Чулков Георгий Иванович
Разлад

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Георгий Чулков

Разлад

I.

   Я получил телеграмму: "Брат психически заболел. Приезжайте немедленно".
   Я бросил все и поехал в этот маленький город, затерянный в степях.
   В вагоне я не мог уснуть я все думал о брате, как могло случиться, что этот здоровый на вид, неглупый человек, заболел психически...
   Я не мог себе представить брата сумасшедшим, который говорит нелепые вещи и бредит наяву, размахивая руками.
   В вагоне было жарко, но мне казалось, что кто-то водит у меня по спине куском льда, я ежился под пледом и бормотал:
   -- Не может быть, не может быть!
   Когда я приехал в этот город, серовато-зеленый туман ходил столбами среди строений. У меня болел левый висок. В душе образовалась прогалина. Хотелось заглянуть в нее. Но за ней было пусто. Одно непонятное и обидное зияние.
   Дом брата стоял на большой, молчаливой улице. Был он выкрашен в серую линючую краску, а маленький дряхлый балкон походил на бородавку.
   Мне показалось, что в окне мелькнула тень брата.
   Когда я позвонил, двери мне никто не отпер. Тогда я толкнул ее, и она покорно отшатнулась.
   На площадке лестницы беспомощно лежал поваленный горшок с кактусом. И как только я увидел его, я тотчас понял, что начинается что-то страшное.
   Из передней была открыта дверь в зал, из зала в столовую, -- дальше виднелась гостиная. Длинная анфилада комнат, залитая прозрачным утренним светом, была вся пронизана тишиной.
   И вот среди тишины раздалось одинокое бормотанье. Это из гостиной шел брат. Шел он один.
   Я все время почему-то думал, что при моем свидании с братом будет еще кто-нибудь третий; я с ужасом смотрел на брата, который шел неверными шагами и странно махал левой рукой. И все в нем -- борода, серые прищуренные глаза, вьющиеся пряди волос на лбу -- все было родное, близкое и знакомое и в то же время на всем лежал какой-то новый отпечаток, будто чужой и властный человек прикоснулся рукой к лицу брата и от прикосновения его остался след.
   И это было страшно, как поваленный горшок с кактусом.
   Я стащил с себя пальто и пошел навстречу брату.
   -- Здравствуй, брат! -- сказал я, недоумевая, нужно мне его обнять или нет.
   Он не удивился тому, что я приехал и подставил щеку. Мы неловко поцеловались.
   И тотчас быстро, быстро брат заговорил что-то неясное и прерывистое и все старался отстранить рукой кого-то невидимого. Я посмотрел в его глаза и они ответили мне странным раздвоившимся взглядом.
   Я стал вслушиваться в спутанную речь брата и уловил среди нее бессмысленные, циничные фразы.
   В это время показалась на пороге женщина, экономка, которая жила с братом.
   И вдруг брат швырнул ей прямо в лицо грубое и грязное слово, от которого у меня похолодели концы пальцев.
   Я оторопел и нелепо забормотал:
   -- Что ты? Что ты? Брат...
   Но брань уже лежала твердым комом у меня в душе и вместе с этим у меня пропала надежда на то, что все еще уладится, что болезнь брата ошибка. Теперь для меня стало ясно, что в жизнь ворвался какой-то разлад и порядка нет больше и быть не может.
   Началось что-то ужасное.
   Брат говорил целый день, не умолкая. И было заметно, что душа его раздвоилась. Большое и серьезное "я", которое прежде повелевало маленьким сознательным "я", ушло в глубину, а видимое сознание спуталось. Этот разлад был страшен и соблазнителен, как смерть. Когда брат говорил вещи слишком нелепые, я смущенно и нервно возражал. И моя простая, гладкая логика казалась тщедушной и наивной в сравнении с громким стремительным бредом брата.
   Иногда брату казалось, что кто-то крадется по улице, с ножом под полою, взбирается по лестнице на чердак и оттуда спускается в сени, в девичью и на цыпочках бежит по коридору, чтобы убить его.
   И вот брат однажды бросился в кабинет, схватил револьвер и стал поджидать неизвестного врага.
   Экономка в ужасе прибежала в столовую, где я сидел в то время, и молча потащила меня за рукав в кабинет.
   Брат прижался спиной к книжному шкафу и целился в тот угол, где стояла на тумбе ваза с букетом из сухих колосьев и пушистых трав.
   По лицу у брата скользила хитрая усмешка; левый глаз напряженно щурился, а правый, округлившийся и безумный, хотел, казалось, вместе с пулей убить того, кто заслонил тумбу с вазой.
   Я подбежал к брату, схватил его за руку и забормотал, стыдясь собственных слов:
   -- Брат, брат! Опомнись... Никого нету. Ей-Богу! Да ты посмотри. Брат!

II.

   Каждый день в шесть часов приезжал доктор, высокий, бледный; он исследовал зрачки и коленные рефлексы брата и настаивал на немедленном отправлении его в столицу, в психиатрическую клинику. Доктор полагал, что у брата развивается прогрессивный паралич мозга
   А брат грозил кому-то невидимому и шептал:
   -- Не поверю! Уходи прочь!
   Это было очень тяжело.
   Брат говорил порой бессмысленно-циничные вещи, а между тем рядом с ним, отчасти в его глазах стояло непреклонно что-то большое и важное.
   Раньше для меня все было ясно и понятно. Я наивно верил, что я знаю и себя и все вокруг.
   А теперь, глядя на разлад, совершившийся в брате, я стал сомневаться в том, в чем раньше никогда не сомневался -- в красках и звуках.
   Я ходил по комнатам, смотрел на стены, на мебель, смотрел в окно на пыльную улицу, на полувнятное осеннее небо, разорванное красной полосой, и шептал:
   -- Это самое непонятное! Самое непонятное!
   Я брал шляпу, трость и шел на улицу. На улице я не узнавал знакомых и все видел по-новому. Все -- и небо, и земля, и люди -- казалось мне каким-то запутанным ребусом.
   Улицы то улыбались, то хмурились; дома то мигали лукаво, то скалили зубы; люди зачем-то обтянули свои кости кожею и ходили, притворяясь живыми.
   Я знал теперь, что самое страшное ни привидения, ни спиритизм, ни откровение апостола Иоанна, а сама реальная жизнь, так называемая реальная жизнь, с ее наивным непониманием самой себя.
   Однажды вечером я забрел на окраину города. Справа и слева тянулись несчастные покривившиеся домишки, прилипшие к земле, которая одна не брезговала ими. Люди почему-то ходили не улицей, а закоулками и с трудом перелезали через дряхлые плетни... Было серо и мглисто. Нужен был месяц. И он выглянул, немного пьяный и обозлившийся на грязную землю. А когда где-то раздался сдавленный крик, мысли у меня всколыхнулись в ужасе и в отчаянии.
   И я бросился бежать в поле, как трус.
   В поле еще было страшнее, чем в городе. Там было душно от простора. Там почувствовал я себя маленьким, маленьким, как тоненькая иголка. А непонятное все росло, будто огромные морщинистые камни громоздились один на другого и казалось, что они готовы рухнуть и раздавить все встретившееся на пути.
   В поле был хаос. Кружилось что-то сыроватое, густое.
   В овраге возились и храпели большие, тяжелые животные.
   Я вспомнил глаза брата и закричал прямо навстречу пьяному месяцу:
   -- Все непонятно! Все!
   Но мой крик завяз в воздухе, задрожал.
   -- Непонятно!
   Нужно было оторваться от кошмара, от тяжелой земли, которая липла к ногам; нужно было выскользнуть из лап этого пьяного месяца.
   Недавно было так все просто и ясно. Как это началось? Я провел рукой по холодному потному лбу и старался сообразить что со мной.
   -- Как это началось?
   Сначала -- поваленный горшок с кактусом. Это -- во-первых.
   Во-вторых, -- нелепое свиданье с братом, у которого раздвоился взгляд.
   -- Что с ним, с братом?
   Вздохнула земля. И будто шлепнулся в воду круглый камень. Такой был звук. Но воды не было видно.
   Я ощупал рукой влажный воздух и сказал:
   -- Постой. Объясни.
   Все молчало. И месяц кривился. И земля нелепо пыхтела.
   Мне пришло в голову, что теперь уже порядка не вернешь: нужно отдаться разладу.
   -- А чем разлад хуже порядка? А почему бы и не разлад? Страх пришел от месяца и от всей нелепости, но я отмахивался еще. Даже домой решил идти. И пошел, обдумывая, как быть.
   А когда пришел домой, окреп в той мысли, что случилось нечто важное, хотя отчасти и преступное: я преждевременно подсмотрел кое-что, обычно наглухо запертое.
   Это удручало и радовало, как вид умирающего.

III.

   Брат стоял посреди залы. Глаза были бессмысленно. Лицо сияло в блаженстве. И он бормотал:
   -- Я узнал! Я узнал! Вот оно! Вот...
   И он тыкал в пространство своим желтоватым сухим пальцем.
   Я ушел к себе в комнату и лег в постель, но уснуть не мог.
   Думал ли я о чем-нибудь? Нет, это были уже не мысли. Что-то вырвалось из глубины души и разум съежился, сморщился, почувствовав присутствие большого и настоящего.
   А это было все еще не все. Разве вся душа может обнаружить себя, когда здесь еще копошится сознание в этом мозгу, который похож на жирную глину?
   Мне казалось, что две стены разошлась в правом углу комнаты, шатаются, а посредине пустое пространство, но все же с определенным выражением. Выражение было вызывающее.
   Потом опять вернулся к мыслям.
   -- Здоров ли я?
   И сам себе ответил:
   -- Да, здоров.
   И опять спросил:
   -- Здоров ли? Почему ты уверен, что здоров?
   И опять ответил:
   -- Потому что никто не знает того, что происходит во мне. Я еще владею собою. Вот придут люди и будут говорить здравые слова, и я стану отвечать им тоже здраво, -- и они не узнают, что стены могут раздвигаться и что есть еще кое-что большее и более важное, чем разум и сознание, так нелепо испортившиеся у брата. Я здоров, потому что владею собой.
   Мне почудился шорох.
   Было не совсем темно: виднелся угол шкафа и кресло в белом чехле, будто в саване.
   На полу размазалась белая лунная полоса. Должно быть, луна, которая с пьяной гримасой смотрела в поле, побледнела теперь. Я думал, что луна побледнела.
   Опять шорох.
   У меня невольно странно задвигались пальцы на руках.
   -- Это брат идет, -- подумал я.
   Как будто дверь скрипнула и по паркету шлепали туфли.
   Я хотел встать, крикнуть и не мог. Что-то сильное и тяжелое повалилось на мою грудь, прерывисто дыша.
   Я чувствовал тяжесть, но никого не видел и успел сообразить:
   -- Это -- кошмар.
   А оно все давило. В глазах замелькали красные точки, потом образовалась красная струя, непрерывная.
   Но я думал:
   -- Я боюсь струи. Я боюсь кошмара. Но ведь это все вздор! Вся штука в мозге и кровообращении...
   И кто-то рядом засмеялся:
   -- Ха-ха-ха! В мозге и в кровообращении!
   Что-то новое, белое вытянулось передо мной. Это -- брат. Он пришел к моей постели и стоял рядом. В руках у него была бумага и карандаш.
   Страх у меня прошел. Я поднялся и сел на постели. Брат переминался с ноги на ногу. Пришел он босиком. А на лице его светилась какая-то таинственная улыбка. Я его притянул к себе за рукав белой рубахи и сказал:
   -- Садись сюда.
   И он сел на постель рядом со мной и бормотал что-то.
   Я рассердился.
   -- Говори ясней! Бормочешь, ничего не пойму.
   Тогда брат довольно ясно пролепетал:
   -- Алгебра!
   -- Что за вздор! Какая алгебра?
   -- Вот... Алгебра...
   Я посмотрел на бумажку, которая торчала в руке идиота. Едва можно было разобрать то, что было на ней начерчено. Там были буквы и цифры, знаки радикала и непонятные линии.
   Я вздохнул:
   -- Идиот!
   Но брат не слышал мертвого слова и все бормотал:
   -- Доказал, доказал...
   И потом ухмылялся в счастье:
   -- Я знаю, знаю!
   -- Да что знаешь? Что доказал? -- спросил я почти с ненавистью, улыбаясь презрительно.
   -- Бога! -- выкрикнул идиот.
   Выкрикнул и захрипел и закривлялся. Встал, размахивая бумажкой и тыча в нее пальцем. Показывал мне эту бумажку с торжеством и взвизгивал:
   -- Доказал! Математически! Алгебраически...
   Я был поражен. К чему здесь это слово -- Бог? Зачем оно? Откуда взялось? Ведь об этом не было речи.
   Тогда я схватил брата за худые, влажные от пота плечи и подвел его к окну. Луна осветила лоб с прилипшими к нему вьющимися прядями волос. Глаза бессмысленно встретили лунный свет. Но в лице, кроме неразумия, было еще что-то: какое-то счастливое сияние изнутри.

IV.

   Брата повезли в столичную клинику. Бледный доктор провожал его.
   Когда брата ввели в купе, он странно завизжал и забрался на диван с ногами.
   Я остался жить в старом доме.
   По ночам на чердаке кто-то упорно и скучно ходил и даже как будто напевал вполголоса.
   При доме был небольшой сад, запущенный и лохматый. Пахло пряной травой и медом. Был крыжовник, малина, искривившиеся яблоки. Днем все тихо дышало и все тихо дремало. Все было покрыто паутиной и золотистой пылью. Ах, какая была безраздумная лень и сладость!
   Я лежал в саду, в густой траве, и думал. В голове ленивой вереницей плыли цепкие мысли. Сознание было светло и ясно. А мне хотелось прежнего хаоса.
   Мне хотелось подглядеть то, что увидел брат. Мне даже казалось порой, что в спутанном сознании брата разорвался какой-то кусок и что чрез зияющее отверстие можно было подсмотреть какой-то бесспорный аргумент, какую-то "алгебру".
   Однажды ночью я потихоньку вышел из дому и пошел в поле. У меня была тайная надежда, что повторится нелепый пейзаж и соблазнительная внутренняя тревога, но ничего подобного не случилось. Была самая обыкновенная, здоровая, чувственная лунная ночь. За плетнем в мягком полумраке слышался шорох и шепот, как будто кого-то обнимали любовно.
   А когда я вернулся домой и лег в постель, мни почудилось, что наверху кто-то ходит, но теперь мне было все равно.
   Потом я потушил свечку и тотчас открылся целый хаос звуков мелких, мелких, как бисер.
   Все шелестело, шептало и шуршало. А внятное тиканье часов на столике ясно выделялось среди тьмы.
   Они неустанно твердили:
   -- Все-таки... Все-таки... Все-таки...
   Это была как бы насмешка.
   Всю ночь я не спал и слушал шелестящий сумрак.
   И часы неустанно твердили:
   -- Все-таки... Все-таки... Все-таки...
   Утром я опять пошел в сад. В саду было тревожно и от чрезмерно-яркого света и от возбужденного треска кузнечиков. Траву скосили, и она беспомощно лежала умирающая. И от нее так сильно пахло, то кружилась голова.
  

----------------------------------------------------

   Источник текста: Сборник "Кремнистый путь", 1904 г.
   Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru