Чуковский Корней Иванович
В бане

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Спермин и Кузмин. -- О разгроме интеллигенции. -- Не писатель исписался, а читатель исчитался. -- О пользе культуры и о вреде щекотки. -- Грядущее пенкоснимательство. - Почему мы не спириты?

В бане

Спермин и Кузмин. -- О разгроме интеллигенции. -- Не писатель исписался, а читатель исчитался. -- О пользе культуры и о вреде щекотки. -- Грядущее пенкоснимательство. -- Почему мы не спириты?

I

   Он внимательно и с удивлением оглядел свою голую фигуру, будто видел ее в первый раз, и продолжал:
   -- Крем "Ренессанс"! "Я был лысым"! "Онанизм у женщин"! "Гигиена половой жизни"! "Картонный домик"! "Только для дам"! "Песни Билитис"! "Зачем страдать ожирением"! "Четыре"! "Электропояс"! "Тридцать три"! "Женские трупики"! "Единственный журнал "Мир тайн": цель журнала дать подписчикам полное представление о тайнах любви! Дабы познать святость естественной любви, необходимо познать извращенность ея"! "Леда"! "Спермин"! "Между женщиной и молодым мужчиной разница совсем не так уж велика"! "Презервативы"! "Презервативы"!..
   Тут я не выдержал:
   -- Что за вздор! -- крикнул я. -- С какими-то, черт знает, неприличными вещами вы мешаете почтенных и уважаемых людей, заветные, тонкие мысли -- с уличными рекламами. "Картонный домик" Кузмина, "Четыре" Каменского, "Женские трупики" Ценского -- что общего они имеют с гнусными какими-то презервативами?
   -- Милый мой, разве я говорю, что они имеют что-нибудь общее -- сами для себя, сами по себе. Но для читателя, но для публики, но для потребителя -- спермин и Кузмин -- одно и то же. Кузмин, по многому видно, образованный, способный человек, благороднейший, -- но ведь потребитель-то Кузмина -- хам, слюноточивец, полуграмотный жеребчик, -- и вы то отметьте, что ведь спрос на Кузмина и на спермин возрос в одно время. Параллельно. Рядом. Заметьте: я про спрос говорю, а не предложение. Я читателя изучаю, а не писателя. Писатель -- хуже ли, лучше ли, какое мне дело! Но читатель -- он сразу выписывает и "Мир тайн" и "Тридцать три", и спермин и презервативы. Он не разбирает. И вот его-то мне и жалко, -- читателя.
   -- Жалко?
   -- Жалко. А то как же? Позвольте мне быть патриотом. В Европе читатель как рос? Туго, потихоньку -- как клубок наматывался. А у нас мотают, мотают -- дёр! -- и порвана нитка. Снова начинай. И снова: дёр! Переписывают в альбомчики Лермонтова, Веневитинова, Полежаева, декламируют, подражают -- и вдруг яма, нет ничего. Начинай читать Бюхнера, Молешота и ругать свой вчерашний день. Дёр -- нет ничего. Яма. Бюхнер и Молешот -- вандалы, а как про них скажет мужик, так и будет. И опять порвалась нитка, и опять все сначала -- а потом так и пошло дёр-дёр-дёр! Сколько узлов на этой нитке! И легко ли -- всякий раз сначала? Скажите, вы читали Кармена?
   -- Это который о босяках? Не все.
   -- Есть у него рассказ "На другой день". Очень хороший. Поле погрома. В Кишиневе. Только что убрали трупы, кровь еще не обсохла, а бедная старая еврейка, с библейскими, вечными чертами лица, вот как на картинах Лилиена, выползла откуда-то с корзинкой, из какой-то норы, где таилась с корзинкой, а в корзинке две луковицы и картофелина. Это она продавать. И пристав (кажется, пристав, а может, и не пристав) сказал кому-то: живучая нация! И разве не прав: бей их на этом месте сорок раз подряд, и сорок раз подряд будет выползать эта старая жидовка с луковицами. Так и наша литература, а если литература, то и культура.
   -- То есть как это?
   -- Не перебивайте... Так и наша культура, черт ее знает, до чего она живуча: громи ее каждый день и каждый день она будет выползать со своей корзинкой, всякий раз там будет что-нибудь съедобное, и часто думаешь: нет, уж ей не выползти, уже больше нельзя, смотришь: ползет.
   Тут он поглядел в сторону: там, напуская холоду, открывалась раз за разом дверь и впускала каких-то смеющихся голых людей -- по разговору видно -- приказчиков или цирюльников. Они щипали друг друга, замыливали друг другу глаза, заплескивали друг друга водой -- вообще веселились, как все приказчики и все цирюльники, и вдруг один, рыженький, сказал:
   -- А, между прочим, господа, поберегайся, как бы тут Кузмин не оказался. Обидит ни за грош. Очень просто!
   Все расхохотались. Мой знакомый посмотрел на меня даже свирепо:
   -- Знают! Они знают его! Гостинодворцы -- Кузмина.
   И потом рассматривая дырявый чулок с таким недоумением, будто он видел его в первый раз, он сказал:
   -- Боже мой! Чтобы получить Поль-де-Кока, -- Европа училась тысячу лет. Вся. Всеми своими картинами, соборами, парламентами, статуями, хартиями, гильотинами, цехами, миннезингерами училась, зубрила, готовилась, как к экзамену, и, когда, наконец, настал его день, день Поль-де-Кока, он пришел нужный, понятый, свой.
   А мы прямо от тараканов, грамотные со вчера, в сапожищах, прыгаем в Кузмина, и пусть Кузмин даст нам тончайший стиль, изощреннейший юмор, острую диалектику -- наша ли вина, что мы заметим в нем только его общность со спермином и кремом "Ренессанс"?

II

   Я распростился с ним и, по дороге домой, думал о "дабы". Почему "дабы"? Почему столь высокий и, можно сказать, несоответствующий сюжету стиль:
   "Дабы познать чистоту, нравственность, святость естественной любви, необходимо познать извращенность ея". "Все противоестественное отвращает многих от сих грехов и приближает к идеалу целомудренной половой любви".
   "Дабы", "сии грехи", "святость", "идеал" -- почему такая торжественность?
   Хочешь проповедовать противоестественные порядки, проповедуй, Бог с тобой, но --
   
   Ведь нам не надобен ни Кант, ни Геродот,
Чтоб знать, что устрицы кладут не в нос, а в рот.
   
   Тем не менее проповедь ведется с "идеалами", со "святостью", с "дабы". Откуда такое? Неужели читатель, который подписывается на "Мир тайн", этот "ассенизационно-любострастный орган", столь гениально предсказанный Щедриным, -- неужели он требует от этого "органа" идеалов?
   "Краса Демидрона" писала прямо: "угождение читателевой утробе". И на подписку не жаловалась. А нынешний непременно норовит эту утробу связать с Кантом и Геродотом, -- и разве читатель не разберет, что его надувают и что Кант здесь совсем ни при чем.
   В том-то и дело, что читатель хочет, чтобы его надували. "Я", говорит, "все способы испробую, а вместе с тем, выйдет, что я кантианец".
   Читатель, бедный читатель, которому прежде литература нужна была, как хлеб, -- теперь, как спермин! Прежде пища, теперь возбуждающее.
   Он верил в литературу: вот буду есть, буду есть, -- наемся, и сыт стану. Он глотал Каутского, Чернова, Бебеля, Ренана, и опять Каутского, и Чирикова, и Скитальца, и опять Каутского, и Горького, и опять Каутского -- и он так трогательно старался быть соколом, а не ужом, он так старательно, из последних сил верил в то, что он должен говорить:
   -- Пусть сильнее грянет буря!
   И он говорил, и он размахивал руками, и он опять читал Каутского, а его затравили, а ему дали две курии, а ему заткнули рот, а экспроприаторы его ободрали, а эсдеки его забойкотировали, а эсеры устроили ему обструкцию, а кадеты назвали его незрелым, а культуры кругом нет, а уйти ему не во что, а полюбить он ничего не успел, а середина меду Каутским и Кузминым ничем не заполнена (и не середина даже, а просто яма, дыра, нуль, nihil), а терпение у него лопнуло -- и он стал нигилистом в самом ужасном, в самом пугающем смысле этого слова, -- и если не в Каутского, то ни во что теперь не может верить, и ни надежд, ни любви ему теперь, сейчас, вне Каутского нет никаких, вот он и любит и надеется и верит теперь только в одно -- в щекотку.
   В щекотку!
   Щекочи его, только щекочи, на иное он уже не реагирует.
   Прежде он любил искателей, проклинателей, пророков, а теперь признает только щекотателей.
   Если мы теперь выдумываем к своим книгам дикие, бьющие заглавия, если мы измышляем теперь такие сюжеты, чтобы человека сшибло с ног за десять верст, если обложки наших книг стали похожи на афиши -- то это потому, что вне щекотки у нас нет никаких способов проникнуть в читательскую душу.
   Писатель не может умилять, смешить, вызывать мысли, учить, надоедать -- он должен только оглушать, брать этакий барабан и стучать: Нагурский изнасиловал четырех сразу, а вот сторож изнасиловал покойниц, а вот покойница изнасиловала сторожа, -- он может только щекотать.
   Но у щекотки есть один враг: привычка. Щекочущие должны щекотать в геометрической прогрессии, чтобы щекотаемые щекотались только в арифметической. Кожа затвердевает. И тогда выдумай даже, что одна покойница изнасиловала десять сторожей, -- не подействует.
   Мысль неисчерпаема. Чувство неисчерпаемо. Но щекотка? Что, если завтра или послезавтра наш клиент, наш повелитель, -- читатель -- скажет: довольно, не старайтесь. Я уже привык. Не действует.
   Что мы тогда будем делать? Что будет делать он?

III

   И мне его тоже жалко -- читателя.
   Он вовсе не сидит этаким подлецом, вовсе во рту у него не сигара, и мы вовсе перед ним не кувыркаемся, а он говорит иным из нас:
   -- Молодца! Молодца! А ну еще!
   Нет, он лежит, бедный, оболваненный, с компрессами, глухой, немой, не видящий, мы его "лоскочем" соломинками, а он блаженно улыбается от "лоскотки", что-то мычит, -- кто его знает, что!
   И мы работаем соломинками, работаем, а все же тревожно шепчемся:
   -- А что если близок конец?
   Это очень серьезный, насущный вопрос. Ведь положение единственное в своем роде: писатель не исписался, а читатель уже исчитался.
   Повези некультурного человека в Лувр, заставь его смотреть и вникать, он устанет тотчас же, и самые глубокие, самые великие, самые вдохновенные творения его утомят, и он с тоскою подумает:
   -- Ракетку бы. Фейервик бы.
   Некультурный человек после двух-трех зал -- уже иссмотрелся.
   Так и с читателем нашим. Он устал от культуры потому, что этой культуры было вокруг него больше, чем в нем.

IV

   Нужно это признать, нужно смириться и нужно -- учиться.
   Я знаю, что говорю очень реакционные слова, что нет ничего печальнее, как после Каутского браться за Евтушевского, -- но, простите меня, если у нас реакция, то какие же слова можем мы говорить, кроме реакционных?
   Меньшиков, "Неделя", непротивление злу, малые дела, разгром интеллигенции, "Северный вестник", маленькая рыбка лучше, нежели большой таракан, --
   
   Небо, ельник и песок, --
Невеселая дорога.
   
   Вы помните: Сибирь и Шлиссельбург открыты, "Отечественные записки" закрыты, "Новое время" стоит на страже, Колупаев действует, крокодиловы слезы льются, сочиняются проекты "О необходимости оглушения в смысле временного усыпления чувств", и "за отсутствием настоящего дела и в видах безобидного препровождения времени, учреждается учено-литературное общество под названием "Вольного союза пенкоснимателей".
   Ах, это так напоминает наше время, это так повторяет то, что теперь настает, что уже повисло над нами.
   Пенкоснимательство -- разве такая уж прелесть? Но не оно ли сделало нас ницшеанцами, не оно ли родило Горького, не оно ли превратило многих из нас в героев. Оно отвратительно, но из него есть [выход]. А Кузмин и спермин -- [нрзб.].
   Вот [нрзб.] за Евтушевского. Или займитесь хоть неделанием. А то есть еще спиритизм. Не хотите ли сделаться мистиками? Велосипедный спорт тоже хорошая веешь. Мало ли как можно пережить реакцию. А вы только и знаете, что спермин да Кузмин. Очень уж это однообразно.
   Культура тем уж хорошая вещь, что много она дает разных развлечений, когда тебя свяжут и сядут тебе на голову во всю ширину своего седалища.
   Займитесь же культурой!
   Мистицизм, эстеризм, спиритизм, проблемы идеализма, кинематограф, цирк Чинизелли, полемика о балеринах, воскрешение из гроба Скальковского, десятилетние юбилеи двенадцатилетних юбиляров,
   
   ...важные реформы
В ношении учебной формы,
   
   мало ли возможностей есть у вас для того, чтобы быть щекотаемыми, а вы непременно хотите, чтобы вас щекотали только Ценский, Каменский или Зиновьева-Аннибал -- и никто другой.
   Почему?

К. Чуковский

   Прим. Ред.: Не во всем соглашаясь с автором помещенной выше статьи -- Редакция обращается к читателям, -- как принадлежащим к литературному миру, так и иным -- с просьбой прислать свои мнения по поводу эротического направления в нашей литературе и общественных корней этого явления. Сводка ответов будет напечатана в ближайших NoNo-ах.

Ред.

---------------------------------------------------------------------------------------------------

   Впервые: "Свободные мысли", No 14 / 03. 09. 1907
   .
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru