Чуковский Корней Иванович
"Слепые", "Там, внутри" - драмы Мэтерлинка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

"Слепые", "Там, внутри" -- драмы Мэтерлинка

   Говорят: "Театр Мэтерлинка и подобных ему писателей требует непременно от своих зрителей большого интеллектуального развития. Это -- театр для немногих. Мерка обычного театрального зрелища к нему совершенно неприложима, и людям, которые ищут в театре, главным образом, развлечений и не подготовлены к восприятию тех сценических иллюзий, что дает нам Мэтерлинк, можно только порекомендовать не ходить на представления его пьес; им там совершенно нечего делать, -- как человеку, не интересующемуся и не понимающему философии, нечего делать на лекции, посвященной этому предмету"...
   Вот уж чего я совсем не могу понять. Я отлично знаю, что "Слепые", напр., -- вещь философская, теоретическая, что в ней выведены Мэтерлинком различные отношения человечества к Божеству, к небу, к жизни. Знаю, а между тем, когда смотрю "слепых" в постановке москвичей, -- забываю это свое знание. Эти жалкие, копошащиеся по земле люди, не видящие маяка, который в двух шагах от них, не знающие о смерти своего вождя, труп которого среди них, их тревожные, смятенные речи, их беспомощные движения -- они вызывают во мне ужас, они порождают во мне страдание и жалость, -- безразлично, есть ли у меня "интеллектуальное развитие" или нет. Тем и велико истинное искусство, что оно универсально: философию Мэтерлинка -- поймут немногие, это правда, но красоту этой философии, лиризм этой философии -- почувствуют все без исключения зрители художественного театра.
   "Слепые" -- это философская поэма, и было бы жаль, если бы артисты передали нам не поэзию, а философию, -- если бы они не постарались навеять на нас торжественный ужас, который царит в этой мэтерлинковской вещи, помимо ее слов и ее логического смысла... Когда вы читаете Мэтерлинка, вы можете решать его символы, вы можете отыскивать в них тот или иной смысл, но когда вы смотрите его в театре, вы должны чуять, бессознательно и непосредственно чуять то, что скрывается за словами, за смыслами, за символами... Когда вы читаете Мэтерлинка -- пред вами порой, действительно, "лекция по философии", но, когда вы слушаете его в театре, вы слышите страстную песню, крик, безумный вопль, -- и ваше "интеллектуальное развитие" здесь совершенно не при чем...
   Безумный вопль... И в то же время как он красив, -- этот безумный вопль, как он гармоничен, сколько в нем смятенной, трагической красоты. "Символическое значение трагедии Мэтерлинка углубляет их смысл, не убивая их внешнего содержания, драматичного самого по себе, как прекрасный поэтический вымысел", говорит один русский критик [Зинаида Венгерова. "Литературные характеристики", книга вторая: Мэтерлинк как художник и мыслитель], и мне кажется, что московские артисты, удержав поэзию "прекрасного вымысла" и перенеся творческое свое внимание на "драматичность внешнего содержания" -- тем самым сделали мэтерлинковский театр -- "театром для многих", ибо, повторяю, поэзия -- универсальна и доступна всем равно, без различия "интеллектуального развития"...
   Вам нужно содержание этой "неподвижной трагедии"... В ней нет содержания, в ней есть только несколько простых слов, наивных и тихих, -- но под ними таятся все бури, все слезы, все страсти всего человечества. Люди заблудились, поводырь их умер. Они слепые. Они не знают ни цветов, ни солнца, ни друг друга, -- они рвутся обратно в приют, из котоpогo их зачем-то вывели. Они не хотели выходить, их вывели против воли, -- и тот, кто вывел их -- трупом лежит среди них... Единственный вождь их теперь -- собака (бессознательное инстинктивное начало), но и она может их привести только к трупу. Среди них зрячий -- один только ребенок; возлe них маяк, но разве он нужен слепым!
   Они говорят друг другу, -- и странно звучат их голоса, голоса людей, смиренно прислушивающихся к чему-то, что творится внутри их. В речах их растет и крепнет какое-то напряжение, какой-то внутренний трепет; торжественный ужас все сильнее охватывает их. Все они слепы, но каждый по своему: "теперь все они одинаково не видят (я опять цитирую г-жу Венгерову), но есть между ними и слепорожденные и ослепшие". Каждый из слепцов имеет свое прошлое, каждый из них по-своему старается рассмотреть окружающий их мрак"... Эта индивидуализация общей слепоты как-то особенно ужасна. И тот, кто ищет, и тот, кто ропщет, и тот, кто примиряется, и тот, кто ждет, -- все они равно слепы, -- и какое бы отношение к погибшему Вожаку они ни придумали, они все равно ничего не знают, и ужас равно говорит в них.
   Все философские системы порождены слепым ужасом -- как бы говорит этим Мэтерлинк.
   Вот идеалистическая философия: нынешнее мое бытие -- только отражение, только отблеск нуменального, единственно истинного, единственно существующего. -- "Я много блуждала, говорит одна слепая, и я видела солнце, воду и пламя, горы, лица и дивные цветы, каких нет здесь, на острове... Здесь слишком мрачно и холодно... Я помню, что я когда-то была зрячей... Я видела снег с высоты гор и начинала различать тех, которые станут несчастными... У меня есть воспоминания"... Это слепота человека, видевшего, но ослепшего.
   А слепорожденный позитивизм восклицает с отчаянием.
   -- "У нас нет воспоминаний... к чему говорить о наших глазах!.. Никто из нас никогда не видел друг друга... Мы окликаем друг друга и отвечаем друг другу, мы вместе живем, и мы всегда вместе. Но мы не знаем, что мы такое. Напрасно мы ощупываем друг друга обеими руками: глаза ведь знают больше, чем руки".
   Вот два разных отношения к миру -- и оба порождены слепотой... Ни то, ни другое не ведет людей ко граду взыскуемому... И вот люди бросаются к стихийному, к бессознательному, к инстинктивному-животному, -- и животное ведет их. Они ухватились друг за друга, -- они, как черви, ползут за своим новым вожаком, но новый ведет их к трупу старого...
   Есть еще надежда -- маяк, маяк науки, но он далеко, и обитатели его всегда на высоте, и всегда смотрят отвернувшись от земли -- в море. Они не заметят потерявшихся слепцов... Куда идти, кому молиться?.. Но тут (по слову А.Волынского) "Мэтерлинком выдвигаются внутренние стихии человека, которые спасают его, вопреки его рациональным силам, и выводят еще на новые пути" ("Кн. Великого Гнева" LVII)... Плачет ребенок... Он единственный зрячий -- среди слепых... "Будь милостив к нам!" -- умоляют его слепые: "Помоги нам!" Ребенок видит что-то. Слышатся чьи- то шаги... Шаги все ближе и ближе... Ребенок тянется туда, где они раздаются.
   -- Кто это? -- в ужасе спрашивают слепые. Никто не отзывается... Слышен только плач ребенка...
   -- Сжальтесь над нами!
   Тревожное, жуткое, безнадежное молчание...
   Такова эта философская поэма о человеческих порывах к божеству... Я боюсь, что мое толкование слишком уж далеко от истинного духа этой трагедии. Дело в том, что если бы Мэтерлинк ясно в своем сознании обозначил: вот это позитивизм, это идеализм, это инстинкт, это наука, это искусство -- то трагедия его была бы шарадой, а не символом. Символ гораздо больше, неопределеннее и -- лиричнее. Вместо сухого соответствия между каждым образом и отвлеченным понятием, -- символизм дает лирическое ощущение от отвлеченного понятия -- поэтому знака равенства здесь во всяком случае ставить нельзя... Точное истолкование подобных пьес, на которое покушаются некоторые критики -- только прогонит тот легкий и нежный налет загадочной поэзии, которыми богаты подобные создания рационалистических вдохновений...
   Даже враги "Художественного Театра" должны были признать, что поставлены "Слепые" великолепно. Я вообще даже и представить себе не могу ничего труднее для постановки, чем эта пьеса. Можно сказать, что наши артисты -- первые создали, первые нашли верный тон для таких пьес. Я видал Мэтерлинка в небольшом французском театре при участии самой Леблан. Трескуче это было, декламационно, по традициям французского классицизма. Получалось впечатлениe фальши и надуманности. К тому же и в обстановке не было этого ужаса, этой покинутости и одиночества. А здесь! Кипарисы, где ютятся черные, страшные птицы, -- как-то зловеще тянутся в небо. Море шелестит где-то далеко, и в небе стоят мутные, грязные тучи. Сбившись в кучу, -- люди прижались к земле, копошатся среди опрокинутых могучих деревьев. Жуткая тишина, -- и в ней их бессильные, безнадежные жалобы. Эти речи -- однообразные, без интонации, без желания кого-нибудь тронуть ими, -- звучат как-то певуче, сливаясь в одну скорбную, осеннюю мелодию. Человек смотрит в свою душу и говорит -- просто, наивно говорит о том, что он видит там -- и в этой простоте, в этом однообразии, в этом бесстрастии -- столько трагизма, столько силы и правды, -- что еще раздумаешь: да неужели же есть такие ашантии-критики, которые смеют видеть в этом не вдохновение, не творчество, а ремесло, "хорошее ремесло", "выдумку", "машину со множеством винтиков и штучек".
   Нет, поэзия машинами не делается, а кто не чует поэзии мэтерлинковских драм в постановке москвичей, тот сам машина, машина для писания рецензий, и скверных рецензий к тому же... Так, на первый взгляд, словно бы живые мысли в статьях проводятся, а приглядитесь -- одна механика, со множеством винтов и штучек...
   Другая вещь Мэтерликна "L'IntИrieur" (там, внутри) -- полна такого же ужаса. В ней недовepиe к тишине жизни, к спокойствию ее, к внешнему благополучию и миру. Кто знает, сколько тревог, сколько ужасных катастроф незримо толпится вокруг такой тишины и мира. Лампа светло озаряет весь дом, в нем, улыбаясь, живут люди, они ничего не ждут, они заперты тремя дубовыми дверьми, -- а в саду, подле их дома, глядя в их окна, стоит старик, несущий им весть, что их дочь и сестра утонула... "Они так верят в свою маленькую жизнь, им и в голову не приходит, что многие знают больше их, и что я, жалкий старик, в двух шагах от их двери держу все их бедное счастье; как маленькую птичку, держат его мои старческие руки, и мне страшно раскрыть их"...
   Здесь опять посрамление всякого внешнего события, всякой внешней жизни... Трагизм остро ощущался зрителями, покуда между внутренним и внешним был такой разлад... Но когда это противоречие сгладилось, когда старик сообщил спокойному дому свою ужасную весть, и внутреннее вылилось во вне -- трагизм значительно сглаживается, -- ужас проходит. Страшно для Мэтерлинка не то, что дочь утопилась, и не то, что родные ее страдают из-за этого, -- а то, что они не страдали из-за этого раньше, что они не знали об этом и улыбались, когда судьба их была неотвратимо предопределена...
   Идиллистическая сценка внутри дома -- верх совершенства. Кажется, будто пред вами целый ряд старинных картинок, написанных сочной фламандской кистью. Гармонично, грациозно движутся, улыбаются, работают и отдыхают -- эти люди в уютном, милом, с детства знакомом им доме... Стиль выдержан -- просто сверхъестественно. Он чуется не только в одежде и в домашней утвари, -- но и в движениях, и в улыбках, и в мимике.
   Каким чудом "художественники" достигли всего этого, я не знаю, но что здесь было именно чудо, чудо художественного проникновения, чуткого вкуса и бесконечной любви к искусству, то кто, кроме "механических рецензентов", станет сомневаться в этом.
   Художественный Театр первый истолковал нам драмы Чехова, -- можно сказать создал их, -- он же первый нашел для нас Мэтерлинка... И, повторяю, кто во всем этом видел "машину" -- тот бездушная мертвая машина. Он может быть очень хорошим театральным капельдинером, театральным барышником, даже театральным папашей, но в театральные критики он не годится...

Корней Чуковский

------------------------------------------------------------------

   Впервые: "Театральная Россия", No 18 / 1905 г.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru