Чуковский Корней Иванович
Вселенская тошнота

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Вселенская тошнота

О произведениях А. Ремизова

I

   Поймавши крысу, мальчики поливали ей глаза кипятком. Крыса судорожно "умывалась" лапкой и кричала, как человек. Потом те же мальчики проглотили несколько больших мух и, обмазав своего товарища навозом, заставили его есть куриный помет, а сами пошли с каким-то дьяконом в баню и там предались семи смертным грехам.
   Потом насыпали бабушке в табакерку едкого перцу, подложили ей под матрац котенка и, раздев свою дряхлую няньку донага, заперли ее вместе с голым мужчиной.
   Потом отправились в церковь и заказали молебен "о здравии болярина Каина".
   Само собой разумеется, что они надкусывали друг другу носы, бились о стену головами и стригли спящим монахам бороды, -- об этом не стоит и говорить; упомяну разве мимоходом, что, когда их бедная мать, наконец, повесилась, они ухватились за ее ноги, раскачались и стали качаться на теле матери, "как на гигантских качелях", пока не вышибло крюк и не оборвалась петля и не грохнулась на пол покойница.
   Все эти детские шалости описаны в недавнем романе г. Алексея Ремизова "Пруд" (Спб. 1908) -- и, читая о них, вряд ли кто захочет повторить вслед за Львом Толстым:
   -- "Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней!"
   Ремизов, правда, чрезвычайно "лелеет" воспоминания детства, но "лелеет" их как-то по-своему. Детству в его творчестве уделяется очень много места: его две книги "Посолонь" и "Морщинка" предназначены исключительно для детей; дети являются героями его романа "Часы", а также многих его рассказов в сборнике "Чертов Лог"; прекрасный очерк "Царевна Мымра", помещенный им в последней книге "Русской Мысли", опять-таки изображает ребенка.
   Но, как мы видели, дети у него несколько странные.
   Этот, например, ребенок из очерка "Царевна Мымра" залез к своей возлюбленной под кровать и провел там все время, пока та принимала любовника. А другой ребенок приставал к дородной кухарке с объятиями ("Часы", стр. 28). А третий, еще будучи грудным, страстно вцеплялся в свою кормилку ("Пруд", стр. 29). Четвертый, чтобы посмеяться над бабушкой, сказал ей однажды, шутя:
   -- Нет сухарей больше, я все съел, а червяков хочешь, я тебе собрал, вот ("Посолонь", 20 стр.).
   Пятый украл пуговицы у самого царя ("Брама", 90 стр.). Шестой вылепил из смолы чертенка и повесил его на икону Божьей Матери, туда, где Ее жемчужная одежда сливается с рубашечкой Младенца ("Чертик", 47 стр.).
   И самое обычное у этих детей дело: варить дохлых ворон, опрокидывать на голову тарелки с лапшой, собирать блох в коробочку, и так дальше, и так дальше, до бесконечности.
   Они все какие-то инквизиторы, и, Боже мой, если дети таковы, то каково же все остальное! Каково же все остальное у Ремизова?

II

   Положительно можно сказать, что нет на свете такой мерзейшей мерзости, которой не описал бы Ремизов.
   И, главное, вот что бросается в глаза: покуда эта мерзость далека от него, покуда он пишет о чем-нибудь другом, хоть немного благопристойном, он вял, он скуден, он лепит одно слово к другому, мучительно выжимая строку за строкой.
   Но стоит только чему-нибудь липкому, склизкому, чадному, смердящему хоть каплей капнуть к нему на страничку, как из этой капли он создаст целый вулкан, целый смерч, закружит и вас и себя в зловонии, в плевках, оплеухах, диком блуде, исступленнейшем сквернословии, -- такой странный поэт сумбура, неистовства, свистопляски.
   Ах, этот смрадный мир ремизовских книг! Истеричная женщина в припадке ест нечистоты; а маленький мальчик попал в маховое колесо и мелькает на нем, как сырая говядина, расчепляясь на красные дранки; а вот пожар -- и люди жарятся, как жаркое; а вот учтивый палач зовет приговоренного к смерти:
   -- Пожалуйте!
   Тот из-под савана жалуется:
   -- Я ничего не вижу!
   А месяц, как череп, взошел на небо и осветил монастырь, где живут монахи: Навозник, Гнида, Блоха, Козье Вымя; и мелькают, мелькают слова: "мякнуть в рыло", "огреть по плеши", "колошматить", "съездить по роже", "задать лунцовку", "ошпарить глаза", "сханать зубами", "хватить свинчаткой", "в ухо", "в ус", "в бок", "по мордасам", -- огромный неистощимый лексикон! -- и люди, по имени Куринасы, несут яйца, гусиные и утиные, и топят из ребячьего сала большую свечу; и слышится с неба голос:
   -- Хочешь, я тебе всю морду раскрою?
   И ползет откуда-то змея Скарапея, у нее двенадцать лютых голов: пухотные, рвотные, блевотные, тошнотные, волдырные; и леший крадет дороги в лесу; и женщина по ошибке отдается воришке, думая в темноте, что пришел возлюбленный; а жених сходится с матерью невесты; а какой-то князь сажает себя на цепь и сидит, как пес, в собачьей конуре; а черт забрался тем временем в Божий храм, и осквернил дароносицу и наплевал в чашу, и люди причащаются уже не кровью Христовой, а слюной дьявола, и едят не тело Христово, а пакости дьявола, -- вот содержание романов Ремизова.
   Выползает, выползает вся эта свора разбушевавшихся бесов, и с хохотом, с визгом, всею громадой валит на него, на поэта, призвавшего их, и щекочет его, и щиплет, и кружит до последней усталости; не оставит его, покуда он не зашатается, покуда его не стошнит и он бросится, одурманенный, наземь. Вот настоящее слово Ремизова: тошнит от мира, -- от созерцания жизни. Иному жизнь кажется фарсом, у иного вызывает чувство ужаса, но у Ремизова, -- стоит ему только, как художнику, задуматься о вселенской жизни, -- эта жизнь вызывает тошноту.
   Критик "Вестника Европы" (1908, VIII) заметил по поводу Ремизова, что его будто бы "наполняет чувство восторженной скорби при виде мечущегося во тьме и грязи человечества" (стр. 769), но не лучше ли слова "восторженная скорбь" заменить здесь словами: "сильное головокружение"? Да, поистине, глядя на человечество (а Ремизов всегда глядит на все человечество!), "мечущееся во тьме и грязи", Ремизов чувствует гнуснейшие запахи, слышит подлейшие слова, явно видит вихрь событий, людей, дел, страданий и разных чувств, и голова у него идет кругом, и он, как никто в нашей литературе, умеет передать читателю это свое чувство вселенской тошноты, мирового головокружения.
   Пожалуй, только это он и умеет.
   Чуть дело коснется этого неприятного и неопрятного чувства, -- он поэт, он творец, он вырастает на двадцать голов, и сразу получает власть над своими читателями огромную, а в остальное время (если он не занимается фольклором), он, повторяю, бессильнейший и скуднейший из художников. Лепечет какие-то слова, а слова не слушаются, будто губы у него заиндевели, и выходит что-то заикающееся:
   "Медленно неделями, -- годами, днями -- неделями, мгновениями -- вечностью ползло тюремное время".
   "Выпускала тревога острые когти, вонзала когти в глубь сердца, волновала, душила".
   "Скрытые глаза души, палимые болью и одиночеством, зажигались пожаром".
   "Собирались слезы со всего мира, претворялись слезы в живую плоть, толпами ходили люди, окружали горящим кольцом, распахивали грудь, вынимали сердце" ("Пруд", стр. 159), и так десять, двадцать, тридцать страниц, покуда, в конце концов, самый лучший христианин не начнет ненавидеть автора, как личного своего врага. И это так странно: большой художник Ремизов не в силах передать вам самомалейшего движения души. Сейчас же начинается у него риторика, самая свирепая: выступают "острые когти тревоги", "скрытые очи души", "ад борьбы и терзаний", и эти обычные религиозные метафоры:
   "Мысли выпорхнули стрекозами"... "Мысли змеились клубками"... "Мысли подымали вороньи головы", --
   -- все это свидетельствует о такой страшной импотенции этого поэта выразить свои искреннейшие томления и волнения, что даже в ужасе становится как-то жалко, что вот человек страдает, а сказать о страдании ни единого слова не может.

III

   И только тогда, когда страдание кончается и переходит у него в тошноту, он становится могучим художником, и фальшивая риторика покидает его.
   Вот возьму для примера характернейший его рассказ -- "Новый Год".
   Начинается он отвратительно, и каждую минуту хочется бросить книгу: говорится о страданиях одного ссыльного интеллигента, говорится напыщенно, витиевато, фальшиво, -- и, главное, формально до чрезвычайности: натыкаешься на каждом шагу: "вся душа пронизана только этой одной мыслью; имя ей вольность"... "Одно слово горело вечным светом"... "В бесконечности горит единственный звук"... "Из глуби сердца протягивается голос", и т. д.
   Но читайте дальше. Скоро выступит любезная Ремизову Скарапея о двенадцати лютых головах: рвотных, блевотных, тошнотных, пухотных, и тогда, увидите, Ремизов преобразился.
   Ссыльный интеллигент встречает Новый год. И так как хозяйка, у которой он снимает угол, -- "гулящая", то встреча Нового года проходит шумно и буйно, стекается много народа -- и наступает кавардак, толчея, лай, рев, крик, мурлыкание -- "куроклик, мышеписк, ухозвон, окомиг", -- т. е. именно та обстановка, над которой Ремизов, как художник, чувствует себя полным хозяином.
   Посыпалось как из мешка: кому-то кусают для отрезвления пупок; кто-то голый пустился в пляс, да так, будто пляшет одна валенка с черной бородой, об одном глазе, дряхлая старуха полезла целоваться, -- "и липкий, беззубый ее рот тычется в губы, старается прикусить и подержаться, а лягушачий ошпаренный язык норовит послаще всунуться"; и приходит кто-то и говорит:
   -- Позвольте с вами познакомиться: я Пундик.
   И хочется спьяну взять перечницу и всех и все поперчить, и вспоминается спьяну, как какой-то знакомый сел нагишом в муравейник, а муравьи его, "поверь мне, как есть выели, сам я осматривал", -- и так дальше, и так дальше -- образ за образом, меткими, точными, нервными словами навевает на нас превосходный художник свое великое чувство: тошноту.
   И здесь, повторяю, нет никого ему равного.
   Конечно, дело не в том, чтобы подобрать противные, отвратительные явления, нанизать их одно на другое и преподнести в изобилии читателю: дело в тоне, дело в напеве, в лирике, в той душевной мелодии, которая этими фактами выясняется. Ремизов не был бы поэтом, если бы механически вздумал связать те гнусные факты, которые бросает ему жизнь: вся его сила именно в том, что из этих фактов он создает огромный вихрь, -- дьявольский смерч и кружит, и кружит в нем все вещи, и все явления, и все дела, какие ему ни попадутся, и, кружа все сильнее, внушает нам, ценою страшного напряжения всех своих поэтических сил, что все человечество объято такой вакханалией и что эта-то вакханалия и есть обычное состояние человечества. Прочтите роман "Часы", -- вы поймете, что здесь широчайший захват, необъятные перспективы и что тошнота у Ремизова, поистине, мировая, вселенская и даже метафизическая тошнота.
   И отметьте вот какую черту: Ремизов фатально неспособен изобразить какое-нибудь движение вперед, какое-нибудь развитие, созревание чего бы то ни было -- чувства или события; всякое нарастание явлений, всякая эволюция для него непередаваема: его романы топчутся на одном месте, и все у него "вдруг", и все идет по кругу, уходит и вновь ворочается, кружится, кружится без конца. Это мировое кружение "рвотных, блевотных, тошнотных" сил -- есть единственная тема Ремизова, -- и здесь он, повторяю, полновластный хозяин, "маэстро", неоспоримый властелин, и отсюда все его победы на своем трудном художественном поприще.

IV

   И вдруг -- вы слышите? -- восклицание:
   -- Господи, просвети нас светом твоим, солнечным, лунным и звездным!
   Это молитва, и это тоска, но кто и зачем здесь молится, в этом царстве "рвотных, блевотных, тошнотных" сил? И послушайте: молитва не прерывается:
   -- "Земля обетованная!.."
   "Крылья мои белые, тяжелые, вы в слипшихся комках кровавой грязи..."
   Кто-то тоскует, и кто-то зовет:
   -- "Боже мой, Боже, для чего ты меня оставил?"
   И кто-то отчаивается:
   "Нет, не приходит Тот, светлый и радостный, не говорит скорбящему миру: мир вам!"
   Кто же это молится -- так поэтично, -- в дурманящем мире Ремизова?
   Это поразительно, и это страшно важно: оказывается, молятся те самые дети, которых такими негодяями вывел Ремизов, те, что кормят товарищей куриным пометом и крысу поливают кипятком. Это они, озлобленные, тоскуют о какой-то святости, и для того, чтоб уйти куда-нибудь из этого "блевотного царства", стучатся во всякие двери, и либо влюбляются в проститутку ("Пруд"), либо убегают в Америку ("Мымра"), либо колдуют лягушечьей лапкой ("Часы"), либо мечтают о каком-то бумажном слоненке, как о символе счастья, о символе освобождения из-под власти змеи Скарапеи, которая захватила и кружит бедную детскую душу ("Слоненок").
   И эта тоска не выдуманная, не беллетристическая тоска; из нее, как из цельной глыбы, созданы лучшие вещи Ремизова, -- хотя бы тот же самый "Слоненок", где душевное томление крошечного приготовишки передано с изумительной силой.
   "Да есть ли она, есть ли дверь наружу?" -- Этот вопрос точит всех героев Ремизова, и всех их "зовет из ада непорочный какой-то образ", какая-то "Прекрасная Дама", как принято теперь говорить, и они все, как Атя в "Мымре", зовут ее и клянутся ей:
   -- "Царевна моя, я с тобой вечно". (Песнь песней: "Приди ко мне"!)
   И кто же виноват, что Прекрасная Дама -- вдруг оказывается больна нехорошей болезнью -- "синекрасные струпья, запах гниения и мази", -- и влюбленный в нее гимназист вдруг слышит от товарища на большой перемене:
   -- Маргаритка -- сволочь: Кукина болезнью наградила, сволочь.
   И гибнут, гибнут люди у Ремизова, обманутые этой Царевной Мымрой и попавшие в лапы к Скарапее: гибнет герой "Нового Года", гибнет Певцов из "Серебряных ложек", гибнет "Музыкант", гибнет Атя из "Мымры", гибнут все и вся в "Пруде", и душа их не закаляется от страданий, а тоже гибнет, навеки, -- и, заметьте! -- их гибель и их тоску Ремизов переживает, как свою. Он тоскует их тоскою и жалуется их жалобами. В своих романах и повестях он недаром вдруг бросает рассказывать -- и начинает молиться -- о спасении своих героев. Да в сущности один только у него герой и есть: Коля из "Пруда", Костя из "Часов", Павлушка из "Слоненка", Кудрин из "Нового Года", Атя, Певцов, Музыкант, все одно и то же лицо, -- и все его повести, что это, в сущности такое, как не дневник замордованного жизнью человека? И вся сила Ремизова -- в этой "замордованности", -- и если он лучше всех умеет кружить нас в яростной пляске "блевотных сил", -- то это потому, что "блевотные силы" кружат его самого; он жрец, потому что он жертва; его чадное, угарное искусство трагично насквозь, и как бы вы к этому искусству ни отнеслись, вы должны уважать его: оно рождено молитвой.
   "Земля обетованная!
   "Крылья мои белые, тяжелые, вы в слипшихся комках кровавой грязи".
   И это в Ремизове мне дороже всего; а все остальное отсюда.

V

   Кроме переименованных книг, у Ремизова много работ по фольклору: апокрифы, мифы, народные сказки, "Посолонь", "Что есть табак", "Лимонарь", -- и что о них думать, я не знаю: один критик нашел в них какой-то "синий трепет ужаса" [Макс Волошин в "Руси", 1907, No 95], а другой, напротив, бегство от ужаса к хрустальной чистоте и простоте (К. Милль, в журнале "Лебедь" 1908, II). В русских апокрифах я смыслю мало и судить о них не могу -- да и кому они сейчас надобны. Во всех книгах Ремизова мне важно совсем другое: повесть об одном раздавленном таракане, и этой заметкой я хотел показать, что Ремизов только о нем и пишет.
   Не мифотвор мне в нем нужен, а тошнотвор!
   Бедное насекомое, -- прилипло к полу и в предсмертном бреду смешно шевелит усами, но не петь же ему в самом деле, соловьем. Винить ли Ремизова, что он не словословит, как Вордсворт и не безумствует, как Суинберн, а умеет только липнуть к загаженному полу какой-то угарной кухни и тоскливо шевелить усами?
   Кто знает, может быть, в этом шевелении усами весь его протест и вся его молитва -- и если прав поэт, сказавший недавно:
   
   Быть может, все в жизни лишь средство
Для ярко-певучих стихов, --
   
   то почему же таким средством не оказаться сапожищу дворника Кузьмы, раздавившему бедного таракана.

К. Чуковский

   Первая публикация: "Речь" / 11(24). 01. 1909.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru