ПОВЕСТЬ О ГОРЕ И ЗЛОЧАСТИИ, как Горе-Злочастие довело молодца во иноческий чин
Древнее стихотворение
I
История древней русской поэзии обогатилась в 1856 г. Открытием одного прекрасного стихотворения, записанного в рукописи Публичной библиотеки (XVII -- XVIII вв.) под названием: "Повесть о Горе и Злочастии, как Горе-Злочастие довело молодца во иноческий чин". Открытие это принадлежит г. Пыпину. Как заинтересована ученая и образованная публика открытым древним стихотворением, видно из того, что оно в том же году дважды было издано: сначала в No 3 "Современника", с замечаниями г. Костомарова, и затем в "Известиях Академии наук", с замечаниями академика Срезневского; наконец, в I860 г. еще раз перепечатано г. Костомаровым в "Памятниках старинной русской литературы".
"Горе-Злочастие" начинается издалека, от сотворения мира и первых человек:
Изволением Господа Бога и Спаса нашего,
Иисуса Христа Вседержителя.
От начала века человеческаго...
А в начале века сего тленнаго
Сотворил небо и землю,
Сотворил Бог Адама и Еву, и проч.
В этом приступе мысль о грехопадении и его следствиях состоит в видимой связи с главным содержанием стихотворения:
Ино зло племя человеческо:
Вначале шло непокорливо,
К отцову учению зазорчиво,
К своей матери непокорливо
И к советному другу обманчиво.
За то и разгневался на нас Господь, попустил на нас великие напасти и скорби.
За приступом, отделенным от последующего словами: "тако рождение человеческое от отца и от матери", начинается собственно самая повесть нравоучением отца и матери малому сыну. Между обычными нравственными изречениями, постоянно помещаемыми в древнерусских наставлениях, особенное внимание обращается здесь на предостережение от пиров и братчин, от пьянства, следствием которого разврат и нищета. Но сын был тогда еще молод и глуп, несовершен разумом: стыдно было ему покориться своему отцу, поклониться своей матери; захотелось жить, как самому любо. Однако он нажил себе пятьдесят рублей, нашел пятьдесят друзей. Но, не взяв от отца с матерью благословения великого, каким обыкновенно напутствуются на благие подвиги все герои нашего старинного эпоса, и отказавшись от рода-племени, наш молодец нашел плохую опору в дружбе. Его друг, названый брат, при первом удобном случае напоил его замертво, дал ему добрый совет, чтоб он "где пил, тут и спать ложился", и сонного его ограбил. Проснувшись и надев на себя отрепья пьяного бродяги, удалой молодец вполне понял свое печальное положение:
Житье мне Бог дал великое:
Ясти-кушати стало нечего!
Как не стало деньги, ни полуденьги,
Как не стало ни друга, ни полдруга,
Род и племя отчитаются,
Все друзи прочь отпираются!
И стыдно ему стало идти домой, появиться к отцу и матери и к своим родственникам. Пошел он в чужую дальнюю сторону; тут приняли его добрые люди к себе на пир и угощали радушно; но молодец не пьет, не ест и поведает им свое горе:
Государи вы, люди добрые!
Скажу я вам про свою нужду великую,
Про свое ослушанье родительское,
И про питье кабацкое,
Про чашу медвяную,
Про лестное питье пьяное,
Яз как принялся за питье за пьяное, --
Ослушался яз отца своего и матери:
Благословенье мне от них миновалося;
Господь Бог на меня разгневался, и проч.
Добрые люди дают молодцу полезные советы, как жить на чужой стороне. И пошел он оттуда по чужой стороне; стал жить умеючи, и от великого своего разума наживал именья больше прежнего. Тут задумал он жениться; но, на грех, стал похваляться:
А всегда гнило слово похвальное,
Похвала живет человеку пагуба:
"Наживал-де я, молодец, живота болыни старово!"
Откуда ни возьмись, подслушало эту похвальбу молодецкую Горе-Злочастие, какое-то безобразное страшилище, злой демон, посланный несчастною судьбою непослушного, разгульного сына, вечно его терзать. "Не хвались ты, добрый молодец, своим счастием, -- говорит это страшилище про себя. -- Были у меня люди и мудрее и досужее тебя; боролись они со мною до смерти; но и тех я извело; во гроб они вселились".
От меня накрепко они землею накрылися,
Босоты и наготы они избыли,
И я от них, Горе, миновалось,
А Злочастие на их могиле осталось.
Излукавилосъ Горе-Злочастие и явилось молодцу во сне; советует ему отказаться от невесты, возбуждая в нем подозрения, будто она отравит его из-за серебра и золота; а чтоб избыть Горе, велит пропить в кабаке все нажитое имение. Сначала молодец сну тому не поверовал; но когда злой демон вновь явился ему в образе светлого духа, судьба его решилась: он покинул все свои общественные связи, пропил свое именье и пошел скитаться в чужую дальнюю сторону. На дороге пришла ему быстрая река: переехать бы -- а заплатить перевозчикам нечего. Тут-то сильно взгрустнулось ему:
Но только что хочет он спастись от Горя самовольною смертью, является ему оно из-за камня, с своими грозными увещаньями: ты не хотел покориться отцу с матерью, хотел жить, как тебе любо; а кто своих родителей не слушает, того выучу я, Горе-Злочастное! Покорись же теперь ты мне, Горю нечистому; поклонись мне до сырой земли: "А нет меня, Горя, мудряе на сем свете". И как злому искусителю, добрый молодец принужден был покориться и поклониться нечистому Горю. За то оставило оно ему одно утешение: "Не будь в горе кручиновать"; говорило оно: "В горе жить -- не кручинну быть". Скрепя сердце примирился несчастный со своею участью, думая себе: когда у меня ничего нет, то и тужить мне не о чем; перестал кручиниться и даже запел хорошую напевочку.
Беспечальна мати меня породила,
Гребешком кудерцы расчесывала,
Драгими порты {Одеждами.} меня одеяла,
И отшед под ручку посмотрила:
"Хорошо ли мое чадо в драгих портах?
А в драгих портах чаду и цены нет!"
Как бы до веку она так пророчила!
Ино я сам знаю и ведаю,
Что не класти скарлату без мастера,
Не утешити детяти без матери,
Не бывать бражнику богату, и проч.
Полюбилась перевозчикам эта молодецкая, горемычная напевочка; перевезли его даром. Добрые люди накормили его, напоили, дали ему одёжу крестьянскую, и вдобавок добрый совет -- воротиться к отцу и матери. Пошел молодец на свою сторону, и как будет он в чистом поле, а Горе-Злочастие наперед зашло и опять ему каркает, "что злая ворона над соколом"; не уйдешь от меня, говорит оно, не одно я Горе, еще есть у меня и сродники, и вся родня наша -- все мы гладкие, умильные, никуда от нас не уйдешь. Затем следует поэтический оборот в духе народных песен, но с замечательною выдержкою в изображении неотвязчивых преследований нечистого Горя:
Полетел молодец ясным соколом,
А Горе за ним белым кречетом,
Молодец полетел сизым голубем,
А Горе за ним серым ястребом;
Молодец пошел в поле серым волком,
А Горе за ним с борзыми вежлецы {Собаками.};
Молодец стал в поле ковыль-трава,
А Горе пришло с косою вострою,
Да еще Злочастие над молодцем насмеялося:
Быть тебе, травонька, посеченой,
Лежать тебе, травонька, посеченой,
И буйны ветры быть тебе развеяной.
Молодец пошел пеш дорогою,
А Горе под руку под правую:
Научает молодца богато жить --
Убити и ограбити,
Чтобы молодца за то повесили.
Не стало у молодца ни духу, ни сил бороться с нечистым Горем: оно же ему, излукавившись, советовало пропить все имение, потому что нагому-босому не страшен разбой; а теперь, когда у него ничего нет, иронически, злобно подзадоривает его богато жить.
Тогда-то молодец, не видя для себя никакого исхода в лукавстве нечистого духа, вспомянул спасеный путь; пошел в монастырь постригаться; а Горе у Святых ворот оставалось:
К молодцу впереди не привяжется!
Стихотворение заключается так:
А сему житию конец мы ведаем:
Избави, Господи, вечныя муки,
А дай нам, Господи, светлый рай!
Во веки веков аминь.
II
Кто такой этот горемычный молодец? Кто были его отец и мать? Как их звали и где они жили? Откуда и куда по далекой Руси ходил злосчастный бражник, гонимый своим злым гением? Никакого определенного ответа на эти вопросы не дает стихотворение. Это не эпический рассказ о древнем витязе, о каком-нибудь Алеше Поповиче или Добрыне Никитиче, которым по имени можно место дать, по изотчеству пожаловать. Только в одном эпизоде стихотворения, именно там, где говорится о пире-братчине на чужой стороне, упомянуто, что несчастного молодца посадили за стол, не в большее и не в меньшее место, а в среднее, "где седят дети гостиные". Сверх того, и по обстоятельствам жизни его видно, что он был купец, промышлявший в далёких странах, в роде эпического Садки, гостя богатого; только далеко не так счастлив, как этот новгородский корабельщик. Вот и все, что можно извлечь из стихотворения о личности героя. Та же неопределенность в самой сцене действия. Где оно происходит -- на юге или на севере, во Владимире, Москве или Новгороде? Ничего не известно. Непослушный сын, злосчастный бражник идет в чужую дальнюю сторону, а оттуда и еще дальше, об руку со своим грозным спутником; но куда -- того не знает ни он сам, ни читатель. Повсюду глушь и неизмеримая даль! И тем грознее, в этой неопределенной местности, чудится бражнику нечистый образ Горя-Злочастия; тем безотраднее самое впечатление, производимое этим стихотворением на читателя; и тем, наконец, утешительнее -- и тому, и другому, и герою, и его читателю -- остановиться на единственном определенном в поэме, образе тихого пристанища, где несчастный находит себе путь спасения.
Какую эпоху древней Руси выводит на сцену это стихотворение? Нельзя ли по обычаям, мнениям, убеждениям, порокам и добродетелям, в нем изображенным, составить себе хоть приблизительное понятие об эпохе? Нельзя сказать, чтоб основные мысли этого сочинения могли относиться к какому-нибудь известному времени нашей истории: это общие положения о святости родительского благословения, о неминуемой казни ослушного сына, о печальных последствиях нерасчетливого бражника.
Если бы это стихотворение было древнее, то, может быть, в нем более определенными чертами изображена была бы Новгородская область. По крайней мере, в этой торговой предприимчивости, в этих далеких странствиях, которые совершает наш герой, не древний богатырь, не служилый человек, не пахарь крестьянин, можно видеть жизнь древнего новгородского промышленника. Он попадает не на княжеский пир, не в стольном во городе во Киеве, а где-то в чужой стороне, на братчину. Вот как описывается новгородская братчина в одном древнем русском стихотворении под названием "Садко -- богатый гость":
И будет (то есть Садко) во Новегороде
У того ли Николы Можайского;
Те мужики новгородские соходилися
На братчину Никольщину,
Начинают пить канун1, пива ячныя:
И пришел тут к ним удалой добрый молодец,
Удалой молодец был Волгской сур2,
Бьет челом, поклоняется:
"А и гой вы еси, мужики новгородские!
Примите меня во братчину Никольщину,
А и я вам сыпь3 плачу немалую".
А и те мужики новгородские
Примали его во братчину Никольщину,
Дал молодец им пятьдесят рублев.
А и зачали пить пива ячныя,
Напивались молодцы уже допьяна.
1 Питье, приготовляемое к празднику или на поминки.
2 Вероятно, молодец. Сличи областное "суровой" -- резвый, молодецкий.
3 И доселе в новгородском наречии значит зерновой хлеб. Сличи в "Русской Правде" -- "просол" -- рост, взимаемый ростовщиком за отдачу взаймы ржи.
Впрочем, как по языку, так и по легендарному тону стихотворение наше относится, вероятно, к XVII в. Оно кажется поэтическим переложением благочестивых повествований, которые в том столетии ходили в устах народа и записывались в житейники между сказаниями о чудесах.
Из всех сказаний ближе к нашему поэтическому произведению следующее, которое помещено в 82-й главе "Повествования о Тихвинской Иконе Богоматери" {По двум рукописям XVII в.}.
Близ Тихвинской обители, в селе Лазоревичах, жил некоторый человек, именем Феодор. И случилось ему для некоторой потребы отойти от места того и от родителей своих и восемь лет прожить во Вологодской области, в Лисенском погосте. Потом отправился он домой, поклониться Тихвинской иконе. Проливая от радости слезы, встретили его там родственники {В рук. "сродницы", под которыми должно разуметь здесь и родителей.} и молили его остаться с ними. Но он не повиновался молению их и непременно хотел идти в пределы Вологодские; наконец, внял их сетованию и мольбам, обещался к ним воротиться, взяв в поруки самое Тихвинскую икону. Оставив по себе такую великую споручницу, опять ушел в Вологодские пределы и достиг своего прежнего жилища, "иде же прелестнаго сего жития многоплетенными пленицами объят, и мысльми мирскаго суетия, яко волнами, покровен быв, день от дне обет отлагая, в забвение его толикое прииде, яко не к тому и воспомянути ему того и споручницы своея; по сем же ласкательными мира сего утешеньми уловлься, браку сочетався, в нем же живяше болыпи 20 лет, ни что же помышляя о обещании своем". Простыми словами сказать -- он забыл отца с матерью и, проводя жизнь в довольстве и развлечениях вдали от рода-племени, женился и завелся семьею на чужбине, презрев обет, данный перед Тихвинской иконою, воротиться на родину. Клятвопреступник был потом наказан страшною болезнию и, одержим злым духом, лишился ума и "к святым Божиим церквам никако же о себе хождаше, но егда, многими человеки привлачим бываше, Господу Богу не моляшеся". Когда же для исцеления от недуга повезли его на Тихвину, связали его веревками и насильно волокли, потому что он, несмыслённо сопротивляясь, сам себя терзал и влекших его бил, иногда же, как зверь, рыскал по лесам, ушибаясь на стремнинах: "Тако бо им действоваше злокозненный враг, древний мучитель". Дважды не сдержав обета и будучи вторично исцелен, наконец слезно раскаялся он и "ко спасенному пристанищу, ко обители Богоматере притече", постригся в монахи, оставив свою жену и детей.
Точно так же, как в "Горе-Злочастии", встречаем мы и здесь непослушного сына, вдали от рода-племени проводящего время буйно и наконец обзаведшагося на чужбине семьею, чего хотелось и злосчастному молодцу в нашем стихотворении. Только причина бедствий мотивируется иначе: согласно с сказанием о Тихвинской иконе, ослушный сын является вместе и клятвопреступником перед местною Тихвинскою Святынею, которая дает здесь высшее религиозное значение самой родине, этою святынею осененной.
III
Что касается до нравов, изображенных в повести о Горе-Злочастии, то они не составляют отличительной черты того или другого века древнерусской жизни: это, с одной стороны, строгое соблюдение святости семейных уз и справедливое наказание за нарушение их, а с другой стороны -- старинный порок, в течение столетий укоренявшийся, -- пьянство с его пагубными следствиями. Все бедствия нашего героя начинаются с той минуты, как он, по совету друга, напился мертвецки пьян: пьянство -- первое и естественное следствие неповиновения отцу и матери. Уже в самом приступе (если только он имеет связь с целым стихотворением) нельзя не видеть намека на этот закоренелый порок. Адаму и Еве Творец дал заповедь божественную: "Не повелел вкушати от плода виноград наго". Потом еще раз нужно будет обратиться к этой замене райского дерева виноградом: она, как увидим, не нарочно выдумана для этого стихотворения. Однако тем не менее нельзя не заметить, что это виноградное дерево, причина грехопадения первых человек, занимает не лишнее место в приступе к стихотворению о горьком бражнике.
Наставительные сочинения о вреде пьянства встречаются в нашей литературе от древнейших ее времен и до XVII в. Стих о Горе-Злочастии, конечно, имеет идею более глубокую, не ограничиваясь только практическою мыслию -- показать пагубные следствия неповиновения родителям и пьянства; однако в отношении нравоучительном нет препятствия отнести его к разряду сочинений, направленных против пьяниц и злаго запойства.
В древнейшую эпоху такие сочинения излагались в форме поучения, слова или проповеди. Без всякого сомнения, этот род ораторского искусства в нашей древней литературе имеет особенный интерес, не столько по изложению общеизвестных понятий, по большей части слово в слово заимствованных из Св. Писания и отцов церкви, сколько по отношению духовного наставления к жизни действительной, на пользу которой оно предлагалось. Потому имеют для нас особенный интерес те из древнерусских ораторов, которые умели прилагать христианское учение к потребностям современного им общества, преподавая ему простые, отеческие наставления и указывая на господствующие в нем пороки. Остатки грубого язычества и пьянство -- вот два главные предмета, на обличение которых с особенною силою раздавался голос благочестивых ораторов в течение не одного столетия начиная с XI в. Если к этому прибавить увещания жить в ладу и согласии и не предаваться вражде, увещания, вызываемые междоусобными распрями князей, то мы будем иметь в виду все существенно вредное и злое, что по преимуществу возбуждали негодование людей, мысливших здраво, в духе незлобивых начал христианства.
Еще в XI в. благочестивый Феодосии поднимал свой кроткий голос против гнусного невоздержания в употреблении вина, именно по случаю тропарей, которые многими употреблялись над винными чашами на пирах. "Если не имеете веры Св. Писанию, -- говорит он, -- по крайней мере имите веру своим делам. Если кто много пьет с тропарями, как начнет полозить на коленках, а на ногах отойдти не может! А иной валяется в грязи и блюет, хочет пересесть на другое место и только в поругание и посмех всем людям! а хранителя души своей, ангела Господня, отогнал от себя! Где тропари, притворенные к чашам, дабы избавились пьющие от беды той, от беды беснующихся своею волею? Бешеный страждет неволею, и добудет вечной жизни; а пьяный волею страждет, и добудет вечной муки. Ибо иерей, пришед к беснующемуся, сотворит молитву и прогонит беса; а над пьяным -- если бы сошлись попы со всей земли и молитву сотворили, то и тем не прогнали бы самовольного беса пьянства".
В старинных сборниках наставительного содержания между .поучениями, переведенными с греческого, попадаются весьма часто и русские, направленные против пьянства и язычества. Так, превосходное слово некоторого христолюбца и ревнителя по правой вере, составленное в обличение христиан, двоеверно живущих, то есть принявших христианство, но не покинувших язычества, встречаются в двух лучших сборниках XIV в.: в Паисиевском (в Кирилло-Белозерском монастыре) и в "Златой Цепи" (в библиотеке Троицкой Лавры). В этой же последней рукописи помещено несколько поучений о воздержании от пьянства. Таковы, напр., "Слово Святых Отец о пьянстве", "Слово некоего старца о подвизе душевном и пьянстве", "Слово Святого Отца Василья о посте", "Слово о Посте о Велицем и о Петрове говеньи и о Филипове". Не надобно удивляться, что одно из этих слов приписано Св. Василию: это потому только, что оно начинается свидетельством этого святителя: "Васильи рече", и проч.
Если, с одной стороны, в этих наставлениях не совсем выгодно рисуется наш древнерусский быт, то, с другой, тем чище и светлее выступает из среды преданного чувственным забавам, полуязыческого варварства, благочестивая и кроткая личность просвещенного книжным учением наставника.
Но вот несколько примеров этого назидательного красноречия.
Из первого наставления: "Дьявол радуется (жертвам, приносимым ему пьяницами) и говорит: никогда так не веселюсь я и не радуюсь о жертвах язычников, как о пьянстве христиан, ибо все дела мои во пьяницах; и любы мне пьяницы и запощы из христиан более, нежели из поганых язычников. Непьяных Господь-бережет, а пьяных ненавидит и гнушается ими; я же радею о них: потому что пьяницы -- мои, а трезвые -- Божий. И потом говорил бес своим дьяволам: идите, поучайте христиан на пьянство и на всякое дело хотения моего. Ангелы же святые проходя поведали святым отцам с великою печалью о всем том, дабы они отлучили христиан от пьянства и злого запойства, а не от питья в меру и в приличное время, во славу Божию".
Из второго наставления: "Какую муку мы примем, живя во льготе и ленясь к церкви и пропивая вечерню и заутреню и часть молитвы. Что делаешь, человече, бесчинно и скаредно живя и любя нравы язычников! И пьянство -- веселье язычников; а христианам -- когда отобедать, тогда и отпить, А ты сидишь, весь день забавляешься питьем, ничего не делая в пользу ни душе, ни телу, но все продавая за питье и томя душу и тело. Поистине удивительно: один час употребить на пищу, а весь день погубить на пьянство! Мнится мне, что и бессловесные звери и скоты, не ведающие Бога, не чающие суда, не имеющие житейских дел и во всем праздные, и те смеются над нами и если не говорят словом, то мыслию: мы бессмысленны, а едим и пьем в меру; а люди все не сыты, точно у них одна утроба на питье, а другая на пищу! И как они не устанут пъючи! И льют вино, будто в утлую сосудину, покамест не взбесятся от пьянства. -- Двоякое бывает пьянство. Одно пьянство даже хвалят многие, говоря: то не пьяница, коли упьется да ляжет спать; а то пьяница, когда толчется, и бьет, и ссорится, и ругается. Я же покушаюсь указать, что и кроткий, когда упивается, согрешает, хотя бы и спать лег; и недоумеваю, к чему его приравнять! Скотиной ли его назову, но и того он скотее; зверем ли его назову, но и того он зверее и неразумнее. Ибо кроткий пьяница, как болван и как мертвец, валяется и, много раз осквернившись, смердит. И когда кроткий пьяница в святой праздник лежит без движения, расслабив свое тело и налившись по горло, люди богобоязливые услаждают тогда в церкви свои сердца божественным пением и чтением и будто на небеси предстоят перед самим Господом Богом; а тот и головы своей не может возвести, отрыгая от многого питья, ничем не отличаясь от поганого язычника. -- Итак да умолкнет говорящий: хоть и упьюсь, но не сотворю лиха. -- Видишь, сколько ты творишь лиха, пропивая праздники".
Из третьего наставления: "Да будет ведомо, что мы угождаем Богу не брашными, не пивными жертвами, но подаянием пищи убогим, когда они нуждаются; а трапезой брашною нельзя молиться Богу: напротив того, брашну просим у Бога благословения, когда хотим есть или пить. Пъючи же в упои, не подобает призывати святых на помощь; но призывать их трезвым умом на молитвенную помощь, молясь Богу о грехах. Ибо от пьяного Бог не приемлет никакой молитвы. Дух Святый ненавидит пьянство, и ангел-хранитель бежит от упивающегося без меры, и святые отцы полагают на него епитемью, да послушливый будет прощен, а непослушливый осужден. Мы же, братия, будем есть и пить во славу Божию уреченную меру, -- а не отрыгать паром пъянственным на алтарь Божий! Но да питаемся многими трапезами -- святыми книгами, и да будет питье наше разнообразное -- святых отцов поученья и наставленья! То питье вам пъючи не просыпатися, святых призываючи и тем призыванием, чтобы святые от нас не отходили и бесы к нам не приходили".
Из четвертого наставления, по случаю празднования Светлого Христова Воскресенья и Св. Недели: "Не того ради Христос воскрес, чтобы мы объедались и упивались и рычали, как львы; но Христос воскрес, и подает всему миру радость, и воскресением своим просвещает весь мир. И всяк верный празднует Воскресенье Христово весело, и всю ту неделю, а не пьянством, игранием, и плясанием, и песнями бесовскими, и плотскими похотями. И церковь принимает верных, чисто входящих, не принимает же оскверняющих свои дела развратом и лишним питьем, пьянством без памяти. Вся та неделя -- один день: ибо когда Христос воскрес, тогда солнце стояло не заходя всю ту неделю. Потому верные чисто и содержат ее. А нам было поминаючи грехи свои великие и многие беззаконья, которые совершаем пред Творцом своим и Господом, ни головы было не вскланивати, бьючи челом, ни очей было осушивати, проливаючи перед ним слезы свои и стеня и скорбя о недостойных делах своих". {Едва ли нужно указывать читателю в конце этого отрывка на трогательные чувства благочестивого наставника, искренно выраженные в простых, чисто русских формах нашего народного словосочинения. Что же касается до упоминаемого здесь преданья о Святой Неделе, то должно заметить, что им, до времен Максима Грека, объясняли наши предки название Светлого Христова Воскресенья Великим днем, как это явствует из следующих слов в той же рукописи: "Ведомо же буди всемь яко светлая неделя одинъ день есть, въскрьсъшю исусу от 6-го аса нощи взиде сонце. и въшедъ стоя на востоце яко с два дни на полудниже яко 3 дни. на вечери стоя яко съ 2 дни. и осмыи день заиде. темже и оттуду великыи день тъ". Между родственными славянскими наречиями и доселе "велик день" употребляется в значении воскресенья.}
Когда сборники наставительного содержания, известные под именем "Пчел" и первоначально переведенные с греческого, стали распространяться статьями русского сочинения, тогда, между прочим, внесено было в них и о пьянстве. Для примера вот отрывок из слова о пьянстве {Как здесь, так и в других местах статьи, язык наших старинных памятников, для удобства читателей, несколько подновляется.}, по синодальной рукописи "Пчелы" XVII в.: "Когда сядешь в пиру, то первую чашу вспиешь в жажду, 2-ю в сладость, 3-ю во здравие, 4-ю в веселие, 5-ю в пьянство, 6-ю в бесовство, а последнюю в горькую смерть. Кому люто, кому молва, кому суды, кому свар и пря {Ссора и распря.}, кому сокрушение вотще, кому сини очи? не пребывающим ли в корчме, назирающим {Высматривающим.}, где пиры бывают? Не буди винопийца! -- Всяк бо пьяница обнищает и облечется во утлая и в коропьяныя ризы". {Утлый -- дырявый; коропьяный, иначе кропийный, или кропинный, при церковнославянском "крѣпа" -- вретище. Сличи у Нестора по Лаврентьевскому сп.: "И рече Олег: исшийте пре (вариант: парусы) поволочиты (из дорогой ткани) Руси, а Словеном кропийныя".}
Если с высокой нравственной точки зрения пьянство порицалось благочестивыми просветителями наших предков безусловно, то, с другой стороны, нельзя не признаться, что люди практические смотрели на этот порок снисходительнее, особенно в том случае, когда он не мешает делу, по пословице: "Пьян да умен, два угодья в нем", "Пей, да дело разумей". Потому-то в одном поучении детям, русского сочинения, сохранившемся в рукописи XV в. и переписывающемся в последующие столетия, отец между прочим советует своему сыну, как вести себя, когда напьется пьян: "Сыну, если ты мудр, когда пьян будешь, то не глаголи много, умным наречешься"; и в другом месте говорит: "Сыну, луче есть умна человека пьяна послушать, нежели безумна трезва". К замечательнейшим сочинениям, в которых давалась потачка пьяницам, принадлежит "Беседа о бражнике", явившемся с ответом в своих делах на том свете. Вот некоторые отрывки из этого сочинения: "Во днях некиих послал Господь ангела своего взять душу бражникову от тела, и пришел ангел, и разлучил душу от тела, и поставил у врат пре-честнаго рая. Бражник же начал толкаться у врат пречестнаго рая. И пришел ко вратам Петр Апостол и сказал: кто есть толкийсяу врат святагорая? И отвечал ему: аз есмъ бражник. Желаю здесь с вами в раю жити. Отвечал ему Петр Апостол: бражники здесь не водворяются: уготована вам мука вечная. Отыди, человече, прочь отсюду. Бражник же возразил: скажи мне, господине, кто ecu ты? глас твой слышу, а лица твоего не вижу и имени твоего не знаю. Отвечал ему: аз есмь Петр Апостол: мне даны ключи сего царствия небеснаго", и проч. После Апостола Петра выходят один за другим: Царь Давид, Царь Соломон и Иоанн Богослов. Сочинение это оправдывает то самое кроткое пьянство, порок не особенно видный, но тем не менее гнусный, против которого направлено приведенное выше второе наставление. Бражник извиняет себя тем, что хоть он пил по вся дни, но, по примеру древнерусских бражников, тропари которых так основательно порицает Преподобный Феодосии, -- за каждым ковшом прославлял Господа Бога и в прочем не делал никакого зла. Так долго коренилось у нас это грубое понятие о безнаказанности кроткого пьянства, соединенное с языческим преданием о возлиянии во славу какого-то божества! Но послушаем, как говорит сам бражник. "Я хотя и бражник, по вся дни Божия пил, а за всяким ковшом Господа Бога прославлял, а от Него не отрекался; а никого не погубил и не убил; а жены от рождения своего до смерти своей не познал", и проч.
Припомним здесь кстати следующее о Василии Блаженном.
"Случися сему святому внити некогда в корчемницу, в ней же корчемник бяше зол сердцем, с поношением подаяше пиющим вино, и с ним паче же напоминанием имене диявольскаго, глаголя часто к пиющим: Тя да потребят дияволи! И бысть егда святый в корчемницу ону вниде, и став у дверей тоя корчемницы, и взираше на пиющих в оной вино и секиро; и абие за ним вниде во оную же един пияница трясыйся с похмелья своего, и прося корчемника, подавая ему пенязи, да даст ему вскоре испити вина. Корчемник же, объятый будучи многими пиющими, едва оныя пенязи принял, паче же со злобою сердца своего объят, егда подаде ему вино, вскоре злобы своея {Так в рукописи, без сомнения, испорчено и пропущено: рече.}. Чорт да поберет тя, пияницу, препятствующяго ми раздати вино лучшим тя! И абие бес вскочи в сосуд вина. Он же, приняв от руку его вино, взяв сосуд со оным в шуйцу свою, знаменася крестным знамением, и начат пити. Святый же Василий начат на сие хохотати, плескати руками и глаголати к пьянице: "Добре, добре, о человече, сотворил еси! Яко сия твори тако присно, да спасешися от язвы невидимаго врага нашего". Егда же святый сотвори сие, изрече пиянице таковая, абие вси сущий в корчемнице приступиша к нему и моляху его поведати им о смехе своем и о изречении им к пиянице. Святый, престав от смеха, и приступив к корчемнику и отверз уста своя, начат глаголати всем вслух, указуя на корчемника: "Яко подаде сей вино пити сему пиянице и изрече: диявол тя да поберет!" И сей пияница прекрестився, ябие диявол искочи из сосуда, и палим сый огнем, утече из корчемницы сея. Аз же сему и возмеявся, и смеюся, и хвалю помнящих Христа, и силу честнаго и животворящаго его креста, отражающи от знаменующихся крестом всю силу вражию".
В XVII в., когда особенно стала распложаться у нас светская литература, преимущественно повествовательно-нравоучительного содержания, весьма часто переписывалась сатира на пьянство под названием "Повесть о высокоумном хмелю и худоумных пьяницах, или Повесть о хмельном питии, вельми душеполезна". Распространение этого сатирического сочинения в XVII в., со многими видоизменениями и вставками, достаточно характеризует эту эпоху, когда возникло стихотворение о Горе-Злочастии, об этом злом духе, преследующем горемычного бражника. И если самый порок, обличаемый в этих сочинениях, никому не был новизною, то, по крайней мере, обличение его, сделавшись предметом легкой литературы, приняло новейшую форму повести, рассказа, сатиры.
Но приведем несколько мест из "Повести о хмельном питии", по рукописи архивной.
Повесть начинается предисловием, из которого явствует, что она должна была служить напутственным наставлением вообще от старшего и опытнейшего человека молодому, выступающему на поприще жизни. Вручающий кому-либо эту повесть должен был вставить, вместо имярек, свое имя и имя своего клиента. Вот это предисловие: "Пишу тебе от недомыслия моего и малоумия моего, сколько Бог вразумит меня и твои святые молитвы помогут мне, и сколько разумею от моего безумия и забвенного ума. Потому что в Афинах не бывал, и с философами не живал, и мудрости никакой не научился, и с риторами не беседовал, и книгам гораздо не навык, и слагательному разуму от книг не научился. Итак за любовь спроста пишу тебе, возлюбленный, во всем возлюбленному о Христе брату моему, имярек, многосогрешивший и непотребный имярек, много челом бию, и писанейцем беседую в расстоянии жития следующими словами". Затем следует самая повесть под новым заглавием: Причта, то есть Притча.
"Был некий человек, который невоздержно пьянственное питие пил и всегда упивался. Не мог отстать от пьянства и злого запоиства. Потому оставил церковь и лишился здравого ума; бежал от разумных людей, и все ради злого пьянства; даже в ярость впал. Благодать же Божия отступила от него, и предался он в разуме неискусен -- творить неподобное; и так пребывал день и ночь, ненасытно прилежа пьянству, и имение свое расточил, и о доме своем радение оставил, и дом свой пустоте предал; жену же свою и детей онищетил и по миру пустил. И пребыл он в таком скверном житии около шести лет, день имея за ночь, ослепления ради от хмелю, а ночь -- за глубокую тьму, омрачения ради своего и скверного жития".
Потом "в некоторое время истрезвился и пришел в чувство. Богу наставляющу его на спасение, отогнав от себя пьянство воздержанием. Молитвами же и слезами душевное спасение и телесное здравие получил и, в себя пришедши, скрепился".
Поймав Хмеля, связал ему крепкими узами руки и ноги и начал его подробно спрашивать в таких словах:
"Буйственный Хмель! Поведай мне свой род и начальную славу свою, и все свои злые козни и ухищрения поведай мне, и не утаивай от меня ничего, чтобы тебе избыть из рук моих невредиму. Много лет ты имел надо мною власть; а ныне я имею над твоею буйственною и бессрамною головою".
Затем начинает свою повесть высокоумный Хмель, олицетворение злого демона пьянства, нечто вроде нечистого духа Горя-Злочастия: "Хмель же стал отвечать мужу тому все подробно. Аз убо Хмель от рода великого и вельми славна; силен и богат; добра у себя никакого не имею, а имею ноги тонки, а утробу прожорливую; а руки мои обдержат всю землю. Голову имею высокоумную, а ртом я несовёршен. Язык имею многоглаголив, а очи у меня бессрамны. А вот моя пьянственная начальная слава". Далее идет повествование о Ное, в духе тех народных, грубых переделок, которые попадаются в наших рукописях о Китоврасе и Царе Соломоне и т. п.
"В древнее время был человек, имя ему Ной, праведен во всех человеках; люди же тогда жили в великом согрешении. И восхотел Господь скверну человеческих дел очистить, и сотворил потоп на земле. И послал к нему, Ною Праведному, ангела своего, и повелел Ною сотворить ковчег; Ной же по ангелову благовестию созидал ковчег тринадцать месяцев, а жене своей не сказывал, куда ходит и что делает. Поспешник же мой, дьявол, желая меня, Хмеля, прославить, прикоснулся к жене Ноевой и сказал ей: "Жено! поведай мне, куда ходит Ной, муж твой?" Она же сказала ему: "Крепок мой муж: не говорит мне своей тайны". Дьявол же сказал ей: "Жено! послушай меня: есть трава по рекам, вьется по деревьям; имя ей Хмель. И ты ступай, нарви травы той цвету, упарь и уквась ее; и тем его напой: и он поведает тебе все, куда ходит и что делает". И сошел Ной с горы по обычаю, пищи ради; и сказал жене своей: "Жено! дай мне квасу; от работы своей сильно хочу испить". Жена же, налив чашу, подала ему. Ной выпил и похвалил и сказал: "Нет ли еще?" Жена дала ему еще две чаши. Испивши, Ной лег опочить. А жена начала его ласковыми словами спрашивать.: "Куда, господине мой, ходишь и что творишь?" Ной и рассказал ей все по ряду. Наутро пошел в горы и увидел ковчег свой разорен, и стал плакать. И явился ему ангел Господень и сказал ему: "Не велел я тебе поведать дела этого жене твоей. Услышал про то дьявол и разорил твой ковчег". -- И с того времени стал я Хмель славен по всей земле, и распространилось имя мое во всех человеках".
Этот рассказ о Ное, при всей своей грубости, имеет в истории нашей древней литературы особенный интерес потому, что, будучи заимствован из апокрифических библейских сказаний, через народные рассказы, он переделан на русские нравы. Тут есть и квас, и брага с хмелем, и коварная жена, хитростью выведавшая у своего мужа тайну. В следующих затем словах Хмеля нельзя не видеть сходства с приведенным выше отрывком из "Пчелы".
"Когда захочет человек причаститься мне, и выпье чашу малую, единую, и та ему будет во здравие; а другая в веселие, а третья в отраду, а четвертую выпьет, и та ему будет во пьянство -- чашку разумей душник мерен {Это замечание -- вероятно, позднейшая вставка, или глосса переписчика -- прибавлено для того, чтобы усилить впечатление от целого ряда одной за другою выпиваемых чарок. Писец, а может быть и сочинитель, знал по опыту, что четырьмя обыкновенными чарками не споишь; потому наивно прибавил, что здесь разумеется мерный душник, вероятно мера, выпиваемая одним духом, за один дух, как обыкновенно пивали русские богатыри.}. И тогда начну я место себе строить в человеке том. Когда он выпьет пятую и шестую, тогда обрящу в нем покой мой добр и начну всеми суставами его владеть. И сотворю во главе и в утробе его многую теплоту: утроба же его и сердце пожелают многаго питья. И довольство его отниму от него, и вложу его в пьянство безмерное; и сотворю его смела и буйна, горда и величава, суемудрена и тщеславна, многоречива и самохвальна. И будет он прекословить и браниться и биться до крови и до смерти. Елико бо человек пиет, толоко мне Хмелю силы подает. И когда я умножусь во главе и во утробе его, тогда одолею душевную и телесную силу его; и начнет колебаться и шататься, как древо, ветром колеблемо; и учнет падать и валяться, как колода, порываем мною; и учнет разбиваться о древа и о камение. Наутрие же сотворю ему болезнь, и скорбь, и уныние, и мрак, и печаль, и воздыхание, дондеже причастится паки ко мне".
Потом похваляется Хмель, как он властвует над людьми всякого чину и губит их, когда они с ним спознаются. Как в Пляске Смертей безобразный остов является неразлучным спутником особ разного сословия, так и высокоумный Хмель дружится и знается с светскими и духовными, с боярином и селянином, с богачом и мастеровым работником; не забывает, между прочим, и доброй жены, которой сулит беду и разврат и забвение всех семейных обязанностей супруги и матери, если только она его, Хмеля, полюбит.
Так как наш горемычный молодец, в Горе-Злочастии, был человек зажиточный и промышленный, то послушаем, что говорит Хмель о богатых и мастеровых.
"Если начнет меня любить богатый; доспею его скорбна и глупа, и будет в раздранной ризе и во утлых сапогах ходить; а у людей учнет взаймы просить: но ему не дадут; да впредь ему добра не видати".
"Если содружится со мною какой мудрой и умной коего чину мастеровой человек; и отыму я у него мастерство, и ум его и смысл; и учиню его в воли своей; и сотворю его, как единаго от безумных. А с похмелья и не со многаго пития пьян бывает. И воздвигну в нем похоти плотския и помыслы злыя; и потом ввергну его в большую погибель. От Бога не будет помилован, а от властей не будет пожалован, а от людей будет вельми посрамлен".
По обычаю старинных повествователей требовалось к концу рассказа удовлетворить читателя полезным, нравственным выводом. И потому бывший пьяница, державший Хмеля в оковах, выведывает от него, как же спастися от пьянства. Хмель открывает ему тайну: когда пьяница проспится, то пусть выпьет, по немножко (потому что вдруг покинуть питья не может); затем, пусть проходится и потом уже примется за духовный подвиг. Конечно, не стоило держать Хмеля на цепи из-за такого наивного результата; но сочинитель почитает себя вправе вознаградить за это узника свободою: "И абие муж той разреши Хмеля от уз, глаголя: "Иди к своему поспешнику, иже над пианством, бесу; и аз убо тебе, твоя злая кознования выслушав вся, всяко потом тебе не учну касатися во веки".
Этим оканчивается сама повесть. Но автор прибавляет, в виде заключения, трогательное увещание, в котором между прочим опять касается пагубного возрастания в числе выпиваемых чаш. Впрочем, наивно снисходит он к слабостям своего читателя, разрешая ему кратерцы (чашечки) две или много что три: "А боле сего отнюдь, возлюбленно, никако же не пий, да без смушения пребудеши и. спасения не лишишися".
В связи с повестью о Ное в старинных русских сборниках встречается рассказ о происхождении винокуренъя. Будто бы на Аравитских горах оставалось до позднейших времен то зелье, из которого было сварено пьяное пойло для Ноя. Пьяный бес, желая обогатить и ввести в честь некотораго человека, добыл ему этого зелья и научил его курить вино. "И оттуда разнесеся то хитрое зелие, сии речь, нынешнее вино, рекомая горелка, по всем странам и градом, в Цареград {В рук. "в цари".}, и в Литву, и в Немцы, и во вся грады, и к нам во свято-русскую землю" {Костомаров Н. И. Памятники старинной русской литературы, 1860, с. 137.}.
Вслед за повестью о Хмеле в рукописях XVII в. иногда вписывались переписчиками другие сочинения о том же предмете. Так, в той же архивной рукописи далее следует еще сочинение о пьянстве, под названием "Тропник", и за ним еще стихотворение, писанное силлабическими виршами: "Двоестрочием о безмерном питии и о злом запойстве". И в Румянцевском сборнике после повести о высокоумном Хмелю вписано "Слово о ленивых и о сонливых и упиянчивых", то есть упьянчивых. Как "Тропник", так и это "Слово" заслуживают внимания читателей.
"Тропник" -- собственно творение Иннокентия, папы римского, вообще нравоучительного содержания, но в Архивном сборнике есть не что иное, как собрание разных изречений только о вреде пьянства с присовокуплением некоторых историй, как церковных, так и мирских. В таком же виде располагаются наставления в "Пчелах", разделенные на главы: об уме, о богатстве, о счастии и т. п.; так что этот "Тропник" можно рассматривать как главу из "Пчелы" о пьянстве.
Остановимся на двух светских историях. Одна помещена между рассказами о Сампсоне и Юдифи:
"Греческий царь Михаил со игрецем Василием в пиянстве изгубили зерцало; а то зерцало винных людей без суда обличало. Да среди двора царева стояло райское древо со многими птицами; да на Цареве ж дворе была палата от древ негниющих, а в палате были три камени, аки корчаги, день и нощь светили: то есть все в пиянстве изгубили". Эта статья взята из Хронографов.
Другая история помещена в конце "Тропника", перед заключением. Она особенно любопытная по характеристике русских нравов начала XVII в.
"Как стоял Владислав Жигимонтович под Москвою; и сметили Поляки, миром вина подвезли на Ходынку; продавали питии ковш по московске. И Московские люди на вино падки: множество вина покупая, пили. И тогда Поляки на Ходынке за седмь верст от белого города Московских людей посекли 2030". Далее идет стихами:
А все сие от пианства учинилось,
Толико телес под меч подклонилось.
Они себе погубили,
Что вельми много вина пили.
Только было им вина не много пити,
И такой бы силе потраченой не быти.
Затем автор заключает "Тропник" следующими словами: "И во многих писаниях о пианстве много обретох писано, где что от запойства изгибло; и много зде не писах; по не мало вкратце нечто объявих, пользы ради слышащим. Аще бы нам вино в меру славя Бога пити; ино было бы добро, и Богу угодно, людем не проторно, убогим необидно, вельможам и властителем росправно, сиротам приятно, нищим кормно, попам стройно, а мастеровым бы людем было сытно".
Еще замечательнее в литературном отношении "Слово о ленивых и о сонливых и упиянчивых". Это стихотворение в народном духе, по складу, а частию и по мыслям довольно сходное с "Горем-Злочастием". В рукописи оно писано в сплошную строку, и в начале с припискою обращения, приличного поучению или слову, но не принадлежащего этому стихотворению. Вот оно все сполна:
О чадо мое любимое!
Размотряйтеся и разумейте истинну.
Не долго спите, не долго лежите;
Якожь многожды спати имамы без меры,
Добра не добыта, а лиха не избыти,
А славы добрые не получити,
А красные ризы не носити,
А медвяны чаши не испивати,
А своего хлеба не едати,
А Богу и князу милу не бывати,
А сладости не видати.
А беда его по голеням бьет,
А недостатки дома живут,
А раны по плечам лежат,
А хула по ушима его,
А уныние на главе его,
А срам у него на бороде,
А оскомина ему на зубех,
И печаль ему на сердце;
А во чреве у него воркота,
И во всех жилах и во удех у него слабо,
И убожие у него в калите1 седит,
А в прикалитке себе гнездо свило.
1В мешке, в суме.
Стихотворений о вреде пьянства, как кажется, довольно много было слагаемо в XVII в. В Сборнике, откуда взяты мною повесть о Волоте Волотовиче и несколько сатирических пиес, помещено следующее "Слово о пиянстве", очевидно, основанное на приведенной выше "Повести о хмельном питии".
Аще кто станет много вина испивати:
И будет беды и бесчестия претерпевати,
И по сем с хмелем содружитца
И отчаян ко всем явитца.
Сие ево Хмелева дружелюбие и к пияницам похваление: