Чарская Лидия Алексеевна
Некрасивая

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 5.71*14  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Записки Ло

  

Лидия Чарская

Некрасивая

Записки Ло

Глава I

Неожиданная новость.

  
   -- Ло, дитя мое, я должна побеседовать с вами.
   Бабушка постоянно говорит мне "вы" и называет меня Ло, хотя зовут меня просто Елизаветой и я представляю из себя маленькую четырнадцатилетнюю особу, занимающую скромное место на скамье среднего отделения пансиона madame Рабе.
   Бабушка любит говорить "вы" всем без исключения, и называть людей и все живущее и мыслящее коротенькими, односложными именами. Так компаньонку свою Зинаиду Петровну бабушка называет Зи, комнатную болонку Нитуш -- Ни, а меня, ее сироту-внучку, дочь ее давно умершего любимца-сына -- Ло, как уже сказано выше.
   При первом же звуке хорошо знакомого голоса, я вздрогнула и покраснела: это случалось со мной постоянно, когда бабушка приглашала меня "побеседовать" с ней. Как ни стыдно сознаться в этом, но я должна сказать, что не люблю матери моего отца, даже больше того, боюсь ее.
   На меня самым подавляющим образом действует ее высокая, еще очень стройная фигура, всегда одинаково стянутая в серое шелковое платье гладкого строгого фасона, ее красивое тонкое лицо, без малейшей улыбки под высоко и искусно зачесанными седыми волосами, ее серые, ясные, холодные глаза, которые, как кажется, видят насквозь всю вашу душу. Ее голос всегда так ровен и спокоен, ее движения плавны и рассчитаны, все в ней так прекрасно, сдержанно и полно достоинства, достоинства королевы, снисходительно относящейся к своим подданным. И вот это-то самое великолепное снисхождение к другим, которым веет от всего существа бабушки, это-то главным образом и подавляет меня. О, какой маленькой, безобразной и ничтожной кажусь я сама в сравнении с ней! Я уже заранее знаю, что стоит мне подойти к бабушке, как серые холодные глаза ее в один миг оглядят меня с головы до ног, до малейшей подробности и наверное отыщут, что-либо некорректное, в моей внешности или в моем костюме. И хотя я не слышала от моей бабушки еще никогда ни одного резкого слова за все время моего пребывания у нее в доме, не говоря уже о том, что она ни разу не наказала меня, не поставила в угол, не оставила без сладкого за обедом, я предпочла бы получить какое угодно наказание или выговор в самой резкой форме, нежели чувствовать на себе этот пронизывающий ледяным холодом бабушкин взгляд. И сейчас, услыша ее призыв, я машинально провела рукой по волосам и кинула мельком быстрый, трепетный взгляд в зеркало, прежде нежели войти в нашу синюю гостиную, где в обществе Зи и Ни бабушка проводит за вязанием шелкового филе (Филе (здесь) - техника вязания кружев), большую часть своего времени. Услужливое стекло тотчас же отразило мою нескладную, высокую, угловатую фигуру с выдающимися лопатками и сутуловатой спиной (о, эта сутуловатая спина, испортившая, должно быть, не мало крови моей бабушке!) мое изжелта-бледное лицо с черными тусклыми глазами, всегда одинаково печальными и унылыми, и мой безобразно толстый нос и припухлые, как у негритянки губы, и черные же косы до пояса, густые и блестящие, единственное богатство всей моей некрасивой, почти отталкивающей особы.
   Вот она я -- Ло, "une petite nХgresse" (маленькая негретянка), как прозвала меня одна из светских приятельниц моей бабушки, когда я была еще совсем маленькой, четырехлетней девчуркой. Я помню отлично, как та же приятельница, чтобы смягчить хоть отчасти свой приговор, добавила тогда же, не замечая моего присутствия в комнате:
   -- Не могу себе представить, ma chХre Lise (моя дорогая Лиза), как мог быть у вашего сына, красавца Арсения, такой ужасно некрасивый ребенок! Впрочем, надо надеяться, что Ло похорошеет с годами.
   На что, я помню это отлично, бабушка, не заметив в свою очередь меня, отвечала своим ровным, никогда не знающим никакого трепета, голосом:
   -- Что делать, chХre Marie! (дорогая Мария!) Это -- судьба! Будем надеяться, что ребенок окажется мягким, приветливым и веселым, по крайней мере!
   Увы! Я не оказалась ни мягким, ни приветливым и ни веселым, о, отнюдь, ни веселым существом! И это тоже судьба! Она создала меня печальной и унылой дурнушкой и я не виновата в этом.
   Но прочь, однако, все мои воспоминания и размышления: они неуместны сейчас, милая Ло! Ступайте же к вашей бабушке, чтобы услышать то, о чем она собирается беседовать с вами.
   И еще раз пригладив наскоро мои мягкие как лен, волнистые волосы, я поспешила в синюю гостиную...
   Бабушка сидела там на своем обычном месте, в глубоком удобном кресле, выпрямив свою и без того слишком прямую фигуру и вязала неизбежное филе. На кресле рядом с ней безмятежно дремала белая, как большой пушистый комок ваты, болонка, а Зи находилась против бабушки, на мягком пуфе, худая, длинная, с желтым морщинистым лицом, с зеленоватыми, беспокойными, бегающими постоянно глазами и со сладкой улыбочкой на тонких губах.
   Зи читала вслух что-то из крошечного томика, по-французски. Когда я вошла, чтение прекратилось разом. Бабушка вскинула на меня глазами и подробно осмотрев меня, по своему обыкновению, проговорила спокойным и ровным, как всегда голосом.
   -- Ло, милая моя, вас ожидает в самом недалеком будущем крупная перемена. Садитесь сюда и слушайте внимательно, что я вам буду говорить.
   Я исполнила ее приказание, опустилась на ближайший к ее креслу стул и, сложив руки на коленях, приготовилась слушать.
   Новая пауза и новый взгляд со стороны бабушки, еще более испытующий и проницательный, нежели первый. Затем легкий, едва слышный вздох и она заговорила, перебирая крючком тонкое вязанье:
   -- Милая Ло. Мои дела складываются сейчас самым непредвиденным образом. Мое здоровье ухудшилось за последнее время и врачи советуют мне ради восстановления сил провести этот год заграницей. Я должна буду уехать туда в непродолжительном времени. Оставить вас одну, даже на руках такого верного, испытанного человека, как уважаемая Зи, я не могу, слишком большая ответственность ляжет на мою и на ее душу, а потому я решила перевести вас из пансиона madame Рабе в закрытое учебное заведение, то есть в институт, где вы и окончите оставшиеся вам три года вашего ученья.
   Этой совсем уже неожиданной для меня фразой и закончилась плавная, прекрасно обдуманная речь бабушки. Ее серые глаза, оторвавшиеся было от работы, снова вернулись к ней и я могла вздохнуть свободно, не чувствуя больше на себе их проницательного взгляда, казалось видевшего меня насквозь.
   Институт!
   Так вот оно что! Так вот о чем понадобилось беседовать со мной бабушке! Институт! Новая непредвиденная мной жизнь, новые люди, новые места! Прощай, милая знакомая обстановка пансиона, прощайте славные, добрые товарки-девочки! Мало кто понимал меня там, но те немногие, успевшие узнать сложную, угрюмую, одинокую душу дурнушки Ло, те все-таки любили меня хоть самую малость. А те незнакомые, чужие мне девочки-институтки, будут ли они также добры и снисходительны ко мне! И что ждет меня там, в новой обстановке, в серых, угрюмых стенах закрытого, строгого учебного заведения, Бог знает.
   Вся охваченная моими мыслями, я, как сквозь сон слышала продолжение плавной речи бабушки, все еще относившейся к моей особе.
   -- Я уже подала прошение, Ло, о зачислении вас в N-ский институт. Там есть свободная вакансия в третьем классе. И лишь только придет бумага, я отвезу вас туда. Вы так недурно учились в пансионе, что наверное выдержите экзамены и по институтской программе. Во всяком случае, я не уеду заграницу до тех пор, пока вы не привыкнете немного к новой для вас обстановке. Умейте ценить это, дорогая моя,
   -- О, я ценю это, бабушка! -- нашла я в себе силы ответить и смущенно покраснела до корней волос.
   -- Наш разговор окончен. Вы можете идти, Ло, приготовлять ваши уроки, -- милостиво кивнув мне головой, произнесла бабушка.
   Я поспешно встала со своего места, поцеловала ее руку и направилась уже было к двери, как неожиданно ее голос остановил меня снова.
   -- Я надеюсь, Ло, -- проговорил этот голос, отчеканивая по своему обыкновению каждый слог каждого слова, -- я надеюсь, что вами останутся довольны и в институте, как были довольны в пансионе madame Рабе, -- вы позаботитесь об этом, не правда ли? И потом ни на минуту вы не должны забывать вашего происхождения, Ло, вы -- графиня Елизавета Гродская, дочь вашего отца и моя внучка! Помните это!
   Голос бабушки звучал так торжественно, заканчивая эту фразу. Я, красная, смущенная, пролепетала что-то, чего не помню сейчас и поспешила скрыться за тяжелой плюшевой портьерой синей гостиной...
  

Глава II

Ло делается институткой.

  
   -- Позвольте мне, chХre madame, представить вам мою внучку. Надеюсь, девочка привыкнет скоро к вашему уважаемому учебному заведению и вы не найдете повода быть недовольной ею.
   Всю эту маленькую тираду бабушка произнесла в то время пока рука ее пожимала худенькую бледную руку маленькой, тоненькой и чрезвычайно изящной дамы, пожилых лет, с заметной проседью в гладко причесанных волосах, с усталым, бледным, продолговатым лицом и умными, зоркими глазами.
   -- Я надеюсь, дорогая графиня, что ваша внучка будет чувствовать себя прекрасно в нашем муравейнике. Ведь она уже почти взрослая барышня. Сколько вам лет, дитя мое? -- обратилась ко мне худенькая дама, оказавшаяся Александрой Антоновной Вязьминой, начальницей N-ского института.
   -- Четырнадцать! -- отвечала я тихо, мучительно краснея по привычке под взором пристально обращенной на меня пары глаз.
   -- Только-то! А мне казалось, что вы несколько старше, -- мягко произнесла она, протягивая руку и проводя ею по моим густым, тщательно причесанным волосам.
   Увы! Это было так обычно для меня, что всем я казалась много старше моих четырнадцати лет! Ведь я была высока, как вешалка, старообразна и дурна при этом! Боже мой, как дурна и безобразна была бедная Ло!
   Должно быть, мысли бродившие у меня в голове, отражались на лице моем черной тенью, потому что начальнице как будто сделалось жаль меня и положив мне на плечи свои маленькие аристократические руки с тонкими, длинными пальцами усыпанными перстнями, она проговорила еще мягче и ласковее, нежно наклоняясь ко мне:
   -- О, мы будем хорошо учиться! Я не сомневаюсь в этом! эИ крепко поцеловала меня в лоб своими добрыми розовыми губами, прежде нежели я могла ответить ей на ее слова.
   -- Ну, графиня, проститесь с вашей внучкой. Я отведу ее в класс. А вас попрошу приехать в ближайший приемный день навестить девочку! Проститесь и вы с вашей бабушкой, дитя мое.
   И Александра Антоновна слегка толкнула меня по направлению той, перед кем я беспричинно трепетала все долгие годы моего детства.
   -- До свидания, Ло. Учитесь хорошо, будьте прилежны, и помните каждую минуту, что ваши покойные родители наблюдают за вами оттуда, с небес, -- проговорила торжественно бабушка, поднимая указательный палец и глаза к расписному потолку комнаты, в которой госпожа Вязьмина принимала нас.
   Потом она перекрестила меня, поцеловала в голову и, еще раз пожав руку начальнице, шурша длинным треном шелкового платья, скрылась за дверью.
   С того самого дня, в который мне суждено было узнать неожиданную новость о моем поступлении в N-ский институт прошло уже два месяца слишком.
   Много было перипетий и сутолоки в эти два последние месяца моей обычно однообразной и небогатой событиями жизни. Получение ответной бумаги из канцелярии института с заявлением о моем приеме, сборы и прощание с пансионом Рабе, где все-таки были у меня, если не друзья и подруги, то умевшие привязаться ко мне за четыре года, совместного учения милые товарки-девочки... Мой альбом наполнился их карточками, моя тетрадка-дневник стихами моих бывших одноклассниц, а в моих ушах до самого дня выхода из пансиона то и дело звенели ласковые фразы бывших соучениц:
   -- Смотри же, Ло, не забывай нас в новой обстановке!
   -- Не мудрено и забыть среди новых друзей. Ведь теперь она уже не пансионерка больше, а "белая пелеринка", институтка, затворница!
   -- Слушай, Ло, старый друг куда лучше двух новых, говорит русская пословица! -- между двумя поцелуями, шептала мне Катя Зварина, моя соседка по классу. -- А мы будем тебя помнить! -- прибавляла она -- ты такая честная, правдивая, добрая!
   Милая Катя! Она сама была всегда правдивая, честная, добрая и поэтому все казались ей таковыми.
   Мне еще долго-долго будет грезиться наяву ее миловидное личико, утонувшее в ореоле белокурых кудрей и веселые ласковые глазки!
   Милая Катя! Она была права, однако, говоря так обо мне. Единственным моим достоинством является мое полное незнание лжи, полное неуменье лгать, говорить неправду... За то меня и любили в пансионе, не смотря на мое безобразное лицо и наружность негритянки.
   Что-то будет теперь? Найду ли я здесь то, что оставила там в моем недалеком прошлом?
   Эта мысль и сейчас неотлучно теснилась в моей голове, пока я поднималась обок с моей новой начальницей по широкой каменной лестнице во второй этаж.
   Еще далеко не достигнув ее верхних ступенек, я услышала разом залившийся оглушительным резким звоном колокольчик. За ним хлопнула где-то дверь в отдалении... Другая, третья, и в один миг все здание института наполнилось необычайным шумом, гамом и каким-то словно пчелиным жужжаньем или веселым пением шмелей.
   -- Урок кончился. Началась перемена, -- пояснила мне моя спутница на ходу, -- это очень хорошо, что началась перемена, потому что вы успеете до следующего урока познакомиться с вашими новыми подругами, -- с ободряющей улыбкой присовокупила она.
   Между тем, мы миновали лестницу и очутились за стеклянной дверью в длинном коридоре. Целое море голов, темных и светлых, целое море движущегося зеленого камлота и белого коленкора (Институтские платья шились из зеленого камлота (плотной шерстяной ткани), а передники, рукавчики и пелеринки - из белого полотна или коленкора) заволновалось вокруг нас, моей спутницы и меня.
   -- Madame la supХrieure (госпожа начальница!) -- полетела по коридору крылатая фраза и вмиг смолкло пчелиное жужжанье и шмелиный звон. Живые волны, перекатывавшиеся с одного конца коридора на другой, остановились. Девочки большие и маленькие быстро строились в шеренги и низко мерно приседали стройными рядами, произнося одну и туже фразу на разные голоса. -- Madame la supХrieure, nous avons l'honneur de vons salute! (Имеем честь приветствовать вас, госпожа начальница!)
   Александра Антоновна приветливо кивала головой направо и налево, в тоже время не переставая ни на минуту зорко всматриваться в окружающие ее юные лица и фигуры воспитанниц.
   -- Новенькая! Новенькая! Александра Антоновна привела новенькую! -- в тот же миг сдержанным говорком зашумело кругом.
   Под этот легкий говорок, на каждом шагу встречая новые группы воспитанниц по пути, низко приседавших перед начальницей и приветствовавших ее одной и той же французской фразой, мы проследовали с ней на дальний конец коридора, где над стеклянной дверью была прибита черная доска с надписью "ІІІ-й класс".
   Из класса вышла дама небольшого роста, полная, в синем платье и в наколке на гладко причесанных седых волосах.
   -- Madame Roger, en voila une nouvelle Хleve pour vous! (Госпожа Роже, вот вам новая воспитанница) -- протягивая руку даме в синем, произнесла начальница.
   Та почтительно пожала ее пальцы и ласково улыбнувшись мне полными добродушными губами, проговорила на том чистейшем французском языке, на котором говорят только чистокровные парижанки.
   -- EnchantХe de vous voire petite, vous Йtes la jeune comptesse Grodsky? N'est-ce pas? Y'espere nous serous bons amis, n'ests-ce pas,chХre? (В восторге вас видеть, малютка, вы молоденькая графиня Гродская? Надеюсь что мы будем друзьями?)
   Потом она широко раскрыла дверь класса и крикнув в пространство коридора:
   -- Mesdames les troisiХmes! Rentrez vite! Madame la supХrieure, a vous parler! (Третьи, входите скорее, госпожа начальница желает говорить с вами).
   И быстро как в сказке, в пустой за секунду до этого класс, где мы стояли с моей спутницей, хлынула волной целая толпа девочек возрастом приблизительно от четырнадцати до шестнадцати лет.
   -- Новенькая! Новенькая! -- точно деревья в лесу зашелестели умышленно подавленным шепотом голоса моих будущих одноклассниц.
   -- Mesdemoiselles! Я привела вам новую подругу. Надеюсь, вы обойдетесь с ней дружески и любезно. Не будете обижать ее и приложите все старания, чтобы она, как можно скорее привыкла к вам и ко всем правилам нашей институтской жизни. Ее зовут графиня Елизавета Гродская. Подружитесь с ней, приласкайте ее! -- произнесла своим мягким голосом начальница чуть-чуть выдвигая меня вперед.
   -- Графиня! -- чуть слышным звуком повторило эхо нескольких голосов сразу.
   -- А вы, дитя мое, постарайтесь привыкнуть к нам поскорее! -- обратилась Александра Антоновна ко мне целуя меня в лоб. Потом, пожав руку madame Роже, и кивнув головой на прощальное приветствие девочек, она вышла из класса.
  

Глава III

Первые тернии.

  
   -- Как ваше имя?
   -- Вы графиня? Или мне послышалось только?
   -- Вы русская?
   -- Может быть вы негритянка!
   -- Mais oui, elle est nИg­resse, mesdames! (Hy да она, негритянка, девочки).
   -- Вы похожи на нашу Аннибал! На африканку нашу. Где африканка? Позовите Аннибал!
   -- Бедная Римма, ей не польстили!
   -- Тише, Незабудка! Новенькая ведь не глухая! Она слышит твои слова!
   -- Без замечаний, Остранская! Не будь классной дамой! Тебе это рано еще. Ты не старая дева!
   -- Но ты не умеешь вести себя!
   О, как я хотела бы, как искренно хотела бы оглохнуть в эту минуту, чтобы не слышать всего того, что пчелиным роем звучало над моей злополучной головой. Около трех десятков девочек окружали меня, забрасывая вопросами, на которые я едва успевала отвечать.
   Голубые, синие, серые, карие и черные глаза впивались мне в лицо с самым бесцеремонным любопытством. Глаза, разглядывавшие меня с такой настойчивостью с таким красноречивым удивлением, что хотелось сквозь землю провалиться в этот миг. О, как я краснела, и смущалась под этими перекрестными взглядами, пронзавшими меня, казалось, насквозь! Через какие-нибудь пять минут все лицо мое стало красно, как кумач отчего сделалось еще безобразнее и непригляднее. Мои ресницы вздрагивали и трепетали, боясь выронить слезы смущения и стыда, застилавшие мне глаза серым туманом.
   Мне казалось, что все эти юные более или менее миловидные девочки ужасаются моему уродству, моему мясистому широкому сплющенному носу, моим толстым припухлым губам.
   А маленькие мучительницы, как бы не замечая моего волнения, подступали ко мне все ближе и ближе, закидывая меня все новыми и новыми вопросами, которым не предвиделось конца. Итак как я все еще продолжала молчать, стоя по-прежнему с опущенными глазами. Одна из зелено-белых фигурок выдвинулась вперед, встала передо мной и проговорила голосом, исполненным вызова и насмешки:
   -- Что же вы не удостаиваете нас ответом? Или вы слишком ничтожным считаете для себя вступать в разговоры с нами простыми смертными, госпожа сиятельная графиня?
   Этот голос звонкий и резкий в одно и тоже время, привлек мое внимание и заставил поднять на говорившую затуманенные глаза. Передо мной стояла девочка маленького роста, худенькая до прозрачности, с нежной сквозящей голубыми жилками кожей с бледными же губками, с огромными голубыми глазами, полными затаенной насмешки и задора, глазами прекрасными, не смотря на это и походившими своим цветом на прелестный голубой болотный цветок. Благодаря этим глазам Олю Звереву и называли, как я узнала впоследствии, Незабудкой, кличка полученная ею с самого младшего класса среди подруг.
   Лишь только голубоглазая и белокурая девочка произнесла свою фразу, целый поток замечаний, шиканья и укоров полился на нее.
   -- Перестань, Зверева. Как тебе не стыдно! Не думаешь ли ты "нападать" на новенькую, как какая-нибудь седьмушка. Стыдись, Незабудка! Мы выросли для этих глупостей! Не остроумно, душка уверяю тебя!
   -- Но почему же она важничает и не хочет нам отвечать! -- неожиданно вспыхнув, закипятилась Оля.
   -- Да! Да! Почему вы не желаете нам отвечать? -- зазвенело, зазвучало, и зашумело вокруг меня на разные голоса.
   Почему я не могла им отвечать?
   Мое лицо все гуще и гуще покрывалось краской, глаза все наполнялись слезами, a по губам то и дело пробегала судорожная гримаса удерживавшая меня от слез. Я чувствовала, что еще один вопрос, один недоброжелательный взгляд и я разревусь сейчас, как самый маленький и беспомощный ребенок. Мне было мучительно стыдно и своего безобразного лица и своего графского титула и всех этих новых незнакомых мне сверстниц, рассматривавших меня, как вещь своими зоркими, беззастенчивыми глазами. О, как я была бы счастлива, если б нашла в себе силы крикнуть сейчас: "Вы ошибаетесь все, уверяю вас, вы неправы! Не правы! Я не горжусь и не важничаю, я просто сгораю от стыда. Я слишком застенчива, слишком стесняюсь моего гадкого некрасивого лица, моего угловатого вида, всей моей внешности негритянки, моей нелюдимости и угрюмости, наконец!"
   Однако, я не могла им крикнуть всего этого. Я чувствовала, что один только звук, одно только слово и слезы хлынут...
   Потянулась убийственная для меня минута молчания... Вопросов со стороны девочек не слышалось больше. Только неугомонная насмешница Зверева-Незабудка, по-прежнему стояла предо мной, мурлыкая себе под нос нараспев:
   Она была горда...
   Ох, как горда!
   Она была прекрасна!
   О, как прекрасна!
   Как... графиня!
   Еще немного и я бы разрыдалась навзрыд. Насмешка, этой тоненькой голубоглазки девочки жалила остро в самое сердце и положительно сводила меня с ума!
   Слезы уже клокотали в моем горле, сжимали его и душили меня. И вдруг неожиданно новый голос, громкий и сильный как у мальчика, заставил меня сразу поднять опущенную на грудь голову и взглянуть вперед. Высокая, полная, смуглая девочка, с простодушным, скорее некрасивым нежели хорошеньким, лицом с очень смуглой оливкового цвета кожей, с румяными, алыми как кровь припухлыми губками и черными, огромными, блестящими, как два острые клинка, глазами под сросшеюся густой полоской бровей, с беспорядочно падающими на лоб смоляными кудрями мелко вившимися барашком, -- вот что представилось моим изумленным глазам.
   Такой институтки я не ожидала встретить. Все в ней, начиная с ее широкоплечей высокой и коренастой, с размашистыми манерами, фигуры и кончая большими смуглыми далеко не первой чистоты руками, казалось далеким и чуждым вычурному хорошо дисциплинированному строю институтской жизни. Белая пелеринка, съехавшая на спину, едва держалась на тонких завязках, "на честном слове", по выражению институток, которое я узнала впоследствии, обнажая смуглое и сильное плечо. Черные как y негритянки кудри беспорядочной волной спускались на шею и грудь. На белом переднике двумя огромными кляксами выделялись два чернильных пятна. Один полотняный рукавчик свалился с руки и болтался замусоленной тряпкой y кисти. Румяные губы были широко раскрыты и сквозь их алые, как кровь, полоски, белелся сверкающими миндалинами, ослепительный ряд красивых, ровных зубов.
   В ней не было ничего русского, в этой странной девочке, живой, как ртуть, порывистой, как молодая дикая лошадь.
   -- Ага! Новенькая! Господи, какая уродка! -- крикнул тот же звонко-сильный, далеко не женственный голос и два глаза-клинка так и впились в меня. Глаза эти со жгучим любопытством рассматривали меня, в то время как оливковое лицо и ало-пурпурные губы улыбались весело и простодушно. И нельзя было обидеться на эти милые глаза-кинжальчики, ни на эти добрые губы, ни на чистосердечно вырвавшееся из них слово "уродка". Действительно, я же была такова и не могла казаться иной!
   Однако, окружающие меня девочки не разделяли моего взгляда, очевидно. То что можно было, по их мнению, скрыть под покровом насмешки, нельзя было ни коим образом высказывать так открыто в лицо. Бледненькая Незабудка с саркастической улыбкой покачала своей белокурой головой и произнесла с укором, обращаясь к оливковой девочке:
   -- Ай-ай-ай и тебе не стыдно, Аннибал! Надо уметь как можно лучше прятать свои впечатления, милая Римма!
   -- Ну что ты там болтаешь за глупости, Зверева! -- захохотала веселым беспричинным смехом курчавая Римма, сверкая крупными жемчужинами своих ослепительных зубов. Не думаешь ли ты, что новенькая чувствует себя ужасно красивой?
   И она снова захохотала во все горло, не переставая смотреть на меня.
   Смущение овладело остальными девочками. Казалось, моя подавленность передавалась им. Они почувствовали себя неловко. Одна только "Африканка" по-прежнему, со свойственной ей бесцеремонностью продолжала разглядывать меня. Потом, не удовольствовавшись одним созерцанием очевидно, она взяла в обе руки мою тяжелую толстую косу и взвешивая ее на ладони, сверкая при этом черными, как ночь глазами повторяла с восхищением, оглядываясь на подруг:
   -- Ага! Какова! Нет, коса-то какова! Сама некрасивая, а волосы то, волосы, целое богатство. Тысячу рублей такая коса стоит. Как Бог свят, стоит.
   И, окончательно придя в восторг, она, помимо собственной воли, так сильно дернула меня за волосы, что я невольно вскрикнула. Натянувшиеся нервы не выдержали и опустившись на первую попавшуюся скамейку перед учебным столом, я залилась слезами.
   И не то что мне было так больно, что я не могла удержаться от слез, а просто все мое напряженное до сих пор состояние, должно было найти исход и вылиться слезами.
   -- Африканка! Римма! Как тебе не стыдно, глупая этакая! Готова чуть ли не драться, как мальчишка! Стыдись! -- послышались звонко шепчущие голоса и я услышала в тот же миг шелест платьев, разом отхлынувшей от меня толпы девочек. И почти одновременно на плечо мое легла чья-то маленькая ручка.
   -- Не плачьте, новенькая! Вытрите ваши слезы и не обращайте внимания на африканку. Она глупа, правда, но добра и дика и на нее за ее глупость положительно нельзя сердиться, -- услышала я плавно и спокойно журчащий, как лесной ручеек, голос. Невольно руки с платком упали на мои колени, я широко раскрыла заплаканные глаза и увидела перед собой незнакомую институтку, высокую, стройную, как пальмочка, красавицу собой, такую удивительную красавицу, какую встречала до сих пор разве только на картинах. У нее было тонкое личико, скорее бледное, без тени румянца, но той здоровой матово-желтоватой бледностью, которую можно было принять летом за легкий налет загара.
   Тонкий нос с горбинкой и гордые сомкнутые губы тонкие же, словно выведенные кисточкой брови чуть-чуть удивленно приподнятые над большими серыми холодными глазами, такими хрустально спокойными глазами, похожими на тихое северное озеро, своим ясным спокойствием и глубиной.
   Серые, как темная пыль или пепел волосы, тщательно причесанные на пробор, ложились двумя густыми пышными прядями по обе стороны красивого личика, переходя сзади в две длинные, но не толстые, до колен косы... Маленькие руки, маленькие уши и тонкая фигурка девочки говорила об аристократическом происхождении последней. И вся она казалась такой легкой, воздушной, прелестной и хрупкой на диво. Я смотрела на нее с невольным восклицанием, любуясь ею.
   -- Кто вы? -- невольно вырвалось y меня, когда ее серые, как тихая вода северного озера, глаза встретились с моими.
   -- Институтка. Белая пелеринка, какой и вы будете скоро, -- чуть пожимая плечами и без малейшей улыбки произнесла девочка. -- Меня зовут Диной Koлынцевой, a прозвище мое Фея. А как вас зовут?
   -- Ло! -- поторопилась я ответить, все еще не спуская с странной девочки восхищенного взгляда.
   -- Ло? -- удивленно приподняла она тонкие брови. -- Мне не нравится это имя. У вас должно быть другое... Ло можно называть пони, собачку, птицу, но не девочку. Так мне кажется по крайней мере. Ведь вы русская! Да?
   -- О, да! -- снова поспешила я ответить. -- Елизавета Гродская. Вот мое настоящее имя.
   -- Графиня?
   -- Да! -- краснея отвечала я, боясь, чтобы девочки нс услышали меня и не подняли на смех.
   -- Я знаю одну графиню Гродскую. Она стройная, красивая, седая и всегда ходит в сером шелковом платье -- роняла Дина своим металлическим и спокойным голоском.
   -- Это моя бабушка.
   -- Она бывала в доме моей тетки. Когда я буду писать домой, я упомяну в письме о моей встрече со внучкой графини, Елизаветой Гродской. А теперь ступайте за мной. Около меня есть свободное место. Madame Роже наверное посадит вас рядом со мной. Идемте же. И взяв меня за руку, красавица Фея, не слышно и легко ступая своими изящными ножками, повела меня к своему пюпитру и усадила подле себя.
   Едва только я успела опуститься на указанное мне место, как зазвенел звонок в коридоре, широко распахнулась дверь класса и в комнату вошел молодой человек в форменном вицмундире с бархатным воротником, с темной бородкой и такими же усами.
   -- Это monsieur Nidal, наш французский учитель, он будет экзаменовать вас сию минуту! -- успела шепнуть мне моя соседка, как француз усаживался на кафедру и расписывался в классном журнале.
   И как бы подтверждая ее слова m-eur Nigal, окинул глазами класс и остановив их на madame Роже, с которой обменялся при входе почтительным поклоном, спросил:
   -- Et bien madame, vous avez une nouvelle ИlevИ (У вас новая ученица)?
   -- Oui, monsieur (Да), -- поторопилась ответить классная дама и, кивнув пне головой, произнесла по моему адресу: Allez, vite, mon enfant. Mousieur Nidal aura la complaisanse de vous examiner! (Идите, дитя мое, господин Нидаль будет так любезен проэкзаменовать вас).
   Я быстро поднялась со своего места и направилась к кафедре.
   -- Как ваше имя -- спрашивает меня учитель по-французски.
   -- Гродская! -- отвечала я.
   -- Графиня Гродская! -- поправила меня внушительно со своего места madame Роже.
   -- Ее сиятельство графиня Гродская! -- зазвенел с ближайшей скамейки чей-то насмешливый голосок и мои глаза беспомощно метнувшиеся по классу встретились с голубыми дерзкими глазами Незабудки.
   Я вспыхнула до корней волос и потупила голову.
   -- М-lle Зверева. Я вас попрошу молчать! -- снова на чистейшем французском языке проговорил m-eur Nidal и его глаза сердито блеснули в сторону маленькой насмешницы. Потом он попросил меня прочесть одну из басен Лафонтена и пересказать ее своими словами. Я хорошо владела языками, французским, немецким и английским благодаря заботливости бабушки, окружавшей меня иностранными боннами и гувернантками до одиннадцати лет пока я не поступила в пансион Рабе. Чем дальше рассказывала я прочтенную басню, тем ласковее становилось лицо внимательно слушавшего меня учителя, а когда я окончила он даже слегка зааплодировал мне:
   -- Прекрасно! Прекрасно! У вас чудесный выговор, m-lle! -- произнес он по-французски и одобрительно кивнув мне головой, отпустил меня на место.
   -- Вы прекрасно говорите по-французски! -- встретила меня Фея и ее красивое личико обратилось ко мне, -- только вам надо отвыкнуть от скверной привычки краснеть и смущаться. А то девочки будут постоянно поднимать вас на смех. А это очень неприятно. Я видела, как француз поставил вам 12. Это очень хорошо! -- произнесла она со своим спокойным невозмутимым видом маленькой королевы.
   Я хотела ответить что-нибудь моей новой знакомой и подняла голову. В туже минуту маленький скомканный шарик ударил меня в лоб и упал на мою парту. Я вздрогнула и чуть не вскрикнула от неожиданности.
   -- Это верно записка от кого-нибудь из наших! -- шепнула мне Фея, -- прочтите ее скорее, а то madame Роже заметит еще и будет бранить.
   Я быстро схватила белый комочек, развернула его и прочла:
   "Новенькая, пожалуйста не сердись на меня. Ты плакала, я тебя обидела, но я не хотела, тебя обидеть!
   Я не хочу чтобы ты плакала! Я не нарочно, как Бог свят. Я очень глупая, оттого. Так говорит моя милая Диночка и все другие. Если ты не сердишься, то обернись назад, я сижу за тобой. Покамест прощай.
   Твоя глупая африканка Аннибал."
   Я не могла не улыбнуться, прочитав эту наивную записку, написанную крупными вкривь и вкось идущими буквами, с бесчисленными ошибками и четырьмя кляксами в виде непрошенных украшений на ней. Я обернулась назад и в тот же миг увидела оливковое лицо, сверкающие как морская пена великолепные зубы и танцующие, как живые черные вишни, обрызганные росой, глаза Аннибал. Все лицо девочки красноречиво выражало такую веселую и простодушную мольбу, в одно и тоже время, что я бы охотно расцеловала ее смуглую рожицу
   Поймав мой взгляд она радостно закивала своей курчавой головой и зашептала что-то, чего за дальностью расстояния не могла разобрать.
   -- М-lle Колынцева! -- прозвучал в эту минуту голос учителя -- voulez vous me repondie votre lecon? (Не угодно ли вам отвечать ваш урок?)
   Фея быстро и легко поднялась со своего места, слегка обдернула на себе белую пелеринку и легким шагом скользнула на середину класса. Она отвечала гладко и красиво и также свободно владела французским языком, как и я. Во время ответа ее матовые щеки заалели нежным румянцем и она стала почти прекрасной. За ней были вызваны еще четыре девочки и Римма Аннибал в их числе. Последняя не знала урока, путала и заикалась произнося строки басни и когда, наконец раздосадованный учитель отпустил ее на место, поставив ей двойку, африканка не мало не смущенная этим, направилась между рядами пюпитров к своей скамье то и дело задевая по голове рукой то ту, то другую из товарок.
   Вскоре вслед за этим прозвучал звонок, и девочек выпустили в коридор, пока в классе открывали форточки...
   Едва только я перешагнула порог комнаты, как кто-то стремительно и бурно бросился мне на шею. Я успела только рассмотреть два огненно-черные глаза; белую как кипень полоску зубов и яркие губы, полураскрытые простодушной улыбкой.
   -- Милая! Душенька! Не сердись на африканку! На глупышку! На дурочку! Пожалуйста не сердись! Не буду! Как Бог свят не буду, шоколадная, моя! Дай, поцелую! Вот так! Вот так! -- лепетала Аннибал, покрывая мои щеки, глаза, лоб и брови градом горячих, бурных поцелуев. Потом схватила пеня за руку и крикнув: -- Пойдем, я покажу тебе институт! -- помчалась куда-то с быстротой стрелы, увлекая меня за собой. Я поневоле должна была следовать за ней, потому что ее сильная не по годам большая рука держала меня так крепко, что не было никакой возможности вырваться из ее цепких пальцев.
   -- Скорее! Беги скорее! Ну, ну же, беги, как молодой конек! Неужели же ты не умеешь еще бегать? -- подбодряла она меня летя как стрела, пущенная из лука. Увы! Она сама бежала с такой стремительностью, что я едва поспевала за ней. Институтки, попадавшиеся нам на встречу, в ужасе отскакивали от нас и рассыпались в разные стороны. Их испуганные и негодующие восклицания долетали до моих ушей.
   -- Боже! Опять эта Аннибал взбесилась!
   -- Mesdames, смотрите она и новенькую начинает смущать!
   -- Кажется и новенькая из породы "диких"!
   -- Да, да! Недаром у нее вид негритянки. Похожа на Аннибал, как родная сестра.
   -- Боже они собьют нас с ног сию минуту... А мы, между тем бежали все быстрее и быстрее...
   Вот кончился бесконечно длинный коридор. Вбежали в залу, белую красивую комнату со стенами выкрашенными под мрамор с портретами царствующих лиц изображенными во весь рост и развешенными по стенам. Из залы пулей вылетели на лестницу, поднялись в третий этаж (зал и классы находились во втором) и влетели в длинную просторную о шести окнах спальню с четырьмя рядами кроватей покрытых серыми нанковыми одеялами. Аннибал метнулась птицей к ближайшей из них ткнулась головой в жесткую подушку и, дрыгая ногами, и хохоча во все горло, кричала в голос так громко, что ее, я думаю, было слышно не только в соседней умывальной комнате, с широким желобом по стене и с целым десятком кранов, но и, на самом дальнем конце института.
   -- Ха, ха, ха, ха! заливалась она -- вот так скачка! Как Бог свят, точно дикие лошади, или молния на небе! -- и сама она говоря это казалась мне такой дикой лошадкой такой же огненной молнией в эту минуту. Ее глаза сверкали ненасытной жаждой веселья, ее белые зубы блестели, ноздри широкого носа трепетали и расширялись, а кудри так и плясали вокруг разгоряченного лица.
   Вдруг радостное, восторженное выражение мигом потухло в черных глазах Риммы. Она вскочила с кровати, схватила меня за руку, впилась испуганными глазами в мое лицо.
   -- Новенькая! Да на тебе лица нет, что за измученный вид у тебя!.. Ишь, как побледнела разом! Да ты не умираешь ли новенькая? О, пожалуйста, не умирай!.. Голубушка! А то мне так попадет от нашей "командирши", скажет, что уморила тебя! А я как Бог свят, не виновата, что ты двух шагов пробежать не можешь! Такая кисляйка!
   Ее и без того толстые губы выпятились вперед с выражением явного презрения и казались теперь еще толще. Черные глаза метали негодующее пламя. Очевидно, девочка презирала мою слабость и, благодаря своей дикости не стеснялась показывать ее. Я действительно, чувствовала себя неважно. Непривычная к такой скачке, головокружительной и безумной, я дышала прерывисто и тяжело... В моих глазах мелькали красные круги...Холодный пот выступил на лбу, ноги подкосились и, прежде чем я могла сказать хоть одно слово африканке, все мое худенькое тщедушное тело зашаталось из стороны в сторону и я тяжело рухнула на ближайшую кровать.
  

Глава IV

Неожиданный оборот дела.

  
   -- Вам худо, дитя мое?
   Я с усилием открыла глаза.
   Передо мной наклонилась испуганно-озабоченное лицо madame Роже. Встревоженные глаза француженки старались заглянуть в мои.
   -- Дитя мое! Выпейте воды! ChХre Мурина, принесите воды новенькой! -- приказала она кому-то по-французски. Кто-то слегка зашевелился с другой стороны кровати, на которой я лежала. Я взглянула туда и увидела девочку одного возраста со мной, бледненькую, некрасивую, с желтоватым нездоровым цветом лица, с неправильными чертами, но с такими ясными, кроткими, чарующими лиловато-синими глазами, полными ласки и доброты. Эти лиловато-синие глаза лучились и сияли, и озаряли точно солнечным светом все некрасивое личико, сообщая ему непонятную мягкую нежность. Нельзя было сомневаться в том, что эта девочка великодушна и добра как ангел, нежное сердечко и чуткая душа отражались как в зеркале в ее милом личике. Встретив взгляд ее лучистых глаз, таких необыкновенно прекрасных, с горячим сочувствием глядевших на меня, я сразу почувствовала себя тепло и уютно. Я протянула руку, невольно сжала тонкие пальцы девочки в своей руке и спросила тихо:
   -- Как вас зовут?
   -- Валентиной. Я Валентина Мурина, а подруги называют меня Муркой, -- отвечала она низким, мягким бархатистым голосом, который так и просился в душу, и, помолчав немного, заговорила опять: -- Лучше ли вам? Я сейчас принесу воды! Расскажите мне, как все это случилось. Почему вы упали в обморок?
   Я упала в обморок? Так вот оно что? Так вот почему я лежу в этой большой комнате на чужой постели, а около меня хлопочут встревоженная madame Роже и эта милая девочка с ее прекрасными, лучистыми глазами. Моя новая знакомая вышла на минуту и тотчас же вернулась снова со стаканом воды в руках. Когда она шла от меня, я заметила, что она мала ростом, сутуловата, и черные волосы ее, некрасиво зализанные спереди, заплетены сзади в узкую жиденькую косицу, болтающуюся выше талии. Я заметила также у нее привычку щуриться, когда она говорила, но ее огромные, очевидно близорукие глаза от этого не переставали кротко сиять и лучиться, как солнце в мае.
   -- Вот выпейте, вам будет лучше!
   Ее тоненькая ручка протягивала мне стакан. А сощуренные глаза сияли все мягче и мягче...
   Я послушно отпила воды из стакана и передала ей его снова, не сводя с нее благодарных глаз. Милое, милое было у нее лицо и притягивало меня к себе с каждой секундой все больше и больше.
   -- Ну, а теперь рассказывайте, -- проговорила она щурясь, я знаю что вы новенькая и что Александра Антоновна привела вас к нам, в третий класс. Меня, к сожалению, не было тогда. Я ездила к зубному врачу с Лидией Павловной, нашей немецкой классной дамой, и сейчас только вернулась. Только что успела войти в класс, как влетела эта безумная Аннибал и кричит, что "новенькая умерла", что она, то есть Аннибал, вбежала в дортуар (спальня), а там лежит мертвое тело на кровати... Мы бросились сюда и видим, вы без чувств. Что с вами?
   -- Как что? Разве Аннибал не рассказала вам, что она побежала из класса, и потащила меня с собой так скоро, что у меня закружилась голова? -- с удивлением обратилась я с вопросом к девочке.
   -- Как, так значит она... -- И лиловато-синие лучистые глаза сощурились снова и легкий румянец залил бледное лицо Муриной, -- так значит, она солгала, говоря, что нашла уже вас лежащей без чувств? Ах, как это нехорошо с ее стороны! -- прошептала чуть слышно Валентина, и лицо ее точно померкло и осунулось в этот миг.
   -- Villiane petite mentense! Il faut la punier bien sХ vХrement cette petite sauvage! (Гадкая маленькая лгунья, надо строго наказать ее, эту маленькую дикарку!) -- послышался строгий голос над моей головой и, повернув голову, я встретилась с вспыхнувшим от негодования и гнева лицом madame Роже.
   Я сама густо покраснела в эту минуту. Мое сердце сжалось, потом забилось, сильно, сильно... Я поняла, что, помимо воли, выдала Аннибал, совершенно позабыв о присутствии здесь в спальне классной дамы. Крайне смущенная, взволнованная и испуганная, я тотчас же принялась уверять madame Роже, что Аннибал не виновата, что я сама побежала за ней, что я, наконец, уже ранее чувствовала и головокружение и упадок сил, и что... что... -- Тут я уже окончательно замялась, смутилась и принуждена была сконфуженно смолкнуть, так как мне никогда еще в жизни не приходилось лгать. Madame Роже ласково взглянула на меня прояснившимися глазами и проговорила, погладив меня по голове:
   -- Вы доброе и великодушное, дитя и хотите выгородить из беды вашу подругу. Но Аннибал виновна и заслуживает наказания. Она виновна уже в том что побежала днем в дортуары и потащила вас за собой. А это у нас строго запрещено, а во вторых между уроками воспитанницы должны быть все в коридоре и отлучаться без моего разрешения не смеет оттуда никто. Аннибал будет наказана, но вы не виноваты в этом. Вам же, дитя мое следует побыть здесь в дортуаре до обеда, Мурина останется с вами, а я должна идти в класс. Ведь вы чувствуете себя легче, теперь, моя милая? -- закончила madame Роже вопросом свою блестящую французскую речь.
   -- О, да, мне лучше! -- поспешила я ответить, вся красная от волнения за участь бедной дикарки Аннибал.
   Madame Роже, ласково кивнула мне головой похлопала меня по плечу и улыбнувшись Муриной, вышла из дортуара. Я и Валентина остались одни.
  
  

Глава V

Моя новая знакомая

  
   -- Боже мой, что я наделала! -- прошептала я, в ужасе хватая себя за голову -- ей, попадет теперь, неправда ли бедняжечке Аннибал!
   -- Да, вы невольно причинили ей неприятность -- согласилась моя новая знакомая, -- но ведь вы не хотели сделать зла бедной африканке.
   -- Разве вы можете сомневаться в этом! -- горячо вырвалось из моей груди и слезы обожгли мне глаза.
   -- Успокойтесь. Не надо плакать, голубушка, -- мягко, мягко зазвучал голос Вали Муриной у моего уха -- я верю вам... И потом... Такие наказания для Риммы, -- ровно ничего не значат. Она уже привыкла к ним. Ее наказывают так часто, почти ежедневно... Думают ее исправить, но ничего не помогает, -- наша африканка продолжает быть такой же дикой, необузданной дикаркой, какой она поступила сюда год тому назад. Вы знаете, ведь она совсем особенная Римма! Она -- потомок арапского племени, прапраправнучка того знаменитого арапа Ибрагима, который, был денщиком и верным слугой царя Великого Петра. Горячая, необузданная и шальная какая-то эта Римма. Мы не даром прозвали ее африканкой. Ее предки -- были дети далекой дикой и знойной Африки и до сих пор их особенная живая южная кровь отражается и на их дальнем потомстве. К тому же, Римма всю свою жизнь провела в глухом захолустье, где у её отца есть огромное имение и где девочка до тринадцати лет росла на свободе, не слушаясь гувернанток, приставленных к ней, лишенная нежной заботы матери, умершей очень давно. Римма единственная дочь и любимица отца, который кстати сказать, постоянно занят делами по имению и не может так строго следить за воспитанием Риммы... Понимаете теперь почему она такая необузданная и буйная? И разумеется не осудите ее!
   -- О, разумеется! -- горячо воскликнула я, -- и мне теперь еще тяжелее, что я невольно выдала ее классной даме и подвела под наказание.
   -- Это пустое, -- утешала меня моя милая собеседница, -- Римма к сожалению, смеется надо всем этим, и наказание для нее не имеет ровно никакого значения, а вот только как взглянут на ваш невольный проступок остальные девочки. У нас выдача кого-либо из подруг, хотя бы и нечаянно, считается большой виной. Нарушать "правило товарищества" у нас -- позор. Я боюсь, что девочки не поймут вас и...
   -- Но их можно уверить! -- произнесла я, робко, -- что все это произошло не по моей вине. И потом моя соседка девочка с пепельными волосами, красавица, которую подруги называют Феей, должна помочь в этом деле. Она кажется пользуется таким влиянием на класс -- припомнив прелестную девочку с тонким личиком, проговорила я.
   -- Вы говорите о Дине Колынцевой? -- живо переспросила Мурка, -- не полагайтесь на Дину... Дина -- очень порядочная, честная девочка, но она уж слишком холодная, слишком особенная какая-то, точно настоящая фея. Держит себя в стороне и только и занята сама собой. Учится она великолепно и считается первой ученицей класса.
   -- А вы? -- неожиданно для самой себя сорвалось из моих губ.
   Валя взглянула на меня внимательно и кротко потом сощурила свои лучистые, милые, близорукие глаза и проговорила тихо и печально;
   -- Я не могу дурно учиться. У меня нет отца, он недавно умер, а мама перебивается на небольшую пенсию и дает уроки музыки. Нас семеро детей, и я самая старшая. Я должна хорошо учиться, чтобы окончив курс помогать маме содержать семью. Вы понимаете, что я так должна! -- её милый голосок зазвенел таким убеждением, а лучистые глаза широко раскрывшись наполнились таким дивным выражением готовности всю жизнь положить на пользу близких, что я не могла удержаться, обняла ее за шею и крепко поцеловала в бледную щечку.
   -- Какая вы милая Валя! Какая хорошая! -- проговорила я и вся душа моя потянулась на встречу этой чистой, кроткой прекрасной девочке.
   Ах, если бы эта девочка согласилась бы сблизиться со мной, стать моей подругой, помочь мне переносить мое одиночество в этих холодных, серых стенах. Эта мысль пришла мне в голову внезапно, быстро и помимо ожидания, я с несвойственной мне смелостью высказала ее.
   -- Милая Валя, хотите подружиться со мной? У меня никогда еще не было настоящей подруги, хотя и была дружна со всем классом, в пансионе madame Рабе. Согласитесь же быть моим другом. Да? -- проговорила я смущенно, ловя взгляд лучистых глаз моей собеседницы.
   Валя Мурина чуть-чуть смутилась в свою очередь и слегка краснея, проговорила положив мне на плечи свои худенькие руки:
   -- Милочка, спасибо вам, душка, за ваше предложение но, простите меня! Я им воспользоваться не могу, проговорила она своим мягким бархатным голосом.
   -- Не можете! -- уныло отозвалась я. -- У вас уже есть подруга.
   -- Душка моя, не сердитесь и поймите меня, ради Бога, -- с жаром и воодушевлением подхватила снова Валя, -- у меня нет подруг, клянусь вам и я не могу быть особенно дружной с одной, какой-либо девочкой потому что должна дружить со всеми тридцатью. Я их общая "Мурка", как вы и узнаете скоро, я всем своим существом принадлежу всему классу и никому в особенности. Каждая из девочек во всякую минуту приходит ко мне поверять мне свои радости и горести, каждой из них я должна объяснить урок, который ей трудно дается, каждой обязана помочь советом. Так учила меня моя мамочка, когда отдавала меня сюда и так я и должна поступать. Не сердитесь же на меня, душка, и будьте моим другом как и все мои одноклассницы и перейдем на "ты" это сближает скорее!.. Хочешь?
   Ее милое личико приблизилось к моему, ее лучистые глазки сияли мне на встречу, ее рука протянутая мне ждала моей... Я пожала худенькие пальцы Мурки, поцеловала ее бледное личико и с легким вздохом проговорила:
   -- Спасибо вам... Тебе, то есть, хотела я сказать и... Спасибо большое... Ты...
   Но мне не пришлось закончить моей фразы. Где-то зазвенел рассыпчато и звонко серебристым звуком колокольчик. Сначала далеко, потом ближе, еще ближе... Совсем рядом в коридоре... Около нас.
   -- Звонок к обеду, надо идти. Ты не сердишься на меня? -- живо произнесла моя собеседница машинальным жестом поправляя волосы и без того гладко причесанные на ее головке.
   -- Конечно, нет! -- с усилием, стараясь казаться совсем спокойной, проговорила я, в то время как сердце мое наполнялось какой-то мне самой непонятной грустью, точно я чувствовала, что эта милая, так крепко полюбившаяся мне девочка, не может никогда тесно и дружно сойтись со мной. И с тем же тяжелым чувством я вышла из спальни, и направилась в столовую об руку с Муркой.

Глава VI

Мне объявлена война всем классом.

  
   -- Шпионка! Доносчица! Mesdames! Смотрите душки, шпионка пришла! -- услышала я смутный шепот трех десятков голосов, едва успев переступить порог огромной сводчатой комнаты с двумя рядами белых колонн, между которыми стояло несколько десятков столов, накрытых для обеда. За столами сидели воспитанницы, целые три сотни воспитанниц, распределенные по классам. У каждого класса было по три, по четыре "своих" стола, за которыми девочки рассаживали по личному усмотрению классной дамы. Старшие классы помещались ближе к входным дверям столовой, младшие классы сидели почти что у самой буфетной и кухни, отделенной помимо стены от столовой еще высокой ясеневого дерева перегородкой, посреди которой находилась икона Спасителя, благословляющего детей, с теплящейся перед ней день и ночь лампадой.
   -- Вот видишь, я не ошиблась! -- шепнула мне Мурка, и лучистые глазки ее с беспомощным выражением растерянности устремились к тому столу, откуда слышался зловещий шепот, -- вот видишь, история с Аннибал вооружила класс! Не отчаивайся, однако, я постараюсь выгородить тебя как умею.
   Моя рука, лежавшая в руке Вали, дрогнула. Я боялась понять значение тех слов, которые только что посылались мне на встречу. Как, неужели слова: доносчица, шпионка, относились ко мне?
   Что-то сжало мне как тисками горло. Губы мои дрогнули. Но я сделала усилие над собой и внимательно посмотрела вперед. Теперь я стояла у крайнего стола третьего класса. Madame Роже подвела меня к нему. Я увидела красивое матовое личико Феи, насмешливо улыбающуюся Незабудку, и еще с десяток девочек, смотревших на меня с вызовом и враждебно.
   -- VoilЮ votre place, ma cherХ! (Вот ваше место, дорогая), -- произнесла madame Роже, заботливо усаживая меня на край стола, где имелось еще одно незанятое место.
   Я очутилась как раз около Незабудки. Она быстрым и резким движением отодвинулась от меня, лишь только я опустилась на скамью по соседству с ней.
   Как раз в эту минуту одна из дежурных по столовой девушек-прислуг поставила на стол дымящуюся миску с супом и Фея, Дина Колынцева, принялась разливать его по тарелкам, передаваемым ей от одной девочки к другой.
   -- Госпожа шпионка! -- услышала я над своим ухом резкий голос моей соседки и сверкающие глаза Незабудки с откровенной ненавистью впились в меня, -- если не хотите умереть голодной смертью, встаньте со своего места и потрудитесь идти за супом, вашей тарелки я не намерена передавать.
   Я покраснела от неожиданности и обиды, и сделав над собой усилие, дрожащим голосом начала говорить о том, что, очевидно, здесь кроется какое-то недоразумение, что меня не поняли и что я никому не причинила никакого зла...
   -- Донесла, а потом еще оправдывается! Противная! -- услышала я возмущенный голос с конца стола, и взглянув по тому направлению, увидела девочку, миловидную, темноволосую, с серыми глазами и немного вздернутым изящным носиком, которая с явной ненавистью смотрела мне прямо в лицо бойкими и злыми глазами.
   -- Грибова, перестань! -- прозвучал спокойный голос Феи, -- а вы, Гродская, передайте вашу тарелку Зверевой. Что за глупости выдумываешь ты, Незабудка! -- тем же не допускающим возражения, спокойным тоном проговорила она.
   -- Ваше сиятельство, высокочтимая графиня, соблаговолите протянуть мне вашу тарелку! -- паясничая и насмешничая, роняла Незабудка, а черненькая Лиля Грибова хохотала, дерзко глядя мне прямо в глаза.
   Дымящийся суп мгновенно очутился передо мной, но я не могла к нему прикоснуться, увы! Судорожно сжималось мое горло тисками от незаслуженной обиды. Незабудка и Грибова не переставали прохаживаться на мой счет, то и дело отпуская колкие замечания и насмешки. Остальные поддерживали их замечаниями о том, что в их чистый товарищеский кружок, где до сих пор не было предателей, затесалась шпионка и доносчица, достойная всякого презрения и справедливого гнева.
   Мои уши разгорались все ярче и ярче, слушая все это, мои щеки начинали пылать, руки дрожали и кусок не шел в горло...
   Вдруг, неожиданно после второго блюда, -- жаренных кусочков мяса с картофелем, раздался голос Незабудки, выкрикнувший громко, чуть ли не на всю столовую, с выражением соболезнования и горя:
   -- Смотрите, смотрите на бедняжечку Аннибал, она ничего не ест. Бедная, бедная наша африканка!
   Девочки, сидевшие за столом, повернули головы. Я машинально сделала то же. Посреди столовой, красная, растрепанная, с беспокойно бегающими глазами, злая и растерянная стояла Аннибал, свирепо хмуря свои густые черные брови. Странным показалось мне и то, что африканка стоит одиноко посреди столовой с тарелкой в руках, и то, что на ней нет обычного форменного белого передника. Это обстоятельство настолько удивило меня, что я, позабыв незаслуженно грубое отношение ко мне моих новых товарок, спросила с живостью красавицу-Фею:
   -- Что с ней? Зачем она стоит там одна посреди столовой?
   -- Вам это лучше знать! -- взвизгнула мне почти в самое ухо Незабудка и ее голубые, как два лесные цветка глаза расширились от гнева -- из-за вас с Аннибал "командирша" стащила передник, из-за вас же поставила ее среди столовой, -- подвергла двум самым позорным наказаниям нашу подругу из-за вас, сиятельная графиня! Отвращение вы этакое, шпионка, доносчица, урод!
   -- Доносчица! Урод! -- эхом отозвалась со своего конца стола Лиля Грибова и прыснула в тарелку.
   Но я слышала теперь как сквозь сон весь этот рой нелестных для меня замечаний. Мои глаза помимо воли приковались к разгневанному личику Африканки, ловя ее взор. Мое расстроенное лицо повернутое в ее сторону, должно быть, смущенно выражало очень красноречиво всю мою невольную вину перед ней. Я хотела, если не словами, то всем своим видом убедить злосчастную дикарку, что я без вины виновата в ее несчастье. Но угрюмые глаза Риммы точно умышленно избегали встречи с моими. Девочка стояла неподвижная, как истукан, не обращая внимания на сыпавшиеся на нее сочувственные фразы со своих столов и столов "чужестранок", то есть воспитанниц. других классов маленьких и больших. Тогда мгновенно счастливая мысль промелькнула в моем уме. Если я сделала неприятность Аннибал, я же должна и поправить дело. Надо только пойти к madame Роже, сейчас же не медля ни минуты и уверить ее в невинности наказанной ею Аннибал. И, не отдавая себе отчета в том, насколько уместен мой поступок я поспешно встала со своего места и, не обращая внимания на раздавшиеся за моей спиной насмешливые возгласы, стремительно подошла к первому столу третьего класса, за которым сидела на председательском месте madame Роже.
   В следующую же минуту я говорила прерывистым, срывающимся от волнения голосом: -- Madame Роже... Простите Аннибал, она не виновата... Ради Бога простите... Она не хотела причинить мне зла! Ради Бога... Умоляю вас!.. Я во всем сама виновата одна... Пожалуйста, madame Роже!
   Сама того, не замечая я прижимала руки к груди и лицо мое красное от смущения должно быть выражало самую красноречивую просьбу. Madame Роже внимательным взглядом посмотрела мне в глаза и помедля минуту, проговорила по-французски:
   -- Дитя мое, у нас строго запрещается вставать из за стола до окончания обеда. Садитесь на свое место. А что, касается, Аннибал, то она наказана достаточно, и может идти к своему столу.
   Тут madame Роже величественно поднялась со своего стула и подойдя к Римме, строго проговорила:
   -- Вы прощены, Аннибал! Благодарите новенькую. Ради ее великодушной просьбы, -- вы прощены. Allez! (Ступайте!)
   Каково же было изумление классной дамы, когда Аннибал все еще продолжая угрюмо супиться со взглядом волчонка, глядевшего исподлобья пробурчала себе под нос, угловатым жестом поводя рукой:
   -- Не пойду, отвяжитесь! Оставьте меня в покое! Мне и здесь хорошо!
   -- Que-ce-que-c'est-que-ca, отвяжитесь? -- переспросила высоко вскидывая брови, плохо понимавшая по-русски француженка и тут же, очевидно догадавшись о воинственном настроении Африканки, произнесла уже значительно строже:
   -- Prenez votre place, vous dis -- je! (Садитесь на ваше место, говорю я вам!).
   -- Не сяду! -- тем же угрюмо строптивым голосом буркнула Аннибал. -- Не пойду! -- Слышите! Никуда не пойду хоть тащите меня насильно! -- самым неожиданным образом на всю столовую завопила Римма.
   -- Villainne crИature, (гадкое создание) -- вся вспыхнув произнесла madame Роже, и схватив за руку девочку, она почти насильно потащила ее к столу. Но тут произошло нечто совсем неожиданное как для madame Роже, так для воспитанниц всех классов, для всех, словом, находившихся в столовой в этот час. Быстро и стремительно молоденькая дикарка скользнула на пол, уселась на нем по-турецки поджав под себя ноги и завыла, тем исключительно нудным невыносимым воем, каким провожают деревенские бабы своих покойников на кладбище.
   -- И... и... за... за... что... меня... мучают... и ко-му, ка-кое до меня... де-е-е-ло!.. И нет со мной... родимого ба-а-тюшки... И не ко-му за ме-ня за сту-у-пи-ть-ся!.. Го-ре-мы-чная я си-и-роти-нушка... Пожа-лей-те меня, лю-ди до-обрые!
   Аннибал сидела, скорчившись на полу как турок посреди столовой. Madame Роже растерянная и недоумевающая стояла над ней, как статуя безысходного отчаяния. Классные дамы других классов спешили к ней на выручку, воспитанницы старших отделений хохотали и блестя глазами от удовольствия обменивались впечатлениями по поводу выходки Аннибал. С дальнего конца столовой высовывались любопытные рожицы младших. На самом отдаленном столе кто-то испуганно кричал диким детским голосом. С какой то маленькой седьмушкой с перепугу сделалось дурно.
   А Аннибал по-прежнему сидела на полу как турок и выла причитывая и раскачиваясь из стороны В сторону:
   -- Да на кого ты меня по-о-ки-и-нул, роди-и-мый, мой ба-тюш-ка!
   -- Молчать! Сейчас молчать! -- невероятно коверкая слова, прикрикнула переходя на русский язык madame Роже. -- Негодный девошка перестать певать! Сейшас перестать певать!
   Аннибал смолкла на минуту и дико вращая глазами, переводила взгляд с одной классной дамы на другую.
   И вдруг пронзительно взвизгнула так, что все они как ошпаренные отскочили от нее. Римма же стремительно вскочила с пола и также стремительно бросилась из столовой, точно легион злых духов гнался за ней.
   -- О негодная девочка! Ее необходимо свести к начальнице. Madame Роже вы не оставите этого так. Какой пример подает она своим отвратительным поведением младшим! -- говорила худая, чахоточного вида, одетая в синее форменное платье дама "пятого" класса сердито блестя негодующими глазами.
   Лицо madame Роже сплошь покрылось яркими пятнами волнения. Ее щеки багровели. Ее седая голова тряслась. Мне стало жаль ее. Я быстрыми шагами подошла к своему столу, налила воды в стакан из графина и подала воду классной даме.
   -- Благодарю вас, дитя мое! -- произнесла она по-французски дрожащей рукой принимая стакан, -- и отпивая из него большими глотками.
   Когда я возвращалась на свое место, я встретила несколько пар глаз с явным недоброжелательством устремленных на меня.
   -- А вы, оказывается, не только шпионка, сплетница и кисляйка, но и изменница класса! -- услышала я знакомый сердитый голос у моего уха и насмешливый взгляд Незабудки, казалось, пронзил меня насквозь.
   Это новое обвинение обдало меня, как варом. При этом новом обвинении таком незаслуженном и обидном затрепетала вся моя оскорбленная душа. Я могла нечаянно, помимо воли предать африканку, но сознательно "изменять" классу -- нет, никогда! Что-то гордое выросло в моей душе, подняло меня всю, заставило точно встать выше значительно в эту минуту. Мое лицо загорелось, руки задрожали и вся затрепетала как подстреленная птица от этих слов незаслуженной клеветы.
   -- Послушайте, -- прозвучал надтреснуто и глухо мой дрожащий голос -- послушайте, вы не смеете говорить так. Я не виновата в том что Аннибал позволяет себе нарушать институтские правила и несет наказание за это... Где тут измена классу, прошу мне объяснить, -- и я всячески стараясь овладеть разгоравшимся во мне пожаром гнева и неловкости обвела глазами всех сидевших за столом.
   -- Душки! Вы слышите? Новенькая заговорила? Кисляйка заговорила! Ее высокосиятельное уродство изволило раскрыть свои очаровательные уста, -- вскакивая как кукла на пружинах со своего места, кричала Ляля Грибова, сверкая глазами,
   -- Нет тон то каков! "Не смейте"! А, какова, что еще выдумала приказывать нам! ей Незабудка, -- и вы можете терпеть все это mesdam'очки от сиятельного урода!
   -- Молчи, Ольга. И ты, Ляля, молчите обе! -- послышался невозмутимый голос Дины Колынцевой и серые глаза Феи повелительно обратились в сторону расхорохорившихся девочек. Те притихли мгновенно и тогда Фея снова обратилась ко мне:
   -- Вы поступили дурно, -- прозвучал ее красивый бесстрастный голос, -- вы поступили очень дурно, вы выдали Африканку Роже, и когда Роже набросилась на нее, вы открыто приняли сторону классной дамы. Этим вы окончательно вооружили против себя класс и мы вам этого не простим уже никогда, никогда.
   -- Не простим никогда! -- подхватили сидевшие за столом девочки хором.
   -- Противная, гадкая, уродка! -- покрыл звонкий голос Ляли Грибовой все остальные голоса.
   Что-то ударило мне в самое сердце. "Зачем они мучат меня, зачем, зачем!" -- вихрем завертелось в моей голове. "Я знаю, что я безобразна, гадка и уродлива, но разве я в этом виновата! И зачем Вали Муриной нет здесь со мной. Милая девочка наверное бы поддержала меня."
   -- Разве я в этом виновата? -- помимо собственной воли вырвалось из моей груди и я впилась в свою очередь в лицо Грибовой настойчиво-вопрошающими глазами.
   Она вспыхнула и смутилась. За ней смутились и все остальные. Одна Фея сидела спокойная, величаво-красивая, как и прежде.
   -- Что вы некрасивы -- в этом действительно вина не ваша, но что вы сделали подлость, выдали вашу подругу и приняли сторону "командирши", когда наше правило товарищества велит стоять друг за друга горой -- в этом виноваты вы с головы до ног, -- произнесла она сухо и хотела добавить еще что-то, но неожиданно раздавшийся звонок прервал ее речь.
   Воспитанницы поднялись со своих мест, с шумом отодвигая скамейки. Одна из девиц старшего класса прочла молитву, ее однокашницы первые, пропели ту же молитву хором и триста девочек больших и маленьких стали быстро строиться в пары, чтобы подняться в классы, во второй этаж.
  

Глава VII

Экзамены. -- Неприятность.

  
   -- Ну-с, барышня, а что вы знаете из времен царствования Петра Великого. Ась? Чем отличалось внутреннее правление сего великого монарха? -- и небольшого роста, худенький пожилой учитель выжидательно обратил ко мне вооруженные проницательные под дымчатыми стеклами, маленькие глаза.
   Я стояла посреди просторной светлой комнаты, большую часть которой занимал большой стол покрытый зеленым сукном и высокие шкафы со стеклянными дверцами, доверху наполненные бесчисленными рядами книг. Около маленького человечка сидел господин в форменном синем вицмундире со светлыми пуговицами и синим же бархатным воротником. Он был невысок, но плотен, его тщательно выбритое лицо носило в себе сосредоточенно-строгое выражение. Полный господин, как я успела узнать был инспектор Ананий Виталиевич Марков, маленький же учитель истории Иван Федорович Бертеньев, прозванный институтками Спичкой за свою миниатюрность и худобу, как я узнала обо всем этом впоследствии. На дальнем конце стола сидел учитель немецкого языка Август Августович Франц, еще довольно молодой розовый и белокурый немец и учитель русской словесности совершенно седой старик, высокий стройный, Никанор Никанорович Артамонов, похожий на древнего патриарха фигурой и лицом, неугомонные институтки прозвали его "праотцом Авраамом", а тщедушного немца Гоголь-Моголем за его сладкую внешность розового юноши. Учитель географии болезненно-нервный и некрасивый, раздражительный не в меру, ходил из угла в угол по комнате крупными нетерпеливыми шагами.
   Все эти господа собрались сюда в "инспекторскую", чтобы проэкзаменовать новенькую, то есть меня Елизавету Гродскую и убедиться на деле: окажусь ли я достойной по своим знаниям поступить в третий класс. За отсутствием учителя физики естественных наук и математики меня должен бы экзаменовать сам инспектор или Марс, как его окрестили щедрые на давания прозвищ институтки. С минуты на минуту ожидался приход священника. Ему надлежало проверить мои знания по Закону Божию.
   Волнения, только что пережитые мной за обедом еще не успели улечься в моей душе, а новые беспокойства и страх за исход предстоящего экзамена уже кружили мою голову и наполняли мою душу смутной тревогой.
   -- А вдруг не выдержу, вдруг осрамлюсь! Вот-то будут торжествовать мои новые враги! -- замирало мое беспокойное маленькое сердце. Но нет! Тут же успокаивала я себя -- этого не может быть. Училась же я хорошо в пансионе, значит должна выдержать предстоящие экзамены как говорится, на "ура" -- и уверив себя в этом, я смело начала рассказывать все, что у нас проходилось о Петре.
   Я говорила плавно, толково и ясно и маленький учитель по-видимому остался совершенно доволен мной.
   -- Очень хорошо, барышня, разодолжили старика, поставлю вам за ваш ответ двенадцать баллов. Довольно? Ась? -- пошутил он и его болезненное лицо улыбнулось снисходительно и добро.
   Я сделала ему реверанс и поспешила подойти к противоположному концу стола, где сидел инспектор. Последний усадил меня подле, вручил мне лист бумаги и карандаш и задал арифметическую задачу. Задача оказалась легкой и я живо справилась с ней. Потом пришлось доказывать геометрическую теорему и второй экзамен сошел также гладко, как и первый.
   Таким образом я переходила с одного предмета на другой, вызывая всячески знаки одобрения со стороны учителей. Даже чахоточный желчный учитель географии вечно недовольный всем и всеми пришел в искренний восторг, после того, как я сделала ему подробный перечень всех озер и рек великой Российской империи, а праотец Авраам остался вполне доволен, когда я продекламировала ему оду Державина "Бог".
   -- Великолепно, девица! Продолжайте также как начали и институт будет справедливо гордиться вами! -- произнес он с чувством и как равный равной подал мне руку.
   -- Действительно вы прекрасно подготовлены m-llе Гродская! И это делает честь вашей бабушке -- графине и вашим учителям и наставницам! -- сдержанно похвалил меня и инспектор. -- Я дам лучший отзыв о вас госпоже начальнице. Теперь остается вам только ответить по Закону Божию. Батюшка сейчас придет! -- добавил он и кивнув мне головой вышел из инспекторской в сопровождении учителей.
   Комната опустела. Я осталась одна. Странное чувство наполняло мою душу: с одной стороны радостная гордость поднимала все мое существо, мне было сладко и приятно, что учителя остались довольны моими знаниями, осыпали меня одобрениями и похвалами, с другой стороны я страдала, от тяжелого мучительного одиночества, от непосильной обиды, которую мне только что нанесли мои новые товарки по классу.
   -- Бедная Ло! Бедная Ло! -- выстукивало мне мое уязвленное сердце. -- Тебя не поняли и не поймут здесь никогда, никогда! -- И мои глаза, застланные слезами, глянули в окно, откуда смотрел сумрачный и ненастный день осени... Старый сад с обнажившимися деревьями печально притаился за окном. Серое небо раскинулось над ним унылым куполом; дорожки, усыпанные опавшей засохшей листвой убегали во все стороны от широкой площадки для крокета, где стояли высокие столбы качелей, уже снятых на зимнее время, сейчас. По широкой площадке и по длинным аллеям одетые в смешные "клоки" (клока или салоп -- верхняя женская одежда, широкая длинная накидка с прорезами для рук или с небольшими рукавами, часто на подкладке, вате или меху), с вязанными шарфами на головах гуляли институтки.
   Передо мною среди массы незнакомых лиц промелькнули Фея, Мурка, Незабудка, Ляля Грибова и другие воспитанницы третьего "моего класса", фамилии которых я еще не успела узнать. Вот черноокое, смуглое, чернобровое лицо Аннибал. Она мчалась прямо к окну, около которого я стояла подбежала, остановилась как вкопанная закинула назад кудрявую голову и показала мне язык. Потом, подпрыгнула на месте, как дикая козочка и затерялась в толпе гуляющих подруг...
   Я невольно улыбнулась ее наивно-злой выходке, но на душе у меня скребли кошки. Вихрь неприятных горьких мыслей пронесся в голове:
   "Да, тяжело тебе будет завоевать любовь класса, бедная Ло!" -- заговорил снова внутренний голос, -- "не поняли и никогда не поймут тебя твои сверстницы. Твою застенчивость они принимают за гордость, твою неловкость за вражду. Бедная, одинокая девочка не легка твоя жизнь! Был один человек на свете, любивший тебя без памяти, для которого твое безобразное лицо казалось прекрасным и который так нежно, так горячо ласкал свою маленькую дочурку, но увы! Судьба отняла его от тебя." Что-то больно и остро защипнуло меня за сердце. Что-то подкатилось к самому горлу и сжало его как тисками.
   -- Папа мой! Дорогой мой покойный папа! Видишь ли ты как тяжело бывает подчас твоей бедняжке Лизе! -- прошептала я и опустившись в большое мягкое кресло, стоявшее тут же у окна горько, горько заплакала.
   Передо мной вырос образ моего отца, которого я прекрасно помнила, несмотря на то, что он умер когда мне едва лишь исполнилось четыре года. Бедный дорогой папа! Какое у него было всегда печальное лицо! Какая благородная осанка! А сердце его! Боже мой, какая масса бедняков уходили осчастливленные из нашего дома, щедро оделенные "молодым графом", которого боготворили за великодушие и доброту! Во все тяжелые минуты жизни отец точно живой представился моим внутренним духовным взорам. И сейчас, обиженная, огорченная, несчастная, я чувствовала его перед собой, видела его ласковое, милое, чудное лицо, его любящие глаза сияли мне, его голос шептал мне тихо, тихо:
   -- Успокойся, моя Лизочка, успокойся, моя родная! Я буду около тебя, я поддержу тебя в тяжелые минуты, ведь я неустанно молюсь за тебя Небесному Отцу, родное мое дитя!
   Слезы по-прежнему текли по моим щекам, но это были уже не прежние слезы отчаяния, а тихой грусти. Я так ясно чувствовала присутствие подле себя моего дорогого отца, что ощущала даже прикосновение его руки на моем плече. Радостный трепет пробежал по всему моему существу, точно весенний вихрь подхватил и понес меня куда-то.
   -- Ты здесь, мой папочка, ты со мной! О, не оставляй меня тут, возьми к себе. Упроси Господа Бога, послать мне смерть, я так хочу быть с тобой и с мамой! Мне так тяжело жить на земле! -- прошептала я замирающим голосом и новые слезы хлынули из моих глаз.
   И вот другая рука милого призрака легла на мою голову.
   -- Успокойтесь, дитя мое, о чем вы плачете? -- услышала я нежный, ласковый голос над своим ухом. Я живо поднялась с кресла, взглянула на говорившего и... смутилась.
   Передо мной в скромной темно синей рясе, с наперсным золотым крестом на груди стоял незнакомый священник. У него было доброе, доброе лицо, и кроткие глаза, глядевшие на меня с сочувствием и лаской. Длинные с проседью волосы и такая же борода обрамляли его тонкие черты, дышащие той же кроткой лаской. Одну руку он положил мне на плечо, другой гладил мои густые длинные волосы.
   -- О чем вы плачете, дитя мое? Поведайте вашему будущему духовнику ваше горе, и может статься, я сумею своим участием или советом помочь вам, -- произнес он тем мягким ласковым голосом, который вливался прямо в душу. Я посмотрела на незнакомого батюшку, готовая чистосердечно признаться ему во всем, но клокотавшие в груди моей рыдания мешали мне говорить. А хотелось сказать так много! Хотелось поведать этому доброму старику, как плохо отнеслись ко мне мои новые подруги, как несправедливо возненавидели меня. Но слова не шли мне на язык, и я молчала.
   Батюшка пристально взглянул мне в лицо и, казалось, сам понял все в одну минуту!
   -- Вы сирота, деточка? -- спросил он.
   -- Да! -- смогли только проронить и дрожащим голос.
   -- Ни папы, ни мамы нет у вас? -- еще более ласково задал мне новый вопрос священник.
   -- Нет! -- так же односложно вырвалось из моей груди.
   -- Давно ли они умерли, деточка?
   -- Папа, когда мне всего четыре года было, а мамы я и не помню совсем. Я была двух месяцев от роду, когда она скончалась, -- нашла в себе силы ответить я.
   -- Так-так. Сиротинка значит, -- как бы про себя произнес батюшка, и наклонившись ко мне ласково поцеловал меня в голову отеческим добрым поцелуем.
   -- Господь с тобой, деточка, -- произнес он, помедля минуту, -- не кручинься так. Знаю, тяжело поступать в чуждую среду, трудно привыкать к новой жизни, к новым людям, ну да не без милости Господь. Он нам, милосердный, поможет, Он милостивый и любит сирот. А теперь, если успокоились, деточка, потихонечку, да полегонечку расскажите мне все, что знаете о нашем великопостном богослужении в страстную пятницу утром. Надо проэкзаменовать вас, сегодня. Я с этим и пришел сюда! -- закончил свою речь батюшка и, отойдя от меня, сел за стол. Его доброе, ласковое отношение ко мне, ею полные глубокого выражения слова о том, что Господь любит сирот, влили новую бодрость и силы в мою измученную душу. Я ожила, повеселела. Бодро и спокойно отвечала я теперь на задаваемые мне вопросы и чем дольше длился мой ответ, тем одобрительнее кивала полуседая голова батюшки, тем ласковее сияли мне его добрые, кроткие глаза.
   -- Отлично, деточка, порадовали старика, -- похвалил меня священник, -- прекрасно подготовлены по Закону Божию, как и подобает истинной христианке. Ступайте с Богом в класс и не горюйте больше. Помните, отчаиваться грешно. Отец наш Небесный не оставляет сирот! Идите же, дитя мое, с миром! -- И осенив мою голову широким крестом, он отпустил меня, облегчив мне мое детское горе.
  

Глава VIII

Новая травля.

  
   Десять часов вечера. Всюду горят газовые рожки. В дортуаре, куда мы поднялись после ужина и вечерней молитвы, очень светло. Висячая лампа под матовым колпаком роняет мягкий приятный свет на ряды постелей, на огромные окна, завешанные синими шторами, на белые фигурки институток, успевших снять свои форменные зеленые платья и преобразиться в обыкновенных девочек в белых холщевых юбках и уродливых ночных кофтах с широченными рукавами и грубыми завязками у горла. Я стою около указанной мне madame Роже постели и не знаю, что делать. Сразу после экзамена меня повели в гардеробную, где мне дали грубое темно-зеленое камлотовое платье, шнурующееся сзади на спине, белый передник, рукавчики в виде трубочек, привязывающиеся к зеленым коротким рукавам платья, немного выше локтей, и белую пелеринку с бантом у воротника.
   Теперь одетая в непривычную для меня форму, с неудобной застежкой назади, я совсем не имела возможности раздеться без посторонней помощи и беспомощно стояла у моей постели. Обратиться же к кому-либо из девочек, я решительно, не имела смелости. Весь последок дня они продолжали издеваться надо мной, как и во время обеда. За ужином никто не удостаивал меня разговором, только Незабудка Грибова да еще Наташа Строева, миловидная рыженькая девочка, отпускали то и дело разные колкости и насмешки на мой счет. Правда после "дневного" чая, который пили в пять часов, ко мне подошла милая Мурка, желая успокоить меня и утешить в моем одиночестве, но девочки сумели отвлечь внимание Вали от меня и Фея усадив ее рядом с собой незаметно увлекала ее разговором, умышленно не давая нам ни одним словом обмолвиться с ней.
   Я видела однако, что лучистые глаза Валентины сияли мне с противоположного конца стола с нежной душу ободряющей лаской. И сейчас вспомнив эти добрые взгляды милой девочки, я решила позвать Мурину на помощь и попросить ее расшнуровать меня.
   Но увы! Ее не было в дортуаре. Я не могла нигде найти ее маленькой подвижной фигурки с жиденькой косичкой, болтающейся за спиной.
   Делать нечего, я попробовала раздеться без посторонней помощи. Неестественно перегнувшись назад я заломила руки и всячески пыталась растянуть несносную шнуровку. Моя поза, красное от усилий лицо и неестественно вывернутые руки, вызвали новый ряд насмешек со стороны моих врагов.
   -- Mesdam'очки! Смотрите! Сиятельная графиня, корчится, как карась на сковороде! -- крикнула рыженькая Наташа Строева и залилась веселым смехом.
   -- Нет просто, как минога в уксусе! -- подхватила Грибова.
   -- Живых миног не маринуют, -- ввернула свое слово Незабудка, разве вы не знали этого? -- и потом обративши ко мне свое хорошенькое лицо с голубыми глазами, напоминающими лесные цветы, добавила отвешивая по моему адресу насмешливый реверанс.
   -- Их сиятельство, прекрасная графиня не может обойтись без помощи камеристки! Зовите же горничную к графине! Пусть разденет ее светлость! Сию же минуту горничную к графине.
   -- Горничную к графине! Горничную к графине! -- зазвенело вокруг на десятки различных голосов и девочки окружили меня с веселым смехом.
   -- Позвольте я расшнурую вас, ваше сиятельство! -- подскочила ко мне рыженькая Строева.
   -- Позвольте протянуть мне вашу прелестную ножку я сниму обувь с неё, -- вторила ей Незабудка, склоняя передо мной колени и вперив мне в лицо свои дерзки усмехающиеся глаза.
   -- Я расчешу вам ваши дивные волосы графиня, соблаговолите, удостоить меня приблизиться к вам! -- пищала неестественно высоким голосом Ляля Грибова, забавно морща свой вздернутый носик.
   -- А мне позвольте вымыть очаровательное личико вашего сиятельства! -- покрыл всех голос Аннибал и она стремительно выскочив из-за спин подруг кинулась ко мне, ухватила меня за руку и потащила в соседнюю умывальную комнату, где ярко начищенные жарко горели при свете лампы большие медные краны. Я упиралась всеми силами, цеплялась руками за стены и косяки двери стараясь не поддаваться моей мучительнице, но это, увы, не удавалось мне. Африканка была слишком сильной девочкой для ее тринадцати лет. Она держала меня так крепко своими цепкими руками и так быстро тащила меня, что я не могла, при всем желании, помешать новой выходке необузданной и дикой шалуньи. А кругом смеялись и шумели другие... Грибова забежала вперед и каркала вороной, прыгая на одной ножке, Строева подталкивала меня легонько в спину, когда я чересчур уже энергично оказывала сопротивление...
   Таким образом, красные, взволнованные и напряженные, мы очутились в умывальной. Широкий желоб для грязной воды, и медные краны находились теперь лишь в двух шагах расстояния от меня. Сильная рука Аннибал подтащила меня к этому злополучному желобу, другой рукой маленькая дикарка ухватилась за кран... Вода брызнула мне в лицо фонтаном. Я вскрикнула от неожиданности... И в тот же миг между мной и неистовавшей Аннибал выросла как из под земли изящная фигура Феи... Дина Колынцева только что успела распустить волосы, чтобы сделать прическу на ночь, и они падали ниже колен, окутав тонкий стан девочки красивым нежным покрывалом. Ее серые глаза смотрели холодно и строго, в них горел теперь какой-то несвойственный им горячий огонек. Тонкие красивые брови хмурились... Она была очень хороша в эту минуту, вся окутанная мягким и густым покровом своих пепельных волос.
   -- Стыдитесь вы... Большие девочки! -- произнес громко и резко ее металлический голос. -- Аннибал! Я приказываю тебе прекратить эту травлю! Сию же минуту оставь новенькую в покое, а вы все, сейчас же прекратите свои насмешки над ней! Гродская, -- обратилась она ко мне тем же повелительным тоном, -- поворачивайтесь спиной, я расшнурую вас!
   Я не замедлила исполнить ее приказание и в тот же миг ловкие, проворные пальцы Феи помогли мне раздеться. Между тем, девочки, притихшие было на минуту от неожиданного заступничества подруги, снова зашумели и засуетились вокруг нас.
   -- Колынцева! Командир этакий! Генеральша! Как ты смеешь приказывать! -- закричали громче всех Грибова и рыженькая Наташа, очевидно задетые за живое более других.
   -- Душки, что она воображает, в самом деле.
   -- Командовать вздумала! Ваше превосходительство какое. И в самом деле вообразила себе, что она Фея и красавица, и что ей все можно, -- горячилась Незабудка и ее небесного цвета глазки загорелись теперь далеко не небесным огнем.
   -- Да, да, противная этакая! Против класса идет! -- послышался чей-то нерешительный голос.
   -- А? Что такое? Кто посмел это сказать? Фея идет против класса! Фея! Да как вы осмелились произнести такое слово!
   И Аннибал со сверкающими глазами прыгнула на высокий табурет.
   -- Не сметь клеветать на Дину! Не сметь врать на Колынцеву! Ни одного слова дурного не дам сказать про Феечку мою! Или... Или все разнесу в дребезги! Вы ведь знаете меня, -- кричала она неистово оттуда, исступленно тряся своей курчавой головой и размахивая неуклюжими смуглыми руками.
   -- Молчите, душки, смиритесь и трепещите от благоговения, -- насмешливо протянула Незабудка, -- или вы не знаете, что Колынцева царица души Аннибал!
   -- Да, и царица и была и будет царицей! -- продолжала тем исступленным голосом кричать Африканка, -- а ты не царица, ты мокрая курица, вот ты кто! -- совсем неожиданно присовокупила она под дружный веселый хохот подруг и спрыгнула с шумом со своего табурета.
   -- Тише! Madame Роже идет! Тише! Расходитесь скорее, а то опять нам влетит... -- засуетилась рыженькая Наташа и первая порхнула в дортуар. За ней бросились и остальные. Умывальная опустела разом. Я и Фея остались в ней одни. Смущенно подошла я к моей заступнице и тихо, робко проговорила:
   -- Благодарю вас, что постояли за меня. Вы не можете себе представить, как я глубоко признательна вам за это!
   Фея вскинула на меня изумленным взглядом. Ее холодные спокойные глаза слабо блестели при свете газа. Не глядя на меня и продолжая заплетать в косу роскошные пряди своих пепельных волос, она проговорила своим ровным голосом, чуждым всякой насмешки и неприязни:
   -- Не стоит благодарности. Каждая точно так же поступила бы на моем месте. Я не могу сочувствовать этой глупой и пошлой привычке "травить" новеньких, достойной одних разве малышей, седьмушек. Но это еще не значит, что я сочувствую вам или вас жалею. Ваш утренний поступок мне также точно глубоко несимпатичен как и другим, -- и равнодушно взглянув мне в глаза теми же спокойными глазами, она, не дав мне произнести в мое оправдание ни одного слова, исчезла из комнаты красивая и легкая, как мечта...
  

Глава IX

Короткая радость.

  
   -- Спокоиной ночи.
   -- Bonne nuit, enfants! Dormez bien! (Спокойной ночи, дети! Спите спокойно!) -- прозвучал в тишине дортуара голос madame Роже, успевшей сменить свое синее форменное платье на просторный капот из мягкой персидской материи и на удобные ночные туфли.
   Она скользила по широким промежуткам дортуара между кроватями воспитанниц и торопила их укладываться спать. Потухли вскоре газовые рожки и дортуар погрузился в приятную для глаз полутьму. Только электрические фонари с улиц, да небольшие лампочки-ночники, горевшие всю ночь в коридоре проникали сюда слабым мерцающим светом: одни, через спущенные шторы, другие, через матовые стекла окон, выходящие в коридор.
   Девочки лежали в своих кроватях, в широких кофтах, с безобразно-длинными рукавами, с остроконечными полотняными чепчиками, на головах. На прощальное приветствие классной дамы они ответили дружным хором: Bonne nuit, madame! (Спокойной ночи, мадам)! После чего абсолютная тишина воцарилась в огромной спальне.
   Я лежала на узкой и жесткой настоящей "казенной" постели, под нанковым одеялом, которое едва ли могло хоть сколько-нибудь придать теплоты и пробегала в памяти только что прошедший для меня день, такой богатый событиями и такой для меня тяжелый и печальный! Около меня лежала незнакомая девочка, лицо которой я не могла разглядеть в темноте. Через несколько постелей, кто-то возился с подушками, ворча себе под нос:
   -- Камни... Голову продавить можно... Противная казенщина... Хоть бы тетерьковым пером набили подушки, если пуху жалко, а то вот попробовать подпороть наволочку -- песок посыплется и камни. Как Бог свят!
   -- Аннибал, несносная! Дай спать пожалуйста, -- послышался чей-то недовольный возглас в то время, как кто-то фыркнул на дальнем конце дортуара, всей душой сочувствуя воркотне.
   -- Спи, пожалуйста! Разве я тебе мешаю, -- невозмутимым голосом отозвалась Африканка, продолжая глухую возню с подушками.
   -- Молчи и ложись, Аннибал! -- снова крикнул из своего угла задорный голос Незабудки.
   -- Не могу я ложиться! По мне блоха прыгает! Ложись сама, если хочешь! -- откликается Римма. -- Как Бог свят, блоха!
   -- Ха, ха, ха! -- закатилась смехом рыженькая Наташа. -- Аннибал хочет укусить блоху!
   Кто-то рядом с ней фыркнул снова. Кто-то прыснул в подушку. Дверь соседней комнаты отворилась и madame Роже с папильотками на седых кудрях предстала на пороге.
   -- Mesdames! спать! Сейчас же спать или я буду записывать за разговоры! -- рассерженным голосом проговорила она на своем родном языке.
   -- Я сплю! -- крикнула Аннибал, мгновенно проваливаясь куда-то кудлатой, курчавой головой.
   -- Аннибал! Вы записаны первой! -- прозвучала гневная французская фраза.
   -- Апчхи! -- умышленно громко чихнула Аннибал и выдержав минутную паузу проговорила как ни в чем не бывало:
   -- Будьте здоровы, Римма! Сто тысяч на мелкие расходы, желаю вам от души.
   Дружный взрыв хохота приветствовал эту неожиданную выходку шалуньи.
   -- Но вы с ума сошли, Аннибал! Вставайте тотчас же и становитесь к печке! Вы будете наказаны до одиннадцати часов, -- гневно сыпались из уст madame Роже французские фразы.
   И быстрыми шагами она приблизилась к постели провинившейся девочки.
   На этой постели в самой спокойной позе, подложив руку под голову Римма лежала с плотно сомкнутыми глазами. Изо рта девочки вылетал сладкий храп. Аннибал притворялась так искусно, что невольно привела в заблуждение и саму madame Роже. Классная дама постояла с минуту над ровно и мерно похрапывающей шалуньей, потом пожала в глубоком недоумении плечами и еще раз, приказав шепотом девочкам не шалить и не болтать, снова скрылась в свою комнату, где ее ждал обычный скромный "собственный" ужин. Теперь наступила полная тишина, Аннибал надоело потешать публику и она вскоре, уснула самым благонамеренным образом. Постепенно и все остальные воспитанницы последовали ее примеру. Мне же упорно не спалось в этот вечер. Легкий шелест привлек мое внимание и заставил меня повернуть голову на соседнюю кровать. Девочки, спавшей со мной рядом, на постели не было. Она стояла в промежутке между двух кроватей на голом полу, босая, в одной сорочке и отбивала земные поклоны один за другим. Свет коридорного ночника слабо освещал ее лицо длинное худое и некрасивое с парой темных глаз показавшимися мне такими большими и печальными в полутьме.
   Девочка молилась. Ее губы шептали что-то...
   Это худое длинное лицо и жиденькая косичка, болтавшаяся за спиной с выдающимися острыми лопатками напомнили мне что-то милое, близкое, родное...
   -- Валя Мурина! -- сорвалось из моих губ помимо воли, и я окончательно узнала кроткую Мурку в моей неожиданной соседке. Она повернула ко мне голову, чуть-чуть кивнула мне и тотчас же снова в земном поклоне склонилась на пол. Не желая мешать ей молиться, я повернулась на другой бок и всеми силами пыталась уснуть. Но увы! Сон бежал моих глаз сегодня. Мое сердце еще билось не будучи в состоянии затихнуть после нанесенной обиды.
   Ну пусть эта Аннибал по своей наивности и дикости обижает меня, пускай шалунья Грибова, хохотушка Строева и насмешница Незабудка, ну, а Фея?.. Эта гордая симпатичная девочка, с таким благо родным лицом зачем же она так презрительно обращалась со мной в умывальной. Ее жесткая фраза: "Ваш глубоко несимпатичный поступок" еще до сих пор звучит в моих ушах. И Боже мой! сколько презрения и холодности было в ней! За что? За что?
   Я зарылась горячим лицом в подушку, я пыталась прогнать навязчивые болезненные воспоминания, но от этого они делались точно нарочно, в двое мучительнее и острее...
   -- Лизочка! Ты опять плачешь? -- услышала я прерывистый шепот у моего уха, и подняла голову. Вся собравшись в комочек, босая, в одной сорочке, сидела на краю моей постели Мурка. Ее худенькие руки гладили мои плечи и спину, её сияющие и в темноте лучившиеся глаза тревожно и ласково впивались мне в лицо мягким любящим взглядом.
   -- Лиза, милая, кто тебя обидел? Не плачь, Лиза, расскажи-ка скорее! Тебя опять "травили", наши? Да? Будь же откровенна со мной! Как досадно, что меня не было здесь. Я бегала в младший дортуар к сестренке. Знаешь, y меня маленькая сестра в "седмушках". Ей всего девять лет. Аллочкой зовут, спешная такая, нос пуговкой, глаза как y куклы, лилового цвета, ее весь институт боготворит. Куклой, так и зовут. Балуют напропалую мою Альку. Совсем избаловалась девчурка! Ну, да не в ней дело, a вот ты... Ты... Говори же, рассказывай! Что случилось с тобой, Лиза? -- И низко, низко наклоняясь к моему лицу, милая девочка пытливо всматривалась в него озабоченными глазами.
   Я поспешила уверить ее, что не плачу и тем же взволнованно-прерывистым шепотом рассказала ей и про историю в умывальной, и про дикую выходку Аннибал. Она внимательно слушала меня, кивала своей черной головкой, поглаживала в своих теплых руках, мои захолодевшие от волнения пальцы, потом заговорила тихо-тихо:
   -- Ты на Римму не сердись. Она не со зла ведь, Лизочка, -- она не злая, только необузданная и дикая какая-то. Ее Фея к тому же усмирить может. Одним взглядом, одним словом. Африканка Фею больше всех в мире любит и бегает за ней по пятам, как собачка. И Грибова и Строева тоже далеко не дурные девочки. На них добрым словом повлиять всегда можно. Они только шалуньи страшные... Незабудка -- та хуже. Незабудка так уколоть сумеет... Так больно по самолюбию в другой раз хлестнет, но и ее образумить можно... А вот Фея...
   Тут Валя запнулась и покачала головой.
   -- Фея? Разве она, недобрая, Валя? -- спросила я.
   -- Нет, не то... Может быть и добрая она, Лиза я не знаю, -- еще тише и раздельнее, точно что-то соображая заговорила девочка, -- но только этой доброты ее не видно в другой раз. И не показывает она ее, такая она вся гордая, холодная, красивая и так распорядиться всегда умеет во время от шалостей остановить других. И слушают все, как взрослую... Ты заметила, да? И никогда ни солжет, не выгородится из беды и великодушная, помогает многим... Только холодная какая-то странная... Весной у нас воспитанница умерла, хорошая такая девочка, дружна была с Феей. Кроткая, ласковая. Жаль было ее всем безумно. Все плакали: и начальница и инспектриса и классные дамы, а о нас всех и говорить нечего. Рекой разливались на отпевании. То и дело то ту, то другую из церкви выводили. А Фея, Дина Колынцева стоит, как ни в чем не бывало. Бледная, но спокойная, как всегда. И недовольно поглядывала на тех, которые ходу богослужения слезами мешали. А на другой день матери покойницы письмо послала, -- что так мол и так, хот умерла Люся Марликовская, ваша дочка, но она Дина Колынцева никогда не забудет самой покойной и если, что понадобится когда либо осиротевшей и небогатой госпоже Марликовской, она Дина всегда чем может, пособит ей. Она ведь богатая, важная -- Фея, у нее отец придворный генерал, и все родственники аристократы. А Люси покойной семья бедная-разбедная и ребят как и у нас дома куча. Через месяц мальчика, Люсиного братишку, папа Динин в корпус на казенный счет определил Дина упросила, а через полгода еще двух сестер в институты. Вот она какая наша Фея! А о письме ни слова, его сама тогда же Марликовская со слезами начальнице показывала и Дину ангелом Божиим называла.
   -- Ты ее любишь Мурочка? -- спросила я, невольно пораженная ее рассказами.
   -- Я всех люблю, -- горячо подхватила девочка, -- и тебя и Дину и Аннибал и Незабудку и рыжую Наташу и Грибову. Бог велел любить всех, и за всех молиться, -- еще горячее заключила она.
   -- Ты и молилась за всех сейчас, Мурочка?
   -- За тебя молилась! -- проговорила она, -- сейчас только за тебя, Лиза! -- Просила, чтобы Бог милосердный помог тебе привыкнуть к нам поскорее, к нашей жизни, чтобы ты сблизилась скорее с девочками, чтобы они полюбили тебя!
   -- Они не полюбят меня Мура. Никогда! Никогда! -- вырвалось у меня стоном горечи из груди.
   -- Полюбят, -- если Бог захочет -- то полюбят, Лиза. Ведь я же люблю тебя!
   -- Любишь, а подругой моей не хочешь быть! -- невольным упреком сорвалось с моих губ.
   Валя вся встрепенулась, заволновалась. Схватила меня за руку и заговорила спешно, спешно; -- Лиза, Лизочка! Пойми меня, пойми, пойми! Голубонька, душка, милая! Пожалуйста, Лиза! Слушай, сейчас ты несчастна -- и я буду около, тебя, утешать тебя и успокаивать пока ты не почувствуешь себя счастливой, а потом подойду к другой девочке, тоже печальной, огорченной или одинокой и ее утешать и ласкать буду, пока и ей на душе не станет лучше, светлее. С веселыми и счастливыми мне, нечего делать. С несчастными мне легче как-то! Их успокоить, добиться от них улыбки, доверия -- ведь это так хорошо! Ведь и Христос так учил: "Придите ко мне все труждающиеся и обремененные и я успокою вас". Так и мы...Мы все должны поступать по Его примеру. Он наш учитель и Бог. Вот почему я не могу примкнуть к одной подруге, утешать и радовать ее, когда в других уголках нашего здания есть еще более несчастные, нуждающиеся в утешении девочки, нежели она. Понимаешь ли ты меня теперь, Лиза?
   О, да, я поняла тебя, милая, милая худенькая девочка с таким всегда некрасивым лицом, а теперь ставшая почти прекрасной вследствие выражения святого восторга, заигравшего в нем!
   Ее кроткие глаза казались теперь еще более кроткими и чудесными и лучились, как звезды. Такими глазами должны смотреть небесные ангелы в Пречистое лицо своего Творца. И меня потянуло к этим глазам, к этому лицу, и на душе стало вдруг легко и радостно как в светлый праздник.
   -- Мура, дорогая, добрая Мура! -- прошептала я, и обняв девочку за ее худенькие плечи, крепко поцеловала ее.
   -- Грибова, дрянь этакая, отдай мне мою тетрадку, я madame Роже пожалуюсь! -- закричал кто-то во сне на дальнем конце спальни. С ближайшей постели поднялась всклокоченная рыжая голова Строевой, казавшаяся червонно-золотой в обманчивом свете ночника.
   -- Mesdames! Кто это шепчется по ночам! Спать не дает! -- ворчливо буркнул сонный голос и повозившись немного всклокоченная головка снова повалилась на подушку с очевидным намерением продолжать снова прерванный сон.
   -- Спокойной ночи, Лиза! Спи хорошенько. И не тоскуй больше, -- наскоро целуя меня, произнесла Мурка и ловко прыгнула прямо с моей постели в свою, не ступая босыми ногами на пол.
   -- Спокойной ночи, милая, милая Валя! -- отвечала я и стала плотно кутаться в холодное, неуклюжее нанковое одеяло.
   -- Слушай Лиза, а ты не молишься разве перед сном? -- через минутное молчание услышала я снова знакомый голос.
   Я густо покраснела в темноте, точно уличенная на самом месте преступлении. Я имела привычку молиться утром и вечером, но сегодня, взволнованная десятком новых впечатлений, я совершенно упустила из памяти сделать это. Ни слова не говоря, я поднялась на своей постели и завернувшись в нанковое одеяло, стоя на коленях, прочла все молитвы, которые только знала, перед крошечной "собственной" иконой Божией Матери, привезенной мной из дома и повешенной к изголовью кровати. По окончании молитвы, я перекрестила подушку, поцеловала образок и, перегнувшись через промежуток, разделявший мою постель от постели Муриной, взглянула на девочку. Она еще не спала. Подложив под голову худенькие ручонки, Валентина лежала вглядываясь в полумрак дортуара и ее лучистый взгляд улыбался кротко и светло.
   -- Ну видишь, теперь тебе еще легче на душе станет! -- проговорила она и протянула мне руку. -- Я решила, Лиза, быть с тобой как можно больше, пока ты еще чужая здесь, -- услышала я ее милый голосок и поцеловав добрую девочку улеглась в постель с облегченной и успокоенной душой. Молитва и Валя подкрепили меня...
  

Глава X

Прием.

  
   -- Графиня Гродская! Пожалуйте в залу! К вам пришли родные!
   Я услышала эту фразу через три дня моего поступления в институт. Было воскресенье.
   Воспитанницы с утра одетые в чистые более нарядные нежели в будни, с многочисленными складочками передники, в батистовые рукавчики и пелеринки ходили в церковь, находившуюся в третьем этаже институтского здания. После чаю в столовой был подан праздничный завтрак с горячей кулебякой, добавочным блюдом и кофе. Теперь вернувшись из столовой они все чинно расселись группами и парами в классе. Одни приготовляли уроки на понедельник, другие читали книги, третьи переговаривались с подругами, в ожидании счастливой минуты, когда прибежит маленькая "шестушка", (шестые дежурили в приеме в назначенные часы) и позовет на свидание к родным.
   Я сидела над тетрадкой французских переводов, когда неожиданный незнакомый и звонкий детский голосок позвал меня.
   -- Графиня Гродская, в прием! -- И маленькая шустрая девчурка с бойким ребяческим личиком, наскоро отвесила мне книксен и помчалась дальше.
   С шибко забившимся сердцем поднялась я с парты, спрятала тетрадь в пюпитр или тируар, как назывались ящики учебных столов на языке институток и поспешила в зал.
   -- Должно быть, бабушка, приехала проститься! -- вихрем пронеслось в моих мыслях и не без обычного трепета в ожидании свидания с ней, я вошла в "прием".
   Огромную институтскую залу было трудно узнать в этот час, так ее преобразила присутствовавшая в ней пестрая толпа посетителей.
   По четвергам и воскресеньям здесь были и нарядные светские дамы в светлых и темных визитных пышных туалетах, были и скромно одетые женщины были и дети, пришедшие вместе с родителями и родственниками навестить своих сестер институток. Здесь и там мелькали сюртуки и мундиры военных, отцов, братьев, дедушек и дядей, навещавших маленьких затворниц. Генеральские эполеты, красивые расшитые формы молодежи, скромная одежда братьев кадет и других учеников столичных учебных заведений, все это запестрило и замелькало в моих глазах, непривычных к подобному зрелищу. В зале стоял гул от нескольких десятков, если не сотней голосов, и от этого гула уши и голова моя наполнились звоном, а глаза застлались туманом, сквозь который я едва-едва могла бы отыскать знакомое лицо бабушки, приехавшей ко мне.
   -- Ло, дитя мое, я едва вас узнала! -- услышала я знакомый голос и сразу увидела ее. Она стояла на самом видном месте посреди залы, в своем обычном сером шелковом платье, с ослепительным воротничком вокруг шеи и с высоко, искусно приглаженными снежно-белыми волосами. Из-за бабушки желтело высохшее и желтое как лимон лицо Зи, из-под руки которой торчала умная мордочка Ни. Ее черные, как живые коринки бегающие глазки и белые ушки были очаровательны. При виде меня, Зи, закивала головой и высунула свои огромные как клыки зубы, очевидно желая приветствовать меня одной из самых любезных ее улыбок. Что же касается до Ни... то...
   Силы небесные! Что сделалось с маленькой собачонкой. Начать с того, что она залилась радостным лаем, задвигала ушами, завертела хвостом и стала рваться, как угорелая из цепко державших ее рук бабушкиной приживалки всем своим собачьим существом, порываясь ко мне.
   Милая маленькая Ни! А я и не знала, что ты меня так любишь! Я и не подозревала что ты признаешь в этой безобразной неуклюжей институтке свою прежнюю знакомку Ло! Милая, маленькая Ни, спасибо тебе за твое доброе, преданное собачье сердце. И я стремительно бросилась навстречу приветствовавшей меня громким лаем болонке. Едва только я приблизилась к ней, как Ни, сделала отчаянное движение, кубарем скатилась с рук компаньонки и с тем же заливистым лаем, перешедшим в тихий, радостный и пронзительный визг, бросилась ко мне. Я невольно наклонилась к собаке и в тот же миг розовый язычок Ни прошелся по моим рукам, щекам, лбу и шее.
   Я подхватила ее все еще тихо подвизгивающую от радости встречи на руки и прижимая к груди, подошла к бабушке.
   -- Добрый день! -- произнесла я и целуя руку графини. Потом пожала всегда холодные и влажные даже сквозь перчатку пальцы Зи. Бабушка поцеловала меня в лоб и опустилась в кресло, обитое зеленым репсом и стоявшее под портретом одного из покойных царей. Зи поместилась на стуле рядом, я, не выпуская Ни из рук, на другом.
   -- Милая Ло, -- начала бабушка, -- лишь только счастливый визг Ни прекратился и все мы притихли, в ожидании ее первого слова на своих местах.
   -- Милая Ло, повторила бабушка, -- я завтра уезжаю на всю зиму до весны за границу. Зи, поедет со мной. Вы проведете все время до мая одна, в институте. А первого мая или несколько позднее Зи приедет за вами и отвезет вас в Швейцарию, где я буду ждать вас обеих, а сейчас вы позовете вашу классную даму, я хочу вручить ей сумму денег, необходимую для молодой девушки ваших лет, когда ее родные уезжают далеко. Кроме того, я желала бы спросить ее, кстати, о ваших успехах и о впечатлении полученном ею от вас. Которая из ваших дам дежурит сегодня? -- Закончив свою плавную, как журчащий ручей текущую речь, обратилась ко мне бабушка с вопросом.
   -- Лидия Павловна Студнева, дама немецкого дежурства, -- отвечала я и голос мой почему-то предательски дрогнул.
   "Вот-вот, показалось мне" -- сейчас Лидия Павловна подойдет и скажет бабушке, что не смотря на то, что я учусь хорошо и выдержала экзамены прекрасно, класс не выносит меня, не терпит и мне станет от ее слов так мучительно-стыдно на душе, хоть сквозь землю провалиться. И едва чувствуя ноги под собой я передала Ни, бабушкиной спутнице и поторопилась подойти к высокой, стройной лет тридцати пяти даме, в синем платье с сухими как у цыганки черными волосами и серыми немного выпуклыми, глазами на худощавом энергичном и красивом лице.
   -- Лидия Павловна, моя бабушка, просит вас пойти к ней переговорить по делу! -- делая по правилу институтского устава реверанс фрейлейн Студневой -- произнесла я. Она тотчас же отложила вязанье, которым занималась дежуря в зале и, слегка обняв меня за плечи, пошла со мной по приемной.
   -- Ваша внучка, графиня -- прекрасная девочка, -- заговорила Студнева через две минуты, почтительно склоняясь перед бабушкой, -- экзамены она выдержала блестяще и манеры ее не оставляют желать ничего лучшего. Вообще все начальство с Александрой Платоновной во главе и мы скромные служащие очень-очень довольны вашей девочкой! -- заключила она, ласково улыбнувшись мне подбодряющей улыбкой. Бабушка положила мне руку на плечо и произнесла со своим обычным спокойствием в голосе:
   -- Очень рада Ло, что вы заслужили такой лестный отзыв в короткое время. Надеюсь что мнение о вас начальства не изменится и дальнейшее время вашего пребывания здесь, а теперь я попрошу вас, cherХ mademoiselle, принять на себя труд взять деньги назначенные мной Ло на ее маленькие потребности и распоряжаться ими, так как, вероятно, крупных сумм девочкам не полагается иметь на руках, -- обратилась бабушка к Лидии Павловне и вручила ей небольшой конверт.
   Затем она подала руку классной даме, и когда та отошла от нас, стала собираться домой. Отыскивая бабушкину муфту, на которой успела улечься Ни, я вдруг почувствовала чей-то пристальный взгляд, устремленный на меня.
   Взглянула и вспыхнула от смущения и обиды. Большие лукавые и насмешливые глаза Незабудки, очутившейся с нами совсем неожиданно по соседству, впились мне пристальным, взглядом в лицо. Другая пара глаз таких же голубых и красивых, как две капли воды похожие на глаза Оли Зверевой также беззастенчиво и насмешливо, в свою очередь, рассматривали меня. Около Незабудки сидел розовый упитанный пятнадцатилетней кадетик, очевидно её родной брат и оба они, глядя на меня бойко и оживленно о чем-то шептались. Но вот поднялась бабушка, собираясь уходить. За ней Зи и мы все направились к двери. Проходя мимо скамейки занимаемой Незабудкой и её братом, я услышала относившиеся бесспорно по моему адресу произнесенные маленькой насмешницей стишки:
   Умница разумница,
   Об этом знает вся улица
   Петух да курица
   Поп Ермошка,
   Да я немножко...
   И тот же насмешливый голос прибавил еще тише, но так чтобы я могла услышать однако, обращаясь к соседу-кадетику.
   -- Послушай, Мишук, разгадай ты мне загадку: когда ум бывает глупым, как пробка?
   И давящийся от смеха звонкий шепот мальчика, отвечал не медля ни минуты сестре:
   -- Когда он бывает в графине!
   И оба и кадетик и Незабудка так и залились при этом торжествующим смехом.
   Шутка была плоска и неостроумна, совсем ребяческая шутка, в сущности, но она почему-то уколола меня, залила мое лицо румянцем, а сердце обидой. Я не могла однако не понять тут же что злою выходкой Незабудки руководила, исключительно, зависть. Девочка не могла не услышать похвал, расточаемых на мой счет Лидией Павловной и расплачивалась за них теперь по-своему. Но... Мне все-таки было очень больно выносить все эти незаслуженные обиды, так нестерпимо больно, что моя маленькая душа разрывалась на тысячи кусков.
   И краску волнения и затуманенные слезами глаза, бабушка приписала моему волнению вследствие предстоящей разлуки с ней.
   -- У вас доброе сердце, Ло и вы заслуживаете всяческой похвалы и поощрения! -- говорила она, стоя на верхней площадке лестницы, вся высокая, красивая, величественная, как королева. -- Я буду спокойна за вас, -- положив мне опять свою стянутую лайковой перчаткой руку на плечо, -- знаю, что оставляю порядочную, хорошо воспитанную девочку, которая не уронит никаким предосудительным поступком высокочтимое имя своего отца. Ло, дитя мое, вы хорошо поняли меня. Неправда ли?
   Я молча наклонила голову вместо ответа, не находя в себе силы отвечать и думала в эти минуты, свою скорбную думу: "Сейчас бабушка поцелует меня в лоб, перекрестит и начнет спускаться с лестницы с тем, чтобы уехать от меня надолго, очень надолго, а я останусь здесь, одна, непонятая, одинокая среди толпы чужих девочек, враждебно настроенных ко мне, насмешливых, злых... Как не холодна была всегда со мной бабушка, но все же она мне близкая, родная, единственный "свой" человек, оставшийся у меня на земле. И вот она уезжает... Оставляет меня одну с моей тоской, с моим страданьем...
   И эта разлука с последним близким мне в мире существом показалась мне до того чудовищной и невозможной, что не отдавая себе хорошенько отчета в моем поступке, я бросилась к бабушке, вся дрожащая исступленная и, схватив её руки и покрывая их бурными поцелуями, роняла, как в полусне:
   -- Бабушка! Милая! Дорогая! Не оставляйте меня здесь! Возьмите с собой! Я буду прилежной и послушной... И там с вами... Мне тяжело... Мне больно... Мне грустно... О, возьмите, возьмите меня!
   Я сама, не узнавала себя. Обычно сдержанная, умеющая владеть собой я вся трепетала сейчас как птица... Мое сердце билось... В эти минуты я чувствовала, что люблю мою бабушку, холодную, важную, строгую бабушку, которая называет меня странным именем Ло, говорит мне "вы" и никогда не ласкает меня и которую я до сих пор только беспричинно, странно, боялась... Но сейчас, сейчас эта бабушка дороже мне жизни и если она не приласкает и не поймет меня, мое бедное детское сердчишко разорвется от горя и тоски.
   -- Ло, дитя мое, что с вами? -- услышала я тот же всегда ровный спокойный голос над моим ухом и рука бабушки ласково провела по моим волосам.
   Этот ровный голос, эта обидная сдержанная ласка подействовали на меня, как ушат воды, вылитый на голову и тотчас же вернули меня к прежнему спокойствию. Я как-то сразу затихла, замерла... Бабушка меня любит, заботится обо мне, но бабушка не понимает и никогда не поймет меня в своей жизни! Бедная Ло, тебе суждено остаться одинокой! Эта мысль вихрем проносилась в моей голове, пока бабушка говорила мне о том, как необходимо для молодой девушки уметь сдерживать свои порывы.
   -- Подумайте же Ло, если все мы вдруг стали бы причитать, говорить необдуманные глупости и высказывать нелепые желания, чтобы было тогда? И чем бы мы отличались тогда от дикарей? Будьте же умницей, Ло, и помните, что человеку необходимо постоянно работать над собой и совершенствоваться, чтобы не быть в тягость своим ближним.
   О, конечно, она была права бабушка, я не хотела быть никому в тягость и поэтому решила тут же научить сдерживать себя.
   И странное дело! Острая боль в сердце прошла настолько, что она совершенно спокойно простилась с бабушкой, с Зи, и только две случайные слезинки упали на шелковистое ушко Ни, лизнувшей в последний раз мою похолодевшую руку.
   Все кончилось с этой минуты. Шелест шуршащего бабушкиного платья затих вдалеке и теперь дурнушка Ло, вступила самостоятельно на новую ступень своей жизни.
  

Глава XI

Заговор.

  
   -- Meadames, к завтрашнему дню "Спичке" урока не готовить! Бог знает, до чего он дошел -- по двадцати страниц задает! Статочное ли это дело! Мы не в старшем классе, чтобы полкниги долбить! -- И Ляля Грибова самая предприимчивая и отчаянная девица изо всех "трешниц", если не считать дикарку Аннибал, высоко подбросив кверху учебник истории, испустила воинственный крик, каким должно быть, вопили когда-то краснокожие в девственных прериях.
   -- Ведь толком же говорили, что у нас на пятницу уроков кучи, а он все-таки задал целую массу из истории, противный. Подло это! -- хорохорилась рыженькая Наташа, сверкая глазами и заметно сердясь.
   -- И откуда прыти понабрался, -- вскакивая на кафедру и усаживаясь на её столе как на стуле, спустив ноги через края и болтая ими, кричала Аннибал.
   -- Раньше был тише воды, ниже травы, задавал мало, спрашивал по-божески, отметки ставил добро, а тут взял да и начал ехидничать. Из спички превратился в змею, -- хорохорилась Римма.
   -- Не в змею, а в тигра лютого, -- поправил кто-то.
   -- Много чести. Слишком благородно для него! Просто, в шакала!
   -- В гиену полосатую!
   -- В волка!
   -- В крысу!
   -- В злого филина -- посыпались со всех сторон сердитые наименования рассердившихся институток.
   -- А я знаю отчего Спичка испортился! -- снова вынырнула из толпы рыженькая Строева.
   -- Ну!
   -- Он, душки, с Монаховым, сдружился с "Теоремой" нашим и потом, с физикантом "Мужиком". Разговаривает с ними в учительской, каждую переменку, ей Богу, сама видала! -- И. Наташа тряхнув рыженькой головкой закрестилась на икону, висевшую в углу
   -- Не ври, пожалуйста, рыжонок, он и с Марсом дружит, -- поправила девочку Незабудка.
   -- А разве это хорошо? Инспекторская дружба все равно, если бы я с "началкой" нашей по коридорам ходить стала! Подлизывание одно!
   -- Или с Федором истопником!
   -- Фи, что за сравнения? Бр-р-р! Какая проза!
   Девочки фыркнули, и расхохотались. Сконфуженная Наташа сошла с кафедры и только Аннибал, по-прежнему сидела на столе и болтала ногами, одетыми в грубые казенные нитяные чулки и стоптанные прюнелевые ботинки с дыркой у носка на одной, и свернутым каблуком на другой.
   -- Ну так и решим разом, -- кричала она размахивая руками: урока истории завтра не учить. Спичка -- спросит: молчок. Пусть хоть взбесится, заорет -- ни слова. Так и так, трудно, мол, не выучили, не успели. Одна за всех, и все за одну. Пусть "колы" и "пары" летят, не сдаваться! Идет?
   -- Идет! Идет! отозвалось кругом как эхо.
   -- Ну смотрите же, кто против класса -- тот отступник. Слышали все?
   -- Все! Все! -- снова подхватило эхо.
   Я стояла в углу у окна только что вернувшись из приема и не пропустила ни одного слова, ни одной фразы из всего сказанного. Воспитанницы волновались. Я видела их разгоряченные лица, их сверкающие глаза. Среди них, однако, не было ни Феи, ни Мурки.
   Я еще не успела подумать, где могли находиться они, интересовавшие меня, девочки, как неожиданно растворилась дверь и в класс вошла Дина, своей красивой необычайно легкой походкой.
   -- В чем дело? Что за сборище? -- высоко подняв темные брови, спросила она.
   -- Диночка, душка, божество ты мое! -- подойди ко мне на минутку. Слушай, что мы решили -- и Аннибал тянула свои сильные смуглые руки на встречу подруге.
   -- Спичке бенефис завтра. На все вопросы ни слова. Молчок. Начнет спрашивать -- отречься, -- торопливо в свою очередь роняла Ляля Грибова схватывая Фею за руку и втаскивая ее в общую толпу.
   -- Грибова, отстань! Что за манеры, -- нахмурясь и досадливо краснея, произнесла Фея, -- у меня есть ноги, сама подойду. Аннибал у тебя дыра на ботинке, -- брезгливо повела она взглядом на далеко не изящные ноги Аннибал.
   -- Дыра! Где дыра? Ах, да! Правда дыра! Наплевать на дыру, -- небрежно роняла африканка, -- не удостоив даже взглядом своей обуви, -- а ты Диночка скажи лучше какого ты мнения обо всем этом?
   -- Самого нелестного, разумеется! -- усмехнулась красавица Дина, -- Бертеньев задал много, правда, но все это очень легко запомнить, при желании, и я решительно сейчас не понимаю вас... Такие большие и такие глупые девочки, -- вздумали ни с того ни с сего отказываться от урока.
   -- Колынцева! Не смейте браниться. Вы с ума сошли! -- послышался чей-то обиженный голос.
   -- Умна видно очень! -- вторил ему другой.
   -- Первая ученица и воображает! -- звенел третий.
   -- Зазналась! Царица какая!
   -- Сами виноваты. Произвели в Феи! -- дрожали волнением и гневом молодые голоса.
   Дина стояла спокойная, прямая как стрелочка и чуть-чуть улыбалась тонкими розовыми губами. Мне показалось что улыбка эта была и насмешлива и не детски серьезна. Аннибал вьюном вилась на столе кафедры, била неистово в ее края руками и ногами и вопила во все горло на весь институт:
   -- Не сметь обижать Диночку, или я выцарапаю вам всем за нее глаза!
   На весь этот шум бежала Лидия Павловна из приема с испуганным лицом.
   -- Still Kinder! Still! (Тише, дети, тише!) Что за шум, что с вами? Зачем вы собрались опять толпой, и кричите как на пожаре? -- волнуясь и краснея, возвысила она голос, оглядывая с порога класс!
   -- Аннибал! Какой ужас! Опять ведете себя как уличный мальчишка. Сейчас слезть с кафедры! Что за манеры! Боже мой и это барышня! Конюх какой-то! -- вдруг увидя восседавшую на столе девочку с искренним отчаянием, всплеснула она руками.
   -- Совсем не конюх, а папина дочка, а папа действительный тайный советник. А прапрапрапрапрадедушка был арапом Великого Петра. Вот что! -- прищелкнув языком закончила свою бравурную речь Аннибал
   Но Лидия Павловна уже не слушала ее, и махнула рукой и взяв девочку за плечи хотела уже свести насильно со стола, как неожиданно изумленные глаза классной дамы встретили огромную дырку на башмаке Риммы.
   -- Что это? -- почти с ужасом вскричала Лидия Павловна, указывая на злополучное место пальцем.
   -- Что? Дыра! Разве вы не видите, что самая обыкновенная, самая простая дыра на башмаке, -- спокойно отвечала Африканка, тяжело спрыгивая со стола.
   -- Но ведь башмаки совсем новые. В прошлом месяце дали, на вас все горит, Аннибал, -- продолжала возмущаться Студнева.
   -- Ну если бы горело, огонь был бы виден. А видите все благополучно пока! -- придавая глуповатый вид своему подвижному личику, произнесла невозмутимым тоном "Африканка".Кругом фыркнули. Лидия Павловна, как говорится, "зашлась" от гнева. И неизвестно, чем бы кончилась эта сцена, если бы в дверь класса не просунулась голова "первой" и старшая воспитанница пригласила фрейлейн Студневу к начальнице вниз.
   Лишь только дежурная дама скрылась за порогом, девочки отхлынувшие было от кафедры, прихлынули к ней снова. Теперь уже не Аннибал, а Незабудка стояла на ее возвышении среди класса.
   -- Mesdam'очки, в последний раз решаем это, -- кричала она изо всех сил стуча линейкой по столу. Спичке урока не готовить и завтра "отречься" в его час!
   -- Отречься! Отречься! И друг за друга стоять горой. Или всем единица или никому! -- послышались снова взволнованные голоса.
   -- А Фея? Она не согласна? Что говорит Фея? -- выкрикнул задорный голосок Ляли Грибовой из толпы.
   -- Кто смел сказать это? -- послышались звонкие металлические звуки и стройная, красивая девочка в тот же миг очутилась на кафедре. Или ты Грибова, не знаешь меня? Не знаешь, что Надежда Колынцева никогда не предавала своего класса? И даже все ваши нелепые "девчоночьи" выходки покрывала всегда и всюду? И всегда и теперь и завтра будет то же самое. Не смотря на то, что мне глубоко противна ваша лень, слабость, нежелание приготовить несколько лишних страниц я пойду заодно с классом и отрекусь от урока, хотя я и первая ученица у вас и знаю его наизусть.
   И закончив с гордым достоинством свою фразу, Фея негодующая тем сдержанным негодованием, которому она была только способна, сошла с кафедры под оглушительное "браво" и аплодисменты подруг.
   И вдруг она почти что столкнулась лицом к лицу со мной. Что-то мелькнуло в ее взоре, быстрое как зарница. Усмешка тронула губы и она произнесла, глядя мне прямо в глаза, тоном не допускающим возражений:
   -- Гродская. Вы конечно последуете общему примеру, и хотя не успели еще войти в жизнь класса, но пойдете с ним заодно и не станете учить заданного историком урока.
   Ее голос звучал повелительными нотками, а холодные, серые глаза смотрели, казалось, мне прямо в душу.
   -- Увы! Урок я этот уже знаю, -- с сожалением в голосе вырвалось у меня, но отвечать его я не стану, разумеется, как и весь класс.
   Легкая краска заиграла на бледных щеках Феи.
   -- Когда же вы успели выучить все двадцать страниц? -- спросила она небрежно, все еще впиваясь в мое лицо пристальным взором.
   -- Я учила их раньше в пансионе. Мы проходили это в прошлом году, -- отвечала я просто, но сердце мое почему-то сильно билось в груди.
   -- А! -- не то разочарованно, не то завистливо проронила Фея и потом чуть прищурив глаза, проговорила с насмешливой по моему адресу улыбкой: -- Знаете ли Гродская вы или действительно какой-то феномен по знаниям и подготовке или же... Или ужасная хвастунья... Право! -- уже с чуть слышным смехом заключила она и отошла от меня.
  

Глава XII

Заговор приводится в исполнение.

  
   Он казался очень нервным и встревоженным в это утро. Уже потому как стремительно вбежала в класс его тщедушная миниатюрная, худая до невозможного фигурка в стареньком вицмундире с затертыми локтями, потому как он нервно пощипывал свою сивую клинышком бородку и по сероватой бледности его лица, можно было угадать что учитель истории был не в духе.
   Размашистым жестом Бертеньев раскрыл журнал и расписался в нем на скорую руку. Потом скорчившись на кафедре и сделавшись еще меньше и невзрачнее, произнес, мельком окидывая класс.
   -- У нас сегодня, кажется задано великое переселение народов. Готы, остготы, вестготы, гуны и Атилла? Правильно я говорю, барышни? Ась?
   Но "барышни" отвечали дружным молчанием на вопрос учителя, точно воды в рот набрали.
   Спичка подождал минуту. Потом недоумевающе покачал головой, еще раз обвел класс удивленным взглядом перевел его на страницу журнала, где значились фамилии воспитанниц и снова спросил:
   -- Вы записаны дежурная по классу госпожа Иглова. Пожалуйте, барышня не угодно ли отвечать, что задано к сегодняшнему дню!
   Иглова, высокая, рябая девочка с сильно развитыми скулами, за что и получила прозвище "киргизки" в кругу подруг, с маленькими, застенчиво бегающими глазами, неловко поднялась со своей парты и тихим нерешительным шагом поплелась на середину класса. Она остановилась в трех шагах от учителя, присела и стояла неподвижная и красная, как вареный рак.
   -- Великое переселение народов, готы и гуны нам заданы на сегодня, Иван Федорович, заикаясь от волнения, залепетала киргизка, -- но... но... мы не приготовили на сегодня урока, никто! -- обливаясь девятым потом заключила она и судорожно стиснув похолодевшие от волнения пальцы, уставилась в лицо учителя испуганными глазами.
   Спичка в свою очередь внимательно взглянул на нее.
   -- Что это значит, барышня? Ась? С какой это поры вы берете смелость отвечать за других? Ась? -- произнес он с заметным раздражением в голосе. -- Если поленились выучить урок вы сами, то это еще не значит что вашему дурному примеру, последовал весь класс. Садитесь, барышня! Я ставлю вам единицу. -- Ась? Заключил он свою речь любимым словечком.
   -- Ась! -- громко откликнулся чей-то голос с того места, где сидела Аннибал.
   -- Госпожа Аннибал! Прошу молчать, -- строго проговорил учитель, бросив в сторону африканки сердитый взгляд.
   -- Это не я, Иван Федорович, это эхо! -- отозвалась опять Римма, не вставая с места.
   -- Прошу без эхо. Здесь не пустыня и не лес.
   -- Не лес! -- покорно согласилась Африканка, опустив свою курчавую голову, в то время как остальные девочки сдержанно хихикали в пюпитры.
   -- Госпожа Аннибал! Пожалуйте к кафедре и извольте отвечать ваш урок! -- произнес совсем уже рассерженным голосом учитель.
   Аннибал стремительно вскочила со своего места, почти бегом, отчаянно стуча каблуками выбежала на середину класса и оскалив зубы в самой приятной и любезной улыбке, проговорила:
   -- Как Бог свят, Иван Федорович, мы не учили урока. Никто! Никто! Ни самые ленивые, ни самые прилежные. Как Бог свят, и я, конечно, также ничего не знаю. Мы не могли... Двадцать страниц... -- лепетала она улыбаясь своими толстыми губами, сверкая черными глазами и перламутровыми зубками снежной белизны, как будто то, о чем она говорила было удивительно весело и приятно.
   -- Как и вы не знаете! Впрочем, это не мудрено. Вы ленивы, барышня, очень ленивы, -- все заметнее и заметнее волновался Спичка, -- ступайте на место, у вас будет единица! Это так несомненно верно, как меня зовут Иван.
   -- Единица так единица! Что такое единица, -- возвращаясь на место звонким шепотом разговаривала Аннибал, строя уморительные гримасы, --
   Единица, это такая птица,
   Которая в конце года,
   Не дает перехода!
   Пропела себе тем же шепотком под нос шалунья, в то время, как весь класс сдержанно смеялся, пригибаясь к доскам пюпитров.
   -- Что вы там ворчите, госпожа Аннибал? -- раздражительно произнес Бертеньев, -- что вы себе под нос говорить изволите, ась?
   -- Сонный карась! -- неожиданно буркнула Римма, да так громко, что мы все подскочили на своих местах.
   Спичка сделал вид, что не слышал ее дерзкой выходки и с преувеличенным вниманием погрузился в классный журнал.
   -- Госпожа Колынцева, -- после небольшой паузы произнес он снова, -- не желаете ли вы исправить бестактность вашей предшественницы и ответить мне о великом переселении народов? Нет сомнения в том, что вы, как первая ученица класса, выучили настоящий урок.
   И маленькие глазки Спички впились в лицо Феи.
   Последняя, не спеша поднялась со своего места и не выходя из-за своего пюпитра, проговорила отчетливо и ясно, ничуть не меняя спокойного выражения в своем красивом лице.
   -- Нет, Иван Федорович, вы ошиблись на мой счет. Я, как и весь класс не знаю на этот раз урока.
   И легкий румянец залил ее обычно бледные щеки.
   Казалось, если бы удар грома и майский ливень, разразились над головой Спички, в этот зимний день, они не произвели бы такого огромного потрясающего впечатления, какое произвел на него совершенно неожиданный ответ первой ученицы. Его собственные впалые щеки истово побагровели. Вся кровь бросилась ему в лицо. Маленькие глазки забегали и заблестели. С минуту учитель молчал и смотрел как пришибленный с растерянным выражением в лице. Потом, его костлявые руки нервно защипали бородку и он разразился целым потоком негодующих слов по адресу Феи.
   -- Не ожидал... Признаться, не ожидал... Разодолжили, барышня... Ей Богу-с, разодолжили... Это травля какая-то... Ась? Умышленная травля...Ей Богу-с, даже гадко видеть и слышать все это... Ну, пускай бы все остальные, из какого-то нелепого чувства стадности, из-за неправильно понятого чувства товарищества, сделать бестактность, но вы-с, вы-с, первая ученица... Развитая умственно, интеллигентная по уму, вы с солидными знаниями, не смотря на юные годы... Вы могли поддаться общему заблуждению? Да вы шутите барышня, может быть... Шутите, ась? Может статься вы знаете урок?.. Знаете, но из принципа поддержать класс молчите... Вы скажите только что знаете, госпожа Колынцева, но что не хотите, что ли, не можете отвечать и я останусь вполне удовлетворенным, -- закончил в сильном волнении Спичка и вытер пот, градом катившийся по его худому лицу.
   Я взглянула на Фею. Румянец сбежал с ее лица. Брови свелись в одну темную черточку над гордым блеском загоревшимися глазами. Она закусила маленькими зубками нижнюю губу и лицо ее приняло недоброе, почти жесткое выражение. Она молчала. Только худенькие плечи ее и грудь прерывисто поднимались и опускались от бурного дыхания.
   Спичка исподлобья посматривал на нее и почти машинально повторял одно и тоже:
   -- Первая ученица... Надежда и гордость института... И не знает? Ась? И не знает!.. Не может быть, однако... Не может быть! -- И вдруг, тряхнул головой и произнес как отрубил громко и резко:
   -- Госпожа Колынцева! В последний раз спрашиваю я вас, желаете ли вы мне сознаться в знании сегодняшнего урока? Или... Или я поставлю вам единицу, как и тем другим...
   В ответ на это Фея отвела рукой упавшую ей на бровь пушистую кудрявую прядку волос и молчала
   -- Я жду! -- зловеще проговорил Спичка. -- Слышите ли, госпожа Колынцева! Я жду...
   Дина молчала. Только дышала бурно и тяжело. Прошла минута, другая, третья... Прошло пять минут. Дина стояла по-прежнему, неподвижная и красивая, как мраморная статуя. Стояла и молчала.
   И класс молчал, замирая от ожидания вместе с ней. Класс понимал отлично, какое волнение мучительно уязвленного самолюбия испытывала в эти тяжелые для нее минуты первая ученица.
   -- Предатель, Спичка -- предатель! Ась -- карась сонный, противный, мерзкий. Диночку нарочно подвел, мою душку-Диночку, мою прелесть! -- несся иступленный шепот с той скамейки, где сидела Римма Аннибал. И вот скорее, нежели ожидали этого девочки наступила развязка.
   -- Садитесь, госпожа Колынцева. Я был уверен, что вы знаете урок, но не просил вас отвечать его, а только сознаться в том, что вы его знаете, но... Вы не пожелали сделать это... И... И я вам ставлю обещанную единицу! -- произнес сердитым голосом Спичка и твердым движением руки, вооруженной пером, четко вырисовал злополучную палочку в журнальной клетке против фамилии Дины.
   Класс ахнул, как один человек. Случай являлся совсем неожиданным, странным, из ряда вон выходящим.
   Первая ученица, "святоша", "парфетка" и вдруг -- единица! Все смотрели на Дину, кто с ясно выраженной гордостью, молодец, мол, рыцарь, не посрамила класс, предпочла позорную отметку нарушению правила товарищества, другие с сочувствием, третьи с восторгом.
   -- Ангел, душка, красавица, героиня! -- кричала Аннибал, перекинувшись всем телом через пюпитр, и не замечая, в своем усердии, что конец ее белой пелеринки попал в чернильницу, ввинченную в столе и спокойно перекрашивается из белого цвета в черный.
   Спичка с ехидной улыбочкой перебегал с одного лица воспитанницы на другое и маленькие глазки его все больше и больше разгорались неудовольствием и гневом. Вдруг неожиданно, бегающие глазки остановились на мне.
   Я невольно смутилась, встретив их странно засветившийся благодушием взгляд, предчувствуя, всем существом своим, что-то недоброе, что должно было сейчас совершиться со мной. Да, именно не с кем другим, но со мной. И моему предчувствию суждено было оправдаться. В маленьких глазках Спички засветилось торжество, когда он после недолгого молчания произнес снова:
   -- А я знаю одни замечательно честные и правдивые глаза, которые не солгут. Не прибегнут к непорядочной увертке, и прямо и открыто ответят мне... Графиня Гродская, знаете ли вы сегодняшний урок? -- совсем уже неожиданно повернул дело Бертеньев и его маленькие глазки, как две горящие на солнце стальные иголки, впились в мое лицо. Точно какой-то вихрь закружил меня сразу... Я хотела отвечать длинной и пространной фразой о том, что если я и знаю урок, то это не значит, что он его услышит из моих уст... Но язык не слушался, слова не шли мне на ум, а глазки -- иглы все приближались ко мне и приближались... Смутно, как в тумане увидела я, что историк сошел с кафедры, приблизился к моей парте и уже не сводил ни на секунду инквизиторски-упорного взгляда с моего лица.
   Этот взгляд гипнотизировал меня, мешая сосредоточиться, пытая мою мысль, душу, казалось, все мое внутреннее я. Солгать ему? Сказать, что я не знаю урока? Но Боже мой, как я могу сделать это? Я, которая еще никогда в жизни не произнесла ни единого слова неправды и лжи. Да, ни единого слова лжи! Я дурна, безобразна, я завидую красоте других, я злюсь на судьбу порой за то, что она создала меня такой дурнушкой, но я не лгу никогда, никогда, никогда!
   "Будь честной и правдивой, моя Лиза!" -- говорил мне, еще когда я была маленькой трехгодовалой девочкой, мой папа.
   Знай, что правда в устах человека, это лучше всяких богатств, всякой красоты!
   О, милый, ненаглядный папа, я обещаю тебе это! Да, я твердо обещаю это тебе.
   Быстрым вихрем пронеслось во мне милое воспоминание. Легкой тенью промелькнул любимый образ покойного отца... Класс товарищество, нелепые требования его, жестокие правила изощренные слишком восторженными головками девочек-подруг, все это скрылось куда-то, живо-живо, мгновенно. Волна горячего, острого самолюбивого чувства, чувства достоинства и жажды непоколебимой правды залила меня, затопив мою душу и сердце, все мое тщедушное существо.
   А иглы-глаза все следили и следили за мной горящим взором, и как бы торопили меня.
   -- Еще раз спрашиваю я, графиня Гродская, знаете ли вы урок? -- пытливо глядя мне в самые зрачки, спросил учитель.
   -- Да! -- вырвалось у меня ни громко, но твердо, -- да, я знаю его, но отвечать его не буду, как и все!
   И с усилием закончив мою фразу я тяжело и устало опустилась на скамью.
  

Глава XIII

Отступница.

  
   -- Как вы смели идти против класса?
   -- Да, как вы смели?
   -- Вы должны были сказать, что не знаете урока или молчать, как Фея.
   -- Да вы должны были молчать.
   -- Это низко, гадко с вашей стороны!
   -- Да гадко и низко!
   -- Это называется предать класс, отступиться от него!
   -- Изменить нам!
   -- Предательница! Изменница! Отступница!
   -- Отступница! Отступница! Отступница!
   Я стояла под градом негодующих криков и обвинений. Спички давно не было в классе. Лидия Павловна тоже вышла еще задолго до его урока, я одна осталась лицом к лицу перед злобствующей толпой моих разгневанных одноклассниц. Передо мной мелькали негодующие лица, дрожащие от негодования губы, сверкающие глаза...
   Больше всех бесновались Незабудка, Грибова, Строева и Аннибал. Последняя, буквально, на себя была непохожа. Ее черные глаза прыгали и сверкали, растрепавшиеся кудри тоже прыгали и били девочку по смуглым ярко разгоревшимся щекам, при каждом порывистом движении ее характерной головки...
   -- Позор! Срам! Безобразие! -- криком кричала Римма потрясая в воздухе, сжатыми в кулаки руками. -- Позор! гадость! В нашем классе предательница, отступница! Срам! Срам! Срам!
   -- Мерзость! -- поддакивала ей Незабудка и ее тонкие губы складывались в ехидную улыбочку.
   -- Господа! подвергнем ее остракизму, (В Греции был обычай изгонять провинившегося гражданина судом сограждан, причем имя провинившегося писалось на черепках и по этим черепкам подсчитывались голоса в пользу изгнания.) изгнанию из нашей среды! Помните, душки, как это делалось в древней Греции! Выгнать ее от нас нельзя, но и оставаясь с нами, она будет чужая, ненавистная нам с этого дня, -- кричала Наташа, блестя глазами, и плавленым золотом своих рыжих кудрей, одним прыжком вскакивая на ближайший пюпитр.
   -- Да, да, да, да! Остракизму! Остракизму! -- зашумело кругом.
   -- За что? За что? -- невольно вырвалось из моей груди громким стоном тоски и бессилия.
   -- И вы еще смеете спрашивать? -- услышала я насмешливый голос за собой и побледневшее лицо, без того обычно бледной Незабудки, близко придвинулось к моему лицу. Она еще смеет спрашивать, какова?
   И тут же окинув толпившихся вокруг нас девочек злыми, торжествующими глазами, она заговорила быстро, резко и громко, обращаясь ко мне:
   -- Слушайте вы, ваша светлость, сиятельная графиня Финтифлю-де-фон-Финтифлюшкина! Вы сделали непозволительную гадость, подлость даже, по отношению к классу и мы вам не простим этого никогда, никогда, никогда! Когда весь класс решил не учить урока и сказать Спичке, что вследствие его трудности не могли приступить к нему, вы просто и спокойно изволили ответить учителю, что знаете его. Насколько это мило с вашей стороны, судите сами!
   -- Я не могла лгать! -- вырвалось из моей груди, -- я не могла говорить неправды!
   -- А разве Фея лгала! Фея молчала... Фея -- первая из первых, душка, прелесть, бриллиант! -- неистовствовала Аннибал, вскакивая в свою очередь на стул и размахивая линейкой.
   -- Да, Фея же молчала! -- с той же ехидной усмешкой подтвердила Незабудка.
   -- Но, я не могу лгать! Раз меня спрашивают -- я должна отвечать правду, -- вылетело из моей груди иступленным, вымученным стоном.
   -- Ага! Говорить правду! Вы говорите одну только правду, госпожа сиятельная графиня, только правду, да? -- снова громко и резко выкрикнула моя мучительница. -- Отчего же вы, такое высокочестное, правдивое и искреннее существо, отчего же вы не сказали правды, а именно того, что не здесь в институте, а там в вашем пансионе учили этот урок? А? Смутились что-то? Совесть заговорила, сиятельная графиня! Это недурно в общем, что у вас еще имеется совесть! -- дерзким смехом закончила она свою речь.
   Боже мой! Так вот оно что! Какая ужасная, какая роковая оплошность! Она права, тысяча раз правы они все! И эта злая девочка е двумя незабудками вместо глаз, моя главная мучительница, и смуглая Аннибал, и рыженькая Наташа, и Грибова с ее лицом лукавого мальчишки-постреленка, они правы все, все, все, все! Я должна была тогда же признаться Бертеньеву, что не могла бы выучить урока, если бы не учила его раньше в пансионе Рабе, но я упустила это из вида, я не сказала и теперь справедливая кара постигла меня.
   Вот каковы были вихри мыслей, закружившие меня в ту же минуту. Отчаяние, раскаяние в собственной оплошности, буквально, подламывало мои силы. Я почувствовала почти физическую усталость. Мои ноги подкосились, и я наверное бы упала, если бы рядом со мною не стояла благодетельная скамья. Я опустилась на нее, уронила голову на пюпитр и судорожно сжала ее руками. А над ней, над этой победной головой, поднялся целый ад криков и восклицаний.
   -- Я ненавижу вас, слышите ли, ненавижу! -- слышался точно во сне взбешенный возглас Незабудки.
   -- Душке Фее единица, а этой противной уродке двенадцать баллов. Дрянь она этакая! -- стараясь перекричать Звереву безумствовала Аннибал.
   -- Mesdames! Кто скажет ей хоть одно слово, кто будет гулять с ней в перемены или одевать ее по утрам, тот враг классу! Правильно я говорю? -- снова повысила свой и без того звонкий голос Незабудка.
   -- Правильно! Правильно! -- подхватили сразу три десятка голосов.
   -- Неправильно! Нехорошо! Не верно! Вы не справедливы! О Боже мой, как вы не справедливы к бедной Гродской! -- слабо и нежно прозвенел где то милый дорогой мне голос. Точно теплый ветерок повеял мне в мою разгоряченную голову и освежил ее нежной лаской. Точно ароматный, розовый цветок вырос в моей душе такой воздушный, благоухающий и милый. Что-то светлое пробудилось, в сердце и оно забилось... забилось... забилось... Моя голова невольно приподнялась от пюпитра... Глаза взглянули туда, откуда неслись родные звуки...
   Усиленно работая плечами и руками, вся трепетная и взволнованная, ко мне пробиралась Мурка сквозь плотно сомкнутую толпу подруг.
   -- Лиза! Лиза! -- кричала она мне издали, щуря свои лучистые, красивые, близорукие глаза, -- я с тобой Лиза! Ничего не бойся! Я поняла тебя... Я поняла... Ты не нарочно, знаю... Знаю... А они, пусть их сердятся... Когда-нибудь поймут... Сейчас слишком много в них злобы и негодования... Пускай... А я с тобой! С тобой, Лиза моя! Пустите меня к ней, пустите же меня! -- неожиданно прикрикнула она на загораживавших ей путь одноклассниц.
   -- Мурка! Дурочка ты этакая! С ума ты сошла! Опомнись, чтоты! Против класса идешь! С отступницей разговариваешь! Очнись, дурочка. Мура! Муренок! Что с тобой! -- посыпались вокруг нее скорее изумленные, нежели негодующие голоса.
   -- Молчите! -- с несвойственной ей энергией -- и твердостью проговорила Мурка, -- молчите! Все равно я не пойду с вами заодно. Если Гродская и виновата, то не из подлости, как вы это сейчас решили, а единственно из необдуманности и я буду за нее. Слышите, Mesdames? Я буду стоять за нее! Она одинока, несчастна и...
   -- Святоша Мурина всегда стоит за всех несчастных о, она истинная христианка! -- ввернула свою фразу Незабудка, сложив свои бледные губы в презрительную улыбку.
   -- Да я стою за одиноких и несчастных! -- вскричала Мурина с несвойственной ей горячностью и ее глаза залучились и загорелись, делая все некрасивое личико девочки таким светлым и прекрасным в эту минуту. Потом, она быстро подошла ко мне обняла меня за плечи и приподняв со скамейки проговорила с нежной заботой и лаской в голосе. -- Не обращай на них внимания Лиза, они когда-нибудь поймут, а теперь... Теперь я с тобой... Всегда буду неотлучно с тобой, пока ты будешь одинокой и несчастной. Даю тебе слово в этом! Пойдем же отсюда. Следующий урок, пустой, я хочу развлечь тебя немного, пойдем со мной к моей сестре. Лиза? Я давно собираюсь тебя познакомить с куклой. Хочешь? Разумеется, я поторопилась изъявить свое согласие. Мурка взяла меня под руку и направилась со мной из класса. Вслед за нами полетели насмешливые замечания, крики и даже угрозы моих одноклассниц.
   -- Берегись, Мурка! Ты играешь в опасную игру!
   -- Мурина не лучше новенькой, господа! Порядочное дрянцо тоже!
   -- А дружба-то какова! Орест с Пиладом! (Орест -- герой древнегреческих мифов, он вырос вместе с их сыном Пиладом, который стал его верным другом, (благодаря чему возникло выражение "как Орест и Пилад"))
   -- Голубки! Что и говорить.
   -- Подождите, еще эта душка -- Гродская подведет Мурину -- долго будет помнить!
   -- Мурина отлично знает это. Ей нужно только разыграть роль мученицы за идею!
   -- Добродетельная христианка!
   -- В монастырь ступай, Мурина. Тебе это больше к лицу.
   -- Мурина! И тебе не стыдно идти против нас, ты всегда была любимицей нашей! Вернись к нам! Останься с нами!
   Услыша последнюю фразу, я, и моя спутница стали, как вкопанные. К нам спешила своей легкой воздушной походкой Фея.
   Избегая смотреть мне в глаза, она пристально вглядывалась, однако в лицо Муриной и протягивая ей руку говорила:
   -- Останься с нами, Валентина. Так хочет весь класс и я. Гродская тебе не товарищ. Ты слишком чиста и простодушна для нее, Мура! Слышишь?
   Лучистые глаза Муриной вспыхнули негодованием, губы дрогнули. Она вспыхнула и покраснела.
   -- Как, и ты, Фея? И ты заодно с ними? Дина Колынцева, слушай: я до сих пор тебя считала такой умной и развитой, я так уважала и любила тебя. Не оскорбляй же моего чувства к тебе, моего доверия, Дина. Зачем ты поступаешь также опрометчиво и несправедливо как и все другие... Это неблагородно Дина, обвинять человека в том, в чем ты знаешь заведомо, он не виноват.
   -- Но вы с ума сошли, Мурина, вы забылись! -- в свою очередь вспыхнула Фея и глаза ее надменно сверкнули. Она, однако, тотчас же сделала усилие над собой и через минуту уже произнесла другим, более спокойным тоном:
   -- Не забудь одного Мурина, что дружа с "отступницей" и врагом класса, ты сама делаешься нашим врагом! А больше я не прибавлю тебе ни слова.
   Мурка вскинула на говорившую своими лучистыми глазами. Потом перевела их на меня и произнесла своим, подкупающим как самая ласка, милым голоском:
   -- Идем же скорее на половину малышей, Лиза. Я хочу познакомить тебя с моей сестрой, -- и весело потащила меня из класса.

Глава XIV

Новая интрига.

  
   Передо мной стоит девочка, маленькая, юркая, подвижная, быстрая, как мышка. Она до того мала, что кажется шестилетней, а между тем малютке Аллочке Муриной, родной сестре Мурки, уже восемь лет. Это самая крошечная воспитанница во всем институте, самый прелестный ребенок в серых, скучных учебных стенах и потому неудивительно, если весь институт считает своей нравственной обязанностью баловать Альку напропалую. А особенно наши третьи, одноклассницы старшей Муриной преуспевают в этом. Им всем без исключения Алька говорит "ты" и называет их тетями. Кому бы не принесли в прием гостинцы, каждая, поделившись ими с подругами, львиную долю откладывает Альке; хорошенькие статуэтки, безделушки, красивые картинки, изящные карандаши и ручки, все, чем богаты институтки, то и дело переходит в один из пюпитров седьмого класса, где по большей части царствует самый хаотический беспорядок и хозяйкой которого состоит Алька. Эта живая игрушка, действительно, прелестна, и вполне справедливо заслуживает всеобщую любовь. Ее лилипутский рост, умное живое личико, с носиком-пуговицей и чудесными быстрыми глазенками, такого же странного лиловато-синего цвета, что и у сестры, но не лучащиеся кротостью и печалью, как глаза последней, а горящие задорным веселым огоньком. Все это делает ее кумиром всего института. С первого же дня ее поступления в учебное заведение Альку прозвали "куклой", и название это так и осталось за ней.
   Сейчас "Кукла" со мной. Идет большая перемена, то есть послеобеденный час, когда воспитанницы обыкновенно гуляют в институтском саду, а сегодня из-за ветряной, мглистой, снежной погоды сидят "дома". Большая двухсветная зала кажется такой серой и неуютной в этот скучный день. Слышно, как воет ветер за окном, как визжит вьюга на улице и от стонов ветра и визга вьюги еще тяжелее делается на душе.
   Но Альке, очевидно, решительно нет никакого дела до ветра и вьюги. Она сама вся вихрь, сама ветерок со своим живым темпераментом и заразительной веселостью. Она прижимается ко мне и лукаво поглядывая на меня снизу вверх, говорит:
   -- Тетечка-графинечка (с первого же дня нашего знакомства Алька не называет меня иначе). -- Тетечка-графинечка, не надо грустить! Не надо делать печальных глазок. Алька с тобой, Кукла любит тебя!
   -- Ты очень любишь меня, Кукла? -- спрашиваю я и порывистым движением притягиваю к себе ребенка, вся всколыхнувшись от радости, от жгучего острого ощущения сознания быть кому-нибудь близкой и дорогой... Есть одно прелестное существо здесь, в этих серых стенах, которое меня любит искренне, по-детски чисто и неподкупно!..
   Ведь не в Фее же, Аннибал, Грибовой, Строевой и насмешнице Незабудке искать мне любви и ласки!
   Вот уже месяц, что я в институте, и за этот месяц пришлось пережить столько, что другая не переживет и за целый год! Девочки, действительно, подвергли меня остракизму. Никто не разговаривает со мной, кроме Мурки, никто не гуляет в переменку между часами уроков и если приходится по необходимости оказать какую-либо услугу мне, то есть передать тетрадку за уроком или тарелку за обедом, то это проделывается с таким явным нежеланием и неохотой, что сердце мое обливается кровью, а душа замирает от тоски. И если бы не постоянное присутствие Вали, не ее поддержка и дружба, да ни бескорыстная, детская ласка Альки, я бы кажется, с ума сошла за этот мучительный месяц моего пребывания здесь.
   Я хорошо училась и учителя постоянно хвалили меня. Но это еще более поддерживало ко мне ненависть класса, еще более усиливало его вражду. Немудрено поэтому, если ласка Альки действовала на меня как первый луч солнышка в ненастное утро...
   -- Кукла, милая, детка моя, так ты любишь меня? -- еще раз переспрашиваю я, в ожидании благоприятного, желанного ответа.
   -- Люблю тетечка-графинечка, люблю! -- лепечут ее пухлые губки. Ее лиловые глазенки и носишко-пуговка близко придвигаются ко мне. Так ужасно близко. Я в одну минуту покрываю поцелуями и пуговку-носик, и пухлые, совсем ребяческие губки, и лиловые глазки без числа, без счета...
   -- Меня нечего любить, Кукла, я ведь уродка, -- говорю я помимо собственного желания и тихонечко вздыхаю.
   -- Неправда! Неправда! Ты дуся! Ты прелесть! Ты -- божество! -- неистово кричит Алька, и топает ногами, потом смотрит на меня с восхищением, не говоря ни слова и вдруг с пронзительным визгом бросается мне на шею и в свою очередь принимается меня целовать...
   Вот она где неподкупная сила любви, не замечающая моего уродства! Милая, милая крошка, я никогда не забуду тебя за эти минуты, давшие мне такое светлое, большое счастье! Ведь она далеко не избалована людской лаской, твоя бедная, безобразная Ло!
   Я обнимаю девочку, крепко прижимаю ее к себе и тихонько шепчу ей на ушко:
   -- Хочешь сказку, Кукла?
   Она начинает визжать от радости вместо ответа и скачет на одном месте.
   -- Сказку, тетечка, сказку!
   Я с детства имею эту способность рассказывать сказки. Дочь бабушкиной кухарки, маленькая Дуня, часто пробиралась ко мне в комнату и я ей по целым часам рассказывала все то, что приходило мне на ум. А так как на ум мне приходили самые неожиданные вещи, то выходили очень интересные сказки, приводившие Дуню в безумный восторг. За это уменье рассказывать, кажется, исключительно полюбила меня и Алька. По крайней мере, после первой же рассказанной мной фантастической истории, девочка стала смотреть на меня очарованными глазами и ходить, как собачка, по моим пятам. И сейчас при одном упоминании о сказке она затормошила меня всю, с хохотом и визгом засуетилась вокруг меня.
   -- Расскажи, тетечка-графинечка, расскажи! Делать нечего, Ло, принимайся за сказку!
   Мы усаживаемся поуютнее на жесткой скамейке в углу залы и подумав с минуту, я начинаю: "В одном большом городе, в роскошном богатом доме жила девочка-княжна. Маленькая княжна была богатой сиротой и воспитывалась у своей тетки, старой княгини. Родители княжны, которую звали Зозо, давно умерли, тетя ее была важная, строгая барыня и не умела ласкать свою племянницу, и бедная маленькая княжна томилась и страдала в одиночестве без любви и ласки в доме ее строгой родственницы. Однажды, Зозо сидела в своей хорошенькой комнате, где было столько чудесных нарядных вещей и блестящих безделушек, но не было главного -- счастья и радости, и горько плакала, тоскуя о своей сиротской доле. Вдруг кто-то постучал в ее дверь.
   " -- Войдите! -- крикнула Зозо. Дверь тихо растворилась и очаровательное маленькое существо, в блестящем, как иней в зимнюю пору, платьице, с воздушными крылышками за плечами впорхнуло к ней.
   " -- Не бойся меня, милая девочка, -- прозвенел серебряный голосок крылатого существа, -- я видела твое горе и пришла помочь тебе, пойдем за мной..."
   -- Пойдем за мной! -- повторил мою фразу, оборвав дальнейший ход сказки, чей-то насмешливый голос, заставив меня и мою слушательницу подпрыгнуть от неожиданности на скамье.
   Перед нами стояли три самых удалых и шаловливых девочек класса: Грибова, Строева и Аннибал. Все три смотрели с насмешливым вызовом мне прямо в лицо. Аннибал, сверкая своими ослепительными зубами, потянула за руку Альку и заговорила по ее адресу самым вкрадчивым голосом, какой только имелся у неё:
   -- Пойдем, Кукла, пойдем. Тебе здесь не место. Охота слушать глупые сказки! Все это вздор и вранье, душка. И ничего подобного не бывает на свете. Давай лучше устроим игру в гуси-лебеди, позовем еще нескольких седьмушек, а? Что ты на это скажешь, Кукла?
   Но Кукла только отрицательно покачала своей милой головкой. Ее лиловые глазки были полны ожидания, сказка, очевидно, захватила ее.
   -- Нет, нет, оставь меня тетя Аннибал -- отмахнулась она от Африканки досадливым жестом избалованного ребенка, которому все сходит с рук, -- оставь! Я не хочу играть... Пусть тетечка-графиничка, доскажет мне раньше, что стало с княжной Зозо и куда повела ее маленькая Фея.
   -- Княжна Зозо! Маленькая Фея! -- грубо расхохоталась Аннибал. -- Ну уж это дудки, моя милая, я не позволю засорять тебе голову всякой чепухой! Пойдем-ка лучше ко мне я тебе покажу в классе мышонка, который бегает совсем, как настоящий, хочешь?
   -- Нет! Я хочу сказку! -- упрямо оборвала Алька и еще крепче и нежнее прижалась ко мне.
   -- Душка, ты маленькая дурочка, не понимаешь своей пользы, -- вмешалась Наташа Строева, -- пойдем-ка лучше мы с тобой сыграем в "ведьму", хочешь?
   -- В ведьму? Ах! -- В одну минуту колебание отразилось на милом личике Альки. -- Игра в ведьму! О это было так забавно! А "тетя Огонек" к тому же, как называла девочка рыженькую Наташу, так искусно умела изображать Бабу-Ягу, -- костяную ногу, прыгая на одной ноге и разметав по плечам свои огненные кудри, гоняясь за ней и за другими по большому залу. Положительно, это было большое искушение для бедной маленькой Куклы! Но она колебалась недолго...
   -- Сказку! Я хочу сказку! -- своим тоном избалованного дитяти снова затянула Алька.
   -- А ты погляди-ка, что у меня есть! -- И Грибова, тихонько опустила руку в карман и вытащила оттуда что-то пушистое, желтенькое и мягкое как клубок.
   -- Ах! Морская свинка! -- не своим голосом дрогнувшим радостью и восторгом вскричала Алька. -- Живая свинка здесь в институте! Ах, откуда ты ее взяла, тетечка -- Грибок? И она уже была вся тут, в морской свинке, действительно точно чудом появившейся в чопорных институтских стенах. Свинка, положим, была не живая, но подделка была так хороша, что не оставляла желать ничего лучшего. Очевидно, юные искусительницы много приложили труда над изобретением того, чем можно было бы отнять у меня Альку, привязанность которой к негодной "отступнице" долго не давала им покоя.
   Действительно, Кукла точно обезумела от восторга... Визжала от радости, прыгала и скакала забавляясь прелестной игрушкой. А мои враги пользуясь этим отводили ее от меня все дальше и дальше... Вот живая сверкающая весельем Строева, одним движением руки распустили свои рыжие кудри, и замотав свирепо головой и рыча как зверь, помчалась вокруг зала. В ту же минуту Аннибал с хохотом подхватила Альку на свои сильные руки и с ней вместе бросилась по гладкому паркету в противоположную сторону от воображаемой ведьмы. Рыженькая Наташа погналась за ними и игра закипела с головокружительной быстротой.
   Мне стало грустно. Я наклонила голову и стала смотреть в сад через огромное окно с широким выступом подоконника. Там за обледенелым стеклом плясала и кружилась вьюга, пела метель, безумствовал ветер...
   И в душе плясала вьюга тоски, бессильное горе, точно темным туманом застилавшее сердце...
   -- Отняли у меня Альку, отняли последнее мое утешение! Отняли куклу мою! -- печальным роем мыслей промелькнуло у меня в голове!
   -- Что изволите кручиниться сиятельная графиня?! -- услышала я насмешливый голос за моими плечами. Я живо обернулась. Знакомое, недоброе, бледное и болезненное личико... Злая усмешка и голубые, невинные, как два северные лесные цветка, глаза. Вот она опять Незабудка!
   Не знаю, но почему-то вдруг проснувшееся бешенство заговорило во мне. Терпение мое истощилось разом. Переполненная чаша раздражением плеснула через край...
   -- Что вам надо от меня наконец! -- крикнула я сердито почти злобно, -- не мучьте меня, оставьте! Мало вам того, что вы на каждом шагу делаете мне неприятности, вы еще отняли у меня этого милого ребенка, который своим детским лепетом и ласками так успел утешить меня! Не понимаю, кому могла придти в голову такая жестокая мысль.
   Незабудка выслушала меня, потом насмешливо прищурилась, усмехнулась своими тонкими губами и проговорила разделано отчеканивая каждое слово.
   -- Мне пришла эта мысль, сиятельная графиня. Я решила порвать вашу дружбу с девочкой. И не только с ней, а и с Муриной также... У "отступницы" не может и не должно быть друзей. Вы не стоите их дружбы, ваша светлость, вы портите их. Ваш бесчестный поступок никогда не забудется и мы все, все, всем классом, слышите ли всем классом, ненавидим вас и не дадим вам портить Куклу и Мурку!
   -- Бесчестный поступок! Какой? Что? Как вы смеете! Я ничего бесчестного не сделала еще в жизни! -- вырвалось из моих уст вымученным криком, но Незабудка только резко расхохоталась в ответ на мою фразу и отвесив мне насмешливый реверанс, побежала присоединиться к играющим. А я с сильно бьющимся сердцем осталась стоять как истукан, машинально повторяя вслух одну и туже фразу.
   -- Бесчестный поступок! Я? О, никогда, никогда, я не сделала бесчестного поступка. Никогда! Никогда в жизни! Нет! Нет! Нет!
  

Глава XV

Тайна. -- Письмо. -- Мой замысел.

  
   -- Вот, душка, я слышу будто кто-то скребется точно кошка в дверь... Гляжу стоит что-то белое прямо против моей постели и на окошко влезть хочет, хватается руками, царапает ногтями и ничего поделать не может! Я хочу крикнуть и не могу! Хочу позвать на помощь -- язык немеет. Лежу холодная как лед, а волосы дыбом поднимаются...
   -- Ну уж и дыбом, врешь ты все!
   -- Правда, чистая правда, душка, ей Богу! -- и Маша Петрова, большеглазая девочка с несколько всегда удивленным, а теперь испуганным лицом, захлебываясь от увлечения, продолжала свое повествование. Сидевшие за столом воспитанницы придвинулись ближе со своих мест к рассказчице и вперили в нее загоревшиеся любопытством глаза.
   Одна только Фея продолжала спокойно сидеть на месте с легкой улыбкой на красивом лице.
   -- Маша! Петрушенька! Да неужели же это было, или ты, уж, сознайся душка, соврала немножко? -- делая лукавую рожицу, произнесла рыженькая Наташа Строева.
   -- Ну, вот! Ну вот! Вы всегда так Строева, -- обиделась и разгорячилась рассказчица, -- выслушаешь все, а потом и врешь! Ей Богу, -- же, я не вру mesdam'очки! Клянусь вам Богом! -- слезливым голосом присовокупила Петрова.
   -- Что же ты скажешь, что это было привидение, что ли! -- громко на весь стол прозвучал недоверчиво голос Незабудки.
   -- Ах, почем я знаю, что это было, душки, -- уже с полным отчаянием в тоне проговорила Маша, -- я видела только как "она" стояла спиной ко мне и пыталась вскарабкаться на окно. А что было потом я не знаю. Я залезла под подушку головой, накрылась одеялом и лежала тихо, тихо, не двигаясь и не дыша, до тех пор, пока не уснула. И уж нс помню что было после.
   -- Храбрая девица! Нечего сказать! -- засмеялась во все горло Аннибал.
   -- Ну да, а ты бы не струсила, нет, если бы "ее" вдруг увидала? -- снова задетая за живое захорохорилась Петрова.
   -- Конечно, нет! Я вступила бы с ней в борьбу как Самсон со львицей! -- продолжала смеяться Аннибал, сверкая зубами и глазами.
   -- Душка ты дура, ей Богу! С привидением нельзя драться, оно бестелесно! -- авторитетно проговорила Грибова, с аппетитом принимаясь за чай с булкой.
   -- А я уверена, mesdam'очки, что это было не привидение, а madame Роже или Лидия Павловна, делавшие ночной обход,
   -- Ну уж это совсем глупо с твоей стороны Гриб. Зачем нашей командирше или Лидии прекрасной лезть на окошко. Да еще ночью, -- что она акробатка что ли?
   -- И совсем не акробатка. Не острите, Петрова, обиделась Грибова, а просто штору спускала. Вот и все.
   -- Ну уж и "проза" же ты, Лялька, штора и ночное видение, что может быть общего! -- засуетилась рыженькая Наташа и, сделав минутную паузу, подхватила с жаром:
   -- Нет, mesdam'очки, я предлагаю узнать, что это было. Тем более что и Аннибал как-то ночью видела белую фигуру, скользившую по коридору. Ведь ты видела ее Африканка, неправда ли, да?
   -- Как Бог свят видела, душка! -- ответила как отрубила Аннибал, мгновенно делаясь серьезной.
   -- Ну вот видите! Видите! -- еще более заволновалась торжествующая Наташа, -- значит двое видали и Африканка и Петрушок. Стало быть и мы все должны увидеть. Предлагаю караулить всю сегодняшнюю ночь привидение mesdames! -- неожиданно предложила она.
   -- Отлично! Превосходно! Прекрасно! Будем караулить всю ночь! -- подхватили возбужденные голоса.
   Одна только Фея, по-прежнему оставаясь спокойной, проговорила серьезно:
   -- Не дело это, mesdames. Узнают "синявки" не поблагодарят. Шуметь и шалить станете весь институт перебудите. И готов скандал.
   -- Ну уж это ах, оставьте Диночка -- душка! Я беру начальство над толпой! -- неожиданно объявила Аннибал, подскакивая на одном месте как резиновый мячик.
   -- Ты? Ха, ха, ха, ха!
   -- Да я? Что вы думаете, что я не умею быть серьезной? -- обидчиво произнесла Африканка, делая такую потешную физиономию, что весь стол покатился со смеху.
   -- Итак mesdam'очки, решено! Не спать всю ночь и караулить: что за привидение повадилось гулять по ночам по нашему дортуару и коридору, -- предложила Незабудка, все время молчавшая до сих пор.
   -- Решено, решено. Не спать и караулить! -- подхватили девочки хором.
   Едва лишь успели заглохнуть их голоса, как дрогнул звонок, призывающий к молитве и весь институт, как один человек поднялся со своих мест. После ужина выстроились по обыкновению в пары и пошли в дортуар. Здесь, девочки спешно раздевшись, причесавшись и умывшись на ночь разбились на группы, разместившись по кроватям, собираясь как следует обсудить интересовавший их вопрос. Я же и Мурка улеглись в наши постели и поставив в наш промежуток то есть пространство между кровати, положили на него подушку и опираясь на нее локтями стали беседовать шепотом о всем пережитом за сегодняшний день.
   Говорили и о Кукле и ее "измене". Валентина, против обыкновения кроткая и спокойная, теперь сердилась и негодовала:
   -- Гадкая Алька, дрянная! -- хорохорилась она, -- на кого променяла тебя! На хитрую Звереву, на дрянную Аннибал! Нечего сказать, хорош выбор! Непременно скажу завтра маме на приеме, чтобы она вразумила девочку. Не может понять, кто ей искренний друг, и кто ее ласкает и лелеит, из мести и зависти к тебе. Дурочка она!
   -- Она еще маленькая, Мурка! -- попробовала заступиться за девочку я, -- подумай только. Ей восемь лет. Что она может еще понять и усвоить.
   -- Нет, нет, не оправдывай мою сестру Лиза! Она глупая, ветреная девочка и ее следует хорошенько пожурить. -- И Мурка еще долго бы распространялась на эту тему, если бы неожиданно перед нами не предстала высокая фигура Лидии Павловны, успевшей сменить свое синее форменное платье на широкий домашний пеньюар.
   -- Милая Гродская, Вы получили письмо от вашей бабушки и большую сумму денег! -- проговорила она, протягивая мне конверт.
   Я смущенно протянула руку за письмом, вскрыла его и тотчас же принялась читать:
   "Милая Ло", -- писала бабушка по-французски, -- "через месяц наступают рождественские праздники и я хочу чтобы вы их провели, как можно более, приятно.
   Поэтому, посылаю вам деньги на имя вашей уважаемой наставницы. Распоряжайтесь ими по вашему усмотрению. Я знаю, что вы вполне благоразумная молодая особа и не будете тратить такой большой суммы по пустякам. Спешу также разрешить вам провести эти рождественские каникулы у кого-либо из подруг, если они вашего круга, разумеется и пригласят вас к себе. Надеюсь, что ваш выбор будет достоин моей благоразумной внучки. Что же касается нас с Зи, то мы устроились прекрасно. Ницца в эту пору великолепна!
   Тут шли подробнейшие описания южной природы и времяпрепровождения самой бабушки и ее компаньонки.
   Буквы, строки, знаки препинания все это завертелось в моих глазах. Если бы только предчувствовала графиня как больно оцарапает меня ее фраза о том, что я могу по собственному выбору провести рождество у кого-либо из подруг...
   Подруг! Да разве они у меня есть, подруги? Одна только Мура, этот искренний и добрый товарищ еще может считаться, пока что, моим другом, но и сама Мура и Кукла не едут на Рождественские праздники, так как этого не позволяют скромные средства их матери. У девочек даже нет теплого платья, чтобы выйти на улицу. Стало быть, Мура не может мне дать того, чем не пользуется сама. И так, значит я обречена на тоскливое двухнедельное праздничное сидение в сырых институтских стенах! Правда и Мурка и Кукла будут со мной, но Кукла уже не принадлежит мне, Аннибал с Незабудкой успели так пленить девочку своими вновь вымышленными шалостями и играми, что Алька точно очарованная ходит по их стопам...
   И, соображая все это, я так живо представила себе снова в эту минуту моих врагов и Альку, что сердце мое вновь больно защемило от зависти... Еще бы! Ведь Кукла так успела развлечь, утешить и приласкать меня, так заполняла здесь мою грустную жизнь!.. Не хорошее, злое чувство зашевелилось во мне. А что, если... Что если попробовать отнять у них Куклу, заставить их злиться бессильной злобой, доставить им такие же, какие они доставляли и мне, неприятные минуты...Я могу, сумею сделать это. Бабушка прислала мне такую большую сумму на праздник, что я могу, буквально, задарить Альку подарками, игрушками, сластями. Могу даже нарядить как куколку девочку и предоставить ей возможность, наконец, ехать на Рождество. Посмотрим тогда, что запоют мои враги и останется ли с ними моя Алька! Ведь она кукла, Алька, лакомка и баловница и все нарядное изящное и новое тянет ее как бабочку на огонек! Прекрасно, я так и сделаю, я накуплю ей нарядов, ей и Муре, кроме того уговорю Валю принять у меня денег, чтобы они обе могли поехать на Рождество. Завтра же попрошу Лидию Павловну съездить и купить самые хорошенькие, платья, шубки и капоры для обеих сестер!
   Чем-то зло-торжествующим и нехорошим повеяло в мою душу. Я хотела делать добро, не ради добра, а ради мести моим врагам, преследовавшим меня и отнявшим у меня все самое дорогое.
   Это было дурно, я чувствовала и сознавала это вполне, но остановить моего желания уже была не в силах. Долго переносимая в тайне обида переполнила теперь, казалось, чашу моих страданий и я озлобилась едва ли не впервые за всю мою юную жизнь.
   -- Око за око, зуб за зуб! Пусть это не по-христиански; но что делать! Я слишком страдала до сих пор. Бог мне простит это невинное маленькое мщение, которое, к тому же, никому не принесет вреда.
   И я легла в эту ночь удовлетворенная и радостная, но с сильно бьющимся сердцем и с целой массой новых планов в голове.
   А кругом кипела жизнь не смотря на позднюю пору ночи. Сегодня никто не хотел спать. Все решили караулить страшное привидение, доискаться во что бы то ни стало источника, откуда брался белый призрак, разгуливающий по ночам. Чтобы сократить время ожидания, собрались группами на постелях.
   Аннибал завернутая в простыню, соорудив нечто в роде чалмы на голове из полотенца, стояла во весь рост на своей кровати и пела себе что-то под нос, изображая что-то среднее между факиром и индийским жрецом
   Незабудка с фосфорически горящими в темноте глазами, артистически мяукала, подражая кошке. Грибова сбивала гоголь-моголь из сахара и яиц, за которыми с вечера посылала коридорную Дашу. Рыженькая Наташа распустив волосы по плечам, задавала целое эквилибристское представление, стоя на ночном столике в одной рубашке. Она то изображала балерину, кружась на своем оригинальном пьедестале, становясь на носки, то повязав голову платочком копировала чухонку, пришедшую продавать сливки и творог.
   Каждая, словом, проводила время по своему вкусу. Мурка лежала на своей кровати, вперив куда-то в темноту свои милые лучистые глаза.
   -- Мурушка, знаешь милая, что я придумала, -- не будучи уже в состоянии скрыть созданных, мной планов, проговорила я поворачиваясь лицом к девочке, -- ты на Рождество поедешь и Алька тоже... Я вам устрою это... Ведь ты не обидишься на меня, Валя, дорогая моя!
   И перепрыгнув на кровать моей соседки, слово за словом я, рассказала ей все, что пришло мне в голову в эту ночь; разумеется умолчав о том, какое побуждение толкнуло меня на все эти мысли.
   Мурка выслушала серьезно, как она только одна, пожалуй, и умела слушать и долго молчала, лежа не подвижная на своем жестком матрасе. Потом вскинула на меня свои лучистые глаза и я увидела, что в них стояли слезы.
   -- О, как ты добра Лиза! Милая! -- прошептала она... -- Я не заслужила этого... Такой огромный, такой дорогой подарок. Не знаю даже, позволит ли мне принять его мама... Впрочем, Лиза, душка моя, если ты это делаешь из доброго чувства, желая доставить мне радость, то мама позволит принять твой подарок; я знаю, знаю. Я уговорю ее принять. Она так любит нас и не лишит радости ни меня, ни Альку. Но только я с одним условием соглашусь на него, Лиза, -- с жаром подхватила она, -- с одним условием: чтобы и ты поехала с нами и провела праздники у нас. Слышишь, Лиза? В наших двух комнатках скромно и бедно, но ты должна быть там с нами! Тогда я возьму твой подарок, дорогая моя!
   Я даже смутилась от так неожиданно обрушившегося на меня счастья. Оно было так прекрасно и велико. Радость захватила меня, закружила и понесла в своем вихре.
   -- Мурка, -- проговорила я тихо, -- голубушка... Да ведь я же стесню вас... Ты сама говоришь, прости... Но... Но ты же сама сказала, что семья твоя живет бедно и часто отказывается от всего, даже от самого необходимого... А тут, тут вдруг я, лишняя... чужая... Ты понимаешь?
   -- Молчи! Молчи! -- вскричала Валя и обвила мою шею своими худенькими ручонками, -- один человек ничего не значит в семье, где кормится девять, там десятая уже будет сыта, наверно. Ты мне сделала столько Лиза, столько радости принесла твоим подарком, которого я не могу не принять, зная что даришь мне его от доброго сердца и единственно из желания порадовать меня и сестру, ведь правда, душка? Единственно из-за этого, Лиза? Да?
   -- Правда! -- прошептала я дрогнувшим голосом, впервые произнося ложь в моей жизни, и все мое лицо залило краской стыда. О, если б только знала Валя, чем руководствовалась я, предоставляя удовольствие ей и ее маленькой сестренке! О, она бы не приняла его тогда, моя чистая, честная, строго корректная Валя, она не приняла бы такого подарка, который делался ей из первого побуждения насолить другим.
   Я уснула со смутным чувством чего-то недоброго, темного на душе в эту ночь. Впервые сказанная мной ложь, казалось, жгла мои губы. А Валя, стоя в одной рубашонке, босая на голом полу, еще долго молилась Тому, Кого так свято чтила ее чистая, прекрасная душа.

Глава XVI

Злополучное сочинение.

  
   -- Mesdames, никакого привидения нет. Я не спала всю ночь и ничего не видала! -- прозвенел на всю спальню веселый свежий голос Ляли Грибовой, лишь только заливчатый утренний звон колокольчика замер вдали по коридору.
   -- И я ничего не видела! А караулила, между тем, очень усердно до трех часов, -- отозвалась со своей постели рыженькая Наташа Строева, высовывая из-под одеяла заспанную рожицу и целую копну спутанных огненно-золотистых кудрей.
   -- А я, душки, так до пяти часов дежурила, слышала как газовщик ночники тушил и, как Бог свят, ничего не видала! -- высунув нос из-под подушки кричала со своей кровати Аннибал.
   -- Вы сочиняете, mesdames, вы преблагополучно спали всю, всю ночь до самого утра, а Аннибал, так та храпела так, как целая рота солдат, -- неожиданно прозвучал голос Феи и она поднялась с кровати стройная, худенькая, с большими, неестественно сейчас блестящими глазами, окруженными заметной синевой.
   Ее утомленный вид, усталое лицо и эти обычно спокойные, а теперь лихорадочно поблескивающие, вследствие бессонницы глаза, было невозможно не заметить сегодня.
   -- Фея! Душка! Ты разве что-нибудь видела? Неужели ты не спала всю ночь? Неужели подкараулила привидение? Да, видела "ее"? Да говори же, душка, говори! Не мучь нас Феенька, милая, -- посыпались со всех сторон на Дину Колынцеву нетерпеливые расспросы подруг.
   Последняя нервно повела плечами, точно ей было холодно, откинула за плечо свою тяжелую пепельную косу и проговорила спокойно, обводя пристальным, внимательным взором подруг.
   -- Вы все сказали неправду. Вы все прекрасно выспались в эту ночь... Я же решила доискаться истины, во что бы то ни стало, узнать действительно ли появляется привидение в нашем дортуаре и... и...
   -- И? Ты его видела? Да? Какое оно? Длинное? Страшное? Как смерть? Да? Или высокое под потолок? Или шарообразное, как мячик? -- снова зазвенели вокруг Феи нетерпеливые голоса.
   Она снова повела плечами и улыбнулась с едва заметной усмешкой.
   -- И не длинное и не страшное вовсе... -- послышался снова ее спокойный голос. -- Я видела только как от одной из кроватей, после полуночи, отошла тонкая белая фигура и, едва касаясь ногами земли, пошла, точно поплыла по воздуху легко и плавно, растопырив вперед руки... Она прошла в умывальню, потом, кажется в коридор и вернулась снова в дортуар. Проскользнула к окну, влезла на него и стояла долго с поднятыми кверху руками, точно птица, расправившая крылья и приготовившаяся лететь. Я не видела ее лица, но заметила только, что вся она была точно из мрамора белая, как статуя.
   -- Ах, какой ужас! -- всплеснув руками, прошептала трусливая Петрова.
   -- Петя, молчи! Фея, душка, говори скорее, что же потом было? -- дрожащим от нетерпения и любопытства голосом спрашивала Аннибал.
   Фея загадочно улыбнулась и немного сдвинув свои темные брови заговорила снова:
   -- "Она" по крайней мере минут десять стояла на окне... Потом, соскользнула с него и снова пошла, точно поплыла по дортуару, прямо к одной из постелей...
   -- К чьей? -- в один голос слилось около трех десятков голосов.
   Фея опять сделала короткую паузу, окинула окружающую ее толпу девочек тем же внимательным взглядом и произнесла с расстановкой:
   -- Привидение остановилось у постели Незабудки и потом исчезло совсем.
   -- Ай! -- взвизгнула не своим голосом Оля Зверева и ее голубые, как цветы глазки, испуганно запрыгали и заблестели. -- Колынцева, противная этакая, как ты смеешь пугать!
   И прежде чем кто-либо ожидал этого, Незабудка прыгнула со всего размаха на постель и подобрала под себя ноги.
   -- Я боюсь! Боюсь! Зачем ты говоришь это! Зачем! Зачем! -- визжала она, вся сжимаясь в комочек и мгновенно делаясь белее платка. -- Колынцева, дрянь этакая, ты нарочно меня пугаешь!
   -- Ты сама дрянь -- душка, если оскорбляешь мою Диночку! -- сверкая черными глазами, грозно подступила к ней Аннибал.
   -- Она врет, mesdam'очки! Ей Богу врет, душки, все врет, никакого привидения она не видала! -- неистовствовала Незабудка на весь дортуар.
   -- Зверева, вы кажется с ума сошли! -- металлическими нотками зазвучал негодующий голос Феи, -- вы с ума сошли говорить мне, что я лгу! Или ты сейчас извинишься в сказанном тобой, или... Или, Зверева... Я презираю тебя! -- раздувая тонкие ноздри и теряя обычное спокойствие, заключила Дина, бросая на Незабудку уничтожающий взгляд.
   -- И презирай, сколько влезет, а пугать я не позволю, да!
   -- Чем я виновата, что привидение остановилось именно над твоей постелью! -- пожала плечами, живо обретая прежнее свое спокойствие, Фея.
   -- Ты опять!
   -- Mesdam'очки, не ссорьтесь, ради Бога. Madame Роже идет. Bonjour, madame Роже. Comment avez vous dormi cette nuit? (Здравствуйте, мадам Роже, как вы спали эту ночь?).
   -- Mersi, mes enfants! (Благодарю вас, дети).
   И madame Роже стала быстро мелькать по дортуару, подгоняя запоздавших воспитанниц, лениво совершавших их утренний туалет.
   В восемь часов все уже были готовы и, выстроившись в пары, ждали нового звонка.
   Первый урок был русский. "Праотец Авраам", благообразный, с наружностью древнего патриарха учитель, принес проверенные им к сегодняшнему дню сочинения, заданные нам вне класса, неделю тому назад. По недовольному лицу "словесника" было видно, что наша письменная работа далеко не доставила ему приятных минут.
   Поздоровавшись с madame Роже и ответив наклонением головы на наше почтительное приветствие, праотец Авраам" неторопливо вошел на кафедру, уселся на приготовленный для него стул и развернул принесенную им с собой пачку тетрадок.
   -- Ну, девицы, признаться, я ожидал лучшего, -- произнес он с легкой гримасой, -- последняя ваша работа, заданная мной на тему "Путь жизни", не говоря дурного слова, просто ужасна! Тема не трудная, как видите, а, между тем, кроме одного сочинения, приведшего меня в полный восторг, я, буквально, сгорел от стыда за моих дорогих барышень.
   Возьмем, например, сочинение госпожи Грибовой. На полутора страницах какой-то белиберды четырнадцать ошибок, грубых и нелепых, не считая знаков препинаний. Я поставил вам двойку, госпожа Грибова, не взыщите-с. При всем желании, больше не мог, -- с чуть-чуть насмешливой улыбкой произнес учитель. -- Но все это еще не так ужасно, как сочинение или, вернее, чепуха, нацарапанная госпожой Аннибал, -- через минутную паузу, продолжал он снова. -- Вы послушайте только, девицы, что написала госпожа Аннибал. И взяв несколько брезгливым жестом грязную запятнанную кляксами тетрадку он начал: Путь жизни. Сочинение Риммы Аннибал. Вступление довольно звучно, но Боже мой! Чего только не настрочила ваша подруга в тексте. Слушайте только: "Человек идет по пути... Все идет, идет, идет! Ноги даже заболят, мозоли натрет, а все идет, идет, идет. Ему нельзя остановиться. Путь далекий, конца края ему нет и скамеечек нет, и вот он все идет, идет, идет. Солнце блестит, ветер шумит, трава улыбается". Где вы видели улыбающуюся траву госпожа Аннибал? "И пот с него катит фонтаном". Какое оригинальное выражение, неправда ли mesdames? -- "А он все идет, идет, идет... Пока не придет. А когда придет -- тогда умрет и ему не надо больше будет ходить. Так и вся наша жизнь!".
   Смелое умозаключение. Однако больше единицы я вам за него поставить не могу. Сохраните эти листки госпожа Аннибал и учитесь по ним, как не надо писать, -- не глядя на подошедшую за тетрадкой к кафедре с пылающими щеками воспитанницу, произнес учитель. Потом, помолчав немного он заговорил опять:
   Госпожа Мурина по идее недурно, но... Если бы я был преподавателем Закона Божие, то ваше сочинение, сплошь заполненное текстами из священного писания и молитвами удовлетворило бы меня, но я только, увы! Преподаватель русской словесности и оно не подходит к моему предмету. Запомните, кстати, что Единородный пишется через одно "н", -- чуть-чуть скривив губы усмешкой, заключил он.
   Госпожа Колынцева, хочу сказать вам что и вы на этот раз глубоко меня разочаровали. Я ожидал от первой ученицы несколько иного изложения. Что это такое? Что за чушь вы написали тут? Какая высокопарность, что за сравнения! Правда ни одной ошибки, но... Но послушайте только сами, что вышло из под вашего пера:
   "Путь жизни грязен, как бушующие очи страшного деда Океана и страшен, как опасные подземелья в средневековых замках, где умирали в неволе храбрые, как львы в Африканской пустыне, военнопленные. Путь жизни широк, как широкая аллея райского сада, по которой непорочные и прекрасные как ангелы, Адам и Ева гуляли при блеске дня, вместе со зверями, которые как древние чудовища были грозны по виду и как кроткие агнцы тихи и покорны...И так далее и так далее без конца...
   Сравнения, сравнения и сравнения, "которые, которые и которые". Никуда не годится госпожа Колынцева. Но, по крайней мере хоть правописание у вас хорошо и хоть отчасти искупает стиль и идею! -- с легкой улыбкой, маскирующей досаду, произнес учитель.
   -- А теперь, -- после минутной паузы проговорил он снова, -- я прочту вам одно сочинение, которое доставило мне огромное удовольствие и привело меня, буквально, в восторг. Я прочту вам его, кстати сказать, написанное самым тщательным образом и без единой ошибки, а вы сами присудите за него отметку, которой достоин автор. И так, слушайте, девицы, я начинаю.
   И красивым, мягко звучащим голосом праотец Авраам стал читать по небольшой синей тетрадке.
   "Я не знала счастья всю мою жизнь. В детстве я рано лишилась отца и матери. Последней я даже не помню, а папа... О мой милой, мой дорогой папа... Зачем ты умер так рано! Родной мой, ненаглядный мой, хороший, добрый прекрасный! Если бы ты видел только, как страдает твоя бедная дочурка. Нет, нет, ты не умер бы тогда папа ненаглядный, ты бы упросил Бога оставить тебя подольше на земле, если бы ты знал как тяжел, как невыносимо тяжел будет жизненный путь твоей девочки! Родной мой папочка... Я хорошо помню как ты говорил мне: "Дитя мое, чтобы ни было, как бы тернисто не складывалась твоя жизненная дорога, будь благородна душой, чиста и честна! О милый мой отец, исполню твое желание и всеми силами буду стараться сдержать твой завет. Мой жизненный путь тернист и узок, острые камни, терновый кустарник и крутой подъем на гору, вот что он представляет из себя... Мне трудно идти по нему, папа. Милый мой папа, поддержи меня! Слушай, дорогой: с той минуты когда тебя положили в гроб и стали петь над тобой печальные мотивы и читать молитвы, с тех пор как я увидела тебя таким красивым, спокойным и важным в твоем гробу я почувствовала, что я одна совсем одна, в большом страшном мире. Мой жизненный путь с этой минуты стал узким, тяжелым и кремнистым, окружающие мучили, ненавидели меня, не понимали и смеялись надо мной. И я плакала горько и неутешно и все так шла по тяжелому колючему кремнистому пути. Я знала одно и знаю. Там далеко и высоко, у предела, у конца моего пути ты ждешь меня, мой ненаглядный протягиваешь ко мне руки, улыбаешься мне и я иду, иду -- туда к тебе с легким сердцем и чистой душой...".
   Учитель кончил чтение и показалось мне или нет, но незаметным движением рука его смахнула слезинку.
   Кто-то всхлипывал в углу, кто-то вздыхал судорожными короткими вздохами плачущего человека. По лицам девочек катились слезы. Лиловатые глаза Мурки щурились более чем когда-либо силясь удержать влажные слезинки на длинных темных ресницах. Что же касается до меня, то я была как на горячих угольях. Мое лицо пылало, а руки холодные как лед, машинальным движением пальцев крутили конец белой пелеринки.
   Долгое молчание воцарилось в классе. Слышен был полет мухи, казалось, и биение тридцати детских сердец. Вдруг тишина прервалась.
   -- И так, девицы -- громко на весь класс прозвучал снова голос учителя, внезапно прерывая царившую в нем тишину, -- чего достойно это, поистине прекрасное сочинение одной из ваших подруг?
   Этот призыв не остался без ответа. Невообразимый шум поднялся в классе: Девочки засуетились и заговорили все разом.
   -- Поставить за него двенадцать с плюсом и поместить в рамку и повесить на стене в нашем классе, чтобы класс мог гордиться им, -- кричали одни, вскакивая с места и окружая кафедру беспорядочной толпой.
   -- Выучить его наизусть и прочесть кому-либо из нас на литературном утре после праздников! -- вторили им другие.
   -- Переписать на красивый лист и поднести начальнице! -- кричали третьи.
   -- Но кто же автор сочинения? Кто? Кто?! -- звенело кругом молодыми нетерпеливыми голосами.
   -- Кто? -- Праотец Авраам улыбнулся доброй мягкой улыбкой.
   Потом внимательным взором обвел класс и, привстав на кафедре, через головы всей толпы воспитанниц, обратился ко мне, остававшейся сидеть, как пришитая, на своей скамейке.
   Сердце мое дрожало, и билось так, точно готово было выскочить из груди... Я едва сознавала действительность от разом охватившего меня волнения. А ласковые глаза учителя все смотрели, смотрели на меня, и одобрительная улыбка играла на его губах.
   -- Госпожа Гродская, возьмите ваше прекрасное сочинение и дай вам Бог всего хорошего за него. Утешили старика. Спасибо вам, дитя мое! -- произнес "праотец Авраам".
   -- Ах! -- дружным изумленным и разочарованным вздохом вырвалось из груди тридцати девочек.
   -- Ах! -- радостно, восторженно вздохнула Мурка и как безумная бросилась меня целовать.
   Все головы обернулись ко мне. Все лица выражали одно сплошное недоумение и недовольство, недовольство без конца. Наступила снова тишина. Какая-то зловещая, жуткая... Потянулись секунды казавшиеся минутами, часами целой вечностью для меня.
   И вдруг неистовый вой, не плач, а именно, вой пронесся по классу.
   Аннибал упала курчавой головой на свой пюпитр и завывая диким голосом, без слез, но с отчаянными всхлипываниями, сотрясаясь всем телом.
   Воспитанницы, a madame Роже и "праотец Авраам", испуганные и недоумевающие бросились к ней. Последнему показалось, что он понял истинную причину волнения Африканки. И в то время, как девочки с madame Роже закидывали вопросами рыдающую без слез Римму, учитель с добродушной улыбкой положив руку на кудрявую голову Аннибал и сказал мягким задушевным тоном:
   -- Успокойтесь, дитя мое, -- я вижу какое сильное впечатление произвело на вас сочинение вашей подруги, но не надо же так распускать свои нервы. Каждый человек должен уметь владеть со...
   Ему не пришлось, однако, докончить фразы.
   Как дикая кошка вскочила на ноги Аннибал и сжимая свои маленькие, но сильные кулаки, пронзительно громко закричала:
   -- С чего вы взяли, что я растрогана такой дрянью... Сочинение Гродской -- дрянь, гадость! Да. Да! Я не оттого плачу... Совсем не оттого, а... А...А своим мерзким сочинением Гродская... Осмелилась попробовать затемнить славу Диночки... Феечки И... И... И... Этого я никогда не прощу, никогда... никогда...
   И с тем же диким взглядом обезумевшей от злости дикарки, Африканка метнулась со своего места, быстро протолкалась ко мне и встретясь лицом к лицу со мной, крикнула мне в самое лицо во весь голос:
   -- Противная уродка, что ты воображаешь! Не быть тебе лучше Диночки -- никогда, никогда! Уж покажу я тебе сочинение, будешь помнить меня.
   И как сумасшедшая, не внимая приказанию madame Роже и замечаниям учителя, она выскочила из класса.
  

Глава XVII

Мои опасения.

  
   -- Mesdam'очки! Душки! Слушайте меня! Новость! Новость! На черной лестнице сломались перила... Два столбика выпали... Синявки строго-настрого запретят нам ходить в "чертов грот"! Я сама слышала, как "началка" нашей Лидии прекрасной говорила в нижнем коридоре: "Пожалуйста не пускайте детей в площадку четвертого этажа Лидия Павловна". Ей Богу не вру, душки!
   И рыженькая Наташа, выпалив одним духом эту животрепещущую новость, остановилась на мгновение перевести дыхание. Она вся так и кипела, эта рыженькая Наташа. Ее щеки разгорелись, глаза блестели, более чем когда-либо отливали золотом рыжие кудри.
   -- Врешь! Ты все это наврала, душка! Поклянись! Вчера еще ходили мимо "чертова грота" и все там было на месте, -- послышался чей-то недоверчивый голос.
   -- Клянусь mesdam'очки, ей Богу, клянусь, -- закрестилась и затрясла кудрями рыженькая Наташа. -- Ей Богу, клянусь! -- повторила она, -- пускай мне единиц завтра не обобраться, пускай в прием в воскресенье не придут, пускай зубы будут болеть целую неделю! Всем, всем этим клянусь вам, душки!
   -- Полно дурить, Наталья! Mesdam'очки, да мы ее проверить можем. Бежим на черную лестницу, посмотрим сами, ведь из нашего этажа, в "чертов грот" прекрасно видно, -- предложил кто-то.
   -- Чего там из нашего этажа смотреть, я и в чертов грот слетаю! -- вскричала Грибова, уже собираясь бежать.
   -- Гриб! Гриб! Ты мне за недоверие свой розанчик отдашь завтра за чаем, -- обидчиво произнесла недовольным голосом Строева.
   -- Грибова! Грибуша! Грибишок! Стой, остановись, безумная! -- посыпались за убегавшей девочкой смущенные возгласы ее подруг, но Грибова была уже далеко...
   -- Гриб, синявки накроют, берегись! -- громче всех выкрикнула Наташа и, обернувшись к нам проговорила нерешительным тоном:
   -- А что, mesdam'очки, не пробежаться ли нам всем, заодно, к "чертову гроту"? Пропадать так уж всему товариществу разом, за милую душу! Ты что скажешь на это, Фея? -- живо обернулась она к Дине
   Колынцева пожала плечами.
   -- Ты знаешь меня, Строева, я никогда не шла против класса! Только ведь все равно, весь класс (тут она особенно подчеркнула слово весь и насмешливо посмотрела на меня) весь класс не пойдет с нами. M-lle Гродская предпочтет остаться.
   -- Гродскую я и не считаю "нашей", -- с убийственной резкостью оборвала Наташа, -- ну, mesdames, если идти, так идти!
   -- Идем! Идем! -- послышалось со всех сторон и вся толпа девочек метнулась из класса.
   -- Пойдем и мы, Лиза, -- шепнула Мурка, -- нельзя отставать от них, а то еще снова в отступницы произведут!
   И рука об руку с Валентиной, мы спешно присоединились к остальным.
   "Чертовым гротом" называлась небольшая площадка на черной лестнице между четвертым и чердачным этажом, с окном, сделанным вровень с полом и никогда не завешивающимся шторой. От площадки этой шло несколько ступеней на чердак и добрую треть площадки занимали дрова, сложенные здесь один Бог знает для какой цели. Днем тут не было ничего особенного, но вечером и ночью, когда в открытое оконце сияла луна, и ее причудливые пятна играя на дровах, на камне пола, казались маленькими живыми существами, здесь было уютно, таинственно и жутко красиво. "Чертовым" же гротом называлась площадка по двум причинам. Здесь был самый высокий пункт "чертовой стремнины", как прозвали институтки высокую и крутую черную лестницу в отличие от "райского пути", лестницы парадной. Огромный и глубокий четырехугольный пролет, образуемый многочисленными изгибами лестницы, открывался из "чертова грота", как настоящая бездна. Институтки, склонные к различным фантастическим выдумкам и необычайным происшествиям, передавали из уст в уста, что когда-то в этой "стремнине" или попросту в пролете лестницы погибла, бросившись в него, дортуарная девушка Алена. Говорили, что призрак Алены бродит на чердаке и плачет и поет, а иногда садится у окна в "чертовом гроте" и громко шепчет на кого-то свои страшные заклятия.
   Разумеется, этого было довольно, чтобы трусливые девочки избегали "чертова грота", но самые отчаянные частенько навещали его из одного удальства, желая отличиться в смелости перед подругами. Ходили туда до "спуска газа" и парочки "коридорных союзов", то есть старших воспитанниц вторых первых классов с их "обожательницами" из средних отделений. Обожание все еще было в большом ходу в институтских стенах. Младшие бегали со старшими, кричали им в след: "Душка, ангел, прелесть, божественная" и по двадцати раз в день подбегали пожелать доброго утра.
   Средние же воспитанницы считали для себя позором "обожать" старших. Они "союзничали" с ними, то есть, клялись им в вечной дружбе, писали им стихи в альбомы, выцарапывали булавкой вензеля старших, а старшие средних на руке, повыше кисти, а главное, устраивали с ними свидания, несмотря на строгое запрещение начальства, и в коридорах, и на церковной паперти, а главное, в "чертовом гроте". О, особенно в "чертовом гроте"! Почти каждый вечер можно было видеть несколько пар таких "союзниц" сидящих на чердачных ступеньках и тихо нашептывающих друг другу клятвы дружбы до гроба, обещание "умереть, но не забыть" союзницу-подругу и тому подобную прочую чепуху...
   И вдруг эти сладкие встречи здесь, в "чертовом гроте", где было всегда так таинственно и прекрасно должны были пресечься! Действительно, два столбика перил лестницы были сломаны и уже должно быть вследствие этого вынуты совсем и огромная зловещая дыра с боку у перил зияла над пролетом.
   При виде этого отверстия я невольно вздрогнула, стоя вместе с другими посреди лестницы, соединяющей наш этаж с площадкой "чертова грота". Вздрогнули и остальные девочки, кто был повпечатлительнее и понервнее... Я видела, как побледнела Валентина, и как обычно спокойный голос Феи произнес с чуть заметным трепетом:
   -- Александре Антоновне нечего волноваться. Никто из нас не придет сюда больше. Это слишком опасно.
   -- Не ручайся за других Фея. Наталья и Гриб уже наверное прибегут сюда, -- произнесла Мурка, а Аннибал с Незабудкой непременно. Они такие отчаянные у нас обе.
   -- Аннибал! Незабудка! Римма! Зверева! Слышите? Вы не смеете сюда приходить пока не починят перила. Мы всем классом запрещаем вам это! -- зазвучали кругом взволнованные голоса.
   Но к удивлению девочек ни Африканки, ни Незабудки не было между ними.
   -- Mesdames! Что это значит, где они обе?! Ведь они вышли из класса вместе с нами! -- посыпались недоумевающие вопросы здесь и там.
   -- Но ведь они же бежали сюда тоже! Куда они скрылись? Что за глупые шалости, наконец! -- уже с раздражением в голосе кричали девочки.
   -- Mesdames, звонок к обеду. Вставайте сразу в пары и марш-маршем в столовую. Лидия прекрасная еще у "началки" и в класс не придет за нами, а мы чин-чином, как пай девочки и пойдем кушать ням-ням! Прямо из "чертового грота"! -- предложила, ломаясь Грибова, и захохотала во весь голос.
   Все охотно приняли это предложение. Быстро, под оглушительное дребезжанье колокольчика девочки сами выстроились в пары и шаг за шагом стали спускаться с лестницы. Длинные шеренги воспитанниц старших и младших степенно подвигались впереди нас, с удивлением поглядывая на "трешниц", спускавшихся с дортуарного этажа в такое неурочное время.
   Поравнявшись с классным коридором я вдруг вспомнила, что забыла запереть мой пюпитр, что делала каждый раз выходя из класса. В ящике моего стола находились дорогие для меня вещи, показывать которые я ни за что в мире не решилась бы никому, кроме Валентины. Там был портрет моего ненаглядного папы с такой прочувственной надписью, которая трогала до слез каждый раз при чтении его сироту-дочку. Было там и письмо моего дорогого, написанное им в то время, когда он чувствовал уже приближение смерти и адресованное мне. Письмо залитое моими слезами и осыпанное тысячами исступленных от любви, горя и нежности поцелуев. Был альбом со стихами пансионерок madame Рабе и их портреты, подаренные мне. Я берегла все это, как святыню, а особенно драгоценное письмо, завещание моего отца, в котором он со свойственной ему одному кротостью и лаской поучал как надо жить его одинокой, тогда еще совсем маленькой сиротке! Этого письма я не прочла бы даже Мурке, несмотря на то, что так горячо и много любила ее!
   И одна мысль о том, что письмо это, мою святыню могли пробежать чужие глаза любопытных, буквально сводила меня с ума. А я еще была так опрометчива, что не заперла пюпитр.
   -- Валя, голубушка, -- шепотом произнесла я на ухо моей "пары". -- Ты иди в столовую прямо, а я сейчас же вернусь к тебе! Мне надо только забежать в класс на минуту...
   И прежде чем девочка успела меня спросить о причине такой поспешности, я с несвойственной мне стремительностью уже мчалась по классному коридору.
  
  

Глава XVIII

Опасения сбываются.

  
   Я неслась стрелой, так быстро, что добежав до двери "нашего класса", должна была приостановиться на минуту, чтобы перевести дыхание... Тяжело дыша я прислонилась к стене неподалеку от двери, оказавшейся полуоткрытой к моему крайнему удивлению. Неясный шорох вдруг поразил мой слух. Кто-то хозяйничал в классе и переговаривался шепотом, но так громко, что слова, хотя и заглушенные пространством, долетали однако до меня. Это меня поразило немало.
   -- Подслушивать дурно и нечестно! -- вихрем промелькнула мысль в моей голове и я уже хотела отворить дверь и переступить порог класса, как неожиданный резкий выкрик знакомого голоса поразил меня.
   -- Граф Гродский! Такой же урод как и его милейшая дочка! И что за надпись глупейшая на портрете! Ты послушай только Незабудка: "Моей деточке ненаглядной, моей крошке дорогой, моему сокровищу единственному. От всей душой горячо ее любящего папы". Ненаглядное сокровище с губами негритянки и с носом до завтрашнего утра! Ха, ха, ха, ха! Вот так сантимент. А вот и письмо: "Крошке Лизе, когда ей стукнет двенадцать лет.. Слу..."
   Но, тут голос дрогнул и оборвался. Аннибал (это был её голос, это была она) остановилась на полуслове с разинутым от изумления и испуга ртом и дико вытаращенными глазами.
   -- Гродская! -- крикнула Незабудка и я видела, как краска залила её смущенное лицо.
   Я стояла на пороге класса, трепещущая, взволнованная, потрясенная до глубины души. Должно быть, мое лицо было очень бледно, потому что на лицах Зверевой и Аннибал было написано как будто желание броситься мне на помощь и поддержать меня. Обе девочки стояли около моего пюпитра с отброшенной назад крышкой. Предчувствие не обмануло меня. В руках Аннибал была карточка моего незабвенного папы, Незабудка же держала отцовское письмо...
   Прошла добрая минута по крайней мере, пока я обрела в себе силы и возможность действовать и говорить.
   -- Как вам не стыдно! -- криком отчаяния и гнева вырвалось из моей груди. -- Как вам не стыдно забираться в чужой пюпитр, трогать чужие вещи... Оставьте их!
   И в один миг я бросилась к ним, выхватила драгоценное письмо из рук Незабудки и протянула было руку к Аннибал, чтобы вырвать у неё папин портрет, как неожиданно она отскочила от меня и высоко подняв руку с портретом над головой, закричала своим резким, пронзительным голосом мне в самое ухо:
   -- Ты не получишь изображение твоего драгоценного папаши до тех пор, пока не отдашь нам знаменитого сочинения "Путь жизни". Мы с Незабудкой никак не могли его найти. Куда ты запихала его?
   -- Но вы с ума сошли распоряжаться моей собственностью! -- вне себя от охватившего меня гнева крикнула я.
   -- Пожалуйста без скандалов! Давай сочинение или... Или я разорву этот портрет!
   И быстрым движением руки, Аннибал уже готовилась привести свой замысел в исполнение, но я схватила ее за руку и молящим голосом зашептала ей:
   -- Оставьте... Не рвите... Пожалуйста... Это самое для меня дорогое... Это... Это...
   Слезы брызнули из моих глаз, но я не вытирала их, я почти не замечала их и стремительно бросилась к пюпитру... В один миг перевернула я пачку аккуратно сложенных в его ящике тетрадок и, вытащив из неё мою последнюю работу, так расхваленную учителем и классом, поспешно подала ее Аннибал.
   -- Ага! Подействовало! -- захохотала она резким смехом, -- небось живо нашлась тетрадка! Ну, получай своего папашу и мы квиты. А сочинение...
   -- Вот чего заслуживает ваше сочинение, сиятельная госпожа графиня, -- услышала я насмешливый голос Незабудки и, прежде нежели я могла произнести хоть одно слово, Зверева подскочила ко мне, вырвала из моих рук тетрадку и в следующую же минуту от моего "Пути жизни" остались одни только жалкие клочки, дождем посыпавшиеся на крышку пюпитра.
   -- Ха, ха, ха, ха! -- заливалась новым взрывом громкого смеха Аннибал, -- вот тебе и премированное сочиненьице! Повесь его теперь на стену в рамке, поднеси начальнице, прочти на вечере. Ха, ха, ха, ха!
   И она в сопровождении Незабудки, с тем же громким хохотом выскочила из класса, предварительно отвесив мне глубокий насмешливый реверанс, Я слышала еще долго не затихавшие голоса их в коридоре, топанье их ног и непрерывный веселый смех... Слышала и едва решалась поверить тому, что все пережитое мной только что, было не сном, не игрой расстроенного воображения, а действительностью, правдой.
   Я так углубилась в острое и мучительное переживание только что происшедшей сцены, что не заметила как чья-то высокая фигура осторожно вошла в класс, тихо, очевидно, на цыпочках приблизилась ко мне и я очнулась только от прикосновения чьей-то руки к моему плечу.
   -- Что с вами, Гродская? Зачем вы здесь, когда весь институт обедает в столовой, и что значат эти клочья бумаги перед вами на столе?
   Лидия Павловна Студнева, неожиданно вошедшая в класс, говорила непривычным ей строгим голосом, её выпуклые глаза смотрели мне в лицо пытливо вопрошающим взглядом.
   -- Ага! Бот оно когда может быть возмездие! -- мысленно произнеслось в моей голове, -- вот когда я могу предать моих врагов и примерно наказать их за причиненное мне горе. Стоит только чистосердечно рассказать обо всем только что происшедшем классной даме и строгая кара постигнет виновных.
   У меня даже сердце забилось в груди от несвойственного ему чувства злостного торжества и недоброй радости... -- Сейчас! Сейчас, -- мысленно твердила я, наступит минута расплаты и берегитесь Зверева и Аннибал!
   -- Зачем вы здесь в такой неурочный час, Гродская? Что же вы не отвечаете мне? -- снова зазвучал в моих ушах голос Лидии Павловны, -- и скажите же что значат эти разорванные клочки бумаги?
   И так как я все еще продолжала стоять и молчать в неописуемом смятении, Студнева взяла один из лоскутков бумаги и близко поднеся его к своим выпуклым глазам, прочла:
   "III-й класс. Сочинение Гродской. Путь жизни".
   Неожиданность была так велика, что Лидия Павловна как бы онемела от изумления в первую минуту. Потом, все более и более недоумевая спросила снова:
   -- Что это значит, Гродская?.. Ваше сочинение?.. Ваше прекрасное сочинение разорвано на мелкие куски? Кто осмелился сделать это?
   "Зверева и Аннибал, Зверева и Аннибал," -- хотела я выкрикнуть в голос, криком торжествующей злобы, -- "Зверева и Аннибал разорвали его, уничтожили так предательски подло и гнусно!"
   И мои губы раскрылись уже, готовясь произнести ненавистные мне имена девочек. Вдруг, неожиданно, милое, доброе и кроткое лицо моего отца, изображенное на портрете, глянуло на меня своими честными, задумчивыми глазами.
   -- Лиза, моя Лиза, будь великодушна, моя любимая, моя родная, -- казалось, говорило это лицо, эти глаза, ясные, как у ребенка.
   Вся душа моя затрепетала... Заныла одним горячим желанием доставить приятное дорогому усопшему, который я была уверена смотрел на меня с неба в эти минуты. Ответить добром за зло, великодушием за предательство и подлость, вот что необходимо было сделать сейчас во имя моего папы, -- и, опустив глаза на пол и багрово краснея, я прошептала чуть слышно в тот же миг:
   -- Я сама порвала мое сочинение. Лидия Павловна -- я одна во всем виновата.
   И сердце мое забилось усиленным темпом.
   -- Вы порвали сами? Но как же вы осмелились сделать это? -- тоном скорее глубокого изумления нежели негодования и гнева строго допрашивала меня воспитательница.
   Я молчала. Только все ниже и ниже клонилась моя голова, только ярче и ярче горел на моих щеках предательский румянец...
   Лидия Павловна довольно спокойная в начале, этой сцены, теперь уже стала заметно волноваться.
   -- Гродская! Извольте мне отвечать. Зачем вы порвали ваше сочинение, которое по институтским правилам должно оставаться, вы это знаете прекрасно, до самого конца учебного года? -- прозвучал совсем уже сурово её дрогнувший голос...
   Я молчала... Молчала, как рыба и только дышала бурно и тяжело.
   -- И зачем, для чего, вы пришли сюда не во время, когда это строго запрещается нашими институтскими правилами? -- все более и более волнуясь продолжала свой допрос классная дама.
   Я продолжала молчать... Голова моя начинала кружиться. Глаза застилал знакомый туман...
   -- Вы будете мне отвечать или нет? -- уже со всем гневно задрожало над моей головой.
   Мои губы сомкнулись плотнее, мои глаза упорнее рассматривали квадратики паркета, закапанные чернилами и мой язык, как одеревенелый, не шевелился во рту.
   -- Вы упрямы, Гродская! Это новость! -- иронически усмехнулась моя наставница. -- Такая прекрасная ученица, так хорошо воспитанная девушка и вдруг! Нет я положительно не узнаю вас сегодня! Какой демон поселился в вас? В последний раз обращаюсь к вам с вопросом: зачем вы разорвали вашу письменную работу и как вы осмелились явиться сюда в запрещенный час? Вы будете отвечать или нет? Берегитесь, Гродская, у меня немало терпения, но и оно может иссякнуть! Извольте же принести чистосердечное раскаяние или вы будете строго наказаны, я не остановлюсь не перед чем!
   И так как я все еще молчала, по-прежнему неподвижно стоя у пюпитра, Лидия Павловна схватила меня за руку и гневно крикнула с покрывшимся теперь багровыми пятнами возбуждения лицом.
   -- Передник! Снимите передник сейчас же Гродская, как видите, я умею сдерживать свое слово. Вы останетесь весь день без фартука, а теперь ступайте со мной в столовую обедать!..
   И почти сорвав с меня передник, Лидия Павловна небрежно бросив его на скамейку, стремительно вышла из класса, приказав мне следовать за собой. Большего эффекта, нежели тот, которое произвело мое появление в качестве наказанной "без передника", перед всем институтом вряд ли можно было себе представить! Едва я появилась на пороге столовой, как все головы повернулись ко мне, несколько сот глаз устремились на меня, сотни пар губ зашептали громко:
   -- Mesdames! Новенькая наказана! Успела "отличиться"! А еще говорили, что она святоша! Такой же очевидно, "сорванец", как и мы все грешные! -- переговаривались воспитанницы чужеземки.
   Я взглянула на Аннибал и Незабудку. Обе девочки сидели, как на иголках, с горящими ушами и пылающими лицами, избегая моего взгляда. Очевидно, совесть их подсказывала обеим, каким образом я очутилась в роли наказанной. Зато другие ровно ничего не понимая, хлопали глазами, изумленно глядели на меня. У Валентины Муриной в её лучистых глазках стояли слезы и вот, вот казалось каждую минуту, что она разрыдается навзрыд...
   -- Что с тобой случилось Лиза? Почему тебя наказали? -- дрожащим голосом обратилась она ко мне.
   Я хотела отвечать ей наскоро выдуманную мной причину, но судьба, очевидно, сжалившись над бедной Ло, избавила ее от новой лжи, такой ненужной и бесполезной.
   Около нашего стола точно из-под земли выросла Лидия Павловна и строгим голосом проговорила так громко, что ее могли с успехом слышать, и два остальные стола "третьих"...
   -- Не удивляйтесь, дети! Гродская наказана мной за то, что она осмелилась разорвать свое сочинение по русскому языку и отказалась объяснить мотивы этого поступка. Вы видите, что и к хорошим и к дурным воспитанницам я одинаково бываю справедлива, и наказываю наравне, тех и других, поскольку они заслуживают этого! -- торжественно заключила свою речь Студнева и отошла к своему обычному месту за первым столом.
  

Глава XIX

Страшная ночь.

  
   Ночь... Тишина... Полная тишина царит в длинном полутемном дортуаре. Коридорный ночник еле мерцает за матовым окном. Впрочем, он едва ли необходим сегодня. Полный месяц бродит по небу и лучи его назойливо пробиваются сквозь темно-синюю штору окна. Белые пятна луны играют на полу дортуара, на чисто, выбеленных, окрашенных клеевой краской стенах, на темных нанковых одеялах и на лицах крепко спящих девочек в этот полуночный час. Что все они спят крепко, в этом я не сомневаюсь. Легкий храп, короткие обрывистые фраз спросонок, неровный вздох, то и дело вылетающие то из одного, то из другого угла спальни, свидетельствуют об этом крепком глубоком сне. Подле меня, заложив, по обыкновению, над головой свои худенькие ручки спит Мурка... Она дышит неровно и глубоко, изредка всхлипывает судорожно, точно плачет...
   Бедная Мурка! Как я измучила ее за весь сегодняшний день, помимо собственной воли! Не смотря на все приставания и вопросы девочки по поводу разорванного сочинения, я отвечала молчанием или отделывалась общими фразами, едва ли не затемняющими еще более настоящую суть дела. Бедная, бедная Мурка! Чуть ли не в первый раз за все время нашей дружбы она легла спать, недовольная своей Ло.
   Впрочем, недоумевала не только одна Валя. Весь класс, кроме Африканки и Незабудки, которые избегали по-прежнему встречаться со мной, и вели себя необычайно тихо весь остаток дня, весь класс поглядывал на меня недоумевающе и изумленно. Даже далеко нелюбопытная Дина Колынцева и та останавливала на мне подолгу свои красивые серые холодные глаза, настоящие глаза Феи или владетельной принцессы. Мне было как-то странно чувствовать себя под перекрестным огнем этих вопрошающих глаз и я была рада радехонька, когда мы поднялись в дортуар и я могла укрыться от всех этих любопытных глаз в моей жесткой холодной постели.
   Но увы, в эту ночь я долго не могла уснуть. Все пережитое за день слишком переполняло все мое существо собой, чтобы дать место благодетельному сну и успокоению. Я лежала с широко раскрытыми глазами, устремленными на мягкие лунные блики, играющие на полу, и на душе моей становилось постепенно все тише, умиротвореннее и спокойнее.
   -- А все-таки, Ло, тебе удалось сделать доброе дело! Ты не выдала двух злых, враждебных тебе девчонок и великодушием отплатила за причиненное ими зло! -- говорил мне внутренний голос и сердце мое наполнялось тихой и сладкой грустью и жалостью и к самой себе и к целому миру и к моей горькой одинокой судьбе.
   "Папа, милый, ради тебя все это. Ты спас меня от нехорошего поступка, папа! Ты научил меня быть великодушной, мой дорогой!" -- выстукивало мое бедное сердце, а душа разгоралась все сильнее и сильнее от сознания принесенного добра. И опять моя мысль устремлялась к своей излюбленной теме: "ах, если бы мне увидеть тебя хоть на миг, мой папа, если бы почувствовать хоть на секунду твою руку на моей голове, твою милую добрую благословляющую руку" -- думалось мне в эти минуты. Господи, как была бы я счастлива тогда.
   Постепенно легкая призрачная дрема коснулась меня своей крылатой лаской. Сон легкой кошачьей поступью незаметно подкрался ко мне, мой мозг затуманился, глаза сомкнулись. Я незаметно уснула...
   Мой сон был прекрасен как давнишняя несбыточная греза... Я спала и видела во сне моего отца. Он сходил ко мне по воздушной лестнице, протянутой с неба, к нам, в нашу неуютную темную спальню... Лучи месяца освещали его, пока он шел, простирая ко мне руки и улыбаясь мне своей милой задумчивой улыбкой... Вот он ближе, ближе, весь сияющий, светлый, в белом хитоне, какие обыкновенно рисуются на плечах у святых, в белой мантии, пронизанной лунными лучами... Его поступь легка и воздушна... Ему остается еще сойти несколько ступеней и он здесь, со мной... Еще два шага только, мягких, неслышных и призрак моего отца стоит улыбающийся и ясный четко выделяясь на темной шторе окна.
   -- Папа, мой ангел! -- вскрикиваю я, протягивая вперед руки и... Просыпаюсь.
   По-прежнему ночь... Тишина... Лунные блики на полу, стенах и кроватях, а там на окне... Великий Боже! Что это делается со мной? Я сплю и грежу, или... Холодный пот выступил у меня на лбу. Волосы приподнялись на голове и слегка зашевелились... Руки и ноги похолодели и сердце забилось, как подстреленная птица в груди...
   Прямо передо мной, на широком выступе подоконника, четко рисуясь на темном фоне шторы, вся пронизанная светом месяца стояла белая тонкая фигура... Это не была фигура моего отца... Это была девочка, худенькая, белая, точно серебряная, в одной длинной ночной сорочке... Я не решалась взглянуть в ее лицо. Страх, панический ужас, охвативший все мое существо разом, мешал мне сделать это... Но я чувствовала всем моим трепетным "я",что лицо это обращено ко мне и глаза смотрят прямо в мои, не мигая...
   Фигура стояла неподвижно, точно из мрамора изваянная, с протянутыми вперед руками... Ее босые ноги, казалось впились в выступ окна...
   Страшным усилием воли я принудила себя поднять глаза в уровень с ее головой и... Чуть не вскрикнула от того, что представилось моим взорам. В пяти шагах от меня было неподвижное как маска и белое как известь, точно мертвое лицо... Лицо, странно, знакомое и чужое в одно и тоже время... Два огромные без малейшего блеска, тусклые, точно пустые глаза смотрели прямо на меня тем леденящим душу оловянным взором, каким смотрят мертвецы и лунатики .
   Губы, слипшиеся в одну тонкую полоску не шевелились и только руки, одни руки протянутые так, точно белая девочка хотела схватить кого-то, слабо шевелились, хватая пустое пространство. И еще раз, вся обливаясь холодным потом, я отважилась взглянуть в странно знакомое -- незнакомое видение.
   "Незабудка!" -- чуть было громким криком не вырвалось у меня из груди.
   Незабудка! Это она! Я узнала ее! Бедняжка, она -- лунатик! -- вихрем пронеслось в моей голове и весь страх, весь ужас мигом отхлынул, оставив какое-то легкое неприятное ощущение жуткости в моей душе. Я поняла, что это не призрак и не видение, а бедная больная девочка, страдающая болезней сомнамбулизма. О том, что эта бедная больная девочка не далее как сегодня уничтожила, разорвав в клочья мою работу, и что из-за гадкого поступка её -- этой девочки, я была так позорно наказана перед всем институтом, я менее всего думала сейчас. Мне было просто бесконечно жаль больную, бродившую по ночам от действие на нее лунного света Незабудку и хотелось, во что бы то ни стало, помочь ей. Но чем помочь? Разбудить ее, назвав по имени было слишком опасно. Я много раз слышала о том, как разбуженные сомнамбулы нервно заболевали, и даже умирали от испуга, если их будили внезапно и неумело во время их припадка сна. А оловянные глаза все впивались в меня, ничего не видя пустым мертвым взглядом. И вдруг, легко и беззвучно спящая Зверева спрыгнула с подоконника и с теми же простертыми в пространство руками медленно направилась прямо ко мне. Колючие холодные иглы страха мурашками забегали по моему телу. Липкий пот снова выступил на лбу. Я чувствовала, что сейчас должно было свершиться что-то ужасное роковое, в ожидании чего волосы мои отделились от кожи и зубы застучали дробным звуком во рту. Незабудка шла, шла прямо к моей постели, вся белая, вся точно неживая, как призрак, неподвижная, с простертыми вперед руками, которыми она хватала пустоту. Вот она ближе... Ближе... Бесшумно скользит... к моей кровати... Ко мне... Вот уже стоит подле, в промежутке между моей и Муркиной постелями, вот наклоняется надо мной... Оловянные глаза впиваются, смотрят не мигая, страшным, ничего не видящим взором... Какой ужас!.. Еще немного и ее руки обвивают мою шею цепким холодным кольцом... Оловянные глаза теперь уже находятся на четверть расстояния от моих вытаращенных от страха глаз. Не больше...
   Я слышу её шепот, тихий, чуть слышный.
   -- Я одна... Я виновата... Я подговаривала Римму... Порвать... Она бы не решилась... Я рвала, она смотрела... Меня мучит это... Прости... Прости.
   И прежде чем я успела отмахнуться, холодные как лед губы прижались к моей щеке.
   Сомнамбула во сне поцеловала меня.
   Мои глаза сомкнулись от ужаса, а когда я раскрыла их снова, белой фигуры уже не было надомной. Только легкие шаги слышались в умывальной, потом скрипнула коридорная дверь... Очевидно, припадок лунатизма бедной девочки продолжался и Незабудка пошла "бродить". Вдруг смутное опасение промелькнуло в моей голове. Что, если больная девочка забредет на лестницу... В чертов грот?.. К сломанным перилам... Не видя ничего, она может оступиться и...
   И опять леденящий душу ужас пронизал меня всю с головы до ног... Медлить было нельзя ни минуты... Я хорошо поняла это. Надо было помешать лунатику проникнуть на лестницу... Надо было водворить, во что бы то ни стало Звереву назад в дортуар. И с лихорадочной поспешностью я набрасывала на себя юбку, туфли, платок... С теми же стучащими дробно зубами, дрожащая, трепещущая я быстро проскользнула в умывальную, оттуда в коридор, взглянула на стеклянную дверь, ведущую на черную лестницу и... Обомлела...
   Луна, врываясь матовыми лучами в окно, заливала серебром и площадку "чертова грота" и ступени лестницы, сломанные перила и темную дверь, ведущую на чердак. Незабудка стояла, облокотясь на перила, как раз у того места, где отсутствующие столбики образовали пустое пространство над пролетом. Вся облитая мягким серебристым светом луны, она еще более, чем там в спальне походила на призрак, явившийся из загробного мира.
   Вдруг, внезапно на моих глазах, она наклонилась, подсунула голову под перила и прежде нежели я успела влететь к ней, через десяток ступеней наверх, она цепко ухватясь обеими руками за перила, всем своим худеньким телом вытянувшись, как струна, повисла над пролетом. Не знаю, какая сила удержала меня от раздирающего душу крика ужаса, готовившегося было сорваться с моих губ в эту минуту. Но Бог Всесильный, Сам вмешался в это дело и я во время удержалась от него. Малейший звук мог погубить Незабудку. Ей нельзя было просыпаться сейчас... Иначе она рухнет туда вниз с четвертого этажа и разобьется вдребезги насмерть.
   Не медля более ни секунды, я очутилась возле неё. Она по-прежнему висела, слегка покачиваясь над пролетом... Рассуждать было некогда... Вся моя мысль сводилась к одному: надо спасти... Спасти Звереву во что бы то ни стало, если бы даже пришлось пожертвовать жизнью для неё... Что моя жизнь... Жизнь бедной дурнушки Ло, такой безобразной и ненужной и притом сироты, круглой сироты... Кто любит меня здесь, в этом мире? Никто! Мурка поплачет и утешится, если я умру, у неё есть Кукла, мать, братья и сестры... А я одинокая, ненужная... А эта бедная больная Незабудка, у неё есть отец с матерью, обожающие ее; брат кадетик румяный, веселый насмешник, которого я видела тогда в приеме; может быть еще другие братья... Сестры... Бедняжка Незабудка, ведь она бродит сегодня исключительно из-за меня... Да...
   Очевидно поступок с моей письменной работой не давал ей покоя. Нервы разошлись, вследствие этого (я кое-что знаю о болезни лунатиков, у нас рассказывали об этом в пансионе), и снова наступил припадок, из-за раскаяния, мучения совести, из-за меня, из-за меня... Не даром же она во сне целовала меня, прося прощения. Бедная девочка, я должна, должна спасти тебя, или погибнуть за тебя, или... Или с тобой...
   А она все по-прежнему висела, чуть покачиваясь над пролетом, облитая серебряными лучами луны. Теперь её лицо было спокойно. Очевидно ей грезился сладкий сон. На размышления мне больше не оставалось ни секунды. Каждый миг худенькие руки Зверевой могли ослабнуть и выпустить из точки опоры, и... Какая ужасная смерть!
   Заглушая срывающиеся с моих губ стоны ужаса, я рванулась к ней, скользнула под перила, села на боковой стороне ступени лестницы, и в следующую же минуту одна рука моя обвивала крепко талию Незабудки, другая же цепко стиснула пальцами столбик перил. Я сидела в самой неудобной позе, перегнувшись всем телом, и судорожно сжимала худенький стан спящей девочки, всеми силами пытаясь водворить ее, в тоже время назад за перила. Но увы! Это плохо удавалось! С каким-то безотчетным упрямством сомнамбула не поддавалась моим усилиям. А под нашими ногами раскрывался огромный глубокий колодезь лестничного пролета при одном взгляде, на дно которого у меня захватывало дух и кружилась голова...
   На одну минуту у меня мелькнула даже мысль осторожно разбудить Незабудку... Но увы! Она была далеко не удачна -- эта моя мысль! Проснувшись, больная девочка наверное затрепещет, испугается, забьется при самом лучшем исходе, и у меня не хватит силы удержать ее...
   Но и не возможно, с другой стороны, сидеть так долго, скорчившись на ступеньке, со спущенными вниз ногами и удерживать одной рукой четырнадцатилетнюю хотя бы и худенькую и тщедушную девочку, какой была Незабудка.
   Я уже с ужасом подумала о том, что ночь длится бесконечно и что первый человек, который явится сюда, чтобы тушить газ в коридоре, ламповщик, не придет ранее пяти часов утра.
   Вдруг я ощутила, что все тело Незабудки как-то дрогнуло, вытянулось и бессильно повисло на моей руке... В ту же минуту я почувствовала что тяжестью этого тела меня тянет вниз... С неудержимой силой... Еще минута и я соскользнув со ступени, очутилась над провалом, имея единственной точкой опоры мою правую руку, казалось слившуюся в одно со столбиком перил...
   Боже Великий! Теперь наша гибель была уже несомненна... Я поняла это сразу в ту секунду, когда колючие искорки напряжения забегали от локтя к пальцам, и плечо начало заметно и быстро неметь...
   С тяжелой ношей, на одной руке, держась на другой, висела я над пролетом...
   Мои мысли начинали путаться... Мое сердце теперь билось тяжелыми гулкими ударами, ледяной пот градом катился по лицу... Так вот они каковы, должны быть последние минуты жизни!
   Сколько их вынесет еще моя затекшая рука?.. Все тяжелее и тяжелее становится Незабудка! О, если бы удалось спасти ее, только ее... Но, сладкая мечта так и останется мечтой... Никто не войдет сюда ранее пяти часов... А рука еще больше немеет... дрожит... Сейчас... Сейчас выпустит она спасительный столбик... Что ж, так и надо! Так и должно быть! Значит, так указано самим Богом! Милый мой папа, скоро, скоро теперь я увижу тебя!
   И вдруг мне показалось, что у меня вырастают крылья за спиной... Что пролет лестницы наполняется розовым туманом и я закрываю глаза...
   Сейчас! Сейчас -- конец... Я широко раскрываю взор... Смотрю вниз... На площадке четвертого этажа я вижу бледные, встревоженные лица... Передо мной мелькает испуганное, как мел белое, лицо Аннибал, округлившиеся от ужаса глаза Мурки, панический страх в лице Строевой и искаженные черты Феи...
   "Это сон! Сон! Я вижу их всех во сне" -- шепчет мне уже притупившееся сознание и в тот же миг последние силы покидают меня. -- Смерть! -- быстрым вихрем проносится в моей голове... Моя рука слабеет... Я судорожно прижимаю другой к своему телу худенькое тело Незабудки... Мои пальцы разжимаются... Те, что держались за столбик, перил и... В глаза мои заглядывает ужас последнего мгновения. Это смерть.
   У неё, у моей смерти было бледное без кровинки лицо, округленные ужасом глаза и сильные руки... Этими сильными руками она схватила мои плечи... Потянула к себе и в тот же миг я не выпуская из рук Незабудку почувствовала прикосновение чего-то холодного к моей спине, плечам и босым ногам...
   -- Воды! Воды и мокрых полотенец! -- приказывал чей-то повелительный шепот, и опять, то же лицо смерти, но уже менее похожее на смерть, а на кого-то знакомого мне, много раз виденного человека, склонилось надо мной...
   -- Дитя мое! Выпустите вашу ношу, вам будет легче, -- услышала я мягкий голос надо мной.
   Я взглянула опять усталыми глазами вокруг себя... Все знакомые, все те же на смерть перепуганные лица Мурка... Фея... Строева... Аннибал... И она спасительница наша моя и Незабудки, Лидия Павловна Студнева, успевшая в самый момент падения подхватить меня...
   Но об этом я узнала уже позднее, а пока я плохо соображала, что случилось со мной. Какая-то суета... Те же испуганные милые лица и новое прикосновение чего-то мокрого и холодного к моим плечам, затекшим рукам и голове. На минуту мелькнула четкая, вполне сознательная мысль.
   "Не испугали бы они Незабудку!"
   И я тотчас же высказала ее в слух:
   -- Не разбудите ее... Она -- лунатик. Берегитесь ее испугать... И скорее ее в спальню, и не пускайте сюда больше... Второй раз мне ее будет уже не спасти... Ни капли силы в руках не осталось... Не спасти...
   И с этим последним словом я лишилась сознания...
  

Глава XX

Я - героиня.

  
   Мой обморок перешел в сон и этот сон был сладок и приятен. Я грезила странными видениями, казавшимися продолжением недавней действительности. Я видела себя летающей над бездной с сильными крыльями за спиной в каком-то розовом облаке и кто-то певуче, как музыка шептал надо мной:
   -- О, как хороша ты теперь Ло! Как чиста твоя душа, давшая тебе возможность подняться так высоко, -- прости же прости, милая великодушная Ло, за нанесенные тебе так несправедливо обиды и муки...
   -- Прости! Прости! -- глухо вторили где-то другие голоса. В ту же минуту что-то ударило мне в глаза ослепительным светом и... Я проснулась.
   Я лежала на моей постели в нашем дортуаре, на ночном столике горела свеча, а на коленях у моих ног обхватив их крепко руками кто-то бился, исступленно рыдая и произнося безостановочно одно только слово:
   -- Прости! Прости! -- Я успела только увидеть типичный курчавый затылок. И протянула руку.
   -- Римма? О чем ты? Аннибал? Милая!
   В тот же миг курчавая голова приподнялась и ко мне повернулось вспухшее от слез и все залитое ими лицо.
   -- Она не умерла! Она пришла в себя, она выздоровеет! Да она выздоровеет теперь! Ах, Лиза! Лиза! -- И прежде нежели я успела придти в себя Африканка с ей одной присущей стремительностью, бросилась ко мне, обхватила мою голову, тесно прижала ее к своей взволнованной груди и заговорила трепетно и бурно выбрасывая слова, сквозь рыданье, разрывавшее ей горло...
   -- Гродская! Лиза! Ло! Родная! Светлая ты наша! Ты наша! Прости ты меня! Прибей! Искусай! Исцарапай, мне легче будет. Но прости! О, ты, великодушная! Ты лучше всех нас! Даже Феечки лучше! Даже моей Дины! Я обожаю тебя! Я боготворю тебя! Я преклоняюсь перед тобой! С той минуты ты мне сердце повернула, все сердце на изнанку, когда... Когда за нас с Незабудкой наказание приняла, не выдала ни одним словом, а сегодня... Ночью... Звереву спасла от смерти... Сама жизнью рискуя...Феечка все видела... Она не спала... Она как Незабудка из дортуара выходила, проснулась... И когда ты вышла за ней, она за тобой следом пошла... Подоспели тогда, когда вы уже обе над провалом висели... Она умница -- Дина... Сразу поняла в чем дело... Что лунатик Незабудка, и оповестила Лидию Павловну и нас... Мы все на лестницу высыпали... Лидия Павловна строго запретила произнести хоть одно слово, и сама к вам... Подхватила тебя, когда ты уже срывалась, спасая Ольгу. Лиза! Гродская! Графинечка ты моя непонятая, золотая, прости ты меня, за все Лизочка, а я собачкой твоей буду, рабой, Фею для тебя разлюблю, если хочешь! Как Бог свят! Милая ты моя!
   И град исступленных поцелуев сыпался на мое лицо, голову руки и слезы горячие, искренние слезы юной дикарочки обливали мои щеки, губы, лоб и глаза... А кругом стояли девочки и при свете горящей свечи, поставленной чьей-то услужливой рукой на мой ночной столик я видела их всех, растроганных взволнованных с глазами, полными слез и восхищенья и глубокого чувства нежности обращенными ко мне. Десятки рук тянулись мне на встречу, десятки губ искали моих поцелуев. И снова как и из уст все еще рыдающей Аннибал я услышала и из других губ тихие робкие слова любви... Признательности... Дружбы.
   -- Мы не понимали тебя... Не ценили, -- за всех подруг своих, наконец, нашла силы проговорить рыженькая Наташа и потянулась ко мне...
   -- Прощу ли я? О милые мои, милые, родные? Мое сердце давно было раскрыто для вас. Все забыто, все прощено... И дурнушка Ло чувствует себя такой счастливой такой ужасно счастливой!
   Кто это плачет там в темном уголку. Это -- Мурка... Она так дрожала бедняжка за жизнь своей Лизы и теперь напряжение нервов вылилось в слезах!
   Но почему же среди милых, сияющих растроганных лиц я не вижу ни Феи ни Незабудки... Или одна все еще не хочет меня знать, а другая лежит беспомощная потрясенная, испуганная, больная?
   -- Где Фея? Где Незабудка!
   Со страхом спрашиваю я у окружающих меня девочек.
   -- Не бойся, милая, душка ты наша! Они здесь, -- и Ляля Грибова закрепляет свою фразу крепким поцелуем. Вмиг расступается передо мной вся толпа девочек и пропускает вперед две тонкие стремительно бросившиеся ко мне фигурки.
   -- Вы героиня, Лиза! Позвольте мне поцеловать вас! -- слышу я красиво вибрирующий всеми своими металлическими нотками голос и серые, обычно холодные глаза сияют мне теперь мягко, мягко, как вряд ли кому из чужих сияли они, когда-либо в жизни, эти прекрасные глаза.
   Я протягиваю руку... Мои губы не в силах произнести ни слова... Мое сердце слишком полно... Я пожимаю изящные хрупкие пальцы Феи, я принимаю её ласковый поцелуй.
   -- Я уважаю вас за величину вашей души, графиня Лиза! -- звучит снова металлический голосок и искренностью веет от этих слов красавицы Дины.
   -- Лиза! Лизочка! Дорогая! Любимая! А меня... А меня пожелаешь ли ты простить и поцеловать! -- слышу я дрожащий слезами голос и с каким-то мне самой непонятным чувством нежности и любви широко раскрываю объятия.
   Один миг и бледное худое личико, подернутое усталостью, и огромные цветы -- глаза, оттененные синевой, обычно насмешливые глаза, а теперь полные такого глубокого, такого горячего чувства скрываются у меня на груди.
   С минуту времени мы обе я и Незабудка крепко сжимаем в объятиях друг друга. Ведь обе мы избегли смертельной опасности в эту ночь... Ведь обе были на волосок от смерти... Оля тихо судорожно всхлипывает у моего сердца... Потом быстро откидывает голову назад... Забрасывает мне на плечи свои худенькие руки и говорит прерывистым шепотом:
   -- Я все знаю... Аннибал мне все рассказала. Если б не ты... Отец с матерью никогда-никогда бы не увидели больше их Олю... О как ты, отплатила мне за принесенное тебе зло, моя добрая, моя чудная, моя смелая Лиза! Ах, если бы я могла, если бы умела благодарить.
   И она еще долго целовала меня, пока неожиданно появившаяся Лидия Павловна не приказала всем расходиться из дортуара, чтобы дать мне покой. Последнее обстоятельство крайне поразило меня. Я думала, что все еще длится ночь, ночь моего ужаса и борьбы за жизнь. Оказалось, что было уже утро и девочки вернулись сюда после молитвы, караулить мое пробуждение.
   -- Дитя мое, если вы чувствуете себя хоть сколько-нибудь дурно, скажите я сведу вас в лазарет! -- услышала я тревожный голос классной дамы и взглянув на нее увидела заботливо устремленный на меня взгляд. И тут только я вспомнила чьи сильные руки подхватили меня в страшную минуту опасности, кто вырвал меня и Незабудку из когтей смерти. И не отдавая себе отчета, принято ли так поступать, я исполненная неизъяснимого чувства признательности схватила руку Лидии Павловны и благоговейно, как святыню, поднесла ее к моим горячим губам.
  

Глава XXI

Мой выбор.

  
   Моему сладкому сну было суждено продолжиться еще долго, долго... Происшествие с Незабудкой и со мной очень быстро облетело весь институт. Меня звали к начальнице, ласкали, благодарили... Старшие и "свои" смотрели на меня восхищенными глазами, и всячески старались сделать, что-нибудь приятное для меня, младшие толпой бегали за мной наперегонки и "обожали" меня так, как никого еще не обожали до сих пор... Наконец, в один из четверговых приемов меня позвали в лазарет, где была на время излечения помещена Незабудка. Когда я вошла в приемную комнату нашей институтской больницы навстречу мне поднялся высокий статский и небольшого роста худенькая дама, как две капли воды похожая на Незабудку. Последняя в своем белом больничном халатике встретила меня еще на пороге и, схватив за руку, потащила к своим.
   -- Папа, мама! Вот она моя спасительница! Вот спасительница вашей Оли! -- и прыгнув мне на шею она, буквально душила меня поцелуями плача и смеясь.
   Глубокие прочувственные слова отца, нежный, нежный поцелуй матери, в котором вылилось накопившееся чувство долго сдерживаемой признательности, сладко, отозвались в душе неизбалованной лаской Ло! И когда маленькая ручка госпожи Зверевой перекрестила меня, а губы еще раз прошептали на прощанье:
   -- Благослови тебя Бог милая девочка за нашу Олю! -- я не выдержала и разрыдалась навзрыд..
   Уже вдогонку летели за мной поспешные фразы и просьбы приехать к ним, провести с ними праздник одной родной и тесно сплоченной семьей.
   Я не помню как выскочила я из лазарета, как промахнула всю длинную лестницу весь "райский путь", выражаясь институтским слогом и очутилась в классе.
   Мне суждено было, очевидно, быть счастливой весь этот день до конца...
   Едва я переступила порог знакомой светлой комнаты, как заметное волнение и суматоха происходившие там сразу бросилась мне в глаза. Девочки теснились вокруг кафедры, на которой торжественно восседала Аннибал и неистово колотя по столу руками, кричала:
   -- А я говорю вам, что она согласится скорее всего поехать ко мне! У нас чудно в "Затишье" нашем... Горы ледяные... Каток... Охота... Стрельба в цель... Тройки с бубенцами... Словом, как Бог свят, все, чего душа попросит.
   -- Нет, нет лучше ко мне! Она повеселится у нас на святках! Мама мне костюмированный бал делать будет... -- звонким голосом выкрикивала рыженькая Наташа.
   -- А мы елку для бедных устроим. Ей это больше всего придется по душе! -- старалась перекричать Ляля Грибова.
   -- Да вот она сама! Пусть решает скорее! -- зазвенел металлический голосок Феи и все головы повернулись к порогу комнаты, у которого я стояла прислонясь к дверям.
   -- Вот, Лиза, -- подходя ко мне своей легкой воздушной походкой произнесла Дина, -- решайте сами, у кого из нас вы желали бы провести Рождество. Нечего и говорить, что все мы жаждем иметь вас своей дорогой гостьей и от вас самих зависит решить осчастливить которую либо из нас... Выбирайте же, Лиза!
   Я была смущена таким неожиданным оборотом дела. Чем я заслужила такую дружбу, такое внимание к себе?.. Я хотела говорить, но слова не повиновались мне от охватившего мою душу волнения... А Аннибал уже стоит надо мной и кричит мне в самое ухо:
   -- Ко мне! Ко мне поедешь ты на святки, непременно! У меня елка до потолка и тройки, стрельба и горы...
   -- А у нас костюмированный бал! -- прерывает ее Наташа.
   -- А у нас праздник для бедных!..
   -- А у нас любительский спектакль. Поезжай к нам Лиза! Непременно к нам!
   Я стою смущенная, красная и окидываю глазами все эти милые, приветливо обращенные ко мне лица. О, сколько заманчивых, сладких удовольствий, которых ты еще, не встречала в жизни, бедная Ло, сулят они тебе!.. Но вот глаза мои снова перебегают с одного лица на другое, отыскивая кого-то. Где же она?
   Передо мной мелькает унылое, грустное личико... Печальные глаза теперь лучатся так тускло и скорбно.
   "Ах как жаль, что я не могу предложить тебе всех этих заманчивых удовольствий. Я ведь лишена всего этого!" -- казалось, говорят они, эти лиловато-синие глаза с их чарующими лучами.
   Точно что-то разливается по моему сердцу, мягкое и нежное, как теплая, благоухающая роса. Я бросаюсь навстречу лиловато-синим глазам, хватаю худенькие, бледные руки и говорю трепетным голосом, исполненная нежности и любви:
   -- Мурка, милая, дорогая Мурка, с тобой... У тебя... В твоих скромных двух комнатках... Весь праздник у тебя проведу я... Слышишь, Мурка, и надеюсь, подруги не осудят меня за это... -- добавляю я тихо, обводя смущенным взором весь класс.
   Нет, они поняли и не осудили... А лиловато-синие глаза заискрились и засияли снова всем своим ласковым, лучистым сиянием, как весеннее небо в солнечный день.

***

   Снег... Ветер... Морозец... Морозец на диво... Настоящий Крещенский денек... Через два дня сочельник. Марья Дмитриевна Мурина, Валя, Кукла и я едем в небольших санях, все четверо сжавшись в тесную группу. На Вале и Кукле новенькие салопы, капоры и платья, вчера только привезенные Лидией Павловной из Гостиного двора. Марья Дмитриевна долго отнекивалась от них, не желая принимать моего подарка, и только усиленные просьбы Мурки и мои, да неистовый рев Куклы, решили дело в нашу пользу. Бедная труженица, истерзанная непосильной работой и борьбой с жизнью, склонилась, наконец, на наши горячие мольбы и взяла от меня эти вещи, заимообразно.
   -- Отработаю, отдам, -- говорила она растроганным голосом и слезы застилали ее глаза, такие же милые и оригинальные, лиловато-синие, как у обеих ее девочек.
   Снег... Ветер... Морозец! Холодно и славно...
   Щиплет нос и щеки, уши и лоб... Мы едем и смеемся... И сами не знаем чего... У Куклы ее пуговка, исполняющая роль носа, покраснела как вишня... Кукла пищит:
   -- Уж скорее бы доехать, что ли...
   Пищит и смеется. И Мурка смеется, беспричинно весело, по-детски... И смеется и щурится, и сияет от удовольствия своими лучистыми глазами...
   Как хорошо! Боже мой, как хорошо! Дурнушка Ло забывает все былое горе, все ее печали и невзгоды... Впереди все так радостно и легко... Счастливые тихие праздники в милой, тесной и дружной семье рядом с любимыми друзьями, а там дальше возвращение, возвращение не в чужие холодные стены, не в чужую неприязненную среду, а к милым подругам, любящим и нежным, успевшим понять бедную одинокую Ло...
   Милый папа! Видишь ли ты это?..
  
   Чарская Л.А. --Белые пелеринки: СПб.: -- В.И. Губинский, 1911 -- 285 с.:ил.
   Содерж.: Некрасивая, Южанка
  
      Исправлено в соответствии с современной орфографией.
  
Оценка: 5.71*14  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru