Чириков Евгений Николаевич
Дуняшка
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Комментарии: 1, последний от 06/02/2018.
Чириков Евгений Николаевич
(
bmn@lib.ru
)
Год: 1911
Обновлено: 06/02/2018. 40k.
Статистика.
Рассказ
:
Проза
,
Детская
Рассказы
Иллюстрации/приложения: 1 штук.
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Евгений Чириков
Дуняшка
Ласково пригревает весеннее солнышко. А ветер еще холодный, пахнет снегом... С гор с веселым победным шумом бегут в луга потоки темно-бурых снеговых вод; позванивают, как бубенчики, мелкие ручейки; кричат грачи и звонко разносятся перекликающиеся голоса деревенских ребятишек...
Весна всем несет радостные хлопоты: и людям, и зверям, и птицам...
Мы, ребятишки, по горло в работе: приподняв рубашонки, мы бродим по колени в бурливых потоках, строим плотины, пускаем пароходы и лодки, гоним плоты из щепок, строим мельницы... Кипит работа! Некогда пообедать и некогда поужинать... С нами же барахтаются в грязи, в воде и в навозе грачи, курицы и собаки... Со стороны можно подумать, что без нашей помощи солнце не могло бы ничего поделать... У Кольки прорвало плотину, у Даши заперло воду, у Маньки потонула лодка с парусом... У нас с Мишкой готов к отходу пароход с баржами... Крик, визг, смех и ссоры... А на косогоре стоит мать:
-- Дунярка-а!
-- Чаво?
-- Иди домой!
-- Нашто?
-- С отцом прощаться!
Ах, как не хочется бросать дело! На минуту вылезаю из воды, подплясываю задрогшими ногами на жидкой грязце и сердито кричу:
-- Некогда!..
Мать подходит ближе, зовет домой с угрозой в голосе:
-- Не пойдешь?
Нечего делать -- надо идти. Карабкаюсь на косогоре, а сама полна заботы: как бы не ушел у Мишки пароход без моего участия -- ведь один свисток уже был...
-- Не отваливай без меня! Я сейчас приду!.. -- кричу сверху Мишке и бегу прощаться с отцом.
Отец маляр. С наступлением весны он уходил на заработки: сперва в затоны -- красить пароходы к открытию навигации, а потом по городам и пригородным дачам. Возвращается он глубокой осенью. Мало его видим: не больше пяти месяцев в году. Он как гость в дому...
В избе шумно и людно. Родня и шабры сбились на проводы. Пьют чай, водку, целуются, поют...
-- Прощай, доченька! Надолго разлучаемся...
Отец садит меня на колени, проводит жестким пальцем у меня под носом и, приглаживая голову, целует.
-- От тебя водкой разит, -- говорю отцу.
-- Вон ведь что сказала! А ты лучше пожалей!
-- Я жалею...
А кто-то жалобно поет: "Чужа-дальн-ая-а-а... сто-ро-о-о-нушка-а-а". Мать плачет, отирая глаза рукавом кофты. И мне вдруг делается жалко-жалко отца, и слезки скачут с ресниц на отцовскую руку...
-- А когда вернешься-то?
-- К снегам приду... Чего тебе купить-то? Гостинца-то?
-- Укради с пароходов краски. Сурику [
сурик -- красно-оранжевая или красно-коричневая краска
], белил свинцовых, лазури...
-- Нашто тебе?
-- Пароход красить... -- всхлипывая, объясняю отцу, и снова шевелится в душе тревога, как бы Мишка не отправил без меня парохода...
Ушел отец. Поплакала, утерлась и бегу под гору. А там дым коромыслом: драка!
-- Мишка-а! Не отваливай!..
Мишка стоит и плачет: сломанный пароход наш без кают лежит на боку, труба валяется рядом.
-- Кто сломал?..
-- А зачем он запруду прорвал?..
-- Чай, а не нарочно-о-о...
Кричат грачи в ветлах, стрекочут воробьи на крышах, звенят голоса, ручьи, смех и плач...
А кто-то на косогоре жалобно поет:
-- Чужа-даль-няя-а-а-сторо-онушка-а-а...
Кто там поет, словно плачет? Дедушка сидит на завалинке, под расписанными суриком и свинцовыми белилами окнами нашей избы, щурится, как кот на солнышке и, должно быть, вспоминает о том, как и он когда-то копошился в весенних водах, в грязи и навозе, как копошимся теперь мы, малые ребятишки...
* * *
На утре жизни душа раскрыта только для радости... Детская печаль, как мимолетная тучка в голубой летний день: спряталось солнышко, нахмурилось небо и земля, а вот уже опять засверкали и речка, и луга, и тесовая крыша новой избы, и опять радость полилась в душу и от земли и от неба...
Ушла она, радость... убежала в туман прожитого и оставила сладкую грусть о далеком и невозможном!..
-- Вставай, Дунюшка! Пойдем гусей пасти!..
Слышу дедушкин голос, его старческое покашливание, вставать не хочется.
-- Слышишь? Барыня!..
-- Рано, дедушка... Поспать охота...
-- А ты раскрой глазки-то, а то все будет рано...
Раскрываю глаза, выглядываю из-под дедушкиного кафтана... Через маленькое оконце клети льется полоска солнечного света, веселая, тонкая, ласковая, зовущая... Утро уж!.. Вот тебе и раз!.. Слышно, как беспокойно и весело чирикают на дворе воробушки, стайкой перелетая с плетня на крышу. Кудахчет курица. С грохотом катится по улице пустая телега...
-- Дедушка! Хохлатка снеслась!..
-- То-то и есть! А ты спишь... Вставай, пойдем на ключ умываться!..
Беспокоит снесшаяся хохлатка. Хочется посмотреть, какое она снесла яичко... Сажусь, почесываюсь, протираю глаза... В разных концах села мычат коровы, блеют овцы. Пастух стадо собирает. Вот и наша Красулька замычала... Где-то кричит мать... Близко-близко, словно над самым ухом, хлопает длинный кнут пастуха, и я окончательно просыпаюсь... Где же дедушка?.. Ушел. Проворно соскакиваю с нар и бегу на огород, а там уж скрипит колодезный журавль: дедушка холодной водицы достает...
Ах, как хорошо на огороде! Сверкают на всходах капельки росы, поют птички, пахнет огурчиком и медом... Качает желтой головой подсолнечник, потревоженный севшим на него воробьем, жужжат пчелки... Пугало протягивает мне свои объятия... Крапива колет босые ноги, но не больно, а только смешно...
-- Дедушка!.. Гляди-ка: горох цветет!..
-- Подь, умойся, да Богу помолись! Иди, поплещу из бадьи!..
-- Ах, какая холодная и вкусная вода!..
Дедушка льет, а я ловлю ее горстями, пью и плескаю себе в лицо...
-- На ноги льешь, дедушка!..
-- Ну, встань к солнцу да помолись!..
Отерла лицо подолом рубашонки, встала к солнцу...
-- Господи, помилуй меня Христа-ради и дай здоровья тятеньке, маменьке, дедушке...
-- И всем сродникам! -- подсказывает дедушка...
-- И всем сродникам...
-- А про хлебец забыла?..
-- Роди, Господи, нам хлебца и дай здоровья коровушке, лошадке, курочкам, чтобы было молочко и яички... Аминь!
-- Вот умница!..
Свежо. На траве роса. По голым ногам пробегает холодок, а солнце уже ласково припекает спину и голову... Чем это пахнет так вкусно-вкусно?..
-- Дедушка! Можно одну репку выдернуть?
-- Жалко: маленькая еще... Ну, выдерни уж... одну!
Выдернула репку, кругленькую, желтенькую, словно налитую медом... Обмыла в росе, вытерла подолом рубашонки и в рот... Хрустит на зубах душистая репка, текут по губам слюнки... Дедушка смотрит и ухмыляется:
-- Понравилась ли?
-- И-и! Сладкая какая!
-- Ну, теперь пойдем к речке гусей пасти!..
Дедушка забирает начатый лапоть, лыко, костык [
костык -- род широкого шила, поясной крючок. Используется при изготовлении лаптей
], два ломтя густо посоленного ржаного хлеба. Я выбираю подлиннее хворостину и бегу к закутке, к гусям...
-- Тега, тега, тега!..
В закутке поднимается беспокойное бормотание... Отворяю дверцу, и белые птицы, распустив крылья, порывисто выбегают на волю, наполняют прозрачный воздух летнего утра радостным звонким гоготанием и стремительно бегут под гору, к речке. Дедушка идет потихоньку с подожком [
подожок, подог -- палочка, тросточка для ходьбы
] в руке и с котомкой за плечами, а я с визгом радости стараюсь догнать белых птиц, высоко подпрыгиваю и машу руками, как крыльями, воображая себя гусем...
Ой... Нога подвернулась, и я кувырком лечу на траву...
-- У-у-у! -- гнусаво тяну я, сидя на травке, не столько от боли, сколько от досады, что не догнала гусей.
Подходит дедушка.
-- Ну, вставай!.. Не плачь! До свадьбы заживет!..
Дедушка говорит так серьезно, так убедительно. Пропадает всякое основание плакать. Отерев кулаком слезы, я встаю и, прихрамывая, бегу дальше. А гуси уже -- под горой на речке: плавают, словно белые кораблики из бумаги...
* * *
Весело у нас летом, когда далеко еще "страда" и девкам с бабами, кроме полотья огородов, другого дела нет. Каждый день, как только сядет солнце и уляжется розовая пыль, поднятая по улицам вернувшимся стадом, на лужке около бревен собираются девки, молодые бабы, парни, старики и мы, малые ребятишки... Играют в ямки [
игра, при которой игроки стоят с клюками вокруг ямки, каждый при своей лунке, не давая загонщику вогнать деревянный шар или большой мяч в касло (ямку); если же при отбое шара загонщик угодит своей шаровкой (клюкой) в пустую лунку, то прозевавший идет загонять
], грызут семечки, толкаются, рассказывают всякие небылицы.
Сбившись в кучку на бревнышках, словно воробьи на заборе, мы жадно слушаем... Дедушка Ипат ходил драть липовое лыко [
лыко -- кусок коры молодой липы, ивы, вяза и некоторых других деревьев лиственных пород вместе с волокнистой внутренней частью, разделяемый на слои и узкие полосы
] в казенный лес и видел лешего.
-- Огромный, волосьями оброс, руки -- как сухие коряги...
-- Испугался, дедушка Ипат?..
-- А чего пугаться-то? Чай, на мне крест!..
-- Побежал ты? А он за тобой?..
-- Чего бежать-то? Ни Боже мой!..
Досадно. Нам кажется, что страшнее было бы, если бы дедушка Ипат побежал, а леший -- за ним вдогонку.
-- Ты бы, дедушка Ипат, закричал -- "Помогите"!
-- А кто в лесу поможет?
-- Надо сказать: "Аминь, чур меня"!
Мы начинаем спорить между собою: каждый торопится по-своему разрешить ужасное положение дедушки, каждый переживает ужас встречи, пожимается от страха и жмется от края в серединку.
-- Я перекрестился -- он и пропал, -- говорит дедушка Ипат. А нам жалко, что кончилось так просто.
-- Ты бы поговорил с ним! -- шепчет Мишка, и все смеются.
-- Я слыхал один раз, как он, леший, ночью в лесу хохотал... Ездили мы с тятей в Ольховку на базар, а назад ночью вертались... Едем лесом-то, а он, проклятущий, как загогочет да засвистит!.. Инда лошадь вскинулась и ну вскачь!.. А тятька-то пьяный лежит. Я его бужу, а он ругается...
Нам страшно, а парни балуют: девок пугают. Девки визжат и хохочут, бьют парней кулаками по спинам, -- парни поддаются...
-- Сам ты леший!
-- Чистый дьявол!.. -- ругают девки парня Миколку, а у Миколки -- гармония, он мастер в нее играть... Чтобы уважить девок и положить гнев на милость, Миколка заберет в меха гармонии побольше воздуху и зальется трелью: "ти-та-ти-та, ти-та, ти-та-та-та".
И вздрогнет чуткая ночь, полетят трели через речку к темному лесу и, смягченные эхом, возвращаются оттуда к нам на лужок. А Миколка поддает жару и ухарски поет под гармонию:
Милая Федосья,
Ты меня не бойся,
Я тебя не трону,
Ты не беспокойся!
Робкие звездочки вздрагивают в небесах над лесом. Кричат в лугах неугомонные коростели. Над ухом пищит комар. Тихо, медленно плывут с Ольховской колокольни удары колокола и тают в сумерках летней ночи. Считаем удары: десять.
-- Дунярка! Иди домой! Спать пора!..
А спать не охота: девки завели хоровод. Топчатся на лужке вперемежку с парнями и поют песни про свекора, про родимую мамыньку, про зеленый садочек. А мы играем в ловильщики, ныряем внутрь хоровода, дергаем девок за юбки, тычемся головами им в подолы...
-- Я тебя за уши!.. Иди спать!..
-- Иду-у...
В окнах свет. Выкрашенные суриком косяки бросают кровавый отблеск в темноту ночи. У нас ужинают. На столе расписное блюдо с картофельным хлебовом. Над блюдом клубится пар. Дядя Илья, жена его, Степанида, дедушка -- все с ложками, постукивают о посудину и едят по очереди... Хлебнут и жуют хлеб, энергично пошевеливая челюстями... Вкусно пахнет... Аппетит, как у голодной собачонки...
-- Садись ко мне на колени!
Взбираюсь на руки к дедушке, хватаю большую ложку и, не соблюдая очереди, вылавливаю из блюда что погуще.
А за окном все поют, визжат, смеются...
-- Наелась. Пусти-ка, дедушка, я в хоровод пойду...
-- Не смей! Спать пора! Иди в клеть [
клеть -- кладовая (при избе или в отдельной постройке)
], ложись!..
-- Я, маманя, не хочу спать...
-- Перекрести лоб-то, озорница!..
-- Я уж перекрестилась...
Но пускают в хоровод. Мишка встал на завалинку, глядит и окно и манит рукой. Постучал, поднял оконницу.
-- Иди, Дуняшка, в чехарду играть!
-- Я вот тебе ложкой по лбу... -- сердится мать и схватывает ложку -- но хлопнула оконница и Мишка исчез.
-- Пойдем, Дунярка, спать...
-- Не хочется, дедушка...
-- А я тебе сказочку расскажу!..
-- Обманешь?
-- Зачем обманешь!..
-- Про Бову [
народная сказка о Бове-Королевиче
] скажешь?
-- Скажу.
-- Ну коли ладно... Пойдем!..
Лежим в клети рядышком. Дедушка что-то бормочет, а я смотрю широко раскрытыми глазами в темноту и думаю о том, как дедушка Ипат столкнулся в лесу с лешим... Страшно! Поджимаю ноги, сую голову под широкую бороду дедушки и крепко жмусь к нему всем телом... А он бормочет, шамкает губами и щекочет мне лицо жесткой бородой...
-- Дедушка! А он -- мохнатый?..
-- Кто? Бова-то?
-- Нет, леший?..
-- Леший?.. Он ведь мужик -- в лаптях, с бородой, с палочкой... Только он ростом повыше меня... Он ведь ничего... Он с ребятишками ласковый... А вот ежели кто лес ворует или лыко дерет с липок, -- он не любит...
-- А Бова с ним сладит?..
-- Кто его знает!..
И опять дедушка бормочет что-то в самое ухо... Хорошо! Спокойно! Страх затихает, глаза закрываются, а изо рта текут слюнки...
* * *
Осень!
По утрам лужок под окнами покрывается инеем, словно седеет пожелтевшая травка... Тонкий ледок в канавках ломается под ногой и звенит, как стекло. Из-под горы, где прячется река, лениво выползает туман. Не играет больше по утру рожок пастуха: перестали гонять стадо. А солнце все еще светит ярко, и к полудню начинает грустно улыбаться земля холодному небу...
На ногах большие мамкины башмаки, старая тятькина жилетка на вате крепко обтянута под мышками пояской, а на голове платок, замотанный концами вокруг шеи... Скучно!.. Нечего делать... Печальный пустой огород, в котором вдруг сделалось просторно и прозрачно; пугало стоит без шапки, словно отрубили ему голову и оставили только длинную, тонкую шею. Жалобно скрипит журавель колодца, вертится над воротами игрушечная мельница... Опустел птичий домик: улетели скворчики!..
В сенях пахнет капустой: рубить скоро будут. Целая гора круглых крепких капустных голов.
-- Мамынька! Дай кочерыжку!..
Вкусная кочерыжка! Только очень жесткая... Крепко впиваюсь зубами в кочерыжку и там, где выкушу, остаются розовые пятна от крови десен...
-- Она, мамынька, как деревянная...
-- А ты обрезала бы сверху-то, а середку только ела!..
Высоко в небе гогочут дикие гуси, углом пролетающие над деревней. В закутке им вторят домашние, всполошившиеся вдруг, как люди при пожаре. Стоим с дедушкой и смотрим в небо...
-- Видно, морозы скоро ударят: и днем и ночью летят, торопятся...
-- А куда они, дедушка, летят?..
-- В теплые края, Дунюшка...
-- А где они, теплые края?..
-- Там!.. Далеко!.. На краю света... -- говорит дедушка, показывая рукой за лес, и я пристально гляжу туда, в даль, словно надеюсь увидеть эти края.
А наши гуси все кричат, хлопают крыльями, выставляют красные носы под дверку...
-- Что это они, дедушка?
-- Беспокоятся-то?.. Досадно им... В теплые края -- охота...
-- Там хорошо, что ли?
-- Ну еще бы!.. Там круглый год красно летичко... Там нанишом [
искаж.: нагишом
] можно, а не то что...
-- Чай, тетя бывал там?
-- Нет, Дунюшка, там никто не бывал, окромя Божьей птицы...
-- И скворцы наши туда улетели?..
-- Туда же...
-- А как они дорогу-то найдут?
-- Сверху-то ведь далеко видать...
Подувает холодный ветер, и сиротливо трясутся у плетня облетевшие ветви молодой черемухи. На дубке еще есть красные листики; на березках -- золотые... Только старая сосна над закоптелой баней на огороде все по-прежнему зелена и гордо смотрит теперь на голые дрожащие березки, ветлы и черемуху...
Зябнут руки и нос...
-- Утри нос-то! Размокнет!..
Мишка в отцовских сапогах и в огромной шапке подошел к воротам:
-- Дунярка!
-- Ну!
-- У нас мамка ребенка ночью принесла.
-- Врешь?
-- Ей-Богу!.. Пойдем глядеть!.. Пищит, как котенок...
-- Заругают...
Хочется посмотреть на ребеночка, который пищит, как котенок... Мать идет с ведром к колодцу.
-- Маманя! Я пойду в шабры [
шабры -- соседи
]!
-- Нашто?
-- Тетенька Палагея ребеночка родила...
-- А тебе какая забота?
-- Пус-ти-и! Поглядеть охота...
-- Мальчонка, что ли? -- любопытствует мать у Мишки.
-- Девку!..
-- A-а!.. Добра-то!.. -- с презрением говорит мать и уходит на огород за водою.
Будь, что будет! Пусть поругают... Идем в избу к Мишке. На печке стонет тетенька Палагея. Старуха-повитуха пеленает ребеночка на коннике [
конник -- лавка, ларь для спанья с подъемной крышкой
].
-- Ну чего пришли?
-- Поглядеть на ребеночка...
Ворчит старуха-повитуха, тискает ребеночка, заматывает его в свивальник [
свивальник -- длинная узкая полоса ткани для обвивания младенца поверх пеленок
] и вертит им, как деревянной куклой, а ребеночек отчаянно кричит, плотно сжимая глазки.
-- Красненький!.. Плачет, а слез-то нет!
-- Кыш, вы!.. Любопытны больно... Вырастешь, сама родишь -- тогда и наглядишься... Не ори. Вишь, какая голосистая...
-- А звать-то как?
-- Вот повезем к попу в Ольховку -- он и назовет как вздумает... А покуда не крещеная -- не человек, а тварь поганая...
Стонет на печи Палагея. Смотрю на печку, где в полутьме возится и шуршит тулупами роженица, -- проникаюсь к ней чувством боязливого благоговения... Любопытство и испуг широко раскрывают мои глаза, а стон больной заставляет говорить шепотом...
-- Больно родить-то?.. -- спрашиваю старуху-повитуху.
-- А ты думала -- весело?..
Тихо, незаметно выхожу из избы. Моя душа полна неясными думами о тайнах рождения. Долго смотрю я на окошко, за которым скрывается эта тайна. Выходит Мишка:
-- Мамку сосет...
Стоим у ворот, делимся своими тайнами.
-- Я вырасту, рожу себе трех мальчиков да одну девчонку!..
-- А как замуж никто не возьмет?
-- Все равно рожу.
-- Дура ты... Так не родятся, с мужиком спать надо! -- строго и хозяйственно говорит Мишка.
-- А вот и врешь...
-- Спроси мать-то! -- сплюнув сквозь зубы, презрительно замечает Мишка.
-- А как же Акулька-то родила?..
-- Дура ты!.. Чай, она с урядником спуталась...
Ничего не понимаю.
* * *
Проснулась, открыла глаза и дивуюсь: рядом со мной на печи лежит и смотрит прямо мне в глаза раскрашенная деревянная кукла неописуемой красоты -- в расписном сарафане, в кокошнике, в башмачках с каблучками, глаза круглые, огромные черные брови дугой, лицо белое, словно сахарное, а на щеках румянец, как маков цвет...
Сразу отлетел сон. Гляжу и думаю: "Отколь взялась? Родила ночью, что ли..."
Протягиваю руки, целую куклу в нос и хохочу от радости, болтая в воздухе ногами.
-- Барышня! Ангелочек ты мой!.. Раздушечка ты моя! -- шепчу и не могу наглядеться...
И вдруг слышу знакомый голос, от которого вздрогнуло сердечко... "Это тятька из городу привез", -- мелькает в голове, и вся я трепещу от радости. Крепко прижимая к груди куклу, слезаю с печки и бегу в сени:
-- Тятя!..
-- A-а, проснулась, Авдотья Микалавна?!
-- Проснулась... -- отвечаю ему и начинаю плакать.
-- Чего ты, Бог с тобой? О чем ревешь?
-- Не зна-ю-ю...
-- Соскучилась, что ли?
-- Не зна-ю-ю...
-- Эх, ты!..
Отец берет меня на руки, отирает слезы и ласкает, а я, обхватив ручонкой его толстую загорелую шею, не свожу глаз с красавицы-куклы.
-- Понравилась, что ли?
-- Красивенькая!.. -- шепчу, проглатывая слезы, и крепко сжимаю рукой отцовскую шею.
-- Как звать-то будешь?
-- Барышней буду называть.
-- Это кормилица.
-- Какая?
-- Чужого ребенка в городе кормит...
-- Сиротку, что ли?..
-- Барского...
-- Она барыня?..
-- Деревенская... баба...
-- Зачем она? Чужого-то?
-- У барыни нет в грудях молока-то, вот она и берет для своего ребенка бабу молочную... А ей жалованье платит...
Долго отец объясняет мне про господскую кормилицу.
Не хочу я, чтобы моя кукла была кормилицей:
-- А я ее буду барышней звать... Она в шляпке...
-- Знамо, зови!.. Все одно...
Надо похвастаться подарком, а никого дома нет: в Ольховке храмовой праздник, -- все к обедне пошли.
-- Пойдем, тятя, к обедням!..
-- Устал, доченька, вчерась весь день шел, ногу сбил.
Сажусь с куклой у окна на лавке и как только увижу, что кто-нибудь проходит мимо, -- стучу в стекло и показываю свою красавицу. Всем нравится: качают головой, улыбаются, завидуют...
-- Пойду на улицу!
-- Иди, иди!..
Как же не идти? Мишка стоит, растопыря ноги, за воротами и не подозревает о существовании моей красавицы. Вышла за ворота, куклу спрятала за пазуху. Подхожу к Мишке.
-- У меня что есть!.. -- дразню Мишку, но пока скрываю. Мишка равнодушен. Это досадно.
-- Мишка!
-- Ну?
-- Я сегодня ночью родила!..
-- Дура!
-- Ей-Богу, право!.. Барышню родила... Краси-вень-кую!..
-- Дура ты!
-- Думаешь, вру?
Обидел меня Мишка: сказал, что я родила ночью очень скверное...
-- А погляди-ка!.. Что?!
Показала куклу. Мишка даже растерялся.