Чулков Георгий Иванович
Омут
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Чулков Георгий Иванович
(
yes@lib.ru
)
Год: 1916
Обновлено: 27/01/2009. 32k.
Статистика.
Рассказ
:
Проза
Рассказы
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Георгий Чулков. Омут
----------------------------------------------------------------------------
Источник: "Новелла Серебряного века". Изд-во: Москва, "Терра", 1994.
OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com), 8 ноября 2003.
Оригинал здесь:
Библиотека Александра Белоусенко
Дополнительная правка: В. Есаулов, июль 2004 г.
----------------------------------------------------------------------------
I
Александра Хомутова судили военным судом и приговорили к смертной
казни. Мать Хомутова, седенькая и худенькая старушка, в черной кружевной
наколочке, валялась у сына в ногах, уговаривая подать прошение о
помиловании. Но Хомутов был упрямый, как его отец, который, узнав, что сын
в партии, отрекся от него и не ходил к нему на свидание и даже на последнее
свидание не пришел после приговора. И Александр не послушался матери.
Свидание с матерью было во вторник, а повесить Хомутова должны были в
ночь с четверга на пятницу. Партия готовила побег, но денег в комитете не
было: надо было съездить в Киев и там достать; одному надзирателю нужно
было дать пятьсот, предстояли и другие расходы...
В Киев послали младшего Хомутова, - Алешу, только что кончившего
гимназию. Дома он не сказал, зачем едет в Киев, но его и не спрашивали:
должно быть, догадались зачем. Все сложилось удачно, и вечером в среду,
получив семьсот рублей, Алеша выехал из Киева.
От волнений и ожиданий Алеша устал и теперь еще чувствовал мучительную
тревогу: он любил брата и, когда он представлял себе возможную казнь, в
горле у него начинались спазмы и он задыхался от ужаса и бессильной
ненависти.
Но в то же время странная и неожиданная веселость загоралась у него на
мгновение в сердце, как это бывает нередко в отчаянной и опасной борьбе.
Алеше было тогда восемнадцать лет. Он переживал те сладостные и
тревожные дни, когда юношей вдруг овладевает неопределенное и, однако,
острое предчувствие любви и страсти. Сначала подготовка к экзаменам, потом
поручения, которые он охотно исполнял, когда партия возлагала их на него,
отвлекая Алешу от этих томительных предчувствий, но всякая встреча с
женщиною или даже мысль о такой встрече влияли на него, как колдовство.
И весь он был в каком-то весеннем возбуждении. Это возбуждение
чувствовалось и во влажном блеске его больших темных глаз, и в беспокойной
улыбке красных губ, и в стыдливом румянце, который время от времени
окрашивал его юное, но уже утомленное лицо.
В купе второго класса, вместе с Алешей, оказалось еще двое: хромой
офицер, побывавший в японском плену, и землемер, человек в очках, с
желтоватою бородкою клином.
На станции Гребенка в купе вошла еще одна особа; это была стройная
худенькая женщина, закутанная в черный шарф, так что лица нельзя было
рассмотреть. В руке у нее был небольшой сак. Она тотчас же прикорнула в
углу, и казалось, что она спит.
- Да, - сказал землемер, - велика наша Россия-матушка. Трудно ее,
знаете ли, раскачать, но все же, приглядываясь к мужику, а без мужика
Россия ничего не значит, приходишь, знаете ли, к заключению, что перемена в
нем есть, не такой теперь мужик, как, - скажем, - лет десять назад.
- Что же, мужик лучше стал? - спросил Алеша, которому трудно было
говорить: он думал о брате и о том, как хорошо, что есть деньги и можно
спасти брата, что на это есть надежда по крайней мере.
- Не знаю, лучше мужик стал или хуже, - продолжал землемер. - Но ясное
дело, стал он беспокойнее. Не спит.
- Это япошка дурману напустил, - проговорил неожиданно офицер, который
лежал наверху, свесив голову вниз и слушая разговор.
- Как япошка? - спросил землемер, недоумевая.
- Солдатики, которые домой вернулись, у них в голове неладно.
"Как этот офицер нескладно говорит", - подумал Алеша и, заглянув на
собеседника снизу, сказал:
- Вы непонятно выражаетесь. Почему у солдат в голове неладно?
- И у меня тоже в голове неладно. Невозможно вынести такие дела.
- В самом деле, - опять вмешался в разговор землемер. - В самом деле,
говорят, многие из участников войны впали в этакое состояние, как бы
сказать, расстройства или помрачения.
- Да. Мы всех манджурской лихорадкой заразили. Что ж! Надо признаться,
и вы все, господа, головы потеряли.
- Про какую вы там лихорадку говорите? - нахмурился Алеша.
Слова офицера почему-то раздражали его и беспокоили, и он чувствовал,
что офицер говорит о чем-то важном.
- Про такую лихорадку. Никто в себе теперь не уверен. Забыли о чести.
Потому что все как в жару.
- Что за честь, когда нечего есть, - сказал землемер, кисло улыбаясь.
- Нет-с, милостивый государь, без чести никакого дела не сделаешь. И в
освободительном движении, так называемом, без чести тоже участвовать никак
нельзя. Я, - вы скажете, - рассуждаю как офицер. Но уверяю вас, милостивый
государь, что без чести никак нельзя. Это все равно, что знамя потерять.
- Вы далеко изволите ехать? - спросил землемер, желая, по-видимому,
прекратить этот разговор.
- Да, мне слезать сейчас.
Офицер спустился на руках вниз и стал топтаться по купе, укладывая
вещи, надевая шапку и застенчиво поглядывая на спутников. Он заметно
прихрамывал.
- Извините, господа, если что неладное сказал. Я о чести не к тому,
чтобы обидеть. Я сочувствую интеллигенции.
Выходя из купе, он приложил руку к козырьку и прибавил:
- И рабочему классу особенно... Но и рабочему человеку о чести тоже
надо помнить... До свидания...
- С предрассудками господин, - усмехнулся землемер, когда офицер,
прихрамывая, вышел из купе. - Об таких тонкостях, как честь, думать не
приходится. Дело не в чести, а в том, чтобы отстоять свои насущные
интересы... А что касается войны...
И землемер стал рассуждать пространно на эту тему. В облаках табачного
дыма то возникала, то пропадала его бороденка клином и поблескивали на носу
очки.
Алеше было скучно слушать рассуждения землемера, и он был рад, когда и
этот спутник через полчаса вышел на какой-то станции.
Алеша остался вдвоем с незнакомкою.
Он уже несколько раз посматривал на свою таинственную спутницу,
которая дремала, прижавшись в углу дивана. До станции Ромодан, где
предстояла пересадка и надо было ждать поезда семь часов, осталось езды
часа два - не более. Алеша не хотел спать и был не прочь поговорить со
своей спутницей. И вот, поймав, наконец, взгляд незнакомки, блеснувший на
миг из-под черного шарфа, он сказал:
- Я вам мешаю, должно быть. Вам спать хочется. Я пойду поищу места в
другом купе.
- Нет, я не буду спать. У меня в Ромодане пересадка, - ответила
незнакомка приятным мягким голосом.
И Алеша, услышав этот голос, решил тотчас же, что его спутница
миловидна, а может быть, и прекрасна, хотя в полумраке он все еще не мог
разглядеть ее лица.
- И мне в Ромодане. Семь часов придется там сидеть.
Незнакомка без причины засмеялась.
- Там и спать невозможно. Скамейки жесткие, да и те всегда заняты.
- Вам, значит, так часто приходится ездить?
- Да не очень, однако приходилось.
Теперь незнакомка открыла свое лицо.
Она была миловидна. У нее были влажные, как у Алеши, глаза, нескромный
улыбающийся рот и золотистая, нежная гибкая шея, от которой, как показалось
Алеше, распространился запах, сладкий и пряный.
- У меня в Екатеринославе отец, - сказала незнакомка неожиданно. - Я к
нему еду. И мачеха моя там. Вы что? Не верите?
Этот странный вопрос, прозвучавший некстати, смутил Алешу: как будто
бы незнакомка сама намекала этим вопросом на какую-то возможность неправды
и обмана с ее стороны.
- Как я могу не верить? Зачем не верить? - пробормотал Алеша,
чувствуя, что этот вопрос ее сразу устанавливает между ними какие-то особые
отношения.
- Мужчины никогда не верят, когда им правду скажешь. А когда солжешь,
тогда верят, - проговорила незнакомка, несколько растягивая слова и
жеманясь.
Алеша ничего не ответил, чувствуя, что то женское, неопределенное и,
однако, острое, таинственное и все-таки давно знакомое, чего он боялся и к
чему непрестанно влекло его, возникло сейчас рядом, как странная власть,
как чародейная сила.
"Кто эта женщина? - подумал Алеша, недоумевая. - Мещаночка
какая-нибудь. Неужели проститутка?"
И ему стало почему-то страшно и стыдно.
- До Ромодана два часа ехать, - пробормотал Алеша.
Незнакомка встала, уронив шарф, и приотворила дверь.
- Все спят, - сказала она. - Прилечь разве... Если вы спать не будете,
разбудите меня в Ромодане. Пожалуйста.
- Хорошо. Мне спать не хочется, - согласился Алеша.
Она сняла пальто и, свернув его, положила под голову. Алеша заметил,
что край платья у нее завернулся и почти до колена открылся черный чулок.
Она лежала не шевелясь, и молча поблескивала глазами.
Алеша смотрел на свою спутницу как завороженный, и ему казалось, что
она чуть-чуть улыбается. И эта неясная улыбка, которую Алеша худо видел, но
которую угадывал, однако, волновала его и у него было такое чувство, как
будто ему щекотали острием ножа грудь, где сердце.
И вдруг Алеша нахмурился и отвернулся: он вспомнил о брате и ему стало
стыдно, что он способен в такую минуту думать совсем об ином и, может быть,
нечистом и низком.
Незнакомка недолго так тихо лежала.
- Нет, боюсь заснуть. Вы тоже задремлете. Проспим мы с вами Ромодан, -
сказала она, усмехаясь, и встала.
- Проводнику можно сказать, чтобы разбудил, если мне не верите, -
улыбнулся и Алеша.
"Какая она стройная и трепетная", - подумал Алеша, любуясь девушкою,
которая достала из сака зеркальце и, подойдя к фонарю, поправляла волосы.
- У вас в Екатеринославе тоже родные? - спросила она, чуть повернув
голову и кося глазами на Алешу через плечо.
- Да.
- А я у тети в Киеве гостила. Только как в гостях ни хорошо, а дома
все-таки лучше. Поживу дома. А вы, должно быть, удивляетесь, что я одна
ночью еду. Вы, может быть, думаете, что я из таких. Говорят, что здесь на
железной дороге такие девушки разъезжают.
- Что вы такое говорите! Я вовсе не думал ничего.
- А иные думают. Когда я вон там шла, меня из соседнего купе офицер к
себе поманил. Только он ошибается очень. Я не корыстная. Вы мне не верите,
молодой человек?
Алеша молчал.
- Можно рядом с вами сесть? - продолжала незнакомка, усаживаясь рядом
с Алешей совсем близко.
- Пожалуйста.
- Я, конечно, невинную девочку из себя не строю, но только, извините,
пожалуйста: у меня есть отец, ювелирным делом занимается. И мачеха есть.
Мамочка моя умерла три года назад, великим постом.
- Я не знаю, зачем вы мне все это рассказываете.
- Затем, что вы на меня подозрительно смотрите, а я не хочу, чтобы вы
на меня так смотрели, потому что вы мне нравитесь.
- Какая вы странная.
- Ничего не странная. Самая обыкновенная девушка, - засмеялась
незнакомка. - А зовут меня Катюшей.
Она придвинулась к Алеше совсем близко и положила свою маленькую,
горячую руку на его руку, большую и сильную, сжатую крепко в кулак.
- Если вы думаете, Катюша, что я интересуюсь женщинами, то вы
ошибаетесь, - совсем смутился Алеша.
Но Катюша не слушала его. Она вытянула ноги и подобрала юбку.
- Какие у меня ножки стройные. Правда? Нет, я не корыстная, хотя и
люблю...
- Что?
- Целоваться люблю.
Алеша высвободил свою руку из-под руки своей спутницы.
Но она как будто не заметила его жеста и, не смущаясь, спросила:
- А вас как зовут?
- Алексеем Владимировичем.
- А! Алешенька!
Поезд пошел быстрее, торопливо застучали колеса, и стало покачивать.
- От фонаря глазам больно, - сказала Катюша и быстро вскочила на
диван, опершись на плечо Алеши. - Я фонарь задерну. Вот так.
От синего полумрака, от мерного покачивания вагона и близости этой
нескромной мещаночки у Алеши слегка кружилась голова и приятно замирало
сердце.
Катюша забралась с ногами на диван и болтала, как сорока, как будто бы
они давно уже знакомы и предстоит им впереди немалый путь.
Поезд замедлил ход. Вагон дрогнул. Звякнули буфера. Блеснули огни
станции.
- Это не Ромодан? - забеспокоился Алеша.
- Ничего подобного. Это полустанок какой-то.
Алеша приник к стеклу, тщетно стараясь разглядеть во мраке надпись на
полустанке. Он чувствовал у самого уха горячее дыхание Катюши, которая
совсем прижалась к его плечу, уверенная, по-видимому, что это ему не может
быть неприятно.
- Пустите, - сказал Алеша, отстраняя слегка Катюшу, и сел в угол
дивана.
- Вам со мною скучно, я вижу, - усмехнулась Катюша. - Я вам больше
мешать не буду. Думайте о чем-нибудь своем.
И она в самом деле уселась смирно на другой диван и примолкла. Так они
ехали, молча, минут двадцать до станции Ромодан.
II
Ровно в два часа ночи поезд подошел к Ромодану. Алеша взял плед и
чемодан и, сухо кивнув своей спутнице, первый вышел из вагона.
Ночь была пасмурная, и неровный дождь, то усиливаясь, то слабея,
налетал откуда-то сбоку вместе с диким и злым северным ветром. Не похоже
было, что сейчас пост, да еще на юге.
С унылым визгом распахнулась тяжелая дверь, и Алеша вошел в зал
первого класса. По стенам стояли диваны, в самом деле жесткие, как
жаловалась Катюша, но и они на этот раз были заняты пассажирами,
расположившимися, по-видимому, спать до утра. Храпел какой-то купец, подняв
кверху красную бороду; спал, свернувшись калачиком, еврей в лапсердаке;
ворочалась, кряхтя, ветхая старушка на пестрых тряпках...
За пустым буфетом спал, положив голову на стойку, белокурый малый, сам
от усталости не заметивший, должно быть, как он сел так, склонив голову, и
заснул невзначай.
Через комнату, гремя жестянкою из-под масла и связкою ключей, шел
какой-то рабочий в лиловой фуражке с кантами.
- Мне бы лечь где, - сказал Алеша, загораживая ему дорогу.
- Нету места, - и рабочий пошел дальше, не желая много разговаривать.
- Всегда здесь так, - раздался мягкий и вкрадчивый голос Катюши,
которая опять стояла около Алеши, лукаво и нежно заглядывая ему в глаза.
- Семь часов! Легко сказать! Вы уж там как хотите, - продолжала она
петь, слегка жеманясь, - а я себе теплую постель найду.
- Где это? - рассеянно спросил Алеша, у которого в это время мелькнула