Государственное издательство художественной литературы
Москва -- 1961
МЯТЕЖНИКИ
Откуда пришла тревога?.. На горе, в барском доме, говорили, что ходят по земле злые люди и смущают смирных и покорных мужиков своими рассказами о привольной жизни без господ, без начальников и без податей... Таких людей искали, старались изловить, но не находили. Мужики, когда их спрашивали об этих злых людях, опускали головы, смотрели в землю и говорили:
-- Не знаем... Не слыхать... Не доводилось...
На горе, в старом барском доме, говорили, что злые люди распускают в народе вредные книжки, которые кружат головы смирным темным людям. Таких книжек искали и не находили, а мужики, когда их спрашивали об этих книжках, ухмылялись и говорили:
-- Когда нам читать?
Под горой, в разбросанных в низине около речки избах, ходили вести и слухи, фантастичные и нелепые, похожие на кусочки сказок, но всегда полные глубокого значения для живущих под горой людей. Иногда эти слухи доносились до старого барского дома. Там пожимали плечами, смеялись и беспокоились... Откуда они берут?! Черт их знает...
Звенели колокольчики с бубенцами, приезжал человек в форменной фуражке и начинал отыскивать месторождение нелепого слуха.
-- Кто их знает!.. Разное болтают,-- глубокомысленно отвечали мужики, и нельзя было добиться, откуда пришел слух; он обыкновенно терялся в кругу женщин, а те только плакали, божились и выкликали:
-- Ничего я не знаю!.. Ничего не слыхала! Ни в чем не причинна!..
Человек в форменной фуражке сажал под арест старосту и еще двух-трех хмурых непонятных мужиков, кричал на всех, стращал тюрьмой, а потом заезжал в гости в старый барский дом.
-- Куда он поехал?
-- К господам! Куда же ему больше?!
Мужики собирались на бревнышках, в прогаре около глухих стен дворовых построек, и разговаривали вполголоса о слухах, которые так рассердили земского начальника:
-- Вишь, как забеспокоился!..
-- Чай, он сам помещик!..
-- Они все друг за дружку... Их не расцепишь!.. Зря слуха не бывает, как без огня дыма... Подбегали к мужикам ребятишки, скакавшие верхом на палочках, и спрашивали:
-- Верно, что земля наша будет?
-- Кыш, вы! Я вот выдеру тебе, ужо, уши, станешь болтать у меня!-- пугали отцы, и ребятишки разбегались, мелькая голыми пятками босых ног.
Мужики долго сидели на бревнышках, мало говорили, но одинаково чувствовали, и в этом молчаливом общении было что-то затаенное, глубокое и темное...
-- Все еще не уехал, с господами каталажится... -- говорил кто-нибудь, и мужики смотрели на гору с беспокойством и тревогой в глазах:
-- Что-нибудь затевают... Не иначе...
А старый барский дом, окруженный древними умирающими липами и корявыми раскидистыми березами, угрюмо и подозрительно смотрел на них с горы...
Кругом было приволье: поемные луга, старые леса с гниющей падалью, большое рыбное озеро с камышами и дикими утками и безбрежное море хлебодарных черноземных полей.
Но у них были маленькие клочки земли -- подарок от первой воли -- и не было выгона для скотины, не было леса, и рыбу в озере можно было ловить им только на удочку, а стрелять уток на озере было нельзя... Они смотрели на окружающую благодать божию и, задумчиво вздыхая, с горечью говорили:
-- Обманули они нас...
В селе был семидесятилетний старик Илья, которого все они звали дедушкой. Седой как лунь, с длинной, словно сделанной из кудели бородой, он походил на ветхозаветного пророка. Дедушка Илья любил рассказывать про старину, но дряхлая память его всегда перемешивала правду с вымыслом: мало ему верили молодые мужики и парни, но послушать его любили. А он говорил, что, когда он был парнишкой, они с отцом косили траву для своей скотины на этих самых поемных лугах, что изба их была выстроена из этого самого старого леса, растянувшегося на много верст вокруг, и что сетями ловили рыбу в озере и ели жареных диких уток...
-- Хорошо жили, -- говорил он, -- куда теперь!..
Слушатели почесывали в затылках и шептали:
-- Да-а...
Наступало молчание. Бог весть, о чем думали слушатели: манила ли их дедушкина старина, или занимала будущность... А дедушка Илья пророчески заканчивал:
-- Я не доживу, а вы еще покосите и травку эту, и лесом попользуетесь, и рыбки поедите вдоволь, жареных уток, дупелев. Поди дупелев никогда не едали?.. А?..
-- Как же это выйдет?-- недоверчиво звучал голос сомневающегося.
Дедушка вставал с места и таинственно, с глубокой верой, словно ему были открыты все тайны народного страдания, пророчествовал:
-- Еще три года будете маяться, а потом правда божия сойдет на землю, и все зло, яко воск от огня тает, обнаружится и изгонится с земли божией!.. Вот что!
Дедушка Илья стал теперь сильно беспокоиться. Глухой, он с трудом улавливал клочки слухов и толков, бродивших по родному селу, и больше догадывался, чем понимал, что зло обнаружилось раньше, чем он предсказывал. "Крестьянское сословие, -- сказал царь, -- любезно моему сердцу..." Вот ведь как!.. Господи!.. Теперь он знает, дошло до него... Илья бродил по селу, многозначительно показывал корявым пальцем в небеса, смеялся одним ртом и торжествующе произносил:
-- Яко воск от лица огня!.. Бога не обманешь! Никогда!..
Дедушка Илья стал заходить к попу, отцу Григорию, и искушать его:
-- Батюшка, отец наш многомилосливый!-- спрашивал он отца Григория, -- ты вот поближе стоишь ко господу, тебе виднее оно...
-- Ну, что, старик, скажешь? Садись -- гостем будешь!..
-- Постою, батюшка... семьдесят годов стою... Привычные мы... Что хочу я тебя спросить...
-- Ну, спрашивай!
-- По-божьему ли закону люди промежду себя землю божию поделили?
Отец Григорий смущался вопросом:
-- Как сказать?.. Одно дело -- божеское, другое -- человеческое... В наши грешные дела не следует путать господа бога... Грех, старик...
-- Знаю!..
-- И нам с тобой лучше этого вопроса не касаться...
Но дедушка Илья не отставал:
-- А ты мне, старому дураку, вот что растолкуй: кто такие были наши прародители?
-- Первые люди, сотворенные господом на земле...
-- Знаю! Не про то я... Господа они были али крестьяне?.. Адам-от с Евой?..
-- Хм!.. Вопрос твой, старик, нелепый и, можно сказать, -- непристойный...
-- Ну, прости мне, старому дураку... Темный мы народ... Все вот думаю теперь и многого понять не могу, а все хочется, хоть перед смертью-то узнать, как и что было, что к чему идет...
-- Праздное любопытство, старик!.. Больше надо богу молиться да о грехах думать...
Дедушка Илья наклонялся к батюшке и радостным шепотом восклицал:
-- А я про что же?.. Вот про это самое... Господь бог прародителям нашим сказал: в поте лица своего будете есть хлеб, то есть собственный хлеб, трудовой. Господь бог приказал самим им землю пахать... Вот, говорит, вам земля моя, и в поте лица пахайте её! Сказал это господь? Верно?
-- Верно. Ну!..
-- Есть ли где, батюшка, в писании про аренду-то? Где оно сказано, чтобы одни забрали ее, землю-то матушку, да другим исполу али как там... в аренду, что ли... отдавали?
-- Про это в писании ничего нет.
-- Нету?.. Вот то-то же и оно-то! Земля всем людям отдана, а не то чтобы господам...
Отец Григорий говорил о неисповедимых путях божиих; о том, что без воли господней ни один волос с головы человеческой не упадет; что грех роптать на нужду и страдания, и многое другое. Старик слушал, покачивал головою и подтверждал:
-- Это уж конечно! Само собой!
И уходил от отца Григория угрюмый, с сомнением в сердце своем.
-- Был я вечор опять у попа Григория, -- говорил он с глубоким вздохом своим сродственникам.
-- Ну, что он тебе сказывал?
Илья разводил руками:
-- Не ухватить его, словно налим...
Старший сын Ильи, Пахом, молчаливый, вспыльчивый мужик, злорадно ухмылялся:
-- Все ходишь к попу правду пытать?..
-- Ходил... Ничего не добился...
Пахом встряхивал головой и как бы мимоходом произносил:
-- Барин, поп да становой -- все с одной головой...
Каждую неделю Пахом уходил в соседнее село Подгорное. Там у Пахома был какой-то "верный человек". Должно быть, этот верный человек и рассказывал Пахому о том, что делается на свете, в далеких деревнях, в больших городах и в других странах. Пахом возвращался домой с большим запасом знаний и новостей и целую неделю питал ими своих односельцев. От верного человека он узнал, что какой-то князь ездил к царю и разговаривал с ним:
-- Как вот я с вами -- вплоть!..
Всю правду рассказал князь царю про крестьянскую нужду и про обиды от господ и чиновников, и будто бы царь обещался облегчение сделать...
-- Я, говорит, давно, днем, говорит, и ночью -- думаю о крестьянской жизни и теперь стараюсь...
-- Неужели правда?
-- Ждите, говорит, милости: скоро праведный закон выпущу!..
В глубоком благоговейном молчании слушали Пахома мужики, бабы и парни. А дедушка Илья крестился широким крестом и шептал:
-- Все обнаружится... Все!..
-- Вот ведь и промежду господ есть душевные да жалостливые!-- удивленно восклицали бабы про князя, который дошел до царя и рассказал ему всю правду...
-- Есть, которые совесть имеют... действительно...
-- Случается...
-- Мало только этаких, -- говорил Пахом.
-- Верно ли только? Может, ничего такого и не было?
Пахом сердился:
-- Не было! В газете пропечатано! Своими глазами видел...
-- Вот бы ты достал нам эту газетину да почитал бы. Радость была большая.
Каждый день в избу к дедушке Илье и Пахому приходили потолковать и еще раз послушать, как было дело.
-- Милости, говоришь, велел ждать?
-- Давно, говорит, я сердцем за них, -- то есть за нас, -- страдаю и теперь стараюсь... Ждите, говорит, праведного закона.
-- Ну, слава те, господи! Может, что и выйдет...
-- Не дадут они, -- мрачно говорил Пахом.
-- Кто?
Пахом делал молчаливый жест рукою на гору, по направлению к барскому дому, а дедушка Илья начинал вспоминать старину и говорил, что тогда, когда первую волю давали, они обошли: волю велено было дать с землей, сколько кому надо, а они прикинулись ласковыми, да и подарили по куриному наделу...
-- А раньше хорошо жили... И луга, и лес, и рыба... всего сколь хочешь... А вышло вот как: некуда скотину выгнать, нечего есть и нечем избу топить...
-- Теперь все купи... у них же!..
-- А рыбы этой ели... Господи!.. У меня был бредень пятнадцать сажен!.. Чай, вы никогда дупелев не едали?.. Вот то-то и оно!.. Теперь разя жизнь?.. И опять они обманут...
-- Обманут?-- переспрашивал молодой парень и добавлял, поднимая кулак:
-- А вот это видали?!
И все радостно, с удовлетворением, смеялись.
-- Это верно,-- вмешивался Пахом, -- ты знаешь ли сколь крестьянского населения? Больше ста миллионов! А их всех сто тысяч!..
-- Не больше?
-- Сто тысяч, -- положительно утверждал Пахом, -- высчитано.
Они давно ждали, а с тех пор как узнали про разговор князя с царем, -- они начали ждать с нетерпением. Это ожидание они всегда носили в своих сердцах, и оно светилось в их карих и голубых глазах затаенной радостью. Чего они ждали?.. Праведного закона и милости. Под милостью они разумели землю, под праведным законом -- избавление от господ и от земских начальников, становых и урядников, которых называли "барскими кумовьями"...
Начали ждать манифеста. Когда царь запретил народ розгами пороть, поп Григорий объявил об этом в церкви с амвона. Конечно, и теперь милость и праведный закон объявят прежде всего там же... Каждый день дедушка Илья ходил к отцу Григорию и справлялся:
-- Не слыхать ли чего?
-- А чего ты ждешь?
-- Манифест скоро должен быть.
-- Откуда ты это знаешь?
-- Слухом, батюшка, земля полнится, -- уклонялся дедушка Илья и, помолчав, осведомлялся:
-- Чай, если будет царская милость, ты опять в церкви прочитаешь?
-- Всеконечно...
Шли дни за днями, а манифеста не объявляли...
-- Задержка вышла, -- в раздумье говорили мужики и терялись в догадках.
Раза два они собирались около казенного леса и наслаждались будущим: обсуждали, какие из господских полей должны к ним отойти, а которые за господами остаться, с которой стороны нарежут казенного леса и сколько на Душу.
Они смотрели на поля и лес жадными глазами и говорили:
-- Лес правильный!..
-- А хорошая тут земля!
-- Земля жирная, как сало... Настоящая земля!..
-- А которую они нам сдают, та много хуже!..
-- Еще бы! Та совсем другого сорта.,. Эту в руки возьмешь, она тает...
-- Как творог! Ей-богу!
Они брали в руки сырую пахучую черную землю, мяли ее пальцами и нюхали:
-- Как творог!.. Никакого навозу не надо... Дух-от какой от нее идет?!
Окидывали взором, безбрежное море полей, встречали на горизонте барскую усадьбу, окруженную старыми липами и березами, и хмурились:
-- Задержка вышла...
-- Господа задерживают...
-- Не иначе, как они...
-- Начальство за них стоит...
-- У земского-то, сказывают, у самого больше тысячи десятин...
-- Надо подождать... Что будет к осени...
Однажды Пахом принес известие, которое подтвердило их догадки: в Подгорновское правление пришла из губернии бумага, документ; писарь читал его: в этом документе объявлено про разговор князя с царем и пропечатано, что сказал царь. Надо было эти документы народу объявить на сходах, а приехал земский начальник и все их отобрал и увез.
-- Все отобрал! Дочиста! Почему такое? В каком праве?
-- Задержку делают...
-- Так оно и выходит!..
-- Жулики, -- говорили крестьяне, злобно сверкая глазами на гору.
-- Может, в том документе и про землю было сказано?
-- Все может быть...
-- Поглядим, что дальше будет... Хм... Ах ты, в рот им малины!..
Они стояли в тяжелом раздумье, опустив головы и расставя ноги.
В селе жил лавочник, Парамон Игнатьич Щегольков. Раньше он был мужиком, но теперь вышел в мещане и мужиков не любил:
-- Грубый народ, без всякого понимания, распущенный!..
Парамон Игнатьич ходил в пиджаке с круглыми фалдочками, в брюках навыпуск и в синем картузе, который сидел на его маленькой голове глубоко и крепко, оттопыривая уши. Когда Щегольков открыл лавочку, он носил брюки в сапоги, но в селе было несколько твердых мужиков, которые тоже носили брюки в сапоги; не желая с ними смешиваться, Парамон Игнатьич начал носить брюки навыпуск и надевать крахмальную манишку с галстуком. Торговля у него шла бойко, и все на свете казалось ему устроенным хорошо, всем он был доволен и любил говорить о премудрости божией:
-- Всякому свое место: и барину, и крестьянину, и мещанину, и дворянину.,. И как нельзя без мужика, так и без барина: барин -- голова, а мужик -- руки, ноги... Воистину премудро все устроено...
-- Ну, скажем, барин -- голова, мы -- руки, а ты что же выходишь? Брюхо, что ли?-- подсмеивались слушатели.
-- Без торговли тоже нельзя: купец, торговец -- без них опять ты же, дурак, наплачешься!
"Всякому свое место",-- поэтому Парамон Игнатьич терпеть не мог, когда мужики занимались не "своими" разговорами, а особенно, когда они непочтительно отзывались о господах, критиковали господскую повадку, осуждали попа, ругали земского начальника...
-- Грязь, а тоже рассуждение желает иметь!
Щегольков был очень набожный человек: любил служить молебны и панихидки, пел в церкви на клиросе тенором, а апостола старался читать басом, часто говел, и, когда стоял в церкви, лицо у него делалось умиленным, благочестивым и кротким, но как только он выходил за церковную ограду, мирские заботы делали его сердитым.
-- Эй! Павел! Это что же? Молишься, каешься -- а долг в лавку не платишь?-- окликал он, заметив должника.-- Или теперь это у вас грехом не считается?
Когда баба приходила в лавочку купить на пятачок сахару, Парамон Игнатьич по привычке обвешивал ее, с небрежностью бросал пятачок сидевшей у кассы жене своей, Глафире, и, записывая пятак на приход, укорял бабу:
-- Тоже сахару захотела... Кто ты такая?
-- Чай, не грех маленько полакомиться-то...
-- Полакомиться! Лаптей хороших нет, а подай сахару...
-- Счастливо оставаться!-- смущенно говорила баба, уходя из лавки, а Парамон Игнатьич долго еще возмущался:
--- Сколько этого баловства в народе развелось!.. И бабы стали! В прежнее время опустит взоры и молчит, а теперь ты ей -- слово, а она тебе -- десять... Теперь попробуй -- ударь ее муж, она...
-- А небойсь меня не бьешь?-- не без кокетства замечала Глафира, по целым дням сидевшая у кассы и с изумительным проворством щелкавшая подсолнечные семечки.
-- Вы из порядочных, с вами и обращение другое... А, между прочим, вы все-таки не сорите семечками-то: неприлично!
Парамон Игнатьич держал при лавке мальчика, которого называл сопляком. Лавка была универсальная: в ней было все, начиная от мануфактурного товара и кончая дегтем; сопляк отпускал керосин, деготь, мыло и все, что марало руки или имело "тяжелый запах".
-- Отойди в сторонку: дух от тебя тяжелый!-- сердилась Глафира, когда сопляк вертелся поблизости.
Тяжелый дух не мешал сопляку возиться с ребенком, подмывать полы, носить дрова, воду. Сопляк жил из-за хлеба и хозяйского обещания: сделать из него человека...
-- Отец у тебя мужик, а ты чистым делом займешься, вырастешь -- меня благодарить будешь... Нечего реветь, коли тебя уму-разуму научаю!
-- Чай, больно!..
-- Затем и бьют, чтобы было больно...
Парамон Игнатьич выписывал газету "День" со всеми приложениями и в свободное от покупателей время садился на стуле перед лавочкой и глубокомысленно читал.
Подходил мужик, кланялся:
-- Все читаешь?
-- Читаю...
-- Нет ли чего касательно нас, крестьян?
-- Есть!
-- Что же? Почитай-ка!
-- Пороть почаще приказано!-- не отрываясь от газеты, наставительно говорил Парамон Игнатьич.
Мужик ухмылялся:
-- Шутишь... Достаточно попороли... Теперь царь не дозволяет касаться...
-- Пороть нельзя, а по морде -- сколько угодно!
Мужик терялся. Действительно, по морде урядник бил до манифеста, бьет и после манифеста...
-- Да и как вас не бить?
-- А что? Чем мы тебе повинны?!
-- Вот здесь в газете пишут, что мужики сахарный завод сожгли...
-- Сожгли? Вот чего!..
-- Завод им заработок давал; без заводу с голоду станут дохнуть, а они взяли да сожгли...
-- Что им за это будет?
-- Что!.. Думаешь -- похвалят?!-- которые в Сибирь на каторгу, а которые дома останутся -- с голоду подохнут...
Парамон Игнатьич читал в газете про смуту, про крамолу и мятежников, про крестьянские волнения и ругался:
-- Понять не могу, как это все дозволяется!..
-- Ты что там, кого ругаешь?-- спрашивала Глафира, подходя к крылечку лавочки.
-- По всей Рассее эта погань пошла... а настоящей распорядительности нет!..
-- А тебе что? Тебе какой убыток?-- равнодушно, щелкая семечки, говорила жена.
-- Как это?! Понятия у вас нет! Сегодня торгуешь, все как следует, по-хорошему, а завтра аграрные безобразия эти -- и иди по миру!..
-- У нас, слава богу, народ смирный, тихий, -- успокаивала Глафира.
-- Смирный! А я вот замечаю, что и у нас что-то есть... Рыло отворачивают...
В своей газете Парамон Игнатьич вычитал, что вся смута идет от жидов и студентов, и верил этому, потому что сам был всем доволен и все казалось ему премудро устроенным.
-- Ежели я русский, православный, -- какого мне рожна надо? Живи, трудись, не пьянствуй! Всякий, который с умом, хорошей жизни добьется... Я с чего начал? С коробом ходил! Сам -- лошадь, сам -- купец, лавка за плечами да молитва в мыслях! А вот, благодарение богу, вышел на дорогу...
Поэтому Парамон Игнатьич уважал себя и зажиточных мужиков и презирал тех, у которых к рождеству Христову жрать было нечего.
-- Шантрапа! Грязь!-- говорил он о таких мужиках.
Два года подряд был неурожай, голодали, болели тифом и цингой. Нынешний год маленько оправились. В прошлом году приезжали какие-то господа со студентами и барышнями: устраивали столовую...
-- Жалеют которые... Али их кто послал?..
-- Кто их знает!..
Парамону Игнатьичу не нравилось это: "баловство разводят".
-- Господа, конечно, жалостливые, добрые, -- говорил он, -- только хуже бы не было... Привыкнут к казенному хлебу, потом палкой на работу не загонишь...
Как будто бы нынешним летом так оно и вышло: пришло время жнитва, испольники сжали и убрали свою половину, а барскую оставили на корню.
-- Как же это выходит?-- спрашивал Парамон Игнатьич у баб, которые, лежа на снопах, провозили хлеб на гумна.
-- Мы не знаем... Мужиков спроси!
А мужики словно не понимали и с хитрой улыбкой в глазах спрашивали:
-- Какую рожь?
-- А барскую?-- задорно спрашивал Парамон Игнатьич.
-- Сперва свою уберем, а там поглядим... Будет досуг -- и барам поможем...
-- Вот оно как?!
-- Этак! Довольно, что вспахали, взборонили да засеяли... Не век на них работать.
-- Вот тебе и смирные! По всей Рассее эта погань идет!-- хлопая руками по бедрам, говорил Парамон Игнатьич и возмущался поведением крестьян не меньше, чем возмущались на горе в барском доме.
-- Все может быть. Сделают аграрный беспорядок и разорят дочиста...
-- Ты ведь не помещик, -- чего ты-то хлопочешь?-- недоумевала Глафира.
-- Понятия у вас нет. Врагов и у нас с тобой много: в другой раз кому в кредит не дашь, с кого долг через земского взыскиваешь, кого за пьянство поругаешь... Они без понятия: они не считают, что ругаешь для их же пользы, что сахару в кредит не отпустишь -- ихнюю же копейку бережешь!..
Парамон Игнатьич с благоговением смотрел на гору. Там настоящие люди живут: с умом, с понятием, благородные, с обхождением... Сколько они добра делают для мужиков сиволапых! Сдохли бы без них... А тут все-таки зарабатывают на голодное брюхо: и косьбой, и жнитвом, и грибами, и ягодами, и всякой мелочью, случаем... В прошлом году барчонок пропал: народ нанимали искать, по целковому платили ребятишкам! Больше четвертной заработали!.. А что господа им исполу землю отдают, так не даром же им, дуракам, отдавать? Ее в банке заложить, так капитал получишь...
-- Несподручно выходит! Считай сам: вспахать сколько считаешь за десятину?..
-- Чего мне считать! Не желаешь, не бери! Вольному воля.
-- А где же взять-то?
-- А уж это твое дело. Этак ты ко мне в лавку придешь да скажешь: не моги керосин по пятаку за фунт продавать, по три продавай!
Парамон Игнатьич любил показать господам, что он не мужик -- понимает деликатность. Когда ему удавалось купить на озере хороший улов рыбы, он отбирал самую крупную, надевал манишку с галстуком и отправлялся на гору.
-- Папашенька с мамашенькой у себя?-- спрашивал он у барчонка.
-- Папа в саду, а мама дома...
Парамон Игнатьич шел черным ходом в барский дом, рыбу оставлял в сенях, а сам заглядывал в комнаты и добивался личного свидания с Зинаидой Николаевной.
-- Зная о вашей привязанности к карасям, я обеспокоил -- принес!
Барыня подавала Парамону Игнатьичу руку, и он потел от удовольствия.
Шли смотреть карасей и радовались, и всем было приятно.
-- Какие огромные, мама!..
-- Карась отборный, -- с гордостью говорил Парамон Игнатьич, выхватывал из корзины самого крупного и тряс его в руке.
-- Какая сила в нем... Не удержишь!
-- Сколько же вам за них?
Парамон Игнатьич конфузился: не все же деньги!.. Они рыбой не торгуют. Это из уважения. И, подарив карасей и возвращаясь под гору, он чувствовал себя как бы приобшившимся к господам, словно породнился с ними через этих карасей, и при встрече с мужиками небрежно кивал им на поклоны.
Иногда он заводил на горе разговоры о смуте:
-- Погань-то какая по Рассее идет?
-- Что такое?
-- Я про аграрный беспорядок и эти самые забастовки говорю... Мужики-то что делают в южных местах?!
-- Бедность с одной стороны, невежество с другой...
-- Но неужели если я -- бедный, так должен безобразничать?-- возражал Парамон Игнатьич.-- Трудись, работай! Я тоже был бедный, а вот теперь, слава богу... И никогда я на чужое добро своих глаз не заворачивал... А ведь они что? Отдай им всю землю...
-- Ну, это конечно... невозможно... Это им вскружили головы прокламации...
-- Именно! В законе сказано, чтобы собственность была свята и нерушима. У тебя, например, есть худое корыто, и все-таки никто никакого права касаться этого корыта не имеет...
-- Конечно! Конечно!
-- А у другого -- земля, а у третьего -- лавка... Всякому свое дорого... Не убрали еще рожь-то?
-- Отказались... Вот приедет земский... Посмотрим... Приехал земский, собрал сход. Не хотят. Постращал казаками...
Дело уладилось: барский приказчик выставил два ведра водки, и мужики помочью сжали и свезли барскую рожь с полей. Парамон Игнатьич и земскому начальнику поднес карасей и долго говорил с ним о мужиках.
-- Я их всех знаю... Есть между ними безо всякой совести...
Земский перед отъездом вызвал к себе человек пять мужиков и сказал, погрозив пальцем: