Чаадаев Петр Яковлевич
Три письма

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

ЗВЕНЬЯ

СБОРНИКИ МАТЕРИАЛОВ И ДОКУМЕНТОВ
ПО ИСТОРИИ ЛИТЕРАТУРЫ,
ИСКУССТВА И ОБЩЕСТВЕННОЙ
МЫСЛИ XIX ВЕКА

ПОД РЕДАКЦИЕЙ
ВЛАД. БОНЧ-БРУЕВИЧА

V

"ACADЕMIА"
МОСКВА-ЛЕНИНГРАД
1935

   

П. Я. Чаадаев

Три письма

С введением и комментариями Д. Шаховского

1

   Перед нами три фотографических снимка с собственноручных писем Чаадаева, принадлежавших первому издателю его сочинений -- князю Ивану Сергеевичу Гагарину (1814--1882). Гагарин, сын крупного помещика, сенатора, коренного москвича Сергея Ивановича Гагарина, в 1835 году приехал в Москву из Мюнхена, где он служил вместе с Тютчевым при русском посольстве, и в Москве познакомился и близко сошелся с Чаадаевым, особенно рекомендованным ему знаменитым Шеллингом. По свидетельству самого Гагарина, общение с Чаадаевым натолкнуло его на мысль об обращении в католичество, что он через несколько лет и привел в исполнение. Последний раз Гагарин побывал в Москве в 1842 году и вскоре затем открыто присоединился к римско-католической церкви и вступил в орден иезуитов. При этом он посвятил себя всецело пропаганде идеи о слиянии католической и православной церквей под главенством папы и лишь на несколько лет в шестидесятых годах отходил от этой работы для миссионерской работы на Турецком востоке -- в Сирии. По главной линии своих занятий он вступил в полемику с прежними друзьями -- Хомяковым и Самариным, Чаадаева же он, можно сказать, вывел из забвения своим изданием избранных его сочиненна в 1862 году; в течение более сорока лет это издание служило единственным источником знакомства с произведениями Чаадаева {Обстоятельная биография Гагарина, написанная известным знатоком вопроса о "латинской" пропаганде в России -- Пирлингом, помещена в Русском биографическом словаре.}.
   Среди большого числа писем русских знакомых Гагарина в рукописном отделении Bibliothèque Slave, находящейся теперь в Париже, сохранились и три чаадаевских подлинника. Фотографические снимки, полученные в Москве Центральным литературным музеем {Для интересующихся автографами Чаадаева не лишним будет указать, что Центральным музеем художественной литературы, критики и публицистики за последнее время приобретены и три подлинные письма Чаадаева: два письма к брату Михаилу Яковлевичу, напечатанные в "Сочинениях и письмах Чаадаева" под ред. Гершензона, No 43, 1831, первое письмо с новым почерком Чаадаева, и No 51, 1833, оба от А. В. Звенигородского, и письмо И. В. Киреевскому, там же, No 89, 1845, известное до сих пор только по копии Жихарева. Это письмо приобретено от Лясковского (Орел).}, дают нам возможность составить себе точное представление об этих документах.

0x01 graphic

   Настоящей новинкой у нас является, впрочем, лишь один из них -- письмо Чаадаева к Гагарину 1 октября [1840] (в самом письме год не проставлен). Два других письма Чаадаева (одно к Гагарину же -- без всякой даты, другое к Шеллингу с датой только дня и месяца -- 15 апреля) вошли в названное издание Гагарина: "Oeuvres choisies de Pierre Tchaadaïef, publiées pour la première fois par le P. Gagarin, de la Compagnie de Jésus, Paris -- Leipzig, A. Frank, 1862", они занимают там стр. 203--208, последние в книге. Оттуда они перепечатаны и в "Сочинениях и письмах П. Я. Чаадаева", под ред. М. О. Гершензона, М., "Путь", 1913 и 1914. Гершензон установил, что оба письма относятся к 1842 году.
   Рассмотрим в отдельности каждый из документов.
   Все три письма написаны по-французски; по-русски встречаются только отдельные имена и фразы в письмах к Гагарину. Почерк -- своеобразный чаадаевский, столь характерный для всех его писаний после 1831 года: совершенно прямой, очень скупой на закругления и на тонкие линии, особого рода "полуустав" с некоторым наклоном к готическому письму средневековья, по впечатлениям иных напоминающий даже и клинообразное письмо. Из русских выдающихся людей похожим почерком писал известный декабрист Лунин (1787--1845).
   

2

   Французский текст нового у нас письма к Гагарину 1840 года {По инвентарной книге Центрального музея художественной литературы, критики и публицистики,-- это письмо в фотокопии значится под No 41.} (см. Стр. 211), очевидно адресованного ему в Париж, следующий:
   
   Je recommande, cher Pfiuce, à vos sympathies nationa'es & autres, M. Galachof, porte îr de cette lettre. Vous trouverez, j'en suis persuadé, du plaisir à lui être utile. Il ne restera que peu de temps à Paris; par conséquent il n'abusera pas de votre patronage. Faites-le connaître, je vous prie, à Tourgenief [sic!] & engagez le cher évaporé à s'agiter un peu en sa faveu. Si Madame de Sïrcourt se trouvait à Paris au moment où il se présentera chez vous, veuillez l'introduire dans son salon, tout en nous rappelant au souvenir de l'aimable comtesse. Dans six mois notre voyageur sera de retour à Moscou: ne trouvez vous pas que ce serait là une bonne occasion de nous écrire franc-de-port?
   Notre société de l'année passée n'est pas encore au complet; la plupart de nos debater's sont encore à se débattre avec la famine dans leurs provinces respectives; je ne puis donc vous ure autre chose de notre petit monde, sinon qu'il n'existe pas encore. Toutefois, nous n'en allons pas moins notre petit bon homme de chemin. Nos doctrines indigenes, p[ar] e[xemple] prennent du jour en jour plus de consistance, marchent à grands pas vers leurs dernières phases, et plus d'une question sérieuse se dés-side [sic!] dans la vie mécaniquement en attendant la discussion. Au fait, la vie n'est-elle pas la meilleu e des démonstrations patmi des gens aussi peu rompus que nous le sommes aux allures logiques? La discussion ne manque a pas, du reste, d'arriver,-- no зимнему пути; mais vous, cher Prince, vous nous manquerez alors, à moi surtout qui me plais tant à vous buivre de l'oeuil & de l'âme dans votre jaune et vif entrain.
   Recevez, cher Prince, les assurances des amitiés les plus profondes de votre tout dévoué Tchaadayelf.
   
   1 octobre. Басманная.
   

[Перевод]

   Я вверяю Вашим национальным и иным симпатиям господина Галахова, вручителя этого письма. Уверен, что Вам будет приятно оказать ему содействие. В Париже он пробудет не долго, так что не злоупотребит оказанным ему покровительством. Познакомьте его, прошу Вас, с Тургеневым и заставьте милого хлопотуна несколько для него пошевелиться. Если госпожа Сиркур окажется в Париже ко времени его появления у Вас, не откажитесь ввести его в ее салон, напомнив при этом любезной графине и обо мне. Наш путешественник через шесть месяцев будет назад в Москву: не находите ли Вы, что это хороший случай написать нам, минуя почтовые расходы?

0x01 graphic

   Наше прошлогоднее общество еще не в полном составе: большинство дебатеров отбиваются еще от голода в соответствующих губерниях; значит, я могу Вам сообщить о нашем маленьком мирке только то, что его пока еще не существует. Однако же мы, тем не менее, идем понемножку своим путем-дорожкой. Так, наши доморощенные учения со дня на день все сгущаются и быстрыми шагами приближаются к конечным выводам, а многие вопросы разрешаются в жизни механически в ожидании обсуждений. Правду сказать, разве сама жизнь не есть лучший довод среди нас, так мало освоившихся с логическим мышлением? Впрочем, настанет и пора рассуждений, они прибудут по зимнему пути {Последние три слова -- по-русски.}, но Ваше отсутствие, милейший князь, будет нам тогда очень чувствительно, особенно же мне, привыкшему с таким отрадным чувством следить взором и всей душой за Вашим молодым и живым увлечением.
   Примите, дорогой князь, уверения в глубочайшей приязни со стороны совершенно преданного Вам Чаадаева.
   
   1 октября. Басманная.

-----

   Письмо, без всякого сомнения, написано в 1840 году. Дело в том, что сохранилось датированное письмо Александра Ивановича Тургенева из Парижа от 9 (21) февраля 1841 года, вероятно к Авдотье Петровне Елагиной, со следующим местом: "Прочел октябрьское письмо из Басманной, в коем называют меня: ce cher évaporé и поручают мне познакомить с Парижем одного из новичков-соотечественников, коего отец был долго моим сослуживцем. Передайте Басманному философу благодарность за поручение: Гал....ъ возвратится истинным парижанином, как некогда Вас. Льв., {Конечно, Пушкин, дядя Александра Сергеевича,-- тоже известный поэт и член "Арзамаса".}, узнает все тропы бульвара, все магазины новых мод, классические салоны Рекамье и Сиркур, литературные знаменитости от кедра до иссопа {Т. е. от самых великих до самых незначительных.}, от Ламартина до Мармье, академии, Сорбонну и вечеринки m-me Ancelot, где в беспрестанной борьбе элементы новой Франции с легитимистским настоем и классицизм с романтизмом во второстепенных своих представителях, где польские и гишпанские выходцы упиваются русским чаем и где за полночь не засыпаю..." ("Русский архив" 1896, февраль, стр. 202--203). Из этого многословного описания парижской жизни в сезон 1840--1841 года видно, что письмо к Гагарину попало в руки Тургенева: октябрьское письмо, о котором говорит Тургенев, очевидно, и есть наше письмо. Одно уже выражение "ce cher évaporé" налагает достаточно выразительный штемпель на него; "Басманный философ" -- именно, Чаадаев,-- от названия улицы, где он жил с 1833 года, почему он и это свое письмо подписывает словом "Басманная". А так как письмо Тургенева написано в феврале 1841 года, то письмо Чаадаева Гагарину только и могло быть написано в октябре 1840 года. В другом письме Чаадаева, непосредственно к Тургеневу и несомненно 1841 года (см. "Сочинения и письма Чаадаева", т. I, стр. 240 и прим. Гершензона на стр. 400), после совета познакомиться с русским "необыкновенного ума", находящимся в Париже, а именно с Сазоновым {Сазонов, Ник. Ив.-- известный русский эмигрант и сотрудник Герцена, весьма обстоятельная статья о нем помещена в III томе "Былого и дум", изд. "Academia" (комментарий 56).}, и после просьбы: "Найди его (т. е. Сазонова) и постарайся ему пригодиться" следуют слова: "за Галахова благодарю". Значит, Чаадаев получил к этому времени весть от Тургенева, может быть именно в приведенных выше строках письма, или же непосредственно от Галахова узнал об оказанном ему содействии.
   Кто этот Галахов, рекомендованный Чаадаевым Гагарину и Тургеневу? Это не педагог и публицист Андрей Дмитриевич, известный составитель христоматий и учебников по русской литературе, многолетний сотрудник "Отечественных записок" Краевского, а Иван Павлович (1809--1849), приятель Герцена, Огаоева и Грановского, которому Герцен посвятил несколько страниц в IV части "Былого и дум", упомянув при этом, что одним из разговоров с ним начинается "С того берега". Герцен сообщает и об его интересе к католицизму: "Он всюду бросался, постучался даже в католическую церковь, но живая душа его отпрянула от мрачного полусвета, от сырого, могильного, тюремного запаха ее безотрадных склепов. Оставив старый католицизм иезуитов и новый -- Бюше", Галахов затем, после увлечения философией, по словам Герцена, "на несколько лет остановился на фурьеризме...". Гершензон посвятил этому Галауову и его тяжелому, исполненному мучительной рефлексии, роману с первой женой Огарева целую главу в своей "Истории Молодой России". Хронология поездок Галахова за границу в начале сороковых годов нам не совсем ясна, но надо думать, особенно в связи с указанием Герцена на католическое увлечение И. П. Галахова, что Гершензон прав, относя к нему благодарность чаадаевского письма к Тургеневу, а этим определяется и личность направленного Чаадаевым к Гагарину подателя письма.
   Графиня Сиркур, о салоне которой упоминают в своих письмах и Чаадаев, и Тургенев,-- это известная Анастасия Семеновна Хлюстина, вышедшая замуж за француза, графа Адольфа Сиркура. Сиркуры приезжали в Москву в тридцатых и сороковых годах, познакомились и сблизились с Чаадаевым. Муж очень интересовался русскими религиозными вопросами и Россией вообще и переписывался с Чаадаевым. К Сиркуру адресованы едва ли не самые содержательные письма Чаадаева сороковых годов. Жена имела довольно широкий круг знакомства в литературном мире и известна своими статьями во французских журналах о русской литературе.
   В письме Чаадаева к Гагарину наиболее существенна втооая его часть, где говорится о московской умственной жизни того времени. Чаадаев, как и всегда, чрезвычайно сдержан в выражении своих мыслей и чувств. В данном случае он, повидимому, к тому же боится говорить сколько-нибудь определенно из опасений полицейского характера. Правда, он пересылает письмо с оказией и надеется этим же путем получить и ответ. Но, ведь, в руки начальства могут попасть и такие письма, и Чаадаев говорит явно полунамеками, так что не все в письме вполне ясно. Если бы недреманное око Третьего отделения прочитало это письмо, его бы не мало обеспокоили слова о "нашем обществе" -- "notre société de l'année passé" -- и его собраниях... Подобные намеки в переписке славянофилов не раз вызывали тревожные запросы к жандармским властям Москвы.
   Чаадаев говорит об этих собраниях с каким-то двойственным чувством! и с оценкой, заключающей в себе внутреннее противоречие, С одной стороны, он им, несомненно, придает значение заметного общественного явления, с другой -- сам не признает за ними никаких признаков силы, влияющей на ход событий, так что приходится только плестись за совершающимися механически жизненными процессами. В этом противоречии -- трагедия жизни Чаадаева. Возлагая все свои надежды на развитие в русском обществе нового понимания национальных и мировых задач, он вместе с тем на каждом шагу убеждается не только в равнодушии окружающих к тем вопросам, которые его занимают, но еще и в том, что и самого общества как реальной силы, которая имела бы какой-нибудь голос в решении жизненных вопросов, вне самых элементарных шкурных интересов, вовсе еще не существует. Вот откуда эти насмешливые выражения о маленьком мирке (petit monde), о "notre petit bon homme de chemin", чего даже и не передать точно по-русски ("наш маленький человечек пути"), о людях, не приспособленных к логическому мышлению ("aux allures logiques"), о рассуждениях, которые приплетутся "по зимнему пути", когда вопрос уже получит механическое разрешение... Внутреннее противоречие и вынужденная насмешка над собственной общественной работой выражены Чаадаевым, хотя и иносказательно и с недомолвками, но по существу достаточно ясно. Не ясно другое; какое реальное содержание вкладывает Чаадаев в слова о "механическом разрешении вопросов жизни в ожидании их обсуждения". Только ли стихийно овладевавшее обществом увлечение внешней показной народностью, с которым он тогда усиленно полемизировал, или же здесь разумеются какие-либо правительственные мероприятия, которых общество является безгласным созерцателем. Может быть, Гагарину это понятно на основании дебатов предыдущего сезона... Такими правительственными мероприятиями могли быть действия правительства по униатскому вопросу, так как в 1839--1840 годах проводились меры правительства по насильственному возвращению униатов Западного края в лоно православия. К сожалению, сказать здесь что-либо более определенное едва ли возможно. Обреченный на идейное одиночество в Москве, Чаадаев, конечно, особенно ценил всякого живого собеседника, особенно собеседника, готового стать активным союзником, и последние слова письма о том пробеле, который вызовет отсутствие Гагарина,-- не простой комплимент: в словах Чаадаева, и в этом случае сдержанных, можно усмотреть другую, уже личную его драму. Для выяснения собственной мысли ему необходима была аудитория или, по крайней мере, живой собеседник,-- без этого мысль его замирала... Жажда оживления собственной мысли в общении с молодым другом, конечно, и вызвала последнее обращение в письме.
   Вскоре этот друг окончательно исчез с московского горизонта. Но после письма в октябре 1840 года, уже подернутого печалью разлуки, они еще встретились в последний приезд Гагарина в Москву, в 1842 году. К этому приезду относятся прочие два письма Чаадаева из гагаринского архива.
   

3

   Письмо Гагарину 1842 года напечатано у Гагарина в "Oeuvres choisies" не совсем точно. Помимо мелких грамматических исправлений, имена и целые фразы, написанные по-русски, приведены у Гагарина без оговорки по-французски, отсутствуют слова, зачеркнутые Чаадаевым, и его подпись, допущены мелкие изменения в расстановке знаков препинания. Воспроизводим точную копию письма {По инвентарной книге Центрального музея художественной литературы, критики и публицистики -- No 41.}, с исправлением, как и в первом письме, надстрочных знаков, в расстановке которых у Чаадаева часто встречаются ошибки. В скобках -- зачеркнутое самим Чаадаевым.
   
   Après y avoir réfléchi je crois qu'il faut adopter l'anecdote de la Princesse Anne. Le silence de nos chroniques ne prouve rien, puis qu'elles ne parlent pas non plus du mariage des autres filles de Ярослав, parfaitement démontré d'ailleurs. On peut supposer que la séparation des deux églises étant déjà plus prononcée du temps de Nestor, il lui répugnait de consigner des faits qui témoignent en faveur de l'unité primitive des deux communions. Quoi qu'il en soit, il est c'air que nos rapports religieux avec l'occident furent d'une nature très bienveillante à cette époque; les mariages fréquents avec les princes et princesses de l'Europe, sans qu'il soit jamais question de changement de religion; l'appui demandé par Isitslaf au pape Grégoire VII, et la faveur populaire dont il mourut entouré; История Антония римлянина, который прямо из Рима приплыл в Новгород и там овсновал [sic!] монастырь, la lettre surtout du Metropolitan Jean au pape (où il dit en propres termes qu'il ne comprend) et nombre de faits encore, le prouvent suffisamment.--
   Bon jour, cher Prince. Je ne me trouverai pas ce soir dans vos parages, je vais à Seswiatskoyé. Si vous voulez causer un peu avec moi avant de partir, venez diner au club anglais. Vous m'y trouverez vers les 5 .heures et je (?) vous inscrirai.--

Tout à vous Tchaadayeff.

   

[Перевод1]

1 Зачеркнутое -- в скобках. Набранное курсивом -- в оригинале по-русски.

   После размышления я полагаю, что следует принять рассказ о княжне Анне. Молчание наших летописей ничего не доказывает, так как они умалчивают и о браках других дочерей Ярослава, а они вполне удостоверены другим путем. Можно предположить, что разделение двух церквей гораздо более определилось ко времени Нестора, и он избегал отмечать факты, которые бы говорили в пользу первоначального единства двух исповеданий. Как бы то ни было, ясно, что наши сношения с Западом были в ту пору весьма благожелательны; частые браки с князьями и княжнами Европы, при чем вопрос о перемене религии никогда и не подымался; просьба Изяслава к папе Григорию VII о поддержке и благорасположение народа, которое окружало его до самой кончины; История Антония римлянина, который прямо из Рима приплыл в Новгород и там овсновал [sic!] монастырь, в особенности же письмо митрополита Иоанна к папе (в котором он говорит прямо, что он не понимает) и целый ряд других фактов в достаточной мере это доказывают.
   Будьте здоровы, дорогой князь, я не попаду сегодня вечером в Ваши края, я еду во Всесвятское; если вы хотите поговорить со мной до отъезда, то приходите обедать в Английский клуб; вы застанете меня там около 5 часов и я вас запишу.

Весь ваш Чаадаев.

   
   Письмо это сопровождалось в издании Гагарина примечанием, которое дается здесь в переводе с французского:
   "Эта записка не лишена значения. Общий строй мыслей Чаадаева склонял его к отрицанию католического прошлого у России. Во время последнего моего пребывания в Москве я говорил ему о браке княжны Анны, дочери Ярослава Великого, с Генрихом I, королем Франции, при чем исключена возможность предположения о перемене веры или о смешанном браке; из этого с необходимостью приходится признать, что в это время Россия и Франция принадлежали к одной церкви. Чаадаев сдался не сразу; но на второй или на третий день он написал мне вышеприведенное письмо. Вопрос о браках между русскими княжнами и различными католическими дворами Европы во времена Ярослава и Мономаха, равно как и письмо к папе митрополита Иоанна, требовали бы с нашей стороны некоторых подробностей и разъяснений. Они имеются в неизданных трудах по церковной истории России, составленных священником Тиннеброком, болландистом, скончавшимся во цвете лет; мы предполагаем опубликовать эти труды, имеющиеся в нашем распоряжении".
   Примечание это дало возможность Гершензону (см. "Сочинения и письма Чаадаева", т. II, стр. 326) установить год написания письма -- 1842, так как в нем говорится о последнем приезде, а в одном литографированном письме Гагарина к Самарину Гершензон нашел указание, что именно к этому году относится этот приезд Гагарина в Москву. В письме Чаадаева к Е. А. Свербеевой от 10 июля 1842 года он говорит, что от него только что ушел Гагарин (см. ст. Н. В. Голицына "Чаадаев и Е. А. Свербеева", "Вестник Европы" 1918, No 1--4, стр. 243). Примечание Гагарина исчерпывающе объясняет все обстоятельства, при которых письмо к нему было написано, так что прибавлять к нему почти нечего. Остается неясным только письмо митрополита Иоанна папе: здесь Чаадаев говорит о послании Иоанна II, грека, бывшего митрополитом киевским, вероятно с .1077 до 108S года, к папе Клименту III по поводу одного разногласия между восточной и западной церквами. Послание это, считающееся одним из важных памятников русской литературы XI века, написано было по-гречески и известно во многих списках в оригинале и в русском переводе. Оно сначала возбуждало много сомнений относительно времени своего написания; но, в конце концов, признана памятником XI века, как это и принимает Чаадаев.
   Этими двумя письмами исчерпываются все следы переписки между Чаадаевым и Гагариным. Можно было ожидать здесь гораздо более обильного и важного материала, принимая во внимание действительное значение друг для друга этих двух личностей. Может быть, в других бумагах Гагарина, например, его дневниках, и найдется еще интересный материал, освещающий отношения между ними, но нам он не известен.
   

4

   Третий документ архива Гагарина -- письмо Чаадаева не к нему, а к Шеллингу. Он напечатан Гагариным также не точно, правда, без малейшего искажения смысла, но на этот раз не только с некоторыми случайными ошибками, а и с сознательными исправлениями, о которых ниже.
   Подлинный текст письма передается здесь с полной точностью {По инвентарной книге Центрального музея художественной литературы, критики и публицистики -- No 41.}. Зачеркнутое Чаадаевым заключено в скобки. Не восстановлены только погрешности правописания, особенно обильные в отношении надстрочных знаков -- accents,-- Чаадаев пишет: paraître вм. paraître, empêchèrent вм. empêchèrent, prête вм. prête, inexorable без é, ancêtres. вм. ancêtres, sévère вм. sévère, два раза système вм. système, role без знака, sér вм. sûr, mûrir вм. mûrir, aujourd'hui, как всегда у Чаадаева, пишется без апострофа после d, les quelles, quelques unes -- пишется раздельно.
   

Moscou. 15 avril

   Monsieur.
   Depuis que vous me fîtes l'honneur de nTécrire il s'est passé bien des choses dans le monde philosophique, mais celle qui m'a le plus vivement intéressé, c'est de vous voir paraître sur le nouveau théâtre où un grand roi vient de vous appeler. Sitôt que j'appris votre arrivée à Berlin, je vou'us vous adresser mes voeux pour le succès de vos doctrines en ces parages; diverses préoccupations m'en empêchèrent; aujourd'hui je n'ai plus qu'à vous féliciter d'un triomphe dont au fond je ne doutais pas. Vous pensez bien, Monsieur, que je n'ai pas la présomption de croire que mes compliments puissent vous toucher infiniment, mais je n'ai pu résister à l'envie de vous informer des sympathies profondes dont l'élite de notre public littéraire salua votre entrée dans cette nouvelle période de votre carrière philosophique. Vous ny serez ce tainement pas indifférent, & e!les réveilleront, je n'en doute pas, toutes tes vôtres, du moment que vous en connaîtrez la nature. Ce n'est pas que la philosophie spéculative n'ait étendu ses ravages jusqu'en nos régions lointaines, ni qu'une partie de notre jeunesse ne se soit emparée de cette sagesse toute-faite, dont les formules tranchantes semblent dispenser de l'étude approfondie des choses & plaisent tant aux vanités juvéniles, mais je puis vous assurer que tous nos esprits sérieux lui sont restés parfaitement étrangers. Il faut vous dire que nous nous trouvons au milieu d'une espèce de crise intellectuelle qui décidera probablement de l'avenir de notre civilisation, (Nous?) que nous sommes travaillés pw une réaction indigène, résultat naturel des tendances exotiques dans lesquelles nous vécûmes jusqu'à ce jour. Chaque inrident dans la marche de l'esprit-humain est donc pour nous aujourd'hui de la plus grande importance. Or, la philosophie qui régna souverainement à Berlin avant votre arrivée dans cette vi le, en pénétrant chez nous & en se combinant dans quelquesunes de nos jeunes intelligences avec les idées à l'ordre du jour, nous menaèait de fausser complètement notre sentiment national; sa prodigieuse élasticité qui se prête à toutes sortes d'applications, allait semant patmi nous une foule d'imaginations bizarres sur notre histoire; sa logique fataliste qui supprime presque le libre arbitre & trouve partout une nécessité inexorable, se tournant vers notre passé, allait réduire toute notre histoire à une arrogante apothéose de nous-mêmes; enfin, elle allait peut-être nous dépouiller du plus bel héritage de nos pieux ancêtres, de ces vertus modestes qu'une religion sévère avait implantée dans leurs coeurs; jugez donc si, pour tous ceux de nous qui aiment sérbusement leur pays, votre philosophie fut la bien-venue au foyer de celle dont l'influence pouvait nous devenir si funeste! 11 est des moments dans la vie des peuples où toute nouvelle doctrine se trouve naturellement investie d'une puissance extraordinaire en raison du mouvement extraordinaire des esprits qui caractérise ces époques; or, il faut l'avouer, l'ardeur avec laquelle on s'agite chez nous sur la surface de la société pour retrouver je ne sais quelle nationalité perdue, est incroyable. On fouille dans tous iles coins de notre histoire, dans tous les coins du globe; et tandus que cette nationalité indocile échappe à toutes ces vaines recherches, on en fabrique une nouvelle que l'on prétend imposer au pays, parfaitement indifférent d'ailleurs à ce transport fiévreux de notre littérature (imberbe) imberbe. Mais les fièvres se gagnent Monsieur, & si le sybtème qui enseigne la marche dynamique de l'esprit humain & réduit à rien le rôle de l'esprit individuel, continuait à ileurir dans votre métropole savante, nous verrions, j en suis sur, toute notre littérature conquise à ce système désastreux. En fait de philosophie, nous sommes encore à notre point de départ; il s'agit donc de savoir, si nous allons nous livrer à un ordre d'idées philosophiques qui provoque au plus haut degré toutes les espèces d'infatuation s (littérair) personnelles, ou si, fidèles à la route que nous avons suivie jusqu'ici, nous continuerons à marcher dans les voies de cette sage humi ité qui fut toujours le trait le plus profond de notre caractère national, & en dernier lieu, le principe de notre développement rapide? Continuez donc, Monsieur, de triompher de cette philosophie superbe qui prétendait supplanter la vôtre; vous le voyez, les destinées intellectuelles d'une grande nation dépendent en partie du succès que vos doctrines vont obtenir aujourd'hui. Puissions nous un jour voir mûrir chez nous tous les fruits de la vraie philosophie & vous le devoir.
   Recevez, je vous prie, Monsieur, l'assurance de toute mon admiration

Pierre Tchaadayeff.

   

[Перевод1]

   1 Не лишним будет отметить, что перевода этой краткой редакции столь важного письма к Шеллингу не дано ни у Гершензона, ни у Боброва в книге "Философия в России", вып. IV: они дают только перевод пространной редакции. Перевод краткой редакции дан у Ивановского в его казанском издании "Философических писем" Чаадаева 1906 года.

Москва. 15 апреля.

   Милостивый государь.
   С тех пор, как Вы почтили меня своим письмом, в области философии совершилось не мало событий, но меня живее всего затронуло появление Ваше на новом месте действия, на которое Вас недавно призвал выдающийся монарх. Как только я узнал о Вашем прибытии в Берлин, я хотел направить к Вам пожелание об успешном утверждении Ваших учений в этих пределах; но мне помешали различные заботы; в настоящее время приходится только поздравить Вас с победой, в которой я по существу не сомневался. Вы, конечно, не сочтете меня, милостивый государь, столь самонадеянным, чтобы ожидать, что мое поздравление могло бы Бас особенно затронуть, но я все же не мог воздержаться от желания осведомить Вас о глубоких симпатиях, с которыми наша литературная среда приветствовала вступление Ваше в эту новую полосу Вашего философского поприща. И Вы не останетесь к этому равнодушны, это сочувствие пробудит, я уверен, таковое же и с Вашей стороны, как только Вы узнаете, на чем оно основано. Нельзя отрицать, что спекулятивная философия внесла свои опустошения и в наши отдаленные края и что часть нашей молодежи овладела этой наперед изготовленной мудростью, уверенные формулы которой якобы делают излишним углубленное изучение предметов и так нравятся юношеской заносчивости, но я могу Вас уверить, что все наши основательные умы остались ей совершенно чуждыми. Надо Вам сказать, что мы находимся в состоянии своего рода умственного кризиса, который, вероятно, определит судьбы нашей цивилизации, нас разъедает доморощенная реакция, естественное последствие чужеземных влияний, среди которых мы до сего дня жили. Всякое событие в движении человеческого разума имеет для нас поэтому величайшее значение. И вот та философия, которая безраздельно царила в Берлине до Вашего прибытия туда, проникая к нам и сочетаясь в некоторых из наших молодых умов с новоявленными идеями, грозила полным искажением нашего национального чувства; баснословная эластичность этой мудрости, допускающая всевозможные приспособления, взрастила у нас множество своеобразных представлений о нашем прошлом; ее фаталистическая логика, почти устраняющая свободу воли и отыскивающая везде непреклонную необходимость, обращаясь к нашему былому, готова была свести всю нашу историю к горделивому апофеозу нас самих; наконец, она грозила лишить нас самого ценного наследия наших благочестивых предков, тех скромных доблестей, которые укоренила в их сердцах суровая религия; заключите из этого, как все искренно любящие свою родину радостно приветствовали Вашу философию, когда она водворилась у самого очага той, влияние которой могло стать для нас столь пагубным. Бывают моменты в истории народов, когда всякая новая теория приобретает необычайную силу вследствие особого движения умов, составляющего особенность этих периодов; и как раз приходится признать, что рвение, с которым волнуются у нас на поверхности общества в поисках какой-то утерянной народности, прямо невероятно. Роются во всех закоулках нашей истории, во всех уголках земного шара; и в то самое время, как эта упрямая народность ускользает от всех тщетных исканий, создают новую и пытаются навязать ее стране, которая со своей стороны совершенно равнодушна к этому лихорадочному порыву нашей безбородой литературы. Но горячки бывают заразительны, милостивый государь; и если бы учение, толкующее о динамическом движении человеческого духа и сводящее к нулю значение разума отдельной личности, продолжало процветать в Вашей ученой столице, нам бы пришлось быть свидетелями завоевания всей нашей литературы этой опустошительной системой. По части философии мы стоим еще на отправной точке; приходится ставить вопрос, отдадимся ли мы такому порядку философических идей, который вызывает высшую степень всякого рода личных притязаний, или же, верные тому пути, которому мы до сих пор. следовали, мы и далее будем держаться того мудрого смирения, которое всегда было глубочайшей основой нашего народного характера и, в последнем счете, причиной нашего быстрого развития?
   Итак, продолжайте, милостивый государь, торжествовать над этой самоуверенной философией, которая пыталась подорвать Вашу; как Вы видите, судьбы духовного развития великого народа отчасти зависят от того успеха, какой ныне будет достигнут Вашим учением. Пусть настанет день, когда мы увидим у себя все плоды настоящей философии и будем обязаны ими Вам.
   Примите, прошу вас, милостивый государь, уверение в моем чувстве восхищения

Петр Чаадаев.

   
   Сравнивая текст по снимку с напечатанным Гагариным в "Oeuvres choisies" с того же оригинала, с которого сделан и снимок, обнаруживаем, что Гагарин -- 1) систематически выправил обычные у Чаадаева глагольные формы: me fites, j'appris, je voulu, m'en empêchèrent, vécûmes -- на более обычные m'avez fait, j'ai appris, j'ai voulu, m'en ont empêché, avons vécu; ем. régna печатает régnait; 2) в одном случае вместо союза "or" ставит "si"; 3) пропускает в одном случае слово "aujourd'hui"; 4) вм. "de nous" подлинника печатает "d'entre nous"; 5) изменяет знаки препинания и исправляет надстрочные знаки. Кроме того, Гагарин опускает подпись (дате с росчерком) под письмом, не указывает зачеркнутых мест и вставляет год.
   Помимо текста, бывшего в архиве Гагарина, сохранился еще экземпляр этого же письма, в архиве братьев Тургеневых под No 2684, также руки Чаадаева, но не в законченной форме письма, а в виде явной копии на четвертушке писчей бумаги, без обращения и подписи и даже с недописанной последней фразой. Гершензон, перепечатывая письмо из книги Гагарина ("Сочинения и письма", т. II, стр. 41 -- 43), дает подстрочные варианты по этому экземпляру. Всего он отмечает четырнадцать расхождений, но из них более половины, восемь, возникли просто вследствие указанно" нами выше неправильной передачи подлинника Гагариным. Из остальных разночтений наиболее важна вставка целой фразы: "Et ne pensez pas que j'exagère cette influence" перед фразой: "Il est des moments dans la vie des peuples" на обороте 1-го листа гагаринского экземпляра. Это довольно существенная вставка; остальные отметки касаются маловажных замен слов другими, почти равнозначащими; в одном случае вставлено слово "bientôt".
   Тургеневская копия датирована "15 avril 1842". В гагаринском стоит только "15 avril". Чьей-то рукой надписано: "1841 ou 42". Вероятно, это отметка Гагарина, который и в печатном тексте дал дату: "15 avril 1841 ou 42". Гершензон выяснил, что принять можно только второе из предположений Гагарина, так как Шеллинг начал чтение лекций в Берлине 15 ноября 1841 года, так что в апреле 1841 года письмо с приветствие" по поводу успешного чтения лекций никак не могло быть написано.
   Как известно, мы имеем письмо Чаадаева к Шеллингу еще в другой, несколько более пространной редакции и с другой датой -- 20 мая 1842. Оно помещено вместе с более ранним письмом Чаадаева Шеллингу (1832 или, вернее, 1833 года) в виде приложения к статье M. H. Лонгинова "Воспоминания о П. Я. Чаадаеве" в "Русском вестнике" 1862, No 11. Первое письмо Лонгинов датирует: "1832. Moscou". Мы хорошо знаем по напечатанной переписке между Александром Ивановичем Тургеневым и Вяземским все перипетии пересылки этого первого письма в 1833 году из Москвы в Мюнхен, через длинную цепь лиц: общую знакомую Чаадаева, Вяземского и Тургенева, жившую в Москве итальянку Бровура,-- к Вяземскому, затем от Вяземского -- к русскому посланнику в Мюнхене, Григорию Ивановичу Гагарину (дяде издателя Чаадаева), от него -- к А. И. Тургеневу и наконец -- через швейцарку m-elle Sylverst, которая и свезла в августе 1833 года письмо к Шеллингу. Письмо это сопровождалось письмом Чаадаева к Тургеневу от 20 апреля, совершенно несомненно -- 1833 года; хотя год не выставлен Чаадаевым, но письма Вяземского и Тургенева, имеющие отношение к пересылке, датированы. Ответ Шеллинга Чаадаеву на это первое письмо написан 22 сентября (нового стиля) 1833 года и напечатан Гершензоном в I томе "Сочинений и писем Чаадаева", стр. 382, по копии в архиве братьев Тургеневых. Дата, выставленная Лонгиновым,-- "1832. Moscou",-- едва ли скопирована, скорее она выставлена позже, по памяти, как это видно по форме ее: письма не посылаются с надписанием одного только года. По всем обстоятельствам дела первое письмо Чаадаева Шеллингу следует отнести к 1833 году, к году пересылки письма.
   На втором письме, 1842 года, дата выставлена Лонгиновым по внешним признакам, более точная: "1842. Moscou. 20 mai". В печати более пространная редакция второго письма только и известна из этой статьи Лонгинова. Никаких точных данных о том, когда и через кого послано это письмо Шеллингу, и ответил ли он на него, у нас нет. Некоторые предположения см. в конце статьи.
   Таким образом, в связи с различиями в этих трех текстах возникает вопрос, какой же из них мог быть послан Шеллингу и какой является окончательной оценкой в это время Чаадаевым философии Гегеля и ее влияния на наши направления. Гершензон считает лонгиновскую, более пространную, редакцию, с датой 20 мая 1842 года, основной и помещает ее в I томе, а оба текста, гагаринский и тургеневский, т. е. более краткую редакцию, считает более ранним наброском и печатает среди вариантов во II томе. Последний исследователь Чаадаева, Шарль Кенэ, в своей французской книге {Charles Quénet. Tchaadaew et les lettres philosophiques Bibliothèque de l'Institut franèais de Leningrad, tome XII, Paris 1931, стр. 314 и слл.}, стоит на противоположной точке зрения, но, повидимому, его возражения основаны на недоразумении, так как, оспаривая Гершензона, и он считает лонгиновский текст позднейшим. Разница между двумя редакциями не ограничивается мелочами, как между двумя текстами краткой редакции, а касается и существа дела, так что вопрос об их взаимном отношении довольно важен.
   Если в первой, более краткой, гагаринской редакции наиболее сжатая характеристика всего учения Гегеля формулирована (в переводе) словами: "Система эта содержит учение о динамическом шествии человеческого духа (esprit) и сводит на-нет значение разума (esprit) единоличного", то во второй, лонгиновской, редакции соответствующее место читается так: "Учение о непосредственном проявлении абсолютного Духа (Esprit) в человечестве вообще и в каждом из его членов в частности". Общее направление мысли сохранено прежнее, но все же ей придан другой оттенок. При более детальном перечне главных черт учения Гегеля в краткой и пространной редакциях повторяются по большей части тождественные выражения, но в тезисе об отношении к вопросу о свободе воли -- отрицанию ее в пространной редакции дается другое, более ограниченное выражение и затем в ней прибавлена еще лишняя черта -- о системе всеобщего примирения...
   Для суждения об отношении между отдельными текстами письма к Шеллингу 1842 года всякая деталь внешнего вида письма имеет значение, и с этой точки зрения точное воспроизведение гагаринского текста очень важно. По внешности этот текст ближе двух других к обычному виду письма. Он, повидимому, написан на хорошей английской почтовой бумаге, под ним стоит подпись с росчерком, так что можно бы даже думать, что этот экземпляр изготовлялся для отправки по назначению. Допущенные в нем, как видно из снимка и приведенных выше примеров, ошибки, вызвавшие необходимость исправлений, могли удержать Чаадаева от его отсылки в этом виде. Но при новой переписке могли возникнуть предположения и о новых, более удачных оборотах и более точных формулировках, так что окончательное предпочтение могла получить и новая редакция, каковой легко могла быть именно более пространная, лонгиновская. Пока неизвестен текст письма, полученного Шеллингом, осторожнее было бы считать последним выражением мысли Чаадаева эту более пространную и более отделанную редакцию, тем более, что и поставленная в ней дата --20 мая -- позднее даты гагаринского текста -- 15 апреля.
   Однако же учесть здесь приходится еще одно указание документального характера в виде письма Чаадаева, бросающего некоторый свет на вопрос. Письма этого не мог знать в 1913 году Гершензон; повидимому, не знает его и Кенэ, хотя в обширной чаадаевской библиографии (около 700 названий!), приложенной к его книге, он и помещает (на стр. XXIII) указанную нами уже выше статью Н. В. Голицына в "Вестнике Европы" 1918, NoNo 1--4: "Чаадаев и Е. А. Свербеева", где приводится перевод интересующего нас письма первого к последней. В письме без даты, но, несомненно, написанном вскоре после магистерского диспута Ю. Ф. Самарина, состоявшегося 3 июня 1844 года, Чаадаев пишет: "Вы знаете, что Тургенев просил у меня также мое письмо к Шеллингу, Вот оно. Не знаю, дошло ли оно до последнего, поэтому, если ему угодно, он может ему послать его" (стр. 248).
   Мы знаем, что в архиве братьев Тургеневых (No 2684) находилось письмо Шеллингу 1842 года в краткой редакции, в копии, написанной рукой Чаадаева, без обращения и подписи. Надо думать, что это и есть копия, посланная Тургеневу через Свербееву не ранее июня 1844 года. Если же это так, то мы получаем несколько опорных точек для суждения об отношении между двумя редакциями письма.
   Во-первых, Тургенев на этот раз не принимал никакого участия в пересылке письма к Шеллингу, по крайней мере до июня 1844 года.
   Во-вторых, вероятно не пересылал последнему и сообщенного ему в 1844 году экземпляра, так как он сохранился в архиве; да и по другим обстоятельствам посредничество Тургенева в это время трудно допустить.
   В-третьих, что особенно важно, официальным текстом своего непосредственного обращения к Шеллингу Чаадаев все еще считал в 1844 году краткую редакцию.
   В-четвертых, на этом основании мы близки к выводу, что вторая, пространная, редакция написана позднее июня 1844 года и к Шеллингу вовсе не попала. Надо заметить, что в ней попадается одно выражение, которого нет в краткой редакции и которое мы встречаем лишь в более поздних писаниях Чаадаева, а именно наименование славянофильской доктрины "ретроспективной утопией". Подробно об этом -- в моей статье в сборнике "Звенья" No 3--4.
   В-пятых, в таком случае пришлось бы предположить, что при оживлении полемики со славянофильством в середине сороковых годов Чаадаев использовал рамки своего письма к Шеллингу и обновил его содержание дополнительными аргументами. Такой экземпляр легко мог попасть в руки Лонгинова.
   Как мы видели, единственный известный нам теперь экземпляр письма с обращением и подписью принадлежал Гагарину; не он ли именно и был тем лицом, которому в 1842 году Чаадаев вверил доставку письма Шеллингу? Мы знаем, что как раз летом 1842 года (см. выше) Чаадаев и Гагарин видались в Москве и находились в оживленном общении. Напомню еще сказанное в начале статьи о первом знакомстве Гагарина с Чаадаевым, чему предшествовала личная рекомендация Чаадаева немецким философом. Тем естественнее было для Чаадаева избрать Гагарина посредником в сношениях с Шеллингом.
   Вот мысли, которые в соединении с письмом Чаадаева к Свербеевой невольно возникают при знакомстве с экземпляром Гагарина не в том урезанном и выправленном виде, в каком он был до сих пор известен, в подлиннике с подписью; и с массой неисправностей: ошибки и исправления могли показаться дипломату и пуристу в слоге Гагарину недопустимыми и могли остановить в доставке именно этого экземпляра, действительно вовсе не соответствующего торжественным обращениям письма. Это не значит, что он просто-напросто не передал письма, а оставил его у себя: он мог настоять на изготовлении другого экземпляра, а этот сохранить у себя, К сожалению, Гагарин нам, повидимому, не оставил ответа на возникающие по поводу письма 1842 года вопросы.
   Помимо значения своего для истории текста данного произведения Чаадаева, гагаринский экземпляр интересен тем, что дает возможность лишний раз проверить приемы Гагарина при издании им Чаадаевских текстов. Мы видели выше, что он смело исправляет формальные неправильности подлинника и не всегда достаточно внимателен при его передаче.
   В заключение еще несколько слов о содержании письма к Шеллингу вообще. На первый взгляд оно посвящено критике философской системы Гегеля. Такая критика в нем есть, хотя и в сжатой афористической форме. В этом -- большой интерес письма. Приходится признать, впрочем, критику эту не исчерпывающей и довольно придирчивой, взводящей на Гегеля обвинения, как будто взаимно исключающие друг друга... Анализируя письмо, легко, однако, заметить, что критика Чаадаева, в сущности, сознательно бьет мимо цели, если целью этой считать Гегеля. Совершенно ясно, что он воюет главным образом не с его философским учением,-- все острие нападок Чаадаева направлено на свои домашние преломления гегелианства; озабочивает его в это время лишь направление русского самосознания, и он оценивает происходящее в философской жизни Европы лишь с точки зрения того влияния, какое, европейская мысль может оказать на ход развития идей у нас. Он старается прежде всего отыскать в слагающемся славянофильском учении корешки, идущие от западных философских доктрин, и в письме к Шеллингу продолжает ту борьбу, которую он в это время, недостаточно энергично и не всегда успешно, ведет в Москве за влияние на подрастающее поколение. Всякий его укор гегелианству сопровождается гораздо более яркой характеристикой какой-либо отличительной черты нашего умственного развития. Более всего он боится при этом причудливых, фантастических построений, опирающихся на непроверенные общие начала, принятые за абсолютные, и возведения этих фантазий в национальный идеал, достижение которого якобы заранее предопределено. Боязнь крайностей плохо понятого гегелианства была, разумеется, основательной. Но при этом чрезвычайно характерной чертой эпохи и самого автора письма служит то, что судьбы "великого народа", правда с присоединением слова "духовные" ("intellectuelles"), рассматриваются совершенно независимо от той реальной обстановки, в которой протекает жизнь в целом, на социальные предпосылки исторического процесса нет и намека; и это -- несмотря на его же оговорки о поверхностном характере этих исканий и на равнодушие к ним страны. Тут слышны отклики салонных споров и литературных впечатлений, между которыми не последнее место могли занимать толки о статьях Белинского, гегелианство которого только что еще тогда отрешилось от готовности полного оправдания действительности, каково бы ни было ее содержание, когда западник Белинский мог выступать апологетом узкого национализма. Это одно оправдывает опасения Чаадаева. Но при этом он сам в значительной мере подпадает под удары той критики, которые он расточает другим: в увлечении спора "судьбы великого народа" чуть не ставятся в зависимость от смены профессоров и умственных течений в Берлине.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru