Lib.ru/Классика: Чернышевский Николай Гаврилович. Литературная летопись

ЛИТЕРАТУРНАЯ ЛѢТОПИСЬ.

РУССКАЯ.

Скудное обозрѣніе скудной ноябрской литературы. Литература. "Что дѣлать" съ "Взбаломученнымъ моремъ?" спрашиваютъ насъ гг. Чернышевскій и Писемскій.-- Люди сороковыхъ годовъ и отношеніе къ нимъ г. Писемскаго.-- Люди шестидесятыхъ годовъ и отношеніе къ нимъ г. Чернышевскаго.-- Что сдѣлали люди сороковыхъ годовъ, и что дѣлаютъ люди шестидесятыхъ годовъ?-- Возможно ли одно юмористическое отношеніе къ періоду 1840--1860 годовъ?

Переводъ съ нѣмецкаго книги Фохта "Человѣкъ и его мѣсто въ природѣ"; переводъ съ нѣмецкаго "Всеобщей исторіи литературы", Шерра (выпускъ III); переводъ съ нѣмецкаго "Исторіи греческой поэзіи" (для гимназій), Э. Мунка; переводъ съ французскаго книги Массе: "Исторія кусочка хлѣба" или описаніе жизни человѣка и животныхъ; переводъ съ нѣмецкаго книги Миштермайера: "Руководство къ судебной защитѣ по уголовнымъ дѣламъ; переводъ съ французскаго дрянной книги Мишле: "Женщина"; переводъ съ нѣмецкаго (!) грамматики польскаго языка, Гильтебрандта; переводъ съ нѣмецкаго книги Гартвига: "Природа и человѣкъ на крайнемъ" сѣверѣ" -- переводы, переводы и ни одной русской, сколько нибудь замѣчательной книги, ни одного самостоятельнаго произведенія русскаго ума -- вотъ замѣчательный итогъ литературной и ученой дѣятельности за ноябрь мѣсяцъ! За ноябрь -- мѣсяцъ, всегда самый обильный новыми изданіями, литературными новостями, мѣсяцъ самый дѣятельный, съ которымъ могутъ обыкновенно равняться развѣ декабрь, да январь. Въ эти мѣсяцы обыкновенно Петербургъ и Москва чванятся своими сезонами; опера, балетъ, французскій и русскій театръ не даютъ отдыха пріѣзжему провинціалу и стараются не ударить себя въ грязь передъ пріѣзжими. Въ былое время, и литература къ этому сезону подготовляла все, что у нея есть лучшаго, и хвасталась. Но то были другія времена! То были времена наивности, когда литература и наука думали, что онѣ составляютъ силу. Теперь не то; теперь мы стали умны. Теперь мы стали по преимуществу политики. Съ одной стороны насъ увѣряли, что мы все знаемъ, что мы уразумѣли всю сущность вещей, и намъ осталось только дѣйствовать; съ другой стороны, боялись, чтобы мы многаго не узнали -- и вотъ результаты этихъ противоположныхъ по направленію, но въ итогѣ согласныхъ мнѣній. Новыхъ книгъ, книгъ русскихъ, трактующихъ о предметахъ близкихъ русскому уму и сердцу -- такихъ книгъ въ ноябрѣ не явилось. Мы близимся къ невѣжеству петровской эпохи, и я думаю, скоро начнутъ появляться у насъ самодѣльные Посошковы, которые собственнымъ умомъ начнутъ доходить до того, что будетъ всѣмъ извѣстно, кромѣ насъ. Самодѣятельность русской мысли прекратилась, потому что появляются только переводы; газеты твердятъ одно и то же на тысячу ладовъ; это -- своего рода соловьи, и трели ихъ, какъ ни хороши, все-таки не то, что у курскихъ соловьевъ. Опять мы вступили въ ту грустную эпоху, когда вся дѣятельность наша сполна могла помѣститься въ нѣсколькихъ толстыхъ журналахъ. Кажется, вновь нашей ученой дѣятельности положенъ высшій предѣлъ -- статья въ журналѣ; нашей литературной дѣятельности -- повѣсть въ журналѣ. Повѣсти и статьи должны быть пересыпаны стихотвореніями, хотя бы въ этихъ стихотвореніяхъ было весьма мало смыслу -- это такъ мило, стихи такъ пестрятъ книгу, такъ разнообразятъ обертку. Какъ же безъ стиховъ, когда у насъ есть поставщики этого продукта? И чѣмъ меньше содеряшнія является въ журналахъ, тѣмъ обертки ихъ стаповятся пестрѣе. Редакторы ломаютъ голову надъ заглавіями статей; потомъ они ломаютъ головы надъ отыскиваніемъ стиховъ, сколько нибудь годныхъ для пересыпки статей; потомъ ломаютъ головы надъ оберткой. Головы болятъ, какъ отъ самой усиленной работы, и ихъ объявленія сверхъ того еще одинъ разъ завѣряютъ, что у нихъ дѣйствительно головы трещатъ отъ труда.

Прежде, въ это время, журналы обыкновенно распинались, доказывая, вопервыхъ, что у нихъ есть направленіе, и вовторыхъ, что направленіе "мое" лучше направленія "твоего". Вопросъ о направленіяхъ, одно время, выдвинутъ былъ на первый планъ, потому что думали, если скажешь при подпискѣ, что у меня есть направленіе, то оно и будетъ сидѣть въ двѣнадцати книжкахъ журнала. Къ какому юродству не вели эти "направленія для подписки!" Сказавши разъ впопыхахъ слово, его потомъ или забывали, или вспомнивъ, приставляли къ каждой статьѣ, точно ярлыки въ ботаническихъ питомникахъ, и готовы были свой здравый смыслъ исказить ради сорвавшагося съ языка "направленія".

Но вотъ, теперь, слава-богу, журналы, кажется, перестали говорить о направленіяхъ, убѣдившись, что ежели у кого оно дѣйствительно есть, то и будетъ проникать наружу безъ помощи ярлыка; а если его нѣтъ, другими словами, если сотрудники не составили себѣ яснаго понятія о томъ, что они пишутъ и печатаютъ, то никакіе ярлыки не помогутъ.

За то, съ другой стороны, посмотрите, какая меланхолическая томность самыхъ объявленій! Даже они имѣютъ видъ, будто написаны тамъ... гдѣ-то, далеко отъ Россіи, и потомъ переведены на русскій: такъ мало говорятъ о томъ, что слѣдуетъ.

Итакъ, намъ не предстоитъ даже удовольствія наслаждаться объявленіями: что жь мы будемъ дѣлать? Неужто приниматься всѣмъ за романы, и каждому писать свое "Что дѣлать?"

Я беру еще разъ книгопродавческія объявленія, такія длинныя, такимъ мелкимъ шрифтомъ напечатанныя, и не хочу вѣрить, чтобы въ ноябрѣ мы точно всѣ были въ четвертомъ классѣ гимназіи, на урокѣ нѣмецкаго учителя Іоганна Буттербродта и занимались переводами съ нѣмецкаго на русскій. Читаю въ одномъ объявленіи реэстръ новыхъ книгъ: Житіе Ефрема Сирина. Синодальная типографія; Житіе преподобнаго отца нашего Ісаакія Печерскаго. Синод. типографія... Макарія Египетскаго. Синод. типогр... Синод. типогр... Син. типогр... Все книги богословскія, до меня некасающіяся, и имѣющія свою особенную область и кругъ дѣйствія. Я о нихъ не говорю.

Но вотъ далѣе, за богословіею и философіей, которыя у насъ, слава-богу, печатаются подъ одной рубрикой, слѣдуетъ языкознаніе. "Ноэль и Шапсаль, новая грамматика, по плану методическому!..." Знаю я эту новость 1863 г. Я по ней учился, когда еще пѣшкомъ подъ столъ ходилъ. Далѣе:

"Тетрадь чистописанія..." и эту новость знаю. Очень больно били за мой почеркъ, и только благодаря новѣйшему прогресу, я могу безнаказанно выводить тѣ каракули, которымъ я выучился по этой "Тетради чистописанія", и которыя весьма годились бы для шифрованной переписки министерства иностранныхъ дѣлъ.

"Русская грамматика, А. Антонова." Трехлѣтній гимназическій курсъ. Знаю я и эти трехлѣтніе курсы. Послѣ нихъ, начнешь писать такъ, точно учился у г. Половцова, пригодно: "для городов і прігородов, для посадо, погостов і сел, для ніжніх чінов всероссііскаго воінства, для казачіх хат, для крест'янскіх ізб і для стражніческіх домов."

"JElementarbuch der deutschen Sprache für die russische Jugend. "-- Эти курсы зачѣмъ пишутся, я рѣшительно не понимаю. Всѣ они похожи одинъ на другой; "russische Jugend" изъ нихъ обыкновенно не выучивается нѣмецкому языку. А между тѣмъ изданія эти выходятъ безпрестанно; и пусть бы перепечатывали старыя -- все-таки, хотя бы преданіе пріятное было: "вотъ, молъ, учился по этой книгѣ, и ничему не выучился"; а то нѣтъ, сочиняютъ все какія-то новыя, можетъ быть, даже и хорошія. Можетъ быть, кто-нибудь и выучится нѣмецкому языку. Просто досадно. Вотъ и въ ноябрѣ сочинилъ такую книгу г. Фишеръ.

Перехожу къ исторіи, географіи и статистикѣ: у насъ между этими науками мало разницы.

Первое знакомство съ земнымъ шаромъ. Переводъ съ французскаго.

Землевѣдѣніе для начинающихъ, г. И. Разумова.

Списокъ чинамъ, состоящимъ на службѣ въ курской губерніи.

Проектъ учрежденія конторы для прислуги въ Кіевѣ.

Это -- наша статистика, географія и исторія. Конечно, это не открытіе истоковъ Нила, не изслѣдованіе объ Австраліи, не изученіе сибирскаго края, а сочиненія болѣе популярныя; но за то согласитесь сами, что о нихъ сказать рецензенту, хоть бы, напримѣръ, о спискѣ чиновъ курской губерніи? Рѣшительно, сколько ни ломай голову, а все придется сказать: "какіе это отличные люди во всѣхъ отношеніяхъ!" Но скажи это я -- примутъ непремѣнно за лицепріятіе, за пристрастіе къ извѣстному направленію, примутъ за увлеченіе идеей!

Перехожу къ послѣднему и самому замѣчательному отдѣлу книгъ, вышедшихъ въ ноябрѣ, къ отдѣлу словесности. Читаю:

О жизни и кончинѣ Ав. П. Глинки. Тип. Акад. Наукъ.

Про себя говорю ей "царство небесное!" и продолжаю:

Повобѣлгарска сбирка. Новобѣлгарска гусла. Москва. Книгопечатня Бахметева.

Это я вамъ, читатель, рекомендую, если у васъ будутъ гости, занять ихъ этой книгой.

Сказка о славномъ и сильномъ витязѣ Ерусланѣ Лазаревичѣ... Извѣстно, что.

Альбомъ русскихъ лучшихъ пѣсенъ и романсовъ, исполненныхъ хорами пѣсенниковъ Молчанова, Соколова и Молодцова.

Новѣйшій карманный пѣсенникъ, съ любимыми публикою... и проч..

Жаръ-птица. Живая и мертвая вода. Соч. В. Шмитановскаго.

Волшебный замокъ, или знаменитый рыцарь Родригъ и волшебникъ Роасъ. Москва.

Вотъ вамъ сокровища русской литературы, вышедшія въ ноябрѣ. Не хотите ли, читатель, составить о нихъ статейку въ журналъ? Я берусь пристроить ее и похлопотать у редакторовъ "о приличномъ вознагражденіи за трудъ".

Сдѣлавъ это краткое, но полное обозрѣніе текущей литературы за ноябрь мѣсяцъ, я могу съ чистою совѣстію и покойнымъ сердцемъ возвратиться къ трудамъ менѣе обстоятельнымъ, о которыхъ я кой-что уже говорилъ. Но такъ-какъ читатель теперь видитъ ясно, что иногда повѣсть или статья, появившаяся въ журналѣ, гораздо важнѣе цѣлаго отдѣла книгъ, отдѣльно вышедшихъ въ Москвѣ и Петербургѣ, то впередъ онъ и будетъ прощать "Отеч. Запискамъ" нѣкоторую ихъ несостоятельность при обзорѣ русскихъ книгъ. Полный обзоръ могъ бы вредно отозваться, по счастливому современному нашему выраженію -- на мозгахъ читателя и рецензента.

Перехожу къ роману г. Писемскаго "Взбаломученное море", который окончился и о которомъ наша ежедневная пресса успѣла уже наговорить такъ много дурнаго, что мнѣ даже было бы совѣстно повторять ту же избитую тэму. И въ самомъ дѣлѣ, послѣднія три части романа приняли такой политическій и соціальный складъ въ умѣ нашего первокласснаго писателя, что мы считаемъ уже долгомъ остановиться только на этомъ явленіи и оставить въ сторонѣ весь шаловливый эпикуреизмъ Бакланова, Іоны-циника, откупщика Галкина, его повѣреннаго, m-me Линевой и проч. и проч. Во всѣхъ этихъ сценахъ Писемскій неподражаемъ; сцены и интриги веселы до I уморительности, такъ-какъ по глубокому убѣжденію г. Писемскаго, мужчина и женщина на Руси не могутъ сѣсть рядомъ, чтобы черезъ пять минутъ послѣ этого женщина не ударила уже мужчину по своевольной рукѣ. Этотъ принципъ здоровой русской натуры, проведенный г. Писемскимъ черезъ шесть частей романа, самъ по себѣ составляетъ уже фактъ замѣчательный, а для новѣйшихъ нашихъ нигилистовъ даже и поучительный. Если у г. Чернышевскаго, въ романѣ, Вѣра Павловна и Лопуховъ могли воздержаться отъ принципа г. Писемскаго четыре года, занятые преимущественно соціальнымъ развитіемъ нашего общества, то у г. Писемскаго, напротивъ, какимъ бы серьёзнымъ политическимъ дѣломъ ни были заняты люди, если только между ними есть женщина, они непремѣнно дурно держатъ руки подъ столомъ и позволяютъ себѣ очень любознательныя экскурсіи.

Съ виду такой странный фактъ давалъ бы полный поводъ обвинить то поколѣніе, которое изобразилъ г. Писемскій, въ матеріальной невоздержности, а молодое поколѣніе могло бы гордиться строгимъ аскетизмомъ; выводъ былъ бы не въ пользу г. Писемскаго. Но если перевернуть вопросъ и представить, что г. Писемскій изображалъ слабость нашей человѣческой природы, а г. Чернышевскій ея силу, то пользы, я полагаю, принесетъ гораздо больше г. Писемскій, чѣмъ г. Чернышевскій. Первый такъ боится слабости мужчины, что на каждомъ шагу предостерегаетъ отъ него неопытныхъ голубищь; г. Чернышевскій, напротивъ, закрываетъ грѣхъ и слабость нашей природы, такъ что ихъ не видно, они на второмъ планѣ, и читатель любуется только взаимнымъ стремленіемъ молодыхъ людей къ улучшенію быта всѣхъ страждущихъ и обремененныхъ, къ распространенію знанія и довольства, какъ общей панацеи отъ всѣхъ золъ, тяготящихъ міръ.

Такимъ образомъ, какъ читатель видитъ, я ухитрился доказать, что г. Писемскій, несмотря на всевозможную фривольность его героевъ, есть писатель въ высокой степени нравственный. Я считаю это даже заслугой, послѣ тѣхъ нападокъ на грязь и цинизмъ всѣхъ циниковъ, дѣйствующихъ въ первыхъ трехъ частяхъ "Взбаломученнаго моря". Я надѣюсь даже отъ нашей академіи наукъ получить за это если не премію, то золотую медаль "за рецензію". Г. Писемскій -- русскій человѣкъ и человѣкъ бывалый; все, что онъ пишет7", онъ или видѣлъ, или слышалъ; въ книжку онъ никогда не заглядываетъ для, того, чтобы попользоваться оттуда идеей и потомъ эту книжную идею изобразить подъ видомъ разнаго сорта русскихъ людей, одѣтыхъ во фраки, мундиры и зипуны. Онъ не вводитъ въ обманъ и рисуетъ русскаго человѣка такимъ, что всякій утопистъ долженъ попятиться, и прежде всего подумать, пригодна ли для такого человѣка, придуманная какимъ нибудь нѣмцемъ теорія. Я увлекаюсь фантазіей и предполагаю, что кто-нибудь, внявъ гласу г. Чернышевскаго, задумалъ бы, для экономическихъ сбереженій, устроить такое домашнее заведеніе, гдѣ бы жильцы, имѣя отдѣльныя комнаты для себя, въ то же время имѣли бы общій столъ, общую кухню, библіотеку, гостиную и проч. и проч., однимъ словомъ: общія комнаты для рекреацій, и отдѣльныя для труда и сна, кабинеты и спальни. Въ это заведеніе я мысленно поселяю Іону-циника, Бакланова и Басардина, сообщество котораго до того опасно для дамъ, что даже старая губернаторша выскочила отъ него изъ кареты. Что такое могло бы выйти, на этой русской почвѣ, изъ подобнаго заведенія! На каждаго изъ подобныхъ господъ нужно было бы на ночь надѣвать намордники и накрѣпко запирать ихъ въ спальняхъ! Созданіе этой экономической жизни для русскаго бѣднаго столичнаго жителя, такое полезное, должно разлетѣться въ прахъ, какъ только заведутся въ немъ люди, подобные Баклановымъ и Басардинымъ, двумъ дурнымъ представителямъ двухъ поколѣній -- по мнѣнію г. Писемскаго. Не забудьте, что это представители слабости русской натуры, разсматриваемой, конечно, съ нравственной стороны.

Но я думаю, какъ безъ помощи Бакланова, поколѣніе сороковыхъ годовъ, къ которому онъ принадлежалъ, дѣлало свое дѣло и продолжаетъ его дѣлать; такъ и другое поколѣніе, къ которому принадлежитъ Басардинъ и два брата Галкины, сдѣлаетъ, въ свою очередь, что-нибудь полезное безъ помощи этихъ двухъ героевъ наглости и тупоумія. Главное дѣло, чтобы въ поколѣніи, выступавшемъ на сцену, была ясная идея, чего оно хочетъ. Ясно опредѣленныя границы мысли, твердо очерченные предѣлы дѣятельности никогда и ничему не могутъ быть опасны. Если они, какъ идея, ясно выражены, они должны или быть признаны истиной, и тогда неопровержимы; или будутъ поражены какъ ложь, и тогда недолговѣчность ихъ сама собой обозначится.

Какія же идеи были у поколѣнія сороковыхъ годовъ, нынѣ дѣйствующаго и прославившагося уже своимъ участіемъ въ величайшихъ реформахъ русскаго общества, и какія идеи у новаго поколѣнія, такъ неудачно ознаменовавшаго начало своей дѣятельности?-- Можемъ ли мы спрашивать объ этомъ у г. Писемскаго, но прочтеніи его романа? Кажется можемъ, думаю я, потому что заключеніе шестой части говоритъ слѣдующее:

"Разсказъ нашъ, на сколько въ немъ было задачи, конченъ. За откровенность нашу, мы напередъ знаемъ, тысячи обвиненій падутъ на нашу голову. Но изъ всѣхъ ихъ мы принимаемъ только одно: пустъ насъ уличатъ, что мы наклеветали на дѣйствительность!... Не мы виноваты, что въ быту нашемъ много грубости и чувственности, что такъ называемая образованная толпа привыкла говорить фразы, привыкла или ничего не дѣлать, или дѣлать вздоръ, что, не цѣня и не прислушиваясь къ нашей главной народной силѣ: здравому смыслу, она кидается на первый фосфорическій свѣтъ, гдѣ бы и откуда ни мелькнулъ онъ, и дѣтски вѣритъ, что въ немъ вся сила и спасеніе!

"Въ началѣ нашего труда, при раздававшемся около насъ, со всѣхъ сторонъ, говорѣ, шумѣ, трескѣ, ясное предчувствіе говорило намъ, что это не буря, а только рябь и пузыри, отчасти надутые извнѣ, а отчасти появившіеся отъ поднявшейся снизу разной дряни.

"Напрасно враги наши, печатные и непечатные, силятся низвести наше повѣствованіе на степень безцѣльнаго сборника разныхъ пошлостей. Мы очень хорошо знаемъ, что они сердятся на насъ за то, что мы раскрываемъ ихъ болячки и бьемъ ихъ по чувствительному мѣсту, между тѣмъ какъ ихъ собственная совѣсть говоритъ за насъ и тысячекратно повторяетъ имъ, что мы правы.

"Трудъ нашъ мы предпринимали вовсе не для образованія ума и сердца (?) шестнадцатилѣтнихъ читательницъ, и не для услады задорнаго самолюбія разныхъ слабоголовыхъ юношей; имъ даже лучше не читать насъ; мы имѣли совершенно иную, чтобы не сказать высшую цѣль, и желаемъ гораздо большаго: пусть будущій историкъ со вниманіемъ и довѣріемъ прочтетъ наше сказаніе; мы представляемъ ему вѣрную, хотя и неполную картину нравовъ нашего времени, и если въ ней не отразилась вся Россія, то за то тщательно собрана вся ея ложь".

Послѣ этого отвѣта преждевременнымъ критикамъ, т. е. "врагамъ печатнымъ и непечатнымъ", мы уже не имѣемъ права смотрѣть на романъ г. Писемскаго, какъ на рядъ фельетоновъ изъ общественной жизни. Сюда призывается вниманіе будущаго историка; здѣсь говорится, что авторъ имѣлъ высшую цѣль; что въ романѣ заключена вся ложь нашей эпохи, если не вся исторія ея. Здѣсь, во имя "здраваго смысла" и "яснаго предчувствія" -- двухъ орудій г. Писемскаго, требуются къ отвѣту поколѣнія 40--60-хъ годовъ; здѣсь, наконецъ, дѣлается вызовъ каждому желающему поднять перчатку, такого рода: "изобличите насъ, если мы наклеветали на дѣйствительность".

Имя г. Писемскаго, мѣсто, занимаемое имъ въ ряду нашихъ писателей, вопросы, имъ затронутые, поколѣнія, требуемыя къ суду -- все заставляетъ насъ остановиться на тѣхъ задачахъ, которыя задумалъ разрѣшить г. Писемскій, своимъ особеннымъ способомъ -- указаніемъ на зло.

Въ чемъ же это зло, намѣченное г. Писемскимъ и представленное имъ въ романѣ, въ образахъ яркихъ и всѣмъ доступныхъ? Оно перечислено въ томъ же послѣсловіи, которое мы привели выше.

1) въ нашемъ быту много грубости и чувственности.-- Истина неоспоримая.

2) "Такъ называемая образованная толпа" привыкла говорить фразы.-- Истина неоспоримая нетолько у насъ въ Россіи, но и вездѣ, гдѣ есть "такъ называемая образованная толпа".

3) Эта толпа привыкла или ничего не дѣлать, или дѣлать вздоръ.-- Истина опять неоспоримая по отношенію къ "такъ называемой" толпѣ.

4) "Наша толпа, не прислушиваясь къ нашей главной народной силѣ: здравому смыслу, кидается на первый фосфорическій свѣтъ, гдѣ бы и откуда ни мелькнулъ онъ, и дѣтски вѣритъ, что въ немъ вся сила и спасеніе." Опять неоспоримая истина для всѣхъ народовъ. Напримѣръ, французы, когда у нихъ заврется какой-нибудь писатель, говорятъ, что онъ опустилъ изъ виду здравый смыслъ, "эту главную черту французскаго народа." Когда какой-нибудь политикъ задумаетъ либеральныя измѣненія въ конституціи 1852-го года, Наполеонъ Ш непремѣнно скажетъ, что здравый смыслъ французской націи противится этимъ идеямъ. Я привелъ французовъ, какъ самый легкомысленный народъ, и онъ тоже гордится своимъ здравымъ смысломъ. Только вотъ что: при Наполеонѣ французскій народъ полагаетъ здравый смыслъ въ сенаторахъ имперіи; при Луи-Филиппѣ находилъ его въ министерствѣ Гизо; при реставраціи -- въ палатѣ перовъ, и т. д. Но здравый смыслъ никогда не переставалъ жить между французами. Что же сказать объ англичанахъ -- этомъ всесвѣтномъ здравомъ смыслѣ! о нѣмцахъ, этомъ воплощенномъ благоразуміи! Вездѣ есть, и даже больше чѣмъ у насъ, здравый смыслъ; вездѣ онъ различенъ, и потому весьма интересно было бы знать, что такое русскій здравый смыслъ, который долженъ судить и разбирать "фальшивый фосфорическій свѣтъ". Еще недавно у насъ, эманципація крестьянъ была фосфорическимъ свѣтомъ; она была этимъ свѣтомъ, напримѣръ, въ "Охотничьихъ Очеркахъ" Тургенева, а теперь уже превратилась въ здравый смыслъ, который имѣетъ твердую почву подъ собою, и такую твердую, что при нынѣшнихъ обстоятельствахъ, этимъ фосфорическимъ свѣтомъ спасаютъ отъ поляковъ нетолько Литву, Бѣлоруссію, Малороссію, но и самую Польшу, отъ односторонней польской же партіи!

Что же касается до втораго критеріума истины или лжи, рекомендуемаго г. Писемскимъ, до яснаго предчувствія того, что окажется дрянью и что не окажется дрянью, то считая этотъ способъ распознаванія событій чисто личнымъ у нашего автора, мы можемъ только отнестись къ нему съ уваженіемъ, но въ разборъ предчувствій, какъ дѣла чисто-личнаго, входить не станемъ.

Итакъ, повторяемъ слова г. Писемскаго: "пусть будущій историкъ со вниманіемъ и довѣріемъ прочтетъ это сказаніе; здѣсь представлена ему вѣрная, хотя и неполная картина нравовъ нашего времени, и если въ ней не отразилась вся Россія (!), то за то тщательно собрана вся ея ложь."

Какая "вся эта ложь" -- мы видѣли изъ четырехъ пунктовъ, выше нами приведенныхъ. Эту ложь мы не находимъ особенно рельефною. Напримѣръ, о томъ, что наше такъ называемое образованное большинство привыкло говорить фразы я изъ фразъ дѣлать вопросъ жизни и смерти -- этотъ вопросъ спеціально разработанъ въ одной изъ лучшихъ повѣстей г. Тургенева -- "Рудинѣ"; о томъ, что это большинство ничего не дѣлаетъ, или толчетъ воду -- объ этомъ даже есть безсмертное произведеніе -- "Мертвыя Души". О томъ, что въ нашемъ обществѣ много грубости и чувственности -- на эту тэму написалъ самъ же г. Писемскій всѣ свои прежніе романы и повѣсти, гдѣ эти свойства русской натуры являются во всей своей наготѣ и непривлекательности.

Слѣдовательно, ложь эту нѣтъ никакой возможности уловить общими фразами: она всегда была у насъ и долго еще будетъ. По ложь эта, мы полагаемъ, будетъ имѣть въ разныя времена свои оттѣнки, своихъ представителей и своихъ героевъ. Тутъ уже должна явиться такъ сказать спеціальная ложь, присущая каждому поколѣнію. Ее поймаешь только на живыхъ чертахъ лица, а не на трупѣ ея, не на мысли. Слѣдовательно, мы должны ловить ее на Баклановѣ, на лицахъ, окружающихъ Бакланова, на его сверстникахъ, и на послѣдовавшемъ за нимъ поколѣніи. Это не одна и та же ложь, такъ сказать не наслѣдственная, переходящая изъ рода въ родъ, какъ добрый англійскій майоратъ, а нѣчто обусловливаемое въ каждомъ поколѣніи особыми примѣтами, типическими знаками, которыхъ не разгадаешь безъ того, пока не узнаешь достоинствъ эпохи. Ложь, вѣдь, обратная сторона правды; слѣдовательно, чтобы знать, какая ложь господствовала въ какомъ нибудь поколѣніи, напередъ нужно знать, какой правдѣ оно служило. Скажите мнѣ, чѣмъ были заняты передовые люди, и я вамъ скажу, въ чемъ упражнялись ихъ слѣпые подражатели; укажите, что защищали лучшіе умы, и я вамъ скажу, какъ могли изуродовать ихъ идеи легіоны полуобразованныхъ послѣдователей! Не сдѣлаете этого -- и вами изображенная ложь получитъ какое-то безразличное значеніе. Она не будетъ дѣйствительна ни для общества, въ поученіе которому пишется, ни для историка, въ назиданіе которому собирался повидимому весь этотъ богатый запасъ лжи. Я вамъ приведу одинъ изъ новѣйшихъ примѣровъ. Г. Тургеневъ, желая выразить, до какой уродливости можетъ доходить эманципація дѣвушки, вывелъ въ своемъ романѣ: "Отцы и Дѣти" нѣкую Кувшину, занятую въ Гейдельбергѣ эмбріологіей. Онъ думалъ, что этимъ поразитъ на голову несвойственныя женщинамъ занятія. И, однакожъ, онъ рѣшительно не достигъ цѣли, сколько можемъ судить но существующимъ и процвѣтающимъ у насъ Кукшннымъ. Спрашивается: отчего, казалось бы, ударъ, направленный такъ вѣрно, не удался? Предполагаемая ложь осталась живущей въ обществѣ, и намъ случилось читать одинъ рукописный разсказъ, гдѣ именно, наперекоръ г. Тургеневу, молодая дѣвушка, бесѣдуя въ самомъ интимномъ tête-à-tête, разсказываетъ своему милому цѣлый курсъ эмбріологіи. Повѣсть написана именно для доказательства, что ни чувство дѣвической скромности, ни та стыдливость, которая выработана двухтысячелѣтнею христіанскою цивилизаціей, нисколько не шокируется подобнымъ разговоромъ, подобнымъ занятіемъ.

Все это доказываетъ только, что г. Тургеневъ слишкомъ всколзь коснулся того явленія, которое требовало болѣе всесторонней разработки, которое проявляется не въ однѣхъ безобразныхъ Кукшиныхъ. Вопросъ былъ съуженъ, главная идея упущена изъ виду, и хотя личность Кукшиной живая, неподлежащая сомнѣнію, но съ тѣмъ вмѣстѣ, и слишкомъ односторонняя, чтобы вмѣстить въ себѣ весь вопросъ объ эманципаціи женщины. Поэтому она и не убила дѣйствительности, которая продолжаетъ"'жить и развиваться. А между тѣмъ, ничто такъ не убиваетъ лжи какъ искусство. Все, что вы допустите толкуя à priori, все это получаетъ другой оттѣнокъ и даже дѣйствуетъ на васъ иначе, когда художникъ силою своей власти столкнетъ васъ съ живымъ лицомъ, говорящимъ и дѣйствующимъ по книгѣ. Противъ силы художественной картины нѣтъ отпора, тогда какъ толкуя à priori, защитникъ самой ложной идеи, если только онъ хорошій діалектикъ, можетъ поспорить и поспорить съ вами.

Такимъ образомъ художникъ, изображая какую нибудь общественную ложь, долженъ ясно выставить ея источникъ, опредѣленно и во всей подробности характеризовать истину, которой эта ложь представляетъ извращеніе; иначе, она не будетъ имѣть значенія.

На этомъ основаніи я спрашиваю себя, какую ложь песетъ Баклановъ, какую связь имѣетъ этотъ господинъ съ другими представителями поколѣнія сороковыхъ годовъ, чѣмъ онъ имъ родствененъ, какимъ образомъ онъ порожденъ тѣмъ же идеями, которыя, можетъ быть, въ состояніи были произвести людей сколько-нибудь получше? Для вящей связи съ фактами, неподлежащими сомнѣнію, выведенъ авторомъ на сцену московскій университетъ, студенческая жизнь, нѣкоторые факты изъ балетной закулисной исторіи; потомъ жизнь деревенская, тогдашняя служба, заѣдающее чиновничество... однимъ словомъ, все какъ слѣдуетъ быть. И, однакожь, что же выходитъ на повѣрку?

Будто поколѣніе сороковыхъ годовъ дало намъ только Баклановыхъ, какъ умственный свой цвѣтъ, чиновничество въ видѣ губернатора, откупщика Галкина и госпожу Линеву?

Остановимся на этомъ.

Люди сороковыхъ годовъ -- на нашихъ глазахъ, слѣдовательно, ужь это никакъ не секретъ -- были участниками лучшихъ подвиговъ русской земли: дали свободу двадцати мильйонамъ русскихъ крестьянъ, дали русской землѣ возможно правый судъ, подготовили фундаментъ для ея самоуправленія, избавили русскую землю отъ откупа... Подумалъ ли г. Писемскій о томъ, что люди, засѣдавшіе въ разнаго рода крестьянскихъ коммиссіяхъ, большею частію принадлежали къ людямъ сороковыхъ годовъ? Нужно ли перечислять ихъ по именамъ? Вѣдь и это можно сдѣлать, если ужь на то пошло. Неужто для г. Писемскаго секретъ, что капитальный вопросъ русской литературы 40 -- 60-хъ годовъ, былъ вопросъ крестьянскій? Къ тому же поколѣнію, которое представляетъ Баклановъ, принадлежали Бѣлинскій и Грановскій -- два лучшіе наши общественные двигателя сороковыхъ годовъ; поколѣніе это дало намъ Тургенева, Островскаго, Некрасова, и двумя послѣдними оно связывается тѣсно съ молодымъ поколѣніемъ, которое задумало искать болѣе близкой связи съ народомъ. Такъ вотъ изъ этого поколѣнія беретъ г. Писемскій своего героя и проводитъ его по шести частямъ своего романа. Въ послѣднихъ двухъ частяхъ выступаетъ на сцену молодое, новое поколѣніе, и что мудренаго, что и къ нему совершенно односторонно отнесся г. Писемскій, если и прежняго не понялъ. Вопросы о женщинѣ, о трудѣ, о сближеніи съ народомъ изложены у него въ той формѣ, на которую указалъ уже г. Тургеневъ, хотя между Базаровымъ и Галкинымъ или Басардинымъ такая же разница, какъ, напримѣръ, между Рудинымъ и Баклановымъ. Ограничиться однимъ внѣшнимъ, смѣшнымъ, потому только, что одна эта сторона, по мнѣнію г. Писемскаго, выплыла наружу въ нашемъ обществѣ, непозволительно романисту, рисующему поколѣнія людей, а не уличныя сцены. Романистъ, понимающій идею, даже и къ смѣшной формѣ какого нибудь явленія отнесется иначе, нежели писатель, который за внѣшностью не видитъ сущности.

Не говоримъ объ отношеніи автора къ поколѣнію новому, и для г. Писемскаго чуждому. На него онъ могъ смотрѣть, положимъ, свысока. А какъ могъ онъ сдѣлать подобный промахъ съ поколѣніемъ, къ которому самъ принадлежитъ? Г. Писемскій самъ долженъ былъ формироваться литературно подъ вліяніемъ статей Бѣлинскаго, котораго боготворила молодёжь сороковыхъ годовъ; какъ воспитанникъ московскаго университета, онъ не могъ, казалось бы, ускользнуть отъ гуманной атмосферы, которую внесъ въ этотъ университетъ Грановскій. Какъ же сдѣлалось, что этого ничего не видно изъ романа г. Писемскаго? Между тѣмъ, личности сороковыхъ годовъ были уже тронуты нашей литературою. Рудины и Бельтовы много взяли въ себя изъ окружавшей атмосферы. Потомъ, литературные кружки сороковыхъ годовъ, въ Петербургѣ и въ Москвѣ преимущественно, были слишкомъ оживлены и съумѣли дополнять недостатокъ идей, проводимыхъ въ литературѣ. Эти кружки формировали ученія: славянофиловъ, которые такъ блистательно явились въ крестьянской реформѣ; доктринёровъ-англомановъ, откуда вышелъ "Русскій Вѣстникъ" 1856--1860-го года. Въ Петербургѣ эти мнѣнія видоизмѣнялись вмѣстѣ съ поворотами мнѣній Бѣлинскаго. Бѣлинскій принадлежалъ нѣсколькимъ партіямъ поочередно, отъ гегельянцевъ блаженной памяти положенія "все что дѣйствительно, то разумно", до партіи прогреса въ лицѣ Жорж-Занда, Леру и нѣмецкой- философіи 1848-го года. Послѣднее его направленіе преимущественно господствовало въ Петербургѣ, тогда какъ Москва, съ помощью университета, преимущественно сохраняла или славянофильскій или доктринёрскій характеръ. Все это зрѣло въ кружкахъ, было предметомъ оживленныхъ бесѣдъ и споровъ, которые тогда составляли единственный признакъ общественнаго движенія.

Вотъ эту-то лицевую сторону поколѣнія мы не находимъ у г. Писемскаго, тогда какъ именно это поколѣніе онъ и задумалъ изобразить въ романѣ. И послѣ всего этого г. Писемскій могъ сдѣлать такой смѣлый вызовъ: "Изобличите насъ, если мы наклеветали на дѣйствительность!" -- Вы на нее не клеветали; нѣтъ; по потому, что вы ея не видѣли, и потому дѣйствительности, въ настоящемъ смыслѣ слова, нѣтъ въ вашемъ романѣ.

Какое отношеніе Бакланова ко всему этому міру "дѣйствительности?" Почему именно онъ дитя сороковыхъ годовъ? Потому-ли что засѣдалъ въ трактирѣ Британіи, былъ посвященъ въ балетныя партіи Банковской и Андреяновой? Гдѣ на немъ ложь сороковыхъ именно родовъ? Сдѣлался онъ славянофиломъ въ поддевкѣ, которая такъ уди; вила нѣкогда Петербургъ, куда явился въ этомъ костюмѣ Хомяковъ. Сдѣлался онъ отъявленнымъ поборникомъ идей Гизо о роли средняго сословія въ европейскихъ государствахъ и за это навлекъ на себя немилости? Впалъ онъ въ крайній соціализмъ Фурье и пострадалъ за это? Сдѣлался наконецъ онъ поклонникомъ того наполеоновскаго демократизма, который жилъ въ нашихъ лучшихъ бюрократахъ того времени? Однимъ словомъ, почему Баклановъ принадлежитъ сороковымъ годамъ, а не тридцатымъ, не двадцатымъ и не пятидесятымъ -- по своимъ ошибочнымъ идеямъ?

Ничего этого нѣтъ; такой краски, такого лаку на Бакланова не наведено. Но вѣдь для историка только и нужна историческая ложь, а не всякая, какая угодно. Этакъ, пожалуй, мало ли людей лжетъ съ утра до вечера, и до всего этого будетъ дѣло историку!

Но что намъ за дѣло до отдѣльныхъ личностей, скажутъ нѣкоторые. Ложь эпохи разбросана у г. Писемскаго но всему обществу, которое въ средѣ своей имѣло либераловъ въ родѣ Бакланова, администраторовъ, въ родѣ губернатора, выведеннаго насцену; представителей земства -- въ родѣ предводителя дворянства, который говоритъ рѣчь, по случаю освобожденія крестьянъ; общество, которое питаюсь насчетъ откупщиковъ Галкиныхъ, въ свою очередь набивавшихъ карманы на счетъ народа. Вотъ что изображено у г. Писемскаго и вотъ что правда.

Такъ, у г. Писемскаго изображена эпоха двадцати послѣднихъ лѣтъ, чуть не до вчерашняго дня. Но вѣдь характеръ эпохи слагается изъ характеровъ отдѣльныхъ лицъ; ея оттѣнокъ несутъ съ собою представители высшихъ интересовъ; ея ложь происходитъ отъ извращенія идей, составляющихъ ея силу. Слѣдовательно, все-таки мы не можемъ обойтись безъ самаго тщательнаго разсмотрѣнія отдѣльныхъ личностей и ихъ существенныхъ признаковъ. Это и будетъ изученіе той эпохи, которая выведена въ романѣ.

II.

Если Баклановъ и его отношенія къ университетскому кружку сороковыхъ годовъ обижали тогдашнее молодое, а теперешнее зрѣлое, поколѣніе, то точно такъ же Галкины и Басардины оскорбятъ нынѣшнее молодое поколѣніе. Съ этой стороны г. Писемскій потерпѣлъ въ нашемъ обществѣ двойную неудачу. А между тѣмъ Галкины и Басардины -- лица не выдуманныя авторомъ, лица всѣмъ знакомыя: такъ этотъ неглубокій и рѣзкій типъ успѣлъ даже примелькаться въ нашихъ глазахъ. Эти господа послѣ двухъ-трехъ словъ всѣ на лицо и до того откровенно наглы и пусты, что надъ ними и задумываться нечего. Рисуя Галкиныхъ и Басардиныхъ, авторъ не погрѣшилъ передъ этими лицами излишней каррикатурностью рисунка -- погрѣшилъ:онъ тѣмъ, что далъ имъ родовое значеніе цѣлаго поколѣнія. Всѣ поняли такъ, что въ лицѣ этихъ молодыхъ представителей самой молодой лжи, авторъ хотѣлъ унизить все поколѣніе. Но точно такъ же, какъ и Кукшина, такъ и эти господа слишкомъ поверхностно относятся къ тому явленію, которое они думаютъ исчерпать. Виноватъ ли авторъ, что выведенныя имъ лица понимаются, можетъ быть, иначе, нежели онъ самъ ихъ понимаетъ?

Если мы сближали Бакланова съ тѣми людьми сороковыхъ годовъ, которые были истинными представителями эпохи, мы должны точно такъ же сблизить и Галкиныхъ, и Басардиныхъ съ представителями ихъ поколѣнія. Но гдѣ же представители этого поколѣнія, которое до сихъ поръ не успѣло еще ничего сдѣлать, кромѣ неудачныхъ попытокъ, кромѣ броженія, которое не уложилось ни въ какія формы? Дѣятелей нѣтъ, слѣдовательно и сравнивать не съ кѣмъ? Дѣйствительно, еслибы пришлось отводить настоящее мѣсто Галкинымъ и Басардинымъ только послѣ сравненія съ людьми дѣйствующими, мы были бы въ большомъ затрудненіи, потому что пришлось бы говорить о лицахъ, кругъ дѣятельности которыхъ еще мало извѣстенъ.

Мы были бы въ затрудненіи, еслибы вопросъ этотъ не былъ упрощенъ уже печатью. Поколѣніе, незаявившее себя еще никакою положительною дѣятельностью, лицевыя черты котораго мы наблюдали и въ Базаровѣ и изнанку въ Басардинѣ и Галкинѣ, нарисовало себѣ уже идеалъ.

Что такое идеалъ въ литературѣ, мы сейчасъ скажемъ; теперь же только пояснимъ г. Писемскому, что поколѣніе, обижавшееся изображеніемъ Галкиныхъ и Басардина, именно тому и обижалось, что оно создало себѣ идеалъ, и писатель, рисующій эпоху, долженъ знать этотъ идеалъ, хотя бы ему не сочувствовалъ. Идеалъ этотъ долженъ войти въ канву его исторической картины, какъ матеріалъ; игнорировать же его юмористъ не можетъ.

Теперь перейдемъ къ этому идеалу, до котораго мы добирались еще въ прошломъ мѣсяцѣ, въ нашей Лѣтописи. Идеалъ этотъ изображенъ у г. Чернышевскаго въ его романѣ "Что дѣлать" -- въ романѣ, который составляетъ въ своемъ родѣ другое "Взбаломученное море".

Идеалъ въ литературѣ! Да это нѣчто установившееся, осязательное, живущее но крѣпкимъ правиламъ, сильнымъ вѣрованіямъ, нѣчто знающее куда идетъ, зачѣмъ идетъ, а главное, убѣжденное, что другой дороги туда нѣтъ, куда онъ идетъ. До того мы отвыкли отъ идеаловъ, что даже самое понятіе объ идеалахъ спуталось, я подъ высшимъ проявленіемъ сознанія эпохи, что долженъ былъ бы означать идеалъ, стали понимать нѣчто несуществующее, призракъ, тѣни, пробѣгающія въ умѣ писателя, наблюдающаго жизнь дѣйствительную.

А между тѣмъ намъ показываютъ идеалъ -- Рахметова такъ-таки прямо и говорятъ, что это идеалъ. Тутъ, при такомъ категорическомъ объясненіи, каждое слово человѣка-идеала дѣлается дорого, и въ него начинаешь вдумываться, какъ наши публицисты въ изреченія Наполеона III.

Итакъ нашелся такой писатель, который не задумался вывести въ наше надломленное время героя, да еще прибавилъ, что онъ зналъ такихъ восьмерыхъ! Вотъ какъ! Значитъ, идеалъ несомнѣнный. Выводъ сдѣланъ изъ восьми Рахметовыхъ. Значитъ, идеалъ -- такое воздушное представленіе, которое можно бы построить, зная одного человѣка! А то восьмеро.

Литература до того забыла объ идеалахъ, что давно не осмѣливается даже и мечтать о нихъ. Рѣшиться на изображеніе такого лица -- трудно, очень трудно; это все равно, еслибъ кто-нибудь, зная одну солнечную систему, разсказалъ въ подробности и все устройство вселенной, какъ неопровержимый фактъ; еслибы кто-нибудь, зная, что движеніе демократическое составляетъ отличительную черту нашего времени, присѣлъ да и написалъ намъ окончательную форму, въ которой будетъ долговѣчна на землѣ демократія, и не будетъ приближаться ни къ демократіи французовъ, ни къ демократіи казацкаго круга, ни къ демократіи американской, такъ-какъ всѣ онѣ непрочны; еслибъ кто-нибудь, зная всю сложность задачи, относительно уголовной вмѣняемости за преступленія., зная всю зависимость человѣка отъ нашего организма, отъ свободной воли и отъ обстоятельствъ, сейчасъ же написалъ намъ новый уголовный кодексъ; еслибы кто-нибудь, задавшись идеей, что въ человѣкѣ животное на первомъ планѣ, то-есть его физическія потребности, въ силу этихъ убѣжденій предложилъ намъ новыя эстетическія правила вмѣсто прежнихъ идеалистическихъ! Но такъ-какъ до сихъ поръ не нашлось такого человѣка, то и весьма удивительно встрѣтить человѣка, который легко, безъ всякаго затрудненія, выводитъ въ дѣйствіи, въ жизни роль идеала.

Идеалы художниковъ -- самые чувствительные барометры умственнаго состоянія эпохи. Политическія убѣжденія народа могутъ измѣниться, но форма можетъ поддерживаться силой; религіозныя вѣрованія могутъ пошатнуться, но государственная сила церкви можетъ поддерживать колеблющійся порядокъ. Не то въ литературѣ.

Какъ только надломились какія-нибудь идеи, ихъ новому поддерживать силой -- и тотчасъ идеалы исчезаютъ въ литературѣ.

Вотъ почему, когда намъ скажутъ: есть идеалъ въ литературѣ, мы тотчасъ встрепенемся и обрадуемся за ту литературу, въ которой онъ явится. Конечно, это не долженъ быть идеалъ г-жй Кохановской, который глядитъ въ прошедшее; это долженъ быть человѣкъ, указывающій на будущее. Всѣ признаки его драгоцѣнны для литературы, потому-что по слѣдамъ идеала идутъ всегда толпы, идутъ долго, пока не наступитъ время другаго идеала. Поэтому, повторяемъ, читателю не должно быть нисколько удивительно, что мы дѣлаемъ такой скачокъ изъ одного "Взбаломученнаго моря" въ другое, изъ романа г. Писемскаго въ романъ г. Чернышевскаго. Поясненіе Басардиныхъ и Галкиныхъ требуетъ этого.

Итакъ, Рахметовъ -- идеалъ. Но прежде всего скажемъ, что г. Чернышевскій относится къ людямъ сороковыхъ годовъ рѣшительно съ;тѣмъ же презрѣніемъ, съ которымъ и г. Писемскій. Хотя и г. Писемскій и г. Чернышевскій подходятъ къ этому вопросу съ разныхъ сторонъ, тѣмъ не менѣе они здѣсь встрѣчаются лицомъ къ лицу, кажется, чтобы еще одинъ лишній разъ доказать ненужную аксіому, что крайности сходятся. Отъ людей сороковыхъ годовъ г. Писемскій направляется къ Галкинымъ-дѣтямъ и Басардину, г. Чернышевскій -- къ Рахметову.

Такихъ людей, какъ Рахметовъ, увѣряетъ насъ г. Чернышевскій, и самъ онъ, авторъ, встрѣтилъ до сихъ поръ только восемь образцовъ (въ томъ числѣ двухъ женщинъ). Г-нъ Чернышевскій въ своемъ романѣ аккуратенъ, какъ статистикъ. Если онъ выводитъ среднюю величину, то непремѣнно говоритъ, изъ какого числа фактовъ. Между ними, этими знаменитыми восьмью, были люди мягкіе и люди суровые, люди мрачные и люди веселые, люди хлопотливые и люди флегматическіе, люди слезливые и люди ни отъ чего неперестававшіе быть спокойными. Одинъ съ суровымъ лицомъ, насмѣшливый до наглости; другой съ деревяннымъ лицомъ, молчаливый и равнодушный ко всему. Такъ-какъ ихъ всего было восьмеро, по увѣренію г. Чернышевскаго, то изъ этихъ наружныхъ чертъ мы можемъ узнать почти всѣхъ ихъ. Но, конечно, этимъ наружнымъ качествомъ не дорожитъ г. Чернышевскій, потому-что люди съ самыми деревянными лицами умѣли чувствовать и плакать, и при г. Чернышевскомъ и безъ него наединѣ, когда случались какія нибудь дѣла, хотя бы ихъ лично и некасавшіяся. Слѣдовательно, въ наружномъ отношеніи, сходства между этими людьми не было никакого.

Всѣ лица, дѣйствующія въ романѣ г. Чернышевскаго и любимыя имъ: Вѣра Павловна, Лопуховъ и Кирсановъ, не помнятъ своей родословной дальше дѣдушекъ съ бабушками. Рахметовъ, напротивъ, принадлежалъ къ знаменитой фамиліи, которая вела свой родъ изъ XIII столѣтія, и характеристика этой фамиліи очень интересна. Въ числѣ татарскихъ темниковъ, корпусныхъ начальниковъ, перерѣзанныхъ въ Твери вмѣстѣ съ ихъ войскомъ, будто-бы за намѣреніе обратить народъ въ мухамеданство, а по самому дѣлу, просто, за угнетеніе, находился Рахметъ. Маленькій сынъ этого Рахмета отъ жены, русской, племянницы тверскаго дворецкаго, былъ пощаженъ для матери и перекрещенъ изъ Латыфа въ Михаила. Отъ этого Михаила Рахметовича пошли Рахметовы. Они въ Твери были боярами, въ Москвѣ"--окольничими, въ Петербургѣ -- генерал-аншефами. Отецъ юнаго Рахметова, о которомъ уже говорится въ романѣ г. Чернышевскаго, вышелъ въ отставку генерал-лейтенантомъ, и поселился въ одномъ изъ своихъ помѣстій, разбросанныхъ но верховью Суры и Медвѣдицы. Въ помѣстьяхъ заключалось до двухъ съ половиною тысячъ душъ, а дѣтей у генерал-лейтенанта было восьмеро. Послѣ отца, наигъ Рахметовъ получилъ 400 душъ и 7,000 десятинъ земли. Какъ онъ распорядился съ душами и съ 5,500 десятинъ земли -- это не было извѣстно никому -- говоритъ г. Чернышевскій. Я же предполагаю, что Рахметовъ былъ юноша великодушный и нетолько отпустилъ крестьянъ, но и отдалъ имъ даромъ 5,500 десятинъ земли.-- Ибо онъ такимъ распоряженіемъ заслужилъ анаееэіу отъ братьевъ и достигъ того, что мужья запретили сестрамъ Рахметова произносить его имя. Далѣе говоритъ г. Чернышевскій, что Рахметовъ оставилъ за собою только 1,500 десятинъ земли, что составило до 3,000 р. сер. дохода. То-есть за оставшуюся у него землю, онъ бралъ только по два руб. сереб. за десятину. Такія подробности, какъ читатель замѣтитъ, вовсе нейдутъ въ романъ и относятся скорѣе къ агрономіи, чѣмъ къ литературѣ. Но дѣло-то въ томъ, что у г. Чернышевскаго, политическая экономія, технологія, агрономія и стихи такъ перемѣшаны, что никогда не узнаешь, гдѣ оканчивается политическая экономія и гдѣ начинается романъ. Но мы не знали -- говоритъ г. Чернышевскій -- что у Рахметова было даже 3,000 рублей годоваго дохода; мы знали только, что Рахметовъ проживалъ въ годъ 400 рублей, что для студента въ то время было очень достаточно. Мы не знали даже, что онъ принадлежитъ къ извѣстной фамиліи Рахметовыхъ, и думали, что онъ сынъ какого нибудь совѣтника казенной палаты, однофамильца богатыхъ Рахметовыхъ. Не интересоваться же намъ было такими пустяками, справедливо прибавляетъ г. Чернышевскій.

"Рахметовъ былъ съ 16-ти лѣтъ студентомъ; два года онъ изучалъ естественныя науки; потомъ, три года "скитался по Россіи разными манерами: и сухимъ путемъ, и водою, и тѣмъ и другою, по обыкновенному и по необыкновенному -- напримѣръ, и пѣшкомъ, и на расшивахъ, и на косныхъ лодкахъ, имѣлъ много приключеній, которыя все самъ устроивалъ себѣ; между прочимъ, отвезъ двухъ человѣкъ въ казанскій, пятерыхъ въ московскій университетъ -- это были его стипендіаты, а въ Петербургъ, гдѣ самъ хотѣлъ жить, не привезя" никого, и потому никто изъ насъ не зналъ, что у него не 400, а 3,000 рублей дохода. Это стало извѣстно только уже послѣ, а тогда мы видѣли, что онъ долго пропадалъ, а за два года до той поры, какъ является въ романѣ, поступилъ на филологическій факультетъ -- прежде былъ на естественномъ, и только" (11,488).

Припомните, что было нами сказано въ предъидущей статьѣ {"Отечественныя Записки" No 10, Лит. лѣт.} о Рахметовѣ: что онъ идеалъ новаго типа, тогда какъ всѣ другіе люди: Кирсановы, Лопуховы -- обыкновенные типы новаго поколѣнія.

Прежде всего Рахметовъ -- принадлежитъ къ великодушнѣйшимъ юношамъ, и если онъ дѣйствительно освободилъ 2,500 душъ крестьянъ, надѣливъ ихъ безъ вознагражденія 5,500 десятинами земли -- то мы бы желали узнать ужь не идеальное названіе этого человѣка, а его обыкновенное имя -- потому, что оно должно быть историческимъ, и честь и слава должна быть удѣломъ его не въ одномъ романѣ г. Чернышевскаго, а и во всей русской землѣ. За этотъ поступокъ мы благоговѣемъ передъ Рахметовымъ и просимъ всѣхъ знающихъ его, сообщить намъ хоть имя его, если намъ не суждено знать его лично. Это -- краса молодаго поколѣнія. Впрочемъ, мы знаемъ и личности сороковыхъ годовъ, близкія къ Рахметову въ этомъ отношеніи.

Далѣе: Рахметовъ два года учился на естественномъ факультетѣ, и потомъ былъ два года на филологическомъ. И это -- черта поучительная. Слѣдовательно, онъ не была" юноша односторонній; онъ не принадлежалъ къ тѣмъ, которые, поучившись немного на филологическомъ факультетѣ, дѣлаются поборниками естественныхъ наукъ, безъ изученія ихъ. Онъ ими занимался, и, послѣ занятія природой, задумалъ познакомиться и съ человѣкомъ. Конечно, г. Чернышевскій не уважаетъ Шлейдена, какъ отжившій авторитета, и какъ идеалиста; Шлейденъ принадлежитъ, конечно, къ тѣмъ профессорамъ, надъ которыми Лопуховы и Кирсановы часто подсмѣиваются въ романѣ; къ тѣмъ профессорамъ, которые "слыхали, что заграницей есть Клод-Бернаръ и Фирховъ", но знаніе ихъ этимъ и ограничивается. И мы все это знаемъ, и потому намъ вдвойнѣ странно, что г. Шлейденъ въ вышедшей недавно брошюрѣ противъ матеріализма, въ которой онъ такъ неосновательно придирается къ Фирхову, рекомендуетъ будущей наукѣ, если только она не желаетъ быть одностороннею, тотъ же самый методъ, которому слѣдовалъ и Рахметовъ, то-есть соединеніе гуманныхъ знаній съ естественными. Только тогда -- говоритъ Шлейдевъ -- мы избавимся отъ гибельной односторонности философовъ a priori и естествоиспытателей-эмпириковъ.

Какъ бы то ни было, до сихъ поръ мы не находили ни слова сказать противъ Рахметова.-- Но за то далѣе, представляются намъ недоумѣніе за недоумѣніемъ. Пробывъ два года (только два!) на естественномъ факультетѣ, Рахметовъ отправился скитаться по Россіи.-- Зачѣмъ, спрашиваемъ мы? къ какой цѣли могъ подготовить его двухгодичный курсъ естественныхъ наукъ? Заниматься ботаникой, собирать волжскую, сурскую, двинскую флору? изучать русскую фауну?-- Нѣтъ, потому что такихъ результатовъ мы не видимъ ота этого путешествія. Въ романѣ сказано, что онъ скитался разными манерами, и сухимъ путемъ и водою, и пѣшкомъ и на расшивахъ. Но этого мало. Скитаніе такъ и можетъ остаться скитаніемъ но бѣлу свѣту, безъ всякой пользы для общества. Повидимому, оно осталось безъ всякаго результата и для Рахметова, потому что отправить семерыхъ человѣкъ на свой счетъ въ университеты, сдѣлать это доброе дѣло можно рѣшительно не разъѣзжая на расшивахъ.

Изучалъ онъ народъ? Но гдѣ жь и какая подготовка къ этому изученію?-- Естественныя науки?-- плохой проводникъ нашихъ симпатій къ народу, какъ мы уже видѣли на Базаровѣ. Базаровъ ходилъ къ крестьянами разговаривать съ ними о разныхъ предметахъ, и даже поддѣлывался подъ ихъ рѣчь -- но крестьяне смѣялись только надъ нимъ! Результатъ печальный. Рахметовъ старался сблизиться съ народомъ -- и вѣрно не сблизился, потому что г. Чернышевскій ничего не говоритъ по этому поводу, а конецъ эпизодической исторіи Рахметова положительно это доказываетъ. Затѣмъ, Рахметовъ вновь поступилъ въ университетъ, и на этотъ разъ на филологическій факультетъ. Что заставило его это сдѣлать? Болѣе близкое знакомство съ народомъ? Простое ли любопытство разузнать тѣ глупости, которыя народы земнаго шара назвали своею исторіею, философіею, общественнымъ устройствомъ, добромъ и зломъ? Отвѣта у г. Чернышевскаго нѣтъ, а это тѣмъ болѣе досадно, что пропуски въ этой характеристикѣ очень важны: здѣсь кроются насущные наши, капитальные вопросы.

"Затѣмъ описывается мною -- поясняетъ авторъ, для насъ съ вами читатель -- описывается такъ подробно одинъ экземпляръ этой рѣдкой породы людей (Рахметова), чтобы научить тебя, проницательный читатель, приличному обращенію съ людьми этой породы: тебѣ ни одного такого человѣка не видать: твои глаза, проницательный читатель, не такъ устроены, чтобы видѣть такихъ людей: для тебя они невидимы; ихъ видятъ только честные (гм!) и смѣлые глаза; а для того тебѣ служитъ описаніе такого человѣка, чтобы ты хоть по наслышкѣ зналъ, какіе люди есть на свѣтѣ".

Послѣ такихъ присловій насчетъ честности нашей публики, которая даже и разузнать не можетъ, что такое Рахметовъ, если съ нимъ встрѣтится -- ибо только честные глаза могутъ ихъ распознать -- я съ большимъ усердіемъ начинаю толковать читателю свойства людей этой рѣдкой породы. Пусть хоть но наслышкѣ кой что знаетъ!

Недогадливый читатель видѣлъ, что Рахметовъ былъ на двухъ факультетахъ поочередно -- и нужно полагать, что въ два года успѣвалъ отлично узнать то, что иные проходили въ четыре, да и то кое-какъ. Рождается очень важный вопросъ: какимъ образомъ успѣвалъ Рахметовъ такъ скоро узнавать то, что другимъ стоило большихъ трудовъ. На это г. Чернышевскій даетъ положительный отвѣтъ, не въ примѣръ другимъ вопросам^гь, на которые часто нѣтъ отвѣта. Были ли способности Рахметова блестящи -- кажется, сомнѣваться нельзя, хотя онъ былъ одаренъ преимущественно силой воли и жаждой дѣятельности. Но методъ изученія былъ усвоенъ имъ оригинальный.

Шестнадцати лѣтъ Рахметовъ пріѣхалъ въ Петербургъ, кончивши курсъ гимназистомъ, обыкновеннымъ добрымъ и честнымъ юношею, и провелъ первые три-четыре мѣсяца, какъ проводятъ обыкновенно начинающіе студенты. Но сталъ онъ слышать, что между студентами есть особенно умныя головы, которыя думаютъ не такъ, какъ другіе. Они заинтересовали его, онъ сталъ искать знакомства съ кѣмъ нибудь изъ нихъ; ему случилось сойтись съ Кирсановымъ и началось его перерожденіе въ особеннаго человѣка. Жадно слушалъ онъ Кирсанова въ первый вечеръ, плакалъ, прерывалъ его слова восклицаніями проклятій тому, что должно погибнуть, благословеній тому, что должно жить.-- "Съ какихъ же книгъ мнѣ начать читать?-- Кирсановъ указалъ. Онъ на другой день ужь съ восьми часовъ утра ходилъ но Невскому отъ Адмиралтейской до Полицейскаго моста, выжидая, какой нѣмецкій или французскій книжный магазинъ первый откроется, взялъ, что нужно, и читалъ больше трехъ сутокъ сряду -- съ 11 часовъ утра четверга до 9 часовъ вечера воскресенья, 82 часа (вѣрный счетъ); первыя двѣ ночи не спалъ такъ, на третью выпилъ восемь стакановъ крѣпчайшаго кофе, до четвертой ночи не хватило силы ни съ какимъ кофе, онъ повалился и проспалъ на полу часовъ 15. Черезъ недѣлю, онъ пришелъ къ Кирсанову, потребовалъ указаній на новыя книги, объясненій; подружился съ нимъ, потомъ черезъ него подружился съ Лопуховымъ. Черезъ полгода, хотя ему было только 17 лѣтъ, а имъ 21, они ужь не считали его молодымъ человѣкомъ сравнительно съ собою, и онъ ужь былъ особеннымъ человѣкомъ.

Слѣдовательно Рахметову, чтобы быть "особеннымъ человѣкомъ", нужно было только три мѣсяца чтенія. Примѣръ, завидный для начинающаго юношества. Конечно, не всякій въ состояніи читать по 82 часа сряду, хотя и можетъ пить но 8 стакановъ крѣпчайшаго кофе въ ночь, однакожь быстрота успѣховъ тѣмъ не менѣе соблазнительная. Пробывъ три мѣсяца въ университетѣ, я могу уже считать себя особеннымъ человѣкомъ, а что касается до 82 часовъ -- кто станетъ повѣрять мое время сна и бдѣнія? Кромѣ этого гигантскаго чтенія, быстрымъ успѣхамъ помогало и слѣдующее, также соблазнительное убѣжденіе Рахметова.

По истеченіи полугода, "когда онъ увидѣлъ, что пріобрѣлъ систематическій образъ мыслей" въ томъ духѣ, принципы котораго нашелъ справедливыми, онъ тотчасъ же сказалъ себѣ: "теперь чтеніе стало дѣломъ второстепеннымъ; я съ этой стороны готовъ для жизни", и сталъ отдавать книгамъ только время, свободное отъ другихъ дѣлъ, а такого времени оставалось у него мало.

Здѣсь мы принуждены тоже остановиться на нѣсколько времени, такъ-какъ мы вышли изъ міра дѣйствительнаго и перешли въ область фантастическихъ эпопей среднихъ вѣковъ. Семимильные шаги мы начинаемъ дѣлать на каждомъ шагу, точно сказочные чародѣи.

Первый шагъ: въ три мѣсяца Рахметовъ пріобрѣла, систематическій образъ мыслей... Онъ, естественникъ, въ три мѣсяца считалъ себя знатокомъ огромной области естествознанія!

Въ три мѣсяца, онъ, Рахметовъ, полу гимназистъ, но я у студентъ, сдѣлалъ уже оцѣнку принципамъ, того образа мыслей, который считалъ справедливымъ. Другими словами, онъ была, философомъ и принципы своей философіи до того считалъ справедливыми, что нашелъ возможнымъ швырнуть книги въ уголъ.

Въ три мѣсяца, наконецъ, онъ, 17-лѣтній Рахметовъ, былъ готовъ для жизни.

Если уже два первые результата поражаютъ насъ быстротою успѣховъ Рахметова, то третій просто ставитъ въ тупикъ. "Былъ готовъ для жизни". Но вѣдь жизни не узнаешь по естественнымъ наукамъ, жизни общественной, я хочу сказать. Для этой жизни, чтобы быть готовымъ, нужно знать еще кое-что, кромѣ книгъ, еслибы ихъ и изучилъ въ три мѣсяца. И въ самомъ дѣлѣ, уже въ 17-ть лѣтъ, Рахметовъ началъ отдавать книгамъ только свободное время, а таковаго у него было мало. Спрашивается, что онъ могъ дѣлать?

Здѣсь мы довольно строго должны обратиться къ г. Чернышевскому и сказать, что правдивыя исторіи не терпятъ лжи; что общественная дѣятельность требуетъ людей, подготовленныхъ не ложью, а наукой; что такіе идеалы принесутъ и уже принесли положительный вредъ тѣмъ, кого онъ хотѣлъ возвести въ идеалъ. Зачѣмъ изъ 17-тилѣтняго юноши дѣлать государственнаго мужа, у котораго такъ много дѣла, что нѣтъ времени для чтенія. Г. Чернышевскій перевернулъ задачу и, вмѣсто того, чтобы сказать, что у г. Рахметова было такъ много вопросовъ нерѣшеныхъ и наука до того поглощала его, что ему оставалось мало времени для другихъ занятій, онъ сказалъ противное. Но вывороченная наизнанку фраза можетъ надѣлать много вреда, если будетъ принята на вѣру какимъ нибудь чистосердечнымъ юношей. Обманомъ не дѣлается ничего прочнаго.

Чтобы пояснить легкій способъ проходить быстро всѣ науки, г. Чернышевскій заставляетъ Рахметова читать книги особеннымъ образомъ. Нужно замѣтить, что въ 22 года, по увѣренію г. Чернышевскаго, Рахметовъ былъ уже человѣкъ очень замѣчательной учености. Это потому, что онъ поставилъ себѣ правиломъ: роскоши и прихоти -- никакой; исключительно то, что нужно. А что нужно? Онъ говорилъ: по каждому предмету капитальныхъ сочиненій очень немного; во всѣхъ остальныхъ только повторяется, разжижается, портится то, что все гораздо полнѣе и яснѣе заключено въ этихъ немногихъ сочиненіяхъ. Надобно читать только ихъ; всякое другое чтеніе -- только напрасная трата времени".

Положеніе съ виду и правдоподобное. Родоначальниковъ системъ, великихъ и истинныхъ ученыхъ дѣйствительно было не богъ-знаетъ какъ много. Но дѣло не въ томъ, что этихъ ученыхъ было немного, а въ томъ, что, вопервыхъ, прочтя только, и, вовторыхъ, прочтя одни капитальные труды, вы ихъ не поймете, или поймете изъ нихъ совсѣмъ не то, что слѣдуетъ. Я могу по каждой наукѣ прочесть лучшій ученый трактатъ -- и, однакожъ останусь или невѣждой, или хуже того: дилеттантомъ всѣхъ наукъ. Это возведеніе дилеттантизма въ систему насъ пугаетъ болѣе всего, потому что намъ случалось встрѣчаться съ юношами тѣхъ заведеній, гдѣ проходятъ всѣ науки. Знаемъ мы, сколько пользы отъ этого энциклопедическаго образованія. Но положимъ, что это наше возраженіе несостоятельно; я привожу болѣе ясныя слова г. Чернышевскаго:

"Беремъ русскую беллетристику -- говоритъ г. Чернышевскій -- (Этотъ примѣръ изъ самыхъ слабыхъ, замѣчаю я, потому что бельлетристику въ состояніи хоть сколько ни будь понимать каждый, тогда какъ Ньютона и Канта могутъ читать только люди, годами готовившіеся къ этому чтенію). "Я говорю (это говоритъ уже г. Чернышевскій), прочитаю всего прежде Гоголя. Въ тысячахъ другихъ повѣстей, я уже вижу по пяти строкамъ съ пяти разныхъ страницъ, что не найду ничего, кромѣ испорченнаго Гоголя -- зачѣмъ же я стану читать ихъ".

Такъ думалъ Рахметовъ.

Прекрасно, говорю я г. Чернышевскому.-- Литература наша представляетъ другой еще талантъ, равный Гоголю, и другаго направленія -- Пушкина. Послѣ Гоголя и Пушкина до сихъ поръ собственно нѣтъ ничего оригинальнаго, то-есть такого, чего бы не наметили эти великіе художники. Слѣдовательно, по словамъ г. Чернышевскаго, я не долженъ тратить время на чтеніе всего остальнаго, и мое знакомство съ русской литературой должно ограничиться прочтеніемъ Пушкина и Гоголя. Замѣтьте это "прочтеніе". Тутъ объ изученіи и помину нѣтъ. Прочиталъ -- и довольно. Точно Гоголь и Пушкинъ такъ легко даются пониманію каждаго! Вѣдь въ нихъ сосредоточивается жизнь русская, ея лучшія и худшія стороны.-- А тутъ прочелъ, и кончено. Ну, такъ вотъ я и спросилъ бы теперь Рахметова, чтобы онъ, прочтя Пушкина и Гоголя, ухитрился мнѣ сказать, куда склоняется въ настоящее время направленіе русской литературы? Оно еще не обозначилось, но есть уже признаки, которыхъ я не найду ни у Гоголя, ни у Пушкина? Гдѣ же они? Вездѣ и нигдѣ. Ихъ можетъ чувствовать только тотъ, кто слѣдитъ за второстепенными и третьестепенными талантами, и наблюдаетъ, куда они склоняются. А вѣдь это направленіе и дорого для современнаго человѣка. Въ этихъ попыткахъ фантазіи, въ этихъ колебаніяхъ мысли онъ идетъ за своими собственными колебаніями и попытками къ чему-то новому, къ чему-то болѣе близкому и дорогому. А что въ томъ пользы, что я, прочтя Гоголя да Пушкина, буду оставаться точно деревяннымъ къ современной работѣ и утѣшаться мыслью: "я, молъ, прочелъ и Гоголя и Пушкина" -- а все остальное -- тотъ же Пушкинъ да Гоголь, только разжиженные. Ужь одна возможность такъ холодно относиться ко всякому предмету мысли и фантазіи, доказываетъ совершенно поверхностное, точно принужденное, точно по заказу сдѣланное чтеніе автора.

Вотъ то же самое бываетъ и въ наукѣ. Занимающіеся ею прочли нетолько первоклассныхъ писателей, но и слѣдятъ за тѣмъ, что дѣлается въ послѣднее время. Это "что дѣлается" есть повѣрка абстрактныхъ положеній науки, ихъ приложеніе къ жизни, попытка къ новымъ сближеніямъ фактовъ, однимъ словомъ -- жизнь, а не чтеніе; наука, а не дилеттантизмъ.

Продолжаю слова Рахметова, которыя вполнѣ одобряетъ г. Чернышевскій.

"Такъ и въ наукахъ, какъ въ литературѣ, думалъ Рахметовъ: въ наукахъ даже еще рѣзче эта граница. Если я прочелъ Адама Смита, Мальтуса, Рикардо и Милля, я знаю альфу и омегу этого направленія, и мнѣ не нужно читать ни одного изъ сотенъ политико-экономовъ, какъ бы ни были они знамениты."

Положимъ, что Рахметовъ и не нашелъ бы въ другихъ ничего самобытнаго; но за то, я увѣренъ, что онъ ничего бы не зналъ, прочтя только Адама Смита, Мальтуса, Рикардо и Милля. Здѣсь онъ разумѣетъ, съ позволенія Рахметова сказать, одинъ пронесъ чтенія. А кто же объ этомъ и разсуждаетъ? Кто не помнитъ, съ какою легкостью въ иное время читаются экономическіе трактаты, нетолько но системѣ Смита, но и по всякой другой; далѣе, съ какою легкостью процесъ чтенія принимается за самостоятельное обсужденіе? Но дѣло въ томъ, что и этого чтенія и этого обсужденія очень недостаточно для жизни. Людьми компетентными въ рѣшеніи вопросовъ оказываются только тѣ, кто не одну книгу прочелъ, а если и одну, то повѣрялъ ее съ жизнью очень долго и голыя истины, изложенныя въ трактатѣ, старался прикрыть фактами, взятыми изъ жизни. Иначе, какимъ бы образомъ Рахметовъ объяснилъ разногласіе мнѣній, если наука всѣмъ такъ легко дается? Отчего жизнь совсѣмъ не такъ проста и однообразна, какъ она показалась Рахметову? Должно быть, онъ думалъ, что отвлеченныя истины, излагаемыя въ экономическихъ трактатахъ, также не подлежатъ спору и цѣликомъ примѣняются къ жизни?

Но я оставляю эту неудачную попытку возвести дилетантизмъ и невѣжество на степень науки. Съ самымъ непріятнымъ чувствомъ я читалъ эти строки, и онѣ дѣйствовали на меня болѣзненнѣе, чѣмъ какіе бы то ни было парадоксы нашей литературы. Повторяю, я вп_# дѣлъ въ этомъ одно систематизированное невѣжество.

Мы нашли теперь, почему такъ легко Рахметову доставались знанія, и почему онъ въ такое время, которое повидимому недостаточно для изученія наукъ одного факультета, успѣлъ пройти курсы двухъ. Посмотримъ же, къ какому результату онъ пришелъ путешествуя, или нѣтъ, скитаясь по Россіи, сухимъ путемъ и водою, пѣшкомъ и на расшивахъ.

На половинѣ 17-го года, повѣствуетъ намъ г. Чернышевскій (именно въ то время, когда Рахметовъ началъ читать по 82 часа сряду), герой нашъ вздумалъ, что нужно пріобрѣсть физическое богатство, и началъ работать надъ собою. Сталъ очень усердно заниматься гимнастикою; это хорошо, но вѣдь гимнастика только совершенствуетъ матеріалъ, надо запасаться матеріаломъ, и вотъ, на время, вдвое большее, чѣмъ занятіе гимнастикою, на нѣсколько часовъ въ день, онъ становился чернорабочимъ: возилъ воду, таскалъ дрова, рубилъ дрова, пилилъ лѣсъ, тесалъ камни, копалъ землю, ковалъ желѣзо; много работъ онъ проходилъ, и часто мѣнялъ ихъ, потому что отъ каждой новой работы, съ каждой перемѣной, получаютъ новое развитіе какіе нибудь мускулы. Онъ принялъ боксёрскую діэту, сталъ кормить себя -- именно: "кормить себя", прибавляетъ г. Чернышевскій -- исключительно вещами, имѣющими репутацію укрѣплять физическую силу, больше всего бифштексомъ, почти сырымъ, и съ тѣхъ поръ всегда жилъ такъ. Черезъ годъ послѣ начала этихъ занятій, онъ отправился въ свое странствованіе, и тутъ имѣлъ еще больше удобства заниматься развитіемъ физической силы: былъ пахаремъ, плотникомъ, перевозчикомъ и работникомъ всякихъ здоровыхъ промысловъ: разъ даже прошелъ бурлакомъ всю Волгу, отъ Дубовки до Рыбинска. Сказать, что онъ хочетъ быть бурлакомъ, показалось бы хозяину судна и бурлакамъ верхомъ нелѣпости, и его не приняли бы, но онъ сѣлъ пассажиромъ, подружившись съ артелью, сталъ помогать тянуть лямку, и черезъ недѣлю запрягся въ нее какъ слѣдуетъ настоящему рабочему: скоро замѣтили, какъ онъ тянетъ; начали пробовать силу -- онъ перетягивалъ троихъ, даже четверыхъ самыхъ здоровыхъ изъ своихъ товарищей; тогда ему было 20-ть лѣтъ, и товарищи его по лямкѣ окрестили его Никитушкою Ломовымъ, по памяти героя, уже тогда сошедшаго со сцены. Ломовъ былъ бурлакъ, ходившій по Волгѣ лѣтъ 20-ть тому назадъ, гигантъ геркулесовской силы; 15-ти вершковъ ростомъ, онъ былъ такъ широкъ въ груди и въ плечахъ, что вѣсилъ 15-ть пудовъ, хотя былъ человѣкъ только плотный, а не толстый. Когда онъ шелъ на базаръ, толпа народа, говоритъ г. Чернышевскій, всегда валила за своимъ богатыремъ. И Рахметовъ пріобрѣлъ и поддерживалъ въ себѣ непомѣрную силу. "Такъ нужно, говорилъ онъ: -- это даетъ уваженіе и любовь простыхъ людей. Это полезно, можетъ пригодиться."

Такъ вотъ вывезенный изъ странствія результатъ, что уваженіе и любовь народа даются за геркулесовскую только силу! Что богатырями народъ называлъ только этихъ поборниковъ физики, которые ѣдятъ сырое мясо! Иначе, сообразите сами: зачѣмъ такое неестественное укрѣпленіе мускуловъ для человѣка, который долженъ работать нервами? Вѣдь такіе крѣпкіе мускулы какъ у Рахметова, дѣлаютъ жизнь мозга малою до невѣроятія? Пусть бы Рахметовъ готовился для войны: такъ нѣтъ, ныньче при штуцерахъ ничего не подѣлаешь самыми крѣпкими мускулами! И неужто же, въ самомъ дѣлѣ, народъ нашъ уважаетъ богатырей только за физическую силу? Вѣдь самъ Илья Муромецъ, прототипъ Рахметова въ этомъ отношеніи, прославился своимъ заступничествомъ за дѣла правыя столько же, сколько и физическою силою, которая въ тѣ времена имѣла то же значеніе, что ныньче армстронговы пушки. Ильею Муромцемъ нельзя быть только за одни мускулы. Этимъ не сблизишься съ народомъ; онъ требуетъ чего-то другаго, болѣе родственнаго, о чемъ забылъ г. Чернышевскій, и чѣмъ не надѣлилъ своего героя Рахметова. Вѣдь внутренняя сторона Рахметова тянула его къ отцу новѣйшей философіи, тому бѣдному нѣмцу, которому Рахметовъ далъ 30,000 р. на изданіе его сочиненій. Вслѣдствіе этого, несмотря на то, что Рахметовъ былъ и бурлакъ, и плотникъ, и перевозчикъ, и кузнецъ, и каменотёсъ, и дровосѣкъ, и мастеръ другихъ "здоровыхъ ремеслъ", онъ былъ неизмѣримо дальше отъ народа, нежели старинный русскій баринъ, который въ парчевомъ французскомъ кафтанѣ и шелковыхъ чулкахъ усердно молился въ одной церкви съ бурлаками или своими крестьянами...: И тотъ не былъ русскій, по крайней мѣрѣ, снаружи; а Рахметовъ былъ только снаружи "народомъ" -- внутренность, или "такъ называемая душа", у него для бурлака все-таки оставалась нѣмецкою, какъ и у каждаго добраго славянофила сороковыхъ годовъ. И про тѣхъ вѣдь говорили, когда они вырядились въ поддёвки: "экъ, молъ, господа дурятъ!".

Мы уже говорили о быстрыхъ способностяхъ Рахметова; мы видѣли, что въ три мѣсяца онъ узналъ то, надъ чѣмъ другіе ломаютъ голову четыре года. Мало того: въ этотъ короткій промежутокъ времени онъ принялъ и окончательныя нравственныя убѣжденія для руководства въ жизни. Именно (II. 491):

"За нѣсколько времени передъ тѣмъ, какъ онъ вышелъ изъ университета и отравился въ свое странствованіе по Россіи (слѣдовательно, еще меньше чѣмъ въ три мѣсяца Рахметовъ успѣлъ сформироваться морально), онъ принялъ оригинальные принципы и въ матеріальной, и въ нравственной, и въ умственной жизни, а когда онъ возвратился, она уже развилась въ закопченную систему, которой онъ держался неуклонно".

Да, это было, дѣйствительно, нѣчто геніальное, натура изъ ряду вонъ, а потому намъ остается покорнѣйше просить всѣхъ и каждаго, не торопиться такимъ быстрымъ приговоромъ самому себѣ, такимъ окончательнымъ, безаппеляціоннымъ приговоромъ на всю жизнь. Не всѣ же геніи! а если каждый задумаетъ произвести себя въ геніи?! Прежде говорили: вѣкъ живи, вѣкъ учись -- такъ разнообразенъ предполагался міръ общественныхъ отношеній; теперь менѣе нежели въ полгода допускается возможность все узнать и порѣшить разъ навсегда свое положеніе въ этомъ мірѣ.

Впрочемъ, нравственныя убѣжденія Рахметова были достойны уваженія. Онъ говорилъ: "мы требуемъ для людей полнаго наслажденія жизнью, мы должны своею жизнью засвидѣтельствовать, что мы требуемъ этого не для удовлетворенія своимъ личнымъ страстямъ, не для себя лично, а для человѣка вообще, что мы говоримъ только по принципу, а не пристрастію, но убѣжденію, а не по личной надобности".

Въ этомъ отношеніи Рахметовъ былъ, дѣйствительно "человѣкъ-жертва", какъ онъ былъ названъ и опредѣленъ нами прежде {См. "Отечественныя Записки" октябрь. Литературная лѣтопись.}. Онъ -- искупительная жертва ученія; для всѣхъ же послѣдователей, онъ разрѣшаетъ полное наслажденіе жизнью. Остается узнать: многіе ли примутъ на себя роль жертвы, и многіе ли предпочтутъ роль людей обыкновенныхъ "новаго" типа и ихъ девизъ: полное наслажденіе. Г. Чернышевскій увѣряетъ, что онъ зналъ такихъ людей-жертвъ восемь человѣкъ, только восемь, и то изъ нихъ двое были женщины. Что такое "полное наслажденіе жизнью" -- мы отчасти видѣли изъ предъидущей статьи, и надѣемся еще объ этомъ говорить.

Теперь покончимъ съ Рахметовымъ. Главныя черты этого идеала мы видѣли; все остальное будетъ только поясненіемъ ихъ. Такимъ образомъ, Рахметовъ, какъ жертва, отказываетъ себѣ во всемъ, отказывается отъ вина, отказывается отъ женщинъ. "А натура была кипучая", прибавляетъ къ слову г. Чернышевскій. Онъ ѣлъ одну говядину, много говядины, и на всякую другую пищу жалѣлъ копейку; одѣвался онъ очень бѣдно, "хотя любилъ изящество"; не допускалъ тюфяка и спалъ на войлокѣ.

Дѣла у него было множество, когда онъ во второй разъ поступилъ въ университетъ. Но какого дѣла -- не сказано; чтеніе брало у него только четвертую часть свободнаго времени. Онъ не тратилъ часовъ надъ второстепенными дѣлами, какъ не читалъ второстепенныхъ книгъ, какъ не знакомился съ второстепенными людьми. Занимался только капитальными. Если мы спросимъ, гдѣ жь эти дѣла? отвѣта не найдемъ у г. Чернышевскаго, и пока жизнь не укажетъ намъ результатовъ этихъ капитальныхъ дѣлъ, мы не будемъ придавить имъ большой важности, хотя бы этихъ дѣлъ у Рахметова было столько, что своимъ знакомымъ онъ могъ удѣлять только одинъ часъ, отъ двухъ до трехъ, когда обѣдалъ. Онъ имѣлъ время говорить только тогда, когда ѣлъ.

Черезъ два года, какъ мы познакомились съ Рахметовымъ, онъ оставилъ Петербургъ, продавъ свои десятины земли за 35,000 руб.; 5,000 отдалъ своимъ стпендіатамъ и отправился странствовать за границу. Посѣтилъ славянскія земли, Германію, Францію, Англію и намѣренъ былъ отправиться въ Сѣверную Америку. Путешествовалъ онъ, должно быть, такъ же, какъ и странствовалъ по Россіи, изучая бытъ народный. Послѣдній слухъ о немъ былъ слѣдующій: Молодой русскій, бывшій помѣщикъ, являлся къ величайшему изъ европейскихъ мыслителей XIX вѣка, отцу новой философіи, нѣмцу, и сказалъ ему такъ: "У меня 30,000 талеровъ (однакожь, это, должно быть, давно, когда еще курсъ былъ хорошій и 30,000 руб. значили 30,000 талеровъ); мнѣ нужно только 5,000; остальные я прошу васъ взять у меня (философъ живетъ очень бѣдно). "Зачѣмъ же?" -- На изданіе вашихъ сочиненій.

Такъ вотъ чѣмъ "русскій идеалъ" нашего молодаго поколѣнія закончилъ нока свою карьеру! Отдалъ всѣ деньги честному нѣмцу на изданіе его сочиненій?! Великодушно, но для русскаго можно найти другое употребленіе этихъ денегъ, тѣмъ больше, что сочиненія "отца новѣйшей философіи" расходятся недурно, и выдержали уже нѣсколько изданій. Нѣтъ, Рахметовъ, вы не Никитушка Ломовъ, вы -- честный и благородный русскій юноша, по ошибкѣ принявшій Рейнъ за Волгу, или Волгу за Рейнъ. Въ этомъ вся ваша ошибка.

III.

Плывемъ опять по "Взбаломученному морю". Это -- русское море; его ужь, какъ бы мы ни хотѣли, ни за что не примемъ за нѣмецкое. Мы видѣли отношеніе Бакланова къ поколѣнію сороковыхъ годовъ; можемъ видѣть теперь отношеніе Галкиныхъ и Басардиныхъ къ тѣмъ "новымъ" типамъ, которые, говорятъ, уже народились въ нашемъ обществѣ, которые успѣли уже создать свой идеалъ, слѣдовательно свой взглядъ на вещи и свое отношеніе къ окружающему ихъ русскому обществу. Мы гораздо подробнѣе говорили о Рахметовѣ, нежели о представителяхъ поколѣнія сороковыхъ годовъ, потому что тѣ люди ярко обозначились, вступили въ жизнь грудью и многое уже сдѣлали. Эти, напротивъ, представляютъ изъ себя нѣчто туманное, дѣятельности общественной ихъ быть не могло въ размѣрахъ замѣтныхъ, слѣдовательно и гораздо труднѣе уловить ихъ черты. На этомъ основаніи мы должны были подробнѣе анализировать поучительную личность Рахметова. Она представляетъ намъ черты симпатическія и ошибочныя; она стремится къ тому, чего не знаетъ, приноситъ жертвы и жертвы эти оказываются или преждевременными, или напрасными. Мы попросимъ читателя припомнить тѣ черты рахметовскаго поколѣнія, которыя были нами извлечены изъ русскихъ повѣстей въ предъидущей статьѣ, и будемъ продолжать.

Это стремленіе къ народу, эта жажда сдѣлать для его блага что нибудь, не подлежитъ сомнѣнію въ людяхъ, подобныхъ Кирсанову и Лопухову, и тѣмъ болѣе Рахметову. Еще Тургеневъ въ "Отцахъ и Дѣтяхъ" сдѣлать капитальное замѣчаніе, сказавъ что "Базаровъ больше демократъ нежели "отцы", предъидущее поколѣніе" -- эта первая и важнѣйшая черта. Она справедлива и по времени, которое все болѣе и болѣе выдвигаетъ демократію на первый планъ; она справедлива и важна но отношенію въ Россіи -- такъ-какъ ее оправдываютъ всѣ современныя событія. Мы передъ Европой, въ нашей распрѣ съ Польшей, начинаемъ гордиться тѣмъ, что мы болѣе демократичны, чѣмъ поляки... Будемъ же гордиться такъ, чтобы слова эти можно было произносить нетолько напоказъ передъ Европой, и прятать ихъ у себя дома, какъ мы прячемъ при переѣздѣ черезъ границу всѣ любезности, которыя расточали передъ нѣмецкими лон-лакеями и кондукторами. Будемъ откровенны и съ этимъ демократическимъ чувствомъ. Къ этому чувству, не вслѣдствіе изученія нашего народа, а черезъ науку, подошло молодое поколѣніе. Тѣмъ лучше, что направленіе оказывается вѣрнымъ во всѣхъ отношеніяхъ.

Далѣе, люди, подобные Рахметовымъ, надѣлены и впечатлительностью, неуспѣвшею отупѣть отъ долгаго опыта, и желаніемъ блага ближнимъ, тѣмъ безкорыстнымъ желаніемъ, которое бываетъ такъ свѣжо у юности. Но это общій удѣлъ всѣхъ молодыхъ поколѣній. Содержаніе ихъ стремленіямъ даетъ наука. Ясно обозначенная цѣль стремленій, знаніе средствъ, которыя могутъ быть употреблены въ дѣло, не доступна юности иначе, какъ на вѣру отъ поколѣній старшихъ, добывшихъ тяжкимъ опытомъ и трудомъ это знаніе цѣлей и средствъ. За юностью остается свѣжесть впечатлѣній и энтузіазмъ чувства, а этою-то впечатлительностью, этимъ чувствомъ можно пользоваться только крайне осмотрительно.

Я обращаюсь къ Рахметову и хочу знать его цѣли; по отношенію къ народу, я вижу любовь не русскую. Еслибъ Рахметовъ на 30,000 талеровъ завелъ 30 народныхъ русскихъ школъ -- я бы благословилъ его. Я бы простилъ ему, еслибы онъ даже ѣлъ сардинки (онъ ихъ не ѣлъ, потому-что нашъ народъ не ѣстъ сардинокъ), лишь бы усвоилъ ту мысль, что народу нравится не одна гигантская сила мускуловъ.

Я считаю Рахметова натурой широкой, счастливо одаренной; но не могу не признать его также и натурой, которая преждевременно можетъ погибнуть для русскаго общества. А можетъ погибнуть оттого, что его увѣрили, будто въ три мѣсяца университетской жизни можно составить себѣ окончательное убѣжденіе и въ нравственномъ и общественномъ отношеніяхъ. Рахметовъ, при всемъ своемъ умѣ, не могъ понять, что онъ орудіе, а не самостоятельный дѣйствователь.

Я считаю Рахметова фанатикомъ, который проповѣдуя теорію наслажденія, самъ всего лишалъ себя, "чтобы показать, что не для себя лично хлопочетъ". Такъ; я вѣрю Рахметову, и дай Богъ намъ больше фанатиковъ своихъ убѣжденій. Но фанатизмъ, какъ и юношеская впечатлительность, обманчивы тѣмъ, что могутъ быть введены въ заблужденіе. Фанатизмъ основанъ преимущественно на вѣрѣ, а вѣра должна быть плодомъ глубокихъ разсужденій. Слѣдовательно, кто-нибудь прежде фанатика долженъ былъ обслѣдовать вопросъ со всѣхъ сторонъ. Кто жь разъяснилъ вполнѣ Рахметову это ученіе наслажденія жизни? Я допускаю, что кто-нибудь разъяснилъ, можетъ-быть, даже и тотъ нѣмецъ, на изданія сочиненій котораго онъ пожертвовалъ 30,000 талеровъ. Но какъ же онъ упустилъ изъ виду, что кромѣ теоріи наслажденія жизнью, которая имѣетъ въ виду отдѣльнаго человѣка, есть еще теорія долга, потому-что человѣкъ есть существо общественное. Въ теоріи долга преломляются теоріи личныхъ наслажденій, а вся трудная задача жизни и состоитъ въ томъ, какъ примирить "мое" личное наслажденіе жизнью съ "твоимъ" личнымъ наслажденіемъ жизнью, еслибы случилось, что они встрѣтятся на пути. Изъ романа г. Чернышевскаго не видно, чтобы Рахметовъ зналъ эту сторону теоріи наслажденій, ибо браки, которые были у него передъ глазами, и лица дѣйствовавшія (Кирсановъ и Лопуховъ) тщательно обѣгали эту сторону вопроса {См. "Отеч. Зап." октябрь.}.

Такимъ образомъ благородная и фанатическая личность Рахметова рѣшилась принесть себя въ жертву дѣлу, которое вполнѣ и со всѣхъ сторонъ не обсудила.-- Урокъ печальный дня общества, въ которомъ могутъ быть подобныя явленія!

Понятно послѣ этого, что послѣдователи Рахметова, ненадѣленные ни талантливостью, ни благороднымъ фанатизмомъ этого идеала, могли усвоить только тѣ черты ихъ жизни, которыя легко доставались, безъ бою. Мы не можемъ не вѣрить г. Писемскому, что являлись обличители въ нашей литературѣ, подобные Басардину, которые имѣли въ виду только свой карманъ, и изъ обличенія сдѣлали аферу. Такъ было, и этого не нужно затушевывать. Мы не можемъ отрицать и того, что могли быть и Галкины, которые изъ всего доступнаго ихъ разумѣнію поняли одно, что можно всему выучиться въ три мѣсяца и быть "новыми" людьми, приправляя эту "новизну" не благороднымъ самоотверженіемъ, а только угощаясь на счетъ отца-откупщика, котораго тутъ же и бранили. Эти послѣдніе -- уже прямое порожденіе той теоріи невѣжества, которую преподавалъ Рахметовъ своимъ примѣромъ неслыханно быстраго разумѣнія всего сущаго.

Теперь мы можемъ сказать, что и къ Рахметовымъ, г. Писемскій отнесся такъ же поверхностно, какъ и къ людямъ сороковыхъ годовъ, но за то эти мелкіе типы Галкиныхъ такъ полны жизни, что сомнѣваться въ нихъ нѣтъ возможности. Ихъ невольно признаешь за лица живыя -- а когда этого художникъ достигъ, значитъ, онъ правъ: онъ схватилъ явленіе, дѣйствительно бывшее въ обществѣ.

Эти общія, предварительныя черты времени мы хотѣли высказать прежде, нежели разсмотримъ содержаніе романа "Взбаламученное Море".-- Дѣйствіе романа именно и занимаетъ промежутокъ времени между 40--60 годами; дѣйствіе велико, потому что въ это время многое случилось. Поколѣніе сороковыхъ годовъ должно было бороться съ предшествовавшимъ поколѣніемъ, нетолько воспитаннымъ на крѣпостномъ правѣ, но и опытностью жизни приведеннымъ къ тому убѣжденію, что безъ крѣпостнаго права Россія существовать не можетъ; борьба съ поколѣніемъ, воспитаннымъ на строгой дисциплинѣ, и у котораго единственнымъ принципомъ была дисциплина и дисциплина вездѣ. Съ этимъ могучимъ поколѣніемъ нужно было много силы, чтобы потягаться, и эту борьбу выносило поколѣніе сороковыхъ годовъ. Не успѣло оно докончить задуманнаго, какъ его захватило новѣйшее обличеніе и отрицаніе, одинаково навалившееся на всѣ предъидущія поколѣнія безъ разбора, и къ стыду своему неумѣвшія различить разныхъ пластовъ нашего общества.

Вотъ какая сложная была работа, вотъ какой перекрестный шелъ огонь. Тутъ нужно было особенно тщательно каждому воздавать свое и не смѣшивать разнородныхъ фактовъ въ одну кучу. А г. Писемскій задумалъ изобразить ихъ всѣ однимъ цвѣтомъ, написать только смѣшную сторону этого дѣла.-- Дѣло было совсѣмъ не такъ смѣшно, какъ кажется оно г. Писемскому, по крайней мѣрѣ требовало даже отъ юмориста большаго снисхожденія и меньшаго безразличія. На дѣлѣ далеко не всѣ смѣялись, и если такую борьбу мнѣній, какой давно не слыхано въ нашемъ обществѣ, называть смѣшною, то много ли драматическихъ періодовъ, подобныхъ этому, представитъ намъ наша исторія?

Но повторяемъ, г. Писемскій взялъ въ свое распоряженіе одну комическую сторону дѣла. На сколько она одна неудобна для исторической картины, читатель теперь уже отчасти можетъ видѣть. Обо всемъ остальномъ мы скажемъ въ слѣдующей статьѣ.-- Тамъ будетъ показано, на сколько самое дѣйствіе, а уже не дѣйствующія лица типичны для изображаемой эпохи.

"Отечественныя Записки", No 11, 1863

Оставить комментарий Чернышевский Николай Гаврилович (yes@lib.ru) Год: 1863 Обновлено: 01/11/2018. 88k. Статистика. Статья: Критика О творчестве автора	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Скудное обозрение скудной ноябрьской литературы. Литература. "Что делать" с "Взбаламученным морем?" спрашивают нас гг. Чернышевский и Писемский.- Люди сороковых годов и отношение к ним г. Писемского.- Люди шестидесятых годов и отношение к ним г. Чернышевского.- Что сделали люди сороковых годов, и что делают люди шестидесятых годов?- Возможно ли одно юмористическое отношение к периоду 1840-1860 годов?

Чернышевский Николай Гаврилович Литературная летопись

ЛИТЕРАТУРНАЯ ЛѢТОПИСЬ.

Чернышевский Николай Гаврилович
Литературная летопись