Lib.ru/Классика: Цебрикова Мария Константиновна. Романы и повести Элизы Ожешковой

**Романы и повѣсти Элизы Ожешковой*).**

*) Русская Мысль, кн. VI.

VIII.

Есть женщины не съ душою сильфидъ, женщины не рабы чувственности, женщины, умѣющія любить и отдавать всю жизнь любимому существу, идеѣ. Э. Ожешкова съ скорбною усмѣшкой показываетъ, что эта любовь, не освѣщенная общественными стремленіями или отданная завѣтамъ отживающаго міра, губитъ и ихъ самихъ, и любимыя существа. Мать "Милорда", вдова гончара, какъ и гордая пани Корчинская, воспитала только коптителя неба. Она хотѣла, чтобы сынъ ея, красавецъ, которому она дала романтическое имя Ромуальда, жилъ "княземъ". Она все отдала ему и, когда онъ запутался въ долгахъ, моритъ себя съ голоду и холоду. Ея единственная радость -- видѣть его на минуту, когда онъ въ бальномъ фракѣ является къ ней за деньгами. Жизнь ея -- пытка соскребанья грошей для князя; прогоритъ свѣчка пятью минутами долѣе -- убытокъ въ копѣйкахъ, на которыя князю купили бы нѣсколько папиросъ. При вѣсти о разореніи сына, старухой овладѣваетъ "желаніе мученичества, мистическая жажда соединить свои страданія съ его страданіями". Она бьетъ себя въ грудь, терзая себя упреками: "Во всемъ я виновата. Если бы я вышла за дворянина, и сынъ мой былъ бы дворяниномъ. Мой князь нищій". Любовь матери вмѣстѣ съ культомъ дворянства создала это безплодное мученичество, завершившееся смертью. Авторъ такъ объясняетъ душевный складъ этой несчастной мученицы: "Быть можетъ, эти материнскія чувства были отголоскомъ честолюбивой мечты, которая когда-то волновала ее у ручья, который шумѣлъ и, пѣнясь, приводилъ въ движеніе колеса отцовской мельницы; она мечтала о жемчугахъ снѣжной бѣлизны и сверкающихъ алмазахъ, или, какъ дѣвушка въ сказкѣ, видѣла въ голубыхъ волнахъ стройные ряды рыцарей въ блестящемъ вооруженіи. Быть можетъ, примиренная послѣ съ жизнью, она пожелала возвысить своего сына надъ этимъ скромнымъ существованіемъ и пріобщить къ этому міру, который казался ей пріютомъ красоты, блеска и счастья". А, между тѣмъ, въ жизни мужа ея была своеобразная поэзія, скромная красота. Отъ дѣдовъ къ внукамъ переходили въ родѣ горшечника художественные инстинкты; лучшая сработанная вещь не продавалась, но хранилась какъ память для потомковъ. Умирая отъ истощенія, мать кается ксёндзу въ томъ, что не все сдѣлала для сына, что могла, она раздавала бѣднымъ, сама жила "въ роскоши". Нужно меньше заботиться о своемъ глупомъ тѣлѣ, не обращать вниманія на горе другихъ людей, а только собирать для него, собирать безъ конца. "Нужно было выкопать помощь изъ земли, выплакать у Господа Бога, вымолить у людей. Не сдѣлала я этого и въ этомъ исповѣдуюсь. Моя вина, моя безмѣрная вина!" И когда сынъ рыдаетъ у холодѣющаго тѣла матери, нищимъ, не видя никакого исхода, старый другъ ея произноситъ такой приговоръ: "Господь Богъ знаетъ кто былъ палачомъ, кто жертвой".

Такимъ же палачомъ души сына была и гордая пани Корчинская, вдова героя Андрея, несмотря на идеалы, которые она внесла въ любовь къ сыну, и на всю жизнь свою, отданную культу погибшаго героя. Она одна изъ наиболѣе удачныхъ женскихъ лицъ, нарисованныхъ Э. Ожешковой; образъ ея сильный, поэтическій и напоминаетъ знаменитое стихотвореніе Томаса Мура, посвященное невѣстѣ казненнаго ирландскаго патріота Роберта Эммета: "Она идетъ, какъ статуя скорби". Но пора романтизма миновала и польская писательница указываетъ и на оборотную сторону такого идеальнаго культа. Это женщина англійскаго типа, рано увядшая отъ горя, "съ высоко поднятою головой, опущенными рѣсницами, съ видомъ гордости и скромности; выразительное и правильное лицо съ едва замѣтными морщинами около грустныхъ глазъ и холодныхъ надменныхъ губъ". Когда родня мужа, недовольная воспитаніемъ подъ стекляннымъ колпакомъ, которое она даетъ сыну, совѣтуетъ ей выйти во второй разъ замужъ за хорошаго человѣка, который нравится ей, когда въ ней самой просыпается порывъ молодой жизни, она все же остается вѣрна памяти Андрея только потому, что старая любовь говорила сильнѣе новаго влеченія, вмѣстѣ съ нею говорила гордость; ей, послѣ героя, снизойти до простого смертнаго, унизиться до роли вульгарной женщины, забывающей либимаго человѣка въ другихъ объятіяхъ! Если бы только одна старая любовь помѣшала второму браку, то вдова Андрея просто сознавала бы, что изжила всю способность любить, и не сдерживала бы себя соображеніями объ униженіи и вульгарности роли утѣшившейся вдовы. О ней говорили, будто она изображаетъ спартанку, но она ровно ничего не изображала; это значило бы гоняться за мнѣніемъ людей, было бы тщеславіемъ, а она была горда. Культъ героя сливался для нея съ культомъ своего "я"; она ставила себя выше толпы, не только сѣрой толпы, такъ называемой меньшей братіи, но и толпы равныхъ ей по положенію, чуждой ея идеаламъ.

Она мать не типа насѣдки: "между пошлымъ счастьемъ и возвышеннымъ несчастьемъ" она выбрала бы для сына послѣднее. Въ скукѣ балованнаго эгоиста она видитъ меланхолію -- помазаніе высшей натуры, скорбь гражданина и желаетъ, чтобы меланхолія эта осталась при сынѣ. Она сама отводитъ себѣ глаза на мелкіе признаки дрянности сыновней натуры, и когда въ сценѣ послѣдняго объясненія съ сыномъ натура эта обнажается вполнѣ и никакой самообманъ невозможенъ, жизнь ея разбита. Эта сцена и анализъ души несчастной матери однѣ изъ лучшихъ страницъ Ожешковой. "Есть люди,-- говоритъ авторъ,-- которые плакать умѣютъ только надъ могилами дорогихъ людей, а что такое отчаяніе при видѣ разбитыхъ и попранныхъ идеаловъ -- не понимаютъ; но эта стройная женщина съ блѣднымъ лицомъ, неподвижно, стоящая посреди темной комнаты, чувствовала теперь, что на ея жизненномъ пути выростаетъ новая могила, болѣе страшная, чѣмъ та могила. Послѣ той остались воспоминанія, а послѣ этой -- ничего. Въ эту могилу скрылись, прощаясь съ ней навсегда, ея лучшія чувства и надежды; въ ней, какъ въ химической ретортѣ, разлагались на грубые элементы и ея вѣра въ геній, и благородство сына, и пани Корчинской казалось, что она слышитъ запахъ трупа, и что этотъ трупъ находится въ ней самой, тяжелымъ камнемъ заваливаетъ ей грудь, замораживаетъ ее. Что это? Агонія ея любви къ сыну? Грудь ея стыла, какъ будто въ ней угасалъ единственный огонь, который поддерживалъ жизнь ея. Она понимала, что гаснетъ тамъ. Какой-то острый безжалостный ножъ пресѣкалъ всѣ нити ея жизни. Она чувствовала такую муку, какой не испытала никогда". А она пережила внезапную вѣсть о смерти мужа, вырвавшую у нея дикій, озвѣрѣвшій крикъ раненой тигрицы, но это было не то, не было позора поруганной святыни, сознанія ничтожества дорогого существа, для котораго жила. "Могила, выросшая внутри нея самой",-- это понятно каждой матери, родной ли, или матери только по любви и завѣтнымъ надеждамъ, отданнымъ взрощенному юношѣ; все это пережито въ тотъ мигъ, когда увидишь въ немъ живого мертвеца, и горе это не убьетъ только ту женщину, чья жизнь не вся ушла на любовь матери, по освѣщена свѣточемъ болѣе сильнымъ, свѣточемъ великой любви, озаряющей міръ. Пани Корчинской осталось одно утѣшеніе -- галлюцинація, видѣніе ея героя, который протягиваетъ ей руку и прощаетъ ей ея роковую ошибку воспитанія сына. Надо замѣтить еще черту реальную для галлицинирующей женщины: ей кажется, что она слышитъ запахъ трупа внутри самой себя. Пани Корчинская въ эту минуту стояла на той роковой ступени, на которой нестерпимая душевная мука переходитъ въ помѣшательство, когда намучившее душу представляется въ реальныхъ образахъ, вызывающихъ чувственныя ощущенія. И она била себя въ грудь и восклицала: "Моя вина!" -- но, все-таки, не сознала, что вина ея въ томъ, что она не прониклась миссіей своего героя "служить народу, поднимать и просвѣщать его" и могла только учить сына словами. Причину гибели сына она видитъ, прежде всего, въ абсентеизмѣ, въ томъ, что не установила связи между сыномъ и народомъ; но ей самой эта связь нужна была только ради гордыхъ надеждъ воспитать достойнаго преемника своему герою; примѣромъ она не могла учить сына,-- въ ней самой не жило то великое чувство, которое вело ея героя.

Есть еще прекрасный женскій образъ крупныхъ силъ, затерявшихся безплодно въ мистицизмѣ. Мехтильда, молодая монахиня, выросла среди любви, не знала, что въ жизни есть зло, и представляла ее себѣ раемъ. Она была невѣстой, любимый человѣкъ ушелъ далеко, измѣнивъ ей для ея любимой подруги. Въ монастырѣ она изумляетъ сестеръ подвигами аскетизма и мститъ обманувшей ее жизни странною философіей. Для нея человѣчество -- это "сборище тѣней, забывающихъ, что всякій порывъ вѣтра можетъ развѣять ихъ въ разныя стороны, -- скелетовъ, не помнящихъ того, что тѣло ихъ каждую минуту можетъ свалиться съ ихъ костей, -- безумцевъ, воображающихъ, что они могутъ настигнуть то, что преслѣдуютъ, разбивающихъ о разныя стѣны свои головы и сердца,-- глупыхъ павлиновъ, гордящихся окраской своихъ перьевъ, -- дѣтей, которыя пускаютъ мыльные пузыри и радостно рукоплещутъ имъ, которыя и жить могутъ только подъ условіемъ забвенія того, что было вчера, и незнанія того, что будетъ завтра". Личные недочеты жизни нашли опору въ соломоновскомъ изреченіи: жизнь -- суета суетъ, вдохновившемъ шопенгауеровскій пессимизмъ; точка отправленія ея пессимизма исключительно женская. Измѣнившій ей человѣкъ могъ показать ей, что не все добро ушло изъ міра, онъ оказался несостоятельнымъ только по части вѣрности. Въ ея факирскихъ подвигахъ говоритъ оскорбленное самолюбіе, гордость покинутой женщины и, наконецъ, та физіологическая потребность заглушить душевныя муки физическими, которая въ минуту отчаянія заставляетъ биться головой о стѣну и рвать на себѣ волосы. Какъ натура тонкая, она не скажетъ, какъ сказала бы грубая: меня презрѣли,-- я покажу, что я выше презрѣвшихъ. Но этотъ мотивъ глубоко залегъ въ душу, онъ слышится и въ мастерски написанной сценѣ бичеванія и изступленной молитвы, которая безсильна заставить ее забыть о мірѣ, искушающемъ ее въ лицѣ дѣвочки пансіонерки, дочери его и обманувшей ее подруги, и утолить муки сомнѣнія въ своемъ спасеніи. Она взываетъ изступленно: "Агнецъ Божій, взявшій грѣхи міра, развѣ они искуплены? Искупитель, гдѣ же спасеніе? Христосъ!..." -- имя это заставило ее содрогнуться. Она взглянула на распятіе, вскочила на ноги и отчаянно крикнула: "Да, вѣдь, это богохульство!" И она топнула ногой такъ, какъ будто бы хотѣла оттолкнуть изъ-подъ ногъ своихъ этотъ міръ грѣха и грязи. Пусть онъ летитъ въ бездонную пропасть, а она взлетитъ къ источнику добра и сольется съ нимъ. Дальнѣйшія строки разъясняютъ то, что само собой ясно читателю. Она не имѣла ни малѣйшаго представленія о томъ, что въ эту минуту она тѣснѣе, чѣмъ когда-либо, объединялась съ человѣчествомъ въ гордости и самолюбіи, ее томила жажда какъ можно скорѣе вырваться изъ среды людей, возвыситься надъ нею сокрушеніемъ и терзаніемъ того, что уподобляло ее другимъ людямъ и приковывало къ землѣ. Жажда земной любви перенесена на небо, сила уходитъ внутрь, на разборъ каждой мелочи чувства и мысли. Изъ Мехтильды, еслибъ ее не спасла земная любовь къ дѣвочкѣ, дочери измѣнника, или сумасшествіе не кончило ея самоистязанія, вышла бы фанатичка настоятельница, сознательно терзающая свой подначальный мірокъ ради спасенія его души, а безсознательно ради удовлетворенія своей гордости и властолюбія. Тѣ же чувства живутъ и въ настоятельницѣ, которая чужда факирства Мехтильды и олицетворяетъ гуманную сторону католицизма. Сцена пренія между обѣими -- это невысказанная борьба за вліяніе. Земная жизнь съ ея добромъ и зломъ торжествуетъ и въ монастырѣ; грубаго, вопіющаго зла, которое обыкновенно изображаютъ антикатолически настроенные писатели, нѣтъ въ этомъ монастырѣ. Тонкое чутье автора удержало его отъ избитыхъ чертъ, но тѣмъ сильнѣе впечатлѣніе повѣсти.

Маленькая Кларка, которую сначала Мехтильда преслѣдовала мелкою женскою ненавистью, подъ обольщавшею ее самоё маской борьбы съ искушеніемъ, заболѣла заразительнымъ тифомъ, и Мехтильда на колѣняхъ передъ настоятельницей молитъ о позволеніи ходить за ней. "Я побѣждена,-- говоритъ она,-- человѣку трудно забыть, что онъ созданъ изъ земной персти. Иду, чтобы хоть на одну каплю уменьшить безпредѣльное море горечи, отъ живого существа отдалить смерть хоть на одну минуту". Но не въ этомъ суть для нея; до тифа Кларки болѣли и умирали дѣвочки и Мехтильда не думала уменьшать каплю горечи земного міра; суть въ ея послѣднихъ словахъ: "Иду, потому что не могу забыть. Это его ребенокъ и той, которая отняла его у меня". Земное чувство восторжествовало -- сильная, но исключительно женская любовь; но и въ этой "каплѣ" торжество живой жизни надъ теоріями. Аскетка напоминаетъ аббата изъ романа Жоржъ Зандъ М-lle La Quimtimie. Онъ отнялъ у мужа душу любимой женщины, прикрывая земную любовь мистическими заботами о спасеніи ея души; по смерти ея онъ любовь переноситъ на ея дочь, не сознавая, что это -- искаженное, неудовлетворенное чувство отеческой любиньи аскетѣ. Мехтильда сознала, какое чувство руководитъ ею, аббатъ созналъ только, когда человѣкъ отъ міра сего сказалъ ему, что онъ самъ себя обманываетъ. Тонкою кистью написанная Аскетка имѣетъ тѣмъ большее значеніе, что мистицизмъ снова всплываетъ среди различныхъ теченій общественной мысли и настроеній общественныхъ.

IX.

Элиза Ожешкова дала нѣсколько повѣстей изъ народной жизни; этой же жизни отведено много мѣста въ романѣ Надъ Нѣманомъ и въ повѣсти Низины. Образы народа написаны тепло, съ любовью, но любовь эта не слащавая сантиментальность поры романтизма, когда открыли въ народѣ столько нѣжныхъ пастушковъ или вѣщихъ патріарховъ. Ожешкова трезво смотритъ на народъ. Когда Юстина, барышня, пошла искать жизни у народа, и Янъ боится, что она вынесетъ дурное впечатлѣніе, видя бабу, зажинающую чужую полосу, ссору и драку, вызванныя обличеніемъ этой кражи, она отвѣчаетъ, что и въ мірѣ пановъ видѣла то же самое, только въ другой формѣ. Эти слова служатъ характеристикой отношенія писательницы къ народу, но отношеніе это просвѣтлено сознаніемъ, что цѣлью жизни должно быть стремленіе "просвѣщать, поднять народъ, жить среди него". Въ описаніи темныхъ сторонъ его видна скорбь, но нѣтъ той негодующей злобы, той язвительной ироніи, какъ въ образахъ абсентеистовъ или сильфидъ. Вотъ два паука: городской мелкій адвокатъ Копровичъ и деревенскій отставной полковой музыкантъ Платонъ; первый паукъ не только болѣе крупный и ядовитый, чѣмъ второй, поставляющій мухъ для перваго; первый -- обыкновенный типъ негодяя, который не хотѣлъ учиться, ни работать и подъ палкой голода принялся за аблакатство. Все человѣчное вымерло въ немъ; онъ отберетъ послѣдній грошъ у бѣдной матери, надувъ ее обѣщаніемъ откупить сына отъ солдатчины, потому что деньги нужны на арфистку, которая съ особымъ шикомъ поетъ "міау, міау". Солдатъ Платонъ нигдѣ не учился и, вернувшись послѣ долголѣтней лямки инвалидомъ, взялся за добычу паука. Въ немъ жива привязанность къ бросившей его женѣ и по вечерамъ при закатѣ солнца онъ "извлекаетъ изъ своей трубы заунывные звуки", которыми отводитъ душу. Это ужь гораздо выше восторговъ при пѣніи "міау, міау". Эта рознь въ отношеніи автора не есть искаженіе жизни въ угоду тенденціи, а разумная, справедливая точка зрѣнія: кому больше дано, съ того болѣе и спросится.

Въ романѣ Надъ Нѣманомъ крестьяне не идеализированы; мы видимъ, откуда взялась большая культурность Яна и Ансельма -- вліяніе Андрея Корчинскаго. Вездѣ, гдѣ есть такое вліяніе, оно несетъ свои слѣды, Ювеналы коленкоровыхъ манишекъ упрекали нашихъ народниковъ-оеллетристовъ за идеализацію, чуть появлялся образъ крестьянина, который мыслитъ, ищетъ правды, не пресмыкается рабомъ, не кулачествуетъ или не валяется въ кабацкой грязи, а каждый, кто относился къ народу не побарски, могъ видѣть въ немъ черты, изъ которыхъ вырабатывается такой образъ.

Въ повѣсти Дурдзи авторъ показываетъ глубокій мракъ суевѣрія, который добрыхъ, простыхъ людей превращаетъ въ убійцъ. Вѣрнымъ анализомъ освѣщаетъ она душевный міръ ихъ, своеобразное мышленіе и чувства, вызванныя имъ. Дурдзи убили вѣдьму, и это убійство, безсознательно для нихъ, подготовлялось рядомъ годовъ, наслоеніемъ мелкихъ, обыденныхъ фактовъ. Петруся, вѣдьма, пришла съ чужой стороны со своею бабушкой, постуйившей въ работницы къ старому, богатому семьянину и хозяину Дурдзѣ. Бабушка работница и пряха на-диво; сверхъ того, она знаетъ свойства травъ и вообще знаетъ, какъ говоритъ народъ о знахаркахъ. Она всему научила внучку; трудомъ обѣ разжились и поставили свою хату. Энергія, искусство, смышленость, выдающіяся надъ общимъ уровнемъ,-- все это не спроста въ глазахъ деревни.

Петруся кипитъ здоровыми силами души и тѣла. Она умѣетъ крѣпко любить. Вотъ отрывокъ изъ небольшой сцены, когда она говоритъ, что Михайло кузнецъ пришлетъ сватовъ: "Она вся просіяла, изъ молодыхъ веселыхъ глазъ ея брызнулъ снопъ лучей, зубы, какъ жемчужины, сверкнули изъ-за красныхъ губъ..." О, великая, ничѣмъ не смущаемая радость такъ охватила ее, что она не могла усидѣть на мѣстѣ, соскочила съ лежанки и начала распѣвать во все горло: "Есть у меня милый, вся моя семья, какъ придетъ онъ къ милой -- радость для меня". Поетъ, вертясь по избѣ и прибирая все въ воскресное утро". Женихъ ушелъ въ солдаты; она отказываетъ богатому Степану Дурдзѣ и ждетъ. Возвратившійся черезъ шесть лѣтъ Михайло забылъ ее, но при первой встрѣчѣ ея великая любовь воскрешаетъ въ немъ заглохшее чувство. Надо прочесть эту сцену, полную простой поэзіи и неподдѣльнаго чувства, чтобъ оцѣнить прелесть и мастерство таланта Э. Ожешковой. Не одно обаяніе жизнерадостной красоты дѣвушки вернуло къ ней Михайла; онъ говоритъ: "Увидѣлъ, какъ ты горе мыкаешь, сердце какъ клещами взяло, а какъ глаза твои поглядѣли на меня, то во мнѣ что-то растаяло". Все это естественно, но житейская пошлость не способна объяснить естественно все выдающееся. Панская пошлость въ этомъ бракѣ увидѣла бы глупую романтичность; барышня, которая шесть лѣтъ ждала бы любимаго человѣка и работала, отказавъ богатому жениху, была бы признана экзальтированной головой, идіоткой; деревенская пошлость объясняетъ это колдовствомъ. Упорная страсть Степана Дурдзи, пьяницы и ненормальнаго человѣка, понятная и психологически, и психіатрически, для деревни -- колдовство. Онъ, послѣ попытки насилія, самъ молитъ Петрусю расколдовать его. Жена его, Степанида, взбалмошная, истеричная баба, намученная несчастною любовью къ мужу и ревностью, приписываетъ свое горе колдовству Петруси; она не способна сознательно оклеветать соперницу, съ цѣлью сжить ее со свѣта; она вѣритъ, потому что хочетъ вѣрить, потому что всякое другое объясненіе грубой страсти ея мужа, съ одной стороны, недоступно для нея, съ другой -- было бы обидно для самолюбія.

Петруся лечитъ, потому что душой отзывается на страданіе. Душа ея полна любви и любовь ростетъ съ годами счастія. Она говоритъ: "А я этотъ свѣтъ люблю все больше и больше, со всѣмъ, что есть на свѣтѣ: люблю и солнышко Божіе теплое, и звѣздочки Божіи свѣтящія, и деревья шумящія, и цвѣты пахучіе, и людей всякихъ, и всякое живое существо. Все люблю, и Куцаго (собака) люблю". Деревенскіе толки о томъ, что она вѣдьма, не останавливаютъ ее, она въ простотѣ сердца помогаетъ перенятымъ у бабушки гаданьемъ на евангеліи и приворотнымъ зельемъ. У коровъ пропадаетъ молоко; это приписываютъ вѣдьмѣ и зажигаютъ осиновый костеръ, съ молитвами, на которыя, какъ и на огонь, должна явиться вѣдьма. Случайно приходитъ Петруся. Съ этой минуты улики въ ея колдовствѣ ростутъ, какъ катящаяся глыба снѣга, и деревенское озлобленіе разрѣшается убійствомъ. Убійство это не было народнымъ судомъ Линча,-- пора такихъ убійствъ прошла; убила Петрусю семья Дурдзей и еще одинъ лядащій мужикъ-воръ, убили безъ намѣренія, заколотили до смерти. У каждаго были личные или религіозные мотивы. Степанъ Дурдзя мстилъ за то, что его не расколдовала вѣдьма; Климентъ -- за то, что, заболѣвъ отъ неизвѣстной причины, приписалъ болѣзнь приворотному зелью; лядащій мужичонко -- за то, что она гаданьемъ ножницами на евангеліи обличила его воровство и отказала дать ему золота, когда онъ валялся у ней въ ногахъ, убѣжденный, что чортъ носитъ ей золото; въ томъ убѣдила его падучая звѣзда, скрывшаяся за трубой ея хаты. А патріархъ Петръ Дурдзя, богомольный и честный мужикъ, который всю жизнь кается въ тяжеломъ грѣхѣ (онъ ударилъ мать, вскорѣ умершую, и считаетъ себя причиной ея смерти), видитъ въ смерти вѣдьмы богоугодное дѣло. Но и онъ, какъ и сообщники его, убилъ съ пьяна, когда зимой въ метель они кружили, не находя дороги, и, ополоумѣвшіе отъ страха, встрѣтили въ полѣ вѣдьму Климентъ сначала скептически относился къ колдовству. Когда зажигаютъ осиновый костеръ, онъ замѣчаетъ, что молоко могло пропасть у коровъ отъ какой-нибудь травы. Тетка Степанида, налетая на него, вопитъ: "Охъ, доля моя несчастная! Ай, паскудникъ ты эдакій, невѣрующій, еретикъ!" Вѣра въ нечистую силу -- одинъ изъ религіозныхъ догматовъ темноты; ее поддерживаютъ и ксёндзы, уча о дьяволѣ, вселяющемся въ человѣка, и продавая заклинательныя молитвы.

Человѣческое правосудіе казнитъ убійцъ за то, что они поступили по своей правдѣ. Въ разсказѣ Чудакъ Элиза Ожешкова сравниваетъ пятна отъ сырости на потолкѣ суда со спрутомъ; это юмористическое, въ диккенсовомъ родѣ, сравненіе припоминается при чтеніи сцены суда надъ Дурдзями. Законное удовлетвореніе чувства общественной справедливости, въ сущности, такое же темное возмездіе зломъ за зло. Вотъ думы и чувства Климента Дурдзи въ судѣ: "Когда на него въ первый разъ устремились взгляды публики, то огненный румянецъ залилъ ему щеки. Онъ снова покраснѣлъ, выговаривая слово признанія, и краснѣлъ каждый разъ, когда во время судебныхъ преній упоминали его имя. По временамъ онъ задумывался и глядѣлъ куда-то далеко-далеко. Тогда на глазахъ его навертывались слезы. Иногда же молодое любопытство побѣждало въ немъ всѣ другія чувства. Тогда изъ-подъ рѣсницъ онъ робко, но жадно присматривался ко всему, что его окружало и о чемъ ему никогда не грезилось подъ его соломенною кровлей. Боже мой! Какъ тутъ свѣтло, точно небеса разверзлись и излили весь свой свѣтъ на землю; какъ тутъ многолюдно, точно сюда сбѣжалось полміра; какіе тутъ красивые наряды, словно готовится какой-то веселый и великій пиръ! А онъ что тутъ? Преступникъ, котораго готовятся судить. Какъ осудятъ? Единому Богу это извѣстно. За этими стѣнами вѣютъ Божьи вѣтры, летятъ къ его родимой сторонѣ, къ той хатѣ, гдѣ осталась его старуха мать, ломающая руки; летятъ къ тому полю, которое онъ пахалъ уже два года, когда солнышко свѣтило такъ ясно, сердце билось ровно, тихо, не такъ, какъ теперь, когда оно колотится въ груди, какъ погребальный колоколъ".

Въ повѣсти Низины роль злого духа, губящаго деревню, играетъ то же невѣжество, но только невѣжество фактовъ и отношеній міра сего. Повѣсть эта -- горячая проповѣдь о кровной нуждѣ народа знать законы, управляющіе его жизнью, и, въ то же время, произведеніе художественное. На первомъ планѣ образъ матери, плачущей о дѣтяхъ и которая только въ могилѣ найдетъ утѣшеніе; на второмъ -- другія жертвы, крестьяне, разоренные тяжбой за землю. Кристина глубоко обижена. Багревичъ, гнавшій сватовъ отъ жениховъ Кристины, прогналъ ее съ дѣтьми. Сознаніе позора отравило ей жизнь. Она тяжелымъ трудомъ выростила сыновей честными, хорошими парнями, но все не перестаетъ стыдиться и причитать: "Не сажали меня за свадебный столъ и свекровь матушка не осыпала меня золотымъ просомъ". Съ нимъ она избѣгаетъ говорить при людяхъ и видится только, когда ее гонитъ крайность, ради дѣтей. И тогда ей кажется, "что не только люди, но и птицы на деревьяхъ, и самыя деревья стали бы смѣяться надъ ней: бросилъ съ двумя ребятишками, а баба все гонится за нимъ. Но она не гонялась, она бы сквозь землю провалилась скорѣе, нежели такъ поступать послѣ того, какъ онъ бросилъ ее... Въ ея душѣ не переставали плакать завѣтныя воспоминанія... Звѣзды зажглись на небѣ, но она не смотрѣла на нихъ, она смотрѣла на землю, орошенную росой, какъ слезами,-- на ту землю, изъ которой она выросла для того, чтобы люди растоптали ее ногами, а стыдъ и кручина заѣли... Опущенные глаза были сухи, но въ груди этой женщины плакала никогда не закрывавшаяся рана". Кристина изъ тѣхъ натуръ, которымъ, по словамъ поэта, забвенья не далъ Богъ, а не даетъ Онъ его только сильнымъ натурамъ. Сына Филиппа, ея любимца, за то, "что онъ нѣжнѣе, что у него грудь слаба и что глаза у него, какъ цвѣточки во льну", отдали въ солдаты и ушлютъ на далекій сѣверъ. Она, моря себя работой и голодомъ, скопила 300 р., по сотнѣ сыновьямъ, а третью себѣ на погребеніе. Ей, униженной, цѣлую жизнь носившей клеймо позора, отрада -- мысль о почетныхъ похоронахъ: "Чтобы ксёндзъ провожалъ и люди... хоть мертвой не стыдиться людей".

Сотня за сотней уходитъ въ руки Копровича, обѣщавшаго выхлопотать, чтобы Филиппа не послали въ холодные края, о которыхъ агентъ его, солдатъ Платонъ, разсказываетъ ей такіе ужасы, что волосъ становится дыбомъ. Ушла и сотня Антона, несмотря на ея обѣщаніе не трогать его доли. Теперь Антонъ не можетъ жениться на дочери хозяина, который бралъ его въ домъ. Теперь другой возьметъ его невѣсту. Просто, но съ какою силой и глубиной чувства написана тяжелая сцена объясненія Антона съ матерью! "Наступила минута тяжелаго молчанія. Глаза Антона искрились, въ душѣ поднималась буря гнѣва, негодованія. Онъ отступилъ шага на два назадъ, сжимая кулаки, и прокричалъ грубымъ, страшнымъ голосомъ: "Когда такъ, то ты не мать мнѣ, а сука! Никогда не прощу этого!" Отойдя къ стѣнѣ, онъ опустился на лавку, закрылъ руками лицо и принялся горько плакать и упрекать Кристину за несправедливость къ нему. "Ему все, а мнѣ ничего, точно я не родной сынъ. Чѣмъ онъ лучше меня, чтобы ему все отдавать, а мнѣ ничего? Развѣ я тебя обидѣлъ, развѣ я тебя не уважалъ точно такъ же, какъ и онъ?" Она обнимаетъ ноги его, онъ бьетъ ее и уходитъ въ кабакъ. Впереди у нея пьяница сынъ, который будетъ бить ее, требуя денегъ, и могила ея любимца, котораго унесетъ чахотка на дальнемъ сѣверѣ. И это вмѣсто отдыха подъ старость въ семьѣ "дѣтушекъ ненаглядныхъ, тяжелымъ горемъ вскормленныхъ и слезами вспоенныхъ".

Герои Э. Ожешковой изъ народа, которые олицетворяютъ нравственную силу, всѣ крѣпко держатся за міръ преданій. Иначе быть не можетъ; пока наука и мысль -- запретный плодъ для народа, тѣмъ сынамъ его, которымъ надо жить не однимъ хлѣбомъ, негдѣ искать идеаловъ, кромѣ міра преданій; одно слово ксёндзовъ освѣщало для Хама его темное прозябаніе. Хамъ, это простая повѣсть о великой, всепрощающей любви рыбака Павла. Смирный, трезвый, работящій, онъ жилъ, какъ Богъ велѣлъ ему жить. Его женили рано, на женщинѣ старше его, къ которой онъ мирно прожилъ, не любя ее; овдовѣвъ, онъ воспиталъ сестру, выдалъ ее за хорошаго человѣка, Серьезный, нелюдимый, хотя всегда готовый оказать услугу людямъ, онъ живетъ на рѣкѣ, тамъ тишина, дальше отъ людскаго зла и ближе къ Богу и природѣ. Сколько любви къ природѣ слышится въ его увѣщаніи Франкѣ! "Посмотри, какъ ярко горятъ звѣзды на небѣ, послушай, какъ журчитъ вода вокругъ тебя. Я всю жизнь смотрю на звѣзды и слушаю это журчанье. И ты посмотри и послушай. Можетъ быть, душа твоя полюбитъ это высокое небо и эту чистую воду". Содержаніе его мысли несложно: вѣра въ Бога и дьявола, рай за соблюденіе заповѣдей, адъ за нарушеніе ихъ. Франка кое-какъ выучиваетъ его разбирать молитвенникъ. Онъ умиленъ при мысли о такомъ великомъ счастьѣ; оно остается для него великимъ утѣшеніемъ, и авторъ съ теплымъ юморомъ упоминаетъ о томъ, какъ онъ благоговѣйно прикладывался къ картиннымъ амурамъ, сувенирамъ любовниковъ Франки, наклееннымъ на бѣлыхъ страницахъ молитвенника. При первой встрѣчѣ онъ кажется Франкѣ переодѣтымъ ксёндзомъ или схимникомъ. Павелъ изъ тѣхъ не крупныхъ, но стойкихъ силъ, которыя ждутъ учителя.

Встрѣча съ Франкой внесла переворотъ въ жизнь "схимника". Невропатки полового чувства, вродѣ ея, имѣютъ роковую силу надъ цѣломудренными, чурающимися женщинъ отшельниками, какъ Хамъ, хотя онъ, боясь грѣха, оттолкнулъ ее, когда она бросается къ нему на шею. Его любовь смѣшана съ безконечною жалостью, съ страстнымъ желаніемъ спасти ее отъ той духовной бездны, которая ужаснула его, когда ему впервые открыла ее исповѣдь Франки. Рѣшимость жениться, чтобы спасти душу Франки, является внезапнымъ порывомъ, поразившимъ его самого. Вдругъ онъ вспыхнулъ и закричалъ съ угрюмою энергіей: "Не хочу! Не пущу! Ей-Богу, не пущу и души твоей и тѣла не отдамъ на погибель! Повѣнчаемся!" Это слово испугало его. У Павла натура идейная, хотя мысль его вращается въ опредѣленномъ кругу и никогда сомнѣніе въ незыблемости граней этого круга не просыпалась въ его головѣ; и, какъ человѣкъ, глубоко проникнутый идеей, онъ не можетъ не растворить ею и свою любовь. Онъ любитъ Франку ради нея самой столько же, если не болѣе, чѣмъ ради себя самого. Когда Франка ушла съ лакеемъ, онъ не выноситъ ни малѣйшаго слова осужденія и говоритъ, что она ушла съ его вѣдома. Авторъ такъ анализируетъ его чувство: "Есть люди съ душою настолько глубокой, что разъ любовь запала въ ихъ сердце, то ее не вырвать никакими средствами. Сердце болитъ и ноетъ отъ нанесенныхъ глубокихъ ранъ, а уста не могутъ раскрыться и вымолвить слово осужденія, потому что надъ всѣми чувствами преобладаетъ чувство жалости къ тому, на кого должно пасть это слово. Какъ обвинять того, кому обязаны самыми лучшими, самыми радостными мечтами своей жизни, проклинать ту душу, за которую готовы съ радостью пожертвовать собственною душой; какъ съ горькою усмѣшкой презрѣнія вспоминать о тѣхъ дняхъ, когда для насъ однихъ -- и только для насъ однихъ -- такъ ярко свѣтило солнце, цвѣты разливали лучшія благоуханія, птицы распѣвали самыя веселыя пѣсни? Все это могло быть сномъ, заблужденіемъ, маревомъ, проблескомъ молніи, послѣ которыхъ воцарился непробудный мракъ, но вины въ томъ нѣтъ ничьей, а если и есть чья-нибудь вина, то скорѣе наша, но не того существа, которое нашъ языкъ не соглашается обвинить ни за какія блага міра".

Франка возвращается съ ребенкомъ. Надо прочесть сцену, когда Павелъ осиливаетъ злое чувство и говоритъ ребенку звать его "татой"; это одна изъ лучшихъ страницъ Э. Ожешковой. Павелъ пережилъ тяжелую борьбу, не смягченную для него никакими соображеніями, доступными уму, поднявшемуся надъ житейскими предразсудками. Позоръ жены падаетъ на мужа, неповинный ни въ чемъ ребенокъ -- вѣчное напоминаніе позора. И Павелъ понесъ Октавьяна по деревнѣ, отвѣчая на вопросы и улыбки: "Сжалиться надъ несчастнымъ не грѣхъ. Онъ мой!" Онъ вѣритъ, что работа и молитва осилятъ дьявола въ душѣ Франки, а если нѣтъ, "то скоро и конецъ свѣту". Послѣ эпизода съ Данилкой онъ бьетъ Франку только исполняя совѣтъ деревенскаго оракула, ради исправленія ея, не ради мести за ея оскорбительную ругань, бьетъ, не вынеся ея побоевъ ребенку. Тогда только отвращеніе поднимается въ его душѣ, и онъ говоритъ: "Мнѣ кажется, что я ее уже больше не люблю", но выгнать на погибель -- грѣхъ, онъ клялся передъ алтаремъ.

Авторъ не идеализируетъ Павла; подъ его надеждами на спасенье Франки ясно просвѣчиваетъ реальная подкладка его любви. Когда вернувшаяся послѣ трехлѣтнихъ скитаній Франка дала вторую клятву исправиться, помолилась съ нимъ и очистилась въ его глазахъ, онъ "въ первый разъ послѣ разлуки обнялъ ее и припалъ къ ея устамъ долгимъ поцѣлуемъ, какъ истомившійся жаждой человѣкъ припадаетъ къ свѣжей и чистой струѣ воды". Когда Франка отравила его, онъ, выкупивъ ее у урядника, привелъ въ домъ, не только какъ хозяйку, но и какъ жену. Все должно быть попрежнему. Франка говоритъ ему: "Ишь чего захотѣлъ!" -- и не отвращеніе къ старому мужу говоритъ въ ней, она прежде подчинялась; но теперь эта женщина темныхъ инстинктовъ чувствуетъ, что отравленіемъ поставила стѣну, которую ей не переступить. Упорная страсть Павла въ его собственныхъ глазахъ прикрыта мыслью о вѣнчаніи передъ алтаремъ, о законѣ; простилъ, слѣдовательно, возвратилъ всѣ права. Послѣ самоубійства Франки "здоровый мужицкій организмъ Павла не разложился и даже не ослабѣлъ въ многолѣтнемъ эпизодѣ, который огненною полосой прорѣзалъ сѣрую и однообразную ленту жизни его". Павлу остался Октавьянъ и молитвенникъ Франки. Въ этой исключительно личной драмѣ простаго рыбака сколько человѣчности, которой могли бы поучиться многіе изъ старшей братіи, хотя ему и недоступна та тонкость чувства, которая не допуститъ напомнить о правахъ мужа нелюбящей женѣ; но это не по грубости, не по эгоизму, а потому, что въ немъ сильна идея о томъ, что онъ "законъ принялъ", какъ говоритъ нашъ народъ. Идеи о равноправности, о свободѣ женской личности не могли и сниться ему; въ женѣ онъ видитъ душу, данную ему Богомъ, которую надо спасать.

Ансельмъ Богатыровичъ изъ романа Надъ Нѣманомъ -- родной братъ Павла, но въ молодости онъ зналъ вліяніе иной морали, кромѣ морали ксёндзовъ. Въ бурную пору ему открылись горизонты шире смиренной доли земледѣльца. "Не такими дѣлами я занимался,-- говоритъ онъ, вспоминая эту пору и Андрея Еорчинскаго,-- не такими надеждами питался". Пппохондрія его вызвана не одною обманутою любовью къ Мартѣ, шляхтянкѣ, которая, прощаясь съ нимъ передъ битвой, повѣсила на шею его образокъ. Во все существо его вошелъ ядъ и другихъ разбитыхъ надеждъ.

Ему сдается, что "какія-то огромныя глыбы льда загромоздили весь свѣтъ и оттого повсюду стало такъ холодно. Небо заволокло тучами и мы среди этой непогоды катимся въ разныя стороны, какъ горсть разсыпаннаго гороха, гніемъ въ одиночку". Онъ, какъ и Павелъ, натура созерцательная и глубоко-религіозная. Родные говорятъ о немъ, что онъ "всегда такой, какъ будто только что бесѣдовалъ съ Господомъ Богомъ". Въ немъ нѣтъ и не было никакихъ мелко-честолюбивыхъ надеждъ, онъ любитъ землю, племянника Яна роститъ хорошимъ работникомъ, но онъ созналъ свое право не быть за этотъ трудъ паріей, для котораго закрытъ свѣтъ мысли и знанія, безотвѣтнымъ рабомъ, судьбу котораго держатъ въ рукахъ паны. "Мы изъ персти земной и должны о ней заботиться,-- говоритъ онъ,-- но тотъ, кто хоть разъ испыталъ душевную радость, тотъ на вѣки сохранитъ благодарность къ Андрею и тоску по его кончинѣ. Онъ здѣсь сѣялъ, здѣсь просвѣщалъ, онъ поддерживалъ въ сердцахъ людей огонь и за него голову сложилъ". Въ этой разбитой душѣ осталось одно свѣтлое воспоминаніе о томъ, что онъ, "маленькій человѣкъ, принималъ участіе въ великихъ дѣлахъ". Онъ вспоминаетъ о нихъ съ Витольдомъ Еорчинскимъ, представителемъ молодой здоровой Польши. "Теперь и вообразить нельзя, какія рѣчи тамъ говорились. Казалось, все лучшее, что Богъ вложилъ въ человѣческія сердца, поднялось и заговорило. Братъ обнималъ брата, не обращая вниманія, богатаго или бѣднаго онъ обнимаетъ, умному или неразумному дорогу указываетъ. Насъ на это пиршество не только допускали, по приглашали. Отъ насъ требовали, чтобы мы рисковали жизнью, но тѣмъ, кто останется въ живыхъ, сулили такую жизнь, что каждый готовъ былъ положить за нее душу". Ясно, что суть надеждъ Ансельма была не политическая, а соціальная, надежда стать съ братіею своей людьми, не быдломъ. И когда братъ Андрея, Бенедиктъ, сталъ смотрѣть такъ, "словно у него одного душа, а мы всѣ чурбаны безчувственные", то Ансельмъ сказалъ: "У людей, которые сильно чувствуютъ, не только на тѣлѣ, но и на душѣ должны прорѣзаться морщины". Эти муки, вызвавшія странную душевную болѣзнь Ансельма, слышатся, когда онъ, въ отвѣтъ на горячія рѣчи Витольда, предостерегаетъ его, напомнивъ объ участи Андрея. Но онъ тотчасъ, вспыхнувъ, беретъ свое слово назадъ: "Дай Богъ каждому такъ жить и умереть, какъ онъ!" Когда Витольдъ проситъ его употребить вліяніе на односельчанъ для установленія товарищеской обработки земли, вмѣсто прежней хозяйской съ наемщиками, онъ изумленъ до того, что отступаетъ на шагъ, не взявъ протянутой руки юноши. Онъ могъ только вымолвить: "Не надѣялся я уже на своемъ вѣку слышать такія рѣчи!" Изъ могилы его учителя Андрея вышелъ для него свѣтъ.

Воспитанный имъ племянникъ Янъ выросъ въ культѣ Андрея. Онъ честолюбивъ не мелкимъ честолюбіемъ выбиться въ паны, чтобы потомъ давить "быдло". Кромѣ могилы Андрея, у него есть культъ другой -- родоначальника Богатыровичей, героя поэтической легенды о великой любви знатной дамы, которая пришла съ нимъ въ дремучій лѣсъ и работала на расчищенной землѣ. Янъ любитъ землю, но хочетъ, чтобъ судьба земледѣльца давала ему большее, чѣмъ кусокъ хлѣба. "Будь прокляты такая жизнь и такое счастье!-- говоритъ онъ, бросая шапку на землю.-- Будь проклята судьба, которая даетъ человѣку столько же, сколько и скотинѣ! Сѣй для того, чтобы быть сыту, стройся, чтобъ было гдѣ голову преклонить. И у скотины такое же счастье. Если захочешь кого-нибудь полюбить настоящею любовью, такъ любовь эта тебѣ не по росту. Сдѣлать что-нибудь для людей захочешь, для этого нѣтъ ни средствъ, ни умѣнья. На погибель только Богъ даетъ букашкѣ крылья". Эта исповѣдь стремленій молодой силы, которой тѣсно въ темномъ укладѣ народной жизни, вовсе не ôte toi de là, que je m'y mettes. Янъ не мечтаетъ ни о какой другой долѣ, но ему надо сознавать себя не однимъ механизмомъ, добывающимъ хлѣбъ изъ земли, ему нужно общеніе съ міромъ, сознаніе своей равноправности. Въ немъ крупная энергія, много самостоятельности и чувства собственнаго достоинства, и онъ выражаетъ это поэтическимъ сравненіемъ: "Птенецъ хоть и въ низкомъ кустикѣ живетъ, а, все-таки, у него и пѣсня, и воля своя". И воля Яна настолько сильна, что "не родился еще тотъ человѣкъ, который бы приневолилъ его къ чему-нибудь". Онъ для Юстины откровеніе здоровой жизни. Его любовь къ ней -- идиллія вполнѣ реальная; авторъ написалъ свѣтлыя картины зарождающагося и потомъ выяснившагося и торжествующаго чувства тепло и безъ слащавости. Бодрая житейская философія Яна, почерпнутая изъ земли, поддержала Юстину. Любитъ онъ крѣпко, на всю жизнь, жена ему помощница; онъ любовью не шутитъ. "Это пусть паны забавляются отъ нечего дѣлать",-- говоритъ онъ Юстинѣ, опасаясь, чтобъ она не заподозрила его въ игрѣ чувствомъ деревенской богачки, преслѣдующей его любовью.

На второмъ планѣ за выдающимися фигурами Яна и Ансельма виднѣются силуэты сосѣдей ихъ. Минута выбрана эффектная; крестьяне узнали о проигрышѣ тяжбы, несправедливо затѣянной за клочокъ земли, и народная философія, взрощенная вѣковою рознью, говорить: "Лѣнтяями зовутъ, а лѣнтяи говорятъ: лучше жить въ гнилыхъ хатахъ, чѣмъ идти въ батрачество къ пану". Въ проигранномъ процессѣ они не признаютъ себя виновными: "И умный сдѣлается дуракомъ, когда горе одурачить; грязь скорѣе пристаетъ къ пѣшему, чѣмъ къ конному". Витольдъ, съ вѣстью о намѣреніи отца сдавать крестьянамъ землю, является голубемъ съ масличною вѣткой въ тонущій ковчегъ. Земля и власть ея -- вотъ здоровые элементы душевнаго міра этой сѣрой толпы, которая сѣра только когда глядѣть на нее съ высоты птичьяго полета, но когда подойти къ ней ближе и наблюдать съ тою любовью, какъ авторъ, то увидишь и разнообразную окраску, и типичность физіономій.

Глубоко-гуманное чувство и художественное чутье Э. Ожешковой не могли не создать образовъ изъ жизни вѣками гонимой расы, въ которой такъ много несокрушимой живучести, упорной цѣпкости въ преслѣдованіи своихъ цѣлей, а въ лучшихъ представителяхъ ея столько вѣры и идеализма, не сломленныхъ вѣками гоненій. Авторъ видѣлъ близко эту расу, скученную на его родинѣ, могъ наблюдать и тьму невѣжества, и проблески свѣта; онъ тщательно изучалъ источники для ознакомленія съ исторіей и міросозерцаніемъ евреевъ. Лучшія вещи изъ еврейскаго быта -- Мейеръ Юзефовичъ и Сильный Самсонъ. Въ первомъ, быть можетъ, для читателей, знакомыхъ съ этимъ бытомъ, найдутся кое-какія утомительныя подробности, но для массы читателей этотъ народъ, живущій среди насъ,-- terra incognita.

Герой Мейеръ Юзефовичъ -- потомокъ сеньора, т.-е. главы еврейства, назначеннаго польскимъ королемъ Сигизмундомъ, который хотѣлъ уравнять парій съ своими подданными. Сеньоръ былъ представителемъ партіи свободно-мыслящаго еврейства, которое выбивалось изъ-подъ гнета раввиновъ и хотѣло, вмѣсто талмудизма, насадить науку гойевъ. Мейеръ наслѣдовалъ смѣлую мысль и энергическую натуру прадѣда. Юношѣ душно въ мірѣ суевѣрія, душа его наболѣла отъ униженія своего народа, отъ его тьмы и рабства. Онъ ищетъ свѣта и только то, что есть человѣчнаго въ библіи и книгахъ протестанта еврейства -- Моисея Маймонида, указываетъ ему путь. Изъ большого города въ его родной Шибовъ, Мекку еврейства, пріѣзжаютъ "образованные" евреи; юноша жадно ждетъ свѣта отъ "ученаго", кончившаго курсъ гимназіи. Сцена эта напоминаетъ ту, когда молодая Польша въ лицѣ Витольда допрашиваетъ Ружица и другихъ абсентеистовъ о томъ, что они намѣрены сдѣлать для народа и земли. Витебскимъ абсентеистамъ еврейства нѣтъ никакого дѣла до братьевъ, "сидящихъ въ тьмѣ". Мейеръ наивно изумляется, какъ это человѣкъ учился, а дурной человѣкъ. "Глаза Мейера широко раскрылись, какъ будто онъ увидѣлъ пропасть". Онъ одинъ; въ семьѣ дѣдъ, сынъ сеньора, запуганный гоненіями, вынесенными отцомъ, лицемѣрно смирился передъ раввиномъ и говоритъ Мейеру: "Душа твоя полна безпокойными желаніями и оттого ты разносишь смуту". Онъ живетъ вѣрой въ свой народъ. "Одураченный раввинами, погрязшій въ свои мелочные интересы, народъ этотъ имѣетъ великую душу. Что ты скажешь о народѣ,-- говоритъ юноша,-- который задавленъ и презрѣнъ 2,000 лѣтъ и все еще хочетъ науки и свѣта, не видя ничего выше мудрости раввина? Израиль не долженъ жить особнякомъ среди народовъ, какъ старшій братъ, который оттолкнутъ младшими". Мейеръ -- еретикъ, онъ вѣритъ, что Мессія явится не во плоти, но въ образѣ грядущаго еврейства. Лучомъ свѣта въ его темной жизни является любовь Гильды -- караимки, прелестный поэтическій образъ любви, крѣпкой до смерти. Караимка -- парія Шибова -- и еретикъ подаютъ другъ другу руки.

Вокругъ Мейера группируется кругъ молодежи, питающейся Маймонидомъ; представитель ея, канторъ Эліазаръ,-- мученикъ мысли, задавленной, ищущей, говорящей: "Если бы я зналъ, что и какъ дѣлать, но я ни говорить, ни дѣлать не умѣю, я только чувствую, что ненавижу тѣхъ, которые обманываютъ, и жалѣю тѣхъ, которые не замѣчаютъ этого". Въ немъ нѣтъ инстинктовъ бойца, онъ можетъ только плакать. Мейеръ въ отчаяніи восклицаетъ: "Неужели мы никогда громко не крикнемъ народу, чтобъ онъ оглядѣлся? Неужели всегда будемъ гнить, какъ черви, и смотрѣть, какъ все задыхается и разлагается?" Эліазаръ въ отвѣтъ только опускаетъ въ землю свои прослезившіеся глаза и, поднявъ руки, произноситъ пѣвучимъ голосомъ: "Я передъ Іеговой каждый день плачу и молюсь за этихъ людей".-- "Ахъ, эти слезы, слезы твои!-- вскричалъ Мейеръ, хватаясь руками за голову,-- я тебя люблю, какъ брата, но слезъ твоихъ не могу видѣть. Хоть бы разъ увидѣть мнѣ огонь въ твоихъ глазахъ. Ахъ, эти слезы! Онѣ могутъ литься цѣлую вѣчность и ничего хорошаго не принесутъ ни тебѣ, ни народу". Эта въ отрывкѣ приведенная сцена полна общаго, глубокаго значенія. Не надо выроста во тьмѣ талмуда, чтобы понять эти вымученныя рѣчи темныхъ юношей евреевъ. Не одинъ Эліазаръ смотритъ печально, какъ смотрятъ люди, думающіе, какъ душу высвободить изъ темноты; не одинъ Мейеръ горько говоритъ: хоть бы разъ увидѣть огонь въ твоихъ глазахъ. Мейеръ Юзефовичъ -- вѣчно старая и вѣчно новая повѣсть о борьбѣ свѣта съ мракомъ.

Мракъ силенъ въ лицѣ раввина Тодроса, фанатика, который все губитъ во имя своей святыни, но и самъ погибнетъ ради нея. Эффектна сцена, когда рѣшается убійство Гольды, которой Мейеръ отдалъ на храненіе завѣщаніе сеньора еврейству. Меламедъ (учитель), сеидъ Тодроса, замѣчаетъ: "Дѣвушка сказала, что позволитъ скорѣе отнять свою жизнь, чѣмъ это писаніе". Тодросъ съ минуту молчалъ и потомъ произнесъ: "Писаніе это надо вырвать изъ ея рукъ". Меламедъ долго молчалъ, раздумывая. "Рабби,-- заговорилъ онъ очень тихимъ голосомъ,-- если съ нею случится что-нибудь нехорошее?" Тидросъ понялъ, но не вдругъ отвѣтилъ: "Благословенна рука, выметающая соръ изъ дома Израилева!" У обоихъ въ душѣ звучало имя ангела смерти, котораго они призывали на помощь, и, въ то же время, оба были полны любви и безграничной вѣры". Это не обдумываніе злодѣйства, это совѣщаніе о страшномъ дѣлѣ суда для спасенія своей святыни. Тодросъ -- образъ отживающаго ветхозавѣтнаго еврейства, грозныхъ судей, обрекавшихъ на смерть отщепенцевъ израильской вѣры, это аскетъ, высохшій надъ священными книгами, который всѣ радости жизни замѣнилъ мистическими экстазами и затаенною неумолимою ненавистью ко всему, что смѣетъ думать и чувствовать и вѣрить не по его указкѣ. Деспотизмъ и властолюбіе -- страсти инквизиторовъ -- скрыты подъ этою вѣрой, и та же гордость, какъ и гордость Аскетки, поднимаетъ его надъ "перстью земной". Но время власти Тодросовъ проходитъ; послѣ его проклятія Мейеру молодое еврейство протестуетъ, указывая Тодросу на его мѣсто -- толкователя писанія и учителя, а не духовнаго отца, вяжущаго и разрѣшающаго совѣсть. Протестуетъ и масса криками: "Мы не хотѣли такого проклятія, послѣ котораго человѣкъ становится хуже мертваго!"

Но Тодросъ, все-таки, побѣдилъ. Гильда убита, а Мейеръ уходятъ въ изгнаніе. Романъ кончается теплыми строками отъ лица автора: "Протяните искренно, по-братски ему руку".

Въ Сильномъ Самсонѣ мы видимъ художественное чувство, пробужденное на почвѣ наивной и глубокой вѣры, вѣры сильной и темной души. Шимонъ -- ученый, онъ весь въ древнихъ книгахъ и потому оракулъ своей братіи; онъ ребенокъ въ практической жизни и все бремя ея лежитъ на женѣ, мелкой торговкѣ. Ему скажутъ: "Шимонъ, намъ плохо, что будетъ?" Онъ отвѣтитъ: "А будетъ то, что Богу угодно". Съ теплымъ юморомъ описана семья Шимона. Цина -- жена, грязная, оборванная, съ вѣчною заботой, какъ извернуться, чтобы накормить и одѣть семью, и мелкимъ плутовствомъ, жена того же закала, какъ и легендарная Рахиль, которая отпустила Акиба "утолить жажду изъ источника знанія" и въ нищетѣ, трудѣ и слезахъ ждала его два семилѣтія. Въ Цинѣ живетъ то же чувство, которое гордо хранила всю жизнь пани Корчинская. Когда Цину жалѣютъ за то, что она надрывается, а мужъ лѣнтяй, то "съ ея лица исчезаетъ всякій слѣдъ изнеможенія и смѣняется чѣмъ-то вродѣ гнѣва; она гордо поднимаетъ голову, говоря: "Еслибъ у меня было десять дочерей, и тогда бы я просила имъ у Бога такого счастья, какъ мое". Дѣти живыя, у каждаго своя физіономія: старшая дѣвочка съ недѣтскою заботой въ глазахъ; на нее рано легли заботы о семьѣ; старшій мальчикъ -- маленькій фанатикъ, наблюдающій за правовѣріемъ мелюзги и даже критически, съ религіозной точки зрѣнія, относящійся къ отцу, когда тотъ беретъ роль сильнаго Самсона въ пьесѣ. Все это проблески той силы, той религіозности натуры, которая даже нашему народу, не признающему души въ нехристяхъ, внушаетъ невольное уваженіе. Направьте эту силу къ свѣту, дайте этой религіозности, вмѣсто талмуда, общечеловѣческую цѣль -- вотъ что говоритъ Э. Ожешкова своими еврейскими героями.

Спектакль въ пользу бѣдныхъ былъ для бѣднаго Шимона откровеніемъ. Его простая вѣрующая душа смятена; въ ней и трепетъ пробуждающагося таланта, и трепетъ благоговѣнія передъ величіемъ дѣла. "Если онъ умалитъ величественный образъ героя, котораго благословляли цѣлыя поколѣнія, грѣхъ на его совѣсти. Онъ долженъ быть прекраснымъ, великимъ, могучимъ, какимъ былъ тотъ. Онъ чувствовалъ, какъ грудь его наполняется волнами неизвѣданныхъ доселѣ чувствъ, и жажда могущества, необъятная грусть и неопредѣленная радость заставляли сильнѣе биться его сердце". Его волновало все, что смутно шевелится въ душѣ передъ творчествомъ, и онъ создалъ роль могучаго Самсона. Онъ не игралъ, онъ переживалъ Самсона. Мальчикъ, наряженный дамой, въ турнюрѣ и съ вѣеромъ въ рукѣ, былъ Далилой; сосѣди, забавно увѣшанные лоскутьями, съ оружіемъ и шлемами изъ картона, были то врагами, чью кровь онъ проливалъ въ изступленной мести, то народомъ, который онъ спасалъ. Онъ былъ вождемъ, "страдавшимъ скорбью милліоновъ". Онъ сильнымъ Самсономъ вернулся въ свой тѣсный жалкій уголъ и тяжело было возвращеніе къ дѣйствительности. Надо прочесть тѣ страницы, гдѣ авторъ анализируетъ душу бѣднаго темнаго еврея, котораго искусство подняло на мигъ въ свѣтлую область идеала. Его наука стала для него сухой и мертвой. Вмѣсто поэзіи красоты и любви, высохшая Цина, на которой его женили безъ любви. Послѣ упоенія ролью спасителя своего народа -- горькое сознаніе безсилія. "Что онъ теперь будетъ дѣлать съ горячею искреннею любовью, которая тамъ, на театральныхъ подмосткахъ, горѣла въ могучей груди Самсона и осталась въ груди Шимона? Чѣмъ онъ выразитъ ее? Куда направитъ? Идеалы! Шимонъ не зналъ ихъ имени, но когда они разъ промелькнули передъ его глазами, онъ прилѣпился къ нимъ всею душой... Онъ поникъ головой и по щекамъ покатились крупныя, тяжелыя слезы". Онъ видитъ дѣтей и это новая мука: "глупыя, слабыя, и самъ слабый, темный человѣкъ. Что онъ сдѣлаетъ для нихъ?" Душевный кризисъ разрѣшается галлюцинаціей. Шимонъ видитъ лѣстницу до неба и ангела молитвы на верхней ступени. Онъ поднимаетъ младшаго ребенка и молитъ съ отчаяннымъ крикомъ: "Сандальфинъ, вымоли у Іеговы, чтобъ онъ былъ сильнымъ Самсономъ!" Молитва и надежда на мистическую силу -- вотъ одно, что осталось бѣдному ученому талмудисту отъ его радужныхъ сновъ.

Еврейскія повѣсти Э. Ожешковой -- не апологія еврейства,-- апологія всегда одностороння и оттого не художественна; это -- картины жизни, мало знакомой массѣ читателей, -- жизни, оклеветанной вѣками предубѣжденій и нетерпимости. Въ нихъ есть и свѣтъ, и тѣни, какъ и въ живой жизни. Есть Тодросы-Торквемады, есть и Мейеры, не знающіе, гдѣ свѣтъ. Тѣ черты, которыя предубѣжденіе приписываетъ исключительно національному духу, въ сущности, привиты вѣками гоненій. Ненависть къ гойямъ вызвана гойями же, и авторъ приводитъ цитаты изъ талмуда о любви къ чужестранцамъ. Трогательная любовь къ дѣтямъ, т.-е. тотъ особый оттѣнокъ глубокой нѣжности, почти болѣзненный, который приписываютъ еврейству,-- черта общая всѣмъ изгнанникамъ, лишеннымъ родины. Евреи видятъ въ дѣтяхъ частичку будущей родины, будущаго славнаго Іерусалима. Но изъ этой массы, живущей идеалами прошлаго, выдѣляется молодое поколѣніе, для котораго Мессія -- это знаніе, а Іерусалимъ -- равноправность съ гойями на той землѣ, на которой оно родились, взросло паріей.

XI.

Въ талантѣ Э. Ожешковой есть черта, роднящая ее съ Джорджемъ Элліотомъ и съ нашею писательницей В. Крестовскимъ-псевдонимомъ: это -- любовь къ добрымъ простымъ людямъ. Несмотря на различіе въ степени таланта и силы, всѣ герои этого типа у всѣхъ трехъ писательницъ согрѣты неподдѣльнымъ чувствомъ; на нихъ авторъ отдыхаетъ душой, наболѣвшей отъ созерцанія людской дрянности, мелкоты жизни и пустоты. За это женщинъ-писательницъ упрекаютъ въ морализмѣ, но это признакъ вѣрнаго чутья жизни. Простые добрые люди -- это та здоровая почва, которая ждетъ дѣятеля, чтобы принести плодъ сторицей. Э. Ожешкова рисуетъ своихъ героевъ этого типа среди ихъ темной обстановки, печальной жизни "хроническаго" непоказного геройства, съ ихъ мелкими комическими чертами, и добродушный смѣхъ растворяется улыбкой умиленія и потомъ смолкаетъ передъ чувствомъ уваженія къ силѣ и красотѣ человѣческой души.

Іахимъ Чинскій, "чудакъ", смѣшной, забитый канцеляристъ, всю жизнь изводитъ себя надъ перепиской, набирая непосильно работу. У него есть своя идея -- оставить по смерти небольшой капиталъ, на проценты съ котораго мальчикъ и дѣвочка получали бы образованіе. Онъ и сестра были несчастны отъ того, что необразованы. Сестра его погибла бы, если бы онъ не выручилъ ее изъ "дома", куда ее толкнуло обольщеніе, а потомъ презрѣніе общества. Невѣста отказала ему за то, что онъ не бросилъ "такую" сестру. Онъ говорить: "Не знаю, была ли то жертва, но я иначе поступить не могъ". За жизнь скучнаго, убійственнаго труда, за всѣ лишенія его единственная награда -- надежда, что онъ спасетъ дѣтей отъ горькой доли своей и сестриной,-- быть можетъ, дѣтей тѣхъ самыхъ людей, которые издѣвались надъ нимъ, какъ надъ шутомъ.

Подъ пару ему учительница, старая дѣва Антонина, съ ея культомъ высшаго женскаго образованія, забавнымъ энергическимъ восклицаніемъ: "Еслибъ у меня было двѣнадцать дочерей, всѣхъ бы воспитала такъ, чтобъ были профессорами университета!" -- съ ея сувенирами о привязанностяхъ крѣпкихъ и незабвенныхъ только въ ея сердцѣ. Скитальческая жизнь гувернантки, зависимость, пытка уживаться и сознавать себя чужой не озлобили ее; голодное сердце жадно хваталось за крохи; она ходитъ за больною старухой, уходъ за которой на нее свалили хозяева, и видитъ въ ней мать; мимолетное увлеченіе молодого человѣка для нея любовь цѣлой жизни; материнская любовь, разбросанная по клочкамъ на смѣнявшихся ученицъ и только разъ мелькнувшая надежда передать свои идеалы талантливой дѣвочкѣ, съ которой ее скоро разлучили, -- все это могло бы ожесточить натуру хоть съ каплей себялюбія. Антонина не для себя прихорашиваетъ свое бѣдное жилище, а для идеи: "Пусть видятъ,-- говоритъ она,-- что женщина, которая зарабатываетъ себѣ хлѣбъ и обожаетъ науку, не должна быть непремѣнно нечесаной". Это отвѣтъ ея на клеветы "ненавистниковъ". Она могла бы зажить безбѣдно, у нея былъ женихъ, хорошій человѣкъ, который искалъ жену-хозяйку; но, какъ она витіевато выражается, она не захотѣла, выходя безъ любви, "профанировать идею семьи". Подъ старость, умирая одинокой, въ нищетѣ, она уничтожаетъ свои сувениры и подводитъ такой итогъ труженической жизни: "Двадцать шесть лѣтъ ни одного дня не прожила вольною птичкой"; могилу она ждетъ съ такимъ чувствомъ, съ какимъ послѣ "долгаго путешествія возвращаются домой".

Вотъ другая учительница, выросшая среди горя; отецъ ея умеръ отъ того, что лишился мѣста. Тихая, робкая, она вся -- преданность; она недурна собой, но никто не замѣчаетъ, хороша ли она, или нѣтъ. Ей иногда кажется, что она "червь, ползающій у основанія громаднаго зданія; наверху, тамъ высоко, свѣтло, ясно. Тамъ люди высѣкаютъ драгоцѣнный мраморъ, хватаютъ съ неба солнечные лучи. Она же со множествомъ подобныхъ ей маленькихъ существъ собираетъ въ тѣни песчинки". Она, по совѣту безграмотной доброй бабы, учитъ сосѣдскихъ ребятъ, не подозрѣвая, что совершаетъ преступленіе,-- у нея нѣтъ диплома. Она довольна, будущее ея ясно, "только по временамъ защемитъ сердце". Сробѣвъ сначала въ судѣ, она громко и отчетливо отвѣчаетъ: "Я думаю, что поступала хороша". Приговоръ -- двѣсти талеровъ пени или тюрьма. Братъ, заложивъ послѣднія крохи, заплатилъ штрафъ, и снова около нея дѣти и она учитъ ихъ б-а -- ба. И брать, сначала съ угрозами гнавшій дѣтей, улыбается. Къ ней тоже можно примѣнить слова автора о пани Антонинѣ: "Я часто мечтаю, что гдѣ-то тамъ, въ невидимомъ пространствѣ подвиговъ человѣческихъ, есть облако, огромное и необъятное, составленное изъ душъ, которыхъ жизнь получила въ видѣ красивыхъ цвѣтовъ, а выпустила изъ своихъ объятій измятыми, изорванными. Измученная, не вознагражденная душа, лети и ты въ этотъ океанъ моей мечты. Можетъ быть, она создастъ когда-нибудь новый и лучшій міръ". Пани Антонина и "чудакъ", и другіе герои того же типа не пересоздадутъ міръ, но въ каждомъ изъ нихъ таится искорка силы, пересоздающей его. Дырка, народный учитель изъ Милорда, чудакъ и сумасшедшій, по отзыву людей толпы, говоритъ: "Когда пришлось вступать въ жизнь съ товарищами, мы спросили себя: что дѣлать, какая работа нужнѣе всего? И разбрелись мы, чтобъ исполнить свой долгъ. Таковъ былъ духъ времени и въ этомъ заключалось честолюбіе тогдашней молодежи. Мы дали обѣтъ жить для страждущаго человѣчества и быть строгими къ самимъ себѣ. Одни сдержали обѣтъ до конца жизни, другіе нарушили его раньше. Но и тѣ, которые, по слабости характера, нарушили его раньше или позже, даже и тѣ были счастливы, ибо хоть разъ въ жизни имѣли Бога въ сердцѣ и хоть разъ передъ взорами ихъ сверкало во всемъ блескѣ солнце великой цѣли".

Это солнце освѣтило молодому поколѣнію путь къ здоровой жизни. Въ романѣ Надъ Нѣманомъ героиня Юстина выходитъ замужъ за земледѣльца, отвѣчая на замѣчаніе о розни умственной, что такой розни нѣтъ. Она была воспитана какъ барышня изъ милости у родныхъ и сознаетъ всю скудость своего образованія. "Изъ того, что я знаю,-- говоритъ она,-- я безъ колебанія и жалости отброшу всѣ мелочи, все то, что ни мнѣ, да, я надѣюсь, и никому не принесетъ никакой пользы. А если окажется, что у меня свѣта больше, чѣмъ у него (Яна), съ какимъ счастьемъ внесу я его къ нимъ, съ какою гордостью буду держать свою убогую лампочку, чтобъ имъ было немного виднѣе, яснѣе, веселѣе!"

Юстина росла, учась горькими уроками жизни; отецъ промотался на француженку гувернантку, брошенная мать умерла въ чахоткѣ. Примѣръ Марты не пропалъ даромъ, научила ее и несчастная первая любовь къ Зигмунту, который, когда ему надоѣла жена -- прелестное дитя, предлагаетъ ей бракъ en trois. Но она помнитъ слезы матери и никогда не заставитъ другую женщину плакать такими же слезами. У Юстины не было никакихъ цѣлей, кромѣ женскаго счастья. "Дитя печальнаго времени, она не помнила бурныхъ минутъ, которыя охватываютъ пожаромъ и наполняютъ страстью сердца даже самыхъ дюжинныхъ людей. Ея колыбель стояла среди мрака и молчанія, прерываемыхъ только робкимъ шепотомъ мелкихъ дѣлъ и дѣлишекъ, либо жалобами, подобными тѣмъ, какими плачетъ вѣтеръ, замкнутый въ тѣсное пространство. Росла она въ атмосферѣ домашнихъ невзгодъ и непріятностей, созрѣвала подъ вліяніемъ восторговъ и горестей, берущихъ начало въ сердцѣ. Вокругъ нея человѣческія мысли, какъ птицы съ подбитыми крыльями, слабо взлетали и описывали постоянно одни и тѣ же маленькіе круги. Ни разу передъ глазами ея изъ земли не возставали образы доблести, достигающей вершины идеала, никогда не видѣла она самоотверженной борьбы, которая не измѣрялась бы количествомъ десятинъ или счастьемъ отдѣльныхъ единицъ и преслѣдовала бы интересы человѣчества и народа. Молнія падали на землю и повергали въ прахъ изъ земли возникшіе образы доблести и борьба ожесточенно велась за идею, но все это было такъ далеко отъ того мѣста, гдѣ жила Юстина. Ни музыка, которой обучалъ ее отецъ, ни уроки чувствительности и общежитія, которые давала ей панна Эмилія, ни совмѣстное чтеніе съ любимымъ человѣкомъ Мюссе не приподняли передъ нею завѣсу, упорно скрывавшую то, что было важнаго и высокаго на свѣтѣ". Зависимость тяготила ее, но какъ ей ни было мучительно остаться тамъ, гдѣ разбита ея первая любовь, съ людьми, разбившими ее, Юстина не ушла въ городъ сознавая, что у нея нѣтъ способностей пробить себѣ дорогу.

Встрѣча съ Яномъ и вліяніе Витольда указали ей выходъ. Въ нѣсколькихъ сценахъ мастерски описано постепенное вымираніе предразсудковъ шляхетства передъ здоровою трудовою жизнью. Когда Юстина, оскорбленная Ружичемъ и Зигмунтомъ, сознавъ, что ей нѣтъ мѣста въ мірѣ шляхетства, бѣжитъ размыкать тоску и стыдится, видя себя праздною зрительницей труда, Янъ, угадавшій ея горе, бодрящимъ словомъ даетъ ей силу жить. Онъ подаетъ ей серпъ учиться жать и ведетъ ее на легендарную могилу родоначальниковъ Богатыровичей, знатной барыни, которая ушла съ крестьяниномъ и поселилась въ лѣсу, обрабатывала землю своими руками. Преданіе о любви крѣпкой въ общемъ трудѣ цѣлой жизни вытравило въ ней послѣдніе слѣды увлеченія Зигмунтомъ, которое жило такъ долго лишь оттого, что жизнь ея была такъ пуста; и подчеркнутыя Зигмунтомъ строки въ томикѣ Мюссе кажутся ей такъ призрачны передъ новымъ, сильнымъ, пробуждавшимся чувствомъ -- любовью на всю жизнь. Когда она читаетъ:

"Aimer, c'est douter d'un autre et de soi-même,

C'est se savoir tour à tour dédaigné et trahi",

у нея вырываются слова: "Нѣтъ, любить -- это не значитъ сомнѣваться въ себѣ и другихъ, скрываться, лгать. Любить -- это вѣрить и смотрѣть другъ другу въ душу, какъ въ вѣрное зеркало, вмѣстѣ идти прямымъ и вѣрнымъ путемъ, а въ концѣ дороги имѣть возможность написать на камнѣ два имени, которыхъ не разлучили ни искушенія жизни, ни предразсудки".

Такая же простая, добрая душа, какъ и Юстина, Марта, только въ эпоху бури могла повѣсить образокъ на шею Ансельма и потомъ стыдилась своей любви. Ей бы не запретили выходить за него, ее удержала "вѣчная твердыня -- людская глупость, вѣчное горе", какъ она выражается. "Ужасно мнѣ нравится твое кудахтанье,-- возражаетъ она на негодующій крикъ Юстины: никогда не примирюсь.-- Желала бы я знать, что ты сдѣлаешь? Или примиряться приходится, или въ воду лѣзть. Каждый человѣкъ сначала отчаявается, а потомъ примиряется съ судьбой, какую устраиваетъ ему Богъ или дьяволъ. Чтобы всѣ судьбы людей были дѣломъ Божіемъ -- ни капли я не вѣрю. Я уже исповѣдывалась въ этомъ ксендзу и разъ не получила отпущенія грѣховъ, но, все-таки, я до сихъ поръ не вѣрю". Философія Марты олицетворила ея собственную горькую судьбу. Но и эта женщина отживающей полосы была нужна своею простою любящею душой; она дѣтямъ замѣнила мать-сильфиду и умѣла не только кормить ихъ пирожками, но и согрѣть въ нихъ живую душу. Витольдъ, представитель молодой Польши, говоритъ, что Марта научила его любить родину. Научить она могла не одному растительному чувству, но и теплому отношенію къ людямъ. Въ мірѣ нравственномъ трудно прослѣдить вліяніе впечатлѣній, взвѣсить и опредѣлить каждое; есть впечатлѣнія неуловимыя, несознанныя, но которыя оставляютъ свой слѣдъ, и тѣмъ болѣе прочный, когда онъ -- "первыя впечатлѣнія бытія".

XII.

Глубоко-религіозное отношеніе къ идеаламъ свободы и народничества -- отличительная черта произведеній Э. Ожешковой. Въ смѣняющихся поколѣніяхъ время придаетъ идеаламъ свою окраску, указываетъ на формы, въ которыхъ возможно примѣненіе ихъ къ дѣйствительности. Наполеоновскіе легіонеры-дѣды бросили свою закваску не только въ шляхтѣ, но и въ народѣ. Дѣдъ Витольда Корчинскаго далъ сыновьямъ образованіе, какое рѣдко давали помѣщики дѣтямъ; и дядя Витольда, Андрей, жилъ для идеаловъ народничества, онъ хотѣлъ "просвѣщать, поднимать народъ" изъ тьмы невѣжества. Могила Андрея вдохновляетъ Витольда. Адамъ Здроіовскій, дѣдъ Северины, со старческимъ упорствомъ видитъ и въ современной буржуазной Франціи лучезарный идеалъ и живетъ вѣрой въ тѣ идеалы свободы, которые наполеоновскіе легіонеры разносили по Европѣ. Северина, какъ и Витольдъ, намѣтили себѣ только культурныя задачи; они трезво смотрятъ на жизнь.

Витольдъ -- симпатичный обращикъ молодой Польши, написанъ вполнѣ реально. Звѣзды у него нѣтъ во лбу; онъ типъ честной, стойкой, трудящейся молодежи. Онъ всмотрѣлся рано въ жизнь и судитъ людей по мѣркѣ своего символа. Онъ наивно допрашивается у абсентеистовъ вродѣ Ружича или своего дяди Дажецкаго, для котораго цивилизація въ зимнихъ садахъ и увеселительныхъ экскурсіяхъ въ Парижъ и Ниццу, что они намѣрены сдѣлать для земли и народа? Онъ умѣетъ говорить съ народомъ, оттого что росъ съ нимъ. Въ сценѣ ссоры отца съ работникомъ за испорченную машину, онъ даетъ невольно урокъ отцу, и тотъ горько говоритъ, что самъ на самого себя плеть приготовилъ. Онъ не ставилъ сына подъ стеклянный колпакъ, чтобы воспитать мужчину, а не тряпку, какъ Зигмунта, и не мѣшалъ ему сходиться съ народомъ. Эта мысль была высказана уже въ первомъ произведеніи Э. Ожешковой -- Изъ жизни реалиста, но тамъ панъ Мечиславъ сознательно, ради цѣлей народничества, сближаетъ дѣтей своихъ съ народомъ. Витольдъ не ставитъ себѣ никакихъ цѣлей, достижимыхъ въ грядущіе вѣка. "Увѣряю тебя,-- говоритъ онъ отцу,-- что я смотрю на вещи очень трезво и самое большое мое желаніе то, чтобы люди не обращались съ людьми какъ съ безсмысленными скотами... что я говорю?-- какъ съ чурбанами, потому что есть на свѣтѣ такіе чудаки, что и скотину жалѣютъ". Отецъ иронически спрашиваетъ, къ какой казни приговоритъ его сынъ, и слышитъ: "Отецъ! ты не имѣешь права издѣваться надъ моими лучшими чувствами. Молодъ, что-жь изъ этого? Намъ, дѣтямъ черной ночи, какъ солдатамъ во время войны, каждый прожитой годъ засчитывается за два, по крайней мѣрѣ". Подчеркнутыя авторомъ статьи строки, это -- вопль намученной души, это -- черта, выхваченная изъ жизни, черта общечеловѣческая. На полу-ироническій, полу-удивленный вопросъ отца: "Ты страдалъ?" -- сынъ отвѣчаетъ: "А ты думаешь, что мы не оглядываемся вокругъ, не слышимъ немолчнаго зова, который раздается въ нашихъ душахъ и заставляетъ насъ въ потемкахъ искать дорогу къ свѣту? Дороги не видно и надежды на скорый разсвѣтъ нѣтъ. Я молодъ, но горечи мнѣ пришлось извѣдать не мало". Въ мучительной сценѣ съ отцомъ Витольдъ упрекаетъ его за позорную трусость: "Здѣсь нельзя вспомнить ни одного святого имени, чтобъ оно не привело за собою блѣдный призракъ позорнаго страха. Этотъ вѣчный страхъ, это позорное равнодушіе къ землѣ и людямъ..." Да, честная, горячая молодежь, задыхающаяся въ такой средѣ, можетъ считать годъ жизни за два. Здѣсь только въ отрывкахъ передана эта потрясающая сцена, которую можно поставить рядомъ со сценой объясненія вдовы Андрея съ сыномъ. И трудно сказать, кто больше страдалъ: мать ли, когда увидѣла свою святыню, попранную сыномъ, котораго ростила для нея, или сынъ, горячо любящій отца и видящій его позоръ и униженіе, поставленный его невольнымъ судьею. "Витольдъ!" -- въ этомъ крикѣ Бенедикта слышалось столько гнѣва и боли, что юноша сразу смолкъ и опустилъ голову. "Я знаю, отецъ, что я былъ черезъ-чуръ самонадѣянъ,-- заговорилъ онъ странно измѣнившимся голосомъ,-- я воздвигъ между тобою и собою стѣну, которая будетъ раздѣлять насъ, пока я буду живъ. Но если я умру у ногъ твоихъ, ты, вѣдь, простишь меня... Простишь, да?... И опять будешь любить, какъ любилъ когда-то... Только умершему можно простить такую самоувѣренность и такое оскорбленіе... Что-то такое толкаетъ меня противъ воли въ могилу..." Онъ говорилъ тихо, но рѣшительно, точно такъ же тихо и рѣшительно снялъ со стѣны одно изъ висѣвшихъ на ней ружей... И отецъ изъ мрака, застилавшаго ему глаза, слышитъ тихій, мягкій, нѣжный голосъ: "Отецъ, не бойся и не жалѣй, если сынъ твой падетъ на свѣтлой дорогѣ къ будущему, при блескѣ утренней зари. А тѣ, которые погрузились въ грубый эгоизмъ, развѣ не погибли?..." Потрясенный отецъ признаетъ: "Моя кровь, моя молодость! Возвратная волна!" Поэзія этой сцены для русскаго читателя можетъ показаться мѣстами испорченною декламаціей, которая для русскаго уха отдаетъ напыщенностью; въ нашей натурѣ больше простоты, того, что французы, разбирая Л. Н. Толстого, зовутъ свѣжестью дикаря. Поляки не даромъ прозваны французами сѣвера; въ рѣчахъ ихъ выработана извѣстная витіеватость, приподнятость тона. Въ этой сценѣ есть чисто-польская черта. Витольдъ хочетъ убить себя, чтобы кровью своею смыть оскорбленіе, нанесенное отцу. У Щедрина есть сходная драма сыновней души, но тамъ сынъ безъ всякихъ рѣчей о позорѣ и смерти покончилъ съ собой, потому что не снесъ позора чиновнаго отца.

Витольдъ чуть было добровольно и безцѣльно не покончилъ съ собой, не снеся скорби о выросшей между нимъ и отцомъ стѣнѣ, и это "въ самомъ началѣ свѣтлаго пути къ будущему"; эта черта говоритъ о томъ, что онъ не изъ крупныхъ силъ, не вождь, ведущій за собой тысячи. Крупная сила не сойдетъ добровольно съ пути, какъ бы скорбны ни были мотивы, зовущіе въ могилу; крупная сила оставитъ мертвыхъ хоронить мертвецовъ, какъ бы дороги ни были мертвецы эти. Витольдъ одинъ изъ многихъ представителей типа, названнаго у насъ съ 60-хъ годовъ кающимися дворянами. Типъ этотъ подъ разными формами появляется повсюду, гдѣ есть старшая и меньшая братія, есть, говоря словами Э. Ожешковой, "великая несправедливость" и есть сердца, проникнутыя жаждою справедливости. Онъ создалъ движеніе французскаго студенчества, въ Англіи -- университетское образованіе для народа. Каждая страна вноситъ въ этотъ типъ свою окраску, національную и соціальную, но общечеловѣческая основа одна и та же -- покаяніе старшей братіи передъ меньшей.

Въ романѣ Надъ Нѣманомъ замѣтно бьетъ струя того движенія, которое Тургеневъ звалъ опростѣніемъ и олицетворилъ въ героинѣ Нови Маріаннѣ; опростѣніе не то, что обневѣжественіе, если можно такъ выразиться, которое за первое принимаютъ, съ легкой руки Л. II. Толстого, иные народники паши, бросающіе науку и недоучками идущіе пахать; это опростѣніе, съ одной стороны, результатъ экономическихъ условій; дочь сильфиды принялась за стирку изъ-за куска хлѣба; здравый смыслъ и чувство достоинства подсказали, что это лучше, чѣмъ ходить попрошайничать, какъ ея мать. Жена промотавшагося пана Кирло отдаетъ свою старшую дочь въ ученье къ Юстинѣ въ хату Богатыровичей, говоря, что будетъ рада, если дочь ея найдетъ такую же участь, потому что это -- лучшій исходъ для бѣдной дворянки. Опростѣніе Юстины только отчасти вызвано ея соціальнымъ положеніемъ; горькое чувство бѣдной дѣвушки, которую не сочли достойной быть женой Зигмунта и которой папъ Ружичъ сдѣлалъ предложеніе только когда она оттолкнула его грубое ухаживанье, и то подъ вліяніемъ совѣтовъ своей кузины,-- это чувство было только первымъ толчкомъ. Сліяніе старшей и меньшей братіи въ лицѣ Юстины и Яна сдѣлала любовь. Но Янъ не сѣрый мужикъ, онъ и Мицкевича читалъ, онъ взрощенъ Ансельмомъ въ идеалахъ пана Андрея. Мысль автора ясна: для опростѣнія нужно панамъ отбросить все искусственное, все ненужное, сохранивъ только, что есть существеннаго, тотъ свѣтъ, который Юстина хотѣла вносить своею "убогою лампочкой".

Послѣднее крупное произведеніе Э. Ожешковой, повѣсть Дикарка, написано подъ вліяніемъ психологическаго направленія, внесеннаго въ беллетристику въ новѣйшее время Бурже. Въ сущности, направленіе это не новое. Оно въ ряду другихъ встрѣчается у Гёте; его исповѣдь прекрасной души, вставленная въ Вильгельмѣ Мейстерѣ, многія страницы Мейстера и Вертера подходятъ подъ то, что ныньче называютъ психологическимъ романомъ. Для этого направленія всего удобнѣе автобіографическая форма, дневникъ, переписка, хотя въ другихъ отношеніяхъ она сильно стѣсняетъ творчество. Авторъ рисуетъ въ Дикаркѣ ту же пору царящей пустоты, простраціи общества, "мрака черной ночи". Свѣтъ, который несетъ молодая Польша, олицетворяется въ лицѣ молодой дѣвушки, дышащей тою здоровою женственностью, которой нѣтъ безъ общечеловѣческихъ идеаловъ. Северина одна сильная, живая личность среди скучающихъ и блѣдныхъ праздношатающихся представителей золотой молодежи. Брандесъ, говоря о реакціонномъ романтизмѣ въ Германіи, замѣтилъ, что въ пору регресса женщины оказываются прогрессивнѣе мужчинъ въ силу своего консерватизма. Когда армія поворачиваетъ назадъ, арріергарду принадлежитъ почетное мѣсто. Северина, пріѣхавъ изъ деревни въ "центръ просвѣщенія", напоминаетъ золотой молодежи въ салонѣ сильфиды о томъ, о чемъ давно забыли.

Образъ Северины удался автору, несмотря на всю трудность писать положительные типы. Живописцу или скульптору знакома хорошо трудность создать безупречную правильность прекрасной формы, которая не впадала бы въ банальность академическихъ шаблоновъ. Отклоненія отъ красоты легче улавливаются; глазъ намозолили рѣзко кричащія линіи и передавать ихъ легче; задача художника въ томъ, чтобы соблюсти мѣру въ передачѣ ихъ. Изобразить прекрасное, одухотворенное святою идеей лицо, не впадая въ холодъ безплотности,-- дѣло, требующее крупной художественной силы, тѣмъ болѣе, что жизнь не часто даетъ модели для наблюденія, и особенно въ "пору темной ночи", когда положительные типы не могутъ выразить всѣ затаенныя въ нихъ силы какою-нибудь крупною коллизіей съ враждебными стихіями жизни, какимъ-нибудь яркимъ и крупнымъ дѣломъ, въ которое отливается весь человѣкъ. Какъ въ старомъ судѣ, этомъ плодѣ "темной ночи", масса мелкихъ уликъ равнялась одной крупной, такъ и въ изображеніи положительныхъ типовъ автору приходится собирать много мелкихъ неуловимыхъ чертъ, чтобы создать свой образъ.

Северина, какъ ее опредѣляетъ герой повѣсти: "особенная, своеобразная представительница рода человѣческаго, присланная лѣсами въ даръ городамъ, которая оставляетъ по себѣ запахъ древесной смолы и вызываетъ тоску по млечномъ пути. Древесная смола расширяетъ легкія, а млечный путь, какъ утверждаютъ поэты, есть путь надежды, расположенный надъ темною бездной зодіака, чтобы люди не вѣрили, что темнота будетъ царствовать вѣчно, и умѣли находить въ себѣ достаточно надежды, чтобы дождаться разсвѣта". Северина, наслѣдовавъ по смерти любимаго брата богатое имѣніе, тратитъ большую часть на школы, больницу, стипендіи, считая себя его повѣренной, обязанной продолжать его дѣла. Она цѣльная, глубоко-религіозная натура; трагическая смерть брата набросила на нее тѣнь печали. Въ міръ сильфидъ она явилась какъ женскій ДонъКихотъ. Простой костюмъ ея смѣшитъ; она такъ одѣвается не для того, чтобы выдаться, а просто потому, что некогда тратить время на наряды, и, наконецъ, ей просто не по себѣ въ бантахъ и кружевахъ, для сохраненія изящества которыхъ женщинѣ надо сидѣть куколкой въ будуарѣ. Съ тонкимъ юморомъ проведена сцена, въ которой золотая молодежь вышучиваетъ Северину, когда она наивно ждетъ отъ нея указаній, какъ разумнѣе дѣлать ея дѣла въ деревнѣ. Она скандализируетъ неловкостью,-- первая проситъ, чтобъ ее представили поэту: "То, что я женщина, не поднимаетъ меня надъ человѣкомъ, который выше меня",-- говоритъ она и ожидаетъ встрѣтить въ поэтѣ и человѣка -- глашатая истинъ вѣковыхъ. Онъ, къ тому же, издатель журнала о женскомъ вопросѣ, и потому она тѣмъ болѣе ждетъ отъ него серьезнаго отношенія къ себѣ. Поэтъ отвѣчаетъ пошлыми любезностями и подсмѣивается надъ женскою работой. Она поняла, что не у этихъ людей безъ своего бога въ душѣ найдетъ отвѣтъ на свои запросы.

Она не аскетка, фанатично ушедшая всецѣло въ свои идеи; она не приноситъ никакой жертвы; "возня" съ ребятишками, раздражающая Здислава Грановскаго, чтеніе съ работниками, сближеніе съ народомъ, "цивилизующая миссія въ деревнѣ" -- это сама жизнь для нея, другою она жить не можетъ. Но она натура богатая, въ ней жива и потребность эстетическихъ наслажденій; она хорошая пѣвица, понимаетъ искусство. Музей, опера, театръ -- эта сторона городской жизни имѣетъ для нея сильное обаяніе. Эта сторона сближаетъ ее съ жалкимъ героемъ, котораго она видитъ сначала только со стороны того другого, лучшаго человѣка, котораго онъ ощущалъ въ себѣ подъ ея вліяніемъ. Онъ по-рыцарски вступается за нее, когда ее осмѣивала золотая молодежь на холостой пирушкѣ, онъ одинъ на ея горячую тираду о цѣляхъ жизни искренно отвѣчаетъ mea culpa и тѣмъ сразу выдѣляется изъ толпы золотой молодежи. Она въ деревнѣ не видѣла молодыхъ людей, кромѣ сына няни, товарища дѣтства, дѣльнаго честнаго малаго -- и только. Неудачная любовь героини къ Здиславу разсказана тонкими и вѣрными чертами. Въ дѣйствительной жизни выборъ энергическихъ и лучшихъ женщинъ всегда почти неудаченъ. Хорошая женщина относится серьезно къ своему чувству, она не способна на мимолетныя увлеченія, чувство крѣпче и дольше живетъ въ ней и она старается спасать его, поддерживая и поднимая любимаго человѣка, и когда нѣтъ другой цѣли, кладетъ на это цѣлую жизнь. Северинѣ не нужно было вліять черезъ любимаго человѣка, она была исключительно поставлена, и все же она не могла уйти отъ общаго удѣла женщинъ ея типа. Но ей не надо было цѣпляться за это чувство, какъ за единственную цѣль жизни, и она, разглядѣвъ героя, ушла отъ него. Рознь міросозерцаній, при общей гуманной основѣ натуръ, не могла бы развести обоихъ такъ далеко; бываютъ сравнительно счастливые браки между людьми разныхъ религій, но искренно вѣрующими, бываютъ друзья изъ враждебныхъ политическихъ партій. Конечно, безмятежнаго счастья нечего ждать, но, все-таки, найдется modus vivendi и жизнь любящихъ безъ этого отравленнаго коллизіями счастья была бы еще несчастнѣе. Северину и Здислава разводитъ рознь путей жизни. Онъ понимаетъ всю красоту ея пути, но не способенъ идти объ руку съ ней. Она видитъ коренную рознь ихъ натуръ: она для него ангелъ, говорящій Каину: "Хочешь быть на меня похожимъ? Онъ для нея растеніе, висящее въ воздухѣ безъ стебля и корней". Ее не тронули его красивыя фразы о душѣ его, жемчужинѣ, плачущей въ своей скорлупѣ, и на исповѣдь пустого сына пустого вѣка она отвѣчаетъ: "На такія печали, какъ ваши, кузенъ, утѣшенія найти не умѣю, а что касается нашихъ путей, то ихъ раздѣляютъ цѣлые міры". На вопросъ ея, почему онъ, понимая, не живетъ такъ, какъ то ему указываетъ пониманіе, онъ отвѣчаетъ: "Parce que cela me déplait".-- "Я рада, -- отвѣчаетъ она, сверкнувъ глазами,-- что вы произносите эти формулы на французскомъ языкѣ, потому что это будетъ надежною преградой къ ихъ распространенію". Переступить черезъ эту рознь Северина не могла; это та глубокая нравственная пропасть, черезъ которую женщина не переступитъ, не убивъ въ себѣ женщину и не превратясь въ самку. А именно такой любви хочетъ Здиславъ, когда говоритъ, что нѣтъ того преступленія, котораго бы женщина не простила любимому мужчинѣ. Для Северины такая любовь "плохого качества, любовь порочна, когда любовь безъ восторговъ, безъ взаимнаго уваженія".

Северина разошлась съ Здиславомъ вовсе не по тѣмъ психологическимъ мотивамъ, на основаніи которыхъ въ Аннѣ Карениной Варенька не сошлась съ братомъ Левина Познышевымъ. Съ обѣихъ сторонъ было что уважать и было чѣмъ восторгаться. Но въ Варенькѣ ея альтрюизмъ до того задавилъ все индивидуальное, что оно не могло громко заговорить въ ту минуту, когда было нужно. Личное было сильно въ Северинѣ, но неразрывно слито съ общимъ. Порѣшивъ уѣхать, она смотритъ призракомъ, не живою дѣвушкой, какъ отзывается о ней сильфида Даля; она съ мукой говоритъ: "Въ этомъ, кузенъ, мы никогда не поймемъ другъ друга". Она бережно щадитъ его самолюбіе, отстаивая свой путь жизни, боится оскорбить его, боится, чтобъ онъ не увидѣлъ въ этомъ киченья своимъ превосходствомъ. Борьбы съ чувствомъ, собственно говоря, нѣтъ. Ни разу не мелькнуло въ душѣ ея искушеніе сойти съ своего пути; на предложеніе Здислава отдать все ея состояніе на ея цѣли и ѣхать съ нимъ, она отвѣчаетъ, что любитъ эту жизнь; тоже не мелькнула и надежда увлечь Здислава на свой путь; она не дѣлаетъ никакихъ попытокъ прозелитизма; она говоритъ о своихъ убѣжденіяхъ и цѣляхъ только отвѣчая на вопросы Здислава. Тотъ, другой, лучшій человѣкъ, который при встрѣчѣ съ нею проснулся въ Здиславѣ, былъ навсегда для нея похороненъ его же словами: "Я таковъ, почему?" Почему одна роза алая, другая бѣлая?

Северина не поднята авторомъ на пьедесталъ. Онъ указалъ и наслѣдственность, и семейныя вліянія. Было и здоровое вліяніе народа, въ лицѣ умной няни Богурской, симпатично обрисованной въ немногихъ штрихахъ, которая застраховала ее отъ вліянія сильфидъ и послѣ трагической смерти брата спасла ее отъ отчаянія совѣтомъ жить для дѣла брата. Мотивъ, толкнувшій Северину на ея путь, былъ чисто-женскій. Любовь къ брату, отцу или избраннику сердца всегда выводила героинь романовъ на здоровый путь.

Северина несетъ только капли "въ море общаго благополучія"; капли эти, сливаясь въ жилки воды, питаютъ почву и могутъ возростить оазисъ въ пустынѣ. Въ другія эпохи изъ такихъ женщинъ выходятъ историческія героини. Въ пору "темной ночи" Северина не могла сдѣлать ничего большаго.

XIII.

Произведенія Э. Ожешковой оставятъ прочный слѣдъ. Брандесъ говоритъ, что тѣ произведенія искусства мертвы, которыя не заставляютъ читателя задуматься надъ жизнью и отношеніями людей, т.-е. не выносятъ на судъ того или другого общественнаго вопроса. И это вѣрно, потому что "проклятые вопросы", требующіе "прямыхъ отвѣтовъ", цѣпко захватили всю человѣческую жизнь. Отношенія родителей къ дѣтямъ, супруговъ, голодного къ сытому, судей къ преступнику, невѣжество, и сѣрое, и раззолоченное, создающее нелѣпые гнетущіе призраки и поднимающее руку на убійство, знаніе на половину скованное и именно тамъ, гдѣ оно несетъ свою каплю въ "море общаго благополучія",-- все это вмѣстѣ или отдѣльно, прямо или посредственно создаетъ драму жизни отдѣльной личности. И писатель съ широкимъ кругозоромъ, глубоко черпающій изъ жизни, не можетъ не внести эти отношенія въ основу создаваемыхъ имъ жизненныхъ драмъ, потому что онѣ лежатъ и въ основѣ дѣйствительной жизни.

Что касается исполненія, то кое-гдѣ можно бы пожелать поменьше длинноты или повторяющихся подробностей, кое-гдѣ побольше яркости и страсти; но надо помнить и то, что писатели въ иныхъ странахъ и иныхъ эпохахъ находятся въ положеніи судебнаго слѣдователя, который, за невозможностью предъявить выясняющую дѣло крупную улику, долженъ довольствоваться многими мелкими. Вниманіе писательницы устремлено преимущественно на проявленіе души человѣческой и она рѣдко тратитъ свой талантъ на описанія картинъ, среди которыхъ живутъ ея герои; она рисуетъ картины эти преимущественно со стороны соотношенія ихъ съ душевнымъ настроеніемъ героевъ. Наприм., зимняя природа и снѣжные пустыри въ Дикаркѣ, понижающіе температуру любви Здислава; ночной видъ большого города, открывающійся съ кладбища, въ Кладбищенскомъ Сильвекѣ, когда бросившая, ребенка мать съ жаднымъ любопытствомъ смотритъ на огни; рѣчной ландшафтъ въ Хамѣ; поля и легендарная могила Яна и Цециліи въ Надъ Нѣманомъ. Поэзіей любви къ родной странѣ проникнуто описаніе природы и душа писательницы вылилась въ этихъ словахъ матери Зигмунта Корчинскаго въ отвѣтъ на его слова, что ему нужна природа Италіи для вдохновенія: "Развѣ душа художника бабочка, что перепархиваетъ съ цвѣтка на цвѣтокъ? Развѣ земля здѣсь ничего не родитъ? Развѣ здѣсь царство смерти? Развѣ здѣсь солнце не свѣтитъ, что ты не можешь найти вокругъ себя ни малѣйшаго проблеска жизни и красоты?" Та же самая мысль высказана въ отвѣтѣ Северины Здиславу, признающему только красоту альпійскихъ горъ или южныхъ морей.

Для Э. Ожешковой душа художника должна быть не душой бабочки, а душой гражданина. Волненіе, переживаемое художникомъ при созданіи образовъ, не то что волненія развинченныхъ нервами Здиславовъ и Зигмунтовъ, при видѣ мастерски разыгранной пьесы. Это дѣти fin du siècle, а послѣ своихъ истерическихъ восторговъ останутся тѣми же скучающими и лишними людьми, какими были и безъ нихъ. Художникъ-гражданинъ силенъ не однимъ талантомъ, но и своею любовью, и своею ненавистью. И не поэты, говоря о томъ, чѣмъ живетъ душа ихъ, умѣютъ быть поэтами; настоящій поэтъ поднимется еще выше, найдетъ болѣе мощные и прекрасные звуки, чтобы выразить то, что составляетъ святыню его души. Эту мысль Э. Ожешкова высказала въ Сильномъ Самсонѣ, когда бѣдный темный Шимонъ подавленъ величіемъ задачи изобразить на сценѣ спасителя народа, и когда онъ мастерски создавалъ эту роль, волненія его были болѣе высшаго порядка, чѣмъ чисто-художественное волненіе Флобера, ощущавшаго на языкѣ вкусъ яда, которымъ отравлялась его г-жа Бовари. У Флобера была только одна струна въ душѣ, у Э. Ожешковой -- не одна. Авторъ статьи не думаетъ сравнивать силу художественнаго таланта; въ этомъ отношеніи пальма первенства за Флоберомъ; но неопровержимъ и тотъ фактъ, что Флоберъ холоденъ, какіе бы восторги ни возбуждалъ онъ въ поклонникахъ искусства для искусства, а въ Э. Ожешковой мы въ душѣ художника видимъ и душу человѣка, любящую и ненавидящую то, что любитъ и ненавидитъ каждый изъ насъ, кто въ "пору темной ночи" жадно рвется къ разсвѣту. И несомѣнно, что произведенія Э. Ожешковой имѣютъ для поляковъ болѣе значенія, чѣмъ произведенія Флобера для французовъ. Это внѣшнія условія, при которыхъ творитъ талантъ; но пока существуютъ они, писатель, если онъ живой человѣкъ, видитъ въ нихъ указателя своему творчеству, не въ смыслѣ подчиненія имъ, а въ смыслѣ борьбы съ ними. Въ самомъ мелкомъ обрывкѣ жизни, дающемъ матеріалъ для небольшого жанроваго эскиза, онъ найдетъ связь съ общими условіями, управляющими жизнью.

Добролюбовъ, разъясняя значеніе типовъ темнаго царства, останавливался на внутренней сторонѣ творчества Островскаго, а не дѣлалъ оцѣнки яркости, рельефности, жизненной вѣрности его героевъ; но, во-первыхъ, эта сторона произведеній должна быть на лицо для того, чтобы было возможно разъясненіе общественнаго значенія образовъ, созданныхъ писателемъ; во-вторыхъ, останавливаясь на ней, критикъ умаляетъ свое дѣло до роли учителя, ставящаго хорошіе баллы за хорошій слогъ, вѣрность плана, соразмѣрность частей и проч. Старые эстетики, шипѣвшіе на Добролюбова, прозвали критику его тенденціозной и обвинили ее въ истязаніи произведеній литературы на прокрустовомъ ложѣ. Но вѣра въ свои идеалы, но глубокое страстное убѣжденіе, которыя проникаютъ каждую строку вылившуюся изъ пера писателя, совсѣмъ не то, что фанатизмъ Тодроса, который добивается уничтоженія завѣщанія сеньора, хотя бы цѣною человѣческой жизни. Инквизиторскій фанатизмъ несовмѣстимъ ни съ творчествомъ художника, ни съ анализомъ критика. Въ пору Добролюбова появлялось множество тенденціозныхъ прогрессивныхъ повѣстей, о которыхъ онъ не упоминалъ ни строкой. Обвиненіе въ тенденціозности шло тогда и теперь идетъ изъ лагеря обскурантовъ, и это по весьма понятной причинѣ: кто сердится, тотъ не правъ; а люди, которымъ доказываютъ, что они живые мертвецы, имѣютъ поводъ и сердиться. Добролюбовская критика доказала, что есть идеалы, которые не могутъ вдохновлять крупную художественную силу. Шовинистовъ, вродѣ Деруледа, нельзя поднимать на пьедесталъ героя, вправляющаго на мѣсто сорвавшійся съ петель міръ; въ ландлордахъ, отстаивающихъ патримоніальное начало, какими бы Чарльсами Грандисонами ни были они, нельзя видѣть свѣтлый умъ, понимающій задачу вѣка. Критики, для которыхъ шовинизмъ и ландлордизмъ -- альфа и омега мудрости, не могли не обидѣться за непочтеніе къ своимъ героямъ. Нечего доказывать, что ни шовинизмъ, ни ландлордизмъ не сродны широкой гуманности -- основѣ "тенденціозной" критики Добролюбова. Безъ этой основы нѣтъ и художественнаго произведенія, которое бы овладѣло обществомъ. Образы жизни говорятъ въ такомъ произведеніи, и говорятъ порою то, до чего не додумался и самъ авторъ, какъ мыслитель, или изъ чего сдѣлалъ невѣрные выводы, какъ проповѣдникъ. Примѣры этому мы видимъ въ Л. Н. Толстомъ и въ Достоевскомъ. Это доказательство лишь того факта, что творческій талантъ можетъ существовать и въ равной пропорціи съ силой мысли, и въ обратной, и въ такомъ случаѣ образы художника опровергаютъ выводы проповѣдника; они одни живутъ, а проповѣдь его, надѣлавъ минутный шумъ, и то только потому, что это его проповѣдь, скоро забывается.

Въ сравнительно съ ними умѣренной силѣ творчества Э. Ожешковой нѣтъ этой двойственности, этой неуравновѣшанности между тѣмъ, что она хочетъ сказать, и тѣмъ, что говорятъ ея образы. Въ лицѣ своихъ героевъ она говоритъ о злобѣ дня и о средствахъ цѣленія и отъ того популярность ея въ польскомъ обществѣ такъ велика и прочна. Доказательство тому можно видѣть въ 50 No Края за 1891 г., который весь посвященъ ея литературной дѣятельности и составляетъ юбилейный номеръ къ двадцатипятилѣтію ея. Какъ ни прискорбно это для нашего національнаго самолюбія, но у насъ нѣтъ ни одной женщины-писательницы, которую бы мы могли поставить рядомъ съ Э. Ожешковой. Она въ пору темной ночи создала свѣтлые образы, предвозвѣстники разсвѣта. О произведеніяхъ ея можно сказать то, что сказалъ Здиславъ о Северинѣ: "они оставляютъ по себѣ запахъ древесной смолы и вызываютъ тоску по млечномъ пути. Древесная смола расширяетъ легкія, а млечный путь, какъ утверждаютъ поэты, есть путь надежды, расположенный надъ темною бездной зодіака, чтобы люди не вѣрили, что темнота будетъ царствовать вѣчно, и умѣли находить въ себѣ достаточно надежды, чтобы дожидаться разсвѣта".

М. Цебрикова.

"Русская Мысль", кн.VII, 1894

Оставить комментарий Цебрикова Мария Константиновна (bmn@lib.ru) Год: 1894 Обновлено: 14/05/2024. 94k. Статистика. Статья: Критика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Цебрикова Мария Константиновна Романы и повести Элизы Ожешковой

Романы и повѣсти Элизы Ожешковой*).

Цебрикова Мария Константиновна
Романы и повести Элизы Ожешковой

**Романы и повѣсти Элизы Ожешковой*).**