Lib.ru/Классика: Цебрикова Мария Константиновна. Жорж-Занд

ЖОРЖЪ-ЗАНДЪ.

Во Франціи надъ свѣжею могилой Жоржъ-Зандъ раздались два приговора корифеевъ современной французской литературы. Приговоры эти, хотя и произнесены людьми совершенно противуположныхъ взглядовъ на искуство, Тэномъ и Зола, носятъ на себѣ общій характеръ съуживанія мысли и паденія идеала. Тэнъ одобрительно относится къ произведеніямъ Жоржъ-Зандъ, созданнымъ тревожнымъ духомъ періода "бурь и возмущеній, переживъ который, она вступила на прямой широкій путь, на путь Гёте и всѣхъ истинно благодѣтельныхъ умовъ", и отдаетъ преимущество романамъ второй половины ея творчества передъ первыми -- созданіями, порожденными мученіями страстной и мощной души, жаждавшей правды и счастья человѣчества, когда передъ ней была сорвана завѣса, скрывавшая зло, и впервые-заколебалась та почва, на которой она стояла съ пробужденія сознанія. Тэнъ предпочитаетъ романы второй половины ея жизни, когда Жоржъ-Зандъ, какъ онъ говоритъ, начала примиряться съ дѣйствительностью. Зола тотъ просто повторяетъ избитыя нападки на женщину, желавшую играть въ творчествѣ роль мужчины и занявшую только его слогъ. Признавая въ ней натуру сильную, прекрасную, онъ о творчествѣ ея говоритъ: въ Жоржъ-Зандъ le style c'est l'homme, и не видитъ въ ней ума сильнаго и философскаго, несмотря на "сильную примѣсь мистицизма, ума, который, нося колоритъ своего времени, зорко видѣлъ зло и искалъ средствъ спасенія", не видитъ страстнаго чувства, обнимавшаго человѣчество любовью такой широкой, которая рѣдко бываетъ удѣломъ женщинъ -- чувства, наболѣвшаго всѣми недугами вѣка до того, что и въ ранней молодости, когда горькая чаша знанія жизни впервые коснулась устъ ея, Жоржъ-Зандъ искала смерти, потомъ впослѣдствіи звала ее и въ зрѣломъ возрастѣ, когда разбились завѣтныя надежды ея и наступало царство общественнаго растлѣнія..

Жоржъ-Зандъ была типической представительницей вѣка. Говорили: "вѣкъ Жоржъ-Зандъ", какъ говорили "вѣкъ Байрона". Жоржъ-Зандъ создала духъ романтизма вмѣстѣ съ духомъ анализа: но романтизмъ ея, вмѣсто того, чтобы воскрешать отжившее, какъ романтизмъ Шатобріана и Шлегелей, принялъ сильную окраску соціализма христіанства Пьера Леру и Ламеннэ. Анализъ былъ мучительной пыткой для страстной и поэтической натуры, жаждавшей истины, гармоніи и красоты жизни. Жоржъ-Зандъ уходила отъ него въ свои мечты о времени иномъ и иныхъ людяхъ. Романы ея были отголосками мечтаній и надеждъ, которыми жили лучшіе люди тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ. Вліяніе Жоржъ-Зандъ на русское общество, т. е. на ту горсть его, которая жила мыслью, было сильно въ сороковыхъ годахъ. Подъ вліяніемъ людей, воспитанныхъ отчасти ею, выросли и мы. Въ перепискѣ нашихъ людей сороковыхъ годовъ можно прослѣдить вліяніе Жоржъ-Зандъ. Оно являлось поправкой крайнему увлеченію односторонне понятымъ гегеліанствомъ и тѣми выводами, къ, которымъ привелъ неполно-истолкованный афоризмъ германскаго философа: что дѣйствительно, то -- разумно. Бѣлинскій, въ періодъ поклоненія своего искуству для искуства, несочувственно отнесшійся къ Жоржъ-Зандъ, въ послѣднихъ и лучшихъ статьяхъ своихъ сказалъ: "Жоржъ-Зандъ, это -- безспорно первая поэтическая слава современнаго міра. Каковы бы ни были начала ея, съ ними можно не соглашаться, ихъ можно не раздѣлять, ихъ можно находить ложными, но ея самой нельзя не уважать, какъ человѣка, для котораго убѣжденіе есть вѣрованіе души и сердца. Оттого произведенія ея глубоко западаютъ въ душу и никогда не изглаживаются изъ ума и памяти. Оттого талантъ ея не слабѣетъ ни въ силѣ, ни въ дѣятельности, но крѣпнетъ и ростетъ. Такіе таланты замѣчательны еще, какъ характеры нравственные и энергическіе, которыхъ жизнь такъ же безукоризненна, какъ глубоки и свѣтлы ихъ созданія, трепещущія симпатіей къ человѣчеству и любовью къ нему".

Жоржъ-Зандъ играла видную роль въ числѣ вліяній, заставившихъ Бѣлинскаго краснѣть при воспоминаніи о статьѣ "Бородинская Годовщина". Теистическая философія ея, которая дѣлаетъ произведенія ея теперь чуждыми для насъ, была въ то время откровеніемъ болѣе свѣтлаго міросозерцанія для нашего общества, толчкомъ для пробужденія коснѣвшей мысли. Отрицаніе сдѣлало бы ея романы мало доступными пониманію большинства людей мыслившихъ. Еще такъ недалеко было время, когда цвѣтомъ общества были масоны. Идеи братства и свободы, проповѣдуемыя Жоржъ-Зандомъ, могли привиться всего удобнѣе подъ этой формой.

Цѣлое поколѣніе русскихъ женщинъ выросло на Жоржъ-Зандъ. Вліяніе ея было осмѣяно болѣе или менѣе остроумно нашими критиками того времени, и это понятно. Но непонятно, что Зола повторяетъ теперь эти насмѣшки, говоря, что романы Жоржъ-Зандъ доставляли многимъ женщинамъ удовольствіе измѣнять мужу въ тайнѣ и прелюбодѣйствовать въ мечтахъ. До Зола Сенковскій и Булгаринъ говорили то же, и всѣ скандалы нашей неказистой жизни, всю женскую распущенность, созданную невѣжествомъ женщины и испорченностью мужчины, приписывали Жоржъ-Зандъ, какъ будто Жоржъ-Зандъ, поднявшая такъ высоко идеалъ любви, была повинна въ массѣ расплодившихся въ то время "непонятыхъ женщинъ", которыя были способны изъ романовъ ея понять только любовныя сцены и вычитанными фразами объ идеальныхъ стремленіяхъ прикрывать вовсе не идеальныя поползновенія погулять отъ мужа, который имъ былъ подъ пару, съ любовникомъ того же разбора. Но надъ толпой такихъ жоржъ-зандистокъ стояли женщины, измученныя гнётомъ и ложью жизни, жаждавшія правды, свѣта, человѣчнаго счастья, женщины, порывы которыхъ уйти изъ каторжной семьи, душившей ихъ, были вполнѣ законны, потому что въ нихъ глухо бродили силы для лучшаго. Каждая изъ такихъ женщинъ скажетъ, что если въ ней проснулось сознаніе, что она -- человѣкъ, а не вещь, которою могутъ располагать по произволу, не рабыня, прикованная къ позору и лжи и обреченная цѣлую жизнь выносить насиліе, если въ ней проснулось пониманіе великихъ задачъ жизни, потребность пріобщиться къ нимъ и выйти изъ вѣковаго коснѣнія, въ которомъ ее держали -- то всѣмъ этимъ она обязана Жоржъ-Зандъ. Труды мыслителей были недоступны женщинамъ, за весьма немногими исключеніями. Мысль русской женщиной долго спала тяжелымъ сномъ. Вѣяніе европейской мысли могло дойти до нея только въ формѣ романа. И русская женщина въ романахъ Жоржъ-Зандъ нашла объясненіе всему, что смутно бродило въ ней, что она въ страхѣ заглушала, какъ ересь, какъ преступленіе. Но чуть слово коснулось ея слуха, оно освѣтило хаосъ и указало путь изъ мрака. Ты не должна прозябать въ темнотѣ, говорила ей Жоржъ-Зандъ, ты призвана для великой цѣли, ей ты должна служить, будешь ли ты любимой, счастливой подругой твоего избранника, матерью, или одинокимъ существомъ. Любовь была твоимъ міромъ, но и любовь можетъ быть крѣпка и свята только служеніемъ великимъ цѣлямъ жизни.

Несмотря на громадное значеніе, которое Жоржъ-Зандъ имѣла на развитіе нашего общества, смерть Жоржъ-Зандъ прошла почти незамѣтно у насъ: были двѣ, три газетныя статьи -- вотъ и все.

Гдѣ причина такой забывчивости, отличающей русское общество? Забывчивость -- принадлежность юности, а мы такъ любимъ оправдываться во всемъ нашею юностью въ сравненіи съ отживающей Европой. Но еслибы нашу забывчивость можно было приписать этой причинѣ, то было бы съ полагоря. Въ юности свѣжесть непочатыхъ силъ. Юность сулитъ пышный разцвѣтъ ихъ; юность скоро забываетъ многое, оттого что она переростаетъ многое. Есть другого рода забывчивость -- слѣдствіе неспособности прочно удерживать впечатлѣнія: она -- признакъ или бѣдности почвы, на которой ничто не можетъ пустить крѣпкіе корни, или старчества, когда въ человѣкѣ замираетъ все, дѣлавшее его человѣкомъ, и остается одна забота о вкусномъ кускѣ да комфортѣ. Не эта ли забывчивость причиною нашего равнодушія къ геніальной сочинительницѣ? Здоровая юность не забываетъ благотворныхъ вліяній, они провожаютъ ее всю жизнь; и если юность и переростетъ ихъ отчасти, то они, и видоизмѣненныя другими, живутъ въ ней.

Вліяніе Жоржъ-Зандъ было сильно только надъ одною горстью общества, въ которой жила мысль. Масса его, въ лицѣ представителей своихъ Булгарина и Сенковскаго, осыпала пошлѣйшими насмѣшками лучшія произведенія Жоржъ-Зандъ, съ идіотскимъ и злорадостнымъ смѣхомъ подхватывала нелѣпѣйшія клеветы, которыми французское мѣщанство мстило ей за свой портретъ въ Бриколенѣ и въ дворянинѣ-помѣщикѣ отцѣ Андре, воплотившемъ всю скаредность, тупоуміе и бездушіе представителей "разсудка и золотой середины". Геніальная женщина, съ ея мучительнымъ исканіемъ истины, съ ея жаждой правды, любви, съ ея идеалами человѣчества лучшихъ временъ, была не по плечу массѣ французскаго общества. Сказки Сю и Дюма расходились вдесятеро болѣе лучшихъ романовъ ея. Масса любитъ видѣть въ писателѣ потѣшника, который развлекъ бы ее диковинными разсказами; масса любитъ спокойствіе и затыкаетъ уши отъ слова, которое будитъ назойливо сонную мысль, Горе писателю, который захочетъ быть пророкомъ и учителемъ ея, кто покажетъ ей въ зеркалѣ неприглядныя черты, въ которыхъ жиръ и алчность вытравили человѣческую искру! Но двойное горе тому, кто, если и не покажетъ отраженія ея, дерзнетъ сказать ей, что измучился, глядя на эти черты, и, отворачиваясь отъ нихъ, создаетъ цѣлую вереницу образовъ лучшихъ людей, которыхъ должно дать будущее! Безобразіе отраженія пошлости и бездушія кажется еще возмутительнѣе въ сравненіи съ образами полными красоты. И безобразіе мститъ, закидывая грязью писателя. И тройное горе, если писатель этотъ -- женщина. Она -- существо, обреченное на подчиненіе, и осмѣлилась сказать своимъ владыкамъ и судьямъ:-- смотрите, вотъ вы что такое и вотъ вы должны чѣмъ быть! Какъ не признать ее за то безумной мечтательницей, хуже -- паріей, которую слѣдуетъ заклеймить!

Жоржъ-Зандъ признана представительницей абсолютнаго идеализма въ искуствѣ -- приговоръ, который слѣдуетъ принять съ извѣстнымъ ограниченіемъ. Во многихъ романахъ ея видны первые всходы реальнаго искуства -- во второстепенныхъ лицахъ, представителяхъ толпы, съ которою борются герои ея. Герои же, по собственному признанію ея, идеализованы. Она послѣдовала совѣту Бальзака, который сказалъ ей: "вы ищите такого человѣка, какимъ онъ долженъ быть; я беру его такимъ, каковъ онъ есть. Вѣрьте, мы оба правы. Обѣ дороги ведутъ къ одной цѣли. Я тоже люблю исключительныя существа, потому что самъ принадлежу къ нимъ; мнѣ они тоже нужны, чтобы оттѣнить моихъ пошлыхъ героевъ, и я никогда не приношу ихъ напрасно въ жертву. Но эти пошлыя существа интересуютъ меня болѣе, нежели васъ. Я идеализирую ихъ въ обратномъ смыслѣ, въ безобразіи и глупости ихъ. Я придаю уродству ихъ размѣры страшнаго или гротеска. Вы этого не можете сдѣлать и вы хорошо дѣлаете, что не останавливаетесь на существахъ, видъ которыхъ будетъ для васъ кошмаромъ. Идеализируйте въ красивомъ и прекрасномъ: это -- дѣло женщины". Бальзака Зола называетъ отцомъ реализма въ искуствѣ, но изъ этого признанія видно, что онъ, какъ и Жоржъ-Зандъ, далекъ отъ реальнаго искуства, и герои его -- не живые люди, со всѣми колебаніями и противорѣчіями, съ борьбою инстинктовъ и чувствъ, которые живутъ въ человѣческой природѣ, съ плотью и кровью, надѣлившими ихъ всѣмъ, изъ чего слагается комедія человѣческой жизни, но квинтъ-эссенція пошлости и грязи, такъ же, какъ герои комедіи Мольера -- олицетвореніе страсти или порока. Онъ не видитъ въ жизни ничего, кромѣ комедіи, порой чудовищной и страшной, отъ которой болѣзненно содрагается человѣческое чувство, и, чтобы вызвать это содраганіе, онъ находитъ нужнымъ иногда создавать свѣтлые образы, чтобы мракъ казался страшнѣе отъ свѣтлыхъ точекъ. Жоржъ-Зандъ поступала наоборотъ. Человѣческая порча является у ней только для того, чтобы еще ярче выставить свѣтъ ея идеальныхъ героевъ. И она не могла иначе поступить. Какъ женщина, она не могла видѣть иныхъ сторонъ порчи; нравственная атмосфера, окружающая женщину, всегда тѣснѣе, но и чище, въ отношеніи нѣкоторыхъ сторонъ жизни. Общественная порча отражается на ней непосредственно, какъ и на всѣхъ, кто стоитъ въ сторонѣ отъ общественной жизни. Это должно было отражаться на творчествѣ. Глубокое чувство любви, которымъ отличалась Жоржъ-Зандъ, побуждало ее отворачиваться отъ мутящихъ душу картинъ грязи и разложенія. Нуженъ крѣпкій закалъ мужества, нужна сила ненависти, чтобы всмотрѣться въ нихъ настолько, насколько это необходимо, чтобы потомъ перенести ихъ на полотно. И Жоржъ-Зандъ пошла другимъ путемъ, нежели Баіьзакъ, и пришла къ той же цѣли, какъ и онъ -- открывать обществу глаза на безобразіе дѣйствительности, пробуждать къ нему жажду лучшаго и силы измѣнить эту дѣйствительность. Идеализація Жоржъ-Зандъ и идеализація въ другую сторону Бальзака, и реализмъ Зола приводятъ къ одному -- недовольству всѣмъ, что гнететъ мысль, чувство, свободу.

Во время сильнаго вліянія Жоржъ-Занда, чадолюбивые родители, трепетавшіе при мысли, что дѣти ихъ заразятся зловреднымъ недовольствомъ жизнью, и мужья, считавшіе необходимымъ держать женъ подъ пожизненной опекой, какъ несовершеннолѣтнихь, гнали Жоржъ-Зандъ, на томъ основаніи, что дѣти и жены, зачитавшись, создадутъ свой мечтательный міръ и будутъ рваться изъ того, въ которомъ ихъ держатъ. Въ наше время чадолюбивые родители и заботливые супруги на томъ же основаніи гонятъ писателей-реалистовъ. Увидѣвъ въ произведеніяхъ ея отраженіе дѣйствительности, и дѣти, и жены спрашиваютъ въ ужасѣ: неужели жизнь вездѣ такая? Слабые придутъ къ выводу:-- если такая, то не стоитъ жить; къ тому же выводу приходили и тѣ слабые, которыхъ свѣтлые образы, созданные геніальной мечтательницей, заставляли отворачиваться отъ жизни. Сильные придутъ къ выводу, что жить можно, только работая на то, чтобы эта безобразная, мутящая душу дѣйствительность стала человѣчнѣе -- выводъ, равносильный тому страстному желанію осуществить хоть часть идеаловъ Жоржъ-Занда, которымъ она вдохновляла своихъ читателей въ пору самого сильнаго вліянія своего на умы.

Этимъ опредѣляется значеніе идеализма Жоржъ-Занда въ развитіи общества. О томъ, насколько идеализмъ этотъ вліялъ на художественность произведеній ея и на слово, которое она говорила обществу, будетъ сказано при разборѣ ея романовъ. Онъ не помѣшалъ ей создать нѣсколько реальныхъ типовъ, какъ Бриколенъ изъ "Мельника Анжибо", и чопорныхъ маркизъ и маркизовъ, представителей отживающаго міра. Чтобы понять вполнѣ значеніе Жоржъ-Зандъ, нужно прослѣдить ея жизнь; она разсказала исторію своихъ идей и вліяній, подъ которыми онѣ сложились и, вмѣстѣ съ ними -- ея оригинальная, энергическая и сильная натура.

II.

Жоржъ-Зандъ, Аврора Дюпенъ, родилась въ Парижѣ въ 1804 году. По отцу, она происходитъ отъ Мориса Саксонскаго, по матери -- отъ простыхъ буржуа. Обстоятельства жизни родителей ея такъ сложились, что Жоржъ-Зандъ первыми впечатлѣніями дѣтства и молодости училась понимать все, что есть лживаго и лицемѣрнаго въ прописной морали свѣта, и видѣть сколько прекрасныхъ, честныхъ силъ таится въ тѣхъ, кого свѣтъ забрасываетъ каменьями. Отецъ ея былъ офицеромъ наполеоновской арміи; онъ былъ храбрый солдатъ, пропитанный идеями республики, что не помѣшало ему служить Наполеону; сверхъ того, онъ былъ замѣчательно нѣжный сынъ. Мать его была рано выдана замужъ за шестидесятилѣтняго старика, и всю любовь свою сосредочила на сынѣ. Эта любовь была единственною страстью ея жизни и принесла много горя и сыну, и внучкѣ Аврорѣ. Дюпенъ жилъ нѣсколько лѣтъ въ связи съ женщиной, которая для него разорвала съ двусмысленнымъ прошедшимъ, отказалась отъ роскоши, слѣдовала за нимъ въ походахъ и выносила съ мужествомъ самоотверженной любви всѣ лишенія и опасности. Она не требовала ничего отъ него, она не думала ни о своемъ будущемъ, ни даже о будущемъ дѣтей. Дюпенъ давно бы женился на ней, еслибы не страхъ огорчить мать, которая, хотя и была поклонницей Руссо и Вольтера и свободно-мыслящей женщиной для своего времени, но не хотѣла слышать о женитьбѣ его на падшей женщинѣ и упрекала его, зачѣмъ онъ смѣлъ полюбить другую женщину и дать ей соперницу. Она мечтала о прекрасной партіи для сына, о женѣ, выбранной ею самой и принятой съ тою благоразумной любовью, при которой она сохранила бы первое мѣсто въ сердцѣ сына и полное вліяніе на него. Безхарактерный молодой человѣкъ рѣшился жениться тайно и обмануть мать. Онъ давно бы долженъ былъ это сдѣлать, потому что любимая имъ женщина подвергалась самымъ грубымъ оскорбленіямъ и учитель его Дешатръ разъ даже просилъ мэра и муниципалитетъ выгнать ее изъ города, куда она пріѣхала. Дюпенъ рѣшился незадолго до рожденія Авроры. Обманутая мать писала въ Парижъ мэру округа, гдѣ былъ совершенъ гражданскій бракъ, собирала справки о поведеніи невѣстки и искала законныхъ поводовъ для признанія недѣйствительности брака. Но ихъ не было. Мэръ написалъ, "что невѣстка произвела на него впечатлѣніе порядочной, честной женщины". Неизвѣстно, рѣшилась ли бы раздраженная мать начать процессъ: она была въ Парижѣ и наводила у адвокатовъ необходимыя справки, когда сынъ прислалъ къ ней девятимѣсячную Аврору -- ребёнокъ примирилъ семью. Бракъ былъ потомъ совершенъ по обрядамъ католической церкви. Мать Авроры имѣла свои оригинальныя понятія о бракѣ. Она не считала себя женой Дюпена, несмотря на гражданскій бракъ, узаконившій дочь, и признавала только религіозный, на который не хотѣла согласиться безъ согласія матери мужа. Бѣдная женщина никакъ не могла понять, почему свекровь ея такъ долго и упорно видѣла въ ней интриганку, которая втерлась въ семью.

Благодаря такимъ отношеніямъ, дѣтство и молодость Жоржъ-Зандъ прошли посреди домашнихъ бурь. Только впечатлѣнія отъ первыхъ годовъ были отрадны. Маленькая Аврора жила столько же дома, сколько въ семьѣ замужней тётки, сестры матери; и тётка, и мужъ ея были добрыми, простыми людьми; у нихъ была дочь, ровесница Авроры; сверхъ того, у Авроры была сестра Каролина отъ одной матери и другого отца, старше ея нѣсколькими годами -- кроткое, доброе созданіе, обожавшее маленькую Аврору. Въ дѣтскихъ играхъ выказывалась ранняя и замѣчательная сила воображенія Жоржъ-Занда. Дѣвочки были воинственно настроены и играли постоянно въ сраженія; маленькая Аврора до того увлекалась игрой, что совершенно забывала, гдѣ она. Она не могла переходить такъ быстро отъ игры къ дѣйствительности, какъ другія дѣти. Мечты имѣли для нея всю осязательность и яркость дѣйствительности, и ей стоило большого труда убѣдиться, что она въ уютной комнатѣ съ матерью, а не верхомъ на конѣ мчится по полямъ и буеракамъ.

Во время испанской войны, мать ея, беременная, отправилась съ нею, несмотря на всѣ опасности, къ мужу въ Мадридъ, и тамъ, въ угоду Мюрата, нетерпѣвшаго маленькихъ дѣвочекъ, Аврору сдѣлали мальчикомъ. По окончаніи испанской войны, Дюпенъ переѣхалъ жить въ Ноганъ, имѣніе матери, и вскорѣ убился, упавъ съ лошади. Маленькая Аврора осталась жить у бабушки. Мать уѣхала въ Парижъ; она не могла бросить старшую дочь, которая училась въ пансіонѣ, и для Авроры началась жизнь семейныхъ бурь во имя любви. Бабушка ревновала ее къ матери. Она, въ минуты раздраженія, видѣла въ невѣсткѣ всѣ пороки и хотѣла отдалить дочь отъ матери. Поклонница Руссо и Вольтера, подъ старость подпала вліянію кружка старыхъ маркизъ, заразилась ихъ чопорностью и предразсудками, до того, что стала находить нецѣломудренными ласки матери и дочери и вывела исторію изъ того, что дочь иногда спала съ матерью; Потомъ начались преслѣдованія за дружбу Авроры съ Каролиной, незаконною дочерью матери. Бѣдная дѣвочка была безжалостно выгнана, когда она прибѣжала навѣстить сестру. Эти преслѣдованія раздули привязанность Авроры къ матери и сестрѣ въ страстное чувство.

Жизнь у бабушки заронила въ умъ Авроры первыя понятія о несправедливости неравенства между людьми. Аврора подружилась съ крестьянскими дѣтьми и съ маленькой Урсулой, племянницей горничной бабушки. Бабушка находила все это неприличнымъ. Дѣвочку преслѣдовали моралью о приличныхъ манерахъ, требовали, чтобы она береглась отъ загара, носила перчатки, не каталась по землѣ и не лазила по деревьямъ. Приживалки и прислуга, которыя все болѣе и болѣе овладѣвали умомъ бабушки, наушничали и шпіонничали, твердили Аврорѣ, что бабушка -- ея благодѣтельница, что у матери она будетъ нищей, а у бабушки получитъ воспитаніе, которое необходимо для барышни хорошаго круга. Это заставило Аврору возненавидѣть и барство, и приличія, и грацію, которымъ ее поучали. Она говорила не разъ: "Я бы лучше хотѣла быть быкомъ или осломъ: тогда меня оставили бы ходить, какъ я хочу, ѣсть траву, какъ вздумается; а изъ меня хотятъ сдѣлать ученую собачку, учатъ ходить на заднихъ лапкахъ и подавать лапку". Она съ восторгомъ схватилась за фантазію матери жить трудомъ, устроивъ модный магазинъ, и мечтала, какъ она убѣжитъ къ ней отъ бабушки, когда магазинъ будетъ устроенъ. Мать скоро отказалась отъ фантазіи. Аврора упорно держалась за нее, и на слова матери, что она упрекнетъ ее когда-нибудь за то, что лишилась наслѣдства, хорошаго воспитанія и блестящей партіи, отвѣчала: "Прекрасное воспитаніе! Изъ меня хотятъ сдѣлать деревянную куклу! Прекрасное замужество -- съ какимъ-нибудь господиномъ, который будетъ стыдиться моей матери, выгонитъ ее изъ своего дома и заставитъ меня быть дурной дочерью! Я буду любить бабушку и готова играть съ нею въ лото по вечерамъ, но жить всегда съ нею не могу. Мнѣ не нужны ни ея деньги, ни замокъ. Пусть отдастъ все другимъ". Бабушка узнала объ этомъ и двѣнадцатилѣтней дѣвочкѣ разсказала грубо, безпощадно исторію жизни ея матери и назвала ее "падшей". Это было сдѣлано съ похвальнымъ намѣреніемъ предостеречь ребенка отъ порчи. Аврора пережила страшный нравственный кризисъ. Святая привязанность, которой она жила, была отравлена. "Я не жила, говоритъ она:-- я была равнодушна ко всему. Я не знала, люблю ли я, или ненавижу кого бы то ни было; я не чувствовала энтузіазма ни къ кому, я не чувствовала негодованія противъ кого бы то ни было. У меня, казалось, внутри было выжжено, была мучительная пустота вмѣсто сердца. Я могла сознавать только какое-то презрѣніе ко всему міру и горькое отвращеніе къ жизни. Я не любила болѣе и себя. Если мать моя была презрѣнна и ненавистна, то и я, плодъ ея, была тоже презрѣнна и ненавистна. Я не знаю, что помѣшало мнѣ сдѣлаться злой изъ одного чувства мизантропіи, съ этой минуты. Мнѣ сдѣлали страшное зло, которое могло изсушить во мнѣ всѣ источники нравственной жизни: вѣру, любовь и надежду".

Къ счастью, здоровая натура вышла побѣдительницей изъ этого кризиса, который могъ бы погубить всякую другую дѣвочку этихъ лѣтъ. Высоконравственные люди не вѣдали, что творили. Слова бабушки заставили Аврору еще сильнѣе привязаться къ бѣдной, поруганной матери, о позорѣ которой она имѣла смутное понятіе; но въ то же время заставили ее убѣдиться въ невозможности жить съ матерью. Аврора вообразила, что мать находится подъ несправедливымъ и незаконнымъ вліяніемъ какого-то неизвѣстнаго лица. Такъ долго лелѣянныя дорогія мечты были разбиты. Она ite стала стыдиться своей матери, какъ ожидала нравственная бабушка, но не могла думать жить съ нею, и жизнь потеряла для дѣвочки смыслъ. "Для того, чтобы жить, говоритъ Жоржъ-Зандъ въ запискахъ:-- мнѣ всегда нужна была принятая рѣшимость жить для кого-нибудь или во имя чего-нибудь, для людей или для идеи. Эта потребность сложилась въ дѣтствѣ оттого, что мѣшали моей привязанности къ матери". Вмѣсто жизни съ любимой матерью, которая хоть иногда и била ее, но за то умѣла понимать всѣ дѣтскіе порывы, сочувствовать всѣмъ ея мыслямъ и радостямъ жизни въ кругу ея непритязательной, веселой и дружной родни, дѣвочку ждала чинная жизнь съ старухой, къ которой она была тоже искренно привязана, но которая леденила ее и своими лѣтами, и своею чопорностью. Дѣвочка начала всматриваться въ ожидавшую ея жизнь, и то, что она увидѣла впереди, не манило ея. Она говорила себѣ: "Все сводится на то, чтобы сдѣлаться прекрасной барышней, очень нарядной, очень чопорной, очень ученой, брянчащей на фортепіано передъ людьми, которые хвалятъ ее, не слушая и не понимая, равнодушной ко всѣмъ, любящей только блистать въ свѣтѣ, стремящейся только къ блестящему замужеству и продающей свою свободу и свою личность за карету, гербъ, тряпки и нѣсколько экю". Она стала мечтать о далекихъ путешествіяхъ; тамъ люди гибнутъ, все равно, а покамѣстъ порѣшила жить, не думая ни о чемъ, потому что ничто не привлекало ее въ окружавшей ее жизни. Но ядъ все еще былъ въ ранѣ, и дѣвочкой часто овладѣвала такая мучительная тоска, что она бѣжала къ товарищамъ своимъ, крестьянскимъ дѣтямъ, за дружбу съ которыми ей такъ доставалось, и старалась оглушить себя шумнымъ весельемъ. Бабушкѣ пришлось, наконецъ, допустить игры въ полѣ и въ лѣсу, потому что того требовало здоровье дѣвочки.

Аврора не могла понять, почему находили неприличнымъ ея братскія отношенія къ дѣтямъ крестьянъ, почему запретили Урсулѣ, дочери крестьянъ и ея любимой подругѣ дѣтства, говоритъ ей: ты. Когда Аврора на полевыхъ работахъ щедро одѣляла колосьями бѣдныхъ работницъ, она не понимала^, почему Дешатръ, воспитатель ея отца, управлявшій имѣніемъ, принимался ворчать. На его упрёки она отвѣчала исторіей Вооза и Руеи. Дешатръ за то поучалъ ее о важности собственности и своими поученіями добился того, что дѣвочка въ двѣнадцать лѣтъ стала послѣдовательницей коммунизма собственнаго изобрѣтенія, самаго слѣпаго и яраго. "Я прошу прощенія у общества, говоритъ Жоржъ-Зандъ въ "Исторіи своей жизни":-- убѣжденіе, что равенство состояній есть законъ Бога и что все, что богатство даетъ одному, украдено у другихъ, вошло мнѣ въ голову въ двѣнадцать лѣтъ и вышло только для того, чтобы видоизмѣниться, сообразуясь съ требованіями нравственными и существующими фактами". Дешатръ указывалъ ей на расходы, требуемые положеніемъ въ свѣтѣ; она указывала на тщету ихъ и составила себѣ идеалъ жизни стоика. Благодаря Дешатру, Аврора рано узнала некрасивыя стороны собственности. Старый педагогъ, изъ преданности къ семьѣ Дюпенъ, дрожалъ надъ каждымъ грошемъ и заводилъ нескончаемыя кляузы противъ бѣдняковъ, которые подбирали сухія вѣтви въ рощѣ или чьи коровы и козы заходили въ поля. Аврора выпрашивала у бабушки деньги, чтобы возвратить штрафы, которые Дешатръ заставлялъ уплачивать сосѣднихъ крестьянъ. Но при этомъ она поневолѣ играла роль благодѣтельницы, отъ которой ее коробило. Въ дѣтской душѣ жилъ идеалъ равенства и братства. Благодарность товарищей дѣтства и родителей ихъ за благодѣяніе казалась ей обидной; она говорила, что поступала по справедливости, а родители хотѣли при ней бить ея товарищей, чтобы научить ихъ впередъ лучше стеречь стада. Ребятишки очень часто бросали своихъ овецъ и козъ для игръ, первой затѣйщицей которыхъ была маленькая Аврора, а Во мнѣ съ каждымъ днемъ пробуждались инстинкты поэзіи и нѣжности, говоритъ Жоржъ-Зандъ:-- и я проклинала судьбу, которая сдѣлала изъ меня владѣтельницу замка." "Не спрашивайте меня, говоритъ она далѣе:-- почему, когда я могла бы чваниться извѣстнымъ аристократизмомъ происхожденія и цѣнить всѣ наслажденія извѣстнаго благосостоянія, я всегда отдавала свою заботливость и симпатію, свою задушевную привязанность угнетеннымъ. Эта наклонность сложилась во мнѣ гораздо прежде, чѣмъ изученіе истины и приговоръ совѣсти сдѣлали ее моимъ долгомъ".

Образованіе Жоржъ-Занда шло нелѣпымъ, но несовсѣмъ обыкновеннымъ путемъ для того времени. Дешатръ, учитель отца ея, человѣкъ образованный, но педантъ, училъ ее по-латыни и даже по-гречески; сверхъ того, онъ училъ ее французской версификаціи и ариѳметикѣ. Уроки эти были немилосердно скучны и надоѣдали до тошноты ученицѣ. Для разнообразія, Дешатръ училъ ее ботаникѣ, причемъ считалось неприличнымъ говорить о полѣ растеній, и ученье сводилось на задалбливанье произвольной латинской номенклатуры. Бабушка учила ее французскому языку, заставляла дѣлать выписки, но старуха хирѣла день ото дня, и уроки шли плохо; маленькая Аврора выучилась правильно писать не по грамматикѣ, а инстинктивно запоминая формы языка изъ прочитанныхъ книгъ. Сухая, безсмысленная долбня надоѣдала дѣвочкѣ: она инстинктивно понимала безплодность ея. Исторія, географія и литература увлекли ее, но и эти уроки велись безъ всякой системы. Въ исторіи не давали общей идеи развитія человѣчества, не указывали на преемственность общественныхъ формъ и создававшихъ ихъ идей, а просто учили одновременно исторіи разныхъ народовъ, безъ всякой общей связи; исторіи эти противорѣчили одна другой. Древняя исторія и исторія еврейскаго народа были полны миѳовъ, которые увлекали воображеніе дѣвочки. Въ воспитаніи не было ни стройной системы, ни идеи. Умъ дѣвочки работалъ самостоятельно надъ тѣмъ, что нравилось. Отсутствіе идеи въ преподаваніи исторіи, которое было только повѣствованіемъ о фактахъ, оставляло неудовтворенною потребность анализа, которая начинала пробуждаться. Некому было дать отвѣта на вопросы, шевелившіеся въ ея головѣ, указать ей, какъ понимать и историческихъ героевъ, и факты, и она исторію полюбила за литературную сторону. Она увлекалась историческими героями, украшала ихъ въ своихъ выпискахъ, старалась объяснить характеры ихъ даже тамъ, гдѣ авторъ не давалъ достаточно указаній.

Воображеніе работало неустанно. Еще трехлѣтнимъ ребёнкомъ Жоржъ-Зандъ разсказывала безконечныя исторіи своей куклѣ, сочиняла въ головѣ фантастическія картины въ дѣйствіи изъ нарисованныхъ на обояхъ нимфъ. Эта способность доводила ее до галлюцинацій. Позже, подъ вліяніемъ миѳовъ исторіи, поэзіи и потребности найти высшее начало жизни, она создала генія или духа, котораго прозвала Корамбе и которому поклонялась въ тёмномъ уголкѣ рощи, гдѣ устроила ему алтарь и приносили въ жертву гирлянды цвѣтовъ. Гёте разсказываетъ тоже о подобной фантазіи дѣтства. Этотъ Корамбе былъ созданъ отчасти миѳологіей, отчасти христіанской поэзіей. Гомеръ и Тассо дали матеріалъ. Всего болѣе Корамбе былъ созданъ потребностью сердца найти примиреніе. Корамбе спасалъ всѣхъ угнетенныхъ, и на его алтарѣ Аврора выпускала на свободу птицъ и бабочекъ. Корамбе былъ благодѣтелемъ человѣчества. По волѣ его, исчезала вражда, неравенство, несчастіе и люди превращались въ любящихъ братьевъ, блаженствующихъ на лонѣ прекрасной природы. И когда мучительная тоска овладѣвала дѣвочкой, когда старческая, чинная привязанность бабушки леденила порывы ея пылкой натуры, она шла въ свою рощу поклоняться Корамбе и заставлять въ своихъ мечтахъ благодѣтельнаго генія создавать для нея новый міръ.

Корамбе долженъ былъ давать отвѣты на вопросы неумолимой дѣтской логики, на которые взрослые находятъ такое практическое и удобное рѣшеніе. Въ 1814 г. Французское высшее общество съ позорнымъ раболѣпствомъ встрѣчало союзниковъ. У Авроры былъ свой идеалъ Франціи. "У меня голова, казалось, разбивалась отъ политики старыхъ графинь, пишетъ она.-- Я каждый день слышала похвалы измѣнѣ и неблагодарности". Черезъ Ноганъ проходили голодныя, оборванныя войска и толпы плѣнныхъ. Жоржъ-Зандъ съ братомъ Ипполитомъ, незаконнымъ сыномъ отца отъ другой связи, раздавали хлѣбъ и водку несчастнымъ и дѣлали свои наблюденія. Они замѣтили, что, чѣмъ выше чины, тѣмъ болѣе они примирялись съ господствомъ чужеземцевъ; генералы съ радостью измѣняли Наполеону и привѣтствовали союзниковъ; полковники и капитаны подчинялись молча; младшіе офицеры съ ропотомъ, а солдаты и народъ громко негодовали. Корамбе не далъ положительнаго отвѣта на это, кромѣ обѣщанія общаго блаженства, но отвѣтъ далъ тринадцатилѣтній мальчикъ, который одинъ при маленькой Аврорѣ спорилъ съ цѣлымъ кружкомъ "старыхъ графинь и ихъ кліентовъ". "Если мы не хотимъ императора, сказалъ онъ:-- то мы сами должны прогнать его, а не должны позволять врагамъ предписывать намъ законъ. Это -- позоръ". "Всѣ смѣялись надъ ребёнкомъ, говоритъ Жоржъ-Зандъ:-- кромѣ меня; мое сердце забилось внезапнымъ волненіемъ, когда передо мною такъ ясно высказали мысль о позорѣ Франціи".

Эти подробности показываютъ, какъ умѣла натура Жоржъ-Зандъ выбирать все здоровое изъ того, что ей давала жизнь, гдѣ такъ мало было здоровыхъ элементовъ. Страстная любовь Авроры къ матери заставила бабушку отдать дѣвочку въ монастырь, не заботясь о томъ, какое противорѣчіе католическій монастырь внесетъ въ душевный строй ребенка. Въ монастырѣ Жоржъ-Зандъ сначала попала въ разрядъ дьяволовъ, т. е. ученицъ, отличавшихся проказами очень невиннаго и буйнаго свойства, потомъ отдалась вліянію католицизма, и поклоненіе Корамбе было смѣнено несравненно менѣе здоровыми мистическими экстазами и терзаніями совѣсти за охлажденіе религіознаго рвенія, когда эти экстазы, естественно, ослабѣвали. Она думала поступить въ монастырь, но, къ счастью, монахини-англичанки смотрѣли здраво на эти юношескія увлеченія и не поддерживали этихъ плановъ. Мрачный мистицизмъ повліялъ на ея здоровье; умный духовникъ, въ которомъ Жоржъ-Зандъ замѣтила гораздо позже противорѣчія, удержалъ ее въ болѣе благоразумныхъ границахъ. За то бабушка, которая менѣе пугалась мрачнаго мистицизма, разсуждая основательно, что онъ не уживется съ молодостью, испугалась, видя, что внучка поздоровѣла, повеселѣла и все-таки, думаетъ о монастырѣ, и поспѣшила взять ее домой.

Въ уединеніи Ногана Жоржъ-Зандъ принялась читать. Шатобріанъ и Лейбницъ сильно вліяли на нее. Она пережила мучительный нравственный кризисъ. Подражаніе Христу Жерсона, поучавшаго нищетѣ жизни, подготовило ее къ поэзіи разочарованія, хотя она и отложила чтеніе Ренэ. Она не могла согласить приверженность Шатобріана къ Бурбонамъ съ религіей Христа. Идеи "старыхъ графинь противорѣчили ея христіанскому радикализму". "Къ чему тогда великіе принципы? спрашивала она себя:-- если они должны быть заглушены духомъ умѣренности? Все истинное и справедливое должно соблюдаться и примѣняться, не стѣсняясь никакими границами". Лейбницъ далъ ея уму толчокъ въ сторону отъ католицизма; ссора съ духовникомъ, который изъ пошлаго любопытства сталъ дѣлать ей щекотливые вопросы, подѣйствовала сильнѣе Лейбница. Дешатръ, продолжавшій руководить ею, заставлялъ ее читать метафизиковъ, но она не нашла въ нихъ исхода. Руссо, при такомъ настроеніи ея ума, былъ для нея откровеніемъ. Она оставила метафизиковъ, и поэтъ -- моралистъ и революціонеръ -- отвѣчалъ ея потребности братства людей, ея жаждѣ правды и общаго блага.

Эти стремленія тѣмъ сильнѣе разгарались въ ней, чѣмъ болѣе ей приходилось видѣть несправедливость общества къ другимъ. Вскорѣ ей пришлось испытать несправедливость эту и на самой себѣ. Она не находила удовольствія въ обществѣ сосѣдняго городка и тѣмъ вооружила противъ себя всѣхъ дамъ. Она смѣло ѣздила верхомъ, занималась анатоміей съ однимъ молодымъ человѣкомъ, котораго въ запискахъ своихъ называетъ Клодіусъ и съ которымъ подружилась и вела дружескую переписку о философіи матеріалистической и теистической, когда онъ уѣхалъ въ Парижъ. Она для прогулокъ и верховой ѣзды сдѣлала себѣ мужское платье, потому что это обходилось дешевле, а финансы бабушки были очень плохи. Все это было преступленіе для провинціальнаго общества городка Шатра, гдѣ дамы ѣздили верхомъ только позади лакеевъ, гдѣ изученіе костей мертвецовъ считалось поруганіемъ таинства смерти, а товарищескія отношенія къ товарищамъ дѣтства -- признакомъ безстыдства и разврата. Провинціальные нравы требовали, чтобы молодая дѣвушка говорила съ молодыми людьми, опуская глаза и краснѣя. О Жоржъ-Зандъ стали ходить самыя нелѣпыя сплетни, которыя позже, когда она стала знаменитостью, печать подхватила и распространила даже до предѣловъ русской печати сороковыхъ годовъ, изданія Булгарина и Сенковскаго. Разсказывали, что она занималась тайными науками, была въ сношеніяхъ съ нечистой силой. Клодіусъ, его братья и даже маленькій Андре, крестьянскій мальчикъ, ея конюхъ, были ея любовниками. Она уносила причастіе изъ церкви и дѣлала изъ него цѣль для пистолетныхъ выстрѣловъ, чтобы вызывать дьявола. Даже леченье крестьянъ вмѣстѣ съ Дешатромъ, который хорошо зналъ медицину, было обращено противъ нея. Она любила видѣть текущую кровь, сломанные члены. Озлобленіе общества дошло до того, что на сельскомъ праздникѣ мѣстные кавалеры захотѣли устроить молодой дѣвушкѣ скандалъ. Поводомъ къ нему послужили хорошія отношенія ея къ одной женщинѣ, честной и порядочной, которую общество почему-то признало паріей. Друзья предупреждали Аврору, что она вызоветъ бурю противъ себя, раздражая общественное мнѣніе хорошими отношеніями къ паріи. Молодая дѣвушка не хотѣла покориться; но скандалъ неудался, потому что нашлось нѣсколько честной молодежи изъ ремесленниковъ Шатра, которые весь вечеръ окружали молодую дѣвушку, не понимавшую, что значило такое вниманіе совершенно незнакомыхъ ей людей. Узнавъ обо всемъ, она смѣялась надъ сплетнями и грозившимъ ей скандаломъ. Все это было такъ мелко въ сравненіи съ тѣмъ, что мучило ее.

Она жила въ несродной ей средѣ. Непосильное напряженіе мозга изнуряло ее. Чувство было возмущено. "Въ семнадцать лѣтъ, пишетъ она: -- я добровольно удалялась отъ человѣчества. Законы собственности, наслѣдства, смертной казни, войны, преимущества состоянія и воспитанія, предразсудки сословій и нравственной нетерпимости, пустая праздность свѣтскихъ людей, огрубѣніе, до котораго доводили матеріальные интересы, все, что носитъ слѣды учрежденій или обычаевъ язычества въ обществѣ, которое зоветъ себя христіанскимъ, возмущало меня такъ глубоко, что я, въ душѣ своей, протестовала противъ дѣла вѣковъ. Я не имѣла тогда идеи о прогрессѣ, которой мое тогдашнее чтеніе не могло мнѣ дать. Я не видѣла выхода изъ моихъ мученій, и мнѣ не могла придти на умъ мысль работать въ своей темной и ограниченной средѣ на то, чтобы ускорить обѣты будущаго". Мысль о самоубійствѣ стала преслѣдовать ее. Когда она шла по берегу рѣки, то чувствовала, какъ вода притягивала ее роковой силой, и ей нужно было сдѣлать надъ собой страшное усиліе, чтобы не броситься въ воду. Разъ манія самоубійства едва не осилила ея. Переѣзжая верхомъ черезъ рѣку по узкому броду, она повернула лошадь въ сторону, гдѣ была глубокая яма, и едва спаслась, благодаря Дешатру. Манія не скоро прошла; пистолеты, которыми братъ выучилъ ее стрѣлять, и опіумъ, который она давала принимать больной бабушкѣ, были страшнымъ искушеніемъ. Манія самоубійства прошла наконецъ, благодаря физическому леченію Дешатра, который запретилъ сидѣть ночи у больной бабушки. Онъ прописалъ ей нравственное чтеніе классиковъ въ переводѣ, и свѣтлое міросозерцаніе Плутарха, Тита-Ливія, Цицерона и Горація внесли поправку въ экзальтацію мистицизма.

Бабушка умерла, оставивъ завѣщаніе съ однимъ незаконнымъ пунктомъ, которымъ лишала мать Авроры всѣхъ правъ на опеку надъ дочерью. Это отравило отношенія матери и дочери. Аврорѣ пришлось много терпѣть отъ характера матери, которая, отъ горя по смерти мужа и вынесенныхъ со стороны родни его оскорбленій, становилась все раздражительнѣе и подозрительнѣе. Несмотря на это, Жоржъ-Зандъ для матери разорвала связи съ роднею отца, въ числѣ которой у ней было нѣсколько друзей, нѣжно-любимыхъ ею. Бабушка передъ смертью взяла съ родныхъ обѣщаніе ввести Жоржъ-Зандъ въ кругъ аристократіи. Родня могла допустить дочь Дюпена, но не жену. Упорство Жоржъ-Зандъ жить съ матерью повело къ предположеніямъ очень грязнаго свойства, тѣмъ болѣе, что шатрскія сплетни давали имъ пищу. "Всѣхъ, кто рветъ цѣпи свѣта, говоритъ Жоржъ-Зандъ въ своихъ запискахъ:-- представляютъ извращенными умами или, по крайней мѣрѣ, настолько гордыми и возмутительными, что они нарушаютъ существующій порядокъ и царствующій обычай ради удовольствія дѣлать зло. Я, однако -- мелкій примѣръ, посреди болѣе серьёзныхъ и болѣе доказательныхъ, несправедливости и непослѣдовательности того кружка, болѣе или менѣе аристократическаго, который скромно называетъ себя міромъ" (Monde -- буквально: міръ). Родня требовала отъ Жоржъ-Зандъ не только разрыва съ матерью, но и измѣны убѣжденіямъ. "Чтобы уступить ей, я должна была имѣть дурное сердце, лживую совѣсть и вѣру въ неравенство людей", говоритъ Жоржъ-Зандъ. Вскорѣ жизнь у матери стала ей невыносимой. Мать, изъ ненависти къ бабушкѣ, собирала всѣ шатрскія сплетни, чтобы доказать, какъ было нелѣпо воспитаніе, сдѣлавшее изъ дочери "esprit fort и philosopliailleuse". Она была неспособна понимать дочь и во всемъ непонятномъ видѣла грязь. Замужество было единственнымъ исходомъ, и Аврора Дюпенъ, восемнадцати лѣтъ, вышла за Казимира Дюдевана.

Жоржъ-Зандъ, въ исторіи жизни своей, говоритъ вскользь и очень сдержанно о своемъ замужествѣ. Разрывъ ея съ мужемъ подалъ поводъ къ скандальному процессу, насколько можно судить изъ отзывовъ объ этомъ дѣлѣ; вина была не на ея сторонѣ. Мужъ былъ очень дюжинный человѣкъ, который захотѣлъ остепениться и жениться. Аврора вышла за него безъ любви, по чувству дружеской привязанности, которую раздула въ ней мать своими несправедливыми нападками на жениха. Въ восемнадцать лѣтъ, Жоржъ-Зандъ, о нравахъ которой распускали такія чудовищныя сплетни, не знала любви; мечты о Корамбе въ тринадцать лѣтъ и мечты объ идеалѣ жизни братства и счастія, доводившія ее до самоубійства въ семнадцать -- застраховывали отъ увлеченій аристократическою и буржуазною молодежью, которую она видѣла. Аврора Дюдеванъ познакомилась съ мужемъ въ семьѣ друзей, наслаждавшихся послѣ десяти лѣтъ брака рѣдкимъ счастіемъ. Спокойная привязанность показалась ей раемъ: она была такъ измучена бурными сценами съ матерью. Первое время Жоржъ-Зандъ была счастлива; у ней родился сынъ, котораго она страстно полюбила, потомъ -- дочь. Въ угоду мужа, она занялась хозяйствомъ. "Я не скучала имъ!! говоритъ она:-- я не изъ тѣхъ великихъ умовъ, которые не могутъ снизойти до земли изъ облаковъ. Часто, измученная своими собственными волненіями, я говорила, какъ говорилъ Панургъ на бурномъ морѣ: "счастливъ тотъ, кто садитъ капусту! Одна нога его стоитъ на землѣ, а другая недалеко отъ нея, на разстояніи лопаты".

Еслибы ей дѣйствительно пришлось "садить капусту", она была бы довольна ролью хозяйки; но она очутилась въ положеніи хозяйки, которая должна пошевеливать рабочихъ и сколачивать гроши ихъ трудовымъ потомъ. И прежде она не могла примириться съ ролью такой хозяйки, несмотря на поученія Дешатра. И чувства, смутно бродившія въ ней и ненашедшія еще слова идеи справедливости, не позволили ей быть хозяйкой по сердцу мужа; въ результатѣ оказался въ концѣ года крупный дефицитъ. Мужъ взялся управлять имѣніемъ, и Жоржъ-Зандъ отказалась отъ полторы тысячи франковъ, которые контрактомъ были ассигнованы ей на ея расходы. У ней не было никакихъ особенныхъ потребностей, свойственныхъ другимъ женщинамъ: за то ее томила другая жажда дѣятельности. Она страдала, видя себя совершенно безполезной. Она принялась лечить крестьянъ. Дешатръ далъ ей понятіе о медицинѣ; изъ экономіи, она сама сдѣлалась аптекаремъ и готовила настои и лекарства. Но всего этого было мало. Жизнь въ несродной средѣ томила ее безсознательно. Она не чувствовала себя рабой мужа, но рабой обстоятельствъ, оттого что у нея не было своего гроша, которымъ бы она могла располагать. По французскимъ законамъ, мужъ былъ полнымъ хозяиномъ ея имѣнія. Всѣ доходы шли на жизнь; мужъ не получилъ послѣ отца состоянія, на которое разсчитывалъ. Молодая женщина часто обдумывала планы добыть свою копейку. "Въ нашемъ искуственномъ обществѣ, говоритъ Жоржъ-Зандъ:-- полный недостатокъ денегъ дѣлаетъ намъ жизнь невозможною, она -- или страшная нищета, или -- полнѣйшее безсиліе". Вскорѣ она еще болѣзненнѣе почувствовала необходимость своей копейки. Разность натуръ отдалила ее отъ мужа. Въ домѣ завелись лица, которыя ссорили ихъ. Братъ ея, Ипполитъ, переѣхалъ съ женою жить въ Поганъ и пьянствовалъ. Дѣти подростали. Нужно было удалить ихъ отъ вѣчныхъ сценъ. Молодая женщина предвидѣла, что мужъ не станетъ ее удерживать, если она не потребуетъ денегъ, она искала средства заработка. Она пыталась переводить; но переводила добросовѣстно, и потому работа шла медленно, да и сбытъ былъ затруднителенъ. Она пыталась заняться рисованіемъ, снимать портреты карандашемъ и акварелью, но работа ея была плоха. Шитье принесло бы десять су въ день. Мысль открыть модный магазинъ приходила ей на умъ, но на это нужны деньги. Она четыре года работала то надъ тѣмъ, то надъ другимъ и не сдѣлала ничего. Наконецъ, она придумала разрисовывать деревянныя табакерки, сигарочницы и т. п. Одинъ магазинъ сдѣлалъ ей заказъ на разныя работы, но, пока она искала способовъ, какъ лучше разрисовывать разные сорты дерева, мода на эти вещи прошла. Жоржъ-Зандъ испытала всю горечь безпомощности женщины. Наконецъ, она рѣшилась ѣхать на два-три мѣсяца въ Парижъ и жить на полторы тысячи франковъ, которые были ассигнованы ей контрактомъ. Она взяла съ собою дочь и зажила въ двухъ комнаткахъ пятаго этажа въ дешевой части Парижа. Прислуги не было. Пришлось наводить экономію и на свѣчи, и Жоржъ-Зандъ ходила читать въ библіотеку Мазарини, оставляя дочь въ семействѣ друзей. Изъ экономіи же, она надѣла мужское платье, хотя Золй и приписываетъ это желанію обезъянничать во всемъ мужчинамъ. Мать ея и тетка, которыя были чужды всякихъ идей эманципаціи, тоже носили мужское платье, когда нужда стучалась въ двери, и это на половину сокращало расходы на одежду. Жоржъ-Зандъ была въ восторгѣ, надѣвъ сапоги: она привыкла къ далекимъ прогулкамъ въ деревнѣ и въ дѣтствѣ носила деревенскую обувь. Тонкія ботинки не выдерживали ея походовъ по Парижу во всякую погоду. Она ходила въ театръ, въ кафэ, въ мансарды, въ мастерскія, въ клубы, которые устраивалисьвъ то время. Она знала общество богемы, веселой, безпечной, которая шутя несется по теченію жизни, съ удалымъ припѣвомъ гибнетъ отъ нищеты и часто несетъ міру великія идеи, въ лицѣ немногихъ изъ своихъ представителей. Жоржъ-Зандъ жила и въ томъ слоѣ общества, который составляетъ середину между ремесленникомъ и художникомъ. Высоко-нравственныя души изъ круга, отъ котораго она отреклась, приписывали это нечистому любопытству заглянуть во всѣ омуты порока. "Онѣ подло солгали, говоритъ Жоржъ-Зандъ.-- Тотъ, кто самъ -- поэтъ, знаетъ, что поэтъ не станетъ добровольно грязнить свою мысль, свое существо, даже свой взглядъ, а тѣмъ болѣе, когда онъ -- вдвойнѣ поэтъ, будучи женщиною".

Жоржъ-Зандъ сама не сознавала вполнѣ безпокойной силы, которая заставляла ее носитіся по Парижу, заглядывать во всѣ слои жизни. То былъ инстинктъ художника; ей нужно было видѣть жизнь и людей. Это была безсознательная подготовка, изъ которой она вышла художникомъ-идеалистомъ. Она безъ всякаго предвзятаго плана изучала только одну сторону жизни, поэзію чувства и страсти, стремленіе къ идеалу. Жизнь въ Парижѣ дала ей то уединеніе, которое было нужно для внутренней работы, предшествовавшей творчеству. Она могла, потерянная въ толпѣ, исходить весь Парижъ, создавая въ головѣ романы, и никому не было до нея дѣла. Это было подготовкой къ творчеству. Тамъ она нашла кружокъ земляковъ, которые помогли ай. Она сошлась тогда съ Жюлемъ Сандб и написала съ нимъ вмѣстѣ "Розу и Бланку" -- незначительный романъ. Романистъ Делатушъ далъ ей рекомендацію къ Кератри, писателю изъ отживавшей школы романтиковъ. Кератри преподалъ ей совѣтъ производить дѣтей вмѣсто романовъ. Делатушъ купилъ газету "Фигаро" и предложилъ работы на пятьдесятъ франковъ въ мѣсяцъ. Но журнальная работа была несродна темпераменту артиста. Делатушу пришлось насильно присаживать Жоржъ-Зандъ за работу и давать ей сюжетъ. Она писала страницъ десять и бросала ихъ въ каминъ: въ нихъ не было ни слова о томъ, о чемъ нужно было писать. Она не зарабатывала такъ и двѣнадцати франковъ.

Ее томила въ это время неспособность передать все, что зрѣло въ ней. Ея стремленіямъ не доставало опредѣленной формы, которую даетъ стройное міросозерцаніе. Въ ней бродили еще остатки католицизма, которые позже, подъ вліяніемъ Пьера Леру и Ламеннэ, переродились въ соціализмъ съ оттѣнкомъ мистицизма. Одно въ ней было опредѣленно -- горькое сознаніе зависимости женщины и цѣлей брака и возмущеніе противъ предразсудковъ свѣта. Это создало "Индіану", которую она писала въ Ноганѣ. Романъ имѣлъ успѣхъ. Жюль Сандо, которому тоже приписывали "Индіану", не захотѣлъ пользоваться незаслуженной извѣстностью и, Жоржъ-Зандъ выступила подъ тѣмъ псевдонимомъ, которымъ вскорѣ завоевала себѣ европейскую славу. Послѣ "Индіаны" появилась "Валентина". Бюлозъ, купившій "Revue des Deux Mondes", просилъ сотрудничества Жоржъ-Занда. Для нея открылась самостоятельность. Три тысячи франковъ, полученные за четыре тома "Индіаны" и "Валентины", были богатствомъ. Цѣль была достигнута. Жоржъ-Зандъ зажила жизнію художника. "Я этого хотѣла, говоритъ она:-- не только для того, чтобы выйти изъ матеріальныхъ цѣпей, въ которыхъ держитъ насъ собственность, крупная или мелкая, запирая насъ въ кругъ отвратительныхъ мелкихъ заботъ; чтобы уйти отъ контроля общественнаго мнѣнія въ томъ, что въ немъ есть узкаго, тупого, эгоистичнаго, подлаго и провинціальнаго; чтобы жить внѣ предразсудковъ свѣта въ томъ, что въ нихъ есть лживаго, отжившаго, надменнаго, жестокого, безбожнаго и безсмысленнаго; но еще болѣе всего потому, что хотѣла примириться сама съ собой. Я не могла сносить себя самое, когда я жила, праздная и безполезная, давя своею тяжестью, какъ хозяйка, плечи работниковъ. Еслибы я могла копать землю, то я съ радостью стала бы работать съ ними, чтобы не слышать тѣхъ словъ, которыя въ дѣтствѣ ворчали кругомъ меня, какъ только Дешатръ уходилъ: "Онъ хочетъ, чтобъ мы работали усерднѣе; ему хорошо: у него брюхо набито и руки сложены за спиной".

Извѣстность и карьера писателя не имѣли для нея ничего привлекательнаго; потребность художника творить вложила ей перо въ руки. Она была отъ природы дика; общество незнакомыхъ людей было ей въ тягость. Какъ натура созерцательная, она часто погружалась въ себя, и ей было привольно только въ кругу близкихъ людей, среди которыхъ она могла то отдаваться своимъ мечтаніямъ, то принимать участіе въ разговорѣ и которые не взыскивалъ бы съ нея за разсѣянность и невнимательность. Въ Ноганѣ всѣ знали ее, въ Парижѣ она потерялась "въ пустынѣ людской", какъ она говоритъ. Извѣстность преслѣдовала ее въ мансардѣ третьяго этажа, куда она спустилась изъ прежней въ пятомъ этажѣ. Поклонники таланта, англичане, гоняющіеся за знаменитостями, преслѣдовали ее, прося автографовъ или добиваясь нѣсколькихъ словъ, которыя заносили въ свои записныя книжки. Непризнанные геніи, артисты, художники, безсмертнымъ произведеніямъ которыхъ никогда не суждено увидѣть свѣтъ, актёры, потерпѣвшіе фіаско отъ интригъ, несмотря на блистательный талантъ, словомъ -- все организованное нищенство, которое наровитъ поживиться около настоящаго таланта. Они отнимали много времени и средствъ. Въ числѣ ихъ могъ быть и честный труженикъ и скромный талантъ, которыхъ нужно было поддержать, и Жоржъ-Зандъ не отказывала. Вскорѣ она увидѣла, что не достигла той независимости и свободы, которыхъ такъ желала. Она не могла располагать своимъ временемъ и средствъ не хватало. Она работала втрое, вчетверо болѣе, упрекала себя за часы отдыха или развлеченія и убѣдилась, что милостыня безсильна. "Пропасть нищеты, говоритъ она:-- не закрывается богами за тѣ жертвы, которыя мы въ нее бросаемъ". Жоржъ-Зандъ стала лицомъ къ лицу съ роковой задачей общества. Не раздавайте милостыню, вы упрочиваете принципъ рабства, говорили ей иные соціалисты и сами раздавали, потому что не могли пройти равнодушно мимо умиравшихъ съ голоду. Но, при раздаваніи милостыни, есть граница, на которой приходится остановиться и которую опредѣляетъ совѣсть и чувство человѣчности каждаго. Насильственное раздѣленіе имуществъ, о которомъ говорили иные коммунисты того времени, повело бы къ страшной борьбѣ безъ исхода, если не къ образованію новой касты эксплуататоровъ на мѣсто прежнихъ. "Мой разумъ, говоритъ Жоржъ-Зандъ:-- допускалъ рядъ постепенныхъ измѣненій, которыя привели бы людей доказательствами ихъ собственныхъ выгодъ къ общей солидарности, абсолютную форму которой еще невозможно опредѣлить. Въ теченіи этихъ прогрессивныхъ преобразованій, быть можетъ, будутъ противорѣчія между цѣлью и потребностями минуты. Всѣ школы соціалистовъ послѣдняго времени угадали эту истину, и нѣкоторымъ удалось даже схватить ее въ какомъ-нибудь существенномъ пунктѣ; но ни одна изъ нихъ не могла мудро начертать кодексъ законовъ, которые должны быть созданы общимъ вдохновеніемъ въ извѣстный историческій моментъ. Это -- естественно; человѣкъ можетъ только предполагать, будущее располагаетъ. Иной можетъ считать себя самымъ передовымъ философомъ своего вѣка, и его внезапно обгонятъ событія и обстоятельства совершенно неизвѣстныя, которыя таитъ Провидѣніе; равно многія препятствія, кажущіяся такъ легкими наиболѣе осторожнымъ людямъ, еще долго могутъ устоять противъ всѣхъ человѣческихъ усилій".

Жоржъ-Зандъ убѣдилась, что милостыня -- даже не паліативъ, и мильйоны Ротшильда пропали бы безслѣдно въ пропасти нищеты, все шире и шире разверзавшейся вокругъ нея. Іюльская республика, въ которой она надѣялась видѣть спасеніе, окончилась бойней монастыря Сен-Мерри. Наступалъ періодъ разложенія. Скептицизмъ и горькая иронія овладѣли лучшими людьми, которые оплакивали разбитыя надежды; скептицизмъ другого рода -- равнодушіе ко всему, кромѣ нечистой наживы -- овладѣлъ другими; они ловили въ мутной водѣ рыбу и торжествовали съ злобнымъ смѣхомъ. Разнузданный, продажный матеріализмъ царилъ вездѣ. Жоржъ-Зандъ видѣла въ немъ послѣдствіе философіи матеріалистовъ, и къ скорби о разбитыхъ общественныхъ надеждахъ присоединилась и скорбь мистика. Поражая одной анаѳемой и враждебное ей ученіе, и торжество низшихъ инстинктовъ, которые прикрывались всякимъ ученіемъ, она пережила мучительный кризисъ. "Ничто изъ прежнихъ вѣрованій моихъ, говоритъ она:-- не было настолько ясно сформулировано во мнѣ съ соціальной точки зрѣнія, чтобы дать мнѣ силы бороться съ катаклизмомъ, которымъ открывалось царство матеріализма; я не находила въ ученіи республиканцевъ и соціалистовъ того времени довольно свѣта на борьбу съ мракомъ, который Маммонъ открыто навѣвалъ на міръ". Сверхъ того, на Жоржъ-Зандъ мучительно подѣйствовалъ упадокъ искуства. Романтизмъ, въ которомъ видѣли возрожденіе, сталъ служить отживающимъ началамъ. Воскресеніе національности въ искуствѣ, въ которомъ надѣялись видѣть правду, смѣняющую ложь псевдоклассицизма, повело къ превознесенію гнетущихъ преданій. Передъ женщиной, дожившей до тридцати лѣтъ въ мірѣ поэтическихъ сновъ и идеальныхъ иллюзій, была сорвана завѣса, скрывавшая безотрадную, страшную дѣйствительность. Вмѣсто идеала братства, любви, красоты жизни, она увидѣла два враждебные стана, которые съ остервененіемъ терзали другъ друга. Уныніе, отвращеніе къ жизни снова овладѣли ею, и она написала "Лелію", воплощеніе сомнѣнія и страданій, не думая печатать. Бюлозъ выпросилъ романъ. Поднялась буря критикъ; многіе толковали иныя сцены въ смыслѣ до того грязномъ, что Жоржъ-Зандъ пришлось просить объяснить многія вещи, чтобы понять, что хотѣлъ сказать критикъ. Эта буря не смутила ея; обвиненія были до того нелѣпы, что упали бы сами собой; но въ то время они много повредили Жоржъ-Зандъ, давъ пищу для скандальныхъ обвиненій, возведенныхъ во время ея процесса о разводѣ. И нетолько "Лелія", но и "Письма путешественника", гдѣ человѣкъ, пожившій на своемъ вѣку, дѣлаетъ исповѣдь своей жизни, были истолкованы адвокатомъ враждебной стороны, какъ исповѣдь самой Жоржъ-Зандъ.

Вслѣдъ за "Леліей" появились "Письма путешественника", писанныя въ Венеціи. Они были выраженіемъ того же сомнѣнія и отчаянія, которыя создали "Лелію". Мрачная меланхолія овладѣла Жоржъ-Зандъ; былое отвращеніе къ жизни встало съ прежней силой.

Были и другія причины, кромѣ "проклятыхъ вопросовъ", которыя довели Жоржъ-Зандъ до такого состоянія. Она была изнурена работой. На три тысячи франковъ, которыя давалъ ей мужъ, пользовавшійся всѣми доходами съ ея имѣнія, невозможно было жить въ Парижѣ. Приходилось писать изъ-за куска хлѣба, насиловать фантазію. Приходилось заглушать жажду знанія, отказаться отъ чтенія книгъ, въ которыхъ она искала отвѣта, совершать "нравственное самоубійство" подъ гнетомъ нужды, которая твердила: пиши, пиши. Сознаніе художника возмущалось, когда приходилось отдавать незрѣлыя созданія или писать бездѣлицы въ родѣ "Маркизы" и "Ливиніи", когда въ душѣ носились зародыши лучшихъ созданій, Жоржъ-Зандъ говоритъ объ этомъ состояніи въ своихъ "Письмахъ путешественника": "Вмѣсто живыхъ созданій, изъ подъ пера выходили холодные и мрачные призраки или полные печали и желчи "_ физическое утомленіе тоже брало свое, и хотя она въ "Письмахъ путешественника" говоритъ, что не силы жить измѣняли ей, но вѣра въ жизнь и желаніе жить, но все такъ тѣсно связано вмѣстѣ въ человѣкѣ, что и вѣра въ жизнь, и желаніе жить вымираютъ вмѣстѣ съ силами. Оглядываясь на прошлое, она увидѣла много незрѣлаго въ этомъ періодѣ отчаянія, "Я преувеличивала не чувство -- оно было мучительно, но важность его, говоритъ она:-- за то, что я обманулась въ нѣкоторыхъ выраженіяхъ, я начала отрекаться отъ всѣхъ; за то, что я утратила прежній миръ и вѣру, я убѣдилась, что не могу жить".

Кризисъ не былъ пережитъ еще, когда Жоржъ-Зандъ пришлось начать процессъ съ мужемъ. Жизнь въ Ноганѣ, куда она ежегодно пріѣзжала на нѣсколько времени, становилась все невыносимѣе. Кутежи мужа съ пріятелями, пьянство брата, сцены, которыя становились все возмутительнѣе и которыхъ нельзя было сносить долѣе, потому что дѣти подростали и начинали понимать, побудили Жоржъ-Зандъ разъѣхаться съ мужемъ. Она говоритъ очень сдержанно о немъ, но роль мужа была некрасива. Жоржъ-Зандъ давно уже разорвала связь съ мужемъ, у ней были другія и многія привязанности. Мужъ давно имѣлъ право на разводъ и даже на кровавую месть по французскому кодексу; но далъ ей полную свободу и сохранилъ свои права надъ ея имѣніемъ и жилъ въ свое удовольстіе, когда она бѣдствовала въ мансардахъ. Это законно по французскому кодексу и во нравахъ французской буржуазіи, но отъ этого коробитъ даже не особенбенно щепетильныхъ въ нравственномъ отношеніи русскихъ людей. Мужъ поддался вліянію служанокъ, которыя грабили хозяйство. Нѣкоторые друзья Жоржъ-Зандъ давали ей совѣты сойтись съ мужемъ, чтобы снова имѣть на него вліяніе. Дюдеваномъ всегда управляла та женщина, съ которою онъ жилъ. Безнравственность совѣта возмутила Жоржъ-Зандъ. Послѣ грубой сцены, мужъ согласился подписать условіе, по которому оставлялъ ей дѣтей и Ноганъ, съ тѣмъ, чтобы она высылала ему половину доходовъ въ имѣніе мачихи, куда онъ переѣзжалъ. Много лѣтъ уже шли переговоры о такомъ условіи; онъ постоянно давалъ слово и бралъ его назадъ. Подписанное условіе было тоже уничтожено на другой же день. Одинъ разводъ могъ обезпечить матери дѣтей. Она подала искъ въ шартрскій судъ и, опасаясь неблагопріятнаго исхода, приготовила десять тысячъ франковъ и хотѣла бѣжать съ дѣтьми въ Америку

Шартрскій судъ рѣшилъ дѣло въ ея пользу, несмотря на всю грязь клеветъ, которую бросилъ въ лицо женѣ своей Дюдеванъ рѣчами своего адвоката. Дочь должна была остаться при матери, сынъ -- воспитываться въ коллегіи, подъ надзоромъ отца и матери. Мужъ остался недоволенъ рѣшеніемъ суда и апеллировалъ въ Буржѣ. Онъ повелъ дѣло такъ нелѣпо, прикинулся нѣжно любящимъ мужемъ въ то время, когда адвокатъ его приводилъ грязнѣйшія сплетни двухъ служанокъ, пользовавшихся его милостями, что возставилъ противъ себя судей, далеко не расположенныхъ въ пользу Жоржъ-Зандъ. Онъ увидѣлъ, что промахнулся, и взялъ назадъ апелляцію. Приговоръ шартрскаго суда былъ возстановленъ въ полной силѣ. Мужъ долженъ былъ платить за воспитаніе сына. Жоржъ-Зандъ не хотѣла согласиться на это, желая устранить вліяніе мужа на воспитаніе сына, но друзья уговорили ее согласиться, представляя, что, въ противномъ случаѣ, было бы неблаговидно со стороны мужа пользоваться половиною доходовъ съ Ногана. Это повело къ новымъ тревогамъ. Мальчикъ былъ нѣжный, впечатлительный, слабаго сложенія, страстно обожалъ мать и постоянно болѣлъ въ коллегіи. Друзья твердили, что и общественное воспитаніе необходимо для ребенка, балуемаго матерью. Она уступила, и ребенокъ занемогъ. Мужъ не хотѣлъ и слышать о томъ, чтобы его взять изъ колегіи, несмотря на свидѣтельство трехъ докторовъ и самого директора, который прямо говорилъ, что не желаетъ, брать на себя отвѣтственность за жизнь ребенка. Отецъ взялъ мальчика къ себѣ, считая его болѣзнь притворствомъ, и подозрѣніями этими и небрежностью довелъ сына до состоянія горячечнаго изнуренія. Страшный припадокъ бреда убѣдилъ его, наконецъ, и онъ написалъ Жоржъ-Зандъ, чтобы она взяла сына къ себѣ. Когда мальчикъ оправился, отецъ хотѣлъ увезти его у матери, но Жоржъ-Зандъ, предупрежденная во-время, послала друзей своихъ взять мальчика, и мужъ, не найдя его, увезъ дочь. Мать, въ свою очередь, увезла дочь отъ него. Только черезъ три года послѣ процесса, Жоржъ-Зандъ покончила эти тяжелыя отношенія съ мужемъ. Мужъ наслѣдовалъ отъ мачихи имѣніе, вполнѣ обезпечивавшее его. Жоржъ-Зандъ видѣла необходимость прочнаго обезпеченія для дѣтей; несмотря на возраставшую знаменитость ея, литературный заработокъ былъ очень невѣренъ; сверхъ того, она хотѣла отнять у мужа всѣ права вмѣшиваться въ воспитаніе сына. Мужъ, наконецъ, согласился отказаться отъ всякихъ правъ на сына, отдать женѣ домъ ея же отца въ Норстонѣ и полное право надъ имѣніемъ Поганъ -- за пятьдесятъ тысячъ франковъ. Жоржъ-Зандъ продала ренту матери, умершей незадолго передъ тѣмъ, и откупилась отъ мужа. Эта черта говоритъ о томъ, что должна была вынести въ бракѣ съ такимъ ничтожествомъ, какъ Дюдеванъ, женщина, которую Золй, свысока относящійся къ ней, называетъ великой душой. Если въ Дюдеванѣ не хватало собственнаго достоинства, чтобы подняться выше французскаго кодекса, дѣлавшаго его собственникомъ имѣнія жены, то должно было бы хватить достоинства отца на то, чтобы не продать за деньги права надъ сыномъ. Такія натуры, какъ Дюдеванъ, не измучаютъ грубымъ деспотизмомъ -- онъ самъ былъ радъ, когда жена уѣзжала изъ Ногана, чтобы на свободѣ устраивать оргіи, но онъ внушалъ глубочайшее отвращеніе своею пошлостью, своимъ непониманіемъ всего, что выходитъ за кругъ мелкихъ и животныхъ интересовъ, и стыдъ быть связанной съ такимъ человѣкомъ измучитъ чувствующую женщину столько же, какъ и грубое тиранство деспота.

III.

Во время процесса своего съ мужемъ, Жоржъ-Зандъ переживала другой мучительный кризисъ нравственнаго роста. Она вышла изъ него, благодаря вліянію Мишеля изъ Буржа, талантливаго адвоката, котораго Луи-Бланъ, въ "Исторіи десяти лѣтъ", называетъ трибуномъ и Кайемъ Гракхомъ. Жоржъ-Зандъ познакомилась съ нимъ во время знаменитаго ліонскаго процесса, когда Мишель началъ играть видную роль и искалъ послѣдователей. Жоржъ-Зандъ рекомендовали ему общіе друзья, чтобы просить у него совѣта по разводу съ мужемъ, и, при первой встрѣчѣ, они нѣсколько часовъ проговорили: о соціализмѣ, о Богѣ и о философскихъ вопросахъ, не сказавъ ни слова о процессѣ. Мишель прочелъ "Лелію" и видѣлъ въ Жоржъ-Зандъ, какъ онъ говорилъ, ученика, Беньямина, котораго хотѣлъ завербовать. На другой день пришло письмо, въ которомъ было набросано столько мыслей, что для разработки ихъ требовались бы томы. Въ теоріи, Жоржъ-Зандъ давно была приготовлена къ идеямъ Мишеля и друзей его; ей нужна была формула. Мишель не съ разу далъ эту формулу. Онъ вначалѣ хотѣлъ вытравить въ Жоржъ-Зандъ равнодушіе ея къ политикѣ. "Я всегда равнодушно думала о мірѣ фактовъ, говоритъ она въ своихъ запискахъ:-- я смотрѣла, какъ текли вокругъ меня тяжелымъ и мутнымъ потокомъ тысячи событій общей и современной исторіи, и говорила: "источникъ, я не буду пить твоихъ водъ". Сент-Бёвъ, который смотрѣлъ на все скептикомъ и вліялъ на нее своими тонкими и ѣдкими насмѣшками, удерживалъ ее отъ участія въ политикѣ. Мишель горячо доказывалъ ей весь эгоизмъ подобнаго равнодушія и хотѣлъ вдохнуть въ нее вѣру въ готовившееся движеніе. "Я знаю, писалъ онъ: -- что эта болѣзнь такого ума происходитъ отъ какого-нибудь большаго сердечнаго горя. Любовь -- эгоистичная страсть. Распространи эту пламенную и преданную любовь, которая никогда не найдетъ награды своей въ этомъ мірѣ, на все человѣчество, которое падаетъ и страдаетъ. Не нужно такъ много заботливости объ одномъ существѣ: ни одно не стоитъ ея; но всѣ вмѣстѣ требуютъ ея во имя вѣчнаго Творца міра. Доводы его подѣйствовали, и Жоржъ-Зандъ излечилась отъ того, что Митель называлъ, политическимъ атеизмомъ. Она, въ "Письмахъ путешественника" къ Эверарду -- имя, которое она въ литетературѣ дала Мишелю -- говоритъ: "Ты правъ, Эверардъ, все, что живетъ внѣ ученія о пользѣ, не можетъ быть ни истинно великимъ, ни истинно-добрымъ. Невмѣшательство -- эгоизмъ и трусость".

Но, когда Мишель, наконецъ, сказалъ ей свою формулу безпощадной революціи, она увидѣла зарево кровавой гражданской войны и ужаснулась. Послѣ цѣлой ночи, которую она очень оригинально провела съ кружкомъ друзей, провожавшихъ другъ друга отъ квартиры до квартиры въ нескончаемомъ жаркомъ спорѣ, вызванномъ революціонной рѣчью Мишеля, она встала съ страшнымъ чувствомъ, будто упала съ неба на землю. Ее поражала неспѣтость главныхъ вождей движенія. Ихъ связывало одно общее -- демократизмъ и вражда къ буржуазной монархіи. Жоржъ-Зандъ раздѣляла и стремленіе спасти общество, и надежду на близкое обновленіе; но несогласіе вождей наканунѣ движенія сулило рядъ катастрофъ, и она рѣшилась, подъ вліяніемъ ужаса, уѣхать снова въ пустыню -- въ Египетъ "искать тамъ истину и собирать цвѣты и бабочекъ". Мишель пришелъ поутру. Въ жаркомъ спорѣ онъ доказалъ ей, что истина не сходитъ съ горнихъ высей къ пустынникамъ, что ее слѣдуетъ искать вмѣстѣ, не смущаясь трудностью и разногласіемъ. "Ты мечтаешь, говорилъ онъ:-- о такой свободѣ личности, которая несовмѣстна съ общественнымъ долгомъ. Истина не гонится за тѣми, кто бѣжитъ отъ нея". Уходя, онъ заперъ ее, чтобы дать ей время обдумать. Часа черезъ два онъ вернулся, чтобы выпустить ее, если она не измѣнила своего рѣшенія. Жоржъ-Зандъ одумалась и осталась.

То было время знаменитаго процесса о ліонскихъ убійствахъ, въ которомъ монархія Луи-Филиппа и республика играли въ азартную игру. Республика принимала окраску соціализма отъ ліонскихъ волненій рабочихъ. Тамъ была поставлена задача организаціи работъ и поднятъ вопросъ о заработной платѣ. Въ Парижѣ вожди партіи увлекали народъ, въ Ліонѣ онъ самъ увлекъ ихъ за собой. Ліонское волненіе окончилось кровавымъ истребленіемъ. Правительство Луи-Филиппа было сильно въ то время. Въ политическомъ процессѣ обвиненныхъ въ ліонскихъ возстаніяхъ дѣло шло о томъ, чтобы въ этомъ процессѣ, который былъ прозванъ процессомъ-монстромъ, провозгласить передъ лицомъ цѣлой Франціи идеи республики. Плеяда знаменитостей адвокатуры собралась въ Парижѣ защищать обвиненныхъ, и, вмѣстѣ съ ними -- знаменитости науки, философіи, литературы и политики: Дюпонъ, Мари, Гарнье-Пажесъ, Ледрю-Ролленъ, Арманъ Каррель, Пьеръ Леру, Распайль, Карно, Барбесъ, тогда еще неизвѣстный, и другіе. Среди обвиненныхъ появилось разногласіе. Одна часть изъ нихъ не хотѣла защищаться: защита -- признаніе правъ обвинителя, а они признавали себя жертвами насилія. Часть защитниковъ держалась того же мнѣнія. Другая часть обвиненныхъ, то были ліонцы, хотѣла защищаться, но не для того, чтобы заявить о своей неприкосновенности къ волненіямъ, но чтобы огласить все, что произошло въ Ліонѣ: какъ мѣстныя власти играли роль агентовъ подстрекателей, какъ обвиненные дѣлали все, что было въ человѣческихъ силахъ, чтобы остановить кровопролитіе, вызванное войскомъ, которое натравили на народъ за враждебныя манифестаціи очень немногихъ и, какъ говорили, подкупленныхъ людей изъ толпы. Жоржъ-Зандъ соглашалась съ послѣдними, Мишель -- съ первыми. Она считала долгомъ выставить факты въ настоящемъ свѣтѣ и сказать слово въ защиту народа, но она находила, что партія ихъ слишкомъ слаба для того, чтобы обратить этотъ процессъ въ провозглашеніе европейской революціи. Она предвидѣла, что крайнія идеи Мишеля раздражатъ и испугаютъ.

Пока тянулось дѣло, многіе обвиняемые начали падать духомъ: нужно было поддержать мужество ихъ. Мишель предложилъ написать письмо за подписью всѣхъ адвокатовъ и редакцію письма поручилъ Жоржъ-Зандъ. Его цѣлью было ѣдкими нападками на палату пэровъ еще болѣе усилить обвиненіе и, раздраживъ страсти, вызвать взрывъ. Жоржъ-Зандъ была согласна въ одномъ -- въ необходимости письма, которое вдохновило бы новое мужество въ падавшихъ духомъ. Мишель нашелъ редакцію ея "сентиментальной": то было воззваніе къ идеямъ. Онъ хотѣлъ не теорій, но обличеній власти, отъ которыхъ закипѣла бы кровь обвиняемыхъ. Онъ составилъ самъ письмо, которое многіе отказались подписать, какъ то предвидѣла Жоржъ-Зандъ, и сдѣлалъ ошибку тѣмъ, что вызвалъ расколъ, когда нужно было единодушіе. Письмо раздуло еще болѣе процессъ, и такъ какъ не было общаго согласія для подписи, то Мишель взялъ письмо на себя. Этой непринятой редакціей письма и ограничилось участіе Жоржъ-Зандъ въ политикѣ до второй половины сороковыхъ годовъ. Мистическое направленіе ея гнало ее въ пустыню. Вліяніе Мишеля было сильно надъ нею въ одномъ. Онъ убѣдилъ ее, что религіозная истина и соціальная неразрывны и должны пополнять одна другую; но онъ оттолкнулъ ее своими практическими примѣненіями истины. Было время, что онъ былъ чуть не бабувистъ; сверхъ того, онъ держался правила, что цѣль оправдываетъ средства, которое въ эпохи политической борьбы исповѣдуютъ на практикѣ люди, отрицающіе его въ теоріи. Но, какъ натура увлекающаяся, нетерпимая и крайняя въ увлеченіяхъ своихъ, онъ заходилъ слишкомъ далеко и оправдывалъ даже шарлатанство въ политикѣ, уступки и союзы съ людьми иныхъ взглядовъ. Это возмущало Жоржъ-Зандъ. Онъ не терпѣлъ противорѣчій. Несмотря на зрѣлый возрастъ, онъ увлекался и переходилъ отъ однѣхъ идей къ другимъ. Февральская революція застала прежняго трибуна, котораго Луи-Бланъ называлъ Кайемъ Гракхомъ, въ фазисѣ модерантизма, клонившагося къ диктатурѣ.

Жоржъ-Зандъ перешла тогда къ идеямъ соціализма. У нея собирались многіе изъ главныхъ героевъ ліонскаго процесса и, въ томъ числѣ, Пьеръ Леру, вліяніе котораго смѣнило вліяніе Мишеля. Мишель излечилъ ее отъ стремленія удалиться въ пустыню отъ зрѣлища борьбы. Пьеръ Леру убѣдилъ ее принимать въ ней участіе. Соціализмъ Жоржъ-Зандъ и друзей ея напугалъ общество своей неопредѣленной фразеологіей. Въ то время, они всѣ говорили о "раздѣленіи имуществъ" partage des biens, понимая подъ этимъ принципъ ассоціаціи и ограниченіе произвола капитала. Простое и понятное слово ассоціація было принято гораздо позже. "Я принимала это раздѣленіе въ совершенно метафорическомъ смыслѣ, говоритъ Жоржъ-Зандъ: -- я понимала призваніе всѣхъ людей къ пользованію благами земли и никогда не воображала, чтобы раздѣленіе собственности могло сдѣлать людей счастливыми, не сдѣлавъ ихъ въ то же время варварами". Толпа увидѣла въ этихъ словахъ провозглашеніе аграрнаго закона со всѣми послѣдствіями насильственнаго захвата и дробленія. "Это недоразумѣніе, которое повело къ многимъ печальнымъ послѣдствіямъ, заставило соціалистовъ искать формулъ болѣе точныхъ для выраженія ихъ идей", говоритъ Жоржъ-Зандъ. Душевный кризисъ, пережитый Жоржъ-Зандъ, былъ плодотворенъ. Она, подъ вліяніемъ его, создала рядъ соціальныхъ романовъ: "Compagnons du tour de France", "Le Meunier d'Augibault". "Le péché de monsieur Antoine", "Les Maîtres sonneurs" и другіе. Она, вышла изъ этого кризиса, установившись и на всю жизнь сохранивъ своеобразный мистицизмъ, отличающій произведенія ея и который былъ причиной, почему они не имѣли той популярности, какую бы должны были имѣть.

До сорокъ-восьмого года, участіе Жоржъ-Зандъ въ политикѣ было ничтожно. Художественный темпераментъ отвращалъ ее отъ борьбы, и на этотъ разъ отвращеніе это оказалось вѣрнымъ предчувствіемъ. Въ 39 г. была совершена неудачная майская "попытка" Барбеса, о которой Жоржъ-Зандъ говоритъ тоже самое, что и Луи-Бланъ: "Я рѣшусь прибавить, что печальная поговорка: "успѣхъ оправдываетъ все" заключаетъ въ себѣ нѣчто большее, нежели сколько съ перваго взгляда можетъ заключить въ себѣ такой фаталистическій афоризмъ. Онъ имѣетъ глубоко истинный смыслъ, если подумать, что жизнь извѣстнаго числа людей можетъ быть принесена въ жертву принципу, благодѣтельному для человѣчества, но единственно подъ условіемъ подвинуть дѣйствительно царство этого принципа надъ міромъ. Если порывъ мужества и самоотверженія долженъ остаться безплоднымъ, если даже, при нѣкоторыхъ обстоятельствахъ и подъ вліяніемъ извѣстныхъ условій, онъ долженъ, потерпѣвъ пораженіе, отодвинуть далѣе часъ спасенія, то, какъ бы ни были чисты вызвавшія его намѣренія, онъ становится преступнымъ по силѣ факта. Онъ даетъ новыя силы побѣдителю; онъ колеблетъ вѣру побѣжденныхъ. Онъ проливаетъ невинную кровь и кровь самихъ возставшихъ, которая драгоцѣнна, на торжество зла. Онъ раздражаетъ пошлую толпу или поражаетъ ее тупоумнымъ ужасомъ, который дѣлаетъ почти невозможнымъ обращеніе и убѣжденіе".

Въ сорокъ-восьмомъ году, Жоржъ-Зандъ пошла съ общимъ потокомъ. Она привѣтствовала республику лирическими, полными огненнаго краснорѣчія строками. Она, вмѣстѣ съ Барбесомъ и Сорбріе, основала газету "Commune de Paris" и сотрудничала въ "Cause du Peuple". Но это продолжалось недолго. Роль политической писательницы была не по ней: для такой роли нужна натура, рожденная для борьбы. Публицистъ долженъ наносить удары: онъ долженъ, не дрогнувъ, предавать общественному позору враговъ своей идеи, и Жоржъ-Зандъ отступила передъ этой ролью. Въ запискахъ своихъ она говоритъ, что не дѣло женщины -- наносить удары перомъ. Но здѣсь она впадаетъ въ крайность. Понятно, что принять участіе въ свалкѣ мелочныхъ, раздражительныхъ самолюбій, обдающихъ другъ друга помоями, возмутительнѣе для женщины, чѣмъ для мужчины; но въ эпохи, когда гамъ этой свалки исчезаетъ въ великой борьбѣ, когда пресса -- храмъ, изъ котораго, вмѣстѣ съ словами истины и спасенія, раздаются и слова горькаго обличенія, женщина можетъ быть жрицей и имѣетъ право указывать на торговцовъ святынею и гнать ихъ изъ храма. Женщину могло еще остановить другое соображеніе. При кулачномъ правѣ, которое, подъ видомъ рыцарскаго обычая дуэлей, царитъ во французской прессѣ, мужчина не могъ очистить свою политическую честь отъ обвиненія, брошеннаго ему въ лицо женщиной. Тотъ способъ удовлетворенія, который общество считаетъ очищающимъ и который доказываетъ только, что политическіе перебѣжчики, агенты-подстрекатели и разные честолюбцы, пролѣзающіе, благодаря умѣнью говорить красивыя фразы по плечамъ народа къ власти, могутъ ловко стрѣлять или фехтовать и обладаютъ дюжиннымъ мужествомъ подставить лобъ подъ пулю -- невозможенъ въ отношеніи къ женщинѣ. Обычай дуэлей дѣлалъ мужчину беззащитнымъ передъ женщиной, и чувство деликатности могло удержать ее отъ нападенія. Но когда дѣло идетъ о высшихъ интересахъ, то деликатность эта становится щепетильностью. Перо -- оружіе прессы, и передъ нимъ равноправны и мужчина, и женщина. Кто злоупотребляетъ этимъ оружіемъ, имъ же и наказывается. Многіе писатели вовсе не держались въ отношеніи Жоржъ-Занда законовъ рыцарства. На нее писали грязные пасквили, и Жоржъ-Зандъ остановила ихъ посредствомъ полиціи, но потому только, что въ нихъ забрасывали грязью молодую дѣвушку, которую она полюбила и спасала отъ родныхъ.

Потребность мира и любви дѣлала для Жоржъ-Зандъ роль политической писательницы слишкомъ тяжелой. Натура ея была натура художника, а не дѣятеля. Она могла съ упоеніемъ восторга описываетъ подвиги борьбы, но принять участіе въ борьбѣ у ней не хватило силы. Іюньскіе дни испугали ее; она удалилась въ Ноганъ и занялась произведеніемъ мирныхъ идиллій сельской жизни. Общія разбитыя надежды тяжело отозвались и на ней. "Послѣ порывовъ отчаянія моей молодости, я была во власти слишкомъ многихъ иллюзій, говоритъ Жоржъ Зандъ.-- За болѣзненнымъ скептицизмомъ явилось слишкомъ много благодушія и наивности. Я тысячу разъ была обманута сномъ объ ангельскомъ сліяніи силъ враждебныхъ въ великой борьбѣ идей. Я еще и теперь иногда способна къ такой наивности -- результату избытка сердца. А я должна была бы излечиться отъ него, потому что мое сердце часто обливалось кровью". Личныя тревоги и несправедливости, которыя она выносила, надламливали нравственныя силы. На нее находили минуты страшнаго сознанія, что она устала жить, и это -- въ полномъ развитіи физическихъ силъ. Ей было сорокъ лѣтъ. Она приподняла разъ огромный камень безъ малѣйшаго усилія и выпустила его изъ рукъ, сказавъ въ отчаяніи сама себѣ: "О, Боже мой! Я проживу, можетъ быть, еще лѣтъ сорокъ!" Это было кризисомъ въ ея жизни; изъ него она вышла съ рѣшимостью выносить все, отречься отъ всѣхъ сновъ о личномъ счастіи и жить надеждой и дѣлать всевозможное для счастія другихъ. "Это представилось мнѣ высшимъ рѣшеніемъ, примѣнимымъ къ моей жизни, говоритъ Жоржъ-Зандъ.-- Я могла жить безъ личнаго счастья, потому что у меня не было личныхъ страстей. Но во мнѣ была сильна потребность привязанности; мнѣ нужно было имѣть привязанности или умереть. Любить, когда насъ мало или дурно любятъ, значитъ быть несчастнымъ: но можно жить и несчастнымъ. Но жить невозможно, когда мы живемъ напрасно или когда мы дѣлаемъ изъ жизни нашей употребленіе, противное ея собственнымъ условіямъ". Послѣ этого кризиса, она вступила въ пору свѣтлаго зрѣлаго возраста, за которымъ послѣдовала мирная, ясная старость. Она прожила до конца жизни въ Ноганѣ, отдавъ жизнь внукамъ, друзьямъ и творчеству. Клеветы смолкли, и общество, наконецъ, отдало должную дань великой и чистой личности. Она умерла почти съ перомъ въ рукѣ. Она желала, чтобы ее похоронили безъ всякой пышности, на деревенскомъ кладбищѣ. Крестьяне, другомъ которыхъ она была, снесли гробъ ея на рукахъ до могилы. Она умерла съ живою вѣрой въ лучшее будущее, въ торжество гуманныхъ идей. Она до послѣдней минуты жизни осталась вѣрна тѣмъ словамъ, которыми заканчивала исповѣдь своей жизни. "Наша жизнь сгараетъ и исчезаетъ среди тревогъ. Безъ вѣры и надежды, она -- ужасна; но, согрѣтая любовью къ человѣчеству, она -- сносна и въ горечи ея есть сладость. Пусть всѣ тѣ, которые, слабые, какъ и я, отдались мирному идеалу и которые хотятъ пройти черезъ тернія жизни, не оставивъ на нихъ всего руна своего, найдутъ помощь въ моемъ скромномъ опытѣ и нѣсколько утѣшенія, увидѣвъ, что страданія ихъ были поняты, прочувствованы тою, которая подвела имъ итогъ и описала ихъ, и теперь говоритъ имъ: "Будемъ помогать другъ другу и не будемъ отчаиваться". Съ этою вѣрою я могла, не падая, идти по тому пути, по которому намъ повелѣваетъ братская любовь".

Она умерла съ свѣтлой вѣрой въ великія судьбы, ожидающія человѣчество. Она не теряла этой вѣры и во время сатурналій французской имперіи, когда многіе изъ друзей ея бросали горькое проклятіе человѣчеству. "Я не могу отвѣчать на эти крики отчаянія, говоритъ она въ запискахъ своихъ.-- Я не обладаю свѣтомъ пророчицы. Правда, что тревожное и ревнивое охраненіе матеріальныхъ интересовъ преобладаетъ въ настоящую минуту. Но это "спасайся, кто можетъ" естественно послѣ великихъ кризисовъ. Ясно, что работникъ, который говоритъ: "работы прежде всего и несмотря на все", подчиняется необходимости минуты и видитъ только ту минуту, въ которую онъ живетъ; но онъ силою труда идетъ къ сознанію собственнаго достоинства и къ завоеванію независимости. То же самое -- и съ другими работниками на всѣхъ ступеняхъ лѣстницы. Индустріализмъ стремится освободиться отъ всякаго рабства и стать дѣятельной силой, съ тѣмъ, чтобы послѣ сдѣлаться нравственнымъ и установиться законной силой черезъ братскую ассоціацію". Она предвидѣла катаклизмы, черезъ которые долженъ совершиться такой переходъ. "Какой будетъ исходъ? Черезъ какіе потоки жгучей славы или нечистаго ила намъ придется пройти? Зачѣмъ же вы мучитесь? Человѣчество идетъ къ равенству. Оно должно идти. Оно придетъ къ нему. Каждому порознь готовиться къ будущему -- вотъ дѣло людей, которымъ настоящее не даетъ готовиться вмѣстѣ. Безъ сомнѣнія, посвященіе въ общественную жизнь быстрѣе и жизненнѣе подъ управленіемъ свободы. Жгучія или мирныя пренія клубовъ и обмѣнъ мирный или враждебный волненій форума быстро просвѣщаютъ массы, но иногда и вводятъ ихъ въ заблужденіе; но народы не погибаютъ отъ того, что они размышляютъ и зрѣютъ, и воспитаніе обществъ продолжается, какую бы форму ни принимала политика времени. Въ цѣломъ -- вѣкъ нашъ великъ, хотя и боленъ, и люди нашего времени, если и не совершаютъ великихъ дѣлъ прошлаго вѣка, то размышляютъ о нихъ и подготовляютъ еще болѣе великія въ будущемъ. Они глубоко сознаютъ, что должны это сдѣлать".

Это -- политическая исповѣдь Жоржъ-Занда и, вмѣстѣ съ тѣмъ, программа ея творчества.

Французскіе критики дѣлятъ творчество Жоржъ-Зандъ на два не только рѣзко-разграниченные, но и совершенно противоположные одинъ другому періода. Первый -- періодъ бурь, вражды къ обществу, періодъ огненныхъ филиппикъ противъ Жака и проповѣди отрицательныхъ теорій; второй періодъ здоровыхъ созданій, примиренія съ обществомъ и здороваго творчества. Такъ говорятъ и Тэнъ, и Зола, послѣдній, высказывая еще приговоръ, что творчество Жоржъ-Зандъ отжило свой вѣкъ и настала пора другого, реальнаго. Правда, романы молодости и зрѣлаго возраста Жоржъ-Зандъ рѣзко отличаются отъ романовъ старости ея; но эту перемѣну можно сравнить съ слѣдомъ, оставляемымъ временемъ на лицѣ и голосѣ человѣка, который сохранилъ неприкосновенною всю внутреннюю суть свою. Душевное содержаніе сильныхъ личностей остается тоже, и надъ нимъ безсильно время. Изъ "Исторіи моей жизни", оконченной, когда Жоржъ-Зандъ было около пятидесяти лѣтъ, мы видимъ, какъ въ ней съ дѣтства зрѣли -- подъ разными формами, наложенными то волтеріанствомъ бабушки, то католицизмомъ монастыря, то исторіей и поэзіей, то отношеніями ея къ крестьянамъ, носившимъ ее на рукахъ и съ дѣтьми которыхъ она играла, и, наконецъ, вліяніемъ Ламеннэ и Пьера Леру -- тѣ идеи, которыя были религіею ея жизни. Какъ въ романахъ, бывшихъ плодомъ періода бурныхъ стремленій, такъ и въ тѣхъ, которые были созданы въ пору зрѣлости, когда улеглись эти стремленія, мы видимъ тѣ же идеалы. Жоржъ-Зандъ до послѣдней минуты осталась вѣрна себѣ. Критики тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ, видѣвшіе въ "Индіанѣ", "Жакѣ", "Валентинѣ" проповѣди эмансипаціи женщины и разрушеніе брака, могли бы видѣть то же и въ послѣднемъ романѣ ея "Фламарандъ", гдѣ мужъ, по неосновательному подозрѣнію, похищаетъ ребёнка у жены и мститъ ей цѣлую жизнь за то, что самъ не стоилъ любви женщины, отданной ему въ тѣ годы, когда сама она не могла понимать, что дѣлала. Спокойный тонъ послѣдняго романа не похожъ на полную страстнаго озлобленія декламацію "Индіаны" и другихъ романовъ перваго періода; но и "Фламарандъ" приводитъ читателя къ тому же выводу. Онъ показываетъ женщину, истерзанную цѣпями, наложенными на нее обществомъ, и говоритъ ему: "смотри, что ты узаконяешь". Во всѣхъ романахъ ея, начиная отъ "Compagnon du Tour de France", "Meunier d'Angibault" и кончая послѣдними мелкими повѣстями, какъ "Франсіа" и тѣмъ же "Фламарандомъ", мы видимъ тѣ же идеалы, отрицательные, съ точки зрѣнія идей католицизма и буржуазіи. Мы видимъ, какъ въ искуственной жизни, созданной средневѣковой цивилизаціей, задыхаются и гибнутъ живыя силы, какъ простой здравый смыслъ народа, его живое поэтическое чувство и жизнь среди природы залечиваютъ раны души и изъ больного человѣка дѣлаютъ здороваго работника. Все лживое, искуственное, вся безобразная короста, наросшая на человѣкѣ, надышавшемся отравленными міазмами разлагающагося міра, спадаетъ, когда онъ вдыхаетъ вѣяніе простой жизни труда -- жизни, близкой къ природѣ, жизни среди народа и для народа. Мотивы тѣ же во всѣхъ романахъ ея; но въ первыхъ преобладалъ лиризмъ. Личность автора выступала въ длинныхъ, и краснорѣчивыхъ тирадахъ, которыя онъ вкладывалъ въ уста своихъ героевъ, или говорилъ отъ своего лица. Въ романахъ второго періода видно болѣе зрѣлое творчество: тонъ объективный, спокойный, но образы, изображаемые авторомъ, говорятъ то же, что и въ первыхъ романахъ.

Жоржъ-Зандъ начала писать въ періодъ романтизма, когда живы были идеалы Вертера, Ренэ и Чайльд-Гарольда, Вліяніе ихъ только отчасти сказалось въ первыхъ произведеніяхъ ея. Чудовищный эгоизмъ этихъ героевъ, которые считаютъ себя избранниками человѣчества, проклинаютъ жизнь и ищутъ смерти, потому что жизнь не дала имъ того, чего они хотѣли, а сами они не даютъ ей ничего, такой эгоизмъ не могъ быть религіей женщины. Въ сердцѣ ея слишкомъ много любви, и сила эта удержала ее отъ пропасти отчаянія, въ которой погибли герои разочарованія и проклятій. Жоржъ-Зандъ пережила періодъ мефистофельскаго отношенія къ жизни, и плодомъ этого мучительнаго кризиса были "Письма путешественника" и "Лелія". За "Деліей" явились другіе герои и героини, содержаніе которыхъ здоровѣе и жизненнѣе. Нѣтъ возможности передать содержаніе всѣхъ романовъ ея, она написала болѣе восьмидесяти томовъ. Мы остановимся только на романахъ, замѣчательныхъ не столько по художественности, сколько по вліянію, которое они имѣли на общество.

Первымъ произведеніемъ, послѣ котораго имя Жоржъ-Зандъ сдѣлалось европейскою извѣстностью, было "Индіана". Въ этомъ романѣ видѣли отрицаніе брака; но то было отрицаніе формы, а не идеи. Во всѣхъ романахъ своихъ, какъ и въ исповѣди своей жизни, Жоржъ-Зандъ проповѣдуетъ идею любви прочной, нравственнаго союза, основаннаго на полномъ пониманіи, на общемъ стремленіи къ идеалу. Страсть, даже въ такихъ романахъ, какъ "Лукреція Флоріани", всегда является послѣдствіемъ энтузіазма, влеченія сердца. Ни одна изъ героинь ея не измѣняетъ любимому человѣку ради одной чувственности, какъ, напримѣръ, Магдалина, героиня повѣсти Авдѣева. Увлеченія Лукреціи Флоріани -- исканіе идеала. Прежняя любовь умираетъ въ ней не отъ желанія перемѣны, но потому, что любимый человѣкъ оказался недостойнымъ любви. Та же Флоріани десятокъ лѣтъ съ невѣроятнымъ самоотверженіемъ сноситъ тиранію Кароля и умираетъ жертвой безпрерывной нравственной пытки. Въ "Орасѣ" Евгенія-гризетка живетъ неповѣнчанная съ Полемъ, но она съ справедливой гордостью считаетъ себя честной женщиной. Она -- не содержанка: она связана не прихотью, дѣлитъ жизнь любимаго человѣка; она глубоко стыдлива и цѣломудренна; она возмущается противъ культа плоти, провѣдуемаго коммунистами, и, по отношеніямъ ея къ Полю, видно, что это -- союзъ святой и вольный на всю жизнь. Она -- жена Поля, если не передъ закономъ, то передъ совѣстью, тогда какъ Индіана, выданная ребёнкомъ, непонимавшимъ жизни, за грубаго, стараго солдата, котораго не любитъ и боится, въ сущности -- не жена, а жертва. Индіана увлекается первымъ красивымъ ловеласомъ, который обольстилъ ея служанку и подругу дѣтства и обманываетъ обѣихъ женщинъ. Мужъ увозитъ Индіану за моря, бьетъ ее, и она бѣжитъ, вынося опасности и грубыя оскорбленія, приходитъ къ Раймону, который звалъ ее къ себѣ, и находитъ его женатымъ. Онъ скрываетъ свою женитьбу; онъ хочетъ сдѣлать Индіану своей содержанкой. Жена застаетъ сцену объясненія, и Индіана уходитъ въ отчаяніи. Ее спасаетъ Ральфъ, родственникъ ея, который съ дѣтства любилъ ее и былъ ея ангеломъ-хранителемъ. Ральфъ -- человѣкъ измученный; онъ бѣжитъ съ Индіаной въ Новый Свѣтъ, чтобы тамъ покончить съ жизнью, бросившись вмѣстѣ въ водопадъ. Но оба спасаются какимъ-то чудомъ и живутъ въ счастливомъ уединеніи, разорвавъ со свѣтомъ, который заставилъ ихъ столько выстрадать. Гдѣ же собственно въ этомъ романѣ отрицаніе брака? Раймонъ оказывается негодяемъ, Индіана -- жертва страсти, съ которою борется сначала и которой послѣ приноситъ сама геройскія жертвы. Жизнь ея съ Ральфомъ, по смерти мужа -- идеалъ счастливаго брака.

"Жакъ" -- второй романъ, въ которомъ видѣли ту же проповѣдь противъ брака. Жакъ -- человѣкъ болѣзненный, нервный, пожившій и вынесшій много отравленныхъ воспоминаній, женится на молоденькой дѣвушкѣ, нѣжной, наивной. Онъ не хочетъ, чтобы жена принадлежала ему только во имя долга; онъ жаждетъ любви. Онъ предвидитъ, что можетъ придти время, когда скажется разность лѣтъ, и требуетъ отъ жены искренняго признанія, если она полюбитъ другого, обѣщая быть ей отцомъ. Фернанда оскорблена этою мыслью; ей кажется невозможнымъ полюбить другого. Но съ перваго же мѣсяца начинаются недоразумѣнія между супругами. Фернанда мучается тоской мужа; ей непонятно его недовольство жизнью, его порывы; она ревнуетъ его къ прежнимъ воспоминаніямъ. Онъ оскорбляется и молчитъ. Разладъ ростетъ. Двое дѣтей Фернанды умираютъ. Она полюбила другого, простого, добраго малаго, который ей болѣе подъ пару. Жакъ уѣзжаетъ, благословляя Фернанду на новое счастье. Но общество не дало роману мирной развязки. Мать Фернанды, старая развратница, надѣвшая маску нравственности, преслѣдуетъ дочь. Фернанда готовится быть матерью; ребёнка ея ждетъ позоръ. Жакъ случайно читаетъ письмо ея къ Октаву, гдѣ она пишетъ: "наши дѣти не будутъ умирать". У Жака оставалось одно въ жизни -- счастіе Фернанды. Пока онъ живъ, Фернанда покрыта позоромъ -- и онъ умираетъ.

Въ "Валентинѣ" тоже видѣли проповѣдь противъ брака, и Жоржъ-Зандъ сдѣлала въ предисловіи оговорку, что она не думала отрицать бракъ, и желающіе извлечь мора ль увидятъ, что незаконная любовь не увѣнчивается счастьемъ. Но убійство Бенедикта, по ошибкѣ ревниваго мужа -- фактъ внѣшній и не имѣетъ вліянія на внутреннее значеніе романа. Валентина -- наивная, честная натура; мать выдаетъ ее за ловкаго интригана и честолюбца де Ланзака. Дѣвушка, непонимающая жизни, принимаетъ дружбу къ жениху за любовь. Она честно относится къ нему, не скрываетъ отъ него тайныхъ свиданій своихъ съ сестрой отъ одного отца и падчерицей своей матери, дѣвушкой, погибшей въ глазахъ свѣта. Случайность заставляетъ ее сблизиться съ Бенедиктомъ. Она полюбила его, но выходитъ за Ланзака. Она не смѣетъ противиться матери. Ланзакъ, ради денегъ, отступается отъ своихъ правъ и, узнавъ о любви жены къ Бенедикту, окончательно грабитъ ее. Валентина -- хорошая католичка; къ ней не привилась уживчивая мораль бабушки, "философски" смотрѣвшей на любовь, съ точки зрѣнія нравовъ регентства. Счастье Валентины отравлено терзаніями совѣсти и стыдомъ. Въ "Графинѣ Рудольштатъ", продолженіи романа "Консуэло", въ которыхъ Жоржъ-Зандъ, въ длинныхъ поэтическихъ монологахъ, при совершеніи брачной церемоніи у иллюминатовъ, высказываетъ свои идеи о бракѣ, она показала женщину -- жертву брака по одному чувству долга. Ванда, талантливая, героическая дѣвушка, была выдана, изъ династическихъ интересовъ аристократическаго рода, за добраго простяка, графа Христіана, который ни разу не задумался надъ жизнью и спокойно идетъ по колеѣ, проторенной цѣлымъ рядомъ предковъ. Умъ Ванды пытливый. Она ищетъ истины, она рвется изъ оковъ католицизма. Кровавыя преданія войны гусситовъ наложили свой слѣдъ на нее. Дѣти ея, плодъ не любви, а долга, родятся слабыми и умираютъ одинъ за другимъ. Выживаетъ одинъ Альбертъ, полупомѣшанный геній. Ванда любитъ человѣка, который сказалъ ей такъ жадно искомое слово истины; она давитъ свое чувство. Цѣною страданій она поняла, что даромъ сгубила свое счастье. "Нѣтъ, женщина не имѣетъ права обманывать любовь", учитъ она, когда сдѣлалась жрицей храма иллюминатовъ. "Что бы ни говорили циничные философы о пассивности женщины въ порядкѣ природы, отличіе подруги человѣка отъ самки животнаго всегда будетъ состоять въ правѣ оцѣнки и выбора въ любви. Тщеславіе и корысть дѣлаютъ изъ большей части браковъ скрѣпленную клятвой проституцію, по выраженію древнихъ лоллардовъ. Самоотверженіе и великодушіе могутъ привести простую душу къ тому же. Я была женщиной сильной, рослой, прекрасной; осанка моя была величественна, а въ тридцать лѣтъ уже я была согбенной и дрожащей, такою, какою ты меня теперь видишь. И знаешь ли, дитя, причину такого ранняго старчества? То было несчастіе, отъ котораго я хочу спасти тебя. Это -- неполная привязанность, несчастный союзъ, это -- страшное усиліе мужества и покорности, привязавшія меня впродолженіи десяти лѣтъ къ человѣку, котораго я уважала, но не могла любить. Мужчина не скажетъ тебѣ, какія у женщины святыя права въ любви и истинныя обязанности ея. Онъ написалъ свои законы, онъ выработалъ свои идеи, не спросясь насъ".

Всѣ романы Жоржъ-Занда -- доказательства, что никогда она не была проповѣдницей разнузданности и безнравственности. Она была поэтомъ страсти, и во многихъ романахъ ея есть сцены страсти, писать которыя рѣшились бы немногія женщины. Жоржъ-Зандъ постоянно съ презрѣніемъ относится къ одной чувственности. Какъ жалка маркиза въ романѣ "Compagnon du Tourne France", которая отдается красавцу-рабочему, прозванному Коринѳяниномъ за его культъ красоты и талантъ къ скульптурѣ, и не хочетъ выйти за него замужъ, а ищетъ жениховъ среди шумной титулованной молодежи. Можно предвидѣть, что эта маркиза, при большей опытности, сдѣлается экземпляромъ тѣхъ маркизъ наполеоновской имперіи, реальныхъ до цинизма, типы которыхъ далъ Зола въ своихъ романахъ. У Жоржъ-Занда есть не такъ рѣзко очерченный характеръ такой женщины. Это -- графиня въ одномъ изъ послѣднихъ романовъ ея "Constance Verrier". Графиня не понимаетъ ни волненій, ни страданій: она относится къ любви съ "философіей" нравовъ регенства и видитъ въ ней пріятное развлеченіе -- не болѣе. Для нея не существуетъ ни привязанности, ни дружбы. Ея черствость, безсердечіе, иронія, непониманіе высшихъ интересовъ жизни возмущаютъ читателя. Такая же женщина -- виконтесса въ "Орасѣ"; она мѣняетъ любовниковъ изъ любопытства, изъ прихоти, изъ тщеславія; въ ней нѣтъ ни искры чувства, хотя она -- великая актриса разыгрывать чувствительныя сцены и говорить громкія фразы. Культъ жизни этихъ женщинъ -- одно наслажденіе. Онѣ цѣнятъ блестящее положеніе въ свѣтѣ, какъ главный источникъ наслажденія, и, чтобы не скомпрометировать это положеніе, растопчутъ безжалостно жизнь человѣка, котораго увѣряютъ въ любви. Въ одномъ изъ послѣднихъ романовъ Жоржъ-Занда "Césarine Dietrich" есть еще видоизмѣненіе такого типа. Цезарина талантлива и честолюбива. Она любитъ блескъ и хочетъ играть роль и властвовать. Она -- дочь милліонера, и роль ея въ свѣтѣ блестяща, но это не удовлетворяетъ ея. "Я хочу лучшаго, говоритъ она:-- чѣмъ показывать въ свѣтѣ самыя прекрасныя плечи и роскошные наряды". Она безжалостно играетъ людьми, она растопчетъ жизнь всѣхъ, кто станетъ ей на пути. Она -- не женщина нравовъ ререгенства, но культъ ея жизни -- наслажденіе другого рода и божество-тоже я и ничего болѣе. И наука, и мысль, и писательство для нея -- средства заставить говорить о себѣ и покорить человѣка, который понялъ ее и, несмотря на увлеченіе страсти, не хотѣлъ принести въ жертву бездушной кокеткѣ женщину, которая много лѣтъ любила его и хотѣла уморить себя, чтобы возвратить ему свободу. Эти женщины -- низшій типъ, и Жоржъ Зандъ произноситъ имъ приговоръ словами человѣка, который не промѣнялъ своей простенькой гризетки-жены на блестящую кокетку. "Я -- не герой, говоритъ онъ:-- "Я -- человѣкъ своего времени, но женщина не будетъ управлять мною, если она не честна и не любитъ искренно. Еще немного прогресса, и кокетки, какъ тираны и деспоты, будутъ имѣть поклонниками только развратныхъ и женоподобныхъ мужчинъ".

Любовь играетъ въ произведеніяхъ Жоржъ-Занда едва ли не главную роль, особенно въ первыхъ романахъ. Жоржъ-Зандъ -- поэтъ любви; она съ тонкимъ чутьемъ описываетъ и первое волненіе чувства, еще не сознающаго само себя, и горячечный бредъ страсти, который разрѣшатся трагедіей. Герои и героини первыхъ романовъ ея -- олицетвореніе чувства и страсти; они -- не живые люди, и намъ, людямъ другой поры, нужно сдѣлать усиліе, чтобы понять такія созданія отживающаго романтизма, какъ Индіана, Ральфъ. Еслибы Жоржъ-Зандъ ограничилась только этой стороной, то романы ея имѣли бы только художественное и нравственное значеніе. Но съ любовью связаны семья, и совершенствованіе человѣка, и общественное устройство. Въ лучшихъ романахъ своихъ Жоржъ-Зандъ указываетъ на эту сторону любви. Героини романовъ ея ищутъ въ любви нравственнаго идеала; онѣ обмануты, онѣ -- игрушки эгоизма, чувственности и тщеславія мужчинъ и рвутъ обманувшую ихъ любовь, потому что хотятъ быть равноправными подругами, а не игрушками. Исключеніе -- романъ "Леоне-Леони". Жюльета до безумія любитъ негодяя, который обокралъ ея отца, ведетъ жизнь члена клуба червонныхъ валетовъ и продаетъ ее другому. И она для этого негодяя бросаетъ честнаго человѣка. Но если вглядѣться глубже, то Жюльетта -- не исключеніе. Жоржъ-Зандъ, съ вѣрнымъ чутьемъ психолога, не придала Жюльеттѣ ни одной черты лучшихъ героинь своихъ. Жюльеттѣ чуждо все въ мірѣ, кромѣ ея Леоне-Леони, и будь ея Леоне-Леони не мошенникомъ, а вѣрнымъ возлюбленнымъ, опрятненькимъ филистеромъ, она ничего бы не просила болѣе у жизни. Женщина должна вносить въ любовь стремленіе къ идеалу, женщина не должна быть рабой, которую семья передаетъ нелюбимому человѣку, женщина не должна платиться цѣлою жизнью страданій за ошибку -- вотъ чему учитъ Жоржъ-Зандъ. Любовь недостойнаго человѣка приноситъ за собою ломку естественныхъ влеченій сердца, нравственное униженіе, ненужныя страданія и гибель семьи. Такая семья даетъ больное поколѣніе и душой, и тѣломъ. Здоровой семьи не будетъ, пока не измѣнится взглядъ на женщину, пока лучшія изъ женщинъ будутъ задавлены условіями общества.

Жоржъ-Зандъ, какъ высоко ни поднимала женскую личность, видѣла ясно, какъ часто сама женщина виновата въ разладѣ семьи, и романъ "Вальвёдръ" доказываетъ, какъ несправедливъ былъ отзывъ, что романы ея -- только апологія женщины и филиппики противъ несправедливости и деспотизма мужчины. Героиня "Вальвёдра", Алида -- красавица, кокетка, романическая и пустая барыня. Она воображала, что бракъ -- романъ, въ которомъ мужъ долженъ стоять на колѣняхъ въ постоянномъ обожаніи передъ женой. Мужъ ея -- ученый и идеальный мужъ. Она ревнуетъ его къ наукѣ, она требуетъ, чтобы онъ все принесъ ей въ жертву, и считаетъ себя непонятой и несчастной. Мужъ говоритъ ей: "учись для дѣтей". Она отвѣчаетъ: "мое призваніе -- не учить азбукѣ дѣтей, а жить для дѣтей и для мужа"; и въ то же время она ненавидитъ младшаго сына за то, что тотъ нехорошъ собой. Мужъ говоритъ ей: "если ты выше обыкновенныхъ женщинъ -- тебѣ открыты искуство, литература: работай, учись". Она видитъ и въ искуствѣ, и въ литературѣ потѣху отъ скуки, а въ художникахъ и литераторахъ -- блестящихъ гостей для салона и поклонниковъ. Мужъ, наконецъ, охладѣлъ къ ней, а она не хочетъ понять, что причиной всему -- она сама, и убѣждена, что она -- жертва холодности и пресыщенія мужа. Она разыгрываетъ роль жертвы, выставляетъ сестру мужа, добрую старую дѣву, которая замѣняетъ мать ея же дѣтямъ, дуэньей, приставленной стеречь ее. Красотой и ролью жертвы она кружитъ голову юношѣ-поэту, который увозитъ ее. Юноша увлеченъ нестолько любовью, сколько молодостью своей, романичностью приключенія и самолюбіемъ. Онъ хочетъ тоже увезти сыновей Алиды. Убѣжавшая чета проводитъ время въ сентиментальныхъ разговорахъ. У Алиды холодное сердце при пылкомъ воображеніи; она невольно лжетъ и себѣ, и другимъ; въ ней, при полномъ отсутствіи какого бы то ни было идеала, религіознаго, семейнаго или общественнаго, уцѣлѣли кое-какіе оттатки католицизма, и она, испортивъ эгоизмомъ жизнь мужа, бросивъ дѣтей, связавъ по рукамъ юношу, которому нужно было готовиться для карьеры литератора, считаетъ себя возвышенной героиней, потому что отношенія ея къ юношѣ остались платоническими. Она умираетъ отъ давнишней болѣзни сердца и развязываетъ всѣмъ руки. Послѣ такого характера "непонятой женщины", имѣетъ ли Зола право обвинять Жоржъ Зандъ въ томъ, что послѣ чтенія романовъ ея женщины объявятъ себѣ непонятыми, страдалицами -- а мужей тиранами и деспотами, и будутъ прелюбодѣйствовать въ воображеніи съ романическими любовниками. Юный поэтъ, увезшій Алиду -- самолюбивый мальчикъ передъ Вальведромъ. Вальведръ, не только ученый, какъ философъ, онъ -- человѣкъ въ полномъ смыслѣ этого слова.

Жоржъ-Зандъ дала идеалъ здоровой любви въ соціальныхъ романахъ своихъ "Мельникъ Анжибо" и "Грѣхъ г. Антуана". Въ первомъ -- молодая женщина, выросшая въ преданіяхъ католицизма, брошенная мужемъ для балетныхъ корифеекъ, полюбила образованнаго работника. Смерть мужа на дуэли изъ-за танцовщицы освободила ее; она предлагаетъ руку работнику, но тотъ отказывается. Онъ не хочетъ бросить своихъ братьевъ и вступить въ враждебный ему міръ. Между нимъ и Марселлой стоитъ столь многое. Марселла упросила его разстаться на годъ; она стоитъ на рубежѣ двухъ міровъ; она хочетъ узнать правду и сознательно на всю жизнь подать ему руку, когда будетъ знать куда идти. Нѣсколько мѣсяцевъ жизни въ деревнѣ, знакомство съ народомъ открыли ей глаза и вытравили въ ней послѣдніе остатки барства. Она раззорена мужемъ и готовится работать, чтобы воспитать сына. Любимый человѣкъ, возвратясь, видитъ уже не прежнюю балованную барыню, но женщину, понявшую жизнь и всѣмъ существомъ отдавшуюся идеямъ его. "Будемъ любить другъ друга, говоритъ ему Марселла: -- не развращая себя общеніемъ съ тѣми, которые торжествуютъ, не унижаясь съ тѣми, которые покоряются. Будемъ любить другъ друга, какъ два путника, которые переплываютъ моря, чтобы открывать новый міръ, но которые не знаютъ, пристанутъ ли они къ берегу. Будемъ любить другъ друга не для того, чтобы быть счастливыми эгоизмомъ вдвоемъ, какъ называютъ любовь, но чтобы искать вмѣстѣ что мы оба -- бѣдныя птицы, занесенныя бурей, можемъ дѣлать день за днемъ, чтобы остановить бичь, который разсѣваетъ нашу расу, и чтобы собрать подъ наши крылья нѣсколько бѣглецовъ, измученныхъ, какъ и мы же, ужасомъ и мукой". Въ романѣ: "Грѣхъ господина Антуана", фабрикантъ Кордоннэ -- олицетвореніе приличной буржуазіи -- хочетъ вытравить въ сынѣ идеи соціализма и ставитъ отреченіе условіемъ своего согласія на женитьбу сына съ бѣдной дѣвушкой. Молодая дѣвушка съ негодованіемъ отказывается быть наградой измѣны и выбираетъ разлуку.

Жоржъ-Зандъ во всѣхъ романахъ своихъ проповѣдуетъ любовь, какъ святыню, какъ жизнь вмѣстѣ для лучшихъ цѣлей. Она возмущалась постоянно противъ нѣкоторыхъ изъ друзей своихъ, сводившихъ все исключительно на одну естественную почву. Цѣльный человѣкъ, говоритъ она въ запискахъ своихъ:-- можетъ быть порожденъ только полной любовью. Тѣло можетъ произвести только тѣло, но мысль одна можетъ дать жизнь мысли. Что же мы такое? Мы -- люди, которые только стремились быть людьми -- и ничего болѣе. Мы -- существа пассивныя, неспособныя къ свободѣ и равенству и недостойныя ихъ, потому что мы, большею частью, родились отъ слѣпого и пассивнаго акта воли, и еще слишкомъ много чести называть актомъ воли то, при чемъ сердце и нравственное чувство не проявляются. Тогда любовь -- рабство плоти". Это -- суть идей Жоржъ-Занда, очищенныхъ отъ покрывала мистицизма, въ которомъ она такъ затемняла свою мысль. И кто скажетъ, что писательница ошибалась въ нравственныхъ выводахъ. Женщина, которая рабски подчиняется, мужчина, который владѣетъ ею только во имя права, воспитаютъ не человѣка, а раба. Люди, которыхъ сводитъ одна прихоть, разойдутся, бросивъ дѣтей на произволъ судьбы. Низводить любовь на одно "рабство плоти" -- значитъ низводить человѣка на степень животнаго.

Ставя свой идеалъ любви и брака, Жоржъ-Зандъ не измѣняла ему ни въ первыхъ, ни въ послѣднихъ произведеніяхъ своихъ. Въ иныхъ романахъ, какъ въ Мон-Ревэшъ онъ, по счастливому случаю, сходится съ установленными формами, въ другихъ -- въ разладѣ съ ними. Жоржъ-Зандъ съ чутьемъ художника черпала матеріалъ изъ жизни. Мистическія мечты ея о загробной любви и союзѣ на вѣчность могутъ вызвать улыбку; ими она заплатила дань своему вѣку: мистицизмъ этотъ былъ ступенью, черезъ которую должна была проходить мысль. Многіе писатели, современники Жоржъ-Занда, отрѣшились отъ него. Жоржъ-Зандъ до конца жизни сохранила слѣды его.

VI.

Пересмотрѣвъ массу романовъ Жоржъ-Занда, остановишься въ изумленіи передъ силой, разнообразіемъ и плодотворностью ея фантазіи. Въ основаніи всего, что ни писала она, лежитъ мысль: религіозная, нравственная, философская или соціальная. Многіе и лучшіе романы ея -- пламенныя проповѣди инаго строя общества, и, несмотря на то, ихъ нельзя назвать тенденціозными, съ точки зрѣнія нашихъ тенденціозныхъ романовъ. Тенденція не является въ видѣ морали, къ которой подгоняютъ и людей, и жизнь; она органически связана со всѣми героями и героинями ея. Идеи, которыми жила Жоржъ-Зандъ, не были полетомъ, который уносился первымъ вѣтромъ; онѣ стали частью ея существа, и въ этомъ тайна ея вліянія на умы. Идеи ея были пережиты и вымучены ею, слово-же, вдохновленное такими идеями, производитъ впечатлѣніе, даже когда его говоритъ дюжинный человѣкъ.

Жоржъ-Зандъ была создана періодомъ ломки и борьбы идей, и произведенія ея, имѣвшія наиболѣе вліянія -- тѣ, въ которыхъ она беретъ тэмой и современную ей эпоху, и великіе историческіе кризисы другихъ вѣковъ и другихъ странъ. Въ "Консуэло" и "Графинѣ Рудольштатъ" она описываетъ XVIII вѣкъ съ его блестящими монархами, игравшими въ свободу мысли и либерализмъ, съ сухимъ скептицизмъ волтеріанства и beaux esprits, который безпощадно разъѣдаетъ старый міръ, и, рядомъ съ скептицизмомъ и его убивающимъ смѣхомъ, она указываетъ намъ людей, которые не могли жить однимъ отрицаніемъ, но шли на проповѣдь братства и любви. Легко улыбнуться надъ церемоніями иллюминатовъ и тѣмъ почти религіознымъ паѳосомъ, съ какимъ относится къ нимъ авторъ. Но такое отношеніе "съ кондачка" -- не дѣло мыслящаго читателя. Оставя въ сторонѣ поэтическій мистицизмъ Жоржъ-Занда, подкупавшій ее видѣть не отжившій, но живой смыслъ въ манихеизмѣ лиллордовъ, и въ пророчествѣ иллюминатовъ, мыслитель увидитъ и въ тѣхъ, и въ другихъ здоровые элементы жизни, которые, измѣняясь исторически, всплыли во Франціи съ 30 по 48 г. подъ разными формами и, утративъ все, что въ нихъ и тогда еще оставалось нереальнаго, сдѣлались могучимъ двигателемъ прогресса. Альбертъ, герой обоихъ романовъ -- поэтъ и почти сумасшедшій, какъ были всѣ соціально-религіозные реформаторы. Онъ пророчествуетъ о близкомъ царствіи Божіемъ на землѣ. "Сынъ мой, ты -- крестникъ раба, говоритъ онъ сыну... ты, по отцу -- потомокъ Подибрадовъ, древнихъ королей; по матери, ты -- сынъ цыганки; я надѣюсь ты будешь съ нею и съ рабами, не то я, сынъ королей, отрекусь отъ тебя. Ты -- новый человѣкъ, а!" "Ступай во Францію, обращается онъ къ другу, вождю партій иллюминатовъ, который спрашивалъ у него совѣта:-- Франція изо всѣхъ странъ избрана Богомъ. Соединись, сынъ мой, съ старшими братьями... Я слышу, какъ гремитъ надъ Франціей голосъ Исаіи: "Возстань, тебя осѣнилъ свѣтъ, и слава Вѣчнаго сошла на тебя и народы пойдутъ въ твоемъ свѣтѣ". Табориты пѣли это на Таборѣ. Таборъ теперь -- Франція".

Въ "Пичиннино" Жоржъ-Зандъ описываетъ эпоху борьбы Сициліи за освобожденіе. Клерикальный гнетъ давитъ страну; феодолизмъ раздираетъ ее. Женщина является апостоломъ свободы и братства. Она -- владѣтельница маленькаго княжества и благодѣтельница своихъ вассаловъ. Она вліяніемъ своимъ обращаетъ разбойника, въ которомъ бродятъ рыцарскія стремленія вмѣстѣ съ инстинктами хищника и крупнымъ честолюбіемъ, обращаетъ въ героя-бойца за независимость Сициліи. Онъ, подъ дамокловымъ мечемъ инквизиціи, распространяетъ идеи XVIII вѣка. Она пришла къ истинѣ мучительнымъ искусомъ. Изнасилованная знаменитымъ разбойникомъ Десташоромъ, повѣнчанная съ нимъ и запертая въ тюрьму гордо родней за то, что не хотѣла блестящимъ бракомъ изгладить пятно въ глазахъ свѣта, она, путемъ мысли, неустанно работавшей среди мрака тюрьмы, изъ непонимавшей жизни дѣвочки выросла въ женщину-проповѣдницу. "Я вынесла изъ тюрьмы одну страсть, говоритъ она.-- Эта страсть сжигала меня, какъ лихорадка: то была жажда бороться за слабыхъ противъ притѣснителей". Старый другъ ея, живописецъ Анжело -- сынъ народа; братъ его, монахъ Фра-Анжело, котораго ортодоксальные католики отлучили бы отъ церкви -- безпощадный "justicier d'aventure", какъ онъ называетъ себя; сынъ ея отъ Дестатора, воспитанный, какъ сынъ ремесленника, видѣи шій "результатъ прекрасныхъ обѣщаній, данныхъ народу", слышавшій отъ буржуа, что "промышленность возвратитъ народу свободу", и искавшій напрасно людей, вмѣсто которыхъ "увидѣлъ машины", все это -- поэтическія олицетворенія элементовъ эпохи борьбы. Тонъ романа уже не проникнутъ такъ сильно мистицизмомъ; но того требовала и самая форма романа. Сицилійскіе бароны, составлявшіе заговоры противъ кардиналовъ, не могли походить на мистиковъ-иллюминатовъ, порожденныхъ метафизической философіей и піэтизмомъ Германіи.

Романы "Орасъ", "Мельникъ Анжибо", "Пьеръ Гюгененъ", какъ у насъ былъ переведенъ романъ "Compagnons du Tour de France", были созданы эпохой отъ 30 до 48 г. Въ нихъ мы видимъ идеализованные образы бродившихъ общественныхъ слоевъ. Орасъ -- представитель буржуазіи, талантливой, честолюбивой, у которой, подъ вліяніемъ идей XVIII в. и идей романтизма 30 г., былъ свой періодъ юности, поэзіи и бурь. Орасъ мечтаетъ о вулканической страсти и топчетъ въ грязь честную гризетку, беззавѣтно полюбившую его, потому что бѣдность и трудъ лишили ее изящества; онъ пустую интрижку съ бездушной свѣтской кокеткой раздуваетъ въ поэтическое чувство, потому что связь съ нею льстила его тщеславію, а, когда виконтесса выпроводила его, онъ мститъ ей, разглашая о связи, и зато оплевывается свѣтской молодежью. Гризетка сдѣлалась извѣстной актрисой; она замужемъ за честнымъ работникомъ, который былъ ея ангеломъ хранителемъ; Орасъ является мучать ее и, въ порывѣ ярости, хочетъ убить ее. Въ немъ смѣсь чувства и искренняго, и напускного, и онъ раздуваетъ его въ себѣ, чтобы увѣрить и себя, и еще болѣе другихъ, что онъ -- человѣкъ, стоящій выше будничной толпы. Въ отношеніи къ общественному дѣлу, онъ оказывается такъ же плохъ, какъ и въ личныхъ отношеніяхъ. Онъ честолюбивъ, метитъ въ депутаты. Онъ -- радикалъ, и ему нужна популярность. Но у него есть вѣрное политическое чутье: онъ видитъ, что отчаянная попытка фанатика Ларовиньера можетъ только повредить дѣлу. Но онъ не высказывается прямо противъ нея, изъ страха потерять популярность между рабочими и студентами. Болѣзнь матери выручаетъ его изъ неловкаго положенія, вызывая изъ Парижа, хотя какъ для человѣка, желавшаго играть роль въ политикѣ, такъ и для фанатика идеи, такой предлогъ увертываться въ минуту движенія -- не оправданіе. Ларовиньеръ -- этотъ ограниченный и честный фанатикъ -- правъ, замѣчая ему, когда онъ, отчасти въ искреннемъ, отчасти въ напускномъ и красивомъ порывѣ отчаянія, говоритъ о самоубійствѣ: "Я не буду жалѣть васъ. Вы заслужили страданіе и не страдаете по заслугамъ. У васъ есть льстецы и сеиды, но я знаю чего они стоятъ. Будьте мужчиной и ступайте умирать на баррикадахъ".

Жоржъ-Зандъ въ концѣ романа представляетъ Ораса, отказавшимся отъ всѣхъ мечтаній о томъ, что онъ -- герой, стоящій выше презрѣнной толпы, и зажившимъ жизнью простого, честнаго буржуа-либерала, и въ заключеніе говоритъ отъ себя: "Мы всѣ знали такой типъ со всѣми недостатками его и любили его". Орасъ былъ представителемъ молодой буржуазіи, кипѣвшей силами и стѣснявшей отжившую аристократію реставраціи. Она несла многое свѣжее на смѣну отжившаго, и симпатіи автора понятны въ то время. Она несла болѣе широкое пониманіе искуства, идеалы науки, свободы и равенства -- включительно до капитала. Но, несмотря на умъ, талантъ и обаяніе, которое Орасъ имѣлъ, какъ всякая сила, онъ ниже простого честнаго рабочаго Арсена, прозваннаго Мазаччіо. Арсенъ идетъ въ дѣло, не думая ни о какой роли: братья идутъ, онъ идетъ за ними. Арсенъ не виноватъ, что онъ не понимаетъ политики и обманутъ фразами людей, которые, какъ Орасъ, съ эстетической точки зрѣнія, презираютъ его грязь, грубость и разсчетливость, не понимая, что для него лишняя копейка -- такъ часто спасенье отъ голодной смерти, Арсенъ -- идеальный представитель массы, которая бываетъ страшна въ своихъ волненіяхъ, прощаетъ великодушно и начинаетъ сознавать, что въ ней, а не въ Орасахъ, будущее цивилизаціи. "Народъ, говоритъ Жоржъ-Зандъ:-- это -- забытое страданіе, это -- поруганная справедливость. Это -- идея, если хотите, но это -- единственная великая и истинная идея моего времени".

Тѣ же мотивы еще сильнѣе и ярче высказываются въ романахъ "Грѣхъ господина Антуана" и "Петръ Гюгененъ. Въ нихъ тоже критическое отношеніе къ буржуазно-республиканскимъ идеямъ и тотъ-же идеалъ иныхъ лучшихъ временъ". Ни одна -- республиканская газета не захотѣла печатать "Грѣхъ господина Антуана", и Жоржъ-Зандъ отдала его въ "Эпоху", органъ орлеанской монархіи, который тогда считалъ теорію Жоржъ-Занда пустыми фантазіями и былъ радъ знаменитому имени. На всѣхъ улицахъ Парижа были прибиты объявленія: Lisez le péché de М-r Antoine. Романъ поднялъ цѣлую бурю восторговъ съ одной стороны, брани и клеветъ -- съ другой: и восторги, порожденные преувеличенными надеждами, и брань, и клеветы, вызванныя столько же преувеличеннымъ ужасомъ, не оправдались. Вліяніе романа оказалось далеко не такъ сильно, какъ ожидали всѣ стороны, подъ вліяніемъ общественнаго возбужденія. Масса народа не прочла "Грѣхъ г. Антуана", и Жоржъ-Зандъ разсказываетъ анекдотъ, какъ друзья ея въ Берри, гдѣ всѣ ее знали, для шутки опрашивали встрѣчныхъ крестьянъ: "Читали ли вы "Грѣхъ г. Антуана"? Весь Парижъ кричитъ о немъ". И крестьяне смотрѣли на нихъ, какъ на сумасшедшихъ. Въ этомъ романѣ характеры оригинальны, и появляется новый типъ, такъ метко названный у насъ "кающимся дворяниномъ". Типъ этотъ былъ созданъ во Франціи причинами если не тождественными, то аналогичными съ тѣми, которыя вызвали его у насъ., Кающійся дворянинъ носитъ всѣ признаки любимыхъ героевъ Жоржъ-Зандъ и людей поры романтизма. Онъ -- человѣкъ, сердце котораго разбито обманомъ жены и друга; онъ проклялъ людей и заперся въ своемъ замкѣ. Тамъ наука, философія и думы надъ жизнью открыли ему глаза. Онъ увидѣлъ безплодность своей жизни, сожженной въ тоскѣ и передъ смертью захотѣлъ жить, какъ братъ, между людьми. Онъ прощаетъ другу, съ которымъ ушла его жена, усыновляетъ дочь ея и передаетъ по завѣщанію все состояніе свое ея мужу, молодому человѣку, представителю идей Леру, съ тѣмъ, чтобы они основали земледѣльческую ассоціацію. Рядомъ съ кающимся Буагибо, представителемъ аристократіи, есть и другой дворянинъ, котораго собственно нельзя назвать кающимся, потому что онъ живетъ себѣ просто, непосредственно, безъ всякихъ теорій: онъ ведетъ жизнь кающагося дворянина на практикѣ, потому что такъ велѣла судьба и онъ подчинился ей съ безпечнымъ добродушіемъ. Онъ бѣденъ и не можетъ водить знакомство съ ровней. Онъ живетъ въ дружбѣ съ народомъ, который помогъ ему въ нуждѣ. Онъ непосредственно принялъ уроки жизни и сталъ братомъ тѣхъ, которые были ему братьями на дѣлѣ. Крестьяне сидятъ за его столомъ, какъ равные, и онъ у нихъ -- тоже. Дочь его зоветъ выростившую ее вѣрную служанку матерью. Дочь, несмотря на пансіонское воспитаніе, не забыла первыхъ уроковъ сельской жизни. Она живетъ жизнью зажиточной крестьянки: хозяйничаетъ, прядетъ и не жалѣетъ объ искуственной жизни барышень. Господинъ Антуанъ былъ бы совершенно счастливъ, если бы ему не приходилось подчасъ тяжело вздохнуть, видя горе и бѣду своихъ друзей-крестьянъ и вспоминая прежнюю дружбу съ Буагибо.

Романъ этотъ и теперь, когда реализмъ такъ самонадѣянно поетъ отходную произведеніямъ такого рода, производитъ сильное впечатлѣніе. Мирная идиллія крестьянской жизни дворянина, который каялся, самъ того не зная, такъ обаятельна; пламенныя мечты молодого энтузіаста, котораго отецъ его, энергическій спекуляторъ и неумолимый деспотъ, подкупаетъ любовью на ренегатство и который находитъ отца и учителя въ старомъ кающемся дворянинѣ Буагибо; долгіе разговоры обоихъ друзей, въ которыхъ они обсуждаютъ вопросы о цѣляхъ жизни и судьбахъ народа -- все проникнуто такимъ огнемъ и поэзіей, что, читая, невольно забываешь, что все это -- прекрасные сны поэта-художника, а не дѣйствительность.

Кающійся дворянинъ встрѣчается и въ другихъ второстепенныхъ романахъ Жоржъ-Занда, когда она выбирала тэмой историческія эпохи, аналогичныя съ пережитой ею Sturm und Drang Periode. Въ романѣ "L'homme de neige", гдѣ потомокъ древняго аристократическаго рода Швеціи, спасенный отъ смерти преданными слугами и воспитанный бѣдняками, въ концѣ встуяаетъ въ свои права и примыкаетъ къ горсти лучшихъ людей Швеціи, несшихъ идеи свободы; въ романѣ "Красавцы Буа-Дорэ", герой, полупомѣшанный старикъ, бредившій былыми побѣдами надъ женскими сердцами и Астреей и, несмотря на свою придурь, въ каждомъ важномъ шагѣ жизни умѣвшій быть и честнымъ, и разумнымъ, порвалъ съ многими предразсудками своего времени, видитъ въ крестьянахъ своихъ людей, а не вьючный скотъ. И Буа-Дорэ, и племянникъ, спасенный отъ гибели въ L'homme de neige -- эмбріоны типа кающагося дворянина XIX вѣка. Первый созданъ идеями XVIII вѣка, броженіе которыхъ въ шведскомъ обществѣ, вмѣстѣ съ технически-суровыми преданіями о свободѣ въ народѣ Далекарліи, послужило мотивомъ роману; второй -- волненіями гугенотовъ и ларошельской войной -- эпохой во Франціи, когда поднялось и было задавлено много живыхъ силъ.

Романъ "Compagnons du Tour de France" былъ признанъ не художественнымъ, и дѣйствительно въ немъ скорѣе слышится страстное слово человѣка, передающаго другимъ такъ жадно жданную истину, которую онъ узналъ, нежели художникъ, воспроизводящій тѣ стороны жизни, которыя, по сродству съ природой его, всего болѣе владѣютъ его фантазіей. Идею романа подала автору книга одного рабочаго о цѣховыхъ союзахъ. Авторъ книги имѣлъ цѣлью разрозненные и враждебные другъ другу союзы сплотить въ дружную ассоціацію. Герой романа -- Мессія цѣховыхъ союзовъ. Онъ силенъ по характеру и по уму. Онъ самъ образовалъ себя и имѣетъ сильное вліяніе на умы товарищей. Онъ живетъ въ тяжелое время. Двадцатые годы во Франціи были годами разложенія. Пьеръ Гюгененъ видитъ, съ одной стороны, честолюбивую буржуазную молодежь, которая рвется пробить себѣ дорогу и стать на мѣсто и старой, и новой аристократіи, продавшихъ Наполеона; съ другой -- народъ, городовой пролетаріатъ, крупная часть котораго видитъ дѣло въ цѣховыхъ стазахъ, основанныхъ на мистической подкладкѣ преемственности отъ строителей Соломонова Храма. Онъ говоритъ вербующему его въ тайный союзъ представителю революціонной буржуазіи: "Вы не жили нашею жизнью; вы не наболѣли нашими ранами; вы -- тоже іезуиты, всегда даете обѣщанія, которыя не въ силахъ сдержать. Въ васъ однѣ политическія идеи, а не нравственные идеалы. Потомъ вы идете насъ узнавать, а, когда насъ узнаете, увидя грубость, вы уходите съ отвращеніемъ и говорите: "Взвидѣлъ народъ. Онъ -- животное грубое; нужны цѣлые вѣка выучить его, чтобы онъ сталъ способнымъ управлять собой. Горе кто спуститъ съ цѣпи дикаго звѣря!" Когда вамъ надо говорить красивыя фразы на трибунѣ, то народъ -- здоровая честная, работящая часть населенія, уважающая права другихъ и стремящаяся пріобрѣсти эти права не насиліемъ и анархіей, а трудолюбіемъ и прилежаніемъ, способностью къ образованію и уваженіемъ къ законамъ страны. Это -- воскресное платье, въ которомъ вы показываете народъ. Но когда вы видите засаленное платье, которое работникъ носитъ всю недѣлю, но страшныя раны его, позорныя болѣзни и насѣкомыя, заѣдающія его, глубокое негодованіе его, когда онъ доведенъ до отчаянія, справедливыя угрозы его, когда онъ обманутъ и затоптанъ ногами, ужасный бредъ его, когда сожалѣніе о вчерашнемъ и ужасъ завтряшняго дня заставляютъ его пить, какъ сказалъ одинъ изъ нашихъ поэтовъ "забвеніе страданій", когда вы видите его такимъ -- вы стыдитесь оправдывать его и умываете руки. А а -- братъ и тому опрятному работнику, который работаетъ въ вашихъ жилищахъ, и тому, который, покрытый лохмотьями, дико реветъ у вашего порога. Вы ничего не сдѣлали вашими перемѣнами кокарды". Но что скажетъ онъ братьямъ своимъ? Пьеръ Гюгененъ указываетъ на гибель вражды, на кровную необходимость сплоченія. Но, сплотившись, что они будутъ дѣлать? Пьеръ самъ мучительно ищетъ отвѣта на этотъ вопросъ. Случай сводитъ его съ старымъ графомъ Вильнёвъ, философомъ-соціалистомъ въ теоріи, на манеръ того, какъ Фридрихъ II былъ философомъ-либераломъ. Старый графъ -- ученикъ Руссо и Вольтера. Онъ хорошо понимаетъ, въ чемъ лекарство отъ болѣзней, вѣка и иронически относится къ карбонаріямъ-буржуа. Онъ интересуется Пьеромъ Гюгененомъ, какъ любитель музыки заинтересовался бы виртуозомъ; старый графъ не любилъ никогда грубыхъ наслажденій, а только эстетическія. Когда Пьеръ Гюгененъ, съ неумолимой логикой человѣка, который ищетъ истину, спрашиваетъ графа: "Что же дѣлать? Мнѣ говорятъ: работайте и богатѣйте. Но я не могу жить, какъ вы живете, зная то, что знаете, и видя страшную пропасть?" Графъ отвѣчаетъ: "Мудрость жизни -- восхищаться тѣмъ, что вы говорите, и переносить то, что творится на землѣ".-- "Да покориться общему несчастію, горько возражаетъ Пьеръ: -- переносить безропотно иго, гнетущее невинныя головы, смотрѣть спокойно на то, какъ идетъ міръ, не пытаясь открыть другую истину, другой порядокъ, другую нравственность". И Пьеръ отворачивается отъ сильнаго и мудраго міра, который прячетъ свѣтильникъ подъ спудомъ, потому что свѣтъ его привлекъ бы незваныхъ гостей, а мудрому изъ сильныхъ міра нужно спокойствіе, чтобы любоваться одному свѣтомъ своего свѣтильника. Не въ нихъ сила, говоритъ Жоржъ-Зандъ своими романами.

Она искала этой великой спасающей силы, она мучительно звала ее. Она съ восторгомъ привѣтствовала эпоху, когда всѣ ждали явленія ея а, когда надежды на спасеніе были обмануты, она оплакала ихъ жаркими, изъ сердца вылившимися, строками. Послѣ героевъ, мучительно искавшихъ истины, послѣ героевъ, которые, полные вѣры, шли сложить свои головы на баррикадахъ, или мессій, которые, не вѣря въ буржуазные баррикады, учили народъ братскому единенію, какъ Пьеръ Гюгененъ, явились герои романовъ эпохи затишья, утомленія и реакціи. Они не были героями. Въ нихъ нѣтъ ни иниціативы, ни страстныхъ порывовъ, которые били могучимъ ключемъ въ прежнихъ романахъ. Время создало другой складъ людей. Теперь уже задача была не въ томъ, чтобы взять что-нибудь у жизни; нужно было устоять на ногахъ подъ напоромъ отхлынувшей назадъ волны, нужно было найти силы не упасть въ вонючій илъ, который она оставила за собой. И создалось вялое поколѣніе, лучшимъ людямъ котораго было подъ силу только добиться честной независимости и зажить въ своемъ тѣсномъ углу, не мирясь со зломъ, но и не вступая съ нимъ въ борьбу.

Такой герой -- Вальрёгъ изъ романа "Даніелла". Онъ -- небогатый юноша, воспитанный идеальнымъ священникомъ и отправившійся проложить себѣ дорогу въ Парижъ. У него есть кое-какія литературныя способности, кое-какія крохи наслѣдства. Онъ можетъ пробить себѣ дорогу въ міръ наживы, но для этого надо засушить себя и въ двадцать лѣтъ дрожать надъ каждымъ грошомъ, быть счетоводной машиной, не знать праздника жизни и заморить въ груди сердце, которое отзывается на всякое страданіе брата. Не выберетъ онъ этотъ путь, вѣрно намѣченный съ блестящей перспективой, быть можетъ, сотенъ тысячъ при лысинѣ и параличѣ -- его ждетъ жизнь богемы, когда будутъ проѣдены крохи, на выработку таланта, который можетъ обмануть. Вальрёгъ поддается унынію. Ему надо учиться, и онъ готовъ сложить руки. У него есть другъ старикъ, товарищъ людей періодъ бурь и стремленій, который указываетъ ему путь и упрекаетъ за вялость и равнодушіе "за это самоубійство души по трусости и безпечности". "Вамъ хорошо говорить, отвѣчаетъ Вальрёгъ:-- вы не были жертвою ранняго разочарованія. Вы принадлежите поколѣнію, созрѣвшему подъ дуновеніемъ великихъ идей. Когда вы были моихъ лѣтъ, вы жили подъ вѣяніемъ идей великой будущности общества, вы жили снами о близкомъ и быстромъ прогрессѣ. Ваши идеи были задавлены, гонимы, надежды были разбиты, но онѣ не были вытравлены въ вашей груди. Вы привыкли ждать и надѣяться. Вы, пятидесятилѣтніе, счастливѣе насъ. Но мы -- двадцатилѣтнія дѣти! Нашъ умъ началъ расправлять крылья, когда сіяло солнце республики; солнце скрылось -- и крылья наши опали. Мы росли, видя кругомъ измѣны. Намъ натвердили: прошлое не существуетъ, человѣкъ созрѣлъ для прекраснаго сна; свобода -- болѣе не пустое слово, и каждый человѣкъ тебѣ братъ. И что же мы увидѣли? Теперь я вступаю въ общество, быстро измѣмененное непредвидѣнными событіями, въ общество, которое толкаетъ впередъ съ одной стороны" толкаетъ назадъ -- съ другой, которое въ схваткѣ съ обольщеніями, съ мыслію -- загаданной во многихъ отношеніяхъ, какъ всегда будетъ загадочно-индивидуальная мысль, навязанная массамъ. Я ищу себѣ нравственное положеніе въ жизни и не нахожу ничего, не нахожу своего мѣста въ новыхъ интересахъ, приковавшихъ вниманіе и волю людей моего времени. Люди теперь не способны говорить ни о чемъ, кромѣ матеріальныхъ интересовъ, и это не одного страха ради полиціи".

Вальрёгъ изъ людей толпы; они -- ничто безъ вождя и знамени; онъ попадаетъ въ свалку разнузданныхъ, алчныхъ инстинктовъ, когда надѣялся примкнуть къ строю подъ знамя, въ религіозной преданности къ которому выросъ. Онъ видитъ алчно терзающую другъ друга толпу людей наживы, или скаредно пріумножающихъ гроши, или швыряющихъ на грубыя потѣхи накопленное. И, въ сторонѣ отъ свалки этой массы, онъ видитъ двухъ-трехъ ветерановъ, которые упрекаютъ его въ слабости и малодушіи. Трудно вѣрить въ человѣчество, когда все, что есть въ немъ святого, уцѣлѣетъ въ двухъ-трехъ ветеранахъ, которыхъ не сегодня такъ завтра унесетъ смерть.

Вальрегу вѣру въ людей и силы работать даетъ любовь италіанской крестьянки, идеальной Даніэллы. Эта Даніэлла -- самородокъ. Она -- не только героиня любви (героизмъ такого рода -- не рѣдкость въ женщинахъ), но она, необразованная и полуграмотная, способна понимать все великое и прекрасное жизни. Она является Вальрегу порукой лучшаго будущаго.

Въ такія эпохи, для людей, неспобныхъ пристать къ безобразной свалкѣ, возможна жизнь или съ перомъ въ рукѣ, въ тиши кабинета, готовя слово, которое указало бы путь для грядущихъ поколѣній, или, если оно не можетъ раздаться такъ далеко, то хоть бы напомнило современникамъ о забытой и поруганной истинѣ, или -- жизнь въ тѣсномъ кругу, въ тиши деревни, устроивая бытъ горсти людей, если есть на то средства. Жизнь возможна только для тѣхъ, кому судьба дала или талантъ, великъ онъ или малъ, или состояніе. Жоржъ-Зандъ, по необходимости, должна была создавать такихъ людей, когда хотѣла чертить свою идеальную жизнь. Къ этому разряду принадлежатъ романы "Маркизъ Вильмеръ" и "Мадмуазель Меркемъ".

Маркизъ Вильмеръ, по завязкѣ -- исторія простая. Сынъ знатной барыни влюбляется въ компаньйонку матери, бѣдную дворянку, и, послѣ разныхъ препятствій, романъ оканчивается бракомъ. Эту простую канву фантазія художника заткала богатыми мотивами. Замѣчателенъ, по концепціи, характеръ самаго Вильмера -- писателя-мыслителя, и Каролины -- героини романа. Вильмеръ -- писатель-историкъ. Онъ -- здоровый геній, который еще не нашелъ своего слова и ждалъ своего кризиса развитія. Онъ мыслилъ и писалъ быстро, но совѣсть философа и моралиста создавала для пыла историка-энтузіаста препятствія, вѣчно возрождавшіяся. Онъ былъ жертвою сомнѣній, какъ нѣкоторые богомолы искренніе, но больные, которые вѣчно воображаютъ, что не сказали всей истины духовнику. Онъ хотѣлъ обратить все общество къ исповѣданію соціальной истины и не допускалъ, насколько то было нужно, что большая часіь того, что въ этой наукѣ есть истиннаго и реальнаго -- относительно. Онъ не могъ примириться съ этимъ. Онъ хотѣлъ открыть смыслъ фактовъ, погребенныхъ въ тайникахъ прошлаго, и удивлялся, когда онъ съ трудомъ схвативъ нѣсколько признаковъ ихъ, что нашелъ какъ часто они противорѣчатъ другъ другу; тогда онъ тревожился и не вѣрилъ собственному пониманію или собственной неподкупности мысли и на цѣлые мѣсяцы оставлялъ работу.

Вліяніе Каролины заставило его докончить трудъ. Умъ ея не былъ творческимъ умомъ, но аналитическимъ, и Вильмеру нуженъ былъ именно союзъ съ такимъ умомъ, чтобы окончить работу. Они оба -- созданія, любимыя художникомъ. Онъ съ отрадой останавливается на нихъ, набросавъ очеркъ общества, среди котораго они живутъ. Въ обществѣ этомъ, "съ извѣстными манерами и видомъ неопредѣленнаго превосходства, можно быть до послѣдней возможности ничтожнымъ. Теперь нѣтъ убѣжденій ни въ чемъ, жалуются на все и не знаютъ средства помочь ничему. Говорятъ дурно обо всемъ мірѣ и, несмотря на то, въ хорошихъ отношеніяхъ съ цѣлымъ міромъ. Нѣтъ болѣе негодованія, есть только злословіе. Безпрестанно предсказываютъ самыя страшныя катастрофы и живутъ, какъ будто наслаждаются полнѣйшей безопасностью. Наконецъ, всѣ пусты и безсодержательны, какъ неувѣренность, какъ безсиліе". Въ такомъ же обществѣ работаетъ и героиня романа "М-lle Merquem". Это дѣвушка энергическая, геройская натура. Красавица и богатая она до тридцати лѣтъ дожила безъ любви, опираясь только на самое себя. Замокъ ея -- оазисъ въ пустынѣ. Въ немъ вся интеллигенція округа; въ немъ только услышишь слово мысли, въ немъ одномъ, когда все сосѣдство кругомъ занято своими мелкими интересами, напоминаютъ, что внѣ общественныхъ интересовъ нѣтъ жизни. Героиня выросла въ товарищескихъ отношеніяхъ къ сосѣднимъ крестьянамъ. Дѣдъ ея, отставной адмиралъ, устроилъ ихъ бытъ; нищета и эксплуатація неизвѣстны на его земляхъ. Онъ сдѣлалъ попытку цивилизовать ихъ, и въ замкѣ читаются лекціи научно-популярныя, въ которыхъ принимаетъ участіе и сама героиня. Крестьяне -- моряки; у нихъ есть клубъ для спасенія погибающихъ, и сама дѣвица Меркнемъ не разъ въ бурю пускается въ море, съ горстью преданныхъ крестьянъ, спасать утопающихъ.

Впрочемъ, въ романѣ этомъ главный мотивъ -- любовь. Авторъ мастерски выполнилъ трудную психологическую задачу-описать развитіе чувства въ дѣвушкѣ тридцати лѣтъ, никогда не любившей. Героиня горда. Она не хочетъ повторить въ своей любви пошлость семейной жизни; она не хочетъ быть игрушкой. Темпераментъ ея спокойный, цѣль жизни есть. Она встрѣчаетъ, наконецъ, человѣка, который понимаетъ ее и будетъ съ нею продолжать дѣло ея. "Я принимаю любовь, не какъ заблужденіе и слабость, но какъ мудрость и силу", говоритъ она.

Оба послѣдніе романа относятся Тэномъ къ спокойнымъ и наиболѣе художественнымъ созданіямъ Жоржъ-Занда. Дѣйствительно, въ нихъ нѣтъ длинныхъ и краснорѣчивыхъ разсужденій "Грѣха г. Антуана" и "Мельника Анжибо"; но мотивы, создавшіе героевъ -- тѣ же. Мы видимъ ту же соціальную струю. Она не бьетъ черезъ край, какъ въ первыхъ романахъ, но течетъ ровно и глубоко. Для Жоржъ Зандъ нѣтъ героевъ, которые не были бы крещены этой струей. У нея есть еще другой рядъ романовъ, гдѣ герои -- артисты, музыканты. Но и въ нихъ она олицетворяетъ другую сторону соціальной задачи. Всѣ герои этихъ романовъ видятъ въ искуствѣ -- святыню; артисты, которые не видятъ этого -- не артисты, а ремесленники-шарлатаны, и, несмотря на успѣхъ, который они встрѣчаютъ въ невѣжественной публикѣ, имъ никогда не знать минуты того полнаго торжества, когда артистъ овладѣваетъ публикой. Такія минуты выпадаютъ только наболю такихъ артистовъ, которые въ искуствѣ видятъ средство пробуждать въ толпѣ великіе идеалы, Жоржъ-Зандъ сама въ искуствѣ видѣла служеніе идеалу. Она не понимала искуства для искуства. Въ одномъ мѣстѣ своихъ записокъ она говоритъ: что хорошо -- полезно. Но пользу она понимала широко: какъ забвеніе мелкихъ будничныхъ дрязгъ, какъ служеніе идеалу прекраснаго и великаго. Она не понимала прекраснаго an und für sich, какъ эстетики; въ прекрасномъ для нея должна воплотиться идея. Идея, которой она служила -- идея нравственнаго совершенствованія, идея соціальнаго развитія. Въ романахъ своихъ изъ жизни артистовъ: "Pierre qui roule", "Le beau Laurence", "La dernière Aldini", идея искуства, какъ свѣточа жизни, торжествуетъ надъ предразсудками свѣта, надъ мрачнымъ изувѣрствомъ, надъ своекорыстными разсчетами. Артисты ея, какъ содержатель кочующей трупы и талантливый актеръ Белламаръ, горько сознаютъ свою зависимость отъ грубыхъ вкусовъ толпы; они считаютъ роль потѣшниковъ ея унизительной. Нищета заставляетъ ихъ порой спускаться до этой роли, и они за то платятся минутами гнетущаго отвращенія къ жизни. Судьба улыбается имъ, и съ какимъ ликованіемъ они говорятъ: Публика мы -- не рабы твои болѣе. Мы -- учители твои.

VIII.

Жоржъ-Зандъ въ народѣ искала тѣхъ же идеальныхъ характеровъ. И въ сельскихъ романахъ, и въ соціальныхъ, гдѣ являются герои изъ народа, они -- не люди массы, а натуры исключительныя, по силѣ чувства, по нравственному чутью, по таланту и по инстинктамъ апостольства, по стремленію къ наукѣ, которые то смутно бродятъ въ нихъ, то выясняются въ сознаніи своихъ правъ на иную жизнь. Жоржъ-Зандъ трезво смотрѣла на народъ и потому относилась равнодушно къ политикамъ, которые сводятъ все на перемѣну кокарды. "Нужно признать, говоритъ она:-- что человѣкъ деревни долженъ пережить великія превращенія для того, чтобы сдѣлаться способнымъ понимать блага новой религіи и новаго общества; но не знаютъ того, что природа во всѣ времена производитъ въ средѣ этой существа, которымъ нечему учиться, потому что прекрасное, что идеалъ живетъ въ нихъ, и имъ не нужно развиваться, чтобы быть прямыми дѣтьми Бога, святилищами справедливости, разума, любви и искренности: они готовы для идеальнаго общества, которое уже заявляетъ себѣ".

Въ массѣ народа мы видимъ Бриколена, разжившагося кулака, который довелъ одну дочь до помѣшательства и хочетъ сгубить и другую ради денегъ; и мужа Атенаисы, который всаживаетъ вилы въ грудь соперника; мы видимъ и скаредное дрожаніе надъ грошами, и безчеловѣчное затаптываніе всего, что стоитъ на дорогѣ, и животныя страсти, и самое мрачное изувѣрство объ руку съ грубымъ невѣжествомъ, и порой мошенничествомъ, какъ знахарка, тётка маленькой Фадетты, или любовница мужа Мадлены въ "Франсуа-Найденышѣ". Эта масса -- темный фонъ, на которомъ выступаютъ свѣтлые образы идеальныхъ представителей народа. Въ Мопрà крестьянинъ-старикъ съ оригинальнымъ прозвищемъ Patience. Старикъ обладаетъ умомъ филосовскимъ. Онъ -- олицетвореніе народной совѣсти, возмущенной противъ лжеидеализма. Въ немъ дикая вражда живетъ рядомъ съ теплой любовью. Пасьянсъ, въ своемъ уединеніи, живетъ, допрашивая у природы отвѣтъ на свои горькія думы о жизни, о несправедливости людской. Онъ ушелъ въ свою пустыню, чтобы не "работать, какъ вьючный скотъ" на другихъ. Пасьянсъ -- граматный, и онъ изъ прочитанныхъ классиковъ и думъ, навѣянныхъ природой, сложилъ свое міросозерцаніе. То было ученіе Руссо, до котораго додумался умъ-самородокъ философа изъ народа. Пасьянсъ, въ думахъ своихъ, видитъ гибель феодальнаго міра и торжество новаго; а въ ожиданіи этого времени, Пасьянсъ -- защитникъ и спаситель своихъ братьевъ.

И въ этомъ романѣ, какъ во многихъ другихъ, женщина подаетъ руку народу. Эдмея, поклонница Руссо, находитъ слово для многого, что смутно томило бѣднаго Пасьянса. Трогательная дружба между старымъ крестьяниномъ и молодой дѣвушкой, которые наболѣли злобой дня и вмѣстѣ ищутъ спасенія, создала однѣ изъ лучшихъ страницъ, написанныхъ Жоржъ-Зандомъ. Сродни Пасьянсу и рабочій-поэтъ изъ "Compagnon du Tour de France". Внутренній голосъ твердилъ ему: или впередъ, работай, думай, ищи. Ты долженъ знать и учить. А судьба приковала его къ въючному труду, потомъ отняла у него и кусокъ хлѣба. Ему оторвало ноги машиной. Союзъ кормитъ его, а онъ служитъ братьямъ своимъ пѣснью. Пѣсня эта была создана горькой жизнью, сознаніемъ задавленныхъ силъ: она была плодомъ мысли, искавшей свѣта, чувства, наболѣвшаго за себя и за братьевъ. "Молодость прошла въ каторгѣ труда, поетъ старикъ рабочій:-- я сжегъ счастливую пору жизни въ мечтахъ и наукѣ". И въ тоже время пѣснь его -- мощный призывъ труду: въ трудѣ освобожденіе, въ трудѣ -- достоинство работника; онъ -- не трутень, не паразитъ, высасывающій чужіе соки; онъ не бѣгаетъ труда, онъ хочетъ только, чтобы трудъ не превращалъ его въ машину. Сродни этому поэту и другой поэтъ-работникъ Одебертъ, изъ романа "Черный городъ". Натура его помельче, онъ не имѣетъ того обаянія, которое имѣетъ безногій поэтъ изъ "Compagnons du Tour de France". Старый Одебертъ тщеславенъ; у него есть и свои комическія стороны, потому что онъ -- отчасти непризнанный геній. Талантъ его не отвѣчаетъ честолюбію. Одебертъ мечтаетъ быть общественнымъ реформаторомъ и можетъ только указать на-зло, но не на выходъ. Онъ несетъ свои планы на судъ старшей знающей братьѣ и видитъ, что онъ въ положеніи человѣка, открывающаго во второй разъ Америку. Онъ ждетъ отъ нея указанія -- ему отвѣчаютъ: "еще не открыто средство помощи". Старый Одебертъ могъ скопить деньгу -- холера унесла всю семью. Онъ устроиваетъ маленькую фабрику на артельныхъ началахъ. Онъ ждетъ сочувствія общества -- его надуваютъ купцы, какъ поставщики сырья, такъ и покупатели его товара. Маленькая фабрика задавлена большими. Одеберту грозитъ несостоятельность, и онъ, написавъ на стѣнѣ свои послѣднія мысли, накидываетъ себѣ петлю на шею. Передъ смертью онъ особенно заботится о своемъ правописаніи. Его спасаетъ рабочій, который мечтаетъ разжиться, и покупаетъ его фабрику, и Одебертъ доживаетъ свой вѣкъ полупомѣшаннымъ поэтомъ.

Семо-Шпагъ, работникъ, купившій фабрику. Онъ молодъ, честолюбивъ. Но положеніе его не даетъ здоровой цѣли честолюбію. Онъ не хочетъ работать въ мастерскихъ: она притупляетъ умъ человѣка. Онъ любитъ честную дѣвушку, боится любви; онъ видѣлъ такъ много примѣровъ, какъ нищета превращала жену работника изъ цвѣтущей красавицы, изъ любящей женщины въ безобразную, высохшую мумію, въ мегеру, проклинающую и мужа, и дѣтей. Послѣ нѣсколькихъ годовъ скитаній, онъ научается понимать, что честолюбіе его узко, что безумно, ради жажды богатства и блеска, давить въ себѣ человѣчныя чувства. Онъ признаётъ мудрость доброй простой женщины, тетки Лавренціи, которая учила: "Рабочему разжива -- несчастье. Чтобы разжиться, нужно отрывать по куску сердца и на каждый прибавлять по золотому въ карманъ. Мужъ мой копилъ, говоря: поживемъ, всю жизнь копилъ, и сердце его засохло, и онъ сталъ драться, и мы не были счастливы". Судьба улыбается раскаявшемуся честолюбцу. Онъ становится собственникомъ фабрики, которую поведетъ не эксплуататорскимъ путемъ.

Мельникъ Анжибо и старый рабочій Жанъ изъ романа "Грѣхъ г. Антуана", типичны, какъ олицетвореніе силы народа, сознанія созрѣвшаго въ немъ чувства равенства и отношенія его къ высшимъ классамъ. Мельникъ Анжибо -- не революціонеръ. Онъ честный работникъ; онъ хочетъ жить въ своемъ углу и проситъ одного, чтобы ему не мѣшали жить. Онъ -- не демагогъ и не кричитъ: à bas les aristos. Онъ проучонъ примѣрами того, къ чему привели эти крики. Онъ много думалъ и понялъ, что за одними "aristos" придутъ другіе. Но онъ не пойдетъ кланяться врагамъ. Онъ -- не Бриколенъ, который за деньги побратается съ кѣмъ угодно, полѣзетъ въ самую мутящую душу грязь. Мельникъ Анжибо тогда только протянетъ руку людямъ не изъ народа, когда увидитъ, что они ему -- свои. Рѣчь его мѣтка и полна юмора, и здоровая философія природы, навѣянная жизнью среди полей -- послѣдняя школа, которую проходитъ героиня романа Марселла. Уроки этой школы вытравляютъ изъ нея послѣдніе слѣды идей стараго міра, и свѣтская барыня мужественно встрѣчаетъ раззореніе и становится работницей. Мельникъ ясно понимаетъ время, въ которое онъ живетъ; онъ -- созданіе переходной эпохи, онъ видитъ силу, зрѣющую въ народѣ, и безсиліе мудрецовъ міра. Онъ говоритъ: "мы живемъ въ то время, когда обязанности сталкиваются, когда вмѣстѣ съ образованіемъ нѣтъ силы ума и съ силой ума нѣтъ образованія". Мельникъ ждетъ всего отъ будущаго, сознавая, что въ настоящемъ ему одно дѣло -- работать и не гнуть спины передъ aristos.

У Жоржъ-Зандъ есть и другой характеръ народный, характеръ озлобленія и разрыва съ обществомъ: это -- старый Жанъ, браконьеръ въ романѣ "Грѣхъ г. Антуана". Старый Жанъ -- неутомимый работникъ. Онъ помогъ рабочимъ врага своего фабриканта Кордонне ради того, чтобы показать, какъ "люди работаютъ". Жанъ честенъ, гордится тѣмъ, что чужою копейкой не жилъ, и живетъ браконьерствомъ, чтобы не платить пеню, законности которой не признаетъ. Онъ ненавидитъ фабриканта Кордонне, несмотря на высокую плату, которую ловкій спекуляторъ даетъ рабочимъ. Жанъ чуетъ въ немъ врага, который убьетъ мелкую промышленность и закабалитъ рабочаго. Зато старый Жанъ -- крѣпкій другъ сыну его Эмилю. Эмиль -- свой человѣкъ народу и не пойдетъ по пути отца. Жанъ, который предпочитаетъ выгодной работѣ у Кордонне, скитаться по лѣсу, какъ дикій звѣрь, пойдетъ работать къ Эмилю. Въ старомъ Жанѣ Жоржъ-Зандъ показываетъ и вражду настоящаго, и будущее примиреніе народа съ старшей братіей. Замѣчательна, по глубинѣ психологическаго анализа, сцена, когда маркизъ Буагибо и Жанъ подаютъ другъ другу руку. Покаявшемуся дворянину нуженъ еще искусъ практической жизни, чтобы идеалъ братства, до котораго онъ додумался въ своемъ уединеніи, сталъ для него не мертвой теоріей. Въѣвшіяся въ плоть и кровь привычки барства всплываютъ при первомъ столкновеніи съ народомъ. Буагибо и Жанъ встрѣчаются врагами и расходятся братьями. Простой здоровый смыслъ народа учитъ кающагося дворянина мудрости. И Жанъ, и Буагибо были обмануты женами. Обоимъ жены измѣнили для ихъ лучшихъ друзей. Жанъ сначала поколотилъ жену и ушелъ; потомъ заткосовалъ, вернулся и полюбилъ сына ея, какъ своего. Маркизъ цѣлую жизнь не могъ забыть оскорбленія; къ жгучему сознанію несчастія, обмана, измѣны самыхъ дорогихъ людей ему въ мірѣ примѣшивалось и отравленное сознаніе пятна на благородномъ гербѣ. Примиреніе сошло къ нему вмѣстѣ съ пониманіемъ братства, и народъ научилъ его примиренію.

Образованіе пришло къ немногимъ изъ дѣтей народа, и создался характеръ лишняго человѣка, которымъ отмѣчены переходныя эпохи. Это -- Бенедиктъ въ романѣ "Валентина". Бенедиктъ обрисованъ нѣсколько блѣдно, и можно только догадываться, что въ немъ есть силы для лучшаго болѣе по любви къ нему Луизы, нежели по чертамъ, которыя ему придалъ авторъ. Луиза -- сильная недюжинная натура. Обольщенная дѣвушка, выгнанная мачихой, трудомъ подняла ребенка. Она видитъ въ Бенедиктѣ силу, которая должна пробиться и быть полезной. Она упрекаетъ, его зачѣмъ онъ тратится на безплодныя мечты, говоритъ ему о долгѣ гражданина. "Приносить пользу обществу? горько отвѣчаетъ Бенедиктъ:-- я понимаю это слово у народовъ новыхъ и свободныхъ. А у насъ, гдѣ для обработки земли недостаетъ рукъ, а на всѣ профессіи громадная конкурренція; гдѣ вся эссенція страны собрана вокругъ дворцовъ, ползаетъ передъ богачами и лижетъ слѣды ихъ; гдѣ капиталы сосредочены въ рукахъ немногихъ и служатъ приманкой для алчности, притѣсненія и надувательства -- въ такой странѣ человѣкъ не можетъ быть гражданиномъ". У Бенедикта нѣтъ силъ пахать землю. Поэтическіе инстинкты возмущены міромъ кулачества разжившихся крестьянъ, которые лѣзутъ въ баре. Онъ не можетъ пристать къ нему. Въ другомъ мірѣ ему нужно пристать къ свалкѣ алчныхъ интересовъ. Бенедиктъ умираетъ молодымъ, но, еслибы онъ прожилъ вѣкъ у Одеберта. то и тогда бы былъ лишнимъ человѣкомъ. Къ нему несправедливо отнестись съ суровымъ укоромъ, какъ и къ другимъ лишнимъ людямъ. Бенедиктъ -- не изъ тѣхъ крупныхъ, талантливыхъ личностей, которыя могутъ пробить себѣ дорогу къ какой нибудь профессіи сквозь стѣну, поставленную между нимъ и этими профессіями. Люди другого міра, гораздо неспособнѣе его, идутъ протореннымъ путемъ. Судьба проторила для него одинъ путь -- зажить богатымъ крестьяниномъ-кулакомъ. Зачѣмъ же онъ не шелъ путемъ Пьера Гюгенена? Но много ли родится людей съ инстинктами мессій, какъ Пьеръ Гюгененъ? Бенедиктъ типъ человѣка, отставшаго отъ маленькихъ и не приставшаго къ большимъ. Въ эпохи движеній они у мѣста. Они идутъ за большими, которые ихъ поведутъ. Но, въ эпохи застоя, они оказываются лишними людьми. Жить жизнью маленькихъ они не могутъ; та, въ которой они нашли бы мѣсто, не сложилась. Положеніе трагическое, и выходятъ люди съ наболѣвшей душой, люди, которые смотрятъ на жизнь людей съ ироніей Бенедикта. Жоржъ-Зандъ сама вѣрно понимала этотъ характеръ лишняго человѣка и опредѣлила его словами, которыми Пьеръ Гюгененъ доказываетъ Аморй -- работнику и талантливому скульптору, такому же больному переходной эпохи, какъ и Бенедиктъ, всю неразумность отчаянія: "Насъ такъ долго пріучали судить о томъ, что должно быть, по тому, что дѣлается; о томъ, что возможно, по тому, что существуетъ, что мы каждую минуту впадаемъ въ уныніе, видя, какъ настоящее разбиваетъ всѣ наши надежды. Это оттого, что мы не понимаемъ хорошо законовъ жизни человѣчества. Мы должны изучать общество, какъ мы изучаемъ человѣка въ его развитіи физіологическомъ и нравственномъ. Итакъ, вопли отчаянія, отсутствіе разума, разнузданность инстинктовъ, ненависть узды и правилъ -- все, что характеризуетъ юношество человѣка, все -- это только кризисы тяжелые и неизбѣжные, но необходимые, черезъ которые нужно пройти къ зрѣлости того зародыша, который растетъ въ человѣчествѣ".

Жоржъ-Зандъ вездѣ, гдѣ только являются герои изъ народа, указываетъ на здоровыя силы, которыя живутъ въ немъ, несмотря на вѣковую порчу. Возьмите суевѣрнаго, суроваго стараго крестьянина-далекарлійца, въ которомъ живы сознаніе независимости и гордость честью семьи контрабандистовъ изъ "Пичинино", съ ихъ безпощадной местью и братствомъ крѣпкимъ до смерти; дезертира Карла изъ "Консуэло" съ его неподкупной вѣрностью и готовностью идти на смерть. И въ самыхъ испорченныхъ натурахъ она видитъ человѣческую искру. Порча народа -- не разложеніе; она -- налётъ, который спадетъ отъ времени. Въ немъ и подъ порчей уцѣлѣло сознаніе своего достоинства и чувство чести. Въ небольшой повѣсти и "Франсіа" мы видимъ и французскую аристократію, и народъ, встрѣчающихъ войска священнаго союза, встующіе въ Парижъ. Аристократія ползаетъ передъ ними, не понимая униженія Франціи. Народъ своимъ суровымъ молчаніемъ выказываетъ свое осужденіе позорными восторгамъ. Свѣтскія красавицы спѣшатъ завести интриги съ сѣверными варварами. Общество встрѣчаетъ ихъ такъ же привѣтливо. Бѣдная гризетка полюбила блестящаго князя-офицера. Старый капралъ упрекаетъ ее. "У тебя нѣтъ сердца; ты -- подлая: ты забыла твою родину и твою убитую мать. Даже публичныя женщины лучше тебя. Въ день вступленія войскъ ихъ не было видно ночью на улицахъ". Братъ Франсіа, избалованный ею гаменъ, Додоръ, лѣнтяй, который слоняется по бульварамъ и въ пятнадцать-шестнадцать лѣтъ кутитъ на деньги прежняго любовника сестры, парикмахера, и тотъ возмущается противъ ея связи съ русскимъ офицеромъ и не хочетъ жить долѣе на ея счетъ. "Охъ, говоритъ онъ, сжимая кулаки:-- еслибы я зналъ объ этомъ ранѣе, я сталъ бы работать. Слушай, Фофа, ты хочешь быть счастливой и не хочешь понимать меня. Но счастье не вѣчно продолжается, и, когда ты вернешься къ намъ, то ты упадешь еще ниже въ нашемъ обществѣ. Я, вѣдь, живу съ честными работниками. Меня и то упрекаютъ, что я ничего не дѣлаю. Говорятъ: ты на возрастѣ, невсегда сестра при тебѣ будетъ. Намъ плохо придется, когда увидятъ деньги у насъ въ карманѣ. Швырни ему въ лицо его деньги". Тотъ же Додоръ, когда въ театрѣ дѣлаютъ овацію союзникамъ и бѣлому знамени и поются куплеты Лансо, забрасывающіе грязью Францію, плюетъ въ бѣлый платокъ, бросаетъ его въ публику и въ бѣшенствѣ кричитъ: "Я кинусъ внизъ головой въ эту кучу навоза", посылая изъ райка свои прокля тія партеру. Потомъ, гаменъ устраиваетъ въ кафе скандалъ солдатамъ союзниковъ и попадаетъ въ полицію. Можно сказать много очень хорошихъ словъ на счетъ и узости чувства національной вражды, и грубости способовъ проявленія его; но дѣло въ томъ, что этотъ гаменъ оказался честнѣе публики партера; въ развратномъ уличномъ мальчишкѣ сказалась совѣсть Франціи; а эта блестящая публика продавала и честь, и совѣсть за чечевичную похлебку и не имѣла оправданія въ томъ, что творитъ -- оправданія, которое имѣетъ бѣдный Додоръ, когда его упрекнутъ въ томъ, что онъ видѣлъ честь и славу Франціи въ Наполеонѣ и военныхъ лаврахъ.

Женскіе народные типы Жоржъ-Занда -- олицетвореніе ума, энергіи, силы. Маленькая Фадетта заставила уважать себя цѣлую деревню, которая видѣла въ ней колдунью, исчадіе ада. Она вліяніемъ своимъ изъ простоватаго, мѣшковатаго парня сдѣлала смышленаго работника. Савиньена изъ романа "Compagnon du Tour de France" -- женщина другаго типа. Въ ней нѣтъ задора и тонкости маленькой Фадетты. Въ ней спокойная и непреклонная сила. Она поняла жизнь, какъ суровое отреченіе, и несетъ ее, вынося на плечахъ дѣтей и мужественно встрѣчая всѣ невзгоды жизни. Любовь Савиньены выводитъ на путь труда и искуства Амори, тогда какъ страсть къ свѣтской красавицѣ едва не погубила его. Женщина -- нравственная сила, поднимающая общество: вотъ что говоритъ Жоржъ-Зандъ своими героинями. Она -- сила своимъ стремленіемъ къ правдѣ, своимъ самоотверженіемъ. Гризетка Эрнестина на послѣднія трудовыя копейки кормитъ больную работницу и устроиваетъ мастерскую на артельныхъ началахъ. Крестьянка Мадлена, подъ попреками и побоями мужа, роститъ сироту. Тонина въ "Черномъ Городѣ" -- характеръ покрупнѣе. Рабочіе прозвали ее принцессой, и слово это -- признаніе ея нравственнаго изящества. Принцесса, когда бѣда нагрянетъ на рабочихъ Чернаго Города, работаетъ на нихъ, какъ служанка. Къ Тонинѣ идутъ за совѣтомъ, и всегда Тонина съумѣетъ приложить умъ къ бѣдѣ. Тонина счастлива сознаніемъ, что она нужна. Она отказываетъ другу дѣтства, своей единственной привязанности въ жизни, за то, что онъ думаетъ только о богатствѣ и любитъ самого себя. Ея идеалъ въ жизни выше. Судьба раздвигаетъ кругъ ея вліянія и дѣлаетъ ее владѣтельницей фабрики. Другъ дѣтства возвращается; благодаря ей, онъ понялъ всю мелочность своего честолюбія и вмѣстѣ съ нею работаетъ для превращенія Чернаго Города, бывшаго адомъ кромѣшнымъ, въ эдемъ рабочихъ.

Тонина -- характеръ практическій. Въ романѣ "Жанна" Жоржъ-Зандъ взяла другую сторону народной жизни -- стремленіе къ мученичеству. Стремленіе это живо въ немногихъ исключительныхъ личностяхъ; оно томитъ ихъ среди темной жизни народа; онѣ вѣрятъ, что внесутъ хоть искру свѣта, если обрекутъ жизнь свою на страданіе, ради искушенія братьевъ. Жанна, простая крестьянская дѣвушка, выросшая въ деревнѣ, гдѣ еще живы преданія о Іоаннѣ д'Аркъ. Она -- чистая непосредственная натура, "чистый типъ, который, казалось, былъ созданъ для золотого вѣка". Католицизмъ вмѣстѣ съ остатками языческихъ преданій сложили ея міросозерцаніе. Жанна живетъ въ то время, когда реакція отозвалась нищетою въ деревняхъ, когда въ народѣ просыпается сожалѣніе о Наполеонѣ; имя его связанно съ лучшей порой, а кровавыя жертвы его честолюбія забыты. Жанна связываетъ культъ Наполеона съ спасеніемъ народа. Подъ вліяніемъ суевѣрнаго преданія, она даетъ обѣтъ дѣвства, считая себя обреченной принести эту жертву для спасенія братьевъ. Жанна является свѣтлымъ откровеніемъ народной жизни для тѣхъ изъ старшей братьи, которые, какъ сынъ и дочь ея крестной матери, ищутъ выхода изъ искуственной цивилизаціи. Встрѣча съ нею уясняетъ для нихъ смыслъ жизни и тщету цѣлей, которыми живетъ ихъ общество. Они оба открываютъ Жаннѣ міръ мысли. Жоржъ-Зандъ оборвала жизнь Жанны, и слѣдуетъ пожалѣть о томъ. Вліяніе цивилизованной мысли, внесенное въ міросозерцаніе Жанны, дало бы богатый матеріалъ для освѣщенія этой стороны народной жизни. Жанна умираетъ и въ предсмертномъ бредѣ поетъ наивную народную жалобную пѣснь.

-- Dites-donc moi, ma mère,

Où les Franèais en sont?

Us sont dans la misère --

Toujours comme ils étions.

Въ послѣднія минуты высказалась печаль объ общемъ горѣ, томившая всю молодую жизнь Жанны, для спасенія отъ котораго она такъ наивно отрекалась отъ радостей жизни. Жанна -- не живой человѣкъ, а созданіе автора таковъ былъ приговоръ реальной французской критики; а Жоржъ-Зандъ говоритъ въ предисловіи, что встрѣчала въ народѣ такіе характеры. На лѣтописяхъ жизни всѣхъ народовъ занесено много именъ мучениковъ; а сколько есть еще именъ, оставшихся безвѣстными! Тѣ же стихіи создавали ихъ повсюду: сила, которая не можетъ улечься въ избитую колею жизни, любовь, которая беретъ на себя крестъ для спасенія братіи, и вѣчная потребность имѣть свои святая святыхъ въ жизни. Еслибы Жанна была невозможна въ жизни, Жоржъ Зандъ не была бы художникомъ. Можно жалѣть, что стихіи, создавшія Жанну, воплотились въ такой формѣ, можно положительно утверждать, что форма эта отживаетъ свой вѣкъ и въ будущемъ они должны проявиться въ другихъ чертахъ. Онѣ и въ настоящее время воплощаются и, во время самыхъ блестящихъ произведеній Жоржъ-Занда, воплощались въ другой формѣ, и Жоржъ-Зандъ дала намъ въ другихъ романахъ героевъ народной жизни -- олицетвореніе этой формы. Но тѣ герои уже вышли изъ міра католицизма и языческихъ преданій, изъ котораго Жанна, въ семнадцать лѣтъ, не могла найти выхода.

Не одна теплая любовь къ народу, среди котораго выросла Жоржъ-Зандъ, но и деистская философія ея заставила ее отнестись съ особеннымъ сочувствіемъ къ Жаннѣ. Жанна -- сельская Изида, говоритъ она; Жанна олицетвореніе типовъ первобытнаго христіанства; и гугеноты, и квакеры -- доказательство, что такіе тины жили среди французскаго народа.

IX.

Узкое пониманіе реализма вноситъ хаосъ въ оцѣнку произведеній Жоржъ-Занда, какъ и въ оцѣнку созданій искуства вообще. Подъ реальнымъ искуствомъ понимается изображеніе живыхъ людей, трезвой правды жизни, и эту трезвую правду видѣли въ одномъ изображеніи бѣдности и несовершенства жизни. Искуство -- воспроизведеніе жизни во всей ея полнотѣ. Оно создастся жизнью, оно измѣнчиво, какъ жизнь, въ которой смѣняются періоды прилива силъ съ періодами истощенія; оно подчинено законамъ неизмѣннымъ и неопредѣленнымъ, какъ и самая жизнь, несмотря на всю измѣнчивость и пестроту явленій ея. Критика, порожденная однимъ моментомъ жизни, не разъ впадала въ крайность и мѣрила произведенія искуства аршиномъ, обрѣзаннымъ по этому моменту. Въ эпохи, когда "бѣдность и несовершенство жизни" гнетутъ всего тяжелѣе, является пониманіе искуства, только какъ воспроизведеніе этихъ сторонъ жизни. И въ то же время реализмъ этотъ утверждалъ, что крѣпко стоитъ на естественной точкѣ зрѣнія. Но развѣ въ природѣ только безплодныя песчаныя степи, болота, заражающія міазмами, или унылыя, безконечныя тундры и стоячія, гніющія воды? Въ ней и луговыя степи, въ раздольи которыхъ такъ легко дышется; въ ней и лѣса, съ ихъ поэтической сѣнью и тишиной, и свѣтлые ручьи, и величественныя моря. Реализмъ, требовавшій картинъ песчаныхъ степей, по которымъ, казалось, только-что прошла смерть, безконечныхъ тундръ и гніющихъ болотъ, съ уныло нависшимъ надъ ними свинцовымъ небомъ, грѣшилъ противъ правды жизни и съуживалъ рамки искуства. Онъ походилъ на естествоиспытателя,.готорый потребовалъ бы, чтобы наука занялась исключительно инфузоріями на томъ основаніи, что онѣ кишатъ несчетными милліардами милліардовъ, а не болѣе совершенными формами животной жизни, потому только, что численность ихъ ничтожна въ сравненіи съ численностью инфузорій. Жоржъ-Зандъ ставятъ именно такой упрекъ ультра-реалисты. Зола признаетъ ее послѣдней представительницей идеалистическаго искуства и именно за то, что она не занималась разсматриваньемъ въ микроскопъ инфузорій, нравственно, съ любовью останавливалась на болѣе совершенныхъ формахъ. Микроскопическое изслѣдованіе бактерій и вибріоновъ -- тоже область искуства. Художественное воспроизведеніе ихъ уясняетъ жизнь. Но не всякое художественное произведеніе бываетъ въ то же время поэтическимъ произведеніемъ; поэзіи нѣтъ мѣста въ изображеніи инфузорій. Поэзія тамъ, гдѣ красота, гдѣ воспроизведеніе всего лучшаго, что живетъ въ душѣ человѣка, поэзія тамъ, гдѣ идеалъ. Гоголь -- не поэтъ въ "Мертвыхъ Душахъ", а великій художникъ. Онъ -- и художникъ, и поэтъ въ "Тарасѣ Бульбѣ", въ лирическихъ мѣстахъ своихъ произведеній. Шекспиръ -- поэтъ въ "Десдемонѣ", "Офеліи", "Лирѣ", "Гамлетѣ"; онъ -- художникъ въ "Фальстафѣ", въ "Виндзорскихъ Кумушкахъ".Поэзія неразрывно связана съ положительными идеалами. Тамъ, гдѣ воспроизведеніе отрицательныхъ сторонъ жизни, тамъ -- художество, но не поэзія. Поэзіи нѣтъ въ гніющихъ болотахъ, въ подернутыхъ плесенью стоячихъ водахъ, въ плоско-нависшемъ грязно-свинцовомъ небѣ, хотя живописецъ можетъ изобразить ихъ съ изумительною художественностью. Жоржъ-Зандъ была болѣе поэтомъ, нежели художникомъ, но поэзія ея пустила глубоко корни къ душу человѣчества. Всѣ герои и героини ея на много ступеней выше людей трезвой дѣйствительности, но кто скажетъ, что и у простыхъ смертныхъ не было въ жизни лучшихъ минутъ, когда они стояли въ уровень съ героями Жоржъ-Занда, и жалки тѣ, которые не знали такихъ минутъ: это -- бактеріи и вибріоны нравственнаго міра. У Жоржъ-Зандъ встрѣчаются изрѣдка художественныя возсозданія такихъ вибріоновъ, какъ напр., старый помѣщикъ, отецъ Андре, который такъ упрекаетъ въ неблагодарности сына за его женитьбу на бѣдной гризеткѣ: "Когда ты родился, хилый и дрянной выкидышъ, ни одна кормилица не хотѣла тебя брать. Я далъ лучшую козу въ кормилицы и долженъ былъ съѣсть двухъ козлятъ, которыхъ оставилъ на племя, чтобы спасти выкидыша. Я выносилъ крикъ, который ненавижу; за каждый зубъ я тратился на хорошій подарокъ служанкѣ, которая ходила за тобой". А ребёнокъ родился хилымъ выкидышемъ, потому что отецъ истиранилъ мать, нѣжную, любящую душу, и сознательно, и безсознательно своею черствостью, грубостью и эгоизмомъ; а служанкѣ, подъ видомъ подарковъ на зубокъ, платилось за услуги другаго рода. Въ концѣ отецъ убиваетъ и жену сына, заставляя ее выносить оскорбленія отъ своей содержанки. Натура поэта не могла долго останавливаться на вибріонахъ.

Реализмъ явился отрицаніемъ идеализма, порожденнаго мистицизмомъ, и впалъ въ крайность. Изгоняя все чуждое дѣйствительности, преслѣдуя всякое взлетаніе въ заоблачныя выси, онъ приковывалъ искуство только къ изображенію бѣдности и несовершенства жизни, упуская изъ вида, что самое сознаніе этой бѣдности и этого несовершенства есть уже разрывъ съ дѣйствительностью и посылка на иное будущее. Безъ такой посылки, безъ идеала, на основаніи котораго дѣлаютъ оцѣнку дѣйствительности, который слышится, какъ незримыя слёзы, сквозь видимый міру смѣхъ, невозможно искуство, даже и то, которое творитъ только вибріоновъ и бактерій. Не инфузоріи дѣлаютъ микроскопическія изслѣдованія инфузорій, а человѣкъ. Реальная критика смѣшала отрицаніе отживающихъ идеаловъ идеализма съ отрицаніемъ идеаловъ вообще и стала требовать одного воспроизведенія пошлой и гнетущей дѣйствительности. Узкій реализмъ признавалъ дѣйствительно существующимъ только то, что онъ могъ ощупать и измѣрить своими руками. Такой способъ оцѣнки убивалъ въ критикѣ воображеніе, силу, безъ которой невозможно перенестись въ душу другого человѣка, переживать въ мысли то, чего не довелось пережить фактически. Въ критикѣ должна быть та же ширь пониманія, тотъ же отзывъ на всѣ элементы жизни, какъ и въ искуствѣ. Она объясняетъ то, что создаетъ искуство. Узкій реализмъ, сводившій все на опытъ, вносилъ произволъ личности въ критику вмѣсто опредѣленныхъ законовъ. Критикъ прилагалъ къ художественнымъ произведеніямъ мѣрку своего я. Но, какъ ни будь богата и многостороння личность, все же она -- только крохотная частица всего человѣчества. Такая субъективность дѣлала нерѣдко произвольной оцѣнку естественности того или другого лица или факта жизни. "Такая-то черта, такой-то герой, такое-то положеніе неестественны", говорилъ критикъ, а все это было естественно. Иные отзывы о естественности и неестественности художественныхъ произведеній до того произвольны, что ихъ не объяснишь и личнымъ опытомъ. Извѣстенъ отзывъ Наполеона о Вертерѣ. Наполеонъ находилъ неестественнымъ то, что Гёте не одну несчастную любовь показалъ мотивомъ самоубійства Вертера, но и честолюбіе, а самъ Наполеонъ умеръ отъ Ватерлоо, вошедшаго внутрь, какъ онъ говорилъ.

Естественность, которую ставятъ критеріемъ искуства -- естественность другого рода, чѣмъ живая жизнь. Воспроизведеніе жизни не есть самая жизнь, оно подчиняется своимъ законамъ. Еслибы какой-нибудь писатель вздумалъ буквально описывать изо-дня въ день, изъ часа въ часъ, жизнь своего героя, онъ исписалъ бы сотни томовъ, которые никто не сталъ бы читать. Чутье художника выбираетъ изъ дѣйствительности только тѣ черты, которыя необходимы для рельефности и жизненности образа, типическія черты, и проходитъ мимо другихъ. Такой выборъ есть идеализація своего рода. Романы, въ которыхъ герои списаны съ живыхъ людей, не имѣютъ успѣха; ими интересуется только кружокъ людей, знающихъ оригиналы портретовъ. Только типы возбуждаютъ прочный интересъ въ широкомъ кругу. Чтобы создать типъ, нужно отдѣлить всѣ частные признаки, свойственные исключительно той или другой особи, и воспроизвести тѣ общіе, которые свойственны этому типу. Типъ не можетъ быть копіей того или другого человѣка, но въ немъ должны быть тѣ черты, на которыя откликнется и тотъ, и другой. И, несмотря на произведенія искуства, самыя художественныя всегда блѣднѣе жизни. Одна женщина, сошедшая съума отъ любви, оставалась равнодушной во время игры Маріо и Гризи въ "Пуританахъ", потрясшей до слёзъ публику. Она находила ее холодной и вялой. Жоржъ-Зандъ оставила столько огненныхъ страницъ, въ которыхъ вылились и муки отчаянія души, наболѣвшей отъ ничтожества и мелкоты людской, и пламенная вѣра ея въ лучшія судьбы человѣчества, и она въ "Исторіи моей жизни" говоритъ, какъ часто ее мучило сознаніе безсилія своего передать такъ же ярко и пламенно все, что жило въ ея головѣ и сердцѣ. Она не любила перечитывать свои произведенія именно за то, что они казались ей безцвѣтными и блѣдными. Все это доказываетъ невозможность предъявлять искуству требованія дѣйствительности. А эти требованія породили произведенія реальнаго искуства, для искуства, какъ было и такъ гонимое идеалистское искуство для искуства. Что же другое, какъ не такое искуство для искуства повѣсть г. Потѣхина "Около денегъ"? Пускай въ ней вѣрно скопирована дѣйствительность, описаніе крестнаго хода вѣрно до мельчайшихъ подробностей, какъ разсказъ очевидца, умѣющаго толково разсказать, пускай и возможны въ крестьянскомъ быту такіе супруги, какъ Капитонъ и жена его, которые дѣлаютъ уговоръ гулять годъ на сторонѣ ради общей наживы, но какую идею выжмешь изъ этой повѣсти? Какую сторону народной жизни раскрыла она? Всегда и вездѣ были мошенники, мастера наживаться около денегъ другихъ, и если, авторъ находитъ удовольствіе въ описаніи ихъ, то читатель видитъ въ немъ досужую вѣстовщицу съ хорошо привѣшеннымъ языкомъ, которая высыпаетъ изъ своего короба вѣстей все, что ей удалось подмѣтить и подслушать. Чѣмъ такое искуство, изображающее помойныя ямы жизни ради изображенія ихъ, лучше прежняго искуства для искуства, изображавшаго идеальныхъ дѣвъ и неземныхъ героевъ?

Жоржъ-Зандъ не понимала искуства для искуства. Она поставила девизомъ своимъ пользу. "Все, что живетъ внѣ ученія о пользѣ, не можетъ быть ни истинно-великимъ, ни истинно-добрымъ", повторяетъ она вслѣдъ за Жерардомъ и понимаетъ пользу широко. Въ этомъ отношеніи она должна была бы удовлетворить требованію публицистической критики, еслибы эта критика шире понимала задачи свои. Дѣло этой критики -- разъяснять общественное значеніе писателя, стихіи общественной жизни и эпоху развитія, создавшія его -- то, что онъ получилъ отъ общества, и что внесъ въ него. Настолько ли богаты произведенія его мотивами и настолько ли глубоко и широко захватываютъ мотивы эти жизнь, чтобы продержаться долѣе настоящей минуты? Публицистическая критика всего чаще видѣла одну настоящую минуту и, на основаніи ея, судила художественныя произведенія. Изъ-за злобы дня она забыла злобу вѣковъ, забыла, что злоба дня -- плодъ злобы вѣковъ. Публицистическая критика дошла до такой крайности увлеченія, что иногда ставила бездарную повѣсть, которая служила интересамъ минуты, выше великихъ произведеній, которыя учатъ понимать цѣлыя эпохи жизни человѣчества, и на основаніи такой оцѣнки создалась та тенденціозная литература, которая возводила въ атлантовъ, вправляющихъ сорвавшійся съ петель міръ, докторовъ, учителей, дѣвушекъ, которыя выучили граматѣ дюжину ребятъ. Непроходимой скукой вѣяло отъ этихъ мертворожденныхъ писаній, хотя они были вызваны потребностью идеала, которой не удовлетворялъ реализмъ, требовавшій отъ искуства одного изображенія безплодныхъ пустырей, да заплесневѣлыхъ болотъ. Десятилѣтній опытъ тенденціозной литературы и слишкомъ двадцатипятилѣтній нашего реальнаго искуства показалъ, что и то, и другое не удовлетворяютъ потребностямъ общества. Мы изучили наши язвы во всемъ зіяющемъ безобразіи ихъ. Мы жадно ждемъ, чтобы намъ указали на силы, которыя ручались бы за исцѣленіе. Есть ли онѣ, или язвы наши безнадежны? Мы просили живой воды, и намъ, вмѣсто нея, подносили картонныя декораціи тенденціозной литературы. Мы поняли теперь, чѣмъ должно быть искуство, которое давало бы эту живую воду. Оно должно воплощать все лучшее, что живетъ въ душѣ человѣка, и быть пророчествомъ лучшаго времени, воплощать всѣ мечты его о времени иномъ, всѣ зародыши, которые таятся для осуществленія этого времени. Реальное искуство, которое воспроизводитъ только то, что можно осязать, вычеркиваетъ изъ области искуства цѣлый рядъ именъ, какъ Шелли, Жоржъ-Зандъ. Шиллеръ и всѣ поэмы Байрона, за исключеніемъ Донъ-Жуана, вычеркиваетъ много свѣтлыхъ созданій Шекспира и Гёте. Оно вычеркиваетъ изъ души человѣчества и могучаго двигателя -- мечту. Мечта, правда, уносила насъ въ заоблачныя выси, мечта населяла жизнь нашу призраками и дѣлала насъ существами, изнывающими по невозможномъ, безсильными приложить руки къ дѣлу. Увидѣвъ это, мы, какъ дѣти, принялись разбивать то, обо что мы ушиблись. Все, что создано мыслью человѣка, жило прежде въ мечтѣ. Мечта носила плодотворные зародыши, изъ которыхъ вызрѣла мысль. Пригнетая искуство къ одной настоящей минутѣ, мы губили возможность посылокъ на будущее и походили на садовника, который, вмѣсто того, чтобы обрѣзать побѣги, истощающіе дерево, станетъ вырывать его съ корнемъ.

Реализмъ Зола, съ рѣзкой самоувѣренностью утверждающаго, что искуство Жоржъ-Зандъ отжило свой вѣкъ, и она была послѣдней представительницей идеализма въ литературѣ, похожъ на такого садовника.?_Многіе изъ мотивовъ произведеній Жоржъ-Зандъ отжили свой вѣкъ, Иные и вовсе чужды нашей жизни, какъ борьба съ католицизмомъ; иными мы жили въ ранней молодости, и они стали для насъ, какъ говорятъ нѣмцы: ein überwundener Standpunkt, но многіе изъ нихъ и теперь близки намъ, и въ нихъ мы находимъ отголосокъ и тому, что живетъ въ насъ, и тому, что будетъ жить въ душѣ человѣчества, пока въ немъ не вымретъ стремленіе къ лучшему..

Намъ чуждо теперь то страстно-озлобленное чувство, которое заставляетъ Сильвію въ романѣ "Жакъ" "не прощать этой грязи человѣчества, потому что существо прощающее унижаетъ себя". Фазисъ огульнаго презрѣнія къ человѣчеству пережитъ. Мы видимъ зло, мы прослѣдили причины его; мы ненавидимъ тѣхъ, кто является воплощеніемъ злобы дня; мы не прощаемъ тѣмъ кто вѣдаетъ, что творитъ, но мы не поднимаемся въ заоблачныя выси, чтобы изнывать тамъ отъ созерцанія грязи человѣчества и видѣть эту грязь иногда въ отсутствіи разныхъ тонкостей и превыспренностей. Мы улыбнемся, когда та же Сильвія говоритъ: "Я знаю хорошо -- я, бѣдная женщина -- какъ душа теряетъ свое величіе, принимая запятнанный идолъ. Придетъ всегда время, когда она разобьетъ алтарь его, у котораго она падала ницъ передъ ложнымъ богомъ. Вмѣсто холодной покорности судьбѣ, необходимой при этомъ актѣ, ненависть и отчаяніе заставляютъ трепетать сердце". Мы знаемъ, что душа теряетъ свое величіе, принимая какого бы то ни было кумира; мы знаемъ, что "падать ницъ" можно только передъ святая святыхъ всего человѣчества, и бѣдна, и мелка та личность, которая видитъ эту святая святыхъ въ одномъ человѣкѣ. Мы улыбнемся и надъ дѣвицей Меркемъ, когда она готова отказать любимому человѣку, чтобы не разбить сердце другому, любовь котораго она много лѣтъ терпѣла, чтобы имѣть на него спасительное вліяніе. Мы улыбнемся надъ многими превыспренностями героевъ и героинь ея. волочащихъ жизнь свою безцѣльными жертвами, хотя мы не можемъ сказать, что такихъ людей не было; мы болѣе всего улыбнемся надъ сочувствіемъ автора къ нимъ. Намъ страненъ и ходульный Ральфъ, и пьедесталъ, на которомъ стоитъ Жакъ. Страданія этихъ героевъ такъ раздуты и такъ прозрачны. Мы не станемъ плакаться, какъ Жоржъ-Зандъ о томъ, что такъ много людей, "сердце которыхъ столь медленно бьется, столь хило и безплодно, что въ немъ не можетъ пустить корня никакая привязанность, что они знаютъ только одну прочную привязанность къ собственнымъ выгодамъ". Мы оставляемъ мертвыхъ хоронить своихъ мертвецовъ. Но мы не улыбнемся, когда Жоржъ Зандъ въ "Леліи" говоритъ: "Тайны міровыхъ судебъ носятся надъ нашими головами, но такъ далеко и высоко, что взоры наши не могутъ достичь до нихъ. Мы служимъ ставкой въ игрѣ неизвѣстныхъ партнеровъ, безмолвныхъ привидѣній, которыя улыбаются, читая наши судьбы на своихъ записяхъ -- и намъ не позволено просматривать ихъ акты, ни вопрошать ихъ о намѣреніяхъ ихъ! Намъ вполнѣ понятно мучительно гнетущее чувство пассивности и жгущее насъ стыдомъ чувство собственнаго безсилія и безправности, и законная злоба на то, что жизнь наша -- ставка въ рукахъ другихъ игроковъ".

Въ романахъ Жоржъ-Зандъ много такихъ строкъ, которыя будутъ такъ же понятны и близки, какъ понятны и близки выписанныя нами строки, пока придется переживать тотъ же разладъ между дѣйствительностью и идеаломъ, тѣ же стремленія къ жизни иной, чуждой той бѣдности и несовершенства, отъ которыхъ мы изболѣли душой. Если порывы героевъ Жоржъ-Зандъ выбиться изъ міра католицизма теперь уже -- пережитый моментъ для мыслящей части Франціи, то въ борьбѣ съ католицизмомъ сказались инстинкты движенія, вѣчно живые въ человѣческой природѣ. Эти инстинкты, не во гнѣвъ будь сказано Зола, будутъ создавать идеальное искуство и въ то время, когда романы Жоржъ-Зандъ будутъ совершенно забыты. Но это время еще далеко. Тепершнее охлажденіе къ ней французской публики смѣнится серьёзнымъ пониманіемъ, когда идеи, проповѣдницей которыхъ она была, пробьются изъ подъ коры шовинизма и меркантилизма. Несправедливость общества къ лучшимъ писателямъ своимъ -- фактъ извѣстный. Диккенсъ не разъ жаловался на охлажденіе къ нему; и охлажденіе это было вызвано именно тѣми романами, въ которыхъ всего сильнѣе била демократическая струя. Шелли былъ долгое время забытъ въ Англіи по смерти, гонимъ при жизни и оцѣненъ только немного лѣтъ тому назадъ.

Общечеловѣчные мотивы романовъ Жоржъ-Зандъ -- порука, что для нея придетъ время настоящей оцѣнки. Они были высказаны съ окраской и времени, и среды, и личности автора, но окраска эта не мѣшаетъ намъ оцѣнить живую струю, бьющую подъ нею, какъ окраска, въ которой является намъ рефлексія Гамлета, не мѣшаетъ видѣть въ немъ мотивы, близкіе намъ, вѣчно живые, пока человѣку придется въ мучительномъ колебаніи стоять на рубежѣ двухъ міровъ. Талантъ Жоржъ-Зандъ не могъ создать такіе образы, какіе создалъ Шекспиръ, но въ немъ была сила, не признать которой невозможно. Зола, на основаніи реальной критики, осуждаетъ длинныя рѣчи, которыя тянутся на цѣлыхъ страницахъ, и пламенное краснорѣчіе ея героевъ и героинь. Но эти рѣчи и это краснорѣчіе не кажутся ли грѣхомъ противъ дѣйствительности оттого, что мы живемъ въ другое время? То было время подъема всѣхъ силъ: тогда, какъ мы видимъ изъ записокъ Жоржъ-Занда и изъ записокъ нашихъ людей сороковыхъ годовъ, люди напролетъ говорили ночи, доискиваясь истины; то было время лиризма. Теперь онъ чуждъ намъ, какъ забытые сны юности, но право этимъ нечего хвалиться. Лиризмъ этотъ не былъ словами и словами: то била черезъ край живая струя, которая оплодотворяла жизнь. Герои и героини Жоржъ-Зандъ были людьми дѣла, какъ ея владѣтельная графиня въ "Секретарѣ", Агнеса въ "Пичинино", ея Пьеръ Гюгененъ, Эмиль Кордонне.

Жоржъ-Зандъ въ романахъ своихъ всего болѣе -- моралистъ и психологъ; общественный строй затронутъ въ романахъ ея настолько, насколько онъ отражается на личностяхъ героевъ ея. Но общество -- конгломератъ личностей, и, если личность стоитъ низко, то низокъ будетъ и общественный строй; все, что поднимаетъ личность, поднимаетъ и его. Жоржъ-Зандъ, какъ женщина, не могла не быть болѣе всего моралистомъ и психологомъ въ своихъ романахъ. Хотя она вышла изъ границъ, отведенныхъ мысли женщины, и въ романахъ своихъ затрогивала самыя глубокія и трудныя общественныя задачи, но тотъ складъ, въ который вѣками отливали мысль женщины, не измѣнится въ нѣсколько годовъ. Замкнутость женской жизни заставляетъ сосредоточиваться на внутреннемъ мірѣ. Жоржъ-Зандъ вступила въ кружокъ политическихъ дѣятелей, когда ей было тридцать лѣтъ, и условія, въ которыхъ она жила до этихъ поръ, должны были оставить неизгладимый слѣдъ. Мистицизмъ, отъ котораго она не могла отрѣшиться, заставлялъ ее порой цѣнить многія психологическія черты an sich, безъ всякаго отношенія ихъ къ пользѣ общества, и видѣть нѣчто великое въ разныхъ тонкостяхъ и превыспренностяхъ, на томъ основаніи, что въ нихъ сказалась нравственная сила человѣка; туманъ, застилавшій ея глаза, не давалъ ей тогда разглядѣть безплодность такой траты силъ. Эта сторона ея морализма отжила свой вѣкъ.

Но рядомъ съ нею были другія стороны. Мораль Жоржъ-Зандъ была широкой человѣчной моралью. Она понимала достоинство человѣка въ стремленіи къ истинѣ, въ героической борьбѣ за лучшее, въ самоотверженномъ служеніи высшимъ цѣлямъ, и цѣли эти -- совершенствованіе человѣчества, которое для нея было нераздѣльно слито съ благомъ народа. "Народъ, говоритъ она:-- это -- попранное право, это -- забытое страданіе, это -- поруганная справедливость. Это -- идея, если вы хотите, но это -- единственная великая и истинная идея нашего времени". Она не понимала идеаловъ, которые оставляли бы въ сторонѣ тѣхъ, кто составляетъ главную массу человѣчества. Она понимала и вѣковыя страданія ея и видѣла всѣ недостатки и силы ея. Она понимала, какъ ничтожны, чтобы направить эти силы, чтобы вытравить вѣками въѣвшіеся пятна, тѣ пружины, которыми доктринеры и правой, и лѣвой стороны мечтаютъ перевернуть міръ и которыя лопаются, какъ тонкія нити. Вотъ почему политическіе мотивы играютъ очень слабую роль въ ея романахъ, и народъ, словами Пьера Гюгенена, осуждаетъ докринеровъ политики и революціи. Она идеализировала народъ въ своихъ романахъ, какъ идеализировала все; но кто скажетъ, что въ лучшихъ представителяхъ своихъ народъ неспособенъ подняться на ту высоту, на которую она поставила его, что представители эти -- только плодъ досужей фантазіи автора? Эта сторона таланта Жоржъ-Зандъ дѣлаетъ его близкимъ намъ и теперь и ручается за справедливую оцѣнку его, когда французская публика, пресытившись реализмомъ въ искуствѣ, запроситъ положительныхъ идеаловъ, какъ пресытилась нашимъ реализмомъ и наша публика, требующая теперь тѣхъ же идеаловъ отъ нашихъ писателей.

М. Цебрикова.

"Отечественныя Записки", NoNo 6--7, 1877

Оставить комментарий Цебрикова Мария Константиновна (bmn@lib.ru) Год: 1877 Обновлено: 25/10/2022. 186k. Статистика. Статья: Публицистика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Цебрикова Мария Константиновна Жорж-Занд

ЖОРЖЪ-ЗАНДЪ.

Цебрикова Мария Константиновна
Жорж-Занд