Чернышевский Николай Гаврилович
Варианты предисловия к роману "Повести в повести"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Н.Г. Чернышевский. Статьи, исследования и материалы: Сборник научных трудов. Вып. 15.
   

Неопубликованные варианты предисловия к роману Н.Г. Чернышевского "Повести в повести"

Т.М. Метласова

   Роман был впервые опубликован отдельным изданием в 1930 году издательством политкаторжан под редакцией Н.А. Алексеева, а затем вошел в полное собрание сочинений 1949 года1. Оба издания снабжены примечаниями, содержащими некоторые неопубликованные варианты текста романа. Рукопись "Повестей в повести", хранящаяся в настоящий момент в РГАЛИ, дает более полное представление об истории создания романа, а тщательное ее изучение показывает, что опубликованы были далеко не все варианты текста2.
   Наибольшее количество вариантов относится к предисловию несущему основную тактическую нагрузку, учитывая условия написания романа: он создавался в Петропавловской крепости, где его автор содержался по предъявленному ему ложному политическому обвинению. Поэтому предисловие является не только пояснением к тексту, адресованным читателю и разъясняющим сложную структуру романа, но и имеет своей целью запутать и отвлечь внимание цензуры от его содержания, еще более усложняя форму данного художественного произведения.
   Принимая во внимание значение предисловия романа и руководствуясь целью нашего исследования, помещаем в данной публикации неизданные варианты предисловия "Повестей в повести" (исключая варианты 6--9 октября 1863 года и 10 октября 1863 года, содержащиеся в примечаниях XII тома полного собрания сочинений Н.Г. Чернышевского, составленных А.П. Скафтымовым).
   

* * *

Вариант 13 октября 1863 года*

   * В авторских вариантах предисловия в ряде случаев мы позволили себе упростить и приблизить к современной пунктуацию. -- Примеч. ред.
   
   В этом моем романе "Повести в повести" вы увидите лица, которые должны назваться вымышленными в еще более строгом [смысле, чем Кавальканти, Лелия, Пиквик и Домби; вы увидите лица совершенно сказочные, действующие в сказочной обстановке, -- такие, как Рустем, Зораб, Гурдаферид, Рудабе3. Смешно было бы мне окружать своих героинь и героев волшебниками и ведьмами, пэри и разговаривающими звездами4, как окружены ими герои Фирдавси: поэт [неоснователен]5, когда употребляет обстановку, которая не живет в его6 сердце и сердце его публики. Но мой роман -- собрание сказок, которые лишь и отличаются от сказок "Тысяча и одной ночи" (тем), что там в некоторых сказках -- только в некоторых -- есть волшебная обстановка, а у меня нет ее ни в одной, как нет ее в очень многих из сказок "тысяча и одной ночи"7.
   Если бы я писал только романы, мне не пришлось бы писать и этих нескольких строк предисловия: без всякого предисловия все сами увидели бы, когда прочли бы "Повести в повести", что это -- опыт дать нашей публике сборник сказок в роде "Тысяча и одной ночи"; даже по форме мое произведение -- сколок с этого дивного памятника поэзии: мой "Рассказ Верещагина" -- точно такая же рамка для вставляемых в него сказок, как рассказ о Шахеразаде -- рамка для тех сказок; как там, с теми сказками связана жизнь Шахеразады, так тут с этими сказками -- жизнь Верещагина. Уж из этого одного ясно, что даже и сам Верещагин -- лицо чисто сказочное: чья же судьба, в самом деле, может зависеть от того, что какая-то "незнакомка" присылает ему свои сказки? Это явное противоречие самой простой догадке: бросал бы он эти тетради в камин, только бы всего и было, "незнакомка" бы и перестала утруждать себя. Кажется, ясно, с первых же страниц, что это -- даже не роман, а просто напросто сборник сказок. Чем дальше читать, тем очевиднее становится это.
   Потому, если бы я был только беллетрист или поэт, романист или сказочник, незачем было бы говорить даже эти немногие слова. Но я, кроме того, что я беллетрист я также публицист; как публицист, я предмет сочувствий и антипатий более сильных, чем довольство или недовольство беллетристом, поэтом или сказочником. -- Я нисколько не в претензии на людей, оказывающих мне честь своею неприязнью. Я был бы неоснователен, если бы желал или надеялся не быть предметом такого чувства для них. Но каждое положение имеет свои надобности. Положение людей, оказывающих мне честь своею враждою ко мне как публицисту, возбуждает в них непреодолимую потребность искать и в моих беллетристических произведениях пищу для удовлетворения неприязни, которая живет в них.
   Прежде всего, надобно быть справедливым даже и к людям, с которыми находишься в борьбе. Я был бы несправедлив, если бы не признал, что эта потребность их и натуральна и непреодолима для них самих. А если я должен признавать этот факт, то, конечно, я и должен поступать сообразно такому признаванию.
   Что я вижу и нахожу естественным? То, что если бы я перевел Магабхарату и Рамаяну, эти люди не могли бы успокоиться, пока не отыскали бы, кто там я: Кришна или Арджунас, Равана или кто иной; если бы я перевел Мольера, то стали бы отыскивать кто там я -- Тартюф или Селимена, Альцест или Гарпагон.
   Следовательно, очень неделикатно поступил бы я, если бы не ввел себя в мой роман. Я заставил бы многих людей изнуряться поисками. Я не бесчувствен к их потребностям сердца -- хотя бы сердца людей и неприязненных мне. Я, проповедник гуманности, обязан быть предупредителен к нуждам существ, имеющим вид и подобие людей.
   Потому я ввожу себя в этот роман под псевдонимом Л. Панкратьева. Этим псевдонимом были подписаны некоторые из серьезных моих статей. Итак, Л. Панкратьев -- это я, Н. Чернышевский, как действующее лицо романа "Повести в повести".

* * *

Вариант 13--14 октября 1863 года

   Прежде всего, надобно узнать вам, друзья мои, кто вы. Вы -- люди понимающие, что роман следует читать, как роман; что роман -- создание вымысла; что лица, действующие в нем, -- лица вымышленные; что Жанна -- не госпожа Дюдеван, Женевьева -- также не госпожа Дюдеван; что Пиквик -- не Диккенс, Домби -- также не Диккенс.
   Вы увидите, что действующие лица этого моего романа еще более далеки от личности автора и всяких действительных его отношений к его родине и окружающим его людям. Жанна и Женевьева, по крайней мере, француженки; Пиквик и Домби, по крайней мере, англичане. В моих Верещагиных, Сырневых, Крыловых нет ничего русского. Замените стихи из Фета стихами из Гейне, Беранже, Теннисона, Петрарки, поставьте вместо Старобельска -- Wessen8 и т.д., вместо Верещагин, Сырнев, Крылов -- Verstag, Surnaw, Karlhaf -- выйдет немецкий роман с немцами; поставьте Albeville, Whitetown, Albano; -- Veristac, Whairestock, Veristigi; -- Sarnes, Sume, Sornelli, -- Charais, Cherly, Carlotti -- выйдет французский роман во Франции, английский в Англии, итальянский в Италии, -- что это такое? -- очень просто: сказка, не заботящаяся даже о местном колорите, без которого не могли обойтись ни "Консуэло", ни "Пиквикский клуб".
   В "Консуэло" и "Пиквикском клубе" рассказываются приключения, которые явно вымышлены: то, что было с Жанною и Домби, могло быть хоть когда-нибудь с кем-нибудь; но никогда ни с кем не бывало ничего такого, как с Консуэло и Пиквиком. Но все-таки, эти романы претендуют хоть на некоторое правдоподобие, хоть заботятся о том, чтобы не было противоречий между их страницами: Пиквик -- везде Пиквик, о котором везде говорится одно и тоже: старик, холостяк, ученый; Консуэло тоже везде одно: итальянка, с цыганскими чертами лица, певица. Почитайте, что говорят о себе и других мой Всеволодский, моя Крылова: в первом же рассказе, по первым страницам Сырнев одно лицо, по последним -- другое; Тисьмина прямо называет себя Ев(т)роповной -- т. е. взяла мифологию, да и выписывает оттуда то, что рассказывается о [неразборчиво] Европе; в конце первой части Крыловы без церемоний объявляют о себе, что они ни больше, ни меньше, как Наль и Дамаянти. Противоречий всякому правдоподобию -- на каждом шагу. Возьмите хоть завязку: вся история состоит в том, что какая-то госпожа начинает угощать Верещагина своею "рукописью", а он никак не может отделать ся от нее; да бросил бы тетради в камин, а на письма не отвечав бы -- только бы "неизвестная" и перестала бы утруждать себя Вы видите, что даже и Верещагин -- лицо чисто сказочное, по ступающее так, как никто нигде.
   Да, действующие лица моего романа -- совершенно такие ж сказочные, как Рустам, Зораб, Гурдаферид, Рудабе. Смешно было бы мне, пишущему для вас, окружать своих героинь и героев9 волшебниками и говорящими звездами, как окружены герои Фирдавси: но это нелепо, когда поэт употребляет обстановку, которая в живет в его сердце и сердце его публики. Но сущность сказки не в волшебной обстановке. Сказка отличается от повести и романа тем что не заботится ни о местном колорите, ни о прозаическом правдоподобии -- вещах, которые нужны роману и повести. Сказка не хочет и походить на правду. Роман и повесть говорят вам: неправда, так бывает, и нередко; -- сказка говорит: не любо, не слушай, а я стану рассказывать то, чего не бывает. Ее цель только одна: раз влечь вас.
   Мы все занимаемся своими общественными вопросами; это прекрасно, но "делу время, а потехе час", -- нужен отдых от серьезных мыслей -- нужно иногда и позабыть, что мы граждане гражданки, отбросить все заботы в сторону и позабавиться, по смеяться, помечтать легкими, эфирными, светлыми грезами чистой поэзии, чуждой всякого "общественного служения".
   Мне хотелось дать нашей публике сборник вроде "Тысяча и одной ночи". Даже и по форме "Повести в повести" -- явный опыт подражания этому прелестному памятнику поэзии. Как там рассказ о Шахеразаде служит рамкою для сборника сказок, так здесь рассказ о даме, которая знакомится с Верещагиною, служит рамкою для "Рукописи женского почерка". Если бы в мои сказках была хоть тысячная доля той поэтичности, которая очаровывает в дивном сборнике, служившем идеалом для меня, я уже был бы доволен, я уже был бы великим поэтом.
   Итак, "Повести в повести" -- сказки в сказке, опыт подражания сборнику "Тысяча и одна ночь". Это ясно с первых же страниц.
   Поэтому, если бы я был только сказочник, поэт, я мог бы обойтись без этого предисловия. Но если здесь я беззаботный сказочник, заботящийся о чистой поэзии, отвлекающейся от всякого общественного служения, то в других моих произведениях, в моих бесчисленных статьях я -- публицист. Как публицист я предмет сочувствий и антипатий более сильных, чем довольство или недовольство сказочником, поэтом. Я нисколько не в претензии на людей -- писателей и не-писателей, оказывающих мне честь своею неприязнью. Я был бы неоснователен, если бы надеялся или желал не быть предметом такого чувства от них. Но каждое положение имеет свои надобности. Положение людей, оказывающих мне честь своею враждою ко мне как публицисту, возбуждает в них непреодолимую для них самих потребность искать и в моих поэтических произведениях пищу для удовлетворения неприязни, которую они совершенно основательно питают ко мне как публицисту.
   Питают совершенно справедливо и совершенно натурально. Я был бы очень неоснователен, если бы не признал этого. А если я должен признавать этот факт за справедливый и натуральный, то, конечно, я должен и поступать сообразно такому признаванию.
   Что я вижу, что я нахожу естественным и справедливым -- то, что если бы я перевел Мольера, то стали бы искать для юридических обвинений против меня перед моею родиною, кто там я:
   Тартюф или Селимена, Альцест или Гарпагон.

* * *

   В рукописи имеется еще один незавершенный и перечеркнутый вариант предисловия, датированный 6 сентября 1863 (вероятно, первый), который также считаем важным для исследования и находим целесообразным привести здесь, так как его текст имеет отношение к рассуждениям Н.Г. Чернышевского о личности "автора романа".

* * *

Предисловие издателя

   Натурально будет предположение, что весь этот роман написан тем литератором, имя которого поставлено под ним. Я не обязан отвечать ни "да" ни "нет"10. Я только обязан принять на себя полную литературную, нравственную и всякую формальную ответственность за этот роман или сборник? Я уже принял ее, подписывая под ним свое имя.
   Всякая ответственность соединена с некоторыми правами. Становясь перед публикою, критикою и официальною властью лицом, закрывающим12 автора (если автор -- другое лицо) или авторов (если авторство принадлежит не одному лицу), я должен был иметь естественное желание делать по местам заметки, какие казались мне нужны. Никто не оспаривал у меня этого права. Я пользуюсь им, как мне кажется, очень умеренно.
   Было одно желание, которое я исполняю. Форма романа или сборника проста и вместе многосложна. Лицо, называющее себя Николаем Лукьяновичем Верещагиным, рассказывает публике то, что считает нужным. Его рассказ служит рамкою, наружно сцепляющею повести, разнообразные анекдоты и сцены, отрывки и целые стихотворения, доставляемые ему или, -- быть может и то, -- принадлежащие ему самому; -- а быть может, рассказ этот и поясняет их внутреннюю связь, быть может, даже больше: ставит публику в то отношение к ним13, какое желал (или желали) создать между ними и публикою их автор (или авторы). Я или не знаю или не считаю нужным объяснять или, быть может, не имею права говорить теперь, каково действительное отношение между рассказом г. Верещагина и автором (или авторами) этой "Рукописи". Итак, почему бы то ни было, я молчу об этом. Но было желание, чтобы я принял на себя труд14 рассказать публике, насколько то нужно, кто такой сам г. Верещагин. Чье это желание, я не считаю удобным15 объяснять. Но я нашел справедливым и нужным исполнить его.

* * *

   Далее, очевидно, должно было следовать пояснение относительно личности Верещагина и его отношения к авторству романа, но данный вариант предисловия остался незавершенным и, как и несколько последующих его вариантов, не устроил автора.
   Роман Н.Г. Чернышевского "Повести в повести. Роман или нероман" остается одним из малоизученных произведений автора, представляющим большой литературоведческий интерес в силу своего художественного своеобразия. Изучением истории создания данного романа занимались в свое время Н.А. Алексеев -- при подготовке текста романа к печати отдельным изданием в 1930 года, и Н.А. Алексеев и А.П. Скафтымов -- при подготовке полного собрания сочинений в 1949 года. Выверив текст по рукописи и по копии М.Н. Чернышевского, они составили его чистовой вариант и снабдили роман примечаниями, включающими сведения текстологического и биографического характера. В примечаниях данных публикаций романа приведены также варианты предисловия и некоторых эпизодов романа, имеющие наибольшие расхождения с печатным текстом. К истории создания романа обращались также в своих монографиях Г.Е. Тамарченко и Ю.К. Руденко.16
   В свете пристального интереса литературоведов к проблеме автора в художественном тексте роман приобретает новое современное звучание благодаря особенностям художественной организации и явлению размывания авторского присутствия. Чернышевский, которого самого чрезвычайно занимала проблема автора, движимый рядом причин, сознательно стремился растворить автора в тексте путем введения в текст большого количества "соавторов" и наделения их известной долей "самостоятельности".
   После подготовки полного собрания сочинений исследователи к рукописи не обращались. Однако новое обращение к рукописи дает богатый материал для исследования.
   Изучение авторской рукописи романа "Повести в повести" позволяет установить сроки его написания. Чернышевский работал над текстом данного произведения с 21 июля 1863 по 1 января 1864 года (на переплете рукописи проставлены именно эти "крайние даты").
   В целом рукопись представляет собой 250 листов, сброшюрованных в два больших альбома и мелко исписанных ровным убористым почерком, с множеством вставок, исправлений, пометок на полях, большинство из которых предназначено для набора. Нередко, когда текст не помещался на листе, писатель использовал поля, где еще более мелким почерком старался изложить тот или иной сюжет до конца, закончить начатую мысль. Все листы аккуратно датированы и пронумерованы. Текст рукописи -- черновой, содержащий ряд вариантов отдельных эпизодов; осо-<так в издании> его части. В целом роман не завершен -- рукопись обрывается на полуслове.
   В данной статье мы рассматриваем часть рукописи, относящейся к предисловию. Именно эту часть романа отличает наибольшее количество рукописных вариантов, что объясняется, на наш взгляд, ее полифункциональностью: с одной стороны, предисловие служит разъяснением сложной структуры романа, адресованным читателю, и призвано также усыпить бдительность цензуры, отвлекая внимание цензора от содержания самого романа. С другой стороны, предисловие также является структурной частью его композиции, в которой автор вписывает свое имя в один ряд с "героями-соавторами" данного произведения, проливая свет, таким образом, на художественный замысел своего романа. Поэтому писатель с особой тщательностью относился к предисловию, и ряд первоначальных его вариантов не устраивал автора. Но для изучения истории создания "Повестей в повести" и раскрытия авторского замысла все они имеют огромное значение.
   Первый судя по датировке на полях, вариант предисловия остался незавершенным и в рукописи перечеркнут. Он датирован 6 сентября 1863 года и имеет название "Предисловие издателя". Во всех последующих вариантах слово "издатель" отсутствует. Первоначально Н.Г. Чернышевский, видимо, стремился совсем не упоминать своего имени в предисловии, "отказываясь" тем самым от авторства романа. В том же варианте текста его заглавие выглядит следующим образом: "Повести в повести. Роман, посвящаемый тому лицу, для которого написан". Далее следует посвящение с подписью "некто", а затем "Предисловие издателя". Так, используя маску "издателя", он стремился скрыть за ней свое истинное имя. Здесь ответственность за авторство принимает на себя некий литератор: "Натурально будет предположение, что весь этот роман написан тем литератором, имя которого поставлено под ним. Я не обязан отвечать ни "да" ни "нет". Я только обязан принять на себя полную литературную, нравственную и всякую формальную ответственность за этот роман или сборник. Я уже принял ее, подписывая под ним свое имя". Поскольку вариант незакончен, а в тексте отсутствуют какие-либо указания на личность Н.Г.Чернышевского, можно предположить, что он собирался подписать его своим псевдонимом "Л. Панкратьев". Но это лишь начальный вариант, в котором игра авторских масок только завязывается.
   В других вариантах текста предисловия (от 6--9 октября, 10 октября, 13 октября 1863 года) Н.Г.Чернышевский упоминает свое имя, а смена авторских масок получает свое развитие.
   В конечном, печатном варианте текста мы видим, что писатель полностью признает свое авторство. Название романа теперь "Повести в повести. Роман, посвящаемый тому лицу, для которого написан Н.Г. Чернышевским", посвящение подписано словом "автор", а все предисловие -- еще раз собственным именем "Н. Чернышевский". Но элемент игры с авторскими масками не только остается, но и усложняется. За собственно предисловием снова следует название романа, переходящее в текст "Повести в повести. Роман, посвящаемый a m-lle B.M.Ч. ЭФИОПОМ, надобно начать моею биографиею и характеристикою", а на полях рукописи имеется пометка для набора "это заглавие лишь для шутки -- в сущности ведь продолжается еще предисловие, потому шрифты не крупные в строках этого заглавия". Чернышевский продолжает предисловие, надев маску Эфиопа, т. е. прибегнув к своему псевдониму, которым подписал ранее одну из статей. Затем Эфиоп передает эстафету авторства Л. Панкратьеву (еще один псевдоним Н.Г. Чернышевского) -- "переписчику романа", а тот, в свою очередь, ссылается на Л.Д. Верещагина -- невольного покровителя всей пишущей компании и прожектера рукописи (по замыслу автора). Изучая варианты предисловия, мы можем проследить рисунок завязки этой интриги.
   В варианте от 13 октября автор большое внимание уделяет объяснению с цензурой. Его цель -- убедить цензоров и следователей, что роман не имеет никакого отношения к действительности, а его события и действующие лица никак не связаны с реальными событиями и лицами: "В этом моем романе "Повести в повести" вы увидите лица, которые должны назваться вымышленными в еще более строгом смысле, чем Кавальканти, Лелия, Пиквик и Домби; вы увидите лица совершенно сказочные, действующие в сказочной обстановке, -- такие, как Рустем, Зораб, Гурдаферид, Рудабе. Смешно было бы мне окружать своих героинь и героев волшебниками и ведьмами, пэри и разговаривающими звездами, как окружены ими герои Фирдавси: поэт [неоснователен], когда употребляет обстановку, которая не живет в его сердце и сердце его публики. Но мой роман -- собрание сказок, которые лишь и отличаются от сказок "Тысяча и одной ночи", (тем) что там в некоторых сказках -- только в некоторых -- есть волшебная обстановка, а у меня нет ее ни в одной, как нет ее в очень многих из сказок "Тысяча и одной ночи". Итак, его роман -- это сказка без сказочной обстановки, которая может лишь показаться похожей на реальную жизнь, но в действительности все -- вымысел.
   Другой целью писателя было убедить проверяющих в том, что не стоит искать в героях его романа личность автора или какое бы то ни было сходство с нею: "каждое положение имеет свои надобности. Положение людей, оказывающих мне честь своею враждою ко мне как публицисту, возбуждает в них непреодолимую потребность искать и в моих беллетристических произведениях пищу для удовлетворения неприязни, которая живет в них". В объяснении с людьми, "питающими к нему вражду", писатель прибегает к едкой иронии, указывая на абсурдность столь сильного стремления отыскать автора в одном из героев. Действительно, было бы нелепо подозревать прототип автора в образах некоторых из них:
   "Что я вижу и нахожу естественным? То, что если бы я перевел Магабхарату и Рамаяну, эти люди не могли бы успокоиться, пока не отыскали бы, кто там я: Кришна или Арджунас, Равана или кто иной; если бы я перевел Мольера, то стали бы отыскивать кто там я -- Тартюф или Селимена, Альцест или Гарпагон.
   Следовательно, очень неделикатно поступил бы я, если бы не ввел себя в мой роман. Я заставил бы многих людей изнуряться поисками. Я не бесчувствен к их потребностям сердца -- хотя бы сердца людей и неприязненных мне. Я, проповедник гуманности, обязан быть предупредителен к нуждам существ, имеющим вид и подобие людей.
   Потому я ввожу себя в этот роман под псевдонимом Л. Панкратьева. Этим псевдонимом были подписаны некоторые из серьезных моих статей. Итак, Л. Панкратьев -- это я, Н.Чернышевский, как действующее лицо романа "Повести в повести".
   H.Г. Чернышевский отчетливо осознавал, что за все долгое время его пребывания под следствием в Петропавловской крепости следователи пытались найти любые обстоятельства, способствующие закрытию дела с максимально неблагоприятным для него исходом. Поэтому любой намек на сходство автора с одним из своих героев был не в его пользу. Это обстоятельство во многом и явилось основным фактором в формировании столь сложного авторского замысла в отношении структуры романа и введения в него множества авторских масок, в конечном счете размывающих авторское начало в тексте.
   В варианте от 13--14 октября Чернышевский продолжает развивать мысль, что "роман -- создание вымысла", лишенный местного колорита, "что лица, действующие в нем, -- лица вымышленные". Чтобы сделать это пояснение еще более убедительным и удалить события романа от действительности, он уверяет нас, что его герои даже нерусские: "действующие лица этого моего романа еще более далеки от личности автора и всяких действительных его отношений к его родине и окружающим его людям. Жанна и Женевьева, по крайней мере, француженки; Пиквик и Домби, по крайней мере, англичане. В моих Верещагиных, Сырневых, Крыловых нет ничего русского. Замените стихи из Фета стихами из Гейне, Беранже, Теннисона, Петрарки, поставьте вместо Старобельска -- Wessen и т. д., вместо Верещагин, Сырнев, Крылов -- Verstag, Surnaw, Karlhaf -- выйдет немецкий роман с немцами; поставьте Albeville, Whitetown, Albano; -- Veristac, Whairestock, Veristigi; -- Sarnes, Surne, Sornelli, -- Charais, Cherly, Carlotti -- выйдет французский роман во Франции, английский в Англии, итальянский в Италии, -- что это такое? -- очень просто: сказка, не заботящаяся даже о местном колорите, без которого не могли обойтись ни "Консуэло", ни "Пиквикский клуб"". Продолжая усыплять бдительность следователей, писатель убеждает их, что его роман -- это сказка, к тому же совершенно неправдоподобная: "Противоречий всякому правдоподобию -- на каждом шагу. Возьмите хоть завязку: вся история состоит в том, что какая-то госпожа начинает угощать Верещагина своею "рукописью", а он никак не может отделаться от нее; да бросил бы тетради в камин, а на письма не отвечал бы -- только бы, "неизвестная" и перестала бы утруждать себя. Вы видите, что даже и Верещагин -- лицо чисто сказочное, поступающее так, как никто нигде".
   Он объясняет людям, несведущим в литературе, в чем отличие сказки от романа и намеренно стремится преуменьшить значение своего произведения, подчеркивая, что оно написано лишь для развлечения публики, и в нем нет ничего серьезного или важного:
   "Сказка отличается от повести и романа тем, что не заботится ни о местном колорите, ни о прозаическом правдоподобии -- вещах, которые нужны роману и повести. Сказка не хочет и походить на правду. Роман и повесть говорят вам: неправда, так бывает, и не редко, -- сказка говорит: не любо, не слушай, а я стану рассказывать то, чего не бывает. Ее цель только одна: развлечь вас.
   Мы все занимаемся своими общественными вопросами; это прекрасно, но "делу время, а потехе час", нужен отдых от серьезных мыслей -- нужно иногда и позабыть, что мы граждане, гражданки, отбросить все заботы в сторону и позабавиться, посмеяться, помечтать легкими, эфирными, светлыми грезами чистой поэзии, чуждой всякого "общественного служения".
   Автор настаивает, что ""Повести в повести" -- сказки в сказке, опыт подражания сборнику "Тысяча и одна ночь". Это ясно с первых же страниц". Такая мотивировка необходима автору для того, чтобы роман беспрепятственно миновал цензуру и был допущен к печати без каких-либо нежелательных последствий для самого Чернышевского. Обращаясь к проверяющим с просьбой не искать в тексте романа его личности, в данном варианте предисловия он выбирает более мягкий стиль, избегает явной иронии.
   Итак, изучение неопубликованных вариантов текста предисловия позволяет проследить этапы формирования окончательного текста, установить основные направления его доработки, определить главные тенденции авторского замысла романа и выявить причины основных тезисов предисловия. Мы видим, что Н.Г.Чернышевский стремился наиболее четко и доступно изложить свои намерения относительно структуры и содержания романа, искал подходящие аргументы для их подтверждения, в каждом последующем варианте старался достичь более убедительного изложения, а также избегать острых углов в обращении к цензуре, несколько сгладить явно ироничное звучание текста.
   

Примечания

   1 Чернышевский Н.Г. Повести в повести / Под ред. Н.А. Алексеева. М., 1930; Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч.: В 16 т. 1949. Т. XII. С.126-541.
   2 Редакторы первых изданий романа Н.А. Алексеев и А.П. Скафтымов руководствовались целесообразностью размещения в них вариантов текста, выбирая отрывки с наиболее существенными отличиями от печатного варианта. Исследование же, относящееся непосредственно к истории создания текста романа, требует тщательного изучения его рукописи и выявления максимального количества различий печатного и рукописного текстов.
   3 В рукописи первоначально было написано "Шахеразада", затем исправлено на "Рудабе".
   4 В рукописи первоначальный вариант фразы "сторукими гигантами" зачеркнут и исправлен на "разговаривающими звездами".
   5 Слово написано неразборчиво, вариант его расшифровки мой (М.Т.).
   6 Слово "его" в рукописи подчеркнуто.
   7 В этом месте в рукописи обозначена следующая вставка: "Сущность сказочной обстановки не в волшебных принадлежностях, -- она в том, что сказка не заботится о прозаическом правдоподобии, которое соблюдается в романе или повести. Сказке нет дела до того, что она даже и не похожа на правду, -- что она исполнена противоречий в своих подробностях, не сообразна с обыденною жизнью того века и той страны, в которой помещает свое действие -- у ней нет заботы ни о чем, кроме поэтической истинности, истинности основных мотивов ее капризного рассказа; всем остальным она пренебрегает".
   8 В рукописи первоначальный вариант названия города "Вейсенбург" зачеркнут и исправлен на "Wessen".
   9 Первоначально было записано "героев", затем исправлено на "героинь и героев". Н.Г.Чернышевский во всех посвящениях подчеркивал, что роман предназначается не только читателям, но и читательницам, а окончательный вариант посвящения его романа "В.М.Ч." означает "всякой моей читательнице", указывая тем самым, что женщинам так же важно быть образованными и начитанными, как и мужчинам.
   10 На полях вставка: "на такое предположение".
   11 Первоначально было написано: "произведение или собрание произведений".
   12 В этом месте на полях вставка: "своею подписью".
   13 Зачеркнуто "к этим повестям и отрывкам" и исправлено: "к ним".
   14 Первоначально было написано: "обязанность".
   15 "Не считаю нужным" исправлено на "не считаю удобным".
   16 См.: Руденко Ю.К. Чернышевский-романист и литературные традиции. Л., 1989; Тамарченко Т.Е. Чернышевский-романист. Л., 1976; Тамарченко Т.Е. Романы Н.Г.Чернышевского. Саратов, 1954.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru