Цебрикова Мария Константиновна
Беллетрист-народник

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Беллетристъ-народникъ.

(Собраніе сочиненій П. Засодимскаго).

I.

   Слово "народникъ" въ настоящемъ смыслѣ его, а не въ смыслѣ преклоненія передъ народною мудростью, прикрывающаго проповѣдь византійско-монгольскихъ началъ, говоритъ о вѣрномъ и широкомъ пониманіи писателя цѣлей своего дѣла и духа времени. Конецъ XIX вѣка сдаетъ XX миссію поднять народныя массы до безбѣдной жизни, просвѣтленной знаніемъ, пасынка цивилизаціи сдѣлать равноправнымъ братомъ тѣхъ, для кого она была любящей и заботливой матерью. Народническая струя всегда сильно била въ нашей литературѣ, гораздо сильнѣе, чѣмъ въ западно-европейскихъ литературахъ, и это несмотря на сравнительную бѣдность нашей. Хотя примѣръ демократическаго духа въ народномъ творчествѣ былъ поданъ намъ съ Запада, но литературное народничество пустило на русской почвѣ болѣе глубокіе корни и разрослось гуще, чѣмъ на иныхъ почвахъ. Даже ювеналы коленкоровыхъ манишекъ, поднимающіе плачъ о томъ, что мужикъ завладѣлъ у насъ изящною литературой и въ салоны вноситъ свой запахъ полушубка и онучъ,-- и тѣ, забывая, что отъ "мужицкой рѣчи развращается эстетическій вкусъ и пропадаетъ чутье красоты", считаютъ необходимымъ въ своихъ романахъ и повѣстяхъ изображать мужика, благоговѣющаго передъ благодѣтельною опекой и нравственной, и умственной и прочей, старшихъ братій. Если эти авторы сочли нужнымъ выставить своего мужика, какъ коррективъ реальному мужику народниковъ-беллетристовъ, то это какъ нельзя громче и краснорѣчивѣе свидѣтельствуетъ о томъ, что сама жизнь выдвигаетъ "мужика" на сцену литературы, что съ тѣмъ или инымъ направленіемъ его жизни кровно связано и настоящее, и будущее всего русскаго общества.
   Не въ одномъ изображеніи мужика сказывается народничество, но и въ положительныхъ и отрицательныхъ герояхъ изъ интеллигенціи. Вторые, глубоко презирая мужика, сосутъ изъ него послѣдніе соки, какъ пауки, и, ради своихъ интересовъ, рады вѣчно держать его на положеніи пасынка цивилизаціи; первые смыслъ своей жизни видятъ въ просвѣтительной работѣ на того же мужика. Героини беллетристики нашей, когда сами не идутъ на ту же работу, лучшимъ удѣломъ своимъ считаютъ дѣлить жизнь такихъ работниковъ, беречь ихъ это всего, что отвлекало бы силы ихъ отъ этой работы; иныя считаютъ себя эгоистками и носятъ въ душѣ томительный разладъ за то, что взяли себѣ личное счастье вмѣсто подвижничества ради мужика. Эта черта вѣрно подмѣчена въ разсказѣ Утреннички начинающей писательницы г-жи О. Руновой, помѣщенномъ въ 10 и 11 книжкахъ Недѣли.
   Эта идея народничества вызвала не мало тенденціозныхъ произведеній, но не мало и такихъ, которыхъ напрасно обвиняли въ тенденціозности за неполноту и блѣдность образовъ, забывая, что иными и не могутъ быть изображенія типа еще не вполнѣ сложившагося, не окрѣпшаго до той степени, на какой онъ можетъ давать опредѣленную окраску времени. Беллетристамъ приходится по немногимъ, сравнительно, чертамъ угадывать другія, а эти другія могутъ быть наиболѣе глубокія; имъ приходится на иныя стороны потрясающаго трагизма набрасывать покрывало намековъ, недомолвокъ, предоставляя читателю читать между строкъ, и это вовсе не по той причинѣ, по какой Апеллесъ набросилъ покрывало на лицо отца, оплакивающаго смерть сына. Есть черты второстепенной важности, отъ опущенія которыхъ пострадаетъ яркость и рельефность образа, но смыслъ его будетъ все же вполнѣ понятенъ; но есть и такія, опущеніе которыхъ вредитъ вѣрному пониманію характера героя. Перечитайте Рудина въ томъ видѣ, въ какомъ онъ впервые появился передъ читателями,-- онъ не болѣе какъ человѣкъ слова; онъ сталъ вполнѣ ясенъ только тогда, когда они позже прочли о томъ, какъ онъ сложилъ голову.
   Для беллетриста, какъ и для всѣхъ художниковъ, нужна "натура", какъ говорятъ живописцы. Это -- точка отправленія для творчества. Оно не есть рабская копія натуры, не изображеніе А. В. С. и т. д. Роль "натуры" -- указать тѣ рамки, переступивъ которыя, творчество не создаетъ реальнаго образа. Въ "натурѣ" фантазія художника отбираетъ общія черты, свойственныя цѣлому типу той "натуры", которая у него передъ глазами, опуская индивидуальныя, присущія собственно личности натурщика, какъ случайныя и не существенныя для образа -- типа и потому несущественныя и для жизненности творимаго образа. Чѣмъ болѣе разныхъ представителей какого-либо типа видитъ писатель, тѣмъ многостороннѣе будетъ и отборъ типическихъ чертъ, тѣмъ полнѣе и глубже создаваемый образъ отразитъ жизнь. Чѣмъ менѣе встрѣтитъ онъ "натуры", тѣмъ блѣднѣе и несовершеннѣе выйдетъ образъ, потому что тѣмъ болѣе риска занести въ процессъ творчества индивидуальную черту за типичную. Отъ этого рокового исхода не уйдетъ и величайшій талантъ.
   Зачѣмъ же, можно спросить, авторы въ такомъ случаѣ даютъ начатки не окрѣпшихъ типовъ? Затѣмъ, что искусство -- не рабская копія жизни, оно плодъ творческой дѣятельности,-- затѣмъ, что и цѣлое общество, какъ и душа писателя, живетъ не однимъ настоящимъ днемъ, но и будущимъ; затѣмъ, что и самый настоящій день заключаетъ въ себѣ нѣчто большее, чѣмъ опредѣленную мѣру времени; въ немъ и вымирающіе отбросы пережитаго, въ немъ и чуть намѣчающіеся задатки будущаго, выраженные въ тѣхъ идеалахъ, какіе живутъ въ обществѣ. Не одни только факты пережитаго и переживаемаго имѣютъ права гражданства въ мірѣ творчества; будущее, насколько оно намѣчается въ настоящемъ, доступно не одной мечтѣ, но мысли и чувству, и можетъ дать содержаніе творческой фантазіи. Тѣ типы, которые носятъ въ себѣ зародыши будущаго, которымъ суждено развиваться и жить, когда будутъ вымирать враждебные имъ типы, имѣютъ, несмотря на всю свою неполноту и незрѣлость, права на жизнь въ литературныхъ произведеніяхъ; иначе картина общественной жизни была бы неполна безъ этихъ не созрѣвшихъ типовъ. И писатели, хорошо понимая всю трудность браться за нихъ, весь рискъ не удовлетворить критику, будутъ всегда браться за созданіе такихъ типовъ.
   Прослѣдивъ исторію любой литературы, мы увидимъ, что ни одно художественное изображеніе типр, не появлялось сразу вродѣ Минервы, вышедшей изъ головы Юпитера, въ той степени яркости, полноты и совершенства, которыя имя героя обращаютъ въ нарицательное слово для типа. Всегда такому произведенію предшествовали другія, въ которыхъ частично отражался типъ, смотря по моментамъ роста его. Эти отраженія несозрѣвшаго типа забываются, ихъ знаютъ только по исторіи литературы. Но такія произведенія были нужны, безъ нихъ не явились бы и крупныя съ героями, имя которыхъ песетъ въ себѣ названіе цѣлой стороны общественнаго развитія; безъ этихъ попытокъ дать образъ несозрѣвшаго типа не было бы и крупныхъ произведеній, дающихъ образы вполнѣ созрѣвшаго типа. Понятно, что первыя попытки не могли служить образцомъ для образовъ созрѣвшаго типа; попытки эти были одною изъ ступеней, по которымъ искусство шло отъ слабаго къ сильному, отъ неполнаго къ полному.
   Наше общество переживаетъ ту стадію развитія, когда беллетристамъ, желающимъ дать положительные типы, приходится подмѣчать только зачаточные черты. Сознаніе бѣдности и несовершенства жизни мучительно, изображать эту бѣдность и несовершенство мучительно,-- это незримыя слезы со зримымъ смѣхомъ, это стопы скорби вмѣстѣ съ крикомъ негодованія. Душѣ писателя надо отдохнуть на свѣтломъ, радостномъ, и онъ ищетъ исключительныя черты богатства и совершенства жизни. Благодѣтельный откупщикъ и образцовый помѣщикъ Гоголя не были плодомъ только одной фантазіи его; онъ подмѣтилъ случайную черту и обобщилъ ее въ своего героя, спасителя русскаго міра, проложивъ путь Соломину, Штольцу, Тушину и прочимъ героямъ того же рода, которые не бросаютъ перчатку всему строю русской жизни, не мечтаютъ "вправить сорвавшійся съ петель міръ", но въ своемъ тѣсномъ міркѣ справляютъ свое скромное дѣло. Въ нихъ было и отрицаніе бѣдности, и несовершенства жизни, они не шли на совѣтъ нечестивыхъ. И, несмотря на это, въ нихъ чуялась узость, неудовлетворявшая читателя, какая-то фальшь; и въ томъ были виноваты авторы, которые, въ силу своихъ взглядовъ на общественныя задачи, во что бы то ни стало хотѣли въ честныхъ, хорошихъ людяхъ, мнящихъ своимъ ведеркомъ унять течь въ кораблѣ, представить богатырей, поднимающихъ на плечи тягу земли. Соломины, Тушины и Ко были все-таки въ тайникахъ души своей отрицателями, и ни одинъ изъ героевъ, въ которыхъ авторъ выражаетъ положительный типъ, не можетъ не носить въ душѣ отрицанія. Это утвержденіе покажется парадоксомъ, но оно -- аксіома, скрѣпленная словами Милля о недовольномъ Сократѣ и довольной свиньѣ. Но русская жизнь вырабатываетъ характеры иного склада, неудовлетворяющіеся отрицаніемъ подъ сурдиной, ни работой Соломиныхъ и Ко, хотя они и берутся за нее, признавая ея дѣльность. Въ этихъ характерахъ отрицаніе совѣта нечестивыхъ глубже и страстнѣе; въ нихъ больше тревожныхъ силъ, жаждущихъ борьбы и подвиговъ. Въ нихъ сильно бьется жилка проповѣдника и они, какъ Некрасовъ, "проповѣдуютъ любовь враждебнымъ словомъ отрицанья". Каждому обществу въ большей или меньшей мѣрѣ присущъ этотъ типъ, воодушевленный тѣмъ духомъ противорѣчія, который велъ Фауста впередъ. То общество, въ которомъ нѣтъ такого тревожнаго фермента, мертво.
   Попытки создать изображеніе такихъ характеровъ не прекращались въ нашей литературѣ, начиная съ 60 гг., и, несмотря на всю неполноту ихъ и блѣдность героевъ, были симпатичны той части русскаго общества, по сердцу которой пришлась луза скорби и печали, проповѣдывавшая любовь враждебнымъ словомъ отрицанья. Отзывчивый читатель шелъ навстрѣчу писателямъ; его чувство пополняло пробѣлы въ образахъ.
   Хотя избитая эстетическая аксіома гласитъ, что художественное произведеніе должно быть понятно каждому, но не было произведенія, которое не вызывало бы самыхъ противорѣчивыхъ отзывовъ критики, если только содержаніе его не выходило изъ міра чисто-личныхъ страстей и фактовъ; разъ оно затрогивало идеалы противоположныхъ символовъ вѣры, то разнорѣчіе въ оцѣнкѣ было неизбѣжно. Попытки изобразить несложившійся типъ не вѣчны, и это не потому, что художникъ "измѣняетъ вѣчнымъ задачамъ искусства, снисходя до служенія минуты", а вслѣдствіе условій, о которыхъ говорено выше. "Минута "длится цѣлыя десятилѣтія, и въ злобѣ этой минуты отразилась и злоба вѣковъ. Вотъ еще сильный поводъ для писателя браться за образы зачатковъ типа; и вотъ почему и слабыя попытки вродѣ романовъ Омулевскаго и Слѣпцова производили, при появленіи своемъ, сильное впечатлѣніе, несмотря на всѣ филиппики эстетиковъ.
   Надо впрочемъ оговориться: чисто-эстетическая критика у насъ едва ли была -- даже и въ лагерѣ блаженной памяти "стрижей", выставившихъ ее девизомъ на своемъ знамени. Это названіе совершенно незаслуженно присвоила себѣ наша такъ называемая консервативная критика, въ сущности тоскующая по крѣпостному праву и превозносящая тенденціозныя произведенія съ героями, мнящими воскресить его, въ формѣ патримоніальныхъ началъ, и каррикатурящими англійское лордство. Такъ называемая публицистическая критика, которую скорѣе слѣдовало бы назвать органической, потому что она разсматриваетъ произведенія искусства какъ продуктъ общественнаго организма, не могла не замѣтить первыя попытки набросить складывающійся типъ и укоряла авторовъ за тотъ фактъ, что блѣдность и неполнота образовъ заставляла читателя очень много читать между строкъ; укоры ея были на-половину искренни, на-половину подкладкой ихъ была пословица: кошку бьютъ, невѣсткѣ навѣтку даютъ. Такъ было лѣтъ тридцать тому назадъ съ самаго возникновенія нашей публицистической критики. Надо замѣтить еще, что за изображеніе положительнаго типа (не Соломина, Тушина и Ко) не брались наши первокласные таланты, которые, по складу своей мысли, могли видѣть только Волоховыхъ, Губаревыхъ, Маркеловыхъ и т. п. Эта сторона русской жизни ждетъ еще своего художника-писателя; по пока онъ явится, цѣнны попытки нашихъ беллетристовъ изобразить эту сторону: онѣ уясняютъ общественное сознаніе. Всѣ эти общія соображенія надо имѣть въ виду при оцѣнкѣ произведеній г. Засодимскаго.
   

II.

   Не помню, кто сказалъ, что у книгъ есть своя судьба, т.-е. что, независимо отъ достоинствъ или недостатковъ ихъ случайность играетъ свою роль въ успѣхѣ или неуспѣхѣ. Для наиболѣе крупныхъ силъ случайность сводится къ минимуму. Чѣмъ выше общественное сознаніе, тѣмъ меньшую роль играютъ всевозможныя случайности,-- это труизмъ. У насъ, къ сожалѣнію, случайность, т.-е. чисто-личное начало въ оцѣнкѣ литературныхъ произведеній, играетъ гораздо большую роль, чѣмъ бы то было желательно для достоинства нашей критики и оцѣнки писателей. Вотъ почему у насъ случаются такіе факты, что произведенія писателей, не замѣченныя критикой, или замѣченныя только бѣглою рецензіей, имѣютъ успѣхъ въ публикѣ -- и не той, которая зачитывается Тайнами, мадридскаго и иныхъ дворовъ или похожденіями Рокамболя. Такъ прошли мало замѣченные критикой при первомъ появленіи ихъ романы и повѣсти А. Е. Шеллера, выдержавшіе по нѣсколько отдѣльныхъ изданій и только въ полномъ послѣднемъ изданіи вызвавшіе статьи, говорившія о серьезномъ вниманіи критики къ автору. Та же участь отчасти постигла и г. Засодимскаго, сочиненія котораго печатались въ Отечественныхъ Запискахъ, Дѣлѣ и другихъ журналахъ и отчасти появлялись въ отдѣльныхъ изданіяхъ.
   Г. Засодимскій самъ издалъ свои произведенія. Это -- новшество, хотя онъ не первый изъ беллетристовъ нашихъ издаетъ самъ свои произведенія. До него г. Журавлинъ издавалъ свои романы и повѣсти, иные даже не прошедшіе черезъ журналы, т.-е. еще смѣлѣе, чѣмъ г. Засодимскій, обратился прямо, безъ посредниковъ, къ публикѣ -- и не раскаялся. Помнится, это прямое обращеніе къ публикѣ было одобрено критикой. Издатели бываютъ разные, и авторъ, безъ ихъ посредства являющійся передъ публикой, сохраняетъ болѣе независимости. Издатели, издающіе не ради барышей, а ради идеи, крайне рѣдки; страхъ риска дѣлаетъ иныхъ строгими цензорами. Состояніе нашего книжнаго рынка очень неопредѣленно, и опытные издатели часто сравниваютъ свое дѣло съ лотереей, и это помимо всякихъ независящихъ условій. Публика можетъ только выиграть, если писатели будутъ слѣдовать примѣру г. Засодимскаго. Второе новшество -- г. Засодимскій самъ написалъ предисловіе къ своимъ сочиненіямъ, подъ рискомъ вызвать упрекъ въ "самомнѣніи, гордости, высокомѣріи и т. п. грѣхахъ". Слова его: "полагаю, что меня не обвинятъ" и пр., говорятъ о томъ, что онъ сознавалъ этотъ рискъ. Но если вглядѣться глубже, то нѣтъ этихъ грѣховъ. Оцѣнки силы, яркости, степени своего таланта, интереса его героевъ, ихъ вѣрности и жизненности, ни опредѣленія мѣста, занимаемаго его произведеніями въ ряду другихъ, г. Засодимскій не дѣлаетъ; а то, что онъ не имѣетъ преувеличеннаго понятія о своей писательской личности, явственно изъ многихъ мѣстъ его произведеній, гдѣ онъ прямо говоритъ, что изображеніе его даетъ лишь слабое понятіе о дѣйствительности, о силѣ и духовной красотѣ героевъ его. Такого признанія не сдѣлаетъ ни одинъ авторъ съ высокой мѣрой своего таланта. Его предисловіе собственно есть авторская исповѣдь его взглядовъ на писательство, какъ на дѣло жизни, и цѣлей, воодушевлявшихъ его трудъ. "Еслибъ я не былъ убѣжденъ въ томъ, что моя литературная дѣятельность приноситъ пользу, то я никогда не написалъ бы того, что написано,-- говоритъ онъ.-- Я писалъ потому, что всегда былъ убѣжденъ въ томъ, что я по мѣрѣ моихъ силъ исполняю извѣстную часть общей работы, забрасываю въ душу читателя добрыя чувства и мысли, любовь къ ближнему и отвращеніе ко злу, состраданіе къ несчастію..." Далѣе онъ говоритъ: "Я убѣжденъ, что не воду толку, не зря разбрасываю въ мірѣ печатную бумагу, но дѣлаю свое дѣло въ пространствѣ, отведенномъ мнѣ моимъ талантомъ и условіями мѣста и времени. Еслибъ хоть на мигъ это убѣжденіе во мнѣ поколебалось, то я пересталъ бы жить". Эти слова г. Засодимскаго о томъ, что безъ такого убѣжденія жизнь не имѣла бы для него цѣны,-- не фраза, въ нихъ чуется проникающая искренность. Великъ или малъ талантъ писателя, но каждый писатель, если только онъ настоящій работникъ на нивѣ слова, долженъ всѣмъ существомъ своимъ сознавать сказанное г. Засодимскимъ. Если писатель не сознаетъ того, что трудомъ своимъ дѣлаетъ дѣло, то къ чему же онъ пишетъ? Ради извѣстности, тѣша тщеславіе, спускаясь отъ роли глашатая истинъ вѣковыхъ до погони за популярностью и поблажки инстинктамъ и прихотямъ толпы? Или ради прокормленія себя и семьи поставляетъ онъ печатные листы, разсчитывая выгнать побольше листовъ и соображая лишь одно: какой товаръ идетъ ходче въ данную минуту на рынкѣ печати,-- словомъ, падая до роли торгаша. Или онъ пишетъ лишь ради самоуслажденія процессомъ творчества, переходящимъ на низшей ступени въ графоманію? Ни одинъ честный писатель не можетъ отнестись къ дѣлу своему иначе, какъ относится г. Засодимскій.
   А какъ же,-- пожалуй, возразятъ,-- Л. Н. Толстой приноситъ всенародное покаяніе за такія произведенія, какъ Дѣтство и отрочество и др.? Но, вѣдь, онъ приносилъ въ томъ періодѣ, когда онъ выбрасывалъ за бортъ и науку, и искусство, и цивилизацію; это было отрицаніемъ всему тому, что, не принося пользы народнымъ массамъ, служитъ только немногимъ избраннымъ. Тогда религіозное настроеніе Л. Н. Толстого довело его до побужденій Омара. И въ покаяніи его, конечно, выразилось по сомнѣніе въ своей исполинской силѣ, а въ томъ пути, на какомъ онъ проявлялъ ее. Эти мотивы ясно выражены въ Левинѣ. Писательства Л. Н. Толстой не бросилъ, а принялся вмѣсто романовъ и повѣстей писать религіозно-философскія статьи и разсказы въ духѣ мистическаго народничества. Въ послѣдніе годы онъ опять вернулся на путь прежняго творчества, писалъ драмы, повѣсти, и теперь отъ него ждутъ новаго произведенія.
   Щедринъ съ горькой ироніей говорилъ: читатель почитываетъ, писатель пописываетъ. Жалобы Имярека на оброшенность русскаго общества сжимаютъ сердце. Такая сила, какъ Щедринъ,-- и такія жалобы! А г. Засодимскій не жалуется и вѣритъ, что приноситъ пользу,-- это ли не гордость? Но, разобравъ пообстоятельнѣе дѣло, увидимъ, что съ его стороны нѣтъ гордости, какъ нѣтъ со стороны Щедрина того униженія, которое паче гордости. Съ одной стороны, Щедринъ, по самому складу своего таланта, не могъ не жаловаться. Прежде всего, онъ былъ сатирикъ, художникъ въ немъ явился позже. Сатирикъ преимущественно, если не исключительно, видитъ бѣдность и несовершенство жизни; онъ не былъ бы сатирикомъ, если бы темныя стороны не стояли постоянно переда глазами его, заслоняя и тотъ слабый свѣтъ, который и во тьмѣ свѣтится; если бы жизнь была въ дѣйствительности вполнѣ такою, какою ее изображаютъ сатирики, то общество переживало бы свою агонію. Тотъ, чья рука не дрогнула написать Глуповцевъ, не могъ не сказать въ горькую минуту и этихъ горькихъ словъ о роли писателя среди глуповцевъ. Но, понятно, что слова, вырывающіяся въ минуту раздраженія, нельзя считать исповѣданіемъ вѣры автора. Съ другой стороны, Щедринъ требовалъ отъ читателя большаго, чѣмъ платоническое сочувствіе. Смотря на оброшенность русскаго писателя, Щедринъ сѣтовалъ на нашего читателя за то, что писатель не найдетъ въ немъ той опоры, какую писатель другихъ странъ находитъ въ своемъ читателѣ. Тамъ писатель находитъ опору и бъ народныхъ массахъ, а не въ однихъ только интеллигентныхъ классахъ. Конечно, сравнивая нашего читателя съ такимъ читателемъ, Щедринъ имѣлъ полное право жаловаться. Но эти жалобы не были невѣріемъ въ свое дѣло, и когда его спрашивали: "Зачѣмъ же вы тогда пишете?" -- то онъ отдѣлывался шуткой: "А чортъ меня знаетъ зачѣмъ". Еслибъ Щедринъ не вѣрилъ въ свое дѣло, то не напомнилъ бы въ послѣднемъ своемъ произведеніи о забытой совѣсти. Эта вѣра писателя въ свое дѣло -- совсѣмъ не то, что самообожаніе. Писатель можетъ цѣнить себя лишь какъ голосъ въ хорѣ и сознавать, что онъ нуженъ на своемъ мѣстѣ въ ряду товарищей и дѣлаетъ свое дѣло.
   Не маниловскій оптимизмъ подсказалъ г. Засодимскому строки о посѣвѣ добрыхъ чувствъ и мыслей, но вѣра въ жизнь, въ торжество свѣта надъ мракомъ, безъ которой нельзя житъ, а можно или прозябать растительною жизнью, или прожигать жизнь, или хныкать, взывая къ нирванѣ. Даже у писателей девиза: искусство для искусства -- есть убѣжденіе, что искусство несетъ въ жизнь красоту, а красота -- дѣло хорошее.
   Вліяніе на чувство и мысль неуловимо; нельзя вести ему счетъ ни по какой системѣ бухгалтеріи; но оно есть. Каждый изъ насъ, если внимательно прослѣдитъ путь развитія своей мысли и чувства, признаетъ, что, бывало, дѣльное и прочувствованное слово даже не авторитетнаго лица, слышанное въ подходящую минуту, давало толчокъ впередъ, выясняло темное, ободряло. Вліяніе писателя, конечно, сильнѣе этихъ случайныхъ, отрывочныхъ вліяній. Въ русской жизни вліяніе писателя тѣмъ сильнѣе, что писательство у насъ -- единственная трибуна и единственный, принявъ во вниманіе условія времени и пространства, способъ свободнаго вліянія на общество. О томъ, что сдѣлано имъ на этой почвѣ, писателю свидѣтельствуютъ получаемыя отъ читателей письма, на которыя ссылается г. Засодимскій. У насъ эти письма -- гораздо болѣе вѣское доказательство, чѣмъ на западѣ Европы. Надо принять въ соображеніе нашу косность, нашу непривычку высказываться. Притомъ, насколько можно дѣлать выводъ изъ того, что извѣстно о получаемыхъ писателями письмахъ, читатели, интересующіеся фабулой и героями съ чисто-эстетической стороны, вообще такихъ писемъ не пишутъ; ихъ пишутъ только читатели, "взыскующіе града"; они ищутъ въ фабулѣ уроковъ о правдѣ, въ герояхъ -- указаній тому, чему вѣрить, куда идти, что дѣлать. Въ письмахъ читателей -- утѣшеніе и опора писателей въ тяжелыя минуты сомнѣнія не въ томъ дѣлѣ, которому служатъ, но въ собственныхъ силахъ; эти письма говорятъ ему о томъ, что онъ нуженъ на своемъ мѣстѣ.
   Г. Засодимскій, именно потому, что онъ смотритъ на писателя какъ на сѣятеля добрыхъ мыслей и чувствъ, долженъ былъ получать отъ читателей болѣе писемъ, чѣмъ иные писатели, обладающіе большею яркостью таланта, большимъ умѣньемъ вести занимательную интригу и разрисовывать болѣе эффектно героевъ, но не помышляющіе о правѣ читателя требовать отъ писателя благихъ уроковъ.
   Изъ предисловія ясно, что г. Засодимскій не принадлежитъ къ школѣ чистаго самодовлѣющаго искусства. Онъ ставитъ на знамени своемъ девизъ пользы,-- пользы свѣта, вносимаго во тьму, пользы очеловѣченія грубыхъ инстинктовъ, пользы давать образы униженныхъ и оскорбленныхъ и ими будить совѣсть общества, говоря ему: смотри, что ты творишь, или допускаешь, умывая руки въ содѣянномъ злѣ. И, несмотря на этотъ девизъ, его нельзя назвать писателемъ тенденціознымъ, въ смыслѣ поставщика разговоровъ въ царствѣ мертвыхъ и картонныхъ фигуръ съ дидактическими ярлыками на лбу. Онъ отправляется отъ жизни и, передавая плоды "ума холодныхъ наблюденій и сердца горестныхъ замѣтъ", подчеркиваетъ тѣ выводы, которые подсказываетъ жизнь. Герои его не вызовутъ насмѣшливаго вопроса: съ кого они портреты пишутъ, гдѣ разговоры эти слышатъ? "Тенденціозность" его обнаруживается не въ пріурочиваніи жизни по мѣркѣ его теорій, а въ манерѣ говорить отъ своего лица и вставлять разсужденія, замедляющія ходъ разсказа; иной разъ сказанное имъ само по себѣ ясно изъ словъ и психологическаго анализа героевъ его; иной разъ сказанное было бы лучше выразить образно, а не разсужденіемъ. Эта субъективная манера писателя отзывается чѣмъ-то устарѣлымъ; но надо помнить, что разработка образовъ для писателей направленія г. Засодимскаго не всегда удобна, и потому автору приходится выступать изъ-за дѣйствующихъ лицъ, выражая вызываемыя ими чувства, играть роль хора древнихъ трагедій.
   

III.

   Г. Засодимскій выбралъ благую часть, если можно употребить слово выборъ для обозначенія того, что является совершенно непосредственно, въ силу присущихъ автору свойствъ. Яркость колорита не далась ему; окраска образовъ его переходитъ иногда въ сѣрые тоны гравюры или рисунка карандашомъ; но и въ этихъ сѣрыхъ тонахъ видна жизненная правда. Въ талантѣ г. Засодимскаго есть сходство съ талантомъ г. Шеллера. Уступая второму въ плодовитости и искусствѣ занимательно вести интригу, первый глубже черпаетъ изъ жизни и больше захватываетъ. У г. Шеллера на первомъ планѣ контрастъ жизни чиновныхъ и нечиновныхъ баръ съ жизнью мѣщанъ и разночинцевъ. Послѣдніе, въ лицѣ своихъ героевъ, несутъ обновляющее начало труда, энергіи и независимости. У г. Засодимскаго мы встрѣчаемъ тотъ же контрастъ, но жизни баръ отведено менѣе мѣста и очень много -- народу. Сходство въ томъ, что у обоихъ писателей всего сильнѣе выдается тотъ элементъ творчества, который можно назвать воспитательнымъ, т.-е. что оба глубоко проникнуты важностью ставить передъ читателемъ "проклятые" вопросы, выдвинутые общественною жизнью. Въ этомъ ихъ сила и вліяніе. Брандесъ говорить, что мертва та литература, которая не признаетъ вопросовъ этихъ.
   Изъ романовъ и повѣстей г. Засодимскаго читатель вынесетъ тяжелое впечатлѣніе: неурядица русской жизни, борьба сытыхъ и голодныхъ, которая ведется повсюду и въ нашемъ укладѣ общественномъ принимаетъ такія вопіющія, безобразныя формы; задавленные ростки здоровыхъ силъ, гибнущее геройство, торжествующее насиліе; неурядица и въ душѣ простого русскаго человѣка, ищущаго правды и свѣта, и въ душѣ интеллигентнаго, сознающаго путь правды и свое безсиліе идти этимъ путемъ. Авторъ говоритъ, что его не разъ упрекали за то, что онъ преимущественно обращаетъ вниманіе на темныя стороны жизни, но въ этомъ онъ неизмѣнно вѣренъ общему характеру нашей литературы, которая какъ только смѣнила дѣтскій лепетъ, повторявшій и псевдо-классицизмъ Франціи, и сантиментальное прекраснодушіе романтизма Германіи, на языкъ взрослаго, давала картины бѣдности и несовершенства жизни. Начиная съ Гоголя, каждый писатель, если только онъ мыслилъ и страдалъ, а не пѣлъ, какъ поетъ птица, если онъ въ душевныхъ мукахъ принималъ впечатлѣніе жизни, отвѣтитъ на этотъ упрекъ то же самое, что и г. Засодимскій: "Едва ли, по всей справедливости, можно упрекать меня за то, что впечатлѣнія, получаемыя мною отъ наблюдаемой дѣйствительности, въ громадномъ большинствѣ окрашиваются въ темные тоны. Едва ли справедливо обвинять меня за то, что мои физическія и умственныя очи рѣшительно не видятъ ничего свѣтлаго и радостнаго тамъ, гдѣ это видятъ другіе. Я сознательно не ищу ничего темнаго въ жизни; напротивъ, я бываю очень радъ, когда мнѣ удается отдохнуть душой на какомъ-нибудь свѣтломъ и отрадномъ явленіи. Но если такія явленія рѣдко встрѣчаются въ жизни, я въ томъ виноватъ не болѣе, чѣмъ вы, мой читатель"... Далѣе онъ говоритъ о томъ, какъ онъ бываетъ безконечно счастливъ, когда ему удается въ самой темной душѣ найти искру Божію. Онъ ищетъ и тамъ эту Божью искру, потому что въ ней зародышъ силъ, несущихъ свѣтъ во тьму. Только одна эта искра и свѣтитъ среди мрака; и если въ иныхъ сердцахъ она гаснетъ, затоптанная враждебными силами, за то другіе немногіе умѣютъ пронести ее всю жизнь, прокладывая путь той порѣ, когда искры объединятся и разгорятся въ свѣточъ, все болѣе и болѣе яркій, передъ которымъ разступится и, наконецъ, исчезнетъ тьма.
   Въ первой повѣсти Грѣшница читатель видитъ вѣчно старую и новую исторію обманутой дѣвушки. Героиня -- простая, чистая душа съ живою потребностью правды. Не понимая ясно смысла фразъ своего Сережи, она чуетъ ложь не въ одномъ только неисполненіи обѣщанія жениться, но и во всемъ образѣ его жизни, въ лѣни, мотовствѣ послѣ призывовъ къ трудовой жизни. Темныя силы -- хроника мѣщанской семьи, живущей какъ жили отцы и дѣды; люди женятся, проклиная "дурь молодости"; сбывая лишній ротъ изъ дома, выдаютъ дочь, которая знаетъ, что ей не уйти отъ горькой доли съ постылымъ мужемъ, и потомъ плачутся надъ ея судьбой. Всѣмъ владѣетъ какой-то неумолимый злобный рокъ. Дѣти обречены на раннюю каторгу учениковъ у хозяевъ мастеровыхъ. На мрачномъ фонѣ свѣтитъ милый дѣтскій образъ маленькаго Андрюши, единственной радости отца.-- "Дюша", какъ онъ зоветъ себя, изъ тѣхъ чуткихъ, сердечныхъ дѣтскихъ натуръ, о которыхъ въ мірѣ темныхъ силъ говорятъ, что они не жильцы на бѣломъ свѣтѣ, потому что ангелы нужны Богу. Въ Старомъ домѣ авторъ показываетъ то же торжество темныхъ силъ въ средѣ мелкаго чиновничества; жильцы стараго дома, каждый и каждая на свой ладъ, олицетвореніе пошлости и тупоумія, засасывающихъ свѣжія силы. Не велика сила Василья Кремнева, но она могла бы окрѣпнуть и выроста не въ "старомъ домѣ". Кончивъ гимназію, Кремневъ поступаетъ въ университетъ, ему претитъ канцелярщина, ему мечтается о такомъ дѣлѣ, "результаты котораго были бы видны и распространялись на многихъ"., Онъ говоритъ: "Хочу знать то, что я стану дѣлать и для чего". Мать гонитъ его на службу; забота о его будущности на-половину искренна, на-половину маска для обычной дамско-чиновничьей привычки быть у кого-нибудь на содержаніи: мужа, отца, сына или кого изъ родныхъ. О Кремневъ уступилъ, испугавшись борьбы съ нуждой, впрочемъ, не особенно страшной, потому что державшая квартиры со столомъ тетка давала ему пріютъ. "Старый домъ" пересилилъ добрые молодые порывы въ лицѣ своего авторитета -- стараго чиновника, дослужившагося до чиновъ изъ канцеляристовъ, и въ лицѣ чьей-то содержанки и кутящей компаніи. Героиня Семьи Подошвиныхъ пара Кремневу. Она выросла среди семьи, связанной только общимъ кровомъ; психологическая связь -- привычка вмѣстѣ трапезовать и еще знать, что всѣ члены -- кровная родня; не навѣстить въ болѣзни, не повыть на похоронахъ -- люди осудятъ. Татьяна, какъ натура болѣе воспріимчивая и способная, не могла удовлетвориться животною жизнью Подошвиныхъ. Воспитанная въ пріютѣ и выучившись акушерству, она, подъ вліяніемъ кружка молодежи, ѣдетъ въ провинцію служить народу; тамъ обычное разочарованіе,-- она мечтала своимъ ведеркомъ вычерпать море бѣдъ. Двумъ поможешь, а двѣсти мучаются,-- разсуждаетъ она, и прихо: датъ къ выводу, что не стоитъ работать и для двухъ. Для другого дѣла не хватило силы,-- заговорила жажда молодого счастья. Надорвавшись надъ работой, чтобы свить гнѣздо, гдѣ бы зажила съ любимымъ человѣкомъ, она не вынесла тифа отъ истощенія силъ.
   Искра Божія сильнѣе горитъ въ неудачникѣ Степанѣ Огоньковѣ. Сынъ дьячка, семинаристъ, выключенный за чтеніе цензурныхъ книгъ, на которое начальство наложило свой остракизмъ, онъ пьетъ горькую чашу бѣдности, горечь которой еще обострена тѣмъ, что его тянетъ учиться, а у матери вдовы на рукахъ внуки. Степанъ -- натура любящая, онъ проповѣдуетъ любовь и съ глубокимъ чувствомъ декламируетъ: "Зачѣмъ враждой суровой другъ другу жизнь намъ омрачать", а дома онъ слышитъ жалобы матери на то, что сборы стали скудны отъ обнищанія народа; а вражда и своекорыстіе портятъ его школьное дѣло, а кулаки дѣлаютъ свое все наглѣе и наглѣе. Захмѣлѣвъ съ непривычки отъ рюмки водки, онъ въ кабакѣ произноситъ обличительную рѣчь, въ которой вылилось все намучившее его. Несчастная любовь тоже на свою долю расшатываетъ его душевный строй и всему исходъ -- помѣшательство и самоубійство. Мысль ясна: одною любовью не прожить среди торжествующаго зла.
   

IV.

   Г. Засодимскій не могъ избѣжать обычной участи русскихъ писателей: положительные типы его неудачны и слабы. О причинахъ этого было уже говорено выше. Положительные типы его не Соломины и не Тушины, ихъ цѣли крупнѣе. Въ настоящее время "ко двору ли намъ", по народной поговоркѣ, приходятся герои эти, т-е. могутъ ли они дать свою окраску времени -- это вопросъ другой; но тридцатипятилѣтіе, пережитое со дня освобожденія крестьянъ, свидѣтельствуетъ о томъ, что жизнь наша, не переставая, вырабатываетъ такихъ героевъ. Таковы землемѣръ Верюгинъ изъ романа По градамъ и вѣсамъ, Сѣверцовъ изъ повѣсти Три дороги. У обоихъ то общее сходство, которое неизмѣнно явится въ психологическисродныхъ натурахъ при единствѣ цѣли, потому что выборъ цѣли, какими бы противоположными путями ни пришли къ нему, предполагаетъ душевное сходство; оно явится при разныхъ характерахъ, темпераментахъ, неравномъ умственномъ уровнѣ и розни паспортныхъ примѣтъ. У Верюгина "глаза хорошіе, сильные; онъ некрасивъ, но выраженіе лица придаетъ высшую красоту, которая зависитъ не отъ правильности линій, но отъ душевнаго огня, который согрѣваетъ и освѣщаетъ самое, повидимому, простое и обыкновенное лицо". А вотъ портретъ Григорія Сѣверцова: "Глаза смотрятъ самоувѣренно и твердо, крѣпко сжатыя губы, чуть видныя морщинки между бровями, отрывистая рѣчь, лицо некрасивое, но умное, выразительное... лицо человѣка упрямаго, сосредоточеннаго, рѣшившагося разъ навсегда идти по извѣстной линіи, пока линія эта не оборвется подъ нимъ. Разъ увидя такія лица, не забудешь. Памятныя лица. Всматриваясь пристально въ этихъ людей, вы подмѣчали или, вѣрнѣе, чувствовали въ ихъ глубоко сосредоточенномъ взглядѣ что-то трагическое, какъ бы предсказаніе ихъ будущей участи, словно на эти лица уже падала тѣнь грядущихъ событій, непреложныхъ, неминуемыхъ, какъ и наступленіе дня и ночи". Характеристика глубоко-вѣрная. "Какъ топоромъ вырубленные эти образы навсегда остаются въ воспоминаніи, живые, дышащіе, играющіе всѣми красками жизни и кажутся чуть-чуть только не говорящими съ вами", такъ говоритъ авторъ о силѣ впечатлѣнія, производимаго этими лицами.
   Психологическое сходство обоихъ героевъ тоже велико. Верюгинъ въ гимназіи мечталъ быть то спартанцемъ, то предводителемъ голи перекатной въ родѣ Гёца Берлихингена, Сѣверцовъ -- носить вериги и ѣхать миссіонеромъ,-- та же жажда подвига подъ разными формами. Отрочество -- пора героическихъ мечтаній, и не одни юноши съ задатками типа обреченныхъ мечтаютъ о такихъ подвигахъ. Адъ вымощенъ и такими мечтаніями, ничуть не мѣшающими мечтателямъ превращаться въ благополучныхъ россіянъ. Для немногихъ мечтанія становятся пророчествомъ. Въ мечтаніяхъ, конечно, много призрачнаго. Преданій героизма въ родѣ тѣхъ, какими гордится французская буржуазія, нѣтъ ни у Сѣверцова, ни у Верюгина: Юное воображеніе черпаетъ примѣры изъ исторіи; до школы Сѣверцовъ, росшій въ бѣдной мѣщанской средѣ, могъ слышать только о ношеніи веригъ, какъ о дѣлѣ святомъ, поднимающемъ надъ сѣрою канителью жизни. Еще сходство: оба строгаго образа жизни, чуть не аскеты, и это вѣрная черта. Гёте говоритъ, что для того, чтобы сдѣлать что-нибудь, надо умѣть ограничить себя. Шекспировъ Юлій Цезарь по поводу Кассія высказываетъ мнѣніе, что жизнерадостные весельчаки не опасны, какъ опасны эти суровые, задумывающіеся люди. Верюгипу въ гимназіи путь указалъ учитель бесѣдами о долгѣ служить народу, мать его, рѣдкая женщина, вмѣсто бабьихъ слезъ и увѣщаній, благословила его словами: если хочешь нести крестъ -- неси. Сѣверцову указали путь товарищескіе кружки -- одно положительное, что онъ вынесъ изъ университетской жизни,-- а не профессора, отъ которыхъ онъ слышалъ уроки жизни въ родѣ "проповѣди о тюрьмахъ самаго новѣйшаго фасона".
   Сѣверцовъ очень скоро исчезаетъ со сцены и вслѣдъ за нимъ т-1Іе Blanche, т.-е. его подруга дѣтства Надя, бросившая свой блестящій омутъ для того, чтобы дѣлить его участь.
   Въ Верюгинѣ, при голубиной чистотѣ, болѣе змѣиной мудрости. Онъ не теряетъ изъ вида свою цѣль даже когда, повидимому, мечетъ бисеръ передъ III-ше Маркупіиной, влюбленной въ него сорокапятилѣтней дамой, носящей розовые пояса и пылкой сердцемъ. Не подозрѣвая мотива, побуждающаго даму вести съ нимъ рѣчи о "вопросахъ", онъ подбиваетъ ее устроить школу. Олимпіада Михайловна, простая старуха ключница въ барской усадьбѣ, по-матерински пригрѣвающая его, завѣщаетъ ему свой капиталъ на его добрыя дѣла. Вездѣ, гдѣ нужно поддержать молодыя силы, указать путь, Верюгинъ на-лицо. Помѣщичьей дочкѣ, ищущей практическаго дѣла и оттого занимающейся сельскимъ хозяйствомъ, онъ указываетъ путь на медицинскіе курсы; гимназиста ободряетъ пробивать себѣ путь къ знанію въ университетѣ. Оба обманываютъ его надежды. Есть у него еще ученица Мина Судиславская, племянница ni-me Маркушнаой, блѣдная, болѣзненная, молчаливая, снѣдаемая тоской, повидимому, безпредметной: то была тоска силъ, просившихъ выхода. На указанія путей, открытыхъ женщинѣ, Мина отвѣчаетъ: "Сопливымъ ребятишкамъ носъ утирать -- для какихъ подвиговъ ихъ ростить?"... "Одною женщиной-врачомъ больше или меньше -- все равно". Ей нужно было большее, чѣмъ добросовѣстно вытягиваемая лямка труженичества. Чтеніе не указало ей того, что ей было нужно, и она со злобой говоритъ: собрать бы книги всѣ, да сжечь. Можно, пожалуй, коли есть охота, улыбнуться надъ такою, повидимому, скалозубовскою выходкой молоденькой дѣвушки; но когда вспомнишь, что лѣтъ двадцать тому назадъ въ кружкахъ молодежи шли горячія пренія о томъ, учиться ли, или прямо съ гимназической скамьи идти въ народъ, оттого, что университетъ, высшее образованіе закрываетъ дѣло народнаго учителя, то, право, не до смѣха. Авторъ упоминаетъ о томъ, что Минадочь русской и поляка -- любила и уважала только отца, пострадавшаго въ сѣверныхъ палестинахъ; но полупольское происхожденіе ея вполнѣ безразлично для уясненія ея душевнаго склада. Не выясненныя и не направленныя стремленія молодости, ощущеніе духоты, доходящее до мучительной боли,-- все это удѣлъ женщинъ, выходящихъ изъ вѣковыхъ шаблоновъ. Еще въ 50-хъ гг. Хвощинская замѣтила много сожженныхъ мукой женскихъ лицъ, и то же въ концѣ 70-хъ гг. Натура Мины изъ тѣхъ, которыя мятежно просятъ бури, и это вовсе не потому, что подъ ними струя живой лазури, а надъ ними золотой лучъ солнца. Съ какой точки зрѣнія ни судить такія натуры, нельзя отрицать того факта, что выросли онѣ на нашей почвѣ, и эти "сожженныя мукой лица" создаются, начиная съ золотой поры первыхъ впечатлѣній и первыхъ уроковъ. Въ этой жаждѣ бури, несмотря на внѣшнее сходство съ упоеніемъ "края мрачной бездны и дуновенія чумы", которое такъ поэтически ощущали герои Боккачіо на пирахъ среди гибнущихъ согражданъ, глубокая непримиримая внутренняя рознь.
   Но крайности сходятся: пресыщеніе отъ наслажденій, грубость которыхъ прикрыта красивою формой, и чувство неудовлетворенности оттого, что среда просящему духовнаго хлѣба даетъ камень. Это чувство духовнаго голода олицетворено въ одномъ снѣ Верюгина: мертвецы тѣснятъ его, со всѣхъ сторонъ тянутся костлявыя руки, и онъ одинъ стоитъ живой. Этихъ мертвецовъ онъ видѣлъ по градамъ и вѣсамъ: здѣсь и игуменъ монастыря, кулачествующій для пользы своей братіи и повторяющій подвиги матери Митрофаніи, кромѣ прямой уголовщины; здѣсь и земцы-фразеры, алчные до общественнаго пирога, и женщины-врачи въ родѣ Сашеньки, ликующія отъ 300 р. заработка въ мѣсяцъ,-- живые "мертвецы съ неподвижнымъ тупымъ взглядомъ и самодовольною улыбкой, застывшею на ихъ поблѣднѣвшихъ устахъ".
   Верюгинъ занимается по дорогѣ дѣломъ Соломина и Тушина, но въ немъ не видитъ единственнаго спасенія, потому что и это трезвое, спокойное дѣло калѣчится всевозможными независящими отъ Соломиныхъ и Тушиныхъ условіями; онъ кончаетъ трагически, какъ приходится догадываться читателю. Въ послѣднихъ произведеніяхъ г. Засодимскаго мы не видимъ героевъ въ родѣ Верюгина и Сѣверцова. "Пѣсня спѣта", "спасайся кто можетъ" -- эти двѣ варіаціи на одну и ту же тему гибнущей души средняго человѣка. Герои не того закала, которые, наперекоръ всему развращающему и губящему, сохраняютъ живую душу. Имъ нужна опора въ средѣ; съ поднятіемъ ея уровня они поднимаются, съ пониженіемъ -- падаютъ. Въ то время, когда Пестеревъ бился литературнымъ трудомъ, видны черты мелкой натуры: раздражительность, уныніе, срываніе сердца на женѣ -- вѣчно бодрой и веселой Оленькѣ; получивъ наслѣдство, онъ превращается въ благополучнаго россіянина, единственная ложка дегтя -- это злая жена; о міровыхъ болѣстяхъ онъ забылъ думать,-- "побаловались и будетъ", Волжипъ кончаетъ Самоубійствомъ, чтобы не спиться въ кутящей компаніи; его не спасаетъ даже любовь милой дѣвушки. Въ обычной запискѣ самоубійцъ онъ проситъ никого не винить въ его смерти; никто въ отдѣльности и не виноватъ, но всѣ мы столько же виноваты, сколько и онъ самъ,-- вотъ что говоритъ авторъ: "Спасайся кто можетъ".
   Въ очеркѣ Веретьевъ та же безсодержательность жизни, въ которой нѣтъ чувства общей связи, нѣтъ скрѣпляющаго общаго дѣла, нѣтъ поднимающаго личность сознанія гражданина. Свирскій, богатырь тѣломъ и слабый духомъ, пьянствуетъ, разсуждая: для кого я буду беречь себя, кому я нуженъ. Его разгулъ, какъ и прожиганіе жизни Волжина, не разгулъ романтиковъ: у тѣхъ была самоувѣренность, доведенная до нахальства; тѣ утверждали, что разгулъ -- признакъ широкой натуры, не укладывающейся въ рамки филистерства, протестъ противъ тупости и коснѣнія. Герои г. Засодимскаго по-просту заливаютъ виномъ скуку, сознавая свое свинство. Свирскій разсуждаетъ, что вмѣсто вина займись онъ хозяйствомъ, оно все равно пойдетъ изъ кулька въ рогожу; добродушный лѣнтяй неспособенъ къ роли хозяина, преумножающаго свои десятины чужимъ горбомъ: въ чиновники онъ не хочетъ, въ ученые не годится,-- что же ему остается кромѣ пьянства? Веретьевъ сознаетъ все это глубже и шире, чѣмъ Свирскій, и въ водкѣ не ищетъ исхода. Онъ спокойный и сильный человѣкъ, съ ровною рѣчью и громкимъ задушевнымъ смѣхомъ, такъ рисуетъ его авторъ; повидимому, проклятые вопросы не мѣшаютъ его пищеваренію. Ради физическаго труда, а не "толстовщины", онъ работаетъ въ полѣ. "Въ деревенскомъ затишьѣ, событія въ родѣ новыхъ назначеній, волнующія Петербургъ и Москву и заставляющія отчаянаться въ судьбахъ отечества горожанъ, видны въ уменьшительное стекло", и потому не мѣшаютъ ему спокойно спать. И однако этимъ спокойнымъ человѣкомъ овладѣваетъ злобный порывъ "наплевать на все", т.-е. на его образцовое хозяйство; онъ не удовлетворяется пріумноженіемъ десятинъ, ни болѣе высокою цѣлью поднимать отечественное земледѣліе. Другъ его, писатель Синицынъ, уговариваетъ служить дѣлу. "Ну, отдамъ состояніе, а самъ-то я себя куда пристрою?" -- возражаетъ Веретьевъ. Онъ такъ объясняетъ приступы періодически одолѣвающей его хандры: "Мы (т.-е. поколѣніе 80 гг., потому что очеркъ написанъ въ 89 г.) сильнѣе отцовъ нашихъ чувствуемъ неправду жизни. Между отцами" (т.-е. шестидесятниками) и дѣтьми есть разница. Они не вполнѣ сознавали тѣ истины, какія проповѣдывали, и потому ихъ рѣчи были звонкими, не прочувствованными словами. Они повторяли слова эти съ жаромъ, потому что слова эти нравились имъ,-- повторяли до той поры, пока была охота, или было безопасно ихъ повторять, безъ особенной боли отказываясь отъ этихъ словъ и принимаясь за другія. Мы же сознаемъ, что говоримъ, высказываемую истину признаемъ за истину, только мы не можемъ перевести въ дѣло, въ жизнь, не можемъ дать ей плоть и кровь". Такое обвиненіе отцовъ могло бы быть справедливо лишь въ томъ случаѣ, когда они были бы поголовно пустозвонными фразёрами. Что же такое какъ не фраза -- непрочувствованное слово, которое говоришь только пока оно нравится, или пока безопасно говорить его? Не въ томъ рознь между отцами и дѣтьми, въ чемъ видитъ ее герой г. Засодимскаго. Отцы муками душевными вырабатывали свою истину, вырывая старое міровоззрѣніе, какъ бы ни было оно утѣшительно для нихъ, какими бы цѣпкими корнями ни держалось оно въ ихъ душевномъ складѣ; они выстрадали свою принятую истину. Отцы переплывали съ одного берега на другой. Осиливъ волны и достигнувъ желаннаго берега, каждый пловецъ испытываетъ радостное чувство. У отцовъ было нравственное удовлетвореніе -- истина, добытая цѣною усилій и душевной борьбы, они проповѣдывали ее, отстаивая отъ темныхъ силъ и сознавая, что они были стадіей въ умственномъ ростѣ общества.
   Иное слово есть дѣло, говорилъ Герценъ, оцѣнивая Рудина, и эту оцѣнку скорѣе еще можно примѣнить къ отцамъ Веретьевыхъ. Есть слова, которыя бываютъ дѣломъ во всякой странѣ и во всякое время. И въ Англіи и въ Американскихъ Соединенныхъ Штатахъ, иное слово, идущее въ разрѣзъ съ общественными предразсудками, становится подвигомъ и требуетъ нравственнаго мужества, самаго рѣдкаго и труднаго. Въ гуманный XIX вѣкъ мракобѣсіе не будетъ клещами вырывать клочья живого мяса, или на раскаленныхъ рѣшеткахъ поджаривать свои жертвы; но за то сумѣетъ отравить жизнь такими психологическими пытками, выносить которыя нужно хроническое геройство. Г. Засодимскій въ своихъ произведеніяхъ далъ нѣсколько картинъ такихъ пытокъ. Надо замѣтить еще, что отцы были взрощены въ системѣ или безсистемности воспитанія "стараго берега"; имъ приходилось совлекать съ себя ветхаго человѣка, созданнаго крѣпостничествомъ всѣхъ видовъ. Они прошли сквозь мучительный разладъ привычекъ стараго берега съ идеалами новаго. И если не весь ветхій человѣкъ былъ совлеченъ и идеалы новаго не воплощены въ жизни, то все-таки отцы сдѣлали свое дѣло; они искали, боролись и нашли истину. Дѣти, поднятые на ихъ плечахъ, эту истину получили готовой, прямымъ путемъ наслѣдства; и потому они не могли знать то отрадное, разрѣшающее всѣ муки поисковъ чувство, съ какимъ говорится это слово: я нашелъ.
   

IV.

   Добрая и лучшая половина произведеній г. Засодимскаго -- это разсказы и повѣсти изъ народной жизни. Много было работниковъ на этой нивѣ, но все еще есть на ней много не сжатыхъ полосъ. Гл. Успенскій съ его анализомъ власти земли и "просіянія ума", г. Златовратскій со своими патріархами -- хранителями устоевъ -- много поработали: одинъ давая болѣе отрицательные образы, другой -- положительные, и изрѣдка мѣняясь ролями; Николай Успенскій и Левитовъ знакомили съ городскою голытьбой, болѣе или менѣе выродившимися личностями изъ народа; Рѣшетниковъ въ Подлиповцахъ показалъ дикарей въ ихъ первомъ столкновеніи съ городомъ. Г. Наумовъ, къ сожалѣнію замолкшій, взялъ ту сторону народной жизни, въ которой выразился протестъ; любимые герои его -- борцы за правду, за обиженную братію. Всѣ эти писатели болѣе или менѣе реалисты, они не отступали и передъ самыми мрачными картинами тьмы умственной и нравственной народа, но никогда не доходили до тѣхъ образовъ, внушающихъ одно омерзѣніе, какіе Зола даетъ въ своемъ романѣ Земля. Рядомъ съ самыми потрясающими фактами зла и животности, мы видимъ образы, несущіе надежду. Единственный порядочный и добрый человѣкъ въ романѣ Зола уходитъ отъ земли. Герои нашихъ народныхъ писателей силу свою черпаютъ въ землѣ.
   Хотя многое уже сдѣлано нашими беллетристами для выясненія народной жизни, но остается сдѣлать еще очень многое. Складывается такъ много сулящій въ будущемъ типъ того мужика, которымъ сгладится рознь между силою, подчиненной власти земли и силою, несущей мысль, знаніе и общественные идеалы. Число писателей изъ народа растетъ; являются въ народѣ строгіе судьи попытокъ старшей братіи учить младшую одними поучительными "тонкими" книжками и отмѣрить народному уму предѣлъ, перейти который онъ не долженъ дерзать. Въ Новомъ Словѣ г. Рубакинъ описалъ свою встрѣчу съ рабочимъ, читавшимъ почти все, что читаетъ и понимаетъ образованный человѣкъ. Лѣтъ 30--20 тому назадъ мы не встрѣчали такихъ образцовъ пробужденія мысли въ народѣ; это уже далеко оставило за собой "просіяніе ума" Михайла Иваныча, героя Гл. Успенскаго. Когда въ подымающемся приливѣ выше кульминаціонныя точки, то выше и среднія, и низшія. Сознаніе народное растетъ, и эти слова не голословное утвержденіе. Люди помнящіе 50 гг. и крымскую войну и хорошо знавшіе, насколько можно было знать въ то время народъ, скажутъ, что тогда мужикъ гораздо меньше интересовался войной этой, чѣмъ въ концѣ семидесятыхъ годовъ восточной, хотя конечно далеко не такъ, какъ раздували интересъ его Свѣтъ и т. п. органы. Надо замѣтить, что школа сдѣлала въ этомъ отношеніи очень мало, грамотность распространялась слабо. Болѣе всего сдѣлала сама жизнь. Во время крымской войны помѣщики стѣной стояли, заслоняя отъ крестьянъ общественную жизнь. Всѣ надежды, желанія и помыслы народа сосредоточивались въ одной жаждѣ освобожденія. Стѣна рухнула, и народъ сталъ лицомъ къ лицу съ иною формой крѣпостничества, кулацкой, юридически скрѣпленной, отбиравшей скарбъ, скотъ и самую крышу. Мысли народной былъ данъ толчокъ, и она, въ лицѣ наиболѣе богато-одаренныхъ личностей, заработала надъ общественнымъ укладомъ. Надо замѣтить еще, что крѣпостными, бытомъ которыхъ преимущественно занималась литература наша, не исчерпывалась народная масса; крупный процентъ ея составляли государственныя крестьяне. Было извѣстно не мало случаевъ, что государственные крестьяне во время эмансипаціи подавали прошенія объ освобожденіи ихъ отъ крѣпостной зависимости чиновникамъ. Послѣ медового мѣсяца либеральныхъ мировыхъ посредниковъ, народъ лицомъ къ лицу столкнулся съ чиновничествомъ. Работа мысли шла подъ тяжелыми впечатлѣніями и грубыми толчками дѣйствительности. Оскудѣвавшая деревня выбрасывала все болѣе и болѣе лишнихъ ртовъ и рукъ въ городъ, на фабрики и заводы. Оттуда возвращаются въ деревню не однѣ только покалѣченныя и надорванныя силы,-- приходятъ и головы понабравшіяся ума-разума; приносятся не одни чудовищные нелѣпые разсказы, но и вѣрныя вѣсти и наблюденія бывалаго человѣка. Все это даетъ пищу народной мысли и работаетъ она не попрежнему. Порядокъ жизни на всей Россіи все болѣе и болѣе становится излюбленною темой толковъ; даже въ самыхъ глухихъ углахъ, если вы расположены по-просту побесѣдовать съ крестьянами, васъ встрѣтятъ вопросами о порядкахъ чужихъ странъ, о томъ, какъ тамъ живетъ народъ. Пива богатая для писателя-народника. Болѣе четверти вѣка работалъ на ней г. Засодимскій и за нимъ заслуга -- основательное изученіе изображаемой жизни и вѣрность передачи того, что онъ зачерпнулъ въ глубинахъ ея. Рѣчь дѣйствующихъ лицъ настоящая народная, а не поддѣлка подъ нее, пестрящая случайно подслушанными эффектными словами и присловіями. Пишетъ не между прочимъ забредшій и въ деревню фотографъ, который сумѣетъ ловко наставить свой аппаратъ на самыя эффектныя картины и группы; пишетъ человѣкъ не только много видѣвшій и добросовѣстно изучившій видѣнное, но много думавшій о народной жизни и глубоко прочувствовавшій ее съ ея тьмою и мерцающими среди нея искрами свѣта, съ ея великимъ горемъ и скудными радостями. Въ романѣ Кто во что гораздъ на сценѣ крестьянство поры, непосредственно послѣдовавшей за освобожденіемъ. Главные герои изъ дворовыхъ, братья Куземкипы, надрываются надъ своимъ клочкомъ земли, но не идутъ работать на кулаковъ. Здѣсь роль рока, губящаго работника съ семьей -- пара гнилыхъ кольевъ въ изгороди; сломалась она, телушка увязла въ болотѣ и пастухъ безъ хлѣба. Смѣлая жажда скорой наживы гонитъ молодого парня ограбить церковь; примѣръ кулацкой наживы развращаетъ. Мать его отстаиваетъ до послѣдней минуты свою хату, которую сносятъ за долги міроѣду. Надо прочесть полукомическую, полутрагическую сцену, когда сѣвшая наверхъ крыши Устинья Морева спускалась съ каждымъ звеномъ родной избы до земли и потомъ подчинилась року. Братья Куземкины не подчиняются. Они видятъ дальше своей избы и своей деревни. Одинъ изъ нихъ не съ пьяна толкуетъ въ кабакѣ о вредѣ пьянства и ущерба для казны отъ обнищанія народа. "Тебя не спросятъ", издѣвается надъ нимъ кабатчикъ. Онъ съ достоинствомъ отвѣчаетъ: "И насъ спрошать никому не зазорно, у насъ на плечахъ голова, а не кочерыжка".
   "Хроника села Смурина" рисуетъ другую пору народной жизни; преданія крѣпостничества не такъ свѣжи; земство уже въ разгарѣ своей дѣятельности, и на этомъ фонѣ изображается борьба ходока для освобожденія деревни отъ кулацкой кабалы. Герой Кряжевъ даромъ потратилъ свои силы на устройство ссудо-сберегательнаго товарищества, кассы. Всѣ эти насажденія на почвѣ Смурина отцвѣли, не успѣвши расцвѣсть, и зацвѣли-то благодаря случайности -- доброй барынѣ и либеральному земцу; отцвѣли потому, что барыня уѣхала, а земецъ далъ обойти себя хитроумному кулаку. Кряжевъ весь въ своемъ общемъ дѣлѣ, ради него онъ запускаетъ хозяйство и не женится оттого, что женатому трудно служить одному міру. Онъ практикъ въ лучшемъ смыслѣ этого слова, практикъ и въ мелочахъ сельскаго обихода; но въ то же время въ душѣ его много нетронутой поэзіи; иначе и быть не можетъ,-- родникъ ея всегда бьетъ въ душѣ народныхъ ходоковъ. Исходъ поэтической струѣ Кряжевъ, не во гнѣвъ будь сказано эстетикамъ, находитъ въ гармоникѣ, смѣнившей архаическую балалайку. У нашего сѣвернаго мужика нѣтъ другого инструмента; но это не мѣшаетъ Кряжеву за своей музыкой чувствовать то же, что чувствовалъ бы артистъ. "Онъ вмѣстѣ съ тихими дрожащими звуками разстилался надъ землей, носился надъ гладкими полями, надъ этими тихими лѣсами, по вершинамъ которыхъ пробѣгалъ вѣтеръ. Онъ носился надъ этимъ бѣднымъ ноющимъ міромъ, горевалъ вмѣстѣ съ нимъ, вмѣстѣ съ нимъ стоналъ и плакалъ его слезами. Его душа, казалось, хотѣла вылить разомъ въ одномъ страшномъ потрясающемъ звукѣ всю горечь, всѣ накопившіяся слезы этого міра". Вотъ что говоритъ авторъ о музыкѣ Кряжева, раскрывая душу человѣка взявшаго на себя крестъ своего міра, и картина заполняется замѣчаніемъ: "Въ Закручьѣ, заслышавъ эти звуки, говорили: ишь бѣсы его тѣшатъ". На Кряжевѣ стоитъ остановить вниманіе читателя, потому что это одна изъ первыхъ попытокъ беллетристики нашей дать образъ ходока народнаго не только протестанта и обличителя,-- такихъ было не мало,-- но изъ тѣхъ, которые хотятъ созидать и творить. Жаль только, что мѣстами впечатлѣніе портятъ разсужденія, умѣстныя въ статьѣ, но не въ романѣ, наприм., когда возвращавшійся послѣ освобожденія отъ суда Кряжевъ наткнулся на тѣло Евгеніи, умершей на жнитвѣ отъ солнечнаго удара, авторъ, описавъ душевное потрясеніе его, прибавилъ: "Нервы Кряжева были покрѣпче вашихъ, читатель. Смѣемъ завѣрить, что онъ такъ же любитъ и мечтаетъ, какъ и мы, только не было въ его любви тѣхъ призрачныхъ оттѣнковъ, которые мы придаемъ этимъ чувствамъ". Притомъ надо еще сказать, что крѣпость народныхъ нервовъ вообще преувеличиваютъ: среди крестьянокъ масса истеричекъ, среди ребятъ часты случаи, что семи-восьмилѣтній ребенокъ съ "испугу перестанетъ говорить и станетъ трястись и дергаться" -- крестьянское объясненіе пляски св. Витта; отъ крестьянъ всѣхъ возрастовъ наслышишься не мало вполнѣ добросовѣстныхъ разсказовъ о томъ, какъ лѣшій, водяной или покойникъ у "худого мѣста", т.-е. того, гдѣ произошло убійство, заманивали, чтобы погубить; здѣсь на почвѣ суевѣрія являются галлюцинаціи, а онѣ не говорятъ о здоровья нервовъ. Только нѣкогда мужику и бабѣ носиться со своими нервами.
   Андрей Прохоровъ, герой разсказа Пропалъ человѣкъ, ходокъ изъ стариковъ; онъ олицетвореніе спокойнаго, тихаго упорства, которое ничѣмъ не сломить и не запугаешь. Наружность его внушаетъ довѣріе съ перваго взгляда: "никто не задумался бы довѣрить ему самую дорогую вещь, или самую опасную и завѣтную тайну". У него "младенчески честная душа, всепрощающее добродушіе, лицо дышавшее кротостью и спокойствіемъ". Онъ стоитъ передъ начальствомъ молча, съ "слегка наклоненною головой, какъ ее подставляютъ подъ вѣтеръ". И какъ ни накричатъ на него, какими бѣдами ни грозятъ, а онъ, спокойно выслушавъ, опять за свое. Сторожъ присутственнаго мѣста говоритъ о немъ: "помретъ, а отъ своего не отступитъ". Его настойчивое заступничество за міръ вызываетъ вопросъ: о двухъ ли онъ головахъ, и, какъ Кряжевъ, онъ отвѣтитъ: "объ одной, но и той не пожалѣю для міра". Эти слова врѣзаны въ сердце ходоковъ за міръ; это все то же: "погибни наши имена", т.-е. та же самая нравственная стихія. Андрей Прохоровъ человѣкъ закона, его мучаетъ беззаконіе, и когда староста напоминаетъ ему о законѣ, онъ съ горечью возражаетъ: не вамъ бы говорить, да и не намъ слышать о немъ. Когда неправды родного и дорогого ему міра переполнили чашу его терпѣнія, Андрей Прохоровъ ушелъ въ свою Ѳиваиду. Бабы, случайно набредшія въ лѣсу на его хижину, разнесли молву о праведникѣ. Народъ пошелъ за совѣтомъ, за утѣшеніемъ; кто изъ любопытства, кто повинуясь вѣчно живой въ душѣ человѣка потребности -- видѣть праведника, удовлетворить жажду идеала. Исходъ подвижничества героя обычный -- становой прослышалъ о святомъ, сельскій попъ, котораго обидѣли "приношенія" крестьянъ, благословилъ станового на истребленіе ереси въ зародышѣ, и хижина сожжена, а "святой" пропалъ такъ, что его уже не нашли.
   Андрей Прохоровъ ходокъ за міръ изъ поколѣнія отцовъ и ищетъ помощи не отъ міра сего. "Если бы знать,-- думалось ему,-- такое вѣщее слово, съ помощью котораго можно бы было просвѣтить людей поголовно, сдѣлать людей добрѣе, раскрыть имъ глаза, чтобъ они могли видѣть, и соединить всѣ силы въ одномъ дѣлѣ". "Еслибъ онъ зналъ,-- говорить авторъ,-- то, конечно, сказалъ бы такое слово, а послѣ будь съ нимъ что будетъ,-- ему все равно". Кряжевъ ходокъ изъ міра дѣтей. Онъ съ глубокимъ убѣжденіемъ держится и за общественную лавочку, и за ссудную кассу -- и разочаровывается. Надо прочесть сколько труда, лишеній, обидъ непереносныхъ вынесъ Дмитрій Кряжевъ, добиваясь того, что въ другихъ странахъ устраивается такъ просто и легко. Уходя изъ родной стороны, онъ злобно съ горькой ироніей ругаетъ себя: "дуракъ, развѣ въ корытѣ можно море переплыть".
   Митюха Косматый изъ разсказа Волчица третій ходокъ, какъ и первые два, имѣетъ свою физіономію. Онъ натура далеко не дюжинная, какъ и тѣ, но онъ всецѣло не уйдетъ въ дѣло ходока, личная страсть заглушитъ общественную. Оставшись сиротой, двѣнадцатилѣтній парнишка сумѣлъ выростить брата и сестру,-- случай рѣдкій, но бывалый,-- и безсмѣннымъ батракомъ работаетъ у брата. По характеру Митюха ругатель за неправду, въ мірѣ чиновничества его прозвали бы безпокойнымъ человѣковъ, сельскій міръ зоветъ его непокладнымъ; но, ругая міръ за глупость и неправду, онъ вѣрный слуга міру и онъ авторитетъ для міра. Онъ и распутаетъ запутанные счеты, и съ начальствомъ поговоритъ толково и смѣло, и когда міръ обиженъ, то онъ "забываетъ свои обиды и кидается на большихъ своихъ враговъ -- мірскихъ враговъ". Митюха вполнѣ самородокъ, развитіемъ его не занимались никакіе интеллигентные земцы или барыни: онъ даже безграмотенъ. У него сила природнаго ума, онъ рѣчистъ и рѣчи его толковыя, приправленныя бранью и поговорками. Школой его была сама жизнь, т.-е. общественныя сходки и неумолимые факты безправія слабаго передъ сильнымъ. Митюха кончаетъ убійствомъ изъ ревности, и къ этому его привелъ не одинъ только психозъ оскорбленной страсти, въ немъ оскорблена вѣра въ любимую женщину. Есть еще дѣйствующее лицо, Аггушка, олицетвореніе дикой озлобленности, какъ протеста противъ разгула не менѣе дикой, но торжествующей и гнетущей силы кулачества. "Съ волками живу, а потому и самъ волкъ",-- говоритъ Аггушка Кряжеву. Когда рухнули всѣ планы Кряжева, Аггушка пускаетъ краснаго пѣтуха.
   Всѣ они,-- и ходоки за міръ, и Аггушка,-- созданы преимущественно присущею народу потребностью обновленія внѣшнихъ условій, очеловѣчиваньемъ жизни міра. Въ романѣ Грѣхъ г. Засодимскій показалъ внутреннее обновленіе. Сельскими кулаками и мѣстными властями -- опорой ихъ и грозой мужика -- не исчерпывается вся жизнь его, за этой стороной остается его семейный міръ -- его отношенія къ своему брату односельчанину и его внутренній міръ -- идеалы добра и правды, думы о Богѣ, жизни и смерти. Старый Чабанъ, суровый и исправный хозяинъ, желѣзною рукой правитъ домомъ и землей, онъ радъ самъ надорваться и надорвать семьянъ надъ работой. Это муравей, глубоко презирающій стрекозу. Сноха, добрая и тихая баба, смягчаетъ его сердце къ безпутному затю, это вліяніе хорошей души толкуется какъ снохачество. Грѣхъ Чабана не въ этомъ; онъ, когда всѣ тонули, ударилъ ногой въ грудь цѣплявшуюся за него беременную сноху. Мученія совѣсти побуждаютъ его каяться передъ міромъ, который, испугавшись волокиты по судамъ, отсылаетъ его къ начальству. И становой и мировой находятъ, что дѣло имъ не подсудно, и отсылаютъ его къ попу, который эпитиміей и совѣтомъ пожертвовать на причтъ, не снимаетъ бремени грѣха съ души. Бремя грѣха снялъ "портняжка" Прокопій своимъ ученіемъ о нестяжаніи. Сила Прокопія въ томъ, что онъ вѣритъ тому, чему учитъ: "Большой грѣхъ только о житейскомъ думать. Нужно и о душѣ помышлять. Вѣдь, не для одного же корма мы на свѣтѣ живемъ". Покаявшійся Чабанъ помогаетъ односельчанамъ въ нуждѣ, и ростовщики заправилы міра поговариваютъ о томъ, чтобы хозяиномъ поставить его сына, который съ матерью плачется на расточительность отца. Но это не смущаетъ стараго Чабана, онъ "живетъ хорошо, пока живется, и смотритъ прямо въ лицо смерти".
   Чабанъ -- представитель той массы, которая проситъ хлѣба ученія какъ жить въ правдѣ; Ѳедоръ Базмянокъ -- представитель другой стороны -- неудовлетворенной пытливости ума. Онъ хочетъ знать и точкой отправленія для мысли его вопросы въ родѣ: правда ли, что осина дрожитъ оттого, что Іуда на ней повѣсился; правда ли, что на свѣтѣ есть люди, которые все знаютъ? Душа народа не уляжется въ рамки крестьянскаго хозяйства и заработка ради насущнаго хлѣба. Съ какимъ жаднымъ вниманіемъ и интересомъ слушаютъ свадебные гости бесѣды и споры съ Чабаномъ "портняжки", доказывающаго первому все неразуміе и грѣховность его жадности. Раздаются восклицанія: "мала птичка да кого-токъ востеръ", всѣ присутствующіе сознаютъ, что "у портного такая сила, какой у нихъ нѣтъ". Эта потребность правды въ среднемъ человѣкѣ не поднимается выше потребности хоть изрѣдка передохнуть отъ вѣчной заботы объ одномъ кормѣ не въ кабакѣ, а въ "умственныхъ и душевныхъ разговорахъ, съ выдающимся умомъ, какъ Прокопій; выводы его божественной правды сходятся съ выводами науки. "Грѣхъ великій чужимъ горбомъ работать, съ этого грѣха и пошла неправда по землѣ", учитъ народный мудрецъ, и то же самое говоритъ наука о долѣ не дополученной трудомъ. Перечитайте въ томъ же романѣ разговоръ кулака съ обличающимъ его учителемъ, прозваннымъ въ насмѣшку Полихрономъ премудрымъ, и тамъ та же народная мудрость, но отношеніе слушателя не то: кулакъ сначала ради забавы слушаетъ обличенія мудреца, онъ олицетвореніе той толпы, которая къ святынѣ относится по поговоркѣ: годится -- годиться, годится -- горшки покрывать.
   Еще нравственный авторитетъ -- Иванъ Бѣлый, ходокъ за міръ. Когда становой погрозилъ вырвать бороду Ивану Бѣлому, крестьяне такъ "сердито смотрѣли, что становой давай Богъ ноги; тихонько задворками съ подвязаннымъ колокольчикомъ подкатила тройка къ волостному правленію, и становой заднимъ ходомъ на утекъ". Фактъ, повидимому, противорѣчащій пассивному отношенію крестьянъ, когда становой жегъ хижину Андрея Прохорова. Но только съ высоты птичьяго полета толпа кажется окрашенной однимъ унылымъ темно-сѣрымъ тономъ; спустившись въ ряды ея и вглядываясь въ нее съ тѣмъ пониманіемъ, которое дается любовью, можно различить и отдѣльныя группы, и отдѣльныя личности. Въ деревняхъ на разстояніи какого-нибудь десятка верстъ, а то и менѣе, найдутся общества, рѣзко отличающіяся характеромъ: въ одной деревнѣ хорошіе хозяева, гордые, какъ о нихъ отзываются сосѣди, которые ославились пьянствомъ и вороватостью; въ одной деревнѣ школы грамотности процвѣтаютъ, въ другой -- ихъ не насадить, хотя бы съ крестьянъ и не брали гроша; въ одной -- крестьяне трепещутъ передъ урядникомъ, въ другой -- не испугаются и исправника. Г. Засодимскій такъ же противорѣчитъ себѣ, изображая различныя настроенія крестьянъ, какъ противорѣчилъ бы живописецъ, изображая то чуть видную рябь мелководья, то прибой волнъ глубины.
   Одною матеріальною пользою далеко не объяснить вліянія Бѣлаго. Нужна нравственная сила, совѣтъ и утѣшеніе въ бѣдѣ, поученіе, снимающее съ совѣсти гнетъ, нужно слово, въ которомъ темный человѣкъ увидитъ свой совѣтъ. У Гл. Успенскаго есть парень совершенно неспособный разсказать что-нибудь о вѣрѣ одного раскольничьяго общежитія; онъ можетъ только разсказать о хорошихъ полушубкахъ, чистомъ хлѣбѣ вволю и хорошихъ сапогахъ. Повидимому, ему дѣла нѣтъ до душевной стороны, до вѣры, собравшей въ общежитіе; но вотъ онъ слышитъ, что "святитель", на мощахъ котораго все построено, оказался обманомъ. Парень потрясенъ, придавленъ слышаннымъ и, опомнясь немного, восклицаетъ: "коли святитель да обманъ, тогда всѣ разбѣжимся". Парень не умѣлъ выяснить свою вѣру, но все же онъ доказательство того, какъ народъ дорожитъ ею и своими авторитетами. Коли святитель -- обманъ, то хорошіе сапоги и полушубки и хорошая ѣда не удержатъ.
   

V.

   Какой общій выводъ должна сдѣлать критика изъ произведеній г. Засодимскаго? За городъ онъ или за деревню? Изъ произведеній его ясно, что онъ не за городъ пиджаковъ, не за городъ чиновъ, вершащій по своему усмотрѣнію судьбы крестьянскаго міра, онъ за городъ, несущій знаніе въ деревенскую тьму невѣжества и суевѣрія. Оптимистъ или пессимистъ г. Засодимскій? Картинъ бѣдности и несовершенства жизни у него несравненно больше, чѣмъ картинъ ея богатства и красоты. Невѣжество и забитость народной массы, вырожденіе въ интеллигентныхъ слояхъ, разгулявшійся во-всю произволъ сильнаго -- и среди этого мрака мелькаютъ немногими свѣтлыми точками попытки избранниковъ свѣтлаго духа очеловѣчить свою среду; гибель этихъ силъ и торжество рыцарей мракобѣсія, что можетъ быть мрачнѣе и безотраднѣе? И тѣмъ не менѣе авторъ не пессимистъ. Пессимизмъ приводитъ къ выводу, что жить не стоитъ въ наихудшемъ изъ міровъ, и одна нирвана -- разумный и желанный исходъ, потому что смерть -- конецъ всего и не зачѣмъ бороться, стремиться, дѣйствовать, мучиться лишніе годы. Это кодексъ всѣхъ пессимистовъ. Но и Волжинъ, герой изъ Спасайся кто можетъ, покончилъ съ собой не оттого, что жизнь пустая и глупая шутка, а оттого, что созналъ себя безсильнымъ вырваться изъ омута пьяной компаніи, неспособнымъ ни къ какому дѣлу и, слѣдовательно, недостойнымъ жить. Въ основѣ его самоубійства лежитъ, невысказанная и смутно сознаваемая въ приступахъ мучительной тоски, мысль о засохшей смоковницѣ. Нѣтъ, авторъ не пессимистъ.
   Оптимистъ ли г. Засодимскій? Онъ указываетъ на искры свѣта, которыя тьма не объястъ. "Божественная искра,-- говоритъ Сѣверцовъ,-- на зло всѣмъ демонамъ тлѣетъ и горитъ надъ міромъ не зловѣщимъ свѣтомъ погребальнаго факела, по голубымъ сіяніемъ виѳлеемской звѣзды; напрасно хлопочутъ легіоны темныхъ силъ потушить эту прометееву искру; свѣжій благодатный вѣтерокъ раздуваетъ ее, и искра горитъ". Не маниловскій оптимизмъ подсказалъ эти строки: на всю тьму нѣсколько искръ! Если благодатный вѣтерокъ раздуваетъ искру эту, то это не значитъ, что она разгорѣлась въ свѣточъ, разогнавшій тьму. Оптимистъ не представилъ бы внесеніе свѣта во тьму, какъ крестъ, на который мать благословляетъ сына; да, наконецъ, оптимистъ и не видѣлъ бы ужасающей гнетущей тьмы, а сказалъ бы, что мы живемъ въ наилучшемъ изъ міровъ, и что если есть кое-какія темныя стороны, то онѣ неизбѣжны,-- и на солнцѣ есть пятна. Г. Засодимскій трезво смотритъ на жизнь; изъ произведеній его вынесешь чувство грусти, которое неразрывно съ трезвымъ взглядомъ и умѣряется только когда поднимешь глаза на "голубое сіяніе виѳлеемской звѣзды". Авторъ не говоритъ намъ, что жить не стоитъ, онъ указываетъ на то, для чего стоитъ и должно жить.
   Всѣ положительные герои г. Засодимскаго отъ крупныхъ силъ съ задатками героизма до мелкихъ, которыя въ "смутныхъ стремленіяхъ ищутъ правый путь", живутъ для идеи добра, общественнаго блага; во всѣхъ сильны альтруистическіе инстинкты, которые аллегорически выражены въ садоводствѣ капитана Батурина. Авторъ говоритъ: "штабсъ-капитанъ, казалось, каждой былинкѣ, каждому цвѣточку хотѣлъ дать ходъ, дать ростъ, дать имъ возможность жить наилучше такъ, какъ они того хотятъ... Эту почтенную черту изъ жизни и дѣятельности штабсъ-капитана Батурина я съ удовольствіемъ заношу на страницы своего разсказа. Если бы гг. въ крупныхъ дѣлахъ и всѣхъ стезяхъ нашей жизни всѣ мы послѣдовали примѣру штабсъ-капитана Батурина, то тѣмъ самымъ создали бы новые небеса и новую землю, и были бы такъ богаты, такъ довольны и такъ счастливы, какъ мы даже представить себѣ не можемъ среди одолѣвающихъ насъ скорбей, напастей и нищеты нравственной". Не оптимистическое благодушіе подсказало эту аллегорію. Дать ходъ и ростъ каждой былинкѣ, дать ей возможность жить такъ, какъ она хочетъ, значитъ вырывать плевела, заглушающія ее, истреблять поѣдающую ее тлю всякаго рода, безъ этого невозможно никакое садоводство. Здѣсь ясна любовь съ ея оборотной стороной -- ненавистью ко всему губящему то, что намъ дорого. Дать каждой былинкѣ жить такъ, какъ она того хочетъ, это извѣстная заповѣдь: de chacun selon ses facultés, à chacun selon ses besoins {Отъ каждаго по его способностямъ, каждому по его потребностямъ.}, исключающая потребности и способности плевелъ и тли. Въ число способностей не включена способность захватывать себѣ долю другого и не давать другимъ свободно дышать, дѣйствовать и жить; потребности, подлежащія удовлетворенію -- не хищническія потребности кулаковъ и самодуровъ. И не рецетъ чудодѣйственный, мгновенно обновляющій жизнь, даетъ авторъ, призывая всѣхъ насъ слѣдовать примѣру штабсъ-капитана Батурина; этотъ призывъ дышетъ горькой ироніей. Развѣ всѣ мы проникнемся этимъ ученіемъ? Г. Засодимскій это хорошо понимаетъ, не то не показалъ бы печальную участь проповѣдниковъ любви,-- одной ли любви, какъ Степанъ Огоньковъ, кончающій помѣшательствомъ, любви ли, вырывающей плевела, мѣшающія расти былинкамъ, какъ его Верюгинъ и Сѣверцовъ, оборотная сторона которой ненависть? Чтобы бороться съ врагами своего міра, какъ боролся Матюха Косматый съ врагами своего общества, надо крѣпко любить своихъ.
   Идеалы лучшихъ временъ могутъ быть внесены въ практику жизни двумя путями: внѣшнимъ, т.-е. лучшими законами, общественными учрежденіями, отмѣной всего, стѣсняющаго здоровое развитіе человѣка, и внутреннимъ -- совершенствованіемъ его личности, въ смыслѣ вытравленія въ самомъ себѣ всего недостойнаго, дикаго, злого,-- всего, въ чемъ общественное зло найдетъ себѣ опору. Л. И. Толстой и послѣдователи его выбрали послѣдній путь. Ученіе это явилось коррективомъ проповѣди о всемогуществѣ среды, говорившей личности: вся сила внѣ тебя и ты рабъ ея. Г. Засодимскій стоитъ на вѣрной точкѣ зрѣнія. Въ Грѣхѣ въ его обращеніи къ штабсъ-капитану Батурину, какъ примѣру для всѣхъ насъ, вполнѣ ясно высказывается ученіе о внутреннемъ обновленіи человѣка. Народная мудрость наша учитъ тоже этому обновленію, безъ котораго нѣтъ правды, когда и законы святы, но исполнители лихіе супостаты. Самые святые законы появляются лишь тогда, когда общественное сознаніе громко вопіетъ противъ не святыхъ, и вопіетъ оно просвѣтленное ученіемъ сильныхъ и лучшихъ личностей. До этого просвѣтленія общество умываетъ руки, когда эти личности падаютъ подъ ударами. Но, съ другой стороны, святые законы воспитываютъ. Общество -- союзъ личностей, а личности бываютъ разныя; въ немъ и піонеры временъ грядущихъ, тѣ, которыхъ матери благославляютъ нести крестъ; въ немъ и масса съ ея желаніемъ лучшаго и пассивностью сдѣлать къ нему шагъ; въ немъ и великое множество личностей, для которыхъ святые законы -- могущественная узда, не святые -- орудіе творить зло. Законы воспитываютъ: это -- азбучная истина, и г. Засодимскій въ своихъ положительныхъ герояхъ показалъ зачатки того типа, который, развившись, возьметъ у жизни святые законы. Герои другихъ характеровъ неудовлетворены оттого, что нѣтъ "такого дѣла, результаты котораго были видны и распространялись на многихъ", т.-е. такого дѣла, въ какомъ чувство гражданина нашло бы свое удовлетвореніе. Писатель, который говоритъ это, просвѣтляетъ сознаніе общества и дѣлаетъ свое дѣло -- глашатая истины и добра.

М. Цебрикова.

"Русская Мысль", кн.II, 1896

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru