Было слякотно. Моросилъ холодный дождь, бѣловатая липкая грязь блестѣла на улицахъ. Море лежало некрасивое, сѣрое, съ бѣлыми гребнями на бушующихъ волнахъ. Все время въ пути до Севастополя,-- болѣе двухъ сутокъ,-- Михаила Павловича преслѣдовала непогода. На вагонное окно то брызгали косыя, мелкія капли, то,-- ручьями стекая,-- ложились крупныя. Но стекло неизмѣнно оставалось мокрымъ. Отъ сырости и утомленья не утихала ноющая боль гдѣ-то возлѣ лѣвой лопатки. Временами отраженно переходила на правую сторону, точно заболѣвало уже и правое легкое. Избытокъ влаги въ воздухѣ затруднялъ дыханіе. Неудобно было измѣрять температуру тѣла, но знобкій холодокъ повторно пробѣгалъ по спинѣ, какъ во время жара. О переѣздѣ въ Ялту по бурному морю нечего было и думать. Дождь и короткій октябрьскій день не позволяли выѣхать изъ Севастополя сегодня. Оставалось одно -- ждать до завтра.
Третій годъ похварывалъ Михаилъ Павловичъ и еще не привыкъ къ положенію больного. До сихъ поръ смотрѣлъ на болѣзнь, какъ на случайность, которая должна такъ же незамѣтно миновать, какъ приключилась. Тогда это произошло случайно до нелѣпости. Погромъ еврейскій былъ въ городѣ послѣ 17-го октября. Михаилъ Павловичъ шелъ домой изъ гимназіи. Тѣснилась толпа, шумѣли, кто-то свисталъ и гикалъ впереди. Сразу нельзя было разобрать, въ чемъ дѣло. Лишь на главной, торговой улицѣ онъ понялъ, что громятъ магазины. При немъ начали грабить часовщика Бережняскаго. Дочь его, гимназистка, ученица Михаила Павловича, тоже возвращалась изъ гимназіи. Завидѣла учителя и бросилась къ нему:-- "Михаилъ Павловичъ! Михаилъ Павловичъ! Скажите вы имъ"... Дальше онъ плохо помнилъ... Кажется, пытался остановить грабежъ. Кричалъ: "Православные!" Или что-то въ этомъ родѣ. Потомъ стрѣляли... А очнулся онъ дома на своей постели. Пуля прошла черезъ лѣвое легкое; послѣ того и началъ болѣть. Сперва, пока лежалъ раненый, звѣрски хотѣлось жить. Жить -- во что бы ни обошлось! Какой бы то ни было жизнью! Даже съ уступками. Съ большими, большими... Пусть будетъ болѣзнь, терзанья, несправедливости, но не конецъ, не уничтоженье. Краски жизни рисовались такими яркими, такъ влекли къ себѣ. Страшно цѣнилась самая возможность дышать, думать, смѣяться, плакать, любить... Просыпаться съ утра, умывать себя, ѣсть, пить, двигаться. Видѣть солнце и зелень деревьевъ. Море, рѣчку, синее небо, хотя бы пески, камни, туманы... все, что ни встрѣтится на пути. И люди представлялись глубокими, интересными. Точно каждый былъ оригиналенъ на свой ладъ. Носилъ въ себѣ нѣчто, достойное вниманія, за что можно было полюбить, а по меньшей мѣрѣ -- простить, снизойти, найти оправданіе...
Но все это рухнуло, едва началось выздоровленье. Вмѣсто радостей бытія надвинулось безпросвѣтное уныніе. Правда, время наступило нудное. Жизнь входила въ старые берега. Въ старыхъ же рамкахъ и раньше тѣсно жилось до ущемленья. Но тогда жили, какъ по инерціи. Тогда многіе сомнѣвались даже въ возможности близкаго возрожденья. А теперь оно,-- это близкое возрожденье,-- реально и ослѣпительно сверкнуло впереди. Сверкнуло, поманило и... исчезло, не оставивъ слѣда обновленности. Михаила Павловича совершенно вышибло изъ колеи. Онъ растерялся, притихъ въ недоумѣніи. Спрашивалъ у себя: опять, значитъ, уроки, циркуляры, педагогическіе совѣты, отмѣтки, экзамены... и только? И ничего иного? Отвѣта не было. Никакъ не хотѣла налаживаться жизнь. Ни по старому, ни по новому. Одолѣвало уныніе, преслѣдовало покаянное подозрѣніе, будто онъ, лично онъ, Михаилъ Павловичъ, виновенъ въ крушеніи, не умѣлъ разумно дѣйствовать, чего-то не предусмотрѣлъ, въ чемъ-то просчитался...
Минулъ годъ, другой. Жизнь проходила,-- несуразная, колеблющаяся, нестройная,-- а Михаилъ Павловичъ стоялъ на распутьи, кашлялъ, недомогалъ, не зналъ, чего ждать, что дѣлать. Часто казалось ему, будто вышвырнули его въ воду за бортъ, и онъ тонетъ, и не можетъ утонуть... Въ августѣ схватилъ плевритъ, появились кровохарканья, къ осени совсѣмъ стало скверно. Онъ испугался, возобновилъ лѣченье. И вотъ убѣгалъ отъ зимняго холода въ Ялту теперь и опасливо боялся сквозняковъ въ вагонѣ.
Скучно тянулся день въ нетопленномъ номерѣ. Протопить къ вечеру печку коридорный согласился не иначе, какъ за особую доплату. Сезонъ, пока, называли лѣтнимъ. Топить по зимнему начинали лишь въ ноябрѣ, послѣ перваго. Номеръ попался хмурый, съ чахлымъ садикомъ за окнами. Вѣрно, многіе изъ путешествующихъ больныхъ вспоминали здѣсь о своемъ одиночествѣ, о затерянности и заброшенности среди остальныхъ, болѣе здоровыхъ. Вспомнилъ и Михаилъ Павловичъ. Медленно, будто нехотя, нагрѣвался въ номерѣ воздухъ отъ разгорѣвшейся печки. На дворѣ сыпался густой, безшумный дождь, тоскливо было и неуютно. Обѣдъ принесли невкусный, салфетка отдавала запахомъ мыла, жиръ застывалъ на блюдѣ возлѣ жаренаго мяса. Послѣ обѣда пришелъ швейцаръ отеля, съ барственнымъ видомъ и осанкой, огромнаго роста, щеголеватый, съ польскимъ произношеніемъ русскихъ словъ, весь -- съ головы до подошвъ, несмотря на свою барственность, олицетворенная предупредительность, живая готовность услужить. Явился узнать, не угодно ли отправиться въ Ялту завтра съ утра въ коляскѣ съ попутчиками: дама съ дочерью. Помѣщица, госпожа Зивертъ. Четвертыя сутки дождь пережидаютъ, завтра хотятъ ѣхать, хотя бы и подъ дождемъ. Но безъ мужчины -- однѣ -- боятся. Михаилъ Павловичъ согласился сейчасъ же.
Вечеромъ шумѣлъ на столѣ томпаковый самоваръ. Тускло освѣщали номеръ двѣ свѣчи въ высокихъ подсвѣчникахъ. Дождь все не утихалъ, затяжной, густой, зловѣще-тихій... Опять давило докучное сознаніе затерянности и обиды. Не спалось и не думалось. Хотѣлось не то выплакаться, не то долго и обидчиво жаловаться кому-то близкому, понимающему на что-то слѣпое, жестокое, безразлично-неумолимое въ тупой жестокости...
Коляску подали рано, еще въ полусвѣтѣ ненастнаго дня. Дождь шелъ и сегодня, но болѣе рѣдкій и мелкій, какъ водяная пыль. Михаилу Павловичу сказали, что спутницы скоро будутъ готовы. Онъ поторопился и сошелъ внизъ первымъ. Позади закрытой коляски кучеръ съ носильщиками привязывали веревкой и укрывали брезентомъ гору всякаго багажа. Сундуки, чемоданы, плетеныя корзины, сакъ-вояжи, полированныя дорожныя коробки, квадратныя и круглыя. Михаилъ Павловичъ занялъ менѣе удобное мѣсто, спиной къ лошадямъ. Едва онъ сѣлъ, какъ величественный швейцаръ, безъ фуражки на головѣ, выскочилъ на улицу, настежь распахнувъ двери отеля. Топотъ ногъ и звуки сдерживаемыхъ голосовъ неслись съ лѣстницы. Сносили что-то или громоздкое, или цѣнное.
-- Легче! легче!-- негромко, заботливо и повелительно говорилъ швейцаръ у дверей. Онъ двигалъ приподнятыми руками, будто дирижируя невидимымъ оркестромъ.-- Не наклоняй! Право, право... Держи право, безъ наклона. Еще, еще... легче. Готово.
Мелькнула группа людей подъ навѣсомъ подъѣзда, что-то опустили на землю. И къ коляскѣ подкатили дорогое раздвижное кресло, изъ тѣхъ, въ какихъ возятъ больныхъ ногами. Въ немъ сидѣла дѣвушка, почти дѣвочка на видъ. Швейцаръ легко и ловко, какъ былинку, приподнялъ ее съ кресла и такъ же ловко и легко въ одинъ мигъ усадилъ въ экипажъ, даже не задѣвъ Михаила Павловича. Подали теплый пледъ, пушистый, зеленый съ синею клѣткой. Швейцаръ плотно укрывалъ ноги дѣвушки, стараясь не оставить ни одной щели, куда могъ бы попасть холодный воздухъ.
-- Благодарю,-- сказала больная ласково. У нея былъ обыденно-спокойный видъ, точно она самымъ обычнымъ образомъ сошла съ лѣстницы.-- Кресло мое, Августинъ, не забудьте.
-- Увяжемъ... Эй! Развяжи брезентъ. Туда вонъ, сбоку. Чтобы не подмочило.
Дѣвушка оправила на себѣ рукава клѣтчатаго англійскаго пальто, переколола булавки въ зеленоватой тирольской шляпѣ и спросила у Михаила Павловича:
-- Не сердитесь? Мы заставляемъ васъ ждать. У насъ такое множество клади. И мама пока расплатится со всѣми...
-- Пожалуйста. Еще рано. Поспѣемъ.
У нея было ярко-розовое, вѣрнѣе -- красноватое, веснущачатое лицо. Довольно густые, рыже-каштановые волосы она заплетала въ двѣ косы съ темнозелеными ленточками. Это дѣлало ее похожей на подростка. Но въ блестящихъ, сѣрыхъ глазахъ ровнымъ сіяніемъ свѣтилось что-то, присущее только взрослымъ, даже пожилымъ. Не то утомленность, не то разсудительность, уравновѣшенная, неспособная къ порыву. И много выносливости, терпѣливой и сдержанной, доходящей до пренебрежительности къ страданію.
Становилось какъ-то не по себѣ отъ остраго сверканія ея незлыхъ, но излишне-проницательныхъ глазъ. А тонъ голоса былъ негромкій, ласковый, корректно-участливый и будто снисходящій.
-- Лѣчиться въ Ялту?-- спросила она съ увѣренностью, что не ошибается.-- На зиму, какъ и мы? Непріятно это, болѣть. Ну, да вы скоро поправитесь.
И, запримѣтивъ мгновенную полу-улыбку Михаила Павловича, подтвердила:
-- Поправитесь, и скоро. У меня глазъ мѣткій. Сколько больныхъ перевидѣла. Всю жизнь, какъ зима, такъ въ Ялту. Даже врачи знакомые моему нюху на этотъ счетъ вѣрятъ. Ни разу не ошиблась. И вамъ говорю: вы не опасный...
-- Вашими бы устами...
-- Что у васъ? Легкое? Одно только? Ну... полбѣды еще. Лихорадитъ? Кровью кашляли? А желудокъ ничего? Выкарабкаетесь. Зарубцуется. Лишь бы желудокъ и сердце не измѣняли. Важно захватить во время. Пройдетъ и быльемъ станетъ. У меня, вонъ, обѣ ноги туберкулезныя. Годъ на костыляхъ хожу, другой -- въ креслѣ возятъ. Только и разнообразія. Тутъ труднѣе помочь. Ни операціи, ни лѣкарства, ничто не пособляетъ.
Не было ни тѣни жалобы въ ея тонѣ. Говорила она спокойно, какъ о чемъ то болѣе, чѣмъ привычномъ.
-- Въ первый разъ въ Ялтѣ?-- продолжала она тѣмъ же тономъ, но уже о другомъ.-- Ни разу моря не видѣли? Это хорошо. Интересно будетъ для васъ, на первыхъ порахъ. А я не люблю ни моря, ни Ялты: надоѣло. Море -- грусть нагоняетъ, когда поживешь надъ нимъ долго. И Ялта -- грустная, фатально-грустная. Сколько скучено страданья въ одномъ мѣстѣ. Препротивный городъ. Насыщенъ флюидами горя, умиранія, тоски, одиночества. Знаете, иногда смотришь на Ялту вечеромъ... Когда на горахъ зажигаются огни, это красиво. Будто свѣтляки подымаются вверхъ вереницею. Группируются, разбѣгаются... А дачи стоятъ молчаливыя... и кажутся полными страданья, скрытаго, спрятаннаго. Глядишь и думаешь: сколько въ этой темнотѣ горечи, боли, невыплаканныхъ слезъ. О! Ялта -- особенно грустный городъ. И особенно зимою. Вы приготовьтесь. Лѣтомъ тамъ развлекаются. Зимою -- только грустятъ, или страдаютъ. Ничего другого не встрѣтите. Мы пробовали за границу ѣздить, еще хуже. Больше удобствъ, а народъ чужой, черствый... Сюда, по крайней мѣрѣ, какъ домой ѣдешь. Какъ къ себѣ въ деревню. А вотъ и мама. Наконецъ-то!
Высокая, стройная, полная въ бедрахъ женщина, тоже рыжеватая шатенка, въ черной лѣтней жакеткѣ и плиссированной черной юбкѣ,-- расплачивалась у подъѣзда съ носильщиками. Тѣ низко кланялись. Черная шляпа,-- вся въ круто-завитыхъ страусовыхъ перьяхъ, съ громадно-модными полями,-- то наклонялась къ ридикюлю, то поднималась кверху, открывая лицо. Оно было еще красивое, неоплывшее, съ тонкими, черными бровями, съ густыми, темнѣющими издали, рѣсницами. Лицо -- безъ румянца, но съ матовой бѣлизной, какая бываетъ у рыжеватыхъ.
Швейцаръ, по прежнему безъ фуражки, съ большимъ достоинствомъ получилъ свою мзду. Почтительно поклонился и послѣ подсаживалъ даму въ коляску съ такимъ усердіемъ, словно готовъ былъ и ее поднять на рукахъ, какъ ея дочь.
-- Позвольте, что же это?-- спохватилась дама, уже сидя противъ Михаила Павловича.-- Мы лучшія мѣста заняли?
-- Смотрите. Не то я могу сѣсть, для меня все равно. Я вѣдь здоровая. Лучше мнѣ тамъ сѣсть? А?
-- Да что вы!..-- Михаилъ Павловичъ смутился.-- И для меня ровно ничего не значитъ. Мнѣ превосходно.
-- Ну, какъ хотите,-- благодушно, словно старому знакомому, сказала она.-- До свиданья, Августинъ. До весны. Тогда телеграмму пришлемъ, приготовить наши комнаты.
-- Слушаю, сударыня. Будетъ готово. Счастливой дороги.
Швейцаръ закрылъ дверцу.
-- Трогай! Съ Богомъ.
Ландо покачнулось и мягко двинулось по свѣтлой уличной грязи.
-- Фф-фу!-- вздохнула старшая изъ спутницъ, будто покончивъ съ безпокойными обязанностями.-- Тебѣ удобно, Марочка? Не дуетъ? Сидѣть хорошо?-- Голосъ у нея былъ грудной, съ интонаціей не то добродушія, не то легкомыслія. Такъ говорятъ взрослые, когда ребячатся.-- Ффу!-- еще разъ вздохнула она и откинулась въ глубь экипажа, втягивая въ себя воздухъ, набираясь силъ. Потомъ, съ веселой, отчасти даже шаловливой миной, полувопросительно кинула Михаилу Павловичу:
-- Ну-съ? Давайте знакомиться? Цѣлый день ѣхать вмѣстѣ. Темнѣетъ рано, въ Ялтѣ ночью будемъ. Я -- Зивертъ, Александра Сергѣевна. Моя дочь, Марочка. Марья Николаевна иначе.
Михаилъ Павловичъ переконфузился.
-- Простите, это я долженъ былъ представиться. Дробязгинъ, Михаилъ Павловичъ. Педагогъ, учитель исторіи.
-- Педагогъ?-- изумилась Александра Сергѣвна.-- А я думала, писатель.
Удивился и Дробязгинъ.
-- Писатель? Почему?
-- Такъ. Вы на Чехова похожи. Правда, Марочка?
Марочка промолчала.
-- А вы видѣли Чехова?-- спросилъ Дробязгинъ.
-- Сколько разъ. Въ Ялтѣ. На васъ былъ похожъ.
-- То-есть, я на него?
-- Ну, все равно.
Зивертъ разсмѣялась, показывая блестящіе, словно сдѣланные изъ фарфора, мелкіе зубы. При смѣхѣ ея казалось, будто зубовъ у нея больше, чѣмъ полагалось имѣть во рту. И будто открываетъ ихъ она всѣ, до зубовъ мудрости включительно. Вблизи она была лучше, чѣмъ издали. Скрашивала измѣнчивая игра лица. Вьющіеся волосы надъ лбомъ и вокругъ ушей блестѣли, какъ рыжеватое золото. Недурны были и черты лица. Вздернутый носъ, задорный, но не вульгарный, черные, близорукіе, немного выпуклые глаза, удивляющіеся изъ-подъ черныхъ рѣсницъ, какъ у цѣнной куклы, полныя, нѣсколько блѣдноватыя губы. Выхоленныя руки съ тонкими, красивой формы пальцами и миндалевидные, розовые ногти показывали, что она внимательно занята своею внѣшностью.
Посмѣявшись, она повторила:
-- Очень похожи. Только вы моложе. Вамъ сколько? Вѣдь нѣтъ тридцати?
-- Почти тридцать. Двадцать девять.
-- Ну, вотъ. А ему за сорокъ было.
-- Говорятъ,-- сказалъ Дробязгинъ,-- больные одной и той же болѣзнью имѣютъ сходство въ выраженіи лица. Такъ что хорошіе діагносты, опытные, по лицу опредѣляютъ иногда, кто чѣмъ боленъ.
-- Видите?-- усмѣхнулась Марочка.-- А моему опыту не не повѣрили? Когда я говорила, что поправитесь скоро. Оттого, что я не врачъ?
-- Да нѣтъ же. Я повѣрилъ.
-- Если Марочка сказала, такъ и будетъ. Она прозорливая. И физіономистка. Людей -- насквозь угадываетъ. Каждаго. Помнишь, Мара, какъ съ Нумизматикомъ? Мнѣ онъ показался смѣшны-ымъ! Какъ его фамилія! Нумизматикъ? Развѣ не смѣшно. Только у евреевъ и встрѣтишь такую фамилію. И самъ смѣшной съ виду. Этотъ его сюртукъ... какъ въ лапсердакѣ. А ты сказала; славный,-- и оказалось, вѣрно. Подвижникъ какой то... Небожитель, а не человѣкъ. Теперь и я его оцѣнила.
-- И то извиняешь, что не ухаживалъ за тобою?
Вопросъ былъ предложенъ съ безмѣрной снисходительностью. Будто Марочка во много разъ была старше матери.
Александра Сергѣевна засмѣялась звонкимъ дурашливымъ смѣхомъ, опять показывая маленькіе зубы, чуть не всѣ до единаго.
-- Э, дитя мое... Этотъ грѣхъ не всегда внѣ прощенія. Онъ не прощается, если я хочу, чтобы поухаживали. А Нумизматикъ? Мм... Нумизматикъ очень милый, но... безъ оборота на этотъ вопросъ. "Не до тего интересу, проше пани"... Помнишь, какъ говорилъ панъ Балицкій. Бардзо пшіемный чловѣкъ, але не до тего интересу, проше пани. Такъ и онъ... Ха-ха... Но серьезно, я рада, что мы опять съ Нумизматиками. Уже, вѣрно, пріѣхали. Или скоро будутъ.
-- Они въ Ялтѣ. Съ конца сентября.
-- Кто сказалъ?
-- Маркъ Григорьевичъ писалъ мнѣ.
-- Да?! А мнѣ ничего не сказала?
-- Забыла. Не пришлось.
-- Что же Вова? Лучше ему?
-- Немного. На Рижскомъ побережьи были лѣтомъ.
-- Идеальный отецъ,-- сказала Дробязгину Александра Сергѣевна,-- Прошлую зиму въ пансіонѣ нашемъ мы съ нимъ встрѣтились. Мальчикъ у него, лѣтъ восьми. Полуразслабленный... На почвѣ туберкулеза. Матери нѣтъ, но отецъ жизнь кладетъ на ребенка. Врачъ онъ, человѣкъ небогатый, безъ практики. Бѣднякъ, говоря по просту. Себѣ во всемъ отказываетъ. Не знаю, есть ли у него другое платье, кромѣ его сюртука знаменитаго. А сына, какъ принца какого нибудь, развозитъ по курортамъ. Чего Вовѣ ни захочется, все есть. И какъ онъ умудряется, понять не могу. Удивительный человѣкъ. Весь пансіонъ имъ интересовался. Теперь опять вмѣстѣ жить будемъ.
-- А вы въ какомъ пансіонѣ въ Ялтѣ живете?-- спросилъ Михаилъ Павловичъ.
-- "Долина розъ" -- называется. У Маргариты Осиповны. Надъ моремъ, садъ недурной. Розы безъ конца цвѣтутъ. Всю зиму. Дача отлично защищена отъ вѣтра. Мы уже сколько лѣтъ. Все въ одной и той же квартирѣ.
-- А... дорого тамъ?
-- Нельзя сказать. Мы платимъ...
Марочка быстро прервала мать.
-- Тамъ на всѣ цѣны есть помѣщенія. Отъ большихъ до малыхъ. Докторъ Нумизматикъ тридцать за двѣ комнаты платилъ. Одна, положимъ, маленькая. Но другая -- хорошая! А что! И вы хотѣли бы?
-- Очень хотѣлъ бы. Но не могу платить дорого. Я столько наслушался о ялтинской дороговизнѣ...
Марочка отрицательно качнула головой.
-- Нѣтъ. Теперь нѣтъ дороговизны. Зимой дешевѣетъ Ялта. Недорого можно устроиться. Мы съ мамой плохіе руководители. Сами живемъ въ ненужно-широкомъ масштабѣ. Но, если хотите, я васъ Марку Григорьевичу поручу, Нумизматику. Тотъ умѣетъ. Онъ всякому готовъ услужить. А если я попрошу, тѣмъ болѣе.
-- Не знаю, какъ и благодарить васъ...
-- Да за что? Вотъ еще. Заѣзжайте прямо къ Маргаритѣ. Посмотрите. У нея и посуточно можно. И кормитъ она не плохо. Вамъ вѣдь, вѣрно, усиленное питаніе нужно?
-- Да.
-- То-то... Теперь въ Ялтѣ тишина полная. Спи и ѣшь, никто не разбудитъ. Въ дни свободы тревожнѣе было. Тогда все кипѣло...
Александра Сергѣевна покусала полныя, блѣдноватыя губы и проговорила мечтательно:
-- Ахъ, то было занятное время. Я сама такъ увлекалась движеніемъ...
-- О, мама свирѣпо прониклась. Въ Алупку на митингъ пятнадцать верстъ скакала галопомъ. Едва татаринъ поспѣвалъ за нею. Безъ красной сальвіи бывало ни шагу на улицу. Я ужъ боялась... какъ бы не схватили. Да къ счастью, управляющій прислалъ письмо изъ деревни, что домъ грозятъ сжечь крестьяне, забастовку устроили, паркъ рубятъ... Что лимонныя деревья уничтожили въ теплицѣ... Ну, мама и поостыла. Вспылило помѣщичье сердце.
-- Помѣщица не я, а ты, Мара,-- не сердясь, поправила Александра Сергѣевна.-- Твое, а не мое имѣніе.
-- Но я же и не говорю, что ты за свои интересы обидѣлась? За мои -- тоже. Помѣщичье сердце можетъ быть и въ безземельной груди. Но ты обидѣлась. И увлеченіе соскочило. Вотъ въ чемъ суть.
-- Ну, что жъ? Увлекаюсь, легко увлекаюсь. Поддаюсь мунутѣ. Не буду и отпираться. Не умѣю, какъ ты, раздумывать -- что, да какъ... Сколько я разныхъ увлеченій пережила. То одна полоса, то другая... и не жалѣю. Все-таки хоть подобіе жизни. Потомъ охладѣешь. Но пока-то еще... Пока поймешь, что не то. Не то, чего тебѣ надо. За то, вотъ, теперь обрѣла свое. Отъ этого ужъ не отступлю!
-- Не отступишь? Отъ твоего индивидуализма, Муся? А когда мода пройдетъ?
-- Ни во вѣкъ не отступлю. Пусть проходитъ.
-- Да ты его, индивидуализмъ этотъ самый,-- и толкуешь-то превратно.
-- Превратно? Чѣмъ? Толкую, какъ всѣ. Какъ торжество личности надъ толпою. Полное, свободное проявленіе свободной личности. Во всемъ, во всемъ...
Александра Сергѣевна глянула мелькомъ на Дробязгина, будто хотѣла провѣрить впечатлѣніе отъ ея словъ.
-- И не признавать ничего, кромѣ своего "я"?-- съ легкой ироніей подсказала ей дочь.
-- Всенепремѣнно. Бери, что хочешь, сколько хочешь и когда хочешь. Все твое, чѣмъ ты въ силахъ воспользоваться. Живи, какъ хочется, и все тутъ. Какое мнѣ дѣло, какъ на мои поступки смотрятъ другіе? Что мнѣ ихъ мораль? У меня -- своя. Свои правила для поведенія. Для себя -- я центръ міра. Остальное -- второстепенное.
-- Ого, Муся.
Марочка усмѣхалась, но чуть-чуть, какъ улыбаются, разговаривая съ дѣтьми, которые умничаютъ.
-- Не вѣришь? Думаешь, временное? Какъ бывало раньше? Нѣтъ... Прежде ошибалась. Что-жъ изъ того? Въ дни свободы увлекалась движеніемъ? Правда. Митинги и все... занимательно было. Потомъ поняла, не то это. Государство и индивидуальная свобода -- враги.
Она опять глянула на Дробязгина, и выпуклые глаза ея, затѣненные загнутыми рѣсницами, самолюбиво разгорѣлись.
-- Чѣмъ свободнѣе народъ, тѣмъ меньше свободы у отдѣльныхъ единицъ. Благодарю покорно. Не лучше ли мнѣ самой быть посвободнѣе, чѣмъ завоевывать свободу другимъ? Да еще такимъ, которые и понять-то не въ состояніи, что значитъ свобода?
-- А свобода, Муся, прежде всего въ области пола?
-- Въ области пола тоже, конечно, и даже прежде всего. Аскетизмъ, отреченіе... есть ли что нелѣпѣй? Неограниченный расцвѣтъ избытка силъ -- вотъ счастье! Ни въ чемъ иномъ. Ну, скажите вы, только откровенно,-- обратилась она къ Михаилу Павловичу,-- есть ли человѣкъ, который не пожелалъ бы такой свободы? Это въ природѣ людей... здоровыхъ, конечно. Вѣдь такъ?
Дробязгинъ, въ смущеніи, пожалъ плечами.
-- Не согласны?
-- Не знаю, право.
-- А, не знаете? Не хотите признаться... Кто отнѣкивается или умалчиваетъ,-- лицемѣритъ!
-- Муся!
-- Понятно, лицемѣритъ. Изъ приличія. А что такое приличіе, какъ не лицемѣріе? Привитое воспитаніемъ, обязательное... Соблюденіе декорума, принадлежность хорошихъ манеръ... а на повѣрку -- лицемѣріе. Оно вмѣсто узды выдумано. Но кто посильнѣе, преспокойно перешагнетъ черезъ узду... и будетъ жить по своему. Я хоть поздно, да поняла. Теперь мнѣ страшно жаль прошедшей молодости. Отчего тогда не понимала? Сколько хорошаго, веселаго потеряно безъ возврата... Ужасно жалко!
-----
Чѣмъ дальше ѣхали, тѣмъ выше и синѣе становилось небо. Поднимались и горы.
Изъ Севастополя выѣхали подъ мокрымъ туманомъ. Вскорѣ за плоскимъ городомъ пошли холмы. На нихъ засинѣли, расходясь и проясняясь, то струйки, то облака дымнаго тумана. Издали -- будто дымились, пробуждаясь, горы. Темнѣли по скатамъ тощіе лѣса, шли извилистыя дороги. Дѣлалось яснѣе, но дождь еще висѣлъ въ воздухѣ и дали прятались въ густой мглѣ. Постепенно повышалось небо, все выше и выше были холмы. Дождя уже не было. Кучеръ открылъ верхъ коляски. Дышалось легко и пріятно, влажно-теплымъ, мягкимъ воздухомъ. Долго колесили горными дорогами среди наполовину безлистнаго, осенняго лѣса. Зеленѣли колоннами, увитые плющемъ, стволы деревьевъ, зеленѣлъ плющъ на облетѣвшихъ кустарникахъ. Миноѣали глинистую, размякшую отъ дождя татарскую деревушку съ распластанными бараньими тушами на крылечкахъ у домовъ. За Байдарскими воротами открылось море, серебристо-голубое, безкрайное. Свѣтило, почти жгло солнце. Не было и признака ни дождя, ни вѣтра.
-- Господи, какъ хорошо!-- едва не выкрикнулъ Дробязгинъ.
Спутницы его оставались равнодушными. Сдѣлали большую остановку въ гостиницѣ у Байдаръ. Марочка позвала Михаила Павловича пить чай у нихъ въ номерѣ. Изъ багажа достали ея кресло, и когда Дробязгинъ вошелъ къ спутницамъ, Марочка лежала въ креслѣ, удобно вытянувъ на плетеной подставкѣ ноги въ щегольскихъ мягкихъ ботинкахъ. Безъ шляпы и пальто, въ темно зеленомъ платьѣ на худощавомъ тѣлѣ, она казалась серьезнѣе и старше, чѣмъ въ экипажѣ. А Александра Сергѣевна, сбросивъ экстравагантную шляпу, приняла болѣе молодой обликъ. Она много говорила веселымъ, ребячливымъ тономъ, старалась походить на дѣвочку, въ своей бѣлой рубашкѣ съ голубыми мушками, щеголяла тонкой таліей, гибкостью движеній.
Безконечное количество печеній, хлѣбовъ, соленыхъ закусокъ и сластей доставала она къ чаю изъ дорожнаго вмѣстилища, обтянутаго кожей. Проворно разворачивала умѣлыми руками восковую оберточную бумагу, открывала откупоренныя раньше жестянки съ консервами, заполняла столъ систематически-привычными движеніями. И тарелочки, и вилки, и салфетки -- все было у нея въ запасѣ.
-- Теперь не сезонъ, -- щебетала она между дѣломъ, -- нельзя здѣсь обѣдать. Нѣтъ свѣжихъ продуктовъ, Богъ знаетъ чѣмъ накормятъ. Въ сухомятку, съ однимъ чайкомъ обойтись придется. Вотъ -- семга,-- она аппетитно причмокнула языкомъ.-- Ай, какая вкусная! Сардины, первый сортъ... Ливерная телячья... Свѣженькая, сама покупала. Ветчина малосольная. Цыплятушки, огурчики свѣженькіе... Телятина молочная. "Тпруська ты тпруська, бычекъ молодой, молодая ты говядинка!" Страсбургскій пирожокъ... Жирный. Котлетки отбивныя, холодныя... Ухъ, какъ ѣсть хочется! Умру съ голода.
И втягивала въ себя воздухъ сквозь сжатые зубы, будто отъ избытка аппетита. Или дѣлала видъ, что глотаетъ слюнки, прищелкивала языкомъ, покачивала головою. Михаилъ Павловичъ, глядя на нее, чувствовалъ, что и ему дико ѣсть хочется.
За самоваромъ насыщались долго, съ разстановками. Марочка ѣла вяло, Александра Сергѣевна много и красиво, по гурмански смакуя, выбирая, что повкуснѣе. И все обильно запивала ароматнымъ, густо-золотистымъ виномъ. Говорила почти она одна, дурачилась все свободнѣй и больше, а на Михаила Павловича откровенно посматривала такими глазами, что онъ уже начиналъ смущаться. Марочка, видимо, привыкла къ этому тону матери, не придавала ему значенія, точно иначе и быть не могло.
Снова переносили Марочку въ креслѣ, потомъ поѣхали дальше.
Дорога шла теперь морскимъ берегомъ; Дробязгинъ залюбовался и весь ушелъ въ созерцаніе. Сталъ невпопадъ отвѣчать дамамъ, и тѣ замолчали. Справо сверкало море. Слѣва, на стражѣ съ сѣвера, стояли розовыя скалы, высокія, отвѣсныя. Тихо было въ воздухѣ, а море кипѣло, не утихая. Горы открывались то розовыя, то лиловыя съ дымящимися облаками. Изъ расщелинъ выступали корявыя, изуродованныя деревья, низкорослые кустарники. Плющъ разстилалъ на скалахъ зелено-матовыя пятна. Ближе къ югу зашумѣли горные ручьи, спадая съ высоты къ морю. Вечеръ спустился теплый, становилось пыльно. Мимо Алупки проѣхали въ полутьмѣ, когда зажигались въ домахъ вечерніе огни. Гдѣ-то, съ лѣвой стороны шоссе, звучала на пригоркѣ татарская пѣсня. Своеобразная, тягучая, заунывная... Всплыла луна и зазолотила мелкой рябью море. Марочка, откинувшись къ спинкѣ коляски, сидѣла молча. Молчала и Александра Сергѣевна. Но выходило какъ-то такъ, что колѣни ея то и дѣло соприкасались съ ногами Дробязгина. Сперва онъ говорилъ себѣ -- случайно; наконецъ, убѣдился, что умышленно. И сконфуженно отодвигался, подбирая свои ноги. При золотомъ, невѣрномъ свѣтѣ мѣсяца Дробязгину чудилось, будто Марочка улыбается въ глубинѣ коляски. Утомленно и иронически, однимъ уголкомъ рта. Это смущало его до злобности, заставляло отодвигать ноги въ сторону почти демонстративно. Понималъ онъ, что и Александра Сергѣевна можетъ надъ нимъ посмѣяться... Положеніе было глупое и смѣшное, несомнѣнно. Однако, боязнь пренебрежительной улыбки Марочки брала верхъ надъ другою боязнью. Онъ уже пересталъ глядѣть на море и лишь думалъ: какъ глупо... И не зналъ, какъ держать себя. Пытался вглядѣться въ лицо Александры Сергѣевны. Но громадныя поля шляпы при наклоненной головѣ прятали лицо въ тѣни. Точно лица у нея не было...
Сдѣлали нѣсколько поворотовъ, и далеко, внизу подъ горами, заблестѣли, повиснувъ въ темномъ воздухѣ, ялтинскіе огни. Яркіе -- бѣлые, и менѣе яркіе -- желтоватые. Какъ лѣтомъ, шумѣли неосыпавшіяся деревья у дороги. Зелень ихъ представлялась при лунѣ густой, безъ желтизны, тоже лѣтней. Михаилу Павловичу стало тепло, даже жарко въ зимнемъ пальто на ватѣ. Иллюзія лѣта была полная. Хотя у самой Ялты посырѣло. Мягко застучали колеса по городскимъ улицамъ. Мелькнуло большое, бѣлое сооруженіе съ куполами, похожими на церковь. Еще немного, и въѣхали въ ворота. Здѣсь было совершенное лѣто, и лѣто тропическое. При свѣтѣ электрическихъ фонарей довольно долго ѣхали садомъ по мягкой, усыпанной гравіемъ дорогѣ. Блестѣли ярко-темной зеленью магноліи и лавры, свѣшивали свои длинныя иглы австралійскія сосны. Среди клумбъ съ цвѣтами росли пальмы и много цвѣтущихъ розъ. Тихо журчали фонтаны съ пеларгоніями вокругъ бассейновъ. Крупныя, какъ подсолнечники, хризантемы сторожили дорогу, склонивъ разноцвѣтныя головки.
Коляска остановилась возлѣ увитаго бѣлыми розами дома. Окна были освѣщены. Зивертовъ ждали.
Толпа прислуги съ радостными привѣтствіями окружила экипажъ. Невысокая, полная женщина въ темной накидкѣ и крошечномъ кэпи на головѣ шла съ веранды навстрѣчу.
Александра Сергѣевна бросилась въ объятья хозяйки. Слышались поцѣлуи, переговоры, восклицанія. Нѣсколько рукъ развязывали брезентъ сзади экипажа. Черезъ минуту Марочку катили въ креслѣ по гравію къ ступенямъ дома.
-- Маргарита Осиповна, -- крикнула она съ веранды.-- Нашему спутнику помѣщеніе, пожалуйста. На сутки, пока онъ устроится. Я у васъ обѣщала. Если есть, рядомъ съ Маркомъ Григорьевичемъ. Можно?
-- О, да... Василій! Отвезите ландо и мосье въ третій корпусъ. Двадцатый номеръ, возлѣ доктора Нумизматика.
По привѣтливому тону Дробязгинъ понялъ, что она не смѣется надъ нимъ, не считаетъ виновнымъ въ поползновеніи затѣять флиртъ съ Александрой Сергѣевной. Облегченно, съ благодарностью, онъ отвѣтилъ, отъѣзжая:
-- Спасибо, Марья Николаевна. До свиданья!
Утромъ сіяло ослѣпительное солнце. Вдали, за окномъ Михаила Павловича, переливалось зелеными волнами море. Передъ окномъ цвѣли яркія розы. Узкой дорожкой, обсаженной круглыми лаврами, лакей проводилъ Дробязгина къ дачѣ Зивертъ. Было до того тепло, что не хотѣлось вѣрить: неужели два дня назадъ гдѣ-то стояла слякотная осень, плакало вагонное окно, и острый, сырой холодъ врывался въ двери, когда проходилъ контролеръ?
На верандѣ у Зивертъ уже пили чай. У самовара, лицомъ къ садику, гомерически смѣялась Александра Сергѣевна. На ней былъ капотъ цвѣта бирюзы съ желтоватыми кружевами. Онъ оставлялъ обнаженной красивую бѣлую шею и открывалъ выше локтей руки. Зивертъ изнемогала отъ хохота. Перегнувшись впередъ, едва не падала съ кресла. Спиной къ дорожкѣ сидѣла на стулѣ хозяйка пансіона въ картузикѣ и въ темной накидкѣ, коротенькая, полная, съ сѣдиной въ волосахъ. Смѣялась и она, но не раскатисто, а точно давилась или кашляла.
Дробязгинъ поздоровался, пріостановившись у веранды.
Александра Сергѣевна едва перевела духъ отъ смѣха.. Лицо ея побагровѣло, въ углахъ глазъ выступили морщинки, незамѣтныя въ спокойномъ состояніи.
-- А, схимникъ? Здравствуйте!-- выговорила, наконецъ, она и протянула голую руку.-- Какой интересный. Вамъ къ лицу свѣтлое. Теперь вы лучше Чехова. Садитесь. Марочка сейчасъ. Она съ Нумизматикомъ. Свидѣтельствуютъ другъ другу уваженіе и преданность. Ахъ, да... Маргарита Осиповна, monsieur Дробязгинъ, нашъ спутникъ. Педагогъ, пуританинъ и... педантъ, должно быть. Вы -- педантъ, Михаилъ Павловичъ? Нѣтъ? Не вѣрю. Очень васъ гимназистки боятся? А обожаютъ? О, навѣрное. Ну, садитесь. Вамъ чего? Чаю? Какао? Кофе?
-- Какао позвольте.
-- Что же вамъ снилось? Море? Скалы? Или чайки? а? Гранитная скала? Неприступная, и вся закрытая плющемъ? Изъ скромности, или изъ лицемѣрія... Ну, что же? Скала? Или нѣтъ?
-- Не помню. Кажется, я помѣшалъ вамъ? Вы такъ... смѣялись.
-- Охъ!
Зивертъ махнула рукой и разсмѣялась снова.
-- Маргарита Осиповна уморила! Все утро смѣшитъ. Анекдотами... да какими. Неистощимый запасъ. Каждый сезонъ новые. Такъ какъ? Ну, какъ, Маргарита Осиповна! Какъ это онъ? Нигдѣ... ха-ха... На такой подшивкѣ нигдѣ не снимешь въ приличномъ мѣстѣ? Въ прилич...? Ха-ха-ха... Ахъ, ха-ха-ха...
Стертое, какъ старая монета, лицо Маргариты стало сердитымъ. Она неодобрительно закачала головой. Но Зивертъ не остановили ея мины.
-- Ха-ха-ха...
Александра Сергѣевна краснѣла отъ натуги.
Не скоро она утихла, и лишь тогда налила Михаилу Павловичу какао. Послѣ сложила вокругъ рта рупоромъ руки и кликнула:
-- Идемъ,-- отозвался изъ глубины дома голосъ Марочки.
-- Такъ, говорите, новая массажистка лучше прошлогодней?-- спросила Зивертъ у Маргариты, возвращаясь къ какому-то предшествовавшему разговору.
-- Куда. Ничего подобнаго.
-- Хотя я и тою была довольна.
-- Та неучъ противъ этой. Та -- русской школы, и руки у нея русскія. Грубыя руки. Ей не лицо, а спины, съ позволенія сказать, массировать. А mademaiseile Маршадъ -- парижанка. Всѣ послѣдніе пріемы у нея въ ходу. Щипки, напримѣръ. Вотъ этакъ... Лѣтомъ у меня Спесивцева изъ Москвы въ розовой дачѣ была. Пріѣхала развалина-развалиной, руина. А Маршадъ ее въ два мѣсяца какъ подтянула. Узнать нельзя. Не та женщина. Изящная стала. Чудеса!
-- Пришлите ко мнѣ ее, Маршадъ вашу. Посмотримъ. Двойного подбородка у меня нѣтъ, положимъ. Но въ сорокъ два года уже пора чудотворцевъ искать.
-- Зачѣмъ говорить, сколько вамъ лѣтъ?-- всполошилась Маргарита.-- Клянусь честью, нельзя дать и тридцати. Правда, monsieur? Ну, сколько бы вы дали madame Зивертъ лѣтъ? По лицу, по фигурѣ?
-- Уу... поздно. Опоздали, схимникъ. Надо было не ждать вызова и самому это сказать. И не сегодня, а вчера. Теперь поздно. Моментъ упущенъ. Не воротишь.
Кресло Марочки беззвучно выдвинулось изъ комнаты. Его катилъ Нумизматикъ, поддерживая сзади. Въ пестрой блузѣ изъ кремоваго кретона въ красныхъ цвѣточкахъ, Марочка казалась сегодня лучше вчерашняго.
-- Вотъ,-- указала она на Нумизматика Михаилу Павловичу,-- познакомьтесь. Я говорила Марку Григорьевичу. Онъ васъ устроитъ какъ можно дешевле.
Черный и подвижной, Нумизматикъ крѣпко пожималъ руку Дробязгина.
У Нумизматика былъ ярко-семитическій типъ, быстрыя и нервныя движенія. Выпяченныя губы на сухомъ лицѣ, курчавая черная бородка, короткіе, чуть тронутые сѣдиной, волосы, вьющіеся отъ самыхъ корней, точно крепированные. Слегка на выкатѣ, изжелта-каріе глаза, припухшія, тяжеловатыя вѣки, взъерошенныя брови... Нумизматикъ не былъ толстымъ, но уже полнѣлъ и начиналъ полнѣть съ живота, это дѣлало его фигуру нѣсколько забавной. Небольшого роста, съ узкими плечами, съ закругленно-сутулой спиной, весь онъ оставался въ памяти чернымъ. Темные волосы и борода, черная съ длиннымъ сюртукомъ сюртучная пара, поношенная, но еще приличная, черный галстухъ надъ высокимъ жилетомъ, даже запонки на рукавахъ рубахи -- и тѣ черныя.
-- Ну, я пошла, -- поднялась со стула Маргарита.-- Столько хлопотъ, столько работы. Съ утра до ночи. Какъ волъ. Клянусь честью. Эта прислуга -- мое мученье. Жильцы требуютъ хорошихъ. А гдѣ ихъ наберешь, хорошихъ? Да еще зимою? Шантрапа подзаборная, рвань полосатая... а ты за нихъ въ отвѣтѣ. Пока его выдрессируешь, сколько намаешься. А онъ подучился и ушелъ. Въ отель куда-нибудь на лучшіе корма. Наказанье. Хотя бы сынъ съ невѣсткой или дочь со мною. Всѣ разбрелись. Одна душой, смѣнить некому. Сама и на базаръ съ поваромъ. И въ прачешной, и въ саду. Всюду. Сама у себя -- министръ внутреннихъ дѣлъ. Съ утра до ночи, ни минуты покоя. Оревуаръ.
Маргарита скрылась за лаврами.
-- Жохъ-дама, -- произнесъ ей вслѣдъ Нумизматикъ и обернулся къ Михаилу Павловичу.-- Такъ вамъ нравится ваша комната? Хотите въ ней остаться?
-- Нравится. Комнатка маленькая, но видно море. И эта особенная, подкупающая чистота. Нѣмецкая. Я остался бы...
-- Bene. Такъ вы мнѣ поговорить съ Маргаритой поручите? Я знаю, какъ съ нею. За пятнадцать въ мѣсяцъ комнату вамъ сторгую. Теперь зима, не лѣто.
Нумизматикъ обладалъ крикливымъ, гортанно-взвизгивающимъ голосомъ. При разговорѣ усиленно жестикулировалъ, нервно суетился. Букву "р" произносилъ не совсѣмъ чисто, но построеніе рѣчи было правильное
-- Я вамъ оборудую. Итого весь пансіонъ рублей пятьдесятъ пять выйдетъ. Не дорого? Съ завтракомъ, съ молокомъ.
-- Чудесно. Я разсчитывалъ дороже. Большое спасибо.
-- Не за что.
-- Вотъ и устроились,-- улыбнулась Марочка.-- Сосѣдями будемъ. Маркъ Григорьевичъ обстоятельный, ничего не забудетъ. Но гдѣ же Вова? Во-ва! Вовочка! Моими открытками увлекся. Во-ва? Иди сардинки кушать...
Легкими, какими-то особенно легкими шажками, не спѣша, вышелъ на веранду ребенокъ выдающейся красоты. Что-то обостренно-одухотворенное свѣтилось въ его лицѣ. Одинъ изъ тѣхъ дѣтей, при взглядѣ на которыхъ думаютъ: непрочный, не выживетъ долго. Приковывали къ себѣ глаза его, синіе, печально-вопросительные, вдумчивые, немножко какъ бы укоризненные. Темные локоны спускались на спину, окаймляли лицо. Матроскій костюмъ суроваго цвѣта съ темно-синимъ воротникомъ открывалъ шею, тонкую, нездоровую, съ просвѣчивающими жилками на изнѣженной кожѣ. Вдавленная грудь, слабыя ножки, бѣлыя съ синевой губы... И все же, онъ былъ очень красивъ, хотя и явно-болѣзненной красотою.
-- Марія Николаевна!-- увлекаясь и съ придыханіемъ, заговорилъ онъ, но увидѣлъ Дробязгина и остановился.
Марочка познакомила ихъ, какъ равныхъ. И послѣ спросила.
-- Хочешь, Вова, закусить?
-- Благодарю. Я завтракалъ.
-- А сардинку? Ты же любишь?
-- Сардинку можно.
-- И икра есть. Намазать икры?
Мальчикъ дружелюбно кивнулъ головой.
Марочка выбрала кусокъ булки побольше.
-- Вотъ, кушай. А ты думалъ, яицъ предложу? Или какао? Я знаю, что тебѣ надоѣло.
-- Хочетъ. Обѣщалъ утромъ. Сказалъ: если Марія Николаевна не устала.
-- Ну, хорошо. И Михаилъ Павловичъ пойдетъ съ нами. Мы ему Ялту покажемъ.
Вова поглядѣлъ на Дробязгина вдумчиво, серьезно, чуть удивленно, приподнявъ кверху тоненькія, будто выведенныя кисточкой съ тушью, брови. Хотѣлъ спросить о чемъ-то, но не спросилъ.
Александра Сергѣевна отставила отъ себя блѣднорозовый букетъ французскихъ розъ и сказала Нумизматику:
-- Но какъ Вова у васъ поправился. Не надивлюсь. На пользу Рижское побережье пошло.
Нумизматикъ попросилъ суевѣрно:
-- Не сглазьте.
А Михаилъ Павловичъ въ недоумѣньи подумалъ: каковъ же онъ былъ до поправки?
-- Боюсь накликать, -- говорилъ Нумизматикъ.-- Мальчишка окрѣпъ малость. Настолько, что этой зимой мы съ нимъ учиться будемъ. Систематически. По программѣ гимназіи. Онъ знаетъ гораздо больше, да безъ системы. Приведемъ въ порядокъ его познанія. По закону Божьему много пройти надо.
-- По за-ко-ну?-- откровенно изумилась Александра Сергѣевна.-- Развѣ Вова... православный?
-- Да,-- коротко отвѣтилъ Нумизматикъ.
-- Но вы же?..
-- Я принялъ христіанство, когда женился. Мать Вовы была православная.
-- Скажите... Я и не знала. Кстати... Она давно скончалась?
Нумизматикъ рѣзко всталъ съ мѣста.
-- Ну-съ... я къ Маргаритѣ. Водворить Михаила Павловича попрочнѣе.
Онъ ушелъ спѣшной, нервной походкой.
Марочка выразительно глянула на мать. Та пожала лѣвымъ плечомъ, будто говоря: "я же не хотѣла сказать лишнее. Да и что плохого въ моемъ вопросѣ"?
Сезонъ догоралъ въ Ялтѣ. Еще игралъ днемъ и вечеромъ лѣтній оркестръ въ городскомъ саду. Еще сновали нарядныя дамы и на музыкѣ, и въ скверѣ надъ моремъ. Но ряды праздной публики рѣдѣли, день ото дня. На смѣну имъ прибывали тощія фигуры больныхъ, "зимовики"... Въ драповыхъ, а то и въ ватныхъ пальто сидѣли они у моря. Кутаясь въ кашнэ, выходили на воздухъ лишь когда не было вѣтра. И чѣмъ больше появлялось вторыхъ, и становилось меньше первыхъ, тѣмъ болѣе будничный видъ принималъ городъ. Исчезали разукрашенныя коляски съ извозчичьихъ стоянокъ, переставали наряжаться проводники въ обтянутые синіе костюмы офицерскаго покроя. Меньше шныряло газетчиковъ, продавцовъ фруктъ, персовъ и татаръ съ чадрами. Уличные мальчики съ испитыми, запечатлѣнными большимъ жизненнымъ опытомъ лицами не такъ назойливо навязывали виды Крыма. Пустѣли кондитерскія, менѣе старательно убирались витрины въ магазинахъ. Ухудшалось все, вплоть до гостиничныхъ обѣдовъ...
Дробязгинъ глядѣлъ на море. День стоялъ солнечный, безъ намека на вѣтеръ. Солнце жгло, поблескивало море. Горы возвышались ясныя, чуть лиловыя. Чайки ныряли, сушились на солнцѣ. Колесомъ ходили, купаясь, два дельфина недалеко отъ берега. Пролетѣла черной лентой надъ моремъ стая баклановъ, вытянутыхъ въ рядъ. Внезапно изогнули они свою ровную линію, составили треугольникъ и наново начали выстраиваться одинъ за другимъ, какъ нанизанные на нитку.
-- Хорошо какъ!-- вздохнулъ Михаилъ Павловичъ.
-- Вамъ нравится?-- спросила Марочка и тоже вздохнула.
-- Погодите, надоѣстъ еще Ялта, будетъ казаться тѣсной, какъ мышеловка. Точно на днѣ чашки сидишь въ ней. И чашка то небольшая.
Нумизматикъ взглянулъ на часы.
-- О, пора. Теперь покину васъ, господа. Часика на два съ половиною.
-- На практику?-- поинтересовался Михаилъ Павловичъ.
-- Практика? Вы, конечно, подразумѣваете практику врача подъ этимъ словомъ? Наивный вы человѣкъ. Какая практика въ Ялтѣ у врача, который живетъ въ двухъ комнаткахъ? Кто бы здѣсь пошелъ къ нему лѣчиться? Не знаете вы еще, что такое Ялта. Хотите знать? Я вамъ скажу. Городъ богачей. Все разсчитано на богатыхъ и шалыхъ. На шалые вкусы, капризы. Ищущій труда здѣсь на положеніи нищаго. Возьму себя. Учился въ Кіевѣ, усердно учился. Подавалъ надежды, при университетѣ оставить хотѣли. Но обзавелся семьей, уѣхалъ на земскую службу. Шесть, почти семъ лѣтъ отзвонилъ земскимъ врачемъ. Въ деревнѣ. По восьми часовъ въ сутки работалъ! По всѣмъ отраслямъ... Имѣю я опытность, какъ вы думаете? Понимаю что-нибудь въ лѣченьи? Дуракъ -- и тотъ научился бы при такой практикѣ. А между тѣмъ... знаете, чѣмъ существую въ Ялтѣ? Черной работой. Увѣряю васъ, черной медицинской работой. Впрыскиваньями промышляю, массажемъ... трудъ фельдшера, даже массажиста. Послѣ обѣда уроки даю. Ходятъ два юнца ко мнѣ, на аттестатъ зрѣлости готовятся. И тому весьма радъ, что удалось раздобыть. Хотѣлъ въ кабинетѣ изслѣдованій получить работу, не выгорѣло. Стѣсняются взять врача, немолодого. Зазорно. А мнѣ не зазорно. Я бы и въ дворники поступилъ... да не возьмутъ. Помилуйте. Какой же дворникъ съ университетскимъ дипломомъ? Однако, пора. Заболтался... До свиданья.
Вова пошелъ проводить отца изъ скверика.
Марочка тихо сказала о Нумизматикѣ:
-- Всѣмъ онъ славный. Чуткій, добрый, но самолюбіе... болѣзненное. Весной чуть не разссорились мы. и изъ-за чего? Я осмѣлилась мѣсто ему предложить. Годичнаго врача у насъ съ мамой. Жалованье предлагала, хотѣла и его, и Вову увезти въ деревню. Такъ куда тебѣ! Обида. Благотворительность, говоритъ. Я еще могу прокормить и себя, и сына. У Александры Сергѣевны, говоритъ, здоровье -- дай Богъ всякому. А вамъ, говоритъ, никакого врача постояннаго не надобно. Извѣстный режимъ между операціями -- вотъ и все лѣченье. И какъ развелъ, какъ развелъ... до слезъ меня заговорилъ. А я очень рѣдко плачу, почти никогда. Или еще... Я Вовѣ очень симпатизирую. Удовольствіе хотѣла доставить. Подарила кодакъ. Мальчикъ въ восторгѣ былъ. Маркъ Григорьевичъ взбѣленился и вернулъ обратно. Дорогой слишкомъ подарокъ, нельзя принять. А для чего и деньги... если съ ними нельзя быть полезной, кому хочется?
Приближался Вова. Мѣняя разговоръ, Марочка указала на сѣверъ.
-- Поглядите, какъ красиво спустились облака.
Было красиво и въ самомъ дѣлѣ. При ясномъ солнцѣ верхушки горъ стояли незакрытыя, а ниже ихъ, по горамъ, бѣлой цѣпью съ большими звеньями легли облака. Они съ особой рельефностью оттѣняли вершины, но затушевывали ту часть горъ, которую закрывали собою. И вершины, казалось, повисли въ воздухѣ, подбирались къ небу, уже не имѣя опоры на землѣ.
-- А правда Не дѣвочки, а ломаки. Ты наблюдательный, Вова, И я маленькой также все подмѣчала. Болѣла долго. Лѣтъ до двѣнадцати нельзя было учиться. Много оставалось времени для наблюденій. Подмѣчу все, все -- бывало.
-- Болѣзнь не испортила вамъ характера, -- сказалъ Дробязгинъ,-- не озлобила васъ.
-- Вы находите? Пожалуй. Хотя и уродъ, но не злобный. Не завистлива. О, не возражайте, прошу васъ. Конечно, уродъ, калѣка. Они, говорятъ, злы, завистливы. Дни скорби порождаютъ мысли злыя. Во мнѣ, благодареніе судьбѣ, не развилось это. Къ людямъ у меня не злобное, скорѣе теплое чувство. Какъ то никогда даже не сравниваю себя съ другими. Какое сравненіе? Они -- норма, я -- аномалія. Несоизмѣримыя величины.
Набѣжали тучи и заслонили солнце. Море измѣнило цвѣтъ, стало сине-зелено-темное. Горы заволокло туманомъ, нависла пасмурность. Но далеко въ морѣ, въ сторонѣ Алупки, виднѣлся золотисто-блестящій горизонтъ, тамъ свѣтило солнце. Оно засверкало ближе, опять подбираясь къ Ялтѣ. Освѣтило на горѣ кусокъ сосноваго лѣса, точно вырвало его изъ общей пасмурной картины, позолотило часть безлѣсной, зеленѣющей горы, заиграло пятнами на зеленыхъ газонахъ, на молодыхъ кипарисахъ Нижней Массандры, пробралось къ ущелью между горами. И все отдѣльными свѣтовыми пятнами, золотистыми, неравномѣрными бликами, перемѣшивая, какъ для забавы, свѣтъ и тѣни. Потомъ прорвалось сквозь облака, ярко и побѣдно залило свѣтомъ вдругъ поголубѣвшее море. Заблестѣло надъ городомъ, надъ золотыми куполами, надъ бѣлыми дачами и недвижимо-темными кипарисами, загорѣлось по скатамъ горъ, надъ лѣсами...
Маркъ Григорьевичъ возвратился не одинъ. Съ нимъ шелъ высокій, чуть не вдвое выше его, худой, тонконогій и тонкорукій человѣкъ, лѣтъ подъ сорокъ, съ впалой грудью и темно-русой бородкой подъ Наполеона третьяго. Вьющіеся волосы, густые и длинноватые, и большая, темная шляпа съ мягкими, капризно изогнутыми полями, напоминали не то художника, не то артиста. Онъ былъ въ легкомъ пальто черно-сѣраго цвѣта, широкомъ и мѣшковатомъ, на подобіе халата. Ступалъ самоувѣренно, развязно. Глядя по сторонамъ на гуляющихъ, суживалъ и безъ того узкіе глаза, что придавало ему самонадѣянно-надменный видъ. Блѣдный цвѣтъ лица и худоба фигуры говорили о болѣзненности, по увѣренность походки и движеній на половину разрушали предположеніе о болѣзни.
-- Батыга, Андрей Павловичъ,-- назвалъ его Нумизматикъ.-- Нежданно встрѣтилъ. Лѣтъ двѣнадцать не видались. Еле узнали другъ друга.
Пришедшій поздоровался съ Марочкой, послѣ -- съ Дробязгинымъ и съ Вовой. Беззаботно и весело усмѣхались его бойкіе каріе глаза.
-- Съ самаго университета не видались,-- зарокоталъ онъ баритонно-басовымъ, глуховатымъ голосомъ съ акающимъ произношеніемъ.-- Со второго, поди, курса? На третьемъ вѣдь я уже въ Москву перекочевалъ изъ Кіева. Онъ бы и не опозналъ меня, Маркуша... Моя память на лица выручила. Я -- глядь, знакомое что-то. Будто Нумизматикъ, Маркуша, и не онъ будто? Сѣдина, борода, корпусъ не тотъ... Постарѣли мы, друже! И зѣло. А все кажется, будто старѣемъ не мы, а все остальное. Мы, будто, стоимъ, пока время проходитъ. Онъ былъ -- какъ куликъ. Морскимъ коникомъ звали студенты. Теперь благоутробіе откуда-то взялося. Одна походка осталась прежняя, въ припрыжку. По ней и узналъ.
Батыга присѣлъ на скамьѣ, возлѣ Михаила Павловича.
-- Твои дофинъ?-- спросилъ онъ о Вовѣ.
-- Мой.
-- Не похожъ на родителя. Въ мамашу надо полагать, удался.
-- А у тебя нѣтъ? Не обзавелся?
-- У меня? Фффью!-- издалъ ироническій полусвистъ Батыга.-- Я бы сталъ обзаводиться эдакимъ грузомъ? Куда мнѣ съ нимъ? Какіе у перекати-поля побѣги? Не имамъ корене въ себѣ, друже. Никого у меня нѣтъ, на лицо весь, какъ видишь. Omnia mea... Этакъ лучше. Что, малецъ, лѣчишься?
-- Лѣчусь,-- отвѣтилъ Вова неохотно и пасмурно.
-- И я, братъ, такожде. Швахъ наше дѣло, коли дошло до лѣченья.
Нумизматикъ съ укоризной сказалъ:
-- Ты-то какъ дошелъ до болѣзни? Силища была на рѣдкость, мускулы стальные. Голіафомъ числился...
-- Какъ дошелъ? Постепенно, друже. Natura nou fecit saltum. Выпивахомъ изрядно... Хмѣль, золотая травка, не горюй голова. Была, говоришь, силища. Мало что было. Все минуетъ, все вывѣтривается. Небо и земля мимо идетъ. Не то, что мы грѣшные. Кровью умывальники заливаю теперь. Собственной... Большой звѣрь, большая и рана.
-- Гдѣ же живешь? Что дѣлаешь?
-- Нынче изъ Питера прикатилъ. Слякотина тамъ, не приведи Богъ. Гниль, непогода. Тиснулъ въ журналѣ повѣстушку и удралъ на зимовку.
-- Собственно, безъ опредѣленной профессіи. Могу и по литературѣ. Еже писахъ, писахъ. Не отрекаюсь. На сценѣ бывалъ. Пѣлъ въ оперѣ. Звонко-голосый былъ пѣвунъ, баритонисгый. За "Руслана" во-какъ хлопали: "И струны вѣщія Баяна не бу-удутъ, не бу-удутъ га-а-ва-а-ри-и-ить о не-омъ!" Оо-ой!-- Батыга закашлялся и махнулъ рукою.-- Не проходитъ. Что-что, но пѣніе никакъ. Былъ еще адвокатомъ. При московской палатѣ. Да чѣмъ не былъ. Медицины вѣдь не кончилъ, въ юристы перешелъ. И никогда не усердствовалъ. Нигдѣ, ни въ какой работѣ. Все -- такъ себѣ, съ прохладцей. Лишь бы окупить существованіе бреннаго тѣла. Къ чему обременять эту благородную голову? Лучше лишними потребностями поступиться.
-- Славянская неработоспособность сказалась?
-- Почему неработоспособность? Если пожелаю, изъ меня во-какой работникъ. Не нахвалишься.