Чулков Георгий Иванович
Судьба

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  
  
  

    Георгий Чулков. Судьба

  
  ----------------------------------------------------------------------------
   Источник: "Новелла Серебряного века". Изд-во: Москва, "Терра", 1994.
   OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com), 8 ноября 2003.
   Оригинал здесь: Библиотека Александра Белоусенко
   Дополнительная правка: В. Есаулов, июль 2004 г.
  ----------------------------------------------------------------------------
  
  
   Одного из них звали Николаем, другого Вениамином. Они жили на узкой и
  грязной улице, которая упиралась в линию бульваров. Их комната помещалась в
  пятом этаже. Из окон этого чердака можно было видеть город, который они
  усердно проклинали и тайно любили.
   Город, с его лабиринтом крыш, с трубами, низкими и высокими, с дымом,
  то черным, то янтарным, то розовым: город таинственный в тумане, страшный
  при луне, трепетный на утренней заре и всегда сладострастный; город,
  смесивший в своей глубине все голоса, вопли, смех, музыку, вой ветра, бой
  барабана, грохот железа, удары камень о камень; город, с золотом куполов, с
  блеском американских витрин, с зелеными молниями трамваев: как они
  чувствовали этот город, эти два друга!
   Старший из них, Николай, был художник. У него были зеленые глаза,
  обращавшие на себя внимание женщин; черты его лица были определенны и
  точны, как будто бы природа позаботилась о том, чтобы сохранить в них лишь
  выразительное и необходимое; он тщательно брился и, несмотря на бледность,
  старался одеваться как можно строже. Его приятель Вениамин был поэт. На его
  бледном лице странно выделялись алые губы; его серые глаза были несколько
  тусклы, как будто бы внешний мир был отделен от них полупрозрачной завесою.
   Николай писал nature morte, автопортреты, множество автопортретов, и
  небо из окна своего чердака. По стенам были развешаны полотна, где яблоки,
  арбузы и корки хлеба пленяли глаз геометрической угловатостью своих
  контуров; где сам художник смотрел из грубой рамы, как маска, застывшая в
  своей монументальности; где, наконец, городское небо гармонировало с
  красочной гаммою крыш...
   Вениамин писал лирические стихи о любви, полугрустные,
  полунасмешливые, с неожиданными рифмами, ритмически изысканные, кончавшиеся
  загадочными полувопросами, которые ранили сердце, как отравленные стрелы.
   Николай был безнадежно влюблен в молчаливую высокую девушку, чей
  портрет ему пришлось однажды писать. Она жила в том же городе, но ее
  окружали люди иного общества, и Николай даже не мог теперь поддерживать с
  нею знакомство. Лишь изредка он видел ее то в театре, то в концерте. И это
  были счастливейшие вечера в его жизни.
   Вениамин тоже был влюблен, но та, которая пленила его сердце, была
  замужем. Он познакомился с нею на скетинг-ринге, когда она упала однажды, и
  ему посчастливилось ее поднять. Прикосновение маленькой нежной руки и синие
  глаза белокурой незнакомки были фатальны для поэта. Он познакомился также с
  ее мужем, акцизным чиновником, у которого был испуганный взгляд и рыжие
  бачки, и стал бывать в их маленькой квартире, казавшейся ему раем.
  Белокурая Маргарита была благосклонна к Вениамину, и, если бы не его
  лирическая слепота, он, может быть, добился бы ее признаний, но он
  предпочитал томиться и вздыхать, воображая, что Маргарита недоступна, как
  Беатриче.
   Николай и Вениамин были друзьями, но они не переходили на "ты" и не
  делали друг другу интимных признаний, храня несколько чопорное и горделивое
  молчание, когда случайно речь заходила об их возлюбленных. Когда у них не
  было денег (а это случалось часто) и нельзя было идти в театр или ресторан,
  они сидели по вечерам дома, куря трубки с длинными чубуками и обмениваясь
  изредка замечаниями то по поводу какой-нибудь очаровательной книги,
  открытой одним из них, то по поводу картин какого-нибудь непризнанного
  художника, успевшего выставить свои холсты на одной из тех маленьких
  выставок, которые посещаются лишь немногими любителями, присяжными
  рецензентами и случайными обывателями, пожелавшими позубоскалить от
  безделья.
   Однажды, когда два друга сидели так, окутанные синим облаком дыма,
  Николай сказал:
   - Сегодня я заметил на улицах какое-то странное оживление; впрочем, я
  не уверен, что то, что я видел, можно назвать "оживлением".
   - А что вы видели? - спросил Вениамин равнодушно, чертя привычной
  рукой профиль Маргариты.
   - Я видел на бульварах и на тротуарах множество людей, которые спешили
  куда-то с решительными, мрачными и как будто торжественными лицами. Такие
  лица редко встречаются. Не случилось ли чего-нибудь?
   - Не знаю... Ах, да! я вспомнил, что сегодня мимо наших окон
  проскакали солдаты с шашками наголо. Не бунтует ли народ?
   - История вообще загадка, - сказал художник, - но революция это, может
  быть, самое непонятное в ней, по крайней мере, для моего ума. Как люди
  могут интересоваться политикой и проходить равнодушно мимо изумительных
  зданий, изысканных картин, остроумных книг...
   - Друг мой, - возразил поэт, - все прекрасно - и тишина, и буря, и
  пристань, и открытое море, и мудрые книги, и глупая, слепая жизнь... Все
  прекрасно, если есть любовь...
   - Любовь? Но в революции нет любви. Люди начинают борьбу или из
  честолюбия, или мечтая о призрачной свободе, или, наконец, побуждаемые
  голодом...
   - Вы сказали - "голодом". Это напомнило мне о том, что я сегодня не
  обедал.
   - Да? Представьте, я ведь тоже сегодня ничего не ел.
   - Почему?
   - У меня нет денег.
   - Вот как! А у меня вчера были деньги, но я заказал букет из роз... Я
  должен отнести его сегодня... Но, впрочем, у меня еще есть немного мелочи.
  Если хотите, мы зайдем в кофейню и съедим там чего-нибудь. А потом я пойду
  к знакомым.
   - Пожалуй, пойдемте, - промолвил художник и поднялся, чтобы взять
  шляпу.
   Вениамин и Николай отправились в кофейню, где привыкли видеть пеструю
  толпу, всегда слегка возбужденную электрическим светом, шуршаньем женских
  нарядов, магическим сиянием глаз, ищущих и влекущих.
   И на этот раз в кофейне было много публики, но иные почему-то не
  садились за столики, а стояли группами, громко разговаривая, жестикулируя,
  размахивая какими-то лиловыми листками. Один молодой человек, с бледным
  матовым лицом и сумасшедшими глазами, стал на стул и что-то крикнул о
  свободе и смерти. И все подняли руки, как будто для клятвы.
   Публичные женщины с алчным любопытством смотрели на необычных
  посетителей и жадно слушали ораторов, оставив нетронутыми чашки кофе и
  бокалы мазаграна; лакеи глазели, разиня рот, не выпуская из рук салфеток;
  барышня-кассирша стояла на цыпочках, вытянув напудренную шею...
   - Это, кажется, революция, - промямлил художник и стал зарисовывать
  оратора на чистой стороне прейскуранта.
   - Ах, это, право, занятно, - сказал поэт, - но я должен отнести розы
  моим знакомым.
   - Если вы идете на ту улицу, я пойду с вами, - пробормотал художник.
   По странной случайности и Маргарита, и та, которую любил Николай, жили
  на одной улице. И Николай, не имея возможности войти к ней в дом, часами
  стоял под ее окнами.
   Когда друзья вышли из кофейни, снежная мгла заволокла им путь. Снег
  падал большими хлопьями, влажными, теплыми, мягкими... Неожиданно в эти
  зимние дни наступила оттепель и возник голубоватый туман, окутав улицы
  своей пеленою. Туман, снег и огни фонарей - все было зыбко, странно и
  фантастично. Люди возникали из полумрака, подобно призракам, и вновь
  пропадали таинственно, покинув бледные круги, отброшенные мертвым светом
  электрических фонарей.
   Друзья зашли в цветочный магазин и взяли букет из роз, приготовленный
  для Вениамина. Они вышли на улицу, слегка опьяненные влажным и дурманным
  запахом цветов, привезенных из Ниццы, томных, усталых от долгого пути...
  Николай и Вениамин прошли два бульвара, пересекли площадь, миновали собор и
  уже хотели по привычке идти на мост, как вдруг из тумана выросла какая-то
  дюжая фигура и загородила им дорогу.
   - Вам чего надо? - крикнул грубый голос, и кто-то осветил фонарем двух
  приятелей.
   - Нам надо перейти через мост, мы идем к знакомым, - сказал Вениамин,
  пожимая плечами.
   - Нельзя туда, - крикнул тот же голос насмешливо и сердито.
   Теперь, при свете фонаря, приятели видели, что на мосту стоит отряд
  солдат и какой-то фургон.
   - Почему же нельзя? - спросил нерешительно Николай.
   В это время на лошади подъехал жандармский ротмистр.
   - Это еще кто такие? - крикнул он низким придушенным голосом: - кто
  такие? А?
   - Будьте любезны, - сказал Вениамин, стараясь быть вежливым, - будьте
  любезны, прикажите пропустить нас через мост.
   Вместо ответа ротмистр засмеялся и вышиб из рук Вениамина коробку с
  розами:
   - Обыскать их!
   Солдат с рыжими усами, лихо закрученными, взялся за шубу Вениамина,
  молвив:
   - Раздевайся, барин.
   После обыска, когда друзья надели свои холодные и влажные шубы,
  валявшиеся на снегу, жандарм сказал им, смеясь:
   - Ну, проваливайте... Живо... Марш!
   Они пошли вдоль набережной, прислушиваясь к солдатскому говору и
  смеху, звучавшим из мрака, в котором скрывался мост.
   - Какая неприятная история, - сказал художник, вздрагивая при
  воспоминании о том, как солдатские руки обшаривали его.
   - Мои розы! - вздохнул поэт, и ему представились нежно-алые лепестки,
  растоптанные на снегу.
   - Мы, однако, попробуем перебраться на тот берег, - заметил Николай, -
  нас пропустят, вероятно, через Чугунный мост.
   - Разумеется, - сказал Вениамин, чувствуя, что он не может не увидеть
  Маргариты и не прочесть ей новый сонет, ей посвященный.
   Снег перестал идти, и среди перистых облаков медленно текла луна,
  почти полная, закутанная полупрозрачною пеленою. От ее холодного огня
  лучился неверный и таинственный свет, и при взгляде на черные тени, которые
  легли теперь по земле и стенам в разных местах, падало сердце, замирая
  жутко и сладостно.
   - Как хорошо, - прошептал художник, улыбаясь: - гармония белого и
  черного. Как хорошо!
   - Да, прекрасно, - согласился поэт: - явно, что мы не одни сейчас,
  живые и мертвые, и, быть может, еще не рожденные во времени - все
  присутствуют сейчас незримо: я слышу голоса, взывающие и поющие о любви.
   - Может быть, - прошептал художник, который не слышал незримого хора и
  тайно предпочитал молчание.
   Еще не дойдя до Чугунного моста, друзья встретили отряд жандармов,
  которые ехали с обнаженными шашками, блестевшими от луны.
   Жандармы, заметив ночных пешеходов, прижали их к стене, наехав на них
  так, что лошади обдали им лица своим горячим дыханием и приятели
  почувствовали кисловатый запах лошадиного пота.
   - Эй, вы! Куда прете? - гаркнул пьяный жандарм в шапке, съехавшей на
  затылок.
   - Нам - на ту сторону, - сказал угрюмо Николай и попятился от лошади,
  которая нетерпеливо перебирала ногами...
   - Проваливайте, пока целы, - крикнул жандарм, - да не очень
  разговаривайте, а то сейчас его благородие подъедет. Проваливайте.
   - Пойдемте домой, - сказал Вениамин, чувствуя, что от ночных
  приключений у него подкашиваются ноги и он изнемогает.
   - Пойдемте, пожалуй, - согласился художник.
   И они поплелись к бульварам. Никого не было видно на улицах. И
  странными, и неожиданными казались две эти тени, заблудившиеся в лунном
  городе. Все дома, казалось, умерли. Нигде не было видно огня.
   - Это что такое? - спросил Вениамин, прислушиваясь к глухим и тяжелым
  звукам, которые откуда-то доносились время от времени...
   - Стреляют из пушек, кажется, - заметил Николай, стараясь не терять
  хладнокровия.
   - В самом деле - пушки.
   Приятели пошли дальше, невольно стараясь держаться ближе друг к другу.
  Они обрадовались, когда, пройдя последний переулок, увидели, наконец,
  бульвар.
   - Вот мы и пришли. Почти дома, - заметил весело поэт, вглядываясь в
  сеть обнаженных веток, посеребренных инеем и луною.
   - Да. Почти дома. Только что это там чернеет, однако?
   - В самом деле. Что такое? Я понять не могу.
   - По-моему, бульвар перегорожен чем-то.
   - Черт возьми! Это баррикады!
   - Баррикады...
   - Охота людям заниматься этой ерундой!
   - Почему бы им не жить мирно?
   - Но нас-то они пропустят, надеюсь.
   - Жандармы нас не пропустили, однако.
   - То жандармы, а революционеры пропустят.
   - Вы думаете?
   - Попробуем.
   Когда приятели подошли к бульвару вплотную, они увидели, что боковые
  проезды и самый бульвар перегорожен проволокой, решеткой, завален какими-то
  ящиками, мусором, камнями и снегом. За этою изгородью расхаживало человек
  двадцать пять, иные с ружьями.
   - Кто идет? - раздался чей-то строгий голос и к приятелям подошел
  высокий чернобородый человек с браунингом в руке.
   - Мы - художники.
   - Что? - не понял чернобородый.
   - Художники мы, - повторил Николай и, помолчав, прибавил: - оружия у
  нас нет.
   - Оружие найдется, - сказал высокий, - товарищ Семен! Дайте им по
  браунингу.
   - Не надо. Зачем? - спросил недоумевая Вениамин.
   - А вы разве не наши? Так вы кто же, черт возьми?
   - Ах, не все ли равно? - сказал Вениамин, чувствуя, что он смертельно
  устал, - я сяду, пожалуй...
   И он сел на опрокинутый ящик.
   - Все ли равно или не все равно - это философия, а нам теперь некогда.
  Извольте взять браунинг и, если солдаты подойдут близко, палите в них. И вы
  тоже...
   - А домой нам нельзя? - спросил Николай, недовольно хмурясь.
   - Вот еще младенец какой! Что мы, для вас баррикаду будем разбирать,
  что ли?
   - Нате вот, - сказал маленький человек, в меховой куртке, на кривых
  ногах, которого высокий назвал товарищем Семеном.
   И он дал Николаю и Вениамину по браунингу. Луна побледнела на небе и
  ее не было видно среди облачного пепла. Земля и небо были закутаны теперь в
  серый шелк. Наступили томительные предутренние часы.
   Через несколько минут Вениамину и Николаю казалось уже, что они давно,
  чуть ли не целую неделю, сидят за баррикадой. Все вокруг было знакомо: и
  этот товарищ Семен, на кривых ногах, который тянул коньяк из горлышка
  бутылки, и чернобородый дружинник, главарь, по-видимому, и молоденькая
  голубоглазая девушка с белою перевязью и красным крестом на ней; и каждая
  доска, живописно торчавшая в баррикаде, и этот красный флаг, водруженный
  наверху как знак вольности и мятежа...
   Где-то затрещал барабан - сухо и четко.
   - На места, товарищи, - крикнул чернобородый. И те, у кого были ружья,
  стали за баррикадой вплотную и приготовились стрелять.
   Что-то трещало и дымилось около груды снега и камней, и как бы в ответ
  на этот треск и дым время от времени цокали то звонко, то тупо, ударяясь о
  баррикаду, солдатские пули.
   - Что это с ним? - спросил Вениамин, заметив, что товарищ Семен как-то
  странно сползает на животе с баррикады.
   Николай подошел к товарищу Семену и спросил:
   - Что с вами? А?
   Но товарищ Семен не отвечал.
   Николай нагнулся над ним и заметил, что у него неподвижные глаза и
  губы.
   - Как это странно всё, - пробормотал художник и вдруг пошатнулся.
   Он упал на колени и замотал головой, как будто бы его душил воротник.
   Но этого уже не видел Вениамин. Поэт лежал на спине раскинув руки.
  Правая нога его как-то неестественно дергалась. Над ним нагнулась
  голубоглазая девушка с белой перевязкою. А он, приняв ее за другую, шептал
  нежно: Маргарита...
  
   1916
  
  
   Судьба. - Печатается по изд.: Чулков Г. Люди в тумане. М., 1916.
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru