Lib.ru/Классика: Чехов Михаил Павлович. На барже

Михаил Павлович Чехов. Свирель

М., "Московский рабочий", 1969

На барже

Отпустив понятых и простившись с уездным врачом, который уехал к предводителю, судебный следователь Казанский пошел от деревни к Волге пешком. Здесь он рассчитывал досидеть на берегу до тех пор, пока не пройдет мимо какой-нибудь пароход и не возьмет его с собой.

Был вечер, всходила полная, красная луна, и на том берегу, в кустарниках, пели соловьи. Далеко за заливными лугами, точно играя в прятки, переливались зарницы. Длинный плот протянулся по Волге из конца в конец, и в голове у него, в шалашике, горел огонек. Это напоминало большую гусеницу с красным глазом. У этого берега, выбравшись носом и утонув кормою в воде, стояла одинокая баржа с домиком на палубе.

"Должно быть, авария",-- подумал Казанский.

Он сел на камень и стал поджидать.

После длинных разговоров на следствии ему ни о чем не хотелось думать, и было приятно, что он один и что стояла хорошая погода. Теперь, как только покажется пароход, он подплывет к нему вот на той лодке, что стоит у перевоза, и закажет себе селянку на сковородке; если пароход не опоздает, он приедет к себе домой ночью, после двенадцати часов, и все равно ему не дадут дома есть, так как жена у кого-нибудь играет в карты и вернется только под утро.

И по мере того как он поджидал, становилось все прохладнее и сырее. Красная луна стала уже меньше и желтее, и кустарников, в которых пели соловьи, уже не было видно, так как они потонули в тумане. На барже засветился огонь, и видно было, как кто-то сидел там у окошка.

"Не пойти ли мне туда? -- подумал следователь. -- Все-таки там не так сыро!" И, посидев еще немного, он подошел к барже и стал взбираться на нее по приставленной лестнице.

-- Кто идет? -- послышался вдруг голос.

-- Это я... -- ответил Казанский. -- Позвольте подождать у вас парохода...

При виде кокарды и портфеля чернобородый человек недоверчиво посмотрел на Казанского и не сразу ответил:

-- Милости просим!

Казанский вошел с ним вместе в домик. Здесь стояла русская печь, пахло прелой гречневой кашей, и на столике, покосившемся вместе с баржей, кипел самовар. Казанскому очень хотелось чаю.

-- Может быть, вы меня и чайком попоите? -- обратился он к чернобородому человеку.

Тот молча налил ему чашку чаю и подал огрызок сахару.

-- Вы из каких будете? -- обратился он наконец к гостю.

-- Я -- судебный следователь... -- ответил Казанский. -- Был тут верстах в двух на следствии... Возвращаюсь домой.

-- Что ж, душегубство какое, или так, зря?

-- Детоубийство... Девушка родила и из стыда задушила ребенка. Чернобородый вздохнул, сел за столик, налил себе чаю и, громко кусая сахар, так что Казанскому делалось жутко, стал пить.

-- А вы что ж здесь стоите? -- в свою очередь спросил Казанский.

-- Сплавом шли, -- ответил чернобородый, -- да вот ударились о чужой пароход... Посудина слезу и дала. Пароход-то ушел, а мы вот насилу на песок выволоклись. Народ-то ведь какой нынче! Ударить ударил, а нет, чтобы помочь. Вот тут и сиди!..

И еще долго молча, сосредоточенно пили чай. А затем чернобородый собрал чашки, принял самовар и, широко крестясь, помолился богу.

-- Эх-хе-хе-хе-хе! -- зевнул он потом и перекрестил себе рот. -- Кто детей душит, как кошенят, а кто надышаться на них не может. У нас тоже вот был случай, ваше высокоблагородие, который детей касающий. Я тогда еще свою лавку имел, на людях не служил и потому в присяжных заседателях был... Судили мы одну жену -- мужнюю и бабу-повитуху. Да так насудили, что и теперь стыдно!

И он махнул рукой и усмехнулся себе в ус.

-- Какой же это случай? -- спросил Казанский.

Чернобородый опять усмехнулся и опять махнул рукой.

-- Да все бабы! -- начал он. -- Был у нас на Волге капитан, ходил на буксире. И задумал этот капитан жениться. Конечно, человек он молодой, при должности, так за него всякая пойдет. Ну, оженили его, справили все порядком, и так вышло, что через неделю ему надо было опять садиться на свой пароход и вести караван на самый верх. Сами знаете, ваше высокоблагородие, буксирному капитану какая жизнь? Сегодня дома, а завтра на пять месяцев в Астрахань уходи или лезь на воду до самой Твери. Простился он с женой и уехал. Через пять месяцев возвращается домой -- и сейчас к жене: "Ну что, говорит, как? В тягостях или нет?" -- "Нет", -- говорит ему жена. "Это, говорит, плохо. Каждая женщина, говорит, для той точки сотворена, чтобы хозяйство мужу соблюдать и детей рожать". Прожил он с нею целую зиму и все приставал к ней, в тягостях она или нет, а потом опять ушел в навигацию, и так она ему два года сряду и не рожала детей. Это приводило его в замешательство, потому что он где-то там в книжке прочитал, что если, скажем, у женщины два года нет детей, то уж и не будет совсем. Приезжает он после этих двух лет домой -- и сейчас к жене: "Ты, говорит, такая и сякая, бесплодная, говорит, смоковница. Я к тебе всей душой, а ты вот уже два года прошло, как не хочешь беременеть, да и баста! Ежели теперь ты не забеременеешь, то я с тобой разведусь. Даю тебе девять месяцев сроку. Я знаю, говорит, такой закон, что ежели жена не родит два года, то можно разводиться, а ежели ты насчет меня сомневаешься, то я могу доказать, что у меня с левой руки дети есть".

-- Что ж он так приставал к жене? -- спросил следователь.

-- Да надо полагать, что уж очень ему хотелось иметь детей, -- продолжал чернобородый. -- Нуте, настала опять навигация, опять нашему капитану такая линия вышла, чтобы идти на пять месяцев на низ. Вот он подзывает к себе жену и говорит ей: "Знать ничего не хочу, чтобы были дети, и никаких! А не то, воля твоя, разведусь. И ежели только вернусь и ты не будешь в тягостях, то поминай меня как звали!" И так он ее, бедную, напугал, что когда она его проводила, то ей жизнь была не в жизнь. Что теперь, думает, делать? Уж она и туда и сюда -- ничего не выходит. А осень приближается, скоро опять вернется муж. Как быть? Вот она купила ваты, сшила себе одеяльце и положила его для видимости на живот. Из-под платья-то оно и кажет, что словно бы она и на самом деле в тягостях. Приезжает капитан. Как увидел ее в таком виде, так и обомлел от радости. Не знает, где и посадить, что и подарить. А она ему и говорит: "Ты меня, Паша, теперь не прикасайся, потому что я тяжела, а то повредишь", а сама-то все ватки подкладывает да подкладывает...

-- Ну и что же потом? -- спросил Казанский. -- Интересно, как она выпуталась из положения.

-- Он ее и не касался вовсе, -- продолжал чернобородый. -- "Я, говорит, образованный человек, понимаю. Это, говорит, купцы -- те, действительно, народ несообразный, а твое положение, душенька, хотя и естественно-нормальное, тем не менее вроде как болезненное". А брюхо-то у нее все растет и растет.. Видит она, что дальше-то уж не обманешь, и собралась на богомолье в Ярославль, к Николе Мокрому да к Наталье Уз-решительнице. "Отпусти, говорит, меня, Паша, богу помолиться, чтобы все лучше обошлось". А сама и думает: "Вот поеду в Ярославль, да там вату-то и сниму". Он было увязался с нею, так она его не взяла с собой, а поехала одна. Всю дорогу туда и обратно уксус пила, чтобы похудеть, а когда вернулась домой, то лица на ней не было: осунулась и вся зеленая. Муж как увидал ее, так и испугался: "Что, -- спрашивает, -- с тобой?" А она ему в ноги. "Прости, говорит, выкинула!" -- "Как же это ты так?" -- "Оступилась", говорит. Побранил он ее, да делать нечего. "Подождем, говорит, другого раза, авось тогда благополучно будет...

В это время на Волге раздался всплеск воды, точно от мельничных колес, и гулко прошумел в барже, как в раковине, приставленной к уху. Чернобородый прислушался и надел картуз.

-- Кажется, мой пароход? -- спросил Казанский.

-- Нет, это буксир... -- ответил чернобородый и вышел из рубки.

Луна была уже высоко, туман по ту сторону рассеялся, но соловьи уже не пели. Было тихо и пахло водой, а там, где по Волге играл луч месяца, казалось, текла жидкая самоварная медь. Волоча за собою четыре громадные баржи и утопая кормою в воде, шел буксирный пароход и мигал зеленым и красным глазом.

-- Чьи баржи? -- крикнул ему в рупор чернобородый.

-- Конопаткины!.. -- послышался голос с парохода.

-- Беда!.. -- вздохнул чернобородый. -- Все чужие люди, не с кем хозяину дать знать, что застряли... А там, гляди, вода упадет, и вовсе на берегу останешься... Уж который караван проходит мимо...

Постояли немного на палубе, проводили глазами буксир и вернулись обратно в рубку. Было холодно.

-- Ну и что же ваш капитан? -- спросил судебный следователь.

-- Да все то же, -- ответил чернобородый, усаживаясь на стул и громко зевая. -- Все то же, милостивый государь. Как заладил, что хочу, мол, иметь детей, так и не дал жене ни дня покоя. Дома сидит -- жену пилит, разведусь, говорит, а с караваном пойдет -- все письмами одолевает. Такая уж охота иметь детей. И до того он, ваше высокородие, напугал жену, что, верите ли, как его ждать, так она сейчас вату и подкладывает. Только вот приезжает он на зиму домой и видит, что она его встречает в тягостях. От ваты, стало быть. Он опять радуется, как блаженный, и не отходит от нее прочь. "Теперь, говорит, у нас будет Суворов или Минин-Пожарский! А если дочь, говорит, родится, то мы ее за хорошего человека замуж выдадим". А она-то все больше да больше ватки подкладывает, а ему и лестно. Между тем стало дело близиться к родам. Баба опять на богомолье: пусти да пусти, а он ей: нет, брат, шалишь, не пущу, а то ты там опять оступишься. Видит баба, что маху дала, что ничего тут не поделаешь, и ударилась к акушерке в заведение. Покаялась ей во всем, так, мол, и так, говорит, выручай, я тебя озолочу. Та себе на уме, быстро это дело обмозговала и говорит: спровадь куда-нибудь мужа на время, а уж мы это дело обделаем. Обрадовалась наша Машенька и давай придумывать, как бы это мужа куда-нибудь на недельку-другую сплавить? И надо же было так случиться, что в это самое время ему телеграмма из Нижнего: прибыть немедленно в контору для переговоров по делам службы. Собрался он тогда же в Нижний, а сам и наказывает жене: смотри же, береги себя, то да се, пятое да десятое, а в случае чего присылай мне в Нижний телеграмму: рожу, дескать, и больше ничего. Хорошо-с. Уехал он, а его супружница мигом к акушерке, и принялись обе за дело. А в ту пору у акушерки в заведении лежала одна деревенская женщина, по имени Федосья Норова, и ожидала приближения родов.

Нуте, так вот она, самая акушерка, и говорит Машеньке: посылай скорее к мужу телеграмму, что, мол, родишь. Машенька послала, и мигом муж тут как тут. Только что в дом, а в спальной-то, запершись с акушеркой вдвоем, сидит Машенька и орет благим матом: ой-ой-ой! Вроде как и на самом деле рожает. Муж стучится: отворите... Куда тебе! Знай себе орет! А тем временем акушерка. распеленала Федосьиного ребенка, и как только он закричал, растворила перед мужем дверь и говорит ему: "Пожалуйте-с!" Он как оглашенный вбегает в спальню, прямо к жене, видит, акушерка стоит и ребенка салом смазывает. Раскис тут наш папашенька и голову потерял, не знает, к кому и податься: то к жене, то к ребенку, то к акушерке, а слезы-то так и текут. Достал красненькую бумажку и акушерке на чай подарил. Это, говорит, вам из любезности за благополучные роды. А ей-то что? Взяла да и ушла! Молока, конечно, у Машеньки не было, и пришлось нанять к ребенку корми лицу.

-- Передайте челн!..-- вдруг послышался голос с того берега.

-- Что это? -- вздрогнул Казанский.

-- Тут недалече перевоз, -- объяснил чернобородый,-- так вот кличут, чтобы лодку с этого берега подали... Часа по два кличут. Вчера одна бабка до полуночи кричала...

-- Передайте че-е-елн!.. -- послышалось снова.

-- Кричи!.. Авось подадут! -- усмехнулся чернобородый и стал продолжать свой рассказ. -- Только проходят девять дней, как является к нашему капитану Федосья Норова и требует себе назад ребенка. "Какого ребенка?" -- "Этого самого!" -- "По какому такому праву?" -- "Я, говорит, его настоящая мать и только давала его акушерке на воспитание, пока по мне девять ден золотник ходил. А теперь, говорит, пожалуйте мне назад моего дитятю!" Капитан размахнулся да как даст ей по шее. Дитятю такого загнул, что она с лестницы кубарем покатилась. Она-то, не будь дура, да к прокурору, а прокурор, не будь дурак, да к судебному следователю. Начались спросы да расспросы, и угодила наша Машенька на скамью подсудимых за присвоение чужого ребенка, а акушерка с ней в компанию за соучастие. Судили их, голубушек, с присяжными заседателями, при полном параде, и я тоже был на этом деле присяжным. Тоже не левой ногой сморкаемся.

-- Передайте че-е-елн!.. -- донеслось с реки.

-- Нуте, -- продолжал чернобородый, -- началось разбирательство. Машенька все плакала, а акушерка сидела насупившись. Допросили, как водится; свидетелей, а какие тут свидетели, кроме самой Федосьи да капитана? Что Федосья ни скажет, а капитан все свое да свое: я сам, говорит, своими глазами видел, а ты все господ судей в обман вводишь. Позвали экспертов. Все наши знаменитые лекари были. Председатель их спрашивает: "Правда ли, что у Машеньки были роде четыре месяца назад?" А эксперты отвечают: "Никак нет, ваше превосходительство, потому что Машенька не только ни разу не рожала, но никогда рожать не может и впредь". А капитан стоит тут же да во все горло хохочет. "Доктора! -- говорит. -- Коновалы вы, а не доктора! Я сам своими глазами видел, а они мою Машеньку обльгают! Ничего они не понимают!" Так что даже председатель приказал приставу вывести его вон. Потом говорил прокурор, потом защитник, все чин чином, а затем сказал и сам председатель. "Вы, говорит, присяжные заседатели, слышали и то и другое, и сих, и оных, и таковых, а потому, как вы скажете, так тому и быть".

-- Передайте челн! -- все еще слышалось с реки.

-- Хорошо-с... Отправились мы в свою комнату и стали совещаться. Я, ваше высокоблагородие, понимал все так, как вот вам сейчас рассказал, а все другие присяжные рассуждали так. Кому принадлежит право оспаривать законность младенца? Мужу! Оспаривает ли он его? Нет! Ну, стало, младенец его! А ежели младенец его, то чего уж тут зря канителить? Нет, не виновна, да и баста! Вот и вся недолга! Я было на дыбы: что, мол, вы, братцы, делаете? разве можно так судить? А они мне: а ты разве светил, что ли? Так я и рукой махнул. Вынесли мы Машеньке и акушерке оправдательный приговор, и стал Федосьин ребенок законным капитанским сыном. Поплакала она, погоревала, да так с пустыми руками к себе на деревню и ушла. Только мы ее и видели.

Мужниного-то ведь права не переспоришь! Потому -- собственность... Я так понимаю, ваше высокоблагородие, что дети в браке -- это такая же собственность, как, скажем, имение или дом, а дети с ветру -- это так себе, ни рыба ни мясо. Хоть имение и твое, а пока у тебя в кармане на него документов нет, все оно не твое. Так и с детьми. Оттого-то их девки и душат и в помойные ямы бросают. Вот хоть бы доведись до вас... Скажем, у вас двое ребят, свой и приемы... И все-таки свой будет для вас свой, а приемыш будет хоть и свой, а все-таки словно чужой.

-- У меня вовсе нет детей, -- ответил Казанский.

-- Так почему бы вам не взять себе ребеночка от той, которая его душит и убивает?

Судебный следователь замялся.

-- Это дело хитрое... -- сказал он.

-- Вот то-то оно и есть! -- засмеялся чернобородый. -- По тому, что такой ребеночек будет для вас не собственный!

И, высунувшись в окно, он долго смотрел в него, а потом сказал:

-- Ваш пароход идет!.. Вона показывает огни!..

Казанский взял портфель и вышел на палубу. Все было мокро от росы, и было сыро и зябко. Кругом стояла мертвая тишина, и только далеко-далеко, там, где виднелись одни пароходные огоньки, раздавался шум колес и пыхтенье пара. Казанский поднял воротник и сошел с баржи в лодку.

-- Уж погодите, ваше высокоблагородие, -- обратился к нему чернобородый, -- я сам вас на пароход доставлю.

И он стал зажигать фонарь.

Казанский сел на влажную скамеечку у кормы, а его спутник поставил на нос фонарь и взмахнул веслами. Темная масса парохода, вся усеянная огоньками, подходила все ближе и ближе и, пока они доплыли до середины реки, была уже совсем недалеко. Чернобородый взял фонарь и замахал им в воздухе сверху вниз. На пароходе послышались голоса. И Казанскому показалось, что пароход сейчас разрежет их лодку пополам или же они попадут в его колеса и потонут в кипевшей под ними воде. Инстинктивно он схватился за портфель и прижал его к себе.

-- Греби веселей! -- послышался голос с парохода.

Чернобородый сделал два-три сильных взмаха веслами, и лодка вплотную пристала к пароходу и вместе с ним понеслась по течению. Чьи-то невидимые руки схватили Казанского под мышки и втащили на пароход.

-- Вперед до полного! -- послышался голос наверху.

-- Вперед до полного! -- ответило ему эхо в машине.

-- Счастливого пути! -- крикнул Казанскому чернобородый, но за шумом колес судебный следователь не услышал его и, закивав в пространство головой, вышел наверх.

По-прежнему светила луна, и уже далеко позади подпрыгивал по воде огонек: это лодка с баржи попала в волны от колес и ныряла то носом, то кормой.

"Зачем я ему не предложил на чай?.. -- подумал судебный следователь. -- Впрочем, он, кажется, не из таких, которые берут".

И он долго ходил взад и вперед по палубе. Он привык ездить на пароходах и чувствовал себя на них гораздо лучше, чем у себя дома. Да его и не тянуло домой. Все равно он не застанет жены, все равно к нему не выбегут навстречу дети. И кто знает: быть может, если бы у него были дети, то и его жена не скучала бы так в провинции и он сам не бежал бы так из дому?

И ему страстно вдруг захотелось иметь детей. Да, это животворящее начало в каждой семье, для которого люди живут, учатся, изобретают, умирают на баррикадах. Разве, в сущности, не для детей?

Ему подали селянку на сковородке, он выпил три рюмки водки, раскис и стал воображать себе, как он вернется сейчас домой и как жена встретит его с озабоченным взглядом и скажет:

"Ты знаешь, у нашего Коли сегодня с утра жарок, и я дала ему касторки".

Он тоже отнесется к этому серьезно и тоже с озабоченным видом отправится прямо из передней в детскую.

"Разве взять на воспитание? Рискнуть? -- подумал он. -- Чем черт не шутит!"

Но самая мысль об этом испугала его.

"Нет, нет! -- продолжал он думать. -- Пожалуй, еще возьмешь врожденного преступника или идиота. Возись тогда с ним!"

"А если бы преступником или идиотом оказался твой собственный сын?" -- спросил его внутренний голос.

"Мне было бы это очень грустно, -- мысленно ответил на него Казанский, -- но -- что делать? -- то был бы свой, а не чужой!"

Казанский усмехнулся, выпил еще рюмку водки и проговорил:

-- Какой я еще, в сущности, чернобородый.

И, расплатившись за селянку, он сошел к себе в каюту и улегся спать.

Оставить комментарий Чехов Михаил Павлович (bmn@lib.ru) Год: 1907 Обновлено: 07/05/2021. 20k. Статистика. Рассказ: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:

Чехов Михаил Павлович На барже

На барже

Чехов Михаил Павлович
На барже