Чехов Антон Павлович
Переписка А. П. Чехова (Том первый)

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 4.73*15  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Ал. П. Чехов, Н. А. Лейкин, И. И. Левитан, А. С. Суворин, Д. В. Григорович, В. Г. Короленко, А. Н. Плещеев, Н. К. Михайловский, Я. П. Полонский, П. М. Свободин, В. М. Лавров, А. Ф. Кони

Переписка А. П. Чехова (Том первый)

  
   Переписка А. П. Чехова. В двух томах. Том первый
   М., "Художественная литература", 1984
   Вступительная статья М. П. Громова
   Составление и комментарии М. П. Громова, А. М. Долотовой, В. В. Катаева
   OCR Бычков М. Н.
  

СОДЕРЖАНИЕ

  
   M. Громов. А. П. Чехов в переписке с современниками
   От составителей
   Список условных сокращений, принятых в комментариях
  

ПЕРЕПИСКА А. П. ЧЕХОВА

  

А. П. ЧЕХОВ И АЛ. П. ЧЕХОВ

  
   Ал. П. Чехов -- Чехову. 23 ноября 1877 г. Москва
   Ал. П. Чехов -- Чехову. 14 октября 1878 г. Москва
   Чехов -- Ал. П. Чехову. Март, не ранее 6, 1881 г. Москва
   Чехов -- Ал. П. Чехову. 25 декабря 1882 г. и 1 или 2 января 1883 г. Москва
   Чехов -- Ал. П. Чехову. 20-е числа февраля 1883 г. Москва
   Чехов -- Ал. П. Чехову. 4 января 1886 г. Москва
   Ал. П. Чехов -- Чехову. 17 января 1886 г. Новороссийск
   Чехов -- Ал. П. Чехову. 3 февраля 1886 г. Москва
   Чехов -- Ал. П. Чехову. 10 мая 1886 г. Москва
   Ал. П. Чехов -- Чехову. 1 января 1887 г. Петербург
   Чехов -- Ал. П. Чехову. 19 или 20 февраля 1887 г. Москва
   Ал. П. Чехов -- Чехову. 14 июня 1887 г. Петербург
   Чехов -- Ал. П. Чехову. 21 июня 1887 г. Бабкино
   Чехов -- Ал. П. Чехову. Начало августа 1887 г. Бабкино
   Ал. П. Чехов -- Чехову. 5--6 сентября 1887 г. Петербург
   Чехов -- Ал. П. Чехову. 7 или 8 сентября 1887 г. Москва
   Чехов -- Ал. П. Чехову. 10, 11 или 12 октября 1887 г. Москва
   Ал. П. Чехов -- Чехову. 18 октября 1887 г. Петербург
   Чехов -- Ал. П. Чехову. 21 октября 1887 г. Москва
   Чехов -- Ал. П. Чехову. 20 ноября 1887 г. Москва
   Чехов -- Ал. П. Чехову. 24 сентября 1888 г. Москва
   Ал. П. Чехов -- Чехову. 1 октября 1888 г. Петербург
   Чехов -- Ал. П. Чехову. 2 января 1889 г. Москва
   Чехов -- Ал. П. Чехову. 11 апреля 1889 г. Москва
   Ал. П. Чехов -- Чехову. 26 апреля 1889 г. Петербург
   Чехов -- Ал. П. Чехову. 8 мая 1889 г. Сумы
   Ал. П. Чехов -- Чехову. 28 октября 1891 г. Петербург
   Чехов -- Ал. П. Чехову. 23 февраля 1892 г. Москва
   Чехов -- Ал. П. Чехову. 19 января 1895 г. Москва
   Ал. П. Чехов -- Чехову. 22 января 1895 г. Петербург
   Чехов -- Ал. П. Чехову. 11 августа 1895 г. Мелихово
   Ал. П. Чехов -- Чехову. 31 марта 1897 г. Петербург
   Чехов -- Ал. П. Чехову. 2 апреля 1897 г. Москва
   Чехов -- Ал. П. Чехову. 23 февраля (7 марта) 1898 г. Ницца
   Ал. П. Чехов -- Чехову. 23 января 1899 г. Петербург
   Чехов -- Ал. П. Чехову. 27 января 1899 г. Ялта
   Чехов -- Ал. П. Чехову. 5 февраля 1899 г. Ялта
   Ал. П. Чехов -- Чехову. 16 февраля 1899 г. Петербург
   Чехов -- Ал. П. Чехову. 19 апреля 1904 г. Ялта
  

А. П. ЧЕХОВ И Н. А. ЛЕЙКИН

  
   Н. А. Лейкин -- Чехову. 31 декабря 1882 г. Петербург
   Чехов -- Н. А. Лейкину. 12 января 1883 г. Москва
   Н. А. Лейкин -- Чехову. 3 февраля 1883 г. Петербург
   Н. А. Лейкин -- Чехову. 16 апреля 1883 г. Петербург
   Чехов -- Н. А. Лейкину. Апрель, после 17, 1883 г. Москва
   Н. А. Лейкин -- Чехову. 10 августа 1883 г. Петербург
   Чехов -- Н. А. Лейкину. 19 сентября 1883 г. Москва
   Чехов -- Н. А. Лейкину. 25 июня 1884 г. Воскресенск
   Чехов -- Н. А. Лейкину. 22 марта 1885 г. Москва
   Н. А. Лейкин -- Чехову. 26 апреля 1885 г. Петербург
   Чехов -- Н. А. Лейкину. 28 апреля 1885 г. Москва
   Н. А. Лейкин -- Чехову. 26 сентября 1885 г. Петербург
   Чехов -- Н. А. Лейкину. 25 января 1886 г. Москва
   Чехов -- Н. А. Лейкину. 8 февраля 1887 г. Москва
   Чехов -- Н. А. Лейкину. 4 ноября 1887 г. Москва
   Н. А. Лейкин -- Чехову. 12 ноября 1887 г. Петербург
   Чехов -- Н. А. Лейкину. 11 мая 1888 г. Сумы
   Чехов -- Н. А. Лейкину. 5 июня 1890 г. Иркутск
   Чехов -- Н. А. Лейкину. 20 июня 1890 г. Шилка под Горбицей
   Н. А. Лейкин -- Чехову. 12 апреля 1892 г. Петербург
   Чехов -- Н. А. Лейкину. 4 августа 1893 г. Мелихово
   Чехов -- Н. А. Лейкину. 2 июля 1898 г. Мелихово
  

А. П. ЧЕХОВ И И. И. ЛЕВИТАН

  
   И. И. Левитан -- Чехову. 29 апреля 1886 г. Алупка
   И. И. Левитан -- Чехову. 10 марта 1890 г. Париж
   И. И. Левитан -- Чехову. 29 мая 1891 г. Затишье
   И. И. Левитан -- Чехову. Июнь 1891 г. Затишье
   И. И. Левитан -- Чехову. 23 июня 1895 г. Горка
   И. И. Левитан -- Чехову. 2 марта 1897 г. Москва
   И. И. Левитан -- Чехову. 5 мая 1897 г. Курмажер
   И. И. Левитан -- Чехову. 13 июля 1897 г. Успенское
   И. И. Левитан -- Чехову. 21 сентября 1897 г. Москва
   И. И. Левитан -- Чехову. 26 января 1898 г. Москва
   И. И. Левитан -- Чехову. 8 января 1899 г. Москва
   И. И. Левитан -- Чехову. 7 февраля 1900 г. Москва
   И. И. Левитан -- Чехову. 16 февраля 1900 г. Москва
  

А. П. ЧЕХОВ И А. С. СУВОРИН

  
   Чехов -- А. С. Суворину. 21 февраля 1886 г. Москва
   Чехов -- А. С. Суворину. 30 мая 1888 г. Сумы
   Л. С. Суворин -- Чехову. 7 октября 1888 г. Петербург
   Чехов -- А. С. Суворину. 10 октября 1888 г. Москва
   Чехов -- А. С. Суворину. 27 октября 1888 г. Москва
   Чехов -- А. С. Суворину. 23 декабря 1888 г. Москва
   Чехов -- А. С. Суворину. 30 декабря 1888 г. Москва
   Чехов -- А. С. Суворину. 7 января 1889 г. Москва
   Чехов -- А. С. Суворину. Начало мая 1889 г. Сумы
   Чехов -- А. С. Суворину. 7 мая 1889 г. Сумы
   Чехов -- А. С. Суворину. 9 марта 1890 г. Москва
   Чехов -- А. С. Суворину. 1 апреля 1890 г. Москва
   Чехов -- А. С. Суворину. 20 мая 1890 г. Томск
   Чехов -- А. С. Суворину. 11 сентября 1890 г. Татарский пролив, пароход "Байкал"
   Чехов -- А. С. Суворину. 30 августа 1891 г. Вогимово
   Чехов -- А. С. Суворину. 8 сентября 1891 г. Москва
   А. С. Суворин -- Чехову. 7 октября 1891 г. Москва
   Чехов -- А. С. Суворину. 22 января 1892 г. Москва
   Чехов -- А. С. Суворину. 17 марта 1892 г. Мелихово
   Чехов -- А. С. Суворину. 8 апреля 1892 г. Мелихово
   Чехов -- А. С. Суворину. 1 августа 1892 г. Мелихово
   Чехов -- А. С. Суворину. 25 ноября 1892 г. Мелихово
   Чехов -- А. С. Суворину. 7 августа 1893 г. Мелихово
   А. С. Суворин -- Чехову. 30 ноября 1893 г. Петербург
   Чехов -- А. С. Суворину. 2 января 1894 г. Мелихово
   Чехов -- А. С. Суворину. 27 март 1Я94 г. Ялта
   Чехов -- А. С. Суворину. 23 марта 1895 г. Мелихово
   Чехов -- А. С. Суворину. 21 октября 1895 г. Мелихова
   Чехов -- А. С. Суворину. 22 октября 1896 г. Мелихово
   Чехов -- А. С. Суворину. 14 декабря 1896 г. Мелихово
   Чехов -- А. С. Суворину. 6 (18) февраля 1898 г. Ницца
   Чехов -- А. С. Суворину. 24 августа 1898 г. Мелихово
   А. С. Суворин -- Чехову. 16 января 1899 г. Петербург
   А. С. Суворин -- Чехову. 18 января 1899 г. Петербург
   А. С. Суворин -- Чехову. 21 января 1899 г. Петербург
   Чехов -- А. С. Суворину. 27 января 1899 г. Ялта
   Чехов -- А. С. Суворину. 4 марта 1899 г. Ялта
   Чехов -- А. С Суворину. 24 апреля 1899 г. Москва
   Чехов -- А. С. Суворину. 23 января 1900 г. Ялта
   А. С. Суворин -- Чехову. Конец июня 1903 г. Феодосия
   Чехов -- А. С. Суворину. 29 июня 1903 г. Наро-Фоминское
  

А. П. ЧЕХОВ И Д. В. ГРИГОРОВИЧ

  
   Д. В. Григорович -- Чехову. 25 марта 1886 г. Петербург
   Чехов -- Д. В. Григоровичу. 28 марта 1886 г. Москва
   Д. В. Григорович -- Чехову. 2 апреля 1886 г. Петербург
   Чехов -- Д. В. Григоровичу. 12 февраля 1887 г. Москва
   Д. В. Григорович -- Чехову. 30 декабря 1887 г. (11 января 1888 г.). Ницца
   Чехов -- Д. В. Григоровичу. 12 января 1888 г. Москва
   Чехов -- Д. В. Григоровичу. 5 февраля 1888 г. Москва
   Д. В. Григорович -- Чехову. 8 октября 1888 г. Петербург
   Чехов -- Д. В. Григоровичу. 9 октября 1888 г. Москва
   Д. В. Григорович -- Чехову. 27 декабря 1888 г. Петербург
  

А. П. ЧЕХОВ И В. Г. КОРОЛЕНКО

  
   Чехов -- В. Г. Короленко. 17 октября 1887 г. Москва
   Чехов -- В. Г. Короленко. 9 января 1888 г. Москва
   B. Г. Короленко -- Чехову. 4 февраля 1888 г. Петербург
   Чехов -- В. Г. Короленко. 2 мая 1888 г. Москва
   Чехов -- В. Г. Короленко. 19 февраля 1896 г. Мелихово
   В. Г. Короленко -- Чехову. Середина ноября 1896 г. Петербург
   В. Г. Короленко -- Чехову. 14 марта 1902 г. Полтава
   Чехов -- В. Г. Короленко. 19 марта 1902 г. Ялта
   В. Г. Короленко -- Чехову. 10 апреля 1902 г. Петербург
   Чехов -- В. Г. Короленко. 19 апреля 1902 г. Ялта
   Чехов -- В. Г. Короленко. 20 апреля 1902 г. Ялта
   В. Г. Короленко -- Чехову. 29 апреля 1902 г. Полтава
   В. Г. Короленко -- Чехову. 2 мая 1902 г. Полтава
   В. Г. Короленко -- Чехову. 4 августа 1902 г. Джанхот
   Чехов -- В. Г. Короленко. 25 августа 1902 г. Ялта
   Чехов -- В. Г. Короленко. 15 июля 1903 г. Ялта
   В. Г. Короленко -- Чехову. 29 июля 1903 г. Полтава
  

А. П. ЧЕХОВ И А. Н. ПЛЕЩЕЕВ

  
   Чехов -- A. Н. Плещееву. 19 января 1888 г. Москва
   А. Н. Плещеев -- Чехову. 21 января 1888 г. Петербург
   Чехов -- А. Н. Плещееву. 23 января 1888 г. Москва
   Чехов -- А. Н. Плещееву. 3 февраля 1888 г. Москва
   Чехов -- А. Н. Плещееву. 5 февраля 1888 г. Москва
   А. Н. Плещеев -- Чехову. 8 февраля 1888 г. Петербург
   Чехов -- А. Н. Плещееву. 9 февраля 1888 г. Москва
   Чехов -- А. Н. Плещееву. 6 марта 1888 г. Москва
   А. Н. Плещеев -- Чехову. 10 марта 1888 г. Петербург
   А. Н. Плещеев -- Чехову. 30 марта 1888 г. Петербург
   Чехов -- А. Н. Плещееву. 31 марта 1888 г. Москва
   Чехов -- А. Н. Плещееву. 28 июня 1888 г. Сумы
   Чехов -- А. Н. Плещееву. 5 или 6 июля 1888 г. Сумы
   Чехов -- А. П. Плещееву. 15 сентября 1888 г. Москва
   Чехов -- А. Н. Плещееву. 4 октября 1888 г. Москва
   А. Н. Плещеев -- Чехову. 6 октября 1888 г. Петербург
   Чехов -- А. Н. Плещееву. 9 октября 1888 г. Москва
   Чехов -- А. Н. Плещееву. 9 апреля 1889 г. Москва
   Чехов -- А. Н. Плещееву. 14 мая 1889 г. Сумы
   Чехов -- А. Н. Плещееву. 14 сентября 1889 г. Москва
   А. Н. Плещеев -- Чехову. 27 сентября 1889 г. Петербург
   Чехов -- А. Н. Плещееву. 30 сентября 1889 г. Москва
   А. Н. Плещеев -- Чехову. 5 ноября 1889 г. Петербург
   Чехов -- А. Н. Плещееву. 15 февраля 1890 г. Москва
   А. Н. Плещеев -- Чехову. 24 марта 1890 г. Петербург
   Чехов -- А. Н. Плещееву. 5 июня 1890 г. Иркутск
   А. Н. Плещеев -- Чехову. 12 января 1891 г. Петербург
   А. Н. Плещеев -- Чехову. 2(14) января 1892 г. Ницца
  

А. П. ЧЕХОВ И Н. К. МИХАЙЛОВСКИЙ

  
   Н. К. Михайловский -- Чехову. 15 февраля 1888 г. Петербург
   Н. К. Михайловский -- Чехову. Начало марта 1888 г. Петербург
  

А. П. ЧЕХОВ И Я. П. ПОЛОНСКИЙ

  
   Я. П. Полонский -- Чехову. 8 января 1888 г. Петербург
   Чехов -- Я. П. Полонскому. 18 января 1888 г. Москва
   Чехов -- Я. П. Полонскому. 22 февраля 1888 г. Москва
   Чехов -- Я. П. Полонскому, 25 марта 1888 г. Москва
   Я. П. Полонский -- Чехову. 27 марта 1888 г. Петербург
  

А. П. ЧЕХОВ И П. М. СВОБОДИН

  
   П. М. Свободин -- Чехову. 6 февраля 1889 г. Петербург
   П. М. Свободин -- Чехову. 11 февраля 1889 г. Петербург
   П. М. Свободин -- Чехову. 2 мая 1889 г. Петербург
   П. М. Свободин -- Чехову. 10 августа 1889 г. Петербург
   П. М. Свободин -- Чехову. 27 сентября 1889 г. Петербург
   П. М. Свободин -- Чехову. 30 сентября 1889 г. Петербург
   П. М. Свободин -- Чехову. 2 октября 1889 г. Петербург
   П. М. Свободин -- Чехову. 7 октября 1889 г. Петербург
   П. М. Свободин -- Чехову. 10 октября 1889 г. Петербург
   П. М. Свободин -- Чехову. 31 октября 1889 г. Петербург
   П. М. Свободин -- Чехову. 9 апреля 1890 г. Петербург
   П. М. Свободин -- Чехову. 25 мая 1890 г. Одесса
   П. М. Свободин -- Чехову. 28 ноября 1891 г. Петербург
   П. М. Свободин -- Чехову. 23 июня 1892 г. Москва
   П. М. Свободин -- Чехову. Первая половина сентября 1892 г. Петербург
   П. М. Свободин -- Чехову. 15 сентября 1892 г. Петербург
  

А. П. ЧЕХОВ И В. М. ЛАВРОВ

  
   Чехов -- В. М. Лаврову. 10 апреля 1890 г. Москва
   В. М. Лавров -- Чехову. 23 июня 1892 г. Обираловка
   В. М. Лавров -- Чехову. 25 октября 1892 г. Москва
   Чехов -- В. М. Лаврову. 9 февраля 1893 г. Мелихово
   Чехов -- В. М. Лаврову. 13 ноября 1893 г. Мелихово
   Чехов -- В. М. Лаврову. 17 марта 1895 г. Мелихово
   Чехов -- В. М. Лаврову. 1 ноября 1896 г. Мелихово
   В. М. Лавров -- Чехову. 1 февраля 1901 г. Москва
  

А. П. ЧЕХОВ И А. Ф. КОНИ

  
   Чехов -- Л. Ф. Кони. 26 января 1891 г. Петербург
   А. Ф. Кони -- Чехову. 7 ноября 1896 г. Петербург
   Чехов -- А. Ф. Кони. 11 ноября 1896 г. Мелихово
   А. Ф. Кони -- Чехову. 24 ноября 1900 г. Петербург
   Чехов -- А. Ф. Кони. 12 июня 1901 г. Аксеново
  
  

А. П. ЧЕХОВ В ПЕРЕПИСКЕ С СОВРЕМЕННИКАМИ

  

1

"...письма я берегу и завещаю их внукам: пусть... читают и ведают дола давно минувшие..."

А. Н. Плещееву, 14 мая 1889

  
   Никаких завещательных распоряжений по поводу своей переписки Чехов не делал. "Все сложится, когда мы умрем",-- сказал он Бунину незадолго до смерти {"Бунин о Чехове". -- "Южный край", 1914, 2 июля, No 12141.}. Он умер в 1904 году, и тотчас появились в печати письма, читавшиеся с таким же вниманием и глубоким интересом, с каким в России принималось все, что было подписано именем Чехов. В 1904 году были напечатаны страницы, адресованные А. Н. Плещееву, затем увидели свет письма к Н. А. Лейкину, в 1906--1910 годах составлялись целые сборники -- "На памятник Чехову", "Письма А. П. Чехова", "Собрание писем А. П. Чехова".
   В 1905 году И. Л. Леонтьев-Щеглов обращался в книгоиздательство "Знание" к А. М. Горькому с предложением издать письма Чехова. "По нашему мнению, -- отвечал Горький, -- его переписка должна быть напечатана вся целиком, только тогда фигура А. П. получит, может быть, достаточно яркое и всестороннее освещение" {Горький и Чехов, с. 158.}. Такое издание и в наши дни едва ли осуществимо из-за огромного объема переписки. В архиве Чехова оказалось около 10 000 адресованных ему писем, которые он сохранял в величайшем порядке. По-видимому, он собрал почти все, что было адресовано ему за всю жизнь. Что касается его современников, то лишь немногие из них понимали значение и ценность чеховских писем и берегли их -- здесь не хватает не сотен, а по меньшей мере полутора тысяч невосполнимых страниц.
   По складу характера Чехов был человеком собранным и точным, он был несравненно аккуратнее большинства своих адресатов, -- этим объясняется многое, но далеко не все. Известно, например, что рукописи свои он не хранил, отправляя беловые автографы прямо в типографию, откуда они уже не возвращались; "литературного архива" в том смысле, в каком говорят об архивах Толстого, Достоевского, Тургенева, у него не было. С письмами же, по-видимому, было связано то сознание высокой ценности мимолетного времени, которым наделены самые чуткие из чеховских персонажей: "Если бы у меня была охота заказать себе кольцо, то я выбрал бы такую надпись: "ничто не проходит". Я верю, что ничто не проходит бесследно и что каждый малейший шаг наш имеет значение для настоящей и будущей жизни" ("Моя жизнь"). Он относился к переписке, как относятся к летописанию, не отдавая особого предпочтения ни одной из глав или страниц, ничего не исправляя в этой летописи и не вычеркивая. И если целые главы все же были утрачены, то без его ведома, после его смерти: забрал и, по-видимому, уничтожил свои письма А. С. Суворин, изъяла и сожгла свою часть переписки Л. А. Авилова, удивляясь тому порядку, в каком сохранялись ее письма, и не допуская мысли, что в таком же точно хронологическом ряду, отдельными подборками по алфавиту, хранилась вся корреспонденция Чехова.
  

2

  

"О, как это хорошо, что никому не известно, когда я начал писать".

М. П. Чеховой, 15 января 1900

  
   До нас почти yt дошли письма таганрогских лет (1875--1879 гг.): "Антон часто писал нам из Таганрога, и его письма были полны юмора и утешения. Они погибли в недрах московских квартир..." {Вокруг Чехова, с. 45.} Вместе с ними было утрачено представление о раннем творчестве Чехова. Лишь некоторые сведения о ого работах гимназических времен сохранились в письмах старшего брата. Переписка с ним продолжалась всю жизнь, в ней есть незаменимые страницы. 14 октября 1878 года Александр Павлович сообщил брату свой отзыв о драме "Безотцовщина" и водевиле "Нашла коса на камень", который был написан "превосходным языком... очень характерным для каждого там выведенного лица".
   Ал. П. Чехов не только верно угадывал меру своих способностей и сил ("...из меня в отношении творчества ничего дельного не вышло, потому что время вспышек прошло..." -- писал он в Таганрог 14 октября 1878 г.), но раньше и правильнее других оцепил истинное значение ранних юморесок и пьес Антона Чехова. Если на первых порах Чехову случалось подписываться псевдонимом "Брат моего брата", подчеркивая таким образом литературное старшинство Александра, то в середине 80-х годов роли переменились. "Я -- брат того Чехова, который и т. д., словом, твой брат... Индивидуальность моя пропала. Мспелай -- муж царицы, а я--брат Антона",-- писал Александр Павлович 16 января 1887 года.
   1880 год -- второй год студенческой жизни Чехова -- был отмочен событиями, оставившими глубокий след в истории русской культуры. В Москве был открыт памятник Пушкину, Тургенев и Достоевский произнесли речи, обращенные к тем, кто шел на смену их собственному -- пушкинскому -- литературному поколению. О торжествах Чехов писал в Таганрог, и трудно думать, что этот студент, горячо увлекавшийся театром, много работавший и кое-что ужо напечатавший, не был на пушкинском празднике -- если не в переполненном зале, где говорил Достоевский, то хотя бы на площади в толпе. Пройдет всего семь лет, и учрежденная при основании памятника Пушкинская премия будет присуждена Чехову; получив ее, он почувствует себя так, будто, кроме гимназии и университета, закончил еще один курс. В те дни он писал: "...брожу из угла в угол, как влюбленный, не работаю и только думаю" (Д. В. Григоровичу, 9 октября 1888 г.).
   В 1880 или же в 1881 году Чехов написал письмо, известное лишь по стершемуся карандашному черновику, на котором с огромным трудом удалось разобрать несколько слов: "Посылаю Вам... Мария Николаевна. По пугайтесь. Половина зачеркнута. Во многих местах... нуждается еще... Уважающий А. Чехов". Черновик хранится вместе с рукописью драмы, которая в новом собрании сочинений Чехова печатается как "Безотцовщина" (на театральной сцене называлась "Платонов", в кино -- "Неоконченная пьеса для механического пианино"). "Драму эту,-- писал М. П. Чехов, -- брат Антон... отнес на прочтение М. И. Ермоловой и очень хотел, чтобы она поставила ее в свой бенефис" {Вокруг Чехова, с. 62.}. Имя М. Н. Ермоловой уже и тогда стояло в ряду знаменитейших имен русского театра. Не просто, совсем не просто было попасть к ней студенту-медику, в литературе и в театре решительно никому еще не известному новичку. Правда, в 1890 году Чехов был у нее в числе других писателей и драматургов и, "пообедав у звезды, два дня потом чувствовал вокруг головы своей сияние" (А. Н. Плещееву, 15 февраля 1S90 г.). Но тогда у него уже было имя, он много печатался, готовился к путешествию на Сахалин...
   Получила ли великая актриса письмо безвестного студента-второкурсника, отвечала ли ему, запомнила ли его? Обо всем этом можно лишь гадать. Но этот чудом сохранившийся листок начинает всю огромную переписку Чехова с выдающимися деятелями русской культуры, хотя к M. H. Ермоловой он с письмами больше никогда не обращался.
  

3

  

"Литература для тебя труда не составляла, а ведь это труд!"

Ал. П. Чехову, 6 апреля 1886

  
   В "Осколках" началась профессиональная литературная работа Чехова, которую нужно было совмещать с университетскими занятиями, с дежурством в клиниках, с анатомичкой, с неустроенной домашней жизнью: "Для пишущего человека гнусней этой обстановки и придумать трудно что-либо другое... Браню себя, что не удрал на дачу, где, наверное, и выспался бы, и рассказ бы Вам написал..." (Н. А. Лейкину, между 21 и 24 августа 1883 г.). В 1884--1885 годах в "Осколках" и "Петербургской газете" появилось более двухсот рассказов, юморесок и фельетонов Чехова; в одном из писем к Суворину он заметил позднее, что пишет сравнительно немного, не более двух-трех небольших рассказов в неделю, то есть те же сто с лишним в год. И если обычные в работах о Чехове слова о "школе Лейкина" имеют определенный смысл, то заключается он, конечно же, в том, что издатель "Осколков" сумел приучить и приохотил своего молодого сотрудника к неустанному труду писательства. Этот деловитый и практичный литератор, ставивший работоспособность и усидчивость выше любою таланта, и в Чехове ценил не только -- и даже не столько -- талант, сколько ту характерно профессиональную черту, которую он называл плодовитостью: "...зная, что у меня есть такой плодовитый сотрудник, как Антон Чехов, я не особенно любезен был с другими... беллетристами и рассказчиками, браковал их статьи, отваживал их..." (1 марта 1884 г.). Он не любил и не понимал "серьезное" творчество Чехова ("Степь", например, не смог дочитать до конца) и так и ушел из жизни с убеждением, что Чехов, расставшись с юмористикой, загубил себя.
   Некоторые советы и замечания Лейкина воспринимались Чеховым, вероятно, с юмором: "Вот, например, что у Вас много отнимает времени: зачем Вы перебеливаете Ваши рассказы? Кто это нынче делает? Пишите прямо набело" (17/18 октября 1885 г.). Чехов как раз в это время создал несколько классических по стилю рассказов и советовал старшему брату по печатать своих вещей без тщательной обработки, без двух-трех переделок и черновиков.
   Писать в "Осколках" нужно было срочно и коротко. Можно было заимствовать: "...украдите где-нибудь. На ловкое литературное воровство я смотрю сквозь пальцы", -- наставлял Лейкин Чехова 27 мая 1886 года, когда "осколочный" период чеховского творчества уже близился к концу. И еще несколько раз о том же в ранних письмах: "Все мы люди и все человеки, во грехах рождены, стало быть, и воруем" (17/18 октября 1885 г.); "Вода, вода, вода... да и та заимствованная, пережеванная из чужого" (10 августа 1883 г. о плодовитом тогдашнем юмористе Пазухине, который действительно многое перелицовывал и копировал, в частности и у Антоши Чехонте). Мелкий плагиат, построчное заимствование, всякого рода хищения и перелицовки большой литературы в "малой прессе" были вполне обычны, и то, что раннее творчество Чехова вызвало целую волну заимствований, служит верным свидетельством его собственной оригинальности и неподражательности.
   Многие страницы в письмах Лейкина посвящены цензуре, порядки и нравы которой он изучил как никто другой. Он прекрасно, на собственном опыте знал, как мало стоили цензурные законы и правила и как много -- личность цензора, его настроение и благорасположенность: "Критерия не может быть никакого. Сегодня это пропускается цензурою, завтра по пропускается, и наоборот. Все зависит от настроения цензора..." (5/6 ноября 1885 г.). Отвечая Лейкину на одно из его писем о цензуре, Чехов писал в октябре 1885 года: "С одной стороны, трудов своих жалко, с другой -- как-то душно, жутко... Да, непрочный кусок хлеба дает литература, и умно Вы сделали, что родились раньше меня, когда легче и дышалось, а писалось..."
   Чехову случалось подтрунивать над Лейкиным (он, конечно, не без умысла писал о своей непобедимой лени, всякий раз пугая редактора "Осколков" и вызывая в ответ потоки упреков и нравоучений), но в целом его письма -- начиная от самых ранних -- отмечены той душевной откровенностью и независимостью суждений, которые были столь привлекательны в его характере. Таким, в частности, было письмо от 22 января 1884 года: "Читаю прилежно "Осколки"... Журнал хороший, лучше всех юмористических журналов по крайней мере... Но не кажется ли Вам, что "Осколки" несколько сухи? Сушит их, по моему мнению, многое множество фельетонов..." Так начало проявляться противоречие, к которому Чехов и Лейкин не раз еще возвращались в своей переписке, постепенно выясняя для себя, насколько различны их литературные вкусы и судьбы: но только замечательный юморист, но писатель, склонный к обобщениям, к лирике и поэтической созерцательности -- таким был Чехов; Лейкин же -- литературный предприниматель, убежденный, что в журналистике доходны только фельетоны на злобу дня: "Если бы я мог, я сделал бы "Осколки" от строчки до строчки фельетоном..." (19 февраля 1884 г.). Лейкин ценил творчество Антоши Чехонте высоко, но в определенных и очень узких пределах: например, не любил описаний природы, плохо понимал (и не принимал) все, что осложняло простую юмористическую фабулу или выходило за жанровые рамки сценки; расхождение во вкусах и взглядах было полным -- как сказано в письме Чехова, "ина слава луне, ина слава звездам" (22 января 1884 г.).
   Впоследствии Чехов невысоко ценил свое раннее творчество, по дорожил трудным опытом "осколочных" лет. "У меня в прошлом масса ошибок, каких не знал Короленко, а где ошибки, там и опыт. У меня, кроме того, шире поле брани и богаче выбор; кроме романа, стихов и доносов, я все перепробовал. Писал и повести, и рассказы, и водевили, и передовые, и юмористику, и всякую ерунду..." (А. Н. Плещееву, 14 сентября 1889 г.). "Многописание", которое так досаждало ему в молодости, он считал "великой, спасительной вещью", непременным условием профессионального литературного труда. "Талант познается не только по качеству, по и по количеству им содеянного",-- сказано в письмо к П. А. Сергеенко от 6 марта 1889 года, и о том же спустя десять лет: "Чтобы в беллетристике терпеть возможно меньше неудач или чтобы последние не так резко чувствовались, нужно побольше писать, по 100--200 рассказов в год. В этом секрет" (Ал. П. Чехову, 11 мая 1899 г.). Всем неумелым, неопытным литераторам Чехов советовал, в сущности, одно и то же: писать по 20--30 печатных листов в год, чтобы понять себя, развернуться, возмужать, чтобы на свободе расправить крылья -- писать и писать, "пока пальцы не сломаются" (М. В. Киселевой, 29 сентября 1886 г.). Это требование, странным образом сочетавшееся с аксиомой краткости, Чехов с юности применял к себе и потому, быть может, считал его не только обязательным, но и вполне посильным.
  

4

"...У Вас настоящий талант... выдвигающий Вас далеко из круга литераторов нового поколения".

Д. В. Григорович -- Чехову, 25 марта 1888

  
   В жизни Чехова наступила новая пора. Началась переписка с людьми, олицетворявшими классическую пору русской литературы, недавние времена ее расцвета. Среди них был А. Н. Плещеев, поэт-петрашевец, автор известных стихов "Вперед, без страха и сомненья...", и Д. В. Григорович, обратившийся к Чехову с письмом, которое было прочитано с глубоким волнением и благодарностью: "Как Вы приласкали мою молодость, так пусть бог успокоит Вашу старость, я же но найду ни слов, ни дел, чтобы благодарить Вас" (28 марта 1886 г.). В своем письме Д. В. Григорович говорил о таланте и высоком призвании Чехова, о рассказах, которые ставил не ниже тургеневских "Записок охотника", просил Чехова оставить срочную работу и сосредоточиться на каком-нибудь серьезном замысле: "Голодайте лучше, как мы в свое время голодали..." Писатель того поколения, к которому принадлежали Тургенев, Достоевский, Гончаров, сам Григорович далеко уступал им в силе таланта, популярности. Но он был последним в этой плеяде, уже ушедшей из жизни (если не говорить о Льве Толстом, с которым Чехов познакомился много позднее, а в переписку так и не вступил), и его личное письмо имело в глазах Чехова какую-то особенную, историческую ценность. "...Пока на Руси существуют леса, овраги, летние ночи, пока еще кричат кулики и плачут чибисы, не забудут ни Вас, ни Тургенева, ни Толстого, как не забудут Гоголя, -- писал он Григоровичу. -- Вымрут и забудутся люди, которых Вы изображали, по Вы останетесь целы и невредимы. Такова Ваша сила и таково, значит, и счастье" (12 января 1888 г.).
   С первым серьезным успехом пришла и первая критика, сначала в письмах к Чехову, по вскоре и в журналах; начиналась полемика, в ходе которой Чехов уяснял и постепенно формулировал свою эстетическую программу, далеко опережавшую свое время и потому непонятую. Во многих письмах -- к А. С. Суворину, А. Н. Плещееву, М. В. Киселевой -- Чехов стремился объяснить идею синтеза методов, научного и художественного, и, естественно, не встречал понимания у этих очень далеких от науки и точного знания людей. Д. В. Григоровичу он писал о единстве науки и поэзии, о важности ученых знаний и художественных предвидений, о Шекспире и Гете, в котором поэт прекрасно уживался с естественником. Суждения Чехова о субъективном и объективном творчестве, о позиции художника и ее воплощении в слове, о "новых формах" и даже, казалось бы, о самом простом и самом "чеховском" в пашей литературе -- о краткости -- не вполне еще поняты и объяснены. Со школьных лет запоминается, что краткость -- сестра таланта, и мало кто помнит контекст письма к Ал. П. Чехову 11 апреля 1889 года: "Не зализывай; не шлифуй, а будь неуклюж и дерзок... Сюжет должен быть нов, а фабула может отсутствовать", в котором читался этот афоризм. Между тем о "бесфабульной" прозе и драматургии заговорили только в XX веке, в послечеховские времена; современники же требовали, чтобы он писал традиционный роман, иначе, как сказал он впоследствии И. А. Бунину, и писателем нельзя было называться...
   До него никому еще не удавалось пробиться в литературу из "малой прессы", его прозвали Потемкиным, считали выскочкой, и, конечно, в те годы он и сам еще не подозревал, что пути великих писателей неповторимы.
  

5

  

"...У него выходило хорошо все,-- даже сношения с Сувориным, с которым он дружил сначала и разошелся потом. И все ясно до прозрачности: почему дружил и почему разошелся".

В. Г. Короленко. Дневник

  
   Письма к Суворину -- а их очень много -- связаны глубокой тематической последовательностью и своеобразной внутренней логикой. На протяжении целого десятилетия Чехов стремился влиять на Суворина в духе того сурового и сдержанного протеста, который определял его собственную жизненную позицию. ïi письмах к Суворину Чехов откровенен и настойчив в защите своею мировоззрения и своей правды. Здесь мало сказать, что в "Новом времени" он был на особом положении, которое обеспечивалось его именем и талантом; нет -- он был гораздо требовательнее, он надеялся изменить характер газеты, а по просто характер издателя.
   "Нужна партия для противовеса, -- писал он старшему брату, работавшему репортером у Суворина, -- партия молодая, свежая и независимая... Я думаю, что, будь в редакции два-три свежих человечка, умеющих громко называть чепуху чепухой, г. Эльпе не дерзнул бы уничтожать Дарвина, а Буренин долбить Надсопа. Я при всяком свидании говорю с Сувориным откровенно и думаю, что эта откровенность не бесполезна. "Мне не нравится!" -- этого" уж достаточно, чтобы заявить о своей самостоятельности, а стало" быть, и полезности" (7 или 8 сентября 1887 г.).
   Со временем Чехов понял, что никакого "противовеса" в редакции не допустят, что "Новое время" делается не Бурениным: или Розановым -- весьма влиятельными в газете, по все же второстепенными людьми, -- а самим Сувориным: "Новое время" поднять нельзя, оно умрет вместо с А. С. Сувориным. Думать. о поднятии нововременской репутации значит не иметь попятил о русском обществе" (М. П. Чехову, 17 декабря 1901 г.).
   Суворин -- не только своеобразный и сложный человек, связанный с Чеховым откровенностью и взаимной приязнью. Чехов ценил возможность беседы и письменного общения с умным м. образованным современником, каким был Суворин: "У Вас превосходный вкус, и Вашему первому впечатлению я верю, как тому, что на небесах есть солнце" (31 марта 1892 г.).
   Но Суворин -- это глава фирмы, законодатель нововременской идеологической программы и целого лагеря в русской публицистике и общественной жизни. Пока это было возможно, Чехов отделял Суворина от нововременцев: "Крепко обнимаю Вас; и весь Ваш дом,-- писал он по возвращении из сахалинской поездки 9 декабря 1890 года, -- за исключением Жителя и Буренина... которых давно бы уж пора сослать на Сахалин". Но что" собою представляет и какую цену имеет в общественном мнении "Новое время" -- это он прекрасно понимал с первых дней работы у Суворина: "Надо полагать, после дебюта в "Новом времени" меня едва ли пустят теперь во что-нибудь толстое... Кате Вы думаете? Или я ошибаюсь?" (В. В. Билибину, 28 февраля 1886 г.). Чехов ошибался, его очень скоро пригласили те "Северный вестник" (здесь появилась "Степь"), по приглашение шло из другого лагеря, от А. Н. Плещеева и В. Г. Короленко.
   Отношения между Чеховым и Сувориным невозможно уяснить только по чеховским письмам; здесь очень важны другие? имена, другие письма -- особенно переписка с А. Н. Плещеевым и В. Г. Короленко, о котором Чехов писал 9 апреля 1888 года: "Идти не только рядом, но даже за этим парнем -- весело".
   С Короленко Чехов поддерживал дружбу и твердый, едва ли приятный Суворину союз: "...около меня нет людей, которым нужна моя искренность и которые имеют право на нее, а с Вами я, не спрашивая Вас, заключил в душе своей союз" (В. Г. Короленко, 9 января 1888 г.).
   Перечитывая письма к Суворину, нетрудно заметить, что Чехов часто спорит с программой, очередным номером пли определенной статьей "Нового времени". Этот сложнейший подтекст взаимоотношений Чехова и Суворина заметно пострадал с утратой суворинских писем; чтобы прояснить его, нужно обращаться к газете и к том материалам, которые часто подразумевались в переписке без всяких подробностей или пояснений.
   Фрагментарное цитирование чеховских писем может привести к серьезным ошибкам, исправить которые бывает нелегко. Например, слова из письма к Суворину 6(18) февраля 1898 года "большие писатели и художники должны заниматься политикой лишь настолько, поскольку нужно обороняться от нее" как будто подтверждают широко распространенное в те времена мнение об аполитичности -- или "политическом индифферентизме" -- Чехова. Между тем как раз наоборот: это была отповедь "Новому временя", где печатались в это время материалы по делу Дрейфуса, нападки на Золя. Это была отповедь Суворину, письмо которого до нас не дошло: "Пусть Дрейфус виноват, -- и Зола все-таки прав, так как дело писателей не обвинять, не преследовать, а вступаться даже за виноватых, раз они уже осуждены и несут наказание. Скажут: а политика? интересы государства? Но большие писатели и художники должны заниматься политикой лишь настолько, поскольку нужно обороняться от нее. Обвинителей, прокуроров, жандармов и без них много, и во всяком случае роль Павла им больше к лицу, чем Савла". Точно так же замечание о критике в другом письмо (23 декабря 1888 г.) : "Будь же у нас критика, тогда бы я знал, что я составляю материал -- хороший или дурной, все равно,-- что для людей, посвятивших себя изучению жизни, я так же нужен, как для астронома звезда" -- не заключает в себе оценки собственного значения или моста в литературе; "я" -- это писатель, который не знает, нужен ли он или пот своему обществу, читателю, стране.
   Суворин, который выступал на страницах своей газеты и как театральный рецензент и литературный критик, опубликовал в феврале 1889 года статью об "Иванове" (постановка этой пьесы породила множество кривотолков и самых разноречивых оценок). В статье излагалось -- без необходимых в данном случае цитат из первоисточника -- письмо об "Иванове", которое Чехов отправил Суворину 30 декабря 1888 года. Это был редчайший в чеховском эпистолярном наследии опыт автокомментария, пространного и серьезного пояснения к замыслу пьесы и характеру главного героя; Чехов много писал о его неподражательности и новизне. Умело и профессионально опираясь на чеховское письмо, Суворин перетолковал многосложный и топкий замысел "Иванова" в пресном и пошловатом вкусе "Нового времени": Чехов "хочет сказать; что надо жить просто, как все, и вносить свои лучшие силы, лучшие намерения в развитие этой простой, обыкновенной жизни".
   В этой переписке были и совершенно личные страницы, окрашенные своеобразной лирикой и душевным теплом. В письмах Чехова есть воспоминания о детстве, например, 29 августа 1888 года рассказ о жизни у дедушки в имении графа Платова, о работе в поле от зари до зари, о паровике, похожем на живое существо -- "выражение у него хитрое, игривое", -- и обо всем, что врезалось в память, как "Отче наш". Суворину адресовано классическое письмо (7 января 1889 г.) о каплях рабской крови (оно воспринималось всегда как автобиографическая исповедь, хотя в действительности имело и другой, быть может, полемический смысл). Здесь обсуждались замыслы и сюжеты будущих рассказов и пьес, а иные из них предполагалось и писать совместно: одну сцепу присылал бы Чехов, Суворин в свой черед давал продолжение и возвращал, ожидая очередной чеховской сцепы -- так они думали писать "Лешего". К "Татьяне Репиной" Чехов приписал свой финал; как выясняется при внимательном чтении, Чехов спорил с суворинской художественной манерой.
   И почти в каждом письме, особенно в конце 80-х и до половины 90-х годов, своеобразнейшие перефразировки классической поэзии и прозы, тонкие стилизации, неожиданные цитаты: "В Москве выпал снег, и у меня теперь на душе такое чувство, какое описано Пушкиным -- "Снег выпал в ноябре, на третье в ночь... В окно увидела Татьяна..." и т. д." (7 ноября 1889 г.).
   Из-за того, что письма А. С. Суворина но сохранились, история взаимоотношений этих сложных, непохожих друг на друга и все же близких людей предстает в неполном, поневоле одностороннем свете. Эволюция чеховского отношения к Суворину представляется сравнительно ясной: в начало знакомства Суворин казался "замечательным человеком нашего времени" (А. С. Лазареву-Грузинскому, 22 марта 1888 г.), в письмах второй половины 90-х годов преобладают отрицательные, иногда чрезвычайно резкие отзывы. Но зато об эволюции самого Суворина, о его отношении к Чехову приходится судить на основании неполных и не всегда достоверных материалов, почерпнутых из вторых рук.
  

6

  

"...Я рад, что в моем беллетристическом гардеробе будет висеть и сей жесткий арестантский халат. Пусть висит!"

А. С. Суворину, 2 января 1894

   В начале 1890 года Чехов собирался в путешествие на Сахалин, чтобы написать книгу о русской каторге. "Сенсационная новость,-- сообщала газета "Новости дня" в январе 1890 года,-- А. Д. Чехов предпринимает путешествие но Сибири с целью изучения быта каторжников. Прием совершенно новый у нас... Это первый из русских писателей, который едет в Сибирь и обратно". А. С. Суворин считал это путешествие "нелепой затеей", писал Чехову, что Сахалин никому не нужен и ни для кого не интересен (9 марта 1890 г.).
   Чехов уезжал в апреле 1890 года, проштудировав за зиму все труды по истории, этнографии и тюрьмоведению, какие мог найти в библиотеках. "...На Руси страшная бедность по части фактов и страшное богатство всякого рода рассуждений -- m чем я теперь сильно убеждаюсь, усердно прочитывая свою сахалинскую литературу", -- писал он Суворину 23 февраля 1890 года, и трудно было не уловить в этом замечании полемический намек на нововроменских публицистов, давно уже сердивших Чехова своими нападками на серьезную науку, медицину, дарвинизм.
   "В своей сахалинской работе я явлю себя таким ученым сукиным сыном, что Вы только руками разведете. Я уж много украл из чужих книг мыслей и знаний, которые выдам за свои" (А. С. Суворину, около 20 февраля 1890 г.). В эту пору шутки Чехова уже не веселили близких: знали о недавних легочных кровотечениях, с тревогой думали о долгом путешествии через всю страну по сибирскому бездорожью. Путешествие было трудным, и Чехову часто бывало не до веселья: "Всю дорогу я голодал, как собака... Даже о гречневой каше мечтал. По целым часам мечтал" (А. С. Суворину, 20 мая 1890 г.). Впоследствии Л. Измайлов, первый серьезный биограф Чехова, напишет: "Может быть, нельзя сказать... что именно за эту поездку он расплатился раннею смертью, но она, без сомнения, далась ему тяжело и явилась подробностью биографии безусловно неблагоприятного и едва ли нужною" {А. Измайлов. Чехов. Биографический набросок. М., 1916, С. 311.}. Путешествие могло оказаться последним, и Чехов понимал это. "Прощай и не поминай лихом Увидимся в декабре. A может быть, и никогда уж больше не увидимся" (Р. Р. Голике, 31 марта 1890 г.).
   Незадолго до отъезда он прочитал в журнале "Русская мысль" статейку о "жрецах беспринципного писания", сочиненную какой-то окололитературной дамой.
   "Беспринципным писателем или, что одно и то же, прохвостом я никогда не был"; "Я, пожалуй, не ответил бы и на клевету, но на днях я надолго уезжаю из России, быть может, никогда уж не вернусь, и у меня нет сил удержаться от ответа" (В. М. Лаврову, 10 апреля 1890 г.).
   В одном из писем -- завещание, написанное в шутливом тоне, но имевшее тем не менее законную силу: "В случае утонутия или чего-нибудь вроде, имейте в виду, что все, что я имею и могу иметь в будущем, принадлежит сестре; она заплатит мои долги" (А. С. Суворину, 15 апреля 1890 г.).
   Смысл путешествия на Сахалин оставался для современников неясным, и, как всегда бывает в подобных случаях, выдвигались -- и выдвигаются в наши дни -- разнообразные домыслы и догадки. Писали, например, что Сахалин был для Чехова "своего рода Италией", где он стремился довершить свое понимание русской жизни. Не так давно американский биограф выдвинул романтическую версию: у него получалось, что Чехов в эту пору был просто влюблен в Л. А. Авилову -- и уехал на край света, чтобы забыть о своей несчастной любви. Вспоминалась литературная традиция -- "Письма русского путешественника" Карамзина, "Фрегат "Паллада" Гончарова; но ясно было, что и традиция у Чехова другая: ничего не было общего между Италией и Сахалином, где "все в дыму, как в аду", да и упомянутые его предшественники отправлялись по туда -- в иные страны, к иным островам.
   "Я объездил все поселения, заходил во все избы и говорил с каждым... мною уже записано около десяти тысяч человек... Другими словами, на Сахалине нет ни одного каторжного или поселенца, который не разговаривал бы со мной" (А. С. Суворину, 11 сентября 1890 г.).
   По материалам, собранным во время путешествия, были написаны очерки "Из Сибири" и книга "Остров Сахалин", занимающая в собрании сочинений Чехова -- как и в русской литературе последних лет XIX века -- особое, отдельное место. Что касается переписки, то с дороги Чехов писал -- за редкими исключениями -- только родным и А. С. Суворину, получая в ответ телеграммы, изредка -- письма, посылавшиеся на Екатеринбург, Томск, Красноярск. Чехов часто спорил с Сувориным, но, кажется, никогда не спорил так остро, как в письмах о Сахалине, никогда так резко не противопоставлял свою жизненную линию нововременской программе: "...мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст..." (9 марта 1890 г.).
  

7

  

"Если я врач, то мне нужны больные и больница; если я литератор, то мне нужно жить среди народа... Нужен хоть кусочек общественной и политической жизни..."

А. С. Суворину, 20 октября 1891

   Чехов никогда не сказал бы о себе: "я -- хороший писатель". Но он много раз говорил: "я -- хороший врач". И ему не все сорили, хотя он был естественником и врачом очень серьезной школы, а постоянная врачебная практика (судя по письмам, он принимал до трех тысяч больных в год) имела для его творчества определяющее значение: "Не будь у меня медицины... я свой досуг и свои лишние мысли едва ли отдавал бы литературе" (А. С. Суворину, 11 сентября 1888 г.). Практическое враченание, которым Чехов занимался постоянно, изо дня в день и из года в год, было привычным способом освоения и систематического накопления материала, отраженного затем в творчестве; он часто бывал свидетелем житейских конфликтов и драм, совершенно недоступных постороннему глазу. Интересно было бы знать, как отвечал "эстет" Суворин на следующее чеховское письмо: "Нехорошо быть врачом... Девочка с червями в ухе, поносы, рвоты, сифилис -- тьфу!! Сладкие звуки и поэзия, где вы?" (2 августа 1893 г.).
   Выпускник Московского университета, имеющий диплом врача, мог в дальнейшем сделать ученую или административную карьеру, заняться частной практикой. Или, наконец, работать безвозмездно -- эту беспокойную и неблагодарную судьбу набрал для себя Чехов: "Я опять участковый врач и опять ловлю за хвост холеру, лечу амбулаторных, посещаю пункты... Не имею нрава выехать из дому даже на два дня" (Н. А. Лейкину, 4 августа 1893 г.).
   Медицина и врачевание не приносили Чехову никакого дохода; принадлежа, как сказано в факультетском обещании, и "сословию врачей", он стоял вне всяких административных категорий, занимая в этом сословии ту совершенно особенную вакансию, которая определяется словами "Доктор Чехов". "По деревне я прохожу не часто, и бабы встречают меня приветливо и ласково, как юродивого. Каждая наперерыв старается проводить, предостеречь насчет канавы, посетовать на грязь или отогнать собаку" (А. С. Суворину, 18 апреля 1895 г.). Трудно назвать писателя, который обладал бы столь полноценным знанием жизни, как он; сложнейшую из проблем нашей литературы -- проблему народа -- он решал совсем не так, как решал ее, например, Лев Толстой, и в своем общении с людьми из парода в толстовстве никакой нужды не испытывал.
   Попятно, почему Лев Толстой, погруженный в религиозно-философские искания и теории, не находил в чеховском творчестве мировоззрения и цели: Чехов был человеком пауки, Толстой же -- человеком вероучения. "Черт бы побрал философию великих мира сего!" -- воскликнул Чехов в одном из писем, упомянув при этом Толстого, который "ругает докторов мерзавцами и невежничает с великими вопросами" (А. С. Суворину, 8 сентября 1891 г.).
   Среди современников было мало людей, которые понимали, что Чехов -- прежде всего естествоиспытатель огромных знаний, аналитик, с глазами, обостренными до силы микроскопа.
  

8

  

"У нас задача общая и понятная: думать, иметь голову на плечах... Что не мы, то против нас".

Ал. П. Чехову, 20-е числа февраля 1883

  
   В письмах, с которыми обращались к Чехову разные по характеру люди, звучала общая тема и какая-то единодушная жалоба: на безвременье, на "нервный век", на среду, отнимающую лучшие силы, молодость, жизнь. Поводы были разные: у братьев, Александра и Николая, не сложилась судьба, они заливали горе вином и требовали утешений и понимания; совсем другое беспокоило А. И. Плещеева, не находившего в текущем дне идеалов своей молодости; о "нервном веке" писал А. С. Суворин, нападавший в своей газете на бунтующую студенческую молодежь; наконец, О. Л. Книнпер (и не одна она) спрашивала о смысле жизни... Чехов отшучивался. "...Будьте веселы, смотрите на жизнь не так замысловато... Да и заслуживает ли она, жизнь, которой мы не знаем, всех мучительных размышлений, на которых изнашиваются наши российские умы, -- это еще вопрос", -- сказано в одном из последних его писем (Л. А. Авиловой, 14 февраля 1904 г.).
   В суждениях о русской жизни 80-х и 90-х годов Чехов был очень далек от пессимизма: "...надо быть объективным, насколько возможно справедливым. Если теперь похороню, если настоящее несимпатично, то прошлое было просто гадко" (И. Л. Леонтьеву-Щеглову, 20 января 1899 г.). Чувство истории было развито у него необыкновенно сильно и, по-видимому, составляло основу художественной его одаренности. Недавнее прошлое -- крепостническая Россия -- было и его личным прошлым: в письмах разным корреспондентам он часто вспоминал, что его отец и. дед были крепостные. И, ясно понимая неустойчивость, переходность сегодняшнего дня русской жизни, он с огромным доверием смотрел в будущее -- редкое сочетание черт, свойственное лишь очень большим художникам. Чехов глубоко чувствовал поэзию древнерусской книги -- вообще древнего предания, стародавнего слова; советовал Суворину издать "Повесть временных лет", "Поучение" Владимира Мономаха, "Слово о полку Игореве". И в то же время у него нет исторических аллюзий или же идеализации прошлого, шла ли речь о крестьянской общине или об идеалах 60-х годов, как понимали их тогдашние публицисты. "...Меня не удивишь мужицкими добродетелями,-- писал он о толстовстве. -- Я с детства уверовал в прогресс и не мог не уверовать, так как разница между временем, когда меня драли, и временем, когда перестали драть, была страшная" (А. С. Суворину, 27 марта 1894 г.).
   В письмах 80-х и 90-х годов Чехов много говорил о пауке, о научном мышлении ("способ мышления"), об отличиях мысли зоолога или врача от публицистического высказывания, которое может быть и ярким, и своеобразным, по научным в строгом смысле этого слова не является. Эти чеховские письма долгое время не привлекали внимания, в то время как они-то и объясняют важнейшие черты в мировоззрении и общественной позиции Чехова. Он был дальновиднее большинства тогдашних философов и публицистов уже просто потому, что лучше, чем они, понимал неизбежность научно-технического переворота: "Естественные науки делают теперь чудеса, и они могут двинуться, как Мамай, на публику и покорить ее своею массою, грандиозностью" (А. С. Суворину, 27 марта 1894 г.).
   Русская наука тех времен в очень большой мере была наукой будущего: никакого практического смысла не имели и мало кому были тогда понятны геометрия Н. Лобачевского, тем более -- космические теории К. Циолковского, как, впрочем, и периодическая система Д. Менделеева, который говорил, что топить печи ассигнациями выгоднее, чем нефтью; его слова казались тогда, конечно, парадоксом ученого чудака.
   Между тем Чехов уже заметил, что "молодежь не идет и литературу, потому что лучшая ее часть теперь работает... на фабриках, в промышленных учреждениях; вся она ушла в индустрию, которая делает теперь громадные успехи" {Акад., Соч., т. 17, с. 51.}. Он сильно опережал свое время, критики понимали его так же плохо, как, например, "чистый" музыковед плохо понимает "чистого" физиолога или математика. Так возникла проблема мировоззрения, которого, как полагали современники, у Чехова попросту не было. "На нет и суда нет", -- писал ему Н. К. Михайловский, столкнувшийся с явлением, которое должно было представляться ему совершенно невозможным даже теоретически: большой талант без ясной программы, без "общей идеи" и традиционного миросозерцания. Да, Чехов не выступал в печати как публицист, у него нет ни "Дневника писателя", ни философских трактатов, ни даже предисловий или послесловий к сборникам. Все, что он хотел сказать о мировоззрении, выразилось в творчестве (часто -- от лица персонажей, с которыми он себя не отождествлял) и с большой искренностью -- в письмах, возрождавших древнейшие жанры философского рассуждения -- афоризм, отрывок, фрагмент.
   В отрицании шаблонов, в оценке идей и идеалов своего времени Чехов был очень последователен, и здесь важна переписка в целом: важно знать, кому именно он писал об идейности или мировоззрении, поскольку в лексиконе Н. К. Михайловского, А. С. Суворина, А. Н. Плещеева слова "идея" или "идеал" имели далеко не одинаковый смысл. Одно предположение, что Чехов может сочувствовать программе "Нового времени", приводило в негодование Н. К. Михайловского: "Не индифферентны Ваши рассказы в "Новом времени", -- они прямо служат злу". В свой черед столь разные люди, как Л. Н. Плещеев и А. С. Суворин, в одинаковых словах упрекали Чехова за тот же общественный индифферентизм, за отсутствие цели, за равнодушие к добру и злу, хотя и добро, и зло каждый из них понимал, конечно, по-своему...
   Шли восьмидесятые и девяностые годы. Шло время, о котором В. И. Ленин писал: "...в России по было эпохи, про которую бы до такой степени можно было сказать: "наступила очередь мысли и разума..." {В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 12, с. 331.}
   Чехов не был одинок в сознании того, что российская действительность конца века не исчерпывалась насущным, но была заключена в нем в виде подспудного, еще не высказанного будущего слова, -- так понимал вещи и Достоевский. По Чехов, быть может, ясное видел неизбежность надвигающихся перемен, с большим недоверием относился к современным ому партиям и течениям политической мысли: "Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, де монах, не индифферентист" (А. И. Плещееву, 4 октября 1888 г.). В отличие от старших своих современников, он не считал, что литература должна принимать на себя решение всех общественных проблем: "Дурно, если художник берется за то, чего не понимает. Для специальных вопросов существуют у нас специалисты; их дело судить об общине, о судьбах капитала..." (А. С. Суворину, 27 октября 1888 г.). Эту чеховскую мысль понимали особенно плохо -- слишком уж далеко она опережала свой век. Целый век русская литература была энциклопедией и учебником жизни, и непонятно было, какой еще нужен учебник, какая наука может ее заменить. В тогдашней России мало знали и не ценили естественников, математиков, геологов; "все эти русские мореплаватели, химики, физики, механики, сельские хозяева -- популярны ли они?" -- писал Чехов в рассказе "Пассажир 1-го класса", который появился в "Новом времени" еще в 1886 году. И в самом деле, кто в России тех лет не знал Мачтета, Шеллера-Михайлова или тем более Надсона и, напротив, кто знал Яблочкова, Лебедева, самого Циолковского?
   Чеховская "свобода от партий данной минуты" в глазах В. Г. Короленко была огромным преимуществом, в глазах же Льва Толстого -- огромным изъяном, имевшим, однако, историческую параллель в свободолюбивом язычестве Пушкина: "Содержания же, как у Пушкина, нет" {Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 54. М., 1935, с. 191.}.
   Ни в характере Чехова, ни в одном написанном его рукой слове, ни во всей его жизни нет и тени того, что веками портило кровь человеческую, на чем стояли сила и власть,-- ничего похожего на верноподданничество; и если в нашем языке есть слово, которым можно обозначить все, что он глубоко презирал, о чем открыто говорил "я непавижу", то ото пушкинское слово "чернь". Ему по меньше, чем Пушкину, была ненавистна "светская" чернь: "Зачем, зачем Морозов... пускает к себе аристократов? Ведь они... выйдя от него, хохочут над ним, как над якутом, я бы этих скотов палкой гнал" (О. Л. Книппер, 13 февраля 1902 г.); "Перед отъездом графа Орлова-Давыдова я виделся с его женой. Громадные бриллианты в ушах, турнюр и неуменье держать себя... хочется сгрубить зря" (А, С. Суворину, 16 августа 1892 г.); "Что касается великой княгини, то передай ей, что быть у нее я не могу и никогда она меня не увидит..." -- сказано в одном из поздних писем (О. Л. Книппер, 2 мая 1901 г.). Таким же клеймом отмечены в его письмах ложь и насилие во всех их видах, фарисейство, тупоумие и произвол, царившие не только в канцеляриях, управах и тюрьмах, но и в официальной науке, литературе, среди молодежи, которая "вяло и лениво протестует, скоро понижает голос, скоро соглашается" (А. С. Суворину, 29 марта 1890 г.), среди интеллигенции: "Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, историчную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр" (И. И. Орлову, 22 февраля 1899 г.).
  

9

  

"...Рад я, что встретился с Вами, страшно рад! Вы, кажется, первый свободный и ничему не поклоняющийся человек, которого я видел".

М. Горький -- Чехову, 22--23 апреля 1899

  
   Переписка Чехова с М. Горьким, небольшая по объему и непродолжительная, имеет особенное значение. Уходил в прошлое XIX век, творчество Чехова воспринималось как завершающая глава классической русской литературы: в статье "По поводу нового рассказа А. П. Чехова "В овраге" (1899) Горький заметил, что русский литературный язык создали Пушкин, Тургенев и Чехов.
   Наступали новые времена, и в творчестве Горького Чехов находил новые, пиком еще не тронутые типы и образы, новые темы, каких не знало предшествующее столетие. "Когда я читал "Мещан", то роль Нила казалась мне центральной. Это не мужик, не мастеровой, а новый человек..." (К. С. Станиславскому, 20 января 1902 г.).
   В переписке с Горьким Чехов охотнее, чем с кем бы то ни было, обсуждал события общественной жизни России, которые становились все более неотложными и острыми на рубеже столетий. "Академический инцидент", когда Чехов сложил с себя почетное звание в знак протеста против жандармского вмешательства в дела Академии наук,-- яркое, но далеко не единственное свидетельство независимости и личного мужества Чехова.
   В эту пору он много думал и писал о молодежи и студенческих волнениях, о которых знал, в частности, из подробных писем Горького: "А студентики -- милые люди, славные люди. Лучшие люди в эти дни, ибо бесстрашно идут, дабы победить или погибнуть. Погибнут или победят -- не важно, важна драка, ибо драка -- жизнь. Хорошо живется!" (конец марта 1901 г.).
   К концу жизни политические взгляды Чехова становились все определеннее, он серьезно, озабоченно думал о будущем России, быть может, не без влияния горьковского бунтарства понимая неотвратимость, близость перемен.
   Письма Горького к Чехову, особенно 1898--1899 годов, написаны человеком действительно очень еще молодым, широким и щедрым в выражении своих привязанностей и антипатий. Своеобразные объяснении в любви Чехов принимал с такой же серьезностью, пониманием и тактом, с каким прочитал следующие строки в январском письмо 1899 года: "...рельс подо мной нет, я свежо чувствую и не слабо, думать же -- не умею, -- впереди ждет меня крушение". Чехов ответил тогда письмом, в котором определил первоистоки творчества, его основной стимул -- искание жизненного пути: "Ваши строки насчет паровоза, рельсов и носа, въехавшего в землю, очень мило, но несправедливо. Врезываются в землю носами не оттого, что пишут; наоборот, пишут оттого, что врезываются носами и что идти дальше некуда".
   Видя в Горьком писателя нового, младшего поколения ("Горький моложе нас с тобой, у него своя жизнь..." -- заметил он в письме к Вл. И. Немировичу-Данченко 2 ноября 1903 г.), Чехов с большим интересом воспринимал литературно-критические замечания, для которых находилось место едва ли не в каждом горьковском письме (Горький редко ограничивался частными замечаниями или неопределенными похвалами, стремясь к обобщенным суждениям). "..."Дядя Ваня" и "Чайка" -- новый род драматического искусства, в котором реализм возвышается до одухотворенного и глубоко продуманного символа" (А. П. Чехову, декабрь 1898 г.), -- вот одно из определений, ставших классическими, как и определения жанрового своеобразия чеховских пьес ("лирические комедии"), быть может не до конца еще прокомментированные и уясненные.
   Есть какая-то непреодолимая словарная трудность, не позволяющая назвать Чехова "учителем" Горького -- так ненавязчиво высказывал он свои критические замечания, часто весьма суровые. Не вполне верно было бы сказать, что Чехов делился с Горьким "творческим опытом". Он писал 3 января 1899 года: "...красочность и выразительность в описаниях природы достигаются только простотой, такими простыми фразами, как "зашло солнце", "стало темно", "пошел дождь"..."
   Все эти определения, отражающие высокую стилистическую простоту чеховской прозы, были уместны только в контексте этой прозы и не годились для других писателей, с ярким, приподнятым или романтическим стилем, в частности и для Горького.
   В молодые свои годы Горький вынашивал мысль о народных чтениях, народном театре -- мысль, которую Чехов не одобрил, заметив в письмо к Вл. И. Немировичу-Данченко: "...и народные театры, и народная литература -- все это глупость, все это народная карамель. Надо не Гоголя опускать до народа, а народ поднимать к Гоголю" (2 ноября 1903 г.).
   В репертуаре Московского Художественного театра пьесы Горького появились вскоре после пьес Чехова, поэтому МХТ в переписке занял серьезное место. "...Этот театр произвел на меня впечатление солидного, серьезного дела, большого дела", -- писал Горький 21--22 января 1900 года. Известны замечания Чехова о режиссуре "Мещан" (О. Л. Книппер, 9 февраля 1902 г.) и возмущенное его письмо об отношении цензуры к Горькому: "...в "На дне" нет ничего вредного в каком бы то ни было смысле... А вот суворинский "Вопрос" идет в Петербурге, с Савиной, и с большим успехом. Нечего сказать, милый городок!" (О. Л. Книппер, 5 февраля 1903 г.). Вероятно, Чехов помнил строки о Горьком в письме О. Л. Кпиппер 21 февраля 1901 года: "Горький спрашивал про тебя. Он... нехорошо выглядит, все, черт побери, ругается на Питер. "Половина людей здесь, говорит, жулики, а половина просто (pardon) -- сволочь, есть хорошие, да и те шпионы".
   Чехову были адресованы строки, ставшие впоследствии титульным эпиграфом ко многим и многим работам о МХАТе: "Художественный театр -- это так же хорошо и значительно, как Третьяковская галерея, Василий Блаженный и все самое лучшею в Москве. Не любить его -- невозможно, не работать для него -- преступление -- ей-богу!" (первая половина сентябри 1900 г.).
   Особое место в переписке Чехова и Горького занимают страницы об издании собрания сочинений Чехова. Право на это издание было продано книгоиздательству А. Ф. Маркса в 1899 году за 75 000 рублей. Уже в 1903 году Маркс получил более 200 000 рублей чистого дохода; выяснилось, что договор был несправедливым, но, как заметил Чехов в письме к жене, тогда "горьковских" гонораров еще не было. В 1901 году Горький попытался добиться пересмотра договора, чтобы издать сочинения Чехова в книгоиздательство "Знание" на условиях честных и гораздо более выгодных. К. П. Пятницкому Горький, увлеченный своими издательскими замыслами, писая: "Мысль об издании его рассказов "Знанием" не дает мне покоя... Заложим жен и детой -- но вырвем Чехова из Марксова плена!" (9--10 августа 1901 г.).
   Но Чехов не стал судиться с книгоиздательством, не считая для себя этот суд нравственно возможным да и нужным. В одном из писем сказано, что приложение к "Ниве" опошлило его книги как товар.
   В переписке с Чеховым был затронут еще один вопрос, занимавший некоторое время молодого Горького. В начале октября 1900 года он писал: "А еще я чувствую, что люди глупы. Им нужен бог, чтобы жить было легче. А они отвергают его и смеются над теми, которые утверждают... Нужен бог, Антон Павлович, как Вы думаете?"
   Ответ Чехова не сохранился, но по целому ряду писем к другим лицам нетрудно понять, что к идеям "богостроительства" или "богоискательства" он относился резко отрицательно (С. П. Дягилеву, 30 декабря 1902 г.).
  
   10
  

"...Я благодарю небо, что, плывя по житейскому морю, я наконец попал на такой чудесный остров, как Художественный театр".

А. Л. Вишневскому, 3 ноября 1899

  
   Среди крупнейших деятелей русского театра 80--90-х годов, с которыми Чехов сохранял дружбу и переписывался, были К. С. Станиславский и Вл. И. Немирович-Данченко, В. Ф. Комиссаржевская, А. И. Сумбатов-Южин, Л. А. Сулержицкий. О жизни русской сцепы и необходимости театральных реформ он писал старшему брату Ал. П. Чехову, И. Л. Леонтьеву-Щеглову, А. С. Суворину и многим другим.
   Увлечение театром началось еще в гимназические годы, и впоследствии, когда Чехову случалось бывать в провинциальных театрах, он вспоминал таганрогскую галерку и юность. В ту пору он но только заслушивался итальянской оперой и не пропускал спектаклей с участием выдающихся русских и зарубежных драматических артистов, гастролировавших в Таганроге,-- он я сам играл в домашнем театре, сочинял водевили и драмы. "...Театр давал мне когда-то много хорошего... Прежде для меня не было большего наслаждения, как сидеть в театре..." -- писал он Суворину 13(25) марта 1898 года.
   Поставив на сценах Москвы и Петербурга несколько водевилей, "Иванова", Чехов ясно понял, насколько устарел традиционный театр со своими мизансценами, условными штампами актерской игры и старомодной режиссурой: "Современный театр -- это сыпь, дурная болезнь городов. Надо гнать эту болезнь метлой... Вы станете спорить со мной и говорить старую фразу: театр школа, он воспитывает и проч. ... А я Вам на это скажу... что теперешний театр не выше толпы..." (И. Л. Леонтьеву-Щеглову, 7 ноября 1888 г.).
   После неудачной премьеры "Чайки" Чехов писал многим своим друзьям -- иногда с юмором, но чаще серьезно -- о том, что на сцепе ему но везет, что драматурга из него не получится: "В театре мне так не везет, так не везет, что если бы я женился на актрисе, то у нас наверное родился бы орангутанг или дикобраз" (Е. М. Шавровой, 26 декабря 1898 г.). Театр уже не был школой или "вторым московским университетом", как называли в свое время Малый театр; он становился зрелищным предприятием не слишком высокой пробы. Суворин думал, что в деградации русского театра повинна публика; возражая ому, Чехов писал 7 ноября 1888 года: "В скверности наших театров виновата не публика. Публика всегда и везде одинакова: умна и глупа, сердечна и безжалостна -- смотря по настроению". Временами он собирался распрощаться с театром навсегда. В марте 1898 года он заметил в письме к Суворину: "Вы привязались к театру, а я ухожу от него, по-видимому, все дальше и дальше... И актеров не люблю".
   Между тем в Москве К. С. Станиславский и Вл. И. Немирович-Данченко уже собрали труппу молодых актеров и актрис, чтобы основать новый театр. Вначале его решено было назвать "художественно-общедоступным", но воспротивился Чехов, заметивший в письме к Вл. И. Немировичу-Данченко; "Художественный театр -- это хорошее название, так бы и оставить следовало. А Художественно-общедоступный -- это нехорошо звучит, как-то трехполенно" (6 января 1899 г.).
   Так и осталось, как хотел Чехов, -- МХТ, впоследствии -- МХАТ.
   Новый театр, нашедший свою основу в строгом реализме и своеобразной национально-русской символике чеховской драматургии, представлялся самому Чехову театром острых конфликтов и злободневных проблем, без отступлений в историю и колоритную старину; "...ваш театр должен ставить только современные пьесы, только! Вы должны трактовать современную жизнь... какою живет интеллигенция и какая не находит себе трактования в других театрах, за полною их неинтеллигентностью и отчасти бездарностью" (О. Л. Книппер, 28 сентября 1900 г.). Поэтому Чехов так ценил живое слово в драматургии, так настойчиво советовал ставить пьесы М. Горького.
   Художественную значительность мхатовских постановок он увидел сразу же: "Малый театр побледнел... даже мейнингенцам далеко до нового Художественного театра" (П. Ф. Иорданову, 15 мая 1899 г.). Тем любопытнее, что режиссерские трактовки его собственных пьес часто вызывали недоумение и недовольство Чехова: он писал, например, что режиссеры МХТ не поняли и даже ни разу внимательно не прочитали "Вишневый сад", поставив его как трагедию, в то время как по замыслу это была комедия.
   Недоумения и разногласия могли бы быть гораздо серьезнее, по и в этом случае отношение к театру не изменилось бы, -- так чутко откликался Чехов на все театральные неурядицы и промахи, так убежденно писал об искусстве как "области, где нельзя ходить не спотыкаясь". Постоянный успех, считал он, балует и убаюкивает, нужно быть готовым к "широким разочарованиям... и, несмотря ни на что, упрямо, фанатически гнуть свою линию" (О. Л. Книппер, 4 октября 1899 г.). Утверждая необходимость новых форм в искусстве, Чехов высоко ценил реальность, вещность и высокую простоту мхатовских постановок; он едва ли принял бы "новые формы" в трактовках Мейерхольда, который "пытался опровергнуть реалистический театр и построить свой театр на абстрактно-символических основах". В. Э. Мейерхольд, поставив спектакль "33 обморока", внес в чеховские водевили "тяжелый, несвойственный им дух ненависти" {Э. А. Полоцкая. Чехов и Мейерхольд.-- ЛН, с. 434.}.
   Переписка с режиссерами и актерами МХТ -- это история театра в его первом -- чеховском -- поколении.
   Репертуар без Чехова был тогда невозможен, и какой бы успех ни сопутствовал другим драматургам, отечественным и зарубежным, все же: "Ах, Антон, если бы сейчас была твоя пьеса! Отчего это так долго всегда!.. Ждут, ждут без конца, и все только и слышишь кругом: ах, если бы сейчас была пьеса Чехова!" (письмо О. Л. Книппер от 27 февраля 1903 г.).
  

11

  

"Здравствуйте, последняя страница моей жизни..."

О. Л. Книппер, 17 июня 1899

  
   В 1897 году тяжелые легочные кровотечения, заставившие Чехова лечь в клинику, навсегда подорвали его силы; вскоре умер отец, опустело и было продано Мелихово. Чехов по совету врачей перебрался в Ялту. Начался последний период его жизни, который -- это было ясно -- не мог продолжаться долго. "...Собирался умирать и хотел привести свои дела хотя бы в кое-какой порядок" -- так писал Чехов позднее, объясняя поспешность, с какой заключался договор с книгоиздательством А. Ф. Маркса (О. Л. Книппер, 9 января 1903 г.). "...Разве я мог предполагать, что протяну еще пять лет?.." {ЛН, с. 602.}
   В ялтинском доме Чехов переживал приступы болезненного одиночества, настолько острые, что юмор и сдержанность временами оставляли его, и в одном из писем он заметил: "Я чувствую, как здесь я не живу, а засыпаю или все ухожу, ухожу куда-то без остановки, бесповоротно, как воздушный шар" (В. Ф. Комиссаржевской, 25 августа 1900 г.). В эту пору в его жизнь вошла Ольга Книппер, актриса только что основанного Художественного театра.
   О. Л. Книппер Чехов увидел впервые в 1898 году в роли Ирины в "Царе Федоре"; в 1899 году началась переписка, прорывавшаяся лишь на время коротких встреч. М. Горький, хорошо осведомленный о закулисной жизни театра, в самом начало 1900 года писал в Ялту: "Да, говорят, Вы женитесь на какой-то женщине-артистке с иностранной фамилией". И яснее в следующем письме: "Книппер -- дивная артистка, прелестная женщина и большая умница".
   В то время Чехов едва ли сколько-нибудь серьезно думал о женитьбе, по молва уже крепко связала его имя с именем Книппер, которая 26 августа 1900 года писала ему: "Вишневский меня почему-то называет "бедной невестой" и при этом громко и значительно хохочет... Санин мне разрешает меньше давать на подписки, т. к. "этой девушке нужны теперь деньги", говорит он. Ты не понимаешь, на что они все намекают?"
   Триумфальный успех "Чайки", которая стала символом нового театра и всего живого, "еретически-гениального" в новом русском искусство конца века, привел к тому, что в театре ждали новых пьес и через О. Л. Книппер осведомлялись о планах Чехова и торопили его: "Владимир Иванович спрашивал, когда ты пришлешь пьесу, и все сильно спрашивали, думали, что я привезу верное известие. По разве я могу добиться толку от Антона Чехова? Сам посуди" (7 августа 1900 г.).
   Чехов думая тогда о "Трех сестрах", о роли, предназначавшейся О. Л. Книппер. Машу она играла, как сказано в одном на писем, с наслаждением, больше того -- открыла в этой роли новые черты своего артистического характера, "уяснила себя самой себе". Не без помощи Чехова, объяснявшего ей, как важно молчать в "Трех сестрах" -- или, точное говоря, играть, не произнося ни слова в роли, где вся трагедия несбывшейся жизни ушла в подтекст.
   Письма О. Л. Книппер как источник сведений о МХТ и об истории постановок чеховских пьес широко использовались в трудах искусствоведов и театроведов, и в этом смысле они представляют бесценный, незаменимый материал. Но иные страницы в этих письмах должны были иметь для Чехова особенный смысл, о котором О. Л. Книппер, всего вероятнее, даже не подозревала. О постановке "Трех сестер", например, она писала 17 февраля 1903 года: "Выла Ермолова, прислала в уборную каждой сестры чудесные майоликовые вазы с цветами... Была за кулисами, восторгалась игрой, говорит, что только теперь поняла, что такое -- наш театр. В 4-м акте, в моей сцене прощания, она ужасно плакала и потом долго стоя аплодировала".
   Вспоминал ли Чехов, читая эту страничку, что 22 года тому назад он обращался к Ермоловой со своей первой драмой в надежде на то, что она поставит "Безотцовщину" в свой бенефис? Помнила ли Ермолова двадцатилетнего студента и его драму, в которой были отрывки, наброски и целые сцепы, похожие на монологи Андрея, сестер?
   Этот театр -- новый, чеховский, с крылатым иероглифом Чайки на занавесе -- был задуман, казалось, давным-давно; имена, упоминавшиеся в письмах О. Л. Книппер, бывало, возвращали Чехова к давним гимназическим временам: думал ли некогда "двоешник и безобедник" Вишневецкий, что ему придется играть в пьесе Чехова, "другого двоешника и безобедника"? (П. А. Сергеенко, 1 января 1899 г.).
   В переписке Чехова и О. Л. Книппер есть какая-то своеобразная драматургия с глубоким и сложным подтекстом: "Хотя твои письма и ласковы, по отчего меня дрожь пробирает, когда Я их читаю по несколько раз... Вообще получается чепуха из нашей жизни" (Чехову, 28 августа 1902 г.)
   Переписка драматурга и актрисы мало похожа на обычные супружеские письма, в ней невозможно выделить какой-то "семейный" сюжет -- не потому, что такого сюжета не было вовсе, но потому, что он, как пьеса на действия, распадается на фрагменты, прерываясь на краткое время свиданий и заполняя целью сезоны разлуки, когда Чехов жил в Ялте, а жена его играла а Москве: "...получил от тебя письмо, в котором ты пишешь, что приедешь к первой неделе поста. Это для того, чтобы уехать в среду на той же неделе в Петербург? О, не мучь меня, моя милая, близкая моя, не пугай! Немирович не пустит тебя, а если и пустит, то непременно схитрит в чем-нибудь, как-нибудь, так что твой выезд из Москвы окажется невозможным, иначе, мол-де, придется театр закрыть. Быть может, я и ошибаюсь, -- но знаю!"! (23 января 1902 г.). I
   О. Л. Книппер настолько сжилась со своими сценическими образами, с гримом и декорациями, что временами вполне серьезно надеялась скрасить ялтинское одиночество Чехова с помощью театрального реквизита; в письме 30 декабря 1901 года она предлагала навесить за окнами ялтинского дома декорации Москвы, "какою места ты желаешь... чтобы тебе было приятно выглянуть из окна".
   Чехов и его жена были людьми особенными, единственными в своем роде, они -- люди редкой и прекрасной судьбы, дело не только в их одаренности, в том месте, какое им обоим -- ему и ей -- суждено было занять в истории русского искусства; тут важна приверженность к своему делу, определявшая и характеры этих людей, и образ их жизни: у Чехова -- затворничество! писательского труда, у Книппер -- сцена, спектакли, кулисы и репетиции...
   И Чехов, конечно, хорошо видел эти различия, когда задолго до венчания отклонял объяснения и длинные разговоры -- "с серьезными лицами, с серьезными последствиями... Если мы теперь не вместе, то виноваты в этом не я и но ты, а бос, вложивший в меня бацилл, а в тебя любовь к искусству" (27 сентября 1900 г.).
   Поэтому такое странное впечатление производят и запоздалые упреки, адресованные О. Л. Книппер (зачем не оставила сцену), и целые страницы, обеляющие ее. Приходится, помимо всего прочего, помнить о том, что Чехов в эту пору был смертельно болен и знал об этом так же хорошо, как и о том, что его болезнь небезопасна для окружающих. И кроме того, Чехов, лучше других понимавший различие между обыденной жизнью и поэтической жизнью на сцене, не мог разрешить О. Л. Книппер бросить театр.
   Отношения Книппер и Чехова продолжались недолго, около пяти лет, супружество их длилось того меньше, три года. За это время они написали друг другу сотни и сотни писем (издание их переписки, впрочем неполное, занимает три тома). Это очень разные по стилю письма очень разных людей: "Ты человек сильный, а я ничтожный совершенно и слабый. Ты все можешь переносить молча, у тебя никогда нет потребности поделиться",-- писала она (28 августа 1902 г.). У нее эта потребность была, ей хотелось и поговорить, и душу отвести, и утешиться; Чехов же ценил сосредоточенность, был немногословен, писал охотнее, чем говорил, о своей работе не умел говорить совершенно.
   Он, написавший десятки рассказов и повестей о семейной жизни -- и ранних, юмористических, которые должны были смешить читателя и все же каким-то непонятным образом наводили его на невеселые мысли, и поздних, таких, как "Жена", "Черный монах", "Три года", "Дама с собачкой", конечно, предвидел, какую душевную смуту вызовет столь своеобразная семейная жизнь, и не желал этой смуты -- ни для себя, ни тем более для О. Л. Книппер. Да и у нее временами бывали тревожные предчувствия и тяжелые мысли: "Это будет ужасно, если я когда-нибудь взгляну на себя и на свою жизнь иными глазами, чем, может быть, теперь. Может, я казнить себя буду..." (12 января 1902 г.). Она писала о себе: "мифическая жена"; в 1903 году она переживала какой-то острый душевный конфликт, отразившийся в ее письмах, полных раскаяния и того недоумения перед будущим, которое, кажется, не оставляло ее после венчания ни на день: "Раз я на сцене, я должна была оставаться одинокой и не мучить никого" (13 марта 1903 г.). Чехов терпел и отшучивался -- 5 февраля 1903 года писал, например: "Значит, ты меня уже бросила? Уже не любишь? Если так, то напиши, и я вышлю тебе твои сорочки, которые лежат у меня в шкафу, а ты вышли мне калоши мои глубокие. Если же не разлюбила, то пусть все остается по-старому".
   24 января 1903 года он написал жене о молодости, которая пройдет через два-три года ("если только ее можно назвать еще молодостью"), о том, что надо торопиться, чтобы вышло что-нибудь; слова в этом письме -- "нам с тобой осталось немного пожить" -- оказались вещими, потому что жить Чехову в самом деле оставалось немногим более года.
  

12

  
   "...Я люблю получать от Вас письма... столько в них всегда меткого остроумия, так хороши все Ваши характеристики людей и вещей, что их читаешь как талантливое литературное произведение..."

А. П. Плещеев -- Чехову, 15 июля 1888

  
   В одном из писем к А. Н. Плещееву, рассказывая о запоздалой весне, Чехов заметил: "Холодно чертовски, а ведь бедные птицы уже летят в Россию!.. Войдите Вы в положение коростеля, который всю дорогу не летит, а идет пешком, или дикого гуся, отдающегося живьем в руки человека, чтобы только не замерзнуть... Тяжело жить на этом свете!" (6 марта 1888 г.).
   Трудно, чаще всего невозможно уловить, чем эпистолярный стиль отличается от повествовательного стиля Чехова. И мало сказать, что его письма "не уступают" художественной прозе.
   Словарь Чехова прост, слово "труд" в нем уместнее, чем "творчество", архаизмы высокого стиля, затертые в журнальной критике и учебниках российской словесности, возможны здесь разве что в иронических перефразировках. Он часто выделял "высокое" слово, подчеркивая его стилистическую неуместность: "Значит, Вы "бедная писательница"? Ах, очень рад. Вы можете теперь Ваше писательство называть так: "тернистый путь" (Е. М. Шавровой, 11 марта 1891 г.).
   Но в письмах есть страницы, соотнесенные со всем художественным богатством русской литературы. Рассказывая Суворину о местах, где он провел лето 1888 года, Чехов, конечно, не имел в виду создание поэтического пейзажа -- писал обычное очередное письмо. Получилась же прекрасная, сложная страница, в которой личный тон эпистолярного рассказа: ("Нанял я дачу заглазно, наугад... Река широка, глубока, изобильна островами, рыбой и раками, берега красивы, зелени много...") пробуждает множество непроизвольных припоминаний, непрерывно меняющих стилевую окраску: "Природа и жизнь построены по тому самому шаблону, который теперь так устарел и бракуется в редакциях..." (профессиональная редакторская стилистика и газетный жаргон, но вместе с тем -- пародийное переосмысление поэтического шаблона); "не говоря уж о соловьях, которые поют день и ночь... о старых запущенных садах, о забитых наглухо, очень поэтичных и грустных усадьбах, в которых живут души красивых женщин" (конечно, Тургенев, но и полузабытый романс, приглушенный, как будто выцветший стиль "старых, но еще недопетых песен"); "не говоря уж о старых, дышащих на ладан лакеях-крепостниках" (все еще тургеневская старина, но в предчувствии образов "Вишневого сада"); "недалеко от меня имеется даже такой заезженный шаблон, как водяная мельница... с мельником и его дочкой, которая всегда сидит у окна и, по-видимому, чего-то ждет" (Пушкин, музыкальные отголоски Даргомыжского); заключительные строки особенно важны: "Все, что я теперь вижу и слышу, мне кажется, давно уже знакомо мне по старинным повестям и сказкам". Быть может, это было состязание в начитанности, памяти, вкусе,-- в каждой строке звучит стилистическое эхо предшествующих поколений, и каждое слово, как пушкинский магический кристалл, хранит за своими прозрачными гранями живой поэтический образ. И, кроме того, чувство душевной свободы, все той же -- пушкинской в своих истоках -- свободной дали творчества: "...мне кажется... я получил право жить на пространстве, которому не видно конца" (30 мая 1888 г.).
   Художник, не упустивший из виду ни одного из тех противоречий, из которых соткана человеческая жизнь, Чехов и в письмах был противоречив. Убеждал, например, Суворина, что от природы он ленив и неусидчив, но когда с ним соглашались, тотчас же возражал: "Вы пишете, что мой идеал -- лень. Нет, не лень.. Я презираю лень, как презираю слабость и вялость душевных движений" (7 апреля 1897 г.).
   Если Чехова понимать буквально, он и письма писал от безделья: "...жду весны, когда бы мне опять можно было бездельничать... писать длинные письма..." (И. Л. Леонтьеву-Щеглову, 14 сентября 1888 г.).
   Можно подумать, что писем было так много потому, что в то времена но было современных скорых путей сообщения, не было телефонов. Но суть не в том: Чехов был общителен в переписке, но в общении молчалив -- будто не доверял произнесенному слову, мимолетному, суетному и поспешному. А письма он любил, любил посылать их и получать и раскладывать в конце каждого года по алфавиту. Нет материала, в котором жизнь отпечатывалась бы так навечно и глубоко, как в рукописном слове, которое создается без всяких технических сложностей; нет ничего проще чеховской ручки с пером No 86 и труднее советов, которые он давал своим литературным собратьям...
   В 1889 году И. А. Гончаров напечатал в "Вестнике Европы" статью "Нарушение воли", затронув проблему, не вполне уясненную и в наши дни: можно ли публиковать пусть старые, но все же личные, не предназначенные для печати письма или же это, как сказал Гончаров, нарушение воли? Чехов смотрел на вещи спокойнее и веселее: "Так как это письмо, по всей вероятности, после моей смерти будет напечатано в сборнике моих писем, то прошу Вас вставить в него несколько каламбуров и изречений",-- писал они И. Л. Леонтьеву-Щеглову в декабре 1887 года. Но известно также вполне серьезное его замечание о гончаровском "Нарушении воли": "...не понимаю, почему ее нарушать нельзя" (А. Н. Плещееву, 14 мая 1889 г.).
   Готовя в свое время издание писем брата, М. П. Чехова хотела, чтобы предисловие к ним написал И. А. Бунин. Он ответил, что в статье, хотя бы и очень пространной, невозможно осветить столь значительный и разнообразный материал. Бунин задумывал книгу о Чехове, работал над ней более 30 лет, но завершить свой труд не успел.
   Общественная и личная жизнь Чехова, отношения с писателями (среди них старшим был Л. Н. Толстой, а младшими -- Андреев, Куприн, Бунин и Горький), отзывы о сотнях прочитанных книг, врачебная практика, путешествие на Сахалин, история работы над собственными рассказами и повестями, над "Чайкой" и "Вишневым садом", история жизни, такой недолгой и такой содержательной, что, кажется, ни один день не был истрачен впустую, ни один час не прошел бесследно и зря,-- все отразилось в письмах.
   "Я по уши ушел в чернильницу, прирос к литературе, как шишка..." -- писал он Ф. О. Шехтелю 19 апреля 1893 года. Кажется, чтобы написать все, что вошло теперь в тридцатитомное собрание сочинений, нужно было и впрямь "уйти в чернильницу", годами не отрываться от письменного стола.
   В письмах Чехова остался след непрерывного усилия духа, обретающего в победе над собой все большую смелость и свободу, одиноко и мужественно противостоящего на только влиянию среды, но, кажется, законам самой природы: "...я лично даже смерти и слепоты не боюсь" (А. С. Суворину, 25 ноября 1892 г.). Не смирение и покорность чувствуются в этом, а скорее гордость, и ее, конечно, сочли бы непомерной, если бы не было доказано так ясно и так спокойно, что татарщина, крепостничество, рабская кровь и мещанская плоть не так сильны в человеке, как чувство свободы, труд и талант: "Тут нужны беспрерывный дневной и ночной труд, вечное чтение, штудировка, воля... Тут дорог каждый час..." (Н. П. Чехову, март 1886 г.).
   Содержательность и душевное тепло чеховских писем напоминают о высокой ценности человеческой жизни. Не поддаваться судьбе, не растворять себя в будничном течении дел и забот, когда день прошел -- и с плеч долой; чем бы ни занимался человек и что бы он ни создавал, он создает свою судьбу и самого себя.

М. Громов

  
  

ОТ СОСТАВИТЕЛЕЙ

  
   Полная переписка А. П. Чехова включает почти четыре с половиной тысячи его писем и около десяти тысяч корреспонденции разных лиц.
   При жизни Чехова в печати появилось лишь несколько его писем, имевших общественное значение; письма к Чехову не публиковались совсем. Но уже в 1904 году, когда одно за другим стали печататься воспоминания, мемуаристы прибегали к письмам как к самому ценному и наиболее достоверному источнику сведений о Чехове и его отношениях с широким кругом современников.
   В первый же сборник, посвященный Чехову, вошло 72 письма ("На памятник Чехову. Стихи и проза". СПб., 1906). В 1910 году возник вопрос о печатании собрания чеховских писем, и родственники писателя обратились через газету "Русские ведомости" ко всем лицам, располагающим письмами, с просьбой прислать их М. П. Чеховой для снятия копий. Многие корреспонденты Чехова откликнулись; эти копии, сделанные более семидесяти лет тому назад, сохранились до наших дней. В 1912--1918 годах вышло в свет шеститомное издание "Письма А. П. Чехова" под редакцией М. П. Чеховой и с биографическими очерками М. П. Чехова, причем первые три тома тогда его были повторены с исправлениями и дополнениями.
   В 1914 году появились первые публикации писем к Чехову. Московское Книгоиздательство писателей второй сборник "Слово" посвятило Чехову; здесь были напечатаны (неполно) письма Д. В. Григоровича, Н. К. Михайловского, А. Н. Плещеева. В дальнейшем письма Чехова и к нему входили в состав разных сборников. Наиболее значительные из них: "А. П. Чехов и В. Г. Короленко. Переписка". Ред. Н. К. Пиксанова. Коммент. Л. М. Фридкеса. М., 1923; "Письма А. П. Чехова к О. Л. Книппер". Берлин, 1924; двухтомник переписки с О. Л. Книппер, изданный в 1934--1936 годах с примечаниями А. Б. Дермаца; "М. Горький и A. Чехов. Переписка, Статьи. Высказывания". Ред. С. Д. Балухатого. Коммент. К. М. Виноградовой и Н. И. Гитович. Л., 1937 (впоследствии, в 1951 г., сборник повторялся, с изменениями и дополнениями); "Записки отдела рукописей Гос. биб-ки СССР им. В. И. Ленина", вып. 1, 6, 8, 16, 17 и 21. М., 1938--1959; "Письма А. П. Чехову его брата Александра Чехова". Подготовка текста, вступит. статья и коммент. И. С. Ежова. М., 1939.
   В 20-томном издании Полного собрания сочинений и писем А. П. Чехова, выпущенном Гослитиздатом в 1944--1951 годах, письма составили восемь томов. Сюда вошли все найденные к тому времени письма Чехова (4195), но письма корреспондентов, в силу ограниченного объема комментария, не печатались вовсе или помещались в кратких выдержках. Значительное дополнение к публикации переписки Чехова дал том 68-й "Литературного наследства", выпущенный к столетнему юбилею писателя, в 1960 году.
   В 1974 году вышел первый том нового, академического издания Полного собрания сочинений и писем А. П. Чехова в 30-ти томах, где письма составили 12 томов (т. 12 -- 1983). Здесь все письма Чехова были заново сверены с подлинниками, уточнены даты, а в комментариях широко использованы цитаты из писем корреспондентов. Письма Чехова, включенные в настоящий двухтомник, печатаются по этому изданию. Письма к Чехову -- по автографам, даже если ранее они появлялись в печати.
   Отобрать материал из громадной и чрезвычайно богатой переписки было нелегко. Взято наиболее значительное и существенное с историко-литературной точки зрения, то есть письма, характеризующие развитие творческой личности Чехова, основные моменты его биографии, его отношения с выдающимися современниками, его роль в развитии русской культуры.
   Как и в изданной ранее (1982) "Переписке А. С. Пушкина", переписка с каждым из корреспондентов составляет единый раздел. К сожалению, не сохранились письма Чехова к некоторым лицам, переписка с которыми чрезвычайно существенна. В этом случае печатаются письма корреспондентов (И. И. Левитан, Н. К. Михайловский). Поневоле односторонней оказывается переписка с А. С. Сувориным (после смерти Чехова адресат взял у сестры писателя свои письма и, вероятно, уничтожил их).
   Каждый раздел начинается вступительной заметкой, характеризующей отношения Чехова с адресатом и, по возможности, их переписку в целом. Каждое письмо сопровождается комментарием, где указаны сведения об основных публикациях и даны реально-исторические пояснения. Характеристики встречающихся в тексте имен, как правило, отнесены в аннотированный указатель, завершающий второй том.
   Письма, вошедшие в издание, даются полностью. Необходимые в редких случаях купюры (слова, неудобные для печати) обозначены в тексте точками в угловых скобках. Слова, написанные в оригинале сокращенно, в основном -- полностью раскрыты, без скобок. Зачеркнутые слова и отрывки, если они нужны для контекста письма, печатаются в квадратных скобках. Подстрочные примечания, принадлежащие авторам писем, оговариваются. Редакторская дата и место написания письма печатаются курсивом. Даты приводятся по старому стилю; в письмах, отправленных из-за границы, дается двойная датировка. Обоснования дат содержатся в комментариях лишь в тех случаях, когда они впервые сделаны или изменены в настоящем издании.
   Тексты и комментарии подготовили: М. П. Громов -- переписка с Ал. П. Чеховым, Н. А. Лейкиным, И. И. Левитаном, А. С. Сувориным, Д. В. Григоровичем, В. Г. Короленко, А. Н. Плещеевым, Л. А. Авиловой;
   А. М. Долотова -- переписка с Н. К. Михайловским, Я. П. Полонским, П. М. Свободиным, В. М. Лавровым, А. Ф. Кони, П. И. Чайковским, Л. С. Мизиновой, И. Н. Потапенко, Т. Л. Щепкиной-Куперник;
   В. В. Катаев -- переписка с В. Ф. Комиссаржевской, А. И. Южиным, Вл. И. Немировичем-Данченко, К. С. Станиславским, О. Л. Книппер, А. М. Горьким, И. А. Буниным, А. И. Куприным, С. П. Дягилевым.
  

СПИСОК УСЛОВНЫХ СОКРАЩЕНИЙ, ПРИНЯТЫХ В КОММЕНТАРИЯХ

  
   Акад.-- А. П. Чехов. Полное собрание сочинений и писем в 30-ти томах. Письма. Т. 1--12. М., "Наука", 1974--1983.
   Акад., Соч.-- А. П. Чехов. Полное собрание сочинений и писем в 30-ти томах. Сочинения. Т. 1--18. М., "Наука", 1974--1982.
   Балабанович -- Е. Балабанович. Чехов и Чайковский. "Московский рабочий", 1970.
   Вокруг Чехова -- М. П. Чехов. Вокруг Чехова. Встречи и впечатления. Е. М. Чехова. Воспоминания. М., "Художественная литература", 1981.
   ГБЛ -- Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина.
   Горький -- М. Горький. Собрание сочинений в 30-ти томах. М., Гослитиздат, 1949--1956.
   Горький и Чехов -- "М. Горький и А. Чехов. Сборник материалов. Переписка. Статьи. Высказывания". М., Гослитиздат, 1951.
   ДМЧ -- Дом-музей А. П. Чехова в Ялте.
   Ежегодник МХТ -- "Ежегодник Московского Художественного театра. 1944", т. 1. М., "Искусство", 1946,
   Записки ГБЛ -- "Записки Отдела рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина". Вып. 8. М-, 1941; вып. 16. М., 1954.
   Из архива Чехова -- "Из архива А. П. Чехова. Публикации". М., 1960 (Государственная библиотека СССР имени В. И. Ленина. Отдел рукописей).
   Из прошлого -- Вл. И. Hемирович-Данчеико. Из прошлого. М., Гослитиздат, 1938.
   Книппер-Чехова -- "Ольга Леонардовна Книппер-Чехова". Части первая и вторая. М., "Искусство", 1972.
   Комиссаржевская -- "Вера Федоровна Комиссаржевская. Письма актрисы. Воспоминания о ней. Материалы". Л.--М., "Искусство", 1964.
   Левитан -- "И. И. Левитан. Письма. Документы. Воспоминания". М., "Искусство", 1956.
   Лейкин -- "Николай Александрович Лейкин в его воспоминаниях и переписке". СПб., 1907.
   Летопись -- Н. И. Гитович. Летопись жизни и творчества А. П. Чехова. М., Гослитиздат, 1955.
   ЛН -- Литературное наследство, т. 68. "Чехов". М., Изд-во АН СССР, 1960.
   Неизд. письма -- А. П. Чехов. Неизданные письма. Выпуск 1. М.--Л., ГИХЛ, 1930.
   Немирович-Данченко -- Вл. И. Немирович-Данченко. Избранные письма в двух томах. Т. 1. 1879--1909. М., "Искусство", 1979.
   Переписка с Книппер -- "Переписка А. П. Чехова и О. Л. Книппер". В 3-х томах. Т. 1, "Мир", 1934; т. 2, ГИХЛ, 1936.
   Письма -- "Письма А. П. Чехова в шести томах". Под редакцией М. П. Чеховой. Т. 1--6. М., 1912--1916.
   Письма, изд. 2-е -- "Письма А. П. Чехова". Под редакцией М. П. Чеховой. Т. 1--3, изд. 2-е. М., 1913-1915.
   Письма Ал. Чехова -- "Письма А. П. Чехову его брата Александра Чехова". М., Соцэкгиз, 1939.
   Письма Горького к Чехову -- "М. Горький. Материалы и исследования", т. 2. М.--Л., Изд-во АН СССР, 1936.
   Письма к Книппер -- "Письма А. П. Чехова к О. Л. Книппер-Чеховой". Берлин, Изд. "Слово", 1924.
   Письма М. Чеховой -- М. П. Чехова. Письма к брату А. П. Чехову. М., Гослитиздат, 1954.
   Письма, собр. Бочкаревым -- "Письма А. П. Чехова, Собраны Б. Н. Бочкаревым". М., 1909.
   ПССП -- А. П. Чехов. Полное собрание сочинений и писем в 20-ти томах. М., Гослитиздат, 1944--1951.
   "Радуга" -- "Радуга". Альманах Пушкинского дома. Пг., Кооп. изд-во литераторов и ученых, 1922.
   Слово, сб. 2-й -- "Слово. Сборник второй. К десятилетию смерти А. П. Чехова". Под редакцией М. П. Чеховой. М., 1914.
   Станиславский -- К. С. Станиславский. Собрание сочинений в 8-ми томах. М., "Искусство", 1954--1961.
   Театральное наследие -- Вл. И. Немирович-Данченко. Театральное наследие, т. 2. Избранные письма. М., "Искусство", 1954.
   ЦГАЛИ -- Центральный государственный архив литературы и искусства (Москва).
   Чехов в восп.-- "А. П. Чехов в воспоминаниях современников". М., Гослитиздат, 1960.
   Чехов и Короленко -- "А. П. Чехов и В. Г. Короленко. Переписка". М., 1923.
   Чехов, Лит. архив -- "А. П. Чехов. Сборник документов и материалов (Литературный архив, т. 1)". М., Гослитиздат, 1947.
  

ПЕРЕПИСКА А. П. ЧЕХОВА

  

А. П. ЧЕХОВ И АЛ. П. ЧЕХОВ

  
   Александр Павлович Чехов (1855--1913) -- старший брат Антона Чехова. До двадцатилетнего возраста учился в таганрогской гимназии, затем в Московском университете; окончил естественное отделение физико-математического факультета в 1882 году. Уже на первом курсе печатался в московских и петербургских юмористических журналах под псевдонимами Агафопод Единицын, Алоэ, Гусев, Пан Халявский, позднее -- Седов и Седой. Стремясь упрочить свое положение, в 1882 году начал было служить в таганрогской таможне, затем был переведен в Петербург (1885 г.) и, наконец, в Новороссийск, где в 1886 году навсегда расстался с чиновничьей службой, став профессиональным газетчиком и беллетристом. Служил в газете А. С. Суворина "Новое время", редактировал журналы "Слепец", "Пожарный", "Вестник российского общества покровительства животным" и др. "...Я в Питере устроился у краюхи",-- писал он А. П. Чехову 26 октября 1887 года (Письма Ал. Чехова, с. 186). Обеспечивать большую семью с годами становилось все труднее; в начале 1900-х годов Ал. П. Чехов публиковал в "Ведомостях С.-Петербургского градоначальства и столичной полиции" исторические романы с продолжением.
   Ал. П. Чехов издал несколько сборников своих рассказов, брошюры "Исторический очерк пожарного дела в России" (СПб., 1892), "Химический словарь фотографа" (СПб., 1892), "Призрение душевнобольных в С.-Петербурге. Алкоголизм и возможная с ним борьба" (СПб., 1897).
   В его литературном наследии непреходящую ценность сохраняют воспоминания о брате, публиковавшиеся в 1907--1912 годах, и особенно письма к нему -- этот достоверный, а в ряде случаев единственный, незаменимый источник сведений о творческой биографии А. П. Чехова, особенно в самый ранний ее период.
   Судьба сложилась так, что Александр Павлович стал ближайшим доверенным лицом Чехова в отношениях с книгоиздательством А. С. Суворина и редакцией "Нового времени"; при его деятельном и совершенно бескорыстном участии были выпущены в свет все основные издания рассказов и повестей Чехова, начиная со сборника "В сумерках", о котором он писал 29/30 марта 1887 года: "Книжица твоя печатается. Всю работу по ней возложили на меня... Надеюсь, что при моем гениальном вмешательстве у тебя в венке славы прибавятся лишние лепестки" (Письма Ал. Чехова, с. 158). Огромную работу провел он при подготовке собрания сочинений Чехова в книгоиздательстве А. Ф. Маркса, собирая затерянные иа страницах старых журналов рассказы и юморески, подписанные десятками различных псевдонимов.
   Антон и Александр жили в разных городах, бывали друг у друга не часто, но переписывались постоянно; известно 381 письмо к Антону Павловичу (319 опубликованы в кн.: Письма Ал. Чехова) и 196 -- к Ал. П. Чехову.
   Чехов причислял письма старшего брата к "первостатейным" произведениям и высоко ценил его литературный вкус. Уже выпустив две книги, собираясь ставить пьесу "Иванов", Чехов заметил в письме к Александру Павловичу: "Жаль, что я не могу почитать тебе своей пьесы. Ты человек легкомысленный и мало видевший, но гораздо свежее и тоньше ухом, чем все мои московские хвалители и хулители. Твое отсутствие -- для меня потеря немалая" (10 или 12 октября 1887 г.).
   В личных отношениях Александра и Антона Чеховых никогда не было ничего мелочного, не было и равнодушной терпимости или панибратства. Старший брат рано освоился с обычаями и привычками окололитературной богемы, с беспечальным и небрезгливым житьем-бытьем, с постоянной тягой к алкоголю, со всем, что всю жизнь глубоко претило Антону Павловичу. Его письма о детях, об отношении к женщине, о трудолюбии, опрятности, душевной уравновешенности и терпимости до сих пор сохраняют глубокий воспитательный смысл, обращенный далеко за рамки личной переписки, понятный и нужный всем. О собственных неурядицах и невзгодах Антон Чехов писал очень редко; на одно из таких писем старший брат отвечал: "Я назвал бы себя подлейшим из пессимистов, если бы согласился с твоей фразой: "Молодость пропала"; "Не так ты создан, чтобы тебя нужно было утешать..." (5--6 сентября 1887 г.).
   Большое место в переписке Антона и Александра Чеховых занимают суждения о литературе и литературном труде. Многие высказывания в письмах Чехова звучали как афоризмы и стали впоследствии крылатыми словами: "литература -- это труд"; "сюжет должен быть нов, а фабула может отсутствовать"; "краткость--сестра таланта"... До сих пор изучаются и комментируются мысли Чехова о субъективном и объективном творчестве, об устаревших, уходящих в прошлое литературных темах, образах, формах, о стиле и поэтике описаний, о значении подробностей я деталей и многом, и многом другом.
   Постоянно вращаясь в литературно-критических кругах Петербурга, Ал. П. Чехов часто с юмором сообщал Чехову последние редакционные, литературные и общественные новости. Писал и серьезно. Так, в феврале и марте 1899 года извещал брата о студенческих волнениях в Петербурге и о позиции Суворина, с которым. Чехов к тому времени ужо совсем разошелся. Сообщал Антону Павловичу и отзывы о его творчестве, давал яркие зарисовки литературного быта 80--90-х годов, несколько шаржированные, но живые портреты Д. В. Григоровича, Н. С. Лескова, Н. А. Лейкина, А. С. Суворина, И. Ф. Горбунова и всей петербургской литературной среды, в которой был принят как "брат того, знаменитого". Эти слова в письмах Александра встречаются часто, но писались они без всякой досады, скорее с гордостью, с сознанием: причастности к великой судьбе. Своеобразным печальным пророчеством стали строки, написанные в тоне шутки, почти сто лет тому назад: "...будет еще хуже: я превращусь в брата покойного великого писателя... Нет, уж лучше живи и здравствуй... Дела не поправишь, ибо ты бессмертен" (Письма Ал. Чехова, с. 146).
   Письма Ал. П. Чехова к брату вышли в 1939 году отдельной книгой.
  

АЛ. П. ЧЕХОВ -- ЧЕХОВУ

  
   23 ноября 1877 г. Москва
  

Москва. 23 ноября 1877 г.

  

Отъче Антоние!

   Сегодня я получил твою цыдулу1 и, придя из университета, сейчас же начал писать тебе сию грамоту. Когда я пошлю ее -- неизвестно, ибо марки нет. Сегодня же я должен послать велеречивое словоизвержение дядюшке Митрофану, ибо он именинник есть. Безденежье у меня теперь образцовое. Хотел было послать Митрофану Георгиевичу телеграмму, но рубля не оказалось. Все у нас благополучно. Маменька плачет не так часто. Росписание -- со стены исчезло2. Я по-прежнему живу отдельно от родных, но у них бываю довольно часто. Мишке в гимназии не везет, так что, я думаю, его после экзаменов попросят удалиться, ибо по латыни у него до сих пор отметка не заходит выше тройки, а двоек, а наипаче -- колов -- обилие. Николай мечтает о золотой медали и звании свободного художника и поэтому "начал" несколько картин. Я не совеем здоров, должно быть от недостаточного питания. Если пришлешь табаку, то это будет весьма кстати. У маменьки живет Наутилус3 и с утра до ночи ссорится с ней, причем никто друг другу не уступает.
   Живется, впрочем, слава богу -- ничего. Ивана я не видел уже давно. Он, как видно, избегает меня с тех пор, как одел мой черный костюм и ушел в нем. У Чоховых все тот же нравственный догмат: "пить -- умирать, и не пить -- умирать, так лучше пить". Не знаю, писали ли тебе, что в Москве была Катя с Петром Васильевичем4. О господи! Таких глупейших ослов, как эта благодатная пара, я никогда не встречал. О них даже нельзя сказать, что они "с ума сошли". Право, будет вернее сказать "сошли с лестницы, с крыши, с подмосток", ибо у них и ума никогда не бывало. Николай скоро будет дебютировать на сцене секретаревского театра5 (где ты еще не был), надеюсь, что он будет иметь успех. Анекдоты твои пойдут. Сегодня я отправлю в "Будильник" по почте две твоих остроты: "Какой пол преимущественно красится" и "Бог дал" (детей)6. Остальные слабы. Присылай поболее коротеньких и острых. Длинные бесцветны. Пожалуйста, не пиши мне более на такой мерзейшей бумаге. Трудно читать. Новостей у нас нет никаких. Тете Федосье Яковлевне передай поклон. Селиванову также. Сообщи мне адрес Федосьи Яковлевны Долженковой и ее единоутробного чада. Что касается до лекций химии, то они тебе ни к чему не послужат по причине своей обширности и общности. Объяснения химических реакций в гальваническом элементе ты там не найдешь. Если же тебе нужно, то я сам изложу и пришлю тебе, только напиши обстоятельно, что именно тебе нужно. Я готов к твоим услугам. Впрочем, судя по тому, что я понял из твоего письма, я могу предложить тебе то, что ты найдешь приложенным к этому письму. Если я; этим угодил тебе, то я очень рад. Если же не угодил, то напиши, и я "рад стараться". Моя богопротивная жена! не дает мне покою и говорит, что прилагаемый при сем листок никуда не годится. Но ты этому не верь, ибо бабы врут, а моя дражайшая половина в особенности. Наградил меня бог женушкой. A propos. Гаврилову понадобилось несколько пудов рогов и копыт для пуговиц. Аще хочешь заработать малую толику, то сходи на бойни и узнай. Я не шучу и посоветую тебе помнить пословицу: <...> железо, пока горячо. Засим, как говорит один знакомый мне доктор (любимец моей женушки), имею честь кланяться.

Votre devouêe {Ваш преданный (фр.).}

А. Чехов 1-й.

   P. S. Да не подумаешь ты, что моя женушка есть миф. Она в самом деле существует и кланяется тебе.
  
   Письма Ал. Чехова, с. 47--48.
   1 Письмо неизвестно.
   2 В предыдущем письме (1 октября 1877 г.) Ал. П. Чехов рассказывал, что отец вывесил в спальной тщательно разлинованное и каллиграфически написанное "Росписание делов и домашних обязанностей для выполнения по хозяйству семейства Павла Чехова живущего в Москве", где определялось, "кому когда вставать, ложиться, обедать, ходить в церковь и какими делами заниматься в свободное время".
   3 Хелиус, товарищ Н. П. Чехова по Училищу живописи, ваяния и зодчества, жил в семье Чеховых как пансионер, пользуясь sa небольшую плату уходом и столом.
   4 Двоюродная сестра Чеховых Екатерина Михайловна с мужем, П. В. Петровым.
   5 Частный театр богача-любителя П. Ф. Секретарева.
   6 "Остроты" Чехова неизвестны.
  

АЛ. П. ЧЕХОВ - ЧЕХОВУ

  
   14 октября 1878 г. Москва
  

Отче Антоние!

   Я читал два твои последние письма к родным1, где ты и обо мне упоминаешь. Спасибо за память. Если захочешь мне писать, что очень желательно, то адресуй: Драчевка, д. бывш. Поливанова, кв. No 12. Сию квартиру занимает наша семья, с которой я теперь живу вместе. Каково твои дела? Мои идут понемногу. Да помогут тебе боги счастливо окончить курс. Бог даст, студенствовать вместе будем.
   В последнем письме ты обещаешь прислать табаку. Хорошее дело сделаешь. Я хотел бы обеспокоить тебя просьбой: я хотел бы выписывать через твое посредство табак. У нас в Москве за тот табак, который в Таганроге стоит 1 рубль, надо заплатить по меньшей мере 2 р., а по моим средствам мне приходится курить всякую дрянь. Нельзя ли будет устроить это дело без особенных хлопот? Через неделю я выслал бы тебе деньги -- но найдешь ли ты для себя удобным шляться для получения и отправления на почту? Мне хотелось бы ради удобства и выгоды выписать не менее 5 фунтов, но на сие денег не хватит, поэтому придется ограничиться только двумя. Это будет стоить: табак -- 2 р., пересылка 31 к. и посылка тебе денег -- 17 к., итого почти 2 1/2 р. На поверку выходит, что за 1 р. 25 к. можно курить превосходнейший табак. Если бы ты взял на себя труд исполнить без особенного ущерба мою просьбу, то я был бы очень обязан.
   Ты напоминаешь о "Безотцовщине"2. Я умышленно молчал. Я знаю по себе, как дорого автору его детище, а потому... В "Безотцовщине" две сцены обработаны гениально, если хочешь, но в целом она непростительная, хотя и невинная ложь. Невинная потому, что истекает из незамутненной глубины внутреннего миросозерцания. Что твоя драма ложь -- ты это сам чувствовал, хотя и слабо и безотчетно, а между прочим ты на нее затратил столько сил, энергии, любви и муки, что другой больше не напишешь. Обработка и драматический талант достойны (у тебя собственно) более крупной деятельности и более широких рамок. Если ты захочешь, я когда-нибудь напишу тебе о твоей драме посерьезнее и подельнее, а теперь только попрошу у тебя извинения за резкость всего только что сказанного. Я знаю, что это тебе неприятно -- но делать нечего -- ты спросил, а я ответил, а написать что-либо другое я не смог бы, потому что не смог бы обманывать тебя, если дело идет о лучших порывах твоей души. "Нашла коса на камень"3 написана превосходным языком и очень характерным для каждого там выведенного лица, но сюжет у тебя очень мелок. Это последнее писание твое я, выдавая для удобства за свое, читал товарищам, людям со вкусом, и между прочим С. Соловьеву, автору "Жених из ножевой линии"4. Во всех случаях ответ был таков: "Слог прекрасен, уменье существует, но наблюдательности мало и житейского опыта нет. Со временем, qui sait? {кто знает? (фр.).}, сможет выйти дельный писатель". Я от себя прибавлю: познакомься поближе с литературой, иззубри Лермонтова и немецких писателей, Гете, Гейне и Рюкерта, насколько они доступны в переводах, и тогда твори. Впрочем, этот совет не особенно весок, я рекомендую тебе только свою школу, в которой я учился и учусь. А из меня в отношении творчества ничего дельного не вышло, потому что время вспышек прошло, а за серьезный труд творчества приняться боязно -- зело не сведущ sum {есть (лат.).}. Памятны мне всегда в этих случаях желания творчества слова Мефистофеля:
  
   Он (человек) на кузнечика похож,
   Который, прыгая, летает
   И песню старую в траве все распевает;
   Да пусть бы уж в траве -- а то он сует нос
   Во все: и в лужу и в навоз.
   Всегда в волненьи, вечно тужит
   И в пищу взял себе какой-то идеал;
   Все вдаль влекут его желанья;
   Но в нем ни капли нет сознанья,
   Что он безумствует.........
   ...И все, что близко и далеко --
   Не может утолить души его глубокой5.
  
   Однако я заболтался и как-то невольно, начавши за здравье, свел на упокой. Запятые, пожалуйста, сам рас ставишь, если захочешь, и на слог не обидишься. Кстати, чтобы предохранить зубы на будущее время от боли купи в аптеке Radix Tormentillae на пятак, спирту на гривенник, настой одно в другом и каждодневно полощи зубы. 10 капель на рюмку воды. У меня уя!е около года, благодаря ежедневной чистке и этому полосканью, нет болей. Адью. Пиши.
  

Твой Александр Чехов.

  
   Тетушка Федосья Яковлевна, напуганная пожарами и боясь сгореть, чтобы быть всегда готовой, ложась спать, облачается in omnia sua {во все свое (лат.).} и даже в калошах. Смех, да и только! Это факт. Напиши ей об этом. Это он" делала под секретом и думала, что никто не замечает.
  
   14 окт. 1878.
  
   Письма Ал. Чехова, с. 50--51.
   1 Письма неизвестны.
   2 Первоначальный вариант пьесы, которую затем Чехов переделывал в Москве и мечтал поставить в Малом театре (см. вступит. статью, с. 7--8),
   3 Утраченная пьеса Чехова.
   4 Комедия "Жених из ножевой линии" принадлежит А. Красовскому, умершему в 1853 г.
   5 Цитата из "Фауста" {1808} Гете ("Пролог на небе"}.
  

ЧЕХОВ -- АЛ. П. ЧЕХОВУ

  
   Март, не ранее 6, 1881 г. Москва

Александр!

   Я, Антон Чехов, пишу это письмо, находясь в трезвом виде, обладая полным сознанием и хладнокровием. Прибегаю к институтской замашке, ввиду высказанного тобою желания с тобой более не беседовать. Если я не позволяю матери, сестре и женщине сказать мне лишнее слово, то пьяному извозчику не позволю оное и подавно. Будь ты хоть 100 000 раз любимый человек, я, по принципу и почему только хочешь, не вынесу от тебя оскорблений. Ежели, паче чаяния, пожелается тебе употребить свою уловку, т. е. свалить всю вину на "невменяемость", то знай, что я отлично знаю, что "быть пьяным" не значит иметь право <...> другому на голову. Слово "брат", которым ты так пугал меня при выходе моем из места сражения, я готов выбросить из своего лексикона во всякую пору, не потому что я не имею сердца, а потому что на этом свете на все нужно быть готовым. Не боюсь ничего, и родным братьям то же самое советую. Пишу это все, по всей вероятности, для того, чтобы гарантировать и обезопасить себя будущего от весьма многого и, может быть, даже от пощечины, которую ты в состоянии дать кому бы то ни было и где бы то ни было в силу своего прелестнейшего "но" (до которого нет никому дела, скажу в скобках). Сегодняшний скандал впервые указал мне, что твоя автором "Сомнамбулы"1 воспетая деликатность ничего но имеет против упомянутой пощечины и что ты скрытнейший человек, т. е. себе на уме, а потому...

Покорнейший слуга А. Чехов.

  
   ПССП, т. XIII, с. 33-34; Акад., т. 1, No 23.
   1 Рассказ Ал. П. Чехова "Сомнамбула" печатался в журнале "Будильник" с 7 февраля по 6 марта 1881 г.
  

ЧЕХОВ -- АЛ. П. ЧЕХОВУ

  
   25 декабря 1882 г. и 1 или 2 января 1883 г. Москва
  

2.25.12.

   Уловляющий контрабандистов-человеков-вселенную, таможенный брат мой1, краснейший из людей, Александр Павлыч!
   Целый месяц собираюсь написать тебе и наконец собрался, В то время, когда косые, ма, два ма2, отец (он же и юрист. Ибо кто, кроме юриста, может от закусок требовать юридического?) сидят и едят с горчицей ветчину, я пишу тебе и намерен написать тебе, если считать на строки, на 25 р. серебром. Постараюсь, как бы меня ни дергало после этого усердия.
   1) Погода прелестная. Солнце. -- 18. Нет выше наслаждения, как прокатить на извозчике. На улицах суета, которую ты начинаешь уже забывать, что слишком естественно. Извозчики толкаются с конкой, конки с извозчиками. На тротуарах ходить нельзя, ибо давка всесторонняя. Вчера и позавчера я с Николкой изъездил всю Москву, и везде такая же суета. А в Таганроге? Воображаю вашу тоску и понимаю вас. Сегодня визиты. У нас масса людей ежедневно, а сегодня и подавно. Я никуда: врачи настоящие и будущие имеют право не делать визитов.
   2) Новый редактор "Европейской библиотеки" Путята сказал, что все тобою присылаемое и присланное будет напечатано. Ты просил денег вперед: не дадут, ибо жилы. Заработанные деньги трудно выцарапать, а... Между прочим (это только мое замечание), перевод не везде хорош3. Он годится, но от тебя я мог бы потребовать большего: или не переводи дряни, или же переводи и в то же время шлифуй. Даже сокращать и удлинять можно. Авторы не будут в обиде, а ты приобретешь реноме хорошего переводчика. Переводи мелочи. Мелочи можно переделывать на русскую жизнь, что отнимет у тебя столько же времени, сколько и перевод, а денег больше получишь. Переделку (короткую) Пастухов напечатает с удовольствием.
   3) По одному из последних указов, лица, находящиеся на государственной службе, не имеют права сотрудничать.
   4) Гаврилка Сокольников изобрел электрический двигатель. Изобретение сурьезное и принадлежащее только ему одному. Он, шельма, отлично знает электричество, а в наш век всякий, знающий оное, изобретает. Поле широчайшее.
   5) Николка никогда никому не пишет. Это -- особенность его косого организма. Он не отвечает даже на нужные письма и недавно утерял тысячный заказ только потому, что ему некогда было написать Лентовскому.
   6) "Зритель" выходит. Денег много. Будешь получать... Пиши 100--120--150 строк. Цена 8 коп. со строки. В "Будильник" не советую писать. Там новая администрация (Курения и жиды), отвратительней прежней. Бели хочешь писать в "Мирской толк", то пиши на мое имя. Это важно. Вообще помни, что присланные на мое имя имеют более шансов напечататься, чем присланное грямо в редакцию. Кумовство важный двигатель, а я кум.
   7) Через неделю. Новый год встречали у Пушкарева. Сидели там Гаврилку во фраке и Наденьку в перчатках.
   8) Денег -- ни-ни... Мать клянет нас за безденежье... И т. д.
   Не могу писать! Лень и некогда.

А. Чехов.

  
   "Солнце России", 1912, No 119(20), с. 2 (частично); ПССП, т. XIII, с. 39--40; Акад., т. 1, No 29.
   1 С осени 1882 по март 1884 г. Ал. П. Чехов служил в таганрогской таможне.
   2 Н. П. Чехов, М. П. Чехова, Е. Я. Чехова.
   3 Ал. П. Чехов перевел с французского роман "Незнакомка" Эдмонда Тексье и Камилла де Сена.
  

ЧЕХОВ -- АЛ. П. ЧЕХОВУ

  
   20-е числа февраля 1883 г. Москва
  

Доброкачественный брат мой,

Александр Павлович!

   Первым делом поздравляю тебя и твою половину с благополучным разрешением и прибылью, а г. Таганрог со свеженькой гражданкой. Да живет (...крестись!) новорожденная многие годы, преизбыточчествуя (крестись!) красотою физическою и нравственною, златом, гласом, голкастикой, и да цапнет себе со временем мужа доблестна (крестись, дурак!), прельстив предварительно и повергнув в уныние всех таганрогских гимназистов!!!
   Принеся таковое поздравление, приступаю прямо к делу. Сейчас Николка сунул мне на прочтение твое письмо1. Вопрос о праве "читать или не читать", за неимением времени, оставим в стороне. Относись письмо к одной только Николкиной персоне, я ограничился бы поздравлением, но письмо твое затрагивает сразу несколько вопросов, весьма интересных, О сих вопросах я и хочу потолковать. Мимоходом дам ответ и на все твои предшествовавшие скрижали. К сожалению, у меня нет времени написать много, как бы следовало. Благовидности и обстоятельности ради прибегну к рамкам, к системе: стану по ниточкам разбирать твое письмо, от "а" до ижицы включительно. Я критик, оно -- произведение, Имеющее беллетристический интерес. Право я имею, как прочитавший. Ты взглянешь на дело как автор -- и все обойдется благополучно. Кстати же, нам, пишущим, не мешает попробовать свои силишки на критиканстве. Предупреждение необходимо: суть в вышеписанных вопросах, только; буду стараться, чтобы мое толкование было по возможности лишено личного характера.
   1) Что Николка неправ -- об этом и толковать не стоит. Он не отвечает не только на твои письма, но даже и на деловые письма; невежливее его в этом отношении я не знаю никого другого. Год собирается он написать Лентовскому, который ищет его; полгода на этажерке валяется письмо одного порядочного человека, валяется без ответа, а ради ответа только и было писано. Балалаечней нашего братца трудно найти кого другого. И что ужаснее всего -- он неисправим... Ты разжалобил его своим письмом, но не думаю, чтобы он нашел время ответить тебе. Но дело не в этом. Начну с формы письма. Я помню, как ты смеялся над дядиными манифестами... Ты над собой смеялся. Твои манифесты соперничают по сладости с дядиными. Все есть в них: "обнимите"... "язвы души"... Недостает только, чтобы ты прослезился... Если верить дядькиным письмам, то он, дядя, давно уже должен истечь слезой. (Провинция!..) Ты слезоточишь от начала письма до конца... Во всех письмах, впрочем, и во всех своих произведениях... Можно подумать, что Ты и дядя состоите из одних только слезных желез. Я не смеюсь, не упражняю своего остроумия... Я не тронул бы этой слезоточивости, этой одышки от радости и горя, душевных язв и проч., если бы они не были так несвоевременны и... пагубны. Николка (ты это отлично знаешь) шалаберничает; гибнет хороший, сильный, русский талант, гибнет ни за грош... Еще год-два, и песня нашего художника спета. Он сотрется в толпе портерных людей, подлых Яронов и другой гадости... Ты видишь его теперешние работы... Что он делает? Делает все то, что пошло, копеечно... а между тем в зале стоит начатой замечательная картина. Ему предложил "Русский театр" иллюстрировать Достоевского...2 Он дал слово и не сдержит своего слова, а эти иллюстрации дали бы ему имя, хлеб... Да что говорить? Полгода тому назад ты видел его и, надеюсь, не забыл... И вот, вместо того чтобы поддержать, подбодрить талантливого добряка хорошим, сильным словом, принести ему неоцененную пользу, ты пишешь жалкие, тоскливые слова... Ты нагнал на него тоску на полчаса, расквасил его, раскислил, и больше ничего... Завтра же он забудет твое письмо. Ты прекрасный стилист, много читал, много писал, понимаешь вещи так же хорошо, как и другие их понимают,-- и тебе ничего не стоит написать брату хорошее слово... Не нотацию, нет! Если бы вместо того, чтобы слезоточить, ты потолковал с ним о его живописи, то он, это верно, сейчас уселся бы за живопись и наверное ответил бы тебе. Ты знаешь, как можно влиять на него... "Забыл... пишу последнее письмо" -- все это пустяки, суть не в этом... Не это нужно подчеркивать... Подчеркни ты, сильный, образованный, развитой, то, что жизненно, что вечно, что действует не на мелкое чувство, а на истинно человеческое чувство... Ты на это способен... Ведь ты остроумен, ты реален, ты художник. За твое письмо, в котором ты описываешь молебен на палях (с гаттерасовскими льдами)3, будь я богом, простил бы я тебе все твои согрешения вольные и невольные, яже делом, словом... (Кстати: Николке, прочитавшему это твое письмо, ужасно захотелось написать пали.) Ты и в произведениях подчеркиваешь мелюзгу... А между тем ты не рожден субъективным писакой... Это не врожденное, а благоприобретенное... Отречься от благоприобретенной субъективности легко, как пить дать... Стоит быть только почестней: выбрасывать себя за борт всюду, не совать себя в герои своего романа, отречься от себя хоть на 1/2 часа. Есть у тебя рассказ, где молодые супруги весь обед целуются, ноют, толкут воду... Ни одного дельного слова, а одно только благодушие! А писал ты не для читателя... Писал, потому что тебе приятна эта болтовня4. А опиши ты обед, как ели, что ели, какая кухарка, как пошл твой герой, довольный своим ленивым счастьем, как пошла твоя героиня, как она смешна в своей любви к этому подвязанному салфеткой, сытому, объевшемуся гусю... Всякому приятно видеть сытых, довольных людей -- это верно, но чтобы описывать их, мало того, что они говорили и сколько раз поцеловались... Нужно кое-что и другое: отречься от того личного впечатления, которое производит на всякого неозлобленного медовое счастье... Субъективность ужасная ведь. Она нехороша уже и тем, что выдает бедного автора с руками и ногами. Бьюсь об заклад, что в тебя влюблены все поповны и писарши, читавшие твои произведения, а будь ты немцем, ты пил бы даром пиво во всех биргалках, где торгуют немки. Не будь этой субъективности, этой чмыревщины5, из тебя вышел бы художник полезнейший. Умеешь так хорошо смеяться, язвить, надсмехаться, имеешь такой кругленький слог, перенес много, видел чересчур много... Эх! Пропадает даром материал. Хоть бы в письма его совал, подкураживал Николкину фантазию... Из твоего материала можно ковать железные вещи, а не манифесты. Каким нужным человеком можешь ты стать! Попробуй, напиши ты Николке раз, другой раз, деловое слово, честное, хорошее -- ведь ты в 100 раз умней его,-- напиши ему, и увидишь, что выйдет... Он ответит тебе, как бы ни был ленив... А жалких, раскисляющих слов не пиши: он и так раскис...
   "Не много надо чутья,-- пишешь ты далее,-- чтобы донять, что, уезжая, я отрезывал себя от семьи и обрекал себя забвению..." Выходит, что тебя забыли. Что ты и сам не веришь в то, что пишешь, и толковать не стоит. Лгать незачем, друг. Зная характер поющей матери и Николая, который в пьяном виде вспоминает и лобызает весь свет, ты не мог этого написать; если бы не слезные железы, ты не написал бы этого. -- "Я ожидал и, конечно, дождался..." Пронять хочешь... Нужно пронять, очень нужно, но проймешь не такими словами. Это цитаты из "Сестренки", а у тебя есть и подельней вещи, которые ты с успехом мог бы цитировать.
   2) "Отец написал мне, что я не оправдал себя" и т. д. Пишешь ты это в 100-й раз. Не знаю, чего ты хочешь от отца? Враг он курения табаку и незаконного сожительства -- ты хочешь сделать его другом? С матерью и теткой можно проделать эту штуку, а с отцом нет. Он такой же кремень, как раскольники, ничем не хуже, и не сдвинешь ты его с места. Это его, пожалуй, сила. Он, как бы сладко ты ни писал, вечно будет вздыхать, писать тебе одно и то же и, что хуже всего, страдать... И как будто бы ты этого не знаешь? Странно... Извини, братец, но мне кажется, что тут немаловажную роль играет другая струнка, и довольно-таки скверненькая. Ты не идешь против рожна, а как будто бы заискиваешь у этого рожна... Какое дело тебе до того, как глядит на твое сожительство тот или другой раскольник? Чего ты лезешь к нему, чего ищешь? Пусть себе смотрит, как хочет... Это его, раскольницкое дело... Ты знаешь, что ты прав, ну и стой на своем, как бы ни писали, как бы ни страдали... В (незаискивающем) протесте-то и вся соль жизни, друг.
   Всякий имеет право жить с кем угодно и как угодно -- это право развитого человека, а ты, стало быть, не веришь в это право, коли находишь нужным подсылать адвокатов к Пименовнам и Стаматичам6. Что такое твое сожительство с твоей точки зрения? Это твое гнездо, твоя теплынь, твое горе и радость, твоя поэзия, а ты носишься с этой поэзией, как с украденным арбузом, глядишь на всякого подозрительно (как, мол, он об этом думает?), суешь ее всякому, ноешь, стонешь... Будь я твоей семьей, я бы по меньшей мере обиделся. Тебе интересно, как я думаю, как Николай, как отец?! Да какое тебе дело? Тебя не поймут, как ты не понимаешь "отца шестерых детей", как раньше не понимал отцовского чувства... Не поймут, как бы близко к тебе ни стояли, да и понимать незачем. Живи, да и шабаш. Сразу за всех чувствовать нельзя, а ты хочешь, чтобы мы и за тебя чувствовали. Как увидишь, что наши рожи равнодушны, то и ноешь. Чудны дела твои, господи! А я бы на твоем месте, будь я семейный, никому бы не позволил но только свое мнение, но даже и желание понять. Это мое "я", мой департамент, и никакие сестрицы не имеют права (прямо-таки в силу естественного порядка) совать свой, желающий понять и умилиться, нос! Я бы и писем о своей отцовской радости не писал... Не поймут, а над манифестом посмеются -- и будут правы. Ты и Анну Ивановну настроил на свой лад. Еще в Москве она при встрече с нами заливалась горючими слезами и спрашивала: "Неужели в 30 лет... поздно?" Как будто бы мы ее спрашивали... Наше дело, что мы думали, и не ваше дело объяснять нам. Треснуть бы я себя скорей позволил, чем позволил бы своей жене кланяться братцам, как бы высоки эти братцы ни были! Так-то... Это хорошая тема для повести. Повесть писать некогда.
   3) "От сестры я не имею права требовать... она не успела еще составить обо мне... непаскудного понятия. Â заглядывать в душу она еще не умеет..." (Заглядывать в душу... Не напоминает ли это тебе урядницкое читанье в сердцах?) Ты прав... Сестра любит тебя, но понятий никаких о тебе не имеет... Декорации, о которых ты пишешь, сделали только то, что она боится о тебе думать. Очень естественно! Вспомни, поговорил ли ты с ною хоть раз по-человечески? Она ужо большая девка, на курсах7, засела за серьезную науку, стала серьезной, а сказал, написал ли ты ей хоть одно серьезное слово? Та же история, что и с Николаем. Ты молчишь, и не мудрено, что она с тобой незнакома. Для нес чужие больше сделали, чем ты, свой... Она многое могла бы почерпнуть от тебя, но ты скуп. (Любовью ее не удивишь, ибо любовь без добрых дел мертва есть.) Она переживает теперь борьбу, и какую отчаянную! Диву даешься! Все рухнуло, что грозило стать жизненной задачей... Она ничем не хуже теперь любой тургеневской героини... Я говорю без преувеличиваний. Почва самая благотворная, знай только сей! А ты лирику ей строчишь и сердишься, что она тебе не пишет! Да о чем она тебе писать будет? Раз села писать, думала, думала и написала о Федотихе...8 Хотела бы еще кое-что написать, да не нашлось человека, который поручился бы ей, что на ее слово не взглянут оком Третьякова и КR9. Я, каюсь, слишком нервен с семьей. Я вообще нервен. Груб часто, несправедлив, но отчего сестра говорит мне о том, о чем не скажет ни одному из вас? А, вероятно, потому, что я в ней не видел только "горячо любимую сестру", как в Мишке не отрицал человека, с которым следует обязательно говорить... А ведь она человек, и даже ей-богу человек. Ты шутишь с ней: дал ей вексель, купил в долг стол, в долг часы... Хороша педагогия! За нее на том свете не родители отвечать будут. Не их это дело... "Об Антоне я умолчу. Оставался ты один..." Коли взглянуть на дело с джентльменской точки зрения, то и мне бы следовало умолчать и пройти мимо. Но в начале письма я сказал, что обойду личное... Обойду и здесь оное, а зацеплю только "вопрос...". (Ужас сколько вопросов!) Есть на белом свете одна скверная болезнь, незнанием которой не может похвастаться пишущий человек, ни один!.. [Их много, а нас мало. Наш лагерь слишком немногочисленен. Болен лагерь этот. Люди одного лагеря не хотят понять друг друга.] Записался! Зачеркивать приходится... И ты знаком с ней... Это кичеевщина10 -- нежелание людей одного и того же лагеря понять друг друга. Подлая болезнь! Мы люди свои, дышим одним и тем же, думаем одинаково, родня по духу, а между тем... у нас хватает мелочности писать: "умолчу!" Широковещательно! Нас так мало, что мы должны держаться друг друга... ну, да vous comprenez! {вы понимаете! (фр.)} Как бы мы ни были грешны по отношению друг к другу (а мы едва ли много грешны!), а мы не можем не уважать даже малейшее "похоже на соль мира". Мы, я, ты, Третьяковы, Мишка наш -- выше тысячей, не ниже сотней... У нас задача общая и понятная: думать, иметь голову на плечах... Что не мы, то против нас. А мы отрицаемся друг от друга! Дуемся, поем, куксим, сплетничаем, плюем в морду! Скольких оплевали Третьяков и К0! Пили с "Васей"11 брудершафт, а остальное человечество записали в разряд ограниченных! Глуп я, сморкаться не умею, много не читал, но я молюсь вашему богу -- этого достаточно, чтобы вы ценили меня на вес золота! Степанов дурак, но он университетский, в 1000 раз выше Семена Гавриловича и Васи, а его заставляли стукаться виском о край рояля после канкана! Безобразие! Хорошее понимание людей и хорошее пользование ими! Хорош бы я был, если бы надел на Зембулатова дурацкий колпак за то, что он незнаком с Дарвином! Он, воспитанный на крепостном праве, враг крепостничества -- за одно это я люблю его! А если бы я стал отрекаться от А, Б, В... Ж, от одного, другого, третьего, пришлось бы покончить одиночеством!
   У нас, у газетчиков, есть болезнь -- зависть. Вместо того чтоб радоваться твоему успеху, тебе завидуют и... перчику! перчику! А между тем одному богу молятся, все до единого одно дело делают.. Мелочность! Невоспитанность какая-то... А как все это отравляет жизнь!
   Дело нужно делать, а потому и останавливаюсь. После когда-нибудь допишу. Написал тебе по-дружески, честное слово; тебя никто не забывал, никто против тебя ничего особенного не имеет и... нет основания не писать тебе по-дружески.
   Кланяюсь Анне Ивановне и одной Ma12.
   Получаешь ли "Осколки"? Уведомь. Послал тебе подтверждение самого Лейкина.
   А за сим мое почитание.

А. Чехов.

  
   Не хочешь ли темки?
   Накатал я, однако! Рублей на 20! Более, впрочем,..
  
   Письма, изд. 2-е, т. 1, с. 36--43 (частично); ПССП, т. XIII, 6. 46--52; Акад., т. 1, No 36.
   1 Письмо неизвестно.
   2 Иллюстрации Н. П. Чехова к Достоевскому неизвестны.
   3 Молебен на палях (сваях у морской пристани) -- по случаю окончания навигации -- Ал. П. Чехов описывал 23 ноября 1882 г.:, "Вообрази такую картину: безбрежное море, льды без конца, яркое солнце, небольшой мороз, палуба парохода, погасившего свои пары, мундирные, зябнущие лица, матросы, лысый еле козлогласующий поп, дым кадила, струею поднимающийся в морозном воздухе над ледяным полем моря... Вообрази это, и ты получишь нечто вроде того, что смахивает на заутреню на корабле капитана Гатраса" (Письма Ал. Чехова, с. 80). "Путешествия и приключения капитана Гаттераса" (1866) -- роман Ж. Верна.
   4 Рассказ в печати не обнаружен.
   5 Н. А. Чмырев сотрудничал в "Московском листке", низкопробном издании "малой прессы".
   6 Таганрогская повариха и грек-маклер, завсегдатай лавка П. Е. Чехова.
   7 М. П. Чехова училась на историческом отделении историко-филологического факультета Московских высших женских курсов проф. В. И. Герье. До того хотела поступить в Училище живописи, ваяния и зодчества, но не была принята (не оказалось вакансии).
   8 Письмо М. П. Чеховой об артистке Малого театра Г. Н. Федотовой неизвестно.
   9 Университетские товарищи Ал. П. Чехова, братья Иван и Леонид Третьяковы. Получив в наследство от рано умерших родителей большое состояние, вели беспорядочный образ жизни.
   10 П. И. Кичеев -- сотрудник "малой прессы".
   11 В. И. Малышев, дядя и опекун братьев Третьяковых.
   12 Новорожденная дочь Ал. П. Чехова Мария.
  

ЧЕХОВ -- АЛ. П. ЧЕХОВУ

  
   4 января 1886 г. Москва
  

86.I.4.

Карантинно-таможенный Саша!1

   Поздравляю тебя и всю твою юдоль {Мишка, будучи поэтом, под юдолью разумел нечто... (Примеч. А. П. Чехова.)} с Новым годом, с новым счастьем, с новыми младенцами...2 Дай бог тебе всего самого лучшего. Ты, вероятно, сердишься, что я тебе не пишу... Я тоже сержусь и по тем же причинам... Скотина! Штаны! Детородный чиновник! Отчего не пишешь? Разве твои письма утеряли свою прежнюю прелесть и силу? Разве ты перестал считать меня своим братом? Разве ты после этого не свинья? Пиши, 1000 раз пиши! Хоть пищи, а пиши... У нас все обстоит благополучно, кроме разве того, что отец еще накупил ламп. У него мания на лампы. Кстати, если найду в столе, то приложу здесь одну редкость, которую прошу по прочтении возвратить.
   Был я в Питере и, живя у Лейкина, пережил все те муки, про которые в писании сказано: "до конца претерпех"... Кормил он меня великолепно, но, скотина, чуть не задавил меня своею ложью... Познакомился с редакцией "Петербургской газеты", где был принят, как шах персидский. Вероятно, ты будешь работать в этой газетине, по не раньше лета. На Лейкина не надейся. Он всячески подставляет мне ножку в "Петербургской газете". Подставит и тебе. В январе у меня будет Худеков, редактор "Петербургской газеты". Я с ним потолкую.
   Но ради аллаха! Брось ты, сделай милость, своих угнетенных коллежских регистраторов! Неужели ты нюхом не чуешь, что эта тема уже отжила и нагоняет зевоту? И где ты там у себя в Азии находишь те муки, которые переживают в твоих рассказах чиноши? Истинно тебе говорю: даже читать жутко! Рассказ "С иголочки"3 задуман великолепно, но... чиновники! Вставь ты вместо чиновника благодушного обывателя, не напирая на его начальство и чиновничество, твое "С иголочки" было бы теми вкусными раками, которые стрескал Еракита4. Не позволяй также сокращать и переделывать своих рассказов... Ведь гнусно, если в каждой строке видна лейкинская длань... Не позволить трудно; легче употребить средство, имеющееся под рукой: самому сокращать до nec plus ultra {крайней степени (лат.).} и самому переделывать. Чем больше сокращаешь, тем чаще тебя печатают... Но самое главное: по возможности бди, блюди и пыхти, по пяти раз переписывая, сокращая и проч., памятуя, что весь Питер следит за работой братьев Чеховых. Я был поражен приемом, который оказали мне питерцы. Суворин, Григорович, Буренин... все это приглашало, воспевало... и мне жутко стало, что я писал небрежно, спустя рукава. Знай, мол, я, что меня так читают, я писал бы не так на заказ... Помни же: тебя читают. Далее: не употребляй в рассказах фамилий и имен своих знакомых5. Это некрасиво: фамильярно, да и того... знакомые теряют уважение к печатному слову... Познакомился я с Билибиным. Это очень порядочный малый, которому, в случае надобности, можно довериться вполне. Года через 2--3 он в питерской газетной сфере будет играть видную роль. Кончит редакторством каких-нибудь "Новостей" или "Нового времени". Стало быть, нужный человек...
   Еще раз ради аллаха! Когда это ты успел напустить себе в ж<...> столько холоду? И кого ты хочешь удивить своим малодушием? Что для других опасно, то для университетского человека может быть только предметом смеха, снисходительного смеха, а ты сам всей дутой лезешь в трусы! К чему этот страх перед конвертами с редакционными клеймами? И что могут сделать тебе, если узнают, что ты пишущий? Плевать ты на всех хотел, пусть узнают! Ведь не побьют, не повесят, не прогонят... Кстати: Лейкин, встретясь с директором вашего департамента в кредитном обществе, стал осыпать его упреками за гонения, которые ты терпишь за свое писательство... Тот сконфузился и стал божиться... Билибин пишет, а между тем преисправно служит в Департаменте почт и телеграфа. Левинский издает юмористический журнал и занимает 16 должностей. На что строго у офицерства, но и там не стесняются писать явно. Прятать нужно, но прятаться -- ни-ни! Нет, Саша, с угнетенными чиношами пора сдать в архив и гонимых корреспондентов... Реальнее теперь изображать коллежских регистраторов, не дающих жить их превосходительствам, и корреспондентов, отравляющих чужие существования... И так далее. Не сердись за мораль. Пишу тебе, ибо мне жалко, досадно... Писака ты хороший, - можешь заработать вдвое, а ешь дикий мед и акриды... в силу каких-то недоразумений, сидящих у тебя в черепе...
   Я еще не женился и детей не имею. Живется нелегко. Летом, вероятно, будут деньги. О, если бы!
   Пиши, пиши! Я часто думаю о тебе и радуюсь, когда сознаю, что ты существуешь... Не будь же штанами и не забывай

твоего А. Чехова.

  
   Николай канителит. Иван по-прежнему настоящий Иван. Сестра в угаре: поклонники, симфонические собрания, большая квартира...
  
   Письма, изд. 2-е, т. 1, с. 167--170; Акад., т. 1, No 128.
   1 С осени 1885 до июня 1886 г. Ал. П. Чехов служил секретарем в новороссийской таможне.
   2 Дочь Ал. П. Чехова, Мария, родившаяся в 1883 г., умерла в годовалом возрасте. Сын Николай родился в 1884 г., 7 января 1886 г. -- Антон.
   3 Напечатан в "Осколках", 1885, No 51.
   4 Как вспоминала М. П. Чехова, таганрогский маклер Еракита съел целое блюдо раков в лавке Павла Егоровича.
   5 В рассказе "Визиты" Ал. П. Чехов упоминал всех членов своей семьи и близкого знакомого Чеховых, М. М. Дюковского; в более раннем рассказе "Завтра -- экзамен" главное действующее лицо -- студент-медик 5-го курса Антон Павлович.
  

АЛ. П. ЧЕХОВ -- ЧЕХОВУ

  
   17 января 1886 г. Новороссийск
  

Новороссийск. 17 янв. 86 г.

Дорогой Антоша!

   Поздравляю тебя с днем ангела. Да ниспошлют тебе боги стихийные, органические и неорганические (по химии) всякого блага. Да преуспеваешь ты в служениях музе, медицине, дяденькам Митрофашенькам, тетенькам, тятеньке, маменьке и т. д. и да минует тебя чаша сознания сего преуспевания. Прими от меня поздравление и веруй, что, случись я в этот день в Москве, я, подвыпив, нашел бы в себе достаточно материала, чтобы заставить тебя и твоих гостей посмеяться. Теперь же, когда я далеко от тебя, я отдался под крик Николки и писк твоего будущего крестника Антошки воспоминаниям. Они касаются твоего и моего детства. Поэтому тебе не безынтересно будет прочесть их.
   Злобствуй! Я заслужил этого. Я помню момент, когда ты сидел на горшке и не мог исполнить того, что надлежало. Я был приставлен к тебе в качестве провожатого. Ты ревел и просил моей помощи, уповая на механическую. Сквозь рев ты повторял: "Палкой его!" Я же, чувствуя свое бессилие помочь тебе, озлоблялся все более и более и в конце концов пребольно и презло ущипнул тебя. Ты "закатился", а я, как ни в чем не бывало, отрапортовал явившейся на твой крик маменьке, что во всем виноват ты, а не я. Это было в доме Говорова в Таганроге. Потом ты на много лет стушевываешься из моей памяти. Я даже не помню, как ты провожал меня в университет -- этот важный для меня шаг. Я помню далее, что в моисеевском доме я "дружил" с тобою. У нас был опешенный всадник "Василий" и целая масса коробочек, похищенных из лавки. Из коробок мы устраивали целые квартиры для Васьки, возжигали светильники и по вечерам по целым часам сидели, созерцая эти воображаемые анфилады покоев, в которых деревянному наезднику Ваське с растопыренными дугою ногами отводилось первое место. Ты был мыслителем в это время и, вероятно, рассуждал на тему: "у кашалота голова большая?" Я был в это время во втором классе гимназии. Помню это потому, что однажды, "дружа" с тобою, я долго и тоскливо, глядя на твои игрушки, обдумывал вопрос о том, как бы мне избежать порки за полученную единицу от Крамсакова.
   Затем я раздружил с тобою. Ты долго и много, сидя на сундуке, ревел, прося: "дружи со мною!", но я остался непреклонен и счел дружбу с тобою делом низким. Я уже был влюблен в это время в мою первую любовь -- Соню Никитенко... Мне было не до тебя.
   Далее протекли года. Я вспоминаю тебя в бурке, сшитой отцом Антонием, припоминаю тебя в приготовительном классе, помню, как мы с тобою оставались хозяевами отцовской лавки, когда он уезжал с матерью в Москву, и в конце концов останавливаюсь на тарсаковской лавке, где ты пел: "Таза, таза, здохни!" Тут впервые проявился твой самостоятельный характер, мое влияние, как старшего по принципу, начало исчезать. Как ни был я глуп тогда, но я начинал это чувствовать. По логике тогдашнего возраста я, для того, чтобы снова покорить тебя себе, огрел тебя жестянкою по голове. Ты, вероятно, помнишь это. Ты ушел из лавки и отправился к отцу. Я ждал сильной порки, по через несколько часов ты величественно в сопровождении Гаврюшки1 прошел мимо дверей моей лавки с каким-то поручением фатера и умышленно не взглянул на меня. Я долго смотрел тебе вслед, когда ты удалялся и, сам не знаю почему, заплакал...
   Потом я помню твой первый приезд в Москву2, когда "она царствовала и царствует на этом столе". Помню, как мы вместе шли, кажется по Знаменке (не знаю наверное). Я был в цилиндре и старался как можно более, будучи студентом, выиграть в твоих глазах. Для меня было по тогдашнему возрасту важно ознаменовать себя чем-нибудь перед тобою. Я рыгнул какой-то старухе прямо в лицо. Но это не произвело на тебя того впечатления, какого я ждал. Этот поступок покоробил тебя. Ты с сдержанным упреком сказал мне: "Ты все еще такой же ашара3, как и был". Я не понял тогда и принял это за похвалу.
   Потом... потом мои воспоминания начинают принимать уже характер нашего общего совместного жития, обмена мыслей и чувств. Ты перестаешь быть для меня единицей, ты делаешься членом общества. Вспоминая о тебе, я должен поневоле вспомнить и окружающих тебя. Но этого мне не хотелось бы. Я просто хотел тебе послать эскиз того, о чем я думал в вечер твоих именин о тебе. Наша студенческая жизнь так недавня, что еще не успела сложиться в "воспоминания". Об ней мы, вероятно, будем говорить не раньше старости. Но и теперь есть кое-что для памяти; сойдемся, свидимся, припомним..
   Прими еще раз мое поздравление и будь здоров.

Твой А. Чехов.

  
   P. S. 12-го янв. я послал телеграмму в университет. Если Катков не изменил правилу печатать татьянинские телеграммы, то последи и кстати в буде станешь писать мне, черкни свой адрес. Я писал сестре, тебе и снова пишу -- наугад.
   Прилагаемое потрудись при случае передать в "Будильник". Журнала не получаю.
  
   Письма Ал. Чехова, с. 131--133.
   1 Г. Харченко, мальчик в лавке П. Е. Чехова.
   2 Чехов приезжал впервые в Москву в марте 1877 г. на пасхальные каникулы.
   3 Пьянчуга.
  

ЧЕХОВ -- АЛ. П. ЧЕХОВУ

  
   3 февраля 1886 г. Москва
  

86.II.3.

   Филинюга1, маленькая польза2, взяточник, шантажист и все, что только пакостного может придумать ум мой!
   Нюхаю табаку, дабы чихнуть тебе на голову 3 раза, и отвечаю на все твои письма, которые я "читал и упрекал в нерадении".
   1) Хромому черту не верь. Если бес именуется в вв. писании отцом лжи, то нашего редахтура можно наименовать по крайней мере дядей ее. Дело в том, что в присланном тобою лейкинском письме нет ни слова правды. Не он потащил меня в Питер; ездил я по доброй воле, вопреки желанию Лейкина, для которого присутствие мое в Питере во многих отношениях невыгодно. Далее, прибавку обещал он тебе с 1-го января (а не с 1-го марта) при свидетелях. Обещал мне, и я на днях напомнил ему об этом обещании. Далее, псевдонимами он дорожит, хотя, где дело касается прибавок, и делает вид, что ему плевать на них. Вообще лгун, лгун и лгун. Наплюй на него и продолжай писать, памятуя, что пишешь не для хромых, а для прямых.
   2) Не понимаю, почему ты советуешь беречься Билибина? Это душа человек, и я удивляюсь, как это он, при всей своей меланхолии и наклонности к воплям души, не сошелся с тобой в Питере. Мое знакомство с ним и письма, которые я от него теперь получаю, едва ли обманывают меня... Не обманулся ли ты? Рассказ твой "С иголочки" переделывал при мне Лейкин, а не Билибин, который отродясь не касался твоих рассказов и всегда возмущался, когда видел их опачканными прикосновением болвана. Голике тоже великолепнейший парень... Если ты был знаком с ним, то неужели же ни разу не пьянствовал с ним? Это удивительно... Кстати, делаю выписку из письма Билибина: "Просил у Лейкина прибавку в 10 рублей в месяц, но получил отказ. Стоило срамиться!" Значит, не ты один бранишься... Счастье этому Лейкину! По счастливой игре случая все его сотрудники в силу своей воспитанности -- тряпки, кислятины, говорящие о гонораре как о чем-то щекотливом, в то время как сам Лейкин хватает зубами за икры!
   3) Худекова еще не видел, но увижу и поговорю о твоем сотрудничестве в "Петербургской газете".
   4) В "Будильник" сдано3. О высылке журнала говорил.
   5) За наречение сына твоего Антонием посылаю тебе презрительную улыбку. Какая смелость! Ты бы еще назвал его Шекспиром! Ведь на этом свете есть только два Антона: я и Рубинштейн. Других я не признаю... Кстати: что, если со временем твой Антон Чехов, учинив буйство в трактире, будет пропечатан в газетах? Но пострадает ли от этого мое реноме?.. Впрочем, умиляюсь, архиерейски благословляю моего крестника и дарю ему серебряный рубль, который даю спрятать Маше впредь до его совершеннолетия. Обещаю ему также протекцию (в потолке и в высшем круге), книгу моих сочинений и бесплатное лечение. В случае богатства может рассчитывать и на плату за учение в учебном наведении... Объясни ему, какого я звания...
   6) Твое поздравительное письмо чертовски, анафемски, идольски художественно. Пойми, что если бы ты писал так рассказы, как пишешь письма, то ты давно бы уже был великим, большущим человеком.
   Мой адрес: Якиманка, д. Клименкова. Я еще не женился. У меня теперь отдельный кабинет, а в кабинете камин, около которого часто сидят Маша и ее Эфрос -- Ревехаве, Нелли и баронесса4, девицы Яновы и проч.
   У нас полон дом консерваторов -- музицирующих, козлогласующих и ухаживающих за Марьей. Прилагаю при сем письмо поэта5, одного из симпатичнейших людей... Он тебя любит до безобразия и готов за тебя глаза выцарапать. Николай по-прежнему брендит, фунит и за неимением другой работы оттаптывает штаны...
   Не будь штанами! Пиши и верь моей преданности. Привет дому и чадам твоим. Спроси: отчего я до сих пор не банкрот? Завтра несу в лавочку 105 р.-- это в один месяц набрали. Прощай... Уверяю тебя, что мы увидимся раньше, чем ты ожидаешь. Я, яко тать в нощи... Нашивай лубок!6
   Твой А. Чехов.
  
   Письма, изд. 2-е, т. 1, с. 182--184; Акад., т. 1, No 140.
   1 Долговязый.
   2 Прозвище таганрогского мальчика, который копил мелкие деньги, приговаривая: "Все-таки маленькая польза", вошло в разговорный обиход семьи Чеховых. Использовано в повести "Моя жизнь".
   3 В No 7 журнала "Будильник" за 1886 г. была помещена сценка Ал. П. Чехова "За обедом (Монолог папаши)".
   4 М. К. Маркова, по мужу Спенглер.
   5 Письмо Л. И. Пальмина неизвестно.
   6 Выражение времен детства Чехова: "Нашивай лубок на зад" -- чтобы не было больно во время порки.
  

ЧЕХОВ -- АЛ. П. ЧЕХОВУ

  
   10 мая 1886 г. Москва
  

Маия 10-го 1886 г.

Милейший Александр Павлович г. Чехов!

   Если ты еще не раздумал написать мне, то пиши теперь по адресу: "г. Воскресенск (Моск. губ.) г. доктору Ант. П.".
   Я только что вернулся из Питера, где прожил 2 недели. Время провел я там великолепно. Как нельзя ближе сошелся с Сувориным и Григоровичем. Подробностей так много, что в письме их не передашь, а потому сообщу их при свидании. Читаешь ли "Новое время?"
   "Город будущего" -- тема великолепная, как по своей новизне, так и по интересности. Думаю, что если не поленишься, напишешь недурно, но ведь ты, черт тебя знает, какой лентяй!1 "Город будущего" выйдет художественным произведением только при следующих условиях: 1) отсутствие продлинновенных словоизвержений политико-социально-экономического свойства; 2) объективность сплошная; 3) правдивость в описании действующих лиц и предметов; 4) сугубая краткость; 5) смелость и оригинальность; беги от шаблона; 6) сердечность.
   По моему мнению, описания природы должны быть весьма кратки и иметь характер à propos. Общие места вроде "Заходящее солнце, купаясь в волнах темневшего моря, заливало багровым золотом" и проч., "Ласточки, петая над поверхностью воды, весело чирикали" -- такие общие места надо бросить. В описаниях природы надо хвататься за мелкие частности, группируя их таким образом, чтобы по прочтении, когда закроешь глаза, давалась картина. Например, у тебя получится лунная ночь, если ты напишешь, что на мельничной плотине яркой звездочкой мелькало стеклышко от разбитой бутылки и покатилась шаром черная тень собаки или волка и т. д.2 Природа является одушевленной, если ты не брезгуешь употреблять сравнения явлений ее с человеческими действиями и т. д.
   В сфере психики тоже частности. Храни бог от общих мест. Лучше всего избегать описывать душевное состояние героев; нужно стараться, чтобы оно было понятно из действий героев... Не нужно гоняться за изобилием действующих яиц. Центром тяжести должны быть двое: он и она...
   Пишу это тебе как читатель, имеющий определенный вкус. Пишу потому также, чтобы ты, пиша, не чувствовал себя одиноким. Одиночество в творчестве тяжелая штука. Лучше плохая критика, чем ничего... Не так ли?
   Пришли мне начало своей повести... Я прочту в день получения и возвращу тебе со своим мнением на другой же день. Оканчивать но спеши, ибо раньше середины сентября ни один питерский человек не станет читать твоей рукописи,-- овые за границей, овые на даче...
   Я рад, что ты взялся за серьезную работу. Человеку в 30 лет нужно быть положительным и с характером3. Я еще пижон, и мне простительно возиться в дребедени. Впрочем, пятью рассказами, помещенными в "Новом времени"4, я поднял в Питере переполох, от которого я угорел, как от чада.
   Гонорар из "Сверчка" и "Будильника" тебе послан Мишкой в 2 приема.
   За сим будь здоров и не забывай твоего

А. Чехова.

  
   Погода плохая: ветер.
  
   Письма, изд. 2-е, т. 1, с. 229--231; Акад., т. 1, No 176.
   1 25 апреля 1886 г. Ал. П. Чехов писал брату: "Со мною попритчилось: масса написана для "Осколков", и "Сверчка", и "Будильника" и по решаюсь послать: совестно за свои произведения. Так и валяются... Не знаю, что за прозрение духовное на меня напало. Пишу теперь ревностно и сознательно большую вещь, обдумываю каждую строку, и дело подвигается поэтому медленно. Пишу я "Город будущего" и копирую Новороссийск, излагая свои наблюдения и впечатления, почерпнутые на Кавказе. Многое мне самому кажется дико и неправдоподобно, но оно схвачено с натуры. Окончу -- пришлю тебе на прочтение..." (Письма Ал. Чехова, с. 136). Вероятно, вещь не была окончена (в печати не появилась).
   2 Такое описание лунной ночи использовано Чеховым в рассказе "Волк", а позднее -- в "Чайке" (4 д.).
   3 "Я человек с характером, положительный",-- писал П. Е. Чехов сыновьям Антону и Николаю еще в 1883 г. В семье Чеховых выражение стало часто употребляться -- в ироническом смысле. Использовало Чеховым в рассказе "Хороший конец" и в водевиле "Свадьба".
   4 "Панихида", "Ведьма" "Агафья", "Кошмар", "Святою ночью".
  

АЛ. П. ЧЕХОВ -- ЧЕХОВУ

  
   1 января 1887 г. Петербург
  

Питер, 1 января 1887 г., первый час сего года.

  

Фурор производящий брат мой Антон!

   С новым годом, приближающим живот наш ко аду!!
   Le ton fait la musique {Тон делает музыку (фр.).}, поэтому я начинаю прямо с заявления, что у меня в брюхе целый оркестр от пургативных свойств невской воды и вдохновение свое я почерпаю в ватерклозете, служащим моим постоянным местопребыванием. Сообщаю тебе для того, чтобы ты мог судить о тоне дальнейшего изложения.
   Ты обтекаешься на меня на то, что я в письмо к тебе говорил о гусе, Тане и пустяках, но не сказал ни слова о деле. Проистекло это оттого, что в момент, когда я тебе писал, для меня гусь, Танька и ожидание семьи были важнее "дела", да и состояние духа было далеко не располагающим к беседе. Пойми это и впредь будь осторожнее и не суди поспешно.
   Теперь -- другое дело. Когда я прошел Сциллу и Харибду исканий места, прошел Геркулесовы столпы волнений и перешагнул через Рубикон всяких напастей -- я могу милостиво побеседовать с тобою, как равный с равным, ибо по милости Лейкина тоже подписываюсь, как и ты, полной фамилией... под темой для рисунка1. Случилось это сюрпризом. Хромой диавол начертал мою фамилию на рукописи для того, чтобы "муж ученой жены"2, записывая и разнося гонорар по книгам, не ошибся, и в результате я получил всемирную славу.
   Теперь -- подробности моей "Одиссеи".
   По приезде я первым делом по твоему совету толкнулся к Билибину. Он навел справки, и оказалось, что на имеющуюся вакансию непременно требуются юристы. Пошел в таможенный департамент: вакансии есть, но плохонькие, дешевенькие и очень далеко. Я предпочел взять отставку, каковую мне и выдали без задержки. Двинулся затем к Голике. Об этом немце не грешно сказать доброе словцо, а потому я и откладываю на завтра: болит спина, свирепствует геморрой и уже 2 1/2 часа ночи. Схожу в клозет (уже третий раз в нынешнем году) и -- спать.
   Утро, после завтрака. Невский и весь Петербург покрыт флагами. Всюду оживление и визитеры в варениках и с ордёнами. Дворники приходили с поздравлением -- целых 8 душ -- и положительно перепугали своей массой...
   Как только я передал Голике в типографию твое письмо, он, не читая, заявил, что ему теперь некогда, и только на другой день, извиняясь, пригласил меня, к завтраку. Познакомил меня с своей Гульдой Мартыновной, артистически режущей колбасу для фриштика тончайшими кусочками, и объявил мне, что он ничего не обещает, но похлопочет,-- и с этого момента он начал ездить и сновать повсюду. Я у него завтракал ежедневно, и тут он мне сообщал результаты своих неудачных поисков и рекомендовал мне не терять надежды. Гульда всякий раз чуть не плакала и старалась утешить меня сентенциями, вроде: Was soli man demi maehen? Als Roman Romanitch in London war... {Что ж поделаешь? Когда Роман Романович был в Лондоне... (нем.).} и т. д., причем Роман Романитш подхватывал и рассказывал целую эпопею из своей жизни, потом спохватывался, что ему нужно охать: "Теперь, знаете, такие дни -- голова идет кругом" -- и уезжал. На четвертый день моего приезда вести были те же, и я повесил нос. В Москве меня ожидало нищенство, а тут еще моя половина досаждала письмами, которые лишали меня сна. Волновался я здорово и переживал препаскудные дни... не стану говорить тебе о них, чтоб снова не переживать в воспоминаниях. Поверь на слово.
   Наконец, скрепя сердце, я отправился к Суворину, куда уже ранее меня "через одного человечка" забежал Голике. По счастью, этот человечек не спешил, и я попал к Суворину без предупреждений. По моей карточке я был принят сейчас же и кабинет с знаменитой кушеткой и перекрещенными подушками. Суворин принял меня очень ласково, выслушал мою просьбу -- дать мне дело и горько заявил: "Эка, сколько развелось теперь вашего брата интеллигенции алчущей и жаждущей! Очень мне хотелось бы сделать вам что-нибудь для Антона Павловича, но, право, не придумаю: у меня везде полно... К слову сказать: зачем Антон Павлович так много пишет? Это очень и очень вредно... Приходите ко мне завтра в это время: я поговорю с своими, авось что-нибудь придумаем; хотя верьте скорее в неуспех, чем в успех..." Толковали мы с ним около четверти часа на разные темы и в особенности о твоем будущем переселении в Питер, которое он довольно уверенно предрекает, исходя из того, что тебе, как человеку мыслящему, в Москве не место. Раскланявшись, я пошел веселыми ногами к дамам в "Осколках". Там обе Соловьихи встретили меня с яркими, сияющими лицами.-- Видели Романа Романовича? -- Нет, а что? -- Идите и нему, он вам место нашел...
   Голике, суетясь, прыгая, дергая меня за пуговицу и деловито захлебываясь, объявил мне, что нашел для меня место секретаря к редакции "Русского судоходства", куда я пошел. Там поладили скоро на 60 р. н месяц. Голике ликовал и все просил меня написать тебе об этом. Понял я эту просьбу как намек на то, что нас но нашим родителям почитают. Не будь тебя, Голике не дал бы себе труда хлопотать обо мне как о сотруднике его журнала. Тем но менее я в высшей степени ему благодарен и жду только случая чем-нибудь отблагодарить его.
   Лейкин показался мне очень антипатичным и мелочным. Надулся за то, что я по приезде сделал первый визит не ему, а Билибину, недоволен, что я сошелся с Голике, смотрит злобно на то, что я пристроился к Суворину, и вообще сердит, что я не обратился к нему. А к нему обращаться было бы и нелепо и бесплодно. Видя меня, говорящим с Голике, он настораживается, переминается и вполне убежден, что Голике сплетничает на него. Обменные газеты и журналы он адресован не на имя редакции, a на свое, чтобы ими не пользовался Билибин для своих посторонних работ. Об этом он мне говорил сам. Нужно было видеть его торжество и христославленье, когда он получил от тебя запрос, почему я не пишу тебе. Об этом факте знали все, кому только не лень, начиная Анной Ивановной и кончая швейцаром. Ты дал ему пищу для языка.
   На другой день я пошел к Суворину, но он был болен, не принял меня, а выслал сказать, что я зачислен к нему на службу и с этого момента получаю 60 руб. Работа же найдется, просят прийти вечером. Вечером Суворин предложил мне авансом 100 р. и оросил не торопить его приисканием работы, а если мне угодно быть полезным, то чтобы я приходил ежедневно от 10 часов вечера.
   Так я поступаю и до днесь. Утром бегу в редакцию "Судоходства", бегаю в типографию Голике и проч., после обода сплю и ночью сижу в редакции "Нового времени". Пока приходилось сидеть на корректуре и переделывать политературнее шероховатости корреспонденции. Настоящего же определенного лично мне занятия еще нет. Суворин встречает меня словами: "А, здравствуйте, голубчик!" -- и более не говорит ни слова за весь вечер и к себе в кабинет не приглашает. Познакомился я с Бурениным, Федоровым и Гейманом, по кроме (Лычных приветствий с ними никакими разговорами не пробавляюсь. Есть ли у меня дело или нет -- Суворин не обращает внимания. Сыпок ого Алексей Алекеенч ласков, но корчит из себя делового человека и тоже в беседы не вступает. Вообще же если в редакции и идут какие-либо разговоры, то они за пределы содержимого газеты не выходят.
   Вот тебе и все "о людях".
   Теперь перехожу к "гусям". На Билибина жалко смотреть, особенно во время обеда. Сидит, молчит и ест -- точно извиняется. За него говорят неумолкаемо "умная" супруга, теща-салопница, какой-то ее прихлебатель-старичок в штанах бахромою и девчонка-свояченица. Лопают с претензией на церемонию и порядочность. Нет сомнения, что Виктор Викторович, будь на то его воля, зацепил их всех за хвост и спустил бы с восторгом с 3-го этажа в преисподняя земли. Мне кажется даже, что он был бы рад, если бы даже его супруга немного посбавила своего "ума и учености" и с высот Парнаса спустилась немножко пониже. На меня собственно она не произвела никакого впечатления и едва ли заслуживает того отрицательного внимания, каким дарят ее Лейкины, Голике и КR. Баба,-- как и всякая недалекая баба,-- старается вести себя эксцентрично, но не умеет, а поэтому выходит марионеткой, за которую дергают ниточками "высшие курсы". После обеда она не стесняется при госте, сев на стуло, поднять ноги на диван. Но за это, по моему мнению, секут и в угол ставят, но остракизму не подвергают. Для Лейкина она -- сущий клад: материал для удовлетворения чесотки языка, но его, по счастию, редко кто слушает.
   Не знаю, писал ли он тебе, что его (т. е. Лейкина) недавно хватил кондрашка и теперь он лечится массажем. Кондрашка этот был настолько счастлив, что Николай Александрович жив, здоров и невредим и занимается массажем для... собственного удовольствия. Делаю это предположение ввиду его явно цветущего здоровья.
   23 декабря я в качестве секретаря "Судоходства" ломал из себя дурака в Ивановом сюртуке на юбилее Посьета в его апартаментах3. Редакция преподносила адрес. Сподобился видеть государя, который всемилостивейше прошел мимо меня, не обратив на меня внимания и не спросив даже, чей на мне сюртук, иначе быть бы Ивану с орденом.
   Вообще я жив и здоров и -- главное -- занят, а потому и не пью. Позволю себе иногда за завтраком или обедом 1/2 бутылка пива, а водку оставил совсем: нет надобности быть пьяным, чтобы забыться.
   Кланяйся родителям, братьям, сестрам, тетке Федосье Яковлевне со чадом и всем южикам до третьего колена. Я вообще в достаточной мере доволен и чувствую под собою почву гораздо ощутительнее, чем на коронной службе. Для занятий литературою времени достаточно. Может быть, удастся со временем начертать что-нибудь. Ввиду обилия воды в водопроводе купаю детей в ванне ежедневно, но Анна находит, что ежедневные купанья на ночь вредны (по твоим будто бы словам). Поэтому, когда будешь писать мне, черкни, можно ли купать ежедневно?
   Посоветуй Николаю добыть паспорт и ехать в Питер. Работы много, и спрос на художников большой. Мог бы здорово заработать. Поклон Левиташе. Если приедет в Питер, пусть меня не забудет посетить. Жму руку.

Твой А. Чехов.

  
   Письма Ал. Чехова, с. 141--144.
   1 В предновогоднем номере "Осколков" на первой странице помещен рисунок M. M. Далькевича на тему Ал. Чехова "Пальцем в небо": "Муж. Куда ты собралась? Жена. В заседание физико-химического общества. Будут читать реферат "Об изменении материи". Может быть, узнаю, какая материя теперь в моде..."
   2 В. В. Билибин.
   3 Отмечалось пятидесятилетие офицерской службы адмирала К. Н. Посьета, тогдашнего министра путей сообщения.
  

ЧЕХОВ - АЛ. П. ЧЕХОВУ

  
   19 или 20 февраля 1887 г. Москва
  

Голова садовая!

   "Будильник" отвечал тебе в почтовом ящике, а мне сказал, что петербургский фельетон желателен, но в более бойкой и живой форме. Так как у тебя таланта нет, то едва ли ты удовлетворишь вкусам такого литературного человека, как Левинский1.
   Насчет Пушкина я написал самому Суворину. Я, Саша, генералов не боюсь. Для тебя Суворин -- Иван Егорч2, а для меня, для знаменитого писателя и сотрудника, он -- эксплуататор, или, выражаясь языком гавридовского Александра Николаича3, плантатор! Едва ли Суворин найдет удобным отказать мне хотя бы даже из принципа, что протекция -- зло. Я послал ему подписной лист из клиник, от ординаторов, которым решительно некогда ждать и толкаться в магазине.
   Â propos: студенчество и публика страшно возмущены и негодуют. Общественное мнение оскорблено и убийством Надсона4, и кражей из издания Литературного фонда5 и другими злодеяниями Суворина. Галдят всюду и возводят на Суворина небылицы. Говорят, например, что он сделал донос на одного издателя, который якобы выпустил Пушкина за 2 дня до срока6. Меня чуть ли не обливают презрением за сотрудничество в "Новом времени". Но никто так не шипит, как фармачевты, цветные еврейчики и прочая шволочь.
   С другой же стороны, я слышал, что многие из интеллигентов собираются послать Суворину благодарственный адрес за его издательскую деятельность...
   Отчего ты не опишешь своей работы? Чем ты занимаешься вечерами в редакции?
   билибин начинает исписываться. Его скучно читать, особливо в "Петербургской газете". Не хочет понять человек, что игриво и легко можно писать не только о барышнях, блинах и фортепьяиах, но даже о слезах и нуждах... Не понимает, что оригинальность автора сидит не только в стиле, но и в способе мышления, в убеждениях и проч., во всем том именно, в чем он шаблонен, как баба.
   Не будь штанами и кланяйся всем своим.
   Мною послан рассказ в "Новое время"7.
   Прощай. Сегодня я болен.

Твой А. Чехов.

  
   Письма, изд. 2-е, т. 1, с. 321--322; Акад., т. 2, No 232.
   1 Ал. П. Чехов отправил в "Будильник" фельетон "Вести из Питера". 8 февраля в "Почтовом ящике" No 6 журнала напечатан ответ: "Аг<афоподу> Е<диницыну>. На всякий случай отвечаем: характер изложения не тот, какой требуется. Привет".
   2 И. Е. Гаврилов, московский купец, у которого служил П. Е. Чехов.
   3 Приказчик в амбаре Гаврилова.
   4 См. переписку с Лейкиным, с. 153--154. Надсон умер в Ялте от туберкулеза 19 января 1887 г.
   6 В типографии Суворина печатались два издания Пушкина: Литературного фонда и суворинское. Стихотворения Пушкина и прозаические отрывки, подготовленные для издания Литературного фонда П. О. Морозовым, были заимствованы Сувориным и для своего издания. Состоялся третейский суд, обязавший Суворина уплатить крупную сумму Литературному фонду.
   6 Издатель журнала "Луч" С. С. Окрейц выпустил шеститомное собрание сочинений Пушкина за несколько дней до 29 января 1887 г., когда истекал срок наследования.
   7 "Верочка".
  

АЛ. П. ЧЕХОВ -- ЧЕХОВУ

  
   14 июня 1887 г. Петербург
  

СПб. 14 июня 87.

   Ну, друже, наделал ты шуму своим последним "степным" субботником1. Вещица -- прелесть. О ней только и говорят. Похвалы -- самые ожесточенные. Доктора возят больным истрепанный No как успокаивающее средство. Буренин вторую неделю сочиняет тебе панегирик и никак не может закончить. Находит все, что высказался недостаточно ясно. В ресторанах на Невском у Дононов и Дюссо, где газеты сменяются ежедневно, старый No с твоим рассказом треплется еще и до сих пор. Я его видел сегодня утром. Хвалят тебя за то, что в рассказе нет темы, а тем не менее он производит сильное впечатление. Солнечные лучи, которые у тебя скользят при восходе солнца по земле и но листьям травы, вызывают потоки восторгов, а спящие овцы нанесены на бумагу так чудодейственно-картинно и живо, что я уверен, что ты сам был бараном, когда испытывал и описывал все эти овечьи чувства. Поздравляю тебя с успехом. Еще одна такая вещица и "умри, Денис, лучше не напишешь"...2

Твой А. Чехов.

  
   P. S. К счастию, письмо еще но посылаю. Сейчас из редакции. Федоров отсидел свой срок заточения и вернулся3. Ездил благодарить Грессера за льготы по заточению и громогласно повествует, что, но словам Грессера, твои произведения читаются его величеством и в некоторых местах подчеркиваются карандашиком как особенно хорошие и производящие впечатление.
   Ввиду таких обстоятельств я позволяю себе почтительнейше просить тебя выключить меня из списка твоих родственников.
   Бедняге Гиляю не везет. Второй рассказ возвращают.

А. Чехов.

   Не задержи корректуру4 и высылай поскорее.
  
   Письма Ал. Чехова, с. 165--166.
   1 Рассказ "Счастье".
   2_ Фраза приписывается Г. А. Потемкину, который якобы сказал это Д. И. Фонвизину после премьеры комедия "Недоросль"; использована Чеховым в рассказе "Ионыч".
   3 Редактор (номинальный) "Нового времени" М. П. Федоров был подвергнут аресту за нарушение газетой правил о печати.
   4 Сборника "В сумерках".
  

ЧЕХОВ -- АЛ. П. ЧЕХОВУ

   21 июня 1887 г. Бабкино
  

21.

   Ты просишь, чтобы я исключил бы тебя из числа родственников; охотно исполняю твою просьбу, тем более что твое родство всегда компрометировало меня в глазах общества. Отныне ты будешь называться не Чехов, а Иван Михайлович Шевырев.
   Сейчас я узнал, что тебя читают шах персидский и хедив египетский, отмечая карандашом все, что им нравится.
   Ну-с, температурная кривая прямой Анны Ивановны дает мне право заключить, что твоя половина все еще тянет на мотив брюшного тифа. Такова tR y туберкулезных и брюшных тификов; у последних она бывает в период заживления кишечных язв... Cave {Остерегайся (лат.).}, как пороха, твердой пищи! Пусть Анна Ивановна ест жижицу, пока tR не станет нормальной. Ты глуп и, конечно, не преминешь случая усомниться в моем медицинском гении. Ты спросишь: почему же тиф так долго тянется? Осел ты этакий, да ведь брюшной тиф редко обходится без рецидивов! Болван!
   Я глохну, вероятно вследствие катара евстахиевых труб; лень съездить в больницу продуть...
   Ем, сплю и купаюсь; немцы подлецы1.
   К тебе поехал положительный человек2.
   Степной субботник3 мне самому симпатичен именно своего темою, которой вы, болваны, не находите. Продукт вдохновения. Quasi симфония.
   В сущности белиберда. Нравится читателю в силу оптического обмана. Весь фокус в вставочных орнаментах вроде овец и в отделке отдельных строк. Можно писать о кофейной гуще и удивить читателя путем фокусов. Так-то, Саша. Скажи Буренину, что Москва деньги любить. Так нельзя. Надо понимать.
   Твоих воробьев приветствую.
  
   От соединения Осла и Ани
   Произошли Николай и Антон Галани.
  
   Будьте здоровы и приблизительны.

Ваш А. Чехов.

  
   Это письмо можешь через 50 лет напечатать в "Русской старине".
  
   Письма, изд. 2-е, т. 1, с. 381--382 (частично); ПССП, т. XIII, с. 343--344; Акад., т. 2, No 283.
   1 Анекдот использован Чеховым в гл. IV повести "Скучная история": "Это похоже на то, как покойный Никита Крылов, купаясь однажды с Пироговым в Ревеле и рассердившись на воду, которая была очень холодна, выбранился: "Подлецы немцы!".
   2 И. П. Чехов.
   3 "Счастье".
  

ЧЕХОВ -- АЛ. П. ЧЕХОВУ

  
   Начало августа 1887 г. Бабкино
  
   Кто б мог предположить, что из нужника выйдет такой гений?1 Твой последний рассказ "На маяке" прекрасен и чуден2. Вероятно, ты украл его у какого-нибудь великого писателя. Я сам прочел, потом велел Мишке читать его вслух, потом дал читать Марье и во все разы убедился, что этим маяком ты превозошел самого себя. Ослепительная искра во мраке невежества! Умное слово за 30 глупых лет! Я в восторге, а посему и пишу тебе, иначе бы ты не скоро дождался моего письма... (лень!). Татарин великолепен, папенька хорош, почтмейстер виден из 3-х строк, тема слишком симпатична, форма не твоя, а чья-то новая ы хорошая. Начало не было бы шаблонно, если бы было вставлено куда-нибудь в середину рассказа и раздроблено; Оля также никуда не годится, как и все твои женщины. Ты положительно не знаешь женщин! Нельзя же, душа моя, вечно вертеться около одного женского лица! Где ты я когда (я не говорю про твое гимназичество) видел таких Оль? И не умнее ли, не талантливее поставить рядом с такими чудными рожами, как татарин и папенька, женщину симпатичную, живую (а не куклу), существующую? Твоя Оля -- это оскорбление для такой гранд-картины, как маяк. Не говоря уж о том, что она кукла, она неясна, мутна и среди остальных персонажей производит такое же впечатление, как мокрые, мутные сапоги среди ярко вычищенных сапог. Побойся бога, ни в одном из твоих рассказов нет женщины-человека, а все какие-то прыгающие бланманже, говорящие языком избалованных водевильных инженю.
   Я думаю, что маяк поднял тебя в глазах нововременцев на три сажня. Жалею, что тебе не посоветовали подписать под ним полное имя. Ради бога, продолжай в том же духе. Отделывай и не выпускай в печать ("Новое время"), прежде чем не увидишь, что твои люди живые и что ты не лжешь против действительности. Врать можно в "копилках курьеза" (где у тебя старшина залезает в статистику (!), а писарь ведается с уголовщиной (!!)3, а в субботниках, которые дадут тебе деньги и имя, остерегись... не опиши опять концертантов, которые судятся так, как отродясь еще никто не судился4, да кстати уж не трогай и благотворительных братств5 -- тема заезжена, и во всем рассказе было ново только одно: губернаторша в ситцевом платье.
   "Маяк" спрячь. Если напишешь еще с десяток подобных рассказов, то можно будет издать сборник.
   Сейчас получил письмо от Шехтеля, уведомляющего о болезни Николая. Кровохарканье. Вероятно, несерьезно, так как Николай, гостивший у меня на днях в Бабкине, был совершенно здоров.
   Шлю тебе открытое письмо одного из ярых почитателей Суворина6. Так как в этом письме выражены желания и мечты многих москвичей, то считаю себя на вправе не показать его Суворину, хотя ж верю, что едва ли Суворин послушается этого письма. Через кого-нибудь (Маслен, Коломнин и проч.) ты сообщишь Суворину содержимое этого письма или пошлешь самое письмо, соблюдая должный такт. О результатах сообщишь мне. Адрес Суворина мне неизвестен.
   Моя книга издохла?7
   С нетерпением ожидаю гонорар. Счет тебе уже поедав. Если счет затерялся, то получи без счета я скорее вышли: стражду!!
   Всем твоим кланяюсь, а тебе нет. Ты не гений, и между нами нет ничего общего.

г. Чехов.

  
   Письма, изд. 2-е, т. 1, с. 388--390; Акад., т. 2, No 294
   1 Выражение, бытовавшее в семье Чеховых. М. П. Чехова вспоминала, что Антон Павлович как-то принес из холодной уборной случайно забредшего туда котенка, ставшего потом красивым котом. "Антон Павлович придет, бывало, усталый из университета, ляжет после обеда отдохнуть на диван, положит кота и себе на живот и, поглаживая, говорит: "Кто бы мог ожидать, что из нужника выйдет такой гений!.." (М. П. Чехова. Из далекого прошлого. М., Гослитиздат, 1960, с. 119).
   2 Рассказ напечатан в "Новом времени" 1 августа 1887 г., No 4102. Подпись: Ал. Ч.
   3 В отделе "Из копилки курьезов" ("Осколки", 1887, No 5, 31 января) помещена юмореска Ал. П. Чехова "Клади вещи на место". Подпись: Алоэ.
   4 В рассказе "Мировой вывез" ("Новое время", 1887, No 4053, 13 июня).
   5 Имеется в виду рассказ "Доброе дело (Провинциальная быль)" -- "Новое время", 1887, No 4085, 15 июля.
   6 Письмо неизвестно. См. о нем также в письмо Чехова от 7 или 8 сентября 1887 г.
   7 "В сумерках".
  

АЛ. П. ЧЕХОВ - ЧЕХОВУ

  
   5--6 сентября 1887 г. Петербург
  

СПб. 5 сент. 87.

Брате и друже,

   Вчера, 4-го сент., я получил твое открытое письмо1 с просьбою выслать тебе гонорар из "Нового времени" и сегодня, несмотря на понос, преследующий меня уже 2 недели, двинулся с места, получил, сдал Волкову и, с векселем в кармане, решил написать тебе с довольно спокойной совестью шутливое письмо с тем, чтобы отправить тебе и вексель и книги завтра с почтовым. Сегодня я не успел бы отослать. Пообедал бульоном и яйцом и лег наверстать послеобеденным сном бессонную от постоянного поноса ночь. В это время получилось твое закрытое письмо2.
   Первым побуждением было вскочить, сесть за стол и ответить тебе. Но что ответить? В голове целая вереница мыслей, в груди теплое, хорошее чувство, но слов нет. Читай всю эту путаницу и прими ее за чистую монету, но далеко не за все то, что бы мне хотелось сказать тебе. Меня не хватает. Не так ты создан, чтобы тебя нужно было утоптать...
   Почему тебя удивляет, что у меня в руках 14 экз. твоей книги? Никогда я не говорил тебе, что Суворин писал мне не высылать тебе книг до его возвращения: тут недоразумение, и даже очень солидное. Книга твоя имеет длинную историю, и вот эта история: материал поступил в типографию и набор первых листов пошел энергично до 6-го листа. Потом был промежуток. Суворин забыл о ней (но твоя одна у него). Тут самоубийство сына и его отъезд, а с отъездом все пошло спустя рукава и летнее затишье. Я по возможности напоминал, но тут посадили в заточение Федорова и в самой редакции настала неурядица. Коломнину было только впору руководить редакцией. Сгинь твоя книжица -- он бы и ухом не пошевельнул. В средине лета приехал из-за границы брат его П. П. Коломнин (собственно управляющий типографией) и долго кормил меня завтраками. Наконец мне сказали, что без Суворина книжка едва ли выпустится, так как никто не знает, на каких условиях она печатается. Словом, было какое-то междоусобие в самом внутреннем механизме. Наконец Суворину послали в его тульскую резиденцию обертку твоей книги для назначения цены, и дело затянулось. Никто ничего не знал. Объявление о выходе в свет появилось в "Новом времени", как deus ex machina {неожиданно (лат.). Буквально -- бог из машины.}, но книги твоей в магазине не было три дня после этого объявления: объявление упредило по поговорке "за всем не уследишь"3. Тут со мною случилось нечто нехорошее, о чем речь будет после, и я, занятой самим собою, отодвинул хлопоты о книге на задний план. В последние дни, зайдя в контору и магазин, я узнал, что твоя книга уже пущена в ход, и взял под расписку 15 экз. Один в тот же день передал вместе с объявлением (вырезка из "Нового времени") Монтеверде, а 4 остались у меня. 10 экз. зашиты и завтра сданы будут вместе с этим письмом на почту, а 4 лежат у меня на случим твоих распоряжений снести куда-либо в редакцию или кому-либо. Взял же я пятью экземплярами более ради круглой цифры (тебе 10, Монтеверде 1 = 11). Хлопотал я, насколько от меня зависело, о многом писал тебе и, вероятно, о многом невольно умалчивал, а иное и передавал, быть может, превратно. Писем я своих теперь не помню. По обманывать тебя не думал. Если у тебя мои письма целы, сличи их с этой общей историей книжки, и ты убедишься в этом.. Много я виноват перед тобою за долгое молчание, но мало было событий, располагающих к писанию. Нечем было делиться: настали грустные обстоятельства, о которых опять-таки, речь впереди. Довольно тебе того, что целые 1 1/2 месяца я не могу выкупить свои золотые очки. Семья -- бочка Данаид, а мои работы -- труд Сизифа. У тебя позеленела шляпа и отвалились подметки, а у меня до сих пор нет ни белья (самого необходимого), ни приличного костюма, ни сапог, ни пальто. Все это в порядке вещей. Но все это не беда: хуже всего то, что нравственный мир не в порядке. Ты пишешь, что ты одинок, говорить тебе не с кем, писать некому... Глубоко тебе в этом сочувствую всем сердцем, всею душою, ибо и я не счастливее тебя. Когда-то и я бился, как птица в клетке, но потом гнойник как-то затянулся. У меня ведь тоже нот друзей и делиться не с кем. Тяжело это, очень тяжело, по ничего не поделаешь. Бывало много раз, что я писал тебе письма и рвал их, потому что выходило не то, что хотелось: на бумагу не выливалось... Повторяю еще раз, что я тебе сочувствую. Ты понес массу труда, и очень понятно, что ты устал. Труд твой достоин уважения, нельзя не уважать и твою апатию: она естественна, как появление безвкусного осадка средней соли после энергичного, хватившего через край шипения растворов кислоты и соды. Непонятно мне одно в твоем письме: плач о том, что ты слышишь и читаешь ложь и ложь, мелкую, по непрерывную. Непонятно именно то, что она тебя оскорбляет и доводит до нравственной рвоты от пресыщения пошлостью. Ты -- бесспорно умный и честный человек, неужели же не прозрел, что в наш век лжет все: лжет стул, на который ты садишься -- ты думаешь о нем, как о целом, а он трещит под тобою; лжет желудок, обещая тебе блаженство еды, пока он пуст, и награждая тебя жестокой болью или отяжелением, когда ты поел; лжет отец, когда он молится, потому что ему не до молитвы: "слова на небе, мысли на земле"; лгу я, живя с семьей и любя ее: я люблю только себя, люблю не самих детей, а эгоистичную сладость сознавать их своими и радоваться их присутствию и существованию. Лжем мы все в крупном и малом и не замечаем. Но стоит только вдуматься -- и откроется такая масса лжи, что остается только плюнуть. Лжет даже минерал: ты думаешь, что это -- колчедан, а это -- предательская смесь серы с железом, и т. д. Можно ли после сего всего возмущаться мелкой ложью и подставлять ей плешь для капель aquae cadendae {падающей воды (лат.).}?4 Поставь себе клизму мужества и стань выше (хотя бы на стуло) этих мелочей. Советую от чистого сердца, которое тоже лжет, потому что не оно -- чувствилище, а мозух. Ты никогда не лгал, и тебе ложь воняет сортиром: ты не заслужил, чтобы и тебе лгали. Да так ли это? Вникни-ка?! Я не заслужил ордена св. Анны, а он повешен мне на шею и я ношу его в праздник и в будень. Ты скажешь, что это из другой оперы, но мне кажется, что некоторая аналогия тут есть. Плюнь, брате, на все; не стоит волноваться. "Через 5 лет забудешь",-- как говорил ты сам. Я, безусловно, виноват, обманывая тебя обещанием письма; но это -- неумышленно. Когда я обещаю тебе -- в тот момент я искренно убежден, что напишу, но потом то скоктание {возбуждение, раздражение (церковнославянск.).}, то дети, то малакия {слабость, изнеженность (греч.).}, то не в духе и -- письмо в далеком ящике. Я убежден, что ты веришь и сам, что Косой, обещая тебе что-нибудь, верит, что он исполняет, но что у него препятствия являются уже потом, когда наступит воздействие новых причин и новых впечатлений... Итак -- плюнь... хотя бы на меня и помни, что ты 33 моментально.
   А что ты работать не в состоянии -- этому я верю. Тебе жить надо, а не работать. Ты заработался. Юг вдохновил тебя и раззадорил, но не удовлетворил. Приезжай в октябре в Питер: может быть, известное место и подмажется скипидаром и ты снова побежишь, как мужик на микешинской картинке.
   Теперь о будущем. Ты шипеть, что если судьба не станет милосердное, то ты не вынесешь, и что если ты, пропадешь, то позволяешь и по описать твою особу. Быть твоим биографом -- весьма завидная доля, но я предпочитаю отклонить от себя згу честь по меньшей мере на полстолетие и терпеливо все это время ждать твоей смерти. Насчет же милосердия судьбы я могу лишь ответить тебе колкостью. Самый настоящий Гейпим, не оставивший по себе ничего, кроме лишь нам с тобою известного "33", жил припеваючи и неунываючи и ездил на чужой счет на охоту. Кольми же паче его ты, маловере! Не два ли воробья продаются за ассарий?5 Один воробей, т. е. я, продан Суворину за 1/4 ассария; почему же другому, т. е. тебе, не взять по заслугам остальные 1 3/4 ассария? Я тебе писал еще прошлой зимою, что Суворин предлагает тебе (т. е. если ты захочешь) жалованье = 200 р. в месяц. Сообрази, подумай мозухом и ведай, что в этом предложении не было для тебя ничего оскорбительного. Писать издалека и быть на месте -- сам знаешь -- вещь разная.
   Скажу тебе искренно. Поприглядевшись на месте и изучив несколько окружающих, я пришел к заключению, что тебе в Питере жилось бы лучше: меньше тратилось бы труда и более было бы, пользы и для печати и для тебя. Родителей перетащить не трудно, и это -- вопрос второстепенный, но... этот вопрос тебе ближе. Я позволил себе только заикнуться.
   Затем еще нечто. "Служа в "Новом времени", можно не подтасовываться под нововременскую пошлость. Мне и тебе следовало бы стоять особняком". Это твои слова. Убей ты меня -- я ни черта ни понимаю. В чем ты у меня нашел тенденцию и подтасовывание? Какую науку я третирую в своем рассказе "Жертвы науки"?6 Я рубанул сплеча и ничего не думая, как, не думая, поименовал и Кохановского. Когда я писал рассказ, у меня была одна мысль -- pecunia {деньги (лат.).}, a об какой-нибудь тенденции или приспособлении я думал так же мало, как и мой Колька, который, кстати сказать, упорно не желает говорить; твой крестник говорит гораздо более, и его лексикон богаче. Ты даешь моим мозгам гораздо более цены, чем они на самом деле заслуживают.
   Поведаю тебе кстати одну курьезную вещицу. Я ездил на затмение в Тверь. Ночь провели отчетливо. Весь поезд был пьян с вечера. Под утро буфет осадили так, что толкнуться было нельзя. Опохмелились. По последняя вышла горше первых. На старые дрожжи всю интеллигенцию так развезло, что даже "аллах" мог выговорить не всякий. До наступления затмения все были храбры, хотя и качались, по как только слегка стала наступать самая первая фаза, первый контакт, три четверти струсили. Я тоже получил "Георгия" за храбрость только во время последней фазы. Жутко, сердце стучит, точно лопнуть хочет. Счастье наше, что солнце было за облаками, а то было бы хуже. Вывод -- все хорошо, что хорошо кончается. В Питер приехали трезвыми, потому что с горя пропились вконец. Это -- факт factissimisstis.
   Я назвал бы себя подлейшим из пессимистов, если бы согласился с твоей фразой: "Молодость пропала". Когда-то и я гласил тебе то же. Твое, а пожалуй и наше, не ушло. Стоит только улитке взять свою раковинку покрепче на бугор спины и перетащить на новый стебель.
   Тебе, быть может, покажется все это глупостью и недомыслием. Согласен, но прошу -- не ищи в моем письме морали. Я хотел быть искренним, честным и не лживым, а о бессвязности изложения предупредил тебя, начиная писать.
   Помни Кузьму Пруткова: "Бди!" Помни его же "Ну а если -- так что?"
   Я -- не хуже Болгарии7 -- в нелепом положении. Коломнин отнял у меня вечерние занятия, говоря, что я, занимаясь корректурой, разбаловал присяжных корректоров, и посоветовал мне "поберечь свои силы для зимы, когда я буду нужнее". Жалованье мне платится, но оскорбление нанесено громадное. Этим прямо сказано, что я не годен для внутренней стороны газеты. Оставили мне только репортерство. Летом его нет. Но не в этом сила, а сила в том, что этим мне обрезаны пути к дальнейшей градации в газете. Сначала я пришел в уныние, неделю пропил, затем бросился в субботники. Они были напечатаны, но от этого легче не стало. Мне не по себе. Я лишен возможности участвовать в беседах всей редакции, я перестал быть ее членом. Я перестал быть хоть чуть-чуть своим этого кружка. В результате ни репортер, ни существующий работник редакции, ни бе, ни ме, ни кукуреку. Не бываю в редакции по целым неделям, и никому до меня дела нет. С нетерпением жду Суворина. Теперь же я в угнетенном состоянии духа. Хуже всего то, что жалованье мне предоставили получать. Лучше бы отняли. Начнутся заседания ученых обществ -- тогда я наверстаю, но теперь мне грустно, именно грустно оттого, что я исторгнут из редакционной среды Бурениных et tutti quanti... {и всех остальных... (лат.)} Вот почему я не писал тебе. Остаток места для строк оставляю на завтра.
   5 сент. 87. Твой А. Чехов.
  
   Воскресенье. Приписка, брате, очень грустная. Денег ни гроша. Уповал на свой воскресный фельетон в "Сыне отечества" и обманулся. Чем буду жить -- не знаю. Анна Ивановна еще не знает этого провала, т. е. того, [что] фельетон не напечатан. Настанет каторжная жизнь для меня. Будет рев, слезы и упреки. Вот они, брат, дела какие.
   Беру твои книжки под мышку и иду в почтовое отделение отправлять.
   Будь здоров.
  
   Письма Ал. Чехова, с. 169--174.
   1 От 3 сентября 1887 г.
   2 Письмо неизвестно.
   3 Объявление о том, что поступила в продажу книга Ан. П. Чехова "В сумерках. Очерки и рассказы", напечатано в "Новом времени" 3 августа 1887 г., No 4104.
   4 Подразумевается латинская пословица: "Капля камень долбит".
   5 Ассарий -- греческое наименование древнеримской монеты ас (20 коп. золотом).
   6 Рассказ "Жертвы науки (Из воспоминаний детства)" напечатан в "Новом времени" 22 августа 1887 г., No 4123.
   7 В 1886 г. между Болгарией и Россией возникли трения, кончившиеся разрывом дипломатических отношений. Правителем Болгарии стал австрийский князь Фердинанд Кобургский.
  

ЧЕХОВ -- АЛ. П. ЧЕХОВУ

  
   7 или 8 сентября 1887 г. Москва
  
   Merci, Гусев, за письмо. За одно только боку не мерси: с какой стати ты извиняешься передо мной и оправдываешься в том, что книга моя вышла якобы поздно? Ты так пишешь, точно я тебя нанял за тысячу целковых и точна ты мне многим обязан... Нет, пьяница, что касается книги, то я должен извиняться, а не ты. Я так благодарен тебе за хлопоты и беготню, и даже за понос, претерпенный во время беготни, что решительно не берусь достойно благодарить твою особу. Если бы я был смел, то потребовал бы предложить тебе плату за труды, но смелости нет, и я решаюсь ждать времени: быть может, оно укажет мне способ благодарения...
   Начинаю входить в норму. Денег пока нет. О поездке на житье в Питер нельзя думать... Возможно только одно -- жить в Питере месяцами, что и случится.
   Жаль, что ты ушел от общения с нововременцами. Это хоть и зулусы, но умные зулусы, и у них многому можно поучиться. Но, послушай, разве корректорство так обязательно? Разве только оно дает тебе право входа в храм славы? Извини, но мне кажется, ты малодушничаешь. Ты мнительный человек и из мухи делаешь протодьякона. Я корректурой не занимался, но думаю, что нашел бы себе в редакции и место и общество. Ведь ты строчил субботники? Строчишь мелочь? Что же тебе еще нужно?
   В последний свой приезд в Питер я имел случай наблюдать твои отношения к составу редакции и, наоборот, состава к тебе. Насколько я понял, Буренину и Эльпе ты симпатичен, Маслову и полковнику1 неведом, а Суворину совсем незнаком. Уж коли желаешь водить компанию с людями, то не мешай им понять тебя. Потолкуй с Сувориным о театре и о литературе, с Масловым о трудностях военной службы -- невелик труд, а они поймут, что ты не бирюк и не имеешь против них ничего. А коли будешь стараться держать себя на равной ноге и уважать себя в их обществе, то и еще того лучше...
   Ты для "Нового времени" нужен. Будешь еще нужнее, если не будешь скрывать от Суворина, что тебе многое в его "Новом времени" не нравится. Нужна партия для противовеса, партия молодая, свежая и независимая, а Готберги и Прокофьевы, видящие в Суворине Гаврилова и благоговеющие ради мзды, не годятся и бесполезны. Я думаю, что, будь в редакции два-три свежих человечка, умеющих громко называть чепуху чепухой, г. Эльпе не дерзнул бы уничтожать Дарвина2, а Буренин -- долбить Надсона. Я при всяком свидании говорю с Сувориным откровенно и думаю, что эта откровенность не бесполезна. "Мне не нравится!" -- этого уж достаточно, чтобы заявить о своей самостоятельности, а стало быть, и полезности. Сиди в редакции и напирай на то, чтобы нововременцы повежливее обходились с наукой, чтобы они не клепали понапрасну на культуру; нельзя ведь отрицать культуру только потому, что дамы носят турнюр и любят оперетку. Коли будешь ежедневно долбить, то твое долбление станет потребностью г.г. суворинцев и войдет в колею; главное, чтобы не казаться безличным. Это главное. Впрочем, об этом поговорим.
   Ты о судьбе открытого письма о Суворине и "Московских ведомостях" не написал мне им слова.
   Ты не забудь сообщить, как, судя по слухам, идет моя книга? Послан ли экземпляр в "Новости"?
   А Буренину напомни, что он обещал писать о моей книге.
   Поклон всей твоей кутерьме с чадами, чадиками, цуцыками. А главное, не ной.
   Прощай.
  
   А. Чехов.
   Письма, изд. 2-е, т. 1, с. 403--404 (частично); ПССД, т. XIII, с. 360--362; Акад., т. 2, No 303.
   1 В. К. Петерсен.
   * Эльпе (Л. К. Попов) летом 1887 г. печатал в "Новом времени" мракобесные полемические "письма" "Профессор Тимирязев в роли защитника дарвинизма" -- против статьи К. А. Тимирязева "Опровергнут ли дарвинизм?", появившейся в майском и июньском номерах "Русской мысли".
  

ЧЕХОВ - АЛ. П. ЧЕХОВУ

  
   10, 11 или 12 октября 1887 г. Москва
  

Гусиных!

   Твое письмо получено; чтобы не лежать в постели и не плевать в потолок, сажусь за стол и отвечаю.
   Сестра здрава и невредима. Интересуется литературой и ходит к Эфрос. Недавно снималась. Если хочешь получить карточку, то напиши ей.
   Мать согласна починить не только рубахи, но даже и твою печенку. Присылай. Денег на расходы не нужно, ибо у нас тряпья много. Сетует на тебя мать за то, что не пишешь ей.
   Я болею и хандрю, как курицын сын. Перо из рук валится, и я вовсе не работаю. Жду в близком будущем банкротства. Если не спасет пьеса, то я погиб во цвете лет. Пьеса может дать мне 600--1000 рублей, но не раньше средины ноября, а что будет до этой середины, не ведаю. Писать не могу, а все, что пишу, выходит дрянью. Энергия -- фюйть!1 вроде alle Juden ans Paris -- fuit! {все евреи из Парижа -- фюить! (нем.).} Темы есть, а остального прочего кот наплакал.
   Царапаю субботник2, но с грехом пополам и на тему, которая мне не симпатична. Выйдет плох, но я все-таки пошлю его.
   В "Русских ведомостях" платят 15 коп. за строку. Из "Севера" меня приглашаю! и обещают: "получите, что хотите". Зовут в "Русскую мысль" и в "Северный вестник". Суворин сделал бы недурно, если бы прибавил гонорару. Коли Кочетов получает 300 в месяц, а Атава, кроме жалованья, 20 к. за строку, мне, пока я не выдохся, было бы не грешно получать по-людски, а не гроши. Я себя обкрадываю, работая в газетах... За "Беглеца" получил я 40 р., а в толстом журнале мне дали бы за 7г печатного листа... Впрочем, все это пустяки.
   Пьесу я написал нечаянно,, после одного разговора с Коршем. Лег спать, надумал тему и написал. Потрачено на нее 2 недели или, вернее, 10 дней, так как были в двух неделях дни, когда я не работал или писал другое. О достоинствах пьесы судить не могу. Вышла она подозрительно коротка. Всем нравится. Корш не нашел в ней ни одной ошибки и греха против сцены -- доказательство, как хороши и чутки мои судьи. Пьесу я писал впервые3, ergo {следовательно (лат.).} -- ошибки обязательны. Сюжет сложен и не глуп. Каждое действие я оканчиваю, как рассказы: все действие веду мирно и тихо, а в конце даю зрителю по морде. Вся моя энергия ушла на немногие действительно сильные и яркие места; мостики же, соединяющие эти места, ничтожны, вялы и шаблонны. Но я все-таки рад; как ни плоха пьеса, но я создал тип, имеющий литературное значение, я дал роль, которую возьмется играть только такой талант, как Давыдов, роль, на которой актеру можно развернуться и показать талант... Жаль, что я не могу почитать тебе своей пьесы. Ты человек легкомысленный и мало видевший, но гораздо свежее и тоньше ухом, чем все мои московские хвалители и хулители. Твое отсутствие -- для меня потеря немалая.
   В пьесе 14 действующих лиц, из коих 5 -- женщины. Чувствую, что мои дамы, кроме одной, разработаны недостаточно.
   После 15 справься в конторе насчет продажи "Сумерек". Нем черт не шутит? Может быть, мне на мою долю не перепадет грош...
   Спроси Суворина или Буренина: возьмутся ли они напечатать вещь в 1500 строк? Если да, то я пришлю, хотя я сам лично против печатания в газетах длинных капителей с продолжением шлейфа в следующем No. У меня есть роман в 1500 строк4, не скучный, но в толстый журнал не годится, ибо в нем фигурируют председатель и члены военно-окружного суда, т. е. люди нелиберальные. Спроси и поскорей отвечай. После твоего ответа я быстро перепишу начисто и пошлю.
   Заньковецкая -- страшная сила! Суворин прав. Только она не на своем месте5. Если по милости твоей Буренин съел гриб, то это не беда: твоим языком двигала не инерция, а рука всевышнего...6 Правду не мешает говорить иногда. Кланяйся.

А. Чехов.

   Письма, изд. 2-е, т. I, с. 411--113 (частично); ПССП, т. XIII, с. 371-373; Акад., т. 2, No 310.
   1 "Фюить" -- любимое словечко В. В. Давыдова, в шутку употреблявшееся п его друзьями (см. "Вокруг Чехова", с. 58).
   2 "Холодная кровь".
   3 До "Иванова" были написаны юношеская драма "Безотцовщина" и небольшие "сцены" -- "На большой дороге", "О вреде табака", "Лебединая песня (Калхас)".
   4 Один из замыслов романа, неосуществленный, как и все другие. Вероятно, фрагментами его являются рассказ "Письмо", незавершенный рассказ "У Зелениных" и др.
   5 В Москве гастролировала украинская труппа М. Кропивницкого. 5 октября М. К. Заньковецкая играла в "Наймичке" Кропивницкого, 9 октября был ее бенефис в пьесе Карпенко-Карого "Бесталанна". Репертуар театра в те годы был беден, так как ставить классические пьесы на украинском языке запрещалось.
   6 Ал. П. Чехов прочел Буренину строки на предыдущего письма Чехова (о Надсоне).
  

АЛ. П. ЧЕХОВ -- ЧЕХОВУ

  
   18 октября 1887 г. Петербург

СПб. 18-го окт., вечер.

Махамет!

   Слушан в оба уха и читан внимательно. Сейчас я имел длинную беседу с Сувориным. Как я и ожидая и предсказывал, о твоем романе в 1500 строк и речи быть не может: присылай поскорее. Суворин даже удивился, что ты об этом спрашиваешь. Я тебе писал 2 открытых и в одном из них советовал скорее прислать твой роман. Но от тебя ответа нет. Далее Суворин рекомендовал мне написать тебе как можно спешнее следующее: твои "Сумерки" известны Академии наук. Президент Академии Грот сказал Я. П. Полонскому, Полонский Суворину, а Суворин мне, что твоей книжке предрешено дать одну из Пушкинских премий (ну не хам ты?), если не 1-ю, то 2-ю в 500 р., но для этого ты должен представить как можно скорее свои потемки на конкурс ради формальности. Суворин так уверен в успехе и так кипятится, что готов гнать меня но шее, чтобы я скорее известил тебя и испросил твое согласие. Завтра я бегу в академию узнавать обряд подачи на соискание и, если ты не дашь запретительной телеграммы ("Новое время", Чехову), то, буде явится надобность подавать какое-либо письменное заявление, сделаю подлог и подпишусь за тебя, копируя твое "А. Чех". Думаю, что грех будет невелик ради благой цели. Главное, говорит старичина, надо, чтобы все это было сделано как можно поскорее. Не думаю, чтобы ты имел что-либо против этого конкурса, а если и имеешь, то запрети по телеграфу. Суворин уверен в успехе, говорит, брызжется, торопится и меня так торопит, будто от этого зависит участь вселенной. Я с своей стороны тоже, конечно, желаю тебе успеха, но начинаю серьезно подумывать о том, чтобы переменить фамилию, дабы не состоять с тобою в родстве. Полонский несколько раз заезжал к Суворину по поводу твоей книги и этого вопроса. Он ходит на костыле, и подниматься по 2 раза в день с больною ногой в 3-й этаж к Суворину -- дело не легкое. Значит, увенчание твоего чела лаврами, миртами и славою задумано всерьез1. Теперь пока кроме этого сказать больше нечего. От тебя настойчиво ждут субботника (роман сам по себе), и Буренин ежедневно справляется: "А что брат? Скоро он даст субботник? Устал? Рано ему уставать. Так и напишите: Буренин-де сказал, что рано уставать".
   Завтра я должен буду получить из конторы сведения о продаже "Сумерек", но это Судет уже после отхода почтового поезда. Поэтому вести, как из конторы, так и из академии, ты получишь в следующем письме, которое а но замедлю выслать. По на сие письмо пожалуйста поспеши ответить, чтобы я от излишнего усердия не оказал тебе как-нибудь медвежьей услуги.
   Теперь уже поздно, я устал, хочется спать. Больше писать не стану. Жалею, что но могу по недостатку марки послать заказным. Свое белье для починки я вышлю посылкою "с доставкою". Тебе принесут его на дом, а ты уплотишь за доставку 25 коп., каковые деньги я тебе высылаю в ближайшем письме марками.
   Цуцыки здоровы. Вашим и нашим поклон.
   Будь здоров.
   Марья Пална! Вышли мне свою карточку!!!

Твой Гусев.

  
   Письма Ал. Чехова, с. 180--181.
   1 Пушкинская премия, впервые учрежденная в 1887 г. (к 50-летию со дня смерти поэта), выдавалась за лучшее литературное произведение.
  

ЧЕХОВ - АЛ. П. ЧЕХОВУ

  
   21 октября 1887 г. Москва
  
   Гусев! Твое письмо получил, прочел и, откровенно говоря, развел руками: или ты дописался до зеленых чертиков, или в самом деле ты и Суворин введены в заблуждение. Пушкинская премия не может быть мне дана. Это раз. Во-вторых, если бы мне и дали ее, во что я не верю, то я наживу столько нареканий, особливо в Москве, столько хлопот и недоумений, что и пяти стал рад не будешь. Премию я мог бы взять только в том случае, если бы ее поделили между мной и Короленко, а теперь, пока еще неизвестно, кто лучше, кто хуже, пока во мне видят талант только 10--15 петербуржцев, а в Короленко вся Москва и весь Питер, дать мне премию -- значило бы сделать приятное меньшинству и уколоть большинство. Не говори этого Суворину, ибо он, насколько помнится, не читает Короленко, а потому и не поймет меня.
   Роман еще не переписан. Вместо него посылаю сейчас большой, фельетонный рассказ1, который не понравится, ибо написан (по свойству своей толы) боборыкинскою скорописью и специален. На случай могущих быть сомнений предваряю тебя, аки члена (сукиносынской) редакции, что описанные в рассказе безобразия так же близки к истине, как Соболев переулок к Головину переулку2.
   Пьеса моя пойдет у Корша в конце ноября или в начале декабря в чей-нибудь бенефис3. Условия: проценты со сбора -- не менее 8 % {Кроме 5 р. с акта, которые забираются агентом Общества драматических писателей. (Примеч. А. П. Чехова.)}. Полный сбор у Корша = 1100--1500, а в бенефисы -- 2100. Пьеса пойдет много раз. Похвалы, ей расточаемые, равно как и надежды на предстоящий гешефт, несколько прибодрили меня. Все-таки чего-то ждешь... Если не пропустит ее цензура, что сомнительно, то я... вероятно, не застрелюсь, но будет горько.
   При рассказе я приложил письмо к Суворину с просьбой выдать тебе сейчас 100 руб. для пересылки мне. Чахну от безденежья.
   Где Григорович?
   Отче, пошли или снеси мои "Сумерки" в редакцию "Русского богатства". Вложи в пакет, напиши: "Редактору "Русского богатства" и, если до редакции далеко, снеси в магазин Цинзерлинга, что на Невском, и попроси в оном магазине передать Оболенскому. Надпиши: "по поручению автора".
   Поручения мои исполняй не морщась. Ты будешь вознагражден отлично: тебя упомянет в моей биографии будущий историк: "Был-де у него брат Алексей, который исполнял его поручения, чем немало способствовал развитию его таланта". Для моего биографа не обязательно знать, как тебя зовут, но по подписи "Ал. Чехов" ему будет нетрудно догадаться, что тебя зовут Алексеем.
   Посылаю тебе 2 марки. Лопай!
   Неужели ты серьезно веришь в Пушкинскую премию? Ее не дадут уж по одному тому, что я работаю в "Новом времени".
   А Суворину и Полонскому спасибо. Их хлопоты и стремления увенчать мое чело лаврами для меня дороже премий (рассуждая духовно).
   Я скоро напишу такой субботник, что ты не только почувствуешь <...> и разобьешь его о пол.
   В "Развлечении" появились литературные враги. Кто-то напечатал стихотворение "Тенденциозный Антон"4, где я назван ветеринарным врачом, хотя никогда не имел чести лечить автора.
   Вернеры лошадей свели с жилеток в конюшни и теперь гарцуют по улицам. Женька ужасно похож на Федора Пантелеича5. Бывают оба у меня. Очень приличны и комильфотны. Рассуждают дельно. Шехтель женился. Одна из Эфросов выходит замуж. Что еще? Был на кладбище и видел, как хоронили Гилярова.
   Гиляй издает книгу "Трущобные люди"--издание неплохое, но трущобно6. Прощай и пиши.

Тенденциозный Антон.

  
   Президент Академии наук не Грот, а гр. Толстой, министр внутренних дел. Грот только академик, ведающий словесную часть. Газетчику это надо знать. Здравие мое лучше. Я снялся в таком же формате, как Марья, и, если желаешь, могу продать тебе одну карточку. Скажи Буренину, что субботник7 я пришлю очень скоро. Есть ли у Петерсена "Сумерки"? Отчего он о них не пишет? Хоть он и скверно пишет, а все-таки реклама.
   Кто кому нос утер: Пржевальский Георгиевскому или наоборот? Поди разбери их...8 Чтоб сказать, кто из них прав, надо самому ехать в Китай. Пришли что-нибудь в "Сверчок". Напечатают и заплатят аккуратно.
  
   "Солнце России", 1912, No 120(21), с. 2--3; Акад., т. 2, No 323.
   1 "Холодная кровь".
   2 Оба переулка находились недалеко друг от друга в районе Сретенки.
   3 Премьера "Иванова" состоялась 19 ноября 1887 г. в театре Корша в бенефис Н. В. Светлова, игравшего роль Боркина.
   4 Рассказ (но стихотворение) "Тенденциозный Антон" напечатан в "Развлечении" (1887, No 36) и начинался словами: "Антон был ветеринарным врачом, по этого ему показалось мало, и он сделался писателем. Он написал рассказ и послал его в журнал "Щепки". Подписан рассказ Аристарх Премудрой -- псевдоним журналиста "малой прессы" А. Пазухина. В "Осколках московской жизни" Чехов не раз критиковал беспринципность Пазухина.
   5 По воспоминаниям М. П. Чеховой, Федор Пантелеич -- таганрогский грек, "маленький, черненький, прилизанный".
   6 Книга была набрана, по конфискована и уничтожена цензурой. По случайно уцелевшему экземпляру издана впервые в 1957 г. Гослитиздатом.
   7 "Поцелуя".
   8 Полемика возникла в связи со статьей Н. М. Пржевальского "Современное положение Центральной Азии".
  

ЧЕХОВ -- АЛ. П. ЧЕХОВУ

  
   20 ноября 1887 г. Москва

20 н.

   Ну, пьеса проехала... Описываю все по порядку. Прежде всего: Корш обещал мне десять репетиций, а дал только 4, из коих репетициями можно назвать только две, ибо остальные две изображали из себя турниры, на коих г.г. артисты упражнялись в словопрениях и брани. Роль знали только Давыдов и Глама1, а остальные играли по суфлеру и по внутреннему убеждению.
   Первое действие. Я за сценой в маленькой ложе, похожей на арестантскую камеру. Семья в ложе бенуар: трепещет. Сверх ожидания я хладнокровен и волнения не чувствую. Актеры взволнованы, напряжены и крестятся. Занавес. Выход бенефицианта. Неуверенность, незнание роли и поднесенный венок делают то, что я с первых же фраз не узнаю своей пьесы. Киселевский, на которого я возлагал большие надежды, но сказал правильно ни одной фразы. Буквально: ни одной. Он говорил свое2. Несмотря на это и на режиссерские промахи, первое действие имело большой успех. Много вызовов.
   2 действие. На сцене масса народа. Гости. Ролей не знают, путают, говорят вздор. Каждое слово режет меня ножом но спине. Но -- о муза! -- и это действие имело успех. Вызывали всех, вызвали и меня два раза. Поздравление с успехом.
   3 действие. Играют недурно. Успех громадный. Меня вызывают 3 раза, причем во время вызовов Давыдов трясет мне руку, а Глама на манер Манилова другую мою руку прижимает к сердцу. Торжество таланта и добродетели.
   Действие 4: 1 картина. Идет недурно. Вызовы. За сим длиннейший, утомительный антракт. Публика, не привыкшая между двумя картинами вставать и уходить в буфет, ропщет. Поднимается занавес. Красиво: в арку виден ужинный стол (свадьба). Музыка играет туши. Выходят шафера; они пьяны, а потому, видишь ли, надо клоунничать и выкидывать коленцы. Балаган и кабак, приводящие меня в ужас. За сим выход Киселевского; душу захватывающее, поэтическое место, но мой Киселевский роли не знает, пьян, как сапожник, и из поэтического, коротенького диалога получается что-то тягучее и гнусное. Публика недоумевает. В конце пьесы герой умирает оттого, что не выносит нанесенного оскорбления. Охладевшая и утомленная публика не понимает этой смерти (которую отстаивали у меня актеры; у меня есть вариант)3. Вызывают актеров и меня. Во время одного из вызовов слышится откровенное шиканье, заглушаемое аплодисментами и топаньем ног.
   В общем, утомление и чувство досады. Противно, хотя пьеса имела солидный успех (отрицаемый Кичеевым и К0)4. Театралы говорят, что никогда они не видели в театре такого брожения, такого всеобщего аплодисменто-шиканья и никогда в другое время им во приходилось слышать стольких споров, какие видели и слышали они на моей пьесе. А у Корша не было случая, чтобы автора вызывали после 2-го действия.
   Второй раз пьеса идет 23-го, с вариантом и с изменениями -- я изгоняю шаферов.
   Подробности при свидании.

Твой А. Чехов.

  
   Скажи Буренину, что после пьесы я вошел в колею и уселся за субботник5.
  
   Письма, т. 1, с. 350--352 (частично); ПССП, т. XIII, с. 392--393; Акад., т. 2, No 337.
   1 В. Н. Давыдов играл Иванова; А. Я. Глама-Мещерская -- Сарру.
   2 Исполнитель роли Шабельского.
   3 По варианту, игравшемуся 19 ноября, Иванов умирает от разрыва сердца.
   4 22 ноября 1887 г. в No 325 "Московского листка" появилась рецензия П. И. Кичеева, в которой пьеса Чехова именовалась "глубоко безнравственной".
   6 "Поцелуй".
  

ЧЕХОВ -- АЛ. П. ЧЕХОВУ

  
   24 сентября 1888 г. Москва
  

Отче Александре!

   Сейчас был у меня Суворин и со свойственною ему нервозностью, с хождением из угла в угол и смотрением через очки стал мне слезно каяться, что он сделал "непростительную и неловкую глупость", которую никогда себе не простит. Он сообщил мне, что, садясь в вагон близ Симферополя и будучи удручен тяжкими мыслями и дифтеритообразною болезнью своего маленького сынишки, он прочел твой рассказ "Письмо" (рассказ очень неплохой), который ему не понравился, и тотчас же написал тебе грубое письмо, что-то вроде: "Писать и печатать плохие рассказы можно, но узурпировать чужое имя нельзя и проч."... Письмо это написано просто из желания сорвать свою хандру на первом попавшемся. Ты был первый, тебе и влетело.
   По приезде в Петербург Суворин будет перед тобой извиняться. С своей стороны, считаю нужным заявить тебе следующее. Об узурпации и подделке под чужое имя не может быть и речи, ибо:
   1) Каждый русскоподданиый властен писать что угодно и подписываться как угодно, тем паче подписывать свое собственное имя.
   2) О том, что подпись "Ал. Чехов" не представляет для меня неудобства и не вовлекает меня в протори и бесславие, у нас с тобой был уже разговор, и мы на этот счет с тобой уже условились. Критерий "один пишет лучше, другой хуже" не может иметь места, ибо времена переменчивы, взгляды и вкусы различны. Кто сегодня писал хорошо, тот завтра может превратиться в бездарность, и наоборот. То, что мною уже изданы 4 книги, нимало не говорит против тебя и против твоего права. Через 3--5 лет у тебя может быть 10 книг, так неужели же и мне придется просить у тебя позволения расписываться Антоном, а не Антипом Чеховым?
   3) Когда Суворин-фис {сын (фр. fils).} от имени редакции спросил меня, не имею ли я чего-нибудь против Ал. Чехова, и когда я ответил отрицательно, то он сказал:
   -- Это ваше дело. Нам же лучше, если имя Чехова будет чаще встречаться в газете.
  
   Извиняясь, Суворин будет в свое оправдание приводить свой разговор с Альфонсом Додэ, который жаловался ему на брата Эрнеста Додэ. Этот разговор доказывает только то, что А. Додэ не скромен и открыто сознается, что он лучше брата, и еще доказывает, что Эрнесту от Альфонса житья нет и что Альфонс жалуется.
   Пока я не жалуюсь и не являюсь истцом, до тех пор никто не вправе тащить тебя в синедрион.
   Смертного часа нам не миновать, жить еще придется недолго, а потому я не придаю серьезного значения ни своей литературе, ни своему имени, ни своим литературным ошибкам. Это советую и тебе. Чем проще мы будем смотреть на щекотливые вопросы вроде затронутого Сувориным, тем ровнее будут и наша жизнь, и наши отношения.
   Ан. Чехов и Ал. Чехов -- не все ли это равно? Пусть это интересует Бурениных и прочих похабников, а мы с тобой отойдем в сторону.
   Мне жаль Суворина. Он искренно опечален.
   Все наши здравы.

Твой А. Чехов.

  
   Письма, т. 2, с. 155--157; Акад., т. 2, No 486.
  

АЛ. П. ЧЕХОВ -- ЧЕХОВУ

  
   1 октября 1888 г. Петербург

СПб. I/X 88.

Друже,

   сию минуту Д. В. Григорович (в 4 ч. дня) встретил меня на пороге редакции и в присутствии Б. В. Гея, крепко пожимая мою руку, произнес следующий монолог:
   "Как я рад, милейший мой Чехов, что встретил вас: я давно хотел вас видеть. Напишите брату (т. е. тебе), что в пятницу (7/Х) я буду в Академии наук для присуждения премий за сочинения. Передайте брату, что за него я лягу костьми, слышите? Лягу костьми не из... (из чего он не сказал: замялся), а по убеждению. Пусть он так и знает. Горой буду стоять и надеюсь..."
   На этом мы расстались. Тон Д. В. и его "надеюсь" были полны такой твердой уверенности, что я склонен заранее поздравить "Сумерки" премированными. Да будет прославлено честное и великолепное имя твое отныне и довека. Amen!
   Дети здоровы, но беспомощны. Бонна-немка ушла, а Лизавета (она получила паспорт и живет) -- баба добрая, но неподвижная я без собственной воли и разумения. Она предана детям до последней возможности, своротит Царь-пушку и плюнет в лицо, не рассуждая, кому хочешь, но -- только если ей прикажут. Сама же по себе своим собственным разумом она не догадается и носа детям вытереть. Тебе, вероятно, понятен такой тип. Если я, например, купаю детей накануне праздника, она способна надеть на них те же сорочки, что и сняла, для того чтобы надеть чистые непременно в праздник. Таков уж взгляд, вынесенный из деревни. Под праздник и по субботам квартиру и все белье вылизывают чуть не языком, но среди недели сор нисколько не смущает и имеет полное право лежать до тех пор, пока не велишь его вымести. Я должен быть постоянно настороже. Если я ушел из дому на несколько часов, то могу быть смело уверен, что форточки без меня не будут открыты и из кухни напустят чаду, потому что без чаду сварить обеда нельзя, и т. д. Словом, это -- выиосливешная, преданнейшая лошадь, для которой нет непосильного труда, но которой всегда нужен кнут. А мне этот кнут держать в руках некогда.
   Теперь об узурпации имени. Я получил письмо и от старичины и от тебя. Отвечаю тебе от чистого сердца: во всей этой истории более всего пострадали вы с ним оба, как искренно-честные и благородные люди. Объяснение твое с стариною в Москве было для вас очень тяжело, и вы оба страдали более, чем я. Зная старика, я понял, что обвинение в узурпации он сболтнул сгоряча и станет раскаиваться, прежде чем я прочту его письмо. Так и вышло. Когда он приехал в Питер, я умышленно несколько дней не ходил в редакцию, чтобы избавить ого от необходимости объясниться еще и со мною, и ждал, что он забудет этот случай. Но моя уловка не удалась. Он все-таки при первой же встрече стал просить у меня извинения в тяжелой для нас обоих форме, точно он совершил преступление... Обоим нам было грустно. При свидании я тебе расскажу поподробнее. Чтобы ты лучше понял мои бессвязные строки, посылаю тебе подлинник.
   Я довольно солидно прихварываю разными ломотами в костях, головною болью, слабостью и разной другой дрянью. Вероятно -- годы подходят, а питерский климат помогает.
   Будь здоров со чады и домочадцы. Пиши, если есть охота и время.
   Нельзя ли мать ко мне погостить? Я знаю, что ей надо выслать денег на дорогу, но денег у меня теперь нет: сшил новую пару и должен еще заработать себе на теплое пальто. Холода уже начинаются.

Tuus А. Чехов.

  
   Николаю поклон. Собираюсь ему написать, но -- все только собираюсь.
   Пока будь здоров.
   Буренин опасно болен. Болит рука, но что за morbus {болезнь (лат.).} -- мне неизвестно.
  
   Письма Ал. Чехова, с. 217--218.
  

ЧЕХОВ -- АЛ. П. ЧЕХОВУ

  
   2 января 1889 г. Москва
  

2 янв. 1889.

Велемудрый секретарь!

   Поздравляю твою лучезарную особу и чад твоих с Новым годом, с новым счастьем. Желаю тебе выиграть 200 тысяч и стать действительным статским советником, а наипаче всего здравствовать и иметь хлеб наш насущный в достаточном для такого обжоры, как ты, количестве.
   В последний мой приезд1 мы виделись и расстались так, как будто между нами произошло недоразумение. Скоро я опять приеду; чтобы прервать это недоразумение, считаю нужным искренно и по совести заявить тебе таковое. Я на тебя не шутя сердился и уехал сердитым, в чем и каюсь теперь перед тобой. В первое же мое посещение меня оторвало от тебя твое ужасное, ни с чем не сообразное обращение с Натальей Александровной2 и кухаркой. Прости меня великодушно, но так обращаться с женщинами, каковы бы они ни были, недостойно порядочного и любящего человека. Какая небесная или земная власть дала тебе право делать из них своих рабынь? Постоянные ругательства самого низменного сорта, возвышение голоса, попреки, капризы за завтраком и обедом, вечные жалобы на жизнь каторжную и труд анафемский -- разве все это не есть выражение грубого деспотизма? Как бы ничтожна и виновата ни была женщина, как бы близко она ни стояла к тебе, ты не имеешь права сидеть в ее присутствии без штанов, быть в ее присутствии пьяным, говорить словеса, которых не говорят даже фабричные, когда видят около себя женщин. Приличие и воспитанность ты почитаешь предрассудками, но надо ведь щадить хоть что-нибудь, хоть женскую слабость и детей -- щадить хоть поэзию жизни, если с прозой уже покончено. Ни один порядочный муж или любовник не позволит себе говорить с женщиной <...> грубо, анекдота ради иронизировать постельные отношения <...>. Это развращает женщину и отдаляет ее от бога, в которого она верит. Человек, уважающий женщину, воспитанный и любящий, не позволит себе показаться горничной без штанов, кричать во все горло: "Катька, подай урыльник!"... Ночью мужья спят с женами, соблюдая всякое приличие в тоне и в манере, а утром они спешат надеть галстух, чтобы не оскорбить женщину своим неприличным видом, сиречь небрежностью костюма. Это педантично, но имеет в основе нечто такое, что ты поймешь, буде вспомнишь о том, какую страшную воспитательную роль играют в жизни человека обстановка и мелочи. Между женщиной, которая спит на чистой простыне, и тою, которая дрыхнет на грязной и весело хохочет, когда ее любовник <...>, такая же разница, как между гостиной и кабаком.
   Дети святы и чисты. Даже у разбойников и крокодилов они состоят в ангельском чине. Сами мы можем лезть в какую угодно яму, но их должны окутывать в атмосферу, приличную их чину. Нельзя безнаказанно похабничать в их присутствии, оскорблять прислугу или говорить со злобой Наталье Александровне: "Убирайся ты от меня ко всем чертям! Я тебя не держу!" Нельзя делать их игрушкою своего настроения: то нежно лобызать, то бешено топать на них ногами. Лучше не любить, чем любить деспотической любовью. Ненависть гораздо честнее любви Наср-Эддина, который своих горячо любимых персов то производит в сатрапы, то сажает на колы. Нельзя упоминать имена детей всуе, а у тебя манера всякую копейку, какую ты даешь или хочешь дать другому, называть так: "Отнимать у детей". Если кто отнимает, то это значит, что он дал, а говорить о своих благодеяниях и подачках не совсем красиво. Это похоже на попреки. Большинство живет для семей, но редко кто осмеливается ставить себе это в заслугу, и едва ли, кроме тебя, встретится другой такой храбрец, который, давая кому-нибудь рубль взаймы, сказал бы: "Это я отнимаю у своих детей". Надо не уважать детей, не уважать их святости, чтобы, будучи сытым, одетым, ежедневно навеселе, в то же время говорить, что весь заработок уходит только на детей! Полно!
   Я прошу тебя вспомнить, что деспотизм и ложь сгубили молодость твоей матери. Деспотизм и ложь исковеркали наше детство до такой степени, что тошно и страшно вспоминать. Вспомни те ужас и отвращение, какие мы чувствовали во время оно, когда отец за обедом поднимал бунт из-за пересоленного супа или ругал мать дурой. Отец теперь Никак не может простить себе всего этого...
   Деспотизм преступен трижды. Если Страшный суд не фантазия, то на этом суде ты будешь подлежать синедриону в сильнейшей степени, чем Чохов и И. Е. Гаврилов. Для тебя не секрет, что небеса одарили тебя тем, чего нет у 99 из 100 человек: ты по природе бесконечно великодушен и нежен. Поэтому с тебя и спросится и 100 раз больше. К тому же еще ты университетский человек и считаешься журналистом.
   Тяжелое положение, дурной характер женщин, с которыми тебе приходится жить, идиотство кухарок, труд каторжный, жизнь анафемская и проч. служить оправданием твоего деспотизма не могут. Лучше быть жертвой, чем палачом.
   Наталья Александровна, кухарка и дети беззащитны и слабы. Они не имеют над тобой никаких прав, ты же каждую минуту имеешь право выбросить их за дверь и надсмеяться над их слабостью, как тебе угодно. Не надо давать чувствовать это свое право.
   Я вступился, как умею, и совесть моя чиста. Будь великодушен и считай недоразумение поконченным. Если ты прямой и не хитрый человек, то не скажешь, что это письмо имеет дурные цели, что оно, например, оскорбительно и внушено мне нехорошим чувством. В наших отношениях я ищу одной только искренности. Другого же мне ничего больше не нужно. Нам с тобой делить нечего.
   Напиши мне, что ты тоже не сердишься и считаешь черную кошку несуществующей3.
   Вся фамилия кланяется.

Твой А. Чехов.

  
   Письма Ал. Чехова, с. 19--21; Акад., т. 3, No 589.
   1 Чехов был в Петербурге 3--15 декабря 1888 г.
   2 Н. А. Гольден, ставшая в 1888 г. женой Ал. П. Чехова.
   3 Ответ Ал. П. Чехова неизвестен.
  

ЧЕХОВ -- АЛ. П. ЧЕХОВУ

  
   11 апреля 1889 г. Москва

11 апр.

Новый Виктор Крылов!

   Не писал я тебе так долго просто из нерешительности. Мне не хотелось сообщать тебе одну неприятную новость. На горизонте появились тучки; будет гроза или нет -- ведомо богу. Дело в том, что наш Косой около 25 марта заболел брюшным тифом, формою легкою, но осложнившеюся легочным процессом. На правой стороне зловещее притупление и слышны хрипы. Перевез Косого к себе и лечу. Сегодня был консилиум, решивший так: болезнь серьезная, но определенного предсказания ставить нельзя. Все от бога.
   Надо бы в Крым, да нет паспорта и денег.
   Ты написал пьесу?1 Если хочешь знать о ней мнение, имеющее ценность, то дай ее прочесть Суворину. Сегодня я напишу ему о твоей пьесе, а ты не ломайся и снеси. Не отдавай в цензуру, прежде чем не сделаешь поправок, какие сделаешь непременно, если поговоришь с опытными людьми. Одного Суворина совершенно достаточно. Мой совет: в пьесе старайся быть оригинальным и по возможности умным, но не бойся показаться глупым; нужно вольнодумство, а только тот вольнодумец, кто не боится писать глупостей. Не зализывай, не шлифуй, а будь неуклюж и дерзок. Краткость -- сестра таланта. Памятуй кстати, что любовные объяснения, измены жен и мужей, вдовьи, сиротские и, всякие другие слезы давно уже описаны. Сюжет должен быть нов, а фабула может отсутствовать. А главное -- папаше и мамаше кушать нада. Пиши. Мухи воздух очищают, а пьесы очищают нравы.
   Твоим капитанам Кукам и Наталье Александровне мой сердечный привет. Очень жалею, что я не могу и по мог к праздникам сделать для них что-нибудь приятное. У меня странная судьба. Проживаю я 300 в месяц, не злой человек, но ничего не делаю приятного ни для себя, ни для других.
   Будь здрав.

Tuns magister bonus

Anlonius XIII {*}.

{* Твой добрый наставник Антоний XIII (лат.).}

  
   Письма, т. 2, с. 337--338; Акад., т. 3, No 632.
   1 Ал. П. Чехов сообщал брату в письме от 9 апреля 188!) г.: "Написал я драму и сижу теперь над ее отделкой. Чем больше вдумываюсь, тем она мне становится противнее. Из осторожности не читал ее пока никому, поэтому единственным судьею -- мое же собственное мнение. Если и ты с такими же муками писал "Иванова", то я тебе не завидую" (Письма Ал. Чехова, с. 229).
  

АЛ. П. ЧЕХОВ -- ЧЕХОВУ

  
   26 апреля 1889 г. Петербург

СПб. 26/IV 89.

Друже,

   Что мне делать с моей пиесой? Это -- нечто вроде наказания за грехи. Каждый день приходится что-нибудь изменять и подправлять, а эта подправка ведет за собою изменение многих других мест. Прибавишь лишнюю черту характера одному лицу -- оказывается, что от этого побледнело другое лицо. То кажется, что актеры стоят на сцене не на месте: начнешь перемещать -- опять ломка всего произведения и т. д. Никак не могу отделать так, чтобы почувствовать, что выполнил то, что задумал. Иногда даже прихожу в уныние и хочу бросить, но через несколько времени снова берусь за пьесу. Сдается мне, с одной стороны, что сюжет я взял не по силам, а с другой -- не хочется этому верить: стыдно сознаться, что не могу справиться. Бумаги перепортил массу, вариантов написал много и не знаю, на каком остановиться. Думаю запереть недели на две в стол, не думать и в половине мая свежими мозгами прочесть и отделать. Писать я начал вот почему. Раз шел у Суворина разговор о том, что твой Иванов "нытик" (от глагола ныть) и что ты его срисовал прекрасно; что нет пьесы, в которой герой до некоторой степени не был бы нытиком. Мне пришло в голову изобразить неноющего человека. Вот моя задача. Подробности не важны. Суворин обижается, что я не даю ему до сих пор прочесть. Не могу я этого сделать до тех пор, пока не закончу. Теперь у меня только варианты, прямо указывающие на нестойкость мысли и неполную обдуманность плана. Если мне удастся справиться с больными местами, я непременно пришлю тебе один экземпляр рукописи. Другой дам Суворину (если бы даже он уехал за границу) и кроме вас двух -- до вашего ответа -- никому.
   Вот тебе тот гвоздик, около которого вертится вся моя мозговая работа.
   Другой гвоздик, это -- болезнь Николая. Ошеломлен я так, что даже и осмыслить подобающим образом не могу. Я думал ехать, тотчас по получении твоего письма, в Москву, но Алексей Сергеевич меня удержал от этой поездки, находя ее бесцельной и бесполезной.
   Просьба, и усердная, сердечная просьба: напиши мне о Николае подробнее и скажи, чем я могу быть ему полезен. Я могу высылать периодически денег, но так немного, что это будет каплей в море среди твоих расходов. К тому же и лето -- плохая пора для репортера. Ты ближе к делу, ты и дай совет. Если бы я побыл хоть немного дней в Москве, я нашелся бы сам, но в Питере, при твоем неопределенном письме ("все от бога" -- подразумевай что хочешь) я блуждаю в потемках. Напиши пояснее. Я вправе просить тебя об этом.
   Дети здоровы. Н. А. кашляет, и притом довольно скверно. Шапиро выставил твой портрет. Публика любуется и находит гениальные черты и в глазах, и в носу, и в складках губ и проч. Прислушался раз к восторгам барынь, взвизгивавших у витрины, возмутился, плюнул и. ушел. Восторгались даже галстухом, но о душе -- ни одна ни слова. В глазах находили массу страсти, плотоядности и сладострастия, но ума не нашла ни одна, потому что ни одна не доросла до того, чтобы искать его. Всякая медаль имеет оборотную сторону: не всегда приятно быть и популярным человеком.
   Будь здоров, Христа ради напиши поподробнее. Я ведь тоже далеко не покоен, любя Косого, но неизвестность и неопределенность еще более усугубляют это беспокойство,

Tuus A. Чехов.

  
   Письма Ал. Чехова, с. 230--231.
  

ЧЕХОВ -- АЛ. П. ЧЕХОВУ

  
   8 мая 1889 г. Сумы
  

8 май. Сумы, усадьба Линтваревой.

   Лжедраматург, которому мешают спать мои лавры!
   Начну с Николая. У него хронический легочный процесс -- болезнь, не поддающаяся излечению. Бывают при этой болезни временные улучшения, ухудшения и in statu {без перемен (лат.).}, и вопрос должен ставиться так: как долго будет продолжаться процесс? Но не так: когда выздоровеет? Николай бодрее, чем был. Он ходит по двору, ест и исправно скрипит на мать. Капризник и привередник ужасный.
   Привезли мы его в первом классе и пока ни в чем ему не отказываем. Получает все, что хочет и что нужно. Зовут его все генералом, и, кажется, он сам верит в то, что он генерал. Мощи.
   Ты спрашиваешь, чем ты можешь помочь Николаю. Помогай, чем хочешь. Самая лучшая помощь -- это денежная. Не будь денег, Николай валялся бы теперь где-нибудь в больнице для чернорабочих. Стало быть, главное деньги. Если же денег у тебя нет, то на нет и суда нет. К тому же деньги нужны большие, и 5--10 рублями не отделаешься.
   Я уже писал тебе раз из Сум. Между прочим, я просил тебя выслать мне "Новороссийский телеграф"1. Теперь, не в службу, а в дружбу, я просил бы тебя выслать мне киевских газет с 1-го мая по 152. Сначала вышли с 1-го по 7-е, потом с 7-го по 15. Заказною бандеролью. Больше я беспокоить тебя не буду.
   Теперь о твоей пьесе. Ты задался целью изобразить неноющего человека и испужался. Задача представляется мне ясной. Не ноет, только тот, кто равнодушен. Равнодушны же или философы, или мелкие, эгоистические натуры. К последним должно отнестись отрицательно, а к первым положительно. Конечно, о тех равнодушных тупицах, которым не причиняет боли даже прижигание раскаленным железом, не может быть и речи. Если же под неноющим ты разумеешь человека неравнодушного к окружающей жизни и бодро и терпеливо сносящего удары судьбы и с надеждою взирающего на будущее, то и тут задача ясна. Множество переделок не должно смущать тебя, ибо чем мозаичнее работа, тем лучше. От этого характеры в пьесе только выиграют. Главное, берегись личного элемента. Пьеса никуда не будет годиться, если все действующие лица будут похожи на тебя. В этом отношении твоя "Копилка" безобразна и возбуждает чувство досады. К чему Наташа, Коля, Тося? Точно вне тебя нет жизни?! И кому интересно знать мою и твою жизнь, мои и твои мысли? Людям давай людей, а не самого себя.
   Берегись изысканного языка. Язык должен быть прост и изящен. Лакеи должны говорить просто, без пущай и без теперича. Отставные капитаны с красными носами, пьющие репортеры, голодающие писатели, чахоточные жены-труженицы, честные молодые люди без единого пятнышка, возвышенные девицы, добродушные няни -- все это было уж описано и должно быть объезжаемо, как яма. Еще один совет: сходи раза три в театр и присмотрись к сцене. Сравнишь, а это важно. Первый акт может тянуться хоть целый час, но остальные не дольше 30 минут. Гвоздь пьесы -- III акт, но не настолько гвоздь, чтоб убить последний акт. В конце концов памятуй о цензуре. Строга и осторожна.
   Для пьес я рекомендовал бы тебе избрать псевдоним: Хрущов, Серебряков, что-нибудь вроде. Удобнее для тебя, и в провинции со мной путать не будут, да и кстати избежишь сравнения со мною, которое мне донельзя противно. Ты сам по себе, а я сам по себе, но людям до этого нет дела, им не терпится. Если пьеса твоя будет хороша, мне достанется; если плоха, тебе достанется.
   Не торопись ни с цензурой, ни с постановкой. Если не удастся поставить на казенной сцене, то поставим у Корша. Ставить нужно не раньше ноября3.
   Если я успею написать что-нибудь для сцены, то это будет кстати: понесешь свою пьесу вместе с моей. Меня в цензуре знают и поэтому не задержат. Мои пьесы обыкновенно не держат долее 3--5 дней, а пьесы случайные застревают на целые месяцы.
   Капитанам Кукам и Наталье Александровне мой привет из глубины сердца. Тебе желаю здравия н души спасения.

Твой А. Чехов.

  
   Письма, т. 2, с. 357--360; Акад., т. 3, No 651.
   1 В письме от 2 мая 18S9 г. С 10 по 30 апреля в Одессе гастролировало Товарищество московских драматических артистов (с участием петербургских). В "Новороссийском телеграфе" и "Одесском вестнике" появились рецензии на постановку "Иванова" и "Медведя".
   2 В Киеве гастроли проходили с 2 по 21 мая. Рецензии печатались в "Киевском слове" и "Киевлянине".
   3 Дальнейшая судьба пьесы Ал. П. Чехова неизвестна. Вероятно, не была закончена.
  

АЛ. П. ЧЕХОВ - ЧЕХОВУ

  
   28 октября 1891 г. Петербург

28/Х 91.

   Алтоша, милый мой. Мне хочется сердечно и искренно согреть тебя лаской. Тебе, бедному, действительно достается много. Твое последнее письмо (закрытое)1 произвело такое впечатление, что жена заревела, а у меня потускнели очки. Милый мой дорогой Алтоша, тебя некому пожалеть. Тебе не хватает той ласки, которая дается всякому, кого любит женщина. На тебя валятся только шишки пресловутого Макара. И эти шишки ты выносил безропотно, за что тебе и честь и слава. Но что тебе стоило их вынести -- это дело другое. Об этом я и говорить не стану, потому что глубоко это чувствую и сам испытал на опыте. Я не жалею о том, что написал тебе о жужжании редакционной публики, мне кажется, что этим я тебя хоть немного познакомил с царствующим у нас в редакции духом. Но это но важно, мой родной, мой дорогой Алтоша. Масловы и Петерсены так и останутся сами собою, но ты-то что из себя изображаешь? Мы так далеко разошлись в разные стороны, что этот вопрос я считаю уместным. До сих пор ты стоял неизмеримо выше их всех, все они о тебе вели разговоры как о человеке, у которого нужно учиться. Это мнение до сих пор и держится твердо и непоколебимо. Тебя уважают и как писателя, и как человека. Но ты не подаешь о себе голоса; для всей этой публики ты существуешь в каком-то тумане. Вся эта публика с выспренними взглядами не принимает во внимание того, что ты платишь только долг, а вопиет об узурпаторстве2.
   Знаешь что, Антоша,-- плюнь. Было много в моей жизни много такого, что и не снилось мудрецам. Была и жилка, в силу которой я мог бы сто раз повеситься. Верю я поэтому глубоко в то, что тебе не легко. Верю и в то, что тебе тяжелее, чем мне, потому что твой горизонт значительно шире.
   Наплюй, друже, на все. Не волнуйся и береги, по пословице, свое здоровье.
   Нишу тебе от всего сердца, не размышляя и не перечитывая.
   Долг свой вышлю тебе по частям при первом же свободном рубле. Все мои ресурсы поглощает чадо3. У пупка образовалась грыжа. Приготовленные тебе деньги взяли врач, аптека и наем отдельной коровы на ферме. Сосут меня, как и подобает сосать благородного отца многочисленного семейства.
   Будь здоров и но осуди меня за избыток неясности. Хотелось написать тебе посердечнее и потеплее.

Твой А. Чехов.

  
   Царство небесное Федосье Яковлевне. Добрая была женщина. Передай Алексеичичу4 прилагаемое письмо.
   Прочти в No "Осколков" от 19 октября, как тебя обокрал Лейкин в своем фельетоне5. Поклоны.
  
   Письма Ал. Чехова, с. 249--250.
   1 От 24 октября 1891 г.
   2 Для поездки на Сахалин Чехов занял деньги у Суворина. Чтобы писатель смог погасить долг, Суворин распорядился печатать в газете повесть "Дуэль" дважды в неделю, что вызвало недовольство сотрудников "Нового времени".
   3 Родился М. А. Чехов.
   4 А. А. Долженко, сын Ф. Я. Долженко.
   5 В "Осколках" (1891, No 42) напечатан рассказ Н. А. Лейкина "По дороге (Сценка)", напоминающий рассказ Чехова "Пересолил".
  

ЧЕХОВ - АЛ. П. ЧЕХОВУ

  
   23 февраля 1892 г. Москва

23 февр.

   Пожарный брат мой!1 Теперь я верю в предчувствия и пророчества: когда в детстве ты орошал по ночам свою постель и потом в отрочестве, кроме орошения, занимался еще тем, что бегал на пожары и любил рассказывать о пожарной команде, бегущей по каменной лестнице,-- тогда еще следовало предвидеть, что ты будешь пожарным редактором. Итак, поздравляю. Туши, Саша, пожары своим талантливым пером на шереметьевский счет, а мы будем радоваться.
   Теперь внимай. Я изменил Хохландии, ее песням и ракам. Именье куплено в Серпуховском уезде, в 9 верстах от станции Лопасни. Чувствуй: 213 десятин, из них 160 лесу, два пруда, паршивая речка, новый дом, фруктовый сад, рояль, три лошади, корова, тарантас, беговые дрожки, телеги, сани, парники, две собаки, скворечники и протчее, чего не обнять твоему пожарному уму,-- все это куплено за 13 тыс. с переводом долга. Буду платить 490 р. процентов в год, т. е. вдвое меньше, чем в общей сложности платил до сих пор за квартиру и за дачу. Имение, акромя дров и прочих деталей, при среднем старании может дать 1000 р. дохода, а при усердии больше 2 тыс. Луга в аренде дают 250 р.
   Уже посеяно 14 десятин ржи. В марте буду сеять клевер, овес, чечевицу, горох и всякую огородную снедь. Если подохну, то проценты предоставлю платить моим родственникам.
   Приезжай, Саша! Я помещу тебя в курятнике и устрою для твоего развлечения пожарную тревогу. В пруде караси, в лесах грыбы, в воздухе благорастворение, в доме сближение. 1-го марта перебираемся, простясь с Москвою. Итак, за квартиру мне уже не платить. За дачу тоже не платить. Масло свое, алва тоже своя. Погасить долги постараюсь в 4 года.
   "Пожарного" высылай по следующему адресу: Ст. Лопасня, Моск.-Курской дороги, А. П. Чехову.
   Вчера актер Гарин-Виндинг говорил мне, что хочет послать тебе статью "Пожары театров".
   Кланяйся своим, и будь здрав. Если выиграл, то пришли денег.

Помешчик А. Чехов.

  
   В программе журнала вы пропустили отдел: судебные процессы, относящиеся к поджогам и страховым операциям.
  
   ПССП, т. XV, с. 323--324; Акад., т. 4, No 1116.
   1 Письмо Ал. П. Чехова от 25 февраля 1892 г., на которое отвечает Чехов, написано на бланке редакции журнала "Пожарный (Вестник пожарного дела в России)". Ал. П. Чехов был редактором первых четырех номеров журнала, который начал выходить в марте 1892 г. Издатель -- А. Д. Шереметев.
  

ЧЕХОВ -- АЛ. П. ЧЕХОВУ

  
   19 января 1895 г. Москва
  

Владыко!

   Я имею полное основание не курить твоих сигар и бросить их в нужник, так как я до сих пор еще не исполнил ни одного твоего поручения.
   1) Насчет "Русских ведомостей"1. Главный редактор Соболевский, мой хороший знакомый, уехал за границу. Осталось 11 неглавных, от которых трудно добиться какого-нибудь толку. Если пришлешь корреспонденцию, то она будет утеряна, ее не найдут и ты не будешь знать, к кому обратиться. Из Петербурга в "Русские ведомости" кроме Буквы пишут еще несколько человек. Повторяю: единственное, что пока возможно для тебя в "Русских ведомостях",-- это давать беллетристику, которая оплачивается, кстати сказать, недурно. Когда Соболевский вернется, я поговорю с ним.
   2) Рассказ твой очень хорош, кроме заглавия, которое положительно никуда не годится2. Меня растрогал рассказ, он весьма умен и сделан хорошо, и я пожалел только, что ты засадил своих героев в сумасшедший дом. То, что они делают и говорят, могли бы они делать и говорить и на свободе, и последнее было бы художественнее, ибо болезнь как болезнь имеет у читателя скорее патологический интерес, чем художественный, и больному психически читатель не верит. Вообще ты прогрессируешь, и я начинаю узнавать в тебе ученика V класса, который не мог бы, а уже может лучше. Твою повесть я отдам в "Русскую мысль" или в "Артиста", а если не боишься деления, то в "Русские ведомости". Придумай новое заглавие, менее драматическое, более короткое, более простое. Для ропщущего попа (в финале) придумай иные выражения, а то ты повторяешь Базарова-отца, Повесть будет лежать у меня в портфеле до 27-го, затем я сдам ее. Январская, февральская и мартовская книжки уже абонированы, и ты все равно не успеешь попасть в них.
   Я уезжаю в деревню, где проживу до 27 января.
   Ты прочел мне длинную рацею насчет "протекции"3. А по-моему, это очень хорошее, довольно выразительное слово. Даже дачи бывают с протекцией. II почему не оказать протекции, если это полезно и притом никого не оскорбит и не обидит? Протекция лишь тогда гадка, когда она идет рядом с несправедливостью.
   Одним словом, ты пуговица.
   Пиши и будь здрав, как бык.

Упрекающий тебя брат твой

А. Достойнов-Благороднов.

   19 янв.
  
   Письма, т. 4, с. 355--356; Акад., т. 6, No 1515.
   1 Ал. П. Чехов просил рекомендовать в "Русские ведомости" его репортерские заметки о событиях в Петербурге.
   2 "Отрешенные и уволенные".
   3 2--3 января 1895 г. Ал. П. Чехов писал: "Условимся раз навсегда, дружелюбно и к обоюдному согласию: если я когда-либо обращаюсь к тебе с просьбою, не смотри на это как на посягательство на твою протекцию. У меня этого и в уме нет. К тому же и слова "протекция" я не выношу и значения его терпеть не могу" (Письма Ал. Чехова, с. 304).
  

АЛ. П. ЧЕХОВ - ЧЕХОВУ

  
   22 января 1895 г. Петербург

СПб. 22/1 95.

Друже и брате!

   Возрадовася дух мой, когда я прочел твое письмо, и взыграся младенец во чреве моем. Купи мне кимвалы доброгласные и кимвалы восклицания и я восхвалю тебя от севера и запада и моря!
   Давно уже я не слыхал из уст твоих похвалы моим произведениям и, прочитав их в твоем письме, чуть не сбесился и не сказился от радости. Спасибо тебе; ты дал мне возможность пережить редкую счастливую минуту.
   Прошу тебя, дополни начатое благодеяние. Сделай в моей рукописи сам те исправления, какие найдешь нужным, и придумай сам заглавие, Я не могу этого сделать потому, что черновика у меня нет, а мою рукопись пересылать обратно в Питер не стоит. Исправь, пожалуйста. Спорить и прекословить не буду, но буду тебе глубоко обязан.
   Отдавай рукопись, куда хочешь, но я предпочел бы "Русскую мысль", и тебе понятно почему: появление Седого в толстом журнале поднимет его цену на рынке. Впрочем, поступай по собственному благоутробию1. Я же тебе и без того обязан за участие и за то, что ты меня порадовал. Давно уже я этого кушанья не нюхал. В "Русские ведомости" я послал в начале января 3 письма с десятком известий, но ни одно из них в печать не попало. Поэтому я и прекратил бесполезную трату марок. В первом письме я ссылался на тебя, как на человека, могущего дать редакции сведения и аттестат о моем трезвом поведении.
   Еще раз спасибо за услугу и участие. Когда разбогатею, пришлю тебе еще сигар, но с тем, чтобы ты их курил не per os, a per anus. Смотри не ошибись.
   Будь добр, как врач, загляни матери в рот: хорошо ли ей питерский дантист сделал зубы или пропали мои кербованцы? Мать не хотела их испробовать в Питере потому, что получила их от дантиста не то под 13-е число, не то 13-го числа (день несчастный). Так и уехала, оставив и меня и врача зубного в неведении: по ноге ли сапог. О результате уведомь, пожалуйста. Согласись, что это мне до известной степени интересно, как виновнику торжества.
   Noch ein Mal {Еще раз (нем.).} спасибо. Буди благословен в роды и роды и да размножатся потомки твои, аки оселедцы в море.
   Буренин в восторге от твоей повести в "Русской мысли"2 (по крайней мере на словах), но находит, что она у тебя чересчур отделана. Суворина давно не видел и его мнения не знаю.
   Жму руку.
   <...>

Твой А. Чехов.

  
   Письма Ал. Чехова, с. 307--308.
   1 Чехов передал рукопись в "Русские ведомости", затем в "Русскую мысль" (напечатана не была).
   2 "Три года".
  

ЧЕХОВ -- АЛ. П. ЧЕХОВУ

  
   11 августа 1895 г. Мелихово

11 авг.

   Двуличновольнодумствующий Саша! Обращаюсь к тебе с предложением исполнить нижеследующую мою просьбу. Третьего дня утром, когда я был в Ясной Поляне1, к Льву Толстому явился человек с котомкой за спиной. Он просил милостыни. Помутнение роговицы в обоих глазах, видит очень плохо, ходит ощупью. не способен к труду. Лев Толстой попросил меня написать куда-нибудь: нельзя ли сего странника законопатить в какой-нибудь приют для слепых? Так как ты специалист по слепой части2, то не откажи написать оному страннику, куда он должен обратиться с прошением и какого, содержания должно быть последнее? Вот его status {положение (лат.).}: отставной солдат Сергей Никифоров Киреев, 59 лет, ослеп на оба глаза 10 лет тому назад, живет в Кашире, в доме Киреева. Адресуйся в Каширу.
   Я говорил про тебя Толстому, и он остался очень недоволен и упрекал тебя за развратную жизнь.
   Хина родила сучку Селитру. Больше нет никаких новостей.
   Низко кланяюсь твоей супруге, а чад твоих мысленно секу и желаю, чтобы они не были умнее родителей. Тебе же желаю исправиться и утешать папашу.

Твой благодетель

А. Чехов.

  
   Нашел ли новую квартиру?
   Сигары получил и выбросил их в нужник, так как я уже не курю. Этими сигарами ты хотел меня задобрить и расположить в свою пользу, но вышло наоборот, и я еще с большею строгостью отношусь к твоим порокам.
   Тарабрину послал я свою новую книгу. Высылаю ему газету.
   У нас очень много фруктов. Вот бы тебе приехать! Пришли же отчет Галкина-Враского3, надо послать ему книгу4. Отчет присылай простой бандеролью, а не заказной.
  
   Письма, т. 4, с. 394--395; Акад., т. 6, No 1577.
   1 Чехов провел в Ясной Поляне 8 и 9 августа 1895 г, (первая встреча с Л. Н. Толстым),
   2 В 1892--1894 гг. Ал. П. Чехов редактировал журнал "Слепец".
   3 Отчет начальника Главного тюремного управления M. H. Галкина-Враского: "Остров Сахалин. Необходимые и желательные мероприятия".-- "Тюремный вестник", 1895, No 5. Свою книгу "Остров Сахалин" Чехов отправил Галкину-Враскому 14 сентября 1895 г.
   4 "Остров Сахалин".
  

АЛ. П. ЧЕХОВ -- ЧЕХОВУ

  
   31 марта 1897 г. Петербург
  

31.III 97.

Алтоша, дорогой,

   Уже несколько дней я получаю от А. С. Суворина тревожные, но крайне неопределенные известия о твоем здоровье и о твоем пребывании в клинике Остроумова1. Что с тобой, дорогой мой, произошло? Зачэм, дюша мой, хвараеш?!
   Питер с волнением и участием говорит о тебе, ибо весть разнеслась быстро и притом, как и всегда, в несколько преувеличенном виде. Оказывается, что ты весьма популярен и любим публикою. Но отсюда не следует, чтобы ты хворал.
   Моя половина повесила нос на квинту и тоже волнуется, и весьма искренно.
   Собираешься ты, по словам Суворина, в Питер. Не спеши и не езди в наше болото. Если есть какие дела, то поручи, буде хочешь, мне. Я исполню по силам и с охотою и весь в твоем распоряжении. Но в Питер все-таки не езди: Нева вскрывается и, по общему гласу врачей, бронхиты, трахеиты и всякого рода подобная сволочь обострились сильно.
   M-lle Emêlie шлет тебе на галльском жаргоне привет и бранит тебя за хворь; приказала сказать, что у нее душа болит.
   Черман тебе кланяется.
   Купи себе велосипед и нажаривай. Я на велосипеде так глубоко и смачно дышу, как никогда не дышал на ногах. Роскошный инструмент.
   Суворин говорит, будто тебе запрещено писать. Поэтому можешь мне не отвечать, но привет самый искренний и сердечный прими, а письмо употреби для нужд твоего anus'a.
   Будь здрав и благоденствуй.
   Жму руку.

Твой Гусиных.

  
   Письма Ал. Чехова, с. 335--336.
   1 В клинике А. А. Остроумова Чехов находился с 25 марта по 10 апреля 1897 г. с тяжелым легочным кровотечением.
  

ЧЕХОВ -- АЛ. П. ЧЕХОВУ

  
   2 апреля 1897 г. Москва
  

Девичье поле, клиники, 97 2/IV.

   Дело вот в чем. С 1884 года начиная у меня почти каждую весну бывали кровохаркания. В этом году, когда ты попрекнул меня благословением святейшего синода, меня огорчило твое неверие -- и вследствие этого, в присутствии г. Суворина, у меня пошла кровь. Попал в клиники. Здесь определили у меня верхушечный процесс, т. е. признали за мной право, буде пожелаю, именоваться инвалидом. Температура нормальная, потов ночных нет, слабости нет, но снятся архимандриты, будущее представляется весьма неопределенным, и, хотя процесс зашел еще не особенно далеко, необходимо все-таки, не откладывая, написать завещание, чтобы ты не захватил моего имущества. В среду на Страстной меня выпустят, поеду в Мелихово, а что дальше -- там видно будет. Приказали много есть. Значит, не папаше и мамаше кушать нада, а мне. Дома о моей болезни ничего но знают, а потому не проговорись в письмах по свойственной тебе злобе.
   В апрельской "Русской мысли" пойдет моя повесть1, где описан (отчасти) пожар, бывший в Мелихове по случаю твоего приезда в 1895 г.
   Твоей жене и детям нижайший поклон и привет -- от всего сердца, конечно.
   Будь здрав.
   Твой благодетель

А. Чехов.

  
   Неизд. письма, с. 178; Акад., т. 6, No 1965.
   1 "Мужики".
  

ЧЕХОВ -- АЛ. П. ЧЕХОВУ

  
   23 февраля (7 марта) 1898 г. Ницца
  

23 февр.

Брат!!

   Правительство, как бы желая показать, что оно не против твоих ухаживаний за театральной девицей, распорядилось поставить 13 февраля моего "Иванова". И Холева также, посоветовавшись с Домашевой, желая доставить тебе удовольствие, приказал снять с репертуара твоего "Платона Андреича" и поставить мое "Предложение"1. Как видишь, все идет как по маслу.
   И здоровье мое тоже в таком положении, что вы, мои наследники, можете только радоваться. Дантист сломал мне зуб, потом дергал три раза -- ив результате инфекционный периостит верхней челюсти. Боль была неистовая, и благодаря лихорадке пришлось пережить состояние, которое я так художественно изобразил в "Тифе" И которое испытывала интеллигенция, глядя на твоего "Платона Андреича". Чувство полноты и кошмар. Третьего дня сделали разрез, теперь опять сижу за столом и пишу. Наследства же ты не получишь.
   Приеду я домой в. апреле, около десятого. До того времени адрес мой остается без перемены.
   Получил из Ярославля известие, что у Миши родилась дщерь2. Новоиспеченный родитель на седьмом небе.
   В деле Зола "Новое время" вело себя просто гнусно. По сему поводу мы со старцем обменялись письмами (впрочем, в тоне весьма умеренном) -- и замолкли оба. Я не хочу писать и не хочу его писем, в которых он оправдывает бестактность своей газеты тем, что он любит военных,-- не хочу, потому что все это мне уже давно наскучило. Я тоже люблю военных, но я не позволил бы кактусам, будь у меня газета, в Приложении печатать роман Зола задаром, а в газете выливать на этого же Зола помои -- и за что? за то, что никогда не было знакомо ни единому из кактусов, за благородный порыв и душевную чистоту. И как бы ни было, ругать Зола, когда он под судом,-- это не литературно3.
   Твой портрет получил и подарил его уже одной француженке с надписью: "Ce monsieur a un immense article, trХs agrêable pour dames" {У этого господина огромный предмет, очень приятный для дам (фр.).}. Она подумает, что речь идет о какой-нибудь твоей статье по женскому вопросу.
   Пиши, не стесняйся. Поклон Наталье Александровне и детям.

L'homme des lettres A. Tchekhoff {*}.

{* Писатель А. Чехов (фр.).}

  
   "Ежемесячный журнал для всех", 1906, No 7, с. 413 (частично), ПССП, т. XVII, с. 234-235; Акад., т. 7, No 2256.
   1 "Иванов" шел в Александрийском театре 13 февраля 1898 г. Водевиль Ал. П. Чехова "Платон Андреич" шел в театре Суворина. 8--9 января 1898 г. Ал. П. Чехов писал брату: "Старец утверждает репертуар, и без этого священнодействия театр обойтись не может. Но утверждение это -- только фикция. Сценою управляет и заменяет пьесы Холева, а Холевою управляет его конкубина Домашева. Так как в моем "Платоне Андреиче" для нее роли нет, то Холева неукоснительно заменяет мою пьесу такими водевилями, в которых играет Домашева. Так будет и впредь" (Письма Ал. Чехова, с. 351). "Предложение" шло в театре Суворина 14 февраля, 2 и 4 марта.
   2 Е. М. Чехова.
   3 С октября 1897 г. в иллюстрированном приложении к "Новому времени" печатался перевод романа Э. Золя "Париж" (в 1898 г. роман выпущен отдельным изданием). Гонорар автору не выплачивался: между Россией и Францией не было литературной конвенции,
  

АЛ. П. ЧЕХОВ - ЧЕХОВУ

  
   23 января 1899 г. Петербург
  

СПбург. 23/I 99.

Высокочтимейший ялтинский братец!

   Получил твое открытое, писанное тобою накануне именин, но так как я тебе, как и подобает человеку моих лет и солидности, послал фамильное поздравительное письмо с тезоименитством, то и не спешил писать это, ожидая свободного времени и накопления фактов. Ныне факты накопились и вечер свободный есть. Знавал ли ты когда-нибудь Николая Михайловича Соковнина? Сей муж состоит уполномоченным взрывчатого товарищества "Прометей" и говорит, что весьма знаком с тобою н часто посещал тебя в Москве на дружеских основаниях. Недавно производились взрывы с помощью "Прометея" под Петербургом, и он пригласил меня присутствовать на оных в качестве твоего брата и нововременца. Велел тебе зело кланяться. Видел я его только раз, во время опытов, и более о нем ничего не знаю, поклон же передаю. Его почерк так же красив, как и почерк Гаврилы Харченки, живущего в собственном доме. Что этот Гаврила мог писать тебе? Так много лет прошло...1
   Дня два тому, ничего мне не ведающу, подходит ко мне в редакцию Тычинкин со скорбным ликом и заявляет, что ты продаешь свои сочинения Марксу за 75 тыс. руб. Сообщение это удивило меня, и я заподозрил недоразумение. Но он категорически уверенно сказал, что между тобою и стариком ведутся телеграфные переговоры, а с Марксом ведет переговоры Сергеенко-Пуп. По мнению Тычинкина, ты -- продешевил. Я отозвался полным ничего незнанием, и разговор кончился.
   Сегодня (22/1) venit ad me {пришел ко мне (лат.).} Сергеенко с неким незнакомым мне своим другом и целый час надоедал мне беседою о том, что он, по твоему доверию, продал тебя Марксу за 75 тыс. По его словам, о которых он просил тебе не говорить, это ему далось нелегко, потому что в течение нескольких дней он должен был беседовать с Марксом по 8 часов и вытягивать от него надбавки по 500 рублей. Я дал ему слово молчать -- и молчу, тебе не говорю. На мой вопрос, к чему он это мне рассказывает?-- он ответил, что боится, не продешевил ли. Я в этом не смыслю ни уха ни рыла и не знаю, кто кого надул, ты Маркса или Маркс тебя. Стороною, как нянькин сын, слышал, что старик очень хотел купить у тебя то, что купил немец, но наследники не разрешили ему затрату столь крупного капитала. Говорят, сцена была бурная. Во всяком случае он недоволен тем, что по усам его текло, но в рот не попало. Поговаривают также, будто на финансовой почве ваши отношения несколько окислились2. Но старика я не видел и потому довольствуюсь пока сплетнями, которые мне сообщаются дамским полонезом (nomina odiosa) {имена называть нельзя (лат.).} охотно. Как бы то ни было, но ты теперь -- "марксист". Очень рад за тебя. Сообщили мне также, будто ты купил имение где-то у Алупки и покупаешь виноградник. И этому я рад: можно будет разыграть библейскую сцену -- упившегося Ноя, над которым насмехался Хам, за что и был проклят. В данном случае роль Ноя будет по праву принадлежать тебе, а Хама возьму на себя, пожалуй, я. Хотя мне и обидно будет, что ты меня проклянешь, но зато я утешусь тем, что это было в своем собственном виноградинке. Кстати, можно ли виноградной лозой драть? Но заведется ли от этого в казенной части выдранного филоксера?
   Дай. совет, как бывший, сущий и будущий землевладелец. Скопил я себе с превеликим трудом (увы, я не марксист!) одну тысячу рублей, и только одну. Можно ли на эти деньги купить уголок земли с крыжовником и маленькой хижиной дяди Тома? Если можно, то не знаешь ли, где? Напиши мне. А если сосватаешь, то и комиссионные дам.
   Жаль, что ты ничего не пишешь о своем здоровье. Каково бы оно ни было, а забывать о нем в письмах брату не годится. Если я тебе, без церемонии, пишу каждый раз о перебоях и дигиталисах, то это, казалось бы, дает и тебе право не церемониться со мною, хотя я -- и бедный родственник.
   В Питере у нас нового нет ничего. Обычная сутолока, беспросветная переутомительная работа из-за пятака, мечты о крыжовнике и далее, кроме забот и дрязг -- ничего. От меня новостей вообще не жди. Работаю анафемски много, но мзды получаю мало, т. к. от старости стал работать втрое медленнее. Настойчиво хочется отдохнуть. Вот тебе и все. А до того, что делают Победоносцевы, Буренины, Хилковы и т. д., мне нет дела. И но спрашивай. Жду, как искупления, поездки в марте в Одессу и в апреле -- в Казань на съезды водопроводный и пироговский. Буду писать и работать и там, но все-таки меньше. К тому же и проветрюсь.
   Когда купишь виноградник, пришли мне баночку филоксеры: говорят, помогает от геморроя.
   Жму лапу, буду ждать письма и -- помогай тебе бог!
   Презирающий богачей

Бедный Гусев.

  
   Письма Ал. Чехова, с. 37?--378.
   1 Чехов писал брату в открытке 16 января 1899 г.: "Получил письмо от Гаврилы Харченко, который когда-то служил у нас в мальчиках. Живет он в Харькове, в собственном доме, пишет хорошим конторским почерком".
   2 Отношения Чехова с Сувориным в конце 90-х годов в самом деле "окислились", но причина была не в издательских, а в других разногласиях (дело Дрейфуса, студенческие волнения и др.). Впрочем, Суворин намеревался выпустить собрание сочинений Чехова, но, по всей видимости, на тех же условиях, что и сборники, т. е. взимая с Чехова определенный процент за печатание и продажу книг. Заведующий суворинской типографией К. С. Тычныкин "ужасался", как бы полное собрание "не хлопнуло... по карману" Чехова (Чехов -- А. С. Суворину, 27 октября 1898 г.). Кроме того, дело продвигалось чрезвычайно медленно, и Чехов опасался, что "это полное собрание выйдет не раньше 1948 года" (М. П. Чеховой, 9 января 1899 г.). Договор с издательской фирмой А. Ф. Маркса был заключен 26 января 1899 г.
  

ЧЕХОВ -- АЛ. П. ЧЕХОВУ

  
   27 января 1899 г. Ялта
  
   Да, бедный родственник, все это справедливо. Я ухожу от типографии, от Неупокоева, от рассеянного Тычинкина, не только ухожу, но даже уже ушел. Суворину я не предлагал купить мои сочинения; и к совершившемуся факту он относится благодушно, по крайней мере пишет мне игривые письма. Пока все обстоит благополучно.
   С Маркса я получил 75 тыс. за все напечатанное мною доселе; за будущее он будет платить мне так: в первые пять лет по подписании договора -- 5 тысяч за 20 листов, во вторые пять лет -- 9 тысяч и т. д. с прибавкой по 200 р. на лист через каждые пять лет, так что если я проживу еще 45 лет, то он, душенька, в трубу вылетить. Мы ему покажем! Доход с пьес принадлежит мне и потом моим наследникам.
   При слове "наследник" ты злорадно ухмыльнулся. Не беспокойся, все я завещаю на благотворительные дела, чтобы родственникам не досталось ни копейки. Ты будешь раз в год получать 1/4 ф. чаю в 30 к,-- и больше ничего!! Вот к чему ведет непочтительность.
   Я за Алупкой купил имение: три десятины, дом, виноградник, вода; цена две тысячи. Belle vue {Прекрасный вид (фр.).}, такое belle vue, что хоть отбавляй. Если удастся поселиться в этом именьишке, то по соседству я найду для тебя участочек. Здесь довольно и полдесятины. Только не растрать своей тысячи.
   Наталии Александровне, Тосе и Мише привет и поклон. Если Николай дома, то поклон и ему. Будь здрав. Пиши. Пиши, не стесняйся.

Богатый родственник, землевладелец

А. Чехов.

   27 янв.
  
   Неизд. письма, с. 183--184; Акад., т. 8, No 2610.
  

ЧЕХОВ -- АЛ. П. ЧЕХОВУ

  
   5 февраля 1899 г. Ялта
  

5 февр.

   Глубокомысленный Саша! Надень новые брюки, ступай в редакцию "Нового времени" и распорядись, чтобы там переписали сказку мою "Сказка", напечатанную в 4253 No, и пришли мне1. Распорядись также, наняв даже кого-нибудь за деньги (но подешевле), чтобы отыскали в том же "Новом времени", через год после No 4253, на Пасху, или Рождество, или Новый год напечатанную другую сказку -- о миллионерах, держащих пари2. Также вели переписать рассказы "Скука жизни", "Учитель" и "Тяжелые люди", напечатанные в том же "Новом времени" в первый год моего сотрудничества в оной хорошей газете. Все это нужно для г. Маркса, нашего благодетеля, который купил у меня мои произведения, даже несмотря на твое дурное поведение.
   Сегодня получил письмо от Суворина и Тычинкина. Суворин говорит об учиненной мною продаже; то, что не дат купил, объясняет он тем, что Сергеенко о продаже сказал ему, когда уже было кончено с Марксом и проч. и проч.,-- и объясняется в дружбе и хороших чувствах. Письмо его очень тепло написано, Тычинкин тоже объясняется в чувствах и критикует "молодую" редакцию.
   Как-никак, а в общем "Новое время" производит отвратительное впечатление. Телеграмм из Парижа нельзя читать без омерзения, это не телеграммы, а чистейший подлог и мошенничество. А статьи себя восхваляющего Иванова!3 А доносы гнусного Петербуржца!4 А ястребиные налеты Амфитеатрова! Это не газета, а зверинец, это стая голодных, кусающих друг друга за хвосты шакалов, это черт знает что. Оле, пастыри Израилевы!
   Я н Суворин намереваемся ознаменовать наше книгоиздательство, продолжавшееся 12 лет столь благополучно. Посоветуй, как ознаменовать, чем.
   Денег от Маркса я еще не получил. Должно быть, по ошибке он послал все деньги тебе.
   Отчего бы тебе не завести сношений с московским "Курьером"? Там. весьма нуждаются в беллетристике. Маша могла бы оказать тебе протекцию, ибо "Курьер" издается ее приятелями, иерусалимскими дворянами. Газета хорошая, платит хорошо. Ты можешь сразу заломить по 4 коп. за строчку. Мало? Ну, но 12 коп.
   Итак, значит, я уже не издаюсь у вас, и Неупокоев уже отошел от меня, как Иаков отошел от Лавана.-- "Не желаю быть знакомым",-- как говорил кто-то когда-то хриплым басом.
   В начале поста Суворин приедет ко мне в Ялту5.
   Ты писал недавно о желании купить себе кусочек земли. Где бы ты хотел купить? На севере? На юге? Отвечай обстоятельно.
   Кланяйся своему семейству и будь здоров. Если тебе Маркс прислал мои деньги, то возврати.

Твой брат и благодетель

А. Чехов.

  
   Письма, т. 5, с. 333--334 (частично); ПССП, т. XVIII, с. 64--65; Акад., т. 8, No 2631.
   1 Первоначальное название рассказа "Без заглавия".
   2 Рассказ "Пари".
   3 M. M. Иванов вел в "Новом времени" отдел "Музыкальные наброски". Напечатал хвалебные статьи о постановке в Москве своей оперы "Забава Путятишна" (по комедии В. П. Буренина),
   4 Фельетонист В. С. Лялин.
   5 Поездка не состоялась.
  

АЛ. П. ЧЕХОВ - ЧЕХОВУ

  
   16 февраля 1899 г. Петербург

СПб. 16/ II 99.

Бывший братт, а ныне богач-марксист!

   Дополнение к предыдущему письму, ответа на кое я еще не получил. Пересмотрел я 87 год, ища "Скуки жизни" и "Миллионеров". Не нашел в этом году, но зато обретох следующее:
   "Враги" (фельетон) янв. 3913, "Верочка" (Ф) февр, 3944, "Дома" (Субботник) 3958, "Встреча" (Ф) март 3969, "Миряне" (С) апрель 3998, "Счастье" (С) июнь 4046, "Перекати-поле" (Ф) 4084, "Свирель" (С) авг. 4130, "Холодная кровь" (С) окт. 4193, (Ф) ноябрь 4196 ;(в 2-х NoNo), "Поцелуй" (Ф) 4238. Нет ли в этом синодике чего-нибудь позабытого, что нужно переписать?
   Три переписанные уже вещицы посылаю сегодня же или завтра заказной бандеролью. Остальные пишутся.
   Спрашиваешь, чем ознаменовать юбилей твоего с Сувориным книгоиздательства? Изволь, отвечу. Пусть Суворин за 13-летнюю мою службу прибавит мне жалованья 25 р. в месяц, а ты подари мне комплект твоих сочинений с автографом, ибо у меня ни прибавки, ни книг нет. Ты и Суворин -- люди богатые и норовите отделаться осьмушкой чаю... Вот и ознаменуете, а то вы очень зажирели...
   Жду приказаний о переписке.
   У нас великое брожение умов по поводу студенческого волнения умов. Виновата полиция. Студенты ведут себя великолепно, сдержанно и с тактом. Все высшие учебные заведения -- технологи, инженеры, лесники, даже духовная академия солидарно прекратили лекции по собственной инициативе, пока студентам не дадут гарантии, что их полиция не будет бить по мордам арапниками. Градоначальник Клейгельс летит с места. Стараются удалить Боголепова. Полиция страшно сконфужена. Высшие сферы и министерства возмущены. Сегодня царь проезжал нарочно мимо университета, оцепленного 5-е сутки полицией: студенты сняли шапки и кричали ура. Подробностей так много, что можно написать целый том. Киевские и дерптские студенты прислали депутации о солидарности и тоже забастовали. Ждут, что студенческий пожар разольется по всем университетам. Что-то будет? Студенты поражают всех своим удивительно тактичным поведением. Будет время -- напишу подробнее1, а теперь надо снимать штаны и спать. Все, вся, всякая и всяческая кланяются. Врет Суворин, говоря, будто Сергеенко явился к нему уже после продажи Марксу. Сергеенко говорил мне совсем иное.

Tuus frater pauper {*}.

{* Твой бедный брат (лат.).}

  
   Тычинкин кланяется и полон чувства любви и приятельства к тебе.
   Сейчас получено известие, что и морской корпус примкнул к студентам, а через 5 минут сообщено по телефону, что женские педагогические курсы (и бабы туда же!) подали своему попечителю вел. кн. Константину Константиновичу петицию, к коей приложена жалоба студентов и изложены их нужды и требования.
  
   Письма Ал. Чехова, с. 381--382.
   1 Студенческие волнения были связаны с общим подъемом революционного движения в России на рубеже нового века. Подробнее см. в статье А. Н. Дубовикова "Письма к Чехову о студенческом движении 1899--1902 гг." (ЛН, с. 449--476).
  

ЧЕХОВ - АЛ. П. ЧЕХОВУ

  
   19 апреля 1904 г. Ялта.
  

19 апреля 19041.

   Многоуважаемый Артарксеркс Павлович, рекомендуемая дача2 напоминает мне тот кофе, который хорош тем, что в нем нет цикория, и плох тем, что в нем нет кофе. В участке этом много километров, но нет дома, нужно строиться. Строиться же значило бы дать нажиться некоторым лицам предосудительного поведения (о присутствующих я не говорю).
   Нового ничего нет, все по-старому. 1-го мая уеду в Москву, Леонтьевский пер., д. Катык. Пиши сюда письма, по возможности почтительные. Первородством не гордись, ибо главное не первородство, а ум.
   Греческий дидаскалос3 будет у тебя после десятого мая. С женой и с педами. Поживут только до 20 сентября, к сожалению, больше не могут, как я ни уговариваю,
   Будь здоров, подтяни брюки. Поклон твоему семейству.

Твой А. Чехов.

  
   Повторяю: не гордись первородством!
  
   Неизд. письма, с. 185--186; Акад., т. 12, No 4409.
   1 Последнее письмо Чехова к брату.
   2 Ал. П. Чехов сообщал в письме от 14 апреля 1904 г.: "Высматриваю по газетам и путем расспросов для тебя имения в Финляндии. Посылаю пока, что нашел" (Письма Ал. Чехова, с. 417)
   3 По-гречески -- учитель. Гостя у брата в Ялте, Ал. П. Чехов познакомился с учителем Харлампидисом. Грек собирался ехать в Петербург держать экзамен, вероятно, в университете,
  
  

А. П. ЧЕХОВ И H. A. ЛЕЙКИН

  
   Николай Александрович Лейкин (1841--4906) -- юморист и беллетрист, издатель и редактор журнала "Осколки". Родился в купеческой семье. Учился в немецком реформатском училище, но когда отец разорился, вынужден был поступить приказчиком в одну из лавок петербургского Апраксина двора.
   Роман Лейкина "Апраксиyцы", напечатанный в журнале "Библиотека для чтения" в 1863 году, был замечен Некрасовым и Салтыковым-Щедриным; позднее его рассказы и повести появлялись в "Современнике" и "Отечественных записках". В 1871 году M. E. Салтыков-Щедрин отозвался о двухтомнике "Повести, рассказы и драматические сочинения Н. А. Лейкина" в одной из своих анонимных рецензий в библиографическом отделе "Отечественных записок": "Лейкин принадлежит к числу писателей, знакомство с которыми весьма полезно для лиц, желающих иметь правильное понятие о бытовой стороне русской жизни... Это материал, имеющий скорее этнографическую, нежели беллетристическую ценность" (М. Е. Салтыков-Щедрин. Собр. соч. в 20-ти томах, т. 9. М., "Художественная литература", 1970, с. 421--422).
   Н. А. Лейкин был знаком с В. С. Курочкиным, известным поэтом-сатириком, и с его братом, врачом, энциклопедически образованным человеком, оказавшим на него, как позднее заметил Лейкин в своих воспоминаниях, "огромное влияние". С 1863 года и позднее Лейкин время от времени сотрудничал в "Искре", едва ли зная о революционной деятельности братьев Курочкиных и о подлинном характере журнала, связанного с партией "Земля и воля" и революционным движением 60-х годов. Причастность к "Искре" была тем не менее событием огромной важности, определившим, как считал Лейкин, всю его судьбу: "...в "Искре" я начинал свое литературное поприще и много работал, но больше того учился и усваивал те принципы, которые теперь провожу в "Осколках" (Чехову, 26 апреля 1885 г.). Эти "принципы" -- демократическая направленность и журнала, и собственной литературной работы издателя.
   Лейкин был чрезвычайно плодовитым литератором; по подсчетам его биографа, им выпущено около 70 книг, число же сценок и рассказов, опубликованных в газетах и юмористических журналах, исчисляется тысячами. В "Петербургской газете", например, его сценки публиковались ежедневно, за вычетом понедельников, в течение многих лет.
   Тем не менее имя Лейкина едва ли оставило бы хоть сколько-нибудь заметный след и истории русской литературы, если бы не та роль, какую ему посчастливилось сыграть в судьбе Чехова. Познакомились они в 1882 году в Москве. Лейкин незадолго до того приобрел право на издание "Осколков", искал молодых юмористов и фельетонистов; Чехов, в ту нору студент-третьекурсник, был приглашен в журнал по рекомендации Л. И. Пальмина (см. Вокруг Чехова, с. 65). Определенный Лейкиным гонорар -- 8 коп. за строку -- вскоре был увеличен, и в 1884--1885 годах Чехов получал в "Осколках" основную часть своего литературного заработка. "Если бы все журналы были так честны, как "Осколки", то я на лошадях бы ездил",-- писал он Ал. П. Чехову (13 мая 1883 г.). Издатель "Осколков", естественно, стремился к тому, чтобы его журнал "хоть по некоторым своим сотрудникам стоял вне конкуренции" (20/21 ноября 1885 г.), и поэтому ревновал и досадовал, находя имя Антоши Чехонте в других юмористических еженедельниках.
   Переписка Чехова с Лейкиным позволяет понять сущность разногласий, которые от письма к письму становились все определеннее. Рассказы Чехова, выглядевшие среди рядового товара "Осколков" как "рассыпанные на сером сукне алмазы" (Ю. Соболев. Чехов. М., 1930, с. 35), почти не вызывали редакторских замечаний и, если не говорить о цензуре, без особых поправок шли в печать. Но зато репортерская работа, т. е. фельетоны, подписи к рисункам и прочие осколочные "мелочишки", в которых Лейкин постоянно нуждался, сильно затрудняла Чехова; сколько ни "перевоспитывал" его Лейкин, ничего не менялось. Чехов оставался самим собой. "...Вы сами знаете, что легче найти 10 тем для рассказов, чем одну порядочную подпись..." -- писал он Лейкину 4 ноября 1884 года. Чехов по натуре и по характеру своего дарования не мог быть репортером-поденщиком; это и отделяло его от Лейкина, "Осколков", всей "малой прессы" 80-х годов.
   В глазах Лейкина Чехов был талантливым, но совсем молодым человеком, которого нужно учить и учить писательскому ремеслу, потому что для него, Лейкина, литература была прежде всего ремеслом: "Писать надо больше, одно скажу. Надо выгнать из себя ленивого человека и нахлыстать себя... Вы говорите, надо читать, заниматься наукой. Ничего не значит..." (17/18 октября 1885 г.).
   Нужно признать, что как редактор Лейкин не так уж часто и не столь глубоко правил рукописи Антоши Чехонте; известны, по-видимому, все случаи его вмешательства, и почти все они вызваны стремлением обезопасить журнал от нападок цензуры. Но он отводил для рассказа не более 100--150 строк в номере: "Вы знаете мое правило -- краткость, и этим я беру" (1 марта 1884 г.). Чехов и сам тоже стоял за краткость, но с самого начала ему был необходим пусть небольшой, но именно творческий простор.
   Многоопытный литератор, Лейкин неизменно ошибался в оценках, когда ему приходилось читать не юмореску, а серьезную прозу Чехова. Так случилось, в частности, с "Унтером Пришибеевым", который показался Лейкину неудачным, т. е. попросту "длинным" и не смешным (5/8 сентября 1885 г.). Или его замечание о "Степи": "Повесить мало тех людей, которые советовали Вам писать длинные вещи. Мое мнение такое: в мелких вещах, где Вы являетесь юмористом, Вы большой мастер" (5 марта 1888 г.). Чехов был человеком иного масштаба, другой судьбы; "Осколки", "Будильник", как и прочие издания "малой прессы", нуждались лишь в ничтожной доле сил, которыми он располагал, да и эта доля разменивалась на мелочи. Правда, "Осколки" он ставил все же выше других журналов. И даже уже по сути прощаясь с юмористической прессой, Чехов надеялся не покидать окончательно "Осколки". "В моей тугоподвижности, с какого я работаю у Вас,-- писал он Лейкину 27 декабря 1887 года,-- ради создателя не усмотрите злого умысла, не подумайте, что я отлыниваю от "Осколков". Ни-ни! "Осколки" -- моя купель, а Вы -- мой крестный батька".
   Переписка Чехова с Лейкиным, начавшаяся в 1882 году, продолжалась почти до конца жизни Чехова. Сохранилось 168 писем Чехова и 207 писем Лейкина. Публикация писем Чехова к Лейкину началась рано; 60 писем увидели свет в сборнике (Лейкин), вышедшем спустя год после смерти издателя "Осколков". Письма Лейкина напечатаны лишь в небольшой части ("Новый мир", 1940, No 1 и 2-3).
  

Н. А. ЛЕЙКИН - ЧЕХОВУ

  
   31 декабря 1882 г. Петербург
  

Декабря 31 1882 г.

Милостивый государь

Антон Павлович!

   Прежде всего поздравляю Вас с Новым годом и желаю Вам исполнения всех Ваших желаний. Затем благодарю Вас за любезное сотрудничество Ваше в "Осколках" в 1882 году1 и прошу не оставлять журнал своими литературными вкладами в 1883 году. Вы теперь успели приглядеться и видите, что нужно "Осколкам". Мне нужно именно то, что Вы теперь посылаете, т. е. коротенькие рассказцы, сценки. Шлите только почаще. Ваши прелестные вещички "Роман репортера" и "Роман доктора" пойдут в No 2 журнала. В No 1 они не попали за неимением места. Весь No 1, как новогодний, составлен из вещиц новогодних. Нарочно подбирал так. Впрочем, Вы сами увидите, когда No журнала получится в Москве.
   О безвозмездной высылке Вам "Осколков" я сделал распоряжение в конторе, и Вы будете получать их в 1883 г. Боюсь только, как бы No 1 не запоздал явиться к Вам вовремя. Список сотрудников, кому посылать журнал, я сдал несколько поздно в контору, а именно вчера; почтамт же принимает только ограниченное количество адресов в день.
   Затем препровождаю Вам гонорар за помещенные Вами статьи. Вам приходится двадцать рубл. и 64 к. Расчет выражается в следующих цифрах:
  
   No 47 -- проза -- 85 стр. по 8 к. Р. 6.80
   " 48 -- " -- 22 " " 8 " " 1.76
   " 51 -- " -- 99 " " 8 " " 7.92
   " 52 -- " -- 52 " " 8 " " 4.16
   Итого Рб. 20.64
  
   О получении денег благоволите меня уведомить. Свидетельствую Вам мое почтение, прошу принять уверение в моем дружественном к Вам расположении.

Н. Лейкин.

  
   Публикуется впервые (ГБЛ).
   1 Сотрудничество Чехова в "Осколках" началось 20 ноября 1882 г. (No 47) рассказом "Нарвался (Из летописи Лиговско-Чернореченского банка)".
  

ЧЕХОВ -- Н. А. ЛЕЙКИНУ

  
   12 января 1883 г. Москва
  

3 12/1

Милостивый государь

Николай Александрович!

   В ответ на Ваши любезные письма посылаю Вам несколько вещей. Гонорар получил, журнал тоже получаю (по вторникам); приношу благодарность за то и другое. Благодарю также и за лестное приглашение продолжать сотрудничать. Сотрудничаю я в "Осколках" с особенной охотой. Направление Вашего журнала, его внешность и уменье, с которым он ведется, привлекут к Вам, как уж и привлекли, не одного меня.
   За мелкие вещицы стою горой и я, и если бы и издавал юмористический журнал, то херил бы все продлинновенное. В московских редакциях я один только бунтую против длиннот (что, впрочем, не мешает мне наделять ими изредка кое-кого... Против рожна не пойдешь!), но в то же время, сознаюсь, рамки "от сих и до сих" приносят мне немало печалей. Мириться с этими ограничениями бывает иногда очень нелегко. Например... Вы не признаете статей выше 100 строк, что имеет свой резон... У меня есть тема. Я сажусь писать. Мысль о "100" и "не больше" толкает меня под руку с первой же строки. Я сжимаю, елико возможно, процеживаю, херю -- и иногда (как подсказывает мне авторское чутье) в ущерб и теме и (главное) форме. Сжав и процедив, я начинаю считать... Насчитав 100--120--140 строк (больше я не писал в "Осколки"), я пугаюсь и... не посылаю. Чуть только я начинаю переваливаться на 4-ю страницу почтового листа малого формата, меня начинают есть сомнения, и я... не посылаю. Чаще всего приходится наскоро переклевывать конец и посылать не то, что хотелось бы... Как образец моих печалей, посылаю Вам статью "Единственное средство"... Я сжал ее и посылаю в самом сжатом виде, и все-таки мне кажется, что она чертовски длинна для Вас, а между тем, мне кажется, напиши я ее вдвое больше, в ней было бы вдвое больше соли и содержания... Есть вещи поменьше -- и за них боюсь. Иной раз послал бы, и не решаешься...
   Из сего проистекает просьба: расширьте мои нрава до 120 строк... Я уверен, что я редко буду пользоваться этим правом, но сознание, что у меня есть оно, избавит меня от толчков под руку1.
   А за сим примите уверение в уважении и преданности покорнейшего слуги

Ант. Чехов.

  
   P. S. К Новому году я приготовил Вам конверт весом в 3 лота. Явился редактор "Зрителя" и похитил его у меня. Отнять нельзя было: приятель2. Наши редакторы читают филиппики против москвичей, работающих на Петербург. Но едва ли Петербург отнимает у них столько, сколько проглатывают г.г. цензора. В несчастном "Будильнике" зачеркивается около 400--800 строк на каждый номер. Не знают, что и делать.
  
   "Новый мир", 1940, No 1, с. 231; Акад., т. 1, No 31.
   1 Лейкин ответил 20 января 1883 г.: "...полагаясь на то, что Вы не станете злоупотреблять длиннотами, благословляю Вас и на 120 строк и на 140 и даже на 150, присылайте только непременно что-нибудь к каждому номеру" ("Новый мир", 1940, No 1, с. 232).
   1 В No 1 и 2 "Зрителя" за 1883 г. напечатаны: "Пережитое", "Философские определения жизни", "Мошенники поневоле", "Гадальщики и гадальщицы", "Кривое зеркало". Редактором-издателем журнала был В. В. Давыдов.
  

Н. А. ЛЕЙКИН - ЧЕХОВУ

  
   3 февраля 1883 г. Петербург
  

Февр. 3-го 1883 г.

Милостивый государь

Антон Павлович!

   Сердечно благодарен Вам за Ваш последний присыл. Вещичка Ваша "На гвозде" совсем шикарная вещичка. Это настоящая сатира. Салтыковым пахнет. Я прочел ее с восторгом два раза. Читал и другим -- всем нравится. Она пойдет в следующем (6) номере "Осколков".
   Ваш последний присыл был как нельзя более кстати. Оригиналу для номера у меня было очень мало.
   А. М. Дмитриев, который у меня пишет "Осколки московской жизни", статьи не прислал. Сообщает, что болен глазами1. Составитель "Провинциальной жизни" загулял и глаз но кажет.
   Все имеющиеся у меня Ваши рассказы опять убил в один номер, оставив про запас только одну штучку "Благодарный". Но этого, пожалуй, на 7-й номер будет мало, а потому прошу Вас опять поналечь покрепче и прислать мне партийку литературного товара к понедельнику.
   Гонорар за январь месяц, надеюсь, Вы получили.
   Пользуюсь случаем переслать Вам обратно тему о пожаре цирка бердичевского. Дело в том, что мои художники не нашлись как рисовать на эту тему. Порфирьев попробовал было, но испортил. А теперь уже рисовать на эту тему поздно2. В пользу погорельцев начались даваться спектакли и концерты, да и о самом пожаре-то что-то начали забывать.
   Простите великодушно, что задержал Вашу рукописочку. А засим, пожелав Вам всего хорошего, остаюсь уважающий Вас

Н. Лейкин.

  
   P. S. Жду транспорта.
   К Вашему рассказцу "Трутни" Порфирьев сделал отличный рисунок на целую страницу. Он пойдет в ближайшем номере3.
  
   Публикуется впервые (ГБЛ).
   1 10 июня Лейкин предложил Чехову взять на себя "Осколки московской жизни"; Чехов вел ото обозрение со 2 июля 1883 г. по 12 октября 1385 г.
   2 В измененной редакции, под названием "На луне", чеховская тема была опубликована в "Осколках" с рисунком В. И. Порфирьева в No 25 за 1885 г.
   3 "К сведению трутней" ("Осколки", 1883, No 13).
  

Н. А. ЛЕЙКИН - ЧЕХОВУ

  
   16 апреля 1883 г. Петербург
  

Апр. 16 1883 г.

Уважаемый Антон Павлович!

   Я еще в долгу перед Вами. Я не ответил Вам на одно из Ваших писем, которое требовало ответа. В этом письме Вы прислали мне рассказ "Трубка" Аг. Единицына1. Рассказ этот до сих пор не напечатан, хотя я и порывался его печатать в "Осколках", во имя Вашей рекомендации. Несколько раз порывался печатать я рассказ, несколько раз перечитывал его, но, не поняв конца рассказа, опять откладывал его в сторону. Теперь я возвращаю Вам этот рассказ. Положительно не понял конца. В чем тут соль? Мне кажется, что в рассказе что-то пропущено при переписке.
   Кстати, кто этот Единицын? Не может быть, чтобы это была настоящая фамилия.
   Возвращаю Вам и Вашу маленькую мелочишку. Показалась она мне несколько сальною, а "Осколки" попали в кружок семейных читателей, так подчас боюсь сальцо-то подпускать.
   Вы у меня просили мою книжку, не называя ее по заглавию, но рассказывая признаки ее. Ей-ей, не могу догадаться, какая это из моих книжек2. Но все равно, я Вам вышлю несколько из своих книжек. Может быть, и "потрафлю". Не высылал раньше, потому -- ей-ей -- голова кругом идет от литературных и иных делов.
   Очень уж я захватался. Судите сами: по 8--9 рассказов в неделю нишу. А редактирование журнала? А идея для передовых рисунков? Ведь все это мои идеи. Кроме того, я гласный городской думы, член нескольких комиссий, заведываю двумя городскими школами.
   Вышлю, скоро вышлю книги.
   Рассказцы Ваши "Верба" и "Вор" прелестные рассказцы, но немножко серьезны для "Осколков". Сам я их прочел с наслаждением. Теперь у меня осталось немного Вашего добра: рассказ о проститутке и телеграфисте, дневничок "26", попорченный цензором, "Теща", "Нана"3. Все набраны и все пойдут. Присылайте еще. Пора строчить уже весенние штучки... Недели через две хватите о дачах. Я о петербургских дачах заведу свою шарманку, а Вы о московских.
   Ну-с, вот и все.
   Затем, поздравляю Вас с праздниками, христосуюсь, желаю быть здоровым.
   Примите уверение в моем к Вам уважении.

Н. Лейкин.

  
   P. S. Если Единицын псевдоним, то сообщите, кто это такой. Да пусть пишет и пришлет еще что-нибудь, Я буду рад, если что хорошенькое.
  
   Публикуется впервые (ГБЛ).
   1 В начале марта Чехов вместе с письмом послал Лейкину рассказ Ал. П. Чехова "Трубка".
   2 В том же письме содержалась просьба: "...пришлите мне для моей библиофики единую из Ваших книжек. Какую именно, не знаю. Жил во время оно в провинции и был одним из ревностнейших Ваших читателей. Особенно врезался в мою память одни рассказ, где купцы с пасхальной заутрени приходят. Я захлебывался, читая его. Мне так знакомы эти ребята, опаздывающие с куличом, и хозяйская дочка, и праздничный "сам", и сама заутреня... Не помню только, в какой это книжке... В этой же книжке, кстати сказать, есть фраза, которая врезалась в мою память: "Тургеневы разные бывают" -- фраза, сказанная продавцом фотографий". Речь идет о книге Лейкина "Саврасы без узды" (СПб., 1880) и двух рассказах: "После светлой заутрени" и "Птица".
   3 Речь идет о рассказах "Слова, слова и слова", "Двадцать шесть (Выписки из дневника)", "Теща-адвокат" и "Моя Нана".
  

ЧЕХОВ -- Н. А. ЛЕЙКИНУ

  
   Апрель, после 17, 1883 г. Москва
  

Многоуважаемый Николай Александрович!

   Посылаю Вам несколько рассказов и ответ на Ваше письмо.
   Вы à propos замечаете, что мои "Верба" и "Вор" несколько серьезны для "Осколков". Пожалуй, но я но посылал бы Вам несмехотворных вещиц, если бы не руководствовался при посылке кое-какими соображениями.
   Мое думается, что серьезная вещица, маленькая, строк примерно в 100, не будет сильно резать глаз, тем более что в заголовке "Осколков" нет слов "юмористический и сатирический", нет рамок в пользу безусловного юмора. Вещичка (не моя, а вообще) легенькая, в духе журнала, содержащая в себе фабулу и подобающий протест, насколько я успел подметить, читается охотно, сиречь не делает суши. Да у Вас же изредка, кстати сказать, между вещицами остроумнейшего И. Грэка попадаются вещицы, бьющие на серьез, но тоненькие, грациозные, такие, что хоть после обеда вместо десерта ешь. Они не делают контры, а напротив... Да и Лиодор Иванович1 не всегда острит, а между тем едва ли найдется такой читатель "Осколков", который пропускает его стихи не читая. Легкое и маленькое, как бы оно ни было серьезно (я но говорю про математику и кавказский транзит), не отрицает легкого чтения... Упаси боже от суши, а теплое слово, сказанное на Пасху вору, который в то же время и ссыльный, не зарежет номера. (Да и, правду сказать, трудно за юмором угоняться! Иной раз погонишься за юмором да такую штуку сморозишь, что самому тошно станет. Поневоле в область серьеза лезешь...) К Троице я пришлю Вам что-нибудь зеленое, à la "Верба". Буду серьезничать только по большим праздникам.
   Агафоподу Единицыну я написал. Это мой брат, ныне чиновник, работавший в последние годы в московских изданиях. Работал сильно и в свое время с успехом: жил письмом. Был малый юмористом, ударился в лиризм, в фантасмагорию и, кажется... погиб для авторства. Хочется удрать от лиризма, но поздно, увяз. Его письма полны юмора, ничего смехотворней выдумать нельзя, но как станет строчить для журнала -- беда, ковылять начнет. Будь он помоложе, из него можно было бы сделать недюжинного работника. Юморист он неплохой. Это можно видеть из одного того, что в таганрогскую таможню поступил, когда уж оттуда все повыкрали. Я написал ему, н он пришлет Вам, наверное, что-нибудь. А за сим остаюсь всегда готовым к услугам

А. Чехов.

  
   На 1-й день Пасхи я послал Вам рассказ: "Ваня, мамаша, тетя и секретарь". Получили?2
  
   Лейкин, с. 284--285; Акад., т. 1, No 40.
   1 Пальмин.
   2 Напечатан в "Осколках" 7 мая (No 9). Позднее назван "Случай с классиком".
  

Н. А. ЛЕЙКИН -- ЧЕХОВУ

  
   10 августа 1883 г. Петербург
  

Августа 10 1883 г.

  

Уважаемый Антон Павлович!

   Письмецо Ваше от 6 августа с приложением мелочишек и рассказа получил1. Приношу за них мое спасибо.
   В письме своем Вы хвалите рисунки и текст последнего No "Осколков" и говорите: "жаль, что лучшее постигает увы и ах!" На это могу Вам сказать, что добрую треть всего заготовленного постигает "увы и ах!". Иногда бывает так, что просто руки отнимаются и начинает душить бессильная злоба. Пальмин знает, я писал ему об этом. Да вот хоть бы передовые рисунки... Что ни представишь хорошее -- ничего нельзя. Хорошо еще, ежели представляешь в эскизе, а то ведь и по карману бьет. На прошлой неделе захерены цензурой четыре страницы готовых рисунков на первую страницу и в сущности невинных. А бытовых рисунков или богдановских женщин, как это делает "Стрекоза", на первую страницу ставить не хочется. Бьешься, бьешься и не знаешь, что делать.
   Получил от Вас письмо, получил и от Пальмина. Оба вы удивляетесь, как это могло случиться, что одна и та же карикатура появилась и у нас, и в "Будильнике". Очень просто. Все мы люди и все человеки, во грехах рождены, стало быть, и воруем из иностранных журналов. Рисунки "о женщине" взяты из французского журнала "Caricature". Попался хорошенький цензурный сюжет -- ну, и давай его. Я заказал срисовать Порфирьеву, а в "Будильнике" тоже кому-то заказали. В подобных случаях, разумеется, надо бы было указывать источник заимствования, но ведь никто этого не делает даже за границей, не говоря уже про русские журналы. Я получаю почти все французские, немецкие, итальянские и шведские юмористические журналы и вижу, как там. хапают друг у друга без указания источника. Хапают даже из "Осколков". Недавно еще была схапана целая страница из "Осколков" в одном итальянском юмористическом журнале.
   Вы и Пальмин сетуете затем, зачем я поместил польку. Нельзя было не поместить, подписчики требовали. Я получил до десятка писем с требованием нот. Провинциальный подписчик памятлив, а я имел неосторожность, а может быть и глупость, упомянуть в объявлении на 1883 г. о подписке, что в "Осколках" будут время от времени помещаться ноты как для пения, так и для игры на фортепиано. И вот пришлось дать ноты, дабы выполнить обещание. На будущий год я не объявлю о нотах в объявлении о подписке и давать их не буду, но в нынешнем году я должен буду дать и еще какую-нибудь пьеску, теперь уже для пения. Вы думаете, мне дешево обошлись ноты? Думаете, что это я из сквалыжничества, что, мол, в летние месяцы все сойдет? За польку я заплатил капельмейстеру Русского купеческого общества для взаимного вспоможения (видите, какой титул!) Герману Рейнбольду тридцать рублей, а между тем на эти деньги можно бы было иметь две страницы рисунков.
   Вы особенно напираете на то, что мои передовицы "подгуливают". Верно, но я не думаю, чтобы они уж очень сильно подгуливали. Они иногда бывают непонятны для Москвы и провинции, так как часто составляются на петербургские сюжеты и, следовательно, имеют местное значение, по такие, если Вы проглядываете рубрику "Осколки петербургской жизни", всегда поясняются или, так сказать, освещаются в этой рубрике.
   Вы по. поверите, как трудно вести в России честный, либеральный, на все отзывчивый юмористический журнал! Цензура даже в мелочи входит. Да вот хоть бы рисунок No 31, где изображены Сетов -- содержатель труппы в "Аркадии" и его дочь, г-жа Сетова, опереточная певица. На рисунке была надпись: "Папа Сетов и дочка Сетова, или опереточные герои Аркадии", но цензура захерила и фамилии, и даже "Аркадию". Для Москвы и для провинции и вышло непонятно. А портреты и отца и дочки очень схожие. Дело в том, что папа Сетов кормит насмерть рецензентов, дает даже взятки, чтобы рецензенты хвалили его дочь, ну и хвалят. Произвели в звезды первой величины, а она самая заурядная певица. Кроме того, отец каждый день только и делает, что разглашает по саду о каких-то небывалых антрепренерах итальянских и французских оперных театров, являющихся будто бы приглашать его дочь петь на зимний сезон. Он рассказывает, и все это попадает в печать. Рисунок этот имел большой успех в Петербурге, но только в Петербурге, да, пожалуй, еще в Киеве, так как Сетовы из Киева.
   В следующем No 33 "Осколков" будет рисунок о петербургском пивоваренном заводе "Бавария", варящем свое пиво на воде из грязнейшей речки Ждановки. Петербург возмущен, перестал пить пиво "Баварии", санитарная комиссия десятки раз штрафы накладывала на завод, а ему все неймется, хотя уж и акции-то завода падать начали. Вот эта карикатура будет иметь также только местный интерес, а для Москвы и провинции останется непонятна.
   Вы очень хвалите молодого писателя Евгения Вернера за его рассказцы. Ко всему даровитому я душой стремлюсь. Пригласите его, от моего имени, посылать время от времени свои рассказцы в "Осколки". Пусть и стихи присылает, но только исключительно юмористические. Пусть пишет хоть на московские сюжеты. Мне это все равно. Я такие стихи буду ставить после московского обозрения.
   Также попрошу Вас написать и В. Д. Сушкову, чтобы он не забывал нас своим присылом. Мне его мелочи всегда нравились. Вы пишете, что он сердится на контору "Осколков" за то, что та не приложила ему счета при пересылке гонорара. Боже мой, да ведь это, кажется, такие пустяки, что и самому можно было рассчитать! Как случайный сотрудник журнала он получал по 10 к. за строчку стихов и по 5 к. за строчку прозы. По гонорарной книге узнать нельзя. Может быть, он и сам требовал только такой платы. За стихи это мало, и за следующий его присыл я буду считать стихи уже не по 10 к. за строку, а по 15 к. Пожалуй, можно и прозу считать по 6 к., пусть только пишет. Хоть "Осколки" журнал и мизерный по своему объему, но хорошие сотрудники очень нужны.
   Вы, Антон Павлович, вот что... Вы знаете всех московских, кто подаровитее, знает и Пальмин... Вот вы оба и приглашайте этих даровитых-то присылать статьи в "Осколки". Я буду к ним особенно внимателен, сам буду просматривать их рукописи, снабжайте только авторов хоть легонькой рекомендацией в две строчечки. А то среди множества ерундистов, пожалуй, и проглядишь их письма.
   Не приглашайте только Пазухина. Из этого никогда ничего не выйдет путного. Вода, вода, вода... да и та заимствованная, пережеванная из чужого.
   Так уж пожалуйста похлопочите. Вас и Пальмина я считаю за столпов "Осколков", ну а столпы и должны подпирать журнал.
   Рассказ Ваш "Дочь Альбиона" длинноват, но мне нравится, хорошенький рассказ, оригинальный, хотя англичанка и утрирована в своей беззастенчивости. Послал его набирать в типографию.
   Будьте здоровы. Заочно жму Вашу руку. Пишите, пишите обо всем. Я люблю получать от Вас письма.

Н. Лейкин.

  
   Публикуется впервые (ГБЛ).
   1 6 августа Чехов послал рассказ "Дочь Альбиона", заметки для "Осколков московской жизни" и, вероятно, "Краткую анатомию человека".
  

ЧЕХОВ -- Н. А. ЛЕЙКИНУ

  
   19 сентября 1883 г. Москва
  

19 сентябрь.

Многоуважаемый Николай Александрович!

   Зима вступает в свои права. Начинаю работать по-зимнему. Впрочем, боюсь, чтоб не сглазить...
   Написал Вам пропасть, дал кое-что в "Будильник"1 и в чемодан про запас спрятал штучки две-три... Посылаю Вам "В ландо", где дело идет о Тургеневе. "В Москве на Трубе"2. Последний рассказ имеет чисто московский интерес. Написал его, потому что давным-давно не писал того, что называется легенькой сценкой. Посылаю и еще кое-что3. Заметки опять не того... Отдано мною большое место "Училищу живописи" не без некоторого основания. Во-первых, все художественное подлежит нашей цензуре, потому что "Осколки" сами журнал художественный, а во-вторых, вокруг упомянутого училища вертится все московское великое и малое художество. В-третьих, каждый ученик купит по номеру, что составит немалый дивиденд, а в-4-х, мы заговорим об юбилее раньше других4. Я мало-помалу перестаю унывать за свои заметки, В ваших питерских заметках тоже мало фактов. Все больше насчет общего, а не частного... (Прекрасно ведутся у Вас эти заметки... Остроумны и легки, хотя и ведет их, по-видимому, юрист5.) Потом, я уже два раза съел за свои заметки "подлеца" от самых искренних моих, а А. М. Дмитриев рассказывал мне, что он знает, кто этот Рувер6. "Он в Петербурге живет... Ему отсюда посылается материал... Талантлив, бестия!"
   Недавно я искусился. Получил я приглашение от Буквы написать что-нибудь в "Альманах Стрекозы"... Я искусился и написал огромнейший рассказ в печатный лист. Рассказ пойдет. Название его "Шведская спичка", а суть -- пародия на уголовные рассказы. Вышел смешной рассказ. Мне нравятся премии "Стрекозы".
   Вы пишете, что Пальмин дикий человек. Немножко есть, но не совсем... Раза два он давал мне материал для заметок, и из разговоров с ним видно, что он знает многое текущее. Проза его немножко попахивает чем-то небесно-чугунно-немецким, но, ей-богу, он хороший человек. Вчера у меня были большие гимназисты... Глядели "Суворина на березе" и не поняли7.
   Прощайте. С почтением имею честь быть

А. Чехов.

  
   Лейкин, с. 270--277; Акад., т. 1, К" 54.
   1 Рассказ "Осенью".
   2 1 октября Лейкин возратил рассказ: "...он имеет чисто этнографический характер, а такие рассказы для "Осколков" не идут".
   3 Вероятно, рассказ "Признательный немец" и юмореска "Новая болезнь и старое средство".
   4 1 октября 1883 г. исполнялось 50 лет со дня основания Московского училища живописи, ваяния и зодчества, о котором Чехов и писал в "Осколках московской жизни".
   5 Автором петербургских заметок был В. В. Билибин, юрист по образованию.
   6 Псевдонимом Рувер Чехов подписывал "Осколки московской жизни".
   7 Карикатура на Суворина, помещенная в "Осколках" 17 сентября без текста, действительно была непонятна. В письме от 27 августа Лейкин рассказывая о судьбе рисунка: "Был изображен Гамлет, стоящий на сцене около березы, на коре которой очертание портрета Суворина. Гамлет с чиновничьей физиономией, старик и в очках. У ног его лежала "штрафная книга" и пук розог. Рядом с Гамлетом Офелия, с связкой книг. Гамлет говорил: "Бить или не бить? Вот вопрос", К Офелии же он обращался С такими словами: "А ты, женщина, ступай в кухню, ступай в кухню!" Офелия отвечала: "Силы небесные! Возвратите ему рассудок" (Акад., т. 1, с. 359), Текст был запрещен цензурой, а тема названа в заголовке: "Быть или не быть?" Суворинское "Новое время" поддерживало проект о введении телесных наказаний в средних учебных заведениях.
  

ЧЕХОВ -- Н. А. ЛЕЙКИНУ

  
   25 июня 1884 г. Воскресенск
  

25, VI, 4. Воскресенск. <...>

Многоуважаемый Николай Александрович!

   Первый дачный блин вышел, кажется, комом. Во-первых, рассказ плохо удался. "Экзамен на чин" милая тема, как тема бытовая и для меня знакомая, но исполнение требует не часовой работы и не 70--80 строк, а побольше... Я писал и то и дело херил, боясь пространства. Вычеркнул вопросы экзаменаторов-уездников и ответы почтового приемщика -- самую суть экзамена. Во-вторых, рассказу этому пришлось пройти все тартары, начиная с моего стола и кончая карманом богомолки. Дело в том, что, принеся свой рассказ в здешний почтамт, я был огорошен известием, что почта не идет в воскресенье и что мое письмо может попасть в Питер только в среду. Это меня зарезало. Оставалось что-нибудь из двух: или почить на лаврах, или же мчаться на железнодорожную станцию (21 верста) к почтовому поезду. Я не сделал ни того, ни другого, а решил поручить мою корреспонденцию кому-нибудь идущему на станцию. Ямщиков я не нашел. Пришлось поклониться толстой богомолке... Если богомолка поспеет на станцию к почтовому поезду и сумеет опустить письмо в надлежащее место, то я торжествую, если же бог не сподобит ее послужить литературе, то рассказ получите Вы с этим письмом1.
   Теперь о темах для рисунков. Тут прежде всего мне нужно сознаться, что я очень туп для выдумывания острых подписей. Хоть зарежьте меня, а я Вам ничего умного не придумаю. Все те подписи, что я Вам раньше присылал, были достоянием не минуты, а всех прожитых мною веков. Отдал все, что было -- хорошее и херовое,-- и больше ничего не осталось. Тема, дается случаем, а у меня в жизни хоть и немало случаев, пег способности приспособлять случаи к делу, По как бы там ни было, я придумал следующий план действий. Я буду присылать Вам все, чему только угодно будет залезть в мою голову. Сочинители подписей и мертвые не имут срама. Вы не будете конфузить меня, ежели пришлю несообразное...
   Я умею сочинять подписи, но -- как? В компании... Лежишь этак на диване в благородном подпитии, мелешь с приятелями чепуху, ан глядь! и взбредет что-нибудь в голову... Способен также развивать чужие темы, если таковые есть...
   Шиву теперь в Новом Иерусалиме... Живу с апломбом, так как ощущаю в своем кармане лекарский паспорт. Природа кругом великолепная. Простор и полное отсутствие дачников. Грыбы, рыбная ловля и земская лечебница2. Монастырь поэтичен. Стоя на всенощной в полумраке галерей и сводов, я придумываю темы для "звуков сладких"3. Тем много, но писать решительно не в состоянии... Скажите на милость, где бы я мог печатать такие "большие" рассказы, какие Вы видели в "Сказках Мельпомены"? В "Мирском толке"? И к тому же лень... Простите, ради бога... Это письмо пишу я... лежа... Каков? Примостил себе на живот книжищу и пишу. Сидеть же лень... Каждое воскресенье в монастыре производится пасхальная служба со всеми ее тиками... Лесков, вероятно, знает об этой особенности нашего монастыря. Каждый вечер гуляю по окрестностям в компании, пестреющей мужской, женской и детской modes et robes {модной одеждой (фр.).}. Вечером же хожу на почту к Андрею Егорычу получать газеты и письма, причем копаюсь в корреспонденции и читаю адресы с усердием любопытного бездельника. Андрей Егорыч дал мне тему для рассказа "Экзамен на чин". Утром заходит за мной местный старожил, дед Прокудин, отчаянный рыболов. Я надеваю большие сапоги и иду куда-нибудь в Раменское или Рубцовское покушаться на жизнь окуней, голавлей и линей. Дед сидит по целым суткам, я же довольствуюсь 5--6 часами. Ем до отвала и умеренно пью листовку. Со мной семья, варящая, пекущая и жарящая на средства, даваемые мне рукописанием. Жить можно... Одно только скверно: ленив и зарабатываю мало. Если будете Вы в Москве, то почему бы Вам не завернуть в Новый Иерусалим? Это так близко... Со станции Крюково на двухрублевом ямщике 21 верста -- 2 часа езды. Врат Николай будет Вашим проводником. И Пальмина захватить можно... Пасхальную службу послушаете... А? Если напишете, то и я мог бы за Вами в Москву приехать...
   Трепещу. На этой неделе мне нужно стряпать фельетон для "Осколков", у меня же ни единого события. Высылать теперь буду в субботы... Вы будете получать в понедельники.
   Бываю в камере мирового судьи Голохвастова -- известного сотрудника "Руси". Видаю Марковича, получающего от Каткова 5000 в год за свои переломы и бездны4.
   Курс я кончил... Я, кажется, писал уж Вам об этом. А может быть, и не писал... Предлагали мне место земского врача в Звенигороде -- отказался. (Можно будет Вам, если приедете, съездить к Савве Звенигородскому5 -- это à propos). За сим... кажется, уж больше не о чем писать. Кланяюсь и вручаю себя Вашим святым молитвам.
   Всегда готовый к услугам и уважающий

Лекарь и уездный врач А. Чехов.

  
   Ах, да! Книжку я напечатал в кредит с уплатою в продолжение 4-х месяцев со дня выхода6. Что теперь творится в Москве с моей книжкой, не ведаю.
   Хочу сейчас идти рыбу удить... Беда! Получил заказ из "Будильника" и, кажется, за неимением энергии но исполню...
   См. следующее письмо7. Это, по не зависящим от редакции обстоятельствам, застряло и залежалось.
  
   Лейкин, с. 292--295; Акад., т. 1, No 76.
   1 Рассказ был напечатан в "Осколках" 14 июля, в No 28 журнала.
   2 Чикинская больница, близ Воскресенска. Чехов был там практикантом в 1882--1884 гг.
   3 Цитата из стихотворения А. С. Пушкина "Поэт и толпа" (1828).
   4 Романы Б. M. Маркевича "Перелом" и "Бездна" печатались в катковском "Русском вестнике" (1880--1884).
   5 То есть в Саввино-Сторожевскую пустынь, монастырь под Звенигородом.
   6 "Сказки Мельпомены". М., 1884,
   7 Письмо от 27 июня 1884 г.
  

ЧЕХОВ -- Н. А. ЛЕЙКИНУ

  
   22 марта 1885 г. Моста
  

85, III, 22.

Уважаемый Николай Александрович!

   Поздравляю Вас с Пасхой и желаю всех благ и успехов. Чтобы не вливать лишней горечи в Ваше праздничное настроение, шлю свой транспорт задолго до срока. Фельетона пока нет, потому что материала буквально -- нуль. Кроме самоубийств, плохих мостовых и манежных гуляний, Москва не дает ничего. Схожу сегодня к московскому обер-знайке Гиляровскому, сделавшемуся в последнее время царьком московских репортеров, и попрошу у него сырого материала. Если у него есть что-нибудь, то он даст, и я пришлю Вам обозрение, по обычаю, к вечеру вторника. Если же у него ничего нет и если чтение завтрашних газет пройдет так же бесплодно, как и чтение вчерашних, то придется на сей раз обойтись без обозрения. Я, пожалуй, могу написать про думу, мостовые, про трактир Егорова... да что тут осколочного и интересного? Думаю, что сотрудники понаслали Вам к празднику много всякой святочной всячины и отсутствие обозрения не заставит Вас работать в праздник над лишним рассказом. Да и я шлю три штучки...1 Из них только одна может оказаться негодной, две же другие, нажегся, годны. Шлю при сем и подписи для рисунков2. Рад служить во все лопатки, но ничего с своей толкастикой не поделаю: начнешь выдумывать подпись, а выходит рассказ или ничего не выходит... Будь я жителем Петербурга и участвуй в Ваших с Билибиным измышлениях, я принес бы пользу, ибо сообща думается легче... По увы! Питерцем быть мне не придется... Я так уж засел в московские болота, что меня не вытянете никакими пряниками... Семья и привычка... Не будь того и другого, я не дал бы Вам покоя и заел бы Вас своими просьбами о месте...
   Тема "Аптекарская такса" модная... Ею, думаю, можно воспользоваться... Предлагаю Вам воспользоваться также и вопиющими банкротствами нашего времени... В Москве лопаются фирмы одна за другом... Одна лопается, падает в яму и другую за собой тянет... В Питере тоже, в Харькове тоже... Для Кирилла и Мефодия годится параллель между IX и XIX веками...3 Нарисуйте чистенькую избушку с вывеской "школа"... Вокруг одетые и сытые мужики... Это IX век... Рядом с ним XIX век: та же избушка, но уже похилившаяся и поросшая крапивой...
   В IX веке были школы, больницы. В XIX есть школы, кабаки... Вообще у меня что-то копошится в голове, но ориентироваться день... Лень самая подлая -- мозговая... Посылать незаконченный проект неделикатно, но уж Вы простите... Когда у меня в доме кончится приборка и сестрина не будет играть гамм, тогда, пожалуй, буду заканчивать, а теперь и бог простит... Пальмин перебрался... Совсем Вечный жид! Видимо, его натура не может удовлетворяться местами... Если натура тут ни при чем, то, конечно, виновата жена... Хорошенькое словцо: баба "дьяволит"4!
   Нужно бы Вам подтянуть художественный отдел. Все хорошо в "Осколках", но художественный отдел критикуется даже в мещанском училище. Рисунки почти лубочны. Например, что это за паровые машины, рисуемые Порфирьевым? Фантазии -- ни-ни... изящества тоже... Поневоле "Стрекоза" будет идти и иметь успех... Самосекальная машина, например, тема не плохая, если изобразить ее как следует, в лубочном же виде она пустяковая, мелочная... Все рисунки дают впечатление такого рода, что будто бы их рисовали для того только, чтобы отделаться: наотмашь, спусти рукава... Нам, прозаикам, и бог простит наши грехи, по художникам следует по-божески работать... Роскошью рисунка искупается и подпись... по рисункам публика привыкла судить и о всем журнале, а бывают ли в "Осколках" рисунки? Есть краски и фигуры, но типов, движений и рисунка нет...
   Вообще художественный отдел у Вас в каком-то загоне... Не помещаете портретов в карикатуре, как это делают другие, не даете карикатур... Номер "Пчелки", в котором был помещен Вальяно, разошелся на юге в тысячах экземпляров... "Стрекоза", наверное, тоже... Номер "Пчелки" с портретом Пастухова был в Москве продан нарасхват... Сам Пастухов купил 200 экземпляров.
   Подтяните художников! К несчастью, их так мало и так они все избалованы, что с ними каши не сваришь...
   Прощайте, К юбилею Кирилла и Мефодия изображу что-нибудь. Правда ли, что в Кронштадте был случай холеры? Рад, что Александр угодил Вам...5 Он малый трудящий и с большим толком... Юмористика его порок врожденный... Если станет на настоящий путь и бросит лирику, то будет иметь большущий успех...

Ваш А. Чехов.

  
   Лейкин, с. 307--309; Акад., т. 1, No 102.
   1 "Красная горка", "Донесение" и, вероятно, "Об апреле (Филологическая заметка)".
   2 "Аптекарская такса" была помещена 13 апреля в No 15 журнала с рисунком В. И. Порфирьева; две другие возвращены Чехову 26 апреля.
   3 6 апреля 1885 г. отмечалось тысячелетие со дня смерти Мефодия.
   4 Лейкинское слово (из письма 15--16 марта 1885 г.) использовано Чеховым в рассказе "Ведьма".
   5 В том же письмо Лейкин извещал Чехова: "Две статейки, присланные Александром Павловичем, очень и очень недурные".
  

Н. А. ЛЕЙКИН -- ЧЕХОВУ

  
   26 апреля 1885 г. Петербург

26 апр. 1885 г.

Уважаемый Антон Павлович!

   Сегодня получил письмо Ваше, где Вы меня поздравляете с 25-летним литературным юбилеем. Спасибо Вам. День своего юбилея я провел на похоронах Н. И. Костомарова и Вл. С. Курочкина, последнего из братьев Курочкиных. Сначала похоронил Курочкина, потом Костомарова и таким образом продежурил на Волковом кладбище с 11 часов утра до 4 часов дня. Вл. Курочкин -- это брат Вас. Курочкина, переводчика Беранже, редактора-издателя "Искры". Вл. Курочкин известен в литературе только переводами опереток, но это был мой старый знакомый, с ним я познакомился у его брата в "Искре", где я начинал свое литературное поприще и много работал, но больше того учился и усвоивал себе те принципы, которые теперь провожу в "Осколках".
   По поводу своего юбилея я хотел делать у себя дома празднество велие, пир горой, но, занятый по горло городскими выборами, борьбою с водопроводной партией, отложил пир до окончания выборов.
   Что это Вы, батюшка, такую рань, как 1 мая, думаете ехать на дачу? Благорастворение воздухов прекрасная вещь, но, соображаясь с пословицей "до святого духа не снимай кожуха", с 1 мая рано жить на даче близ Москвы. Замерзнуть можно, да и кровохарканье как бы не усилилось. Разве дачи в Воскресенске уж очень теплые? А ежели судить по нашим, хотя бы и павловским (Павловск -- город), то строены они черт знает из чего, без конопатки и штукатурки. В наших питерских дачах ранней весной только болезни наживаешь, а потому вот я так думаю перебраться в Лесной только к 1 июня.
   Перевод журнала по новому адресу и высылку гонорара в Воскресенск примет контора к сведению.
   Вы спрашиваете: правда ли, что Николай Павлович прислал мне рисунки? Рисунок на одну страницу прислал -- тот самый, который я просил его перерисовать полгода тому назад, а нового ничего не прислал.
   Затем Вы задаете мне вопрос: сгодились ли подписи? Все погодились, кроме двух, которые при сем и возвращаю. Прекрасная Ваша поэмка о полковнике и повивальной бабке художественно была иллюстрирована Далькевичем, но во время последнего погрома на "Осколки" запрещена и цензором и комитетом. Буду жаловаться в Главное управление по делам печати, потрачу две гербовые 60-тикопеечные марки, но буду ли удовлетворен -- сомнительно. Не пройдет -- будет обидно очень, так как за рисунок даже и художнику заплачено1.
   Присылайте, пожалуйста, рассказов. В запасе имеется только один: "Всяк злак". Самому писать больше одного рассказа в номер трудно, а других прозаиков отвадил, так как нужно беречь место для Вас и Вашего брата Александра Павловича. Он начинает вытанцовываться, но, очевидно, не может работать постоянно. В понедельник я просил его что-нибудь прислать к среде, он обещал, но до сих пор я не имею от него ничего.
   Очень мне прискорбно, что у Вас появился рассказ в "Будильнике"2. Зачем? Или ему места не нашлось бы в "Осколках"? Или "Осколки" хуже "Будильника" платят? Присылайте, присылайте скорей. Не знаю, из чего буду составлять No 18 "Осколков" -- вот до чего пусто в портфеле по части прозы. Стихов гибель, а прозы -- шиш. Сам виноват, сам разогнал прозаиков.
   Кстати о "обозрении". Из писем Ваших я замечал, что Вы стесняетесь иногда писанием "обозрения", так я давно хотел Вам сообщить, что иногда можно и пропустить очередь московского обозрения, лишь бы вместо его был прислан рассказ. Сносный рассказ, разумеется, в 100 раз лучше плохого обозрения.
   Да, вот еще что. Есть у меня к Вам предложение Худекова. Не желаете ли Вы писать в "Петербургской газете" рассказы каждый понедельник, то есть в тот день, когда я не пишу? Теперь пишет Леонидов, во он ужасно надоел публике своими бессодержательными еврейскими сценками, и его хотят сплавить. Но, согласившись писать каждый понедельник, надо уж стараться не подводить редакцию газеты, а доставлять рассказы аккуратно к субботе. Гонорар 7 к. за строчку. Будете писать, так уведомьте, и я сообщу Ваш ответ в редакцию "Петербургской газеты". Теперь редактор Худеков уехал к себе в поместье вплоть до августа и редакцией "Петербургской газеты" заведует П. А. Монтеверде (Амикус).
   Еще кое-что. Не можете ли вы сходить к жидовину Липскерову и сообщить ему от моего имени, что ежели он еще раз осмелится воровать мои рассказы из "Петербургской газеты" для "Новостей дня", то я его потяну к суду и уголовным и гражданским порядком3. Больших денег не пожалею, а уж накажу, чтоб проучить нахала. Говорю это серьезно.
   Затем будьте здоровы. Выздоравливайте от своего недуга -- кровохарканья и приезжайте в Питер пображничать со мной, но только после 20 мая. Раньше мне некогда, занят выборами. Теперь живу на холостом положении. Жену отправил сопровождать мою мать в Варшаву, куда она (т. е. мать) поехала навестить мою сестру, родившую недавно ребенка. И жена и мать приедут в Питер только к 15 мая.
   Жму руку.

Ваш Н. Лейкин.

  
   P. S. Получили ли Вы от Пальмина мою книгу "Цветы лазоревые"?4
   Пожалуйста, пришлите к No 18 рассказ. Плюньте Вы на "Будильник".
  
   Публикуется впервые (ГБЛ).
   1 Юмореска "Распереканальство!!", запрещенная цензурой, была обнаружена лишь при подготовке академического издания Чехова (Акад., Соч., т. 3, с. 474--476).
   2 "Безнадежный".
   3 "Новости дня" постоянно перепечатывали из "Петербургской газеты" сценки Лейкина.
   4 Книга Лейкина "Юмористические рассказы. Цветы лазоревые" (СПб., 1885).
  

ЧЕХОВ -- Н. А. ЛЕЙКИНУ

  
   28 апреля 1885 г. Москва

85, IV, 28.

  

Уважаемый Николай Александрович!

   Неужели у Вас один только мой рассказ? В воскресенье 21 апреля я послал Вам заказным большой рассказ "Упразднили!". Разве не получили? Если не получили, то уведомьте 2--3 строчками... Или адрес я перепутал по рассеянности, или же почта утеряла... Послал, повторяю, заказным... Всех моих рассказов у Вас имеется два: "Всяк злак" и "Упразднили!".
   Насчет "Петербургской газеты" отвечаю согласием и благодарственным молебном по Вашему адресу. Буду доставлять туда рассказы аккуратнее аккуратного... В "Будильник" нельзя не писать... Взял оттуда сторублевый аванс дачных ради расходов... За четыре летних месяца нужно будет отработать... Ну, да ведь я не дам туда того, что годится для "Осколков"... Божие -- богови, кесарево -- кесареви... В "Развлечении" я не работал с Нового года...
   Вас удивляет мой ранний переезд на дачу? Мороза, которым Вы меня пугаете, я не боюсь. В Москве, во-первых, уже 15R в тени... Дожди теплые, гремит гром, зеленеет поле... Во-вторых, я буду жить в помещичьей усадьбе1, где можно жить и зимой. Дача моя находится в 3-х верстах от Воскресенска (Нового Иерусалима) в имении Киселева, брата вашего петербургского Киселева-гофмейстера и еще чего-то... Буду жить в комнатах, в которых прошлым летом жил Б. Маркевич. Тень его будет являться мне по ночам!2 Нанял я дачу с мебелью, овощами, молоком и проч. ... Усадьба, очень красивая, стоит на крутом берегу... Внизу река, богатая рыбой, за рекой громадный лес, по сю сторону реки тоже лес... Около дачи оранжереи, клумбы et caetera... Я люблю начало мая в деревне... Весело следить за тем, как распускается зелень, как начинают петь соловьи... Вокруг усадьбы никто не живет, и мы будем одиноки... Киселев с женой, Бегичев, отставной тенор Владиславлев, тень Маркевича, моя семья -- вот и все дачники... В мае отлично рыба ловится, в особенности караси и лини, сиречь прудовая рыба, а в усадьбе есть и пруды...
   Кстати: выеду я не 1-го, как хотел, а 6-го, но смысл предыдущего моего письма остается прежним. Шлите все в Воскресенск, кроме письма о судьбе рассказа "Упразднили!"...
   "Петербургская газета", насколько я заметил, не любит рассказов с душком... Из судебного отчета у меня вычеркивалось все подозрительное... Да, не любит? Если насчет моего сотрудничества уже решено, то не благоволит ли "Петербургская газета" высылаться мне в г. Воскресенск (Моск. губ.) в количестве одного экземпляра? Чем больше газет буду получать, тем веселей...
   Этакий надувало мой художник! А соврал мне, что послал Вам "рисунков"! Я заберу его с собой на дачу, сниму там с него сапоги и на ключ... Авось будет работать! Гонорар за рисунок высылайте в Воскресенск, а то в Москве проэрмитажит... Пришлите ему в Воскресенск тему, две... Находясь под стражей, быстро исполнит заказ... Ручаюсь.
   Какое количество строк потребно для "Петербургской газеты"?
   Черт знает, как я рассыпаюсь в письмах! Точно жена, пишущая мужу о покупках: война, пуговицы, тесьма, опять пуговицы...
   За "Цветы лазоревые" я уже благодарил Вас и еще раз благодарю. Прочел... В особенности понравились мне "Именины у старшего дворника".
   Полковника и повивальную бабку жаль.
   Скорблю -- безденежен. Волком вою. Счастье мое, что еще долгов нет... На даче дешевле жизнь, но поездки в Москву -- чистая смерть!
   Так уведомьте же насчет "Упразднили!"3. А пока прощайте и оставайтесь здоровы.

Ваш А. Чехов.

   Лейкин, с. 310--312; Акад., т. 1, No 105.
   1 В Бабкине, имении А. С. и М. В. Киселевых.
   2 Б. М. Маркович умер в 1884 г.
   3 Рассказ "Упразднили!" был напечатан в "Осколках".
  

Н. А. ЛЕЙКИН - ЧЕХОВУ

  
   26 сентября 1885 г. Петербург
  

Сентября 26 1885 г.

Уважаемый Антон Павлович!

   Посылаю Вам корректуру Вашего рассказа "Сверхштатный блюститель?). Рассказ не прошел в двух инстанциях. Что узрела в нем такого опасного цензура, просто руками развожу. Не понял ли он выставляемого Вами ундера как деревенского шпиона, назначенного на эту должность? Но ведь это совсем не похоже. Тут просто, по-моему, кляузник con amore {по любви, по влечению сердца (ит.).}. Рассказ этот у Вас непременно уйдет в "Петербургской газете". Fie посылайте только туда его в корректуре, а перепишите. Худеков страшный трус. Узнает, что рассказ не пропущен цензурой для "Осколков", и ни за что не поместит. А так поместит, потому что в рассказе ничего нет либерального1.
   Нынче Худеков сделался страшным трусом. В No 39 "Осколков" идет рассказ мой "Ваканцию нужно", который был набран для "Петербургской газеты", а Худеков не решился его напечатать. У меня же в "Осколках" под цензурой проходит.
   Сегодня на "Осколки" обрушился сильный цензорский погром. Погиб большой мой рассказ из раскольничьего быта, где выставлен тип старика-беспоповца начетчика, погибли два стихотворения Трефолева, половина стихотворения Пальмина, пол-обозрения "Петербургской жизни" Билибина и несколько строк из Ваших последних мелочишек. Словно Мамай прошел. Вот ежели бы не было у меня запаса, пропущенного цензурой,-- и сиди на бобах. Кой-как исправил пробитые бреши, восстановил смысл (с грехом пополам) билибинского обозрения, и помер выйдет в свое время.
   Что же Вы "Сентябрь"-то мне не шлете?2 Режете Вы меня. Уж взялся за гуж, так не говори, что не дюж. Да и о "Московской жизни" пора подумать. Пишите уж хоть раз в месяц ее, но только присылайте в определенные сроки. Да и подписей, бога ради подписей и тем! Не надумаете ли какую-нибудь темку для первой страницы?
   Замечаете, что мы начали ударяться в политику?
   Все. Будьте здоровы. Пора спать. Три часа ночи.

Ваш Н. Лейкин.

  
   P. S. Гиляровский жалуется Вам, что я его не помещаю, но он черт знает что шлет. Нынче прислал какие-то репортерские заметки, репортерским слогом написанные. Когда он слал подходящее для журнала, я помещал. Да я недавно поместил стихи его. А недавно вышел такой случай. Присылает он мне стихотворение на тему: взятка. Я оставляю стихи, посылаю их в типографию, там набирают, хочу ставить в номер -- вдруг вижу эти стихи напечатанными в "Развлечении". Разве можно так подводить? А если бы "Развлечение" мне в руки не попалось и у меня в "Осколках" появилась бы перепечатка из "Развлечения"? Что хорошего? Нет, уж это не сотрудник, который одно и то же стихотворение в два журнала сразу шлет и выжидает, где поместят скорее.
   Может быть, впрочем, тут какое-нибудь недоразумение? Я переслал ему стихи и просил разъяснений, но до сих нор таковых не получал.
  
   Печатается впервые (ГБЛ).
   1 Рассказ появился 5 октября 1885 г. в "Петербургской газете" (No 273) под заглавием "Кляузник (Сценка)". Позднее назван "Унтер Пришибеев".
   2 Филологическая заметка "О сентябре" Чеховым написана не была.
  

ЧЕХОВ -- Н. А. ЛЕЙКИНУ

  
   28 января 1886 г. Москва
  

1886, I, 28.

   Письмо Ваше получил, уважаемый Николай Александрович, и спешу на него ответить. Вы очень мило сделали, что написали мне, ибо я целую неделю ждал Вашего письма.
   Прежде всего о книге. Тонкости, которые сообщаете мне Вы про Худекова, не казались мне толстыми до получения Вашего письма... Значение их было для меня темно иль ничтожно...1 Вообще я непрактичен, доверчив и тряпка, что, вероятно, Вы ужо заметили... Спасибо Вам за откровенность, но... все-таки я не могу понять: к чему нужны были Худекову все его тонкости? Чем я мог заслужить их?2
   На все условия, которые Вы мне предлагаете в последнем письме, я согласен, признавая их вполне основательными. Все издание отдаю на Ваше усмотрение, считая себя в деле издательства импотентом. Беру на себя только выбор статен, вид обложки и те функции, какие Вы найдете нужным преподать мне но части хождения к Ступину и проч. Отдаю и себя в Ваше распоряжение. Издавайте книгу и все время знайте, что издание моей книжки я считаю большою любезностью со стороны "Осколков" и наградою за труды вроде как бы Станислава 3-й степени.
   Сегодня посылаю остальные оригиналы. Если материалу не хватит, то поспешите уведомить: еще вышлю. Если останется лишний материал, то тоже уведомьте: я напишу Вам, какие рассказы выкинуть. Обложку для книги я беру на себя по той причине, что московский виньетист, мой приятель и пациент Шехтель, который теперь в Питере, хочет подарить меня виньеткой. Шехтель будет у Вас в редакции. Надежду Вашу на то, что книга скоро окупится, разделяю и я. Почему? Сам не знаю. Предчувствие какое-то... Почему Вы не хотите печатать 2500 экземпляров? Если книга окупится, то 500 лишних экземпляров не помешают... Мы их "измором" продадим...
   А какое название мы дадим книге? Я перебрал всю ботанику, зоологию, все стихии и страсти, но ничего подходящего не нашел. Придумал только два названия: "Рассказы А. Чехонте" и "Мелочь".
   Буду писать И. Грэку. Пусть он выдумает.
   Насчет цены книги и проч. меня не спрашивайте. Я, повторяю, на все согласен... Впрочем, нельзя ли будет прислать мне последнюю корректуру?
   За сим кланяюсь и говорю спасибо. Поклонитесь Прасковье Никифоровно и Феде.
   В заключение дерзость. Если б можно было выстрелить в Вас на расстоянии 600 верст, то, честное слово, я сделал бы это, увидав в предыдущем No грецкие орехи, которые Вы поднесли редакторше "Будильника". Ну за что Вы обидели бедную бабу? Но знаю, какой эффект произвели в "Будильнике" Ваши орехи... Вероятно, бранят меня, ибо как я могу доказать, что про орехи не я писал? Нет, честное слово, нехорошо... Вы меня ужасно озлили этими орехами. Если орехи будут иметь последствия, то, ей-богу, я напишу Вам ругательное письмо3.
   А. Левитана я лечил на днях. У него маленький психоз, чем я отчасти и объясняю его размолвку с "Осколками".
   Прощайте.

Ваш А. Чехов.

  
   "Новый мир", 1940, No 2-3, с. 383; Акад., т. 1, No 136.
   1 Перефразировка стихов М. Ю. Лермонтова: "Есть речи -- значенье темно иль ничтожно!.." (1839).
   2 Отказываясь от первоначального плана издавать книгу Чехова ("Пестрые рассказы") совместно с "Петербургской газетой", Лейкин, по своему обыкновению, в отрицательном свете рисовал поведение "соперника".
   3 В "Специальной почте" "Осколков" (1886, No 3), куда Чехов дал две заметки, Лейкин добавил свою обидную для издательницы "Будильника" Е. Арнольд.
  

ЧЕХОВ -- И. А. ЛЕЙКИНУ

  
   8 февраля 1887 г. Москва
  

8-го февраля.

   Ну, посылаю Вам, добрейший Николай Александрович, рассказ1. Целый день мне сегодня мешали писать его, но все-таки я написал. Вообще, чувствую, что начинаю входить в норму и работать регулярнее, чем в январе.
   Письмо и расписка от Фонда получены2, с комплектом же3 произошел маленький инцидент. Сегодня утром, когда я еще спал, посланный от Девяткина принес мне комплект и потребовал полтинник за доставку; мои домочадцы полтинника не имели, и комплект был унесен назад. На днях пошлю за ним.
   Да, Надсона, пожалуй, раздули, по так и следовало: во-первых, он, не в обиду будь сказано Лиодору Ивановичу, был лучшим современным поэтом, и, во-вторых, он был оклеветан. Протестовать же клевете можно было только преувеличенными похвалами4.
   Насчет курсисток, которые ведут себя неприлично в церкви, совершенно согласен с Вами. На панихиде по Пушкине5 у нас в Москве присутствовали литераторши, которые тоже вели себя неприлично. Что делать, батенька! Образование не всегда в ладу с воспитанностью, а литературность тем паче... Кстати сосплетничать: секретарь О-ва любителей словесности, изображавший собою на панихиде Общество, во все время панихиды вел оживленные разговоры и дебаты о чем-то; сама же панихида, с точки зрения "народа", ради которого она служилась, была неказистой: пели даровые певчие, служил один священник и не горели паникадила... Все это мелочи, но слишком заметные для тех, у кого внешность играет важную роль во всем, а таких людей у нас ведь большинство...
   Пахнет весной. Вам скоро ехать на Тосну, а где я буду жить летом, мне неизвестно.
   Иду спать. Кланяюсь Вашим и желаю всех благ. От толщины и большого живота у меня имеется прекрасное медицинское средство, преподанное мне Захарьиным.

Ваш А. Чехов.

  
   Письма, т. 1, с. 261--262; Акад., т. 2, No 229.
   1 "Неосторожность".
   2 Письмо об избрании Чехова в Литературный фонд и расписка в получении членского взноса.
   3 "Осколки" за 1886 год.
   4 Злобные клеветнические фельетоны о С. Я. Надсоне помещал в "Новом времени" Буренин. 8 февраля 1887 г. писатель Г. Мачтет в биографическом очерке, помещенном "Русскими ведомостями" (No 38), написал: "...в один злополучный день бедному поэту случайно попался No одной газеты с фельетоном, автор которого обвинял умирающего в притворстве с целью вымогательства денег... Этого не выдержал несчастный больной... у него открылось сильнейшее кровотечение и нервный паралич отнял всю левую половину".
   5 В день 50-летия смерти поэта.
  

ЧЕХОВ -- Н. А. ЛЕЙКИНУ

  
   4 ноября 1887 г. Москва
  

4 ноября.

   Простите, добрейший Николай Александрович, что так долго не отвечал на Ваше письмо. Моя пьеса1, сверх ожидания,-- чтоб ей пусто было! -- так заездила и утомила меня, что я потерял способность ориентироваться во времени, сбился с колеи и, вероятно, скоро стану психопатом. Написать ее было не трудно, но постановка требует не только траты на извозчиков и времени, по и массы нервной работы. Судите сами: 1) в Москве нет ни одного искреннего человека, который умел бы говорить правду; 2) актеры капризны, самолюбивы, наполовину необразованны, самонадеянны; друг друга терпеть не могут, и какой-нибудь N готов душу продать нечистому, чтобы его товарищу Z не досталась хорошая роль. 3) Корш -- купец, и ему нужен не успех артистов и пьесы, а полный сбор. 4} Женщин в его труппе нет, и у меня 2 прекрасные женские роли погибают ни за понюшку табаку.
   5) Из мужского персонала только Давыдов и Киселевский будут на своих местах, а остальные выйдут бесцветными.
   6) После того, как я заключил условие с Коршем, мне дали знать, что Малый театр (казенный) был бы рад взять мою пьесу.
   7) По мнению Давыдова, которому я верю, моя пьеса лучше всех пьес, написанных в текущий сезон, по она неминуемо провалится благодаря бедности коршевской труппы.
   8) Хотел вчера взять свою пьесу назад, но Корш задрыгал ногами и руками...
   Еще хватило бы на 20 пунктов, по довольно и восьми. Можете теперь судить, каково положение "начинающего драматурга", который ни с того ни с сего полез в чужие сапи и занялся не своим делом.
   Утешаюсь только тем, что Давыдов и Киселевский будут блестящи. Давыдов с восторгом занялся своею ролью.
   От Корша я возьму не 50 р. за представление, как Вы советовали, а больше: 8 % с валового сбора, т. е. по 2 % с акта. Таково условие.
   Читателю "Осколков" будет гораздо приятнее получить в премию книгу, чем дешевую олеографию. Я рад, что Вы даете именно книгу, как я Вам во время оно советовал. Но дело в том, что на книге-премии легче осрамиться, чем на олеографии. Если бумага будет дешевая, типографская краска двадцатирублевая, рисунки плохонькие и обложка не изящная, то "Осколкам" и лично Вам не поздоровится2.
   Дайте книжку тоньше, но изящнее. Нынешняя публика входит во вкус и начинает понимать... Потому-то братья Вернеры, изящно и французисто издающие свои книжонки, распродают свои издания меньше чем в 2 месяца. Это я не утрирую...
   Я убежден, что если б я издал один том Ваших рассказов так, как думаю, то это издание пошло бы гораздо скорее, чем все вернеровские...
   Пьеса моя будет впервые даваться между 19 и 27 ноября. Стало быть, в Питере я буду около начала декабря и поговорю с Вами подробно.
   Преснову не давайте изданий. Это одни из самых непопулярных и серых книгопродавцев. Публика не знает ни Ступина, ни Преснова и ни Салаева, продающего специально учебники. Она (я говорю об интеллигенции и среднем читающем классе) ведает только Суворина, Глазунова, Вольфа, Васильева, Мамонтова, Карабасникова и отчасти Смирнова.
   Что нового в Питере? Я получил от Билибина письмо, из которого узнал, что он ныне здоров. У него, по всем видимостям, был мышечный ревматизм (односторонний lumbago). Он простудился. Когда будете видеть его плохо одетым (плохо, т. е. не тепло), то журите его без церемонии; если же он будет кашлять, то рекомендуйте ему сидеть дома. У него ненадежный habitus {вид (лат.).}. Достаточно легкой простуды, чтобы свалился.
   Поклонитесь Прасковье Никифоровне и св. Федору-молчальнику. Прощайте.

Ваш А. Чехов.

  
   Лейкин, с. 303--365; Акад., т. 2, No 329.
   1 "Иванов", поставленный 19 ноября 1887 г. в театре Корша.
   2 В качестве премии подписчикам "Осколков" на 1888 год был разослан сборник Лейкина "Пух и перья".
  

Н. А. ЛЕЙКИН -- ЧЕХОВУ

  
   12 ноября 1887 г. Петербург

12 нояб. 1887 г.

   Благодарю за новую книжку Ваших рассказов, добрейший Антон Павлович. Книжка действительно издана изящно. Бумага в книге настолько роскошна, насколько уже и не надо. Я говорю о "Невинных речах"1. Имею, впрочем, основание полагать, что такая дорогая бумага, какая находится на моем экземпляре, поставлена только на 25--30 экземплярах, предназначенных на подарки, все же издание печатано на более худшей бумаге.
   А что же Вы мне книжку "В сумерках"-то? Ведь я до сих пор не имею ее от Вас.
   Письмо Ваше от 4 ноября получил. Напрасно Вы так бьетесь с Вашей пьесой. Конечно, постановка пьесы для Вас новинка, первая пьеса Вас волнует, но нужно быть хладнокровнее, Я сам волновался при постановке моей первой пьесы, но потом бросил, когда ставились последующие. В 60-х годах я написал 12 пьес. Десять из них шли на императорской сцене. Делал я обыкновенно так: являлся на одну, последнюю репетицию, предоставляя постановку пьесы режиссеру. Ото самое лучшее. Скажу Вам по опыту: я даже не понимаю, как это автор может ставить пьесу. Автор постановке только метает, стесняет актеров и в большинстве случаев делает только глупые указания. Суворин то же самое говорит. Я был у него и передавал содержание Вашего письма. Он и я удивляемся, как это Вы, прежде чем отдавать пьесу Корту, не обратились в Литературно-театральный комитет императорских театров. На отказ Вы не могли рассчитывать. Там сидят Ваши друзья Д. В. Григорович, старик Плещеев, Горбунов. Старик Плещеев если еще Вам не писал, то будет на днях писать и приглашать Вас участвовать в "Северном вестнике". Вот отдайте туда Вашу пьесу. Там напечатают. За пьесу, разумеется, надо взять дешевле, чем за рассказ. 75 р. с листа дадут, и слава богу. Но, предлагая пьесу, надо оговориться, что Вы такую полистную плату берете только за драматическую форму.
   Далее в письме Вы мне пишете, что из всех актеров Вы верите только Давыдову, ибо, по Вашему мнению, это искренний человек. Жестоко Вы ошибаетесь. Это самый лукавый человек, которого я только знавал. В недалеком будущем Вы это увидите. Впрочем, это только между прочим.
   Спешу Вас успокоить: сборник моих рассказов, выдаваемый в премию подписчикам "Осколков", будет издан изящно, с роскошной виньеткой. Содержать он будет 40--50 рассказов, это составит 14--16 листов. Рисунки делает Лебедев. Вот и здесь. Ничего я ему не указывал, что нужно делать. А просто предоставил рисовать то, что он сам захочет. Пусть выберет 16 моментов в 16 рассказах и нарисует 16 рисунков. Делание виньетки покуда еще не знаю, кому поручить.
   Послушайте, Антон Павлович: что Вы со мной делаете?! Вот уже месяц ни одного рассказа от Вас для "Осколков"! Ведь просто не знаю, что помещать. Грузинский н Ламанчский2 присылали такую ерунду, что совестно помещать, ну и приходилось писать самому. Два раза уже писал сам по два рассказа. Вот и на следующий No, то есть на 47, лежит рассказ Грузинского, но при всем желании его поместить -- поместить невозможно, до того он плох. Ведь теперь должны быть казовые номера у журнала. Бросьте Вы к чертовой матери Вашу пьесу (без Вашего вмешательства она пойдет лучше) и напишите рассказ для No 47 "Осколков". Не заставьте меня мучаться, чтоб писать два рассказа. И на один-то рассказ насилу найдешь сюжет, а то вдруг на два!
   Вы пишете по поводу книг: Преснову не давайте изданий. Преснову-то именно всегда и дам, ибо он никогда не кредитуется, а всегда берет наличные.
   Вы указываете на магазины, у которых должна быть книга, то есть на Глазунова, Суворина, Васильева и Карбасникова, но у них-то она и есть. Карбасников довольно много перекупил Вашей книги.
   Все. Будьте здоровы.

Н. Лейкин.

  
   P. S. Сегодня приехал в Петербург Пастухов с Герсоном. Завтра вечером будут у меня. Сегодня были в редакции "Осколков". От Пастухова я узнал, что книжник Д. И. Преснов сошел с ума. Жаль. Хороший, умный старик. Всякий раз, когда я приезжал в Москву, я отправлялся с ним к Тестову и беседовал по 2--3 часа. Пастухов рассказывает, что старик помешался вследствие того, что у него (т. е. у Преснова) сын отравился.
   Ну со стройкой дома я закончил3. 4 ноября служил молебен и делал новоселье. Было человек 60 гостей. В этом дне объединились два празднества -- новоселье дома и десятилетие нашей свадьбы.
  
   Публикуется впервые (ГБЛ).
   1 "Невинные речи". М., 1887, издание братьев Вернеров.
   2 Псевдоним H. M. Ежова: Дон-Кихот Ламанчский.
   3 В селе Ивановское.
  

ЧЕХОВ -- Н. А. ЛЕЙКИНУ

  
   11 мая 1888 г. Сумы
  

11 мая, г. Сумы Харьк. губ., усадьба А. В. Линтваревой.

  
   Здравствуйте, добрейший Николай Александрович!
   Пишу Вам из теплого и зеленого далека, где я уже водворился купно со своей фамилией. Живу я в усадьбе близ Сум на высоком берегу реки Пела (приток Днепра). Река широкая и глубокая; рыбы в ной столько, что если бы пустить сюда Вашего бородатого Тимофея, та он сбесился бы и забыл, что служил когда-то у графа Строганова.
   Вокруг в белых хатах живут хохлы. Парод все сытый, веселый, разговорчивый, остроумный Мужики здесь не продают ни масла, ни молока, ни яиц, а едят все сами -- признак хороший. Нищих нет. Пьяных я еще не видел, а матерщина слышится очень редко, да и то в форме более или менее художественной. Помещики-хозяева, у которых я обитаю, люди хорошие и веселые.
   Очень жалею, что Вы почти на псе лето остаетесь сиротой. Одному на даче скучновато, особливо если кругом нет знакомых, которые симпатичны. Наймите себе бонну-француженку 25--26 лет <...> Это хорошо для здоровья. А когда приедут к Вам Далькевич и Билибин <...>
   Катаетесь ли Вы на лодке? Прекрасная гимнастика. Я ежедневно катаюсь на лодке и с каждым разом убеждаюсь все более и более, что работа веслами упражняет мышцы рук и туловища, отчасти ног и шей и что таким образом эта гимнастика приближается к общей.
   С "Сатиром и нимфой" у меня произошел досадный казус. Еще до Вашего приезда в Москву взял у меня книгу переплетчик (работающий для училища брата); взял, запил и доставил только на Фоминой неделе. Прочесть я не успел, хотя мне очень хотелось покритиковать Вас. Я читал роман в газете, помню и купца, и Акулину, и дьяволящую Катерину, и адвоката, и Пантелея, помню завязку и развязку; но знания действующих лиц и содержания романа недостаточно для того, чтобы сметь суждение иметь1. Люди в романе живые, но ведь для романа этого недостаточно. Нужно еще знать, как Вы справились с архитектурой. Вообще меня очень интересуют Ваши большие вещи, и я читаю их с большим любопытством. "Стукин и Хрустальников", по моему мнению, очень хорошая вещь, гораздо лучше тех романов, которые пекутся бабами, Мачтетом и проч. "Стукин" лучше "Рабы" Баранцевича... Главное Ваше достоинство в больших вещах -- отсутствие претензий и великолепный разговорный язык. Главный недостаток -- Вы любите повторяться, и в каждой большой вещи Пантелеи и Катерины так много говорят об одном и том же, что читатель несколько утомляется. Засим, еще одно достоинство: чем проще фабула, тем лучше, а Ваши фабулы просты, жизненны и не вычурны. На Вашем месте я написал, бы маленький роман из купеческой жизни во вкусе Островского; описал бы обыкновенную любовь и семейную жизнь без злодеев и ангелов, без адвокатов и дьяволиц; взял бы сюжетом жизнь ровную, гладкую, обыкновенную, какова она есть на самом деле, и изобразил бы "купеческое счастье", как Помяловский изобразил мещанское. Жизнь русского торгового человека цельнее, полезнее, умнее и типичнее, чем жизни нытиков и пыжиков, которые рисует Альбов, Баранцевич, Муравлин и проч. Однако я заболтался. Будьте здоровы. Поклон Вашим... Пишите.

Ваш А. Чехов.

  
   Лейкин, с. 374--375; Акад., т. 2, No 440.
   1 Перефразировка стиха из "Горя от ума" (1824) А. С. Грибоедова.
  

ЧЕХОВ -- Н. А. ЛЕЙКИНУ

  
   5 июня 1890 г. Иркутск

5 июнь 90, Иркутск.

   Здравствуйте, добрейший Николай Александрович! Шлю Вам душевный привет из Иркутска, из недр сибирских. Приехал я в Иркутск вчера ночью и очень рад, что приехал, так как замучился в дороге и соскучился по родным и знакомым, которым давно уже не писал. Ну-с, о чем же интересном написать Вам? Начну с того, что дорога необыкновенно длинна. От Тюмени до Иркутска я сделал на лошадях более трех тысяч верст. От Тюмени до Томска воевал с холодом и с разливами рек; холода были ужасные, на Вознесенье стоял мороз и шел снег, так что полушубок и валенки пришлось снять только в Томске в гостинице. Что же касается разливов, to это казнь египетская. Реки выступали из берегов и на десятки верст заливали луга, а с ними и дороги; то ж дело приходилось менять экипаж на лодку, лодки же не давались даром -- каждая обходилась пуда крови, так как нужно было по целым суткам сидеть на берегу под дождем и холодным ветром и ждать, ждать... От Томска до Красноярска отчаянная война с невылазною грязью. Боже мой, даже вспоминать жутко! Сколько раз приходилось починять свою повозку, шагать пешком ругаться, вылезать из повозки, опять влезать и т. д.; случалось, что от станции до станции ехал я 6--10 часов, а на починку повозки требовалось 10--15 часов каждый раз. От Красноярска до Иркутска страшнейшая жара и пыль. Ко всему этому прибавьте голодуху, пыль в носу, слипающиеся от бессонницы глаза, вечный страх, что у повозки (она у меня собственная) сломается что-нибудь, и скуку... Но тем не менее все-таки я доволен и благодарю бога, что он дал мне силу и возможность пуститься в это путешествие... Многое я видел и многое пережил, и все чрезвычайно интересно и ново для меня не как для литератора, а просто как для человека. Енисей, тайга, станции, ямщики, дикая природа, дичь, физические мучительства, причиняемые дорожными неудобствами, наслаждения, получаемые от отдыха,-- все, вместе взятое, так хорошо, что и описать не могу. Уж одно то, что я больше месяца день и ночь был на чистом воздухе -- любопытно и здорово; целый месяц ежедневно я видел восход солнца от начала до конца.
   Отсюда еду на Байкал, потом в Читу, Сретенское, где меняю лошадей на пароход, и плыву по Амуру до своей цели. Не спешу, ибо желаю быть на Сахалине не раньше 1-го июля.
   Если бы вздумали написать мне, то вот Вам мои адрес: Александровский пост на о. Сахалине. Почта на Сахалин идет через Сибирь ежедневно.
   Вы спрашиваете меня в последнем письме, почему за деньгами ("Пестрые рассказы") я обратился к Голике, а не к Вам1. Помилуйте, сударь мой, ведь Вы раньше писали и говорили мне, чтобы я обращался за деньгами именно к Голике, а не к Вам. Впрочем, это все равно. Будьте здоровы, счастливы, покойны... Какова-то у Вас погода?
   Почтение Прасковье Никифоровне и Феде. До свиданья.

Ваш Homo Sachaliensis {*}.

{* сахалинский человек (лат.).}

А. Чехов.

  
   Дорога через Сибирь вполне безопасна. Грабежей не бывает.
  
   Лейкин, с. 378--379; Акад., т. 4, No 828.
   1 В письме к Р. Р. Голике от 11 апреля 1890 г.-- перед отъездом на Сахалин.
  

ЧЕХОВ -- Н. А. ЛЕЙКИНУ

  
   20 июня 1890 г. Шилка под Горбицей

Горбица, 20 июня.

   Здравствуйте, добрейший Николай Александрович! Пишу Вам сие, приближаясь к Горбице, одной из казацких станиц на берегу Шилки, притока Амура. Вот куда меня занесло! Плыву по Амуру.
   Из Иркутска я послал Вам письмо. Получили ли? С того времени прошло больше недели, в продолжение которой я переплыл Байкал и проехал Забайкалье. Байкал удивителен, и недаром сибиряки величают его не озером, а морем. Вода прозрачна необыкновенно, так что видно сквозь нее, как сквозь воздух; цвет у нее нежно-бирюзовый, приятный для глаза. Берега гористые, покрытые лесами; кругом дичь непроглядная, беспросветная. Изобилие медведей, соболей, диких коз и всякой дикой всячины, которая занимается тем, что живет в тайге и закусывает друг другом. Прожил я на берегу Байкала двое суток.
   Когда плыл, было тихо и жарко.
   Забайкалье великолепно. Это смесь Швейцарии, Дона и Финляндии.
   Проехал я на лошадях более 4000 верст. Путешествие было вполне благополучное. Все время был здоров и из всего багажа потерял только перочинный нож. Дай бог всякому так ездить. Путь вполне безопасный, и все эти рассказы про беглых, про ночные нападения и проч. не что иное, как сказки, предания о давно минувшем. Револьвер совершенно лишняя вещь. Теперь я сижу в каюте первого класса и чувствую себя в Европе. Такое у меня настроение, как будто я экзамен выдержал.
   Свисток. Это Горбина. Ну, до свиданья, будьте здоровы, благополучны. Если успею, то опущу это письмо в ящик, если же нет, то погожу до Покровской станицы, где буду завтра. Почта с Амура идет редко, чуть ли не 3 раза в месяц.
   Привет Прасковье Никифоровне и Феде.

Ваш А. Чехов.

  
   Берега у Шилки красивые, точно декорация, но, увы! чувствуется что-то гнетущее от этого сплошного безлюдья. Точно клетка без птицы.
  
   Лейкин, с. 380--381; Акад., т. 4, No 838.
  

Н. А. ЛЕЙКИН -- ЧЕХОВУ

  
   12 апреля 1892 г. Петербург
  

12 апр. 1892 г.

   Сердечно благодарю Вас, добрейший Антон Павлович, за присыл рассказа и двух мелочишек для "Осколков"1. И рассказ, и мелочишки прелестны. Помещу их, разумеется, не сразу, а в трех номерах, на подкраску. Очень уж у меня что-то за последнее время стали вялы мои сотрудники, да и сам я подчас бываю вял. Для разнообразия журнала, перед своим отъездом за границу, просил пописать Баранцевича. Тот дал для No 11 рассказ "Про белого бычка", но тоже вялый. Просил Назарьеву -- прислала рассказ, но совсем плохенький, а в запасе лежит ее же рассказ, и еще плоше. На днях был у Суворина и говорил насчет бледности беллетристики последнего времени. Он тоже жалуется и дивится на бледность беллетристов. В толстых журналах, по-моему, еще хуже. Там ужас что помещается! Бледная немочь, хлорофилльное страдание какое-то... От Суворина узнал, что он на Фоминой едет в Москву и сбирается из Москвы побывать у Вас в имении. За мелочишку "Из записной книжки старого педагога" боюсь. Цензура не любит, когда мы трогаем педагогов, хотя бы и "старых", поэтому, досыпая в цензуру мелочишку, слово "старого" заменю словом "отставного". Суть не изменится, а цензор не так испугается.
   От кого получили в подарок лошадей?2 Кстати. Как называется Ваша усадьба? Спрашиваю это для того, что как нанимать лошадей, ежели приедешь на станцию Лопасня и хочешь проехать к Вам. Или можно нанимать прямо: к Чехову?
   Есть ли у Вас при усадьбе орашжерейка? Если есть, то могу Вам прислать несколько семечек огурцов моего скрещивания. Огурцы эти достигают 9--12 вершков длины, но в парниках совсем не удаются. Я выгоняю их при температуре 25--28R по Р.
   Будьте здоровы.

Ваш Н. Лейкин.

  
   Публикуется впервые (ГБЛ).
   1 31 марта 1892 г. Чехов извещал Лейкина: "На лоне природы вспомнил я старину и написал рассказ и две мелочишки в осколочном духе. Написал и бросил в стол. Как-нибудь соберусь с духом, напишу еще несколько штучек и пришлю оптом". 7 апреля в Петербург были отправлены: "История одного торгового предприятия", "Из записной книжки старого педагога", "Отрывок", Летом была написана еще "Рыбья любовь".
   2 Пара выездных лошадей получена была от М. П. Чехова.
  

ЧЕХОВ -- Н. А. ЛЕЙКИНУ

  
   4 августа 1893 г. Мелихово

4 августа 93,

   Большое Вам спасибо за письмо, добрейший Николай Александрович. Прочел его с большим удовольствием, ибо давно уже не получал от Вас писем и вообще скучаю по письмам. Сам я не писал Вам так долго по той самой причине, про которую в писании сказано: в лености житие мое иждих. Когда бывает свободный часок-другой, то норовишь уйти подальше от письменного стола, развалиться и, задрав ноги, читать что-нибудь.
   У нас лето было тоже превосходное. Много тепла и много влаги. Урожай хороший. Мы сеяли рожь на 10 дес., овес на 10, клевер на 10, чечевицу на 4, гречиху и просо -- понемножку, этак десятины по две, и десятину картошки. Можете же представить себе, какая, жизнь кипит у меня в усадьбе и как часто приходится мне отпирать стол, чтобы доставать деньги для расплаты с косарями, девками и т, п. Строится новая кухня. Куры, утки, дворняжки, плотники, больные -- настоящий Вавилон! Сенокос у нас был тоже шумный, беспокойный, с дождями и грозами. Собрали мы сена 4 тысячи пудов и испортили крови 20 пудов. Клеверу накосили чертову пропасть. Что касается огорода, то он не совсем удался в атом году. Капусту и кольрябию поразила болезнь, которая называется килой -- что-то вроде саркомы корня. Вместо четырех-пяти тысяч голов капусты, как ждали, соберем всего три, да и того меньше. Но беда не в этом, а в том, что кила заразительна и что придется теперь отыскивать для капустных растений другое место, т. е. вне усадьбы, а это сопряжено с усиленным удобрением, наймом сторожа и другими расходными статьями. Сад тоже не удался. Вишен совсем не было, а яблони наполовину но цвели. Крыжовнику и малины очень много, но сей товар у нас совсем не имеет сбыта, да и нет людей и времени, чтобы рвать ягоды. Груши тоже не цвели. Ни одно дерево не замерзло, но случилась другая беда. Помните, я писал Вам осенью, что посадил новый молодой сад? Представьте, зайцы сожрали все молодые яблони. Снег был высок, выше заборов, так что сад ничем не был отгорожен от поля, Для зайцев раздолье полное. В этом году не было или почти не было фруктов, по зато поспели стручковый перец, кукуруза, томаты, поспевают дыни и даже арбузы -- не в парнике, а на открытом грунте.
   Лето в общем было невеселое, благодаря паршивой холере. Я опять участковый врач и опять ловлю за хвост холеру, лечу амбулаторных, посещаю пункты и разъезжаю по злачным местам. Не имею права выехать из дому даже на два дня. Холеры в моем участке еще не было.
   Вы удивляетесь, что я мало пишу, но ведь живу и кормлюсь я только литературой и только текущей, так как за книжки не получаю уже второй год (выручка книжная у меня идет на уплату долга). Живу я на две-три тысячи в год и перебиваюсь помаленьку, хваля бога, давшего мне возможность удалиться из города, который жрал меня. Оттого, что я мало проживаю, я все лето мог возиться со своим "Сахалином" и даже сдать его в печать и получить аванс. Появится "Сахалин" в октябрьской книжке "Русской мысли" и будет печататься до конца 1894 г. Написал я также небольшую повестушку;1 когда кончится холера, засяду за беллетристику, так как сюжетов скопилась целая уйма.
   Таксы Бром и Хина здравствуют. Первый ловок и гибок, вежлив и чувствителен, вторая неуклюжа, толста, ленива и лукава. Первый любит птиц, вторая -- тычет нос в землю. Оба любят плакать от избытка чувств. Понимают, за что их наказывают. У Брома часто бывает рвота. Влюблен он в дворняжку. Хина же -- все еще невинная девушка. Любят гулять по полю и в лесу, но не иначе как с нами. Драть их приходится почти каждый день: хватают больных за штаны, ссорятся, когда едят, и т. п. Спят у меня в комнате.
   Желаю Вам всяких благ и хорошей погоды главным образом. У нас уже подул северный ветер.
   Прасковье Никифоровне и Феде нижайший поклон.

Ваш А. Чехов.

  
   "Новый мир", 1940, No 2-3, с. 392; Акад., т. 5, No 1331.
   1 "Черный монах".
  

ЧЕХОВ -- Н. А. ЛЕЙКИНУ

  
   2 июля 1898 г. Мелихово

98 2/VII

Лопасня, Моск. губ.

Дорогой Николай Александрович!

   Присланную Вами фотографию буду хранить, как все, относящееся к памяти Л. И. Пальмина, моего доброго знакомого и приятеля. Большое Вам спасибо! На фотографии, хотя это переснимок, Пальмин очень похож.
   Здоровье мое довольно сносно. Зиму, как Вам известно, я провел на юге Франции, где скучал без снега и не мог работать; весною был в Париже, где прожил около четырех недель. В Париже было очень весело, интересно, и теперь я нахожу, что парижский климат для нашего брата это самый здоровый климат, как бы там ни было сыро и холодно. В Монте-Карло и в Париже, кстати сказать, виделся с семьей Худековых, которые приглашали меня к себе в Скопинский уезд. Со старым Худековым я был в магазине Thilon (maison Borel) на Quai du Louvre, где по баснословно дешевой цене продаются садовые изгороди, ворота, скамьи, лейки и проч. и проч. Изделия чудесные по изяществу и прочности. Я взял прейскурант и непременно воспользуюсь. Теперь я живу дома, пишу; послал повесть в "Ниву", другую повесть -- в "Русскую мысль"1. Хозяйством занимаемся, но буржуазно; ничего особенного и в общем мало интересного. Много огурцов, много фруктов, но мало роз. В этом году я вернулся домой в мае и обрезал розы поздно; многие из них захирели. Теперь придется сажать новые.
   А Ваши лайки -- увы и ах! Зимою, когда я был за границей, они околели от чумы. Вы не можете себе представить, какое это было огорчение для всех нас и даже для деревни. Лайки бегали по деревне, таскали там тряпки, старые калоши, но все им прощалось за их необыкновенную ласковость. Сначала околел самец, потом зачахла самка. Теперь у меня остались только знакомые Вам таксы и новый пес -- овчарка, которая своим видом наводит ужас; она не лает, а, как говорят, "грюкает".
   Вы мне ничего не написали о Вашем здоровье. Как Вы поживаете? От души желаю Вам здоровья, ибо без здоровья скучновато живется. Низко кланяюсь Вам, Прасковье Никифоровне и Феде. Будьте благополучны, не забывайте нас грешных.

Ваш А. Чехов.

  
   Чехов, Лит. архив, с. 151--152; Акад., т. 7, No 2338.
   1 Речь идет об "Ионыче" и о "Человеке в футляре".
  
  

А. П. ЧЕХОВ И И. И. ЛЕВИТАН

  
   Исаак Ильич Левитан (1800--1900) учился в Московском училище живописи, ваянии и зодчества вместе с братом Чехова Николаем Павловичем, В начале 80-х годов он, как и другие молодые художники тех лет (Ф. О. Шехтель, К. II. Коровий), стал частым гостем и другом чеховской семьи; летом 1885 года жил недалеко от Воскресеиска в деревне Максимовна, а затем вместе с семьей Чеховых -- в имении Бабкино. К маю 1885 года относится и первое письмо Левитана Чехову (опубликовано, как и другие письма, в кн.: Левитан, с. 23). Письма Чехова к Левитану, которых должно было быть немало (писем Левитана -- 45), к сожалению, утрачены навсегда. Человек неуравновешенный, страдавший острыми припадками меланхолии, Левитан сделал такое распоряжение: "Письма все сжечь, не читая, по моей смерти. Левитан". Записка была найдена после смерти Левитана в его письменном столе, и брат, Адольф Ильич, исполнил эту волю. Но и сохранившись в ущербном, одностороннем виде, переписка с И. И. Левитаном содержит много ценных материалов для характеристики взаимоотношений Чехова и Левитана, истории их творчества, дружбы, взаимных оценок. Перерыв в переписке -- в 1892--1894 годах, когда, после "Попрыгуньи", Левитан рассорился с Чеховым, увидев в рассказе обидный намек на свои отношения с С. П. Кувшинниковой, художницей, женой московского, полицейского врача.
   После Москвы и Бабкина Чехов и Левитан встречались в Мелихове, Ялте. Левитан провожал до Троице-Сергиевой лавры уезжавшего на Сахалин Чехова и даже собирался ехать с ним. В письмах с дороги Чехов несколько раз сожалел, что художник с ним не поехал. Чехов откликнулся на зов Левитана и его друзей, когда в 1895 году, при попытке самоубийства, Левитан ранил себя и нуждался в медицинской помощи и нравственной поддержке. Для художника дни, проведенные с Чеховым, были "самыми покойными" за все тогдашнее лето. Чехову люди и быт имения, расположенного близ озера, дали некоторый материал для "Чайки".
   Оказавшись в Ялте, Чехов сильно скучал по северной русской природе. В декабре 1899 года, гостя у Чехова, Левитан попросил картон и нарисовал лунную ночь во время сенокоса (картон был вставлен в камин и до сих нор сохраняется в чеховском Доме-музее), Кроме того, в ялтинском кабинете находится картина "Река Истра", написанная в Бабкине в 1885 году, этюды "Тяга", "Дуб и березка", Чехов высоко ценил картины и этюды Левитана, считая его "лучшим русским пейзажистом" (А. С. Суворину, 10 января 1895 г.), 21 апреля (3 мая) 1891 года Чехов писал семье из Парижа: "...русские художники гораздо серьезнее французских. В сравнении со здешними пейзажистами, которых я видел вчера, Левитан король".
   Беллетрист и драматург П. П. Гнедич вспоминал: "Один раз Чехов сказал мне:
   -- Ах, были бы у меня деньги, купил бы я у Левитана его "Деревню", серенькую, жалкенькую, затерянную, безобразную, но такой от нее веет невыразимой прелестью, что оторваться нельзя: все бы на нее смотрел да смотрел.
   До такой изумительной простоты и ясности мотива, до которых дошел Левитан в последнее время, никто не доходил до него, да не знаю, дойдет ли кто и после" (Левитан, с. 136).
   Когда С. П. Дягилев попросил написать о Левитане, Чехов ответил: "Вы хотите, чтобы я сказал несколько слов о Левитане, но мне хочется сказать не несколько слов, а много. Я не тороплюсь, потому что про Левитана написать никогда не поздно" (20 декабря 1901 г.). Для начала он собирался описать тягу на вальдшнепов -- ту самую, о которой рассказано в письме к Суворину (8 апреля 1892 г.) и отзвук которой слышен в "Чайке". Но написать о Левитане Чехов не успел.
   Редактор газеты "Крымский курьер" М. К. Первухин услышал от Чехова осенью 1903 года: "Как мало ценят -- как мало дорожат вещами Левитана. Ведь ото же стыдно. Это такой огромный, самобытный, оригинальный талант. Это что-то такое свежее и сильное, что должно было бы переворот сделать. Да, рано, рано умер Левитан" (Левитан, с. 136).
  

И. И. ЛЕВИТАН - ЧЕХОВУ

  
   29 апреля 1886 г. Алупка.
  

Алупка. 29 апр. 1886 г.

   Простите, дорогой Антон Павлович, что так давно не писал. Не писал Вам потому, что очень ужо ленив я письма писать, да и вдобавок изо дня в день собирался переехать. Теперь я поселился в Алупке. Ялта мне чрезвычайно надоела, общества нет, т. е. знакомых, да и природа здесь только вначале поражает, а после становится ужасно скучно и очень хочется на север. Переехал я в Алупку затем, что мало сработал в Ялте,-- и все-таки новое место, значит, и впечатлений новых авось хватит на некоторое время, а там непременно в Бабкино (видеть Ванту гнусную физиономию).
   Да, скажите, с чего Вы взяли, что я поехал с женщиной? <...>
   Ну как вообще живете? Много денег, а сидите в Москве! Скоро ли переедете в Бабкино? Ваши здоровы ли все? Нижайший поклон всем Вашим. Пишите.

Ваш И. Левитан.

  
   Передайте Шехтелю, что пробуду я в Алупке недели еще полторы-две и очень рад буду, если он заедет. И пусть не беспокоится,-- я север люблю теперь больше, чем когда-либо, я только теперь понял его... Вообще, поблагодарите его за его любезное письмо и попросите извинения, что не нишу ему отдельно; до безобразия здесь обленился!
   Не забудьте написать содержание писем Григоровича, это меня крайне интересует1. Да и вообще, Вы такой талантливый крокодил, а пишете пустяки! Черт вас возьми!
   Писать надо: Алупка, телеграфная станция.
  
   Левитан, с. 28.
   1 Видимо, Чехов сообщил Левитану о письмах Д. В. Григоровича от 25 марта и 2 апреля 1886 г.
  

И. И. ЛЕВИТАН - ЧЕХОВУ

  
   10 марта 1890 г. Париж
  

Париж. 10 мар.

   Пишу тебе из Парижа, дорогой Антон, где мы уже три дня живем. Не поехали прямо в Италию, оттого что к Берлине мы узнали, что в Венеции, куда мы главным образом и хотели ехать, страшнейший холод, и мы поехали на Париж. Впечатлений чертова куча! Чудесного масса в искусстве здесь, но также и масса крайне психопатического, что несомненно должно было появиться от этой крайней пресыщенности, что чувствуется во всем. Отсюда и происходит, что французы восхищаются тем, что для здорового человека с здоровой головой и ясным мышлением представляется безумием. Например, здесь есть художник Пювис де Шовань, которому поклоняются и которого боготворят, а это такая мерзость, что трудно даже себе представить. Старые мастера трогательны до слез. Вот где величие духа! Сам Париж крайне красивый, но черт его знает,-- к нему надо привыкнуть, а то как-то дико все.
   Женщины здесь сплошное недоумение -- недоделанные или слишком переделанные <...>, но что-то не категорическое.
   Здесь громадный успех имеет Сара Бернар в Жанне д'Арк. Собираюсь посмотреть.
   Впечатлений все-таки слишком много, а отсюда и большое утомление. Прости за каракули -- устал. Следующее письмо я напишу из Италии, куда на днях едем, и тогда сообщу свой адрес, ибо следующая остановка будет большая. Передай сердечный мой привет всем твоим. Жму тебе руку.

Твой И. Левитан.

  
   Левитан, с. 32.
  

И. И. ЛЕВИТАН - ЧЕХОВУ

  
   29 мая 1891 г. Затишье
  

Затишье. 29 мая 91 г.

   Пишу тебе из того очаровательного уголка земли, где все, начиная с воздуха и кончая, прости господи, последней что ни на есть букашкой на земле, проникнуто ею, ею -- божественной Ликой!
   Ее еще пока нет, но она будет здесь, ибо она любит не тебя, белобрысого, а меня, волканического брюнета, и приедет только туда, где я. Больно тебе все это читать, но из любви к правде я не мог этого скрыть.
   Поселились мы в Тверской губернии вблизи усадьбы Панафидина, дяди Лики, и, говоря по совести, выбрал я место не совсем удачно. В первый мой приезд сюда мне все показалось здесь очень милым, а теперь совершенно обратное, хожу и удивляюсь, как могло мне все это понравиться. Сплошной я психопат! Тебе, если только приедешь, будет занятно -- чудная рыбная ловля и довольно милая наша компания, состоящая из Софьи Петровны1, меня, Дружка и Весты-девственницы. Напиши, как работает Марья Павловна. Напиши, почему вы очутились в Богимове и кто из вас очутился? Напиши, есть ли свободное помещение в Богимове, из чего оно состоит. Напиши... что хочешь, напиши, только не ругань, ибо я этого окончательно не люблю. Напиши мне, что я пропуделял, не взяв дачи в Богимове!..
   Познакомились с Киселевым?2
   До свидания, наисердечнейший привет твоим.

Твой И. Левитан.

  
   Кто из ваших вздумает приехать к нам,-- обрадует адски. Не ленись, приезжай и ты, половина расходов по пути мои. На, давись! Будь здоров и помни, что есть Левитан, который очень любит вас, подлых!
   Ходил на тягу (28 мая!!!) и видел 10 штук вальдшнепов. Погода прескверная у нас. У вас?
   Целую тебя в кончик носа и слышу запах дичи. Фу, как глупо, совсем по-твоему!
   Дай руку, слышишь, как крепко жму я ее?
   Ну, довольно, плевать.
  
   Левитан, с. 35--36.
   1 С. П. Кувшинникова.
   2 А. А. Киселев.
  

И. И. ЛЕВИТАН - ЧЕХОВУ

  
   Июнь 1891 г. Затишье
  

Дорогой Антоша!

   Встревожило меня очень извещение о болезни Марьи Павловны. В каком положении она теперь? Что за болезнь и как ход ее? Пожалуйста, напиши. Передал я о болезни Марии Павловны Лике, а она очень встревожилась, хотя и говорит, что будь что-нибудь серьезное в болезни Марии Павловны, то ты не писал бы в таком игривом тоне. Говорит она же, что будь что-нибудь опасное, то Вы телеграфировали бы ей. Ради бога, извести, меня это крайне беспокоит. Как Вы упустили мангуса? Ведь это черт знает что такое! Просто похабно, везти из Цейлона зверя1 для того, чтоб он пропал в Калужской губернии!!! Флегма ты сплошная -- писать о болезни Марии Павловны и о пропаже мангуса хладнокровно, как будто бы так и следовало!
   С переменой погоды стало здесь интересней, явились довольно интересные мотивы. В предыдущие мрачные дни, когда охотно сиделось дома, я внимательно прочел еще раз твои "Пестрые рассказы" и "В сумерках", и ты поразил меня как пейзажист. Я не говорю о массе очень интересных мыслей, но пейзажи в них -- это верх совершенства, например, в рассказе "Счастье" картины степи, курганов, овец поразительны. Я вчера прочел этот рассказ вслух Софье Петровне и Лике, и они обе были в восторге. Замечаешь, какой я великодушный, читаю твои рассказы Лике и восторгаюсь! Вот где настоящая добродетель!
   Насчет Богимова, я думаю провести там время к осени2. Но об этом еще впереди. Я приеду к Вам и еще раз посмотрю.
   Будь здоров, мой сердечный привет твоим. Немедленно напиши о здоровье Марии Павловны.

Твой Левитан.

   Левитан, с. 36--37.
   1 Возвращаясь с Сахалина, Чехов приобрел на Цейлоне двух мангустов.
   2 Поездка не состоялась. Левитан вместе с Мизиновой гостили у Чеховых в первой половине мая 1891 г., когда те жили еще в Алексине.
  

И. И. ЛЕВИТАН - ЧЕХОВУ

  
   23 июня 1895 г. Горка
  

23 июня 95.

   Дорогой Антон Павлович!
   Ради бога, если только возможно, приезжай ко мне хоть на несколько дней. Мне ужасно тяжело, как никогда1. Приехал бы сам к тебе, но совершенно сил нет. Не откажи мне в этом. К твоим услугам будет большая комната в доме, где я один живу, в лесу, на берегу озера. Все удобства будут к твоим услугам: прекрасная рыбная ловля, лодка. Если почему-либо стеснен в деньгах теперь, то не задумывайся -- займешь у меня. Ехать надо с поездом, уходящим в 8 часов вечера, по Николаевской ж. д. до станции Бологое, а там пересесть на Рыбинско-Бологовскую дорогу до Троицкой. Если напишешь заблаговременно о дне выезда, будет рессорный экипаж. Если нет, то на станции найдешь всегда лошадей до имения Горки.
   Приезжай, голубчик мой, доставишь большую радость мне, да, думаю, и себе удовольствие.
   Душевный привет сестре и всем твоим.

Твой И. Левитан.

  
   Левитан, с. 53.
   1 Приступ меланхолии, сложные отношения с хозяйкой имения Горка А. Н. Турчаниновой и ее старшей дочерью привели к тому, что 21 июня 1805 г. Левитан пытался покончить с собой. Рана в голову оказалась не опасной, но общее состояние (Левитан страдал болезнью сердца) было тяжелым. 1 июля Турчанинова также приглашала Чехова, а затем он был вызван телеграммой. 5 июля Чехов приехал в Горку и провел с Левитаном 5--6 дней.
  

И. И. ЛЕВИТАН - ЧЕХОВУ

  
   2 марта 1897 г. Москва
  

Москва. 2 марта.

   Только что был у меня П. М. Третьяков, дорогой мой Антон Павлович, и просил написать тебе и узнать, когда ты будешь в Питере и на сколько времени. Он договорился с художником Бразом, очень талантливым портретистом, получившим, между прочим, первую премию за портрет. Живет он в Питере и страстно желает писать с тебя. Он обещал Третьякову долго не мучить тебя1. Ответь мне скорей.
   Я скоро еду. Будь здоров и счастлив.
   Дружески жму твою руку.

Твой Левитан.

   P. S. Привет твоим.
  
   Левитан, с. 66.
   1 И. Э. Браз писал портрет Чехова в Мелихове 8--22 июля 1897 г., по остался недоволен работой и в марте 1898 г. в Ницце сделал другой портрет. Самому Чехову и второй портрет не казался удачным: "Говорят, что и я и галстук очень похожи, но выражение, как в прошлом году, такое, точно я нанюхался хрену" (А. А. Хотяинцевой, 23 марта/4 апреля 1898 г.); "...портрет мне не кажется интересным. Что-то есть в нем не мое и нет чего-то моего" (М. П. Чеховой, 28 марта/9 апреля 1898 г.). Портрет хранится в Третьяковской галерее.
  

И. И. ЛЕВИТАН -- ЧЕХОВУ

  
   5 мая 1897 г. Курмажер
  

5 мая. Courmajeur,

   Дорогой мой Антон Павлович! Ты меня адски встревожил своим письмом. Что с тобой, неужели в самом деле болезнь легких?! Не ошибаются ли эскулапы, они все врут, не исключая даже и тебя. Как ты сам себя чувствуешь, или самому трудно себя проследить? Сделай все возможное, поезжай на кумыс, лето прекрасно в России, а на зиму поедем на юг, хоть даже в Nervi, вместе мы скучать не будем. Не нужно ли денег? Я уверен, если ты и лето и зиму проведешь хорошо, все пройдет, м врачам не придется торжествовать.
   Я чувствую себя нехорошо. Болит грудь, а настроение духа? Ну, да об этом и говорить нечего -- оно ужасно. Теперь я на третьем месте после Nervi. Сижу у окна и смотрю на Mont Blanc. Величаво до трепета. С вершины его -- одно маленькое усилие и протянешь руку богу (если удостоит!). Хотел было вступить в законный брак с "музой", да она, подлая, не хочет! Мне очень хотелось бы родить хоть на маленьком лоскутке холста Mont Blanc, да без музы ничего не выходит. Серьезно, пытался несколько раз писать -- ни к черту! Через несколько дней еду в Наугейм, где буду лечить специально сердце. Во всяком случае, я скоро возвращаюсь, мочи моей нет сидеть одному здесь; у меня спутник есть, да он бутафорский -- скучен и молод. Пиши письма, все перешлют -- я оставлю свой адрес, куда переезжаю.
   Привет Марье Павловне. Пусть много работает, а главное -- пусть глубоко работает, она это понимает. Привет также милой Ликуше.
   Ах, зачем ты болен, зачем это нужно? Тысячи праздных, гнусных людей пользуются великолепным здоровьем! Бессмыслица. Ну, да храни тебя бог, мой милый, дорогой Антон. Обнимаю тебя. Твой искренно преданный тебе

Шмуль,

  
   Левитан, с. 71.
   1 Известно несколько этюдов Альп, и в частности -- Мон-Блана, сделанных Левитаном в 1897 г. (хранятся в Третьяковской галерее, Краснодарском музее, Башкирском художественном музее и частных собраниях).
  

И. И. ЛЕВИТАН -- ЧЕХОВУ

  
   13 июля 1897 г. Успенское
  

Дорогой мой Антон Павлович!

   Ужасно хочется съездить к тебе, повидать тебя, твоих1, но при мысли о поездке по такой жаре, да еще в вагоне, просто руки опускаются, Я всегда трудно выносил жару, а с тех пор, как получил болезнь сердца, жара меня просто убивает. Как твое здоровье, как себя чувствуешь? работаешь ли? Сегодня, кажется, освящение школы у тебя?2 Знаменательный день! Какое ты хорошее дело сделал, Браз уже начал писать тебя? Морозов раньше вернулся в деревню, думая еще застать тебя у себя, и очень сожалел, что твой и след простыл3. Он считает тебя, да, впрочем, и многие, первым в настоящее время, с чем я никак не могу и не хочу согласиться. По-моему, первый -- Ежов, затем Михеев, а потом, пожалуй, и ты. Что, взял?!
   Кланяйся твоим. Скажи Марии Павловне, что смертельно хочу ее видеть, да боюсь ехать по такому пеклу. Будь здоров и не забывай очень преданного тебе

Левитана.

  
   Стал я понемногу работать. Большею частью дня читаю для практики французские романы. Какие пошляки большинство из французских писателей! Интересны только некоторые стихотворения Виктора Гюго. Страшно красиво, хоть тоже не без ходульности.
   Ну, до свидания. Крепко жму талантливую длань.
   Лике привет, если увидишь ее.
  
   Левитан, с. 77--78, с датой: июль 1897 г. Дата уточняется по упоминанию об освящении школы.
   1 Левитан все же приехал в Мелихово 22 июля, а потом гостил здесь еще три дня -- 19--21 августа.
   2 13 июля освящалась построенная Чеховым школа в Новоселках, близ Мелихова.
   3 Чехов навестил Левитана в Успенском, имении С. Т. Морозова, 16 июня 1897 г. Впечатление от поездки -- в письме к А. С. Суворину от 21 июня 1897 г.: "На днях был в имении миллионера Морозова; дом, как Ватикан, лакеи в белых пикейных жилетах с золотыми цепями на животах, мебель безвкусная, вина от Леве, у хозяина никакого выражения на лице -- и я сбежал".
  

И. И. ЛЕВИТАН -- ЧЕХОВУ

  
   21 сентября 1897 г. Москва

21 сент. 97 г.

Дорогой мой Чехов!

   Сейчас подали мне твою телеграмму, н я успокоился. Завтра или послезавтра будут посланы тебе 2000 рублей. Эти деньги вот откуда: я сказал Сергею Тимофеевичу Морозову, что тебе теперь нужны деньги и что если он может, пусть одолжит тебе 2000 рублей. Он охотно согласился; об векселе он, конечно, ни слова не говорил, но я думаю, что тебе самому приятнее будет поедать ему какой-либо документ; живет он: Кудринская Садовая, дом Крейц, С. Т. Морозов1.
   Милый, дорогой, убедительнейше прошу не беспокоиться денежными вопросами -- все будет устроено, а ты сиди на юге и наверстывай свое здоровье. Голубчик, если не хочется, не работай ничего, не утомляй себя.
   Все в один голос говорят, что климат Алжира чудеса делает с легочными болезнями. Поезжай туда и не тревожься ничем. Пробудь до лета, а если понравится -- и дольше. Очень вероятно, что я подъеду к тебе и сам; авось вдвоем не соскучимся.
   У нас теперь пакость -- дождь, снег, холод. Хоть изредка, но пиши, где ты и как себя чувствуешь.
   До свидания. Храни тебя бог.
   Умоляю не тревожиться, все будет прекрасно.
   Жму твою руку. Очень любящий тебя.

Твой Левитан.

  
   Левитан, с. 78--79.
   1 Осень 1897 г. Чехов жил за границей (неделю в Париже, затем -- в Биаррице и Ницце). 20 сентября Левитан телеграммой запросил точный адрес для отправки денег, которых Чехов не просил; о том, что Чехов перед отъездом пытался занять денег, Левитан мог узнать от Л. С. Мизиновой (см. письмо Чехова к ней от 2/14 ноября 1897 г.). Чехов деньги не принял и, выждав для вежливости небольшой срок, возвратил их Морозову,
  

И. И. ЛЕВИТАН -- ЧЕХОВУ

  
   26 января 1898 г. Москва

26 ян. 98 г.

   Ах ты, полосатая гиена, крокодил окаянный, леший без спины с одной ноздрей, квазимодо сплошной, уж не знаю, как тебя еще и обругать! Я страдаю глистами в сердце!!! Ах ты, Вельзевул поганый! Сам ты страдаешь этим, не я, и всегда страдать будешь, до конца дней своих! Не лелей надежды увидеть меня -- я не хочу тебя видеть, противен ты мне, вот что.
   Если и поеду в Ниццу, то, надеюсь, избегну встречи с тобой. Я и Морозова больше не пущу к тебе, а то и он заразится от тебя глистами в сердце,-- страдай ты один!
   А все-таки не положить ли мне гнев на милость?! Где паше не пропадало, прощаю тебя, ты это мое великодушие помни.
   Ехать еще на юг не могу теперь; вероятно, не ранее месяца, как мне удастся выбраться. Мне говорила Мария Павловна, что ты едешь на Корсику, долго ли пробудешь там? Я там тебя настигну ли?
   Очень рад, что Морозов тебе понравился, он хороший, только слишком богат, вот что худо, для него в особенности. Как показался тебе доктор его? Пожалуйста, кланяйся им.
   Большой переполох вызывает у нас статья Толстого о искусстве -- и гениально и дико в одно и то же время. Читал ли ты ее?1
   Работы кончаю, говорят, что не дурно, а впрочем, черт их знает. Был на днях Третьяков, говорил о твоем портрете, он его видел, но предпочитает, чтоб Браз поехал к тебе, если тебе это удобно, и вновь попытался написать.
   P. S. Будь здоров, и постараемся быть живы назло врагам.

Твой Левитан.

  
   P. S. Читал ли ты что-нибудь д'Аннунцио? Дивный писатель; захлебываюсь, читая.
  
   Левитан, с. 83--84.
  
   1 Трактат "Что такое искусство?" Л. Н. Толстого, появившийся в конце 1897 -- начале 1898 г. в двух номерах журнала "Вопросы филосфии и психологии". В январе 1898 г. Чехов писая о трактате Суворину: "Все это старо. Говорить об искусстве, что оно одряхлело, вошло в тупой переулок, что оно но то, чем должно быть, и проч., и проч., ото все равно что говорить, что желание есть и пить устарело, отжило и не то, что нужно".
  

И. И. ЛЕВИТАН -- ЧЕХОВУ

  
   8 января 1899 г. Москва

8 января 99 г.

   Только что вернулся из театра, где давали "Чайку"1. Не имея возможности накануне взять билет -- но зная, как мое сердце поведет себя,-- я являлся в театр незадолго до спектакля и несколько раз не заставал ни одного места. Вчера решил во что бы то ни стало посмотреть "Чайку" и добыл у барышника за двойную цену кресло. Вероятно, тебе писали, как идет и поставлена твоя пьеса. Скажу одно: я только ее понял теперь. В чтении она была не особенно глубока для меня. Здесь же, отлично, тщательно срепетованная, любовно поставленная, обработанная до мельчайших подробностей, она производит дивное впечатление. Как бы тебе сказать, я не совсем еще очухался, но сознаю одно: я пережил высокохудожественные минуты, смотря на "Чайку"... От нее веет той грустью, которой веет от жизни, когда всматриваешься в нее. Хорошо, очень хорошо! Публика, наша публика -- публика театра Корша, Омон, и ту захватило, и она находится под давлением настоящего произведения искусства. По адресу же режиссера можно только кучу благодарностей наговорить. Если есть некоторые шероховатости, то очень незначительные. Так на малой сцене2 не поставили бы. Пьеса твоя вызывает живейший интерес, это ясно.
   Как твое здоровье?
   Ничего у меня не выходит из моих намерений -- думал поехать отдохнуть к тебе в Ялту, а пришлось заниматься разными делами. Устаю от школы. Устаю от работ,, бросить которые в то же время не могу, как говорит твой Тригорин, ибо всякий художник -- крепостной. Ну, как же ты себя чувствуешь? Писал к Морозову? Родной мой, ей-богу, я просто не могу говорить с Морозовым о займе, не могу, лопни глаза; самое простое, самому тебе сказать ему, и моментально все и будет сделано.
   Бываю часто у твоих. Все бодры. Кстати, видел в театре m-me Немирович, просила сказать тебе, что она пятый раз смотрит "Чайку" и с все более и более захватывающим интересом. Видел и Ленского. Он тоже в восторге н от пьесы и от постановки. Каково? Это что-нибудь да значит!
   Ну, будь здоров. Пошли тебе господь всего <...>

Твой Левитан.

  
   Левитан, с. 93--94.
   1 В Московском Художественном театре.
   2 То есть -- в Малом театре.
  

И. И. ЛЕВИТАН -- ЧЕХОВУ

  
   7 февраля 1900 г. Москва

7 февр.

   Как себя чувствуешь, господин почетный академик?. Длится ли лихорадка, о которой писал мне? Я склонен думать, что эта твоя лихорадка есть лихорадка самовлюбленности -- твоей хронической болезни! Теперь только понял я, почему так волновал тебя вопрос о выборах в Академии и велись тобою разговоры о необходимости выбора Михайловского, а на уме себе держал: что вот, дескать, я -- настоящий академик! Вот она твоя пята -- обличителя человеческих пят!
   Какой, брат, стыд, срам. Хоть я и простой академик1, но тем не менее я снисхожу к тебе, почетному, и протягиваю тебе руку. Бог с тобою.
   Прилагаю вырезки из одного немецкого журнала -- лечение туберкулеза; может быть, найдешь интересным.
   Иллюстратора для тебя не нашел; решительно, при внимательном рассмотрении -- никого нет2. Пастернак занят. Врубель будет дик для тебя.
   Пребывание мое в Крыму удивительно восстановило меня -- до сих пор работаю этим зарядом.
   Ты, пожалуйста, не припиши это себе -- ты гадко влиял на меня (развращал)3.
   Серьезно, как здоровье, лучше? На днях видел Ливена, говорит, что в Ялте 30 градусов тепла. Правда? завидую. Познакомился с Андреевой, дивною исполнительницей Кетт в "Одиноких" -- восхитительна и тебя ненавидит. Я безумно влюбился.
   Ну, голубчик, дружески жму Вашу талантливую длань, сумевшую испортить такую уйму бумаги!
   Целую Ваш гениальный лоб.
   Величайший пейзажист во вселенной. Что, взял?

Твой Левитан.

  
   Привет матери.
   P. S. A все-таки я должен прибавить, что тебе далеко до Гой<...>ского!
   Пожалуйста, увидишь Рыбацкого, спроси его про картину Васильева, о которой он мне говорил. Посмотри сам ее. Я верю тебе. Если она интересна, дай знать, что за нее просят4.

Твой весь Левитан.

  
   Трояновский свидетельствует тебе свое сердечное почтение и поздравляет с академиком.
  
   Левитан, с. 101--102.
   1 Звание академика живописи Левитану было присвоено в 1897 г.
   2 Речь идет об иллюстрациях к рассказу "Каштанка" в отдельном издании А. Ф. Маркса. Вышло в 1903 г. с 55-ю рисунками Д. Н. Кардовского.
   3 Левитан гостил у Чехова в Ялте в конце декабря 1899 -- начало января 1900 г.
   4 Ф. А. Васильев умер в Ялте; у частных лиц остались его картины.
  

И. И. ЛЕВИТАН -- ЧЕХОВУ

  
   16 февраля 1900 г. Москва

16 февр.

   Вчера, дорогой Антон Павлович, справлялся в школе Живописи относительно просьбы Шаповалова. Не оказалось ни Венеры, ни бойца в просимом размере1, а есть большие, в подлинном. Про картины Васильева скажу любителям. Сходи посмотри их и отпиши мне, все-таки, как там ни на есть, у тебя должен же быть немного развит художественный вкус; какой же ты был бы академик?!
   Голубчик, ты тоскуешь в Ялте, но смертельная тоска и здесь. Только издалека все розово.
   Сегодня еду в Питер, волнуюсь, как сукин сын,-- мои ученики дебютируют на Передвижной2. Больше чем за себя трепещу! Хоть и презираешь мнения большинства, а жутко, черт возьми!
   На днях слышал о новом твоем рассказе в "Жизни"3 (еще сам не читал); говорят, что-то изумительное но достоинству. Неужели ты способен к созиданию таких произведений?! Был на днях у Маши и видел мою милую Книппер. Она мне больше и больше начинает нравиться, ибо замечаю должное охлаждение к почетному академику. В апреле думаю в Ялту приехать, но, конечно, не остановлюсь у буки Чехова. Бог с ним.
   Относительно благодарности за знакомство с тобою, о чем ты пишешь, то если цари купят теперь на Передвижной картину мою, то 10 фунтов икры считай за мной. <...>
   Последнее время не могу читать газеты, надоели с фамилией Чехова; куда ни взглянешь -- всюду А. Чехов. Опротивели газетчики!
   Ну, будь здоров, это главное, и не тоскуй -- бесплодно это. Набирайся сил на утеху человечеству. Каково сказано?
   Привет матери. Дружески жму тебе руки. Очень любящий тебя

Левитан.

  
   Левитан, с. 102--103.
   1 Архитектор Л. Н. Шаповалов строил в Ялте дачу Чехову. Гипсовые слепки Венеры Милосской и Боргезского бойца -- наиболее распространенные модели для рисования.
   2 На XXVIII Передвижной выставке, открывшейся 27 февраля в Петербурге, экспонировались работы Левитана ("Ручей, весна", "Альпы, вечные снега", "Стога, сумерки", "Летний вечер", "Сумерки") и его учеников ("Вешние воды" и "Осенние листья" П. И. Петровичева, "Зима" H. H. Сапунова).
   3 Повесть "В овраге".
  

А. П. ЧЕХОВ И А. С. СУВОРИН

  
   Алексей Сергеевич Суворин (1834--1912) -- издатель газеты "Новое время", владелец одной из крупнейших в России книгоиздательских фирм, фельетонист, прозаик и драматург, человек больших и разносторонних способностей. В молодости -- учитель уездного училища, демократически настроенный писатель 60-х годов, чьи повести и рассказы появлялись в "Современнике", "Отечественных записках", в журнале Л. Н. Толстого "Ясная Поляна". Под псевдонимом "Незнакомец" печатался в петербургских газетах, вел фельетон "Недельные очерки и картинки", пользовавшийся популярностью в кругах демократической интеллигенции. В эту пору А. С. Суворин, автор политических памфлетов, в которых обличались такие столпы реакции, как Катков, Мещерский, Скарятин и другие, подвергался цензурным преследованиям, а в 1866 году, за издание сборника "Всякие", был даже привлечен к суду. Став в 1876 году издателем "Нового времени", Суворин придал газете умеренно-либеральный характер. Успех ее (за один только 1876 г. тираж газеты поднялся с 3-х тысяч до 16 тысяч экз., держась в последующие годы на уровне 25--30 тысяч) был обусловлен интересом широких читательских кругов к событиям русско-турецкой войны, ход которой Суворин освещал подробно и разносторонне, в духе славянского патриотизма.
   Но уже к концу 70-х годов "Новое время" превратилось, по заключению цензуры, в самую "умеренную и благонамеренную из петербургских газет". Ведущими ее сотрудниками стали Буренин и Столыпин; M. E. Салтыков-Щедрин в цикле "В среде умеренности и аккуратности" дал суворинской газете сатирическое прозвище "Чего изволите?". К концу века газета стала органом крайней реакции. Одна из программных идей издания сводилась к тому, что русское революционное движение по своим истокам и характеру не является русским; нападки на революционных деятелей и передовые мысли сочетались в газете с травлей иноверцев и крайним антисемитизмом. Суворин "повернул к национализму, к шовинизму, к беспардонному лакейству перед власть имущими" (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 22, с, 44), Впрочем, и в конце жизни атот неглупый и проницательный человек ясно видел пороки высокопоставленных яиц, писал об этом достаточно откровенно в своем дневнике, интересовался запрещенными в царской России изданиями и посылал их Чехову.
   Знакомство Чехова с Сувориным состоялось зимою 1885 года, когда молодой писатель впервые приехал в Петербург и был тепло принят в литературных кругах столицы: "Я был поражен приемом, который оказали мне питерцы. Суворин, Григорович... все это приглашало, воспевало... и мне жутко стало, что я писая небрежно, спустя рукава" (Ал. П. Чехову, 4 яивпря 1886 г.). По-видимому, тогда же Суворин предложил относительно надежный гонорар и возможность печатать рассказы без всяких построчных Ограничений, под настоящей фамилией. Отпала необходимость в торопливой фельетонной работе и "Осколках" и "Петербургской газете". По словам самого Чехова, начав работать в "Новом времени", он "почувствовал себя в Калифорнии" (Суворину, 29 августа 1888 г.). В письме к брату Ал. П. Чехову о Суворине сказано!; "хороший человечина" (11 сентября 1888 г.).
   На первых порах Суворин стремился привязать к себе Чехова, предназначая ему в "Новом времени" какое-то определенное и твердое положение и место. "...Останусь для Вас бесполезным человеком", "стать в газете прочно не решусь ни за какие тысячи, хоть Вы меня зарежьте", -- писал ему Чехов 29 августа 1888 года.
   Громадная начитанность делала Суворина интереснейшим собеседником и корреспондентом. Чехов охотно переписывался и ценил разговоры с Сувориным: общим оказался у них интерес к литературной и театральной жизни, к философским и психологическим проблемам творчества.
   Суворин сыграл немаловажную роль в присуждении Чехову Пушкинской премии за сборник "В сумерках".
   Но многое даже в их личных отношениях должно было стеснять и затруднять Чехова. "Дружба" между столь несхожими по характеру и положению людьми, конечно, и не могла бы сложиться: старшему из них явно не хватало доброжелательности и такта, младший никогда не допустил бы даже тени неравенства или зависимости.
   В письмах Чехова много значительных страниц, без которых заметно обеднели бы представления о его творческой биографии. О содержании суворинских писем можно судить лишь по беглым цитатам и отдельным полемическим репликам Чехова, но не приходится сомневаться, что полемика между этими людьми выходила далеко за рамки личных разногласий. Если Чехов не скрывал своей неприязни к нововременским идеологам и публицистам, то Суворин, в свой черед, должен был как-то защищать свою газету. С годами он, по-видимому, делал это все определеннее, и тем резче возражал ему Чехов, тем больше отдалялся от него. Рассуждения о материализме, вне которого, как писал Чехов, нет опыта и, следовательно, нет знаний; мысли о возрастающей роли естественных наук, о наследии 60-х годов, о кризисе религиозного сознания, о субъективности и объективности творчества -- все здесь было полемически заострено и противопоставлено нововременской программе и становилось острее и полемичнее но мере того как прояснялась и ожесточалась эта программа. Многие замечании Чехова -- например, о "слизняках и мокрицах" в письмо 27 декабря 1889 года, о молодежи, которая "легко соглашается", "живет без своего петуха" (29 марта 1890 г.) и т. д. -- вообще не могут быть правильно поняты вне этого полемического контекста.
   Еще 4 апреля 1893 года Чехов писал брату Александру Павловичу: "...старое здание затрещало и должно рухнуть. Старика мне жалко... с ним, вероятно, не придется рвать окончательно; что же касается редакции и дофинов, то какие бы то ни было отношения с ними мне совсем не улыбаются... по убеждениям своим я стою на 7375 верст от Жителя и К0. Как публицисты они мне просто гадки, и это я заявлял тебе уже неоднократно".
   Чехов с его независимостью и чувством личной свободы сыграл далеко но последнюю роль в том, что до половины 90-х годов Суворин отделял свои личные взгляды от программных выступлений "Нового времени" и не опускался до откровенного верноподданничества. Но в конце десятилетия, когда газета и ее издатель заняли открыто реакционную позицию по отношению к студенческим волнениям и в деле Дрейфуса, пути Чехова и Суворина разошлись окончательно. "Составилось убеждение, что "Новое время" получает субсидию от правительства и от французского генерального штаба",-- писал Чехов в одном из последних писем к Суворину 24 апреля 1899 года.
   И. Леонтьев-Щеглов сохранил в своих дневниках суждения Суворина, очень далекие от хрестоматийных представлений о добром, мягкосердечном, "похожем на барышню" Чехове: "...кремень-человек и жестокий талант по своей суровой объективности". Но есть и другие, несправедливые слова, продиктованные досадой: "Певец среднего сословия! Никогда большим писателем не был и не будет..." (ЛН, с. 484--485).
   Начавшаяся в 1886 году переписка Чехова с Сувориным продолжалась 17 лот, до 1903 года. Сохранились только письма Чехова (их 337); свои письма Суворин изъял из архива писателя после его смерти, они никогда не публиковались и к настоящему времени, если не считать случайно уцелевших черновиков и нескольких телеграмм, утрачены, по-видимому, безвозвратно.
   Сразу после смерти Чехова Суворин напечатал воспоминания, включив туда отрывки из нескольких чеховских писем. Затем письма к Суворину вошли в 6-томное собрание, выпущенное М. П. Чеховой.
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   21 февраля 1886 г. Москва

86. II. 21

   Милостивый государь Алексей Сергеевич!
   Письмо Ваше я получил. Благодарю Вас за лестный отзыв о моих работах и за скорое напечатание рассказа1. Как освежающе и даже вдохновляюще подействовало на мое авторство любезное внимание такого опытного и талантливого человека, как Вы, можете судить сами...
   Ваше мнение о выброшенном конце моего рассказа я разделяю и благодарю за полезное указание. Работаю я уже шесть лет, но Вы первый, который не затруднились указанием и мотивировкой.
   Псевдоним П. Чехонте2, вероятно, и странен, и изыскан. Но придуман он еще на заре туманной юности3, я привык к нему, а потому и не замечаю его странности...
   Пишу я сравнительно немного: не более 2--3 мелких рассказов в неделю. Время для работы в "Новом времени" найдется, но тем не менее я радуюсь, что условием моего сотрудничества Вы не поставили срочность работы. Где срочность, там спешка и ощущение тяжести на шее, а то и другое мешает работать... Лично для меня срочность неудобна уже и потому, что я врач и занимаюсь медициной... Не могу я ручаться за то, что завтра меня не оторвут на целый день от стола... Тут риск не написать к сроку и опоздать постоянный...
   Назначенного Вами гонорара4 для меня пока вполне достаточно. Если еще сделаете распоряжение о высылке мне газеты, которую мне приходится редко видеть, то буду Вам очень благодарен.
   На этот раз шлю рассказ5, который ровно вдвое больше предыдущего и... боюсь, вдвое хуже...
  
   С почтением имею честь быть

А. Чехов.

   Якиманка, д. Клименкова.
  
   Письма, т. 1, с. 148--149; Акад., т. 1, No 149.
   1 Первый рассказ, напечатанный в "Новом времени", -- "Панихида" {1886, No 3581, 15 февраля). Подписан: Ан. Чехов.
   2 Чехов выбрал своим псевдонимом прозвище, данное ему законоучителем таганрогской гимназии протоиереем Покровским.
   3 Из стихотворения А. В. Кольцова "Разлука" (1840).
   4 По 12 коп. со строки.
   5 "Ведьма".
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   30 мая 1888 г. Сумы
  

30 май, Сумы, усадьба Линтваревой.

Уважаемый Алексей Сергеевич!

   Отвечаю на Ваше письмо, которое получено мною только вчера; конверт у письма разорван, помят и испачкан, чему мои хозяева и домочадцы придали густую политическую окраску1.
   Живу я на берегу Псла, во флигеле старой барской усадьбы. Нанял я дачу заглазно, наугад и пока еще не раскаялся в этом. Река широка, глубока, изобильна островами, рыбой и раками, берега красивы, зелени много... А главное, просторно до такой степени, что мне кажется, что за свои сто рублей я получил право жить на пространстве, которому не видно конца. Природа и жизнь построены по тому самому шаблону, который теперь так устарел и бракуется в редакциях: не говоря уж о соловьях, которые поют день и ночь, о лае собак, который слышится издали, о старых запущенных садах, о забитых наглухо, очень поэтичных и грустных усадьбах, в которых живут души красивых женщин, не говоря уж о старых, дышащих на ладан лакеях-крепостниках, о девицах, жаждущих самой шаблонной любви, недалеко от меня имеется даже такой заезженный шаблон, как водяная мельница (о 16 колесах) с мельником и его дочкой, которая всегда сидит у окна и, по-видимому, чего-то ждет. Все, что я теперь вижу и слышу, мне кажется, давно уже знакомо мне по старинным повестям и сказкам. Новизной повеяло на меня только от таинственной птицы -- "водяной бугай", который сидит где-то далеко в камышах и днем и ночью издает крик, похожий отчасти на удар по пустой бочке, отчасти на рев запертой в сарае коровы. Каждый из хохлов видел на своем веку эту птицу, но все описывают ее различно, стало быть, никто ее не видел. Есть новизна и другого сорта, но наносная, а потому и не совсем новая.
   Каждый день я езжу в лодке на мельницу, а вечерами с маньяками-рыболовами из завода Харитоненко отправляюсь на острова ловить рыбу. Разговоры бывают интересные. Под Троицу все маньяки будут ночевать на островах и всю ночь ловить рыбу; я тоже. Есть типы превосходные.
   Хозяева мои оказались очень милыми и гостеприимными людьми. Семья, достойная изучения. Состоит она из 6 членов. Мать-старуха, очень добрая, сырая, настрадавшаяся вдоволь женщина; читает Шопенгаусра и ездит в церковь на акафист; добросовестно штудирует каждый No "Вестника Европы" и "Северного вестника" и знает таких беллетристов, какие мне и во сне не снились; придает большое значение тому, что в ее флигеле жил когда-то художник Маковский, а теперь живет молодой литератор; разговаривая с Плещеевым, чувствует во всем теле священную дрожь и ежеминутно радуется, что "сподобилась" видеть великого поэта.
   Ее старшая дочь, женщина-врач -- гордость всей семьи и, как величают ее мужики, святая -- изображает из себя воистину что-то необыкновенное. У нее опухоль в мозгу; от этого она совершенно слепа, страдает эпилепсией и постоянной головной болью. Она знает, что ожидает ее, и стоически, с поразительным хладнокровием говорит о смерти, которая близка. Врачуя публику, я привык видеть людей, которые скоро умрут, и я всегда чувствовал себя как-то странно, когда при мне говорили, улыбались или плакали люди, смерть которых была близка, но здесь, когда я вижу на террасе слепую, которая смеется, шутит или слушает, как ей читают мои "Сумерки", мне уж начинает казаться странным не то, что докторша умрет, а то, что мы не чувствуем своей собственной смерти и пишем "Сумерки", точно никогда не умрем.
   Вторая дочь -- тоже женщина-врач, старая дева, тихое, застенчивое, бесконечно доброе, любящее всех и некрасивое создание. Больные для нее сущая пытка, и с ними она мнительна до психоза. На консилиумах мы всегда не соглашаемся: я являюсь благовестником там, где она видит смерть, и удваиваю те дозы, которые она дает. Где же смерть очевидна и необходима, там моя докторша чувствует себя совсем не по-докторски. Раз я принимал с нею больных на фельдшерском пункте; пришла молодая хохлушка с злокачественной опухолью желез на шее и на затылке. Поражение захватило так много моста, что немыслимо никакое лечение. И вот оттого, что баба теперь не чувствует боли, а через полгода умрет в страшных мучениях, докторша глядела на нее так глубоко виновато, как будто извинялась за свое здоровье и совестилась, что медицина беспомощна. Она занимается усердно хозяйством и понимает его во всех мелочах. Даже лошадей знает. Когда, например, пристяжная не везет или начинает беспокоиться, она знает, как помочь беде, и наставляет кучера. Очень любит семейную жизнь, в которой отказала ей судьба, и, кажется, мечтает о иен; когда вечерами в большом доме играют и поют, она быстро и нервно шагает взад и вперед по темной аллее, как животное, которое заперли... Я думаю, что она никому никогда не сделала зла, и сдается мне, что она никогда не была и не будет счастлива ни одной минуты.
   Третья дщерь, кончившая курс в Бестужевке,-- молодая девица мужского телосложения, сильная, костистая, как лещ, мускулистая, загорелая, горластая... Хохочет так, что за версту слышно. Страстная хохломанка. Построила у себя в усадьбе на свой счет школу и учит хохлят басням Крылова в малороссийском переводе. Ездит на могилу Шевченко, как турок в Мекку. Не стрижется, носит корсет и турнюр, занимается хозяйством, любит петь и хохотать и но откажется от самой шаблонной любви, хотя и читала "Капитал" Маркса, но замуж едва ли выйдет, так как некрасива.
   Старший сын -- тихий, скромный, умный, бесталанный и трудящийся молодой человек, без претензий и, по-видимому, довольный тем, что дала ему жизнь. Исключен из 4 курса университета, чем не хвастает. Говорит мало. Любит хозяйство и землю, с хохлами живет в согласии.
   Второй сын -- молодой человек, помешанный на том, что Чайковский гений. Пианист. Мечтает о жизни по Толстому.
   Вот Вам краткое описание публики, около которой я теперь живу2. Что касается хохлов, то женщины напоминают мне Заньковецкую, а все мужчины -- Панаса Садовского. Бывает много гостей.
   У меня гостит А. Н. Плещеев. На него глядят все как на полубога, считают за счастье, если он удостоит своим вниманием чью-нибудь простоквашу, подносят ему букеты, приглашают всюду и проч. Особенно ухаживает за ним девица Вата3, полтавская институтка, которая гостит у хозяев. А он "слушает да ест"4 и курит свои сигары, от которых у его поклонниц разбаливаются головы. Он тугоподвижен и старчески ленив, но это не мешает прекрасному полу катать его на лодках, возить в соседние имения и петь ему романсы. Здесь он изображает из себя то же, что и в Петербурге, т. е. икону, которой молятся за то, что она стара и висела когда-то рядом с чудотворными иконами. Я же лично, помимо того, что он очень хороший, теплый и искренний человек, вижу в нем сосуд, полный традиций, интересных воспоминаний и хороших общих мест.
   Я написал и уже послал в "Новое время" рассказ5.
   То, что пишете Вы об "Огнях", совершенно справедливо.-- "Николай и Маша" проходят через "Огни" красной ниткой, по что делать? От непривычки писать длинно я мнителен; когда я пишу, меня всякий раз пугает мысль, что моя повесть длинна не по чину, и я стараюсь писать возможно короче. Финал инженера с Кисочкой представлялся мне неважной деталью, запружающей повесть, а потому я выбросил его, поневоле заменив его "Николаем и Машей"6.
   Вы пишете, что ни разговор о пессимизме, ни повесть Кисочки нимало не подвигают и не решают вопроса о пессимизме. Мне кажется, что не беллетристы должны решать такие вопросы, как бог, пессимизм и т. п. Дело беллетриста изобразить только, кто, как и при каких обстоятельствах говорили или думали о боге или пессимизме. Художник должен быть не судьею своих персонажей и того, о чем говорят они, а только беспристрастным свидетелем. Я слышал беспорядочный, ничего не решающий разговор двух русских людей о пессимизме и должен передать этот разговор в том самом виде, в каком слышал, а делать оценку ему будут присяжные, т. е. читатели. Мое дело только в том, чтобы быть талантливым, т. е. уметь отличать важные показания от не важных, уметь освещать фигуры и говорить их языком. Щеглов-Леонтьев ставит мне в вину, что я кончил рассказ фразой: "Ничего не разберешь на этом свете!" По его мнению, художник-психолог должен разобрать, на то он психолог. Но я с ним не согласен. Пишущим людям, особливо художникам, пора уже сознаться, что на этом свете ничего не разберешь, как когда-то сознался Сократ и как сознавался Вольтер7. Толпа думает, что она все знает и все понимает; и чем она глупее, тем кажется шире ее кругозор. Если же художник, которому толпа верит, решится заявить, что он ничего не понимает из того, что видит, то уж это одно составит большое знание в области мысли и большой шаг вперед.
   Что касается Вашей пьесы8, то Вы напрасно ее хаете. Недостатки ее не в том, что у Вас не хватило таланта и наблюдательности, а в характере Вашей творческой способности. Вы больше склонны к творчеству строгому, воспитанному в Вас частым чтением классических образцов и любовью к ним. Вообразите, что Ваша "Татьяна" написана стихами, и тогда увидите, что ее недостатки получат иную физиономию. Если бы она была написана в стихах, то никто бы не заметил, что все действующие лица говорят одним и тем же языком, никто не упрекнул бы Ваших героев в том, что они не говорят, а философствуют и фельетонизируют,-- все это в стихотворной, классической форме сливается с общим фоном, как дым с воздухом,-- и не было бы заметно отсутствие пошлого языка и пошлых, мелких движений, коими должны изобиловать современные драма и комедия и коих в Вашей "Татьяне" нет совсем. Дайте Вашим героям латинские фамилии, оденьте их в тоги, и получится то же самое... Недостатки Вашей пьесы непоправимы, потому что они органические. Утешайтесь на том, что они являются у Вас продуктом Ваших положительных качеств и что если бы Вы эти Ваши недостатки подарили другим драматургам, например Крылову или Тихонову, то их пьесы стали бы и интереснее, и умнее.
   Теперь о будущем. В конце июня или в начале июля я поеду в Киев, оттуда вниз по Днепру в Екатеринослав, потом в Александровск и так до Черного моря. Побываю в Феодосии. Если в самом деле поедете в Константинополь, то нельзя ли и мне с Вами поехать? Мы побывали бы у о. Паисия, который докажет нам, что учение Толстого идет от беса9. Весь июнь я буду писать, а потому, по всей вероятности, денег у меня на дорогу хватит. Из Крыма я поеду в Поти, из Поти в Тифлис, из Тифлиса на Дон, с Дона на Псел... В Крыму начну писать лирическую пьесу10. I
   Какое, однако, письмо я Вам накатал! Надо кончить. Поклонитесь Анне Ивановне, Насте и Боре. Алексей Николаевич шлет Вам привет. Он сегодня немножко болен; тяжело дышать, и пульс хромает, как Лейкин. Буду его лечить. Прощайте, будьте здоровы, и дай бог Вам всего хорошего.
   Искренно преданный

А. Чехов.

  
   Письма, т. 2, с. 96--103 (частично); ПССП, т. XIV, с. 115--120; Акад., т. 2. M 447.
   1 Либерально настроенная семья Линтваревых была на подозрении у полиции.
   2 Дети А. В. Линтваровой: дочери -- Зинаида, Елена и Наталья, сыновья -- Павел и Георгий.
   3 В. Н. Иванова.
   4 Из басни И. А. Крылова "Кот и повар" (1813).
   5 "Житейская мелочь".
   6 Смысл замечания о "Николае и Маше" неясен, поскольку не сохранилось письмо Суворина.
   7 Имеются в виду известное изречение Сократа: "Я знаю, что я ничего не знаю" и рассуждение в мемуарах Вольтера: "Мы ничего не знаем о самих себе... мы -- слепцы, бредущие и рассуждающие ощупью" ("Памятные заметки для жизнеописания г-на Вольтера, сочиненные им самим", русский перевод -- М., 1807--1808).
   8 "Татьяна Репина". Сюжет пьесы Суворина навеян трагической судьбой актрисы Е. П. Кадминой (1853--1881). Потрясенная изменой возлюбленного, она во время представления приняла яд и через несколько дней скончалась. Событие это отразилось также в повести И. С. Тургенева "После смерти" ("Клара Милич"), в рассказе А. И. Куприна "Последний дебют" и других произведениях того времени.
   9 Монах, затем таганрогский архимандрит Паисий, человек необычной судьбы и "болезненной совести", как заметил Чехов в письме к Суворину (14 февраля 1889 г.), любил говорить, что "все от беса".
   10 Чехов задумал пьесу "Леший".
  

А. С. СУВОРИН -- ЧЕХОВУ

  
  
   7 октября 1888 г. Петербург
   Сейчас радостный Григорович принес Вам и мне радостную весточку. Академия наук присудила Вам единогласно вторую премию 500 руб. за Ваши рассказы. Поздравляю от всей души.

Суворин.

  
   Акад., т. 3, с. 322.
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   10 октября 1888 г. Москва
  

10 октябрь.

   Известив о премии имело ошеломляющее действие. Оно пронеслось по моей квартире и но Москве, как грозный гром бессмертного Зевеса. Я все эти дни хожу как влюбленный; мать и отец несут ужасную чепуху и несказанно рады, сестра, стерегущая нашу репутацию со строгостью и мелочностью придворной дамы, честолюбивая и нервная, ходит к подругам и всюду трезвонит. Жан Щеглов толкует о литературных Яго и о пятистах врагах, каких я приобрету за 500 руб. Встретились мне супруги Ленские и взяли слово, что я приеду к ним обедать; встретилась одна дама, любительница талантов1, и тоже пригласила обедать; приезжал ко мне с поздравлением инспектор Мещанского училища2 и покупал у меня "Каштанку" за 200 руб., чтоб "пажить"... Я думаю так, что даже Анна Ивановна, не признающая меня и Щеглова наравне с Расстрыгиным, пригласила бы меня теперь обедать. Иксы, Зеты и Эны, работающие в "Будильниках", в "Стрекозах" и "Листках", переполошились и с надеждою взирают на свое будущее. Еще раз повторяю: газетные беллетристы второго и третьего сорта должны воздвигнуть мне памятник или по крайней мере поднести серебряный портсигар; я проложил для них дорогу в толстые журналы, к лаврам и к сердцам порядочных людей. Пока это моя единственная заслуга, все же, что я написал и за что мне дали премию, не проживет в памяти людей и десяти лет.
   Мне ужасно везет. Лето я провел великолепно, счастливо, истратив почти гроши и не наделав особенно больших долгов. Улыбались мне и Псол, и море, и Кавказ, и хутор, и книжная торговля (я ежемесячно получал за свои "Сумерки"). В сентябре я отработал половину долга и написал повестушку в 2 1/4 листа3, что дало мне больше 300 р. Вышло 2-е издание "Сумерек". И вдруг, точно град с неба, эта премия!
   Так мне везет, что я начинаю подозрительно коситься на небеса. Поскорее спрячусь под стол и буду сидеть тихо, смирно, не возвышая голоса. Пока не решусь на серьезный шаг, т. е. не напишу романа, буду держать себя в стороне тихо и скромно, писать мелкие рассказы без претензий, мелкие пьесы, не лезть в гору и не падать вниз, а работать ровно, как работает пульс Буренина:
   []. Я послушаюсь того хохла, который сказал: "колы б я був царем, то украв бы сто рублив и утик". Пока я маленький царек в своем муравейнике, украду сто рублей и убегу. Впрочем, кажется, я уж начинаю писать чепуху.
   Теперь обо мне говорят. Куй железо, пока горячо. Надо бы напечатать объявление об обеих моих книгах4 раза три подряд теперь и 19-го, когда о премии будет объявлено официально. 500 рублей я спрячу на покупку хутора. Книжная выручка пойдет туда же.
   Что мне делать с братом?5 Горе, да и только. В трезвом состоянии он умен, робок, правдив и мягок, в пьяном же -- невыносим. Выпив 2--3 рюмки, он возбуждается в высшей степени и начинает врать. Письмо написано им из страстного желания сказать, написать или совершить какую-нибудь безвредную, но эффектную ложь. До галлюцинаций он еще не доходил, потому что пьет сравнительно немного. Я по его письмам умею узнавать, когда он трезв и когда пьян: одни письма глубоко порядочны и искренни, другие лживы от начала до конца. Он страдает запоем -- несомненно. Что такое запой? Этот психоз такой же, как морфинизм, онанизм, нимфомания и проч. Чаще всего запой переходит в наследство от отца или матери, от деда или бабушки. Но у нас в роду нет пьяниц. Дед и отец иногда напивались с гостями шибко, но это не мешало им благовременно приниматься за дело или просыпаться к заутрене. Вино делало их благодушными и остроумными; оно веселило сердце и возбуждало ум. Я и мой брат-учитель6 никогда не пьем solo, не знаем толку в винах, можем пить сколько угодно, но просыпаемся с здоровой головой. Этим летом я и один харьковский профессор7 вздумали однажды напиться. Мы пили, пили и бросили, так как ничего у нас не вышло; наутро проснулись как ни в чем не бывало. Между тем Александр и художник8 сходят с ума от 2--3 рюмок и временами жаждут выпить... В кого они уродились, бог их знает. Мне известно только, что Александр не пьет зря, а напивается, когда бывает несчастлив или обескуражен чем-нибудь. Я не знаю его адреса. Если Вас не затруднит, то, пожалуйста, пришлите его домашний адрес. Я напишу ему политично-ругатсльно-нежное письмо. На него ион письма действуют.
   Рад, что мои передовая пригодилась9. Рассказ о молодом человеке и о проституции, о котором я говорил Вам, посылается в Гаршинский сборник10.
   На душе у меня непокойно. Впрочем, все это пустяки. Поклон и привет веем Вашим. Список врачей я послал в календарь11. Пришлось переделать все. Если позволите, я в будущем году возьму на себя всю календарную медицину. Летом займусь в охотку. Будьте здоровы и покойны.

Ваш А. Чехов.

  

Маслов пишет мне: "2-й раз мне передают Ваш совет жениться. Что значит этот совет, благородный сэр?"

   Посылаю рассказ учителя Ежова. Рассказ так же незрел и наивен, как его героиня Леля,-- этим он хорош. Все деревянное я вычеркнул.
   Если рассказ не сгодится, то не бросайте. Мой протеже будет уязвлен12.
  
   Письма, т. 2, с. 171--174 (частично); ПССП, т. XIV, с. 187-190; Акад., т. 3, No 500.
   1 Вероятно, С. П. Кувшинникова.
   2 М. М. Дюковский.
   3 "Именины".
   4 "В сумерках" и "Рассказы",
   6 14 октября 1888 г. Ал. П. Чехов писал брату: "Выдержал у Суворина вполне заслуженную и подавляющую всепрощением встрепку за поклонение Бахусу. Повесил было нос, но теперь снова наладилось и старичина снова ласков со мною" (Письма Ал. Чехова, с. 219).
   6 И. П. Чехов.
   7 В. Ф. Тимофеев, который гостил летом 1888 г. у Линтваровых.
   8 Н. П. Чехов.
   9 "Московские лицемеры".
   10 "Припадок"; напечатан в 1889 г. в сб. "Памяти В. М. Гаршина".
   11 Суворин ежегодно издавал "Русский календарь".
   12 Рассказ напечатан в "Новом времени" 15 октября 1888 г., No 4537, под заглавием, данным Чеховым, -- "Леля" (у Ежова било: "Одна").
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   27 октября 1888 г. Москва

27 окт.

   Ежов не воробей, а скорее (выражаясь на благородном языке охотников) он щенок, который еще не опсовел. Он еще только бегает и нюхает, бросается без разбора и на птиц и на лягушек. Определить его породу и способности пока затрудняюсь. В пользу его сильно говорят молодость, порядочность и неиспорченность в московско-газетном смысле1.
   Я иногда проповедую ересь, но до абсолютного отрицания вопросов в художестве еще не доходил ни разу. В разговорах с пишущей братией я всегда настаиваю на том, что не дело художника решать узкоспециальные вопросы. Дурно, если художник берется за то, чего не понимает. Для специальных вопросов существуют у нас специалисты; их дело судить об общине, о судьбах капитала, о вреде пьянства, о сапогах, о женских болезнях... Художник же должен судить только о том, что он понимает; его круг так же ограничен, как и у всякого другого специалиста,-- это я повторяю и на этом всегда настаиваю. Что в его сфере нет вопросов, а всплошную один только ответы, может говорить только тот, кто никогда не писал и не имел дела с образами. Художник наблюдает, выбирает, догадывается, компонует -- уж одни эти действия предполагают в своем начале вопрос; если с самого начала не задал себе вопроса, то не о чем догадываться и нечего выбирать. Чтобы быть покороче, закончу психиатрией: если отрицать в творчестве вопрос и намерение, то нужно признать, что художник творит непреднамеренно, без умысла, под влиянием аффекта; поэтому если бы какой-нибудь автор похвастал мне, что он написал повесть без заранее обдуманного намерения, а только по вдохновению, то я назвал бы его сумасшедшим.
   Требуя от художника сознательного отношения к работе, Вы нравы, но Вы смешиваете два понятия: решение вопроса и правильная постановка вопроса. Только второе обязательно для художника. В "Анне Карениной" и в "Онегине" не решен ни один вопрос, но они Вас вполне удовлетворяют, потому только, что все вопросы поставлены в них правильно. Суд обязан ставить правильно вопросы, а решают пусть присяжные, каждый на свой вкус.
   Ежов еще не вырос. Другой, которого я рекомендую Вашему вниманию, А. Грузинский (Лазарев) талантливое, умное и крепче.
   Приводил я Алексея Алексеевича с наставленном -- ложиться спать не позже полночи. Проводить ночи в работе и в разговорах так же вредно, как кутить по ночам. В Москве ou выглядел веселей, чем в Феодосии; жили мы дружно и по средствам; он угощал меня операми, а я его плохими обедами.
   Завтра у Корша идет мой "Медведь". Написал я еще один водевиль: две мужские ролы, одна женская2.
   Вы пышете, что герой моих "Именин" -- фигура, которою следовало бы заняться. Господи, я ведь не бесчувственная скотина, я понимаю это. Я понимаю, что я режу своих героев и порчу, что хороший материал пропадает у меня зря... Говоря по совести, я охотно просидел бы над "Именинами" полгода. Я люблю кейфовать и не вижу никакой прелести в скоропалительном печатании. Я охотно, с удовольствием, с чувством и с расстановкой описал бы всего моего героя, описал бы его душу во время родов жены, суд над ним, его пакостное чувство после оправдательного приговора, описал бы, как акушерка и доктора ночью пьют чай, описал бы дождь... Это доставило бы мне одно только удовольствие, потому что я люблю рыться и возиться. Но что мне делать? Начинаю я рассказ 10 сентября с мыслью, что я обязан кончить его к 5 октября -- крайний срок; если просрочу, то обману и останусь без денег. Начало нишу покойно, не стесняя себя, но в средние я уж начинаю робеть и бояться, чтобы рассказ мой не вышел длинен: я должен помнить, что у "Северного вестника" мало денег и что я один из дорогих сотрудников. Потому-то начало выходит у меня всегда многообещающее, точно я роман начал; середина скомканная, робкая, а конец, как в маленьком рассказе, фейерверочный. Поневоле, делая рассказ, хлопочешь прежде всего о его рамках: из массы героев и полугероев берешь только одно лицо -- жену или мужа,-- кладешь это лицо на фон и рисуешь только его, его и подчеркиваешь, а остальных разбрасываешь но фону, как мелкую монету, и получается нечто вроде небесного свода: одна большая луна и вокруг нее масса очень маленьких звезд. Луна же не удается, потому что ее можно попять только тогда, если понятны и другие звезды, а заезды не отделаны. И выходит у меня не литература, а нечто вроде шитья тришкиного кафтана. Что делать? Не знаю и не знаю. Полошусь на всеисцеляющее время.
   Если опять говорить по совести, то я еще не начинал своей литературной деятельности, хотя и получил премию. У меня в голове томятся сюжеты для пяти повестей и двух романов. Одни из романов задуман уже давно, так что некоторые из действующих лиц уже устарели, не успев быть написаны. В голове у меня целая армия людей, просящихся наружу и ждущих команды. Все, что я писал до сих пор, ерунда в сравнении с тем, что я хотел бы написать и что писал бы с восторгом. Для меня безразлично -- писать ли "Именины", или "Огни", или водевиль, или письмо к приятелю,-- все это скучно, машинально, вяло, и мне бывает досадно за того критика, который придает значение, например, "Огням", мне кажется, что я его обманываю своими произведениями, как обманываю многих своим серьезным или веселым не в меру лицом... Мне не правится, что я имею успех; те сюжеты, которые сидят в голове, досадливо ревнуют к уже написанному; обидно, что чепуха уже сделана, а хорошее валяется в складе, как книжный хлам. Конечно, в этом вопле много преувеличенного, многое мне только кажется, по доля правды есть, и большая доля. Что я называю хорошим? Те образы, которые кажутся мне наилучшими, которые я люблю и ревниво берегу, чтоб не потратить и не зарезать к срочным "Именинам"... Если моя любовь ошибается, то я неправ, по ведь возможно же, что она не ошибается! Я дурак и самонадеянный, человек или же в самом деле я организм, способный быть хорошим писателем; все, что теперь пишется, не правится мне и нагоняет скуку, все же, что сидит у меня в голове, интересует меня, трогает и волнует -- и из этого я вывожу, что все делают не то, что нужно, а я один только знаю секрет, как надо делать. Вероятнее всего, что все пишущие так думают. Впрочем, сам черт сломает шею в этих вопросах...
   В решении, как мне быть и что делать, деньги, не помогут. Лишняя тысяча рублей не решит вопроса, а сто тысяч -- на небе вилами писаны. К тому яге, когда у меня бывают деньги (быть может, это от непривычки, не знаю), я становлюсь крайне беспечен и лепив: мне тогда море по колено... Мне нужно одиночество и время.
   Простите, что я занимаю Ваше внимание своей особой. Сорвалось с пера. Почему-то я теперь не работаю.
   Спасибо, что помещаете мои статейки3. Ради создателя, не церемоньтесь с ними: сокращайте, удлиняйте, видоизменяйте, бросайте и делайте что хотите. Даю Вам, как говорит Корш, карт-бланш, и буду рад, если мои статьи не будут занимать чужого места.
   Прочтите в "Стоглава"4 почтовые правила -- об отсылке денежных пакетов. Это Алексей Алексеевич сочиняет такие правила. Его медицинский отдел ниже всякой критики -- можете передать ему это мнение специалиста!
   Напишите мне, как по-латыни называется глазная болезнь Анны Ивановны. Я Вам напишу, серьезно это или нет. Если ей прописан атропин, то серьезно, хотя не безусловно. А у Насти что? Если думаете вылечиться в Москве от скуки, то напрасно: скучища страшная. Арестовано много литераторов, в том числе и всюду сующийся Гольцев, автор "Девятой симфонии"5. За одного из них хлопочет В. С. Мамышов, который был сегодня у меня.
   Поклон всем Вашим.

Ваш А. Чехов.

  
   У меня в комнате летает комар. Откуда он взялся?
   Благодарю за глазастые объявления о моих книгах.
  
   Письма, т. 2, с. 190--200; Акад., т. 3, No 515.
   1 Суворин отказался печатать рассказ Ежова "Пощечина" и написал автору: "Вы бы прочитала рассказ Чехова, где доктор ударил фельдшера <"Неприятность">. Посмотрите, как просто и понятно объясняет Чехов душевное состояние этих лиц после скандального происшествия. Читатель скажет да, это верно, так и бывает на деле... Повторяю, поглядите, как все ясно в рассказах Чехова, а у вас, новейших дебютантов, темно" (Н. Ежов. Алексей Сергеевич Суворин -- "Исторический вестник", 1915, No 1, с. 119).
   2 "Предложение".
   3 В октябре 1888 г. в "Новом времени" были напечатаны "Московские лицемеры", некролог "H. M. Пржевальский" и театральные рецензии (в которых авторство Чехова устанавливается достаточно определенно -- см.: Акад., Соч., т. 10, 18).
   4 Иллюстрированный календарь "Стоглав" издавала сыновья Суворина.
   5 В. А. Гольцев был арестован из-за того, что к нему обращался, в поисках работы, нелегальный, скрывшийся от ссылки. Рассказ Гольцева "Девятая симфония" напечатан в No 9 "Русской мысли" за 1885 г.
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   23 декабря 1888 г. Москва

23 дек.

   Дорогой Алексей Сергеевич, пьесу1 я получил вчера в 8 часов вечера, но не двумя днями раньше, как Вы обещали и как бы следовало. Никулина спешит, как угорелая, и каждый час промедления портит ей пуд кропи. Вчера от нее не было посланного. Плохой признак. Боюсь, что она не выдержала и велела переписывать роли по старому экземпляру.
   Вчера я послал ей экземпляры, удержав у себя экземпляр старой редакции: боюсь, чтоб не напутали. Сегодня был у меня ее посланный с приглашением пожаловать в 5 часов. Вчера я написал ей: "Если г.г. артисты пожелают сделать какие-нибудь изменения и выпуски, то автор (т. е. Вы) предоставляет им полную свободу действий. Он просит оставить неприкосновенными лишь некоторые места, указанные им в письме ко мне". Я буду спасать одного только Адашева -- этого достаточно, чтобы была спасена от опустошения вся пьеса. Раз Адашев будет говорить, Репина поневоле должна будет отвечать ему.
   Я прочел снова Вашу пьесу. В ней очень много хорошего и оригинального, чего раньше не было в драматической литературе, и много нехорошего (например, язык). Ее достоинства и недостатки -- это такой капитал, которым можно было бы поживиться, будь у нас критика. Но этот капитал будет лежать даром, непроизводительно до тех пор, пока не устареет и не выйдет в тираж. Критики нет. Дующий в шаблон Татищев, осел Михневич и равнодушный Буренин -- вот и вся российская критическая сила. А писать для этой силы не стоит, как не стоит давать нюхать цветы тому, у кого насморк. Бывают минуты, когда я положительно падаю духом. Для кого и для чего я шину? Для публики? Но я ее не вижу и в нее верю меньше, чем в домового: она необразованна, дурно воспитана, а ее лучшие элементы недобросовестны и неискренни по отношению к нам. Нужен я этой публике или не нужен, понять я не могу. Буренин говорит, что я не нужен и занимаюсь пустяками! Академия дала премию -- сам черт ничего не поймет. Писать для денег? Но денег у меня никогда нет, и к ним я от непривычки иметь их почти равнодушен. Для денег я работаю вяло. Писать для похвал? Но они меня только раздражают. Литературное общество, студенты, Евреинова, Плещеев, девицы и проч. расхвалили мой "Припадок" повею, а описание первого снега заметил один только Григорович, и т. д. и т, д. Будь же у нас критика, тогда бы я знал, что я составляю материал -- хороший или дурной, все равно,-- что для людей, посвятивших себя изучении) жизни, я так же нужен, как для астронома звезда. И я бы тогда старался работать и знал бы, для чего работаю. Â теперь я, Вы, Муравлин и проч. похожи на маньяков, пишущих книги и пьесы для собственного удовольствия. Собственное удовольствие, конечно, хорошая штука; оно чувствуется, пока пишешь, а потом? Но... закрываю клапан. Одним словом, мне обидно за Татьяну Репину и жаль не потому, что она отравилась, а потому, что прожила свой век, страдальчески умерла и была описана совершенно напрасно и без всякой пользы для людей. Исчезла бесследно масса племен, религий, языков, культур -- исчезла, потому что не было историков и биологов. Так исчезает на наших глазах масса жизней и произведений искусств, благодаря полному отсутствию критики. Скажут, что критике у нас нечего делать, что все современные произведения ничтожны и плохи. Но это узкий взгляд. Жизнь изучается не по одним только плюсам, но и минусам. Одно убеждение, что восьмидесятые годы не дали ни одного писателя, может послужить материалом для пяти томов.
   Изменения в пьесе не слишком заметны. Прерывать монолог, если его будет читать Ленский, особенной необходимости нет. Но от этого, впрочем, пожалуй, выиграет Репина. Для молодого человека, утомленного жизнью, не убедительны никакие аргументы, никакие ссылки на бога, мать и проч. Утомление -- это сила, с которой надо считаться. К тому же еще у Репиной болит нестерпимо желудок. Может ли она молча и не морщась слушать длинный монолог? Нет. Ее фраза: "Не то, не то вы говорите..." -- взята верно, а фраза на стр. 139: "Для жизни, для жизни..." -- мне непонятна. Не нужно, чтоб она соглашалась с Адашевым. Если ее заставит желать жить боль, то я пойму, но в силу слов адашевских я не верю. Да и не нужно, чтоб он был убедителен. Вставка про ласки матери... "я одна, одна" -- это хорошо. Merci. Монолог с цветами (1 явление) короток, можно бы длинней и сочней. У Вас в речи Репиной почти отсутствует сочная фраза. Конец III акта в руце Ермоловой. Напрасно Татьяна часто употребляет слово "проклятый": обидчик проклятый, жид проклятый... В I действии новые слова Репиной о том, что она великодушнее, хороши и кстати, но рассказ Котельникова о золотом тельце взят произвольно и составляет излишний орнамент.
   Сейчас получил Ваше письмо. Отсутствие Саши в конце IV акта Вам резко бросилось в глаза. Так и надо2. Пусть лея публика заметит, что Саши нет. Вы настаиваете на ее появлении: законы, мол, сцены того требуют. Хорошо, пусть явится, но что же она будет говорить? Какие слова? Такие девицы (она не девушка, а девица) говорить не умеют и не должны. Проясняя Саша могла говорить и была симпатична, а новая своим появлением только раздражит публику. Ведь не может же она броситься Иванову на шею и сказать: "Я вас люблю!" Ведь она не любит и созналась в этом. Чтобы вывести ее в конце, нужно переделать ее всю с самого начала. Вы говорите, что ни одной женщины нет и что это сушит конец. Согласен. Могли явиться в конце и вступиться за Иванова только две женщины, которые в самом деле любили его: родная мать и жидовка. Но так как они обо умерли, то и разговора быть не может. Сирота пусть и остается сиротой, черт с ним.
   "Медведь" печатается вторым изданием3. А Вы говорите, что я не превосходный драматург. Я придумал для Савиной, Давыдова и министров водевиль под заглавием "Гром и молния". Во время грозы ночью я заставлю земского врача Давыдова заехать к девице Савиной. У Давыдова зубы болят, а у Савиной несносный характер. Интересные разговоры, прерываемые громом. В конце -- женю. Когда я испишусь, то стану писать водевили и жить ими. Мне кажется, что я мог бы писать их по сотне в год. Из меня водевильные сюжеты прут, как нефть из бакинских недр. Зачем я не могу отдать свой нефтяной участок Щеглову?
   Послал Худекову за 100 рублей рассказ, который прошу не читать: мне стыдно за него4. Вчера я сел вечером, чтобы писать в "Новое время" сказку, по явилась баба и потащила меня на Плющиху к поэту Пальмину, который в пьяном образе упал и расшиб себе лоб до кости. Возился я с ним, с пьяным, часа полтора-два, утомился, провонял йодоформом, озлился и вернулся домой утомленным. Сегодня писать было бы уже поздно. Вообще живется мне скучно, и начинаю я временами ненавидеть, чего раньше со мной никогда не бывало.
   Длинные, глупые разговоры, гости, просители, рублевые, двух- и трехрублевые подачки, траты на извозчиков ради больных, не дающих мне ни гроша,-- одним словом, такой кавардак, что хоть из дому беги. Берут у меня взаймы и не отдают, книги тащат, временем моим не дорожат... Но хватает только несчастной любви.
  
   Вернулся от Никулиной. Когда роль Олениной была уже отдана Лешковской, Федотова изъявила желанно взять эту роль, но уж было поздно. Видите, какая Вам честь со всех сторон! Даже ненавидящие Вас ищут угодить Вам. Котельникова играет Садовский. Это решено. Горев сдается, но еще не сдался. Ваши строчки подействовали на него. Южин повешен за плечи, но дамам правится. Вы уж слишком! Он в Сабинине будет в 1000 раз лучше Далматова. Зонненштейн -- Правдин. Раиса -- Медведева. Садовская не умеет играть жидовок, а Медведева мастер но этой части. Она Вам понравится. Авдотья отдана Рыкаловой. Никулина скорбит, что ее роль слишком коротка для бенефициантки. Это правда. Бенефис будет 16-го января. Прибавьте-ка что-нибудь Никулиной! До 16 Вы успеете написать два-три варианта и прислать. Увеличьте для Никулиной 2, 3 и 4 акты. Пусть во II она поговорит с Сабининым о любви и о мужчинах -- слегка и в бойкой, юмористической форме. Вы напишите варианты явлений, пошлите их в цензуру -- вот и все, а после бенефиса их бросить можно. Я дал слово Никулиной, что упрошу Вас. Дайте ей говорить в конце IV акта. Пусть ахнет или что-нибудь вроде.
   Надеюсь, что Вы приедете к 16-му января. Если не будет Вас, то актеры обидятся. Они питают к Вам хорошее чувство, а ненавидящие все-таки уважают и ценят. Разыграют они лучше александрийских. По крайней мере ансамбль будет лучше. После второй репетиции я еду к Ленскому и говорю о сокращениях, буде таковые актерам понадобятся.
   Это письмо Вы получите в первый день Рождества. Значит, с праздником Вас поздравляю. Отдыхайте. Сестра кланяется Вам, Анне Ивановне и детям. Я тоже низко кланяюсь и пребываю скучающим.

А. Чехов.

  
   Материал для "Детворы" пришлю на праздниках. Хорошая выйдет книжка5. Соберу также материал для третьей книжки "Рассказов". Подлецы приятели-художники подвели меня с "Каштанкой". До сих пор рисунки не готовы.
   В "Северный вестник" я дам рассказ в марте, до марта же буду писать только у Вас. Даю слово. Мне стыдно. К Новому году пришлю сказку, а в январе "Княгиню"6.
  
   Письма, т. 2, с. 246--252; Акад., т. 3, No 559.
   1 "Татьяна Репина", постановка которой готовилась в Московском Малом театре. Премьера состоялась 10 января 1889 г. в бенефис Н. А. Никулиной.
   2 Для Александрийского театра Чехов переделал пьесу, ослабив комические и усилив драматические ее стороны. Подробнее см. в статье И. Ю. Твердохлебова "К творческой истории пьесы "Иванов" (сб. "В творческой лаборатории Чехова". М., "Наука", 1974).
   3 В "Театральной библиотеке" С. Ф. Рассохина.
   4 "Сапожник и нечистая сила".
   5 Вышла в изд. А. С. Суворина в марте 1889 г.
   6 Рассказ "Пари" был закопчен 28 декабря 1888 г. "Княгиня" -- и марте 1889 г.
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   30 декабря 1888 г. Москва

30 дек.

   Никулина благодарит Вас за поправки. Сабинина играет Горев. Репетиции еще не начались. В том, что пьеса будет иметь успех, я уверен1, ибо глаза у актеров ясные и лица не предательские -- это значит, что пьеса им нравится и что они сами верят в успех. Никулина приглашала обедать. Благодарю Вас.
   Режиссер2 считает Иванова липшим человеком в тургеневском вкусе; Савина спрашивает: почему Иванов подлец? Вы пишете: "Иванову необходимо дать что-нибудь такое, из чего видно было бы, почему две женщины на него вешаются и почему он подлец, а доктор -- великий человек". Если вы трое так поняли меня, то это значит, что мой "Иванов" никуда не годится. У меня, вероятно, зашел ум за разум, и я написал совсем не то, что хотел. Если Иванов выходит у меня подлецом или лишним человеком, а доктор великим человеком, если непонятно, почему Сарра и Саша любят Иванова, то, очевидно, пьеса моя не вытанцевалась и о постановке ее не может быть речи.
   Героев своих я понимаю так, Иванов, дворянин, университетский человек, ничем не замечательный; натура легко возбуждающаяся, горячая, сильно склонная к увлечениям, честная и прямая, как большинство образованных дворян. Он жид в усадьбе и служил в земстве. Что он делал и как вел себя, что занимало и увлекало его, видно из следующих слов его, обращенных к доктору (акт I, явл. 5) : "Не женитесь вы ни на еврейках, ни на психопатках, ни на синих чулках. не воюйте вы в одиночку с тысячами, не сражайтесь с мельницами, не бейтесь лбом о стены... Да хранит вас бог от всевозможных рациональных хозяйств, необыкновенных школ, горячих речей..." Вот что у него в прошлом. Сарра, которая видела его рациональные хозяйства и прочие затеи, говорит о нем доктору: "Это, доктор, замечательный человек, и я жалею, что вы не знали его года два-три тому назад. Он теперь хандрит, молчит, ничего не делает, но прежде... какая прелесть!" (I акт, явл. 7). Прошлое у него прекрасное, как у большинства русских интеллигентных людей. Нет или почти нет того русского барина или университетского человека, который не хвастался бы своим прошлым. Настоящее всегда хуже прошлого. Почему? Потому что русская возбудимость имеет одно специфическое свойство: ее быстро сменяет утомляемость. Человек сгоряча, едва спрыгнув со школьной скамьи, берет ношу не по силам, берется сразу и за школы, и за мужика, и за рациональное хозяйство, и за "Вестник Европы", говорит речи, пишет министру, воюет со злом, рукоплещет добру, любит не просто и не как-нибудь, а непременно или синих чулков, или психопаток, или жидовок, или даже проституток, которых спасает, и проч. и проч. ... Но едва дожил он до 30--35 лет, как начинает уж чувствовать утомление и скуку. У него еще и порядочных усов нет, но он уж авторитетно говорит: "Не женитесь, батенька... Верьте моему опыту". Или: "Что такое в сущности либерализм? Между нами говоря, Катков часто был прав..." Он готов уж отрицать и земство, и рациональное хозяйство, и науку, и любовь... Мой Иванов говорит доктору (I акт, 5 явл.): "Вы, милый друг, кончили курс только в прошлом году, еще молоды и бодры, а мне тридцать пять. Я имею право вам советовать..." Таков тон у этих преждевременно утомленных людей. Далее, авторитетно вздыхая, он советует: "Не женитесь вы таи-то и так-то (зрите выше одну из выписок), а выбирайте себе что-нибудь заурядное, серенькое, без ярких красок, без лишних звуков... Вообще всю жизнь стройте по шаблону. Чем серее и монотоннее фон, тем лучше.... А жизнь, которую я пережил, как она утомительна! ...ах, как утомительна!
   Чувствуя физическое утомление и скуку, он не понимает, что с ним делается и что произошло. Ужасаясь, он говорит доктору (акт I, явл. 3) : "Вы вот говорите, что она скоро умрет, а я не чувствую ни любви, ни жалости, а какую-то пустоту, утомление... Если со стороны поглядеть на меня, то это, вероятно, ужасно, сам же я не понимаю, что делается с моей душой..." Попав в такое положение, узкие и недобросовестные люди обыкновенно сваливают всю вину на среду или же записываются в штат лишних людей и гамлетов и на том успокаиваются, Иванов же, человек прямой, открыто заявляет доктору и публике, что он себя не понимает: "Не понимаю, не понимаю..." Что он искренно не понимает себя, видно из большого монолога в III акте, где он, беседуя с глазу на глаз с публикой и исповедуясь перед ней, даже плачет!
   Перемена, происшедшая в нем, оскорбляет его порядочность. Он ищет причин вне и не находит; начинает искать внутри себя и находит одно только неопределенное чувство вины. Это чувство русское. Русский человек -- умер ли у него кто-нибудь в доме, заболел ли, должен ли он кому-нибудь или сам дает взаймы -- всегда чувствует себя виноватым. Все время Иванов толкует о какой-то своей вине, и чувство вины растет в нем при каждом толчке. В I акте он говорит: "Вероятно, я страшно виноват, но мысли мои перепутались, душа скована какого-то ленью, и я не в силах понимать себя..." Во II акте он говорит Саше: "День и ночь болит моя совесть, чувствую, что глубоко виноват, но в чем собственно моя вина, не понимаю..."
   К утомлению, скуке и чувству вины прибавьте еще одного врага. Это -- одиночество. Будь Иванов чиновником, актером, попом, профессором, то он бы свыкся со своим положением. Но он живет в усадьбе. Он в уезде. Люди -- или пьяницы, или картежники, или такие, как доктор... Всем им нет дела до его чувств и перемены и нем. Он одинок. Длинные зимы, длинные вечера, пустой сад, пустые комнаты, брюзжащий граф, больная жена... Уехать некуда. Поэтому каждую минуту его томит вопрос: куда деваться?
   Теперь пятый враг. Иванов утомлен, не понимает себя, но жизни нет до этого никакого дела. Она предъявляет к нему свои законные требования, и он, хочешь не хочешь, должен решать вопросы. Больная жена -- вопрос, куча долгов -- вопрос, Саша вешается на шею -- вопрос. Как он решает все эти вопросы, должно быть видно из монолога III акта и из содержимого двух последних актов. Такие люди, как Иванов, не решают вопросов, а падают под их тяжестью. Они теряются, разводят руками, нервничают, жалуются, делают глупости и в конце концов, дав волю своим рыхлым, распущенным нервам, теряют под ногами почву и поступают в разряд "надломленных" и "непонятых".
   Разочарованность, апатия, нервная рыхлость и утомляемость являются непременным следствием чрезмерной возбудимости, а такая возбудимость присуща нашей молодежи в крайней степени. Возьмите литературу. Возьмите настоящее... Социализм -- один из видов возбуждения. Где же он? Он в письме Тихомирова к царю3. Социалисты поженились и критикуют земство. Где либерализм? Даже Михайловский говорит, что все шашки теперь смешались. А чего стоят все русские увлечения? Война утомила, Болгария утомила до иронии, Цукки утомила, оперетка тоже...
   Утовляемость (это подтвердит и д-р Бертенсон) выражается не в одном только нытье или ощущении скуки. Жизнь утомленного человека нельзя изобразить так: [] Она очень не ровна. Все утомленные люди не теряют способности возбуждаться в сильнейшей степени, но очень ненадолго, причем после каждого возбуждения наступает еще большая апатия. Это графически можно изобразить так: []. Падение вниз, как видите, идет не по наклонной плоскости, а несколько иначе. Объясняется Саша в любви. Иванов в восторге кричит: "Новая жизнь!", а на другое утро верит в эту жизнь столько же, сколько в домового (монолог III акта); жена оскорбляет его, он выходит из себя, возбуждается и бросает ей жестокое оскорбление. Его обзывают подлецом. Если это не убивает его рыхлый мозг, то он возбуждается и произносит себе приговор.
   Чтобы не утомить Вас до изнеможения, перехожу к доктору Львову. Это тип честного, прямого, горячего, но узкого и прямолинейного человека. Про таких умные люди говорят: "Он глуп, но в нем есть честное чувство". Все, что похоже на широту взгляда или на непосредственность чувства, чуждо Львову. Это олицетворенный шаблон, ходячая тенденция. На каждое явление и лицо он смотрит сквозь тесную раму, обо всем судит предвзято. Кто кричит: "Дорогу честному труду!", на того он молится; кто же не кричит этого, тот подлец и кулак. Середины нет. Он воспитался на романах Михайлова; в театре видел на сцене "новых людей", т. е. кулаков и сынов века сего, рисуемых новыми драматургами, "людей наживы" (Пропорьев, Охлябьев, Наварыгин4 и проч.). Он намотал себе это на ус, и так сильно намотал, что, читая "Рудина", непременно спрашивает себя: "Подлец Рудин или нет?" Литература и сцена так воспитали его, что он ко всякому лицу в жизни и в литературе подступает с этим вопросом... Если бы ему удалось увидеть Вашу пьесу, то он поставил бы Вам в вину, что Вы не сказали ясно: подлецы г.г. Котельников, Сабинин, Адашев, Матвеев или не подлецы? Этот вопрос для него. важен. Ему мало, что все люди грешны. Подавай ему святых и подлецов!
   В уезд приехал он уже предубежденный. Во всех зажиточных мужиках он сразу увидел кулаков, а в непонятном для него Иванове -- сразу подлеца. У человека больна жена, а он ездит к богатой соседке -- ну не подлец ли? Очевидно, убивает жену, чтоб жениться на богатой...
   Львов честен, прям и рубит сплеча, не щадя живота. Если нужно, он бросит под карету бомбу, даст по рылу инспектору, пустит подлеца. Ou ни перед чем не остановится. Угрызений совести никогда не чувствует -- на то он "честный труженик", чтоб казнить "темную силу"!
   Такие люди нужны и в большинство симпатичны. Рисовать их в карикатуре, хотя бы в интересах сцены, нечестно, да и ни к чему. Правда, карикатура резче и потому понятнее, но лучше не дорисовать, чем замарать...
   Теперь о женщинах. За что они любят? Сарра любит Иванова за то, что он хороший человек, за то, что он пылок, блестящ и говорит так же горячо, как Львов (I акт, явл. 7). Любит она, пока он возбужден и интересен; когда же он начинает туманиться в ее глазах и терять определенную физиономию, она уж не понимает его и в конце третьего акта высказывается прямо и резко.
   Саша -- девица новейшей формации. Она образованна, умна, честна и проч. На безрыбье и рак рыба, и поэтому она отличает 35-летнего Иванова. Он лучше всех. Она знала его, когда была маленькой, и видела близко его деятельность в ту пору, когда он не был еще утомлен. Он друг ее отца.
   Это самка, которую побеждают самцы но яркостью перьев, не гибкостью, не храбростью, а своими жалобами, нытьем, неудачами. Это женщина, которая любит мужчин в период их падения. Едва Иванов пал духом, как девица -- тут как тут. Она этого только и ждала. Помилуйте, у нее такая благодарная, святая задача! Она воскресит упавшего, поставит его на ноги, даст ему счастье... Любит она не Иванова, а эту задачу. Аржантон у Додэ сказал: жизнь не роман!5 Саша не знает этого. Она не знает, что любовь для Иванова составляет только излишнее осложнение, липший удар в спину. И что ж? Бьется Саша с Ивановым целый год, а он все не воскресает и падает все ниже и шике.
   У меня болят пальцы, кончаю... Если всего вышеписанного нет в пьесе, то о постановке ее но может быть и речи. Значит, я написал не то, что хотел. Возьмите пьесу назад. Я не хочу проповедовать со сцены ересь. Если публика выйдет из театра с сознанием, что Ивановы -- подлецы, а доктора Львовы -- великие люди, то мне придется подать в отставку и забросить к черту свое перо. Поправками и вставками ничего не поделаешь. Никакие поправки не могут низвести великого человека с пьедестала, и никакие вставки не способны из подлеца сделать обыкновенного грешного человека. Сашу можно вывести в конце, но в Иванове и Львове прибавить уж больше ничего не могу. Не умею. Если же и прибавлю что-нибудь, то чувствую, что еще больше испорчу. Верьте моему чувству, ведь оно авторское.
   Извиняюсь перед Потехиным6 и Юрковским, что напрасно только беспокоил их. Пусть простят. Откровенно говоря, постановка пьесы соблазняла меня не славою, не Савиной... Я рассчитывал пажить около тысячи рублем. Но лучше взять эту тысячу взаймы, чем рисковать сделать глупость.
   Не соблазняйте меня успехом! Успех у меня, коли по умру, еще впереди. Держу пари, что рано или поздно я сдеру с дирекции 6--7 тысяч. Хотите держать пари?
   Киселевскому ни за что бы не дал играть графа! Моя пьеса причиняла ему в Москве немало огорчений! Он всюду ходил и жаловался, что его заставляют играть такого сукиного сына, как мой граф. Зачем же мне опять огорчать его?
   Говорят, неловко: он уж играл... Почему же это ловко отдать Иванова Сазонову или Далматову? Ведь Иванова играл Давыдов!
   Ах, да и утомил же я Вас этим письмом! Шабаш, баста!
   Поздравляю Вас с Новым годом! Ура-а-а-а!
   Счастливцы, Вы будете пить или уже пили настоящее шампанское, а я бурду!
   Сестра больна. Ломота, высокая температура, голова болит и проч. То же самое и у кухарки. Обе лежат. Боюсь, что тиф.
   Простите, голубчик, за отчаянно длинное, докучливое письмо. Кланяюсь всем Вашим, а у Анны Ивановны целую руку. Будьте здоровы.

Ваш А. Чехов.

  
   Если публика по поймет "железо в крови", то черт с ней, т. е. с кровью, в которой нет железа.
   Я прочел это письмо. В характеристике Иванова часто попадается слово "русский". Не рассердитесь за это. Когда я писал пьесу, то имел в виду только то, что нужно, то есть одни только типичные русские черты. Так, чрезмерная возбудимость, чувство вины, утомляемость -- чисто русские. Немцы никогда не возбуждаются, и потому Германия не знает ни разочарованных, ни лишних, ни утомленных... Возбудимость французов держится постоянно на одной и той же высоте, не делая крутых повышений и понижений, и потому француз до самой дряхлой старости нормально возбужден. Другими словами, французам не приходится расходовать свои силы на чрезмерное возбуждение; расходуют они свои силы умно, поэтому не знают банкротства.
   Понятно, что в пьесе я не употреблял таких терминов, как русский, возбудимость, утомляемость и проч., в полной надежде, что читатель и зритель будут внимательны п что для них не понадобится вывеска: "Цо не гарбуз, а слива". Я старался выражаться просто, не хитрил и был далек от подозрения, что читатели и зрители будут ловить моих героев на фразе, подчеркивать разговоры о приданом и т. п.
   Я не сумел написать пьесу. Конечно, жаль. Иванов и Львов представляются моему воображению живыми людьми. Говорю Вам по совести, искренно, эти люди родились в моей голове не из морской пены, не из предвзятых идей, не из "умственности", не случайно. Они результат наблюдения и изучения жизни. Они стоят в моем мозгу, и я чувствую, что я не солгал ни на один сантиметр и не перемудрил ни на одну йоту. Если же они на бумаге вышли неживыми и неясными, то виноваты не они, а мое неуменье передавать свои мысли. Значит, рано мне еще за пьесы браться.
  
   Письма, т. 2, с. 259--268; Акад., т. 3, No 505.
   1 Речь идет о суворинской "Татьяне Репиной".
   2 Ф. А. Федоров (Юрковский), режиссер Алекандринского театра, ставивший "Иванова".
   3 Отход от революционного движения -- характерная черта народничества 80-х годов. Бывший член комитета "Народной воли" Л. А. Тихомиров в 1888 г. выпустил в Париже брошюру "Почему Я перестал быть революционером", а царю Александру III писал о "горьком раскаянии" и просил разрешении вернуться в Россию.
   4 Пропорьев и Наварыгин -- в пьесах А. И. Сумбатова-Южина "Цепи" и "Арказановы"; Охлопьев (не Охлябьев) -- у В. А. Тихонова в пьесах "Козырь" и "Без кормила и весла".
   5 В романе А. Доде "Жак" (1876).
   6 А. А. Потехин заведовал репертуарной частью Александрийского театра.
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   7 января 1889 г. Москва

7 янв.

   Посылаю Вам бумажку, которую прошу скрепить Вашею подписью и выслать мне. Членом Общества1 Вы считаетесь с 7 января по то число, какое будет ровно через 50 лет после Вашей смерти. 11 это удовольствие стоит только 15 рублей.
   Я послал Вам сегодня два варианта для своего "Иванова". Если б Иванова играл гибкий, энергичный актер, то я многое бы прибавил и изменил. У меня разошлась рука. Но увы! Иванова играет Давыдов. Это значит, что нужно писать покороче и посерее, памятуя, что все тонкости и "нюансы" сольются в серый круг и будут скучны. Разве Давыдов может быть то мягким, то бешеным? Когда он играет серьезные роли, то у него в горле сидит мельничка, монотонная и слабозвучная, которая играет вместо него... Мне жаль бедную Савину, что она играет дохлую Сашу. Для Савиной я рад бы всей душой, но если Иванов будет мямлить, то, как я Сашу ни отделывай, ничего у меня не выйдет. Мне просто стыдно, что Савина в моей пьесе будет играть черт знает что. Знай я во времена оны, что она будет играть Сашу, а Давыдов Иванова, я назвал бы свою пьесу "Саша" и на этой роли построил бы всю суть, а Иванова прицепил бы только сбоку, но кто мог знать?
   У Иванова есть два больших, роковых для пьесы монолога: один в III акте, другой в конце IV... Первый нужно петь, второй читать свирепо. То и другое для Давыдова невозможно. Оба монолога он прочтет "умно", т. е. бесконечно вяло.
   Как зовут Федорова?
   Я с большим бы удовольствием прочитал в Литературном обществе реферат о том, откуда мне пришла мысль написать "Иванова". Я бы публично покаялся. Я лелеял дерзкую мечту суммировать все то, что доселе писалось о ноющих и тоскующих людях, и своим "Ивановым" положить предел этим писаньям. Мне казалось, что всеми русскими беллетристами и драматургами чувствовалась потребность рисовать унылого человека и что все они писали инстинктивно, не имея определенных образов и взгляда на дело. По замыслу-то я попал приблизительно в настоящую точку, но исполнение не годится ни к черту. Надо было бы подождать! Я рад, что 2--3 года тому назад я не слушался Григоровича и не писал романа! Воображаю, сколько бы добра я напортил, если бы послушался. Он говорит: "Талант и свежесть все одолеют". Талант и свежесть многое испортить могут -- это вернее. Кроме изобилия материала и таланта, нужно еще кое-что, не менее важное. Нужна возмужалость -- это раз; во-вторых, необходимо чувство личной свободы, а это чувство стало разгораться во мне только недавно. Раньше ого у меня не было; его заменяли с успехом мое легкомыслие, небрежность и неуважение к делу.
   Что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупают ценою молодости. Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества,-- напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая...
   В Москве есть поэт Пальмин, очень скупой человек. Недавно он пробил себе голову, и я лечил его. Сегодня, придя на перевязку, он принес мне флакон настоящего Ilang-Ilang'a, стоящий 3 р. 50 к. Это меня тронуло.
   Ну, будьте здоровы и простите за длинное письмо.

Ваш А. Чехов.

  
   Письма, т. 2, с. 281--283; Акад., т. 3, No 579.
   1 Общество русских драматических писателей и оперных композиторов, учрежденное в Москве в 1874 г. А. Н. Островским и Н. Г. Рубинштейном для защиты авторских нрав драматургов и композиторов.
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   Начало мая 1889 г. Сумы

Сумы, усадьба Линтваревой.

   Я глазам не верю. Недавно были снег и холод, а теперь я сижу у открытого окна и слушаю, как в зеленом саду, не смолкая, кричат соловьи, удоды, иволги и прочие твари. Псел величественно ласков, тоны неба и дали теплы. Цветут яблони и вишни. Ходят гуси с гусенятами. Одним словом, весна со всеми онерами.
   Стива не прислал лодок1, не на чем кататься. Хозяйские лодки где-то в лесу у лесника. Ограничиваюсь поэтому только хождением но берегу и острою завистью к рыбалкам {рыбакам (укр. обл.).}, которые снуют по Пслу на своих челноках. Встаю я рано, ложусь рано, ем много, пишу и читаю. Живописец2 кашляет и злится. Дела его швах.-- За неимением новых книг повторяю зады, прочитываю то, что читал уже. Между прочим, читаю Гончарова и удивляюсь. Удивляюсь себе: на что я до сих пор считал Гончарова первоклассным писателем? Его "Обломов" совсем неважная штука. Сам Илья Ильич, утрироватшая фигура, не так уж крупен, чтобы из-за него стоило писать целую книгу. Обрюзглый лентяй, каких много, натура не сложная, дюжинная, мелкая; возводить сию персону в общественный тип -- это дань не по чину. Я спрашиваю себя: если бы Обломов не был лентяем, то чем бы он был? И отвечаю: ничем. А коли так, то и пусть себе дрыхнет. Остальные лица мелкие, пахнут лейковщиной, взяты небрежно и наполовину сочинены. Эпохи они не характеризуют и нового ничего не дают. Штольц не внушает мне никакого доверия. Автор говорит, что это великолепный малый, а я не верю. Это продувная бестия, думающая о себе очень хорошо и собою довольная. Наполовину он сочинен, на три четверти ходулен. Ольга сочинена и притянута за хвост. А главная беда -- во всем романе холод, холод, холод... Вычеркиваю Гончарова из списка моих полубогов.
   Зато как непосредственен, как силен Гоголь и какой он художник! Одна его "Коляска" стоит двести тысяч рублей. Сплошной восторг и больше ничего. Это величайший русский писатель. В "Ревизоре" лучше всего сделан первый акт, в "Женитьбе" хуже всех III акт. Буду читать нашим вслух.
   Когда Вы едете? С каким удовольствием я поехал бы теперь куда-нибудь в Биарриц, где играет музыка и где много женщин. Если бы не художник, то, право, я поехал бы Вам вдогонку. Деньги нашлись бы. Даю слово, что в будущем году, коли останусь жив и здрав, непременно побываю в Европе. Содрать бы мне только с дирекции тысячи три да кончить роман3.
   В Вашем книжном шкафу на Сумском вокзале нет ни "Сумерек", ни "Рассказов", и давно уже не было4. А в Сумах между тем я модный литератор -- живу близко. Если б Михаил Алексеевич прислал полсотни, то все бы продано было.
   По ночам ужасно воют собаки и не дают спать. Мой "Леший" вытанцовывается.
   Анне Ивановне, Насте и Боре мой сердечный привет. В эту ночь мне снилась m-lle Эмили. Почему? Не знаю.
   Будьте счастливы и не забывайте меня и своих святых молитвах5.

Ваш Акакий Тарантулов6.

  
   Письма, т. 2, с. 348--350; Акад., т. 3, No 647.
   1 Оболенский, хозяин имения в Тульской губ., где лотом 1888 г, жил Суворин, должен был переправить в Сумы лодки. Стивой Оболенский назван в шутку, по созвучию с фамилией героя Толстого Стивой Облонским в "Анне Карениной".
   2 Н. П. Чехов.
   3 О своей работе над романом Чехов писал Суворину раньше, 11 марта 1889 г.: "Начал его, т. е. роман, сначала, сильно исправив и сократив то, что уже было написано. Очертил ужо ясно девять физиономий. Какая интрига! Назвал я его так: "Рассказы из жизни моих друзей", я пишу его в форме отдельных законченных рассказов, тесно связанных между собою общностью интриги, идеи и действующих лиц. У каждого рассказа особое заглавие. Не думайте, что роман будет состоять из клочьев. Нет, он будет настоящий роман, целое тело, где каждое лицо будет органически необходимо".
   4 Суворин пользовался монопольным правом продажи своих изданий на железных дорогах.
   5 Перефразировка слов Гамлета в трагедии В. Шекспира (Д. 3, сц. 1).
   6 В апреле 1889 г. в "Новом времени" был опубликован фельетон Чехова "Вынужденное заявление... Скоропостижная конская смерть, или Великодушие русского народа", где высмеивалась деятельность Общества русских драматических писателей. Акакий Тарантулов -- вымышленный автор сцепки, входящей в этот фельетон.
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   7 мая 1889 г. Сумы

7 май.

   Я прочел "Ученика" Бурже в Вашем изложении и в русском переводе ("Северный вестник")1. Дело мне представляется в таком виде. Бурже талантливый, очень умный и образованный человек. Он так полно знаком с методом естественных наук и так его прочувствовал, как будто хорошо учился на естественном или медицинском факультете. Он не чужой в той области, где берется хозяйничать,-- заслуга, которой не знают русские писатели, ни новые, ни старые. Что же касается книжной, ученой психологии, то он ее так же плохо знает, как лучшие из психологов. Знать ее все равно что не знать, так как она не наука, а фикция, почто вроде алхимии, которую пора уже сдать в архив. Поэтому говорить о Бурже как о хорошем или плохом психологе я не стану. Роман интересен. Прочел я его и понял, почему он так занял Вас. Умно, интересно, местами остроумно, отчасти фантастично... Если говорить о его недостатках, то главный из них -- это претенциозный поход против материалистического направления2. Подобных походов я, простите, не понимаю. Они никогда ничем не оканчиваются и вносят в область мысли только ненужную путаницу. Против кого поход и зачем? Где враг и в чем его опасная сторона? Прежде всего, материалистическое направление -- не школа и не направление в узком газетном смысле; оно не есть нечто случайное, преходящее; оно необходимо и неизбежно и не во власти человека. Все, что живет на земле, материалистично по необходимости. В животных, в дикарях, в московских купцах все высшее, не-животное обусловлено бессознательным инстинктом, все же остальное материалистично в них, и, конечно, не но их воле. Существа высшего порядка, мыслящие люди -- материалисты тоже по необходимости. Они ищут истину в материи, ибо искать ее больше им негде, так как видят, слышат и ощущают они одну только материю. По необходимости они могут искать истину только там, где пригодны их микроскопы, зонды, ножи... Воспретить человеку материалистическое направление равносильно запрещению искать истину. Вне материи нет ни опыта, ни знаний, значит, нет и истины. Быть может, дурно, что г. Сикст, как может показаться, сует свой нос в чужую область, имеет дерзость изучать внутреннего человека, исходя из учения о клеточке? Но чем он виноват, что психические явления поразительно похожи на физические, что не разберешь, где начинаются первые и кончаются вторые? Я думаю, что, когда вскрываешь труп, даже у самого заядлого спиритуалиста необходимо явится вопрос; где тут душа? А если знаешь, как велико сходство между телесными и душевными болезнями, и когда знаешь, что те и другие болезни лечатся одними и теми же лекарствами, поневоле захочешь не отделять душу от тела.
   Что касается "психологических опытов", прививок детям пороков и самой фигуры Сикста, то все это донельзя утрировано.
   Спиритуалисты -- это не ученое, а почетное звание. Они не нужны как ученые. Во всем же, что они делают и чего добиваются, они такие же материалисты по необходимости, как и сам Сикст. Если, что невозможно, они победят материалистов и сотрут их с лица земли, то этой одной победой они явят себя величайшими материалистами, так как разрушат целый культ, почти религию.
   Говорить о вреде и опасности материалистического направления, а тем паче воевать против него, по меньшей мере преждевременно. У нас нет достаточно данных для состава обвинения. Теорий и предположений много, но фактов нет, и вся наша антипатия не идет дальше фантастического жупела. Жупел противен купчихам, а почему? неизвестно. Попы ссылаются на неверие, разврат и проч. Неверия нет. Во что-нибудь да верят, хотя бы и тот же Сикст. Что же касается разврата, то за утонченных развратников, блудников и пьяниц слывут не Сиксты и не Менделеевы, а поэты, аббаты и особы, исправно посещающие посольские церкви.
   Одним словом, поход Бурже мне непонятен. Если бы Бурже, идучи в поход, одновременно потрудился указать материалистам на бесплотного бога в небе, и указать так, чтобы его увидели, тогда бы другое дело, я понял бы его экскурсию.
   Простите за философию. Еду на почту. Поклон всем Вашим, а Вы будьте здоровы.

Ваш А. Чехов.

  
   Письма, т. 2, с. 354--357; Акад., т. 3, No 650.
   1 В мае 1889 г. в "Новом времени" (No 4731, 4736, 4737, 4738) печаталась хвалебная статья Суворина о романе Поля Бурже "Ученик" (1889). Перевод романа -- в No 4, 6, 7 и 8 "Северного вестника".
   2 Главный тезис Бурже: материализм, атеизм несовместимы с моралью. Спор с Бурже Чехов продолжил и в следующих письмах к Суворину: "Правда, Бурже приделал благополучный конец, но этот банальный конец скоро забывается, и в памяти остаются только Сикст и "опыты", которые убивают сразу сто зайцев: компрометируют в глазах толпы науку, которая, подобно жене Цезаря, не должна быть подозреваема, и третируют с высоты писательского величия совесть, свободу, любовь, честь, нравственность, вселяя в толпу уверенность, что все это, что сдерживает в ней зверя и отличает ее от собаки и что добыто путем вековой борьбы с природою, легко может быть дискредитировано "опытами", если не теперь, то в будущем" (27 декабря 1889 г.).
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   9 марта 1890 г. Москва
  

9 марта. Сорок мучеников к 10000 жаворонков.

   Насчет Сахалина ошибаемся мы оба, но Вы, вероятно, больше, чем я. Еду я совершенно уверенный, что моя поездка но даст ценного вклада ни в литературу, ни в науку: не хватит на это ни знаний, ни времени, ни претензий. Нет у меня планов ни гумбольдтских, ни даже кеннановских1. Я хочу написать хоть 100 -- 200 страниц и этим немножко заплатить своей медицине, перед которой я, как Вам известно, свинья. Быть может, я не сумею ничего написать, но все-таки поездка не теряет для меня синего аромата: читая, глядя по сторонам и слушая, я многое узнаю и выучу. Я еще по ездил, по благодаря тем книжкам, которые прочел теперь по необходимости, я узнал многое такое, что следует знать всякому под страхом 40 плетей и чего я имел невежество не знать раньше. К тому же, полагаю, поездка -- это непрерывный полугодовой труд, физический и умственный, а для меня это необходимо, так как я хохол и стал уже лениться. Надо себя дрессировать. Пусть поездка моя пустяк, упрямство, блажь, но подумайте и скажите, что я потеряю, если поеду. Время? Деньги? Буду испытывать лишения? Время мое ничего не стоит, денег у меня все равно никогда не бывает, что же касается лишений, то на лошадях я буду ехать 25--30 дней, не больше, все же остальное время просижу на палубе парохода или в комнате и буду непрерывно бомбардировать Вас письмами. Пусть поездка не даст мне ровно ничего, но неужели все-таки за всю поездку не случится таких 2--3 дней, о которых я всю жизнь буду вспоминать с восторгом или с горечью? И т. д. и т. д. Так-то, государь мой. Все это неубедительно, по ведь и Вы пишете столь же неубедительно. Например, Вы пишете, что Сахалин никому не нужен и ни для кого не интересен. Будто бы ото верно? Сахалин может быть ненужным и неинтересным только для того общества, которое не ссылает на него тысячи людей и не тратит на него миллионов. После Австралии в прошлом и Каноны Сахалин -- это единственное место, где можно изучать колонизацию из преступников; им заинтересована вся Европа, а нам он не нужен? Не дальше как 25--30 лет назад наши же русские люди, исследуя Сахалин, совершали изумительные подвиги, за которые можно боготворить человека2, а нам это но нужно, мы не знаем, что это за люди, и только сидим в четырех стенах и жалуемся, что бог дурно создал человека. Сахалин -- это место невыносимых страданий, на какие только бывает способен человек вольный и подневольный. Работавшие около него и на нем решали страшные, ответственные задачи и теперь решают. Жалею, что я не сентиментален, а то я сказал бы, что в места, подобные Сахалину, мы должны ездить на поклонение, как турки ездят в Мекку, а моряки и тюрьмоведы должны глядеть, в частности, на Сахалин, как военные на Севастополь. Из книг, которые я прочел и читаю, видно, что мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждение, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, развращали, размножали преступников и все это сваливали на тюремных красноносых смотрителей. Теперь вся образованная Европа знает, что виноваты не смотрители, а все мы, по нам до этого дела нет, это неинтересно. Прославленные шестидесятые годы не сделали ничего для больных и заключенных, нарушив таким образом самую главную заповедь христианской цивилизации. В наше время для больных делается кое-что, для заключенных же ничего; тюрьмоведение совершенно не интересует наших юристов. Нет, уверяю Вас, Сахалин нужен и интересен, и нужно пожалеть только, что туда еду я, а не кто-нибудь другой, более смыслящий в деле и более способный возбудить интерес в обществе. Я же лично еду за пустяками.
   Что касается моего письма насчет Плещеева, то я писал Вам, что я возбудил в своих молодых друзьях неудовольствие своим бездельем, и в свое оправдание написал Вам, что, невзирая на свое безделье, я сделал все-таки больше моих друзей, которые ровно ничего не делают. Я хоть "Морской сборник" прочел и у Галкина был, а они ничего. Вот и все, кажется3.
   У пас грандиозные студенческие беспорядки. Началось с Петровской академии, где начальство запретило водить на казенные квартиры девиц, подозревая в сих последних не одну только проституцию, но и политику. Из Академии перешло в университет, где теперь студиозы, окруженные тяжеловооруженными Гекторами и Ахиллами на конях и с пиками, требуют следующее:
   1) Полная автономия университетов.
   2) Полная свобода преподавания.
   3) Свободный доступ в университеты без различия вероисповедания, национальности, пола и общественного положения.
   4) Прием евреев в университеты без всяких ограничений и уравнение их в правах с прочими студентами.
   5) Свобода сходок и признание студенческих корпораций.
   6) Учреждение университетского и студенческого суда.
   7) Уничтожение полицейской функции инспекции.
   8) Понижение платы за учение.
   Это скопировано мною с прокламации с кое-какими сокращениями. Думаю, что сыр-бор сильнее всего горит в толпе еврейчиков и того пола, который жаждет попасть в университет, будучи подготовлен к нему в 5 раз хуже, чем мужчина, а мужчина подготовлен скверно и учится в университете, за редкими исключениями, гнусно.
   Я послал Вам: Крашенинникова, Хвостова и Давыдова, "Русский архив" (79 г. III) и "Чтение в Обществе археологии" (75 г. 1 и 2).
   Хвостова и Давыдова благоволите прислать следующую часть, буде есть, а "Русский архив" мне нужен не III том, а V 1879 г. Остальные книги пришлю завтра или послезавтра4.
   Гею сочувствую всей душой, но напрасно он так убивается. Сифилис лечится теперь превосходно и излечим -- сие несомненно.
   С книгами пришлите мой водевиль "Свадьбу"5. Больше ничего. Приезжайте смотреть пьесу Маслова6.
   Будьте здоровы и благополучны. В Вашу старость я верю так же охотно, как в четвертое измерение. Во-первых, Вы еще не старик; думаете и работаете Вы за десятерых и способ мышления у Вас далеко не старческий; во-вторых, болезней, кроме мигрени, у Вас никаких нет, и в этом я готов поклясться, а в-третьих, старость плоха только у плохих стариков и тяжела для тяжелых, а Вы хороший и не тяжелый человек. В-четвертых же, разность между молодостью и старостью весьма относительна и условна. А засим позвольте из уважения к Вам броситься в глубокую пропасть и размозжить себе голову.

Ваш А. Чехов.

  
   Как-то я писал Вам об Островском. Он опять был у меня. Что сказать ему?
   Поезжайте в Феодосию! Погода чудная.
  
   Письма, т. 3, с. 19--23; Акад., т. 4, No 782.
   1 А. Гумбольдт по приглашению русского правительства в 1829 г. обследовал Сибирь с точки зрения геологии и географии. Дж. Кеннан изучал Сибирь в 80-е годы как место ссылки политических заключенных. Книга Дж. Кеннана "Сибирь и ссылка" печаталась в американском журнале, а затем выпущена отдельным изданием и переведена на многие языки.
   2 Чехов читал о них в книге Г. И. Невельского "Подвиги русских морских офицеров на крайнем Востоке России. 1849--1855" (СПб., 1878), где рассказывается об экспедициях Н. В. Буссе, Н. К. Бошняка и др.
   3 В Петербурге Чехов много работал, готовясь к сахалинскому путешествию. 17 февраля 1890 г. Чехов сообщал Суворину: "Плещеев писал мне, что все мои петербургские друзья и знакомые сердятся на меня за то, что я якобы скрывался от них", и около 20 февраля: "...живя в Питере, в один месяц я сделал столько, сколько моим молодым друзьям, которые за что-то на меня сердятся, не сделать в целый год..."
   4 Чехов брал у Суворина книги, готовясь к поездке на Сахалин.
   5 Рукопись водевиля "Свадьба" Чехов дал А. И. Южину, а тот случайно вложил в книгу, возвращенную Суворину.
   6 9 апреля 1890 г. в Малом театре состоялась премьера пьесы А. Н. Маслова (Бежецкого) "Севильский обольститель".
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   1 апреля 1890 г. Москва
  

1 апрель.

   Христос воскрес! Поздравляю Вас, голубчик, и всех Ваших и желаю счастья.
   Уезжаю я на Фоминой подоле или несколько позже, смотря по тому, когда вскроется Кама. Скоро начну делать прощальные визиты. Перед отъездом я буду просить у Вас корреспондентского бланка1 и денег. Первый пришлите, пожалуйста, а насчет вторых надо погодить, так как я не знаю, сколько мне понадобится. Я теперь собираю с лица земли принадлежащие мне капиталы, еще не собрал, а когда соберу, видно будет, чего мне недостает.
   Семья обеспечена до октября -- в этом отношении я уже покоен.
   Да, Ежов грубоват. Это плебей, весьма мало образованный, но неглупый и порядочный. С каждым годом он пишет все лучше и лучше -- это я констатирую. Вы пишете, что его фельетон имел успех. Если ото тот, в котором идет речь о попе, то спешу заявить, что я не исправлял его2. По-моему, теперь Ежову как работнику пятак цена, но через 5--10 лет, когда он станет постарше, он будет нужным человеком. Главное, он порядочен и не пьяница. Есть другой, Лазарев,-- это тоже хороший человек.
   Вчера я прочел Ежову письмо Алексея Алексеевича, который пишет, что Вы предлагаете ему, Ежову, аванс в 100 рублей. У Ежова жена больна чахоткой, нужно везти ее на юг, и от аванса он не отказывается, находя его своевременным. Он просит Вас прислать ему 100 рублей и просит также, чтобы контора удерживала в счет аванса не весь гонорар, а только половину. Все это прекрасно, но я прошу позволения вмешаться и выдать ему сей аванс не теперь, а накануне его отъезда. Если позволите, я выдам ему сто рублей, когда он придет ко мне прощаться. Раньше выдавать нельзя, так как он потратит на чепуху и чахоточной жене его придется ехать в III классе.
   Теперь об Островском. Ответьте мне что-нибудь. Вы обещали издать рассказы его сестры. Напишите же, когда книга начнет печататься. Вся фамилия Островских томится.
   Если у Алексея Алексеевича в самом деле полип, то излечить его насморк так же легко, как выкурить папиросу. Но едва ли у него полип.
   Пришлите мне мой водевиль "Свадьбу". Если потеряли, то так тому и быть, отслужим сему водевилю панихиду.
   Вчера был у меня один актер, участвующий в пьесе Маслова. Не бранится. Значит, пьеса идет хорошо. Он уверял меня, что "Севильский обольститель" не оригинальная пьеса, а перевод.
   Вы браните меня за объективность, называя ее равнодушием к добру и злу, отсутствием идеалов и идей и проч. Вы хотите, чтобы я, изображая конокрадов, говорил бы: кража лошадей ест к зло3. Но ведь это и без меня давно уже известно. Пусть судят их присяжные заседатели, а мое дело показать только, какие они есть. Я пишу: вы имеете дело с конокрадами, так знайте все, что ото но нищие, а сытые люди, что это люди культа и что конокрадство есть не просто кража, а страсть. Конечно, было бы приятно сочетать художество с проповедью, но для меня лично это чрезвычайно трудно и почти невозможно но условиям техники. Ведь чтобы изобразить конокрадов в 700 строках, я все время должен говорить и думать в их тоне и чувствовать в их духе, иначе, если я подбавлю субъективности, образы расплывутся и рассказ не будет так компактен, как надлежит быть всем коротеньким рассказам. Когда я пинту, я вполне рассчитываю на читателя, полагая, что недостающие в рассказе субъективные элементы он подбавит сам. Пульте благополучны.

Ваш А. Чехов.

  
   Письма, т. 3, с. 42--44; Акад., т. 4, No 797.
   1 Бланк газеты "Новое время", датированный 15 апреля 1890 г., был подписан А. Сувориным и М. Федоровым: "Предъявитель сего, Антон Павлович Чехов, отправляется корреспондентом "Нового времени" в разные места России и за границу" (Акад., Соч., т. 14-15, с. 67). Чехов выехал из Москвы 21 апреля 1890 г.
   2 "Звезды" ("Новое время". 1890, No 5050, 21 марта).
   3 Речь идет о рассказе Чехова "Воры".
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   20 мая 1890 г. Томск
  

Томск, 20 май.

   Наконец, здравствуйте! Привет Вам от сибирского человека, милый Алексеи Сергеевич! Соскучился я но Вас и по переписке ужасно.
   Однако начну сначала. В Тюмени мне сказали, что первый пароход в Томск идет 18-го мая. Пришлось скакать на лошадях. В первые три дня болели все жилы и суставы, потом же привык и никаких болей не чувствовал. Только от неспанья и постоянной возни с багажом, от прыганья и голодовки было кровохарканье, которое портило мне настроение, и без того неважное. В первые дни было сносно, но потом задул холодный ветер, разверзлись хляби небесные, реки затопили луга и дороги. То и дело приходилось менять повозку на лодку. О войне моей с разливом и с грязью Вы прочтете в прилагаемых листках; я там умолчал, что мои большие сапоги оказались узкими и что я по грязи и по воде ходил в валенках и что валенки мои обратились в студень. Дорога так гнусна, что в последние два дня своего вояжа я сделал только 70 верст.
   Уезжая, я обещал присылать Вам путевые заметки, начиная, с Томска, ибо путь между Тюменью и Томском давно уже описан и эксплоатировался тысячу раз. Но Вы в Вашей телеграмме изъявили желание иметь от меня сибирские впечатления возможно скорее и даже, сударь, имели жестокость попрекнуть меня в слабой памяти, т. е. в том, как будто я забыл о Вас. Дорогою писать было положительно невозможно; я вел короткий дневник карандашом и могу предложить Вам теперь только то, что в этом дневнике записано. Чтобы не писать очень длинно и не запутаться, я все свои записанные впечатления разделил на главы. Посылаю Вам шесть глав1. Написаны они лично для Вас. Писал я только для Вас и потому не боялся быть в своих заметках слишком субъективным и не боялся, что в них больше чеховских чувств и мыслей, чем Сибири. Если какие строки найдете интересными и достойными печати, то передайте их благодетельной гласности, подписав мою фамилию и печатая их тоже отдельными главками, через час по столовой ложке. Общее название можно дать "Из Сибири", потом "Из Забайкалья", потом "С Амура"2 и т. д.
   Новую порцию Вы получите из Иркутска, куда я еду завтра и куда буду ехать не меньше 10 дней -- дорога плоха. Вышлю опять несколько глав и буду высылать, независимо от того, будете Вы печатать или нет. Читайте, а когда надоест, то телеграфируйте мне: "Уймись!"
   Всю дорогу я голодал, как собака. Набивал себе брюхо хлебом, чтобы не мечтать о тюрбо, спарже и проч. Даже о гречневой кате мечтал. По целым часам мечтал.
   В Тюмени я купил себе на дорогу колбасы, но что за колбаса! Когда берешь кусок в рот, то во рту такой запах, как будто вошел в конюшню в тот самый момент, когда кучера снимают портянки; когда же начинаешь жевать, то такое чувство, как будто вцепился зубами в собачий хвост, опачканный в деготь. Тьфу! Поел раза два и бросил.
   Получил от Вас одну телеграмму и письмо, в котором Вы пишете, что хотите издавать энциклопедический словарь3. Не знаю почему, но весть об этом словаре меня очень порадовала. Издавайте, голубчик! Если я гожусь в работники, то отдаю Вам ноябрь и декабрь; буду жить эти месяцы в Питере. От утра до ночи буду сидеть.
   Свои путевые заметки писал я начисто в Томске при сквернейшей номерной обстановке, но со старанием и не без желания угодить Вам. Думаю, ему скучновато в Феодосии и жарко, пусть почитает о холоде. Заметки эти идут к Вам вместо письма, которое складывалось у меня в голове в продолжение всего пути. За это Вы высылайте мне на Сахалин все Ваши критические фельетоны, кроме первых двух, которые я читал; распорядитесь также, чтобы мне высылали туда же "Народоведение" Пошеля, кроме первых двух выпусков, которые я уже имею4.
   Почта на Сахалин идет и морем, и через Сибирь; значит, если мне будут писать, я буду часто получать корреспонденцию. Не потеряйте мой адрес: о. Сахалин, Александровский пост.
   Ах, какие расходы! Гевалт! Благодаря разливу я везде платил возницам почти вдвое, а иногда втрое, ибо работа каторжная, адская. Чемодан мой, милейший сундучок оказался неудобным в дороге: занимает много места, толкает в бок, гремит, а главное -- грозит разбиться. "Не берите с собой в дальнюю дорогу сундуки!" -- говорили мне добрые люди, но этот совет припомнился мне только на полдороге. Что ж? Оставляю свой чемодан в Томске на поселении, а вместо него купил себе какую-то кожаную стерву, которая имеет то удобство, что распластывается на дне тарантаса, как угодно. Заплатил 16 рублей. Далее... На перекладных скакать до Амура -- это пытка. Разобьешь и себя, и весь свой багаж. Посоветовали купить повозку. Купил сегодня за 130 рублей. Если не удастся продать ее в Сретенске, где кончается мой лошадиный путь, то я останусь на бобах и взвою. Сегодня обедал с редактором "Сибирского вестника" Картамышевым. Местный Ноздрев, широкая натура... Пропил 6 рублев.
   Стоп! Докладывают, что меня желает видеть помощник полициймейстера. Что такое?!?
   Тревога напрасная. Полицейский оказывается любителем литературы и даже писателем; пришел ко мне на поклонение. Поехал домой за своей драмой и, кажется, хочет угостить меня ею... Сейчас приедет и опять помешает писать к Вам5.
   Пишите мне о Феодосии, о Толстом, о море, о бычках, об общих знакомых.
   Анна Ивановна, здравствуйте! Господь Вас благословит. Я о Вас часто думаю.
   Поклон Настюше и Боре. Всей душой рад для их удовольствия броситься в пасть тигра и позвать их к себе на помощь, но -- увы! до тигров я еще не доехал. До сих пор из пушных зверей в Сибири я видел только очень много зайцев и одну мышь.
   Стоп! Вернулся полицейский. Он драмы не читал, хотя и привез ее, но угостил рассказом. Недурно, но только слишком местно. Показывал мне слиток золота. Попросил водки. Не помню ни одного сибирского интеллигента, который, придя ко мне, не попросил бы водки. Говорил, что у него завелась "любвишка" -- замужняя женщина; дал прочесть мне прошение на высочайшее имя насчет развода. Затем предложил мне съездить посмотреть томские дома терпимости.
   Вернувшись из домов терпимости. Противно. Два часа ночи.
   Зачем Алексей Алексеевич в Риге? Вы об этом писали. Как его здоровье? Теперь уж я буду писать Вам аккуратно из каждого города и из каждой той станции, где мне не будут давать лошадей, т. е. заставят меня ночевать. А как я рад, когда по необходимости остаюсь где-нибудь ночевать! Не успеешь бултыхнуть в постель, как уж спишь. Здесь, когда едешь и не спишь ночью, сон ценишь превыше всего; на земле нет выше наслаждения, как сон, когда хочется спать. В Москве, вообще в России, как теперь я понимаю, мне никогда не хотелось спать. Ложился только потому, что надо. Зато теперь! Еще одно замечание: в дороге совсем не хочется спиртного. Я не мог пить. Курил очень много. Думается плохо. Мысли как-то но вяжутся. Время бежит быстро, так что совсем не замечаешь времени от 10 часов утра до 7 часов вечера. После утра вскоре наступает вечер. Так бывает во время затяжной болезни. От ветра и дождей у меня лицо покрылось рыбьей чешуей, и я, глядя на себя в зеркало, не узнаю прежних благородных черт.
   Томска описывать не буду. В России все города одинаковы. Томск город скучный, нетрезвый; красивых женщин совсем нет, бесправие азиатское. Замечателен сей город тем, что в нем мрут губернаторы.
   Обнимаю Вас крепко. Анне Ивановне целую обе руки и кланяюсь до земли. Идет дождь. До свиданья, будьте здоровы и счастливы. Если письма мои будут кратки, небрежны или сухи, то не посетуйте, ибо в дороге не всегда можно быть самим собою и писать так, как хочется. Чернила скверные, а на перо вечно садятся какие-то волоски и кусочки.

Ваш A. Чехов.

  
   Опишите Ваш феодосийский дом. Нравится ли Вам?
  
   Письма, т. 3, с. 85--39; Акад., т. 4, No 819.
   1 Очерки "Из Сибири", напечатанные в июне 1890 г. в "Новом времени". D июле -- августе появилось еще три очерка под названием "По Сибири".
   2 "Из Забайкалья" и "С Амура" написаны по были.
   3 Намерение не было осуществлено.
   4 Перевод книги немецкого географа О. Пешоля "Народоведение" выходил в 1890 г. отдельными выпусками в изд. Суворина.
   5 П. П. Аршаулов печатал в "Сибирском вестнике" очерки "Из жизни сибирского темного люда". В 1891 г. вышла отдельным изданием его пьеса "Фатима".
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   11 сентября 1890 г. Татарский пролив, пароход "Байкал"
  

11 сентября. Пароход "Байкал".

   Здравствуйте! Плыву по Татарскому проливу из Северного Сахалина в Южный. Пишу и не знаю, когда это письмо дойдет до Вас. Я здоров, хотя со всех сторон глядит на меня зелеными глазами холера, которая устроила мне ловушку. Во Владивостоке, Японии, Шанхае, Чифу, Суэце и, кажется, даже на Луне -- всюду холера, везде карантины и страх. На Сахалине ждут холеру и держат суда в карантине. Одним словом, дело табак. Во Владивостоке мрут европейцы, умерла, между прочим, одна генеральша.
   Прожил я на Северном Сахалине ровно два месяца. Принят я был местной администрацией чрезвычайно любезно, хотя Галкин не писал обо мне ни слова. Ни Галкин, ни баронесса Выхухоль1, ни другие гении, к которым я имел глупость обращаться за помощью, никакой помощи мне не оказали; пришлось действовать на собственный страх.
   Сахалинский генерал Конопович интеллигентный и порядочный человек. Мы скоро спелись, и все обошлось благополучно. Я привезу с собою кое-какие бумаги, из которых Вы увидите, что условия, в которые я был поставлен с самого начала, были благоприятнейшими. Я видел все; стало быть, вопрос теперь не в том, что я видел, я как видел.
   Не знаю, что у меня выйдет, но сделано мною немало. Хватило бы на три диссертации. Я вставал каждый день в 5 часов утра, ложился поздно и все дни был в сильном напряжении от мысли, что мною многое еще не сделано, а теперь, когда ужо я покончил с каторгою, у меня такое чувство, как будто я видел все, но слона-то и не приметил2.
   Кстати сказать, я имел терпение сделать перепись всего сахалинского населения. Я объездил все поселения, заходил во все избы и говорил с каждым; употреблял я при переписи карточную систему, и мною уже записано около десяти тысяч человек каторжных и поселенцев. Другими словами, на Сахалине нет ни одного каторжного или поселенца, который не разговаривал бы со мной. Особенно удалась мне перепись детей, на которую я возлагаю немало надежд3.
   У Ландсберга я обедал, у бывшей баронессы Гембрук сидел в кухне... Был у всех знаменитостей. Присутствовал при наказании плетьми, после чего ночи три-четыре мне снились палач и отвратительная кобыла. Беседовал с прикованными к тачкам. Когда однажды в руднике я пил чай, бывший петербургский купец Бородавкин, присланный сюда за поджог, вынул из кармана чайную ложку и подал ее мне, а в итоге я расстроил себе нервы и дал себе слово больше на Сахалин не ездить.
   Написал бы Вам больше, но в каюте сидит барыня, неугомонно хохочущая и болтающая. Нет сил писать. Хохочет и трещит она со вчерашнего вечера.
   Это письмо пойдет через Америку, а я поеду, должно быть, не через Америку. Все говорят, что американский путь дороже и скучнее.
   Завтра я буду видеть издали Японию, остров Матсмай. Теперь 12-й час ночи. На море темно, дует ветер. Не пойму, как это пароход может ходить и ориентироваться, когда зги не видно, да еще в таких диких, мало известных водах, как Татарский пролив.
   Когда вспоминаю, что меня отделяет от мира 40 тысяч верст, мною овладевает апатия. Кажется, что приеду домой через сто лет.
   Нижайший поклон и сердечный привет Анне Ивановне и всем Вашим. Дай бог счастья и всего хорошего.
   Скучно.

Ваш А. Чехов.

  
   Письма, т. 3, с. 137--139; Акад., т. 4, No 855.
   1 В. И. Икскуль фон Гильденбандт.
   2 Неточная цитата из басни Крылова "Любопытный" (1814).
   3 Заполненные Чеховым карточки сахалинского населения (около 10 тысяч) сохранились (ГБЛ и ЦГАЛИ).
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   30 августа 1891 г. Богимово

30 авг.

   Вам рассказ правится, ну, слава богу. J3 последнее время я стал чертовски мнителен. Мне все кажется, что на мне штаны скверные, и что я нишу не так, как надо, и что даю больным не те порошки. Это психоз, должно быть.
   Если фамилия у Ладзиевского в самом деле скверная, то можно его назвать иначе. Пусть будет Лагиевским1. Фон Корен пусть остается фон Кореном. Изобилие Вагнеров, Брандты, Фаусеки и проч. отрицают русское имя в зоологии, хотя все они русские. Впрочем, есть Ковалевский! Кстати сказать, русская жизнь теперь так перепуталась, что всякие фамилии годятся.
   Сахалин подвигается. Временами бывает, что мне хочется сидеть над ним 3--5 лет и работать над ним неистово, временами же в часы мнительности взял бы и плюнул на него. А хорошо бы, ей-богу, отдать ему годика три! Много я напишу чепухи, ибо я не специалист, но, право, напишу кое-что и дельное. А Сахалин тем хорош, что он жил бы после меня сто лет, так как был бы литературным источником и пособием для всех, занимающихся и интересующихся тюрьмоведением.
   Вы правы, Ваше превосходительство, в это лето я много сделал. Если б еще одно такое лето, то я бы, пожалуй, роман написал и именье купил. Шутка ли, я не только питался, но даже тысячу рублей долгу выплатил. Приеду в Москву, возьму за "Медведя" из Общества рублей 150--200, так вот и питает бог нашего брата свистуна.
   У меня вышла интересною и поучительною глава о беглых и бродягах. Когда в крайности буду печатать Сахалин по частям, то пришлю ее Вам2.
   Теперь просьба. А. В. Щербак писал мне, что ему желательно издать у Вас книжку с рисунками (которые у него, кстати сказать, очень интересны); хочет собрать все свои фельетоны и статьи и сочетать во един у плоть. Просил меня походатайствовать у Вас. Если Бы согласитесь, то я буду телеграфировать ему во Владивосток. Ответьте поскорее, ибо "Петербург" скоро будет во Владивостоке3.
   То, что и не побывал у Вас в Феодосии, великая потеря для моего здравия. Я теряю в весе.
   Объясните мне, в чем заключается Ваш паралич, о котором Вы мне не раз говорили и недавно писали? Прогрессивным, что ли? Нет, сударь мой, это у Вас не паралич, а скука, жупел.
   А что же "Каштанка"? За три года, пока она у Вас лежит, я бы три тысячи заработал.
   Алексею Алексеевичу передайте, что я ему завидую. Я Вам я завидую. И не потому, что от Вас жены уехали, а что Вы купаетесь в море и живете в теплом доме. У меня в сарае холодно. Я бы хотел теперь ковров, камина, бронзы и ученых разговоров. Увы, никогда я не буду толстовцем! В женщинах я прежде всего люблю красоту, а в истории человечества -- культуру, выражающуюся в коврах, рессорных экипажах и остроте мысли. Ах, поскорее бы сделаться старичком и сидеть бы за большим столом!
   Анне Ивановне и Евгении Константиновне4 низко кланяюсь и желаю всех благ. Если, как Вы пишете, у Анны Ивановны блуждающая почка, то ведь это не опасно,
   Да хранит Вас бог!

Ваш А. Чехов.

  
   P. S. Когда будете возвращаться домой, привезите мне стручкового перцу, который так хорош в Феодосии. Привезите зеленого и красного.
   Получили ли критику на зоологию?5
   Что Ладзиевский переписывает? В провинции всю письменную работу несут мелкие канцеляристы за особую плату, а титуляры и асессоры водку пьют.
   Если из "Дуэли" выбросить зоологические разговоры, то не станет ли она оттого живее?
   Пишите теперь в Москву: Малая Дмитровка, дом Фирганг.
  
   Письма, т. 3, с. 275--278; Акад., т. 4, No 1002.
   1 В напечатанном тексте "Дуэли" -- Лаевский.
   2 Глава XXII книги "Остров Сахалин" была напечатана в сб. "Помощь голодающим" (изд. "Русских ведомостей", М., 1892),
   3 Издание книги А. В. Щербака "На судах добровольного флота" не осуществилось.
   4 Жена А. А. Суворина.
   5 Фельетон Чехова "Фокусники", написанный в поддержку книги К. А. Тимирязева "Пародия науки" (М., 1891). 28 августа 1891 г., посылая свою заметку, Чехов писал Суворину: "Тимирязев воюет с шарлатанской ботаникой, а я хочу сказать, что и зоология стоит ботаники".
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   8 сентября 1891 г. Москва
  

8 сент. Москва, Мл. Дмитровка, д. Фирганг.

   Я уже переехал в Москву и сижу безвыходно дома. Семья хлопочет о перемене квартиры, а я молчу, ибо лень повернуться. Чтобы дешевле было, хотят переехать к Девичьему полю.
   Для моей повести рекомендуемое Вами название "Ложь" не годится. Оно уместно только там, где идет речь о сознательной лжи. Бессознательная ложь есть не ложь, а ошибка. То, что мы имеем деньги и едим мясо, Толстой называет ложью -- это слишком.
   Вчера меня известили, что Курепин болен безнадежно. У него рак на шее. Прежде чем умрет, рак съест ему половину головы и замучает невралгиями. Говорят, что жена Курепина писала Вам.
   Смерть подбирает людей понемножку. Знает свое дело. Напишите пьесу: старый химик изобрел эликсир бессмертия -- 15 капель на прием и будешь жить вечно; но химик разбил стклянку с эликсиром из страха, что будут вечно жить такие стервецы, как он сам и его жена. Толстой отказывает человечеству в бессмертии, по, боже мой, сколько тут личного! Я третьего дня читал его "Послесловие"1. Убейте меня, но это глупее и душнее, чем "Письма к губернаторше"2, которые я презираю. Черт бы побрал философию великих мира сего! Все великие мудрецы деспотичны, как генералы, и невежливы и неделикатны, как генералы, потому что уверены в безнаказанности. Диоген плевал и бороды, зная, что ему за это ничего не будет; Толстой ругает докторов мерзавцами и невежничает с великими вопросами, потому что он тот же Диоген, которого в участок не поведешь и в газетах не выругаешь. Итак, к черту философию великих мира сего! Она вся, со всеми юродивыми послесловиями и письмами к губернаторше, не стоит одной кобылки из "Холстомера".
   Поклонитесь товарищу по гимназии Алексею Петровичу3 и пожелайте ему хорошего здоровья, игривого настроения и обольстительных снов. Желаю, чтобы ему приснилась голая испанка с гитарой.
   Анне Ивановне и Алексею Алексеевичу со чады нижайшее почтение.
   Будьте здоровы и не забывайте меня грешного. Я очень скучаю.

Ваш А. Чехов.

  
   Письма, т. 3, с. 279--280; Акад., т. 4, No 1006.
   1 "Послесловие" к "Крейцеровой сонате", напечатанное, вместе с повестью, в ч. XIII "Сочинений гр. Л. Н. Толстого" (1891).
   2 Письмо XXI "Выбранных мест из переписки с друзьями" Гоголя озаглавлено: "Что такое губернаторша. Письмо к А. О. С-ой".
   3 Коломнин.
  

А. С. СУВОРИН -- ЧЕХОВУ

  
   7 октября 1891 г. Москва
  

7 октября 91 г.

Москва.

   Антон Павлович, не можете ли Вы предложить редакции "Русских ведомостей", желающей издавать "Сборник" в пользу голодающих, такую комбинацию, которую объясню примером. Вы, например, пишете рассказ для этого "Сборника", но предварительно печатаете его в "Новом Бремени", где будет сказано в примечании, что рассказ этот предназначается для такого-то "Сборника"; Вы получаете за него двойную построчную плату, т. е. 50 коп. за строку, а корректуру рассказа вместе с гонораром за него редакция "Нового времени" отсылает в редакцию "Русских ведомостей". Мне кажется, эта комбинация сделала бы "Сборник" общелитературным делом и, конечно, увеличила бы сбор тысячи на две, на три. Предварительное напечатание рассказа -- скажу по долговременному опыту -- не помешало бы его интересу, когда он появился бы вместе с другими вещами в "Сборнике". Естественно, что эта предлагаемая мною комбинация тогда только имела бы смысл, если б и другие редакции согласились бы на нее1.

Ваш А. Суворин.

  
   ПССП, т. XV, с. 246; Акад., т. 4, с. 276.
   1 13 октября 1891 г. Чехов сообщил Суворину, что с его планом редакция согласна. Однако рассказ "Жена", который Чехов первоначально хотел отдать в сборник, появился в журнале "Северный вестник", а в сборнике "Помощь голодающим", изданном "Русскими ведомостями", помещен отрывок из книги "Остров Сахалин" (о беглых и бродягах).
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   22 января 1892 г. Москва
  

22 янв.

   Ну-с, я вернулся из Нижегородской губернии. Так как, надеюсь, мы скоро увидимся и так как я о голоде буду писать завтра или послезавтра1, то теперь скажу только кратко: голод газетами не преувеличен. Дела плохи. Правительство ведет себя недурно, помогает, как может, земство или не умеет, или фальшивит, частная же благотворительность равна почти нолю. При мне на 20 тысяч человек было прислано из Петербурга 54 пуда сухарей. Благотворители хотят пятью хлебами пять тысяч насытить -- по-евангельски.
   Проехался я хорошо. Была лютая метель, и во един из вечеров я сбился с дороги и меня едва не занесло. Ощущение гнусное. Был у Баранова. Завтракал у него и обедал и на его губернаторских лошадях доехал до вокзала.
   Вообще говоря, частная инициатива, по крайней мере в Нижегородской губернии, со стороны администрации препятствий не встречает, а наоборот. Делай что хочешь.
   Дома у себя нашел я корректуру "Каштанки". Аллах, что за рисунки! Голубчик, я от себя готов дать художнику еще 50 р., чтобы только этих рисунков не было. Что такое! Табуреты, гусыня, несущая яйцо, бульдог вместо такса...2
   Если бы в Петербурге и в Москве говорили и хлопотали насчет голода так же много, как в Нижнем, то голода не было бы.
   А какой прекрасный народ в Нижегородской губернии! Мужики ядреные, коренники, молодец в молодца -- с каждого можно купца Калашникова писать 3. И умный народ.
   У московского богача Шолапутина сибирская язва -- сейчас мне говорили об этом.
   Ну, жду Вас, чтобы ехать в Бобров4. Отвечайте, когда будете в Москве?
   Всего хорошего.

Ваш А. Чехов.

  
   Попросите Алексея Алексеевича выслать мне поскорее статью горного инженера Бацевича о нефти5. Забыл я в Петербурге прочесть.
  
   Письма, т. 4, с. 3--4; Акад., т. 4, No 1091.
   1 Чехов ездил в Нижегородскую губернию (14--22 января 1892 г.) к своему знакомому земскому деятелю Е. П. Егорову но делам организации помощи голодающим. В Москву возвратился совсем больным. Статью о голоде он не написал. "Принимался я писать двадцать раз, но выходило так фальшиво, что я всякий раз бросал. В статье я не лгал, но был какой-то фальшивый, натянутый тон, какого я не выношу ни в своих, ни в чужих статьях" (Е. П. Егорову, 29 марта 1892 г.). К тому же Чехов узнал, что Нижегородскую губернию намерен объехать Короленко (в Нижнем Новгороде Чехов с ним встречался). Весной 1892 г. Короленко начал печатать в "Русских ведомостях" свои очерки, составившие впоследствии книгу "В голодный год".
   2 Рисунки сделал С. С. Соломко, иллюстратор Суворинских изданий для детей. А. С. Степанов, которого рекомендовал Чехов, выполнил лишь обложку, но и она напечатана не была.
   3 Герой поэмы М. Ю. Лермонтова "Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова" (1837).
   4 То есть по голодающим местам Воронежской губернии. Ездил вместе с А. С. Сувориным 2--12 февраля 1892 г.
   6 Л. Ф. Вацевич. Описание сахалинских нефтяных месторождений.-- "Горный журнал", 1890, No 7.
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   17 марта 1892 г. Мелихово
  

17 март.

   Сегодня Алексея, человека божия. Поздравляю Вас с ангелом.
   О скандале в Вашем доме узнал из газет. Какая досадная неприятность! Это убыток тягучий, длительный; он будет изводить Вас лет 20, так как публика лет 20 будет помнить об обвале. Это, конечно, сущие пустяки, ибо не единым домом сыт будет человек, но как жаль, что Вы теперь в Петербурге и должны входить во все эти подрядчески-скучные дрязги, которые чужды Вам и не нужны1. Ах, голубчик, если бы Вы могли взять отпуск! Жить в деревне неудобно, началась несносная распутица, но в природе происходит нечто изумительное, трогательное, что окунает своею поэзией и новизною все неудобства жизни. Каждый день сюрпризы один лучше другого. Прилетели скворцы, везде журчит вода, на проталинах уже зеленеет трава. День тянется, как вечность. Живешь, как в Австралии, где-то на краю света; настроение покойное, созерцательное и животное в том смысле, что не жалеешь о вчерашнем и но ждешь завтрашнего. Отсюда, издали, люди кажутся очень хорошими, и это естественно, потому что, уходя в деревню, мы прячемся не от людей, а от своего самолюбия, которое в городе около людей бывает несправедливо и работает не в меру. Глядя на весну, мне ужасно хочется, чтобы на том свете был рай. Одним словом, минутами мне бывает так хорошо, что я суеверно осаживаю себя и вспоминаю о своих кредиторах, которые когда-нибудь выгонят меня из моей благоприобретенной Австралии. И поделом!
   Художник, продавший мне Мелихово2, покупает дачу в Феодосии.
   Получил письмо от Жана Щеглова, где он, говоря о Рачинском, восторженно восклицает: "Богатыри не мы!"3 Я ответил ему на это, что Рачинского, как идейного и. хорошего человека, я уважаю и люблю, но что детей своих я в школу к нему не отдал бы4. Рачинского я понимаю, души же детей, которые учатся у него, мне непонятны, как потемки. Когда в детстве мне давали религиозное воспитание и я читал на клиросе и пел в хоре, все умилялись, глядя на меня, я же чувствовал себя маленьким каторжником, а теперь у меня нет религии. Вообще в так называемом религиозном воспитании не обходится дело без ширмочки, которая недоступна оку постороннего. За ширмочкой истязуют, а по сю сторону ее улыбаются и умиляются. Недаром из семинарий и духовных училищ вышло столько атеистов. Мне кажется, что Рачинский видит у себя только казовую сторону, но понятия не имеет о том, что делается во время спевок и церковнославянских упражнений.
   Будете писать комедию? Когда? И когда выйдут в свет Ваши рассказы? Все это мне до крайности любопытно. Если напишете комедию, то обязательно приеду в Петербург на репетиции. Теперь я безбоязненно могу шататься семо и овамо {туда и сюда (церковнославянск.).}, ибо корни мои, державшие меня на одном месте, уже подрублены. А нет ничего любопытнее, как вертеться около чужой беды, т. е. ходить на репетиции чужой пьесы.
   Я написал Жану Щеглову, чтобы он приехал ко мне весной вместе с Вами. Когда будете ехать ко мне, спишитесь с ним, буде это Вам угодно.
   Желаю Вам здравия. Анне Ивановне, Насте и Боре большой поклон.

Ваш А. Чехов.

  
   Письма, т. 4, с. 31--33; Акад., т. 5, No 1140.
   1 В доме Суворина, "в квартире дворянки Николаевой", как извещала "Петербургская газета", в столовой упала штукатурка потолка. К счастью, люди не находились в это время в комнате.
   2 Н. П. Сорохтин.
   3 Из стихотворения М. Ю. Лермонтова "Бородино" (1837).
   4 Известный деятель народного образования, педагог С. А. Рачинский настаивал на религиозном воспитании детей. В письме от 4 марта 1892 г. И. Л. Щеглов с восторгом писал Чехову о беседе с Рачинским на эту тему.
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   8 апреля 1892 г. Мелихово
  

8 апрель.

   В Москве я буду в среду и в четверг на Фоминой неделе. Это непременно. Едучи в Москву, телеграфируйте: "Москва, Тверская застава, Миусское училище, Чехову". Это адрес Ивана. Я бы и раньше приехал, но рассказ еще не готов1. С пятницы Страстной до сегодня у меня гости, гости, гости... и я не написал ни одной строки.
   Если бы Шапиро подарил мне гигантскую фотографию, о которой Вы пишете, то я не знал бы, что с нею делать. Громоздкий подарок. Вы говорите, что я был моложе. Да, представьте! Как это ни странно, мне уже давно перевалило за 30, и я уже чувствую близость 40.
   Постарел я не только телесно, но и душевно. Я как-то глупо оравнодушел ко всему на свете, и почему-то начало этого оравнодушения совпало с поездкой за границу2. Я встаю с постели и ложусь с таким чувством, как будто у меня иссяк интерес к жизни. Это или болезнь, именуемая в газетах переутомлением, или же неуловимая сознанием душевная работа, именуемая в романах душевным переворотом; если последнее, то все, значит, к лучшему.
   Вчера и сегодня головная боль, начавшаяся мельканьем в глазу,-- болезнь, которую я получил в наследство от маменьки.
   У меня гостит художник Левитан. Вчера вечером был с ним на тяге. Он выстрелил в вальдшнепа; сей, подстреленный в крыло, упал в лужу. Я поднял его: длинный нос, большие черные глаза и прекрасная одежа. Смотрит с удивлением. Что с ним делать? Левитан морщится, закрывает глаза и просит с дрожью в голосе: "Голубчик, ударь его головкой по ложу..." Я говорю: не могу. Он продолжает нервно пожимать плечами, вздрагивать головой и просить. А вальдшнеп продолжает смотреть с удивлением. Пришлось послушаться Левитана и убить его. Одним красивым, влюбленным созданием стало меньше, а два дурака вернулись домой и сели ужинать.
   Жан Щеглов, с которым Вы проскучали целый вечер, большой противник всяких ересей, в том числе и женского ума. А между тем, если сравнить его, например, хотя бы с Кундасовой, то перед нею он является маленькой монашенкой. Кстати, если увидите Кундасову, то поклонитесь ей и скажите, что мы ее ждем к себе. На чистом воздухе она бывает очень интересна и гораздо умнее, чем в городе.
   Был у меня Гиляровский. Что он выделывал, боже мой! Заездил всех моих кляч, лазил на деревья, пугал собак и, показывая силу, ломал бревна. Говорил он не переставая.
   Будьте здоровы и благополучны. До свиданья в Москве!

Ваш А. Чехов.

  
   Письма, т. 4, с. 58, СО; Акад., т. 5, No 1159.
   1 "Палата No 6".
   2 В марте--апреле 1891 г. Чехов посетил Австрию, Италию, Францию.
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   1 августа 1892 г. Мелихово
  

1 авг. Мелихово.

   Мои письма гоняются за Вами, но Вы неуловимы" Я тесал Вам часто и, между прочим, в St. Moritz, судя же по Вашим письмам, Вы от меня ничего не получали. Bo-первых, в Москве и под Москвой холера, а в наших местах она будет на сих днях. Во-вторых, я назначен холерным доктором, и мой участок заключает в себе 25 деревень, 4 фабрики и 1 монастырь. Я организую, строю бараки и проч., и я одинок, ибо все холерное чуждо душе моей, а работа, требующая постоянных разъездов, разговоров и мелочных хлопот, утомительна для меня. Писать некогда. Литература давно уже заброшена, и я нищ и убог, так как нашел удобным для себя и для своей самостоятельности отказаться от вознаграждения, какое получают участковые врачи. Мне скучно, но в холере, если смотреть на нее с птичьего полета, очень много интересного. Жаль, что Вас нет в России. Материал для "маленьких писем" пропадает даром. Хорошего больше, чем дурного, и этим холера резко отличается от голода, который мы наблюдали зимою. Теперь все работают, люто работают. В Нижнем на ярмарке делают чудеса, которые могут заставить даже Толстого относиться уважительно к медицине и вообще к вмешательству культурных людей в жизнь. Похоже, будто на холеру накинули аркан. Понизили не только число заболеваний, но и процент смертности. В громадной Москве холера не идет дальше 50 случаев в неделю, а на Дону она хватает по тысяче в день -- разница внушительная. Мы, уездные лекаря, приготовились; программа действии у нас определенная, и есть основание думать, что в своих районах мы тоже понизим процент смертности от холеры. Помощников у нас нет, придется быть и врачом и санитарным служителем в одно и то же время; мужики грубы, нечистоплотны, недоверчивы; но мысль, что наши труды не пропадут даром, делает все это почти незаметным. Из всех серпуховских докторов я самый жалкий; лошади и экипаж у меня паршивые, дорог я не знаю, по вечерам ничего не вижу, денег у меня нет, утомляюсь я очень скоро, а главное -- я никак не могу забыть, что надо писать, и мне очень хочется наплевать на холеру и сесть писать. И с Вами хочется поговорить. Одиночество круглое.
   Наши хозяйственные потуги увенчались полным успехом. Урожай основательный, и Мелихово, когда продадим хлеб, даст нам больше тысячи рублей. Огород блестящ. Огурцов целые горы, а капуста удивительная. Если бы не окаянная холера, то я мог бы сказать, что нн одно лето я не проводил так хорошо, как это.
   Была у меня астрономка1. Она живет в больнице у докторши и по-бабьи вмешивается в холерные дела. Все преувеличивает и всюду видит интриги. Курьезная особа. К Вам она привыкла и любит Вас, хотя и не принадлежит к людям, цензурою дозволенным, как выражается Чертков. А Щеглов в самом деле неправ. Я не люблю такой литературы2.
   0 холерных бунтах уже ничего не слышно. Говорят о каких-то арестах, о прокламациях и проч. Говорят, что литератор Астырев приговорен к 15-летней каторге. Если наши социалисты в самом деле будут эксплоатировать для своих целей холеру, то я стану презирать их3. Отвратительные средства ради благих целей делают и самые цели отвратительными. Пусть выезжают на спинах врачей и фельдшеров, но зачем лгать народу? Зачем уверять его, что он прав в своем невежестве и что его грубые предрассудки -- святая истина? Неужели прекрасное будущее может искупить эту подлую ложь? Будь я политиком, никогда бы я не решился позорить свое настоящее ради будущего, хотя бы мне за золотник подлой лжи обещали сто пудов блаженства.
   Увидимся ли осенью? Будем ли вместе жить в Феодосии? Вы -- после заграничной поездки, а я -- после холеры могли бы рассказать друг другу много интересного. Давайте проведем октябрь в Крыму. Право, это не скучно. Будем писать, разговаривать, есть... В Феодосии уже нет холеры.
   Пишите мне возможно чаще ввиду моего исключительного положения. Настроение мое теперь не может быть хорошим, а Ваши письма отрывают меня от холерных интересов и ненадолго уносят в иной мир.
   Будьте здоровы. Товарищу по гимназии Алексею Петровичу мой привет.

Ваш А. Чехов.

  
   Письма, т. 4, с. 120--122; Акад., т. 5, No 1207.
   1 О. П. Кундасова.
   2 В повести "Около истины" ("Русский вестник", 1892, No 2) Щеглов пасквильно изобразил издательство "Посредник".
   3 H. M. Астыров был связан с петербургской группой народников. Он написал и распространял прокламацию "Мужицкие доброхоты" -- о голоде 1801 г. в Самарской губернии. Распространялись и другие прокламации, поддерживавшие народное недоверие к врачам, вообще к интеллигенции. В 90-е годы народническое движение измельчало и, в сущности, перестало быть социалистическим. Подлинные социалисты того времени, то есть марксисты, воли борьбу с народнической идеологией, в частности с ориентацией народников на отсталость, патриархальность крестьянского сознания. В 1894 г. появилась книга В. И. Ленина "Что такое "друзья народа" и как они воюют против социал-демократов? (Ответ на статьи "Русского богатства" против марксистов)".
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   25 ноября 1892 г. Мелихово

25 ноябрь.

   Вас нетрудно понять, и Вы напрасно браните себя за то, что неясно выражаетесь. Вы горький пьяница, а я угостил Вас сладким лимонадом, и Вы, отдавая должное лимонаду, справедливо замечаете, что в нем нет спирта. В наших произведениях нет именно алкоголя, который бы пьянил и порабощал, и это Вы хорошо даете попять. Отчего нет? Оставляя в стороне "Палату No 6" и меня самого, будем говорить вообще, ибо это интересней. Будем говорить об общих причинах, коли Вам не скучно, и давайте захватим целую эпоху. Скажите по совести, кто из моих сверстников, т. е. людей в возрасте 30--45 лет, дал миру хотя одну каплю алкоголя? Разве Короленко, Надсон и все нынешние драматурги не лимонад? Разве картины Репина или Шишкина кружили Вам голову? Мило, талантливо, Вы восхищаетесь и в то же время никак не можете забыть, что Вам хочется курить. Паука и техника переживают теперь великое время, для нашего же брата это время рыхлое, кислое, скучное, сами мы кислы и скучны, умеем рождать только гуттаперчевых мальчиков1, и не видит этого только Стасов, которому природа дала редкую способность пьянеть даже от помоев2. Причины тут не в глупости нашей, не в бездарности и не в наглости, как думает Бурении, а в болезни, которая для художника хуже сифилиса и полового истощения. У нас нет "чего-то", это справедливо, и это значит, что поднимите подол нашей музе, и Вы увидите там плоское место. Вспомните, что писатели, которых мы называем вечными или просто хорошими и которые пьянят нас, имеют один общий и весьма важный признак: они куда-то идут и Вас зовут туда же, и Вы чувствуете не умом, а всем своим существом, что у них есть какая-то цель, как у тени отца Гамлета, которая недаром приходила и тревожила воображение. У одних, смотря по калибру, цели ближайшие -- крепостное право, освобождение родины, политика, красота или просто водка, как у Дениса Давыдова, у других цели отдаленные -- бог, загробная жизнь, счастье человечества и т. п. Лучшие из них реальны и пишут жизнь такою, какая она есть, но оттого, что каждая строчка пропитана, как соком, сознанием цели, Вы, кроме жизни, какая есть, чувствуете еще ту жизнь, какая должна быть, и это пленяет Вас. А мы? Мы! Мы пишем жизнь такою, какая она есть, а дальше -- ни тпрру ни ну... Дальше хоть плетями нас стегайте. У нас нет ни ближайших, ни отдаленных целей, и в нашей душе хоть шаром покати. Политики у нас нет, в революцию мы не верим, бога нет, привидений не боимся, а я лично даже смерти и слепоты не боюсь. Кто ничего не хочет, ни на что не надеется и ничего не боится, тот не может быть художником. Болезнь это или нет -- дело не в названии, но сознаться надо, что положение наше хуже губернаторского. Не знаю, что будет с нами через 10--20 лет, тогда, быть может, изменятся обстоятельства, но пока было бы опрометчиво ожидать от нас чего-нибудь действительно путного, независимо от того, талантливы мы или нет. Пишем мы машинально, только подчиняясь тому давно заведенному порядку, по которому одни служат, другие торгуют, третьи пишут... Вы и Григорович находите, что я умен. Да, я умен по крайней мере настолько, чтобы не скрывать от себя своей болезни и не лгать себе и не прикрывать своей пустоты чужими лоскутьями вроде идей 60-х годов и т. п. Я не брошусь, как Гаршин, в пролет лестницы, но и не стану обольщать себя надеждами на лучшее будущее. Но я виноват в своей болезни, и не мне лечить себя, ибо болезнь сия, надо полагать, имеет свои скрытые от нас хорошие цели и послана недаром... Недаром, недаром она с гусаром!3 Ну-с, теперь об уме. Григорович думает, что ум может пересилить талант. Байрон был умен, как сто чертей, однако же талант его уцелел. Если мне скажут, что Икс понес чепуху оттого, что ум у него пересилил талант, или наоборот, то я скажу: это значит, что у Икса не было ни ума, ни таланта.
   Фельетоны Амфитеатрова гораздо лучше, чем его рассказы4. Точно перевод со шведского.
   Ежов пишет, что он собрал, или, вернее, выбрал, рассказы и хочет просить Вас издать его книжку. У него инфлуэнца, у дочери тоже илфлуэнца. Закис человек.
   Я приеду и, если не прогоните, буду жить в Петербурге почти месяц. Быть может, выберусь в Финляндию. Когда приеду? Не знаю. Все зависит от того, когда напишу повесть листов в пять5, чтобы весною опять не обращаться к кредиту.
   Да хранит Вас небо!
   Как Вы насчет Швеции и Дании?

Ваш А. Чехов.

  
   Письма, т. 4, с. 152--155; Акад., т. 5, No 1239.
   1 Намек на рассказ Д. В. Григоровича "Гуттаперчевый мальчик" (1883).
   2 В целом Чехов относился к литературной деятельности В. В. Стасова вполне уважительно. 9 июня 1889 г. он писал Суворину: "Мне Стасов симпатичен, хоть он и Мамай Экстазов. Что-то в нем есть такое, без чего в самом деле жить грустно и скучно". А 21 октября 1889 г.-- А. Н. Плещееву: "Но выпускайте Стасова. Он хорошо читается и возбуждает разговоры".
   3 Перефразировка эпиграммы М. Ю. Лермонтова "Толстой" (1831).
   4 В "Новом времени" (1892, No 6011, 21 ноября) появился рассказ А. Амфитеатрова "Начало конца (Из старых разговоров)".
   6 Чехов задумал повесть "Три года".
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   7 августа 1893 г. Мелихово
  

7 авг. 93.

   Я хотел быть у Толстого, и меня ждали, но Сергеенко подстерегал меня, чтобы пойти вместе, а идти к Толстому под конвоем или с нянькой -- слуга покорный. Семье Толстого Сергеенко говорил: "Я приведу к вам Чехова", и его просили привести. А я не хочу быть обязанным Сергеенку своим знакомством с Толстым. Сергеенко, кстати сказать, был у меня вместе с Потапенко. Он говорил, что писал Вам насчет денег, и говорил, что уже не должен Вам, так как писал рассказы и был командирован Алексеем Алексеевичем но делу Дрейфуса1, но что счетов еще не подводил с конторой и потому боится, что Вы имеете превратное понятие о его финансовых отношениях к Вам; что же касается 300 р., то он имеет в виду погасить их повестью, которая уже написана, посылается и т. д. Это он говорил мне, а я передаю Вам. Он легкомысленный и нудный хохол, по, кажется, не лгун. Выражение "бог скуки" беру назад. Одесское впечатление обмануло меня2. Не говоря уж об остальном прочем, Потапенко очень мило поет и играет на скрипке. Мне с ним было очень нескучно, независимо от скрипки и романсов.
   У меня уже два дня болит голова. Сейчас вернулся из фабрики3, куда ездил на беговых дрожках но грязи и где принимал больных. Утром до обеда меня возили к младенцу, страждущему поносом и рвотой. Одним словом, о литературе и подумать некогда. Вы рады, что я могу пить вино на Ваш счет, но когда это случится, т. е. когда я буду пить на Ваш счет вино? Обидно, что Вы уезжаете за границу. Когда я прочел об этом в Вашем письме, то у меня в нутре точно ставни закрыли. В случае беды или скуки камо пойду? к кому обращусь? Бывают настроения чертовские, когда хочется говорить и писать, а кроме Вас я ни с кем не переписываюсь и ни с кем долго не разговариваю. Это не значит, что Вы лучше всех моих знакомых, а значит, что я к Вам привык и что только с Вами я чувствую себя свободно. По крайней мере сообщайте мне свой адрес. Буду писать Вам и присылать оттиски4 -- если не подохну от холеры или дифтерита. Но, вероятно, последнее не случится и глубокою осенью я уже буду обедать и ужинать с петербургскими декадентами5.
   Так как я не знаю, кто теперь у Вас в магазине командует и к кому мне обращаться, то возьмите на себя труд узнать: сколько я еще должен из тех пяти тысяч, которые взял на покупку имения? В инваре в уплату сего долга я внес наличным 500 р. и просил белобрысую особу женского пола вручить Полипе Яковлевне6 2000 р., которые мне приходились но книжному счету. Всего мне приходилось больше 5000, но около 3 тыс. пошло на типографию. Узнайте, голубчик, и сообщите мне. Книга мои, кажется, идут не шибко, ибо уже не продаются на станциях; должен я, вероятно, еще много.
   Пароход "Чехов", должно быть, остроумная выдумка, если уже достигла Петербурга7. Щеглов во Владимире: боится женщин, пишет о народном театре и живым лезет на небо.
   Ваше "маленькое письмо" насчет немцев и нашего необразования написано прекрасно. Хорошие мысли у Вас оправлены в живой темперамент, а язык -- точна масло льется8.
   Про какой роман Вы спрашиваете? Про тот, который еще не написан, или про роман вообще с женщиной? И почему Вы думаете, что я не ответил бы на этот вопрос? На какие вопросы я не отвечал?
   Еще об Армии спасения. Я видел процессию: девицы в индусских платьях и в очках, барабан, гармоники, гитары, знамя, толпа черных голожопых мальчишек сзади, негр в красной куртке... Девственницы поют что-то дикое, а барабан -- бу! бу! И это в потемках, на берегу озера9.
   Пишите, пожалуйста.

Ваш А. Чехов.

  
   P. S. Толстой Вас очень любит10. Любил бы Вас и Шекспир, если бы был жив. Привезите мне из-за границы десяток сигар!!
   На днях один пациент поднес мне в знак благодарности 10 сигар ценою в 5 руб. и рюмку с надписью: "Его же и монаси приемлют".
   Где старик Плещеев? Где его деньги?11
  
   Письма, т. 4, с. 233--236; Акад., т. 5, No 1332.
   1 Одесская хлеботорговая фирма "Дрейфус и Комн." обвинялась в злоупотреблениях по поставке хлеба голодавшему населению Самарской губернии.
   2 Чехов познакомился с И. Н. Потапенко в Одессе летом 1889 г.
   3 В селе Крюково, близ Мелихова, находилась ситценабивная фабрика С. Е. Кочеткова.
   4 "Острова Сахалина", печатавшегося в "Русской мысли".
   5 В январе 1893 г. в Петербурге по инициативе Чехова был устроен первый "обед беллетристов". Решено было повторять эти встречи регулярно. Русские декаденты (Д. С. Мережковский, Н. М. Минский) присутствовали на обеде.
   6 П. Я. Леонтьевой.
   7 23 июля 1893 г. Чехов писал Л. С. Мизиновой: "На Волге есть пароход "Антон Чехов". Это открытие сделал Гольцев, читающий волжские газеты".
   8 "Маленькое письмо", помещенное в "Новом времени" 4 августа (No 6261), касалось торговых отношений России с Германией; Суворин предлагал воздержаться от договора, пока Германия не сделает выгодных предложений, и советовал "опыт полной независимости от Германии".
   9 Армия спасения -- религиозно-филантропическая организация. Чехов видел эту процессию в г. Кэнди на о. Цейлон.
   10 Очевидно, Суворин передал Чехову слова из письма П. А. Сергеенко от 28 июля 1893 г.: "Есть предложение на днях. поехать ко Льву Николаевичу: Чехов, Потапенко и я. Вот если бы и Вам заглянуть туда же. Л. Н. Вас очень любит",
   11 А. Н. Плещеев, неожиданно получивший большое наследство, вскоре почти лишился его из-за притязаний других родственников.
  

А. С. СУВОРИН -- ЧЕХОВУ

  
   30 ноября 1893 г. Петербург
  
   7 час. утра. Да, 7 час. утра. Беда, голубчик, совсем не сплю и не знаю, чем и когда это кончится. И добро бы занимался, а то нет, ничего не делаешь, только слоняешься по кабинету, а тем не менее, извольте видеть. Когда же Вас можно вызвать в Петербург? Да, если Вы остановитесь в гостинице "Россия", у черта на куличках, Не все ли это равно, что Вы будете в Москве, для меня, по крайней мере. Оно, конечно, для Вас вольготнее, хотя мы, кажется, Вас не тревожили особенно, но мне это решительно ненавистно, и я еще думаю, что Вы раздумаете авось1.
  
   Черновик (ЦГАЛИ); Акад., т. 5, с. 506.
   1 Чехов намеревался остановиться в гостинице, чтобы в уединении закончить рассказ "Черный монах". Поездка в Петербург не состоялась.
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   2 января 1894 г. Мелихово
  

2 янв. 94 г.

   Вы смеетесь над моею основательностью, сухостью, ученостью и над потомками, которые оценят мой труд1, я же добром плачу за зло: с восхищением читаю Ваше последнее письмо о расколе и воздаю Вам великую хвалу2. Великолепное письмо, и успех его вполне понятен. Во-первых, оно страстно, во-вторых, либерально и, в-третьих, очень умно. Либеральное Вам всегда чрезвычайно удается, а когда пытаетесь проводить какие-нибудь консервативные мысли или даже употребляете консервативные выражения (вроде "к подножию тропа"), то напоминаете тысячепудовый колокол, в котором есть трещинка, производящая фальшивый звук.
   Мой "Сахалин" -- труд академический, и я получу за него премию митрополита Макария3. Медицина не может теперь упрекать меня в измене: я отдал должную дань учености и тому, что старые писатели называли педантством. И я рад, что в моем беллетристическом гардеробе будет висеть и сей жесткий арестантский халат. Пусть висит! Печатать "Сахалин" в журнале, конечно, не следует, это не журнальная работа, книжка же, я думаю, пригодится на что-нибудь. Во всяком случае Вы напрасно смеетесь. Хорошо смеется тот, кто последний смеется. Не забывайте, что скоро я буду видеть Ваш новый водевиль4.
   Сергеенко пишет трагедию из жизни Сократа5. Эти упрямые мужики всегда хватаются за великое, потому что не умеют творить малого, и имеют необыкновенные грандиозные претензии, потому что вовсе не имеют литературного вкуса. Про Сократа легче писать, чем про барышню или кухарку. Исходя из этого, писание одноактных пьес я не считаю легкомыслием. Да и Вы сами не считаете, хотя и делаете вид, что все это легкомысленно и пустяки. Если водевиль пустяки, то и пятиактные трагедии Буренина пустяки6.
   Поздравляю Вас и Анну Ивановну с Новым годом, с новым счастьем; хотел послать Вам поздравительную телеграмму, но жалко было гонять работника на станцию. Вы обещали прислать мне через московский магазин Ваш роман в хорошем переплете. Вы не ответили мне на два вопроса: что делать с "Графом Монте-Кристо"7 и можно ли через московский магазин возвратить Вам Писемского, который все еще у меня? У меня нет книжных шкафов со стеклами, и я боюсь, как бы не попортились от пыли дорогие переплеты.
   Одолели меня гости. Впрочем, был и приятный гость -- Потапенко, который все время пел. Сегодня жду Немировича-Данченко, драматурга. В столовой астрономка пьет кофе и истерически хохочет. С нею Иваненко, а в соседней комнате жена брата. И т. д. и т. д.
   Грустно, что Гайдебуров умер. "Книжки Недоли" мне нравились, а без него их некому вести, И платит он, как говорят, хорошо. Я с ним мало был знаком и печатался у него только один раз8.
   Едут на станцию. Желаю всех благ, земных и небесных, Анне Ивановне нижайший поклон. Хотел было написать ей в ответ на письмо стихи, но ничего не вышло.
   Как скучно быть министром! Мне так кажется.

Ваш А. Чехов.

  
   Письма, т. 4, с. 277--279; Акад., т. 5, No 1371.
   1 "Остров Сахалин".
   2 В "Маленьком письме", напечатанном 20 декабря 189,1 г. (No 6406), Суворин выступил в защиту старообрядце" -- против нападок на них со стороны "Московских ведомостей".
   3 Шутка, которой, однако, не понял Суворин и пытался хлопотать об этой премии. Премия присуждалась Академией наук и Синодом за лучшие сочинения по светским и богословским наукам.
   4 12 января 1894 г. в Александринском театре был поставлен водевиль Суворина "Он в отставке".
   5 Исторические сцены П. Сергеенко "Сократ" были напечатаны лишь в 1900 г. ("Ежемесячные литературные приложения к "Ниве", No 2 и 3).
   6 Суворин издал пьесы В. П. Буренина "Смерть Агриппины" (1888) и "Пленник Византии" (1893).
   7 Чехов сокращал для Суворинского издания роман А. Дюма "Граф Монте-Кристо"; 18 декабря 1893 г. он писал Суворину: "Он давно уже сокращен, так сокращен, бедняга, что покойный Свободин, увидев, ужаснулся и нарисовал карикатуру". Переделка была отправлена в Петербург и, вероятно, затеряна в типографии (издание не осуществилось).
   8 В 1892 г. был напечатан рассказ "Соседи".
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   27 марта 1894 г. Ялта
  

27 март. Ялта.

   Здравствуйте!! Вот уж почти месяц, как я живу в Ялте, в скучнейшей Ялте, в гостинице "Россия", в 39 No, а в 38 живет Ваша любимая актриса Абаринова. Погода весенняя, тепло и светло, море как море, но люди в высочайшей степени нудные, мутные, тусклые. Я сделал глупость, что вест, март отдал Крыму. Надо было поехать в Киев и там удариться в созерцание святынь и хохлацкой весны.
   Кашель у меня не прошел, но 5 апреля я все-таки двину на север к пенатам. Дольше оставаться здесь не могу. Да и денег нет, Я взял с собою только 350 р. Если вычесть дорожные расходы туда и сюда, то останется 250 р., а на эти деньги не разъешься. Будь у меня тысяча или полторы, я бы в Париж поехал, и это было бы хорошо по многим причинам,
   В общем я здоров, болен в некоторых частностях. Например, кашель, перебои сердца, геморрой. Как-то перебои сердца у меня продолжались б дней, непрерывно, и ощущение все время было отвратительное. После того, как я совершенно бросил курить, у меня уже не бывает мрачного и тревожного настроения. Быть может, оттого, что я не курю, толстовская мораль перестала меня трогать, в глубине души я отношусь к ней недружелюбно, и это, конечно, несправедливо. Во мне течет мужицкая кровь, и меня не удивишь мужицкими добродетелями. Я с детства уверовал в прогресс и не мог не уверовать, так как разница между временем, когда меня драли, и временем, когда перестали драть, была страшная. Я любил умных людей, нервность, вежливость, остроумие, а к тому, что люди ковыряли мозоли1 и что их портянки издавали удушливый запах, я относился так же безразлично, как к тому, что барышни по утрам ходят в папильотках. Но толстовская философия сильно трогала меня, владела мною лет 6--7, и действовали на меня не основные положения, которые были мне известны и раньше, а толстовская манера выражаться, рассудительность и, вероятно, гипнотизм своего рода. Теперь же во мне что-то протестует; расчетливость и справедливость говорят мне, что в электричестве и паре любви к человеку больше, чем в целомудрии и в воздержании от мяса. Война зло и суд зло, но из этого не следует, что я должен ходить в лаптях и спать на печи вместе с работником и его женой и проч. и проч. Но дело не в этом, не в "за и против", а в том, что так или иначе, а для меня Толстой уже уплыл, его в душе моей нет, и он вышел из меня, сказав: се оставляю дом ваш пуст2. Я свободен от постоя. Рассуждения всякие мне надоели, а таких свистунов, как Макс Нордау, я читаю просто с отвращением3. Лихорадящим больным есть не хочется, но чего-то хочется, и они это свое неопределенное желание выражают так: "чего-нибудь кисленького". Так и мне хочется чего-то кисленького. И это не случайно, так как точно такое же настроение я замечаю кругом. Похоже, будто все были влюблены, разлюбили теперь и ищут новых увлечений. Очень возможно и очень похоже на то, что русские люди опять переживут увлечение естественными науками и опять материалистическое движение будет модным. Естественные науки делают теперь чудеса, и они могут двинуться, как Мамай, на публику и покорить ее своею массою, грандиозностью. Впрочем, все сие в руне божией. А зафилософствуй -- ум вскружится4.
   Один немец из Штутгарта прислал мне 50 марок за перевод моего рассказа5. Как это Вам нравится?
   Я за конвенцию, а какая-то свинья напечатала в газетах, будто в разговоре я высказался против конвенции. И мне приписаны такие фразы, каких я даже выговорить не могу6.
   Пишите мне в Лопасню. Если же захотите телеграфировать, то телеграмма еще застанет меня в Ялте, так как я проживу здесь до 5-го апреля.
   Будьте здоровы и покойны. Как Ваша голова? Болит чаще или реже прежнего? У меня стала болеть реже -- оттого, что не курю.
   Анне Ивановне и детям нижайший поклон.

Ваш А. Чехов.

  
   "Новое время", 1904, No 10179, 4 июля (отрывки); Письма, т. 4, с. 292--294; Акад., т. 5, No 1406.
   1 У Толстого во "Власти тьмы" есть авторская ремарка -- о Митриче: "ковыряет мозоли" (д. 3, явл. 1).
   2 Цитата из Евангелия.
   3 В 1893--1894 гг. появились русские переводы книг Макса Нордау: "Движение человеческой души (Психологические этюды)"; "Болезнь века. Роман"; "Вырождение". В искусстве конца века (у французских символистов, в музыке Р. Вагнера, сочинениях Л. Толстого, Г. Ибсена, Э. Золя) Нордау видел признаки духовного вырождения человечества.
   4 У Грибоедова в "Горе от ума" (1824): "Пофилософствуй -- ум вскружится" (д. II, явл. 1).
   5 К. Малькомес; за перевод рассказа "Жена", напечатанный в "Международной беллетристической библиотеке" (т. V).
   6 В газетах дебатировался вопрос о присоединении России к числу государств, обеспечивающих право собственности за перевод (литературная конвенция). "Беседа с А. П. Чеховым" была напечатана 1 марта 1894 г. в "Новостях дня" в передаче Н. Р. (Н. О. Рокшанин).
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   23 марта 1895 г. Мелихово
  

23 март.

   Я говорил Вам, что Потапенко очень живой человек, но Вы не верили, В недрах каждого хохла скрывается много сокровищ. Мне кажется, что когда наше поколение состарится, то из всех нас Потапенко будет самым веселым и самым жизнерадостным стариком.
   Извольте, я женюсь, если Вы хотите этого. Но мои условия: все должно быть, как было до этого, то есть она должна жить в Москве, а я в деревне, и я буду к ней ездить. Счастье же, которое продолжается изо дня в день, от утра до утра,-- я не выдержу. Когда каждый день мне говорят все об одном и том же, одинаковым тоном, то я становлюсь лютым. Я, например, лютею в обществе Сергеенко, потому что он очень похож на женщину ("умную и отзывчивую") и потому что в его присутствии мне приходит в голову, что моя жена может быть похожа но него. Я обещаю быть великолепным мужем, но дайте мне такую жену, которая, как луна, являлась бы на моем небе не каждый день. NB: оттого, что я женюсь, писать я не стану лучше.
   Вы уезжаете в Италию? Прекрасно, но если Вы берете с собой Михаила Алексеевича с лечебными целями, то едва ли ему станет легче оттого, что он будет по 25 раз в час ходить по лестницам, бегать за fakino {носильщик (ит.).} и проч. Ему нужно покойно сидеть где-нибудь у моря, купаться; если же это не поможет, то пусть попробует гипнотизм. Поклонитесь Италии. Я ее горячо люблю, хотя Вы и говорили Григоровичу, будто я лег на площади Св. Марка и сказал: "Хорошо бы теперь у нас в Московской губернии на травке полежать!" Ломбардия меня поразила, так что, мне кажется, я помню каждое дерево, а Венецию я вижу закрывши глаза.
   Мамин-Сибиряк очень симпатичный малый и прекрасный писатель. Хвалят его последний роман "Хлеб" (в "Русской мысли"); особенно в восторге был Лесков. У него ость положительно прекрасные вещи, а народ в его наиболее удачных рассказах изображается нисколько не хуже, чем в "Хозяине и работнике"1. Я рад, что Вы познакомились с ним хоть немножко.
   Вот уж четвертый год пошел, как я живу в Мелихово. Телята мои обратились в коров, лес поднялся на аршин и выше... Мои наследники отлично поторгуют лесом и назовут меня ослом, ибо наследники никогда не бывают довольны.
   Не уезжайте за границу очень рано; там холодно. Погодите до мая. Я тоже, быть может, поеду; где-нибудь встретимся...
   Напишите мне еще. Нет ли чего нового из области мечтаний бессмысленных2 и благомысленных. Почему Вильгельм отозвал генерала В.?3 Не будем ли мы воевать с немцами? Ах, мне придется идти на войну, делать ампутации, потом писать записки для "Исторического вестника" {Нельзя ли взять у Шубинского аванс в счет этих записок? (Примеч. А. П. Чехова.)}.

Весь Ваш А. Чехов.

  
   Письма, т. 4, с. 272--273; Акад., т. 6, No 1545.
   1 Рассказ Л. Н. Толстого (1895).
   2 Вступивший на престол новый царь Николай II назвал "бессмысленными мечтаниями" надежды представителен земства на участие в делах внутреннего управления. В речи к депутациям, собравшимся 17 января 1895 г. в Зимнем дворце, он заявил, что будет "охранять начала самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его незабвенный покойный родитель".
   3 По требованию русского правительства генерал Вердер, председатель петербургской колонии германских подданных, был отозван императором Вильгельмом, потому что открылось, что он добывал разведывательные сведения через высокопоставленное лицо.
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   21 октября 1895 г. Мелихово
  

21 окт.

   Спасибо за письмо, за теплые слова и приглашение. Я приеду, но, вероятно, не раньше конца ноября, так как дела у меня чертова пропасть. Во-первых, весною я буду строить новую школу в селе, где попечительствую;1 загодя нужно составить план, сметы, съездить то туда, то сюда и проч. Во-вторых, можете себе представить, пишу пьесу, которую кончу тоже, вероятно, не раньше как в конце ноября2. Пишу ее не без удовольствия, хотя страшно вру против условий сцены. Комедия, три женских роли, шесть мужских, четыре акта, пейзаж (видна озеро); много разговоров о литературе, мало действия, пять пудов любви.
   Читал я о провале Озеровой3 и пожалел, ибо нет ничего больнее, как неуспех. Воображаю, как эта жидовочка плакала и холодела, читая "Петербургскую газету", где ее игру называли прямо нелепой. Читал об успехе "Власти тьмы" в Вашем театре4. Конечно, хорошо, что Анютку играла Домашева, а не "маленькая крошка", которая (по Вашим словам) Вам так симпатична. Этой крошке нужно Матрену играть. Когда я был в августе у Толстого, то он, вытирая после умыванья руки, сказал мне, что переделывать свою пьесу он не будет. И теперь, припоминая сие, думаю, что он уже тогда знал, что пьеса его будет in toto {полностью (лат.).} разрешена для сцены. Я прожил у него 1 1/2 суток. Впечатление чудесное. Я чувствовал себя легко, как дома, и разговоры наши с Львом Николаевичем были легки. При свидании расскажу подробно.
   В "Русской мысли" в ноябре пойдет "Убийство", в декабре другой рассказ -- "Ариадна".
   А я в ужасе -- и вот по какому поводу. В Москве издается "Хирургическая летопись", великолепный журнал, имеющий успех даже за границей. Редактируют известные хирурги-ученые: Склифосовский и Дьяконов. Число подписчиков с каждым годом растет, но все еще к концу года -- убыток. Покрываем сей убыток был все время (до января будущего 1896 г.) Склифосовским; но сей последний, будучи переведен в Петербург, практику свою утерял, денег у него не стало лишних, и теперь ни ему и никому на свете неизвестно, кто в 1896 г. покроет долг, в случае ежели он будет, а судя по аналогии с прошлыми годами, надо ожидать 1000--1500 р. убытка. Узнав, что журнал погибает, я погорячился; такая нелепость, как гибель журнала, без которого нельзя обойтись и который уже через 3--4 года будет давать барыш, гибель из-за пустой суммы -- эта нелепость ударила меня по башке, я сгоряча пообещал найти издателя, уверенный вполне, что найду его. И я усердно искал, просил, унижался, ездил, обедал черт знает с кем, но никого не нашел. Остался один Солдатенков, но он за границей, вернется не раньше декабря, а вопрос должен быть решен к ноябрю. Как я жалею, что Ваша типография не в Москве! Тогда я не сыграл бы такую смешную роль маклера-неудачника. При свидании я изображу Вам в картине верной пережитые волнения. Если бы не постройка школы, которая возьмет у меня тысячи полторы, то я сам взялся бы издавать журнал за свои деньги -- до такой степени мне больно и трудно мириться с явной нелепостью. 22-го октября я поеду в Москву и предложу редакторам, как последнее средство, просить субсидию, 1 1/2--2 тысячи в год. Если они согласятся, то я прикачу в Петербург и стану хлопотать. Как ото делается? Вы меня научите? Чтобы спасти журнал, я готов идти к кому угодно и стоять в чьей угодно передней, и если мне удастся, то я вздохну с облегчением и с чувством удовольствия, ибо спасти хороший хирургический журнал так же полезно, как сделать 20 000 удачных операций. Во всяком случае, посоветуйте, что мне делать5.
   После воскресенья пишите мне в Москву. Большая московская гостиница, No 5.
   Как пьеса Потапенко?6 Вообще что Потапенко? Жан Щеглов прислал мне унылое письмо. Астрономка бедствует. Во всем остальном пока все обстоит благополучно. В Москве буду ходить в оперетку. Днем буду возиться с пьесой, а вечером -- в оперетку.
   Низко Вам кланяюсь. Пишите, умоляю.

Ваш А. Чехов.

  
   Письма, т. 4, с. 408--411; Акад., т. 6, No 1598.
   1 В селе Талеж, близ Мелихова.
   2 Речь идет о пьесе "Чайка".
   3 Л. И. Озерова играла Луизу в пьесе Ф. Шиллера "Коварство и любовь" (Михайловский театр в Петербурге). Чехов написал Озеровой ободряющее письмо. В феврале 1897 г. она вспоминала: "Среди мрака, меня окружавшего, Ваши добрые, простые, ласковые слова глубоко, глубоко запали мне в душу, и эти полтора года невольно мечтала я, как увижу Вас, как отдам Вам всю свою больную, истерзанную, униженную, оскорбленную душу и как Вы все поймете, рассудите, утешите и успокоите..." (Акад., т. б, с. 432). Тогда же произошло ее знакомство с Чеховым.
   4 Рецензент "Петербургской газеты" (20 октября, No 288) А. Р. Кугель сравнивал постановку "Власти тьмы" в театре Литературно-артистического кружка ("Суворинском") и в Александрийском театре.
   5 Усилиями Чехова журнал был спасен. Издание его возобновилось в 1897 г. под ред. профессора П. И. Дьяконова; издатель И. Д. Сытин.
   6 Пьеса "Чужие", готовившаяся к постановке в театре Суворина.
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   22 октября 1896 г. Мелихово
  

22 окт.

   В Вашем последнем письме (от 18 октября) Вы трижды обзываете меня бабой и говорите, что я струсил. Зачем такая диффамация? После спектакля1 я ужинал у Романова, честь честью, потом лег спать, спал крепко и на другой день уехал домой, не издав ни одного жалобного звука. Если бы я струсил, то я бегал бы по редакциям, актерам, нервно умолял бы о снисхождении, нервно вносил бы бесполезные поправки и жил бы в Петербурге недели две-три, ходя на свою "Чайку", волнуясь, обливаясь холодным потом, жалуясь... Когда Вы были у меня ночью после спектакля, то ведь Вы же сами сказали, что для меня лучше всего уехать; и на другой день утром я получил от Вас письмо, в котором Вы прощались со мной. Где же трусость? Я поступил так же разумно и холодно, как человек, который сделал предложение, получил отказ и которому ничего больше не остается, как уехать. Да, самолюбие мое было уязвлено, по ведь это не с неба свалилось; я ожидал неуспеха и уже был подготовлен к нему, о чем и предупреждал Вас с полною искренностью.
   Дома у себя я принял касторки, умылся холодной водой -- и теперь хоть новую пьесу пиши. Уже не чувствую утомления и раздражения и не боюсь, что ко мне придут Давыдов и Жан говорить о пьесе. С Вашими поправками я согласен -- и благодарю 1000 раз2. Только, пожалуйста, не жалейте, что Вы не были на репетиции. Ведь была, в сущности, только одна репетиция, на которой ничего нельзя было понять; сквозь отвратительную игру совсем не видно было пьесы.
   Получил телеграмму от Потапенко: успех колоссальный3. Получил письмо от незнакомой мне Веселитской (Микулич), которая выражает свое сочувствие таким тоном, как будто у меня в семье кто-нибудь умер -- это уж совсем некстати4. А впрочем, все это пустяки.
   Сестра в восторге от Вас и от Анны Ивановны, и я рад этому несказанно, потому что Вашу семью люблю, как свою. Она поспешила из Петербурга домой, вероятно думала, что я повешусь.
   У нас теплая, гнилая погода, много больных. Вчера у одного богатого мужика заткнуло калом кишку, и мы ставили ему громадные клистиры. Ожил. Простите, я стащил у Вас "Вестник Европы" -- умышленно, и "Сборник Т. Филиппова" -- неумышленно. Первый возвращаю, а второй возвращу по прочтении.
   Дело, которое увез Стахович5, пришлите мне посылкой -- и я тотчас же возвращу Вам. Еще просьба: напомните Алексею Алексеевичу, что он обещал мне "Всю Россию".
   Желаю Вам всяких благ, земных и небесных, и благодарю от всей души.

Ваш А. Чехов.

  
   Письма, т. 4, с. 486--487; Акад., т. 6, No 1775.
   1 Премьера "Чайки" 17 октября 1896 г. в Александрийском театре.
   2 Некоторые поправки были внесены по совету Суворина Е. П. Карповым ужо для второго представления 21 октября. 22 октября К. С. Тычинкин писал Чехову: "Кое-что в пьесе изменили, монолог свой Комиссаржевская <Нина> говорит только в 1-м и 4-м действиях -- в сцене с Машей он пропущен; Давыдов <Сорин> не остается на сцене в последнем действии, а уходит вслед за другими; не стелят также ему постель, так что Нина декламирует, не набросив на себя простыню: так вышло лучше" (Акад., т. 6, с. 527).
   3 Утром 22 октября И. Н. Потапенко отправил Чехову телеграмму о "большом успехе" второго представления.
   4 См. коммент. к письму В. М. Лаврова, с. 432.
   5 Вероятно, какое-то нелегальное издание, которые обычно Суворин давал Чехову.
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   14 декабря 1896 г. Мелихово
  

14 дек.

   Получил Ваши два письма насчет "Дяди Вани"1 -- одно в Москве, другое дома. Не так давно получил еще письмо от Кони, который был на "Чайке"2. Вы и Кони доставили мне письмами немало хороших минут, но все же душа моя точно луженая, я не чувствую к своим пьесам ничего, кроме отвращения, и через силу читаю корректуру. Вы опять скажете, что это не умно, глупо, что это самолюбие, гордость и проч. и проч. Знаю, но что же делать? Я рад бы избавиться от глупого чувства, но не могу и не могу. Виновато в этом не то, что моя пьеса провалилась; ведь в большинстве мои пьесы проваливались и ранее3, и всякий раз с меня как с гуся вода. 17-го октября не имела успеха не пьеса, а моя личность. Меня еще во время первого акта поразило одно обстоятельство, а именно: те, с кем я до 17-го октября дружески и приятельски откровенничал, беспечно обедал, за кого ломал копья (как, например, Ясинский) -- все эти имели странное выражение, ужасно странное... Одним словом, произошло то, что дало повод Лейкину выразить в письме соболезнование, что у меня так мало друзей, а "Неделе" вопрошать: "что сделал им Чехов", а "Театралу" поместить целую корреспонденцию (95 No) о том, будто бы пишущая братия устроила мне в театре скандал. Я теперь покоен, настроение у меня обычное, но все же я не могу забыть того, что было, как не мог бы забыть, если бы, например, меня ударили.
   Теперь просьба. Пришлите мне обычную ежегодную взятку -- Ваш календарь4, и не найдете ли Вы возможным через какое-нибудь лицо, близко стоящее к Главному управлению, навести справку, по какой причине до сих пор еще не разрешен нам журнал "Хирургия"? Будет ли разрешен? Прошение подано мной еще 15 октября от имени проф. Дьяконова. Время не ждет, убытки терпим громадные.
   Сытин купил именье под Москвой за 50 тысяч, в 14 верстах от станции, близ шоссе.
   Вы делите пьесы на играемые и читаемые. К какой категории -- читаемых или играемых -- прикажете отнести "Банкротов"5, в особенности то действие, где Далматов и Михайлов, на протяжении всего акта, говорят вдвоем только о бухгалтерии и имеют громадный успех? Я думаю, что если читаемую пьесу играют хорошие актеры, то и она становится играемой.
   Я готовлю материал для книги, вроде "Сахалина", в которой изображу все 60 земских школ нашего уезда, взявши исключительно их бытовую хозяйственную сторону. Это земцам на потребу6.
   Желаю Вам земных и небесных благ, хорошего сна и доброго аппетита.

Ваш А. Чехов.

  
   Письма, т. 4, с. 518--519; Акад., т. 6, No 1842.
   1 Чехов отправил рукопись "Дяди Ваня" для сб. "Пьесы", издававшегося у Суворина. В корректуре Суворин прочел пьесу впервые.
   2 См. в наст. томе письмо Кони от 7 ноября 1896 г.
   3 Не имел успеха "Леший" в театре M. M. Абрамовой (1889).
   4 Ежегодный "Русский календарь".
   5 Пьеса Б. Бьёрнсона.
   6 Работа не была завершена, но большой запас наблюдений над сельскими школами, бытом учителей использован в художественных произведениях Чехова.
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   6(18) февраля 1898 г. Ницца
  

6 февр.

   На днях я прочел на первой странице "Нового времени" глазастое объявление о выходе в свет "Cosmopolis'a" с моим рассказом "В гостях"1. Во-первых, у меня не "В гостях", а "У знакомых". Во-вторых, от такой рекламы меня коробит; к тому же рассказ далеко не глазастый, один из таких, какие пишутся по штуке в день.
   Вы пишете, что Вам досадно на Зола, а здесь у всех такое чувство, как будто народился новый, лучший Зола. В этом своем процессе он, как в скипидаре, очистился от наносных сальных пятен и теперь засиял перед французами в своем настоящем блеске2. Это чистота и нравственная высота, каких не подозревали. Вы проследите весь скандал с самого начала. Разжалование Дрейфуса, справедливо оно или нет, произвело на всех (в том числе, помню, и на Вас) тяжелое, унылое впечатление. Замечено было, что во время экзекуции Дрейфус вел себя как порядочный, хорошо дисциплинированный офицер, присутствовавшие же на экзекуции, например журналисты, кричали ему: "Замолчи, Иуда!", т. е. вели себя дурно, непорядочно. Все вернулись с экзекуции неудовлетворенные, со смущенной совестью3. Особенно был неудовлетворен защитник Дрейфуса, Dêmange, честный человек, который еще во время разбирательства дела чувствовал, что за кулисами творится что-то неладное, и затем эксперты, которые, чтобы убедить себя, что они не ошиблись, говорили только о Дрейфусе, о том, что он виноват, и все бродили по Парижу, бродили... Из экспертов один оказался сумасшедшим, автором чудовищно нелепой схемы, два чудаками. Волей-неволей пришлось заговорить о бюро справок при военном министерстве, этом военной консистории, занимавшейся ловлей шпионов и чтением чужих писем, пришлось заговорить, так как шеф бюро Sandherr, оказалось, был одержим прогрессивным параличом, Paty de Clam явил себя чем-то вроде берлинского Тауша4, Picquart ушел вдруг, таинственно, со скандалом5. Как нарочно, обнаружился целый ряд грубых судебных ошибок. Убедились мало-помалу, что в самом деле Дрейфус был осужден на основании секретного документа, который не был показан ни подсудимому, ни его защитнику,-- и люди порядка увидели в этом коренное нарушение права; будь письмо написано но только Вильгельмом, но хотя бы самим солнцем, его следовало показать Dêmange'у. Стали всячески угадывать содержание этого письма. Пошли небылицы. Дрейфус -- офицер, насторожились военные; Дрейфус -- еврей, насторожились евреи... Заговорили о милитаризме, о жидах. Такие глубоко неуважаемые люди, как Дрюмон, высоко подняли голову; заварилась мало-помалу каша на почве антисемитизма, на почве, от которой пахнет бойней. Когда в нас что-нибудь неладно, то мы ищем причин вне нас и скоро находим: "Это француз гадит6, это жиды, это Вильгельм..." Капитал, жупел, масоны, синдикат, иезуиты -- это призраки, но зато как они облегчают наше беспокойство! Они, конечно, дурной знак. Раз французы заговорили о жидах, о синдикате, то это значит, что они чувствуют себя неладно, что в них завелся червь, что они нуждаются в этих призраках, чтобы успокоить свою взбаламученную совесть. Затем этот Эстергази, бреттер в тургеневском вкусе, нахал, давно уже подозрительный, не уважаемый товарищами человек, поразительное сходство его почерка с бордеро7, письма улана, его угрозы, которых он почему-то не приводит в исполнение, наконец суд, совершенно таинственный, решивший странно, что бордеро написан почерком Эстергази, но не его рукой... И газ все накоплялся, стало чувствоваться сильное, напряжение, удручающая духота. Драка в палате -- явление чисто нервное, истерическое именно вследствие этого напряжения8. И письмо Зола, и его процесс -- явления того же порядка. Что Вы хотите? Первыми должны были поднять тревогу лучшие люди, идущие впереди нации -- так и случилось. Первым заговорил Шерер-Кестнер, про которого французы, близко его знающие (по словам Ковалевского), говорят, что это "лезвие кинжала" --так он безупречен и ясен. Вторым был Зола. И вот теперь его судят.
   Да, Зола не Вольтер, и все мы не Вольтеры, но бывают в жизни такие стечения обстоятельств, когда упрек в том, что мы не Вольтеры уместен менее всего9. Вспомните Короленко, который защищал мултановских язычников и спас их от каторги10. Доктор Гааз тоже по Вольтер, и все-таки его чудесная жизнь протекла и кончилась совершенно благополучно.
   Я знаком с делом по стенографическому отчету, это совсем не то, что в газетах, и Зола для меня ясен. Главное, он искренен, т. е. он строит свои суждения только на том, что видит, а не на призраках, как другие. И искренние люди могут ошибаться, это бесспорно, но такие ошибки приносят меньше зла, чем рассудительная неискренность, предубеждения или политические соображения. Пусть Дрейфус виноват,-- и Зола все-таки прав, так как дело писателей не обвинять, не преследовать, а вступаться даже за виноватых, раз они уже осуждены и несут наказание. Скажут: а политика? интересы государства? Но большие писатели и художники должны заниматься политикой лишь настолько, поскольку нужно обороняться от нее. Обвинителей, прокуроров, жандармов и без них Много, и во всяком случае роль Павла им больше к лицу, чем Савла11. И какой бы ни был приговор, Зола все-таки будет испытывать живую радость после суда, старость его будет хорошая старость, и умрет он с покойной или по крайней мере облегченной совестью. У французов наболело, они хватаются за всякое слово утешения и за всякий здоровый упрек, идущие извне, вот почему здесь имело такой успех письмо Бьернстерна12 и статья нашего Закревского (которую прочли здесь в "Новостях")13, и почему противна брань на Зола, т. е. то, что каждый день им подносит их малая пресса, которую они презирают. Как ни нервничает Зола, все-таки он представляет на суде французский здравый смысл, и французы за это любят его и гордятся им, хотя и аплодируют генералам, которые, в простоте души, пугают их то честью армии, то войной.
   Видите, какое длинное письмо. У нас весна, такое настроение, как в Малороссии на Пасху: тепло, солнечно, звон, вспоминается прошлое. Приезжайте! Здесь будет играть Дузе -- кстати сказать.
   Вы пишете, что мои письма не доходят. Что ж? Буду посылать заказные.
   Желаю Вам здравия и всего хорошего. Анне Ивановне, Насте и Боре нижайший поклон и привет.
   Эта бумага из редакции "Le petit Nièois".

Ваш А. Чехов.

  
   Письма, т. 5, с. 156--160; Акад., т. 7, No 2248.
   1 Объявление помещено в "Новом времени" 31 января, No 7877.
   2 Э. Золя, защищавший Дрейфуса, был обвинен "в оскорблении военного суда". Процесс над ним проходил в парижском суде присяжных с 7 по 23 февраля и. ст.
   3 Дрейфус, обвиненный в шпионаже, был подвергнут публичному разжалованию: с него сорвали погоны и. переломили его шпагу.
   4 Дюпати де Клам, военный следователь по делу Дрейфуса, являлся, по словам Э. Золя в памфлете "Я обвиняю!...", "главным виновником страшной судебной ошибки". Но Золя, как и Чехов, не знал, что следствие было направлено по ложному пути по вине подполковника Апри, друга Эстергази, майора французской армии и немецкого шпиона, преступление которого было приписано А. Дрейфусу. Начальник берлинской тайной полиции фон Тауш подкупил журналиста Лютцева, и тот печатал пасквильные, клеветнические статьи, за что в 1896 г. был привлечен к суду.
   5 Ж. Пикар вынужден был оставить пост руководителя французской контрразведки, так как заявил о невиновности Дрейфуса.
   6 Слова из "Ревизора" Н. В. Гоголя (д. 1, явл. 2).
   7 Шпионское донесение.
   8 Драка в парламенте между депутатами социалистами и консерваторами возникла 22 января 1898 г. во время речи Ж. Жореса в защиту Золя.
   9 Вольтер заступился за протестанта Жана Каласа, будто бы убившего сына по религиозным мотивам. Казненный (колесованием) Калас был посмертно реабилитирован. Суворин в своих статьях нападал на Золя, утверждая: "Лавры Вольтера не дают спать Эмилю Золя", "Эмилю Золя... далеко до всеобъемлющего разума Вольтера" и т. д.
   10 Короленко выступал в защиту удмуртов, обвиненных в убийстве нищего с целью жертвоприношения, на судебном процессе. Его статьи по этому вопросу печатались в 1895--1896 гг. в "Русских ведомостях", "Русском богатстве" и "Новом времени".
   11 По евангельской легенде, Савл преследовал Христа и его учеников, а потом, услышав "голос с неба" и раскаявшись, стал одним из апостолов под именем Павла.
   12 Приветственное письмо, направленное Бьернстьерне Бьёрнсоном Эмилю Золя, было перепечатано 12 января 1898 г. в "Новостях и Биржевой газете", No 12.
   13 Юрист и судебный деятель И. П. Закревский написал статью "Золя", где горячо одобрял поступок французского писателя. Напечатана 27 января в "Новостях и Биржевой газете", No 27.
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   24 августа 1898 г. Мелихово
  

24 авг.

   Сытин покупал мои юмористические рассказы не за три, а за пять тысяч. Соблазн был велик, но я все-таки не решился продать; дута моя по лежит к книжке с новым названием. Выпускать каждый год книжки и давать им все новые названия -- это так надоело и так беспорядочно. Что бы ни говорил Ф. И. Колосов, рано или поздно придется издавать рассказы томиками и называть их просто так: первый, второй, третий... т. е., другими словами, издавать собрание сочинении. Это вывело бы меня из затруднения, это советует мне Толстой. Юмористические рассказы, которые я теперь собрал, составили бы первый том. И вот если Вы ничего но имеете против этого, то глубокой осенью и зимой, когда мне нечего будет делать, я занялся бы редакцией своих будущих томов1. В пользу моего намерения говорит и то соображение, что пусть лучше проредактирую и издам я сам, а не мои наследники. Новые томики по помешают непроданным старым, так как последние измором разойдутся на железных дорогах, где, впрочем, почему-то упорно не хотят торговать моими книгами. Когда в последний раз я ехал по Николаевской дороге, то не видал в шкафах моих книг.
   Я строго еще новую школу, по счету третью2. Мои школы считаются образцовыми -- говорю это, чтобы Вы не подумали, что Ваши 200 р. я истратил на какую-нибудь чепуху. 28 августа я не буду у Толстого, во-первых, оттого, что холодно и сыро ехать к нему, и во-вторых -- зачем ехать? Жизнь Толстого есть сплошной юбилей, и нет резона выделять какой-нибудь один лень; в-третьих, был у меня Меньшиков, приехавший прямо из Ясной Поляны, и говорил, что Л. Н. морщится и крякает при одной мысли, что к нему могут приехать 28 августа поздравители; и, в-четвертых, я не поеду в Ясную Поляну, потому что там будет Сергеенко. С Сергеенко я учился вместе в гимназии; то был комик, весельчак, остряк, но как только он вообразил себя великим писателем и другом Толстого (которого, кстати сказать, он страшно утомляет), то стал нуднейшим в мире человеком. Я боюсь его, это погребальные дроги, поставленные вертикально.
   Меньшиков говорил, что Толстой и его семья очень приглашали меня в Ясную Поляну и что они обидятся, если я не поеду. ("Только, пожалуйста, не 28-го",-- добавлял Меньшиков.) Но, повторяю, стало сыро и очень холодно, и я опять стал кашлять. Говорят, что я очень поправился, и в то же время опять гонят меня из дому. Придется уехать на юг; я тороплюсь, кое-что делаю, хочу кое-что успеть до отъезда -- и подумать тут некогда об Ясной Поляне, хотя и следовало бы поехать туда дня на два. И хочется поехать.
   Мой маршрут: сначала Крым и Сочи, потом, когда в России станет холодно, поеду за границу. Мне хочется только в Париж, а теплые края не улыбаются мне вовсе. Этой поездки я боюсь, как ссылки.
   Получил из Москвы от Вл. Немировича-Данченко письмо. У него кипит дело. Было уже чуть ли не сто репетиций, и актерам читаются лекции3.
   Если мы решим издавать томиками, то надо будет повидаться до отъезда и поговорить и кстати царапнуть в конторе денег.
   Где теперь Л. П. Коломнин? Если он в Петербурге, то будьте добры, скажите ему, чтобы он поскорее прислал мне обещанные фотографии.
   Будьте здоровы и благополучны, желаю всего хорошего.

Ваш А. Чехов.

  
   Телеграфируйте мне о чем-нибудь. Я люблю получать телеграммы.
  
   Письма, т. 5, с. 211--213 (частично); ПССП, т. XVII, с. 297--299; Акад., т. 7, No 2382.
   1 Суворин согласился с предложением Чехова, но издание не осуществилось. См. переписку с Ал. Чеховым, с. 118.
   2 В Мелихове.
   3 В Художественном театре репетировалась "Чайка".
  

А. С. СУВОРИН -- ЧЕХОВУ

  
   16 января 1899 г. Петербург
  
   Вопрос права собственности только на изданные сочинения1. Не правда ли. Я не понимаю, зачем Вам торопиться с правом собственности, которое будет еще расти. Во всяком случае на первый вопрос отвечайте. Понедельник переговорю с Колесовым. Семь раз отмерьте сначала. Разве Ваше здоровье плохо. От Вас давно нет писем.

Суворин.

  
   Литературное наследство, т. 87. "Из истории русской литературы и общественной мысли. 1800--1890 гг.". М., "Наука", 1977, с. 261.
   1 Суворин отвечает на телеграмму Чехова, отправленную в тот же день: "Маркс предлагает право собственности 50 000. Прошу 75 000. Телеграфируйте Ваше мнение. Что делать?"
  

А. С. СУВОРИН -- ЧЕХОВУ

  
   18 января 1899 г. Петербург
  
   Сидел три часа Петром Алексеевичем1. Маркс дает 75 000. Толстой говорит, что за одно приложение к "Ниве" Ваших вещей можно дать 50 000. "Нива" этого не избегнет года через два. Надо бы знать Ваши побуждения причины продавать не только настоящее, но и будущее. Последнее особенно тяжело, это своего рода кабала. Десять листов в год Вам дадут пять тысяч, а он не дает пяти тысяч за книжку в полную собственность. Подождите продавать, напишите мне, что Вас заставило это сделать. Не знаю, какая сумма Вас может вывести из затруднения, но если Вы можете обойтись двадцатью тысячами, Вам их тотчас вышлю, это я могу и хотел бы сделать от всей души. Не решайтесь так быстро, подумайте. Всего лучшего, милый Антон Павлович.

Суворин.

  
   "Красный архив", 1929, т. 37, с. 199--200.
   1 П. А. Сергеенко, который вел, по доверенности Чехова, переговоры с А. Ф. Марксом.
  

А. С. СУВОРИН -- ЧЕХОВУ

  
   21 января 1899 г. Петербург
  
   Сейчас был Сергеенко. Маркс ужасно испугался Вашей угрозы прожить до восьмидесяти лет, когда ценность Ваших произведений так возрастает. Вот сюжет для комического рассказа1.

Суворин.

  
   "Красный архив", 1929, т. 37, с. 200.
   1 15 февраля 1899 г. в письмо Чехову П. А. Сергеенко рассказывал: "Твоя фраза в телеграмме о том, что ты даешь слово не жить, более 80-ти лет, была принята Марксом чистоганом и едва не расстроила сделку. Он вскочил из-за стола и, в волнении шагая по комнате, бормотал: "fünf und zwanzig Jahre -- Tausend fünf hundert... Dreißig Jahre -- ein Tausend..." etc. {пять и двадцать лет -- тысяча пятьсот... Тридцать лет -- тысяча" и т. д. (нем.).}
   А тут еще черт подал мне как-то проговориться, что писатель при благоприятных условиях может писать 30--50 листов в год. Он начинает считать в среднем 50 листов по 2000 р. за лист (через 40 лет) и с ужасом произносит: "Не-ет, это невозможно! Я должен оградить свой интерес" (Акад., т. 8, с. 382). Пункт 3-й договора предполагал за новые сочинения Чехова увеличивать гонорар на 200 р. с листа в каждые будущие 5 лет (с 1899 по 1904 г. было обозначено по 250 р. за лист).
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   27 января 1899 г. Ялта
  

27 янв.

   Сергеенко телеграфирует, что договор уже нотариально подписан. Что-то еще насчет неустойки, но я не понял из телеграммы. Авось все сойдет благополучно. Я получаю 75 000 в три срока; будущие произведения, предварительно напечатанные, пойдут за 250 лист, с надбавкой по 200 р. через каждые 5 лет. Доход с пьес принадлежит мне, потом моим наследникам. Последний пункт я отвоевал, приступом взял.
   Итак, значит, начинается новая эра, и Сергеенко, которого Вы называете гробовщиком, может назваться творцом этой эры, Я могу проиграть теперь 2--3 тысячи в рулетку. Но все-таки мне невесело, точно женился на богатой... Я должен Вам много, и Сергеенку я просил побывать в магазине и погасить мой долг; вероятно, он уже исполнил это, и мне теперь остается, но русскому обычаю, поблагодарить Вас. У деловых людей есть поговорка: живи -- дерись, расходись -- мирись. Мы расходимся мирно, но жили тоже очень мирно, и, кажется, за все время, пока печатались у Вас мои книжки, у нас не было ни одного недоразумения. А ведь большие дела делали. И по-настоящему то, что Вы меня издавали, и то, что я издавался у Вас, нам следовало бы ознаменовать чем-нибудь с обеих сторон.
   Вы обмолвились в письме, что на масленой можете бросить все и приехать сюда. В начале поста здесь будет уже настоящая весна, погода будет чудесная, и мы могли бы проехать отсюда в Феодосию. Вы пишете, что Вам нужно поговорить со мной; и мне тоже нужно поговорить. Стало быть, пожалуйста, приезжайте.
   Я недавно написал юмористический рассказ в 1/2 листа, и теперь мне пишут, что Л. Н. Толстой читает этот рассказ вслух, читает необыкновенно хорошо1.
   Читаете ли Вы беллетриста Горького? Это несомненный талант. Если не читали, то потребуйте его сборники2 и прочтите для первого знакомства два рассказа: "В степи" и "На плотах". Рассказ "В степи" сделан образцово; это тузовая вещь, как говорит Стасов.
   Анне Ивановне, Насте и Боре привет и нижайший Поклон. Желаю здоровья и полнейшего благополучия.

Ваш А. Чехов.

  
   "Новое время", 1904, No 10183, 8 июля (отрывок); ПССП, т. XVIII, с. 44--45; Акад., т. 8, No 2607.
   1 "Душечка". О том, что Толстой читает рассказ вслух, Чехову писали И. И. Горбунов-Посадов и М. О. Меньшиков.
   2 В 1898 г. в Петербурге вышли два тома "Очерков и рассказов" М. Горького в издании А. Чарушникова и С. Дороватовского.
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   4 марта 1899 г. Ялта
  

4 март.

   Я и академик Кондаков ставим в пользу пушкинской школы "Келью в Чудовом монастыре" из "Бориса Годунова". Пимена будет играть сам Кондаков. Будьте добры, сделайте божескую милость, ради святого искусства, напишите в Феодосию кому следует, чтобы мне прислали оттуда по почте гонг, который у Вас там висит;1 китайский гонг. Нам это нужно для звона. Я возвращу в совершенной целости. Если же нельзя, то поспешите написать мне; придется тогда в таз звонить.
   Это не все. Опять просьбы, просьбы и просьбы. Если продаются фотографии или вообще снимки с последних картин Васнецова, то велите выслать мне их наложенным платежом2. О студенческих беспорядках здесь, как я везде, много говорят и вопиют, что ничего нет в газетах. Получаются письма из Петербурга, настроение в пользу студентов3. Ваши письма о беспорядках не удовлетворили -- это так и должно быть, потому что нельзя печатно судить о беспорядках, когда нельзя касаться фактической стороны дела. Государство запретило Вам писать, оно запрещает говорить правду, это произвол, а Вы с легкой душой по поводу этого произвола говорите о правах и прерогативах государства -- и это как-то не укладывается в сознании. Вы говорите о праве государства, но Вы не на точке зрения права. Права и справедливость для государства те же, что и для всякой юридической личности. Если государство неправильно отчуждает у меня кусок земли, то я подаю в суд, и сей последний восстановляет мое право; разве не должно быть то же самое, когда государство бьет меня нагайкой, разве я в случае насилия с его стороны не могу вопить о нарушенном праве? Понятие о государстве должно быть основано на определенных правовых отношениях, в противном же случае оно -- жупел, звук пустой, путающий воображение4.
   Случевский писал мне насчет пушкинского сборника, и я ответил ему5. Не знаю почему, но иногда почему-то мне бывает жаль его. А читали Вы письмо Michel'я Deline'a?6 Я с ним виделся несколько раз в Ницце, он бывал у меня. Это Дерулед иудейского вероисповедания.
   Меня зовут в Париж;7 но и тут уже начинается хорошее время. Приедете? Приезжайте в конце поста, вернемся вместе. Если гонга нельзя получить, то телеграфируйте. Спектакль у нас на третьей неделе. Анне Ивановне, Насте и Боре привет. Будьте здоровы и счастливы.

Ваш А. Чехов.

  
   Письма, т. 5, с. 357--359; Акад., т. 8, No 2067.
   1 У Суворина в Феодосии была дача.
   2 На выставке петербургского Общества художников били показаны "Богатыри", "Витязь на распутье" и др. картины В. М. Васнецова.
   3 Из Петербурга Чехову писал брат Александр Павлович (наст. том, с. 123).
   4 В "Маленьких письмах", печатавшихся в "Новом времени" 21, 23 февраля и 1 марта (No 8257, 8259, 8264), Суворин выступил с осуждением студентов. В. Г. Короленко писал по этому поводу: "Своим теперь уже давно обычным тоном деланной искренности à la Достоевский, Суворин, умилившись по поводу повеления 20 февраля, обращает свои довольно суровые поучения исключительно в сторону молодежи... Письмо это, систематически подменяющее действительную причину беспорядков (нападение полиции на улице) -- "нежеланием подчиниться порядкам учебных заведений",-- вызвало в обществе бурю негодования" (В. Г. Короленко. Полн. посмертное собр. соч. Дневник, т. IV. Полтава, 1928, с. 153-156).
   5 К. К. Случевский просил что-нибудь для "Пушкинского сборника" (СПб., 1899). Чехов дал "Происшествие" (переделав рассказ 1887 г. "В лесу").
   6 "Одесский листок" напечатал (а другие газеты перепечатали) открытое письмо к издателю "Нового времени" от сотрудника газеты "Temps" Мишеля Делиня (Ашкенази). Делинь критиковал поведение Суворина в деле Дрейфуса, ссылаясь на иную позицию "чуткого художника" А. П. Чехова.
   7 Звала Л. С. Мизинова.
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   24 апреля 1899 г. Москва
  

24.

   Я приехал в Москву и первым делом переменил квартиру. Мой адрес: Москва, Мал. Дмитровка, д. Шешкова. Квартиру эту я нанял на целый год, в смутном растете, что, быть может, зимой мне позволят пожить здесь месяц-другой.
   Ваше последнее письмо с оттиском (суд чести) мне вчера прислали из Лопасни1. Решительно не понимаю кому и для чего понадобился этот суд чести и какая была надобность Вам соглашаться идти на суд, которого Вы не признаете, как неоднократно заявляли об этом печатаю. Суд чести у литераторов, раз они не составляют такой обособленной корпорации, как, например, офицеры, присяжные поверенные,-- это бессмыслица, нелепость; в азиатской стране, где нет свободы печати и свободы совести, где правительство и 9/10 общества смотрят на журналиста как на врага, где живется так тесно и так скверно и мало надежды на лучшие времена, такие забавы, как обливание помоями друг друга, суд чести и т. п., ставят пишущих в смешное и жалкое положение зверьков, которые, попав в клетку, откусывают друг другу хвосты. Даже если стать на точку зрения "Союза", допускающего суд, то чего хочет он, этот "Союз"? Чего? Судить Вас за то, что Вы печатно, совершенно гласно высказали свое мнение (какое бы оно ни было),-- это рискованное дело, это покушение на свободу слова, это шаг к тому, чтобы сделать положение журналиста несносным, так как после суда над Вами уже ни один журналист не мог бы быть уверен, что он рано или поздно не попадет под этот странный суд. Дело не в студенческих беспорядках и не в Ваших письмах. Ваши письма могут быть предлогом к острой полемике, враждебным демонстрациям против Вас, ругательным письмам, но никак не к суду. Обвинительные пункты как бы умышленно скрывают главную причину скандала, они умышленно взваливают все на беспорядки и на Ваши письма, чтобы не говорить о главном. И зачем это, решительно не понимаю, теряюсь в догадках. Отчего, раз пришла нужда или охота воевать с Вами не на жизнь, а на смерть, отчего не валять начистоту? Общество (не интеллигенция только, а вообще русское общество) в последние годы было враждебно настроено к "Новому времени". Составилось убеждение, что "Новое время" получает субсидию от правительства и от французского генерального штаба. И "Новое время" делало все возможное, чтобы поддержать эту незаслуженную репутацию, и трудно было понять, для чего оно это делало, во имя какого бога. Например, никто не понимает в последнее время преувеличенного отношения к Финляндии2, не понимает доноса на газеты, которые были запрещены и стали-де выходить под другими названиями,-- это, быть может, и оправдывается целями "национальной политики", но это нелитературно; никто не понимает, зачем это "Новое время" приписало Дегаанелю и генералу Бильдерлингу слова, каких они вовсе не говорили3. И т.-- д. И т. д. О Вас составилось такое мнение, будто Вы человек сильный у правительства, жестокий, неумолимый -- и опять-таки "Новое время" делало все, чтобы возможно дольше держалось в обществе такое предубеждение. Публика ставила "Новое время" рядом с другими несимпатичными ей правительственными органами, она роптала, негодовала, предубеждение росло, составлялись легенды -- и снежный ком вырос в целую лавину, которая покатилась и будет катиться, все увеличиваясь. И вот в обвинительных пунктах ни слова не говорится об этой лавине, хотя за нее-то именно и хотят судить Вас, и меня неприятно волнует такая неискренность.
   После 1-го мая уеду в Мелихово, а пока сижу в Москве и принимаю посетителей, им же несть числа. Утомился. Вчера был у Л. Н. Толстого. Он и Татьяна говорили о Вас с хорошим чувством; им поправилось очень Ваше отношение к "Воскресению"4. Вчера я ужинал у Федотовой. Это актриса настоящая, неподдельная. Я здоров. Приедете в Москву?

Ваш А. Чехов.

  
   Письма, т. 5, с. 38-5--380; Акад., т. 8, No 2725.
   1 Все свои объяснения Союзу взаимопомощи писателей, который считал поведение Суворина (в деле Дрейфуса, в оценке студенческих волнений) недостойным журналиста, Суворин напечатал в своей типографии в нескольких экземплярах. Суд чести состоялся в середине мая. Он признал "неправильными и нежелательными некоторые приемы" Суворина.
   2 В 1898 г. финляндским генерал-губернатором был назначен Н. И. Бобриков, который энергично стал осуществлять правительственный курс: уничтожение конституционных прав и насильственную русификацию. "Новое время" одобряло эту политику.
   3 Газета вынуждена была напечатать письмо генерала Бильдерлинга, опровергающее, парижскую корреспонденцию, помещенную "Новым временем" 6 апреля 1899 г. (No 8300), о якобы состоявшемся разговоре Бильдерлинга с председателем палаты депутатов Франции Дешапелем.
   4 Роман "Воскресение" печатался в журнале "Нива" и одновременно В. Г. Чертковым за границей; некоторые куски выходили там раньше, т. к. в России случались задержки из-за цензуры. А. Ф. Маркс, имевший право первой публикации, протестовал, и Л. Н. Толстой обратился к издателям с просьбой не печатать главы "Воскресения" раньше, чем они появятся в "Ниве". "Новое время" поддержало просьбу Толстого к издателям.
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   23 января 1900 г. Ялта
  

23 янв.

   Новая пьеса1, 1 и 2 акты, мне понравилась, и я нахожу даже, что она лучше "Татьяны Репиной". Та ближе к театру, а эта ближе к жизни. 3-й акт не определился, потому что в нем нет действия, нет даже ясности в замысле; Быть может, для того, чтобы он определился и стал ясен, надо сначала написать 4-й акт. В 3-м акте объяснение мужа с женой сбивается на сумбатовские "Цепи"; и я предпочел бы, чтобы жена все время оставалась за кулисами и чтобы Варя,-- как это и бывает в жизни в подобных случаях,-- верила больше отцу, чем матери.
   Замечаний у меня немного... Образованный дворянин, идущий в попы,-- это уже устарело и не возбуждает любопытства. Те, которые пошли в попы, точно в воду канули; одни, ставши ординарными архимандритами, ожирели и уже давно забыли про всякие идеи, другие -- бросили все, живут на покое. От них ничего определенного не ждали, и они ничего не дали; и на сцене молодой человек, собирающийся в попы, будет просто несимпатичен публике, а в его девстве и целомудрии увидят нечто скопческое. Да и актер будет играть его нелепо. Лучше бы Вы взяли молодого ученого, тайного иезуита, мечтающего о соединении церквей, или кого-нибудь другого, только такого, чтобы представлялся крупнее, чем дворянин, идущий в попы.
   Варя хороша. В первом явлении в языке излишняя истеричность. Надо, чтобы она не острила, а то все у Вас острят, играют словами, и это немножко утомляет внимание, рябит; язык Ваших героев похож на белое шелковое платье, на котором все время переливает солнце и на которое больно глядеть. Слова "пошлость" и "пошло" уже устарели.
   Наташа очень хороша. Напрасно Вы делаете ее другою в 3-м акте.
   Фамилии "Ратищев" и "Муратов" слишком пьесочны, не просты. Дайте Ратищеву малороссийскую фамилию -- для разнообразия.
   Отец без слабостей, без определенной внешности; не пьет, не курит, не играет, не хворает... Надо пристегнуть к нему какое-нибудь качество, чтобы актеру было за что уцепиться.
   Знает отец про грех Вари или не знает -- думаю, все равно или не так важно. Половая сфера, конечно, играет важную роль на сем свете, но ведь не все от нее зависит, далеко не все; и далеко не везде она имеет решающее значение.
   Когда пришлете IV акт, еще напишу, если придумаю что-нибудь. Я рад, что Вы почти уж написали пьесу, и еще раз повторяю, что Вам следует писать и пьесы, и романы -- во-первых, потому, что это вообще нужно, и, во-вторых, потому, что для Вас это здорово, так как приятно разнообразит Вам жизнь.
   Насчет академии Вы недостаточно осведомлены. Действительных академиков из писателей не будет. Писателей-художников будут делать почетными академиками, обер-академиками, архиакадемиками, но просто академиками -- никогда или нескоро. Они никогда не введут в свой ковчег людей, которых они не знают и которым не верят. Скажите: для чего нужно было придумывать звание почетного академика?
   Как бы ни было, я рад, что меня избрали. Теперь в заграничном паспорте будут писать, что я академик, И доктора московские обрадовались. Это мне с неба упало.
   Спасибо за календарь и за "Весь Петербург".
   Анне Ивановне, Насте и Боре нижайший поклон и привет. Пожалуйста, спросите у Насти, но она ли это прислала мне письмо без подписи на Вашей бумаге (A. S.). Рука, кажется, ее. В письме есть слово "писателишки" и речь идет о моей фотографии, купленной у Попова. Будьте здоровы.

Ваш А. Чехов.

  
   Юрьев хорош. Не нужно только, чтоб и он был должен ростовщице. Пусть лучше Наташа возьмет у все взаймы потихоньку от отца. Пусть и Варя возьмет, чтобы дать матери.
  
   Письма, т. 6, с. 18--21; Акад., т. 9, No 3012.
   1 Суворин послал Чехову неоконченную пьесу "Героиня"; поставлена Малым театром в 1902 г. и напечатана в 1903 г, под названием "Вопрос".
  

А. С. СУВОРИН -- ЧЕХОВУ

  
   Конец июня 1903 г. Феодосия
  
   Я ведь не понимаю в этом, Антон Павлович, лучше ли Вам иди нет, в том, что нашел Остроумов. Что значит эмфизема? Около Москвы, думаю, можно найти прекрасное помещение. Разве там мало купеческих замков?1 Я так жалею, что купил имение здесь. Слишком далеко. Дом большой, но зимой ни к черту не годный, сырой, и отапливать его невозможно. Место очень высокое, но полосуют дожди. И теперь валяет дождь. Скучно и противно.
   Вчера я послал Вам свой нумер газеты заказным. Сегодня получил 24. Прочтя, перешлю и его. Приятно издавать с такой свободой. По-моему, сам Струве не талантливый человек, но материалу у него много, иногда очень хорошего2.
  
   Черновик. Публикуется впервые (ЦГАЛИ).
   1 Чехов писал Суворину 17 июня 1903 г.: "А у меня в моей личной жизни опять нечто вроде переворота. Был я у проф. Остроумова, и тот, осмотрев меня как следует, обругал меня, сказал, что здоровье мое прескверно, что у меня эмфизема, плеврит и проч. и проч., и приказал мне проводить зиму не в Крыму, а на севере, около Москвы. Я, конечно, рад, но извольте-ка теперь искать на зиму дачу".
   2 Суворин пересылал Чехову нелегальный журнал "Освобождение", издававшийся в Штутгарте П. Б. Струве.
  

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

  
   29 июня 1903 г. Наро-Фоминское
  

29 июня.

   Присланные Вами сочинения Ежова получил, большое Вам спасибо. Предыдущие томы того же Ежова я по прочтении сдавал в Ваш московский магазин для передачи Вам, что сделаю и с этим томом. У Ежова тон однообразен, становится в конце концов скучновато, точно читаешь энциклопедический словарь, и будет так, пока не придет к нему на помощь беллетристика1.
   6-го июля я уезжаю в Ялту, где пробуду, вероятно, до сентября. В Ялте необыкновенная погода, ежедневно идут дожди, сестра в восторге. Письмо Горького насчет Кишинева, конечно, симпатично, как и все, что он пишет, но оно ее написано, а сделано, в нем нет ни молодости, ни толстовской уверенности, и оно недостаточно коротко2.
   В моих книгах издания Маркса, во всех девяти томах, много рассказов, которых Вы не читали. В десятом томе "Сахалин"; выйдет скоро и одиннадцатый с рассказами, написанными мной за последние годы3. Маркс, когда покупал у меня сочинения, и не думал, что у меня так много рассказов; потом он выражал мне свое удивление. Рассчитывал он, вероятно, тома на три, на четыре.
   Кланяюсь Вам и желаю всего хорошего. Здоровье мое пока ничего себе, даже превосходно. Чувствую себя неважно только когда поднимаюсь на гору или на лестницу.
   Мой адрес: Ялта.
   Кланяюсь Анне Ивановне, шлю ей привет.

Ваш А. Чехов.

  
   Письма, т. 6, с. 302--303; Акад., т. 11, No 4134.
   1 Речь идет о журнале "Освобождение". Имя Ежова использовано для конспирации.
   2 Статья М. Горького "О кишиневском погроме" напечатана в "Освобождении" (1903, No 23, 2 июня).
   3 Одиннадцатый том вышел лишь в 1906 г. Рассказы последних лет были напечатаны и в XII томе второго издания (приложение к "Ниве", 1903).
  
  

А. П. ЧЕХОВ И Д. В. ГРИГОРОВИЧ

  
   Дмитрий Васильевич Григорович (1822--1899) -- старший современник Чехова, первый известный писатель, увидевший в рассказах Антоши Чехонте большой, настоящий талант. Время наивысших успехов самого Григоровича было далеко позади и относится ко второй половине 40-х годов, когда в "Отечественных записках" появилась его "Деревня", а спустя год в "Современнике" -- знаменитый "Антон Горемыка". Из позднейших повестей и романов признания у читающей публики и литературной критики удостоились романы из народной жизни -- "Проселочные дороги" (1852), "Рыбаки" (1853) и "Переселенцы" (1855). В начале 60-х годов Григорович почти перестал печататься, отдав все силы деятельности секретаря Общества поощрения художеств. Лишь в середине 80-х годов он снова берется за перо, пишет повести ("Гуттаперчевый мальчик", "Акробаты благотворительности"), печатает "Сон Карелина", "Не по хорошу мил -- по милу хорош" и, наконец, "Воспоминания" (1893).
   Чехов познакомился с Григоровичем в декабре 1885 года, когда впервые приехал в Петербург. "Старик Григорович просто влюблен в Ваши рассказы",-- сообщал Чехову Лейкин 6 марта 1886 года. Григорович настойчиво уговаривал Суворина пригласить Чехова в "Повое время", а когда дебют в газете состоялся, написал 25 марта 1886 года автору "Панихиды" и "Ведьмы" знаменитое письмо. Так началась переписка, небольшая по объему, недолгая по времени, по чрезвычайно значительная но ее влиянию на литературную работу Чехова. Сохранились 6 писем Чехова (1886--1888) и 7 писем Григоровича (1886--1891).
   Григорович напутствовал и приветствовал Чехова от лица литературного поколения 40--50-х годов, когда ужо работали Тургенев, Гончаров, Достоевский, Лев Толстой; требовал от молодого писателя серьезнее относиться к таланту; как член комиссии по Пушкинским премиям Академии наук горячо содействовал присуждению Чехову премии за сборник "В сумерках", появившийся в 1887 году.
   8 июля 1888 года Ал. П. Чехов писал сестре Марии Павловне: "Вчера из Ниццы приехал Д. В. Григорович, расцеловался со мною и завопил о том, что у нас в России нет критики и что такого гейнима, как Антон, недостаточно оценили... И за границей, и в России он возит с собой сочинения Антона, читает их, делает на нолях пометки карандашом и, вероятно, надоедает соседям по вагону... Такого пылкого энтузиаста и распространителя. Антоновой славы я еще не встречал..." (Акад., т. 2, с. 442). Чехов высоко ценил отзывы Григоровича, считая их меткими и проницательными. 23 декабря 1883 года он писал А. С. Суворину: "Литературное общество, студенты, Евреинова, Плещеев, девицы и проч. расхвалили мой "Припадок" вовсю, а описание первого снега заметил один только Григорович".
   Как и другие старшие современники, Григорович советовал Чехову писать роман и даже предлагал сюжет (о юноше-самоубийце). Возможно, Чехов вспомнил этот совет, когда в 1889 году составлял сборник "Хмурые люди" и написал новый финал рассказа "Володя". Однако намерение продолжать "Степь", где мог бы пригодиться сюжет о самоубийце, не осуществилось. А сама "Степь", как видно из письма Григоровича, но удовлетворила старого литератора, привыкшего к другим эстетическим канонам ("рама велика для картины"). С другой стороны, Чехову в "Сие Карелина" особенно понравилось то, чему автор не придавал большого значения.
   Рассказы Чехова казались Григоровичу прямым продолжением тургеневской традиции, повести и пьесы молодого писателя -- странными и неожиданными. 9 октября 1889 года Театрально-литературный комитет с участием Григоровича отверг пьесу "Леший" (см. переписку со Свободиным, с. 409--410).
   Непонимание повело к отчуждению. Возникшие на высокой лирической и творческой ноте отношения завершались сдержанными и редкими письмами и встречами.
   Однако оба они сохранили друг к другу интерес и уважение. В мае 1891 года старый писатель заметил: "Чехов принадлежит к поколению, которое заметно стало отклоняться от Запада и ближе присматриваться к своему" ("Письма русских писателей к А. С. Суворину". Л., 1927, с. 31). Рассказывая (в письме к Чехову) о похоронах Григоровича, С. Н. Худеков писал о своей последней встрече с ним: "Долго и много вспоминал про Вас И как душевно отзывался он о "невольном изгнаннике", обреченном жить вдали от друзей... в прескучной Ялте" (Летопись, С. 600). В 1903 году, вспоминая в разговоре с В. С. Миролюбовым свою литературную биографию, Чехов как "отрадный случай" назвал письмо Григоровича "с самыми лучшими пожеланиями, самое сердечное..." (ЛН, с. 520--521).
  

Д. В. ГРИГОРОВИЧ -- ЧЕХОВУ

  
   25 марта 1886 г. Петербург
  
   Милостивый государь Антон Павлович,
   Около года тому назад я случайно прочел в "Петербургской газете" Ваш рассказ; названия его теперь не припомню; помню только, что меня поразили в нем черты особенной своеобразности, а главное -- замечательная верность, правдивость в изображении действующих лиц и также при описании природы. С тех пор я читал все, что было подписано Чехонте, хотя внутренне сердился за человека, который так еще мало себя ценит, что считает нужным прибегать к псевдониму. Читая Вас, я постоянно советовал Суворину и Буренину следовать моему примеру. Они меня послушали и теперь, вместо со мною, не сомневаются, что у Вас настоящий талант,-- талант, выдвигающий Вас далеко из круга литераторов нового поколенья. Я не журналист, не издатель; пользоваться Вами я могу только читая Вас; если я говорю о Вашем таланте, говорю по убеждению. Мне минуло уже 65 лет; но я сохранил еще столько любви к литературе, с такой горячностью слежу за ее успехом, так радуюсь всегда, когда встречаю в ней что-нибудь живое, даровитое, что не мог -- как видите -- утерпеть и протягиваю Вам обе руки. Но это еще не все; вот что хочу прибавить: по разнообразным свойствам Вашего несомненного таланта, верному чувству внутреннего анализа, мастерству в описательном роде (метель, ночь и местность в "Агафье" и т. д.), чувству пластичности, где в нескольких строчках является полная картина: тучки на угасающей заре -- "как пепел на потухающих угольях..." и т. д.-- Вы, я уверен, призваны к тому, чтобы написать несколько превосходных, истинно художественных произведений. Вы совершите великий нравственный грех, если не оправдаете таких ожиданий. Для этого вот что нужно: уважение к таланту, который дается так редко. Бросьте срочную работу. Я не знаю Ваших средств; если у Вас их мало, голодайте лучше, как мы. в свое время голодали, поберегите Ваши впечатления для труда обдуманного, обделанного, писанного не в один присест, но писанного в счастливые часы внутреннего настроения. Один такой труд будет во сто раз выше оценен сотни прекрасных рассказов, разбросанных в разное время по газетам; Вы сразу возьмете приз и станете на видную точку в глазах чутких людей и затем всей читающей публики. В основу Ваших рассказов часто взят мотив несколько цинического оттенка, к чему это? Правдивость, реализм не только не исключают изящества,-- по выигрывают от последнего. Вы настолько сильно владеете формой и чувством пластики, что нет особой надобности говорить, например, о грязных ногах с вывороченными ногтями и о пупке у дьячка1. Детали эти ровно ничего не прибавляют к художественной красоте описания, а только портят впечатление в глазах читателя со вкусом. Простите мне великодушно такие замечания; я решился их высказать потому только, что истинно верю в Ваш талант и желаю ему ото всей души полного развития и полного выражения. На днях, говорили мне, выходит книга с Вашими рассказами;2 если она будет под псевдонимом Че-хон-те,-- убедительно прошу Вас телеграфировать издателю, чтобы он поставил на ней настоящее Ваше имя. После последних рассказов в "Новом времени" и успеха "Егеря"3 оно будет иметь больше успеха. Мне приятно было бы иметь удостоверение, что Вы не сердитесь на мои замечания, но принимаете их как следует к сердцу точно так же, как я пишу Вам неавторитетно,-- по простоте чистого сердца.
   Жму Вам дружески руку и желаю Вам всего лучшего.

Уважающий Вас

Д. Григорович.

  
   25 марта 1886 г. Петерб. Казанская. Против Ломбарда, д. No 12.
  
   Слово, сб. 2-й, с. 199--201.
   1 В рассказе "Ведьма".
   2 "Пестрые рассказы", изд. журнала "Осколки". СПб., 1886.
   3 "Егерь" напечатан в "Петербургской газете" (1885, No 194, 18 июля).
  

ЧЕХОВ -- Д. В. ГРИГОРОВИЧУ

  
   28 марта 1886 г. Москва
  
   Ваше письмо, мой добрый, горячо любимый благовеститель, поразило меня, как молния. Я едва не заплакал, разволновался и теперь чувствую, что оно оставило глубокий след в моей душе. Как Вы приласкали мою молодость, так пусть бог успокоит Вашу старость, я же не найду ни слов, ни дел, чтобы благодарить Вас. Вы знаете, какими глазами обыкновенные люди глядят на таких избранников, как Вы; можете поэтому судить, что составляет для моего самолюбия Ваше письмо. Оно выше всякого диплома, а для начинающего писателя оно -- гонорар за настоящее и будущее. Я как в чаду. Нет у меня сил судить, заслужена мной эта высокая награда или нет... Повторяю только, что она меня поразила.
   Если у меня есть дар, который следует уважать, то, каюсь перед чистотою Вашего сердца, я доселе не уважал его. Я чувствовал, что он у меня есть, но привык считать его ничтожным. Чтоб быть к себе несправедливым, крайне мнительным и подозрительным, для организма достаточно причин чисто внешнего свойства... А таких причин, как теперь припоминаю, у меня достаточно. Все мои близкие всегда относились снисходительно к моему авторству и не переставали дружески советовать мне не менять настоящее дело на бумагомаранье. У меня в Москве сотни знакомых, между ними десятка два пишущих, и я не могу припомнить ни одного, который читал бы меня или видел во мне художника. В Москве есть так называемый "литературный кружок": таланты и посредственности всяких возрастов и мастей собираются раз в неделю в кабинете ресторана и прогуливают здесь свои языки. Если пойти мне туда и прочесть хотя кусочек из Вашего письма, то мне засмеются в лицо. За пять лет моего шатанья по газетам я успел проникнуться этим общим взглядом на свою литературную мелкость, скоро привык снисходительно смотреть на свои работы и -- пошла писать! Это первая причина... Вторая -- я врач и по уши втянулся в свою медицину, так что поговорка о двух зайцах никому другому не мешала так спать, как мне.
   Пишу все это для того только, чтобы хотя немного оправдаться перед Вами в своем тяжком грехе. Доселе относился я к своей литературной работе крайне легкомысленно, небрежно, зря. Не помню я ни одного своего рассказа, над которым я работал бы более суток, а "Егеря", который Вам понравился, я писал в купальне! Как репортеры пишут свои заметки о пожарах, так я писал свои рассказы: машинально, полубессознательно, нимало не заботясь ни о читателе, ни о себе самом... Писал я и всячески старался не потратить на рассказ образов и картин, которые мне дороги и которые я, бог знает почему, берег и тщательно прятал.
   Первое, что толкнуло меня к самокритике, было очень любезное и, насколько я понимаю, искреннее письмо Суворина. Я начал собираться написать что-нибудь путевое, но все-таки веры в собственную литературную путевость у меня не было.
   Но вот нежданно-негаданно явилось ко мне Ваше письмо. Простите за сравнение, оно подействовало на меня как губернаторский приказ "выехать из города в 24 часа!", т. е. я вдруг почувствовал обязательную потребность спешить, скорее выбраться оттуда, куда завяз...
   Я с Вами во всем согласен. Циничности, на которые Вы мне указываете, я почувствовал сам, когда увидел "Ведьму" в печати. Напиши я этот рассказ не в сутки, а в 3--4 дня, у меня бы их не было...
   От срочной работы избавлюсь, но не скоро... Выбиться из колеи, в которую я попал, нет возможности. Я не прочь голодать, как уж голодал, по не во мне дело... Письму я отдаю досуг, часа 2--3 в день и кусочек ночи, т. е. время, годное только для мелкой работы. Летом, когда у меня досуга больше и проживать приходится меньше, я возьмусь за серьезное дело.
   Поставить на книжке мое настоящее имя нельзя, потому что уже поздно: виньетка готова и книга напечатана1. Мне многие петербуржцы еще до Вас советовали но портить книги псевдонимом, но я не послушался, вероятно, из самолюбия. Книжка моя мне очень не нравится. Это винегрет, беспорядочный сброд студенческих работишек, ощипанных цензурой и редакторами юмористических изданий. Я верю, что, прочитав ее, многие разочаруются. Знай я, что меня читают и что за мной следите Вы, я не стал бы печатать этой книги.
   Вся надежда на будущее. Мне еще только 26 лет. Может быть, успею что-нибудь сделать, хотя время бежит быстро.
   Простите за длинное письмо и не вменяйте человеку в вину, что он первый раз в жизни дерзнул побаловать себя таким наслаждением, как письмо к Григоровичу.
   Пришлите мне, если можно, Вашу карточку2. Я так обласкан и взбудоражен Вами, что, кажется, не лист, а целую стопу написал бы Вам. Дай бог Вам счастья и здоровья, и верьте искренности глубоко уважающего Вас и благодарного

А. Чехова.

   86,III,28.
  
   "На памятник А. П. Чехову. Стихи и проза". СПб., 1906, С. 139--141; Акад., т. 1, No 160.
   1 На книге "Пестрые рассказы", вышедшей под псевдонимом, в скобках была поставлена и фамилия: Ан. П. Чехов.
   2 Карточку, с дарственной надписью: "От старого писателя на память молодому таланту", Григорович прислал вместе со следующим письмом -- от 2 апреля (фотография хранится в ДМЧ).
  

Д. В. ГРИГОРОВИЧ -- ЧЕХОВУ

  
   2 апреля 1886 г. Петербург
  

Петерб. 2 апр. 1886 г.

   Ответ Ваш истинно меня обрадовал и в то же время растрогал, Антон Павлович. Письмо мое вырвалось у меня невольно, в радостном увлеченье приветствовать новый литературный талант; но я тогда же подумал: "он, наверное, иронически отнесется к горячности старика... А впрочем, что за беда! Я свое дело сделал по совести!.." Но Вы ответили мне самым сердечным образом -- и хорошо сделали. Вы этим подтвердили только мою веру в Ваше дарование: впечатлительность и сердечность в тесной связи с творческой способностью. Поверьте, я счел бы за большой грех тревожить Вашу душу обольщением, если бы то, что писал Вам, не выходило из твердого убежденья человека опытного, прожившего 40 лет в кругу лучших наших и иностранных писателей, человека, сохранившего горячую любовь к литературе, много читавшего и теперь еще много читающего. Читая Ваши рассказы, я не сразу себе поверил. Как опытная гончая собака, почуяв за кустами дупеля,-- я на него не бросился, подобрался тихонько ближе, прочел еще раз, подчеркивая то, что остановило мое внимание, и тогда уже, сделав конечное заключенье, отправился к Суворину, к Полонскому, Потехину и Буренину -- которые вполне согласились со мною. Вот Вам мой дружеский совет: первым делом, необходимо покончить с работой срочной, спешной и по мелочам. Вы прекрасно сделали, что берегли и не тратились образами и картинами, которые Вам особенно дороги. Выберите из этого запаса то, что Вам ближе к сердцу, обдумайте хорошенько план (архитектурная постройка повести важная вещь) -- и летом приступайте с богом к работе. Если к свойствам Вашего таланта не подходят повесть или роман, пишите мелкие рассказы, но обделывайте их до тонкости. Тургенев одними "Записками охотника" сделал бы себе громкое имя! Перед Вами сто гряд, засеянных фиалками; художественная задача в том, чтобы в одном небольшом флаконе сосредоточить фиалковый запах этих ста гряд. Образец повести, по-моему, "Тамань" Лермонтова. Пусть все литераторы соберутся, и ни один не найдет слова, которое можно было бы прибавить или убавить; она вся как цельный музыкальный аккорд. Когда кончите Вашу работу, пришлите ее мне,-- не для замечаний, боже упаси,-- по для того только, чтобы я мог определить ее в хорошее место и за гонорар, который я устрою, конечно, выгоднее, чем Вы это сделаете. Успех будет -- я уверен; Вы прямо займете то место, которое Вам следует. Тогда Вы смело можете отымать время у медицины в пользу литературы. По любви Вашей к природе и замечательному чувству, с каким Вы ее описываете,-- Вы еще поэт вдобавок. Это драгоценное свойство, столь редкое теперь в литераторах повой формации, вынесет Вас, как на крыльях. Правдивость передачи внешних впечатлений нимало не требует подробностей грубо матерьяльного оттенка. Это, между прочим, недостаток Золя-- а уж на что талант! Прибавил ли Гоголь хотя малейшую черту в свою чудную повесть "Шинель", заставив городового казнить зверей на ногте? -- точно посреди задушевной беседы вдруг кто-то рыгнул. Читали ли Вы "Пиквикский клуб" Диккенса? Если нет, непременно прочтите. Такая картина из русских нравов давно ждет своего Диккенса. Россия велика, и "Мертвые души" далеко еще не все исчерпали. Но я заболтался с Вами -- удел Живых старцев. В конце нынешнего месяца уезжаю за границу, но когда случится Вам быть в Петербурге, надеюсь увидеть Вас и обнять Вас, как обнимаю те пор г. заочно. Портрет посылаю Вам с великим удовольствием и желал бы, чтобы Вы ответили мне тем же.

Сердечно Вам преданный Д. Григорович.

  
   Слово, сб. 2-й, с. 201--203.
  

ЧЕХОВ -- Д. В. ГРИГОРОВИЧУ

  
   12 февраля 1887 г. Москва
  

12-го февр.

Уважаемый Дмитрий Васильевич!

   Сейчас я прочитал "Сон Карелина"1, и меня теперь сильно занимает вопрос: насколько изображенный Вами сон есть сон? И мне кажется, что мозговая работа и общее чувство спящего человека переданы Вами и замечательно художественно, и физиологически верно. Конечно, сон -- явление субъективное и внутреннюю сторону его можно наблюдать только на самом себе, но так как процесс сновидения у всех людей одинаков, то, мне кажется, каждый читатель может мерить Карелина на свой собственный аршин и каждый критик поневоле должен быть субъективен. Я сужу на основании своих снов, которые часто вижу.
   Прежде всего, чувство холода передано Вами замечательно тонко. Когда ночью спадает с меня одеяло, я начинаю видеть во сие громадные склизкие камни, холодную осеннюю воду, голые берега -- все это неясно, в тумане, без клочка голубого неба; в унынии и в тоске, точно заблудившийся или покинутый, я гляжу на камни и чувствую почему-то неизбежность перехода через глубокую реку; вижу я в это время маленькие буксирные пароходики, которые тащат громадные барки, плавающие бревна, плоты и проч. Все до бесконечности сурово, уныло и сыро. Когда же я бегу от реки, то встречаю на пути обвалившиеся ворота кладбища, похороны, своих гимназических учителей... И в это время весь я проникнут тем своеобразным кошмарным холодом, какой немыслим наяву и ощущается только спящими. Он очень рельефно припоминается, когда читаешь первые страницы Карелина, а в особенности верхнюю половину 5-й страницы, где говорится о холоде и одиночестве могилы...
   Мне кажется, что, родись и живи я постоянно в Петербурге, мне снились бы непременно берега Невы, Сенатская площадь, массивные фундаменты...
   Ощущая во сне холод, я всякий раз вижу людей. Случайно я читал критика "Петербургских ведомостей"2, который сетует на Вас за то, что Вы вывели "почти-министра" и тем нарушили общий величавый тон рассказа. Я с ним не согласен. Нарушают тон не лица, а их характеристики, прерывающие в нескольких местах картину сна. Лица снятся, и обязательно несимпатичные. Мне, например, всегда при ощущении холода снится один благообразный и ученый протоиерей, оскорбивший мою мать, когда я был мальчиком; снятся злые, неумолимые, интригующие, злорадно улыбающиеся, пошлые, каких наяву я почти никогда не вижу. Смех в окнах вагона -- характерный симптом карелинского кошмара. Когда во сне ощущаешь давление злой воли, неминуемую погибель от этой воли, то всегда приходится видеть что-нибудь вроде подобного смеха. Снятся и любимые люди, но они обыкновенно являются страдающими заодно со мною.
   Когда же мое тело привыкает к холоду или кто-нибудь из домашних укрывает меня, ощущение холода, одиночества и давящей злой воли постепенно исчезает. Вместе с теплом я начинаю уже чувствовать, что как будто хожу по мягким коврам или но зелени, вижу солнце, женщин, детей...
   Картины меняются постепенно, но резче, чем наяву, так что, проснувшись, трудно припомнить переходы от одной картины к другой. Эта резкость у Вас хорошо чувствуется и усиливает впечатление сна.
   Сильно бросается в глаза также и одна подмеченная Вами естественность: видящие сон выражают свои душевные движения именно порывами, в резкой форме, по-детски... Это так верно! Сонные плачут и вскрикивают гораздо чаще, чем бодрствующие.
   Простите, Дмитрий Васильевич, мне так понравился Ваш рассказ, что я готов исписать дюжину листов, хотя отлично знаю, что не могу сказать Вам ничего нового, хорошего и дельного. Боясь надоесть и сказать несообразность, я обуздываю себя и умолкаю. Скажу только, что Ваш рассказ кажется мне великолепным. Публика находит его "туманным", но для пишущего, смакующего каждую строку, подобные туманы прозрачнее крещенской воды. При всем моем старании в рассказе я мог уловить только два неважных пятнышка, да и то с натяжкой: 1} характеристики лиц прерывают картину сна и дают впечатление объяснительных надписей, которые в садах прибиваются к деревьям учеными садовниками и портят пейзаж; 2) в начале рассказа чувство холода несколько притупляется в читателе и входит в привычку от частого повторения слова "холод".
   Больше я ничего не мог найти и сознаю, что в моем литераторском существовании, когда чувствуется постоянная потребность в освежающих образчиках, "Сон Карелина" составляет явление блестящее. Потому-то вот я не воздержался и дерзнул передать Вам частицу моих впечатлений и мыслей3.
   Простите за длинноту письма и примите искренние пожелания всего хорошего от преданного

А. Чехова.

  
   ПССП, т. XIII, с. 279--281; Акад., т. 2, No 231.
   1 "Сон Карелина (Отрывок из романа "Петербург прошлого времени")" напечатан в "Русской мысли" (1887, No 1).
   2 В "Санкт-Петербургских ведомостях" (1887, No 37, 6 февраля) поместил "Критические наброски" II. Ладожский.
   3 В марте 1887 г. Григорович отвечал Чехову: "...скажу Вам искрении: меня крайне обрадовала, но вместо с том и удивила оценка Ваша моего рассказа; Вы хвалите то именно, о чем я менее всею думал, когда писал. Верная передача впечатлений процесса сна собственно занимала меня несравненно менее, чем мысль изобразить внешнюю и общественную картину известной среды в Петербурге -- выразить недовольство, тоску от окружающей лжи и пустоты -- и кончить этот кошмар примиряющим светлым впечатлением. Вводные лица и описания их вредят, быть мотет, строю и целости рассказа, по без них не была бы достигнута цель тягостного впечатленья, о чем я преимущественно заботился" (Слово, сб. 2-й, с. 204--205).
  

Д. В. ГРИГОРОВИЧ -- ЧЕХОВУ

  
   30 декабря 1887 г. (11 января 1888 г.). Ницца
  

Ницца. 30 дек./11 янв.

   Дорогой Антон Павлович, будь у меня Ваш адрес, я давно бы написал Вам, прежде даже чем получить Вашу книгу1. Мне никогда не забыть то сердечное участие, которое принимали Вы в моей болезни; она, как вижу, и теперь Вас интересует, и потому вот Вам отчет: жестокие боли в груди, которых Вы были свидетель, прошли еще в Петербурге; но до сих пор, стоит мне пройти 20 шагов, стоит сделать резкое движенье -- например, когда одеваюсь или раздеваюсь, немедленно начинается в груди томление, трепетное состояние нерв, такое чувство, как будто я накануне упал грудью на камни; и все это скоро проходит, как только я сяду и вообще остаюсь в покое.
   Положение, как видите, тяжелое и во всяком случае далеко не нормальное. Я между тем буквально проделал все, что предписывали г.г. Боткин, Бертенсон и Захарьин. Видя, что ничего не помогает, я отправился зимовать в Ниццу, думая, что перемена воздуха и солнце вместо мороза произведут на меня благоприятное действие. Но и здесь мне нисколько не лучше. Правда, я попал на исключительную зиму: весь ноябрь дожди, с декабря холод, а 16/28 повалил снег на 1/4 аршина и до сих пор 1 1/2 и 2 град. морозу. Главное горе в том, что нет возможности согреться дома: никаких приспособлений, везде дует, везде сквозняк, камины не греют, а только дымят и гонят вон; сидишь день-деньской, закутанный в плед, и клянешь судьбу -- хотя и знаешь, насколько это глупо и бесполезно. Но тут опять другая беда: чем теплее кутаешься, чем больше согревается тело, тем воздух, которым дышишь, холоднее ложится на грудь и захватывает горло. Я начал кашлять, чего прежде не было. Ночью в горле такая подымается музыка -- от движения мокроты,-- как будто вместо горла мне вставили органную трубку, пролежавшую в подвале и сильно засорившуюся. Вы, помнится, удерживали меня от куренья и теперь спрашиваете: курю ли я? Помилуйте, голубчик, это единственно, что мне осталось от земных радостей! Я, впрочем, курю не затягиваясь -- больше губами и по привычке; куривши 45 лет -- почти полстолетия -- мудрено отвыкнуть. Но довольно об этом.
   Рассказы Ваши давно знакомы мне по "Новому времени", но я снова прочел их, держась обыкновения подчеркивать карандашом те черты, те блестки, которые для меня служат знаком несомненно оригинального таланта. Помнится, раз в Кадиксе, в Духов день, когда все население отправляется за город, я принялся сводить счет красивым женщинам; через десять минут я бросил милое ванятие, потому что хорошенькие женщины шли не в одиночку, а целыми толпами. То же самое произошло при чтении Ваших рассказов. Вы очень худо сделаете, если подумаете, что я говорю так ради красного словца. Льстить Вам или говорить комплименты было бы не только бессмысленно с моей стороны, но при существующих отношениях просто низко и подло, и наконец какая причина может заставить меня кривить душою перед Вами? Рассказы "Мечты" и "Агафья" мог написать только истинный художник; три лица в первом и два во втором едва тронуты, а между тем нечего уже больше прибавить, чтобы сделать их более живыми, обозначить рельефнее физиономию и характер каждого; ни в одном слове, ни в одном движении не чувствуется сочиненность -- все правда, все как должно быть на самом деле; то же самое при описании картин и впечатлений природы: чуть-чуть тронуто -- а между. тем так вот и видишь пред глазами; такое мастерство в передаче наблюдений встречается только у Тургенева и Толстого (описания такие в "Анне Карениной"). По целости аккорда, по выдержке общего сумрачного тона рассказ "Недоброе дело" -- просто образцовый; с первых страниц не знаешь еще, что будет хуже невольно становится жутко и душою овладевает предчувствие чего-то недоброго. Рассказы "Несчастье", "Верочка", "Дома", "На пути" доказывают мне только то, что я уже давно знаю, т. е. что Ваш горизонт отлично захватывает мотив любви во всех тончайших и сокровенных проявлениях. Все это снова заставляет меня обратиться к Вам с просьбой -- самой сердечной просьбой, внушенной мне Вашим истинно редким талантом,-- бросить писанье наскоро и исключительно мелких рассказов и особенно в газеты. В массе публики, не столько читающей, сколько пробегающей строки, из 500 читателей едва ли один найдется, способный отличить жемчужное зерно в общем хламе. Указания этого рода было бы делом критики; но критика наша сосредоточилась теперь в Буренине, который предпочитает писать драмы, изливать желчь на ничтожных поэтиков и сочинять сумбур за подписью Жасминова, чем заниматься настоящим делом. Мелкими рассказами начал Тургенев; но он их печатал только в "Современнике", который тогда был для журналистов то же, что Рубини в пении; мы все были тогда товарищи, связаны дружбой, и стоило одному написать что-нибудь порядочное, чтобы друзья спешили сделать ему известность. Теперь не так, и наконец, такому человеку, как Вы, не все ли равно написать 10--15 рассказов или написать столько же глав, связанных общим интересом, общими лицами. В последнем случае работа несравненно даже легче; последующие главы приходят как бы сами собою -- конец катится всегда как по маслу; жаль, что Вы прервали Ваш роман на середине, -- сами бы убедились в истине моих слов2. Дело вовсе не в сюжете, не в том, что, а как -- это великая Истина. Вспомните "Горе от ума", "Ревизора", "Мертвые души", "Шинель" и т. д. В сущности, невинные анекдоты. Все дело в исполнении и также в задаче, главное -- задаче, потому что на 10 печатных листах нельзя ограничиться рисовкою лиц и картин природы; невольно намечается цель, обязанность сделать какой-нибудь вывод, представить картину нравов такой-то среды или угла, высказать какую-нибудь общественную мысль, развить психическую или соцьяльную тему, коснуться какой-нибудь общественной язвы и т. д. Будь я помоложе и сильнее дарованием, я бы непременно описал семью и в ней 17-летнего юношу, который забирается на чердак и там застреливается. Вся его обстановка, все доводы, которые могли довести его до самоубийства, на мои глаза, гораздо важнее и глубже причин, заставивших Вертера наложить на себя руки. Такой сюжет заключает в себе вопрос дня; возьмите его, не упускайте случая коснуться наболевшей общественной раны; успех громадный ждет Вас с первого же дня появления такой книги. Как я обрадовался, узнав, что Вы написали пьесу, и как бы хотел прочесть ее; я уверен, в ней есть прекрасные вещи. Да, да -- привинчивайте-ка себя к столу, как Вы говорите, и утопайте в большой неспешной работе! Напишите сначала вдоль, потом поперек и увидите, насколько я был прав, уверовав в Вас с первых Ваших дебютов. Не знаю, чего только я не прочел в мой долгий век; читал я всегда внимательно, стараясь всегда угадать прием писателя и как у него что сделано; у меня несравненно больше литературного чутья и такта, чем собственно дарования. Мне Вы можете вполне довериться как литератору и столько же как человеку, который полюбил Вас сердечно и искренно мимо Вашего таланта. За посвящение мне книги спасибо. Обнимаю Вас дружески.

Д. Григорович.

  
   Слово, сб. 2-й, с. 206--210.
   1 "В сумерках", с посвящением Д. В. Григоровичу.
   2 Вероятно, об одном из начатых романов Чехов рассказывал при встрече с Григоровичем в Петербурге. К лету 1887 г. относятся воспоминания А. С. Лазарева (Грузинского): "Как-то летним вечером... я ехал в маленьком тарантасике вместе с Чеховым на его дачу близ Воскресенска... Дорогою Чехов рассказал мне сюжет романа, который он в то время собирался писать. Первая глава начиналась по-чеховски, очень оригинально.
   -- Представьте тихую железнодорожную станцию в степи,-- рассказывал он,-- недалеко имение вдовы-генеральши. Ясный вечер. К платформе подходит поезд с двумя паровозами. Затем, постояв на станции минут пять, поезд уходят дальше с одним паровозом, а другой паровоз трогается и тихо-тихо подкатывает к платформе один товарный вагон. Вагон останавливается. Его открывают. В вагоне гроб с телом единственного сына вдовы-генеральши..." ("Русская правда", 1904, No 99, 11 июля).
  

ЧЕХОВ -- Д. В. ГРИГОРОВИЧУ

  
   12 января 1888 г. Москва
  

12 янв. Татьянин день. (Университетская годовщина.)

   Не стану объяснять Вам, уважаемый Дмитрий Васильевич, как дорого и какое значение имеет для меня Ваше последнее великолепное письмо. Каюсь, я не выдержал впечатления и копию с письма послал Короленко -- кстати говоря, очень хорошему человеку. По прочтении письма мне стало не особенно стыдно, так как оно застало меня за работой для толстого журнала. Вот Вам ответ на существенную часть Вашего письма: я принялся за большую вещь. Написал уж я немного больше двух печатных листов и, вероятно, напишу еще три. Для дебюта в толстом журнале я взял степь, которую давно уже не описывали. Я изображаю равнину, лиловую даль, овцеводов, жидов, попов, ночные грозы, постоялые дворы, обозы, степных птиц и проч. Каждая отдельная глава составляет особый рассказ, и все главы связаны, как пять фигур в кадрили, близким родством. Я стараюсь, чтобы у них был общий запах и общий тон, что мне может удаться тем легче, что через все главы у меня проходит одно лицо. Я чувствую, что многое я поборол, что есть места, которые пахнут сеном, но в общем выходит у меня нечто странное и не в меру оригинальное. От непривычки писать длинно, из постоянного, привычного страха не написать лишнее я впадаю в крайность. Все страницы выходят у меня компактными, как бы прессованными; впечатления теснятся, громоздятся, выдавливают друг друга; картинки, или, как Вы называете, блестки, тесно жмутся друг к другу, идут непрерывной цепью и поэтому утомляют. В общем получается не картина, а сухой, подробный перечень впечатлений, что-то вроде конспекта; вместо художественного, цельного изображения степи я преподношу читателю "степную энциклопедию". Первый блин комом. Но я не робею. И энциклопедия, авось, сгодится. Быть может, она раскроет глаза моим сверстникам и покажет им, какое богатство, какие залежи красоты омоются еще нетронутыми и как еще не тесно русскому художнику. Если моя повестушка напомнит моим коллегам о степи, которую забыли, если хоть один из слегка к сухо намеченных мною мотивов даст какому-нибудь поэтику случай призадуматься, то и на этом спасибо. Вы, я знаю, поймете мою степь и ради нее простите мне невольные прегрешения. А грешу я невольно, потому что, как теперь оказывается, не умею еще писать больших вещей.
   Прерванный роман буду продолжать летом. Роман этот захватывает целый уезд (дворянский и земский), домашнюю жизнь нескольких семейств. "Степь" -- тема отчасти исключительная и специальная; если описывать ее не между прочим, а ради нее самое, то она прискучивает своею однотонностью и пейзанством; в романе же взяты люди обыкновенные, интеллигентные, женщины, любовь, брак, дети -- здесь чувствуешь себя как дома и не утомляешься.
   Самоубийство 17-летнего мальчика -- тема очень благодарная и заманчивая, но ведь за нее страшно браться! На измучивший всех вопрос нужен и мучительно-сильный ответ, а хватит ли у нашего брата внутреннего содержания? Нет. Обещая успех этой теме, Вы судите по себе, но ведь у людей Вашего поколения, кроме таланта, есть эрудиция, школа, фосфор и железо, а у современных талантов нет ничего подобного, и, откровенно говоря, надо радоваться, что они не трогают серьезных вопросов. Дайте Вы им Вашего мальчика, и я уверен, что X, сам того не сознавая, от чистого сердца наклевещет, налжет и скощунствует, Y подпустит мелкую, бледную тенденцию, a Z объяснит самоубийство психозом. Ваш мальчик -- натура чистенькая, милая, ищущая бога, любящая, чуткая сердцем и глубоко оскорбленная. Чтобы овладеть таким лицом, надо самому уметь страдать, современные же певцы умеют только ныть и хныкать. Что же касается меня, то, помимо всего сказанного, я еще вял и ленив.
   На днях у меня был В. Н. Давыдов. Он играл в моем "Иванове", и по этому случаю мы с ним приятели. Узнав, что я собираюсь писать Вам, он воспрянул духом, сел за стол и написал письмо, которое я и прилагаю.
   Читаете ли Вы Короленко и Щеглова? О последнем говорят много. По-моему, он талантлив и оригинален. Короленко по-прежнему любимец публики и критики; книга его идет превосходно1. Из поэтов начинает выделяться Фофанов2. Он действительно талантлив, остальные же как художники ничего не стоят. Прозаики еще туда-сюда, поэты же совсем швах. Народ необразованный, без знаний, без мировоззрения. Прасол Кольцов, не умевший писать грамотно, был гораздо цельнее, умнее и образованнее всех современных молодых поэтов, взятых вместе.
   Моя "Степь" будет напечатана в "Северном вестнике". Я напишу Плещееву, чтобы он распорядился оставить для Вас оттиск.
   Я очень рад, что боли оставили Вас. Они составляли суть Вашей болезни, а все остальное не так важно. В кашле нет ничего серьезного и общего с Вашей болезнью. Он, несомненно, простудный и пройдет вместе с холодом. Сегодня придется много пить за здоровье людей, учивших меня резать трупы и писать рецепты. Вероятно, придется пить и за Ваше здоровье, так как у нас не проходит ни одна годовщина без того, чтобы пьющие не помянули добром Тургенева, Толстого и Вас. Литераторы пьют за Чернышевского, Салтыкова и Гл. Успенского, а публика (студиозы, врачи, математики и проч.), к которой я принадлежу как эскулап, все еще держится старины и не хочет изменять родным именам. Я глубоко убежден, что, пока на Руси существуют леса, овраги, летние ночи, пока еще кричат кулики и плачут чибисы, не забудут ни Вас, ни Тургенева, ни Толстого, как не забудут Гоголя. Вымрут и забудутся люди, которых Вы изображали, но Вы останетесь целы и невредимы. Такова Ваша сила и таково, значит, и счастье.
   Простите, я утомил Вас длинным письмом, но, что делать, рука разбежалась, и хотелось подольше поговорить с Вами.
   Я надеюсь, что это письмо застанет Вас в тепле, бодрым и здоровым. Приезжайте летом в Россию; в Крыму так же, говорят, хорошо, как и в Ницце.
   Еще раз благодарю Вас за письмо, желаю всего хорошего и остаюсь искренно, душевно преданным.

А. Чехов.

  
   "Ежегодник императорских театров", вып. 2-й. СПб., 1910, в. 5--8; Акад., т. 2, No 357.
   1 "Очерки и рассказы", М., 1887, изд. журнала "Русская мысль".
   2 В 1887 г. издана первая книга К. М. Фофанова "Стихотворения (1880--1887)".
  

ЧЕХОВ -- Д. В. ГРИГОРОВИЧУ

  
   5 февраля 1888 г. Москва
  

5 февраля.

Дорогой Дмитрий Васильевич!

   Третьего дня я кончил и послал в "Северный вестник" свою "Степь", о которой уже писал Вам. Вышло у меня около пяти печатных листов, а пожалуй, и более. Если ее не забракуют, то появится она в мартовской книжке; Вам пришлю я оттиск, о котором писал уже в редакцию.
   Я знаю, Гоголь на том свете на меня рассердится. В нашей литературе он степной царь. Я залез в его владения с добрыми намерениями, но наерундил немало. Три четверти повести не удались мне.
   Около 10-го января я послал Вам два письма: свое и В. Н. Давыдова. Получили ли? Между прочим, я писал в своем письме о Вашем сюжете -- самоубийстве 17-тилетнего мальчика. Я сделал слабую попытку воспользоваться им. В своей "Степи" через все восемь глав я провожу девятилетнего мальчика, который, попав в будущем в Питер или в Москву, кончит непременно плохим. Если "Степь" будет иметь хоть маленький успех, то я буду продолжать ее. Я нарочно писал ее так, чтобы она давала впечатление незаконченного труда. Она, как Вы увидите, похожа на первую часть большой повести1. Что касается мальчугана, то почему я изобразил его так, а не иначе, я расскажу Вам, когда вы прочтете "Степь".
   Не знаю, понял ли я Вас? Самоубийство Вашего русского юноши, по моему мнению, есть явление, Европе не знакомое, специфическое. Оно составляет результат страшной борьбы, возможной только в России. Вся энергия художника должна быть обращена на две силы: человек и природа. С одной стороны, физическая слабость, нервность, ранняя половая зрелость, страстная жажда жизни и правды, мечты о широкой, как степь, деятельности, беспокойный анализ, бедность знаний рядом с широким полетом мысли; с другой -- необъятная равнина, суровый климат, серый, суровый народ со своей тяжелой, холодной историей, татарщина, чиновничество, бедность, невежество, сырость столиц, славянская апатия и проч.... русская жизнь бьет русского человека так, что мокрого места не остается, бьет на манер тысячепудового камня. В Западной Европе люди погибают оттого, что жить тесно и душно, у нас же оттого, что жить просторно... Простора так много, что маленькому человечку нет сил ориентироваться... Вот что я думаю о русских самоубийцах... Так ли я Вас понял? Впрочем, об этом говорить в письме невозможно, потому что тесно. Эта тема хороша для разговора. Как жаль, что Вы не в России!
   У Вас теперь тепло и сухо, и я уверен, Вы уже не кашляете. Курите табак полегче, а главное, покупайте гильзы для папирос получше. Часто в гильзах бывает гораздо больше яда, чем в табаке. До свиданья! Будьте здоровы, веселы и счастливы.

Вам искренно преданный

Ант. Чехов.

  
   "Литературный Ленинград", 1934, No 32, 14 июля; Акад., т. 2, No 368.
   1 Продолжения "Степи" Чехов не написал, хотя повесть имела успех.
  

Д. В. ГРИГОРОВИЧ -- ЧЕХОВУ

  
   8 октября 1888 г. Петербург
  

Петерб. 8 окт. 1888 г.

   Дорогой Антон Павлович, вчера из Академии наук, где присуждалась Пушкинская премия: "за лучшие литературные произведения, которые отличаются высшим художественным достоинством",-- я поехал к А. С. Суворину сообщить радостную весть о том, что Вам присуждена единогласно премия в 500 руб.1 Немедленно послана была Вам телеграмма. Спешу поделиться с Вами этой радостью, но вместе с тем считаю долгом прибавить следующее: присуждая Вам единогласно премию, единогласно также выражено было искреннее сожаленье о том, что Вы мало цените свой талант, сотрудничая в мелкой прессе и часто принуждая себя к спешной работе. Не то же самое и я говорил Вам всякий раз, как мы встречались? Не лучше ли написать внимательно -- вдоль и поперек -- два-три рассказа и напечатать их сразу в "Русской мысли", "Русском вестнике" и т. д.? Так делал Тургенев со своими "Записками охотника" и "Стихотворениями в прозе". Не считая, что этим способом имя Ваше больше упрочится и получит больше устоя,-- он более даже выгоден в денежном отношении; я знаю, здесь нет редактора большого журнала, который не заплатил бы Вам хорошего гонорара. Пришлите только мне рукопись -- я без всяких хлопот помещу ее на лучших условиях, лучше, чем Вы сами это сделаете. Очень не нравится мне, что братья Ваши стали появляться со своими рассказами и под своим именем: это сбивает с толку читателей и Вам приписывается то, чего не следует. Так или иначе надо уладить это дело. Прочел Вашу "Степь" и начал Вам писать о ней, но бросил письмо, так как конца ему не видел; скажу только: рама велика для картины, величина холста непропорциональна сюжету. "Видение Иезекиля" Рафаэля изображено на 10-вершковой доске и кажется громадной картиной. Когда является содержания на 10 печатных листов, надо стараться вогнать сю в три листа -- в этом вся штука; тогда только статья или повесть бьет обухом и как свайка вбивается не в землю, а в мозг читателя. Нечего и говорить, как я рад буду обнять Вас и поговорить с Вами. Приедете в Петербург -- скорее заверните ко мне. Вы знаете как -- мимо литературы, я люблю Вас.

Душевно Вам преданный

Д. Григорович.

  
   Слово, сб. 2-й, с. 211--212.
   1 См. переписку с Ал. Чеховым, с. 90, 91.
  

ЧЕХОВ -- Д. В. ГРИГОРОВИЧУ

  
   9 октября 1888 г. Москва
  

9 октября. Кудринская Садовая, д. Корнеева.

   Мне весело, дорогой Дмитрий Васильевич, что Вы наконец выздоровели и вернулись в Россию1. Те, кто Вас видел, писали мне, что Вы уже совершенно здоровы, по-прежнему бодры и читали даже свою новую повесть2, что у Вас теперь большая борода. Если грудная боль прошла, то уж, вероятно, и не вернется, но бронхит едва ли оставил Вас в покое; если он утих летом, то зимою может вновь обостриться от малейшей неосторожности. Сам по себе бронхит не опасен, но он мешает спать, утомляет и раздражает. Вы поменьше курите, не пейте квасу и пива, не бывайте в курильных, в сырую погоду одевайтесь потеплей, не читайте вслух и не ходите так быстро, как Вы ходите. Эти мелкие предосторожности стесняют и раздражают не меньше бронхита, но что делать?
   Я рад и тому, что получил от Вас письмо. Письма Ваши коротки, как хорошие стихи, видаюсь я с Вами редко, но мне кажется, и даже я почти уверен, что если в Петербурге не будет Вас и Суворина, то я потеряю равновесие и понесу ужасную чепуху.
   Премия для меня, конечно, счастье, и если бы я сказал, что она не волнует меня, то солгал бы. Я себя так чувствую, как будто кончил курс, кроме гимназии и университета, еще где-то в третьем месте. Вчера и сегодня я брожу из угла в угол, как влюбленный, не работаю и только думаю. Конечно -- и это вне всякого сомнения -- премией этой я обязан не себе. Есть молодые писатели лучше и нужнее меня, например Короленко, очень недурной писатель и благородный человек, который получил бы премию, если бы послал свою книгу. Мысль о премии подал Я. П. Полонский, Суворин подчеркнул эту мысль и послал книгу в Академию, Вы же были в Академии и стояли горой за меня. Согласитесь, что если бы не вы трое, то не видать бы мне премии, как ушей своих. Я не хочу скромничать и уверять Вас, что все вы трое были пристрастны, что я не стою премии и проч.-- это было бы старо и скучно; я хочу только сказать, что своим счастьем я обязан не себе. Благодарю тысячу раз и буду всю жизнь благодарить.
   В малой прессе я не работаю уж с Нового года. Свои мелкие рассказы я печатаю в "Новом времени", а что покрупнее отдаю в "Северный вестник", где мне платят 150 р. за лист. Из "Нового времени" я не уйду, потому что привязан к Суворину, к тому же ведь "Новое время" не малая пресса. Определенных планов на будущее у меня нет. Хочется писать роман, есть чудесный сюжет, временами охватывает страстное желание сесть и приняться за него, но не хватает, по-видимому, сил. Качал и боюсь продолжать. Я решил, что буду писать его не спеша, только в хорошие часы, исправляя и шлифуя; потрачу на него несколько лет; написать же его сразу, в один год не хватает духа, страшно своего бессилия, да и нет надобности торопиться. Я имею способность -- в этом году не любить того, что написано в прошлом; мне кажется, что в будущем году я буду сильнее, чем теперь; и вот почему я не тороплюсь теперь рисковать и делать решительный шаг. Ведь если роман выйдет плох, то мое дело навсегда проиграно!
   Те мысли, женщины, мужчины, картины природы, которые скопились у меня для романа, останутся целы и невредимы. Я не растранжирю их на мелочи и обещаю Вам это. Роман захватывает у меня несколько семейств и весь уезд с лесами, реками, паромами, железной дорогой. В центре уезда две главные фигуры, мужская и женская, около которых группируются другие шашки. Политического, религиозного и философского мировоззрения у меня еще нет; я меняю его ежемесячно, а потому придется ограничиться только описанием, как мои герои любят, женятся, родят, умирают и как говорят.
   Пока не пробил час для романа, буду продолжать писать то, что люблю, то есть мелкие рассказы в 1--1 1/2 листа и менее. Растягивать неважные сюжеты на большое полотно -- скучно, хотя и выгодно. Трогать же большие сюжеты и тратить дорогие мне образы на срочную, поденную работу -- жалко. Подожду более удобного времени.
   Запретить брату подписываться его фамилией я не имею права. Прежде чем начать подписываться, он спрашивался у меня, и я сказал ему, что ничего не имею против.
   Лето я провел великолепно. Жил в Харьковской и в Полтавской губерниях, ездил в Крым, в Батум, в Баку, пережил Военно-Грузинскую дорогу. Впечатлений много. Если бы я жил на Кавказе, то писал бы там сказки. Удивительная страна!
   В Петербурге я буду не раньше ноября и явлюсь к Вам в день приезда, а пока позвольте еще раз поблагодарить Вас от всего сердца, пожелать здоровья и счастья. Сердечно преданный

А. Чехов.

  
   "Ежегодник императорских театров", вып. 2-й. СПб., 1910, с. 2-5; Акад., т. 3, No 496.
   1 Григорович вернулся из-за границы 7 июля 1888 г.
   2 "Не по хорошу мил -- по милу хорош" ("Русский вестник", 1889, No 1).
  

Д. В. ГРИГОРОВИЧ -- ЧЕХОВУ

  
   27 декабря 1888 г. Петербург
  
   Дорогой Антон Павлович, я действительно огорчился тем, что Вы не зашли ко мне; но в этом, верьте мне, соображения о желании оскорбить меня, о невнимании ко мне и т. д.,-- словом, соображения, вытекающие обыкновенно из дрянного чувства самолюбия,-- не принимали ровно никакого участия1. Огорчение мое было в сердце, которое так горячо Вас полюбило; мне показалось, Вы почему-то вдруг ко мне охладели; за что, думал я, за что? -- и вот собственно эта мысль и печалила меня, не оставляя, впрочем, в душе признака какого-нибудь раздраженья против Вас. Надо мне простить мою недоверчивость к чувствам ближнего; виною всему безрассудочная горячность моего сердца, слишком часто получавшая щелчки в ответ на ее порывы. С Достоевским я сидел 4 года на одной скамье, потом вместе жили;2 я уехал в деревню; возвращаюсь, бегу без одышки к нему на квартиру, бросаюсь ему на шею, хочу обнять его... "Ты пьян, кажется..." -- говорит он, отслоняя меня рукою... Сотни примеров такого рода могу я привести в моей жизни. Они все-таки меня не исправили, не послужили к укреплению в моем сердце недоверия, которое до сих пор не может выдержать нескольких часов времени и все идет по-старому, по-юношески, о чем я, впрочем, нисколько не соболезную... Искренности Ваших чувств ко мне я вполне, вполне верю; я слишком дорожу ими, чтобы ставить их в зависимость от каких-то мелочных визитных соображений; повторяю: они мне даже в голову не приходили. Но довольно об этом; поговорим лучше о повести Вашей: "Припадок". Жалко мне очень, что болезнь помешала мне слушать, как читал ее Давыдов;3 но прочел ее наедине у себя дома -- и едва ли это не было для меня лучше. Мнение мое диаметрально противоположно мнению лиц, возмущающихся цинизмом мотива, и тех также, которые находят, что припадок главного лица ничем не мотивирован в начале рассказа. Первое обвинение -- сущий вздор; хуже того: сквозь него просвечивает лицемерие, которое начинает теперь быть в моде. "Невский проспект" Гоголя, где быт дома разврата обрисован гораздо подробнее, никого не возмущал даже в то время, когда такие сюжеты считались немыслимы в литературе не только у нас, но и во Франции. 2-е обвинение объясняется небрежностью читателя, который -- как это сплошь и рядом бывает -- только перелистывает книгу, следя за сюжетом и не давая себе труда вникнуть в суть дела; или же просто недостатком верного литературного чутья. С первых страниц видно, что Васильев в высшей степени нервная болезненно-впечатлительная натура (страница 297, строчки от 9-й до 12-й)4. Припадок, напротив, подготовляется постепенно с замечательным искусством; чувствуешь, что Васильев неизбежно кончит чем-нибудь трагическим, и, горячо все время ему сочувствуя, радуешься, что дело обошлось, разрешилось только припадком и он снова будет жить и чувствовать по-прежнему. Наконец, несправедливо мне кажется останавливаться только на Васильеве и сваливать на его голову все свои неудовольствия; главное лицо здесь вовсе не он; не в нем кристаллизируется вся суть дела; оно, главным образом, в высоком человечном чувстве, которое от начала до конца повести все в ней освещает и все оправдывает; меня, по крайней мере, чувство это преследовало все время и хватало за душу. Вечер с сумрачным небом, только что выпавшим и падающим мокрым снегом -- выбран необыкновенно счастливо; он служит как бы аккордом меланхолическому настроению, разлитому в повести, и поддерживает его от начала до конца. Впечатления природы переданы у Вас с большим еще мастерством, чем в других Ваших рассказах; несколько строк всего -- но все так глубоко прочувствовано, так мастерски передано, что точно сам переживаешь впечатление. Страница 296, строки от 6-й до 11-й, просто прелесть!5 Я бесился, что никто не оценил строчку 6-ую на 308 странице;6 и были, говорили мне, еще поэты при чтении в литературном обществе! Но довольно; мне все еще шибко нездоровится и я устаю, когда пишу -- особенно когда горячусь. Поговорим при свидании, которого ожидаю нетерпеливо в январе; так Вы обещали. Портрет для Вас готов и будет послан завтра же. Сестрице Вашей прошу передать мой поклон, а Вас ото всего сердца обнимаю.

Весь Ваш Д. Григорович.

   Петерб. 27 декабр. 1888 года.
  
   Слово, сб. 2-й, с. 213--215.
   1 В письме от 24 декабря 1888 г. Чехов объяснил свою невежливость простым недоразумением: ему показалось, что Григорович не хотел его визита.
   2 Григорович учился вместе с Достоевским в Петербургском инженерном училище.
   3 В. Н. Давыдов читал рассказ Чехова на вечере, устроенном Русским литературным обществом (основано в 1886 г. В Петербурге) 12 декабря 1888 г.
   4 "Припадок" напечатан в сб.: "Памяти В. М. Гаршина", СПб., 1889 (вышел в конце 1888 г.). На отмеченных Григоровичем строчках сказано: "...Васильев, который сторожит каждый свой шаг и каждое свое слово, мнителен, осторожен и малейший пустяк готов возводить на степень вопроса",
   5 На этих строках: "Васильев жил в одном из переулков, выходящих на Тверской бульвар. Когда он вышел с приятелями из дому, было около 11 часов. Недавно шел первый снег, и we в природе находилось под властью этого молодого снега. В воздухе пахло снегом, под ногами мягко хрустел снег, земля, крыши, деревья, скамьи на бульварах -- все было мягко, бело, молодо..."
   6 На этой строке: "И как не стыдно снегу падать в этот переулок!"
  
  

А. П. ЧЕХОВ И В. Г. КОРОЛЕНКО

  
   Владимир Галактионович Короленко (1853--1921) познакомился и начал переписку с Чеховым в 1887 году. Он жил тогда в Нижнем Новгороде, уже пройдя десятилетний путь преследований и скитаний, арестов, ссылок, тюрем за свою связь с революционными деятелями. Первый рассказ Короленко появился В печати одновременно с чеховскими дебютами -- в 1879 году; первый сборник его "Очерков и рассказов" вышел в 1887 году, когда Чехов уже издал две книга -- "Сказки Мельпомены" (1884) и "Пестрые рассказы" (1886). "В то время,-- вспоминал Короленко,-- я уже прочитал рассказы Чехова, и мне захотелось проездом через Москву познакомиться с их автором" (Чехов в восп., с. 137). После встречи с Короленко Чехов написал старшему брату в Петербург: "Скажи Буренину и Суворину, что у меня был Короленко. Я проболтал с ним три часа и нахожу, что это талантливый и прекраснейший человек. Скажи, что, на мой взгляд, от него можно ожидать очень многого" (6 или 7 октября 1887 г.). Просьба имела особый смысл: нововременцы не считали Короленко серьезным писателем, а Суворин, как заметил Чехов в одном из писем, не читает Королепко.
   Человек и писатель яркого общественного темперамента, Короленко "сочувствовал далеко не всему, что было написано Чеховым". Главное -- не сочувствовал тем газетам и журналам, где довелось сотрудничать Чехову, в особенности -- "Новому времени". Однако именно Короленко сумел верно оценить суть И понять "хорошую сторону" чеховской "свободы от партий": "Русская жизнь закончила с грехом пополам один из Своих коротких циклов, по обыкновению не разрешившийся во что-нибудь реальное, и в воздухе чувствовалась необходимость некоторого "пересмотра", чтобы пуститься в путь дальнейшей борьбы и дальнейших исканий. И поэтому самая свобода Чехова от партий данной минуты, при наличности большого таланта и большой искренности, казалась мне тогда некоторым преимуществом" (Чехов в восп., с. 137--138).
   Переписка с Короленко продолжалась до конца жизни Чехова, иногда прерываясь на несколько лет, но всегда возобновляясь на ровно дружественной ноте. Известно 17 писем Чехова и 12 писем Короленко (полностью переписка издана отдельной книгой в 1923 г.).
   На книгах, подаренных Чехову Короленко, есть и пометы, и правка текста. Чехов не только "изучал" манеру Короленко, читая с карандашом "Слепого музыканта", но переделал рассказ "Лес шумит" на свой лад, ослабив романтически приподнятый тон (главным образом путем сокращений). В повести "Слепой музыкант" Чехов отчеркнул места, где проявилась чуждая его собственному стилю субъективность повествования, открытость авторских оценок.
   При всем том Чехов чрезвычайно высоко ценил Короленко как писателя и человека. Вскоре после знакомства Чехов заметил, что в будущем им "не обойтись без точек общего схода". Такими точками "общего схода" стало участие в сборнике "Памяти В. М. Гаршина", где рядом с "Припадком" Чехова напечатан очерк Короленко "На Волге", помощь голодающим крестьянам Нижегородской губернии и, наконец, совместный отказ в 1902 году от звания почетного академика -- в знак протеста против кассации выборов М. Горького.
   6 июля 1904 года, узнав о смерти Чехова, Короленко записал в дневнике: "Я знал Чехова с 80-х годов и чувствовал к нему искреннее расположение. Думаю, что и он тоже. Он был человек прямой и искренний, а иные его обращения ко мне дышали именно личным расположением. В писательской среде эти чувства всегда очень осложняются. Наименее, пожалуй, сложное чувство (если говорить не о самых близких лично и по направлению людях) было у меня к Чехову, и чувство, которое я к нему испытывал, без преувеличения можно назвать любовью" (ЛН, с. 523).
   Тогда же Короленко написал воспоминания "Антон Павлович Чехов", появившиеся в июльской книжке журнала "Русское богатство".
  

ЧЕХОВ -- В. Г. КОРОЛЕНКО

  
   17 октября 1887 г. Москва
  

17 окт.

   Посылаю Вам большое спасибо, уважаемый Владимир Галактионович, за книгу, которую я получил и теперь вновь перечитываю1. Так как мои книги у Вас уже есть, то мне поневоле приходится ограничиться посылкой одного только спасибо.
   Кстати, чтобы письмо вышло не совсем коротко, скажу Вам, что я чрезвычайно рад, что познакомился с Вами. Говорю я это искренно и от чистого сердца. Во-первых, я глубоко ценю и люблю Ваш талант; он дорог для меня по многим причинам. Во-вторых, мне кажется, что если я и Вы проживем на этом свете еще лет 10--20, то нам с Вами в будущем не обойтись без точек общего схода. Из всех ныне благополучно пишущих россиян я самый легкомысленный и несерьезный; я на замечании; выражаясь языком поэтов, свою чистую музу я любил, но не уважал, изменял ей и не раз водил ее туда, где ей не подобает быть. Вы же серьезны, крепки и верны. Разница между нами, как видите, большая, но тем не менее, читая Вас и теперь познакомившись с Вами, я думаю, что мы друг другу не чужды. Прав я или нет, я не знаю, но мне приятно так думать.
   Кстати же посылаю Вам вырезку из "Нового времени"2. Этого Торо, о котором Вы из нее узнаете, я буду вырезывать и беречь для Вас. Первая глава многообещающая; есть мысли, есть свежесть и оригинальность, по читать трудно. Архитектура и конструкция невозможны. Красивые и некрасивые, легкие и тяжеловесные мысли нагромождены одна на другую, теснятся, выжимают друг из друга соки и, того и гляди, запищат от давки.
   Когда приедете в Москву, я вручу Вам этого Topo, a пока прощайте и будьте здоровы.
   Моя пьеса3, вероятно, будет поставлена у Корша. Если да, то о дне постановки сообщу. Быть может, этот день совпадет с днями Вашего приезда в Москву. Тогда милости просим.

Ваш А. Чехов.

  
   Письма, собр. Бочкаревым, с. 34--35; Акад., т. 2, No 318.
   1 Книга "Очерки и рассказы" (М., 1887), с дарственной надписью Короленко, сохранилась в библиотеке Чехова (ДМЧ).
   2 В "Новом времени" (1887, No 4177, 15 октября) был напечатан перевод первой главы из книги Г.--Д. Торо "В лесу", с предисловием А. С. Суворина. Печатать книгу Торо Суворину посоветовал Л. Н. Толстой.
   3 "Иванов".
  

ЧЕХОВ -- В. Г. КОРОЛЕНКО

  
   9 января 1888 г. Москва
  

9 янв.

   Я надул Вас невольно, добрейший Владимир Галактионович: мне не удалось выручить оттиск своей пьесы;1 когда она отпечатается, я вышлю Вам или же вручу ее при свидании, а пока не сердитесь.
   Мне пришла охота отдать переписать и послать Вам письмо старика Григоровича, которое я получил вчера2. Ценю я его по многим причинам на вес золота и боюсь прочесть во второй раз, чтобы не потерять первого впечатления. Из него Вы увидите, что литературная известность и хороший гонорар нисколько не спасают от такой мещанской прозы, как болезни, холод и одиночество: старик кончает жизнь. Из письма Вам станет также известно, что не Вы один от чистого сердца наставляли меня на путь истинный, и поймете, как мне стыдно.
   Когда я прочел письмо Григоровича, я вспомнил Вас, и мне стало совестно. Мне стало очевидно, что я неправ. Пишу это именно Вам, потому что около меня нет людей, которым нужна моя искренность и которые имеют право на нее, а с Вами я, не спрашивая Вас, заключил в душе своей союз.
   С Вашего дружеского совета я начал маленькую повестушку для "Северного вестника". Для почина взялся описать степь, степных людей и то, что я пережил в степи. Тема хорошая, пишется весело, но, к несчастью, от непривычки писать длинно, от страха написать лишнее я впадаю в крайность: каждая страница выходит компактной, как маленький рассказ, картины громоздятся, теснятся и, заслоняя друг друга, губят общее впечатление. В результате получается не картина, в которой все частности, как звезды на небе, слились в одно общее, а конспект, сухой перечень впечатлений. Пишущий, например Вы, поймет меня, читатель же соскучится и плюнет.
   В Питере я прожил 2 1/2 недели и видел многих: В общем вынес впечатление, которое можно свести к тексту: "Не надейтеся на князи, сыны человеческие"...3 Хороших людей видел много, но судей нет. Впрочем, может быть, это к лучшему.
   Жду февральского "Северного вестника", чтобы прочесть Ваше "По пути". Плещеев говорил, что цензура сильно пощипала Вас. С Новым годом! Будьте здоровы и счастливы.

Искренне Вам преданный А. Чехов.

  
   P. S. Ваш "Соколинец"4, мне кажется, самое выдающееся произведение последнего времени. Он написан, как хорошая, музыкальная композиция, по всем тем правилам, которые подсказываются художнику его инстинктом. Вообще в Вашей книге Вы такой здоровенный художник, такая силища, что Ваши даже самые крупные недостатки, которые зарезали бы другого художника, у Вас проходят незамеченными. Например, во всей Вашей книге упрямо отсутствует женщина, и это я только недавно разнюхал.
  
   Письма, собр. Бочкаревым, с. 35--36; Акад., т. 2, No 354.
   1 Пьеса "Иванов" литографировалась в "Театральной библиотеке" Е. Н. Рассохиной.
   2 Письмо из Ниццы от 30 декабря 1887/11 января 1888 г.
   3 Цитата из "Псалтири".
   4 Рассказ вошел в книгу "Очерки и рассказы".
  

В. Г. КОРОЛЕНКО -- ЧЕХОВУ

  
   4 февраля 1888 г. Петербург
  

4 февраля. СПб.

Дорогой Антон Павлович.

   Ужасно жалею, что не мог повидать Вас, проезжая через Москву. Меня вызвали телеграммой, и я принужден был проехать не останавливаясь. Поеду назад -- увидимся непременно.
   А пока -- дело. В редакции "Северного вестника" очень интересуются Вашим рассказом1 и желали бы знать поскорее,-- можно ли поместить его в следующей же, то есть мартовской, книжке. Ввиду сего, не понуждая Вас и не торопя,-- просят только сообщить: сколько приблизительно печатных листов и когда можете прислать. Для редакционных соображений это очень важно, и потому, пожалуйста, отвечайте на сей вопрос телеграммой в редакцию. Мне сказали, что Вам предлагали аванс, но Вы отказываетесь, пока не пришлете. Но как только статья будет прислана,-- Вы, конечно, не стеснитесь взять таковой аванец.
   Пока -- крепко жму руку. Ах, если б Вы знали, что цензура сделала с моим рассказом2. Беднягу Залесского совсем распотрошили и потом сшили по ошибке не так, как следовало: кишки положили в голову, а мозг в брюхо. Вышел человек не вовсе сообразный, -- ей-богу, не я виноват в таком членовредительстве, а цензура. Он у меня был маленечко нецензурен, а теперь вышел невозможен. Впрочем, Вы и сами заметите, что от него осталось, можно сказать, одно ухо,-- а остальное отрезано.
   Ну, еще до свидания.

Ваш Вл. Короленко,

  
   Николай Константинович3 просит во избежание недоразумений прибавить, что если статья не поспеет ко времени, то принуждены будут (быть может) отложить печатание до апрельской книжки. Тем с большей готовностью предлагается аванс.
  
   Чехов и Короленко, с. 29--30.
   1 Рукопись "Степи" была отправлена в Петербург 3 февраля.
   2 "По пути" ("Северный вестник", 1888, No 2).
   3 Н. К. Михайловский.
  

ЧЕХОВ -- В. Г. КОРОЛЕНКО

  
   2 мая 1883 г. Москва
  

2 май.

   В четверг я еду, добрейший Владимир Галактионович, в Украину. Напоминаю Вам о Вашем обещании побывать у меня в конце июля или в августе. Адрес такой: "г. Сумы Харьковской губернии, усадьба А. В. Линтваревой". Маршрут: Москва, Курск, Ворожба, Сумы, извозчик...
   Послал в "Северный вестник" рассказ1 и получил аванс (500 р.).
   Я хотел было поехать в Ярославль и сесть на "Охотника", но 19 число оказалось неудобным2. Если бы я выехал к этому числу, а не раньше, то не вернулся бы в Москву к Пасхе, отсутствие же кого-нибудь в Светлый праздник у моих домочадцев считается смертным грехом.
   Посылали ли Вы Баранцевичу рассказ?3 Он теперь требует рассказ, который не был бы нигде напечатан.
   Я почему-то не в духе и пишу всем ругательные письма. Ответил ругательно Баранцевичу на одно его письмо. Ответил ругательно А. Леману, который прислал мне предложение -- печатать в своих книгах общее объявление о книгах тех из молодых писателей, "которые белее или менее солидарны с нами". Я ответил ему согласием и фразой: "Откуда Вам известно, с кем я солидарен и с кем не солидарен?"4 Вообще замечаю, что мой характер начинает изменяться, и к худшему. Меняется и моя манера писать -- тоже к худшему... Мне сдается, что я утомился, а впрочем, черт его знает...
   Моя семья Вам кланяется.
   Дорогой буду читать Вашего "Слепого музыканта" и изучать Вашу манеру5.
   Везу с собой медикаменты и мечтаю о гнойниках, отеках, фонарях, поносах, соринках в глазу и о прочей благодати. Летом обыкновенно я полдня принимаю расслабленных, а моя сестрица ассистентирует мне. Это работа веселая. Будьте здоровы и богом хранимы.

Ваш А. Чехов.

  
   Письма, собр. Бочкаревым, с. 37--38; Акад., т. 2, No 430.
   1 "Огни".
   2 Короленко приглашал Чехова в Нижний Новгород.
   3 В марте 1888 г. В. М. Гаршин покончил жизнь самоубийством. В память о нем были задуманы два сборника. К. С. Баранцевич обращался к Чехову от имени редакции газеты "Новости", и Чехов 30 марта дал согласие прислать рассказ в сборник "Красный цветок". На другой день о том же просил А. Н. Плещеев от имени редакции "Северного вестника". Попытка объединить сборники не удалась. В "Красный цветок" Чехов послал рассказ "Беглец", ранее уже печатавшийся. В сборнике "Памяти В. М. Гаршина" появился "Припадок".
   4 Известен лишь черновик письма А. И. Ломану (рукой М. П. Чехова; вероятно, под диктовку Чехова) Акад., т. 2, No 429.
   5 Книга Короленко вышла в 1888 г. (изд. журн. "Русская мысль"). В экземпляре, подаренном автором Чехову (ДМЧ), на многих страницах отчеркивания, сделанные Чеховым.
  

ЧЕХОВ -- В. Г. КОРОЛЕНКО

  
   19 февраля 1896 г. Мелихово
  

19 февр. 96.

Лопасня. Моск. губ.

   Дорогой Владимир Галактионович, видите -- я дома; и когда Вы писали Ваше последнее письмо, я был уже далеко от Петербурга1. На вечер в пользу семьи Г. И. Успенского2 я едва ли попаду, так как выбраться из дому теперь мне нелегко и так как, вообще говоря, на вечерах я не читаю. Достаточно мне почитать 3--5 минут, как во рту у меня сохнет, голос сипнет, и я начинаю непрерывно откашливаться.
   У Вукола я не праздновал3. Проездом через Москву был у Льва Толстого и с удовольствием провел у него часа два4.
   "Русское богатство" получаю. Большое Вам спасибо.
   Крепко жму Вам руку.

Ваш душой

А. Чехов.

  
   Когда захотите ехать в Москву, дайте мне знать.
  
   Письма, собр. Бочкаревым, с. 38--39; Акад., т. 6, No 1656.
   1 Чехов уехал в Москву 13 февраля 1896 г.
   2 Предполагался литературный вечер в пользу семьи Г. И. Успенского, безнадежно больного душевной болезнью.
   3 11 февраля 1896 г. на квартире у В. М. Лаврова отмечалась 16-я годовщина "Русской мысли".
   4 В хамовническом доме у Толстого Чехов был 15 февраля. В дневниковой записи Чехова отмечено: "В феврале проездом через Москву был у Л. Н. Толстого. Он был раздражен, резко отзывался о декадентах и часа полтора спорил с Б. Чичериным, который все время, как мне казалось, говорил глупости. Татьяна и Мария Львовны раскладывали пасьянс; обе, загадав о чем-то, попросили меня сиять карты, и я каждой порознь показал пикового туза, и это их опечалило; в колоде случайно оказалось два пиковых туза. Обе они чрезвычайно симпатичны, а отношения их к отцу трогательны. Графиня весь вечер отрицала художника Ге. Она тоже была раздражена" (Акад., Соч., т. 17, с. 221--222).
  

В. Г. КОРОЛЕНКО -- ЧЕХОВУ

  
   Середина ноября 1896 г. Петербург
  

Дорогой Антон Павлович.

   Простите, что не ответил тотчас. Об адресе и имени-отчестве пришлось справляться в редакции. Мельшин -- псевдоним: Петр Филиппович Якубович живет в Кургане (Тобольской губ.)1 -- не смешайте с Кунгуром (Пермской).
   Желаю Вам всего хорошего. Дадите ли Вы нам что-нибудь?2

Ваш Вл. Короленко.

  
   Адрес мой: Пески, 5 ул., д. No 2/4, кв. 18.
  
   Чехов и Короленко, с. 42.
   1 В письме от 8 ноября 1896 г. Чехов спрашивал у Короленко имя и отчество Л. Мельшина, автора "В мире отверженных", чтобы послать ему свой "Остров Сахалин". 2 декабря 1896 г. Якубович писал Чехову: "Ваша книга и сердечная надпись на ней были для меня полной неожиданностью. Говорить ли о том, как мне лестно и отрадно это внимание со стороны писателя, произведения которого всегда возбуждали во мне самый глубокий интерес" (Акад., т. 6, с. 543).
   3 В журнале "Русское богатство" Чехов не печатался.
  

В. Г. КОРОЛЕНКО -- ЧЕХОВУ

  
   14 марта 1902 г. Полтава
  

14 марта 1902 г. Полтава.

Дорогой Антон Павлович.

   Давно уже мы с Вами и не виделись, и но писали друг другу. Теперь хочу Вам написать сразу по двум поводам,-- один, так сказать, чужой, другой -- свой собственный. Начну, по-христиански, с чужого.
   Здесь, в Полтаве, "на родине Гоголя" возникла мысль о сборнике, посвященном его памяти и имеющем предметом -- Малороссию1. Должна войти сюда беллетристика, стихотворения, публицистика, этнография и т. д. Теперь Вы понимаете, куда клонит дело. Меня просили обратиться к Вам и к М. Горькому с просьбой дать что-нибудь небольшое для этого сборника и, во всяком случае, ответить, можно ли рассчитывать на какую-нибудь вещицу из знакомой Вам жизни юга (в "Степи", например, у Вас есть много черточек малорусских). Срок -- до первого ноября. Итак?..
   Теперь другое и труднейшее. Мои товарищи по журналу очень огорчены тем, что у нас никогда нет ни строчки Вашей и -- винят в этом меня2. Не знаю, правы ли они, то есть являюсь ли я в какой-нибудь мере прямой или косвенной причиной этого обстоятельства, но, во-первых, и меня оно очень огорчает, а во-вторых,-- вспоминаю, что Вы когда-то даже обещали мне прислать рассказ. Итак, если у Вас нет никаких специфических причин не появляться в "Русском богатстве", то всем нам вообще, а мне в особенности, было бы очень приятно видеть Вас у себя. Мне это было бы приятно вдвойне -- не только как издателю (что есть совершенная фикция), но и как В. Г. Королонку. Итак, жду, во-первых, ответа, а во-вторых?..
   Вы помните, вероятно, что я был болен. Нервное расстройство и бессонница в Петербурге меня не оставляли. Теперь я переехал в Полтаву, и здесь почти все уже прошло3. Как теперь Ваше здоровье?
   Ну, затем крепко жму Вашу руку и желаю Вам всего хорошего.

Ваш Вл. Короленко.

  
   P. S. Что это за чушь вышла с "кассацией" выборов Горького? Какой смысл кассировать выборы, все значение которых только в факте почетного избрания? А ведь факта этого уничтожить нельзя. Вообще -- гадость.
  
   Чехов и Короленко, с. 44--45.
   1 Сборник в связи с 50-летием со дня смерти Гоголя. Осуществлен не был.
   2 Месяцем раньше Короленко писал Н. К. Михайловскому: "По моему мнению, отсутствие у нас Горького и Чехова объясняется многими обстоятельствами посущественнее того, кто их. приглашает. Я не думаю, чтобы мое приглашение было действительнее, чем Ваше. Да вдобавок -- я и приглашал: Горького еще в Нижнем, через общих знакомых, Чехова уже давно, и даже получил обещания. Если, однако, Вы думаете, что все дело в том, чтобы я написал опять,-- то я это сделаю. Только прежде я попрошу Вас навести справку -- высылается ли Чехову журнал?" (Чехов и Короленко, с. 87).
   3 Короленко переехал из Нижнего Новгорода в Петербург в начале 1896 г. Со второй половины 1900 г. поселился в Полтаве.
  

ЧЕХОВ -- В. Г. КОРОЛЕНКО

  
   19 марта 1902 г. Ялта
  

19 марта 1902 г.

   Дорогой Владимир Галактионович, всю зиму я ровно ничего не делал, так как хворал. Теперь мне легче, я почти здоров, но что будет дальше -- не знаю и потому ничего определенного насчет рассказа в сборник сказать не могу. В июле или в августе сообщу Вам, тогда будет видней. Что же касается "Русского богатства", то я пришлю повесть или рассказ при первой возможности. Этот журнал мне симпатичен, я его люблю и работал бы в нем охотно.
   Сегодня я получил письмо от одного ординарного академика1 такого содержания: "Вчера было особое заседание (вчера -- 11 марта) Разряда изящной словесности, опять в Мраморном дворце, посвященное тому же инциденту с Максимом Горьким. Прочли высочайший выговор, изложенный в словах, что государь "глубоко огорчен" выбором и что министерство народного просвещения предлагает отныне представлять всех кандидатов на усмотрение его и министерства внутренних дел".
   М. Горький, кстати сказать, проживает в настоящее время в Олеизе, сегодня был у меня. Л. Н. Толстой выздоравливает2.
   Желаю Вам всего хорошего, крепко жму руку.
   За письмо, за то, что вспомнили, большое Вам спасибо.

Ваш А. Чехов,

  
   Письма, т. 6, с. 214--215; Акад., т. 10, No 3705.
   1 Письмо Н. П. Кондакова от 12 марта 1902 г. Кондаков постоянно извещал Чехова об инциденте с выборами М. Горького ("Известия АН СССР". Серия литературы и языка. Т. XIX, вып. 1, 1960, с. 38).
   2 Л. Н. Толстой находился в Гаспре; перенес тяжелое воспаление легких.
  

В. Г. КОРОЛЕНКО -- ЧЕХОВУ

  
   10 апреля 1902 г. Петербург
  

10 апреля 1902 г. Петербург.

Дорогой Антон Павлович.

   Из копии моего письма к А. Н. Веселовскому (нашему председателю) Вы увидите сущность академического инцидента, как я его понимаю. Фактические дополнения состоят в следующем: после выборов три раза были созваны заседания Академии. В первом объявлено, что государь чрезвычайно огорчен выбором Пешкова. Во втором, что выборы отменяются, в третьем -- предписано пересмотреть и изменить устав, дабы впредь такие случаи были невозможны. Все это было Академией выслушано, а затем, придя со второго заседания, академики прочитали уже в газетах известное объявление. Это сделано было тоже по высочайшему повелению. В первой редакции (в "Правительственном вестнике") не было заголовка "от Академии наук", и, говорят, государь лично приказал исправить эту "ошибку". Вышло, таким образом, что высочайшее повеление объявлено от нашего имени, как принадлежащее нам (то есть Академии), меяеду тем как Академия не могла даже обсуждать его содержание! Не имея возможности попасть ни на одно из этих трех заседаний (они следовали быстро друг за другом), я приехал сюда и 6 апреля подал Веселовскому свое письмо, которое он передал президенту. Веселовский лично хотел назначить заседание в начале мая (не позже 15-го), но он еще не знает, что скажет князь (который, сказать кстати, 6 апреля, уже по прочтении моего письма, не позволил академику Маркову коснуться в общем собрании этого вопроса).
   Кажется,-- в кратких чертах -- я изложил всю сущность инцидента. Поклонитесь Горькому, покажите это письмо и передайте один экземпляр моего заявления. Возникали разные планы "улажения" конфликта. Один -- устранить 1035 статью и произвести новые выборы, но, по зрелом размышлении, я вижу, что план этот невозможен в полном виде, а в "неполном" неудовлетворителен... Состоял он в том, чтобы сначала устранить действие 1035 статьи, то есть хлопотать об окончании дела, а потом назначить опять выборы и выбрать вторично. В конечном пункте,-- то есть достижении, несмотря на все, той же цели,-- план казался заманчив, но осуществление вызывает много возражений.
   Я был бы очень Вам признателен за несколько слов по существу об этом деле. Думаю, ничего неудобного нет и в прямой переписке, так как дело это "публичное". Я лично свою линию уже определил письмом к Веселовскому: если будет назначено собрание -- я в нем приведу то же соображения, подкрепив их указанием на характер самой 1035 статьи и надзора. Не будет собрания -г я ухожу. По-видимому, некоторые академики желали бы найти выход, разрешающий и принципиальный вопрос. Но удастся ли это?
   Я очень тороплюсь (сегодня уезжаю в Полтаву) и поэтому пишу Вам одному, а уже Вы при свидании передайте, пожалуйста, мой привет Горькому и экземпляр моего заявления. Третий экземпляр посылаю на случай: не решаюсь послать прямо Льву Николаевичу, так как ему, конечно, не до того. Но если бы ему стало лучше и, по Вашим соображениям, он проявил бы интерес к этому вопросу, то передайте ему один экземпляр и вместе мой душевный поклон и пожелание скорого и полного выздоровления.
   Крепко жму Вашу руку и желаю всего хорошего.

Ваш Вл. Короленко.

  
   Напоминаю полтавский свой адрес: Полтава, Александровская ул., д. Старицкого. Можно и кратко: Полтава.
  
   Чехов и Короленко, с. 47--49.
  

ЧЕХОВ -- В. Г. КОРОЛЕНКО

  
   19 апреля 1902 г. Ялта
  

19 апреля 1902, Ялта.

   Дорогой Владимир Галактиопович, жена моя приехала из Петербурга с 39R, совсем слабая, с сильною болью; ходить она не может, с парохода переносили ее на руках... Теперь, кажется, немножко лучше.
   Толстому передавать заявление я не стану. Когда я заговорил с ним о Горьком и об академии, то он проговорил: "я не считаю себя академиком" -- и уткнулся в книгу. Горькому один экземпляр передал, письмо Ваше прочел ему. Мне почему-то кажется, что 25 мая собрания в академии не будет, так как в начале мая все академики уже разъедутся. Мне кажется также, что Горького во второй раз не выберут, ему накладут черняков. Мне бы ужасно хотелось повидаться с Вами, поговорить. Не приедете ли Вы в Ялту? Здесь я буду до 15 мая1. Я бы поехал к Вам в Полтаву, да вот жена расхворалась и пролежит еще, вероятно, недели три. Или увидимся поело 15 мая в Москве, на Волге, за границей? Напишите. Крепко жму Вам руку и желаю всего хорошего. Будьте здоровы.

Ваш А. Чехов.

   Жена кланяется Вам.
  
   Письма, т. 6, с. 218; Акад., т. 10, No 3725.
   1 Короленко приехал в Ялту 24 мая 1902 г. и виделся с Чеховым. Они договорились о совместном уходе из Академии наук.
  

ЧЕХОВ -- В. Г. КОРОЛЕНКО

  
   20 апреля 1902 г. Ялта
  

20 апреля 1902.

   Дорогой Владимир Галактионович, жена моя все еще больна, и я никак не подберу своих мыслей, чтобы написать Вам как следует. Во вчерашнем письме я спрашивал Бас, не увидимся ли мы в апреле или начале мая. Мне кажется, что нам удобнее действовать сообща, и надо сговориться. Мнение Ваше, изложенное в письме к А. Н. Веселовскому, я разделяю вполне, и мне кажется, что на заседании 15 мая, если только оно будет, Вы могли бы сказать слова два-три и от моего имени. Если до 15 мая мы не увидимся, тогда придется списаться.
   У моей жены высокая температура, лежит на спине, похудела. О чем Вы говорили с ней в Петербурге? Она горько жалуется, что все позабыла.
   Крепко жму руку. Будьте здоровы и благополучны.

Ваш А. Чехов.

  
   А. Дерман. Академический инцидент. Симферополь, 1923, с. 40--41; Акад., т. 10, No 3726.
  

В. Г. КОРОЛЕНКО -- ЧЕХОВУ

  
   29 апреля 1902 г. Полтава
  

29 апреля 1902 г. Полтава.

Дорогой Антон Павлович.

   Мне было очень грустно узнать, что Ольга Арнольдовна (кажется, я не перевираю имя-отчество Вашей жены) заболела в дороге. В Петербурге я видел ее слабой, но не больной. В Москве мне показалось, что она мелькнула мимо меня, но когда я пошел искать ее в публике, то не нашел. Передайте ей мой поклон и пожелание здоровья. Она напрасно огорчается, что забыла мои слова,-- в них не было ничего существенного: все нужное написано.
   Опасаюсь, что мне нельзя будет приехать в Ялту, К тому же Веселовский что-то ни словечка не пишет о назначении нашего собрания. Он обещал мне созвать отделение не позже 15 мая, а теперь я получил только извещение о "торжественном собрании" в память Жуковского1 (вероятно, уже получили и Вы). Я ему пишу и прошу ответить определенно о дне предполагаемого заседания. На "измор" я не согласен. Возможно, что никакого заседания он не созовет2, тогда придется, по-моему, просто послать отказ -- и делу конец. Если же, наоборот, заседание будет назначено в первой половине мая, то Вы, конечно, тоже получите извещение. Если можно будет мне заехать до Петербурга,-- заеду, но вернее, что нельзя. Тогда напишите, что Вы думаете. Я, правду сказать, исхода не вижу. С нами поступили как с нашалившими мальчиками. Назад этой своей глупости наверное не возьмут. Значит -- или примириться, или уходить. Я ни в каком случае не примирюсь и, значит, уйду. Если Веселовский хочет назначить наше заседание после 12-го (то есть после торжественного заседания), то, очевидно, это будет своего рода покрытие известным лоском всего инцидента. Академия приступит "к обычному порядку дня". Поэтому-то мне и хочется получить ответ до этого заседания. Кажется мне, дорогой Антон Павлович, что мы с Вами будем только вдвоем. Но -- ведь это все равно по существу дела. Если заседание все-таки состоится и Вы захотите передать мне Ваше мнение, то напишите в общих чертах, что сочтете нужным, и пришлите мне. Я, по обстоятельствам, тогда и передам Ваше заявление вместе со своим.
   Крепко жму Вашу руку. Еще раз -- привет Вашей жене. Надеюсь, ей теперь лучше?

Ваш Вл. Короленко.

  
   Чехов и Короленко, с. 55--56.
   1 В 1902 г. исполнялось 50 лет со дня смерти В. А. Жуковского.
   2 Предположение Короленко оправдалось.
  

В. Г. КОРОЛЕНКО -- ЧЕХОВУ

  
   2 мая 1902 г. Полтава
  

Дорогой Антон Павлович.

   Вчера вечером получил повестку: председательствующий (Веселовский) приглашает "для частной беседы пожаловать в соединенное заседание Отделения и Разряда, имеющее быть 10-го сего мая, в 2 ч. пополудни, в малой конференц-зале Академии наук". Кроме того, К. К. Арсеньев присылает письмо А. А. Шахматова, который пишет: "надеюсь его (т. е. меня) не смутит то, что в повестке будет сказано, что заседание назначается для частного собеседования. Это необходимо для того, чтобы мы были в заседании одни и свободнее могли прийти к какому-нибудь решению".
   Так вот. Правду сказать, я этого не понимаю и вижу в этом лишь тщетную проволочку, но все-таки еду, так как это делается в ответ на мое требование. Езда эта очень мне неудобна, особенно теперь. К сожалению, приехать в Крым тоже никак не могу: 10-е близко, а я все еще не справился с работой. Напишите кратко: мелькает ли у Вас какой-нибудь выход или нет? Я не думаю, что Горького теперь закидали бы черняками, но вообще -- эта комбинация неудобна. Да, наконец, раз уже является возможность такого случая, то, конечно, мы не вправе ставить его в такое положение. Эх, если бы Ольга Арнольдовна была уже здорова и Вам можно было бы доехать хоть до Полтавы немедленно по получении письма! Мы бы сговорились. Теперь же (если сие неосуществимо) напишите все-таки -- видится Вам что-нибудь помимо выхода нашего или нет. Я не вижу ничего. У нас тут, в Полтавщине,-- беспокойно. Из правительственного сообщения Вы знаете о "бунте" крестьян. Мужики разбирали хлеб из экономии -- это главный мотив "бунта". Насилий над людьми почти не было. Усмиряли их жестоко: пороли уже усмиренных и теперь будут уже наказанных еще судить. Теперь всячески ищут "подстрекателей" и из всякой мухи делают слона1.
   Ну, до свидания. Поклонитесь Ольге Арнольдовне, Горькому и Елпатьевскому. Если видаете Толстого, передайте ему мои искренние пожелания скорого выздоровления.

Ваш Вл. Короленко.

   19 2/V 02
   Полтава.
  
   Александровская ул., за губернаторским садом, д. Старицкого. (Это на всякий случай подробный адрес.)
  
   Чехов и Короленко, с. 57--58.
   1 "Подстрекателем" считался и Короленко. 29 апреля 1902 г. он писал Ф. Д. Батюшкову: "Любопытная маленькая подробность: знаете ли, кто пустил эту смуту и бунт. Конечно, "студенты", потом какие-то генералы, разъезжавшие по селам, и еще... В. Г. Короленко... Неожиданная, не правда ли, версия?" (Чехов и Короленко, с. 93).
  

В. Г. КОРОЛЕНКО _ ЧЕХОВУ

  
   4 августа 1902 г, Джанхот
  

4 августа 1902 г.

Дорогой Антон Павлович.

   Пишу это письмо по московскому адресу, хотя теперь Вы уже наверное в другом месте1. 17 июня я Вам телеграфировал, что заявления своего в Академию еще послать не мог. Написал я его еще в Полтаве, но показалось оно мне слишком сердито, и я отложил. Потом мы переехали сюда, в Джанхот, и первые дни я впал в совершенную прострацию от жары, а затем как-то занялся работой2 -- и таким образом пропустил тот срок, когда Вы были в Москве. Теперь мой выход -- уже совершившийся факт. Вот копия с моего письма.
   "В Отделение русского языка и словесности и Разряд изящной словесности Императорской Академии наук.
   6 апреля текущего года я имел честь обратиться к председателю II Отделения с нижеследующим письмом".
   Следует полная копия известного уже Вам письма моего к А. Н. Веселовскому, и затем:
   "К сожалению, официальное заседание, о котором я просил и которое могло бы прийти к какому-нибудь определенному решению, состояться не могло, и вопрос отложен на более или менее неопределенное время.
   Ввиду этого к первоначальному моему заявлению мне придется прибавить немного. Вопрос, затронутый "объявлением", не может считаться безразличным. Статья 1035 есть лишь слабо видоизмененная форма административно-полицейского воздействия, игравшего большую роль в истории нашей литературы. В собрании, считающем в своем составе немало лучших историков литературы, я не стану перечислять всех относящихся сюда фактов. Укажу только на Н. И. Новикова, Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Аксаковых. Все они, в свое время, подвергались административному воздействию разных видов, а надзор над А. С. Пушкиным, мировой славой русской литературы, как это видно из последних биографических изысканий,-- не только проводил его в могилу, но длился еще тридцать лет после смерти поэта {Уже в 70-х годах истекшего века генерал Мезенцев потребовал, по вступлении своем в должность шефа жандармов, списки поднадзорных и вычеркнул из них имя "титулярного советника А. С. Пушкина". (Примеч. В. Г. Короленко.)}. Таким образом начало, провозглашенное в объявлении от имени Академии, проведенное последовательно, должно было бы закрыть доступ в Академию первому поэту России. Этов прошлом. В настоящем же прямым его следствием является то, что звание почетного академика может быть также и отнимаемо внесудебным порядком, по простому подозрению административного учреждения, постановляющего свои решения без всяких гарантий для заподозренного, без права защиты и апелляции, часто даже без всяких объяснений.
   Таково принципиальное значение начала, провозглашенного от имени Академии. Я не считаю уместным касаться здесь общего и юридического значения статьи 1035 и тех, лежащих за пределами литературы соображений, которыми вызвано на этот раз ее применение. Во всяком случае, однако, представляется далеко не безразличным -- вводится ли то или другое начало категорическим распоряжением власти или же оно возлагается на инициативу и нравственную ответственность учено-просветителыюго учреждения, призванного руководиться лишь высшими интересами литературы и мысли.
   Ввиду всего изложенного,-- то есть:
   что сделанным от имени Академии объявлением затронут вопрос, очень существенный для русской литературы и жизни,
   что ему придан вид коллективного акта,
   что моя совесть, как писателя, не может примириться с молчаливым признанием принадлежности мне взгляда, противоположного моему действительному убеждению,
   что, наконец, я не нахожу выхода из этого положения в пределах деятельности Академии,--
   я вижу себя вынужденным сложить с себя нравственную ответственность за "объявление", оглашенное от имени Академии, в единственной доступной мне форме, то есть вместе с званием Почетного Академика.
   Поэтому, принося искреннюю признательность уважаемому учреждению, почтившему меня своим выбором, я прошу вместе с тем исключить меня из списков и более Почетным Академиком не числить.

Вл. Короленко".

  
   Недавно у меня был Ф. Д. Батюшков (которого Вы тоже знаете). Он указал мне неправильность в форме этого письма: нужно было направить его не во II отделение, а к президенту. Это совершенно верно и объясняется полным моим невежеством в области "форм сношений". Ну, это, конечно, простительно, и II отделение, разумеется, должно уже само направить к президенту. Федор Дмитриевич осуждает также и мое прибавление к первому письму, то есть то, что я пустился в рассуждения о внесудебном воздействии и его значении в литературе, не ограничившись первоначальным мотивом, то есть бесцеремонным обращением с нашим мнением и нашими именами. Это объясняется уже моими личными чувствами в отношении "административного порядка". К тому же -- дело ясное, о чем тут идет речь, и я не вижу, почему бы мне и не сказать этого. Во всяком случае -- факт совершился, и я теперь уже "бывший".
   Очень жалею, что Вы не исполнили своего (правда, проблематического) предположения и не завернули к нам, в Джанхот. Теперь здесь очень хорошо и, главное,-- тихо. Кричат только сверчки и цикады (и то совсем не так разнузданно, как в Крыму), да шумят деревья. Людей в нашей щели почти нет. Уезжаем мы отсюда (с сожалением) 17 августа.
   Ольге Леонардовне мой поклон. Жму руку. Всего хорошего.

Ваш Вл. Короленко.

  
   Чехов и Короленко, с. 63--66.
   1 Чехов жил с больной женой в подмосковном имении К. С. Станиславского Любимовке. 14 августа уехал в Ялту.
   2 Короленко готовил III книгу "Очерков и рассказов", вышедшую в 1903 г. (изд. журнала "Русское богатство").
  

ЧЕХОВ -- В. Г. КОРОЛЕНКО

  
   25 августа 1902 г. Ялта
  

25 авг. Ялта.

   Дорогой Владимир Галактионович; где Вы? Дома ли? Как бы ни было, адресую это письмо в Полтаву. Вот что я написал в Академию:
   "Ваше императорское высочество! В декабре прошлого года я получил извещение об избрании А. М. Пешкова в почетные академики; и я не замедлил повидаться с А. М. Пешковым, который тогда находился в Крыму, первый принес ему известие об избрании и первый поздравил его. Затем, немного погодя, в газетах было напечатано, что ввиду привлечения Пешкова к дознанию по 1035 ст. выборы признаются недействительными; причем было точно указано, что это извещение исходит от Академии наук, а так как я состою почетным академиком, то это извещение частью исходило и от меня. Я поздравлял сердечно и я же признавал выборы недействительными -- такое противоречие не укладывалось в моем сознании, примирить с ним свою совесть я не мог. Знакомство с 1035 ст. ничего не объяснило мне. И после долгого размышления я мог прийти только к одному решению, крайне для меня тяжелому и прискорбному, а именно, почтительнейше просить Ваше императорское высочество о сложении с меня звания почетного академика".
   Вот Вам. Сочинял долго, в очень жаркую погоду и лучше сочинить не мог и, вероятно, не могу.
   Приехать было нельзя. Хотелось с женой проехаться по Волге и по Дону, но в Москве она, т. о. жена, тяжело заболела опять; и мы так намучились, что было не до путешествия. Ну, ничего, авось будем живы в будущем году, и тогда я проедусь в Геленджик, о котором, кстати сказать, на днях читал статью в "Историческом вестнике"1.
   Желаю Вам всего хорошего, крепко жму руку. Будьте здоровы и веселы.

Ваш А. Чехов.

  
   Письма, собр. Бочкаревым, с. 40--41; Акад., т. 11, No 3812.
   1 Статья С. И. Васюкова "Геленджик" ("Исторический вестник", 1902, No 8). Джанхот, в котором жил Короленко, расположен недалеко от Геленджика.
  

ЧЕХОВ -- В. Г. КОРОЛЕНКО

  
   15 июля 1903 г. Ялта
  
   Дорогой, любимый товарищ, превосходный человек, сегодня с особенным чувством вспоминаю Вас. Я обязан Вам многим. Большое спасибо.

Чехов.

  
   "Голос минувшего", 1914, No 7, с. 127; Акад., т. 11, No 4142. Приветственная телеграмма в связи с 50-летием Короленко.
  

В. Г. КОРОЛЕНКО -- ЧЕХОВУ

  
   29 июля 1903 г. Полтава
  

29 июля 1903. Полтава.

   Дорогой Антон Павлович. Вернувшись в Полтаву, я нашел среди других две телеграммы с Вашим именем. Одну -- вместе с редакцией "Русской мысли", другую -- просто от Чехова. Эта вторая мне особенно дорога, потому что я отношу ее не к пятидесятилетию и не к юбиляру, а просто к Короленку, который Чехова любит давно (с Садовой Кудриной!) и искренно. Крепко Вас обнимаю. Вы тоже, пожалуйста, примите это не как "ответ на приветствие". Мы как-то мало встречаемся, но мне не раз хотелось сказать Вам то, что говорю теперь. Всего Вам хорошего.

Вл. Короленко.

  
   Передайте мой привет Вашей жене и сестре.-- Я только что вернулся от Серафима Саровского1. Провонял, бедняга, как Зосима у Достоевского, а старик был хороший. Ехал я в поездах, битком набитых богомольцами, потом три дня шел пешком и наконец ночевал в Саровском лесу, в толпе (где нажил изрядный насморк). Много есть умилительного в этом потоке темной веры, и, несомненно, было немало "исцелений". Но меня все время не оставляла мысль о том, что наука не только умнее, но и добрее: требует меньше, дает больше. В Рузаевке одно из первых моих впечатлений было: отец истомленный и исстрадавшийся несет на руках довольно большую девочку в поезд. Это они ехали за исцелением. Последнее мое впечатление была такая же группа в Арзамасе: муж, среднего возраста, выносил с поезда на руках больную жену. Это они возвращались, после страшных трудов и усилий -- без всякого результата. Я никогда не забуду их лиц. Сколько таких страданий и отчаяний приходится на несколько "распубликованных" исцелений... А сколько ухудшений болезни от усталости и лишений, наконец, сколько прямо преждевременных смертей...
   Ну, еще обнимаю.

В. К.

  
   Чехов и Короленко, с. 74--75.
   1 19 июля в Тамбовской губернии происходило торжественное открытие мощей Серафима Саровского. Короленко поехал туда, чтобы уклониться от чествования в Полтаве по случаю его 50-летия.
  
  

А. П. ЧЕХОВ И А. Н. ПЛЕЩЕЕВ

  
   Алексей Николаевич Плещеев (1825--1893) -- известный поэт, участник кружка петрашевцев. Выпустил первую книгу стихов еще в 1846 году и тогда же выступил с рассказами и очерками в духе натуральной школы. В 60-е годы, после ссылки, Плещеев продолжал свои "старые песни на новый лад". Позднее занимался много переводами, газетно-журнальной работой, театром.
   В 1885 году в Петербурге начал выходить "Северный вестник". Плещеев вместе с другими литераторами из "Отечественных записок", закрытых в 1884 году, пришел в новый журнал как редактор стихотворного и беллетристического отделов.
   Горячим почитателем Чехова Плещеев стал, еще не зная его лично. Мемуарист свидетельствует: "Как сейчас вижу благообразную, почти библейскую фигуру старца -- поэта А. Н. Плещеева, беседующего со мной по поводу книжки "В сумерках", только что выпущенной Сувориным. "Когда я читал эту книжку, -- сказал Плещеев,-- передо мной незримо витала тень И. С. Тургенева. Та же умиротворяющая поэзия слова, то же чудесное описание природы..." Особенно нравился ему рассказ "Святою ночью" (Н. В. Дризен. Чехов и его пьесы. -- "Возрождение". Париж, 1929, 15 июля).
   В декабре 1887 года, находясь в Петербурге, Чехов с И. Л. Леонтьевым (Щегловым) посетил Плещеева. Щеглов вспоминал позднее об этой первой встрече: "...не прошло получаса, как милейший Алексей Николаевич был у Чехова в полном "душевном плену" и волновался в свою очередь, тогда как Чехов быстро вошел в свое обычное философски-юмористическое настроение. Загляни кто-нибудь случайно тогда в кабинет Плещеева, он наверное бы подумал, что беседуют давние близкие друзья..." ("Чехов в воспоминаниях современников". М., Гослитиздат, 1954, с. 139).
   Спустя месяц началась переписка, длившаяся всего пять лет, но чрезвычайно интенсивная, содержательная и неизменно дружеская. "Дедушка", "padre" -- такими словами называет Чехов Плещеева в письмах к разным лицам, не скрывая, впрочем, иногда ласковой иронии по отношению к его почитателям, смотревшим на поэта как на "полубога".
   Для "Северного вестника" в январе 1888 года Чехов писал "Степь". Плещеев стал ее первым читателем, еще в рукописи, и восторженным критиком. Ему посылались рассказы, повести и пьеса "Иванов" (вторая редакция), появившиеся затем в журнале. В письмах к Плещееву делился Чехов замыслом романа, над которым работал в конце 80-х годов, ему давал читать первые главьт. 7 марта 1889 года Чехов написал Плещееву: "Свой роман посвящу я Вам... в мечтах и в планах моих Вам посвящена моя самая лучшая вещь".
   Человек необыкновенной искренности и душевной чистоты, Плещеев особенно высоко ценил в Чехове его правдивость и внутреннюю независимость. Он не скрывал от Чехова резко отрицательного отношения к "Новому времени" да и к самому Суворину, с которым был знаком с 60-х годов. В письмах к Чехову Плещеев был всегда откровенен, и его суждения (даже если они были критическими, как об "Именинах" или "Лешем") никогда не задевали Чехова. Человек старой литературной школы, Плещеев бывал смущен "неясностью" авторской позиции в чеховских рассказах и особенно в повестях. Чехов в письмах к "padre" прямо и достойно возражал, разъясняя свои взгляды и убеждения.
   15 июля 1888 года Плещеев написал Чехову: "Ужасно я люблю получать от Вас письма. Не в комплимент Вам будь сказано, столько в них всегда меткого остроумия, так хороши все Ваши характеристики и людей и вещей, что их читаешь как талантливое литературное произведение; и эти качества, в соединении С мыслью, что тебя помнит и расположен к тебе хороший человек, делают Ваши письма очень ценными" (Слово, сб. 2-й, С. 250).
   Сохранилось 60 писем Чехова и 53 письма Плещеева. Первая публикация писем Чехова, появившаяся вскоре после ого смерти, состояла из писем к Плещееву и была подготовлена сыном поэта, тоже литератором и журналистом, Александром Алексеевичем (журнал "Петербургский дневник театрала", 11, 18 июля и 24, 28 ноября 1904 г.). Отрывки из других писем публиковались в 1904 и 1905 годах в газетах "Новое время" и "Слово" (в примечаниях к отдельным письмам эти публикации специально не оговариваются). Полностью письма Чехова к Плещееву вошли в 6-томное собрание, выпущенное М. П. Чеховой. Несколько писем Плещеева опубликованы: Слово, сб. 2-й, затем: Записки ГБЛ, вып. 6-й, и ЛН.
  

ЧЕХОВ -- А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

  
   19 января 1888 г. Москва
  

19 январь.

Дорогой Алексей Николаевич!

   С Новым годом, с новым счастьем! Многие лета Вам здравствовать. Искренность моих благопожеланий и моя преданность Вам пусть послужат для меня смягчающим вину обстоятельством, и Вы простите мне запоздалость моего поздравления.
   Я к Вам с просьбой. На днях я получил письмо от литератора Николая Аполлоновича Путяты, сотрудника московских газет, переводчика и негласного редактора когда-то существовавших журналов "Свет и тени", "Мирской толк" и "Европейская библиотека", автора кое-каких книжек и проч. ... Он жалуется на безвыходное положение и слезно просит меня, не могу ли я написать кому-нибудь в Питер, чтобы за него походатайствовали в Литературном фонде? Его просьбу исполняю я тем охотнее, что лечу его, вижу его непроходимую бедность и верую в неизлечимость болезни. Он болен чахоткой. Служит он корректором в "Московских ведомостях", но по болезни работать ему приходится мало или через силу, и скоро, вероятно, ему откажут от места.
   Услугами Литературного фонда он уже пользовался два раза. Его адрес: Типография "Московских ведомостей".
   Теперь два слова о себе. Я здравствую, работаю и скучаю. Пишу я теперь повестушку для толстого журнала и, как только кончу, пришлю ее Вам: буду просить Вас протежировать мне в "Северном вестнике". Описываю я степь. Сюжет поэтичный, и если я не сорвусь с того тона, каким начал, то кое-что выйдет у меня "из ряда вон выдающее". Чувствую, что есть в моей повестушке места, которыми я угожу Вам, мой милый поэт, но в общем я едва ли потрафлю... Выйдет у меня 4--5 печатных листов; из них два листа заняты описаниями природы и местностей -- скучно!
   Ах, как бы я хотел попасть к Вам в мартовскую книжку! Весь январь я работаю над "Степью", ничего больше не пишу, а потому разорился в пух и прах. Если "Степь" будет напечатана позже марта, то я взвою волком. Вышлю я ее Вам к 1 февраля. Если Вы предвидите, что в мартовской книжке места не будет, то, дорогой мой, дайте мне знать; я не буду спешить со "Степью" и нацарапаю ради гонорара что-нибудь в "Новое время" и "Петербургскую газету".
   Писать большое очень скучно и гораздо труднее, чем писать мелочь. Вы прочтете и увидите, какую уйму трудностей пришлось пережить моему неопытному мозгу.
   Прощайте и будьте счастливы. Почтение всему Вашему радушному семейству. Если позволите, обнимаю Вас и пребываю неизменно и искренно преданным

Чеховым.

  
   Москва, Кудринская Садовая, д. Корнеева.
  
   Письма, т. 2, с. 9--И; Акад., т. 2, No 300.
  

А. Н. ПЛЕЩЕЕВ -- ЧЕХОВУ

  
   21 января 1888 г. Петербург
  

Петерб. 21 января.

   Дорогой Антон Павлович. Ужасно меня обрадовало Ваше письмецо. А то -- уехал человек и как в воду канул1. Ни слуху ни духу. Брата Вашего как-то встретил -- давно уже,-- спрашивал, пишете ли Вы,-- он ответил, что писали раз только и немного. Даже в "Новом времени" ни одного рассказа Вашего не встречалось. Думаю себе -- все ли ладно у Вас дома, или не захворали ли... К счастью -- все объясняется наилучшим образом... Вы написали или почти написали большую вещь. Хвала и честь Вам! Ждем ее с великим нетерпением. Она, конечно, пойдет в марте; только пожалуйста вышлите к 1-му. Если Вам нужны будут деньги в виде аванса, до появления повести, то они будут Вам высланы с удовольствием... Это было бы в высшей степени грустно, если бы Вы отложили "Степь" и принялись за маленькие вещицы ради гонорара, для какой-нибудь петербургской газеты. Не разбрасывайтесь Вы так, голубчик! Разве Вы не можете давать и Ваши маленькие вещицы в журнал? По три, даже по два рассказца в книжке можно печатать, как делал Тургенев с своими "Записками охотника". Деньги всегда можно будет Вам выслать вперед. Ведь дают же уйму денег Успенскому, который из долгов не выходит во всех редакциях. Мне больно, что Вы написали столько прелестных, истинно художественных вещей -- и пользуетесь меньшей известностью, чем писатели, недостойные развязать ремня у Ваших ног. И все это благодаря каким-нибудь паршивым газеткам, которые сегодня прочтут и завтра употребят на обертку, да и читает-то какая публика! Не могу Вам сказать -- как мне хочется поскорей прочесть Вашу "Степь". Почему это Вы думаете, что "в общем Вы мне не потрафите"? Не может этого быть, и не желаю я этому верить. А описания природы -- такие, какие у Вас да у Тургенева встречаются, разве могут быть скучными... по крайней мере для нашего брата "пииты" да и вообще для каждого читателя, у которого есть чувство природы. Большинство публики, "толпа", правда, не совсем долюбливают эти описания; но ведь у Вас, вероятно, не сплошь же, не подряд два листа заняты этими описаниями, а вперемежку с действием. Да наконец -- для этой толпы найдется в журнале другое чтение: переводные романы; не подлаживаться под ее вкусы художникам и редакции! Пришлите Вашу рукопись хоть ко мне, хоть прямо в редакцию, но в последнем случае (более удобном в том отношении, что мне не надо будет ехать за ним на почту, свидетельствовать повестку в полиции и пр.) напишите только на посылке: от кого. Когда я сказал редакторше2 о Вашем письме, она чрезвычайно обрадовалась и поручила Вам написать, чтобы Вы не стеснялись "денежным вопросом". Она очень огорчилась и была, по справедливости, недовольна тем, что ее с Вами не познакомили, не пригласили к Михайловскому, когда Вы там были. Михайловский вносит в журнал ужасно "кружечный" исключительный характер, что мне до крайности противно {Это между нами. (Примеч. А. Н. Плещеева.)}. В мартовской книжке как раз очистилось место, потому что повесть Короленки3, которую предполагалось поместить в ней, пойдет в феврале... Книжка выходит аккуратно 1-го числа, потому я и тороплю Вас к 1-му февралю.
   Относительно Путяты -- непременно буду настаивать на пособии ему. Заседание в понедельник. Обращался ли Путята с прошением в Фонд? Если нет -- то скажите, чтоб немедленно написал. Письмо еще может прийти в понедельник; оно должно быть адресовано или к Председателю (Ник. Степ. Таганцев, Кирочная, 3) или к кому-нибудь из членов комитета, хоть ко мне, это все равно. При делах Фонда непременно должно находиться прошение. Но только предвижу, что дадут немного...4 В настоящий момент в кассе денег мало; а просьб, вероятно, будет, как и всегда, уйма.
   Крепкое Вам спасибо, дорогой Антон Павлович, за все Ваши пожелания и за поклон семье моей, которая, в свой черед, просит меня передать Вам ее сердечный привет и просьбу не забывать ее. Помните Ваше обещание приехать к нам, когда будете в Петербурге -- с сестрой. В на всех у меня произвели "чарующее" впечатление.
   Жму Вашу руку и желаю Вам всего, всего лучшего. Островский5 тоже пишет мне, что Вы к нему не заходите, о чем он скорбит. Поверьте мне, что это человек превосходный, простой, душевный и с огромным художественным пониманием. Из него бы мог выйти отличный критик... если б у него только было больше веры в себя. Леонтьева вижу редко. Был без Вас раза два, не больше. Вот какое письмище навалял!

Ваш душевно А. Плещеев.

  
   P. S. Как мне хочется на масленицу в Москву катнуть!
  
   Слово, сб. 2-й, с. 235--238.
   1 Чехов был в Петербурге 30 ноября -- 14 декабря 1887 г.
   2 А. М. Евреиновой.
   3 "По пути".
   4 Литературный фонд выделил 75 руб. (см. письмо Чехова от 5 февраля 1888 г., с. 328).
   5 Брат драматурга, Петр Николаевич.
  

ЧЕХОВ -- А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

  
   23 января 1888 г. Москва
  

23 янв.

   Милый и дорогой Алексей Николаевич, большое Вам спасибо за Ваше доброе, ласковое письмецо. Как жаль, что оно не пришло тремя часами раньше! Представьте, оно застало меня за царапаньем плохонького рассказца для "Петербургской газеты"...1 Ввиду предстоящего первого числа с его платежами я смалодушествовал и сел за срочную работу. Но это не беда. На рассказ потребовалось не больше полудня, теперь же я могу продолжать свою "Степь". В своем письмо Вы оказали моей повестушке такой хороший прием, что я боюсь... Вы ждете от меня чего-то особенного, хорошего -- какое поле для разочарований! Робею и боюсь, что моя "Степь" выйдет незначительной. Пишу я ее не спеша, как гастрономы едят дупелей: с чувством, с толком, с расстановкой. Откровенно говоря, выжимаю из себя, натужусь и надуваюсь, но все-таки в общем она не удовлетворяет меня, хотя местами и попадаются в ней "стихи в прозе". Я еще не привык писать длинно, да и лепив. Мелкая работа меня избаловала.
   Кончу "Степь" к 1--5 февраля, не раньше и не позже. Пришлю ее непременно на Ваше имя, так как, дебютируя в толстых журналах, я хочу просить Вас быть моим крестным батькой. Вам не придется ездить в почтамт и засвидетельствовать повестку, так как вышлю я Вам посылку "с доставкой". Вы только заплатите четвертак, который я буду Вам должен. Ради бога, простите за беспокойство! У Вас и так много забот, а тут я еще одолеваю Вас своими пустяками, да еще покушаюсь на четвертак...
   Островский мне очень и очень понравился. С ним не только не скучно, но даже весело... Да, он годился бы в критики. Он имеет хорошее чутье, массу читал, по-видимому, очень любит литературу и оригинален. Я уловил несколько оброненных им определений, которые целиком можно было бы напечатать в учебнике "Теория словесности". Я к нему обязательно побегу, как только покончу со "Степью". После того как я поговорил с ним, о моем выкидыше "Иванове", я узнал цену, какую имеют для нашего брата такие люди.
   Что Леонтьев? Милый он человечина, симпатичный, теплый и талантливый, но любит падать духом и куксить. Его постоянно нужно возбуждать извне и заводить, как часы... Мы переписываемся. Он величает меня в письмах почему-то Эгмонтом, а я, чтоб не оставаться в долгу, окрестил его Альбой2.
   До весны я побываю в Питере, а весной укачу куда-нибудь в тепло. Поедемте!
   Во всех наших толстых журналах царит кружковая, партийная скука. Душно! Не люблю я за это толстые журналы, и не соблазняет меня работа в них. Партийность, особливо если она бездарна и суха, не любит свободы и широкого размаха.
   Прощайте, мой дорогой. Еще раз спасибо Вам. Поклонитесь Вашему семейству, общим знакомым и приезщайте на масленицу. Поедим блинов... Прихватите с собой Щеглова.
   Будьте здоровы и счастливы.

Ваш А. Чехов.

  
   Письма, 1. 2, с. 14--16; Акад., т. 2, No 362.
   1 "Спать хочется".
   2 Граф Эгмонт и герцог Альба -- герои трагедии Гете "Эгмонт", поставленной в сезон 1887/1888 г. Александринским театром. И. Л. Леонтьев (Щеглов) писал Чехову 22 декабря 1887 г.: "Называю Вас Эгмонтом, потому что Леночка Плещеева находит Вас таковым на карточке, от которой в восторге" (Акад., т. 2, с. 448).
  

ЧЕХОВ -- А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

  
   3 февраля 1888 г. Москва
  

3-го февраля.

Здравствуйте, дорогой Алексей Николаевич!

   "Степь" кончена и посылается. Не было ни гроша, и вдруг алтын. Хотел я написать два-три листа, а написал целых пять. Утомился, замучился от непривычки писать длинно, писал не без напряжения и чувствую, что наерундил немало.
   Прошу снисхождения!!
   Сюжет "Степи" незначителен; если она будет иметь хоть маленький успех, то я положу ее в основание большущей повести и буду продолжать. Вы увидите в ней не одну фигуру, заслуживающую внимания и более широкого изображения.
   Пока писал, я чувствовал, что пахло около меня летом и степью. Хорошо бы туда поехать!
   Ради бога, дорогой мой, не поцеремоньтесь и напишите, что моя повесть плоховата и заурядна, если это действительно так. Ужасно хочется знать сущую правду.
   Если редакция найдет ее годной для "Вестника", то я очень рад служить ей и ее читателям. Похлопочите, чтобы моя "Степь" вся целиком вошла в один номер, ибо дробить ее невозможно, в чем Вы сами убедитесь по прочтении. Попросите оставить для меня несколько оттисков. Я хочу послать Григоровичу, Островскому... Насчет аванса у нас уже был разговор. Скажу еще только, что чем раньше я получу его, тем лучше, ибо я зачах, как блоха в вейнбергском анекдоте1. Если издательница спросит о цифре гонорара, то скажите ей, что я полагаюсь на ее волю, в глубине же души, грешный человек, мечтаю о двухстах за лист.
   Простите за беспокойство. Авось, коли живы будем, судьба даст мне счастливый случай отплатить Вам хорошей услугой!
   "Степь" писана на отдельных четвертухах. Когда получите посылку, обрежьте ниточки. Прощайте и будьте счастливы.
   Я отдыхаю. Завтра побегу к Островскому. Кланяйтесь Вашей семье и Щеглову.

Душевно преданный

дебютант

Антуан Чехов.

  
   Моя "Степь" похожа не на повесть, а на степную энциклопедию.
  
   Письма, т. 2, с. 1С--17; Акад., т. 2, No 364.
   1 П. И. Вейнберг выступал на эстраде с устными рассказами.
  

ЧЕХОВ -- А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

  
   5 февраля 1888 г. Москва
  

5 февраль.

   Большое Вам спасибо, дорогой Алексей Николаевич! Вчера я получил и отвез Путяте 75 руб. Эти деньги пришли очень кстати, так как Путята хотя и лежит в постели, но быстро и широко шагает к могилке.
   Получили ли мою "Степь"? Забракована она или же принята в лоно "Северного вестника"? Я послал Вам ее вчера не посылкой, как предполагал раньше, а заказною бандеролью -- этак скорее дойдет. Не опоздал ли я?
   Жажду прочесть повесть Короленко. Это мой любимый из современных писателей. Краски его колоритны и густы, язык безупречен, хотя местами и изыскан, образы благородны. Хорош и Леонтьев... Этот не так смел и красив, но теплее Короленко, миролюбивее и женственней... Только -- аллах керим! -- зачем они оба специализируются? Первый не расстается со своими арестантами, а второй питает своих читателей только одними обер-офицерами... Я признаю специальность в искусстве, как жанр, пейзаж, историю, понимаю я амплуа актера, школу музыканта, но не могу помириться с такими специальностями, как арестанты, офицеры, попы... Это уж не специальность, а пристрастие. У вас в Питере не любят Короленко, у нас не читают Щеглова, но я сильно верю в будущность обоих. Эх, если б у нас была путевая критика!
   Масленица на носу. Вы почти обещали приехать, и я жду Вас.
   Сегодня бенефис Давыдова1. Ставит он "Мещанина во дворянстве". Будет душно, тесно и шумно. После спектакля я всю ночь буду кашлять. Разучился я ходить по театрам.
   Если моя "Степь" не забракована, то при случае замолвите словечко, чтобы мне высылали "Северный вестник". Мне очень хочется почитать "По пути" Короленко.
   Я надоел Вам своими письмами.
   До свиданья! Почтение всему Вашему семейству.

Весь Ваш душевно А. Чехов.

   Письма, т. 2, с. 21--22; Акад., т. 2, No 369.
   1 В театре Ф. А. Корша.
  

А. Н. ПЛЕЩЕЕВ -- ЧЕХОВУ

  
   8 февраля 1888 г. Петербург
  

8 февраля. Петерб,

   Голубчик Антон Павлович. "Степь" отдана в набор -- пойдет вся целиком. Завтра высылается аванс в 300 руб. (не мало ли? Тогда напишите). Прочитал я ее с жадностью. Не мог оторваться, начавши читать. Короленко тоже... Это такая прелесть, такая бездна поэзии, что я ничего другого сказать Вам не могу и никаких замечаний не могу сделать -- кроме того, что я в безумном восторге. Это вещь захватывающая, и я предсказываю Вам большую, большую будущность. Что за бесподобные описания природы, что за рельефные, симпатичные фигуры... Этот отец Христофор, Егорушка, все эти возчики: Пантелей, парень, влюбленный в жену, певчий... да и все решительно. Некоторые фигуры требуют действительно более широкого развития, т. е. я хочу сказать, что в них есть материал для этого и что жаль с ними расставаться... все хочется, чтоб они еще раз встретились в повести... Ведь, например, на озорнике Дымове можно я не знаю какую драму создать... Продолжайте Христа ради историю Егорушки. Я глубоко убежден, что вещь эту ожидает огромный успех. Пускай в ней нет того внешнего содержания -- в смысле фабулы, которое так дорого толпе, но внутреннего содержания зато неисчерпаемый родник. Поэты, художники с поэтическим чутьем должны просто с ума сойти. И сколько разбросано тончайших психологических штрихов. Одним словом, я давно ничего не читал с таким огромным наслаждением. Сегодня в редакции мы только и толковали что о Вас... Редакция вся к Вам относится наилучшим образом и просит Вас без церемоний заявлять Ваше желание насчет гонорара... Если эта цена кажется Вам недостаточной, просите прямо, что Вы желаете. Я уверен, что Вы в самом скором времени будете получать по 300 р. и что в будущем этим не ограничится. Короленке я прочел из Вашего письма Ваш лестный отзыв о нем (разумеется, кроме сравнения с Щегловым). Он завтра уезжает, пробудет в Москве дня четыре и будет у Вас. В этот приезд я с ним провел более времени, чем в прошедший, и он мне еще более понравился, чем прежде. Что это хороший вполне и очень умный человек -- я знал; но он мне казался замкнутым, сдержанным, недостаточно простым, как будто несколько исключительным и сухим, но на этот раз он был экспансивнее, и я от прежнего своего мнения -- положительно отказываюсь. Это очень нежная и чистая, целомудренная душа; вместе с тем это твердый, закалившийся в испытаниях человек, с стойкими убеждениями. Его очень хочется узнать короче. Вас он очень ценит.
   Ах! Если бы мы могли втроем совершить предполагаемое путешествие по Волге! Это теперь моя заветнейшая мечта. Как бы то ни было, но уж употреблю все силы вырваться летом из анафемского Петербурга; даже не летом, а весной. Я рад, что Вы такого мнения об Островском; а он мне с грустью писал, что он Вам, вероятно, показался скучным и что он это вполне понимает. Он очень склонен к хандре и не знает себе цены... Помимо ума весьма выдающегося -- он обладает чрезвычайно любящим сердцем. Недостаток веры в себя, может быть -- большое самолюбие, отчасти и лень -- были причиной того, что он не утилизировал как следует своих сил. Это часто его грызет, и он уходит в свою нору, как сурок. С людьми сближается очень туго. Хотя я часто упрекал его за то, что он не пишет, и даже раз мне удалось было засадить его за критическую работу... Тогда только начинался "Северный вестник"1, и я думал, что из него может выйти нечто новое, не шаблонное. Но он вскоре сделался тем же, чем были и "Отечественные записки", так как в нем сгруппировались все их сотрудники. А взгляды Островского на искусство совсем расходятся с ними. И ни в одном журнале теперь не нашлось бы ему места -- как человеку, стоящему вне существующих журнальных партий... Вот только в политических идеалах я с ним расхожусь; и стараюсь всегда избегать с ним разговора на эту тему.
   Масленица на носу; но дела мои не таковы, чтобы я мог приехать к Вам на блины. И именин своих не справляю нынче, хотя у меня обыкновенно собиралась в этот день (12-го) многочисленная компания. Кредиторы рвут, как собаки.
   Были ли на бенефисе Давыдова? Как он играл Мещанина во дворянстве?
   Вместе с деньгами высылается Вам и "Северный вестник" -- не в счет гонорара, а даром, конечно...
   Крепко-накрепко жму Вашу руку. Будьте здоровы, веселы, бодры духом. Если у Вас напишется маленький рассказ или два или три -- все высылайте; и сейчас же получите деньги. Как это жаль, что Вас не было здесь -- при Короленко, мы бы втроем отлично провели денек. Щеглова все еще не видал. Но устроил ему дельце с "Русской мыслью".

Ваш сердечно А. Плещеев.

  
   Слово, сб. 2-й, с. 238--241.
   1 "Северный вестник" начал выходить в 1885 г.
  

ЧЕХОВ -- А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

  
   9 февраля 1888 г. Москва
  

9 февраля.

   Сейчас из конторы Юнкера принесли мне 500 целковых, дорогой Алексей Николаевич! Очевидно, это из "Северного вестника", ибо больше получить мне неоткуда. Merci!
   Последнее Ваше письмо меня безгранично порадовало подбодрило. Я согласился бы всю жизнь не пить вина И не курить, но получать такие письма. Предпоследнее же, на которое я ответил Вам телеграммой, меня обескуражило1. Мне стало неловко и совестно, что я вынудил Вас говорить о гонораре. Деньги мне очень нужны, но говорить о них, да еще с хорошими людьми, я терпеть не могу. Ну их к черту! Жалею, что я не показался Вам достаточно ясным в том месте моего письма, где я говорил, что в денежных делах полагаюсь на волю издательницы и что мечтаю получить 200 руб. О требованиях или непременных условиях с моей стороны не было и речи, а об ультиматуме и подавно. Если я заикнулся в скобках о 200 руб., то потому, что совсем незнаком с толстожурнальными ценами и что цифру 200 не считал слишком большой. Я мерил по нововременской мерке, т. е., оценивая "Степь", старался получить не больше и не меньше того, что платит мне Суворин (15 коп. строка), но и в мыслях у меня не было сочинять ультиматумы. Я всегда беру только то, что мне дают. Даст мне "Северный вестник" 500 за лист -- я возьму, даст 50 -- я тоже возьму.
   На обещание поместить "Степь" целиком и высылать журнал я отвечаю обещанием угостить Вас отличнейшим донским, когда мы будем ехать летом по Волге. К несчастью, Короленко не пьет, а не уметь пить в дороге, когда светит луна и из воды выглядывают крокодилы, так же неудобно, как не уметь читать. Вино и музыка всегда для меня были отличнейшим штопором. Когда где-нибудь в дороге в моей душе или в голове сидела пробка, для меня было достаточно выпить стаканчик вина, чтобы я почувствовал у себя крылья и отсутствие пробки.
   Значит, завтра у меня будет Короленко2. Это хорошая душа. Жаль, что его "По пути" ощипала цензура. Художественная, но заметно плешивая вещь (не цензура, а "По пути"). Зачем он отдал ее в цензурный журнал? Во-вторых, зачем назвал "святочным рассказом"?
   Спешу засесть за мелкую работу, а самого так и подмывает взяться опять за что-нибудь большое. Ах, если бы Вы знали, какой сюжет для романа сидит в моей башке! Какие чудные женщины! Какие похороны, какие свадьбы! Если б деньги, я удрал бы в Крым, сел бы там под кипарис и написал бы роман в 1--2 месяца. У меня уже готовы три листа, можете себе представить! Впрочем, вру: будь у меня на руках деньги, я так бы завертелся, что все романы полетели бы вверх ногами.
   Когда я напишу первую часть романа, то, если позволите, пришлю Вам на прочтение, но не в "Северный вестник", ибо мой роман не годится для подцензурного издания. Я жаден, люблю в своих произведениях многолюдство, а посему роман мой выйдет длинен. К тому те люди, которых я изображаю, дороги и симпатичны для меня, а кто симпатичен, с тем хочется подольше возиться.
   Что касается Егорушки, то продолжать его я буду, по не теперь. Глупенький о. Христофор уже помер. Гр. Драницкая (Браницкая) живет прескверно. Варламов продолжает кружиться. Вы пишете, что Вам понравился Дымов, как материал... Такие натуры, как озорник Дымов, создаются жизнью не для раскола, не для бродяжничества, не для оседлого житья, а прямехонько для революции... Революции в России никогда не будет, и Дымов кончит тем, что сопьется или попадет в острог. Это лишний человек.
   В 1877 году я в дороге однажды заболел перитонитом (воспалением брюшины) и провел страдальческую ночь на постоялом дворе Моисея Моисеича. Жидок всю ночь напролет ставил мне горчичники и компрессы3.
   Видели ли Вы когда-нибудь большую дорогу? Вот куда бы нам махнуть! Кресты до сих пор целы, но не та уже ширина; по соседству провели чугунку, и по дороге теперь почти некому ездить: мало-помалу порастает травой, а пройдет лет 10, она совсем исчезнет или из гиганта обратится в обыкновенную проезжую дорогу.
   Хорошо бы захватить с собой и Щеглова. Он совсем разлимонился и смотрит на свою литературную судьбу сквозь копченое стекло. Ему необходимо подышать свежим воздухом и поглазеть новых людей.
   Завтра я гуляю на свадьбе у портного, недурно пишущего стихи и починившего мне из уважения к моему таланту (honoris causa) {по заслугам (лат.).} пиджак4.
   Я надоел Вам своими пустяками, а посему кончаю. Будьте здоровы. Кредиторам Вашим от души желаю провалиться в тартарары... Племя назойливое, хуже комаров.

Душевно Ваш

А. Чехов.

   Нет ли у "Северного вестника" обычая высылать авторам корректуру?
  
   Письма, т. 2, с. 23--26; Акад., т. 2, No 372.
   1 Письмо от 5 февраля 1888 г. (ЛН, с. 308) -- о размере гонорара за "Степь". Ответная телеграмма Чехова неизвестна.
   2 В. Г. Короленко был у Чехова 14 февраля.
   3 Болезнь случилась в августе 1875 г. по дороге из имения И. П. Селиванова в Таганрог. Воспоминания о ночи, проведенной на постоялом дворе, отразились в повести "Степь".
   4 Речь идет о поэте И. А. Белоусове. На его свадьбе шафером был Н. Д. Телешов, познакомившийся в этот день с Чеховым (Н. Телешов. Избранные сочинения, т. 3. М, Гослитиздат, 1956, с. 75-79).
  

ЧЕХОВ -- А. И. ПЛЕЩЕЕВУ

  
   6 марта 1888 г. Москва
  

6 марта.

   Сегодня, дорогой Алексей Николаевич, я прочел 2 критики, касающиеся моей "Степи": фельетон Буренина и письмо П. Н. Островского1. Последнее в высшей степени симпатично, доброжелательно и умно. Помимо теплого участия, составляющего сущность его и цель, оно имеет много достоинств, даже чисто внешних: 1) оно, если смотреть на него как на критическую статейку, написано с чувством, с толком и с расстановкой, как хороший, дельный рапорт; в нем я не нашел ни одного жалкого слова, чем оно резко отличается от обычных критических фельетонов, всегда поросших предисловиями и жалкими словами, как заброшенный пруд водорослями; 2) оно до крайности понятно; сразу видно, чего хочет человек; 3) оно свободно от мудрствований об атавизме, паки бытии и проч., просто и холодно трактует об элементарных вещах, как хороший учебник, старается быть точным и т. д. и т. д.,-- всего не сочтешь... Я прочел письмо Петра Николаевича три раза и жалею теперь, что он прячется от публики. Среди журнальных работников он был бы очень нелишним. Важно не то, что у него есть определенные взгляды, убеждения, мировоззрение -- все это в данную минуту есть у каждого человека,-- но важно, что он обладает методом; для аналитика, будь он ученый или критик, метод составляет половину таланта.
   Завтра я поеду к Петру Николаевичу и предложу ему одну штуку. Я напомню ему двенадцатый год и партизанскую войну, когда бить француза мог всякий желающий, не надевая военного мундира; быть может, ему понравится моя мысль, что в наше время, когда литература попала в плен двунадесяти тысяч лжеучений, партизанская, иррегулярная критика была бы далеко не лишней. Не захочет ли он, минуя журналы и газеты, выскочить из засады и налететь наскоком, по-казацки? Это вполне исполнимо, если вспомнить о брошюрочном способе. Брошюра теперь в моде; она недорога и легко читается. Попы это поняли и ежедневно бомбардируют публику своими фарисейскими отрыжками. Петр Николаевич в убытке не будет.
   Теперь -- как Ваше здоровье? Выходите ли Вы на воздух? Если судить по критике Буренина о Мережковском2, то у Вас теперь 15--20R мороза... Холодно чертовски, а ведь бедные птицы уже летят в Россию! Их гонят тоска но родине и любовь к отечеству; если бы поэты знали, сколько миллионов птиц делаются жертвою тоски и любви к родным местам, сколько их мерзнет на пути, сколько мук претерпевают они в марте и в начале апреля, прибыв на родину, то дашго бы воспели их... Войдите Вы в положение коростеля, который всю дорогу не летит, а идет пешком, или дикого гуся, отдающегося живьем в руки человека, чтобы только не замерзнуть... Тяжело жить на этом свете!
   Я приеду в Питер в начале поста, через 2--3 дня после того, как получу из "Северного вестника" гонорар. Если во вторник Вы будете в редакции, то, проходя мимо конторщицы, напомните ей о моем существовании и безденежье.
   Весь февраль я не напечатал ни одной строки, а потому чувствую большой кавардак в своем бюджете.
   Надеюсь, что Вы не забыли про Волгу.
   Будьте здоровы; желаю Вам хорошего аппетита, хорошего сна и побольше денег.
   До свиданья.

Ваш А. Чехов.

  
   Письма, т. 2, с. 40--42; Акад., т. 2, No 385.
   1 "Критические очерки" В. П. Буренина с разбором "Степи" напечатаны в "Новом времени" 4 марта 1888 г. (No 4316); большое письмо П. Н. Островского также датировано 4 марта (Записки ГБЛ, вып. 8, с. 50--53).
   2 Бурении иронизировал по поводу стихотворения Д. С. Мережковского, помещенного в том же No 3 (как и "Степь") "Северного вестника": весна необыкновенно холодная, а поэт Все-таки восклицает: "Уж дышит оттепель, и воздух полон лени".
  

A. H. ПЛЕЩЕЕВ -- ЧЕХОВУ

  
   10 марта 1888 г. Петербург
  

Петербург. Марта 10.

   Не могу понять, голубчик Антон Павлович, отчего это редакция до сих пор не выслала Вам гонорара. Она, кажется, на этот счет всегда аккуратна. Я получил Ваше письмо во вторник,-- третьего дня, возвратись домой из редакции; и не медля ни минуты, послал туда письмо, прося, чтобы распорядились скорее о высылке денег. Может быть, вы их теперь и получили уже.
   Приезжайте к нам. Блины теперь кончились, и в Москве раздается постный, унылый, жиденький звон, наводящий тоску... Здесь же как будто и не наступало никакого поста.
   Когда приедете, захватите с собой критику, которой подверг вас Петр Николаевич. Мне очень любопытно ее прочесть целиком. Кое-что он мне уже писал о "Степи". Но мне хочется все прочесть. Относительно издания критических статей отдельными книжками, я ему тоже подавал мысль, и она одно время ему улыбалась... Он даже осведомлялся, сколько будет стоить напечатать известное количество листов, но потом замолк. Ведь его нужно рычагом с места сдвигать. Он было начал, давно уж это было,-- статью о Глебе Успенском писать; я его на это подвигнул, потому что мне хотелось ее напечатать в "Северном вестнике", в котором еще тогда не диктаторствовал Михайловский и не сотрудничал Гл. Успенский. Когда обстоятельства изменились и критически относиться к Гл. Успенскому стало в "Северном вестнике" невозможно, Петр Николаевич статью отложил; но у него, вероятно, остался план или конспект ее; и сочинения Гл. Успенского он проштудировал внимательнейшим образом. Вот бы на первый раз книжечка и готова была: Чехов, Гл. Успенский. Я уверен, что книжка бы заинтересовала многих. Если б в "Новом времени" не было этого мерзопакостного Буренина, то можно бы было пристроить туда статьи Петра Николаевича, и статьи эти не были бы уж, конечно, "общим местом", как буренинские. Не говоря уже о том, что не было бы кабацко-ярыжного тона и нечистоплотности. В одном мизинце Островского больше ума, знания и честности, нежели у большинства наших современных критиков. Я слышал, что Михайловский писал Вам и что Вы ему маленький отпор дали, отстаивая свою независимость. Интересно бы мне было и с этим Вашим ответом познакомиться...1
   Вчера просидел у меня вечер Щеглов. Порассказал он мне о своем житье-бытье, и я, право, не удивляюсь, что он пишет Вам иногда мрачные письма. То, что ему приходится выносить дома, ради полоумной и скаредной старухи, с которой он не может развязаться и которая отравляет жизнь и ему, и его жене,-- просто может с ума свести нервного человека. Он теперь занят печатанием книжки: "Дачный муж", которую издает ему, кажется, Суворин. И еще у него одно дело навертывается -- практическое. Но об атом пускай он сам Вам расскажет. Для него практическая деятельность была бы, по-моему, спасительна...2 Я ему передал рассказ Хлопова. Это рассказец, написанный не без юмору и который бы можно напечатать в "Северном вестнике", но там столько этих маленьких рассказов лежит -- целый ворох, что неизвестно, когда бы он пошел. Может быть, через полгода, через год -- а автору это, вероятно, было бы не на руку3. Вы спрашиваете, не забыл ли я о Волге. Нет, очень помню. И по мере того, как становится теплей и ощутительней делается близость весны, желание мое совершить эту поездку все усиливается, но вместе с ним усиливается и опасение, что оно не осуществится. Казалось бы, это так легко, но если б Вы знали, сколько мне нужно устранить препятствий для того, чтоб исполнить это легкое, которое при ближайшем его рассмотрении окажется непременно трудным. Вот когда приедете сюда, мы подвергнем этот вопрос всестороннему обсуждению.
   До свидания пока, дорогой Антон Павлович.
   Сколько я похвал слышу Вашей "Степи"! Гаршин от нее без ума. Два раза подряд прочел4. В одном доме заставили меня вслух прочесть эпизод, где рассказывает историю своей женитьбы мужик, влюбленный в жену. Находятся, впрочем, господа, которые не одобряют... Про одного такого рассказывал Гаршин и глубоко возмущался... потому что это было явно из зависти. Это один из юных писателей и ужасно дрянненькая личность5. Начали ли Вы еще что-нибудь -- и что именно? Или отдыхаете после "Степи"? Имеете на то полное право. Крепко жму Вашу руку и нетерпеливо жду Вашего приезда. Мои все шлют Вам поклон.

Ваш душевно А. Плещеев.

  
   Сон у меня хорош, аппетит есть -- но денег нет, а я согласен бы лучше, чтобы первых двух не было, а были бы только последние.
  
   Слово, сб. 2-й, с. 241--242 (частично); ЛН, с. 310--312.
   1 Письмо Чехова Н. К. Михайловскому не сохранилось, Письма Михайловского см. на с. 378--380.
   2 Плещеев рекомендовал И. Леонтьева-Шеглова в "Русскую мысль" театральным корреспондентом.
   3 Рукопись рассказа Н. А. Хлопова "Одиннадцатый", присланная Плещееву Чеховым, была передана через Щеглова Буренину, но и в "Новом времени" рассказ не появился.
   4 Прочитав "Степь", В. М. Гаршин пришел рано утром к своему другу, зоологу В. А. Фаусеку: "Я пришел сообщить тебе замечательную новость... в России появился новый первоклассный писатель... у меня точно нарыв прорвался, и я чувствую себя хорошо, как давно не чувствовал" (В. А. Фаусек. Воспоминания о В. М. Гаршине.-- В. М. Гаршин. Полн. собр. соч., СПб., 1910, с. 60--61).
   5 Это был, возможно, А. И. Леман. В своих воспоминаниях Леман сам рассказал, что отрицательно отозвался о "Степи" в присутствии Гаршина ("День", 1888, No 1-2, 18 сентября).
  

А. Н. ПЛЕЩЕЕВ -- ЧЕХОВУ

  
   30 марта 188S г. Петербург

Петербург, 30 марта 88 г.

   Милейший Антон Павлович. Душевно благодарю Вас за то, что Вы приласкали моего беспутного офицера, который в полном восторге и от Вас, и от всего Вашего семейства. Он, кажется, у Вас целых два дня пропадал. И уже как он кларет хвалил!1
   А у нас после Вашего отъезда вот какая катастрофа произошла с бедным Всеволодом Гаршиным! Не могу Вам сказать, до какой степени смерть его огорчила и поразила меня2. Из всех молодых писателей, которых Вы в Петербурге видали и не видали, это был, бесспорно, самый чистый, самый искренний и самый симпатичный человек... Кто его знал, не мог его не любить. На похороны его собралась, кажется, вся литература либерального лагеря; было несколько лиц и из другого. Видал там и брата Вашего, но, кроме него, из "Нового времени" не было никого. Вот когда "Житель" подохнет, так они все оросят слезами прах его. Обиднее всего было то, что речи на его могиле говорили, между прочим, и такие люди, которые заведомо его не терпели и которых он на выносил; и также люди совсем ему почти незнакомые. Недаром он всегда был против речей на могиле. В них всегда наполовину фальши и показного. Так было и тут. Те же, которые его любили и ценили, едва ли были бы в состоянии что-нибудь сказать. Слезы не дали бы им говорить.
   В "Северном вестнике" -- тоже катастрофа, по не исторгающая, к счастью, слез у сотрудников: ушел Михайловский и увлек за собой Гл. Успенского. Пробовал увлечь и других еще -- но не совсем удачно. Предлог их ухода -- подцензурность журнала, "коверкающая якобы их умы". Михайловский обижается тем, что цензор ничего не выкинул из его последнего дневника, что, несомненно, доказывает, что он поглупел, приноравливая свои статьи к цензуре, и ему стало страшно! Это я не сочиняю. Это я читал собственными глазами в его письме к Анне Михайловне. Но, в сущности, тут другая подкладка. Все его помпадурша пилит его, находя, что он недостаточно властвует и что мало перед пим раболепствуют; а Анна Михайловна даже позволила себе громко выражать, что "Северный вестник" сух и скучен. Анна Михайловна, однако же, не падает духом. Уговаривать и удерживать его пока не высказывает ни малейшей охоты и надеется, что журнал будет идти и без двух корифеев. Кажется, они втайне уповают, что им разрешат бесцензурный журнал, но горько ошибаются! А покамест Михайловский будет писать в "Русские ведомости". Он едет в Москву и, верно, будет Вас также тащить... Но мы твердо веруем, что ни Вы, ни Короленко от нас не уйдете. Желательно было бы слышать от Вас подтверждение этого. Я имею к Вам поручение от редакции "Северного вестника". Мы хотим издать литературный сбор ник на могильный памятник Гаршина. В субботу вечером будет у нас совещание об этом. Пожалуйста, дайте хоть маленький рассказец. Все статьи будут бесплатные. Такой же сборник затеяли сотрудники "Новостей" с Баранцевичем и Лихачевым во главе. Питаем надежду, что Вы не отдадите им предпочтения перед нами. Известите3. Щеглов написал было несколько очень искренних и теплых строк, которые хотел прочесть на могиле Гаршина -- от лица молодых писателей, но должен был тоже оставить это втуне, так как представителями их явилась даже тля, подобная Леману... Слышали Вы об этом литераторе?
   Жму Вашу руку и желаю Вам всякого благополучия. Мне предлагают два даровых билета 1-го класса в Ялту и назад, с тем, чтобы ехать в апреле и пробыть там maximum 6 недель. Страсть хочется этим воспользоваться. Такую потребность отдыха и физического и нравственного ощущаю, что сказать даже не могу. Усиливаюсь добыть денег, но удастся ли, не знаю.

Ваш А. Плещеев.

  
   Слово, сб. 2-й, с. 242--243 (частично); ЛН, с. 313--314.
   1 Николай Алексеевич, младший сын Плещеева, офицер Павловского полка.
   2 Четвертая книжка "Северного вестника" открылась плещеевским некрологом Гаршина. Тогда же поэт написал стихотворение "На похоронах Гаршина". Во время похорон Гаршина 26 марта 1888 г. на Волковом кладбище речи произносили профессор В. И. Сергеевич (председатель Литературного фонда); К. С. Баранцевич, И. И. Ясинский, А. И. Леман, И. И. Горбунов-Посадов. Стихи прочли Н. М. Минский и С. Д. Дрожжин.
   3 См. коммент. 3 на с. 305.
  

ЧЕХОВ -- А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

  
   31 марта 1888 г. Москва
  

31.

   Дорогой Алексей Николаевич! Едва успел послать Вам сегодня письмо, как вдогонку пишу и посылаю другое. Сейчас у меня был Ваш Александр Алексеевич с письмом. Вот мой ответ.
   Пора каким бы то ни было образом прекратить безобразие, предусмотренное уложением о наказаниях. Я говорю об оскорблении могил, практикуемом так часто литературными альфонсиками и маркерами вроде г. Лемана. Недостает еще, чтобы на могилах писателей говорили речи театральные барышники и трактирные половые! Меня покоробило, когда в телеграмме из Петербурга о похоронах я прочел, что речь говорил, между прочим, и "писатель Леман". Что он Гекубе, и что ему Гекуба?1
   Что касается отсутствия на похоронах представителя "Нового времени", то в этом я не вижу злого умысла, Я убежден, что смерть Гаршина произвела на Суворина гнетущее впечатление. Не были же нововременцы по простой причине: они спят до двух часов дня. Насчет слез, которые прольются на могилу Жителя, Вы тоже заблуждаетесь.
   Вчера я послал Баранцевичу согласие участвовать в его сборнике "Памяти Гаршина". Ваше приглашение пришло поздно. Как мне быть? Передайте Анне Михайловне, что я всей душой сочувствую идее и цели сборника и благодарю за приглашение, по не знаю, как мне быть с Баранцевичем. Вернуть согласие нельзя.
   Александр Алексеевич говорил мне, что проездом в Крым Вы побываете в Москве. Это очень приятно. Мы с Вами покутим и поговорим подробно об Украине, о Михайловском и проч.

Ваш А. Чехов.

   Поклон всем Вашим, Анне Михайловне и Марье Дмитриевне2.
   Два раза был я у Гаршина и в оба раза не застал. Видел только одну лестницу...
   К сожалению, я вовсе не знал этого человека. Мне приходилось говорить с ним только один раз, да и то мельком3.
  
   Письма, т. 2, с. 54--55; Акад., т. 2, No 400.
   1 Слова из "Гамлета" В. Шекспира (д. II, сц. 2).
   2 М. Д. Федорова.
   3 Скорее всего, это было в декабре 1885 г., когда Чехов впервые приехал в Петербург. В декабре 1887 г. Плещеев писал Гаршину: "Завтра, в воскресенье, вечером у меня будет Чехов, который в понедельник уезжает. Вы бы сделали мое большое удовольствие, если бы пришли также" (Акад., т. 2, с. 468), но Гаршин едва ли пришел; иначе Чехов бы написал Плещееву, что виделся с Гаршиным именно у него и недавно. Вероятно, в этот же свой приезд Чехов ходил к Гаршину и не заставал его.
  

ЧЕХОВ -- А. И. ПЛЕЩЕЕВУ

  
   28 июня 1888 г. Сумы
  

28 июнь.

   Здравствуйте, дорогой мой жилец, Алексей Николаевич! Письмо Ваше вчера получено, но упрек за слово "незаменимый" не принят и возвращается Вам назад, ибо Вы действительно никем на Луке не заменимы1. Без Вас нет уж того движения, нет мороженого, нет литературных вечеров, а главное, нет Вас и Вашего присутствия, вдохновлявшего Вату2 и прочих почитательниц Ваших... При Вас и пели и играли иначе.
   Были мы в Полтавской губ. Были и у Смагиных и в Сорочинцах. Ездили мы на четверике, в дедовской, очень удобной коляске. Смеху, приключений, недоразумений, остановок, встреч по дороге было многое множество. Все время навстречу попадались такие чудные, за душу хватающие пейзажи и жанры, которые поддаются описанию только в романе или в повести, но никак не в коротком письме. Ах, если бы Вы были с нами и видели нашего сердитого ямщика Романа, на которого нельзя было глядеть без смеха, если бы Вы видели места, где мы ночевали, восьми- и десятиверстные села, которыми мы проезжали, если бы пили с нами поганую водку, от которой отрыгается, как после сельтерской воды! Какие свадьбы попадались нам на пути, какая чудная музыка слышалась в вечерней тишине и как густо пахло свежим сеном! То есть душу можно отдать нечистому за удовольствие поглядеть на теплое вечернее небо, на речки и лужицы, отражающие в себе томный, грустный закат... Жаль, что Вас не было! В коляске Вы чувствовали бы себя как в постели. Ели мы и пили каждые полчаса, не отказывали себе ни в чем, смеялись до колик...
   К Смагиным приехали мы ночью. Встреча сопровождалась членовредительством. Узнав наши голоса, Сергей Смагин выскочил из дому, полетел к воротам и, наткнувшись в потемках на скамью, растянулся во весь свой рост. Александр тоже выскочил из дому и в потемках изо всей силы трахнулся лбом о старый каштан, после чего 3--4 дня ходил с красной шишкой; Вата набила себе щеку. После самой сердечной, радостной встречи поднялся общий беспричинный хохот, и этот хохот повторялся потом аккуратно каждый вечер. По части беспричинного хохота особенно отличались Наталья Михайловна и Александр Смагин.
   Именье Смагиных велико и обильно, но старо, запущено и мертво, как прошлогодняя паутина. Дом осел, двери не затворяются, изразцы на печке выпирают друг друга и образуют углы, из щелей полов выглядывают молодые побеги вишен и слив. В той комнате, где я спал, между окном и ставней соловей свил себе гнездо, и при мне вывелись из яиц маленькие, голенькие соловейчики, похожие на раздетых жиденят. На риге живут солидные аисты. На пасеке обитает дед, помнящий царя Гороха и Клеопатру Египетскую.
   Все ветхо и гнило, но зато поэтично, грустно и красиво в высшей степени.
   Сестра Смагиных -- чудное, когда-то красивое, в высшей степени доброе и кроткое создание с роскошной черной косой и с тем выражением лица, которое, вероятно, лет 6--8 тому назад было пленительно, теперь же наводит на грустные мысли... Она так же хороша, как и ее братья, которые положительно очаровали меня, особливо Сергей;
   Прогостили мы у Смагиных 5 дней и уехали, давши ям слово, что побываем у них еще раз в этом году и сто раз в будущем. Тополи у них удивительные.
   Жорж уехал в Славянск, Вата -- в Купянск, Петровский -- в Чернигов. К Линтваревым приехал полубог Воронцов -- очень вумная, политико-экономическая фигура с гиппократовским выражением лица, вечно молчащая и думающая о спасении России; у меня гостит Баранцевич,
   В Полтавскую губ. я поеду в августе. К 15 постараюсь быть в Феодосии. Ну, будьте здоровы, счастливы и покойны. Поклон всем Вашим.

Antonio.

  
   Все наши шлют Вам свой привет.
  
   Письма, т. 2, с. 112--114; Акад., т. 2, No 454.
   1 Плещеев приехал на Луку к Чехову около 20 мая и прожил три недели. В письме от 23 июня 1888 г. он благодарил за гостеприимство, но заметил: "Что же касается до моего общества, то, назвав его "незаменимым", Вы впали в некоторое преувеличение, изменив Вашей обычной правдивости" (Слово, сб. 2-й, с. 246).
   2 В. Н. Иванову.
  

ЧЕХОВ -- А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

  
   5 или 6 июля 1888 г. Сумы
  
   Пишу Вам сие, милый Алексей Николаевич, в то время, когда вся Лука стала на дыбы, пускает пыль под небеса, шумит, гремит и стонет: рожает Антонида Федоровой, жена Павла Михайловича. То и дело приходится бегать во флигелек vis-à-vis, где живут новоиспекаемые родители. Роды не тяжелые, но долгие...
   Еду я в Феодосию 10-го июля. Мой адрес таков: Феодосия, Суворину для Чехова. Черкните два словечка, а я Вам черкну, коли не ошалею от палящего зноя.
   Радуюсь за Гиляровского1. Это человечина хороший и не без таланта, но литературно необразованный. Ужасно падок до общих мест, жалких слов и трескучих описаний, веруя, что без этих орнаментов не обойдется дело. Он чует красоту в чужих произведениях, знает, что первая и главная прелесть рассказа -- это простота и искренность, но быть искренним и простым в своих рассказах он не может: не хватает мужества. Подобен он тем верующим, которые не решаются молиться богу на русском языке, а не на славянском, хотя и сознают, что русский ближе и к правде, и к сердцу.
   Книжку его конфисковали еще в ноябре за то, что в ней все герои -- отставные военные -- нищенствуют и умирают с голода2. Общий тон книжки уныл и мрачен, как дно колодезя, в котором живут жабы и мокрицы.
   Вы забыли у нас сорочку. Это значит, что Вы побываете у меня еще не один раз. Охотно верю бабьим приметам и буду настаивать, чтобы они сбывались.
   Смагины Ваше письмо получили. Стихотворение и до сих пор еще производит сенсацию в Миргородском уезде, Его копируют без конца3.
   Воронцов (Веве) мало-помалу разошелся и даже -- о ужас! -- плясал вальс. Человечина угнетен сухою умственностью и насквозь протух чужими мыслями, но по всем видимостям малый добрый, несчастный и чистый в своих намерениях. Ваше предположение о его намерении окрутить Линтваревых "Эпохой" едва ли основательно. Он, как старый знакомый Линтваревых, отлично знает, что у них совсем нет денег4.
   Идет дождь. Симпатичный Жук ревнует Розку к добродушному Барбосу и грызется с ним.
   Наши все шлют Вам свой привет и желают ясных дней. Будьте здоровы, счастливы, и да хранят Вас небесные силы на многие лета.
   Кланяюсь всем Вашим. Николая Алексеевича благодарю за поклон. Напомните ему об его обещании приехать к нам.

Ваш А. Чехов.

  
   Письма, т. 2, с. 115--117; Акад., т. 2, No 457.
   1 В. А. Гиляровский передал через Короленко в "Северный вестник" рассказ "На плотах". 2 июля Плещеев писал Чехову: "Это один из тех бытовых очерков, которым имя легион; но так как он займет не более листа печатного, то уж так и быть, пустим его... авось сойдет! (ЛН, с. 322). Рассказ, однако, в журнале не появился; напечатан позднее газетой "Русские ведомости".
   2 См. переписку с Ал. Чеховым, с. 93--94.
   3 Стихотворение "Антону Павловичу Чехову" ("Цветущий мирный уголок, где отдыхал я от тревог...") Плещеев написал 6 июня 1888 г. перед отъездом из Луки.
   4 Плещеев подозревал, что В. П. Воронцов (его псевдоним В. В.) надеялся занять у Линтваревых денег на журнал "Эпоха".
  

ЧЕХОВ -- А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

  
   15 сентября 1888 г. Москва
  

15 сент.

   Милый Алексей Николаевич, не велите казнить, велите слово вымолвить! Теперь вижу, что, когда я обещал Вам рассказ для октябрьской книжки, в моей голове перепуталась вся арифметика. Едучи в Москву, я решил в сентябре писать для "Северного вестника", кончить к 1--2 октября и послать не позже 5-го октября... Вот это-то канальское "октября" и перепуталось в моей башке С "октябрьской" книжкой. Начав писать в начале сентября, я никоим образом не мог бы поспеть к той книжке, которая печатается в сентябре! Прошу убедительно Вас и Анну Михайловну простить меня за рассеянность. В ноябрьской книжке рассказ мой будет -- это вне всякого сомнения (если не забракуете его). Я пишу его помаленьку, и выходит он у меня сердитый1, потому что я сам сердит ужасно...
   Что касается гаршинского сборника, то не знаю, что и сказать Вам. Не дать рассказа -- не хочется. Во-первых, таких людей, как покойный Гаршин, я люблю всей душой и считаю своим долгом публично расписываться в симпатии к ним; во-вторых, Гаршин в последние дни своей жизни много занимался моей особой, чего я забыть не могу;2 в-третьих -- отказаться от участия в сборнике значит поступить не по-товарищески, сиречь по-свински. Все это я чувствую до мозга костей, но представьте мое нелепое положение! У меня решительно нет тем, сколько-нибудь годных для сборника.
   Все, что есть, или очень пошло, или очень весело, или очень длинно... Был один неважный сюжетец, да и тот я уже пустил в дело и в образе небольшого очерка послал в "Новое время"3, где я по уши залез в долги... Впрочем, есть у меня еще одна тема: молодой человек гаршинской закваски, недюжинный, честный и глубоко чуткий, попадает первый раз в жизни в дом терпимости. Так как о серьезном нужно говорить серьезно, то в рассказе атом все вещи будут названы настоящими их именами. Быть может, мне удастся написать его так, что он произведет, как бы я хотел, гнетущее впечатление; быть может, он выйдет хорош и сгодится для сборника, но поручитесь ли Вы, милый, что цензура или сама редакция не выхватят из него то, что в нем я считаю за важное? Ведь сборник иллюстрированный, стало быть, цензурный. Если поручитесь, что ни одно слово не будет вычеркнуто, то я напишу рассказ в два вечера; если же ручаться нельзя, то погодите недельку, я дам Вам мой окончательный ответ: авось надумаю сюжет!4
   Исполать многопишущим Щедрину и Щеглову! Конечно, много работать лучше, чем ничего не делать, и Ваш упрек по адресу молодых писателей вполне заслужен. С другой же стороны, многописание к лицу не всякому писателю. Взять бы хоть меня, к примеру. В истекший сезон я написал "Степь", "Огни", пьесу, два водевиля5, массу мелких рассказов, начал роман... и что же? Если промыть 100 пудов этого песку, то получится (если не считать гонорара) 5 золотников золота, только.
   Все-таки мне и в предстоящий сезон не избежать многописания. Буду во все лопатки стараться заработать возможно больше денег, чтобы опять провести лето, ничего не делая... Ах, как мне опостылела Москва! Осень еще только началась, а уж я помышляю о весне.
   Покупку хутора я отложил до декабря. Вы боитесь, чтобы я не опутал себя банковскими цепями. Едва ли это возможно. Дело в том, что я покупаю пустяки, и в банк мне придется платить не более того, что я ежегодно плачу за дачу, т. е. 100--150--200 руб., а на это меня хватит. А банковский долг при среднем заработке можно будет похерить в 2--3 года. Если же вздумаю строиться, то самая дорогая постройка в 6--7 комнат, высоких, с полами, обойдется не дороже тысячи рублей, которую я могу летом авансировать в трех местах или же просто заработать к лету. Крыша в первое время будет соломенная (что в Полтавской губ. очень красиво делается), полы и окна выкрасим сами (Миша отлично красит), и многое сами сделаем, ибо к этому с малолетства приучены. Главное -- мебель и обстановка. Если нет комфорта, то самый хороший дом покажется черт знает чем. А мебели-то у меня и нет. Увы!
   Если Ваша догадка относительно Короленко справедлива, то очень жаль6. Короленко незаменим. Его любят и читают, да и человек он очень хороший. Откровенно говоря, мне грустно, что и Михайловский уже больше не работает в "Северном вестнике". Он талантлив и умен, хотя и скучноват был в последнее время; заменить его Протопоповым или Impacatus'ом так же трудно, как заменить луну свечкой.
   Вероятно, будущим летом, по крайней мере до июля, мы опять будем жить у Линтваревых. В Крым ехать я Вам не советую; уж коли хотите ошеломиться природой и ахнуть, то поезжайте на Кавказ. Минуя курорты вроде Кисловодска, поезжайте по Военно-грузинской дороге в Тифлис, оттуда в Борисом, из Боржома через Сурамский перевал в Батум. Это дешевле, чем житье в жидовствующей Ялте.
   Жоржик, кажется, едет в консерваторию.
   Поклон всем Вашим и Леонтьеву.
   Будьте счастливы.

Ваш А. Чехов.

  
   В Питере буду в ноябре.
  
   Письма, т. 2, с. 151--154; Акад., т. 2, No 483.
   1 Речь идет о рассказе "Именины".
   2 Гаршин был восхищен "Степью" и читал повесть вслух, И. Е. Репин вспоминал, как читал Гаршин у художника М. Малышева: "Гаршин со слезами в своем симпатичном голосе отстаивал красоты Чехова, говорил, что таких перлов языка, жизни, непосредственности еще не было в русской литературе. Надо было видеть, как он восхищался техникой, красотой и особенно поэзией этого восходящего тогда нового светила русской литературы. Как он смаковал и перечитывал все чеховские коротенькие рассказы" (И. К. Репин. Далекое близкое. М., 1964, с. 362).
   3 "Красавицы".
   4 См. переписку с Короленко, с. 305.
   5 "Иванов", "Медведь" и "Лебединая песня (Калхас)".
   6 Плещеев опасался, что Короленко, вслед за Михайловским, оставит "Северный вестник".
  

ЧЕХОВ -- А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

   4 октября 1888 г. Москва -
  
   Едва послал Вам письмо, как получил от Вас, дорогой Алексей Николаевич, известие, которое очень не понравится Светлову. Я сейчас сообщу ему Ваш ответ и буду настойчиво рекомендовать "Дурного человека"1.
   Если бы Ваше письмо пришло двумя часами раньше, то мой рассказ был бы послан Вам, теперь же он на полпути в Басков переулок2.
   Был бы рад прочесть, что написал Мережковский3. Пока до свиданья. Прочитавши мой рассказ, напишите мне. Он Вам не понравится, но Вас и Анны Михайловны я не боюсь. Я боюсь тех, кто между строк ищет тенденции и кто хочет видеть меня непременно либералом или консерватором. Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индифферептист. Я хотел бы быть свободным художником и -- только, и жалею, что бог не дал мне силы, чтобы быть им. Я ненавижу ложь и насилие во всех их видах, и мне одинаково противны как секретари консисторий, так и Нотович с Градовским. Фарисейство, тупоумие и произвол царят не в одних только купеческих домах и кутузках; я вижу их в пауке, в литературе, среди молодежи... Потому я одинако не питаю особого пристрастия ни к жандармам, ни к мясникам, ни к ученым, ни к писателям, ни к молодежи. Фирму и ярлык я считаю предрассудком. Мое святая святых -- это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались. Вот программа, которой я держался бы, если бы был большим художником.
   Однако я заболтался. Будьте здоровы.

Ваш А. Чехов.

  
   Письма, т. 2, с. 407--408; Акад., т. 3, No 491.
   1 В письме от 2 октября 1888 г. (ЛН, с. 331--332) Плещеев сообщал, что перевод пьесы Э. Ожье "Медные лбы", которую H. В. Светлов выбрал для бенефиса в театре Корша, заказан ему дирекцией Александрийского театра, и потому рекомендовал "веселую и остроумную" комедию Ю. Розена "Дурной человек" (в переводе Плещеева).
   2 To есть в редакцию "Северного вестника".
   3 Статья Д. С. Мережковского о Чехове -- "Старый вопрос по поводу нового таланта" -- появилась в "Северном вестнике" (1888, No 11),
  

А. Н. ПЛЕЩЕЕВ -- ЧЕХОВУ

  
   6 октября 1888 г. Петербург
  

6 октября.

   Сейчас только прочел Вашу повесть1, дорогой Антон Павлович. Как и всегда у Вас, в ней разбросано множество тонких, психологических черт, свидетельствующих о Вашем знании жизни и большой наблюдательности. Все здесь реально, правдиво, жизненно... Местами повеяло на меня Лучанским воздухом... фигуры Петра Дмитриевича и жены его -- удались Вам и нарисованы во весь рост. Второстепенные лица -- тоже выхвачены из жизни. Но середина повести, признаюсь Вам, скучновата. Очень долго действие топчется на одном месте; повторяются иногда даже одни и те же выражения, так что читатель вместе с хозяевами начинает желать, чтоб гости разъехались поскорей. Но последние главы опять становятся интересны.
   Лене показалось также не совсем правдивым в конце повести, что Петр Дмитриевич, только что плакавший перед женой о ребенке -- едва успел выйти в другую комнату -- как начал уже ломаться и комедиянствовать. Несомненно, что человек этот никогда не перестанет лгать, что он на другой же день, может быть, напустит на себя свой обычный фальшивый тон... Но чтоб он -- минуту спустя после искреннего порыва и слез принялся за лганье,-- воля Ваша, это мне кажется шаржированным, неверным. Еще замечу следующее: разговор Ольги Михайловны с бабами о родах и та подробность, что затылок мужа вдруг бросился ей в глаза, отзывается подражанием "Анне Карениной", где Долли также разговаривает в подобном положении с бабами и где Анна вдруг замечает уродливые уши у мужа. Наконец последнее замечание (это, пожалуй, мелочь -- недосмотр, но все-таки лучше бы исправить): в Петербурге нет медицинского факультета, а студент два раза отвечает Ольге, что он на медицинском факультете. Не поставить ли -- Я медик, или "я в Медицинской Академии"?
   Что касается до "направления", о котором Вы мне писали в одном из Ваших писем, то -- я не вижу в Вашем рассказе никакого направления. В принципиальном отношении тут нет ничего ни против либерализма, ни против консерватизма; и я решительно не понимаю, почему -- если б выкинуть из повести одну или две фразы -- она бы приобрела тенденциозный характер? Ни либеральной, ни консервативной она бы не сделалась, В Петре Дмитриевиче осмеивается человек, напускающий на себя модный консерватизм; повторяющий как попугай консервативные фразы, хотя он в душе вовсе не консерватор, а просто пустой человек без всякой политической окраски, без всякого убеждения; лгун и мелкая натуришка. Никто в Вас не усмотрел бы желания осмеивать консерватизм и консерваторов. Вы очень энергично отстаиваете Вашу душевную независимость; и справедливо порицаете доходящую до мелочности боязнь людей либерального направления, чтоб их не заподозрили в консерватизме; но -- простите меня, Антон Павлович -- нет ли у Вас тоже некоторой боязни -- чтоб Вас не сочли за либерала? Вам прежде всего ненавистна фальшь -- как в либералах,"так и в консерваторах. Это прекрасно; и каждый честный и искренний человек может только сочувствовать Вам в этом. Но в Вашем рас- сказе Вы смеетесь над украинофилом, "желающим освободить Малороссию от русского ига", и над человеком 60-х годов, застывшим в идеях этой эпохи,-- за что собственно? Вы сами прибавляете, что он искренен и что дурного он ничего не говорит. Другое дело, если б он напускал на себя эти идеи -- не будучи убежден в их справедливости или если б, прикрываясь ими, он делал гадости? Таких действительно бичевать следует... Украина фила в особенности я бы выкинул. Верьте, что это бы не повредило объективизму повести. Дядюшка либерал достаточно бы оградил Вас от подозрений в либерализме, в тенденциозности в эту сторону. (Мне сдается, что Вы, изображая этого украинофила, имели перед собой Павла Линтварева, который -- хотя и без бороды -- но всё больше молчит и думает... может быть, действительно думает об освобождении Малороссии.)
   Вот мое искреннее мнение о Вашей повести. Если Вам что-нибудь в высказанном мною не понравится, та не сердитесь на меня. Цензура, как мне кажется, ничего не может выбросить. Если она покусится на князя, то это будет ужасно жаль, потому что он хотя и не является в рассказе, но необыкновенно мил с своей фразой: "помолчите немножко, защита".
   Крепко жму Вашу руку и нетерпеливо жду Вашего приезда.

Ваш душевно А. Плещеев.

  
   Слово, сб. 2-й, с. 236--258.
   1 "Именины".
  

ЧЕХОВ -- А. И. ПЛЕЩЕЕВУ

  
   9 октября 1888 г. Москва
  

9 октября.

   Простите, дорогой Алексей Николаевич, что пишу на простой бумаге: почтовой нет ни одного листа, а ждать, когда принесут из лавочки, не хочется и некогда.
   Большое Вам спасибо за то, что прочли мой рассказ, и за Ваше последнее письмо. Вашими мнениями я дорожу. В Москве мне разговаривать не с кем, и я рад, что в Петербурге у меня есть хорошие люди, которым не скучно переписываться со мной. Да, милый мой критик, Вы правы! Середина моего рассказа скучна, сера и монотонна. Писал я ее лениво и небрежно. Привыкнув к маленьким рассказам, состоящим только из начала и конца, я скучаю и начинаю жевать, когда чувствую, что пишу середину. Правы Вы и в том, что не таите, а прямо высказываете свое подозрение: не боюсь ли я, чтобы меня сочли либералом? Это дает мне повод заглянуть в свою утробу. Мне кажется, что меня можно скорее обвинить в обжорстве, в пьянстве, в легкомыслии, в холодности, в чем угодно, но только не в желании казаться или не казаться... Я никогда не прятался. Если я люблю Вас, или Суворина, или Михайловского, то этого я нигде не скрываю. Если мне симпатична моя героиня Ольга Михайловна, либеральная и бывшая на курсах, то я этого в рассказе не скрываю, что, кажется, достаточно ясно. Не прячу я и своего уважения к земству, которое люблю, и к суду присяжных. Правда, подозрительно в моем рассказе стремление к уравновешиванию плюсов и минусов. Но ведь я уравновешиваю не консерватизм и либерализм, которые не представляют для меня главной сути, а ложь героев с. их правдой. Петр Дмитрич лжет и буффонит в "уде, он тяжел и безнадежен, но я не хочу скрыть, что да природе своей он милый и мягкий человек. Ольга Михайловна лжет на каждом шагу, но не нужно скрывать, что эта ложь причиняет ей боль. Украйнофил не может служить уликой, Я не имел в виду Павла Линтварева, Христос с Вами! Павел Михайлович умный, скромный и про себя думающий парень, никому не навязывающий своих мыслей, Украйнофильство Линтваревых -- это любовь к теплу, к костюму, к языку, к родной земле. Оно симпатично и трогательно, Я же имел в виду тех глубокомысленных идиотов, которые бранят Гоголя за то, что он писал не по-хохлацки, которые, будучи деревянными, бездарными и бледными бездельниками, ничего не имея ни в голове, ни в сердце, тем не менее стараются казаться выше среднего уровня и играть роль, для чего и нацепляют на свои лбы ярлыки. Что же касается человека 60-х годов, то в изображении его я старался быть осторожен и краток, хотя он заслуживает целого очерка. Я щадил его. Это полинявшая, недеятельная бездарность, узурпирующая 60-е годы; в V классе гимназии она поймала 5--6 чужих мыслей, застыла на них и будет упрямо бормотать их до самой смерти. Это не шарлатан, а дурачок, который верует в то, что бормочет, но мало или совсем не понимает того, о чем бормочет. Он глуп, глух, бессердечен. Вы бы послушали, как он во имя 60-х годов, которых не понимает, брюзжит на настоящее, которого не видит; он клевещет на студентов, на гимназисток, на женщин, на писателей и на все современное и в этом видит главную суть человека 60-х годов. Он скучен, как яма, и вреден для тех, кто ему верит, как суслик. Шестидесятые годы -- это святое время, и позволять глупым сусликам узурпировать его значит опошлять его. Нет, не вычеркну я ни украйнофила, ни этого гуся, который мне надоел!1 Он надоел мне еще в гимназии, надоедает и теперь. Когда я изображаю подобных субъектов или говорю о них, то не думаю ни о консерватизме, ни о либерализме, а об их глупости и претензиях.
   Теперь о мелочах. Когда студента Военно-медицинской академии спрашивают, на каком он факультете, то он коротко отвечает: на медицинском. Объяснять публике разницу между академией и университетом в обычном, разговорном языке станет только тот студент, кому это интересно и не скучно. Вы правы, что разговор с беременной бабой смахивает на нечто толстовское. Я припоминаю. Но разговор этот не имеет значения; я вставил его клином только для того, чтобы у меня выкидыш не вышел ex abrupto {вдруг, неожиданно (лат.).}. Я врач и посему, чтобы не осрамиться, должен мотивировать в рассказах медицинские случаи, И насчет затылка Вы правы. Я это чувствовал, когда писал, но отказаться от затылка, который я наблюдал, не хватило мужества: жалко было.
   Правы Вы также, что не может лгать человек, который только что плакал. Но правы только отчасти. Ложь -- тот же алкоголизм. Лгуны лгут и умирая. На днях неудачно застрелился аристократ офицер, жених одной знакомой нам барышни. Отец этого жениха, генерал, не идет в больницу навестить сына и не пойдет до тех пор, пока не узнает, как свет отнесся к самоубийству его сына...
   Я получил Пушкинскую премию! Эх, получить бы эти 500 рублей летом, когда весело, а зимою они пойдут прахом.
   Завтра сажусь писать рассказ для Гаршинского сборника2. Буду стараться. Когда он выльется в нечто форменное, то я уведомлю Вас и обеспечу обещанием. Готов он будет, вероятно, не раньше будущего воскресенья. Я теперь волнуюсь и плохо работаю.
   Один экземпляр сборника запишите Линтваревым, другой артисту Ленскому... Впрочем, я пришлю списочек своих подписчиков. Какая цена сборнику?
   Светлову ответ давно уже послан.
   "Цепи" Сумбатова хороши. Ленский играет Пропорьева великолепно. Будьте здоровы и веселы. Премия выбила меня из колеи. Мысли мои вертятся так глупо, как никогда. Мои все кланяются Вам, а я кланяюсь Вашим. Холодно.

Ваш А. Чехов.

  
   Письма, т. 2, с. 166--169; Акад., т. 3, No 497.
   1 Подготавливая повесть для отдельного издания ("Посредник", 1893), Чехов в 3-й главе вычеркнул и украйнофила и характеристику "человека шестидесятых годов" (см. Акад., Соч., т. 7, с. 547-548).
   2 "Припадок",
  

ЧЕХОВ -- А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

  
   9 апреля 1889 г. Москва
  

9 апрель.

   Христос воскрес, милый и дорогой Алексей Николаевич! Поздравляю Вас и всех Ваших и желаю всего, всего хорошего, а главное -- чтобы исполнялись желания хороших людей. Давно уж я Вам не писал! Все ждал, что Вы приедете в Москву,-- об этом писал мне Свободны, но Вы не приехали и обманули мои ожидания. Я с удовольствием побеседовал бы с Вами. А поговорить есть о чем. У меня в последнее время скопилось в голове столько хабур-чабуру и такая в моем нутре идет пертурбация, что хватило бы материала на сто бесед. Надоел бы я Вам, утомил бы -- Вы это предчувствовали и не приехали.
   У меня медицинская практика. Центром этой злополучной, весьма неприятной и утомительной практики служит одр моего брата-художника, страждущего брюшным тифом.
   Человек я малодушный, не умею смотреть прямо в глаза обстоятельствам, и поэтому Вы мне поверите, если я скажу Вам, что я буквально не в состоянии работать. Вот уж три недели, как я не написал ни одной строки, перезабыл все свои сюжеты и не думаю ни о чем таком, что было бы для Вас интересно. Скучен я до безобразия.
   Роман значительно подвинулся вперед и сел на мель в ожидании прилива. Посвящаю его Вам -- об этом я уже писал. В основу сего романа кладу я жизнь хороших людей, их лица, дела, слова, мысли и надежды; цель моя -- убить сразу двух зайцев: правдиво нарисовать жизнь и кстати показать, насколько эта жизнь уклоняется от нормы. Норма мне неизвестна, как неизвестна никому из нас. Все мы знаем, что такое бесчестный поступок, но что такое честь -- мы не знаем. Буду держаться той рамки, которая ближе сердцу и уже испытана людями посильнее и умнее меня. Рамка эта -- абсолютная свобода человека, свобода от насилия, от предрассудков, невежества, черта, свобода от страстей и проч.
   Впрочем, это скучно. Куда Вы поедете летом? Жоржинька Линтварев премного одолжил бы меня, если бы зарядился красноречием и убедил Вас приехать в Сумы хоть на неделю. Теперь удобнее будет жизнь, чем в прошлое лето. Все починено во флигеле, а лето обещает быть теплым.
   В понедельник общее собрание драматических писателей. Хотят меня избрать в Комитет1. Ничего я в их Комитете не понимаю, и ничего я им путного не сделаю. Приняли бы они хоть то во внимание, что я 9 месяцев не живу в Москве. По-видимому, заседание будет беспокойное. Буду отстаивать 500--600 р. вдове Юрьева, вместо тех 300, которые выбаллотировал Петербург. Обществу, тратящему на свою канцелярию более 15 тысяч, стыдно платить вдове своего председателя 300 рублей2. Вообще у меня язык чешется и хочется мне поболтать.
   Привет Вашей семье от моей. Сестра приказала кланяться Вам, поздравить и пригласить на Луку.
   Погода в Москве поганая: холодно, грязно и облачно. Солнца не видим.
   Будьте здоровы, счастливы и покойны духом.

Душевно преданный

А. Чехов.

   Поклонитесь Анне Михайловне. Фельетон Буренина местами смешон, но в общем мелочен3. Надоела мне критика. Когда я читаю критику, то прихожу в некоторый ужас: неужели на земном шаре так мало умных людей, что даже критики писать некому? Удивительно все глупо, мелко и лично до пошлости. А на критику "Северного вестника" просто не глядел бы. Мне даже начинает временами казаться, что критики у нас оттого нет, что она не нужна, как не нужна беллетристика (современная, конечно).
  
   Письма, т. 2, с. 332--335; Акад., т. 3, No 030.
   1 См. переписку с Сувориным, с. 211, 213. 10 апреля 1889 г. Чехов был избран в комитет Общества.
   2 Речь идет о ежегодной пенсии.
   3 "Критические очерки" Буренина ("Новое время", 1889, No 4708, 7 апреля) с нападками на "Северный вестник".
  

ЧЕХОВ -- А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

  
   14 мая 1889 г. Сумы
  

14 май. Лука.

   Наше Вам почтение, милый Алексей Николаевич! Как живете-можете? Что нового? Как Ваше здоровье? Каждый день все собираюсь задать Вам сии вопросы да все некогда: то лень, то раков ловлю, то задумываюсь над своим больным художником, то чернила высыхают от жары, которая здесь давно уже наступила и обещает Стоять долго, долго... Комаров видимо-невидимо, кусаются, подлецы, больно и мешают жить. Лука вся давно уже позеленела, сирень и черемуха цветут и распространяют благоухание, берега Псла трогательны и ласковы до сентиментальности, ночи теплые, чудные, соловьев пропасть, Линтваревы все пополнели и стали еще добрей, чем были в прошлом году. Жить можно, и если бы не кашляющий художник, то я был бы совсем доволен. Пожил бы до июня на Луке, а потом в Париж к француженкам, а из Парижа в Тифлис к грузинкам и этак бы канителил до самой осени, пока бы не обнищал совершенно. Деньги, заработанные "Ивановым" и книжками, у меня уже на исходе. Не обойтись без аванса. Заберу во всех редакциях аванс, прожгу его и потом, воздев очи к небу, стану взывать: "Боже Авраама, Исаака и Иакова, поразивый Голиафа, пятью хлебами насытивый пять тысящ, вонми гласу моления моего, разверзи землю и поглоти кредиторов моих; тебе же есть слава, честь и поклонение, отцу и сыну и святому духу, аминь".
   Скучновато без Вас; не с кем мне поговорить и некого послушать. Молодежь склонна больше к спорам и дебатам, а я ленив для разговорных турниров; мне больше по сердцу речи покойные. Вообще говоря, скучно жить в деревне без людей, к которым привыкло сердце. Если б я женился на Сибиряковой, то купил бы громадное имение, которое отдал бы в распоряжение тех десяти человек, которых люблю. Но так как на Сибиряковой я не женюсь и 200 тысяч никогда не выиграю, то и приходится мириться со своей судьбой и жить мечтами.
   Неужели Вы не поедете на юг? А как бы мы проехались в Полтавскую губернию к Смагиным! Коляска покойная, лошади очень сносные, дорога дивная, люди прекрасные во всех отношениях. Я готов отказаться от многого, чтобы только вместе с Вами прокатиться в Украину и чтобы Вы воочию убедились, что Хохландия в самом деле заслуживает внимания хороших поэтов. У Вас на севере, небось, холод, дожди, серое небо... бррр!
   Обещал ко мне приехать Свободин. Хорошо, если не обманет. У меня теперь большое помещение. Я нанял два флигеля.
   Жоржик1 вернулся и уже услаждает нас музыкой. Скоро к нам приедет виолончелист, очень хороший2. Дуэты будут славные.
   Мне жаль Салтыкова3. Это была крепкая, сильная голова. Тот сволочный дух, который живет в мелком измошенничавшемся душевно русском интеллигенте среднего пошиба, потерял в нем своего самого упрямого и назойливого врага. Обличать умеет каждый газетчик, издеваться умеет и Буренин, но открыто презирать умел один только Салтыков. Две трети читателей не любили его, по верили ему все. Никто не сомневался в искренности его презрения.
   Напишите мне, дорогой мой, письмо. Я люблю Ваш почерк: когда я вижу его на бумаге, мне становится весело. К тому же, не скрою от Вас, мне льстит, что я переписываюсь с Вами. Ваши и суворинские письма я берегу и завещаю их внукам: пусть сукины сыны читают и ведают дела давно минувшие... Я запечатаю все письма и завещаю распечатать их через 50 лет, à la Гаевский, так что гончаровская заповедь, напечатанная в "Вестнике Европы", нарушена не будет, хотя я и не понимаю, почему ее нарушать нельзя4. Напишите мне о Вашем здоровье.
   Жан Щеглов написал драму5. A я гуляючи отмахал комедиюб. Зададим мы работу Литературному комитету!
   В ноябре привезу в Питер продавать свой роман. Дешевле как по 250 за лист но уступлю. Продам и уеду за границу, где, à la Худеков, задам банкет Лиге патриотов и угощу завтраком дон Карлоса, о чем, конечно, будет в газетах специальная телеграмма7.
   Сердечный привет Вашим и Анне Михайловне. Последнее заседание Комитета прошло у нас очень мирно И благополучно. Дела Общества, по-моему, идут превосходно. На конверте я не буду писать "его высокоблагородию"; разрешите мне это удовольствие. Вы для меня не высокоблагородие, а светлость. Мои все Вам кланяются и шлют пожелания. Пишите.

Ваш А. Чехов.

   Письма, изд. 2-е, т. 2, с. 381--383; Акад., т. 3, No 652.
   1 Г. М. Линтварев.
   2 М. Р. Семашко.
   8 M. E. Салтыков-Щедрин умер 28 апреля 1889 г.
   4 В статье "Нарушение воли" ("Вестник Европы", 1889, No 3) И. А. Гончаров просил своих наследников, издателей и корреспондентов не печатать того, что он не печатал при жизни сам или на что не давал нрава, в частности -- писем.
   5 Вероятно, "Настя" (переделка романа "Гордиев узел").
   6 "Леший".
   7 Парижский корреспондент "Петербургской газеты" поместил 9 мая телеграмму о таком обеде, данном С. Н. Худековым "в честь членов французской "национальной партии" и Лиги патриотов".
  

ЧЕХОВ -- А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

  
   14 сентября 1889 г. Москва
  

14 сентябрь.

   Громы небесные и зубы крокодилов да падут на головы Ваших врагов и кредиторов, дорогой и милый Алексей Николаевич! Предпослав Вам такое восточное и грациозное приветствие, отвечаю на Ваше письмо нижеследующее. На телеграмму Анны Михайловны я ответил письмом, где умолял подождать до ноябрьской книжки; ответ я получил такой: "Да будет по Вашему желанию. Отложим". Вы поймете всю цену и прелесть этого ответа, если вообразите себе г. Чехова, пишущего, потеющего, исправляющего и видящего, что от тех революционных переворотов и ужасов, какие терпит под его пером повесть1, она не становится лучше ни на единый су. Я не пишу, а занимаюсь пертурбациями. В таком настроении, согласитесь, не совсем удобно спешить печататься.
   В моей повести не два настроения, а целых пятнадцать; весьма возможно, что и ее Вы назовете дерьмом. Она в самом деле дерьмо. Но льщу себя надеждою, что Вы увидите в ней два-три новых лица, интересных для всякого интеллигентного читателя; увидите одно-два новых положения. Льщу себя также надеждою, что мое дерьмо произведет некоторый гул и вызовет ругань во вражеском стане. А без этой ругани нельзя, ибо в наш век, век телеграфа, театра Горевой и телефонов, ругань -- родная сестра рекламы.
   Что касается Короленко, то делать какие-либо заключения о его будущем -- преждевременно. Я и он находимся теперь именно в том фазисе, когда фортуна решает, куда пускать нас: вверх или вниз по наклону. Колебания вполне естественны. В порядке вещей был бы даже временный застой2.
   Мне хочется верить, что Короленко выйдет победителем и найдет точку опоры. На его стороне крепкое здоровье, трезвость, устойчивость взглядов и ясный, хороший ум, хотя и не чуждый предубеждений, но зато свободный от предрассудков. Я тоже не дамся фортуне живой в руки. Хотя у меня и нет того, что есть у Короленко, зато у меня есть кое-что другое. У меня в прошлом масса ошибок, каких не знал Короленко, а где ошибки, там и опыт. У меня, кроме того, шире поле брани и богаче выбор; кроме романа, стихов и доносов, я все перепробовал. Писал и повести, и рассказы, и водевили, и передовые, и юмористику, и всякую ерунду, включая сюда комаров и мух для "Стрекозы". Оборвавшись на повести, я могу приняться за рассказы; если последние плохи, могу ухватиться за водевиль, и этак без конца, до самой дохлой смерти. Так что при всем моем желании взглянуть на себя и на Короленко оком пессимиста и повесить нос на квинту я все-таки не унываю ни одной минуты, ибо еще не вижу данных, говорящих за или против. Погодим еще лет пять, тогда видно будет.
   Вчера у меня был П. Н. Островский, заставший у меня петербургского помещика Соковнина. Петр Николаевич умный и добрый человек; беседовать с ним приятно, но спорить так же трудно, как со спиритом. Его взгляды на нравственность, на политику и проч.-- это какая-то перепутанная проволока; ничего не разберешь. Поглядишь на него справа -- материалист, зайдешь слева -- франкмасон. Такую путаницу приходится чаще всего наблюдать у людей, много думающих, но мало образованных, но привыкших к точным определениям и к тем приемам, которые учат людей уяснять себе то, о чем думаешь и говоришь.
   Театр Горевой такая чепуха! Сплошной нуль. Таланты, которые в пем подвизаются, такие же облезлые, как голова Боборыкина, который неделю тому назад составлял для меня почтенную величину, теперь же представляется мне просто чудаком, которого в детстве мамка ушибла3. Побеседовав с ним и поглядев на дела рук его, я разочаровался, как жених, невеста которого позволила себе нечаянно издать в обществе неприличный звук.
   Говорят, у Абрамовой дела идут хорошо. Уже встречал я гениальных людей, успевших нагреть руки около ее бумажника. Дает авансы.
   Что делает Жан? Жив ли он? Не задавили ли его где-нибудь за кулисами? Не умер ли он от испуга, узнав, что в его "Дачном муже" вместо госпожи Пыжиковой будет играть г-жа Дымская-Стульская 2-я? Если Вам приходится видеть его и слушать его трагический смех, то напомните ему о моем существовании и кстати поклонитесь ему.
   Всем Вашим мой сердечный привет.
   Будьте здоровы. Дай бог Вам счастья и всего самого лучшего.

Ваш Antoine, он же Потемкин.

   Адрес: Таврида, спальная Екатерины II.
  
   Письма, т. 2, с. 394--397; Акад., т. 3, No 685.
   1 "Скучная история".
   2 Плещеев писал о Короленко: "Знаете ли, мне кажется, что он дальше не пойдет. Сколько уж времени он все на одном месте топчется. Вы совершенно справедливо замечаете, что свежести у него уже нет" (.ОТ, с. 348).
   3 В 1889 г. П. Д. Боборыкин заведовал репертуарной частью в московском театре Е. Н. Горевой. Чехов отдал туда водевиль "Предложение". Поставлен 3 сентября 1889 г., но после нескольких спектаклей снят по желанию автора (из-за плохого исполнения).
  

А. Н. ПЛЕЩЕЕВ -- ЧЕХОВУ

  
   27 сентября 1889 г. Петербург
  

Петербург. 27 сентября.

   Вчера вечером читал вслух Вашу повесть, дорогой Антон Павлович, бывшим у меня двум приятелям -- известному Вам немножко Фаусеку, человеку с большим вкусом и Вашему большому почитателю, и неизвестному Вам, недавно приехавшему из Ташкента, моему старому хорошему приятелю медику-психиатру, Тишкову, прикомандированному теперь на два года к Медицинской академии. Думаю, что Вы ничего против этого не будете иметь? По общему нашему мнению (Тишков тоже восхищается Вашими рассказами и только не читал напечатанных в "Северном вестнике" "Именин" и "Огней"), у Вас еще не было ничего столь сильного и глубокого, как эта вещь. Удивительно хорошо выдержан тон старика-ученого, и даже те рассуждения, где слышатся нотки субъективные, Ваши собственные, не вредят этому. И лицо это как живое стоит перед читателем. Прекрасна вышла и Катя. Страницы, где описывается та ночь, когда старика обуял страх смерти и когда приходит к нему под окно Катя, производят глубокое впечатление. (Хотя это воздейство организма на других -- людей, ему близких, кажется штука проблематическая?) Кое-какие замечания, сделанные во время чтения, сообщаю ниже. Но большинству повесть несомненно покажется скучной (зачем вы назвали ее "Скучная история"? Назовите иначе. Зачем давать самому повод к дешевому остроумию прохвостов-рецензентов?)... Надо, чтоб критика растолковала глупой толпе, разжевала и в рот положила ей -- красоты этой вещи. А где эта критика, на которую можно рассчитывать? Вся она окрысится на Вас -- в этом не может быть ни малейшего сомнения -- на Ваши сильные рассуждения о русской литературе, об ученых статьях в особенности. Все станут травить Вас -- это как бог свят; ждите крупной ругани. Одни обругают просто за то, что вещь напечатана в "Северном вестнике"; другие за то, что литераторы и публицисты, на которых намекает и которых боится старый ученый, как швейцаров и капельдинеров, участвуют в тех самых журналах, которые будут давать о Вашей повести отзыв ("Русская мысль"). Я надеюсь разве на отзыв Суворина; но, пожалуй, он по каким-нибудь соображениям не станет писать. Еще можно ждать похвалы в "Неделе", где был так расхвален Ваш "Иванов"1. Это очень, очень грустно. Толпа найдет повесть скучной -- по причине отсутствия шаблонной фабулы и обилия рассуждений. Людям понимающим она не может не понравиться, но таких всегда меньшинство... Да еще из этого меньшинства -- многие будут или замалчивать, или ругать из холопства к Михайловским и Успенским. Печальное, истинно печальное положение у нас независимого, смелого писателя! Я не ощутил никакой длинноты -- немножко разве в том месте, где рассказывается прошлое Кати... Все второстепенные лица -- тоже очень живы... Гнеккер, жена старика, прозектор... Есть множество замечаний верных, местами глубоких даже. Не говорю уже об абсолютной новизне мотива. Через день или два Вам вышлют корректуры -- всего рассказа зараз. Но архимандрит на велосипеде (это прелесть!), разумеется, цензор похерит, как это ни горестно2. А уж как Вы тронули своим письмом Анну Михайловну! Она в неописуемом восторге от Вашей деликатности (гонорарный вопрос). Говорит, что еще ни от одного сотрудника она такой деликатности не видала. Большая часть норовит как бы поскорей и побольше сорвать, не принимая в расчет матерьяльного положения журнала {И вы действительно делаете большое одолжение журналу -- подобной рассрочкой. (Примеч. А. Н. Плещеева.)}. Удивило меня, что Анну Михайловну не менее Вашей деликатности восхитила Ваша независимость. Когда я пришел к ней, она мне тотчас же прочла именно ту страницу, где говорится о писателях-социологистах, фамильярно третирующих иностранных писателей3, и прибавила, что Вы будете большой писатель именно потому, что Вы не раб.
   Вот несколько замечаний, которые пришли нам в голову: странно несколько совершенное равнодушие ученого к любовному роману Кати, о котором она ему писала. Он не попытался ничего разузнать об человеке, которым она увлеклась, не принял в ее судьбе никакого участия -- между тем как против театра у него нашлись довольно солидные аргументы и он очень долго останавливается на этой теме... а ведь поступление ее на сцену -- менее важно было -- нежели ее любовь. 2) Насмешка Михаила Федоровича над наукой очевидно была шуточной выходкой, бутадой, как говорят французы, и потому нервозные размышления старика о причинах подобного осуждения науки -".-- немного странны.
   3) Почему Гнеккер похищает Лизу и женится на ней, когда он в качестве прохвоста и авантюриста должен знать, что за его возлюбленной родители ничего не дадут?
   4) Письмо, которое Катя, при последнем свидании со стариком, выронила и на котором тот успел только прочесть слово "страсти", мои слушатели нашли излишним и видят в этом натяжку, к которой автор прибег для того, чтобы показать читателю, что Михаил Федорович любил Катю, что и без этого было читателю ясно. Я с ними, на этот счет, не согласен. Никакой тут натяжки, по-моему, нет; и без этого читателю действительно не совсем ясно будет возбужденное состояние Кати. Наконец, кое-какие мелочи, которые вкрались по небрежности: например, выражение: он ходил редко и не каждый день(7). Коли редко, так разумеется не каждый день. Потом: "он пошел в кухмистерскую пить пиво". В кухмистерских пива не дают. Это, конечно, вздор -- но Вам всякое лыко в строку поставят.
   Григоровича я видел. Он был у меня еще раз и сказал, что ему нужно меня видеть. Я пошел к нему. Дело оказалось в следующем. Литературно-театральный комитет упраздняют. С какой целью, неизвестно. Эти все реформы дело рук театральных поручиков, которые Хотят быть полными распорядителями не только хозяйственной, но и художественной части, т. е. дело рук г.г. Погожева и Кривенко (правитель канцелярии Воронцова). Григорович, сообщая мне об этом, сказал, что для чтения пьес, в помощь дирекции, будут приглашены два литератора, на жалованье, и что он, Григорович, оченm бы желал, чтоб одним из них был я. Он просил у меня позволения назвать меня, если Всеволожский будет с ним советоваться, кого пригласить. Я, конечно, изъявил согласие, но, признаюсь Вам, ничему этому я не верю. Зная двоедушие Григоровича, я вполне убежден, что одним из этих чтецов останется сам Григорович, а другим будет, вероятно, Вейнберг, который дружит с Погожевым и не упустит случая -- получить, если можно, тысячу лишнюю жалованья, И разумеется, винить его за это нельзя; ибо каждый человек о себе радеет прежде всего, а наипаче такой человек, который, подобно Вейнбергу, по уши в долгах. Как бы то ни было, мне жаль этого места -- преимущественно потому, что оно давало мно возможность даром бывать во всех театрах. Театр -- это большая статья расхода, и я при своих скудных средствах должен буду с ним распрощаться. Мне предлагал писать о петербургских театрах журнал "Артист", который платит всего по 5 коп. за строчку. Я отказался, ибо игра свеч не стоит, когда придется брать на деньги билеты. Да и утомительно это, признаться, для меня, обязательно ходить в театр на каждую новую пьесу и сейчас же давать о ней отчет. Наконец, я не критик и если писал в газеты о театре не раз, то это были не более как заметки... А журнал "Артист" имеет претензию на серьезность, там все профессора.
   Островского Вы характеризовали довольно верно. Он действительно сердит на себя за то, что ничего не сделал в жизни, хотя мог сделать очень многое, при своем большом уме и образовании; и за то, что, дорожа всего более своей независимостью, уклонялся всегда от каких бы то ни было обязанностей, и в результате получилось грустное одиночество старого холостяка... Но человек он очень хороший и сердечный. Мне жаль, что он на меня сердит и не пишет. Не знаю, почему Вы находите, что у него приемы для спора -- времен очаковских и покоренья Крыма?4 Консерватизм же его принял такие размеры -- именно вследствие замкнутой жизни и лени. Всякий протест, откуда бы он ни шел, всякое брожение В обществе -- его раздражают, неприятны ему... Они Варушают его спокойствие и напоминают ему, что он ни яа что подобное уже не способен. К общественной деятельности он ни к какой не годится. Но в частных отношениях -- он не эгоист и на его приязнь можно всегда "вложиться. Честности он безупречной, во всех отношениях.
   Вы сделаете мне большое удовольствие, если напишете, что у Вас было на заседании Комитета. А для театра Вы все-таки напрасно не работаете. Писали бы между делом хоть небольшие комедийки, если лень взяться за серьезную пьесу. Очень уж хорошо оплачивается этот труд. Низкий поклон всем Вашим. Здоровы ли они? Крепко жму руку Вашу.

Ваш душевно А. Плещеев.

  
   Слово, сб. 2-й, с. 269--275.
   1 В "Неделе" (1889, No 11, 12 марта) появилась статья Р. А. Дистерло. Критик писал: "Автор взял этот всеми чувствуемый, но не имеющий имели недуг, взял ого прямо, искренно, правдиво и назвал его самою обыкновенною, ходячею, избитою фамилией Иванова... Этот образ является лучшим выражением господствующего среди нас настроения и даот нам право причислить г. Чехова к тем художникам, которые умели схватывать и изображать внутреннюю физиономию сменяющихся поколений". Критик ставил Иванова в ряд "героев времени" -- Онегиных, Печориных, Бельтовых и Рудиных.
   2 В печатном тексте эти строки остались.
   3 В главе IV повести.
   4 Цитата из "Горя от ума" А. С. Грибоедова (д. 2, явл. 5).
  

ЧЕХОВ -- А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

  
   30 сентября 1889 г. Москва
  

30 сент.

   Здравствуйте, милый Алексей Николаевич! Большущее Вам спасибо за письмо и за указания, которыми я непременно воспользуюсь, когда буду читать корректуру. Не согласен я с Вами только в очень немногом. Так, например, заглавия повести переменять не следует -- те прохвосты, которые будут, по Вашему предсказанию, острить над "Скучной историей", так неостроумны, что бояться их нечего; если же кто сострит удачно, то я буду рад, что дал к тому повод. Профессор не мог писать о муже Кати, так как он его не знает, а Катя молчит о нем; к тому же мой герой -- и это одна из его главных черт -- слишком беспечно относится к внутренней жизни окружающих, и в то время, когда около него плачут, ошибаются, лгут, он преспокойно трактует о театре, литературе; будь он иного склада, Лиза и Катя, пожалуй бы, не погибли.
   Да, о прошлом Кати вышло и длинно и скучно. Но иначе ведь ничего не поделаешь. Если б я постарался сделать это место более интересным, то, согласитесь, моя повесть стала бы от этого вдвое длиннее.
   Что касается письма Михаила Федоровича с кусочком слова "страсти...", то натяжки тут нет. Повесть, как и сцена, имеет свои условия. Так, мне мое чутье говорит, что в финале повести или рассказа я должен искусственно сконцентрировать в читателе впечатление от всей повести и для этого хотя мельком, чуть-чуть, упомянуть о тех, о ком раньше говорил. Быть может, я и ошибаюсь.
   Вас огорчает, что критики будут ругать меня. Что ж? Долг платежом красен. Ведь мой профессор бранит же их!
   Я теперь отдыхаю... Для прогулок избрал я шумную область Мельпомены, куда и совершаю ныне экскурсию. Пишу, можете себе представить, большую комедию-роман и уж накатал залпом 2 1/2 акта. После повести комедия пишется очень легко. Вывожу в комедии хороших, здоровых людей, наполовину симпатичных; конец благополучный. Общий тон -- сплошная лирика. Называется "Леший".
   Я просил высылать гонорар по частям не столько на деликатности, которую Вы слишком преувеличиваете, сколько из расчета. Если бы мне выслали все сразу, то я сразу бы и прожил. Я чувствую какой-то зуд и ноздревский задор, когда знаю, что у меня в столе лежат деньги. Когда будете в конторе, то скажите, что первую часть гонорара я жду первого октября, а вторую -- первого ноября и т. д. Первого числа я рассчитываюсь с лавочником и с мясником.
   Все мои здравствуют и шлют Вам поклон. "Лешего" кончу к 20 октября и пришлю в Питер, а затем отдыхаю неделю и сажусь за продолжение своего романа.
   В заседании Комитета, о котором я писал, разбиралось много дел, но все мелких, мало интересных, хотя и курьезных. Хозяйство ведется превосходно, и Кондратьев человек незаменимый. Александров держится хорошо. Он юрист, и это много помогает нам при разрешении разных дел кляузного свойства.
   Поклон Вашим. Будьте здоровы, и еще раз большое спасибо.

Ваш А. Чехов.

   Письма, т. 2, с. 401--403; Акад., т. 3, No 691.
  

A. H. ПЛЕЩЕЕВ -- ЧЕХОВУ

  
   5 ноября 1889 г, Петербург
  

89, 5 ноября.

   Спешу Вас порадовать, милый Антон Павлович, Со всех сторон слышу восторженные похвалы Вашей повести1, от людей разных мнений, кружков и лагерей. Некоторые говорят даже, что это лучше всего Вами до сих пор написанного. Другие, что повесть оставляет глубокое впечатление; третьи, что это совсем ново; и, наконец, что это самая выдающаяся вещь в "Северном вестнике" за весь год. К числу хвалителей принадлежит и Боборыкин, который, на днях заехав ко мне, очень долго проговорил о ней. Не могу Вам сказать, до какой степени это мне приятно. Ради бога, голубчик, давайте нам к январю Вашу комедию. Какое нам дело до того, что она не сценична. Сам двоедушный Григорович говорит, что в ней есть крупные литературные достоинства. А "Северному вестнику" Вы окажете большую поддержку -- в тот момент, когда он именно в ней нуждается. Анна Михайловна сказала мне вчера, что сама к Вам писала. И им мы утрем носы новому "комитету" -- который отговаривал Свободина взять ее в бенефис! Пожалуйста, Антон Павлович, не отказывайтесь прислать нам "Лешего". Я, признаюсь Вам, никак не ждал, чтобы "публике" Ваша последняя вещь понравилась... Она, казалось мне, больше для знатоков. Я думал, что ее будут находить скучной. И вообразите -- ничуть! Недостатки в ней, конечно, находят; но из этого ничего не следует; какая же вещь без недостатков. Но все возлагают на талант Ваш большие надежды -- и нетерпеливо ждут от Вас романа... В этой повести Вашей видят не только шаг вперед, но еще и поворот к серьезности и глубине содержания.
   Да приезжайте-ка сюда. Неужели мы Вас не увидим эту зиму в Петербурге? "Северный вестник" хотя я испытывает денежный кризис, но уповает на подписку и не теряет надежды поправиться; оружия же складывать ни в каком случае не намерен.
   Жму Вашу руку. Передайте мой привет Вашим.

Ваш душевно А. Плещеев.

  
   Слово, сб. 2-й, с. 275--276.
   1 "Скучная история".
  

ЧЕХОВ -- А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

  
   15 февраля 1890 г. Москва
  

15 февр.

   Отвечаю Вам, дорогой Алексей Николаевич, тотчас же по получении от Вас письма. Вы были именинником? Да, а я забыл!! Простите, голубчик, и примите от меня запоздалое поздравление.
   Неужели Вам не понравилась "Крейцерова соната"? Я не скажу, чтобы это была вещь гениальная, вечная -- тут я не судья, но, по моему мнению, в массе всего того, что теперь пишется у нас и за границей, едва ли можно найти что-нибудь равносильное по важности замысла и Красоте исполнения. Не говоря уже о художественных достоинствах, которые местами поразительны, спасибо повести за одно то, что она до крайности возбуждает мысль. Читая ее, едва удерживаешься, чтобы не крикнуть: "Это правда!" или "Это нелепо!" Правда, у нее есть очень досадные недостатки. Кроме всего того, что Вы перечислили, в ней есть еще одно, чего не хочется простить ее автору, а именно -- смелость, с какою Толстой трактует о том, чего он не знает и чего из упрямства не хочет понять. Так, его суждения о сифилисе, воспитательных домах, об отвращении женщин к совокуплению в проч. не только могут быть оспариваемы, но и прямо изобличают человека невежественного, не потрудившегося в продолжение своей долгой жизни прочесть две-три книжки, написанные специалистами. Но все-таки эти недостатки разлетаются, как перья от ветра; ввиду достоинства повести их просто не замечаешь, а если заметишь, то только подосадуешь, что повесть не избегла участи всех человеческих дел, которые все несовершенны и не свободны от пятен.
   На меня сердятся мои петербургские друзья и знакомые? За что? За то, что я мало надоедал им своим присутствием, которое мне самому давно уже надоело? Успокойте их умы, скажите им, что в Петербурге я много обедал, много ужинал, но не пленил ни одной дамы, что я каждый день был уверен, что уеду вечером с курьерским, что меня удерживали друзья и "Морской сбор-Кик", который мне нужно было перелистать весь, начиная с 1852. Живя в Питере, я в один месяц сделал столько, сколько не сделать моим молодым друзьям в целый год. Впрочем, пусть сердятся!
   О том, что я уехал со Щегловым в Москву на лошадях, телеграфировал нашим молодой Суворин шутки ради, а наши поверили; что же касается 35000 курьеров, которые скакали ко мне из министерств, чтобы пригласить меня в генерал-губернаторы о. Сахалина, то это просто чепуха. Брат Миша писал Линтваревым о том, что я хлопочу попасть на Сахалин, а они, очевидно, не так его поняли. Если увидите Галкина-Враского, то скажите ему, чтобы "н не очень заботился о рецензии для своих отчетов1. Об его отчетах я буду пространно говорить в своей книге и увековечу имя его; отчеты неважны: материал прекрасный и богатый, но чиновники-авторы не сумели воспользоваться им.
   Целый день сижу, читаю и делаю выписки. В голове и на бумаге нет ничего, кроме Сахалина. Умопомешательство. Mania Sachalinosa.
   Недавно я обедал у Ермоловой. Цветочек дикий, попав в один букет с гвоздикой, стал душистее от хорошего соседства2. Так и я, пообедав у звезды, два дня потом чувствовал вокруг головы своей сияние.
   Читал я "Симфонию" М. Чайковского. Мне понравилась. Получается по прочтении впечатление очень определенное. Пьеса должна иметь успех3.
   Прощайте, голубчик мой, приезжайте. Привет Вашим. Сестра и мать кланяются.

Ваш А. Чехов.

  
   Письма, т. 3, с. 5--7; Акад., т. 4, No 769.
   1 Речь идет об "Обзоре десятилетней деятельности Главного тюремного управления. 1879--1889" (СПб., 1890).
   2 Перефразировано стихотворение И. И. Дмитриева "Простой цветочек, дикой..." (1805).
   3 Пьесу М. И. Чайковского Чехов прочел в рукописи. 16 февраля 1890 г. писал автору о своем впечатлении.
  

А. Н. ПЛЕЩЕЕВ -- ЧЕХОВУ

  
   24 марта 1890 г. Петербург
  

24 апреля. Петерб.

   Дорогой Антон Павлович. Простите, что так долго не отвечал Вам на последнее Ваше письмо, о "Лешем"1. Не знаю, получили ли Вы мое2, посланное еще да получения мною Вашей рукописи и где я сообщал Вам о прекращении "Северного вестника", апрельская книжка которого до сих пор не набирается, хотя Евроинова, говорят, все еще питает надежду найти издателя. Найдет ли она его или не найдет -- но я у ней сотрудничать не намерен после ее грубого и нахального отношения ко мне3. Обо всем этом я Вам сообщал в последнем письме, но Вы мне на него не ответили4.
   Я слишком Вас уважаю и люблю, как писателя и человека, для того чтоб не быть с Вами вполне искренним, вилять и отделываться общими фразами. А потому скажу Вам прямо и откровенно, что "Леший" меня не удовлетворил и что это первая Ваша вещь, которая меня не удовлетворила и не оставила во мне никакого впечатления. Конечно, есть и здесь два-три места более или менее удачных -- Вафля, глупенькая Юля; женщины; есть одна, две хороших сцены, но все в целом -- не удовлетворяет. Первый акт, наполненный разговорами, на 3/4 ненужными -- очень скучен, по крайней мере в чтении, может быть, на сцене он живее. Леший -- не есть вовсе центральное лицо, и неизвестно почему комедия названа его именем. Он действует в ней столько же, сколько и все другие. И что это за "идеалист", который на основании каких-то сплетен позволяет себе грубо оскорблять женщину. Он в этой сцене, по-моему, противен так же, как и в отношениях своих с Соней. Лес любит -- а к людям относится уж далеко не человечно, и почему это все об нем говорят, что это талантливый человек, да и сам он о себе, вначале по крайней мере, такого мнения. Войницкий -- хоть убейте, я не могу понять, почему он застрелился! Жена Серебрякова -- не внушает мне, несмотря на свое жалкое положение, никакой симпатии. Ушла от мужа -- затем только, чтоб посидеть две недели на мельнице, и потом возвратилась, чтоб опять хныкать всю жизнь. Отношения ее к Войницкому -- какие-то неопределенные, не то она любит его, не то нет... Орловский сын банален, это какое-то водевильное лицо, которое надоедает читателю своим остроумием армейского юнкера. Когда я читал пьесу, я на отдельной бумажке записывал отдельные фразы, которые почему-либо мне казались странны, неправдивы или просто непонятны, но я не буду Вас утомлять этими потребностями. Прочитав "Лешего" и оставшись крайне неудовлетворенным, но помня суждение Мережковского и Урусова, я не решился сейчас же написать Вам о своем впечатлении. Я думал -- может быть, у меня было такое настроение, сделавшее меня неспособным к восприятию эстетического впечатления... подожду... дам еще кому-нибудь прочесть, проверю свои впечатления. Как раз в это время пришел ко мне Ваш восторженнейший, горячий поклонник Фаусек, которого я знаю за человека с большим эстетическим чутьем. Не говоря ему ни слова о своем впечатлении, я дал ему прочесть "Лешего". Он ужасно обрадовался, и вчера вечером, когда я попросил его сообщить мне свое мнение о "Лешем", он с величайшим огорчением высказал мне совершенно то же, что я Вам написал. Не прошу у Вас извинения за свой отзыв, ибо знаю, что Вы мне давали "Лешего" не затем, чтоб я непременно его восхвалял, я высказал Вам свое мнение искренно. Оно может быть ошибочно; я мог не понять пьесы; но повторяю, она оставила во мне впечатление крайней неудовлетворенности...
   Затем жду Вашего распоряжения, прикажете ли отослать рукопись Анне Михайловне (к которой сам я не пойду и у которой писать не буду, хотя бы она нашла 500 тысяч на ведение "Северного вестника") или подержать ее покамест у себя. На Святой, в половине недели, я думаю быть в Москве сам и могу Вам ее привезть, если Вы хотите... За Ваше последнее письмецо большое Вам спасибо. Печальная это история с университетом,-- и долго не предвидится ей конца5.
   Жму Вашу руку. Будьте здоровы и передайте наш всеобщий поклон Вашему семейству. Жорж в начале Страстной уезжает на Луку и, конечно, увидится с Вами.

Ваш душевно А. Плещеев.

   Слово, сб. 2-й, с. 279--281, с неверной датой: 24 апреля (описка Плещеева).
   1 Письмо от 17 марта 1890 г., вместе с которым была отправлена рукопись "Лешего".
   2 От 17 марта (ЛН, е. 357-359).
   3 С No 5 за 1890 г. издание, а потом и редактирование "Северного вестника" перешло от А. М. Евреиновой к В. Б. Глинскому; в 1891 г. издательницей стала Л. Я. Гуревич; редактором -- М. Н. Альбов.
   4 Чехов ответил 27 марта.
   5 О студенческих волнениях в Московском университете Чехов писал 17 марта.
  

ЧЕХОВ -- А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

  
   5 июня 1890 г. Иркутск
  

5 июнь. Иркутск,

   Тысячу раз здравствуйте, дорогой Алексей Николаевич! Наконец поборол самые трудные 3000 верст, сижу в приличном номере и могу писать. Оделся я нарочно во все новое и возможно щеголеватее, ибо Вы не можете себе представить, до какой степени мне надоели грязные большие сапоги, полушубок, пахнущий дегтем, или пальто в сене, пыль и крошки в карманах и необычайно грязное белье. В дороге одет я был таким сукиным сыном, что даже бродяги косо на меня посматривали, а тут еще, точно нарочно, от холодных ветров и дождей рожа моя потрескалась и покрылась рыбьей чешуей. Теперь наконец я опять европеец, что и чувствую всем моим существом.
   Ну-с, о чем же Вам написать? Все так длинно и широко, что не знаешь, с чего начать и что выбрать. Все сибирское, мною пережитое, я делю на три эпохи: 1) от Тюмени до Томска, 1500 верст, страшенный холодище днем и ночью, полушубок, валенки, холодные дожди, ветры и отчаянная (не на жизнь, а на смерть) война с разливами рек; реки заливали луга и дороги, а я то и дело менял экипаж на ладью плавал, как венецианец на гондоле; лодки, их ожидание у берега, плавание и проч.-- все это отнимало так много времени, что в последние два дня до Томска я при всех моих усилиях сумел сделать только 70 верст вместо 400--500; бывали к тому же еще весьма жуткие, неприятные минуты, особенно в ту пору, когда вдруг поднимался ветер и начинал бить по лодке. 2) От Томска до Красноярска 500 верст, невылазная грязь; моя повозка и я грузли в грязи, как мухи в густом варенье; сколько раз я ломал повозку (она у меня собственная), сколько верст прошел пешком, сколько клякс было на моей физиономии и на платье!.. Я не ехал, а полоскался в грязи. Зато и ругался же я! Мозг мой не мыслил, а только ругался. Замучился я до изнеможения и был очень рад, попав на Красноярскую почтовую станцию. 3) От Красноярска до Иркутска 1566 верст, жара, дым от лесных пожаров и пыль; пыль во рту, в носу, в карманах; поглядишь на себя в зеркало, и кажется, что загримировался. Когда по приезде в Иркутск я мылся в бане, то с головы моей текла мыльная пена не белого, а пепельно-гнедого цвета, точно я лошадь мыл.
   Когда приеду, расскажу Вам про Енисей и тайгу -- весьма интересно и любопытно, ибо представляет новизну для европейца, все же остальное обыкновенно и однообразно. Вообще говоря, сибирская природа мало отличается (наружно) от российской; есть различие, но оно мало заметно для глаза. Дорога вполне, безопасна. Грабежи, нападения, злодеи -- все это вздор и сказки. Револьвер совершенно не нужен, и ночью в лесу так же безопасно, как днем на Невском. Для пешего -- другое дело.
   Целую Вас и обнимаю, а Вашим шлю привет и пожелания всего хорошего. Не хворайте, голубчик, и не скучайте. Дай Вам бог и здоровья и денег. Не забывайте Вашего почитателя и искреннего доброжелателя.

А. Чехов.

  
   Письма, т. 3, с. 96--97; Акад., т. 4, No 830.
  

А. Н. ПЛЕЩЕЕВ -- ЧЕХОВУ

  
   12 января 1891 г. Петербург
  

12 января.

   Все ждал, дорогой Антон Павлович, что Вы приедете в Петербург или хоть черкнете два слова о себе. Но на днях узнал от Суворина, что Вы уже не хотите сюда приехать и что-то захандрили, хотите ехать в деревню. Теперь, в эти холода, в деревню, зачем? Если Вы нездоровы, там только хуже распростудитесь. Приехали бы лучше сюда, мы бы здесь постарались разогнать по мере сил Вашу хандру. Мережковский говорил мне, что был у Вас, но от него я ничего не мог узнать о Вас обстоятельно. Полагаю, что он все разговаривал с Вами об эстетике или о боге, исканием которого он теперь занимается (некоторые говорят, чересчур шумным). Другие говорили мне, знают о Вас только от Свободина, состоящего с Вами в переписке и который передавал им, что Вас очень тревожит болезнь Ивана Павловича. Правда ли это и чем он, болея? Пожалуйста, передайте ему и всем Вашим мой искренний сердечный привет и поздравление с Новым годом, с которым и Вас поздравляю. А очень, очень хотелось бы повидаться и побеседовать с Вами о многом.
   Вы, конечно, уже слышали о той перемене, которая должна произойти в скором времени в моей судьбе, если только не возникнут какие-либо непредвиденные обстоятельства и не затормозят этого дела1. Вот если сделаюсь помещиком, то затащу вас к себе, в Пензенскую губернию. Намереваюсь тогда "посадить на землю" моего младшего сына -- Коку, который восчувствовал большое влечение (он и прежде несколько стремился к этому) к хозяйству... Нынешний год мне самому едва ли удастся быть там, потому что думаю съездить с семьей за границу, где пробыл недавно два с половиной месяца. Хотя меня и преследовало ненастье, а потом холод, по все же я этой поездкой остался доволен. При свидании расскажу Вам о ней. Но, впрочем, в ней для Вас, может быть, будет мало интересного. Л вот рассказов о Вашем путешествии -- все мы, знающие Вас, жаждем как манны небесной. Спасибо Вам за два коротеньких письмеца с дороги.
   Так мне было досадно, что я не мог Вам отвечать; ужасно мне хотелось писать Вам, но не знал куда. Пожалуйста, напишите мне, голубчик. Я соскучился совсем по Вашим письмам. Я собираюсь и сам в Москву, но думаю, что ранее февраля не попаду. Не теряю надежды видеть Вас здесь ранее. Может быть, к Вам поедет Суворин, которому тоже, конечно, очень хочется Вас видеть. Желаю Вам здоровья, это прежде и главнее всего, и хорошего настроения. Пишете ли что-нибудь? Ваш рассказ в рождественском номере "Нового времени" здесь произвел на всех глубокое впечатление. Удивительная у Вас вышла фигура этого "протестанта"2.
   Крепко жму Вашу руку.

Ваш душевно А. Плещеев.

  
   ЛН, с. 361--362.
   1 Плещеев получил крупное наследство после смерти в 1890 г. богатого родственника Алексея Павловича Плещеева.
   2 Рассказ "Гусев".
  

А. Н. ПЛЕЩЕЕВ -- ЧЕХОВУ

  
   2(14) января 1892 г. Ницца
  

2/14 января. 92. Ницца.

   Очень меня обрадовало Ваше письмецо1, дорогой Антон Павлович. А то совсем уж Вы позабыли о моем существовании. От Суворина тоже до вчерашнего дня не имел ни строки с июля месяца. Вчера он мне при". слал телеграмму, где поздравляет меня с Новым годом, Кстати: и я поздравляю Вас с оным. Передайте мое поздравление всем Вашим. Прежде всего желаю Вам здоровья. Не запускайте этого кашля. Полагаю, что им наградила Вас не столько инфлюэнция, сколько Ваше сибирское путешествие. Это Вы хорошо делаете, что едете на Юг, в Полтаву. Пожалуйста, поклонитесь от меня Смагину. Это чудесный малый. (Если увидите Вату -- то и ей.) От Жоржиньки не имел с самого отъезда никаких известий. Собираюсь ему написать. Где он -- и что с ним? Я напишу на Луку. Это моя слабость -- Жорж, Я его очень люблю... Сын мой Николай тоже недавно купил себе именье -- в Смоленской губ., не многоземельное., но превосходно устроенное (в Рославльском уезде), и переселяется совсем жить в деревню. Ужасно бы рад я был, если б он к этому делу пристрастился.
   Вы пишете "ходили слухи осенью, что я был болен; а теперь ходят, что я совсем здоров". Последние слухи не совсем верны; я до сих пор еще далеко не поправился, В июле, в Люцерне -- у меня отнялась левая рука и нога. Недели две я пролежал в постели; потом, когда стал ступать на ногу, меня послал один бернский профессор в Баден-Баден, как самый близкий курорт, и оттуда велел возвращаться к себе домой, так как, по его мнению, мне прежде всего нужно спокойствие и домашние удобства. В Баден-Бадене я выписал к себе на консультацию, из Гейдельберга, знаменитого Кусмауля, которого выписывал к себе перед смертью Боткин. Этот, напротив, возвращаться в Россию зимой не велел, а послал долечиваться в Ниццу, сказав, что я должен быть как можно более на воздухе, а в отечестве это зимой не совсем удобно. В Ницце действительно прелестно; но на беду -- вот уж неделю, как дует мистраль и нет солнца, тогда как Ницца обыкновенно залита солнцем и без солнца совсем казалась немыслима. А в отелях везде сквозняки} надо, однако ж, надеяться, что это долго не продолжится. Все говорят, что дольше недели такая погода здесь не стоит. Доктор у меня русский, рекомендованный мне Белоголовым; был в Московском университете. Лечат меня электричеством и массажем. Теперь я стою на ногах тверже... Но все еще до совершенной поправки далеко. Много ходить или скоро ходить -- не могу. Утомляюсь. Хотя хожу все с палкой. Одышка и сердцебиение зато бывают здесь очень редко. Курить совсем перестал. Вина пью рюмку за обедом и завтраком. Русских здесь множество; на всяком шагу слышишь русскую речь. Но все это так называемый "монд", до которого я не охотник. У меня же есть несколько человек, с которыми я видаюсь и общество которых для меня вполне достаточно. Максим Ковалевский, бывший профессор, Коротнев, зоолог и киевский профессор. Вице-консул Юрасов -- прелестнейший старичок, приятель всех поголовно. Ожидается Боборыкип. Мережковский вчера мне писал, что собирается сюда с женой. В Баден-Бадене у меня погостил три недели Вейнберг. Еще живет здесь в одном отеле со мной корреспондент "Нового времени" Гольдштейн с семьей. Для желающих есть здесь всякого рода развлечения и столь знаменитая рулетка. Семья моя здесь со мной и посылает Вам своё поздравление с Новым годом и свои наилучшие пожелания.
   Нетерпеливо ожидаю Вашей повести "Жена", которая уже объявлена в "Северном вестнике"2. (Вы, кажется, хотели отдать ее в "Вестник Европы". Отчего Вы переменили намерение?) "Дуэль" Вашу читал -- и простите, если скажу, что она меня не удовлетворила... Мне совершенно не ясен конец ее; и я был бы Вам очень благодарен, если б Вы объяснили мне... чем мотивируется эта внезапная перемена в отношениях всех действующих лиц между собой. Почему вражда фон Корена к человеку, которого он так поносил и унижал -- вдруг заменяется уважением... Почему ненависть -- этого последнего к женщине, с которой он живет,-- превращается в любовь, несмотря даже на все, что он про нее узнал и чего прежде не подозревал? Я с большим нетерпением ждал развязки, недоумевая, чем могло это кончиться... и стараясь угадать конец, на основании данных положений и характеров. Но, по-моему, рассказ окончен слишком произвольно.
   Сплетню о Вашей женитьбе на Сибиряковой, пущенную еще в прошлом году, сообщали мне и теперь в разных письмах из Петербурга, и это меня крайне возмущало. Я тоже не могу положительно объяснить себе ее происхождение.
   О Фаусеке я читал и поздравлял его, через кого-то. Другой мой приятель, ташкентский врач Тишков, получил степень доктора и прислал мне свою диссертацию. От Жана Щеглова нынешний год не получал ни строчки. Почему-то не удостаивает писать...
   Относительно Вашего подозрения, что Ваш отказ от займа у меня денег обидел меня, скажу, что оно совершенно несправедливо, верьте мне. Я этого даже совсем не помню; и если б был тогда обижен -- то помнил бы, хотя бы даже обида прошла. Я уверен, что если Вы когда-нибудь будете нуждаться в деньгах, то обратитесь ко мне не стесняясь и не церемонясь.
   К Островскому я тоже не пишу. Попробовал было раз написать, но получил ответ, написанный таким тоном, каким говорить со мной я ни за кем не признаю права. Я ему послал из Парижа книги, которые ему давно хотелось иметь, и ящик хороших сигар -- с Безобразовым; но так как тот ехал не прямо в Москву, а должен был еще разъезжать со Скальковским по разным местам, то я не дал ему письма, а хотел написать по почте; но в Люцерне занемог, как сообщал уже Вам, Он этим обиделся и счел нужным написать мне грубое письмо, где поучал меня вежливости, как мальчика-гимназиста, и даже грубо укорил меня "мильонерством" {Что это, говорит, за замашка мильонщика посылать подарки без письма. (Примеч. А. Н. Плещеева.)}. Я, впрочем, на него не сержусь, ибо он болен неврастенией. Но так как мне тоже велено избегать всяких волнений и тревог, то я не нахожу нужным с. ним переписываться дольше, чтоб не нарваться на новые грубости.
   Жму крепко Вашу руку. Желаю Вам душевно всего, всего лучшего в жизни.

Искренно Ваш А. Плещеев.

  
   Сейчас получил карточку с новогодним поздравлением от Жана Щеглова.
  
   Слово, сб. 2-й, с. 281--285.
   1 Письмо от 25 декабря 1891 г.
   2 Повесть появилась в No 1 "Северного вестника" за 1892 г.
  
  

А. П. ЧЕХОВ И H. К. МИХАЙЛОВСКИЙ

  
   Михайловский Николай Константинович (1842--1904) -- публицист, социолог, литературный критик; теоретик народничества. В 1868--1884 годы Михайловский -- сотрудник и член редакции "Отечественных записок"; после закрытия журнала работал в "Северном вестнике", "Русской мысли" и газете "Русские ведомости"; с 1894 года и до конца жизни возглавлял журнал "Русское богатство".
   Знакомство с Чеховым состоялось в ту пору, когда Михайловский возглавлял редакцию журнала "Северный вестник", 3 декабря 1887 года Чехов писал родным из Петербурга: "Каждый день знакомлюсь. Вчера, например, с 10 1/2 часов утра до трех я сидел у Михайловского... в компании Глеба Успенского и Короленко: ели, пили и дружески болтали".
   Известны 2 письма Михайловского (ЦГАЛИ), ответ Чехова не сохранился.
   Первое письмо Михайловского представляет собою документ в своем роде замечательный. Оно написано человеком доктрины, но под влиянием стихийного, непосредственного чувства. Этот "полнейший диктатор" (по выражению А. Н. Плещеева), объединяющий в журнале писателей одного с ним народнического направления, потрясен сильнейшим эстетическим впечатлением, которое произвела на него чеховская "Степь".
   Михайловский писал о Чехове много. В своей критике Чехова он последователен; Михайловский постоянно пишет об отсутствии у Чехова четкого миросозерцания, направляющей идеи, о равнодушии Чехова к изображаемому, истолковывая таким образом объективную манеру повествования. Широкую известность и влияние на современников приобрели такие его суждения, как "Чехову все едино -- что человек, что его тень, что колокольчик, что самоубийца" (статья "Письма о разных разностях" -- "Русские ведомости", 1890, No 104, 18 апреля; в сборниках и собрании сочинений Михайловского называется "Об отцах и детях и о г. Чехове"). Михайловский сравнивал чеховские произведения с бусами, прекрасно ограненными, но нанизанными на нитку совершенно механически. Статьи Михайловского о Чехове полны противоборствующих стремлений: Михайловский борется против чуждой ему художественной системы, борется за талант, пропадающий, как ему кажется, даром; борется он и с самим собой, вновь и вновь возвращаясь к художественному феномену, который против его воли оказывает столь сильное воздействие на него, и он сопротивляется этому.
   Чехов считал, что Михайловский "талантлив и умен, хотя и скучноват" (письмо к А. Н. Плещееву от 15 сентября 1888 г.). Он относился со вниманием к замечаниям Михайловского, некоторые из них принимал. И хотя в целом система взглядов Михайловского была чужда Чехову, он неизменно признавал заслуги критика перед русской литературой, и, когда в 1901 году был поставлен вопрос о возможных кандидатах на вакансии почетных академиков, Чехов назвал в их числе Н. К. Михайловского.
  

Н. К. МИХАЙЛОВСКИЙ -- ЧЕХОВУ

  
   15 февраля 1888 г. Петербург
  

88, II, 15. Петербург.

Антон Павлович,

   Я сейчас дочитал корректуру Вашей "Степи", и хочется мне об ней сказать Вам несколько слов. Хотите обижайтесь, хотите сердитесь за это непрошеное письмо -- мне все равно, потому что слишком я далек от мысли сделать Вам обиду. Читая "Степь", я все время думал, какой грех Вы совершали, разрываясь на клочки, и какой это будет уж совсем страшный, незамолимый грех; если Вы и теперь будете себя рвать. Читая, я точно видел силача, который идет по дороге, сам не зная куда и зачем, так, кости разминает, и, не сознавая своей огромной силы, просто не думая об ней, то росточек сорвет, то дерево с корнем вырвет, все с одинаковою легкостью и даже разницы между этими действиями не чувствует. Много Вам от бога дано, Антон Павлович, много и спросится. Сила -- это само собой. Но сила бывает мрачная (Достоевский) и ясная (Толстой до своего повреждения). Ваша сила ясная, и в этой ясности ручательство, что злу она не послужит, не может послужить, за что бы Вы ни взялись, что бы ни задумали. Я был сначала поражен Вашей неиспорченностью, потому что не знаю школы хуже той, которую Вы проходили в "Новом времени", "Осколках" и проч. Потом понял, что иначе и не могло быть,-- эта грязь не могла к Вам пристать. Школа, однако, сделала что могла -- приучила Вас к обрывочности и к прогулке по дороге незнамо куда и незнамо зачем. Это пройдет, должно пройти, Вы будете не только не служить злу, а прямо служить добру. Само собой это выйдет, и тогда берусь Вам предсказать блестящую будущность. Но примите хоть к сведению совет человека, поседевшего на литературе, -- не возвращайтесь ни на минуту на тот путь, с которого сошли, погибнете там. Не то чтобы Вы непременно писали большие вещи, пишите что хотите, пишите мелкие рассказы, но Вы не должны, не смеете быть дилетантом в литературе, Вы в нее должны душу положить.
   Простите пожалуйста, поймите, из какого источника это письмо идет. И еще простите одну мелочь: я дополнил Вашу подпись,-- не Ан., а Антон Чехов. Есть, говорят, другой Чехов, да и вообще это фамилия не редкая, а Вы -- редкий. Прецедент -- Глеб Успенский.

Ваш Ник. Михайловский.

  
   Слово, сб. 2-й, с. 216--217.
  

Н. К. МИХАЙЛОВСКИЙ -- ЧЕХОВУ

  
   Начало марта 1888 г. Петербург
  
   Извините, что не скоро ответил Вам, уважаемый Антон Павлович,-- был очень занят, как это всегда бывает перед выходом книжки.
   Не скрою, что Ваше письмо меня огорчило, до чего Вам, впрочем, конечно, дела нет. Я ничего не могу возразить против отсутствия в Вас определенной веры,-- на нет и суда нет. Не считаю себя, разумеется, вправе касаться и Ваших личных чувств к Суворину. Но позволю себе не согласиться с одним Вашим аргументом. Вы пишите, что лучше уж пусть читатели "Нового времени" получат Ваш индифферентный рассказ, чем какой-нибудь "недостойный, ругательный фельетон". Без сомнения, это было бы лучше, если бы Вы в самом деле могли заменить собой что-нибудь дрянное. Но этого никогда не будет и быть не может. Ради Вашего рассказа не изгонится ни злобная клевета Буренина, ни каторжные писания Жителя, ни "патриотическая" наука Эльпе. Я думаю, Вы сами с этим согласитесь. Ваш рассказ поступит в общий котел, ничего собой не заменив и не изменив. Вы своим талантом можете только дать лишних подписчиков и, стало быть, читателей Буренину, Жителю, Эльпе, которых Вы не замените, и разным гнусным передовицам, которых Вы заменить и не пожелаете. Колеблющиеся умы, частию благодаря Вам, въедятся в эту кашу и, привыкнув, найдут, что она не так уж дрянна,-- а уж чего дряннее! Вы говорите об аристократической брезгливости ясной силы, не делающей чести ее сердцу. Здесь нет аристократизма, Антон Павлович, а сердце есть, сердце и участие к тем, кто по тяжелым обстоятельствам времени вынужден ежедневно питаться гнусностями. Не индифферентны Ваши рассказы в "Новом времени",-- они прямо служат злу. Простите, пожалуйста.

Ник. Михайловский.

  
   Слово, сб. 2-й, с. 217--218.

А. П. ЧЕХОВ И Я. П. ПОЛОНСКИЙ

  
   Полонский Яков Петрович (1819--1898) -- поэт и прозаик, автор стихотворений (многие положены на музыку), поэм, романов, пьес, очерков, мемуаров. Печататься начал с 1840 года. В 1860--1896 годах служил в Комитете иностранной цензуры, в Совете Главного управления по делам печати.
   Чехов познакомился с Полонским в 1887 году, во время пребывания в Петербурге, где он провел первую половину декабря, Полонский был в числе тех писателей старшего поколения, которые высоко оценили талант Чехова и способствовали его признанию и упрочению литературной судьбы. Реально это выразилось в представлении сборника Чехова "В сумерках" (СПб., 1888) на Пушкинскую премию; премия была присуждена Отделением русского языка и словесности Академии наук 7 октября 1888 года (в половинном размере). Событию предшествовали хлопоты. Ал. П. Чехов писал по этому поводу Чехову 18 октября 1887 года: "Полонский несколько раз заезжал к Суворину по поводу твоей книги и этого вопроса. Он ходит на костыле, и подниматься по 2 раза в день с больною ногой в 3-й этаж к Суворину -- дело не легкое. Значит, увенчание твоего чела лаврами, миртами и славою задумано всерьез" (Письма Ал. Чехова, с. 181). Чехов навсегда сохранил признательность к Полонскому и много лет спустя вспоминал, как "Суворин вместе с Григоровичем, Плещеевым и Полонским помогли ему выбраться из "Осколков" и "Будильника"..." (ЛН, с. 687).
   Признание литературного таланта Чехова Полонский выразил и в иной форме, посвятив ему стихотворение "У двери". Чехов ответил на это посвящением Полонскому рассказа "Счастье". Он считал этот рассказ "самым лучшим из всех своих рассказов", и, очевидно, по настроению он казался ему отвечающим духу поэзии Полонского.
   Письма Чехова к Полонскому содержат суждения, которые могли быть высказаны лишь собеседнику с определенными точками соприкосновения и взаимопонимания. Полонский, как и Чехов, был сотрудником еженедельной прессы и объяснял это своим желанием избежать зависимости от направления любого толстого журнала. Чехова в 1888 году также заботил этот вопрос; так, от сотрудничества в "Русской мысли" он уклонялся именно из опасения редакторского нажима.
   Чехов делится с Полонским своими мыслями о прозе больших русских писателей, рассказывает о трудностях работы над первой большой вещью -- повестью "Степь". При всем том личные, более близкие отношения между Чеховым и Полонским не складывались. Вряд ли причину этого можно видеть в разнице возраста на четыре десятка лет. Возраст Плещеева, например, не мешал Чехову, и тут с первых дней знакомства сложились непринужденно дружеские отношения. С Полонским же, очевидно, Чехов ощущал скованность, "несвободу", которую плохо переносил. Трудно сказать, по недостатку фактов, что было тому причиной: несовместимость натур, эмоциональных проявлений, творческих устремлений; трудные черты нрава Полонского -- самолюбивая обидчивость и мнительность, отчасти объясняемые длительным непризнанием в литературе; наконец, различия представлениях о дальнейшем развитии русской прозы и, в связи с этим, невозможность для Чехова пространных оценок прозаических произведений самого Полонского, которых он от Чехова ожидал, как видно из его последнего письма.
   Переписка Чехова с Полонским исчерпывается тремя письмами с одной и тремя письмами с другой стороны. Хронологически она укладывается менее чем в три месяца и затем обрывается. Исчезают и упоминания о Полонском, и ранее немногочисленные, в письмах Чехова. Вернувшись из поездки в Петербург в конце января 1891 года, Чехов оправдывается, отвечая А. С. Суворину: "Не был я у Полонского не потому, что не люблю его. Просто забыл в хлопотах и побегушках... Полонскому я напишу слезное письмо" (6 февраля 1891 г.). Письмо это, по-видимому, не было написано.
  

Я. П. ПОЛОНСКИЙ -- ЧЕХОВУ

  
   8 января 1888 г. Петербург
  

С. Петербург

Знаменская ул.

Дом Pahks -- 22.

Многоуважаемый Антон Павлович.

   Я еще так недавно имел счастье с Вами познакомиться, что и писать нам больше не о чем, как о том, что успели мы прочитать друг у друга.
   К Новому году Вы подарили нас двумя рассказами; "Каштанка" и "Восточная сказка", и мне приятно сообщить Вам, что оба рассказа Ваши всем здесь понравились.
   У обоих рассказов конец не только неожиданный, но в знаменательный, а это главное. Колорит языка вполне соответствует месту, времени и Вашим действующим лицам. Только окончание "Каштанки", как мне показалось, носит на себе следы усталости или торопливости. Последней сцене чего-то недостает1.
   Что Вы теперь пишете?
   Получили ли Вы, в день Вашего выезда из Питера, мою фотографию и растрепанную книгу, заключающую в себе мои стародавние рассказы и повести2 -- успевшие уже обрасти мхом и заиндевевшие от того холода, с каким они когда-то были встречены публикой.
   Не буду в претензии, если Вы и не прочтете их. Ведь читать их можно не из интереса к ним самим, а из любопытства или из желания знать, насколько умело владел я прозой и насколько хватало моего дарования ладить с ней -- но... ведь Вы не собираетесь, писать о явлениях литературы, пропущенных русской критикой, как собирался о том писать покойный Аполлон Григорьев.
   В последнее время -- т. е. с осени -- я написал только "Повесть о Правде и Кривде", которая и печатается в NoNo "Нивы", и несколько стихотворений, из которых одно -- "У двери" -- позвольте мне посвятить Вашему имени. Оно будет помещено в журнале "Север" и, как мне кажется, более всего подходит к Вашим небольшим рассказам или очеркам. Очень бы желал, чтоб его стихотворная форма была бы так же хороша и колоритна, как Ваша проза. Но хорошо или дурно я написал, надеюсь, что Вы не будете в претензии...
   Не удивляйтесь, что я печатаюсь в разных Иллюстрациях3, так же как я не удивляюсь, что Вы печатаетесь в газетах. Наши большие литературные органы любят, чтоб мы, писатели, сами просили их принять нас под свое покровительство,-- и тогда только благоволят к нам, когда считают нас своими,-- а я всю свою жизнь был ничей, для того чтоб принадлежать всем, кому я понадоблюсь, а не кому-нибудь.
   Иллюстрации мне очень рады и платят мне дороже, чем большие ежемесячные журналы,-- ну и я очень рад.
   За мою повесть "Правда и Кривда" Маркс заплатил мне по количеству стихов 1100 рублей. Какой Стасюлевич, или Евреинова, или Лавров могли бы предложить такие деньги за лист с четвертью печати! -- Пожалуйста не подумайте, что я человек к деньгам жадный, но согласитесь, что одна слава или благосклонность критики не накормит и не воспитает детей моих. Что касается до славы, то на ее счет я больше всего придерживаюсь мнения моего старого приятеля, Кузнечика4.
   Когда-то Вы посетите наш Питер? Право, мне бы не хотелось ограничить наше знакомство одним свиданием или одной беседой.
   Надеюсь, что письмо это найдет Вас бодрым и здоровым.
   Но прощайте и авось до свидания.

Вам душевно преданный

Я. Полонский.

   1888.
   8 января.
  
   NB. Написав письмо -- стал искать Ваш адрес и нигде не мог найти.-- Поеду за адресом к Суворину.
  
   Слово, сб. 2-й, с. 223--225. Печатается по автографу (ГБЛ).
   1 В своем суждении об окончании "Каштанки" Полонский был не одинок. И. Л. Леонтьев (Щеглов) также писал Чехову, что конец рассказа, по его мнению, "скомкан"; лаконизм и неожиданность чеховских финалов не сразу были восприняты его современниками как обдуманный элемент новой поэтики.
   2 Полонский говорит, очевидно, об издании: "Рассказы Я. П. Полонского". СПб., 1859.
   3 Под разными иллюстрациями Полонский имеет в виду еженедельные периодические издания, такие, как петербургский журнал "Всемирная иллюстрация", в котором он сотрудничал.
   4 В стихотворении Полонского "Кузнечик-музыкант" есть такие строки о славе:
  
   Что такое слава -- болтовня знакомых.
   Мы не лавры носим -- просто побрякушки,
   То есть наша слава -- просто финтифлюшки.
  

ЧЕХОВ -- Я. П. ПОЛОНСКОМУ

  
   18 января 1888 г. Москва
  

18-го янв. 1888 г.

   Несколько дней, многоуважаемый Яков Петрович, я придумывал, как бы получше ответить на Ваше письмо, но ничего путного и достойного не придумал и пришел к заключению, что на такие хорошие и дорогие письма, как Ваше, я еще не умею отвечать. Оно было для меня неожиданным новогодним подарком, и если Вы припомните свое прошлое, когда Вы были начинающим, то поймете, какую цену оно имеет для меня.
   Мне стыдно, что не я первый написал Вам. Признаться, я давно уже хотел написать, да стеснялся и трусил. Мне казалось, что наша беседа, как бы она ни приблизила меня к Вам, не давала еще мне права на такую честь, как переписка с Вами. Простите за малодушие и мелочность.
   Вашу книгу и фотографию я получил. Портрет Ваш уже висит у меня над столом, проза читается, всею семьей. Почему это Вы говорите, что Ваша проза поросла мохом и заиндевела? Если только потому, что современная публика не читает ничего, кроме газет, то этого еще недостаточно для такого поистине холодного, осеннего приговора. К чтению Вашей прозы я приступил с уверенностью, или с предубеждением -- это вернее; дело в том, что, когда я еще учил историю литературы, мне уже было известно одно явление, которое я возвел почти в закон: все большие русские стихотворцы прекрасно справляются с прозой. Этого предубеждения Вы у меня из головы гвоздем не выковырите, и оно не оставляло меня и в те вечера, когда я читал Вашу прозу. Может быть, я и не прав, но лермонтовская "Тамань" и пушкинская "Капитанская дочка", не говоря уж о прозе других поэтов, прямо доказывают тесное родство сочного русского стиха с изящной прозой.
   На Ваше желание посвятить мне стихотворение я могу ответить только поклоном и просьбой -- позволить мне посвятить Вам в будущем ту мою повесть, которую я напишу с особенною любовью. Ваша ласка меня тронула, и я никогда не забуду ее. Помимо ее теплоты и той внутренней прелести, какую носит в себе авторское посвящение, Ваше "У двери" имеет для меня еще особую цену: оно стоит целой хвалебной критической статьи -авторитетного человека, потому что благодаря ему я в глазах публики и товарищей вырасту на целую сажень. Относительно сотрудничества в газетах и иллюстрациях я вполне согласен с Вами. Не все ли равно, поет ли соловей на большом дереве или в кусте? Требование, чтобы талантливые люди работали только в толстых журналах, мелочно, попахивает чиновником и вредно, как все предрассудки. Этот предрассудок глуп и смешон. Он имел еще смысл тогда, когда во главе изданий находились люди с ясно выраженной физиономией, люди вроде Белинских, Герценов и т. п., которые не только платили гонорар, но и притягали, учили и воспитывали, теперь же, когда вместо литературных физиономий во главе изданий торчат какие-то серые круги и собачьи воротники1, пристрастие к толщине издания не выдерживает критики и разница между самым толстым журналом и дешевой газеткой представляется только количественной, т. е. с точки зрения художника не заслуживающей никакого уважения и внимания. Сотрудничеству в толстых журналах нельзя отказать только в одном удобстве: длинная вещь не дробится и печатается целикам. Когда я напишу большую вещь, пошлю в толстый журнал, а маленькие буду печатать там, куда занесут ветер и моя свобода.
   Между прочим, я пишу большую вещь, которая будет напечатана, вероятно, в "Северном вестнике". В небольшой повести я изображаю степь, степных людей, птиц, ночи, грозы и проч.2 Писать весело, но боюсь, что от непривычки писать длинно я то и дело сбиваюсь с тона, утомляюсь, не договариваю и недостаточно серьезен. Есть много таких мест, которые не поймутся ни критикой, ни публикой; той и другой они покажутся пустяшными, не заслуживающими внимания, но я заранее радуюсь, что эти-то самые места поймут и оценят два-три литературных гастронома, а этого с меня достаточно. В общем моя повестушка меня не удовлетворяет. Она кажется мне громоздкой, скучной и слишком специальной. Для современной читающей публики такой сюжет, как степь с ее природой и людьми, представляется специальным и малозначащим.
   Я приеду в Петербург, вероятно, в начале марта, чтобы проститься с добрыми знакомыми и ехать в Кубань. Апрель и май проживу в Кубани и около Черного моря, а лето в Славянске или на Волге. Летом я не могу сидеть на одном месте.
   Позвольте мне еще раз поблагодарить Вас за Ваше письмо и за посвящение. Я не заслужил еще ни того, ни другого. Будьте здоровы, счастливы и верьте в искреннее уважение и любовь преданного Вам

А. Чехова.

  
   P. S. На днях я вернулся из деревни. В деревне и зимой хорошо. Если бы Вы могли видеть ослепительно белые поле и лес, на которых блестит солнце! Глазам больно. Пришлось вскрывать скоропостижно издохшую корову. Хоть я и не ветеринар, а врач, но все-таки за неимением специалистов приходится иногда браться и за ветеринарию.
  
   "Радуга", с. 290--296; Акад., т. 2, No 359.
   1 "Собачий воротник", о котором упоминает Чехов как о типе издателя,-- прозвище, данное им же самим Е. Л. Вернеру; см. в письме к М. В. Киселевой от 13 сентября 1887 г.: "Явился ко мне Вернер, собачий воротник, издающий книжки на французско-кафешантанный манер..."
   2 Чехов писал повесть "Степь".
  

ЧЕХОВ -- Я. П. ПОЛОНСКОМУ

  
   22 февраля 1888 г. Москва
  

22 февр.

   Благодарю Вас, уважаемый Яков Петрович, и за, письмо, и за стихотворение "У двери". То и другое получено, прочтено и спрятано в семейный архив для потомства, которое, надеюсь, будет и у меня. "У двери" пришло как раз в то время, когда у меня сидел известный Вам актер В. Н. Давыдов. И таким образом я сподобился услышать хорошее стихотворение в хорошем чтении. Мне и всем моим домочадцам стихотворение очень понравилось; впрочем, дамы протестовали против стиха "И смрад стоял на лестнице". Еще раз благодарю и прошу Вас верить, что я никогда не забуду Вашего лестного для меня, ободряющего внимания.
   Вы спрашиваете в письме, что я пишу. После "Степи" я почти ничего не делал. Начал было мрачный рассказ во вкусе Альбова1, написал около полулиста (не особенно плохо) и бросил до марта. От нечего делать написал пустенький, французистый водевильчик под названием "Медведь", начал маленький рассказ2 для "Нового времени", и больше ничего. Весь февраль проболтался зря, ходил из угла в угол или же читал свою медицину. На "Степь" пошло у меня столько соку и энергии, что я еще долго не возьмусь за что-нибудь серьезное.
   Ах, если в "Северном вестнике" узнают, что я пишу водевили, то меня предадут анафеме! Но что делать, если руки чешутся и хочется учинить какое-нибудь тру-ла-ла! Как ни стараюсь быть серьезным, но ничего у меня не выходит, и вечно у меня серьезное чередуется с пошлым. Должно быть, планида моя такая. А говоря серьезно, очень возможно, что эта "планида" служит симптомом, что из меня никогда не выработается серьезный, основательный работник.
   Я обязательно буду в Петербурге в начале или середине марта и обязательно воспользуюсь Вашим любезным приглашением и побываю у Вас. Позвольте пожелать Вам всего хорошего, наипаче здоровья и денег, и пребыть душевно преданным, уважающим.

А. Чехов.

  
   "Радуга", с. 296--298; Акад., т. 2, No 380.
   1 "Огни".
   2 "Житейская мелочь".
  

ЧЕХОВ -- Я. П. ПОЛОНСКОМУ

  
   25 марта 1888 г. Москва
  

25 марта.

   Позвольте мне покаяться перед Вами, уважаемый Яков Петрович, и попросить отпущения грехов. Виноват я, во-первых, что не сдержал своего слова и не был у Вас в пятницу. Я уже наказан, так как эта моя вина заключает в себе самой и наказание: я был лишен удовольствия поглядеть на Ваши пятницы1 и познакомиться с Вашим семейством, которое давно уже знаю и уважаю, т. е. я не получил того, о чем думал, когда ехал в Петербург. В пятницу весь день я похварывал и сидел дома; Суворины, если Вы спросите у них, засвидетельствуют Вам это... Во-вторых, я виноват перед Вами еще, аки тать и разбойник. Я совершил дневной грабеж: пользуясь Вашей записочкой, я взял в магазине Гаршина все томы Ваших сочинений. Вы разрешили мне взять только ту прозу, которой у меня недостает, я же взял и прозу и стихи. Тут отчасти виновата и сама Е. С. Гаршина (с которой я просидел целый час: оказалось, что мы земляки); она не поняла записки и завернула мне всё, кроме "Крутых горок" и мелких рассказов, так что об убытках, причиненных мною Вам, я узнал только по прибытии домой. Итак, знайте, что я Ваш должник.
   После покаяния просьба. Я издаю новый сборник своих рассказов. В этом сборнике будет помещен рассказ "Счастье", который я считаю самым лучшим из всех своих рассказов. Будьте добры, позвольте мне посвятить его Вам. Этим Вы премного обяжете мою музу. В рассказе изображается степь: равнина, ночь, бледная заря на востоке, стадо овец и три человеческие фигуры, рассуждающие о счастье. Жду Вашего позволения2.
   Я нанял себе дачу около города Сум на реке Псле. Место поэтическое, изобилующее теплом, лесами, хохлами, рыбой и раками. От дачи недалеко Полтава, Ахтырка и другие прославленные хохлацкие места. Понятно, что я дорого дал бы за удовольствие пригласить Вас с Вашей музой и с красками на юг и попутешествовать с Вами вдоль и поперек Хохландии, от Дона до Днепра.
   Когда Вы будете ехать через Москву, то дайте мне возможность повидаться с Вами, а пока позвольте пожелать Вам побольше денег, здоровья и счастья. Верьте в искреннюю преданность уважающего Вас

А. Чехова.

  
   Забыл я спросить у Вас о судьбе Вашей комедии, о которой мы говорили зимою.
   "Радуга", с. 298--301; Акад., т. 2, No 393.
   1 По пятницам у Полонского устраивались литературно-музыкальные вечера.
   2 Рассказ "Счастье" с посвящением Я. П. Полонскому был напечатан в книге: А. П. Чехов. Рассказы. СПб., изд. А. С. Суворина, 1888.
  

Я. П. ПОЛОНСКИЙ -- ЧЕХОВУ

  
   27 марта 1888 г. Петербург
  

СПб. 27 марта 1888.

Знаменская 9. Дом Pahks 22.

   Многоуважаемый Антон Павлович. Не скрываю от Вас, мне было очень больно, что Вы не были у меня во едину из моих пятниц.-- Плещеев мне говорил, что Вы ко мне собирались, и очень удивился, когда я сказал ему, что Вы у меня не были. Конечно, я был вполне убежден, что не были Вы у меня не потому, что не хотели быть; но, виноват, думал, что кто-нибудь Вас ко мне не пустил или что-нибудь так увлекло Вас, что Вы забыли,-- словом, каюсь Вам, думал, что на Вашу волю может влиять кто-нибудь или что-нибудь, и если бы это было так, то это для Вас самих было бы в конце концов не хорошо. Ваше письмо тем меня утешило, что в воображении моем восстановило тот образ Чехова, каким я его создал в душе своей -- и нежно полюбил его. Но Вам достаточно было паписать мне: "мне нездоровылось и я не пошел" -- и это одно уже настолько ясно и понятно, что с Вашей стороны не требует никакого покаянья, а с моей стороны ни малейшего повода к досаде на Вас. Верьте мне, дорогой Антон Павлович, если я и звал Вас, то вовсе не ради себя, а ради Вас самих.-- Мне казалось, что Вам как беллетристу будет любопытно мое общество. У меня в ту пятницу была одна москвичка -- Лидия Филипповна Маклакова -- существо очень интересное, как по своей религии {Покойный беллетрист Слепцов умер на ее руках. (Примеч. Я. П. Полонского.)}, так и по своему оригинальному образу мыслей (у дам редко бывают оригинальные мысли). Она когда-то написала повесть, под заглавием "Полоса" напечатана она была в "Вестнике Европы" тому назад лет 10,-- Тургенев и я, читая эту повесть, думали, что на Руси появился талант, который не уступает по своей сило таланту Диккенса. Затем у ней были другие рассказы, но уже гораздо слабее... Надежда наша оказалась преждевременной.-- Но если Вы в какой-нибудь библиотеке найдете тот номер "Вестника Европы", где окажется эта "Полоса" -- прочтите эту повесть или рассказ. Это -- рассказ по силе творчества замечательный.
   Еще была у меня дама -- некто m-me Хитрово -- по отцу итальянка -- очень красивая -- и увлекательная музыкантша. Я не знаю ни одной другой женщины, которая бы так глубоко понимала Бетховена и с такою бы силой и прелестью передавала его музыкальные идеи -- да и она сама женщина не из мелких...
   К в эту пятницу она у нас играла.
   Словом, я звал Вас не для себя.
   Что же касается до лишних томов, которые передала Вам m-me Гаршина, то и слава богу, что так случилось,-- я бы и сам предложил Вам и те томы, где мои стихи, но думал, что лучшие из них Вы уже знаете, а остальное -- не будет Вас интересовать.
   Никаких убытков Вы мне не причинили -- так как ни да какую прибыль я и не рассчитываю. Еще слава богу, что такое дорогое изданье окупило все издержки и что я никому ни копейки не должен.
   Я хоть и известный писатель, но далеко не модный,-- Попадусь я кому-нибудь в руки -- читают, может быть иногда и хвалят, не попадусь -- не требуют.
   Меньше всего со мной знакомы журналисты и литераторы.
   Вот хоть бы Суворин -- он сам сознавался мне, что читал только моего "Кузнечика"1 -- остального не знает.-- Когда-то Буренин брался иногда за мои стихи только для того, чтобы их обругать как следует или написать на них пародью.
   У всякого писателя -- своя звезда. Было когда-то в моде бранить все, что бы я ни написал.-- Мода эта прошла; но охлаждение осталось2.
   И мне как человеку, не избалованному восторгами и похвалами, было очень приятно и лестно слышать, что в моих "Крутых горках" Вам кое-что понравилось,-- но будет ли у Вас время или досуг, чтобы прочесть "Под гору" и мои другие писанья?
   Знаете ли, в чем я особенно виню себя,-- а в том, что все, что писал я прозой, я писал без всякого заранее обдуманного плана.-- Написавши первые главы и ясно, до наглядности ясно, представивши себе выводимые мною личности или характеры,-- я точно решал задачу,-- что выйдет из таких-то и таких-то их соотношений -- и таким образом все предыдущие главы диктовали мне главы последующие.-- Если события или отношения действующих лиц усложнялись, я старался только их распутать и только к концу видел результат всего того, что мною выведено на сцену.
   В этом я впервые признаюсь только Вам; но что же делать? Иначе, видно, я писать не мог,-- ибо никакие предварительные планы мне никогда не удавались.
   Суворин мне говорил, что Вы излагали ему план романа -- Вашего будущего романа.-- Это не по-моему -- и это меня за Вас радует.-- Если бы я писал по плану, я бы знал, что лишнее,-- что необходимо и что можно выпустить, и таким образом -- достигал бы возможного мне совершенства.
   Но за что я похвалю себя -- это за то, что я был правдив по отношенью к той эпохе или к тому времени, за которое я брался.-- В записках Сер. Чалыгина3 -- конец царствования Александра I, 1824 год и нравы того времени.-- В "Дешевом городе" -- это вернейшая копия с Одессы и Одесского общества в 1845--46 годах.-- В "Нечаянно" -- петербургские нравы шестидесятых годов.-- Все это не столько Романы, сколько Хроники.
   Сердечно благодарен Вам за посвященье одного из Ваших рассказов.-- Тут в Вашем "позвольте" излишняя деликатность. Могли ли Вы сомневаться в моем позволении? -- Но Вы мне платите тою же монетою -- я сам писал Вам: "позвольте", когда посвящал Вам мое стихотворение.
   Мы редко виделись, мало друг с другом говорили, но, право, настолько друг друга знаем, что можем друг другу посвящать все что хотим, без всякого дозволенья.
   Вот сколько Вам настрочил. Пора и кончать.

Остаюсь искренно Вас любящий

Ваш Я. Полонский.

  
   Слово, сб. 2-й, с. 230--234. Печатается по автографу (ЦГАЛИ).
   1 "Шутка в виде поэмы", как определил Полонский жанр своего произведения "Кузнечик-музыкант", была опубликована впервые в журнале "Русское слово" (1859, No 3), отмечена Добролюбовым в его рецензии на "Стихотворения Я. П. Полонского" (СПб., 1859) и приобрела популярность.
   2 За сетованиями Полонского на грубые нападки критики в прошлом и охлаждение к нему публики стояла действительно трудная литературная судьба, длительное "неудачничество". Непризнание его как поэта и прозаика было в свое время провозглашено, стало фактом литературной критики; в этом сходились представители разных литературных направлений. Даже Тургенев, выступивший в 1870 г. в защиту Полонского, вынужден был отметить "относительную холодность публики -- особенно нынешней -- к его литературной деятельности" ("Письмо к редактору С.--Петербургских ведомостей".-- И. С. Тургенев. Полн. собр. соч. в 28-ми томах. Сочинения. Т. 15. М.--Л., "Наука", 1968, с. 159). Очерк литературной судьбы Полонского см. в кн. Вл. Орлов. Пути и судьбы. Литературные очерки. М.--Л., "Советский писатель", 1963, с. 133--178. В 1880-е годы отношение к Полонскому изменилось, но память о былых обидах осталась.
   3 Речь идет о романе "Признания Сергея Чалыгина" (1867).
  

A. П. ЧЕХОВ И П. M. СВОБОДИН

  
   Свободин Павел Матвеевич (1850--1892; наст. фамилия -- Козиенко) -- актер, драматург, прозаик, поэт. В 1871 году окончил Петербургское театральное училище, в 1871--1877 годах актер Александринского театра. В 1877--1884 годах играл в провинции, затем в Москве -- в театрах Бренко и Корша. С сезона 1884/1885 года и до конца жизни -- один из ведущих актеров Александринского театра.
   Знакомство Чехова со Свободиным состоялось во время постановки "Иванова" в Александринском театре в конце января 1889 года. До этого они, разумеется, знали друг друга, но не были знакомы. Свободин охотно выступал с чтением чеховских рассказов, Чехов ценил Свободина как актера и перед постановкой "Иванова" в Александринском театре специально предупреждал, что роль Шабельского предназначена Свободину (письмо А. С. Суворину от 19 декабря 1888 г.). В день премьеры "Иванова" Свободин подарил Чехову свою фотографию с надписью: "Милому Антону Павловичу Чехову от полюбившего его П. Свободина. Петербург. 31 янв. 89 г. Первое представление "Иванова" (ЛН, с. 345).
   Очень скоро Свободин становится своим, близким человеком для Чехова и его родных. Летом 1889 года он гостит со своим девятилетним сыном у Чеховых в имении Линтваревых. Он часто бывает в Москве, позднее наезжает в Мелихово, где собирались, но не успели выстроить для него специальную, "свободинскую" комнату.
   Свободин вносил в ежедневную жизнь то, что Чехов так любил,-- шутку, юмор, розыгрыш, импровизированный театр. Благодаря способности к истинному, органическому перевоплощению Свободин мог говорить и действовать в духе и тоне своих героев, придумывая на ходу эпизоды, рассказывая истории. С ролями Шабельского, Счастливцева, Плюшкина Свободин сроднился настолько, что мог легко импровизировать в образе любого из этих персонажей. Для Чехова трансформации Свободина воскрешали проказы юности, он легко становился его партнером. М. П. Чехов вспоминает, как во время отдыха летом 1889 года в именин Линтваревых Свободин и Чехов ездили в захолустный провинциальный городишко и забавлялись тем, что в гостинице Свободин выдавал себя за графа, а Чехов -- за его лакея (Вокруг Чехова, с. 118), У них была недлинно актерская сыгранность.
   Сценическое дарование Свободина было во многом созвучно природе чеховского юмора. В его актерской индивидуальности было заложено сочетание яркого комедийного начала со скрытым драматизмом. Это особенно проявилось в таких ролях, как Любим Торцов в пьесе Островского "Бедность не порок" и граф Шабельский в пьесе "Иванов".
   Острое восприятие новой сценической формы также было качеством, которое сближало Свободина с Чеховым. В пьесе "Леший" Свободин ощутил новизну архитектоники пьесы. Свободин чувствовал, что искания Чехова идут в русле новейших путей европейской драматургии, и сожалел, что в России нет для Чехова театра, подобного Свободному театру А. Антуана в Париже, чтобы поставить "Лешего". Драматургию Чехова Свободин ставил и один ряд с величайшими созданиями прошлого. Там, где современники находили у Чехова пренебрежение законами драматического искусства, Свободин восклицал: "Да милый вы мой, у самого Шекспира куча несценичностей!"
   Литературный талант Свободина также способствовал общности интересов. Он писал рассказы, пьесы, очерки о русских провинциальных актерах ("Лицедеи"), делал подписи к рисункам, сам легко рисовал карикатуры, сотрудничал в юмористических журналах, оставил тетради стихов.
   Свободин был человеком наиболее близкой Чехову душевной структуры -- талантливый, интеллигентный, нервно возбудимый и восприимчивый. Роднила и судьба. Как и Чехов, Свободин всем, чего он достиг, был обязан только себе. Внук крепостного, внебрачный сын подмастерья Мартина Вольфа и мещанки Ларисы Козиенко, он, интеллигент в первом поколении, поднялся на высокую ступень духовной культуры и образованности (см. кн.: А. Альтшуллер. Павел Свободин. Л., "Искусство", 1976). Чувство собственного достоинства, независимости было обострено в нем до крайности, и объяснял он это так: "Как добившийся собственным лбом до чина высокого, страдаю свойственною этому сорту людей болезнию -- самолюбием". Поэтому он лучше, чем кто бы то ни, было, знал, как обращаться с самолюбивыми людьми. Деликатность Свободина проявлялась не в молчании, а в бережности и понимании, с которыми он касался больных мест. Письмо Свободина Чехову от 25 мая 1890 года по поводу конфликта писателя с редакцией "Русской мысли" -- образец дружеской дипломатии. Поделившись новостями, Свободны напоминает сначала о своем "недуге самолюбия" и объясняет его происхождением ("дед мой был кучером"). Признав за собою ранимость а раздражительность, Свободин, уже без опасения обидеть Чехова, переходит к упрекам в чрезмерном, как он считает, осерьезнивании инцидента с "Русской мыслью" и подготавливает почву для будущего примирения.
   Свободину разрешалось то, что не было позволено другим. Известны, например, советы Чехова молодым писателям -- никому не показывать, не читать своих произведений до их публикации; этого правила придерживался он сам (пьесы, ввиду их особого жанра, составляли исключение). Но Свободину Чехов прочитал повесть "Рассказ неизвестного человека", предназначенную для "Русской мысли" и еще не вполне оконченную. "Я помню,-- пишет М. П. Чехов,-- как это чтение происходило в саду, днем, причем у Свободина было очень серьезное лицо. Он вставлял свои замечания. Первоначально эта повесть была озаглавлена так: "Рассказ моего пациента", но Свободин посоветовал брату Антону переменить это заглавие на приведенное выше. Это чтение меня тогда очень удивило, потому что я знал, что Антон Павлович никогда никому сам своих произведений не читал и осуждал тех авторов, которые это делали" (Вокруг Чехова, с. 119). Из письма Свободина Чехову от 23 июня 1892 года видно, что он знал и "Палату No 6" до публикации повести, и она показалась ему "глубже и сильнее", чем "Рассказ неизвестного человека". Чехов, таким образом, был открыт перед Свободиным в самом своем сокровенном -- в творчестве.
   Письма Свободина разительно отличаются от прочих писем к Чехову не только эпистолярным даром. Они прежде всего очень информативны. Свободин сообщает о том, как идет "Иванов", какие обнаруживаются "сценические недостатки", как принимает спектакль публика. С юмором описывает Свободин спектакли в Гатчинском и Красносельском придворных театрах. Через его письма проходит история неосуществленной постановки пьесы "Леший" в Александрийском театре. В письмах Свободина -- пульс не девятнадцатого, а двадцатого века, которому свойственно все большее ускорение. Свободин горит на сцеие, пишет, участвует в разных благотворительных делах, собирает для голодающих средства среди актеров Александрийского театра и своих петербургских знакомых. "Надо всем этим висит одно общее, всеохватывающее, как крыша, слово: некогда!" -- восклицает он. И все это Свободин делает с душевной отдачей, в состоянии крайнего напряжения сил, стресса, и умирает в конце концов "на ходу", во время спектакля. Чехов отозвался на смерть Свободина словами: "Я потерял в нем друга, а моя семья -- покойнейшего и приятнейшего гостя" (В. М. Лаврову, 12 октября 1892 г.).
   Одна из самых серьезных потерь в эпистолярном наследии Чехова -- утрата его писем к Свободину. Свободин написал Чехову 104 письма, Чехов ему, вероятно, несколько меньше, судя по сетованиям Свободина на перерывы. Письма Свободина настолько наполнены жизнью Чехова и судьбой его произведений, отзвуками его речей и прямыми цитатами из писем, что они хотя бы частично восполняют утраченное.
  

П. М. СВОБОДИН -- ЧЕХОВУ

  
   6 февраля 1889 г. Петербург
  

Читать вторым.

  

I

  

6 февр. 89.

Милый сердцу моему Антон Павлович!

   Сначала обнимаю Вас теми невидимыми руками, которые лучше настоящих, и говорю: спасибо за письмо и за ту оценку, сделанную Вами в двух словах мне, "низкому" человеку... Хорошие слова! И как они делают свое дело -- эти слова в жизни низкого человека! Недаром, после первых же дней краткого, но доброго знакомства с Вами, я говорил своим близким: Чехов омолодил меня!
   Не чувствуете ли Вы, милый человек, по всему, что я нагородил сейчас, что я говорю правду и -- только правду. Вы пишете мне "хороший вы человек и талантище в вас огромный"... Благодарю бога в Вашем лице за эти слова! и вот почему. Три четверти жизни своей я, русский человек, провел как среди японцев и китайцев. Все плачет, рыдает во мне, а надо мной смеются, сам я смеюсь от души, а на меня смотрят хмуро и говорят с убеждением, как городничий: "чему смеешься? над собой смеешься!"1, и я постоянно бывал то озлоблен, убежденно озлоблен, то совершенно сбит с толку, с того душевного толку, без которого жить нельзя. Уж я не знаю почему, но часто вместо рыбы совали мое в руку холодную змею и вместо хлеба -- камень... Изверился я до конца! был счастлив, был несчастен, бывал богат трудовым богатством (хорошо оплачивался), бывал нищим в труде (ничего не зарабатывал), обижали меня, оскорбляли тяжко, глубоко, любили, верили (о, вот это всего памятнее!), не верили и не понимали (это -- ад!), и, кажется, явись мне сама Истина, заговори со мной, так я и в той бы усомнился... словом -- совершенно я бывал сбит с толку. И вдруг, среди японцев и китайцев -- родное, русское слово, душевное слово!.. Нет, милый, что Вам расписывать! Вы понимаете все. Писем вроде Вашего у меня в жизни с десяток сбереженных и с полсотни уничтоженных, но ни одно из них не сделало со мной того, что Ваше. Если б Вы могли понять ту опрятность чувства моего к Вам, того беспрестанного цензора во мне, что надоедал и надоедает мне сейчас: "эх, не подумал бы он обо мне, как многие думали, не показался бы я ему болтуном, да говорить ли ему об этом, да не промолчать ли о том" -- фу, мерзость! и вот, ловлю себя на слове: как я мысленно драл себя за волосы (а у меня их так мало!) за свое поведение за обедом у Соковнина... как мне было совестно, гадко... Вы медик и, может быть, найдете для меня оправдание в патологии... Ну, довольно! Прет из меня, и я не знаю, чему прежде дать место. Так всегда.-- Суворин наконец разрешился. Завтра прочтете2. Очень кстати: сегодня второе представление "Иванова". Еще вчера вечером собирались у нас выпустить афишу с извещением, что "билеты все проданы". Затем, вместо "Последней воли"3 в среду идет "Иванов", затем -- группа наша уж у меня на столе, вышла очень хорошо4. Затем -- Шапиро в передней повесил резной кивот с образом и большим православным крестом над ним... "Для фотографии"... Затем -- обнимаю Вас!

Душой Ваш П. Свободин.

  
   Записки ГБЛ, вып. 16-й, с. 189--190.
   1 Перифраз слов городничего из последнего действия комедии Н. В. Гоголя "Ревизор" (1836).
   2 Речь идет о большой рецензии А. С. Суворина на постановку пьесы "Иванов", премьера которой в Александрийском театре состоялась 31 января 1889 г. ("Новое время", 1889, 6 февраля, No 4649). В своей статье Суворин использовал выдержки из письма к нему Чехова от 30 декабря 1888 г., однако собственными суждениями сместил оценку пьесы и в окончательных выводах разошелся с автором.
   3 "Последняя воля" (1888) -- комедия Вл. И. Немировича-Данченко.
   4 Известный снимок, на котором сфотографированы А. П. Чехов, П. М. Свободин, В. Н. Давыдов и А. С. Суворин.
  

П. M. СВОБОДИН -- ЧЕХОВУ

  
   11 февраля 1889 г. Петербург
  

Читать первым

  

II

  

Петербург, 11 февр. 89.

   Голубчик Антон Павлович! Чуть ли не целую неделю собираюсь послать в редакцию "Нового времени" -- узнать Ваш адрес (дома не знаю, Кудринская Садовая) и вот только сейчас послал и, в ожидании адреса, пишу это коротенькое письмо в придачу к тому длинному, которое помечено так: I -- и которое написано наутро после получения Вашего ко мне письма. Теперь уж многое в нем не годится (в конце), но я все-таки посылаю его Вам. Мой "цензор" опять было приставал ко мне и шептал на ухо: разорви, не посылай, но я не послушался его, надоел он мне, черт его возьми! Я рассудил так: если я не пошлю Вам того письма, то это будет похоже на то, что я что-то подумал о Вас, да не сказал, а я хочу, чтобы Вы непременно знали все, что я о Вас думаю, и притом в самом несовершенном виде, без корректуры.-- Ну, вот что, голубчик: работы пропасть, играю каждый день, пишу, читаю (теперь Трубачевского "Пушкин в русской критике"1), мало ем, мало сплю, много пью, только не водки, а красного вина. Хлопочу о зачислении девяти лет провинциальной службы в число лет действительной службы при императорских театрах для пенсии детям в случае околеванца; хлопочу об усыновлении сына моего, "прижитого вне брака"2, приготовляюсь сыграть на масленице одиннадцать ролей, сыграю, обалдею -- и в Москву, отдыхать!
   Думаю, что выеду в четверг на первой неделе.
   Если сообразите какие-нибудь поручения в Петербурге, то пишите, исполню все, что прикажете. Примерно: не взять ли у Шапиро портреты, если еще не получили, не надо ли чего привезти от Суворина и проч. в этом роде.
   Ну, вот и адрес принесли из редакции. Заклеиваю письма и немедленно отправляю заказным.
   Обнимаю Вас! до свиданья! Ух, как хочется в Москву!
   А что, работаете ли, Антон Павлович? Хорошо ли пишется? Здоровы ли? Еще обнимаю Вас, дорогой! "Иванова" публика принимает с каждым разом все сильнее. На масленице, однако, он идет только два раза -- в понедельник и в среду по утрам; это уж просто по той причине, что много накопилось новых пьес и все надо поставить на масленице. Итого, "Иванов" пройдет пять раз, а я рассчитывал на семь,-- Вижу теперь очень ясно все сценические недостатки комедии, с каждым представлением они все ярче обозначаются и просятся на переделку, особенно последний акт (сцена Лебедева с Сашенькой ужасно длинна). Приеду, увидимся, поговорим, если хотите. Ну, до свиданья! вот тебе и коротенькое письмо! намарал опять целый лист. А Суворин-то много говорил и долго собирался, а написал об "Иванове" маловато дельного. Каждый день я вспоминаю Вас, или сам с собой, или говорю с другими.

Ваш П. Свободин.

  
   Не забыли мой адрес? М. Итальянская, 37.
  
   Записки ГБЛ, вып. 16-й, с. 190--191.
   1 Речь. идет о книге: С. С. Трубачев. Пушкин в русской критике. СПб., изд. А. С. Суворина, 1889.
   2 Имеется в виду сын от второй жены П. М. Свободина, Михаил.
  

П. М. СВОБОДИН -- ЧЕХОВУ

  
   2 мая 1889 г. Петербург
  

Петербург, 2 мая 89.

   Милый мой Антон Павлович, как мне хочется к Вам приехать и... как это трудно будет сделать! Долго объяснять, почему это будет трудно (главное: денег нет), и Вы поверьте на слово, как тому, что действительно трудно ухитриться приехать, так и тому, что повидаться с Вами и побывать в Вашей "Линтваревке" мне очень-очень хочется. Ну, там увидим: известно, что если чего очень хочется, то на препятствия не очень смотрят, может быть, и я так же сделаю, т. е. не посмотрю на препятствия.
   Хоронили мы сегодня Салтыкова1. Гроб несла молодежь на руках от квартиры до кладбища, а колесница была завалена цветами и венками. Всех венков было 140, много серебряных. Народу вообще было очень много, но меньше, чем на похоронах Некрасова, Тургенева и Достоевского. Похоронили Салтыкова за могилами Тургенева и Кавелина. Очень трудно и долго пробирались несшие гроб из церкви к могиле, потому что народ стоял не только вокруг могилы, на решетках памятников вокруг, но даже лепился по карнизам, нишам и окнам церкви, возле которой вырыта была могила, и висел на деревьях. Покуда служили обедню, я с Сувориным гулял по кладбищу, сидели мы с ним на камнях какой-то могилы и философствовали, вспоминали Вас. Когда стали опускать гроб в могилу, нам уж невозможно было протискаться сквозь густую толпу народа, и потому мы ничего не могли расслышать из тех речей, что говорились на могиле. С самого утра и до конца похорон шел дождь, так что вся эта толпа стояла под зонтиками. Разъехались мы с кладбища в половине третьего, а приехали туда в 10 часов утра. Молодежь во время речей вела себя немножко несдержанно: речи прерывались возгласами "браво" и даже аплодисментами, что, как Вы понимаете, немножко неприлично на могиле. Полиция же, наоборот, вела себя довольно умно: почти отсутствовала да кой-где стояла в отдалении, ни во что не вмешиваясь. Только во время шествия процессии было много и жандармов, и околодочных, и городовых, а на могиле -- почти никого. Ну, что умерло -- то умерло, довольно о похоронах.
   Как Вы живете, как дышите? Что ж Вы мне ничего не ответили о комедии-то на мой бенефис?2 На просьбу мою дать мне слово написать комедию Вы только назвали меня демоном-соблазнителем, а что под этим разуметь следует -- не сказали. А мне надо знать и теперь же заявить начальству, что именно пойдет у меня в бенефис. Снова прошу немедленно согласиться, дать слово, или же отказать, но ответить определенно.
   Миша мой, благодаря бога, выздоравливает, стал выходить на воздух. Надо ехать за ним в Москву, летом он будет жить со мной и Володей (вот одна из причин, почему трудно к Вам собраться). Посылаю свой маленький очерк для детей3, которых Вы народите со временем. Третьего дня мы играли в Гатчинском дворце "Мертвые души" и удостоились личного одобрения его величества. Государь изволил пожаловать из залы за сцену и лично благодарил нас всех за исполнение ролей. Кормили нас во дворце на убой с утра до поздней ночи,-- трудно было одолевать царские яства и пития. Сегодня в "Правительственном вестнике" напечатана высочайшая благодарность артистам за исполненный спектакль,-- это первый случай высочайшего благоволения к нам. Во всяком случае отрадно то, что царь во второй раз приказывает ставить у себя во дворце русские произведения: 3 августа прошлого года мы играли "Женитьбу", а 30 апреля 89 г.-- "Мертвые души". На этот раз даже не было и балета, без которого еще никогда не обходился ни один дворцовый спектакль.-- Суворин передавал мне, что на днях будет напечатано "Предложение". Голубчик, пришлите мне экземпляр: мы поставим "Предложение" летом в Красном Селе для государя. Не пришлете ли мне также и книжку Вашу, которая числится за Вами (первая)?4 Ну, до свиданья! Обнимаю Вас, душа моя! О-ох, несчастный я человек весною, когда нет у меня денег, а следовательно, нет и возможности удрать куда-нибудь из Петербурга, подальше, подышать под другой частью неба, поговорить с другими людьми, глотнуть другой воды, не невской, а пуще всего -- посидеть под вечер на крылечке Вашего дома, посидеть вместе с Вами, тихо, задумчиво, помолчать и послушать, что говорит вокруг наступающая ночь, о чем квакают лягушки и гудит бугай... тьфу! проклятая Малая Итальянская! А каково это играть-то в театре в эдакое время?! а?! весна, все зеленеет, оживает, согревается и светит новым, свежим светом, а тут на башке парик, заклеен и замазан лоб, жара и духота... ффу! Ну, да я, слава богу, уже отделался: сегодня сыграл в последний раз "Женю"5 и завтра получаю отпуск, а спектакли дотянутся еще до 15-го мая. Савина тоже играла сегодня в последний раз. Ну, пишите мне о пьесе на бенефис, а я буду стараться занять денег до бенефиса в расчете на хороший сбор на Вашу комедию -- и приеду к Вам на целую неделю, а не напишете пьесу -- не буду занимать денег и не приеду! Михаилу Павловичу Старшему, Марии Павловне и всему Чеховскому дому кланяюсь и здравия желаю.
   Дописывается письмо сие, писанное ночью, на другой день утром, 3 мая.
   "Предложение"-то уж и напечатано. Сейчас читал и смеялся. Шалость шалостью, но и чеховского тут много, т. е. талантливости, хотя я на Вашем месте не печатал бы таких вещей: умаляет достоинство. Вам надо бить молотом, а Вы иногда ковыряете булавочкой... а знаете что? Я такого человека встречал, который говорил беспрестанно "вот именно"6.-- Очень смешная сценка. Присылайте экземпляр.
   Целую Вас, если Вам угодно.

Душой Ваш П. Свободин.

  
   Осталось место на странице,
   Дай припишу еще строку...
   Ах, если б мне, подобно птице,
   Взмахнуть крылом, -- да на Луку!..
  
   Что? Чем не Гейне?
   А что здоровье брата?
  
   Записки ГБЛ, вып. 16-й, с. 193--195.
   i M. E. Салтыков-Щедрин умер в Петербурге 28 апреля 1889 г. Похоронен на Волновом кладбище.
   2 Пьеса "Леший" была задумана Чеховым осенью 1888 г,, вместе с А. С. Сувориным, которому он прислал 18 октября подробный конспект пьесы. Однако далее Суворин от намерения писать вместе отказался; Чехов вернулся к этому замыслу летом 1889 г.
   3 "Разговенье" ("Родник", 1889, апрель, с. 413--430).
   4 Очевидно, речь идет о сборнике рассказов Чехова "Сказки Мельпомены".
   5 "Женя" (1888) -- одноактная пьеса П. П. Гнедича, в которой Свободин играл роль Веребейникова.
   6 Выражение Чубукова из чеховского водевиля "Предложение".
  

П. М. СВОБОДИН -- ЧЕХОВУ

  
   10 августа 1889 г. Петербург
  

Петербург. 10 августа 89,

   Не следовало бы мне, не стоило бы писать Вам за то, что Вы больше месяца, что называется, хоть бы плюнули, ну да уж...
   Вчера в Красносельском театре в присутствии его величества разыграли мы Вашу милую шутку -- "Предложение": Чубуков -- Варламов, Наталья Степановна -- Ильинская и Ломов -- я. Хохот стоял в зале непрерывный. Царь смеялся от души. Вызвали нас два раза,-- чего не бывает в официально-чинном Красносельском театре. Не успели мы дойти до наших уборных, как за нами прибежали наши режиссеры и царские адъютанты: "Его величество просит артистов на сцену!" Побежали мы, выстроились. Вышел великий князь Владимир, всех нас похвалил и всем троим подал руку. "Подождите, сейчас выйдет из ложи государь. Очень, очень хорошо играли. И какая оригинальная, остроумная вещь"... Вошел на сцену государь, улыбаясь, принявши наши низкие поклоны, спросил, не очень ли мы устали, кричавши и так горячо играя, спросил у меня, шло ли у нас прежде "Предложение" и чье это; я отвечал, что идет оно у нас в первый раз; что пьеса Чехова. Государь спросил, что еще писал для сцены Чехов. "Иванов",-- ответили многие голоса. Государь не сразу понял. Я дополнил: комедию "Иванов", ваше величество. Потехин напомнил "Медведя". "Ах да! "Иванов", "Медведь" -- этого мне не удалось видеть -- жаль!" Затем, еще раз похваливши нас, государь благодарил всех и сделал общий поклон, после которого и мы, низко откланявшись, отошли, как и он от нас. Общие поздравления "с успехом" загудели со всех сторон, и мы пошли переодеваться.
   Бессовестный Вы человек, Antoine! Вы видите, что я не могу удержаться, чтобы не сообщить Вам тотчас же об успехе Вашей безделушки, как бы Вы ни посмотрели на это, а вы, разбойник, не найдете время писнуть мне строчку-другую, чего я постоянно жду не дождусь. Где Вы? что Вы? как Вы? На Кавказе, что ли? в Крыму? за границей? Пишу на Луку и наугад1. Авось не пропадет письмо.
   Крепко Вас обнимаю, душа моя! Пишите же, это свинство, право! Всем Вашим низко кланяюсь, также и Линтваревым, если видите их.-- Вчера был последний красносельский спектакль. Я сыграл девять, истрепался, дома на даче почти не жил. Теперь еду отдохнуть на недельку, а там уж и за зимние репетиции примемся. А что наш "Леший"? Завтра хороним Краевского -- нашего председателя Общества вспомоществования нуждающимся сценическим деятелям.
   Еще обнимаю Вас.

Душевно Ваш П. Свободин.

  
   Когда-то мы увидимся, милый Antoine!
   Получил ли Мишель вальс? Я отправил его в свое время. Прилагаю квитанцию, чтобы выйдтить чистым из эстой дилеммы. Мой Мишка с 26 июля уже в Москве. Скучаю без него.
   Никак не могу догадаться, где Вы теперь? С Сувориным, что ли? Постоянно вспоминаю время, что провел с Вами на Луке. Хорошо было. До свиданья.

Свободин.

  
   Записки ГБЛ, вып. 16-й, с. 195--190.
   1 После смерти брата Николая Чехов провел две недели дома, с родными, а затем уехал в Одессу, куда его позвали гастролировавшие там актеры Московского Малого театра, старавшиеся развлечь его. Затем Чехов побывал в Ялте и 11 августа 1880 г. вернулся в усадьбу Линтваревых на Луке.
  

П. М. СВОБОДИН -- ЧЕХОВУ

  
   27 сентября 1889 г. Петербург
  
   27 сент.
   Ах, если бы Вы кончили "Лешего" к 15 октября! Вы не ужасайтесь и не думайте, что это невозможно. Помните, я сам уговаривал Вас не спешить, дать вылежаться, подумать и т. д., но тогда, во-первых, у Вас была в голове "Скучная история", был Псел недалеко, было лето; а теперь, когда "История" кончена, Псел далеко и лето миновало (хотя погода чуть не летняя), да к тому же Вы чувствуете себя готовым к делу, теперь, наоборот, я готов уговаривать Вас до слез сесть и не вставать от стола, пока не кончите. Вчера вечером я получил Ваше письмо, в котором (я надеюсь?) Вы лжете, что бросили два акта "Лешего" в Псел... Боже сохрани!! Угорели Вы, Antoine, что ли?! Два-три штриха в порыве вдохновенья -- вот все, чего недоставало тем двум актам, а два остальных написались бы сами собою,-- до того назрело, надумалось все, что "из эстой дилеммы выйдтить" должно... По крайней мере у меня в голове, в душе, в чутье, в каком ни на есть художественном чутье моем дело стоит так: надо сесть и написать.-- Слушайте. Ведь я читал только два действия, не правда ли? об остальных, о развитии и развязке комедии Вы не то говорили мне, не то не говорили, а оставляли догадываться; но ведь я давно уже рассказываю понимающим дело друзьям своим всю комедию, от начала до конца, и кому ни расскажу -- все приходят в восторг, все говорят: "Как это живо, как это верно, тонко" и проч. Что, Вы смеетесь? Хорошо. Я спешу на репетицию и на кладбище. (Сегодня память моей матери.) Теперь не напишу ничего больше, но предупреждаю Вас, что от сегодня буду писать Вам каждый день и начну с того, что расскажу Вам всего "Лешего", как я его "додумал", а Вы скажете мне немедленно, то ли это или нет, и если это все окажется тем самым, что Вам было нужно, для того, чтобы кончить комедию, то Вы, разумеется, и кончите, и вышлете, а мы будем играть и радоваться и за Вас, и за нас, грешных лицедеев.
   В заключение -- маленькое нравоучение. Если когда-нибудь будет у Вас приятель актер, который пожелает играть в свой бенефис комедию, Вами начатую и не оконченную к сроку его бенефиса, то не пишите Вы ему, актеру-то, что комедию Вы окончите, но позже его бенефиса... не знаете Вы актерскую душу, душа моя! Ведь Вы меня "вбили"! Не напишите Вы мне этого всего ("Леший будет!") и пришлите "Лешего" хоть на другой день после бенефиса,-- было бы моркотно, правда, да все не так, как теперь!
   Ну, до завтра! Обнимаю Вас.
   Даже рука трясется.

Свободин.

  
   Я не обязываю Вас отвечать на мои ежедневные письма, только читайте, а время употребляйте на писание "Лешего" и высылайте его мне по актам.
   Тут есть еще одна иезуитская сторона дела: и бенефис у меня будет хорош, и "Леший" обяжет Вас приехать сюда, повидаемся и карданаху примем... и поговорим.
   Баранцевич весьма кланяется.
  
   Записки ГБЛ, вып. 16-й, с. 199--200.
  

П. М. СВОБОДИН -- ЧЕХОВУ

  
   30 сентября 1889 г. Петербург
  

29-е, впрочем, уже 30-е сент., потому что теперь

12 ч. 40 м. ночи.

   Я расстроен сугубо: к расстройству, причиняемому "Лешим", присоединилось еще расстройство домашнего свойства: сукины дети полотеры разбили мой аквариум, заниматься починкою его мне и некогда, и вообще не до него, а рыбок жалко, это мои воспитанники, да и valesneria spiralis разрослась чудесно; пишу и слушаю, как каплет вода из разбитого (треснутого) стекла в подставленное на ночь ведро, и эта музыка меня раздражает донельзя...
   Ну, будем говорить о Вашем последнем письме, которое я получил сегодня. Итак, у Вас не только не потоплены в Пселе два акта, а кроме их есть еще и третий, поражающий своей бурностью и неожиданностью, как Вы пишете. Из этого я заключаю, что нам с Вами уж пора ставить вопрос ребром: идет у меня в бенефис "Леший" 31-го октября или нет? иными словами -- хотите Вы моей смерти или нет?
   Давайте нахмурим брови и будем говорить серьезно.
   Что же Вы делаете со мной, Antoine? Сегодняшним письмом Вы не только не успокоили меня -- чувство, которое предшествует каждому вскрытию Вашего письма ко мне,-- а даже раздразнили самым недостойным образом. Расписываете мне, что два новых акта вышли у Вас так хороши, что прежние два в сравнении с новой редакцией -- невинный лепет младенца, что третий также готов и хорош, следовательно, недостает одного; и, со всем тем, не пишете ни единого слова о том, о чем следует после всех моих писем. Просьбою Вашей -- никому не рассказывать о том, что Вы пишете, Вы опоздали, так как я рассказывал уже, как писал Вам, и Григоровичу, и Потехину, и в голову мне не могло прийти, что это Вам нежелательно. Впрочем, повторяю, я рассказывал своего "Лешего", так сказать, в вольном переводе. Вы говорите, между прочим, что у нас некому играть роли Лешего; да у нас не только Лешего, который еще не написан, а у нас Чацкого некому играть! Но ведь театр не провалился, играем, и грехам нашим господь терпит. А Далматов чем не леший? Он ведь у нас и Чацкого играл. При известном старании и напряжении, кто его знает, может, и хорошо выйдет... Женщин спустим всех -- Савину, Мичурину, Пасхалову (молодая, очень талантливая актриса), обо мне что и говорить: так буду играть, что заткну за пояс самого Соборнова-Райского!.. Да ну Вас, это я только отвечаю на Ваши письма в том же тоне, в каком Вы пишете мне, а в душе у меня все очень серьезно. Напишите мне в следующем письме, что Вы высылаете мне все, что написано, и дописываете остальное, а дописавши, немедленно высылайте конец.-- и я Ваш должник до Страшного суда! Если Вы этого не сделаете, то я буду Вас любить на полтора градуса меньше. В заключение скажу, что сегодня от 7 до 8 вечера я сидел в глубоком раздумье: не махнуть ли мне с курьерским в Москву на один день?.. Но... голубчик, приезжайте лучше Вы, приезжайте ставить "Лешего" в бенефис

Свободина.

  
   Милый друг, утешьте же меня скорей, просю я Вас!
   Да, "Иванов" идет, разумеется, хуже, чем шел, что и говорить! Досадно и жалко.
  
   Записки ГБЛ, вып. 16-й, с. 202--203.
  

П. М. СВОБОДИН -- ЧЕХОВУ

  
   2 октября 1889 г. Петербург
  

2 октября 89. 6 ч. веч.

   Это уж у нас пошла не почта, а по меньшей мере телефон!.. Сию минуту прочитал Ваше только что поданное письмо,-- хвать перо в руки и строчу.
   Пишите, пишите и пишите,-- вот мой ответ на каждое письмо Ваше. Спрашиваете, возьмусь ли переписать второй экземпляр для цензуры? Возьмусь шелками вышить и бисером, все, что хотите, только пишите, Antoine! Но Вы меня смутили немножко. Сейчас объясню, чем. Так как я уже успел рассудить, что просьба моя -- высылать Мне понемногу что готово -- не совсем удобна для Вас, а сегодняшним письмом Вы и сами подтвердили это неудобство, то я, вот уже три дня, решил ехать к Вам в Москву на один день. Сейчас читаю в Вашем письме, что Вы теперь в таком лихорадочном периоде писания, что, как я понимаю, оторвать Вас от дела, развлечь хоть на два, на три часа пожалуй что и не следовало бы? Как быть? Во всяком случае, решение вопроса моей поездки получится раньше срока, который я положил себе для отъезда (среда), так как я сегодня с почтовым спрашивал Вас письмом -- ехать ли. Вы понимаете, милый друг, что прокатиться мне во всяком случае хочется, как ребенку хочется: ведь помимо всего, что вызвало меня на мысль поездки, у меня там Мишка. Как бы то ни было, я уже совершенно приготовился: отпущен и благословлен Потехиным, занял денег и проч. Сегодня получил приглашение директора -- быть у него завтра в час. Как видите, с моей стороны почти пройдена и последняя инстанция для окончания дела; я не сплю, продолжайте и Вы вставать в 8 часов -- и пишите. Нет, я думаю, что не испорчу дела, если приеду к Вам; засядем мы вдвоем, я вслух прочитаю три готовых акта, схвачу шапку и, подпаливши стопин1 Вашего творчества, убегу: пусть Вас взрывает без меня. Несценично -- вот одно, что может смутить Вас. Да, милый Вы мой, у самого Шекспира куча несценичностсй! оставьте Вы в стороне эту никуда не нужную заботу и делайте свое дело. Островский был уже очень опытен, когда написал "Бедность не порок", а там Любим Торцов рассказывает свою биографию на двух печатных страницах -- вещь нетерпимая в комедии, но ведь это не умалило лица, живого лица Л. Торцова и не испортило прекрасной комедии. Слушайтесь самого себя вне всяких условий и помните, что пьесы Виктора Крылова и покойного Дьяченко в высшей степени сценичны... Дайте нам Ваш прекрасный матерьял, а построим из него мы сами без ущерба для Ваших намерений, уверяю Вас своею двадцатипятилетней опытностью, что это дело пустое. Итак, еще раз говорю, что и в цензуре, и в комитете, и с перепискою все слажу и устрою. Бог вас благослови на труд до конца. Верю и жду! Так или иначе -- до свиданья!

Ваш П. Свободин.

  
   Бегу на курьерский поезд -- опустить письмо.
  
   Записки ГБЛ, вып. 16-й, с. 204--205.
   1 Стопин -- род фитиля, хлопковая прядь, пропитанная порохом или селитрой, для передачи огня.
  

П. М. СВОБОДИН -- ЧЕХОВУ

  
   7 октября 1889 г. Петербург
  

7 окт. 89.

   Разодрали "Лешего" на четыре части и строчим -- я, Анна Васильевна, брат Дмитрий и сестра Зинаида. Я уже кончаю 2-й акт, который достался на мою долю. Завтра, в воскресенье, надеемся кончить, а с этого разношерстного экземпляра отдам переписывать писцам, и как только будет готов еще экземпляр, так вышлю его Вам. У Плещеева был, дома не застал, корректуру и письмо передал, увижусь с ним завтра. На пути из Москвы прочитал всю "Скучную историю" и по прочтении сказал себе, что Вас Л. Толстой недаром назвал "вдумчивым". Очень-очень хорошо. Сегодня не буду ничего больше писать: надо дострачивать свой урок, пальцы скорчились. Померекайте о финале.
   Ваш П. Свободин.
  
   Записки ГБЛ, вып. 16-й, с. 205.
  

П. M. СВОБОДИН -- ЧЕХОВУ

  
   10 октября 1889 г. Петербург
  

10 окт. 89.

   Не знаю, с чего начать, милый Antoine, это подлое письмо, писать которое, как Вы сейчас поймете, мне не особенно хочется.
   Письмо Ваше о поправке в IV действии я аккуратно получил вчера, 9-го, как Вы предполагали. Целый день занимаясь приготовлением к чтению пьесы, отправился я во всеоружии к 8 ч. к директору, где застал только одного Григоровича, беседующего со Всеволожским. Сейчас же, впрочем, явились Потехин и Сазонов. Я стал читать. С большим вниманием слушали первый акт, который я увлеченно читал 45 минут. Замечания относительно живых лиц, характеров, талантливости автора перемешивались с суждениями об отсутствии действия, длиннотах и проч.
   Читаю второй акт. Получается большое впечатление, это приписывается также и тому, что я прекрасно передаю автора... (пожалуй, потому что я сам чувствовал, что был в ударе). Третий акт, вся его буря, один за другим монологи профессора, Лешего, Войницкого и самый финал акта повергли моих слушателей в какое-то недоумение. "Хорошо, поразительно хорошо, но до такой степени странно,-- говорили они,-- повесть, прекрасная повесть, но не комедия"... Остался один четвертый акт, чтением которого я уже не столько увлекался, предвидя приговор пьесе импровизированного комитета. Кончилось чтение. Григорович загорячился... "странно, для представления на сцене в таком виде невозможно, он любит Вас, как родного сына, так писал Достоевский... это что-то такое между "Бесами" и "Карамазовыми", сильно, ярко, но это не комедия". Что говорил я на все это -- предоставляю Вашим догадкам. Остальные три слушателя отзывались спокойнее, как о решенном деле, не переставая признавать достоинства, которые непонятным образом становились недостатками пьесы для представления. Мы разошлись позже 12 часов. Я остался последним, заговорившись с директором. Убеждая меня не ставить пьесу, он с большим участием и сочувствием сказал мне, что я, как первый по очереди бенефициант, могу повредить и себе, и товарищам-бенефициантам, поставивши "Лешего":1 приедут великие князья, он знает их взгляды и вкусы, эта пьеса опять отобьет у них охоту ездить в русский театр... Услыша суд такой, Ваш бедный Поль Матиас2 вспорхнул и полетел...3 полетел домой с таким тяжелым чувством в душе... да что толковать! Милый Antoine, если б мы с Вами были французы и был бы у нас какой-то Antoine, имеющий Thêâtre libre4, то мы не стали бы спрашивать, что нам делать с тем, на что положено столько труда, таланта, души и ума!.. Теперь больше чем когда-нибудь я убежден, что "Леший" пройдет в Москве превосходно и заслужит то, чего он заслуживает: в Малом театре великие князья не бывают. Ну, до завтра! Печален, грустен Ваш
   Свободин.
  
   Сегодня неожиданно идет "Иванов".
   С Ногожевым говорил. Деньги и пьесу вышлю как можно скорей.
  
   Записки ГБЛ, вып. 16-й, с. 207.
   1 Пьеса "Леший" была написана Чеховым в 1880 г. Забракована она была не драматической цензурой, а неофициальным Театрально-литературным комитетом, который слушал "Лешего" в чтении Свободина 9 октября 1889 г.
   2 Поль Матиас -- шутливый перевод имени и отчества Свободина на французский и немецкий языки.
   3 Свободна перефразирует строки из басни Крылова "Осел и Соловей": "Услыша суд такой, мой бедный Соловей // Вспорхнул и -- полетел за тридевять полей" (1811).
   4 "Свободный театр", основанный А. Антуаном в Париже, открылся 30 марта 1887 г. А. Антуан ориентировался в репертуаре на произведения новейшей реалистической и натуралистической, драматургии. Драматургия Золя и его эстетическая программа были основой, на которой создавались новые формы сценического реализма в театре Антуана. В театре А. Антуана в 1888 г. была поставлена "Власть тьмы" Л. Толстого.
  

П. М. СВОБОДИН -- ЧЕХОВУ

  
   31 октября 1889 г. Петербург
  

31 окт. 89.

   Если я сказал, что Лешиада покажется нам со временем смешною1, то сказал я это совсем не в том смысле, в каком Вы изволили истолковать сие классическое изречение, вот что-с, Ваше Беллетристичество! Все Ваши замечания совершенно справедливы и нельзя с ними не согласиться, но они уясняют самую суть дела, а я говорил только о причинах и следствиях оного; вот почему я и позволил себе назвать их Лешиадой. Что Вы не поняли меня, это ясно из того, что Вы говорите следующее: "ничего нет смешного в том, что юный литератор написал пьесу, которая не годится для сцены". А я, как Вам известно, не считаю "Лешего" негодным для сцены. Нет, не это смешно, а смешно мне покажется (и уже показалось) то, что и Вам самому смешно: замечания какого-то "одного" актера в Москве относительно профессора и Лешего. Вот об этом и обо всем подобном я и писал Вам. Здесь директор и компания, там "один" актер и его компания -- вот Вам и причины дела, вот и Лешиада. Видите ли, как мило! Вы не решились даже назвать имени Вашего московского знатока бисера2. Теперь дальше. Вы пишете, что не будете больше работать для сцены (больших вещей), потому что не находите возможным писать без учителя и опыта. Ну, уж это просто напоминает мне анекдот о решении одной маменьки до тех пор не позволять сыну купаться, пока он не выучится плавать. Затем, жалоба Ваша на то, что Вы до сих пор не получили ни одного замечания, которым могли бы воспользоваться,-- преждевременно: Вы не изъявляли желания и не просили их ни у кого, как видно, кроме того самого "одного" актера, который так великолепно понял Лешего, пустяки порубки леса, взрослый возраст и слезы. Ну, на сей раз покончим на этом.-- Я очень, очень рад, милый Antoine, что у Вас, по-видимому, такое добропорядочное расположение духа: и шутите, и спится хорошо на новой кровати, и в симфоническое собрание ездите3 и даже пустяки пишете в виде "Свадьбы", которую я уже прочитал и немножко посмеялся. А кстати: Вы небрежный беллетрист. "Действие происходит в одной из зал кухмистера Андронова"4 -- какого Андронова? Кто его знает, и зачем это нужно? по-моему: в свадебной кухмистерской, у свадебного кухмистера или что-нибудь подобное, но общее; а этак Вы цензора испугаете и публику в заблуждение введете. Да-с, ну, так что бишь я хотел сказать-то? да! так приятно, приятно... (представьте, никогда не пробовал)... приятно, что Вы в хорошем расположении духа; ну-с, а я черт знает в каком духе! безо всякого. В свинстве. Да притом и просто болен: хриплю и не играю больше недели, а дома сидеть не могу и не буду, покуда не слягу: дела, дела и дела. О переводе брата из полка из Финляндии хлопочу, в гимназию, в институт по делам детей бегаю, по конторам, цензурам, казначействам, книжным магазинам и черт его знает, куда только меня не носит! на этих днях даже к нотариусу -- свидетелем при совершении духовного завещания зовут... а тут свои заседания Совета, репетиции (ибо только играть не могу с хрипотой, а репетировать могу), хождения по Эрмитажу и музеям (играю Сократа5, надо заказать все для точной гримировки) и т. д. и т. д.
   А Вы, дяденька, недоброкачественный мужчина. Ни одной моей просьбы Вы не только не исполнили, но даже ни словом и в письмах не обмолвились. Просил я Вас прочитать стихи мои в октябрьской книжке "Русской мысли" и сказать о них свое мнение, а Вы -- ни слова; просил (немедленно даже) выслать Ваш портрет,-- опять ни слова! уж как из эстой дилеммы выйдтить -- и не знаю. Ну, да бог с Вами, хоть уж пишите-то. Ведь я думаю, Вас не надо уверять в том, что я рад всякому письму Вашему и даже просто скучаю, когда долго не пишете.
   Писал ли я Вам, что у меня был недавно Баранцевич и просидел чуть не до двух часов? я рад был ему. Всё говорили о Вас. Суворина все еще не видал. Был у меня двадцать раз Атава с пьесой6. Все зовет к себе. Не хочется. Только напьешься. Ну, сеньор, для бенефиса моего, который будет черт его знает когда, я выбрал-таки комедию и, смею думать, без обиды для автора "Лешего": я променял Вас на... Грибоедова. В 1817 году Грибоедов и Катенин написали комедию "Студент" (см. Соч. Грибоедова под ред. Шляпкина, изд. Варгунина, 1889). Вот это и будет моей капитальной вещью, а остальное -- или что-нибудь из Мольера, или "Где тонко, там и рвется" Тургенева; никаких современных, сценично пишущих авторов я проводить не желаю. В долг я влез, это верно; и вчера еще занял 500 р. за страшные проценты, вообще все это довольно гнусно вышло с бенефисом и с разными волнениями, но начихать на все! Бог даст, будем живы-здоровы,-- все помрем! Ух, как спешу на поезд, отправить письмо! а я еще не одет. До свиданья! холодище у меня у окна в кабинете, пальцы скрючило от холода... брр!
   Ваш С. Матиас.
  
   Все Ваши поручения охотно исполню. Не деликатничайте со мной, пожалуйста, и впредь.
  
   Записки ГБЛ, вып. 16-й, с. 212--214.
   1 В письме к Чехову от 25 октября 1880 г. (Записки ГБЛ, вып. 16-й, с. 212).
   2 Возможно, Чехов, не называя имени Л. П. Ленского, пересказал Свободину его отрицательный отзыв о пьесе "Леший". Чехов давал Ленскому "Лешего" для прочтения и связывал с этим надежды на постановку пьесы в Малом театре. Возвращая Чехову пьесу, Ленский писал 1 (или 2) ноября 1889 г.: "Посылаю Вам, Антон Павлович, Вашу пиесу. Хотелось бы очень поговорить с Вами о ней... Одно скажу: пишите повесть. Вы слишком презрительно относитесь к сцене и драматической форме, слишком мало уважаете их, чтобы писать драму" (ГБЛ). Вероятно, в разговоре с Чеховым Ленский высказал критические суждения и об отдельных персонажах.
   3 Билет в Симфонические собрания был послан Чехову П. И. Чайковским 20 октября 1889 г. (см. т. 2 наст. изд., с. 8--9).
   4 Чехов оставил, однако, эту ремарку в начале водевиля "Свадьба" без изменений.
   5 Предполагалась постановка комедии Т. де Банвиля "Жена Сократа".
   6 Атава -- С. Н. Терпигорев, автор комедии "Maman", предназначавшейся для бенефиса Свободина (впервые поставлена на сцене Александрийского театра 19 января 1890 г.).
  

П. М. СВОБОДИН -- ЧЕХОВУ

  
   9 апреля 1890 г. Петербург
  

9 апреля 90 г.

   Милый Antoine, Погожев мне сказал, что для принятия и постановки на сцену "имеющих быть" написанными пьес по дороге на Сахалин достаточно будет простого письма ко мне и бланок (условий) подписывать не нужно. В письме, которое Вы можете написать и до отъезда, Вы скажете, что такую-то пьесу (оставьте место для вписания названия) Вы доверяете подать в Комитет, поставить на сцену и получать гонорар за представления пьесы такому-то, вот и все. Для пущего успеха можете написать два-три таких письма на случай, если напишутся две-три пьесы. Впрочем, может быть, я и вышлю Вам эти самые бланки, если уж Вам так хочется.
   В пятницу 13-го юбилей Лейкина. Смотрите не забудьте послать ему трогательную депешу, а то он проклянет Вас и никогда уж больше не будет угощать мадерой в три-семь гривен за бутылку.
   Когда едете, милый человечина? Я думаю, теперь Вас дома-то обшивают, обувают и заштопывают в дорогу?
   "Странное, однако, чувство одолело меня, когда решено было, что я еду: тогда только сознание о громадности предприятия заговорило полно и отчетливо... нервы падали по мере того, как наступал час отъезда... Куда это? что я затеял?.. Но вдруг возникало опять грозное привидение и росло по мере того, как я вдавался в путь. Это привидение была мысль: какая обязанность лежит на грамотном путешественнике перед соотечественниками, перед обществом..." Так писал Гончаров в 1852 году перед отплытием на "Палладе"; так, или приблизительно так, должен думать и чувствовать теперь наш Antoine. Конечно, с тех пор, с 52 года, утекло много воды: иначе оснастились корабли, иными стали все пути сообщения на свете; многое, многое изменилось, переделалось в мире. Но не переделалось сердце человеческое, не изменилась душа божья, а потому-то рассуждения Гончарова и до сих пор, по-моему, совершенно приложили к такому предприятию, какое затеяли Вы, милый друг, и в котором да пошлет Вам бог всяческого успеха! "Что за дикая фантазия,-- говорил мне о Вас недавно один литератор,-- непременно ехать изучать каторжников? точно нет ничего на белом свете достойного изучения, кроме Сахалина?" Я возразил ему тем, что ведь не весь же путь составят каторжники, многое и кроме этих несчастных попадется на громадном пути к Сахалину.
   С богом, с богом, Antoine! Добрый путь! Берите все, что может взять Ваш цветущий запас таланта и молодости, покуда Вы еще не закисли в разных "обязанностях", пришествия которых, как и все мы, грешные, дождетесь-таки Вы в свое время.
   Что же не пишете, получили ли деньги. Напишите, куда адресовать Вам письма по пути? Я затерял записку.

Ваш П. Свободин.

  
   Записки ГБЛ, вып. 16-й, с. 219--220.
  

П. М. СВОВОДИН -- ЧЕХОВУ

  
   25 мая 1890 г. Одесса
  

Одесса, 25 мая 1890 г.

   Если считать мои намерения писать Вам, милый Antoine, то сегодняшнее будет 1111-е, но от намерения до исполнения расстояние так же велико, как путь от Петербурга до Гурзуфа, откуда я еду теперь домой, в Питер, нагулявшись по Крыму до восторженного обалдения. Я в первый раз был в Крыму. Разгуливаю я по белу свету почти месяц; пожил везде понемногу -- в Москве, Киеве, Одессе, Севастополе, Ялте, Гурзуфе, а теперь вернулся в Одессу, где пробуду дня три-четыре, а затем -- домой, в Walkeassari, Белоостров. Кстати, таков и адрес мой до 15 августа -- Петербург, Финляндская ж. д., Белоостров, П. М. Свободину. Как человек, оторвавшийся на целый месяц от обычного течения жизни, ничего интересного для Вас, в петербургском смысле, сообщить не могу. Есть печальные новости, впрочем, которых Вы могли не знать на Сахалине: в конце апреля и в начале мая похоронили мы целых три актера, двоих наших и одного "частного",-- скончались Арди, Зубов и Чернявский (Ив. Родионович). О том, что у нас с будущего сезона, кроме своих обычных спектаклей, будут еще три в неделю в Михайловском театре, Вы, вероятно, знаете? Петербургская немецкая труппа навсегда изгнана из Питера, и те дни, которые занимала она своими спектаклями, замещены русскими драматическими представлениями.
   Ну, не найду ли я у себя в Петербурге, по возвращении, каких-нибудь новых "Предложений", "Медведей", написанных на Сахалине и высланных мне для представления в Красном Селе и в Александрийском театре? Что-нибудь "веселенькое", с действующими лицами вроде следующих: Иван Кандалов, каторжник, Лукерья Колодкина, молодая каторжница, Тигрий Псоич Человеконенавистненский, смотритель тюрьмы, бывший московский околодочный надзиратель. -- А кстати об о колодочных: при Вас еще в Москве или без Вас уже выдрали в части двух помощников присяжных поверенных Королева и Николаевского? И находятся российские панегиристы, которых возмущает то, что пишет Вл. Соловьев о нашем отечестве?!.1
   Ну, милая человечина, что же Вы поделываете в стране оков и цепей? в какие новые для Вас сердца проникли Вы там? какие кисти и краски заготовляете для того, что напишете нового? Отпишите Вы мне кратко, но выразительно обо всем понемножку. Да не с тем, чтобы только отвязаться, пишите-то, а "по душе", как говорит русский, простой человек, А то ведь это у Вас есть подлая манерца-то в письмах ко мне: понастрочит страничку смешных слов, да и за щеку. Вы не забывайте, что дед мой был кучером, крепостным человеком господ Будаевских в Тверской губернии, а я родился от его дочери Ларисы Филипповны -- высокого, благороднейшего существа в мире, а теперь я как-никак, а Поль Матиас, с позволенния сказать, генерал-майор Александрийского театра и, как добившийся собственным лбом до чина высокого, страдаю свойственною этому сорту людей болезнию -- самолюбием, только нам, возросшим без бонн и гувернанток, и понятным в той степени, в какой развивается этот недуг. Роскошная роза произрастает в холе при уходе за нею садовника, a Victoria regia растет невидно, под водой и лопается с досады, когда покажется из воды на свет божий, без всякого ухода садовника дошедши до саморасцвета. Таков недуг самолюбия в мире животных и растений. Не заставьте меня лопнуть с досады на то, что я стою меньше внимания, чем сын обер-церемониймейстера и внук министра; если бы это от меня зависело, я бы непременно приказал себя родить иначе. Но, милый друг, у кого же нет самолюбия (в добром смысле слова)? у пня. А кто не пень, тот обладает этим добром в большей или меньшей степени. А самолюбие есть вещь, во всяком случае, ненормальная. А в ненормальном состоянии можно делать глупости, можно и писать их, как это делаю теперь я, можно, наконец, в этом состоянии понимать вещи не так, как следует, и раздражительно отвечать на них, тоже не так, как следует, как это сделали Вы, написавши Ваше письмо в "Русскую мысль"2. Ехавши в Крым, я останавливался в Москве и довольно подробно разузнал все обстоятельства дела известного "инцидента". Вы не показались мне правым в этом деле, Antoine. Во-первых, мы с Вами "публичные мужчины", и если здравствовать на всякое чиханье, то ведь, пожалуй, просто времени не хватит. Во-вторых, отзыв о Вас как о писателе, сколько я понимаю, был просто глупый и вовсе не оскорбительный. Что такое значит "беспринципный" и что такое "принципный" писатель, право, это вовсе не занятно для Ваших читателей. От отзыва этого в Вас ничего не убавилось и не прибавилось для публики. Если Вы нашли нужным написать в редакцию письмо по этому поводу, то что же нужно было сделать с Говорухой за его статью о Вас?3 прямо стрелять. В "Русском богатстве" однажды была статья о Вас, в которой говорилось, что Вы -- прямой последователь Лейкина4. Ну, вот, изволите видеть? Я слышу все Ваши возражения о разнице того, что сказала "Русская мысль" и что говорили Говоруха и "Русское богатство", но тогда надо прямо подозревать Гольцева и Лаврова в личном недоброжелательстве к Вам, а разве это можно? Нет, все это сущий вздор, и мне искренно жалко и досадно, что Вы написали такое письмо в редакцию. О Гольцеве вот что я должен сказать Вам: он суховат и немного односторонен, если хотите, но это вполне порядочный и честный человек. Если Вы думаете, что редакция руководится принципом: "кто не с нами, тот против нас", то Вы также ошибаетесь. Вообще, чтобы покончить говорить об этом, я еще раз скажу, что ни такого, ни вообще никакого письма писать Вам не следовало, и даже не извиняюсь перед Вами за то, что откровенно высказываю Вам это. Журнал, во всяком случае, порядочный, и Вам вовсе не для чего бежать и сторониться его. От участия Вашего в нем он мог бы стать, может быть, и еще лучше, а Вы не делали этого, да вдобавок еще чуть что не поклялись и в будущем не печататься в нем. Нет Вам за это моего родительского благословения. Ну, да ладно, довольно об этом.
   Когда будете мне писать, то не забудьте писнуть и о том, когда Вы думаете вернуться в Рассею, в каком месяце, роде, числе и падеже. Буду ждать Вашего письма, сахалинец, до свиданья! Очень выразительно потрясаю Вашу руку}
   Желаю Вам хорошего пищеварения, огромного развития таланта, страшного рвения к труду, игривого расположения духа и тела и любовницу из политических преступниц.
   Ваш искренний и любящий Поль Матиас, он же и

П. Свободин.

  
   Хотел заехать к Суворину в Феодосию, близко был, да... тоже самолюбие помешало. А Севастополь-то в каком унынии! Порт решено строить в Феодосии.
  
   Записки ГБЛ, вып. 16-й, с. 220--222.
   1 Вероятно, речь идет о статье Вл. С. Соловьева "Очерки из истории русского сознания" ("Вестник Европы", 1889, No 5, 6, 11, 12).
   2 Свободин имел в виду письмо Чехова В. М. Лаврову от 10 апреля 1890 г. (см. наст. том, с. 425--427). Начиная с этого времени Свободин много труда положил на восстановление отношений Чехова с редакторами "Русской мысли" и к лету 1892 г. добивается успеха.
   3 Ю. Н. Говоруха-Отрок -- сотрудник "Московских ведомостей", автор грубо отрицательных отзывов о Чехове. В "Очерках современной беллетристики" он писал об отсутствии у Чехова не только "объединяющей мысли", но вообще ума и чувства ("Московские ведомости", 1889, No 345, 14 декабря).
   4 Свободин несколько переиначил отзыв Л. Е. Оболенского, который считал, что рассказы Чехова "обещают большой выдающийся талант, если г. Чехов не погубит себя, как погубил г. Лейкин, спешным ежедневным кропаньем" ("Русское богатство"; 1886, No 12, с. 167).
  

П. М. СВОБОДИН -- ЧЕХОВУ

  
   28 ноября 1891 г. Петербург
  

28. XI. 91 г.

   "Дуэль" кончилась. Жаль. Я написал Вам однажды, после прочтения одной из глав, "откуда Вы набрали столько сволочи для "Дуэли"?", и Вы, я думаю, или сморщились, или обиделись за это, или назвали меня дураком? Теперь, дочитав конец, я увидал, что сволочи в "Дуэли" нет, и готов думать обо всех вместе с дьяконом. Я думаю, что то, что я сказал сначала, даже должно льстить автору?.. Не понимаете? или понимаете? некогда объяснять, три часа утра, а мне еще строчить много надо, работы пропасть, а в 11 ч. репетиция глупой новой федотовской комедии1. Опять скажу: много теряют такие вещи в чтении, если читать их не разом, а по две главы в неделю. Теперь я вырезал все фельетоны, вклею их в тетрадь и еще раз перечитаю разом, с удовольствием. Мы недавно много говорили о Вас с Жаном Щегловым. Я все жду Вас в Питере с дня на день. С неделю назад меня уверяли, что видели Вас на спектакле у малороссов.
   Что Вы делаете теперь?
   Душа моя, не найдете ли часика два свободных для "Русской-то школы"?2 по-ожалста! Ну, до свиданья! Должно быть, я угадал, что Вы обругали меня: давно не пишете, domine {сударь (фр.).}!
   Ну, ладно. Ведь "никто не знает настоящей правды"3, так что же и толковать!
   Очень Вам желаю здоровья и веселого расположения Духа.

Ваш Поль Матиас.

  
   Постараюсь не писать Вам как можно дольше.
  
   Записки ГБЛ, вып. 16-й, с. 227.
   1 Комедия А. Ф. Федотова "Дети отцов своих" была поставлена в Александрийском театре 6 декабря 1891 г.
   2 В письме от 6 ноября 1891 г. Свободин просил Чехова написать "хоть поллиста для "Русской школы" о Сахалине" (ГБЛ).
   3 Свободин цитирует слова фон Корена, повторенные Лаевским в "Дуэли".
  

П. М. СВОБОДИН -- ЧЕХОВУ

  
   23 июня 1892 г. Москва
  

23 июня 1892 г.

   Ну, разумеется, "вся редакция" в восторге, кланяются и благодарят. Вы получите письмо, которое послужит Вам документальным доказательством, что никто Вас кушать не хотел и все желают Вам здравия и долгоденствия. Смотрите же, милый друг, теперь меня не поставьте в дурное положение и на распростертые объятья не отвечайте чем-нибудь недоброкачественным,-- проще сказать -- если допишете рассказ, то уж непременно отдайте в "Русскую мысль"1.
   Всем очень понравилось переданное мной вкратце содержание, Гольцеву,-- который Вам кланяется,-- особенно. Цензурных преград надеются избежать и просто думают, что их не будет. Дописывайте, милый друг, и пусть этот рассказ выйдет у Вас не хуже "Палаты No 6", хотя мне лично тот кажется и глубже, и сильнее.
   Все Ваши письма в ящике в Тверском отделении, а бандероли, расписки от которых прилагаю, нарочито отправлены мною из дома генерал-губернатора (в прочих местах уже не принимали: было больше 2-х часов. А в отделениях, где и телеграф, и почта, принимают заказы до четырех, NB).
   Сижу в редакции, жду Мишку, которому телеграфировал с Лопасни2 в Разумовское, чтобы приезжал сюда в 4 час. Беру его в Лаптево на неделю. Пришлите мне фотографию работы знаменитого Александра Tchekoff из Петербурга, и пришлите в большом конверте, так, чтобы не надломился лист и не оцарапался. Ст. Второво Нижегородск. ж. д. Павлу Матв. Свободину.
   Пожалуйста, пришлите, не задержите, фотография мне очень интересна. Ивану Павловичу письмо также отправлено до 2-х часов.
   Жара, пыль, асфальтовая вонь и горячая и мягкая под ногами мостовая... хочется есть и хочется спать: заснул у Вас поздно, а встал в половине пятого.
   Продавайте Варэникову сорохтинское место за 12 тысяч и перебирайтесь в "тот участок". Когда Мишка кончит университет, а у Лели будут замужние дочери, тогда я куплю у Вас семь аршин земли и построюсь по соседству "флигельной системой".
   Умом и сердцем Ваш П. Свободин.
  
   Печатается по автографу (ГБЛ).
   1 См. коммент. 1 к письму В. М. Лаврова от 25 октября 1892 г., с. 429.
   2 Письмо написано после того, как Свободин был у Чехова в Мелихове 21 и 22 июня.
  

П. М. СВОБОДИН -- ЧЕХОВУ

  
   Первая половина сентября 1892 г. Петербург
  

Петербург, Николаевская, 23.

   Это все очень жаль, что вышло в "Обозрении"-то с "Палатой No 6", очень жаль; проще было бы, если б отдать им 500 р. и взять вещь обратно для напечатания в "Русской мысли"1. Ну, да я совершенно понимаю Ваше положение под градом трескучей любезности Боборыкина и в обществе попа, профессора и прочих орденов кавалеров. Беда скромным людям с людьми развязными! беда! Ну, что делать, надо ждать. Главное, что ведь это ни с какой стороны и для Вас-то не хорошо, а отсрочка напечатания вещи до января -- и того хуже: с одной стороны, нехорошо так долго не появляться, а с другой -- неудобно брать остальные деньги и рассчитывать наверное, что журнал лопнет к определенному сроку, тоже нельзя. Лопнуть-то он лопнет, но когда именно -- кто ж его знает! Месяца два, пожалуй, с натяжками и прохрипит еще, и это ведь совсем не на руку Вам, Вы вон пишете, что деньги нужны. Хоть бы Вы дострочили, милый, поскорей Сицилиста-то или даже и другое что-нибудь для "Русской мысли"2. Вы понимаете, что теперь, сейчас, ничего не видя, Вам неудобно же брать оттуда деньги, хотя там-то бы дали Вам без слова и с удовольствием, но Вам-то самому, разумеется, это нежелательно; а дай Вы туда листа три-четыре, так Вы тотчас же заполучите какие хотите авансы и самому-то Вам не будет стоить никаких неловкостей и щекотливостей брать деньги, потому что уж у Вас завяжутся "дела" с редакцией и Вы не будете считать себя обязанным; а там не грошевничают и, кому нужно и можно, деньги дают тотчас же; это так же верно, как верно и то, что уж кому найдут ненужным выдавать, так уж не дадут ни за какие коврижки. Ну, Вы, разумеется, ни в каком случае к таковым не причислитесь.-- Ну, милый дружок, как Вы поживаете в Мелихове? Чистят уже лес или нет? Читали ли Вы в "Русских ведомостях" о смерти замечательнейшего Человека Вас. Вас. Вяземского? если читали, -- напишите мне Ваше впечатление, Ваше мнение об идее, воплощенной в подобных личностях. Это трогательно, назидательно и глубоко разумно. Голубчик мой, не продавайте Вашего имения до тех пор, покуда я не построю себе избу на купленной мною, с Вашего согласия, у Вашего управляющего, Вашей земле за тринадцать руб. семьдесят две копейки. Ах!
  
   Если б я был вольной птицею,
   Я летал бы средь полей,
   Не ходил на репетицию,
   Не учил ролей!..
  
   А ролей учить надо много-много. Я играл уже три раза ("Ревизор", "Плоды" и "Тартюф") и в "Тартюфе", как в трудной и тяжелой роли, почувствовал два-три припадка angin'ы в груди, и говорить местами было просто невыносимо. Вот так актер! Купите, пожалуйста, еще имение десятин в тысячу, в две и возьмите меня в управляющие, право.
   Ну, милый Antoine, пишите, душа моя, лечите, пишите повести и рассказы в журналы и письма к

Вашему Свободину.

  
   И отлично, что Иван Павлович уехал и взял с собой Иваненку: им обоим будет там хорошо и самостоятельно.
  
   Записки ГБЛ, вып. 16-й, с. 230--231. Печатается по автографу (ГБЛ).
   1 См. коммент. 1 к письму В. М. Лаврова от 25 октября 1892 г., с. 429.
   2 "Сицилистом" и "нигилистом" (ниже, в письме от 23 сентября 1892 г.) Свободин называет повесть "Рассказ неизвестного человека", которую Чехов прочитал ему в Мелихове 21 июня 1892 г., когда название ее еще не определилось.
  

П. М. СВОБОДИН -- ЧЕХОВУ

  
   15 сентября 1892 г. Петербург
  

Частичка свободного вечера 15 сент. 92 г.

   Опять началась эта проклятая сутолока со всяческими нужными и ненужными делами, хлопотами, со службой, с заседаниями, именинами, юбилеями, где от утра до вечера идет сплошная неразбериха, где надо всем этим висит одно общее, всеохватывающее, как крыша, слово: некогда!
   Да, некогда и некогда! отвечать на письма некогда, писать их тоже некогда; по просьбе человека, которому много обязан, надо съездить в Казначейство,-- и некогда: утром заседание Общества нуждающихся сценических и т. д., надо, по поручению товарищей, написать юбилейный адрес Писареву, Горбунов именинник, несколько раз напоминал: смотри же, говорил, on vous attend {вас ждут (фр.).}; завтра в 10 1/2 ч. утра репетиция пьесы, которую не играл три года; роль как новая, неигранная, почти учить заново, для возобновляющейся по репертуару пьесы нужно шить новый сюртук. Дочери надо шить осеннее пальто, а сыну -- гимназическое, мундир и проч., Мишке в Москву выслать 150 р., жалованье взято вперед и уже не хватает прожить до конца месяца. Читать хочется -- некогда, а если и есть время, так голова так утомлена, что ничего, кроме лежанья на диване, не хочется. Театр со всем тем, что в нем делается, все больше и больше отталкивает от себя... уйти нельзя: жить будет не на что и детей довоспитывать не на что, а городская и общественная жизнь с ее мнимыми потребностями и необходимостями год от году становится нелепое и невозможнее! живешь в долг, какие бы деньги ни заработывал; живешь не для себя, а для портных, мясников, обойщиков, ламповщиков, извозчиков, трактирщиков и ростовщиков. Очень похоже на то, что все наши сивильные заботы, беспокойства, хлопоты -- все это идет в их пользу, а не в нашу. Мне можно сказать, конечно, что никто не виноват в том, что я устроил себе такую невозможную жизнь, что вынужден содержать две семьи, что на это никаких денег не хватит и т. д., но ведь после того, что я высылаю Мише, у меня еще остается 450 рублей, ведь это много, особенно если вспомнить, что это уже доход определенный, неотъемлемый, казенный,-- и все мало, все не хватает на самое необходимое... Пять рублей ежедневно идет на стол!.. Однако ну ее к черту, всю эту историю! с чего это я вдруг зажаловался! Ну, милый друг Antoine, не осудите. С Вами я не разбираю, о чем именно говорить и что писать, Вы это знаете.
   Ну-с, вот началась опять наша сутолочная, питерская жизнь. Понемногу, то здесь, то там, после летнего разброда, собираемся в кучки, обнимаемся, целуемся, после летней разлуки: а! здорово! ну, как? и все прочее. Одна из первых по времени в сезоне таких сходок бывает обыкновенно на горбуновских именинах 14 сент. или же на чьих-нибудь общественных похоронах, на каком-нибудь кладбище... Михневич, Тертий Филиппов, Иванов-Классик, генерал Несветевич, Григорович, бывший начальник сыскной полиции Путилин, Сергей Максимов, актриса Жулева, Анатолий Кони, Вейнберг и Михаил Иванович Пыляев -- все это жужжит, шумит и движется вокруг вас, как что-то давно знакомое и порядком-таки надоевшее вам... и все целуемся и обнимаемся и говорим: а! давно ли? Ну как? -- и никому ни до кого никакого дела нет, кто, что, как... и вот из году в год, без изменений, разве только с убылью на кладбище, идет эта очередная встреча друзей после летней разлуки.
   Ну, живите мирно в Мелихове с музыкой в душе и поэзией в уме.

Ваш Свободин.

  
   Лавров писал недавно: ждет. Напишите ему два слова.
  
   Записки ГБЛ, вып. 16-й, с. 231--232.
  
  
  

А. П. ЧЕХОВ И В. М. ЛАВРОВ

  
   Лавров Вукол Михайлович (1852--1912) -- редактор-издатель (с 1880 г.) журнала "Русская мысль"; переводчик, автор воспоминаний о Чехове ("У безвременной могилы".-- "Русские ведомости", 1904, 22 июля, No 202).
   Деловые и дружеские отношения установились у Чехова с Лавровым не сразу. Лавров в своих воспоминаниях относит их первую, мимолетную встречу к весне 1889 года. Контакты возникли, собственно, раньше. В июле -- августе 1886 года редакция "Русской мысли" обратилась к Чехову с предложением сотрудничества; в последующие три года Чехов бывал в редакции журнала, рекомендовал произведения начинающих писателей для публикации, но сам не печатался в "Русской мысли". Чехов относился к редакторам "Русской мысли" скептически -- как к защитникам тенденциозности в искусстве и "направленчества" в критике -- и воздерживался от сотрудничества в их журнале, опасаясь редакторской "унылой цензуры", по его словам.
   Останавливало Чехова, вероятно, и хроническое непонимание его творчества, с которым он сталкивался в журнальных обозрениях "Русской мысли"; их вела Е. С. Щепотьева, считавшая себя ученицей Н. К. Михайловского. При узкоутилитариом подходе к искусству повести Чехова "Огни", "Степь", драма "Иванов" были обессмыслены в этих разборах. Отношения с "Русской мыслью" ухудшились после того, как в объявлениях о подписке на 1890 год имя писателя появилось в число предполагаемых сотрудников журнала "Русское обозрение". В мартовской книжке "Русской мысли" за 1890 год в очередном журнальном обозрении Щепотьевой Чехов был причислен к "жрецам беспринципного писания". Он написал В. М. Лаврову резкое письмо.
   В конфликте Чехова с "Русской мыслью" проявились, конечно, объективные трудности для взаимопонимания обеих сторон, но присутствовали и недоразумения разного рода: Чехов считал данную ему оскорбительную аттестацию выражением мнения редакторов "Русской мысли", между тем редакторская практика Лаврова и эстетические теории Гольцева обнаруживали более широкий взгляд на явления искусства, чем у Щепотьевой. Досадным недоразумением было, по-видимому, согласие Чехова сотрудничать в "Русском обозрении" -- журнале, порядки в котором он себе плохо представлял; забегая вперед, скажем, что Чехов не напечатал там ни одного произведения, а единственную отданную повесть -- "Палату No 6" -- взял обратно и передал летом 1892 года в "Русскую мысль". Чехов понимал, что с конца 1880-х годов "Русская мысль" была одним из популярнейших толстых журналов в России, средоточием прогрессивных сил литературы и науки. Поэтому Чехов в результате и пошел навстречу стараниям П. М. Свободина, друга и Чехова и Лаврова. Сначала восстановились связи чисто деловые -- по сбору средств в помощь голодающим, а затем уже, после извинения Лаврова (письмо Чехову от 23 июня 1892 г.), стала возможной и договоренность о сотрудничестве Чехова в "Русской мысли" (см. письма П. М. Свободина и письмо Чехова к Л. С. Мизиновой от 28 июня 1892 г.). Оно началось в ноябре 1892 года публикацией повести "Палата No 6" и было особенно интенсивным в течение десяти лет. Здесь были напечатаны значительнейшие произведения Чехова: "Палата No 6", "Рассказ неизвестного человека", "Бабье царство", "Три года", "Убийство", "Дом с мезонином", "Мужики", "Остров Сахалин", "Человек в футляре", "Крыжовник", "О любви", "Случай из практики", "Дама с собачкой", "Чайка", "Три сестры". Произведения Чехова имели огромный общественный резонанс, и, хотя восприятие их редакторами "Русской мысли" не совпадало с авторским, редакторское вмешательство на Чехова не распространялось. Лавров был настойчив только в одном -- в просьбах писать для журнала, а в остальном Чехову была предоставлена свобода. Личные отношения их вскоре после примирения приобрели характер приятельской короткости, хотя и без особой душевной близости. В 1900-е годы авторское участие Чехова в "Русской мысли" сходит на нет, но возникает новая форма его сотрудничества в журнале -- редакторская; Чехову дают для просмотра, прочтения рукописи, поступающие в "Русскую мысль".
   Известно 40 писем Чехова к Лаврову, 57 писем и телеграмм (4 из них -- коллективные) Лаврова к Чехову.
  

ЧЕХОВ -- В. М. ЛАВРОВУ

  
   10 апреля 1890 г. Москва
  

10 апр.

   Вукол Михайлович! В мартовской книжке "Русской мысли" на 147 странице библиографического отдела я случайно прочел такую фразу: "Еще вчера, даже жрецы беспринципного писания, как г.г. Ясинский и Чехов, имена которых"1 и т. д. ... На критики обыкновенно не отвечают, но в данном случае речь может быть не о критике, а просто о клевете. Я, пожалуй, не ответил бы и на клевету, но на днях я надолго уезжаю из России2, быть может, никогда уж не вернусь, и у меня нет сил удержаться от ответа.
   Беспринципным писателем или, что одно и то же, прохвостом я никогда не был.
   Правда, вся моя литературная деятельность состояла из непрерывного ряда ошибок, иногда грубых, но это находит себе объяснение в размерах моего дарования, а вовсе не в том, хороший я или дурной человек. Я не шантажировал, не писал ни пасквилей, ни доносов, не льстил, не лгал, не оскорблял, короче говоря, у меня есть много рассказов и передовых статей, которые я охотно бы выбросил за их негодностью, но нет ни одной такой строки, за которую мне теперь было бы стыдно. Если допустить предположение, что под беспринципностью Вы разумеете то печальное обстоятельство, что я, образованный, часто печатавшийся человек, ничего не сделал для тех, кого люблю, что моя деятельность бесследно прошла, например, для земства, нового суда, свободы печати, вообще свободы и проч., то в этом отношении "Русская мысль" должна по справедливости считать меня своим товарищем, но не обвинять, так как она до сих пор сделала в сказанном направлении не больше меня -- и в этом виноваты не мы с Вами.
   Если судить обо мне как о писателе с внешней стороны, то и тут едва ли я заслуживаю публичного обвинения в беспринципности. До сих пор я вел замкнутую жизнь, жил в четырех стенах; встречаемся мы с Вами раз в два года, а, например, г. Мачтета я не видел ни разу в жизни -- можете поэтому судить, как часто я выхожу из дому; я всегда настойчиво уклонялся от участия в литературных вечерах, вечеринках, заседаниях и т. п., без приглашения не показывался ни в одну редакцию, старался всегда, чтобы мои знакомые видели во мне больше врача, чем писателя, короче, я был скромным писателем, и это письмо, которое я теперь пишу,-- первая нескромность за все время моей десятилетней деятельности. С товарищами я нахожусь в отличных отношениях; никогда я не брал на себя роли судьи их и тех журналов и газет, в которых они работают, считая себя некомпетентным и находя, что при современном зависимом положении печати всякое слово против журнала или писателя является не только безжалостным я нетактичным, но и прямо-таки преступным. До сих пор я решался отказывать только тем журналам и газетам, недоброкачественность которых являлась очевидною и доказанною, а когда мне приходилось выбирать между ними, то я отдавал преимущество тем из них, которые по материальным или другим каким-либо обстоятельствам наиболее нуждались в моих услугах, и потому-то я работал не у Вас и не в "Вестнике Европы", а в "Северном вестнике", и потому-то я получал вдвое меньше того, что мог бы получать при ином взгляде на свои обязанности.
   Обвинение Ваше -- клевета. Просить его взять назад я не могу, так как оно вошло уже в свою силу и его не вырубишь топором; объяснить его неосторожностью, легкомыслием или чем-нибудь вроде я тоже не могу, так как у Вас в редакции, как мне известно, сидят безусловно порядочные и воспитанные люди, которые пишут и читают статьи, надеюсь, не зря, а с сознанием ответственности за каждое свое слово. Мне остается только указать Вам на Вашу ошибку и просить Вас верить в искренность того тяжелого чувства, которое побудило меня написать Вам это письмо. Что после Вашего обвинения между нами невозможны не только деловые отношения, но даже обыкновенное шапочное знакомство, это само собою понятно.

А. Чехов.

  
   "Вечерняя Москва", 1944, 15 июля, No 167; Акад., т. 4, No 798.
   1 Чехов цитирует обозрение периодических изданий, автором которого была Е. С. Щепотьева (см. указанную выше статью).
   2 21 апреля 1890 г. Чехов уехал на Сахалин.
  

В. М. ЛАВРОВ -- ЧЕХОВУ

  
   23 июня 1892 г. Обираловка
  

Обираловка, 23 июня 1892 г.

Многоуважаемый Антон Павлович!

   Наш общий друг Павел Матвеевич Свободин говорил мне о Вашем намерении дать в "Русскую мысль" свой рассказ. Конечно, Ваше произведение найдет самый радушный прием на страницах "Русской мысли" и, кроме того, раз навсегда покончит печальное недоразумение, возникшее между нами года два тому назад. Тогда, по горячим следам, я собирался отвечать на Ваше письмо; хотел было уверить Вас, что у меня, да и вообще у всех нас не было ни малейшего намерения проявить свое недоброжелательство к Вам как к писателю и человеку, что редактируемый мною журнал всегда с величайшим сочувствием следил за Вашею литературною деятельностью и если отмечал в ней какие-нибудь недостатки, то руководствуясь лишь крайним своим разумением,-- но, к сожалению, не успел этого сделать: Вы уже уехали за границу. Теперь, пользуясь представившимся мне случаем, я спешу и считаю за особое удовольствие, как горячий поклонник Вашего таланта, сказать то, что помешали мне сказать не зависящие от меня обстоятельства, и просить Вас верить искренности моего уважения к Вам.

В. Лавров.

  
   Акад., т. 5, с. 402--403.
  

В. М. ЛАВРОВ -- ЧЕХОВУ

  
   25 октября 1892 г. Москва
  

Москва, 1892 г. 25 октября.

Многоуважаемый Антон Павлович!

   Ура! Дело с "Русским обозрением" окончилось самым лучшим образом: рукопись Вашу и расписку в полученных Вами 500 руб. отобрали обратно1. Все это теперь находится в наших руках.
   А теперь вот что. Сделайте нам большое одолжение, разрешите нам печатать Вашу "Палату No 6" раньше "Рассказа моего пациента", т. е. в ноябре. Я вполне уверен, что в будущем году "Рассказ моего пациента" пройдет без всяких затруднений, а теперь, когда цензура насторожилась и смотрит на нас взором аспида и василиска, я опасаюсь, как бы не вышла какая-нибудь пакость.
   К моей просьбе присоединяются также Гольцев и Ремезов2.
   Если мы получим Ваше согласие, то велим тотчас же набирать "Палату No 6" и немедленно вышлем Вам корректуру.
   Глубоко преданный Вам В. Лавров.
  
   Печатается по автографу (ГБЛ).
   1 Речь идет о повести "Палата No 6", которая сначала была отдана Чеховым в редакцию "Русского обозрения", за что он в мае 1892 г. получил аванс. Журнал выходил в 1892 г. нерегулярно, в составе редакции произошли изменения, Чехов неоднократно просил вернуть ему рукопись, и в конце концов, благодаря настойчивым усилиям П. М. Свободина и В. М. Лаврова, "Палата No 6" была передана в редакцию журнала "Русская мысль".
   2 В "Русской мысли" был редакторский триумвират.
  

ЧЕХОВ -- В. М. ЛАВРОВУ

  
   9 февраля 1893 г. Мелихово
  

9 февр.

   Ваша телеграмма, дорогой Вукол Михайлович, разбудила меня в 3 часа утра. Я думал, думал и ничего не надумал, а уже 9 часов и пора посылать Вам ответ. "Рассказ моего пациента" -- не годится безусловно: пахнет больницей. "Лакей" -- тоже не годится: не отвечает содержанию и грубо. Что же придумать?
   1) В Петербурге.
   2) Рассказ моего знакомого.
   Первое -- скучно, а второе -- как будто длинно. Можно просто "Рассказ знакомого". Но дальше:
   3) В восьмидесятые годы. Это претенциозно.
   4) Без заглавия.
   5) Повесть без названия.
   6) Рассказ неизвестного человека1.
   Последнее, кажется, подходит. Хотите? Если хотите, то ладно.
   Но что цензура? Я побаиваюсь.
   Масленица прошла у меня хуже чем невесело. Дома были больные. Теперь лучше.
   Желаю Вам всего хорошего.

Ваш А. Чехов.

  
   "Русские ведомости", 1904, 22 июля, No 202 (с пропуском); Акад., т. 5, No 1280.
   1 Под этим заглавием рассказ и был опубликован в журнале.
  

ЧЕХОВ -- В. М. ЛАВРОВУ

  
   13 ноября 1893 г. Мелихово
  

13 ноябрь.

   Спасибо за приглашение, дорогой Вукол Михайлович. В момент, когда я получил Ваше письмо, я не мог даже пожелать Вам приятного аппетита, так как Вы уже пообедали. Вы написали Ваше письмо и опустили в почтовый ящик 11-го числа; вынуто оно было из ящика того же дня, а отправлено 12-го. Почтовый поезд, выходящий из Москвы в 3, приходит на Лопасню в 5 3/4. Мне было доставлено письмо в седьмом часу.
   Прочел "Без догмата" с большим удовольствием1. Вещь умная и интересная, но в ней такое множество рассуждений, афоризмов, ссылок на Гамлета и Эмпедокла, повторений и подчеркиваний, что местами утомляешься, точно читаешь поэму в стихах. Много кокетства и мало простоты. Но все-таки красиво, тепло и ярко, и когда читаешь, хочется жениться на Анельке и позавтракать в Плошеве.
   Если Дмитрий Васильевич еще не уехал из Москвы2, то передайте ему мой поклон.
   У нас выпал снег и начался санный путь. А сани у меня великолепные: с коврами и позолотой.
   Будьте здоровы.

Ваш А. Чехов.

  
   Письма, т. 4, с. 258; Акад., т. 5, No 1358.
   1 Лавров послал Чехову роман Г. Сенкевича, изданный "Русской мыслью" в 1891 г., с дарственной надписью: "Дорогому Антону Павловичу Чехову от глубоко преданного переводчика В. Лаврова" (сб. "Чехов и его среда". Л., 1930, с. 380).
   2 Редакция "Русской мысли" чествовала Д. В. Григоровича в связи с 50-летним юбилеем литературной деятельности.
  

ЧЕХОВ -- В. М. ЛАВРОВУ

  
   17 марта 1895 г. Мелихово
  

17 март.

   Милый друже, надо бы выпускать "Сахалин"1, иначе он полиняет в складе. В понедельник я пришлю с Машей главу о беглых, которую я уже скопировал (она напечатана в сборнике "Русских ведомостей"), и еще главу о болезнях и смертности2, Вели набрать и скорейше прислать мне корректуру. Когда выйдет книга, тогда и хлопотать будем, теперь же по существу нам не о чем хлопотать, так как книги нет и никто ее не запрещал.
   Рассказ, написанный для "Артиста", для "Русской мысли" не годится; пришлю его на Святой неделе3 вместе с той маленькой повестушкой4, которую обещал.
   Будь здрав. Нижайший поклон Виктору Александровичу и Митрофану Ниловичу.

Твой А. Чехов.

  
   Письма, т. 4, с. 368, 370; Акад., т. 6, No 1542.
   1 Книга "Остров Сахалин" печаталась отдельными главами на страницах "Русской мысли" с октября 1893 г. Отдельное издание книги вышло в июне 1895 г.: Антон Чехов. Остров Сахалин (На путевых записок). М., издание редакции журнала "Русская мысль", 1895.
   2 Глава о беглых -- гл. XXII; глава о болезнях и смертности -- гл. XXIII.
   3 Журнал "Артист" перестал выходить в феврале 1895 г., и поэтому рассказ "Ариадна", предназначенный для него, Чехов согласился отдать в "Русскую мысль".
   4 "Убийство".
  

ЧЕХОВ -- В. М. ЛАВРОВУ

  
   1 ноября 1896 г. Мелихово
  
   Милый Вукол, прости еще раз, печатать пьесу в "Русской мысли" я не стану. Причина все та же, что я изложил в письме к Виктору Александровичу: пьеса для журнала не годится. Скучно читать1.
   Теперь просьба. Одному из членов нашего училищного совета очень понравилась статья "Педагогические курсы и учительские съезды", и он просил меня узнать, кто такой автор этой статьи г. Феликсов, т. е. как его имя и отчество, где он живет и где служит. Пожалуйста, ответь на сии вопросы. Кстати узнай, голубчик, как зовут по отчеству Лидию Веселитскую (Микулич), авторшу "Мимочки на водах". Прислала она мне письмо2, надо отвечать, а как зовут -- не знаю.
   Ты не сердись на меня за "Чайку". В "Русской мысли" я хочу быть только беллетристом, хотел бы быть публицистом, драматургия же не улыбается мне, скучно.
   Тебя и Виктора Александровича обнимаю и желаю всех благ. Ответь же насчет Феликсова и Веселитской.
   Будь здоров.

Твой А. Чехов.

   96 1/XI.
   Лопасня, Моск. губ.
  
   "Русские ведомости", 1904, 22 июля, No 202; Письма, т. 4, с. 492--493; Акад., т. 6, No 1786,
   1 Категорический отказ Чехова печатать пьесу в "Русской мысли" был следствием неуспеха постановки "Чайки" в Александрийском театре. Однако после настойчивых просьб Гольцева и Лаврова "Чайка" появилась в декабрьской книжке "Русской мысли" за 1896 г.
   2 Письмо Л. И. Веселитской было полно неуместных изъявлений сочувствия по поводу провала премьеры "Чайки" в Александрийском театре 17 октября 1896 г.: "Многоуважаемый Антон Павлович! Сейчас я услыхала, что Ваша пьеса не имела успеха..."; "я знаю, что поганые газеты несколько дней будут терзать Вас..."; "мне так хочется пожелать Вам хорошенько похандрить, а потом хорошенько встрепенуться и развернуться" (ГБЛ).
  

В. М. ЛАВРОВ -- ЧЕХОВУ

  
   1 февраля 1901 г. Москва
  

1 февраля 1901 г.

Друг Антон.

   Интересно тебе знать впечатления, вынесенные мною из театра после первого представления "Трех сестер"? Интересно -- читай; нет -- брось.
   Газеты что-нибудь да переврут. Я же старался быть простым зрителем, не журналистом, не критиком.
   Итак:
   Успех не такой шумный, какой имела "Чайка", но по мне более ценный и значительный, потому что мы, зрители, отнеслись к делу с глубокою вдумчивостью и вниманием. Вообще-то успех громадный1.
   Пьеса? С удовольствием зарезал бы тебя за нее,-- такое ужасающее впечатление она производит. Если ты хотел добиться этого,-- то можешь быть совершенно спокоен. В чтении оно представляется превосходным литературным произведением, но при сценической интерпретации выступает то, что не было видно, ярко, рельефно и неумолимо безжалостно.
   Обстановка? Ну ее к черту. Конечно, хорошая, но сему последнему обстоятельству я придаю значение малое.
   Публика? Были я и Гликерия Николаевна Федотова. Остальное -- мало интересное, может быть потому, что я почти никого не видал.
   Игра? Играли все отлично, за исключением Кпиппер -- та была положительно великолепна. Настоящая трагическая актриса высшей школы.
   Дальнейшее времяпровождение? Эрмитаж. Я, Тихомиров, Гиляровский, Софья Федоровна и несколько лиц без речей. Все хвалили тебя, за исключением Гиляровского и меня. А теперь мне хочется тебя обнять, друг милый. Вот и все.

Твой В. Лавров.

   14 февраля еду в Ялту.
  
   Печатается по автографу (ГБЛ).
   1 Премьера "Трех сестер" на сцене Московского Художественного театра состоялась 31 января 1901 г. Успех спектакля постепенно нарастал и, по словам Станиславского, через три года дошел до триумфа.
  
  

А. П. ЧЕХОВ И А. Ф. КОНИ

  
   Кони Анатолий Федорович (1844--1927) -- судебный и общественный деятель, литератор, автор воспоминаний о Чехове (см. сб.: "А. П. Чехов". Л., "Атеней", 1925, с. 199--216).
   Чехов до знакомства с А. Ф. Кони был внимательным читателем его судебных речей, сборник которых вышел в 1888 году (А. Ф. Кони. Судебные речи 1868--1888. СПб., 1888). Достоинства их Чехов оценил в письме А. Н. Плещееву от 11 февраля 1889 года; позднее Чехов определил, в чем заключается их интерес для него: "Для меня речи таких юристов, как Вы, Кони и другие, представляют двоякий интерес. В них я ищу, во-первых, художественных достоинств, искусства, и, во-вторых,-- того, что имеет научное или судебно-практическое значение" (письмо к С. А. Андреевскому от 25 декабря 1891 г.).
   Инициатива знакомства исходила от А. Ф. Кони. 16 января 1891 года, будучи в Петербурге, Чехов писал сестре: "Получил письмо от обер-прокурора кассационного департамента Кони. Хочет меня видеть, чтобы поговорить о Сахалине. Завтра пойду к нему". Это письмо Кони к Чехову не сохранилось, но известно, что встреча состоялась, так как 18 января Чехов писал родным: "Вчера я был у Кони, говорил с ним о Сахалине; условились ехать вместе во вторник на будущей неделе к Нарышкиной цросить ее, чтобы она поговорила с государыней о сахалинских детях и насчет устройства приюта для детей. Поедем во вторник -- стало быть, не ждите меня раньше четверга будущей недели". По свидетельству Кони, благодаря информации Чехова о положении детей на Сахалине там было устроено несколько детских приютов. Это очень существенная линия общих интересов, которые связывали Чехова с А. Ф. Кони; дело не ограничивалось, конечно, собственно сахалинской тематикой. Весь комплекс судебно-правовых вопросов в их нравственном аспекте имел отношение к коренным проблемам чеховского творчества; А. Ф. Кони мог удовлетворить интерес Чехова и конкретными рассказами из своей судебной практики, и глубоким анализом психики подсудимых.
   Вторая значительная линия в знакомстве Чехова с А. Ф. Кони связана с постановкой "Чайки" в Александрийском театре. После премьеры 17 октября 1896 года Чехов, уехавший к себе в Мелихово, получил массу писем. Написанные из лучших побуждений, они часто были бестактны и бессодержательны по существу. На фоне неумелых утешений письмо А. Ф. Кони Чехову явилось как редкий дар судьбы. Кони не высказывает соболезнований, он пишет о достоинствах пьесы, о новаторстве Чехова-драматурга, обнаруживая незаурядный талант и проницательность театрального критика, он утверждает, таким образом, автора в сознании собственной правоты, помогая ему пережить временную неудачу. Чехов понял то обостренное восприятие его душевного состояния, которое толкнуло А. Ф. Копи написать это письмо, и навсегда сохранил признательность к нему.
   Известно 6 писем Чехова к А. Ф. Кони и 7 писем Кони к Чехову.
  

ЧЕХОВ -- А. Ф. КОНИ

  
   26 января 1891 г. Петербург
  

26 январь.

Милостивый государь Анатолий Федорович!

   Я не спешил отвечать на Ваше письмо1, потому что уезжаю из Петербурга не раньше субботы.
   Я жалею, что не побывал у г-жи Нарышкиной, но мне кажется, лучше отложить визит к ней до выхода в свет моей книжки, когда я свободнее буду обращаться среди материала, который имею. Мое короткое сахалинское прошлое представляется мне таким громадным, что когда я хочу говорить о нем, то не знаю, с чего начать, и мне всякий раз кажется, что я говорю не то, что нужно.
   Положение сахалинских детей и подростков я постараюсь описать подробно. Оно необычайно. Я видел голодных детей, видел тринадцатилетних содержанок, пятнадцатилетних беременных. Проституцией начинают заниматься девочки с 12 лет, иногда до наступления менструаций. Церковь и школа существуют только на бумаге, воспитывают же детей среда и каторжная обстановка. Между прочим, у меня записан разговор с одним десятилетним мальчиком. Я делал перепись в селении Верхнем Армудане; поселенцы все поголовно нищие и слывут за отчаянных игроков в штосс. Вхожу в одну избу: хозяев нет дома; на скамье сидит мальчик, беловолосый, сутулый, босой; о чем-то призадумался. Начинаем разговор:
   Я. Как по отчеству величают твоего отца?
   Он. Не знаю.
   Я. Как же так? Живешь с отцом и не знаешь, кая его зовут? Стыдно.
   Он. Он у меня не настоящий отец.
   Я. Как так -- не настоящий?
   Он. Он у мамки сожитель.
   Я. Твоя мать замужняя или вдова?
   Он. Вдова. Она за мужа пришла.
   Я. Что значит -- за мужа?
   Он. Убила.
   Я. Ты своего отца помнишь?
   Он. Не помню. Я незаконный. Меня мамка на Каре родила.
   Со мною на амурском пароходе ехал на Сахалин арестант в ножных кандалах, убивший свою жену. При нем находилась дочь, девочка лет шести, сиротка. Я замечал; когда отец с верхней палубы спускался вниз, где был ватерклозет, за ним шли конвойный и дочь; пока тот сидел в ватерклозете, солдат с ружьем и девочка стояли у двери. Когда арестант, возвращаясь назад, взбирался вверх по лестнице, за ним карабкалась девочка и держалась за его кандалы. Ночью девочка спала в одной куче с арестантами и солдатами.
   Помнится, был я на Сахалине на похоронах. Хоронили жену поселенца, уехавшего в Николаевск. Около вырытой могилы стояли четыре каторжных носильщика -- ex officio {по обязанности (лат.).}, я и казначей в качестве Гамлета и Горацио, бродивших по кладбищу, черкес -- жилец покойницы -- от нечего делать, и баба каторжная; эта была тут из жалости: привела двух детей покойницы -- одного грудного и другого Алешку, мальчика лет 4 в бабьей кофте и в синих штанах с яркими латками на коленях. Холодно, сыро, в могиле вода, каторжные смеются... Видно море. Алешка с любопытством смотрит в могилу; хочет вытереть озябший нос, но мешают длинные рукава кофты. Когда закапывают могилу, я его спрашиваю:
   -- Алешка, где мать?
   Он машет рукой, как проигравшийся помещик, смеется и говорит:
   -- Закопали!
   Каторжные смеются; черкес обращается к нам и спрашивает, куда ему девать детей -- он не обязан их кормить.
   Инфекционных болезней я не встречал на Сахалине, врожденного сифилиса очень мало, но видел я слепых детей, грязных, покрытых сыпями,-- все такие болезни, которые свидетельствуют о забросе.
   Решать детского вопроса, конечно, я не буду2, Я не знаю, что нужно делать. Но мне кажется, что благотворительностью и остатками от тюремных и иных сумм тут ничего не поделаешь; по-моему, ставить важное в зависимость от благотворительности, которая в России носит случайный характер, и от остатков, которых никогда не бывает,-- вредно. Я предпочел бы государственное казначейство.
   Мой московский адрес: Малая Дмитровка, д. Фирганг.
   Позвольте мне поблагодарить Вас за радушие и за обещание побывать у меня и пребыть искренно уважающим и преданным.

А. Чехов.

  
   "Русская мысль", 1906, No 11, с. 94--95; Акад., т. 4, С. 167--169.
   1 В письме от 20 января 1891 г. А. Ф. Кони благодарил Чехова за его визит и просил сообщить ему московский адрес.
   2 Сведения о положении сахалинских детей были включены Чеховым в книгу "Остров Сахалин", гл. XVII и XIX.
  

А. Ф. КОНИ -- ЧЕХОВУ

  
   7 ноября 1896 г. Петербург
  

Многоуважаемый Антон Павлович,

   Вас, быть может, удивит мое письмо, но я, несмотря на то что утопаю в работе, не могу отказаться от желания написать Вам по поводу Вашей "Чайки"1, которую я, наконец, удосужился видеть. Я слышал (от Савиной), что отношение публики к этой пьесе Вас очень огорчило... Позвольте же одному из этой публики,-- быть может, профану в литературе и драматическом искусстве,-- но знакомому с жизнью по своей служебной практике,-- сказать Вам, что он благодарит Вас за глубокое наслаждение, данное ему Вашею пьесою. "Чайка" -- произведение, выходящее из ряда по своему замыслу, по новизне мыслей, по вдумчивой наблюдательности над житейскими положениями. Это сама жизнь на сцене, с ее трагическими союзами, красноречивым бездумьем и молчаливыми страданиями,-- жизнь обыденная, всем доступная и почти никем не понимаемая в ее внутренней жестокой иронии, -- жизнь до того доступная и близкая нам, что подчас забываешь, что сидишь в театре, и способен сам принять участие в происходящей пред тобою беседе. И как хорош конец! как верно житейски то, что не она, чайка, лишает себя жизни (что непременно заставил бы ее сделать заурядный драматург, бьющий на слезливость публики), а молодой человек, который живет в отвлеченном будущем и "ничего не понимает", зачем и к чему все кругом происходит. И то, что пьеса прерывается внезапно, оставляя зрителя самого дорисовывать себе будущее -- тусклое, вялое и неопределенное,-- мне очень нравится. Так кончаются или, лучше сказать, обрываются эпические произведения.-- Я не говорю об исполнении, в котором чудесна Комиссаржевская, а Сазонов и Писарев, как мне кажется, не поняли своих ролей и играют не тех, кого Вы хотели изобразить.
   Вы, быть может, все-таки удивленно пожмете плечами. Какое Вам дело до моего мнения -- и зачем я все это пишу. А вот зачем: я люблю Вас за те минуты душевных движений, которые мне доставили и доставляют Ваши сочинения -- и хочу издалека и наудачу сказать Вам слово сочувствия, быть может Вам вовсе и ненужное.

Преданный Вам А. Кони.

  
   Печатается по автографу (ЦГАЛИ).
   1 Из отправленной в тот же день Чехову короткой записки видно, что с письмом о "Чайке" Кони очень торопился и писал его "сидя в заседании" (ГБЛ).
  

ЧЕХОВ -- А. Ф. КОНИ

  
   11 ноября 1896 г. Мелихово
  

Лонасня, Моск. губ. 96 11/XI.

   Многоуважаемый Анатолий Федорович, Вы не можете себе представить, как обрадовало меня Ваше письмо. Я видел из зрительной залы только два первых акта своей пьесы, потом сидел за кулисами и все время чувствовал, что "Чайка" проваливается. После спектакля, ночью и на другой день, меня уверяли, что я вывел одних идиотов, что пьеса моя в сценическом отношении неуклюжа, что она неумна, непонятна, даже бессмысленна и проч. и проч. Можете вообразить мое положение -- это был провал, какой мне даже не снился! Мне было совестно, досадно, и я уехал из Петербурга, полный всяких сомнений. Я думал, что если я написал и поставил пьесу, изобилующую, очевидно, чудовищными недостатками, то я утерял всякую чуткость, и что, значит, моя машинка испортилась вконец. Когда я был уже дома, мне писали из Петербурга, что 2-е и 3-е представление имели успех; пришло несколько писем, с подписями и анонимных, в которых хвалили пьесу и бранили рецензентов, я читал с удовольствием, но все же мне было и совестно и досадно, и сама собою лезла в голову мысль, что если добрые люди находят нужным утешать меня, то, значит, дела мои плохи. Но Ваше письмо подействовало на меня самым решительным образом. И Вас знаю уже давно, глубоко уважаю Вас и верю Вам больше, чем всем критикам, взятым вместе,-- Вы это чувствовали, когда писали Ваше письмо, и оттого оно так прекрасно и убедительно. Я теперь покоен и вспоминаю о пьесе и спектакле уже без отвращения.
   Комиссаржевская чудесная актриса. На одной из репетиций многие, глядя на нее, плакали и говорили, что в настоящее время в России это лучшая актриса; на спектакле же и она поддалась общему настроению, враждебному моей "Чайке", и как будто оробела, спала с голоса. Наша пресса относится к ней холодно, не по заслугам, и мне ее жаль.
   Позвольте поблагодарить Вас за письмо от всей души. Верьте, что чувства, побуждавшие Вас написать мне его, я ценю дороже, чем могу выразить это на словах, а участие, которое Вы в конце Вашего письма называете "ненужным", я никогда, никогда не забуду, что бы ни произошло1.
   Искренно Вас уважающий и преданный

А. Чехов.

  
   "Русская мысль", 1906, No 11, с. 96; Акад., т. 6, с. 223--224.
   1 Одновременно с этим письмом Чехов послал А. Ф. Кони сборник "Повести и рассказы. Соч. Антона Чехова" (М., 1894), с дарственной надписью: "Глубокоуважаемому Анатолию Федоровичу Кони от благодарного автора, 96, 11.XI, А. Чехов" (Акад., т. 12, с. 174).
  

А. Ф. КОНИ -- ЧЕХОВУ

  
   24 ноября 1900 г. Петербург
  

1900. XI. 24.

Невский. 100.

Многоуважаемый Антон Павлович,

   Сейчас (6 ч. вечера) получил я от А. С. Суворина Ваше любезное письмо вместе с горестным известием о кончине милого, доброго А. П. Коломнина, которого я искренно любил.-- Спешу исполнить Ваше желание, надеясь, что письмо Вас еще застанет в Москве. Как нарочно -- у меня осталась лишь одна карточка, негатив которой погиб при пожаре фотографии Шапиро.
   Радуюсь получить от Вас весточку. Так иногда тревожат слухи о Вашем здоровье...
   Нужно ли говорить Вам, что я читал и перечитывал "В овраге" с восхищеньем? Мне кажется, что это лучше всего, что Вы написали, что это -- одно из глубочайших произведений русской литературы. Как бы хотелось мне когда-нибудь повидаться с Вами на свободе, вдали от суеты -- и наговориться "всласть"...

Искренно Вам преданный А. Кони.

  
   Я Вам послал в прошлом году отдельные оттиски моих статей о Горбунове. Надеюсь -- они дошли до Вас.
   Как Вы счастливы, что в Вашем распоряжении (т. е. к Вашим услугам) такой театр, как Художественный Общедоступный. Проезжая из Тамбовской губернии через Москву -- я был просто поражен Алексеевым в "Докторе Штокмане". Если Вы его увидите -- не откажитесь передать ему мою дань удивления. Для того, чтобы из такой ходульной фигуры сделать живого, глубоко понятного человека -- нужен не только талант, а то, что Достоевский назвал бы "проникновенностью".
  
   Акад., т. 9, с. 426 (частично). Печатается по автографу (ГБЛ).
  

ЧЕХОВ -- А. Ф. КОНИ

  
   12 июня 1901 г. Аксеново
  

12 июня 1901.

Аксеново, Уфимск. г.

   В самом деле, многоуважаемый Анатолий Федорович, Ваша фотография, которую я только что получил, очень похожа, это одна из удачнейших. Сердечное Вам спасибо и за фотографию, и за поздравление с женитьбой, и вообще за то, что вспомнили и прислали письмо. Здесь, на кумысе, скука ужасающая, газеты все старые, вроде прошлогодних, публика неинтересная, кругом башкиры, и если бы не природа, не рыбная ловля и не письма, то я, вероятно, бежал бы отсюда.
   В последнее время в Ялте я сильно покашливал и, вероятно, лихорадил. В Москве доктор Щуровский -- очень хороший врач -- нашел у меня значительные ухудшения; прежде у меня было притупление только в верхушках легких, теперь же оно спереди ниже ключицы, а сзади захватывает верхнюю половину лопатки. Это немножко смутило меня, я поскорее женился и поехал на кумыс, Теперь мне хорошо, прибавился на 8 фунтов -- только не знаю от чего, от кумыса или от женитьбы. Кашель почти прекратился.
   Ольга шлет Вам привет и сердечно благодарит.
   В будущем году, пожалуйста, посмотрите ее в "Чайке" (которая пойдет в Петербурге) -- там она очень хороша, как мне кажется.
   От всей души желаю Вам здоровья и всего, всего хорошего.

Искренно преданный

А. Чехов.

  
   "Русская мысль", 1908, No 11, с. 97; Акад., т. 10, с. 43--44.
  
Оценка: 4.73*15  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru