Бурже Поль
P. Bourget. Nouveaux Pastels (Dix Portraits d"hommes). 1891 г

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   P. Bourget. Nouveaux Pastels (Dix Portraits d'hommes). 1891 г.
   Года три тому назадъ Бурже выпустилъ подъ заглавіемъ Pastels десять повѣстей -- женскихъ портретовъ-характеристикъ. Прошлою весною то же почти заглавіе онъ далъ сборнику мужскихъ портретовъ, напечатанныхъ имъ раньше въ разныхъ періодическихъ изданіяхъ. Пастель -- живопись сухими красками -- употребляется преимущественно для портретовъ, потому что допускаетъ большую тонкость и нѣжность въ передачѣ оттѣнковъ; она была въ большой модѣ въ концѣ прошлаго вѣка и оттого, быть можетъ, понятіе о портретѣ-пастель вызываетъ представленіе чего-то манернаго, жеманнаго, присущаго вообще вѣку пудры, фижмъ и мушекъ. Давая своимъ повѣстямъ названіе портретовъ-пастель, Бурже довольно вѣрно опредѣляетъ ихъ характерныя черты. Изящество письма, тонкость наблюденія, изощренность психологическаго анализа составляютъ ту манеру автора, которая заставляетъ читателя по поводу разныхъ пустячковъ повседневной дѣйствительности задумываться надъ очень серьезными вопросами. Но эта манера имѣетъ въ себѣ нѣчто искусственное: морализація выглядываетъ слишкомъ часто изъ-подъ художественнаго описанія. А кромѣ того, погоня за разными оттѣнками въ анализѣ лица, изобиліе характерныхъ мелочей, все это дѣлаетъ повѣсть для большинства читателей нѣсколько растянутой и утомительной. Но все-таки положительныя свойства таланта Бурже придаютъ этимъ портретамъ большую жизненность, ту правдивость, которая чувствуется безсознательно и заставляетъ часто зрителя предполагать въ изображеніи сходство съ подлинникомъ, ему совершенно незнакомымъ. Чувствуется, что авторъ пишетъ съ натуры, и обладаетъ не одною только живою наблюдательностью, но и умѣетъ вдохнуть въ эту натуру сострадающее ей, теплое, хорошее чувство.
   Манерность и искусственность особенно чувствуются въ повѣсти "Maurice Olivier". Повѣсть читается съ интересомъ, сюжетъ разработанъ очень тонко, много остроумныхъ живыхъ наблюденій и замѣчаній, но привычка автора къ каждому событію, даже самому мелкому, привязывать какое нибудь обобщеніе или разсужденіе, отзывается нравоученіемъ и требуетъ отъ читателя терпѣнія и вниманія -- на что большая публика не очень щедра. У разскащика не столько дѣйствуютъ лица повѣсти, сколько онъ самъ, постоянно подсказывая, что читатель долженъ думать о томъ или другомъ фактѣ. Какъ ни интересны эти подсказыванья, т. е. мысли и наблюденія самого автора, но слишкомъ большое количество ихъ не можетъ не дѣйствовать нѣсколько раздражающе: вѣдь, читая повѣсть, мы прежде всего слѣдимъ за тѣмъ, какъ живутъ, т. е. дѣйствуютъ, чувствуютъ, поступаютъ люди, о которыхъ идетъ рѣчь, а потомъ уже разсуждаемъ о томъ, почему, зачѣмъ, хорошо-ли и т. д. поступаютъ они; т. е. сперва у читателя -- удовлетвореніе простого любопытства, а потомъ только, да и то у меньшинства -- возбужденіе разсудочной дѣятельности. Авторъ, заставляющій насъ одновременно продѣлывать эти два умственныхъ процесса, охлаждаетъ вашъ интересъ къ разсказываемымъ событіямъ и не всегда способствуетъ пробужденію мысли. Ему надо много тонкости и остроумія, чтобы заразъ поддерживать вниманіе читателя и къ повѣсти, и къ своимъ разсужденіямъ. Философствующій морализирующій разскащикъ -- роль неблагодарная и для крупныхъ талантовъ. Бурже очевидно и самъ сознаетъ недостатки этой манеры. Объ этомъ можно судить уже потому, что два разсказа онъ ведетъ отъ лица разныхъ авторовъ, въ которыхъ указываетъ болѣзненное стремленіе къ анализу,-- такъ нѣкоему Franèois Vernautes приписывается, въ "Marcel", воспоминаніе о первой дѣтской дружбѣ, мгновенно возникшей между двумя мальчиками и о страданіяхъ одного изъ нихъ, нѣжно любившаго свою покойную мать, которую ненавидѣла и ненавидитъ бабушка его, мать отца, взявшая его къ себѣ на воспитаніе. На тонкую нить этого сюжета нанизывается много мелкихъ наблюденій дѣтскаго сердца; выходитъ довольно чувствительная повѣсть, но нѣсколько блѣдная и скучная. Авторъ, которому Бурже приписываетъ разсказъ, любитъ очень подробно разсматривать свои ощущенія -- le gout de raffiner sur ses propres émotions. Это, по мнѣнію Бурже, своего рода эгоизмъ. Утонченный анализъ собственнаго чувства подрываетъ силу и искренность этого чувства, а пассивное самосозерцаніе и самоуглубленіе этихъ аналитиковъ дѣлаетъ ихъ неспосособными къ жизни дѣятельной.
   Другой типъ аналитика -- это Jacques Molau; въ немъ умѣнье разбирать тонкости чувствительнаго сердца и изображать ихъ уживается съ безсердечіемъ самаго циничнаго эгоиста, какъ доказывается примѣромъ литератора J. Molau. Отъ его лица ведется сперва разсказъ о его первомъ угрызеніи совѣсти; это (по манерѣ довольно близкое самому Бурже) поэтическое описаніе чувствъ юноши, плѣняющагося недосягаемою для него свѣтскою женщиною въ то время, какъ имъ увлеклась дѣвушка вполнѣ подходящая ему по возрасту и общественному положенію; ея простого, искренняго чувства онъ не замѣтилъ и разбилъ ея сердце, что и составляетъ для него предметъ угрызеній совѣсти. Впослѣдствіи онъ излагаетъ эту исторію для одной, любившей его свѣтской женщины. Бурже заставляетъ эту даму, долго спустя послѣ разрыва съ нимъ, прочитавши эту повѣсть юношескихъ чувствъ, писанную, по его увѣренію, для нея одной, а потомъ тѣмъ не менѣе появившуюся въ печати, заставляетъ эту даму вспоминать о сухости и черствости этого извѣстнаго литератора, плѣнившаго ее своей чувствительностью; она знала и тѣ далеко непоэтическія событія его жизни, которыя служили реальною основою этой исповѣди, событія, въ которыхъ литераторъ игралъ роль далеко не совѣстливаго порядочнаго человѣка.
   Вообще литераторамъ въ этомъ сборникѣ Бурже досталось довольно жестоко. Самый блестящій и яркій портретъ, это, безъ сомнѣнія, М. Legrimaudet, типъ бездарнаго пасквилянта-неудачника, притомъ нищаго-попрошайки, побирающагося милостыней у литераторовъ. Типъ этотъ обрисованъ въ нѣсколькихъ характерныхъ сценахъ, въ его встрѣчахъ съ этою замѣчательной по нравственному уродству личностью. Нѣсколькихъ анекдотовъ достаточно, чтобы пролить яркій свѣтъ на фигуру и дать намъ возможность заглянуть въ глубину душевной жизни этого литератора, который въ ослѣпленіи гордости мститъ презрѣніемъ и ненавистью за свою неудачу, за непризнаніе своего таланта. Все, что можно представить себѣ антипатичнаго въ подобномъ характерѣ, Бурже не старается маскировать, напротивъ, освѣщаетъ полнымъ свѣтомъ; но онъ притомъ рисуетъ и нѣсколько проблесковъ человѣчности, которыя, не нарушая общаго чудовищнаго характера типа, заставляютъ насъ вѣрить въ человѣка: онъ доводитъ насъ до мысли, что человѣкъ, дошедшій, казалось-бы, до полной потери чувства собственнаго достоинства, до полной нравственной несостоятельности, все-таки хранитъ въ душѣ уголокъ чистыхъ, хорошихъ чувствъ... Этотъ портретъ несомнѣнно займетъ одно изъ лучшихъ мѣстъ въ произведеніяхъ Бурже. Онъ предпосылаетъ ему маленькое вступленіе -- морализацію. По его словамъ, Легримоде извѣстенъ былъ въ литературѣ своими ярыми клеветами на энциклопедистовъ, а потомъ двухтомнымъ пасквилемъ на В. Гюго, сборникомъ самыхъ нелѣпыхъ выдумокъ скандальныхъ и глупыхъ анекдотовъ, взятыхъ будто-бы изъ жизни поэта. Напыщенная фразеологія, неопредѣленная и претенціозная риторика и та наивная узкость направленія якобы католическаго, которая всякаго, заподозрѣннаго въ свободомысліи, ставитъ внѣ человѣческихъ законовъ -- эти свойства писателя не даютъ еще понятія о памфлетистѣ, какъ о человѣкѣ. Предлагая читателю этюдъ этого характера, Бурже думаетъ, что любители эксцентричнаго съ любопытствомъ взглянутъ на эскизъ съ натуры; а читатель, ищущій выводовъ практической морали, найдетъ тутъ новое подтвержденіе великой евангельской заповѣди: не судите... "Мнѣ часто казалось, прибавляетъ онъ, что высшее нравственное воздѣйствіе на насъ художественнаго произведенія литературы въ томъ заключается, что усиливаетъ въ насъ ощущеніе тайны, скрытой въ глубинѣ всякаго человѣческаго существа -- какъ самаго жалкаго и смѣшного, такъ и самаго высокаго. Чужая душа, говорилъ Тургеневъ, темный лѣсъ... Прекрасное слово! И тотъ, кто очень живо проникнется имъ, убережетъ себя отъ частой, ежедневно повторяющейся, несправедливости, отъ тѣхъ ударовъ по чужому сердцу, которые часто наносятся нами только по незнанію". Самая внѣшность героя очень характерна: онъ всегда во фракѣ, несмотря на всѣ признаки отчаянной, непоправимой нищеты. При этомъ видъ самой вызывающей оскорбительной дерзости, отдаляющей всякую мысль о страданіи. Гордость и самомнѣніе, которыми онъ пропитанъ, заставляютъ его платить насмѣшкою, нахальствомъ и грубостью за тѣ благодѣянія, безъ которыхъ онъ не можетъ жить; благодарности за помощь, о которой онъ часто проситъ, беззастѣнчиво протягивая руку за мелкой монетой -- благодарности никогда отъ него не слыхали; она замѣнялась болѣе или менѣе остроумными, но всегда обидными злыми выходками. Какъ образовался подобный характеръ? Воспитанникъ духовной семинаріи, Легримоде съ юности лѣтъ считаетъ себя преслѣдуемымъ завистью: успѣхи его въ наукахъ вызываютъ будто бы интригу завистниковъ, которая не даетъ ему кончить курсъ и поступить въ духовное званіе. Онъ является изъ провинціи въ Парижъ и посвящаетъ себя литературѣ. Пасквиль его на Дидро появился въ 1855-мъ году въ эпоху реакціи, при второй имперіи, и потому надѣлалъ нѣкотораго шума. То, что двери редакціи закрылись передъ нимъ, онъ приписывалъ зависти; даже его собственная, клерикальная, партія измѣнила ему, но это не мѣшало ему продолжать свою литературную дѣятельность въ томъ же духѣ, бороться съ нищетою, съ трудомъ отыскивая издателей; къ другому заработку онъ не прибѣгалъ, чтобы не отнимать времени у литературнаго труда, и вѣрилъ въ силу таланта, который долженъ не только восторжествовать надъ кознями завистниковъ, но и дать ему знатность и богатство. Это ему предсказала какая-то ясновидящая и, попрошайничая, онъ велъ счетъ подаяніямъ, твердо вѣруя, что современемъ все можетъ уплатить. Безумное самообольщеніе, высокомѣріе бездарности, считающей себя крупною величиною, наглость, самохвальство и цинизмъ глубоко погрязшаго въ нищетѣ паразита -- все это не оставляетъ, казалось бы, въ Легримоде ни одной сколько нибудь симпатичной черты. А между тѣмъ авторъ оказывается свидѣтелемъ сцены, въ которой мы видимъ и у этого старика, зачерствѣлаго въ эгоизмѣ, проблескъ нѣжнаго чувства: въ нищенскомъ углу, гдѣ онъ живетъ, онъ оказываетъ вниманіе и ласку больному ребенку сосѣдки-прачки. На ласку ребенокъ отвѣчаетъ тою же дерзостью и презрѣніемъ, какими платитъ и Легримоде своимъ благотворителямъ. Единственное проявленіе его чувствительности не было понято. А кто знаетъ, прибавляетъ морализующій разскащикъ, эта послѣдняя нѣжность сердца, зараженнаго гангреною, не была ли признакомъ возможнаго для него спасенія, нравственнаго обновленія всей личности?-- Поразительна болѣзнь и смерть Легримоде. Случайно узнавши о его жалкомъ положеніи, авторъ отправляется къ нему и по обитательницамъ дома узнаетъ, что онъ нашелъ послѣдній пріютъ въ очень некрасивомъ мѣстѣ. Положеніе его безнадежно, тѣмъ не менѣе онъ выпускаетъ цѣлый залпъ самыхъ злыхъ обидныхъ насмѣшекъ. Какъ ни былъ Бурже приготовленъ къ подобной встрѣчѣ, все-таки мысль объ агоніи литератора въ подобной обстановкѣ ужасаетъ его. Несчастный обезумѣвшій отъ гордости паразитъ провинился передъ человѣчествомъ нлохими книжонками, которыя были забыты, какъ только явились въ печати,-- и за это какую массу горечи испилъ онъ впродолженіи цѣлой жизни! Вся сила душевная -- а ея у него такъ же много, какъ у героя или мученика.-- ушла въ ядовитую ненависть, въ злобу на людей, имѣвшихъ въ литературѣ успѣхъ. Притомъ ни тѣни сомнѣнія въ собственной геніальности, напротивъ, увѣренность въ ея окончательномъ торжествѣ -- и самыя гнусныя наклонности диффаматора. Онъ не скрываетъ, напр., что пользуется сплетнями прислуги, разузнаетъ, что дѣлается въ домѣ, чтобы помѣстить въ свои пасквили разныя пикантныя подробности о жизни литераторовъ. Предложенія помощи, услугъ онъ гордо отклоняетъ: оказывается, что у Легримоде могли быть и были друзья. Съ удивленіемъ узнаетъ авторъ, что впродолженіи 25 лѣтъ Легримоде каждое воскресенье бывалъ у одного сверстника, бывшаго Луврскаго библіотекаря; дочь его, пожилая уже дѣвушка, находила по добротѣ своей возможность оказывать благодѣянія, за которыя и это чудовище неблагодарности не кусало руки, подававшей ему милостыню. Ей далъ авторъ знать о болѣзни Легримоде -- и отъ нея узналъ онъ о его христіанской кончинѣ въ больницѣ, куда она распорядилась его перевезти. Она же помянула въ простотѣ сердечной Легримоде добрымъ словомъ, какъ вѣрнаго друга, несмотря на его суровую, раздражительную внѣшность. Но -- жалкая иронія судьбы -- послѣднее какъ бы надгробное слово на похоронахъ Легримоде произнесено было не доброю, набожною дѣвушкою, а содержателемъ того дома, гдѣ послѣднее время жилъ злополучный неудачникъ! Эта очень краснорѣчивая по своимъ даннымъ повѣсть о бѣдномъ чудовищѣ, какъ называетъ онъ своего героя, разсказана имъ въ очень безъискусственной формѣ; конечно какъ всегда онъ не чуждъ морализаціи и длиннотъ. Но эти длинноты -- вводные эпизоды о другихъ литераторахъ, составляютъ очень характерный фонъ, на которомъ ярко выдѣляется главная фигура. Такъ какъ повѣсть на драматизмъ, на живость дѣйствія не претендуетъ, то безъискусственному подбору мелкихъ фактовъ-анекдотовъ о Легримоде нисколько не мѣшаютъ эти эпизодическія отступленія, а для характеристики современныхъ нравовъ -- они весьма пригодны.
   Бурже, какъ извѣстно, глядитъ довольно мрачно на французскую современность. И въ этой книгѣ онъ очень откровенно высказываетъ свои взгляды. Особенною субъективностью отличается повѣсть Un Saint, которою начинается сборникъ. Здѣсь сопоставляются два типа: одинъ -- представитель прошлаго, другой настоящаго. Человѣкъ прошлаго и есть тотъ святой, тотъ идеалъ, передъ которымъ преклоняется Бурже, а представитель современной молодежи -- разновидность того типа людей, подробный анализъ котораго онъ далъ въ "Ученикѣ". Дѣйствіе происходитъ въ Италіи, около Пизы, и тѣ эпизодическія описанія, которыя сопровождаютъ характеристику обоихъ героевъ, обнаруживаютъ въ авторѣ большого любителя Италіи и ея искусства. Этотъ фонъ тосканскаго пейзажа, историческихъ воспоминаній набросанъ авторомъ въ очень интересныхъ симпатичныхъ чертахъ, безо всякой банальности. Съ Филиппомъ Дюбуа авторъ встрѣчается, какъ съ ученымъ археологомъ, посланнымъ въ Италію, послѣ блестяще пройденнаго курса въ университетѣ. Молодой человѣкъ небогатыхъ родителей готовится на ученую степень. Работалъ онъ очень много и вся жизнь его, казалось, была посвящена наукѣ. Но подъ этимъ прилежаніемъ авторъ скоро разглядѣлъ въ юношѣ нѣчто совершенно чуждое наукѣ. Ученая степень нужна ему только какъ ремесло, для заработка, а всѣ помышленія его устремляются на литературу, которая привлекаетъ его не сама по себѣ, а какъ средство удовлетворенія честолюбія У него уже намѣченъ рядъ статей, но то, что посылалъ онъ въ редакціи, не печаталось еще потому, что пріемомъ завѣдуютъ, по его мнѣнію, завистники, не дающіе хода новымъ талантамъ. Романъ, который онъ имѣлъ съ итальянскою актрисою, для него только литературный матеріалъ: "Нельзя же такихъ чувствъ пропускать даромъ!" -- Подъ ядомъ злословія, клеветы и сплетенъ, который молодой человѣкъ изливаетъ на своихъ будущихъ соперниковъ, еще не помѣрявшись съ ними силами, автору чувствуется нѣкоторое страданіе, какъ бы раздвоеніе. "Въ ваше время, говоритъ Бурже, когда общая нивеллировка сословій даетъ въ обществѣ артисту болѣе блестящее положеніе, чѣмъ прежде, по крайней мѣрѣ по внѣшности, литература многимъ представляется средствомъ быстраго обогащенія. Къ ней приступаютъ, какъ къ биржевой дѣятельности, съ нѣкоторой, впрочемъ, разницей. Страстный спекулянтъ знаетъ, что онъ стремится къ деньгамъ. Страстный литераторъ (le féroce des lettres) часто принимаетъ свою горячку честолюбія за горячность призванія, за пылъ проповѣдничества. Мы разстаемся съ героемъ подъ впечатлѣніемъ борьбы, уже разрѣшившейся побѣдою высшихъ лучшихъ инстинктовъ надъ страстью къ матеріальному успѣху. Эта побѣда вызвана другимъ героемъ, "святымъ человѣкомъ", и разсказана нашимъ моралистомъ очень сильно и горячо. Съ Ф. Дюбуа они ѣдутъ осматривать одинъ упраздненный монастырь, гдѣ сохранились интересныя фрески 15 вѣка. Послѣ изгнанія монашескихъ орденовъ, правительство объединенной Италіи, сохраняетъ зданіе монастыря, какъ памятникъ національнаго искусства и дозволило одному изъ монаховъ остаться жить при немъ, какъ хранителю этого памятника. Этотъ-то монахъ и плѣняетъ Бурже своимъ цѣльнымъ характеромъ, неутомимою дѣятельностью и самою глубокою, ничѣмъ непоколебимою вѣрою -- вѣрою въ могущество той церкви, которая современенъ восторжествуетъ надъ врагами и вернетъ монашескую братію назадъ въ эти покинутыя стѣны. Этотъ монахъ, начитанный и въ классикахъ, и въ отцахъ церкви и есть тотъ типъ прошлаго, который противопоставляется настоящему. Въ чемъ же эта противоположность? Одинъ, старикъ, всецѣло отдалъ себя, всю жизнь, всю душу на служеніе идеалу. Бурже сравниваетъ его съ солдатомъ первой имперіи -- оба представители идеи, принципа, облеченнаго въ крѣпкую опредѣленную организацію; они живутъ и дѣйствуютъ по для себя, не ради своей индивидуальной личности и ея эгоистическихъ стремленій, а ради чего-то высшаго, что даетъ цѣль и смыслъ всему ихъ существованію. Другой представитель современнаго эгоизма, отрицающаго всѣ высшія цѣли -- литературный честолюбецъ. У старика юное сердце -- вѣра въ идеалъ, и потому величіе характера; у юноши -- старческая очерствѣлость сердца, дрянность характера. Что даетъ этому дону Гриффи такое величіе? спрашиваетъ Бурже. Безъ монастыря, для котораго онъ живетъ, онъ былъ бы узколобымъ антикваріемъ небольшого музея. Человѣческая личность настолько цѣнна, насколько человѣкъ приноситъ себя въ жертву идеѣ. Что такое армія, монашескій орденъ, какъ не организація идеи, поглощающая тысячи отдѣльныхъ жизней? Всякая изъ этихъ жизней пользуется въ свою очередь соединенными силами всѣхъ остальныхъ. Это-то и накладываетъ опредѣленный характеръ наличность. Этого закона, говоритъ Бурже, не признаетъ современное общество, одержимое грубымъ индивидуализмомъ. Но не заблуждается-ли Бурже, видя одинъ только эгоизмъ въ томъ, что армія и монашескіе ордена теряютъ адептовъ своей идеи? Какъ будто жить для высшихъ цѣлей выходящихъ за предѣлы узко-личныхъ интересовъ можно только въ казармѣ, или въ монастырѣ? И не есть-ли свободная группировка безо всякихъ внѣшнихъ видимыхъ признаковъ -- союзъ болѣе живой и крѣпкій, чѣмъ традиціонныя рамки разныхъ сословій? Только тогда общественный организмъ живучъ и силенъ, когда отдѣльные члены примыкаютъ къ нему не извнѣ, а движимые глубокими внутренними импульсами,-- всѣмъ строемъ независимыхъ личныхъ убѣжденій. Если у дѣятеля нѣтъ ни мундира, ни рясы, то не значитъ же это, что у него нѣтъ ни знамени, подъ которымъ онъ борется, ни идеала, но имя котораго онъ дѣйствуетъ. А Бурже этого какъ будто не видитъ: преклоняясь передъ формами -- внѣшними рамками идеала,-- завѣщанными прошлымъ, онъ не видитъ, что новыя поколѣнія, разбивая старыя рамки, только расширяютъ область идеала. Не видитъ, потому что въ поискахъ вѣры и идеала обращается назадъ, а не впередъ...

"Сѣверный Вѣстникъ", No 1, 1892

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru