Цебрикова Мария Константиновна
Романы и повести Элизы Ожешковой

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Романы и повѣсти Элизы Ожешковой*).

*) Русская Мысль, кн. IV.

V.

   Почти въ каждомъ произведеніи Ожешковой выступаетъ черта общественной психологіи -- польскій гоноръ, магнатскій, шляхетскій или рабье благоговѣніе "черной кости" передъ панами. Гоноръ этотъ не то, что спѣсь русскаго барича.
   Въ практическихъ слѣдахъ того и другого въ жизни много общаго, но букетъ перваго несравненно острѣе и онъ врѣзался въ почву болѣе глубокими и цѣпкими корнями. Это наслѣдіе той поры, когда магнаты вершили судьбы отечества, смѣняли королей, вели переговоры съ Европой. Феодальные идеалы рыцарства, которые въ лучшихъ сторонахъ своихъ несли возвышенную, благородную струю, миновали насъ и мы только объективно можемъ понимать глубокую убѣжденность падамъ до ногъ шляхты передъ магнатами и народа, "быдла", передъ шляхтой. Здѣсь меньшая братія повергается ницъ передъ высшей не оттого только, что та держитъ ея жизнь въ своихъ рукахъ, но въ силу присущей всему низшему потребности благоговѣть передъ высшимъ. Такое чувство жило въ сердцахъ преданныхъ и вѣрныхъ дворовыхъ, которые были непоколебимо убѣждены въ томъ, что "бѣлая кость" не то, что "черная". Сосѣдство съ Европой принесло бѣлой кости цивилизацію и между ею и черной создалась глубокая культурная рознь въ то время, когда бояре наши отличались отъ народа только болѣе богатою одеждой, пищей, утварью да начатками грамотности, и то это были исключенія. Культъ панства въѣлся въ нравы; у насъ восточный демократическій обычай присоединять къ имени имя отца, т.-е. отчество, у поляковъ -- европейскій, аристократическій: панъ, пани и пр., Историческія условія должны были выработать и соотвѣтствующія психологическія особенности панскаго гонора: съ одной стороны, большую чуткость къ сословной чести, болѣе или менѣе показную; съ другой -- большую приниженность, которая ведетъ за собой попраніе человѣческой личности. Русскій баричъ, доросшій до идеаловъ Торжица той поры, когда онъ училъ Кенпу, женился бы на дѣвушкѣ изъ народа или казнилъ бы себя за обольщеніе. Обольщенная Розалія, разсказывающая о своей бѣдѣ, и слушающая ее Лукашевичева -- обѣ глубоко проникнуты сознаніемъ, что бракъ съ Торжицемъ Розальки невозможенъ, и не считаютъ его за это подлецомъ. Багревичъ, родомъ изъ "быдла",-- характерное слово (такого спеціальнаго слова не выработала русская жизнь, несмотря на крѣпостничество),-- приходя требовать у мелкаго адвоката, прощалыги и піявицы, отчета за обольщеніе дочери, подавленъ не одною городскою обстановкой, не однимъ законовѣдѣніемъ и связями, но болѣе всего -- шляхетствомъ Копровича. Онъ самъ сдѣлалъ худшее: прогналъ съ двумя своими сыновьями любившую его крестьянку Христину, отгонялъ жениховъ ея, пока она была нужна ему. Упрекъ Копровича, сравнившаго дочь его съ Христиной, только на мигъ смущаетъ его совѣсть; его давитъ шляхетство и, сознавая свое безсиліе, онъ комически грозитъ: "Мадзя пріѣдетъ". И вовсе не сознаніе нравственной и физической энергіи подчующей его кулаками Мадзи внушило ему этотъ крикъ; но Мадзя не "быдло" родомъ, она шляхтяпка и можетъ считаться съ обольстителемъ за позоръ дочери. Герой Дикарки,-- человѣкъ, которому доступны идеальные помыслы, понимающій высшія задачи вѣка,-- удивляется, слыша, какъ Богурскій, сынъ кормилицы пана Здроіовскаго, вспоминаетъ просто, потому что къ слову пришлось, о томъ, что воспитаніемъ и университетомъ обязанъ пану. Дѣйствительно ли Богурскому пріятны такія воспоминанія, или онъ только ловко притворяется, чтобы никто не могъ подозрѣвать его неудовольствія,-- такъ размышляетъ герой о такомъ простомъ фактѣ и дѣлаетъ такой выводъ: "Вѣдь, можно быть демократомъ по убѣжденію, можно быть глубоко убѣжденнымъ въ томъ, что люди равны между собой, и все же мнѣ показалось невѣроятнымъ, чтобы такого рода убѣжденія и разсказы, особенно въ присутствіи незнакомыхъ людей, не были весьма основательною причиной неудовольствія". Ни одинъ человѣкъ, которому доступны высшія задачи вѣка, не придетъ къ такому выводу, если не взросъ въ презрѣніи къ "быдлу".
   Проникая во всѣ сословія, этотъ шляхетскій гоноръ коверкаетъ жизнь. Горничная Франка хвалится шляхетскою родней и глубоко унижена замужствомъ съ "хамомъ". Когда мужъ, видя, что любовь, ласковыя убѣжденія, молитва и трудъ не образумили ее, по совѣту уважаемой старухи, оракула мудрости сосѣдства, побилъ ее: она унижена не побоями,-- били же ее любовники,-- она унижена тѣмъ, что по ея спинѣ гуляли хамскіе кулаки; это послѣдняя капля, переполняющая чашу злобы, и Франка отравляетъ мужа. Въ романѣ Надъ Нѣманомъ съ теплымъ юморомъ и мѣстами съ печальною патетичностью описана старая дѣва Марта, любящая, прямая, горячая, неутомимая работница въ семьѣ брата; она и Франка -- антиподы нравственнаго міра, и, тѣмъ не менѣе, въ обѣихъ общая черта -- шляхетскій гоноръ. Въ пору, когда паны, кто искренно "носился съ народомъ", зовя его на участіе въ героической драмѣ ради отчизны, кто подъ красивыми фразами отводя ему въ комедіи исторіи старую роль кошки, таскающей каштаны изъ горячей золы, Марта полюбила Ансельма Богатыровича, не хама, т.-е. не крестьянскаго рода, а захудавшаго шляхетскаго, однодворца-землепашца. Она -- бѣдная, необразованная дѣвушка, взросшая изъ милости у родныхъ; розни умственной не было. Ансельмъ былъ грамотный, читалъ Мицкевича. Остановилъ ее мужицкій трудъ. Подъ старость, высохшая отъ тоски, она съ ироніей отчаянія говоритъ о томъ, какъ ей за годы тоски, за то, что она никогда ни одного ребенка не называла своимъ, за то, что она стала такою холерой,-- за все это ей заплатило сознаніе, что она не унизилась до мужицкаго труда, до брака съ земледѣльцемъ, не сажала, не поливала, коровъ не доила. Когда Юстина, такая же бѣдная родственница, выходитъ замужъ за Яна, племянника Ансельма, то кузенъ ея, Зигмундъ Корчинскій, увлекавшійся ею, женившійся на другой и теперь предлагающій ей "французскій бракъ en trois", убѣжденъ, что она выходитъ замужъ только съ отчаянія, спасая себя отъ паденія, и когда она ему отвѣчаетъ взрывомъ невольнаго и неудержимаго хохота, онъ, какъ высшее оскорбленіе, кидаетъ ей слово "мужичка".
   Культъ дворянскаго гонора доходитъ до своеобразнаго героизма. Бѣдная старуха Лапотницкая отдаетъ послѣднія крохи очаровательному негодяю и моту Стаею, не потому только, что Стась цѣлуетъ ея ручки и вноситъ оживленіе въ темный уголъ, гдѣ доживаютъ свой сѣренькій вѣкъ захудалыя шляхтянки, но болѣе всего по принципу. Она говоритъ: "Чернь теперь беретъ верхъ, сударыня, чернь. А намъ приходится сидѣть въ такихъ трущобахъ, да смотрѣть, какъ проходимцы пользуются нашимъ добромъ". Она считаетъ долгомъ спасти Стася отъ "проходимцевъ", поддержать въ лицѣ его родовой гоноръ. Ограбленная Стасемъ, уѣхавшимъ съ ея крохами, она говоритъ дочери: "Мы теперь бѣдны, но Боже сохрани тебя пожаловаться или говорить о немъ дурно. Жаловаться, плакать -- неприлично, а говорить о немъ дурно -- грѣхъ. Каковъ бы онъ ни былъ, онъ нашъ, одного съ нами происхожденія. Не дадимъ черни этого удовлетворенія, она не должна видѣть, какъ мы другъ на друга жалуемся". Стоицизмъ чуть не римлянки, приложенный къ дворянскому гонору. Бѣдная старуха наивно вѣритъ, что ея братія оцѣнитъ подвигъ этотъ и за то, что она не захотѣла таскать дворянское имя по судамъ, сложатся и уплатятъ пропавшія за Стасемъ крохи,-- и получаетъ когда мелкую ассигнацію, когда мѣшокъ картофеля и муки.
   Во имя дворянскаго культа лишаютъ себя радостей матери или губятъ дѣтей. Бездѣтная Житницкая, "золотое сердце", очень живо и симпатично обрисованная хлопотунья, съ ея вспышками и готовностью летѣть на помощь каждой бѣдѣ, взяла на воспитаніе крестьянскаго ребенка; бездѣтность-горе ея жизни. Мужъ говоритъ: "И тебѣ не стыдно, что хамское отродье будетъ называть тебя матерью?" Тогда Житницкая поняла, что ей самой мѣшало сохранить названіе, которое такъ чудно ласкало ея слухъ". Это черта тонкая и глубокая. Для женщины, которая лечила больныхъ, сердце которой было полно любовью, на ребенкѣ изъ "быдла" лежала печать отверженія. У любящей женщины хватило любви только для своей кости, и натура ребенка, лишенная тепла материнской любви, засохла, и Житницкой пришлось плакаться на его желчныя выходки противъ "благодѣтельницы". Мать "Милорда", жена гончара, талантливаго, искуснаго работника, который дорожилъ унаслѣдованною отъ дѣдовъ честью работника, воспитала сына, какъ барича, "князя",-- она иначе не зоветъ его, какъ мой князь; красавецъ Ромуальдъ долженъ жить въ барскомъ кругу, блистать, взять богатую невѣсту. Эта жизнь для нея идеалъ лучшаго, шляхетствоэто ея святыня. Сынъ вышелъ мотомъ, и мы видимъ его на порогѣ нищеты у тѣла матери, умершей ради него отъ голода. И не надо быть пророкомъ, чтобы сказать, что сдѣлаетъ нищета изъ празднаго шалопая.
   Есть еще образъ матери, сгубившей сына во имя героическаго дворянскаго культа. Гордая идеалистка, вдова Андрея Корчинскаго, вождя и учителя, вознегодовала бы глубоко, если бы ей сказали, что между нею и вдовою гончара есть общія черты, несмотря на пропасть между міровоззрѣніями обѣихъ. Вдова гончара ставитъ идеаломъ внѣшній блескъ панства, вдова героя понимаетъ лучшую сторону "бѣлой кости"; старшая братія должна быть первою, какъ умственная и нравственная сила, просвѣщающая меньшую. Она роетитъ не прожигателя жизни, а достойнаго преемника дѣла, завѣщаннаго отцомъ. И обѣ употребили одинъ и тотъ же пріемъ, прятали подъ стеклянный колпакъ сыновей отъ прикосновенія грубой жизни, и обѣ достигли одинаковаго результата, воспитали пустыхъ, бездушныхъ эгоистовъ. Сознаніе превосходства родовитости такъ крѣпко въѣлось въ гордую и сильную натуру, что даже любовь къ Андрею, памяти которой она осталась вѣрна всю жизнь, не могла вытравить кастовыхъ предразсудковъ. Когда герой ея братался съ народомъ не потому только, что нужны были руки и кровь народа, но искренно, по глубокому убѣжденію, что возрожденіе общества возможно только при братскомъ единеніи черной и бѣлой кости, жена его понимала только роль благодѣтельнаго генія. И она благодѣтельствовала свысока, затаивая глубоко отвращеніе къ черной кости-олицетворенію невѣжества, грубости, низости для нея,-- и сына увезла воспитывать за границу, чтобы сохранить его отъ соприкосновенія съ черною костью. У Достоевскаго въ Мертвомъ домѣ есть одинъ майоръ, который держался майоромъ и начальникомъ въ отношеніи арестантовъ, въ недобрую минуту давалъ зуботычины и розги; но, не переросшіе поговорку: русскій человѣкъ за тычкомъ не гоняется,-- арестанты любили его за то, что онъ попросту бесѣдовалъ съ ними, разспрашивалъ о родныхъ, о житьѣ на родной сторонѣ, и это съ искреннимъ интересомъ, потому что "ему въ самомъ дѣлѣ надо было это знать". Если разбирать психологію майорской души, то розги и зуботычины были результатомъ внѣшнихъ условій всего строя общества. Никакой принципъ бѣлой и черной кости не лежалъ въ основѣ розогъ и зуботычинъ, майору не надо было затаивать никакого отвращенія къ арестантамъ, Майоръ интересовался арестантами въ силу непосредственной и несознанной имъ самимъ симпатіи, братавшей его съ ними. И арестанты, очень немного выигравшіе отъ такого платоническаго чувства, все-таки, любили майора, потому что сердце сердцу подаетъ вѣсть. Оно было въ майорской душѣ микроскопическимъ самородкомъ золота, скрытымъ подъ толстою корой невѣжества, дикости, служебной формалистики. У идеально-чистой, высокобразованной пани Еорчинекой не было этой крупинки, которую можно сравнить съ клѣточкой, носящей въ себѣ силу, при благопріятныхъ условіяхъ, развиться въ живой организмъ. Съ той точки, на которой стояла вдова Андрея, народъ былъ для нея сѣрою массой, пригодною лишь на то, чтобы служить пьедесталомъ для геройства избранныхъ. Она могла вязать чулки для бѣдныхъ или, усадивъ у ногъ своихъ на скамеечкѣ дѣвочку, учить ее грамотѣ, но все это только ради принципа noblesse oblige и въ память Андрея, все время сознавая, что она и сынъ ея созданы изъ другой глины. Она много говорила сыну о любви, готовя его къ роли героя, но слова -- плохой посѣвъ. И она съ отчаяніемъ говоритъ: "моя вина", когда увидѣла, что Зигмунтъ ея ждетъ только смерти матери, чтобы, продавъ родные Оссовицы, уѣхать увеличить собой толпу праздношатающихся по Европѣ абсентеистовъ.
   У гордой пани Еорчинекой есть еще черта, общая съ женою гончара. Первая способна благодѣтельствовать народу только ради устройства пьедестала для героевъ-пановъ; вторая способна понимать только такое отношеніе бѣлой кости къ черной. Андрей Рембка, сохранившій въ себѣ Божью искру среди измѣны окружавшихъ его, учитъ дѣтей крестьянъ и мѣщанъ. "Ай, ай, баринъ, вы либо святой, либо помѣшанный",-- говоритъ она ему. И такъ какъ она, въ качествѣ вѣрной католички, можетъ признавать только канонизированныхъ святыхъ, то, конечно, она видитъ въ немъ сумасшедшаго. И въ ней говоритъ вовсе не то чувство вѣкового недовѣрія, которое заставляло освобожденныхъ крѣпостныхъ говорить о нашихъ дворянахъ, что они за обученіе грамотѣ и леченье получаютъ отъ царя жалованье или спасаютъ свои души. Слова ея вызваны непоколебимымъ убѣжденіемъ въ существованіи глубокой пропасти между папами и "быдломъ", въ невозможности того, чтобы она заполнилась и первые и вторые протянули другъ другу братски руки.
   

VI.

   Безпринципность -- вотъ язва общественная, которая раскрывается въ созданіяхъ Элизы Ожешковой и наиболѣе рѣзкая форма ея -- абсентеизмъ. Шляхтичъ Коссовичъ, который такъ комически говорить всею фигурою своей: "Смотрите, язва женъ, я серьезенъ!" -- самый дюжинный типъ абсентеиста, наживающаго деньги и преуспѣвающаго въ чинахъ; болѣе блестящій въ той же повѣсти Новички панъ Поменѣцкій, онъ, какъ его называютъ въ сосѣдствѣ, когда онъ наѣзжаетъ собирать доходы съ родовыхъ имѣній. Онъ, какъ природный панъ, гордо отказался отъ графскаго титула, который ему предлагали при германскомъ дворѣ. Пани Цецилія, наслажРоманы и повѣсти Элизы Ожешковой. 109 дающаяся жизнью въ центрахъ цивилизаціи за границей и возящая за собой то интереснаго германскаго князя, то какого-то красавца неопредѣленной національности, наѣзжая на родину за деньгами, такъ поучаетъ дочь: "Римъ -- родина нашихъ душъ, но это не мѣшаетъ, однако, что мы должны радоваться тому, что дышимъ роднымъ воздухомъ, видимъ это небо, эту землю, эти деревья, этотъ вѣтеръ". Искуственностью и дѣланностью дышетъ это поученіе о патріотизмѣ и естественно вызываетъ у умной дѣвушки отвѣтъ: "Сомнѣваюсь, не понимаю, не чувствую". И мать для поученія даетъ ей урокъ изъ польской исторіи, т.-е. дѣлаетъ перекличку именъ королей и хронологическихъ цифръ. Та же пани Цецилія отказывается года три получать менѣе доходовъ при вѣрномъ разсчетѣ послѣ увеличить свои доходы, по-дамски не понимая дѣла, а патріотизмъ ея не могъ пойти на расходъ нѣсколькихъ тысячъ для улучшенія почвы родной земли. Этотъ отказъ послѣ сантиментальнаго поученія о радости дышать роднымъ воздухомъ -- черта топкая и много освѣщающая жизнь. Пани Цецилія съ подругами своими сожалѣетъ о несчастій его, графа Поменѣцкаго, въ первомъ бракѣ. Жена оставила его, не поѣхала за нимъ къ германскому двору, была не способна поддержать то положеніе, какое онъ занималъ въ свѣтѣ, и это потому, что "у нея были принципы". О, конечно, принципы такая вещь, которую надо уважать, рѣшаютъ очаровательныя поклонницы пана, но не доводить до такихъ крайностей, жить въ деревнѣ и разстаться съ мужемъ въ ту минуту, когда его сдѣлали камергеромъ, и прелестныя дамы произносятъ такой приговоръ: "C'était une idiote".
   Въ нихъ вытравлено то растительное чувство любви къ родной сторонѣ, которое такъ сильно въ Хамѣ, которое подъ вліяніемъ Андрея Корчинскаго выросло въ крѣпкую любовь къ отчизнѣ въ Ансельмѣ Богатыровичѣ; но онѣ знаютъ, что такъ принято любить отчизну. Вдова Андрея Корчинскаго несомнѣнно женщина съ принципами. Въ ней сильна и растительная связь, приковывающая человѣка къ родной почвѣ; какою страстною поэзіей дышетъ ея негодующая отповѣдь сыну, когда тотъ говорить, что онъ не видитъ красоты, которая бы могла вдохновить его талантъ живописца! Она глубоко проникнута героическимъ патріотизмомъ и была достойною женой Андрея Еорчинскаго; но то широкое чувство, которое обнимаетъ родной народъ, которое одно ручается за лучшія судьбы человѣчества, было ей чуждо. А его именно требуютъ во всемъ цивилизованномъ мірѣ задачи вѣка, и оттого она могла воспитать только жалкаго фразера и эгоиста. Живая связь съ родною страной въ томъ, что тамъ только человѣкъ имѣетъ наибольшую возможность дѣйствовать и творить, потому что родной народъ -- поле, на которомъ жатвы много, а дѣлателей мало. Этой связи не могла дать вдова Андрея Корчинскаго сыну, она могла только словами ростить его для своей честолюбивой мечты быть матерью героя.
   Замѣчательно тонко и вѣрно проведена сцена объясненія между матерью и сыномъ; сцена длинна, но въ ней затронуто такъ много сторонъ, открывающихъ несчастной матери полную несостоятельность ея сына. Приведемъ нѣкоторые отрывки. Зигмунтъ, захандрившій послѣ отказа Юстины, проситъ мать продать Оссовицы и поселиться за-границей. "Я не могу остаться привязаннымъ къ этому клочку земли... амбары, коровы, que suis-je". Мать говоритъ ему о борьбѣ, о горѣ, страданіи.-- "Мы всѣ несчастливы".-- "Но надѣюсь, вы не желаете, чтобы я-то увеличилъ число несчастныхъ?" Пани Корчинская съ едва замѣтною дрожью въ голосѣ отвѣчала: "Нѣтъ на свѣтѣ матери, которая пожелала бы несчастья родному ребенку. Но я для тебя, при выборѣ между пошлымъ счастьемъ и возвышеннымъ несчастьемъ, пожелала бы|послѣдняго. Ты родился здѣсь, здѣсь и твои обязанности, здѣсь ты долженъ жить".-- "Почему?" -- Пани Корчинская подняла на него свои глубокіе глаза.-- "Потому, чтобы твоя меланхолія осталась при тебѣ"... (Она идеализировала хандру празднаго эгоиста, вызванную неудавшеюся любовною интригой).-- "Но, вѣдь, это глуп... pardon, крайній идеализмъ. Вы обрекаете меня на вѣчную тоску. Вы приростаете къ одному мѣсту, какъ грибъ, потому что и другіе грибы должны рости на немъ",-- она прямо взглянула ему въ глаза и спросила:-- "А ты, Зигмунтъ, не идеалистъ?" Ее мучитъ сомнѣніе, не испортила ли она жизнь сына, помѣшавъ его браку съ Юстиной,-- любовь подняла бы его до героизма, -- и убѣждается, что любить онъ не способенъ. Юстина для него теперь холодное созданіе, пропитанное предразсудками; онъ теперь замѣтилъ, какія у нея красныя руки. И мать поняла, что онъ любить не способенъ, что у него холодное сердце, и ее, какъ женщину, ударъ этотъ билъ больнѣе. Она кается, что не установила связи между сыномъ и родною землей и народомъ. Напоминаетъ объ отцѣ, "который умѣлъ жить съ нимъ, поднимать, утѣшать, просвѣщать". Вдругъ она смолкла. Въ сумракѣ, который уже начиналъ наполнять комнату, она услышала насмѣшливый и презрительный голосъ, который произнесъ только одно слово: "Скоты". Зигмунтъ излагаетъ матери свое міровоззрѣніе. Онъ говоритъ тѣмъ тономъ лѣгковѣсной ироніи, какой принимаютъ всѣ пошляки, когда имъ напоминаютъ объ идеалѣ и долгѣ служить ему, и еще съ тѣмъ особеннымъ оттѣнкомъ, который является, когда о томъ напоминаетъ женщина. Возмутительную безчеловѣчность такого тона по отношенію къ матери художникъ смягчаетъ, упомянувъ, что въ сумеркахъ сынъ не могъ разглядѣть лицо матери: "Соки земли, страданія народа и т. п. Я никогда не хотѣлъ говорить съ вами объ этомъ, чтобы не огорчать и не сердить васъ. Я вообще уважаю чужія чувства и убѣжденія, въ особенности безкорыстныя, какъ ваши, но теперь замѣчаю, что этотъ предметъ требуетъ обсужденія. Мнѣ очень грустно, j'en suis désolé, но я этихъ чувствъ и убѣжденій не раздѣляю. Только сумасшедшіе и абсолютные идеалисты до послѣднихъ силъ защищаютъ абсолютно проигранныя дѣла. И я также идеалистъ, но умѣю трезво смотрѣть, и у меня нѣтъ никакихъ иллюзій. И такъ какъ у меня нѣтъ никакихъ иллюзій, то мнѣ вовсе не хочется принести себя въ жертву на алтарѣ несуществующаго божества. Простите, если я чѣмъ-нибудь оскорбилъ ваши чувства; я понимаю очень хорошо, что люди стараго поколѣнія могутъ оставаться подъ вліяніемъ старыхъ традицій, воспоминаній etc. Мы же, расплачивающіеся за чужія иллюзіи, своихъ не имѣемъ. Когда банкъ сорванъ, я иду играть къ другому столу, а этимъ другимъ столомъ служитъ для насъ общечеловѣческая цивилизація. Я, по крайней мѣрѣ, считаю себя за сына этой цивилизаціи, сжился съ нею. Нѣтъ ничего удивительнаго, что я не могу жить безъ нея и что здѣшніе соки только питаютъ мое грѣшное тѣло (что, между прочимъ, приводитъ меня въ ужасъ), но духовнымъ потребностямъ моимъ удовлетворить не могутъ". И въ заключеніе онъ наноситъ матери послѣдній ударъ: "Мой отецъ былъ безуменъ. Да, мама, простите меня, я имѣю право сказать это, лишенный возможности занять мѣсто, принадлежащее мнѣ по праву, я, носившій въ чужихъ странахъ на своемъ лбу пятно позора. Я чуть не нищій, благодаря тому, что мой отецъ и подобные ему..." Мать, собирая послѣднія силы, крикнула ему: "Уйди, уйди!" И онъ заканчиваетъ: "Уйду, уйду! Я вижу, что съ вами о такихъ вещахъ разговаривать невозможно. Могилы! Проклятія! Трагедіи! Что тутъ только творится, что говорится? И за что, зачѣмъ, почему? Если это разсказать, никто не повѣритъ".
   За Зигмунтомъ тянется вереница абсентеистовъ разныхъ пошибовъ: панъ Ружицъ, промотавшій милліонъ и здоровье и возбуждающій удивленіе сантиментальныхъ барынь промотаннымъ милліономъ и морфинизмомъ, какъ признакомъ поэтической натуры, съ его девизомъ tont passe, tont lasse, панъ Дажецкій, мѣтко обрисованный нѣсколькими штрихами, и свѣтская молодежь, которая думаютъ только о томъ, какъ бы выбрать побольше злотыхъ изъ соковъ земли на удовлетвореніе "высшихъ потребностей" культурныхъ людей. Имъ смѣшна горячая рѣчь Витольда Еорчинскаго: "Вы всѣ, господа, должны отдать свои силы народу и землѣ". Все это люди поконченные и, въ то же время, живые люди. Гражданская скорбь и негодованіе автора не увлекаютъ до забвенія мѣры, до черезъ-чуръ темныхъ красокъ. Ружицъ въ иномъ симпатиченъ, какъ человѣкъ; онъ глубоко привязанъ къ кузинѣ, пани Кирло, образцовой матери, которую безпутство мужа заставило взяться за хозяйство и биться какъ рыба объ ледъ, поднимая дѣтей.
   Герой послѣдняго произведенія Элизы Оржешковой Дикарка, Здиславѣтрановскій, тоже человѣкъ поконченный, но онъ образецъ типа, который повыше Ружица и Зигмунта. Онъ не говоритъ: идеалы -- безуміе, онъ преклоняется передъ ними, но силъ нѣтъ жить для нихъ у избалованнаго барича съ нервами, развинченными до того, что гримаса носа лакея приводитъ его въ дурное расположеніе духа и онъ за нее готовъ прогнать вѣрнаго слугу. Повѣсть, несмотря на нѣкоторыя длинноты и повторенія мелочныхъ чертъ, вещь замѣчательная по анализу той полосы общественнаго настроенія, которое назвали простраціей. Разсказъ ведется отъ лица героя, и это исповѣдь тѣхъ людей, которые, по пословицѣ: ни Богу свѣчка, ни чорту кочерга,-- для художника всего труднѣе обрисовка такихъ безличныхъ физіономій, которыя выработались въ пору восьмидесятыхъ годовъ. Грановскій, какъ и Зигмунтъ, диллетанть и два года переводитъ байроновскаго Каина; онъ не скажетъ, какъ Зигмунтъ: мой. отецъ былъ безумецъ. Здиславъ понимаетъ идеалы здороваго народничества, жрицей котораго служитъ Северина. Онъ повторяетъ строки байроновскаго Каина, который на вопросъ ангела: хочешь сдѣлаться на меня похожимъ?-- отвѣчаетъ: "Вижу могущество твое, вижу твою красу, но ты приказываешь мнѣ нѣчто превосходящее мои силы, но не превосходящее мои понятія". Здиславъ въ слѣдующихъ строкахъ исповѣдуетъ общественныя чувства молодежи своей полосы: "Мы бы желали, конечно, чтобы погода была свѣтлѣе, мы даже охотно согласились бы, ради исправленія ея, понести тяжелую, да, пожалуй, и геройскую жертву, если бы нашъ энтузіазмъ былъ возбужденъ чѣмъ-нибудь въ этомъ направленіи... Не позволю себѣ и никому сомнѣваться въ томъ, что мы обладали унаслѣдованною кровью предковъ, способностью на героическія жертвы энтузіазму". Это поколѣніе "большихъ знатоковъ китайскихъ и японскихъ бездѣлушекъ, флирта, кокотокъ, стараго фарфора, спорта, винъ, желчныхъ камней и катарровъ всякаго рода fin da siècle, нигилизма и теоріи всеобщаго уничтоженія человѣчества". Въ пароксизмѣ скуки, связанной съ сквернымъ чувствомъ похмѣлья, они помечтаютъ о дѣлѣ, напримѣръ, основаніи газеты, художественнаго музея, но на этомъ и испарится все, что есть въ нихъ здоровыхъ поползновеній. Всѣ они похожи другъ на друга, несмотря на различную наружность, всѣ они представители порядочной молодежи, цвѣта общества. У нихъ много общаго съ бариномъ, котораго рисуетъ г. Чеховъ въ Разсказѣ неизвѣстнаго человѣка, они въ извѣстной степени тоже "азіаты, которые цѣлый день курятъ кальянъ". Утонченность европейской цивилизаціи для нихъ гашишъ, они съ ироніей относятся ко всему и, какъ этотъ баринъ, хорошо понимаютъ, что принадлежатъ къ поколѣнію, "вступившему въ жизнь въ тяжелый день".
   Жизнь, въ лицѣ "дикарки" Северины, предъявила запросъ, для удовлетворенія котораго имъ надо переродиться, а Здиславъ говоритъ: "Намъ и въ голову не приходило, чтобъ обстоятельства и тяжелый день, и чувство жалости могли такъ или иначе воздѣйствовать на личныя наши дѣла, чтобъ они возлагали на насъ обязанности какой бы то ни было внутренней переработки. Если бы кто сказалъ намъ, что мы обязаны быть другими, то мы бы искренно разсмѣялись".
   Герой не Гамлетъ, онъ не колеблется между двумя правдами, отживающей и рождающейся; онъ не стоитъ ни на какомъ распутіи и не знаетъ болевого процесса борьбы, въ которой выростаетъ личность. Онъ только способенъ понимать всю прелесть, все величіе идеала и смиренно сознавать свою неспособность. Въ немъ та двойственность сознанія, которая есть одинъ изъ признаковъ вырожденія и которая пробудилась при встрѣчѣ съ Севериной, точно живутъ въ душѣ его два человѣка, изъ которыхъ одинъ говоритъ и дѣйствуетъ по привычкѣ культа условности, замѣчаетъ каждое нарушеніе свѣтскихъ приличій Севериною, охлаждается, когда она кажется ему неизящной; другой, который со стыдомъ слышитъ ея слова о томъ, что жизнь не мыслима безъ великой цѣли, на негодующій укоръ ея искренно говоритъ: mea culpa, mea maxima culpa. Но это только красивый порывъ, ни къ чему не обязывающій. Когда Северина уѣзжаетъ, чтобы порвать начинающуюся любовь, отъ которой она счастья не ждетъ, потому что вполнѣ оцѣнила его, онъ ѣдетъ за ней, очень хорошо сознавая, что еслибъ онъ никогда не увидалъ ее, то не покончилъ бы съ собой. Въ жизни его не было чувства сильнѣе этой любви, никакія высшія пѣли, ни обязанности не привязывали его къ жизни; просто его дряблая душонка не способна была испытать ту страшную глубину чувства, тѣ нестерпимыя муки, которыя и людей, живущихъ для такихъ цѣлей и несущихъ такія обязанности, толкаютъ на этотъ роковой мигъ, отъ котораго ихъ удержитъ только одна ихъ завѣтная святыня.
   Характерно объясненіе между Здиславомъ и Севериной, которое заставило Северину уѣхать. Когда она говоритъ о томъ, что есть суть ея душевнаго міра, онъ съ дешевенькою ироніей пошляковъ, которою они выметаютъ свое раздраженіе, когда имъ говорятъ объ идеямъ, перечисляетъ: "Обязанности, трудъ, добродѣтель, самопожертвованіе". "Если вамъ все это извѣстно, то почему вы все это отвергаете?-- спрашиваетъ Северина,-- "Потому,-- отвѣчаетъ онъ дрожащимъ отъ волненія голосомъ, которому старается придать оттѣнокъ равнодушія,-- просто-на-просто потому, parceque cela me déplaît". Все въ жизни сводится у него къ этому -- нравится и не нравится. Въ деревнѣ Северины рознь сказывается еще рѣзче. На настроеніе героя вліяетъ каждая мелочь: безсонная ночь отъ снѣжной бури, вой волковъ, старинная мебель съ прямыми спинками, не располагающая къ любовнымъ признаніямъ, какъ будуарные козетки и пуфы, на которыхъ сильфидамъ удобно принимать граціозныя позы, а поклонникамъ сидѣть у ногъ ихъ. Каждая мелочь дѣйствуетъ на его чувство, которое сильно для такой дряблой натуры, но само по себѣ мелко, потому что, разгораясь при каждомъ фактѣ, доказывающемъ душевную прелесть Соверины, при видѣ каждой незамѣченной еще имъ черты ея красоты, оно тускнетъ и отъ мелочей обстановки, и отъ мелочей, которыми Северина такъ рѣзко отличается отъ сильфидъ.
   Въ деревнѣ рознь обостряется. Онъ хочетъ "пробудить спящую королеву", т.-е. посвятить ее во всѣ прелести свѣтской жизни, гдѣ ее съ ея красотой, богатствомъ и замѣчательнымъ талантомъ пѣнія ждетъ блестящая роль царицы среди сильфидъ, и приступаетъ къ дѣлу по всѣмъ правиламъ флирта. Она со слезами говоритъ: "Мы никогда не поймемъ другъ друга". Она ясно видигь и рознь между ними. Ему надоѣдаютъ разсказы старика, дѣда ея, наполеоновскаго солдата, съ его культомъ Франціи и идей свободы, которыя разнесли по Европѣ наполеоновскія войска. Для человѣка, у котораго есть идейная связь съ прошлымъ, которое олицетворялось въ Адамѣ, дѣдѣ Северины, старческіе разсказы не показались бы такъ скучными, тѣмъ болѣе для молодого; молодежь -- рекруты идеи -- всегда съ удовольствіемъ слушаютъ ветерановъ. Пѣніе рабочихъ раздражаетъ его нервы. Обычай работниковъ усадьбы собираться ко вечерамъ для бесѣдъ и чтеній кажется ему страннымъ. Северина объясняетъ:
   "Въ этомъ обычаѣ много хорошаго, его можно эксплуатировать съ цѣлью взаимнаго знакомства, возможности дѣлиться съ ними тѣмъ, что сама знаю. Это не Богъ вѣсть что, но капля, которая проникаетъ въ море..." -- "Общаго счастья, не правда ли?-- сказалъ я, изумленный до полнаго непониманія". Онъ предлагаетъ ей отдать все ея состояніе на ея цѣли и ѣхать съ нимъ въ городъ на жизнь сильфидъ и слышитъ, что она не можетъ жить другою жизнью. Дѣвушкѣ, дышащей живою вѣрой, великою любовью, онъ не могъ принести ничего, кромѣ жалкаго ироническаго признанія: "Я ничтожный, жалкій человѣкъ и не могу пребывать въ возвышенныхъ областяхъ".-- "Почему?" -- "Почему одна роза красная, а другая бѣлая?" Свою безпринципность онъ сводитъ къ какому-то роковому закону.
   Изъ этого приличнаго и поэтическаго Здислава, если бы отецъ его не былъ порядочнымъ человѣкомъ и заботливымъ семьяниномъ и его не воспитала сестра, хорошая женщина, вышелъ бы погибшій еще худшаго типа, чѣмъ Романъ Калинскій, герой разсказа Погибшій. Калинскій выросъ въ семьѣ помѣщиковъ средней руки, заброшенный, потому что отецъ былъ вѣчно на охотѣ, мать и сестры въ гостяхъ. Дома скука, сестры вѣчно ссорятся и онъ рано началъ кутить. Обыкновенная исторія: изгнаніе изъ училища, долги, отказъ отца платить, онъ спустился до притоновъ низшаго сорта, убилъ въ запальчивости и обвиненъ въ воровствѣ съ цѣлью грабежа. Семья не хочетъ спасти его, потому что родители невѣсты примѣрнаго старшаго сына поставили условіемъ, чтобы Калинскіе отреклись отъ сына, опозорившаго дворянскій родъ. Бездушіе и пошлость семьи, все, погубившее Романа, ярко выступаетъ въ нѣсколькихъ сценахъ, когда Калинскій разсказываетъ свою жизнь адвокату, и адвокатъ убѣждаетъ семью вступиться и заставить свидѣтельницу взять назадъ ложное показаніе. Въ Романѣ Калинскомъ есть энергія, страсть, которой не было въ Здиславѣ, героѣ Дипарки. Онъ самъ не сознавалъ, отчего ему тѣсно было въ семьѣ, онъ часто подросткомъ бросался на землю и плакалъ отъ тоски, не зная, о чемъ плачетъ. Онъ говорилъ: "Мнѣ казалось, что есть гдѣ-то далеко за горами какой-то міръ, прекрасный, свѣтлый, широкій, котораго я не знаю, гдѣ лучше живется". Младшая сестра прочла ему про какого-то генерала,-- онъ даже имени Гарибальди не зналъ,-- онъ ночь не спалъ отъ волненія. Онъ зоветъ счастливцемъ адвоката за то, что тотъ ходить по тюрьмамъ, утѣшаетъ; онъ не скучаетъ, какъ не скучалъ тотъ генералъ. При вопросѣ адвоката: неужели онъ не зналъ, что въ его дѣятельности нуждается отечество?-- въ его глазахъ мелькаетъ недоумѣніе. Въ немъ только инстинкты и смутно бродящія силы. Онъ умѣлъ пріобрѣсти вліяніе въ мірѣ арестантовъ, его слушаются. Эта черта -- преувеличеніе, потому что, судя по Мертвому дому и отзывамъ лицъ, жившихъ его жизнью, арестанты не-дворяне держатся особнякомъ отъ дворянъ; и тамъ сказывается вѣковая рознь и сомнительно, чтобы они подчинились авторитету дворянина, да еще недоросля. Но черты, которыми авторъ рисуетъ Калинскаго въ судѣ, говорятъ о сильной и любящей душѣ. "Руки скрещены, на лицѣ не видно ни отчаянія, ни злобы, ни тревоги, ни приниженности, ни одного изъ тѣхъ чувствъ, которыя вообще люди выказываютъ въ его положеніи. Казалось, онъ глубоко задумался, судя по морщинамъ на лбу, по печальному очертанію блѣдныхъ губъ. Я былъ почти увѣренъ (разсказъ ведется отъ лица адвоката), что мысли его были въ эту минуту на родинѣ, и онъ прощался съ нею навѣки, подсчитывалъ всѣ раны и заблужденія и невольно спрашивалъ себя: почему жизнь его сложилась такъ, а не иначе?" Его обвинили и адвокатъ слѣдитъ за нимъ, когда его уводятъ въ тюрьму. "Фигура его выражала какую-то странную рѣшимость. Онъ взглянулъ вокругъ вызывающимъ взглядомъ, глубоко вздохнулъ и звонкимъ голосомъ затянулъ разгульную пѣсню. Онъ шелъ нахально и звуки разгульной пѣсни постепенно стихали. Я видѣлъ, какъ онъ вошелъ подъ низкій сводъ другихъ воротъ и затѣмъ погрузился во мракъ второго двора. Но изъ этого мрака все еще доносились до меня звуки разгульной пѣсни. Въ нихъ уже не слышалось пьяное веселье и нахальство. Среди этихъ мрачныхъ стѣнъ они казались громкимъ рыданьемъ, пронзительнымъ и звонкимъ, какъ колокольчикъ церковнаго сторожа у смертнаго ложа. Это былъ брошенный міру крикъ погибшаго". Великая общественная несправедливость убила все, что было живого въ душѣ, что при иныхъ условіяхъ создало бы честнаго человѣка. Его сгубила неразвитость, а не испорченность. Доброе, полное участія слово адвоката раскрыло его душу и приговоръ несчастному, произнесенный адвокатомъ, вѣренъ: "Непочатыя сокровища чувства и мыслей дремали въ его груди; въ хаотической натурѣ звучала иногда струя живой поэзіи. Это была безплодная и горькая поэзія, издававшая иногда невѣрные и даже фальшивые звуки, но какой психологъ можетъ поручиться, что еслибъ это чувство было облагорожено знаніемъ, оно не подарило бы міръ высокимъ словомъ или подвигомъ?" И это не идеализація преступника,-- много мелкихъ чертъ говорятъ о его любящей натурѣ, о смутной жаждѣ лучшаго. Несчастный погибъ оттого, что въ его жизни не было путеводнаго свѣточа.
   Есть образы другихъ погибшихъ, которые не носятъ оффиціальнаго клейма. Это тѣ, которые изъ трусости не пошли по пути, указанному свѣточемъ; они цѣлую жизнь носятъ въ самихъ себѣ свою казнь. Таковъ мастерски очерченный Бейеръ, зять Мейера Юзефовича, въ романѣ того же имени. Онъ уменъ, онъ переросъ суевѣрія талмудизма, который сковываетъ умы его братій; въ молодости онъ мечталъ о борьбѣ съ мракомъ, объ освобожденіи отъ власти раввиновъ и кагала. Но онъ не герой, а простой смертный. И, затаивъ въ душѣ свои порывы, свои думы, онъ по наружности живетъ одною жизнью съ темною братіей. Онъ почетный, богатый купецъ, одинъ изъ воротилъ городка -- еврейской Мекки, хорошій семьянинъ и, повидимому, жизнь улыбается ему. Вотъ его портретъ, написанный тонкими штрихами: "Онъ казался лѣнивымъ и сонливымъ, но подъ кажущимся равнодушіемъ внимательный взглядъ могъ подмѣтить глубоко затаенныя сильныя ощущенія и стойкій характеръ, что-то мечтательное и страдающее вмѣстѣ выражалось въ большихъ, широко раскрытыхъ бѣлесоватыхъ глазахъ его, покрытыхъ какъ бы стеклянною оболочкой; скрытая въ глубинѣ души его тоска видна была въ чертахъ его тонкихъ губъ, положившихъ на себя печать каменной покорности. Видно было, что въ прошедшемъ этого человѣка разыгралась когда-то тихая драма, никому въ подробностяхъ неизвѣстная, но развязка которой погрузила въ сонливость его разумъ и волю и оставила въ его груди замерзшее и вѣчно отражавшееся эхомъ впечатлѣніе. Была пора, когда онъ бился, вырывался изъ мрака, кричалъ: "спасите!" Въ братѣ жены своей, Мейерѣ Юзефовичѣ, онъ видитъ свою молодость. Онъ. также стремился, негодовалъ, возмущался, потомъ смирился передъ силой, съ которою борьба всего труднѣе, мучительнѣе,-- силой общества, невѣжественнаго и суевѣрнаго. Онъ, сознающій свѣтъ, живетъ среди мрака, сознающій достоинство человѣка видитъ рабство среди народа передъ раввинами, любящій гуманный человѣкъ видитъ изо дня въ день гибель жертвъ изувѣрства. И онъ обрекъ себя на пытку сносить все молча, быть молчаніемъ своимъ невольнымъ участникомъ всего, что возмущаетъ его, заставляетъ сердце обливаться кровью, длить тотъ мракъ, въ которомъ задыхается, и ростить дѣтей своихъ на тотъ же мракъ,-- это пытка, страшнѣе которой нѣтъ пытки. Не даромъ Бейеръ хватается за грудь, когда говоритъ о раввинѣ и талмудѣ съ Мейеромъ. Это пытка цѣлой жизни безъ передышки, потому что отъ себя, отъ своей совѣсти не уйдешь никуда. Идеалы, которымъ служишь, какъ рабъ невѣрный и лукавый, страшно мстятъ за себя; не даромъ мастерской образъ Бейера -- образъ живого мертвеца; высшій стимулъ жизни задавленъ. Отнимите у Бейера его еврейство, останутся глубоко-человѣчныя основы его типа. Во всѣ эпохи царящаго мрака, у всѣхъ народовъ и на всѣхъ ступеняхъ общественной жизни есть свои Бейеры.
   Такой же Бейеръ и Бенедиктъ Корчинскій; сильный и здоровый темпераментъ, преданіе и кровь дворянина вмѣстѣ съ трудомъ и заботами помѣщика,-- все это только форма, въ которую отлились тѣ же психологическіе мотивы. У него есть преданія, обязывающія, какъ преданія о сеньорѣ Юзефовичѣ, который при Сигизмундѣ хотѣлъ сломать стѣну, отдѣлявшую евреевъ отъ христіанъ. Дѣдъ Бенедикта былъ наполеоновскимъ солдатомъ, отецъ его принадлежалъ къ "маленькой горсточкѣ, которая сопротивлялась міазмамъ отупѣнія, безсмысленности и апатіи, созданнымъ на почвѣ барщины, подъ каменными сводами, стѣсняющими кругозоръ". Онъ, къ немалому изумленію сосѣдей, далъ сыновьямъ своимъ высшее образованіе и научилъ зарабатывать деньгу. Бенедиктъ не видѣлъ "гнилыхъ испареній разврата и тираніи въ крѣпостномъ мірѣ, освѣщенномъ если не солнцемъ, то звѣздою человѣчности". Дѣтство и юность его были свѣтлѣе, чѣмъ дѣтство и юность Бейера, забитыя въ еврейской школѣ, въ конторѣ и бракѣ по приказанію отца. Въ молодости Бенедикта "мелькнуло что-то такое, что придало жизни смыслъ и значеніе, заговорила кровь дѣда, наполеоновскаго солдата. Послѣ, когда одинъ братъ легъ въ могилу, другой ушелъ въ карьеру, Бенедиктъ взялъ обремененный долгами Корчинъ и зажилъ помѣщикомъ, "собачьею жизнью", какъ онъ самъ говоритъ, сознавая, что всѣ его труды и заботы не спасутъ отъ разоренія, что мѣняетъ душу на мелочи, стычки и ссоры съ сосѣдями-земледѣльцами за потравы. Когда жена его, пустая романтическая барыня, упрекаетъ его за то, что въ немъ нѣтъ поэзіи, т.-е., въ сущности, за то, что ему некогда вздыхать у ногъ ея и быть безсмѣннымъ cavalière servante, онъ говоритъ съ глубокою горечью: "И я не былъ чуждъ высокихъ помысловъ и отказался отъ нихъ не ради попоекъ и любовницъ, но въ силу крайней необходимости"; онъ очерствѣлъ съ годами и на горячія рѣчи сына объ иныхъ, лучшихъ отношеніяхъ къ сосѣдямъ и рабочимъ съ презрительною усмѣшкой отвѣчаетъ: идиллія, пророча, что и сынъ, ставъ хозяиномъ, будетъ такимъ же: "Всякому смолоду кажется, что если онъ не станетъ хватать звѣзды съ неба, то, кромѣ пули, ему ничего не остается, а тамъ -- глядишь -- довольствуется и сальною свѣчкой".
   Не легко дается человѣку довольство, которое онъ сравниваетъ съ сальною свѣчкой. Въ душѣ человѣка, сознающаго это, нѣтъ того душевнаго мира, которой даетъ силу нести всѣ тревоги и заботы житейскія. Не однѣ заботы объ уплатѣ въ срокъ процентовъ, не одно семейное горе -- жена-сильфида, состарили его такъ рано и провели такія рѣзкія морщины на лицѣ. Была минута, когда онъ думалъ бросить все и уйти на выгодное мѣсто, которое предлагалъ ему братъ, достигшій довольно высокихъ чиновъ. Его удержала только растительная связь съ родною почвой и чувство отца,-- сынъ любилъ Корчинъ. Сцена съ сыномъ вызвала наружу черты Бенедикта, общія съ Бейеромъ. Витольдъ горячо возражаетъ отцу, что есть люди, которые гибнутъ за свою звѣзду, чтобы не чувствовать смрада сальной свѣчи. "Ты хорошо знаешь, бывали примѣры".-- "Не знаю и знать не хочу",-- рѣзко сказалъ Бенедиктъ.-- "Дядя Андрей...-- дрожащими губами началъ Витольдъ. Отецъ въ тревогѣ оглянулся. На губахъ Витольда показалась болѣзненная усмѣшка. Не бойся, отецъ,-- медленно проговорилъ онъ,-- никто не слышалъ, что я съ уваженіемъ упомянулъ имя твоего брата". Лицо Бенедикта отъ сѣдыхъ волосъ до ворота рубахи вспыхнуло густымъ румянцемъ". Онъ вынесъ казнь -- краснѣть передъ сыномъ. И только когда сынъ хватается за ружье, чтобы пустить себѣ пулю въ лобъ, изъ-подъ наслоеній "сальной свѣчки" пробуждается все завѣтное, задавленное и онъ сдается на мольбы сына жить въ лучшихъ отношеніяхъ къ народу и идетъ на могилу брата. Любовь къ сыну, вмѣсто сальной свѣчи, освѣтила ему жизнь крохотною звѣздочкой. Онъ простилъ судебныя издержки крестьянамъ, несправедливо тягавшимся съ нимъ за клочокъ земли, и согласился отдавать имъ землю въ аренду на льготныхъ условіяхъ. Жертва была не велика, потому что онъне могъ справиться съ землей по недостатку капитала, а нравственное возрожденіе ознаменовалось только тѣмъ, что онъ стряхнулъ позорную трусость
   

VII.

   Въ произведеніяхъ Э. Ожешковой мы видимъ цѣлую галлерею женскихъ образовъ, которые дѣлятся на два типа: преобладающій -- это цвѣтки, цвѣтущіе или увядшіе, взращенные для украшенія жизни и непоколебимо убѣжденные, что украшеніе это въ томъ, чтобъ онѣ были центромъ жизни, къ которому бы все остальное тяготѣло; другой, не менѣе многочисленный,-- насѣдки и хозяйки, для которыхъ "сальныя свѣчки" -- солнце міра. Скромныя труженицы, съ неустанною любовью идущія по своему сѣренькому пути, и, наконецъ, женщины съ задатками Эгеріи, понимающія задачи вѣка и несущія свѣточъ идеаловъ грядущаго, встрѣчаются такъ же рѣдко, какъ и въ дѣйствительной жизни.
   Основныя черты типа цвѣтковъ, украшающихъ жизнь, сильфидъ, какъ называетъ авторъ этотъ типъ, эгоизмъ и бездушіе на подкладкѣ развинченности нервовъ, которую зачитавшіяся романовъ сильфиды приписываютъ поэтической впечатлительности высшей натуры. Прелестныя, воздушныя созданія, какъ Эмилія Корчинская или Элена Широкая въ Кладбищенскомъ Силѣвекѣ, утратившая всю прелесть свою въ нищетѣ, пришли бы въ ужасъ, если бы ихъ поставили рядомъ съ панной Еопровичъ, вѣрною женой, которая, когда найдетъ на нее стихъ, колотитъ мужа и дѣтей, или съ Франкой, развратною женой Хама, которая въ аффектѣ отравляетъ мужа. Рознь въ темпераментѣ, въ воспитаніи и средѣ, психологическая основа та же -- эгоизмъ, и безпринципность, и распущенность. Идеалъ жизни у всѣхъ -- одно наслажденіе, у каждой по ея понятіямъ и вкусамъ, и ни капли сознанія своего долга, своей отвѣтственности. У Франни были минуты пробужденія совѣсти, потому что ея нарушенія законовъ божескихъ и человѣческихъ были слишкомъ вопіющи; но еслибъ она взросла на мѣстѣ изящной и поэтической Эмиліи и природа одарила ее менѣе пылкимъ темпераментомъ, то она была бы такимъ же точно цвѣткомъ -- тяжелымъ бременемъ для семьи. У этихъ женщинъ, изнываютъ ли онѣ въ поэтическихъ мечтаніяхъ, или мечутся въ дикихъ порывахъ чувственности, равно трудно найти здоровую струну въ душѣ. Даже материнская любовь, чувство, по ходячему выраженію, открывающее женщинѣ новый міръ, и то едва ли звучитъ въ ихъ душахъ, или звучитъ слабо, искаженно. Въ праздничные дни жизни тяжелое бремя этихъ цвѣтковъ ощущается слабѣе; но въ трудовые будни, а еще болѣе въ черные дни житейской невзгоды, когда нужны энергія, бодрость, вдохновляющая любовь женщины, бремя становится невыносимымъ, рѣжетъ плечи, гнететъ къ землѣ.
   Мужъ Элены, Широкій, "жертва великой несправедливости", лишился мѣста и перебивался заработкомъ мелкаго адвоката. Съ другою женой онъ остался бы человѣкомъ; съ нею онъ спился, не вынеся попрековъ, неурядицы въ домѣ. Жена его не можетъ унизиться до стряпни и надзора за дѣтьми; когда нѣтъ гроша на хлѣбъ, она тратится на абонементъ романовъ. Она равнодушно слышитъ, что ея любимица Кларка до поздней ночи сидитъ у дверей кабака, поджидая отца, и оживляется, замѣчая наслѣдственное отъ нея обаяніе крошки и привязанность къ Кларкѣ Сильвека. Она возненавидѣла мужа еще до его пьянства: онъ не похожъ на очаровательныхъ Раулей и Октавовъ, любовными похожденіями которыхъ она зачитывается; она не любитъ сыновей за ихъ сходство съ отцомъ. Когда помогающая ей сосѣдка совѣтуетъ не читать глупыхъ книгъ и заняться хозяйствомъ и семьей, она возмущается: "Странное дѣло, всѣ имѣютъ право дѣлать что имъ угодно, я одна -- нѣтъ. Сколько женщинъ въ моемъ положеніи стали бы искать счастья цѣной позора, а я осталась вѣрною женой, да какого мужа! Я заживо погребена". Но она сказала бы ту же самую фразу о погребеніи заживо, если бы Широкій былъ трезвымъ работникомъ, они жили бы зажиточно и дѣти учились не у слесаря, а въ гимназіи. Ей даже легче, когда мужъ въ кабакѣ, а дѣти на улицѣ,-- ничто не мѣшаетъ ей зачитываться романами. Мужъ имѣетъ право сказать ей: "Я въ водкѣ ищу забвенія, а ты въ книжкахъ вымышленнаго разврата. Мы одного поля ягоды... А, впрочемъ, отчего ты разлюбила меня, отчего я выносить тебя не могу? Потому что не будь ты такая, и я былъ бы инымъ, и я бы не пилъ. А, можетъ быть, еслибъ я былъ инымъ, натурально, еслибъ я былъ богатымъ и красивымъ, ты любила бы меня, будь я въ тысячу разъ хуже, чѣмъ я теперь. Знаю я тебя. Ты была бы добра къ самому ужасному и подлому злодѣю, еслибъ онъ походилъ на героя романовъ и сдѣлалъ тебя важною барыней, и дѣтей своихъ любила бы, будь они паничами и пани". Широкій вложилъ перстъ въ глубокую нравственную язву -- въ типъ прелестныхъ сильфидъ. У этихъ воздушныхъ созданій, счастливыхъ или несчастныхъ, нечего искать никакихъ здоровыхъ кровныхъ связей съ человѣчествомъ. Несчастія ихъ очень легко устранимы; онѣ не предъявятъ жизни никакихъ запросовъ воистину идеальныхъ, для счастья ихъ не надобно, чтобы міръ перевернулся,-- красивый поклонникъ и выигрышъ въ двѣсти тысячъ превратятъ въ счастливицу несчастнѣйшую женщину.
   Барышня-сильфида, избалованная поклонниками, воображаетъ, что за счастье получить ея руку человѣкъ обязанъ быть ея рабомъ. Воображеніе раздражено чтеніемъ глупѣйшихъ романовъ и игрою въ любовь. Отъ нея требуютъ долю ея труда въ семью, она разочаруется и въ прекраснѣйшемъ человѣкѣ, и если въ ней уцѣлѣли понятія о женской чести, то она удовлетворяется адюльтерами съ вычитанными въ романахъ Раулями и Октавами. Золя напрасно обвинялъ Жоржъ Зандъ, какъ искусительницу, увлекавшую къ адюльтерамъ. Вся философія Жоржъ Зандъ и гуманные идеалы ея пропадали. для сильфидъ; пропуская эти страницы, онѣ останавливались только на любовныхъ сценахъ, и въ этомъ отношеніи Поль Феваль и Арсенъ Гуссе получали пальму превосходства. И онѣ въ мечтахъ упиваются запретнымъ счастьемъ и вымещаютъ на мужѣ свое добродѣтельное воздержаніе отъ такого счастья. Любви сердца онѣ не понимаютъ; любовь ихъ -- физіологическое влеченіе на подкладкѣ тщеславія и сообра120 Русская Мысль.
   Женій о пристройствѣ. Другого исхода быть не можетъ, кромѣ недовольства своимъ положеніемъ и домашняго ада. Магдя Багревичиха отравляетъ жизнь мужа попреками, что она, шляхтянка и помѣщичья дочка, вышла за хама управляющаго, а помѣстье отца, по словамъ мужа, было такъ велико, что когда собака поперекъ ляжетъ, то хвостъ на чужой землѣ. Въ истеричную минуту она поколачиваетъ мужа и дочерей. Нѣжныя созданія, какъ Эмилія Коркинская, устраиваютъ адъ приличный, тонкой, непрестанной пытки. Бенедиктъ плѣнилъ ее красотой и ореоломъ геройства, какъ братъ Андрея, едва ли не погибшій съ нимъ. Но это влеченіе къ героизму только маска тщеславія; иныя сильфиды такъ высоко цѣнятъ себя, что считаютъ однихъ героевъ достойными своей руки и, въ то же время, сами неспособны и къ самому скромному проявленію героизма, потому что оно невозможно безъ самоотреченія.
   Разочаровавшись въ мужѣ, Эмилія напустила на себя разочарованность во всемъ и сантиментальное страданіе. Это не обдуманная симуляція, это распущенность и баловство праздныхъ барынь, въ конецъ развинчивающія дряблые нервы и признаваемыя за свойства утонченныхъ и поэтическихъ натуръ, которымъ каждая мелочь, нечувствительная для грубыхъ прозаическихъ натуръ, несетъ "неслыханныя страданія". Сынъ просить отпустить маленькую сестру на крестьянскую свадьбу, и у матери отъ такой "неслыханной просьбы" разбаливается голова, темнѣетъ въ глазахъ, бьется сердце, она близка къ обмороку, и это не преувеличеніе автора, это вполнѣ естественная черта.
   Постоянно носясь только съ собой, слѣдя за мельчайшимъ ощущеніемъ своимъ, трепеща каждый мигъ за свое драгоцѣнное здоровье, можно доразвить натуру свою до такого совершенства самогипнотизма, чтобы заболѣвать по востребованію каприза. Отбитъ явиться гостямъ -- и болѣзни всѣ сниметъ, какъ рукой. Авторъ не поскупился на комическія черты этого типа извращенности самыхъ элементарныхъ понятій человѣческой порядочности. Панъ Ружицъ говоритъ о морфинѣ: "Средство отъ скуки, которое хотя и ведетъ къ смерти, но даетъ средство забыть... позабыть все..." -- "О, что-жь это такое?" -- восклицаетъ пани Эмилія, молитвенно складывая руки".-- "Морфинъ".-- "Нѣтъ,-- такъ же тихо заговорила пани Эмилія,-- мнѣ кажется, что единственнымъ вѣрнымъ лѣкарствомъ было бы удовлетвореніе всѣхъ высшихъ потребностей духа, воображенія, нашихъ топкихъ вкусовъ. Но, увы, кто же такъ счастливъ, что могъ бы осуществить свои мечты?" Пани Эмилія признаетъ морфиноманію возвышенною слабостью, а скучающаго отъ пресыщенія и растратившаго здоровье Ружица -- поэтическою натурой.
   И при этихъ безконечныхъ толкахъ о поэтическомъ въ жизни полнѣйшее непониманіе здоровой поэзіи и жизни человѣческой души. Ей скучно съ хорошими людьми и нравится общество пошляка пана Кирло, оттого что онъ льститъ ей комедіей ухаживанья, которую она, все-таки, понимаетъ. Ей нужно видѣть около себя только рабскія души, и это по весьма прозаической причинѣ: только рабы не препятствуютъ "ндраву", а малѣйшее препятствіе есть непониманіе поэтически-возвышенной души. Дѣти ей въ тягость и мучители ея: они должны говорить въ полголоса, за двѣ комнаты отъ ея будуара; они постоянно въ томъ подавленномъ состояніи, какое водворяется, когда въ домѣ умирающій; малѣйшее естественное желаніе дѣтства и юности вызываетъ тревогу: какъ мамѣ понравится, что она скажетъ. Всѣ должны жить постоянно на-чеку, ожидая нервныхъ вспышекъ, плача и всякихъ припадковъ и не зная, что именно вызоветъ и что отвратитъ ихъ.
   Характерна сцена ея объясненія съ мужемъ, въ которомъ она разочаровалась оттого, что руки его погрубѣли отъ работы, лицо загорѣло и покрылось ранними морщинами и ему нѣкогда сидѣть у ногъ ея и вздыхать отъ любви. Ей говорятъ, что ростовщики могутъ оставить семью безъ хлѣба, а она плачется: "Я не забочусь о сытномъ обѣдѣ, по мнѣ надо видѣть вокругъ себя немного поэзіи. Твоя душа,-- упрекаетъ она мужа,-- не такъ возвышенна, не такъ горяча, чтобы ты могъ любить меня, какъ я того заслуживаю". Затѣмъ идетъ пространное объясненіе того, какъ она заслуживаетъ быть любимой, и того, какъ ей необходимо для утѣшенія устроить себѣ красивый, изящный уголокъ. Все это заключается требованіемъ уплачивать ей восемь процентовъ съ ея капитала, причемъ она замѣчаетъ, что ростовщикамъ теперь даютъ десять и двѣнадцать. У непонятыхъ возвышенныхъ натуръ, вродѣ пани Эмиліи, всегда есть и способность къ практическому разсчету. Когда дѣло о процентахъ улажено, Бенедиктъ кончаетъ переговоры рыцарски вѣжливымъ поклономъ, какъ поклонился бы чужой женщинѣ; въ эту минуту, когда онъ разрывается внести къ сроку проценты за землю, жена, какъ чужая, требуетъ свое на прихоти. И этотъ поклонъ, который каждой женщинѣ съ сердцемъ сказалъ бы о выросшей стѣнѣ между нею и мужемъ, очаровалъ пани Эмилію до того, что она вспомнила прежняго Бенедикта и, въ внезапномъ порывѣ, протянула ему обѣ руки. Еслибъ Бенедиктъ вспомнилъ прежнее, то отношенія ихъ склеились бы снова,-- замѣчаетъ авторъ.
   Пани Жиркевичъ -- сильфида, героиня разсказа того же названія, это та же Эмилія, только взятая съ другихъ сторонъ, которыя обнаружены старостью и разореніемъ. Въ сорокъ лѣтъ ей можно дать было двадцать пять; она порхала, блестѣла, пряча взросшую дочь и не думая о будущемъ. По смерти мужа ее пришибла бѣдность, дочь стиркой зарабатываетъ гроши, которые маменька тратитъ на розовые галстуки и конфекты для угощенія Стася, очаровательнаго шалопая, который цѣлуетъ ея ручки, напоминая ей флирты молодости. "Души наши родныя,-- изливается она передъ Стасемъ,-- ты понимаешь ту неопредѣленную тоску, тѣ смутныя страданія"... И какъ рѣзкій контрастъ съ этими псевдо-поэтическими изліяніями сильфидъ, авторъ написалъ прочувствованную сцену сватовства простого человѣка, который любитъ Бригитту, дочь сильфиды, здоровую работницу, плѣнившую его работой. Въ этой небольшой сценкѣ много истинной поэзіи, какъ въ народныхъ пѣсняхъ о любви, которыя поютъ возвращающіеся со свадьбы гости, мѣшая возвышеннымъ бесѣдамъ пани Эмиліи съ наперсницей Терезой о томъ, могутъ ли эскимосы любить такъ поэтически и страстно, какъ любили при дворѣ Людовика XIV. Бригитта, ползая на колѣняхъ передъ матерью, умоляетъ ее о согласіи, напоминаетъ о долгихъ годахъ, когда она работала, обѣщаетъ покоить ея старость, говоритъ, что хочетъ счастья быть женой, имѣть своихъ дѣтей. Сильфида негодуетъ: какъ дѣвушкѣ думать объ этомъ?-- и отказываетъ, грозя проклятіемъ. И въ эту минуту, разбивая счастье дочери, произнося слова, которыя страшны для католички, она рисуется, думаетъ о томъ, какъ она эффектна. Сцена эта выходитъ изъ тусклой обыденности, имѣетъ романтическій интересъ; въ воображеніи мелькаетъ образъ актрисы въ сценѣ проклятія. "Она не могла вспомнить самаго проклятія, но передъ нею живо рисовалась патетическая поза актрисы. Она встала посреди комнаты, протянула руку къ дочери и воскликнула: "Проклинаю!" Для наивной души Бригитты проклятіе имѣло таинственную силу, и жизнь дѣвушки была разбита. Пани Жиркевичъ пришлось ходить съ бумагой, прося на бѣдность, и столько же, какъ и подаваемые гроши, ее влекла барская обстановка домовъ, пороги которыхъ она обивала. Она садилась за рояль тамъ, гдѣ ее вѣжливо принимали, и пѣла по адресу ограбившаго ее Стася романсъ: "Oh dites lui, qu'une invisible chaine lie â ses jours mes jours infortunés", пока ее не выпроваживали вѣжливо.
   Въ счастьи сильфиды -- это Даля изъ Дикарки, которая не мучается нервами потому, что въ качествѣ вдовы свободна флиртовать, богата и можетъ тратить свои деньги, не спрашивая ни у кого позволенія, живетъ въ городѣ, а не въ деревнѣ, и еще потому, что молода. Пророчествомъ того, чѣмъ будетъ Даля подъ старость, служитъ Леонтина Брожекъ, промотавшаяся красавица, живущая у Северины. Она пудрится, сохранила всѣ улыбочки и граціозныя ужимки, напоминающія "цвѣтокъ на развалинахъ". Нервы у нея не распущены, потому что распускать ихъ можно только въ своемъ домѣ, а въ домѣ Северины, гдѣ каждый былъ занятъ дѣломъ "прозаическимъ", былъ бы уходъ только для прозаическихъ болѣзней. Съ довершенію несчастія, весь опытъ блестящей жизни ея, къ которому бы съ такимъ почтеніемъ отнеслась племянница-сильфида, не нуженъ для Северины, и бѣдной Леонтинѣ приходится плакаться о томъ, что племянница болѣе уважаетъ няню Богурскую, чѣмъ тетку.
   Сильфиды умѣютъ только губить молодое поколѣніе и не сознавать, что погубили. Мать Романа Калинскаго говорить адвокату, убѣждающему вступиться за сына: "Если помѣщичій сынъ -- и далеко не изъ перваго встрѣчнаго семейства -- попалъ въ тюрьму, то, разумѣется, потому только, что родня не противится этому". Адвокату удается разжалобить ее, но въ этой жалости сердце играетъ крохотную роль, а остальное -- нервное волненіе, вызванное патетическими словами адвоката, немного болѣе глубокое, чѣмъ волненіе при патетическихъ сценахъ въ театрѣ. Камень, который маменьки-сильфиды даютъ дѣтямъ, вмѣсто хлѣба, сгубилъ Адольфину Обропольскую, героиню повѣсти Новички. Молодая дѣвушка была изъ числа тѣхъ новичковъ идей отрицанія стараго міра и гуманности новаго, которые, какъ молодые всходы зерна, захваченные морозомъ, гибнутъ, чуть-чуть поднявшись надъ сухою землей. Приведенная выше выписка о томъ раннемъ разладѣ съ окружающимъ и ранней чуткости къ лживости міра, создающаго сильфидъ, говоритъ о пытливомъ умѣ, о любящемъ сердцѣ, которые просятъ здороваго хлѣба. Обрядность Рима, "родины душъ", не могла заковать ни умъ, ни сердце молодой дѣвушки, а христіанскій смыслъ вѣры, ведущій людей на служеніе человѣчеству и на Голгоѳу, былъ ей чуждъ. Положительное въ проповѣди Скибы-фразера не могло не быть туманнымъ; онъ ничего не изучилъ основательно, не могъ облечь ничего въ осязательную форму и только отрицаніе его было ясно. "Однако, она хваталась за эти тусклые огни, какъ за ясныя звѣзды,-- говоритъ авторъ,-- и изъ нихъ вырабатывала идеалы вѣры и любви". Она задумала быть сестрой милосердія. Скиба доказываетъ ей, что только черви могутъ ползать въ пыли, а кому природа дала соколиныя крылья, тому нуженъ просторъ, что смыслъ жизни -- въ любви двухъ молодыхъ созданій. "Уйти далеко отъ людей, дѣлиться каждымъ чувствомъ", каждою мыслью,-- вставляетъ Адольфина. Скиба -- ея учитель -- ушелъ въ наживу и она выходитъ за Поменѣцкаго. Полна поэзіи сцена, когда Адольфина ходитъ по залѣ, останавливаясь передъ портретами предковъ и напрасно допрашивается у нихъ отвѣта о смыслѣ жизни. По авторъ не совсѣмъ справился съ образомъ молодой силы, загубленной пустотой; онъ слишкомъ идеализировалъ Адольфину и оттого паденіе ея -- бракъ съ Поменѣцкимъ -- плохо вяжется съ слѣдующею характеристикой героини: "Скрытыя, никѣмъ не замѣченныя, не всегда ясныя для нея самой, жили въ въ ней тѣ силы мысли, воображенія, страсти, которыя отъ времени до времени выводили на историческій путь фигуры величавыхъ или кровавыхъ, мистическихъ или трагическихъ жрицъ любви или идей. Нѣсколько вѣковъ раньше такія жрицы горѣли неземною любовью, она нашла бы кровавые знаки мистическаго обрученія съ замученнымъ богомъ. А еслибъ она выросла на почвѣ вспоенной другимъ, болѣе земнымъ чувствомъ?...
   
   "Отчизны любовь, лучезарное солнце,
   Для тѣхъ, кто душой одинокой и гордой
   Лишь чувствамъ святымъ благородно отдался"..
   
   Если бы? Конечно, Адольфина была бы другою, еслибъ утолить ея жажду вѣрить и почитать; по сомнительно, чтобъ изъ нея выработалась величавая фигура жрицы любви или идеи, иначе она не вышла бы за Поменѣцкаго. Въ молодой натурѣ, сильной мыслью, послѣ вынесенной бури -- разочарованія въ любимомъ человѣкѣ и учителѣ -- явилась бы мысль, что не весь же міръ клиномъ сошелся на Скибѣ и маменькѣ-сильфидѣ. Молодости свойственна идеализація, и чѣмъ темнѣе окружающая ее сфера, чѣмъ больше видитъ она въ близкихъ лжи и обмана, тѣмъ страстнѣе вѣритъ она, что не вся же жизнь въ ея темномъ углу, что за предѣлами его есть широкій міръ съ истинными учителями, героями, мучениками. Объ этомъ мірѣ должны были ей говорить и книги, которыя ей носилъ Скиба и которыя она пожирала. Если, по выраженію Герцена, "изуродованныя китайскими башмаками ноги" могутъ только ковылять, то падать въ пропасть можно только при слабости зрѣнія. Самые ироническіе отзывы сильфидъ о первой женѣ Поменѣцкаго должны были указать ей осязаемый, близкій идеалъ. Дѣвушка съ задатками жрицы идей отчизны непремѣнно стала бы разспрашивать о женщинѣ, которая не захотѣла быть женой камергера и погребла себя съ своими идеями въ деревнѣ. Въ 18 лѣтъ Адольфина, не понимавшая ту роль, какую въ жизни матери играли интересные князья и графы, могла не понять во всей полнотѣ его безобразіе брака съ нелюбимымъ человѣкомъ, но здоровое дѣвическое чувство, присущее еще сильнѣе недюжинной натурѣ, должно было удержать ее. Она слишкомъ легко повѣрила, что идеалы -- "лазурь", какъ говоритъ сильфида-маменька, "астракція", какъ говоритъ воспитательница Скибы, пани Житницкая, и прибавила къ этимъ терминамъ свой -- "паутина". Она соглашается не ради пошлой мести, узнавъ о связи Скиба съ ея горничной, чтобы показать свое равнодушіе измѣннику; въ минуту, когда ей "всѣ жребіи равны", она сдается на слезы матери. Но это согласіе не вяжется съ задатками "величавой жрицы любви", если подъ этимъ словомъ понимать не амуры ея маменьки съ интересными князьями, по любовь Элоизы къ Абеляру; эти задатки оттолкнутъ чистую дѣвушку отъ такого брака. Есть еще черточка, которая обѣщаетъ въ этой "жрицѣ любви" повтореніе амуровъ маменьки-сильфиды. Съ еще не высохшими слезами на глазахъ она улыбается комплиментамъ графа Иринея, члена общества парижскихъ порнографовъ, который, цинично любуясь ея красотой, высказываетъ скрытый намекъ на то, что онъ готовъ играть при ней роль поклонника. Эта улыбочка говоритъ многое. Въ каждой чистой дѣвушкѣ, будь она наивна, какъ ребенокъ, человѣкъ вродѣ кавалера ордена Золотой свинки можетъ вызвать только инстинктивное отвращеніе. Адольфина не отравитъ Поменѣцкому жизнь, какъ отравила первая жена, "годившаяся въ жены Цинцинату". Она была не болѣе, какъ мушкой, значительно покрупнѣе сильфидъ, и потому могла не надолго запутаться въ томъ, что она зоветъ "паутиной". Новички -- одно изъ первыхъ произведеній Э. Ожешковой и потому понятно, что авторъ не совсѣмъ справился съ своею задачей; но покамѣстъ Адольфина единственный женскій образъ силъ, обѣщавшихъ лучшее, загубленный сильфидами.
   Самый яркій образъ, въ которомъ сконцентрировано все, что есть уродливаго въ натурѣ сильфидъ, это -- Франка, жена Хама. Главный нервъ жизни у горничной, жены рыбака, тотъ же, что и у очаровательной пани Изабеллы, -- любовники и поклонники. Разница во внѣшнихъ условіяхъ, въ томъ, что Франка не прошла школу приличій и лицемѣрія. Франка заброшена съ дѣтства, отецъ пьяница, мать проживала его заработокъ съ кавалерами и бросила его и дочь, которая получила воспитаніе улицы; ее ребенкомъ развратили мальчишки, соблазняя гостинцами. Состарѣвшаяся мать вернулась и привязалась къ дочери, но Франка не цѣнитъ эту любовь; она ненавидитъ мать за свою гибель и говорить: "Если бы кто ее поманилъ пальцемъ, опять бы побѣжала".
   Исторія Франки обычная. Брошенная первымъ любовникомъ, котораго полюбила сердцемъ, она пошла по рукамъ; искушеній много, съ горничными не церемонятся. Женихамъ отказывала, потому что не были ей по сердцу, и это глубоко честная черта, до какой не доросли сильфиды, вродѣ пани Цециліи Обропольской, которая выдаетъ дочь за старика. Франка встрѣчаетъ Хама, сорокалѣтняго человѣка, глубоко религіознаго и любящаго. Онъ одинъ къ ней отнесся по-человѣчески, съ искреннимъ состраданіемъ, затронулъ въ ней задавленныя лучшія струны души. Въ минуту утомленія и тоски отъ прошлаго она кидается къ нему на шею; ее влечетъ и благодарность, и новизна. Онъ отталкиваетъ ее, онъ хочетъ честной жизни, и подъ впечатлѣніемъ его поученій она кается въ прежней жизни и даетъ клятву быть честною женой. Покаянный порывъ ея искрененъ; она кается не какъ старая грѣшница въ романѣ Флобера, чтобы цинично наслаждаться воспоминаніями. Она убѣждена, что покончила съ прошлымъ, и порывъ покаяннаго плача смѣняетъ необузданная радость. Старое, намучившее, исчезло, впереди новое, чистое, свѣтлое. Только у дѣтей нормальны такіе переходы отъ слезъ къ радостному смѣху; у здороваго взрослаго переходы постепенны, въ различной мѣрѣ. Рѣзкіе переходы Франки отъ самобичеванія къ гордости, отъ стыда къ мѣднолобости говорятъ объ истеричности изломанной натуры. Исповѣдь ея, въ сущности, не сознательный подвигъ покаянія, а истеричное причитанье, разряжающее напряженные нервы. Объ этомъ говоритъ и ея портретъ: "Мелкія, красивыя черты лица, нездоровый цвѣтъ лица, черные глаза, блиставшіе страннымъ огнемъ; много жизненности и гибкости въ фигурѣ, огня въ глазахъ и въ улыбкѣ. Было въ ней странное соединеніе совершенно противуположныхъ чертъ: присутствіе затаенной силы и отпечатокъ слабости, не знающая удержу разнузданность и затаенное страданіе. Когда она упорно закусывала тонкія губы и глаза ея принимали угрюмое выраженіе, можно было подумать, что ею всецѣло овладѣвалъ пароксизмъ боли или бѣшеной злости". Сила ея -- это сила порыва, при полномъ неразвитіи задерживающихъ центровъ. Не изъ такихъ грѣшницъ выходятъ Магдалины, проповѣдующія благовѣстіе міру. Она искренно говоритъ, повѣнчавшись съ Павломъ и видя его уваженіе къ ней, какъ къ женѣ, что она точно на свѣтъ родилась; и, въ то же время, надѣвъ крестьянскую одежду, она чувствуетъ, что заживо похоронила себя. Она -- дикарка, созданная городскимъ пролетаріатомъ съ его порчей и своеобразною цивилизаціей подонковъ. Мужъ опостылилъ ей тѣмъ, что не умѣетъ говорить съ ней, "какъ городскіе кавалеры",-- претензія, равняющая ее съ поэтическою непонятою Эмиліей Корчинской. Ея понятія о религіи -- хаосъ, а не смѣсь простодушнаго фетишизма съ идеальною стороной, общей всѣмъ религіямъ, какъ у Хама. Она клянется передъ образомъ жить честно и говоритъ, тѣмъ не менѣе: какая тамъ душа,-- черви съѣдятъ. Это не сознательное отрицаніе старухи-крестьянки изъ Деревенскихъ разсказовъ Ауэрбаха, идеализированной деревенской матроны и лѣкарки, это -- шальное отрицаніе необузданной натуры того, что ей ставятъ уздой. Бросивъ мужа для лакея и вернувшись съ сыномъ послѣ трехлѣтнихъ мытарствъ, которыя доводили ее до самоубійства, она снова оживаетъ послѣ его прощенія, и встрѣчается съ его родней, какъ будто вернулась изъ увеселительной экскурсіи, и отдается снова своимъ инстинктамъ. Она жалуется нищенкѣ Марцеллѣ, плутоватой старухѣ, служащей ей сводней ради подачекъ: "Заведетъ онъ (мужъ) о Богѣ и дьяволѣ и разныхъ тамъ вещахъ. Раба я его и тѣломъ и душой раба". Не одно то, что Франкѣ, больной, съ ребенкомъ, нѣтъ нигдѣ пріюта, кромѣ хаты Хама, дѣлаетъ ее рабой; она не продажная, не корыстолюбимая, готовая все раздать; не матеріальная, а нравственная узда нестерпима ей; ей ненавистно нравственное превосходство человѣка, заставляющее подтягивать разнузданные инстинкты, и это тѣмъ болѣе, что въ глазахъ ея онъ -- хамъ, хотя и добрый, но хамъ, да еще "старый, старый". То, что человѣкъ постарѣлъ отъ душевныхъ мукъ, которыхъ она же виной, не приходитъ на умъ женщинамъ этого типа; она сознаетъ одно, что ей 35 лѣтъ, что она хочетъ жить, веселиться, хочетъ, чтобы за нею ухаживали. Когда открылась связь ея съ Данилкой, деверемъ мужниной сестры,-- связь, которая въ глазахъ деревни -- кровосмѣшеніе, она подавлена стыдомъ. "Она стояла скорчившись, прижавъ къ груди руки, съ разгорѣвшимися щеками, съ глазами, опущенными въ землю. Тотъ стыдъ, который она испытывала, возвращаясь сюда послѣ трехлѣтнихъ скитаній по бѣлу свѣту, казался ей вздорнымъ въ сравненіи съ тѣмъ овладѣвшимъ ею сейчасъ жгучимъ и тяжелымъ стыдомъ. И она въ первый разъ въ жизни солгала: "не вѣрь, не вѣрь!" По совѣту старухи, оракула деревни, мужъ бьетъ ее,-- не за измѣну,-- за побои ея ребенку сыну. Она мститъ отравой. Она всыпаетъ ядъ совершенно спокойно, подъ вліяніемъ неотступной мысли и чувства, "которыя придаютъ ей силы и ловкости"; когда она варила похлебку, то, казалось, думала только о томъ, чтобы сварить похлебку повкуснѣе. Она шептала: "Вотъ ты покушаешь и сытъ будешь,-- такъ сытъ, что никогда ѣсть не захочешь, и бить меня не захочешь. Когда ты издыхать будешь, то узнаешь, каково меня бить". Но по временамъ злобно-торжественный шепотъ переходилъ въ унылый, почти отчаянный вопль. "Господи, наказалъ меня Богъ за то, что я уважать себя не умѣла, въ мужичью хату залѣзла!" Эта мужичья хата для нея верхъ позора.
   Мужъ, задаривъ урядника, вернулъ ее въ эту хату, простилъ, сказалъ, чтобы она попрежнему жила хозяйкой. "Убилъ меня своею добротой,-- жалуется Франка Марцеллѣ,-- сдѣлалъ то, что я больше жить не могу на свѣтѣ". Истеричность переходитъ въ помѣшательство и страницы психологическаго анализа души больной дѣлаютъ образъ Франки документомъ жизни -- діагнозомъ психіатра. Ей мерещится ея двойникъ и она говоритъ о себѣ въ третьемъ лицѣ. Это раздвоеніе личности -- характерный симптомъ. Франка съ ненавистью и страхомъ говоритъ: "Стоитъ она такая страшная, убила бы я ее, какъ собаку... Ужь я знаю, когда она трезва, она хороша, а какъ напьется, то снова что-нибудь сдѣлаетъ... Она какъ пьяница". Она, не пившая никогда, объясняетъ свой аффектъ опьяненіемъ. Она уходитъ повѣситься такъ же, повидимому, спокойно, какъ и всыпала ядъ. Она низко поклонилась мужу уходя и сказала: Береги Октавьяна". Она не забыла одѣться почище для своей казни. Образъ Франки такъ ярокъ и ясенъ, что излишни объяснительныя слова автора. "Болѣзненная закваска таинственной болѣзни, которая родится вмѣстѣ съ человѣкомъ и пропала бы въ чистой атмосферѣ, въ затхлой атмосферѣ нужды, грѣха"... и пр. И безъ нихъ ясно, что Франку сгубила мораль сильфидъ на подкладкѣ нищеты.

М. Цебрикова.

(Окончаніе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.VI, 1894

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru