Бурнашев Владимир Петрович
Мое знакомство с Воейковым в 1830 году и его пятничные литературные собрания

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

МОЕ ЗНАКОМСТВО СЪ ВОЕЙКОВЫМЪ ВЪ 1830 ГОДУ И ЕГО ПЯТНИЧНЫЯ ЛИТЕРАТУРНЫЯ СОБРАНІЯ*

* См. Русскій Вѣстникъ. No 9.

VI.

   Читатель уже знакомъ съ тою квартирой А. Ѳ. Воейкова гдѣ онъ въ тридцатыхъ годахъ жилъ въ Шестилавочной улицѣ, получившей съ 1858 года названіе Надеждинской. Когда я видѣлъ комнаты эти утромъ, то онѣ носили печать безпорядочности и грязи; но вечеромъ, особенно по пятницамъ, въ ожиданіи гостей, комнаты, тѣ же самыя, были съ нѣкоторымъ тщаніемъ прибраны и сильно освѣщены многими кенкетами, разумѣется масляными, потому что въ то время, лѣтъ за 35--40 предъ симъ, и понятія не было о керасинѣ, вошедшемъ у насъ въ употребленіе не больше какъ какихъ-нибудь 15 много 20 лѣтъ. Кромѣ кенкетовъ горѣли въ канделябрахъ, разставленныхъ по разнымъ столамъ, калетовскія свѣчи, начинавшія замѣнять восковыя и сальныя. Обоняніе по пятницамъ здѣсь также не поражалось всѣми тѣми непріятными запахами какими атмосфера этихъ самыхъ комнатъ была наполнена по утрамъ и въ особенности въ то утро когда я въ первый разъ, по странному стеченію обстоятельствъ, посѣтилъ Александра. Ѳедоровича, заманившаго тогда меня въ ловушку. По вечерамъ и особенно по пятничнымъ вечерамъ, калмыкообразный казачокъ, примазанный масломъ и поопрятнѣе одѣтый, разносилъ довольно часто по комнатамъ дымящуюся плиту, на которую то-и-дѣло что подливалъ лоделавандъ, правда, довольно второстепеннаго качества; а на всѣхъ кафельныхъ печахъ, бѣлыхъ съ синими узорами, разставлены были такъ-называемыя "монашенки", курительныя свѣчи на грошахъ. Иногда же Воейковская экономка распоряжалась ставить эти курительныя свѣчи на стаканы съ водой, покрытые листками бумаги, и въ воду проваливались обгорѣвшія углевыя свѣчки, утратившія конечно свой ароматъ, но сохранявшія однако свою, пирамидальную форму, почему снова могли быть продаваемы, съ нѣкоторою уступкой, неопытнымъ покупателямъ. Эти ароматы смѣшивались обыкновенно еще и съ табачнымъ запахомъ, потому что многіе изъ гостей курили или турецкій или вакштафъ, или, и больше всего входившій тогда "Жуковъ", сдѣлавшійся особенно моднымъ послѣ моей статьи въ Сѣверной Пчелѣ съ анекдоктивною біографіей табачнаго фабриканта Василія Григорьевича Жукова, фабрику котораго на Фонтанкѣ, между Чернышевымъ и Семеновскимъ мостами, посѣтилъ, вслѣдствіе этой статьи, великій князь Михаилъ Павловичъ, большой табакокуритель, а за нимъ и весыпетербургскій beau monde. Впрочемъ нѣкоторые юноши, посѣщавшіе въ тѣ времена гостиную А. Ѳ. Воейкова по пятницамъ, наполненную табачнымъ дымомъ, не взирая на частое отворяніе форточекъ, покуривали тогда соломенныя пахитосы, такъ какъ о папиросахъ, явившихся у насъ въ сороковыхъ годахъ, еще никто въ Петербургѣ и понятія не имѣлъ.
   Входить въ большія подробности à la Бальзакъ или à la Вашингтонъ-Ирвингъ, Куперъ и Вальтеръ-Скоттъ, о квартирѣ и о меблировкѣ А. Ѳ. Воейкова, я положительно не нахожу нужнымъ, потому что, кажется, изъ всего что сказано теперь, читатель имѣетъ понятіе достаточно полное о жилищѣ этомъ, чтобы по жилищу судить о самомъ хозяинѣ, какъ это допускается нѣкоторыми старинными нравоописателями. Однако не могу при этомъ не сказать что въ парадномъ кабинетѣ Воейкова было на стѣнѣ нѣсколько портретовъ, какъ царей и царицъ, такъ различныхъ военныхъ, гражданскихъ и литературныхъ знаменитостей, между которыми, то-есть особенно послѣдними, виднѣе всѣхъ были портреты Карамзина, Жуковскаго и Пушкина. Послѣдній, казалось, былъ тутъ помѣщенъ позднѣе всѣхъ и отличался особенною свѣжестію. Въ то время когда я познакомился съ Александромъ Ѳедоровичемъ, одинъ изъ портретовъ былъ завѣтенъ зеленымъ коленкоромъ. Отъ близкихъ людей къ хозяину я узналъ что портретъ этотъ былъ въ опалѣ въ то время и потому закрытъ отъ глазъ. Дѣло объяснилось тѣмъ что это былъ портретъ тогдашняго товарища начальника морскаго штаба, генералъ-адъютанта Василія Алексѣевича Перовскаго, о которомъ Воейковъ до 1830 года отзывался не иначе какъ со свойственнымъ его манерѣ говорить о людяхъ имъ расхваливаемыхъ съ самымъ гиперболическимъ паѳосомъ. Но, отдавая ві Русскомъ Инвалидѣ 1830 года отчетъ о художественной годичной выставкѣ, Воейковъ, расхваливая мраморный бюстъ работы, скульптора Тальберта, хвалилъ меньше искусство художника, чѣмъ ту личность, именно В. А. Перовскаго, которая послужила художнику оригиналомъ, и хвалилъ такъ неумѣренно, стараясь въ похвалахъ этихъ выказать короткость своихъ отношеній къ генералъ-адъютанту Перовскому, что генералъ-адъютантъ Перовскій, справедливо вознегодовавъ на автора столь неумѣреннаго панегирика, объявилъ печатно въ Сѣверной Пчелѣ, столь ненавидимой Воейковымъ, что онъ проситъ Воейкова никогда на столбцахъ періодическихъ изданій, да и вообще гдѣ бы то ни было, не упоминать его, Перовскаго, имени, иначе какъ въ случаяхъ офиціальныхъ. Это взбѣсило Желчнаго Воейкова; но В. А. Перовскій былъ ему не по плечу: сплетнями, эпиграммами отвѣчать ему было невозможно, и вотъ Воейковъ счелъ за благо наказать прежняго своего благопріятеля очень оригинально, занавѣшиваніемъ его портрета.
   Прежде чѣмъ кончить съ портретною галлереей Воейкова, не могу не вспомнить что въ числѣ всѣхъ этихъ портретовъ, нѣсколько въ сторонѣ, былъ портретъ самого хозяина, А. Ѳ. Воейкова, исполненный довольно искусно масляными красками; но тутъ онъ изображенъ какъ бы въ нумеръ дома сумашедшихъ, за рѣшеткой, въ полосатомъ халатѣ и мѣховой шапкѣ. На верху надпись: "Домъ сумашедшихъ, отд. III, No27". Предъ нимъ листъ бумаги со слѣдующими четырьмя стихами:
   
   Вотъ Воейковъ, что бранился,
   Вѣкъ съ Булгаринымъ возился,
   Честь свою тѣмъ запятналъИ въ безумный домъ попалъ.
   
   Когда кто-нибудь изъ новыхъ посѣтителей Воейкова останавливался предъ этимъ портретомъ, сатирообразный Александръ Ѳедоровичъ, замѣтивъ такое вниманіе новаго своего гостя, говорилъ ему, какъ это случилось и со мною:
   -- А другіе мои стихи на старикашку Воейкова вы, батенька, знаете?
   -- Нѣтъ-съ, не знаю, Александръ Ѳедоровичъ, сказалъ я.
   И тогда Воейковъ прочиталъ мнѣ наизусть изъ своего Дома сумашедшихъ, столь извѣстнаго многимъ, но тогда мнѣ однако знакомаго лишь по наслышкѣ:
   
   Тотъ Воейковъ что Делиля
   Столь безбожно исказилъ,
   И терзать хотѣлъ Эмиля,
   И Виргилію грозилъ, --
   Долженъ быть какъ сумашедшій
   Вовсе запертъ въ желтый домъ;
   Темя все обрить поспѣшнѣй
   И тереть почаще льдомъ.
   
   -- Да вы, юный, писатель, восклицалъ Воейковъ,-- видно совсѣмъ не читали моего Дома сумашедшихъ?
   -- Нѣтъ, Александръ Ѳедоровичъ, не то чтобы совсѣмъ не читалъ, но копіи все какъ-то достать не могъ нигдѣ. Вотъ можетъ-быть теперь удастся мнѣ списать у васъ эти ваши стихи. У меня только и есть что тѣ стихи въ которыхъ такъ забавно представлены Жуковскій, дразнящій чорта языкомъ, и крошка Батюшковъ, въ окошечкѣ сидящій.
   -- Списывать я не даю; а кто схватитъ на память, тому скажу съ удовольствіемъ, поддразнивалъ Александръ Ѳедоровичъ.
   -- Позвольте, сказалъ я, -- записать карандашомъ въ моей агендѣ, и я вынулъ мою записную книжку, въ которой записывалъ, невольно смѣясь, пока Воейковъ читалъ "съ чувствомъ, съ толкомъ, съ разстановкой":
   
   Ты, Хвостовъ, къ нему дошедши,
   Вскрикнулъ я,-- тебѣ ль здѣсь быть?
   Ты дуракъ, не сумашедшій:
   Не съ чего тебѣ сходить.
   "Въ Буало я мысль добавилъ,
   "Лафонтена я убилъ
   "И Расина обезславилъ",
   Быстро онъ проговорилъ.
   И читать мнѣ началъ оду.
   Я искусно ускользнулъ
   Отъ мучителя; но въ воду
   Прямо изъ огня юркнулъ.
   Здѣсь старикъ съ лицомъ печальнымъ
   Буквъ славянскихъ красоту,
   Мажетъ золотомъ сусальнымъ
   Пресловутую ѳиту.
   И на мебеляхъ повсюду
   Коронованное -- кси,
   Старосвѣтскихъ книжицъ груду
   И въ окладѣ юсъ и пси;
   Томъ въ сафьянъ переплетенный
   Тредьяковскаго стиховъ.....
   Я увидѣлъ изумленный
   И узналъ что то Шишковъ.
   
   -- Но вотъ, продолжалъ разхохотавшійся надъ моимъ вниманіемъ и прилежнымъ записываніемъ, Воейковъ,-- мнѣ сторожъ говоритъ:
   
   Нумеръ первый, вашъ пріятель
   Каченовскій здѣсь сидитъ.
   Букву э на эшафотѣ
   Съ торжествомъ и пѣньемъ жжетъ;
   Умъ его всегда въ работѣ:
   По крюкамъ стихи поетъ.
   То кавыки созерцаетъ,
   То, обнюхивая гниль
   Духу розъ предпочитаетъ,
   То сметаетъ съ книжекъ пыль,
   И въ восторгъ восклицаетъ,
   Набивая ею ротъ:
   "Соръ славянскій! Пыль родная!
   "Слаще ты чѣмъ медъ изъ сотъ."
   
   Нумеръ третій, на лежанкѣ
   Истый Глинка возсидитъ.
   Передъ нимъ духъ русскій въ склянкѣ
   Не откупоренъ стоитъ
   Книга Кормчая отверста
   И уста отворены;
   Сложены десной два перста,
   Очи вверхъ устремлены.
   "О! Расинъ! Откуда слава?
   Я тебя, дружокъ, поймалъ!
   Изъ Россійскаго Стоглава
   Ты Гоѳолію укралъ.
   Чувствъ возвышенныхъ сіянье.
   Выраженье, красота,
   Въ Андромахѣ -- подражанье
   Погребенію кота."
   
   Я не утерпѣлъ и расхохотался, записывая послѣдній стихъ и повторивъ прежнія слова:
   
   "Передъ нимъ духъ русскій въ склянкѣ
   Не откупоренъ стоитъ!"
   
   Сатирическіе отзывы о московскихъ писателяхъ навели разговоръ на Москву. Я сказалъ что былъ тамъ въ 1827 году проѣздомъ съ отцомъ изъ Петербурга въ Орелъ.
   -- Такъ вы въ первой самой юности были въ Москвѣ, мой юный новый пріятель, возгласилъ Воейковъ,-- а не видѣли ли вы тамъ одного пресквернаго звѣрка, сильно распложеннаго въ матушкѣ Москвѣ бѣлокаменной съ золотыми маковками въ преизрядномъ числѣ? Звѣрокъ этотъ двуногій и называется бьющимъ баклуши въ первопрестольной нашей столицѣ, сынкомъ знатныхъ и богатыхъ родителей?
   -- Видѣлъ, видѣлъ не одного даже, сказалъ я,-- да вѣдь и здѣсь въ Петербургѣ этихъ звѣрковъ коллекція не малая. И слышалъ давно ужь на публичномъ актѣ въ Орловской гимназіи читанные однимъ воспитанникомъ стихи на этихъ звѣрковъ изъ піесы подъ названіемъ, кажется, Сатира къ Сперанскому, принадлежащей вашему, Александръ Ѳедоровичъ, перу, какъ упомянуто въ Учебной книгѣ Н. И. Греча.
   -- А вы, юный мой гость, не помните этихъ стиховъ, написанныхъ мною за двадцать пять лѣтъ предъ симъ, то-есть въ 1805 году?
   Я сознался что стиховъ тѣхъ наизусть не помню. Воейковъ обыкновенно рѣдко вспоминалъ свои прежнія стихотворенія и скорѣе любилъ съ особеннымъ жаромъ только повторять свои новѣйшія современныя сочиненія и особенно тѣ которыя относились къ его журнальной войнѣ съ Гречемъ, Булгаринымъ, Полевымъ, Сенковскимъ, Надеждинымъ, Бестужевымъ, Строевымъ и другими, войну которую велъ подъ рубриками то Хамелеонистики, то Пересмѣшника, то журнальныхъ Замѣтокъ, гдѣ, правду сказать, между массой пошлостей и дрязговъ было не мало ѣдкости и сильнаго яда. Но безпристрастіе всегда тутъ было на заднемъ планѣ, потому что хотя Воейковъ преслѣдовалъ хамелеонство въ другихъ, самъ въ него впадалъ безпрестанно, увлекаемый своими симпатіями и антипатіями. Всѣ писавшіе и печатавшіе въ то время, больше или меньше испытывали эту эластичность Воейковскихъ мнѣній и дѣйствій и слабость его памяти. Между прочими и мнѣ привелось быть то предметомъ усиленныхъ, гиперболическихъ похвалъ Воейкова, то жертвой озлобленныхъ нападеній и оскорбительныхъ выходокъ его. Газета Сѣверный Меркурій безустанно вела у себя на своихъ Жиденькихъ столбцахъ перечень всѣхъ Воейковскихъ барометрическихъ перемѣнъ. Между прочимъ Журмальчикъ этотъ постоянно указывалъ на два противоположныхъ мнѣнія Воейкова о книжечкѣ въ стихахъ: Марѳа Власьевна Томская, сочиненія М. А. Бестужева-Рюмина. Книжечка эта, когда авторъ ея, въ 1828, 1829 и отчасти 1830 годахъ, давалъ много своихъ стиховъ Славянину, была расхвалена до небесъ; а какъ только авторъ пересталъ безмездно (какъ и всѣ тогда впрочемъ) сотрудничать Александру Ѳедоровичу, онъ ту же книжку на столбцахъ своихъ Литературныхъ Прибавленій предалъ анаѳемѣ и ругалъ наповалъ такъ рѣзко какъ только умѣлъ ругать одинъ Воейковъ, писавшій подъ псевдонимами: Кораблинскаго, Ѳеофилакта Нагайника, Луговова и пр. Въ отместку Бестужевъ постоянно печатно называлъ журналецъ Воейкова Макулатурными, а не Литературными Прибавленіями къ Русскому Инвалиду.
   Однако я теперь незамѣтно сдѣлалъ большое отступленіе. Возвращаюсь къ разговору моему съ Воейковымъ, какой я имѣлъ въ первую пятницу, пришедши къ нему черезчуръ рано, когда еще не было гостей въ сборѣ. Я такъ рано тогда пришелъ съ цѣлью извиниться въ томъ что не могу быть въ эту пятницу его гостемъ, а между тѣмъ забесѣдовался и совершенно нечаянно остался во весь вечеръ, часовъ до двухъ почти ночи, причемъ у Воейкова по обыкновенію угощали общество въ изобиліи чаемъ со сливками или лимономъ, или ромомъ, ad libitum, съ булочками, сухарями, сайками, калачами и различными хлѣбными печеньями; часовъ же въ 10--11 подавали горячій и холодный ужинъ, весьма сносный, съ винами ежели не высшаго, то порядочнаго качества. И этотъ-то ужинъ способствовалъ оживленію бесѣды, причемъ сыпались разказы, новости, сплетни, экспромты (немедленно записываемые Воейковымъ для напечатанія ихъ въ первомъ же нумеръ его періодическаго изданія). Въ это же время иные, подзадориваемые хозяиномъ-угостителемъ, писали на ломберныхъ столикахъ, снабженныхъ не колодами картъ, а всѣми принадлежностями письма, цѣлыя статейки въ прозѣ и стихахъ. Въ числѣ такихъ борзописцевъ, помню, особенно отличались: баронъ Ровенъ, Лука Якубовичъ, А. Гренъ, старикъ Степанъ Васильевичъ Руссовъ, страшный гонитель Полеваго, и нѣкоторые другіе.
   Итакъ Воейковъ, объяснивъ мнѣ, по своимъ понятіямъ, опредѣленіе звѣрка-барича, продекламировалъ, со свойственнымъ ему монотоннымъ завываньемъ, стихи свои, которые, право, и нынче нельзя сказать чтобы были плохи, хотя имъ теперь, въ 1871 году, 66 лѣтъ. Вотъ они:
   
   .... не могу я вытерпѣть никакъ
   Чтобъ воспитанный Французами дуракъ
   Чужимъ достоинствомъ безстыдно украшался,
   И предковъ титлами предъ свѣтомъ величался.
   Пусть праотцевъ его сіяетъ похвала;
   Пускай въ исторіи безсмертны ихъ дѣла;
   Пускай монархи имъ, за вѣрное служенье,
   Пожаловали гербъ, дипломы въ награжденье:
   Гербы и грамоты въ глазахъ честныхъ людей --
   Гнилой пергаментъ, пыль, объѣдки отъ червей,
   Коль предковъ славныя являя намъ дѣянья,
   Въ ихъ внукѣ не возжгутъ къ честямъ поревнованья,
   Когда безъ славныхъ дѣлъ тщеславіемъ набитъ,
   Потомокъ глупый ихъ въ презрѣнной нѣгѣ спитъ;
   А между тѣмъ сей князь, бояринъ этотъ гордый,
   Надутый древнею высокою породой,
   Глядитъ, какъ будто онъ насъ царствомъ подарилъ,--
   И Богъ не изъ одной насъ глины сотворилъ.
   

VII.

   Когда Воейковъ кончилъ чтеніе своихъ стиховъ, за которые я его благодарилъ, въ комнату вошла личность поразившая меня своимъ костюмомъ и вообще своею наружностію. То былъ плотный, дебелый, коренастый русскій бородачъ, остриженный въ скобку, съ лицомъ кроткимъ и съ тихою улыбкой на лицѣ, одѣтый въ такой кафтанъ зеленаго цвѣта который называется "жалованнымъ", весь въ золотыхъ галунахъ по груди, рукавамъ, поламъ и подолу, съ поясомъ изъ золотыхъ кистей и съ такими же кистями на всѣхъ застежкахъ. При видѣ этого золотаго человѣка, Воейковъ очень обрадовался и вскричалъ: "А! Русскій Борисъ! Ѳедоръ Никифоровичъ, какъ я радъ тебя видѣть!" И онъ обнималъ и цѣловалъ почтеннаго русскаго бородача. А бородачъ, въ свою очередь, благодарилъ Аіександра Ѳедоровича за полученный имъ отъ Россійской Академіи этотъ почетный золотой кафтанъ и пожалованную ему серебряную медаль на Анненской лентѣ. То и другое, повидимому, очень радовало русскаго человѣка, который оказался нашимъ поэтомъ-самоучкой Ѳедоромъ Никифоровичемъ Слѣпушкинымъ (род. въ Ярославской губ. въ 1783, а умеръ въ Рыбацкомъ селѣ, близь Петербурга, во время второй холеры, въ 1848 году). Въ тѣ времена стихотворенія Слѣпушкина многимъ нравились и породили ему подражателей въ крестьянахъ Сухановѣ и Алипановѣ, о которыхъ теперь едва ли много кто и помнитъ-то.
   -- Я вотъ только сегодня, говорилъ Слѣпушкинъ,-- пріѣхалъ изъ Рыбацкаго и тотчасъ поспѣшилъ къ моимъ покровителямъ: былъ у Павла Петровича Свиньина и у Бориса Михайловича Ѳедорова, да въ обязанность себѣ вмѣнилъ и къ вамъ, Александръ Ѳедоровичъ, явиться, и не съ пустыми руками.
   -- Прекрасно, прекрасно, дорогой кумъ, восклицалъ Воейковъ.-- А что, какъ поживаеть мой крестникъ?
   -- Отлично-съ: все маткину титьку сосетъ, шельмецъ такой, отвѣчалъ самодовольно Слѣпушкинъ, и при этомъ представилъ Воейкову свое Аовое поэтическое дѣтище.
   Воейковъ тотчасъ вскинулъ очки на лобъ, и взявъ листъ, весь исписанный, поданный ему Слѣпушкинымъ, сталъ читать:
   

Разказъ сбитеньщика.

   Извощикъ, саечникъ, столяръ,
   Обручникъ, плотникъ и маляръ,
   Всѣ господа мастеровые
   За чай -- и локти по столу,
   Кричатъ: "Подай-ка ты Пцолу!"
   
   -- Ха-ха-ха! хохоталъ Воейковъ.-- Пцолу! Пцолу!
   Затѣмъ онъ прочелъ всю піесу, стиховъ въ сотню, и закончилъ повтореніемъ раза два особенно поправившихся ему стиховъ:
   
   "Романы -- люди, а не книги",
   Толкуетъ пожилой бочаръ:
   "Всѣхъ лучше книга -- Птица Жаръ!"
   
   -- Умно, остро, типично, вылитая природа, прелесть! восклицалъ Воейковъ, и подозвавъ казачка, велѣлъ подать себѣ свой портфель, куда онъ погрузилъ это свое новое благопріобрѣтеніе, говоря:-- Завтра же отвезу въ типографію для слѣдующаго моего нумера. Спасибо, спасибо, Ѳедоръ Никифоровичъ, спасибо. "А намъ статеечку, дай Богъ здоровья вамъ", какъ изволитъ всегда выражаться насчетъ даровыхъ статеекъ Николай Ивановичъ Гречъ.
   Грѣшный человѣкъ, я во всѣхъ этихъ стихоплетеніяхъ всѣхъ этихъ доморощенныхъ нашихъ Борисовъ, какъ ихъ тогда именовали въ публикѣ, съ легкой руки Павла Петровича Свиньина, не умѣлъ найти ни одного изъ тѣхъ качествъ какими сейчасъ только почтеннѣйшій Александръ Ѳедоровичъ честилъ нововыточенное произведеніе Ѳедора Никифоровича, приготовлявшаго свои кирпичи на своемъ кирпичномъ заводѣ въ Рыбацкомъ едва ли не несравненно лучше чѣмъ всѣ эти самодѣльщинныя вирши, цѣнимыя имъ однако несравненно выше всевозможныхъ кирпичныхъ и другихъ издѣлій.
   Воейкову, съ легкой руки Слѣпушкина, счастливилось въ этотъ вечеръ, потому что онъ получилъ съ дюжину различныхъ даровыхъ статей и статеекъ оригинальныхъ и переводныхъ, стихотворныхъ и прозаическихъ. Впрочемъ, вѣдь это не въ первый разъ, потому что у него уже такъ было заведено что почти никто изъ пишущей братіи не пилъ его чая со сливками, или лимономъ, или ромомъ, или краснымъ виномъ, и не ѣлъ его булочныхъ печеній, калачей, саекъ и ужинныхъ блюдъ совершенно даромъ: всѣ что-нибудь да давали, хоть омонимъ, шараду, энигму, логогрифъ или тому подобное. Къ тому же Воейковъ имѣлъ порядочныя связи и знакомства, посредствомъ которыхъ очень многимъ юношамъ доставлялъ служебную карьеру болѣе или менѣе порядочную, а эти юноши отвѣчали ему массой своихъ статеекъ, напечатаніе которыхъ съ ихъ именемъ, по ихъ мнѣнію, взносило ихъ прямо на Парнасъ и на Геликонъ. (Тогда такъ выражались всѣ журналы и всѣ журналисты, кромѣ Полеваго и Сенковскаго, которые первые стали осмѣивать эту страсть къ миѳологіи.) Сомнительно чтобы начальники этихъ юношей, стремившихся на Геликонъ и лѣнившихся во-время посѣщать департаменты и канцеляріи, были очень благодарны Александру Ѳедоровичу за эти его рекомендаціи вдохновенныхъ канцеляристовъ. Къ числу такихъ юношей-дарителей принадлежалъ одинъ купеческій сынокъ, владѣлецъ каменнаго дома въ три этажа въ Караванной, который не только не получалъ гонорарія, но еще за напечатаніе своихъ переводныхъ повѣстей съ французскаго и съ англійскаго и своихъ оригинальныхъ стишонковъ, прикладывалъ въ пользу редактора разные подарки, въ родѣ ящика бордоскаго чернослива, вестфальскаго окорока, фунта Рязановскихъ конфетъ, бурака зернистой икры, пуда сахара въ головахъ и пр. и пр., благо у него была фруктово-колоніальная лавка въ Кругломъ рынкѣ. Затѣмъ и чествовать любилъ же Воейковъ своего щедраго сотрудника, сдѣлавшагося у него чѣмъ-то въ родѣ его домашняго секретаря и который, въ этотъ вечеръ, помнится, доставилъ Александру Ѳедоровичу цѣлую кипу прозы и стиховъ, причемъ, однако, Воейковъ сказалъ бѣлокурому, блѣднолицому, альбиносообразному юношѣ:
   -- Только, любезнѣйшій, чуръ не щедриться много для Пьянчужкина, сирѣчь для Бестужева-Рюмина.
   -- Я ему-съ, Александръ Ѳедоровичъ, говорилъ, пожимаясь и конфузясь, юноша, -- я-съ ему посылаю самые мои что ни есть оборыши и всегда съ графинчикомъ коньячка-съ.
   Явился затѣмъ одинъ изъ гайдуковъ графа Хвостова, въ столь извѣстной и памятной мнѣ синей съ малиновымъ ливреѣ, и подалъ Воейкову конвертъ отъ графа. Воейковъ вскрылъ конвертъ и прочелъ:
   
   "Милостивый государь мой (мой по старосвѣтскому), Александръ Ѳедоровичъ! Легкій припадокъ холерины предалъ меня во власть Эскулапа, и я посему не могу имѣть сугубое сегодня удовольствіе пользоваться здоровьемъ, равно какъ вашимъ обществомъ въ компаніи просвѣщенныхъ вашихъ, въ день пятницы стекающихся, друзей и благопріятелей, которые всѣ несутся на доброѣзжихъ Пегасахъ на Парнасъ, куда и я, при моихъ болѣзненныхъ припадкахъ, однакожь отваживаюсь. Вчера слухъ мой упоенъ былъ райскимъ гласомъ оставляющей насъ, Петроградцевъ, Зонтагъ, и вотъ прилагаю вамъ, у сего, плодъ такого моего восхищенія, въ шести стихахъ, для напечатанія оныхъ".
   
   -- Благодари, братецъ, его сіятельство, сказалъ Александръ Ѳедоровичъ,-- и доложи что завтра самъ его провѣдаю, а сегодня буду молить Мать нашу, Пресвятую Богородицу, да отогнала бы Она болѣзнь отъ него, при помощи доктора.
   -- Ихъ сіятельство, объяснилъ гайдукъ, -- уже двѣнадцатую чашку ромашки выкушать изволили и теперь имъ легче стало. Только дохтуръ-съ, Богданъ Карлычъ, запретили имъ все стихи-то писать, отчего, говорятъ, никакая михстура не поможетъ, чего добраго.
   Когда лакей ушелъ, Воейковъ принялся читать стихи ему присланные:
   
   О соловей! Пари съ бреговъ Невы --
   Огонь сердецъ! Лети отъ странъ холодныхъ,
   Внимая вновь, за блескъ даровъ природныхъ,
   Хваленія сопутницы молвы.
   Зонтагъ! Твой взглядъ, раскаты, трель, приливы
   Живутъ въ сердцахъ и вѣчно будутъ живы.
   
   Прочитавъ эту дребедень, Воейковъ спустилъ на глаза очки и сказалъ вздыхая:
   -- Въ 1811 году издавался журналъ Улей, гдѣ справедливо стихотворенія его сіятельства, графа Дмитрія Ивановича, названы: le sublime du galimatias. Но такой ералаши, какъ эта, нашъ метроманъ еще ни разу не выплюнулъ. Правду же онъ въ письмецѣ своемъ говоритъ что написалъ эти стихи,-- если стихами можно назвать эти вирши,-- въ промежуткахъ припадковъ холерины. А что подѣлаешь? Надо напечатать: я съ нимъ связанъ условіемъ!
   Ежели приподнять завѣсу съ этого условія, то дѣло окажется въ томъ что графъ Хвостовъ подписывается на сотню экземпляровъ періодическаго изданія Воейкова, изъ которыхъ каждый, подобно векселямъ, уничтожается, а не распространяется, чтобы не умалить могущихъ быть заправскихъ подпищиковъ, и за это графъ имѣетъ право помѣстить нѣсколько изъ своихъ угловатыхъ стихотвореній въ періодическихъ изданіяхъ Воейкова. Однако, повидимому, ни одно изъ стихотвореній этого риѳмотворца не дѣйствовало такъ непріятно на Воейкова-журналиста, какъ это, особенно теперь, когда Воейкову хотѣлось въ новомъ своемъ журналѣ щегольнуть вещами въ другомъ родѣ. Подъ гнетомъ необходимости, онъ долженъ былъ выполнить условіе, и это обстоятельство разлило въ немъ сильнѣе обычную его желчь, такъ что онъ принялся въ этотъ вечеръ злоязычничать самымъ неистовымъ образомъ.
   Между тѣмъ обычные пятничные посѣтители начали появляться одинъ за другимъ, и всѣ съ какими-нибудь литературными дарами болѣе или менѣе пріятными. Въ числѣ такихъ посѣтителей были нѣкоторые мнѣ знакомые по вечерамъ Греча, по сходкамъ въ редакціи Сѣвернаго Меркурія, по книжнымъ магазинамъ, гдѣ я съ ними встрѣчался; но много было и такихъ которыхъ я видѣлъ въ первый разъ въ жизни. Съ иными изъ послѣднихъ Воейковъ знакомилъ меня, съ другими же не находилъ нужнымъ знакомить; но нельзя было мнѣ не замѣтить что эти господа перешептывались съ хозяиномъ дома и что предметомъ ихъ перешептыванія тогда былъ я, какъ новый пятничный посѣтитель.
   Большой диванъ въ гостиной былъ занятъ нѣсколькими лицами, другіе сидѣли въ креслахъ вокругъ стола, уставленнаго ихъ чашками и стаканами съ чаемъ; многіе сидѣли на стульяхъ около небольшихъ столиковъ и также упражнялись въ чаепитіи, которое инымъ приходилось такъ по вкусу что эти господа выливали, сколько я могъ замѣтить, по полудюжинѣ и болѣе стакановъ, уничтожая при этомъ массы сухарей, булокъ, саекъ и калачей, словно личности не обѣдавшія сутокъ двое. Къ числу такихъ принадлежалъ мой знакомецъ поэтъ Александръ Николаевичъ Глѣбовъ, имѣвшій привычку, какъ я уже прежде сказалъ, бесѣдовать съ вами не иначе какъ держа васъ за пуговицу фрака или сюртука дѣлая какія-то дикія конвульсивныя гримасы. Самъ Александръ Ѳедоровичъ сидѣлъ обыкновенно въ вольтеровскомъ креслѣ, крытомъ алымъ полинялымъ сафьяномъ, причемъ въ своемъ огромномъ черномъ парикѣ, грызя набалдашникъ костыля или чеша ногтями языкъ, имѣлъ видъ какого-то асмодея, бросавшаго чрезъ стекла золотыхъ очковъ взгляды направо и налѣво, подходившимъ къ нему гостямъ, съ которыми здоровался преимущественно восклицаніями: "Съ наслажденіемъ прочелъ я статью вашу въ Альціонѣ барона Егора Ѳедоровича (т.-е. Розена). Прелесть, прелесть! Божественно!" или: "Лисенковъ {Книгопродавецъ того времени, сильно тогда торговавшій въ Б. Садовой въ домѣ Пажескаго корпуса. Онъ дѣлалъ превосходныя дѣла и, говорятъ, пріобрѣталъ много. Изъ всѣхъ книгопродавцевъ того времени онъ одинъ уцѣлѣлъ и донынѣ торгуетъ, хотя уже больше какъ дилеттантъ, въ верхней галлереѣ Гостинаго Двора, рядомъ съ кладовыми книгопродавца Вольфа. Этотъ Ив. Тим. Лисенковъ -- личность въ своемъ родѣ замѣчательная и почтенная, между прочимъ тѣмъ что онъ, будучи родомъ изъ города Сумъ, Харьковской губерніи, дѣлаетъ постоянныя для тамошняго общества пожертвованія и довольно значительныя. Когда умеръ Смирдинъ, то Лисенковъ, изъ глубокаго уваженія къ памяти покойнаго, пріобрѣлъ для него въ Невской Лаврѣ дорогую могилу, по какимъ-то обстоятельствамъ семействомъ покойнаго не принятую. Лисенкова торговля не торговля теперь, а препровожденіе времени; но со всѣмъ тѣмъ онъ продолжаетъ успѣшно продавать нѣкоторыя свои изданія, какъ многія дѣтскія книжки Основьяненки и какъ въ особенности Иліаду Гомера въ переводѣ Гнѣдича. По случаю тысячелѣтія Россіи Лисенковъ удачно издалъ Картину историческаго тысячелѣтняго существованія Россіи, имѣвшую хорошій успѣхъ: по 1 р. продалось нѣсколько десятковъ тысячъ экземпляровъ. Нигдѣ въ Петербургѣ нельзя найти столько старыхъ книгъ, и очень рѣдкихъ, какъ у И. Т. Лисенкова, который еще очень богатъ театральными піесами всѣхъ временъ, почему охотники до театральной литературы піесы эти у него почти одного отыскиваютъ.} обѣщалъ мнѣ пріобрѣсти 500 экземпляровъ вашей замѣчательной брошюры противъ Московскаго Телеграфа", или: "Молю боговъ о ниспосланіи на васъ всѣхъ даровъ Аполлона", или даже: "Ты гнѣваешься, Зевсъ; значитъ ты не правъ!" или: "Ай! моська, знать она сильна что лаетъ на слона! сказалъ бы кто-нибудь, а наша моська вышла сущій левъ. Браво! браво!" и т. д. и т. д., все въ разныхъ формахъ, но почти все съ тою же монотонною завывающею интонаціей, ему свойственною. Для весьма немногихъ, какъ напримѣръ, для высокаго превысокаго сѣдаго генерала въ инженерномъ морскомъ мундирѣ, исторіографа флота Берха, Воейковъ вставалъ и выходилъ до половины комнаты. Капитана гвардіи и старшаго адъютанта гвардейскаго корпуса Вильгельма Ивановича Карлгофа Воейковъ принималъ сидя, восклицая то: "Помилуй Богъ, какъ хороша ваша послѣдняя повѣсть въ Невскомъ Альманахѣ", или: "Не грѣшно ли вамъ было бросить ваши прелестные стихи въ помойную яму Сѣвернаго Меркурія", или: "Въ ту пятницу вы насъ отсутствіемъ своимъ въ печаль и грусть повергли!" и пр. и пр. Но вмѣстѣ съ производствомъ г. Карлгофа въ полковники и въ особенности послѣ того какъ онъ женился на богатой тамбовской дѣвицѣ Елизаветѣ Алексѣевнѣ Ошаниной и сталъ жить по-барски, Воейковъ выбѣгалъ, ковыляя, принимать его въ другую даже комнату, какъ онъ принималъ знаменитаго тогдашняго идиллиста Владиміра Ивановича Панаева, карьера котораго начинала очень ясно обозначаться, и еще переводчика Байроновской Паризины (съ французскаго, впрочемъ, языка), Василья Евграфовича Вердеревекаго, начинавшаго тогда уже очень богатѣть, благодаря должности правителя канцеляріи коммиссаріатскаго департамента военнаго министерства. Это тотъ самый Вердеревскій которому, 35 лѣтъ спустя послѣ того какъ я его видалъ на Воейковскихъ пятницахъ и на Треневыхъ четвергахъ въ качествѣ quasi-литератора,-- суждено было въ Нижнемъ-Новгородѣ на эшафотѣ подвергнуться, по суду, лишенію правъ состоянія и ссылкѣ въ Сибирь. Достойно вниманія что тотъ же самый Карлгофъ, выше и превосходнѣе котораго Воейковъ, казалось, никого не зналъ, въ 1837--1838 годахъ сдѣлался предметомъ ненависти того же Воейкова, вслѣдствіе какихъ-то отношеній, кажется вслѣдствіе какихъ-то денежныхъ счетовъ, въ которыхъ Воейковъ оказался неисправнымъ къ Карлгофу. Какъ бы то ни было, но въ 1838 году Домъ сумашедшихъ дополнился стихами:
   
   Вотъ, кадетомъ заклейменный,
   Меценатъ, Карлгофъ поэтъ,
   Въ общемъ мнѣньи зачерненный *
   И Булгарина клевретъ! **
   Худъ, мизеренъ, стиснутъ съ вида,
   Сухощавъ думой своей,
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   * Вѣроятно послѣ размолвки съ Воейковымъ.
   ** Совершенная ложь.
   
   Послѣдніе два стиха рѣшительно не для печати и отвратительно грязны. Подобныя выходки бросаютъ густую тѣнь на память Воейкова.
   Въ эту пятницу, первую мою у Воейкова пятницу, явился въ гостиной одинъ кругловатенькій господинъ въ застегнутомъ черномъ фракѣ, съ Анной на шеѣ, гладко выбритый, съ весьма маленькими и узенькими бакенбардами. То былъ статскій совѣтникъ Телешевъ, бывшій секретарь исторіографа Николая Михайловича Карамзина, пріѣхавшій въ Петербургъ на короткое время изъ Курской губерніи, гдѣ онъ вице-губернаторствовалъ. Узнавъ его, Воейковъ бросился къ нему, заключилъ его въ свои объятія, облобызалъ, усадилъ на свободное мѣсто на диванѣ и объявилъ всѣмъ что это г. Телешевъ (не помню теперь сказаннаго тогда его имени и отчества), бывшій секретарь и ближайшій человѣкъ. Николая Михайловича КарамзинаПри этомъ посыпались воспоминанія о безсмертномъ исторіографѣ, прерываемыя слезами Александра Ѳедоровича, пустившагося потомъ ругать, чуть не по извощичьи, Полеваго и Арцыбышева, осмѣливавшихся находить неточности и неправильности въ знаменитой Исторіи Россійскаго Государства.
   Г. Телешевъ прихлебывалъ тихо чай; а когда Воейковъ кончилъ свою анаѳемную рѣчь, то съ особенною, повидимому у покойнаго исторіографа заимствованною имъ мягкостію, сказалъ:
   -- Я предъ вами, Александръ Ѳедоровичъ, очень, очень виноватъ. Дѣло въ томъ что умирая, въ 1827 году, покойный благодѣтель и начальникъ мой. Николай Михайловичъ оставилъ мнѣ нѣсколько пакетовъ для передачи ихъ нѣкоторымъ лицамъ, въ томъ числѣ одинъ и на ваше имя, съ двумя собственноручно покойнымъ переписанными стихотвореніями, однимъ собственнымъ его посланіемъ Ив. Ив. Дмитріеву, другимъ несчастнаго нашего поэта Батюшкова, написаннымъ въ то время когда еще онъ былъ здоровъ. Всѣ порученія покойнаго Николая Михайловича я свято выполнилъ; но конвертъ бывшій на ваше имя, по стеченію безчисленнаго множества обстоятельствъ, затерялся, и лишь по истеченіи почти четырехъ лѣтъ, найденъ былъ мною вчера въ старомъ чемоданѣ съ двойнымъ дномъ, куда онъ случайно провалился и гдѣ пролежалъ столько времени. Я никогда не простилъ бы себѣ, еслибы уѣхалъ изъ Петербурга, не возвративъ вамъ этого загробнаго дара безсмертнаго нашего Карамзина.
   Снова объятія, снова лобзанія и на этотъ разъ уже лобзанія не только г. Телешева, но и пакета со стихами Батюшкова и Карамзина. Такъ-то Воейковъ казалось обожалъ Карамзина: а со всѣмъ тѣмъ онъ, въ 1824 году, почему-то разсердись на нашего знаменитаго исторіографа, благодѣтельствовавшаго ему, Воейкову, имѣлъ нахальство написать на H. М. Карамзина, на этого прототипа честности и благородства, слѣдующіе ругательные стихи:
   
   Вотъ въ передней рабъ писатель
   Карамзинъ Хамелеонъ,
   Земледѣлъ, законодатель....
   Взглянемъ что мараетъ онъ?
   Пѣснь свободѣ, деспотизму,
   Брань и лесть властямъ земнымъ,
   Гимнъ хвалебный атеизму
   И акаѳистъ всѣмъ святымъ.
   
   Ну можно ли, сохраняли мало-мальски человѣческое чувство, относиться такъ о такомъ прямомъ и благородномъ человѣкѣ, каковъ былъ Карамзинъ? По смерти же исторіографа, А. Ѳ. Воейковъ чуть не апоѳеозу создавалъ всѣмъ дѣламъ Карамзина и ратовалъ за него вмѣстѣ съ Руссовымъ, даже несправедливо и не вѣрно, противъ Полеваго и Арцыбышева. Все это представляетъ обращики характера и правилъ г. Воейкова. {Стихи эти на Карамзина находятся въ полномъ Домѣ сумашедшихъ, напечатанномъ въ Берлинѣ, и экземпляръ ихъ имѣется въ Публичной Библіотекѣ. Но со всѣмъ тѣмъ извѣстный старинный нашъ писатель Борисъ Михайловичъ Ѳедоровъ, и нынѣ здравствующій, упорно увѣрялъ меня что тутъ ошибка въ имени, и что стихи эти не на Карамзина, а на "Казазина" будто бы написаны.}
   Всѣ бывшіе въ гостиной придвинулись къ Воейкову, чтобы послушать стихи, почти за четыре года предъ симъ назначенные Карамзинымъ въ даръ старинному его знакомцу Александру Ѳедоровичу. Какъ тѣ, такъ и другіе эти стихи въ 1831 году были немедленно напечатаны въ Литературныхъ Прибавленіяхъ къ Русскому Инвалиду, то-есть за 40 лѣтъ предъ симъ. О нихъ можно сказать что они милы, только милы, больше ничего. Я тогда же списалъ ихъ, и они у меня сохранились въ копіи какъ были. Вотъ они:
   

I. И И. Дмитріеву.

   Министръ, поэтъ и другъ: я все тремя словами
   Объ немъ для похвалы и зависти сказалъ.
   Прибавлю что чиновъ и риѳмъ онъ не искалъ;
   Но риѳмы и чины къ нему летѣли сами.
                                                                                 Карамзинъ.
   

II. Мыза Пріютино (А. Н. Оленина).

   Есть дача за Невой,
   Верстъ двадцать отъ столицы,
   У Выборгской границы,
   Близь Парголы крутой:
   Есть дача или мыза,
   Пріютъ для добрыхъ душъ,
   Гдѣ добрая Элиза
   И съ ней почтенный мужъ:
   Съ открытою душою
   И лаской на устахъ,
   За трапезой простою,
   На бархатныхъ лугахъ,
   Безъ бальнаго наряда,
   Въ свой маленькій пріютъ
   Друзей изъ Петрограда
   На праздникъ сельскій ждутъ.
   Тамъ мужъ съ супругой нѣжной,
   Для отдыха отъ дѣлъ,
   Подъ кровъ свой безмятежный
   Музъ къ Граціямъ привелъ.
   Поэтъ, лѣнтяй, счастливецъ
   И тонкій философъ,
   Мечтаетъ тамъ Крыловъ,
   Подъ тѣнію березы,
   О басенныхъ звѣряхъ,
   И рветъ Парнаса розы
   Въ Пріютинскихъ лѣсахъ
   И Гнѣдичъ тамъ мечтаетъ
   О греческихъ богахъ,
   Межъ тѣмъ, какъ замѣчаетъ
   Кипренскій лица ихъ,
   И, кистію чудесной,
   Съ безпечностью прелестной,
   Вандиковъ ученикъ
   Въ одинъ крылатый мигъ
   Онъ пишетъ ихъ портреты,
   Которые отъ Леты
   Спасли бы образцовъ,
   Когда и самъ Крыловъ
   И Гнѣдичъ сочиняли
   Какъ пишетъ Тинисловъ,
   Иль Балдусы писали,
   Забывъ и вкусъ и умъ!
                                          Батюшковъ.
   
   Впрочемъ стихотворенія эти и тогда были не новостію, будучи напечатаны даже въ тогдашнихъ хрестоматіяхъ.
   

VIII.

   Вниманіе Воейкова привлекъ къ себѣ показавшійся на порогѣ статный бѣлокурый офицеръ въ гвардейскомъ адъютантскомъ сюртукѣ. То былъ капитанъ Лукъяновичъ {Нынѣ тайный совѣтникъ и директоръ канцеляріи комитета раненыхъ.}, адъютантъ знаменитаго русскаго Баярда генерала Карла Ивановича Бистрома, авторъ Исторіи Турецкой войны 1828--1829 годовъ, принимавшій болѣе или менѣе дѣятельное участіе своими дѣльными статьями въ журналахъ и альманахахъ того времени. Воейковъ былъ съ нимъ очень учтивъ и внимателенъ, расхваливая съ обычнымъ своимъ паѳосомъ его книгу и вообще все то что въ то время принадлежало перу г. Лукъяновича. Но среди всѣхъ этихъ любезностей, Воейковъ замѣтилъ таки въ этотъ разъ своему почтенному гостю: "А грѣхъ вамъ, Николай Андреевичъ, вы меня чарочкой обнесли, отдавъ Бестужеву ваши нѣсколько строкъ съ хохлацкимъ юморомъ о холерѣ. Это премило!" И, при этомъ, Александръ Ѳедоровичъ досталъ новый нумеръ Сѣвернаго Меркурія, и передавъ его автору статьи, просилъ прочесть для всѣхъ. Авторъ прочелъ слѣдующее:
   "Що се за холера такъ? Чи ты ей бачивъ?" спросилъ одинъ хохолъ своего земляка, недавно возвратившагося съ Дона изъ заработковъ.-- "Чувъ", отвѣчалъ тотъ.-- Яка жь вона? спросилъ снова первый.-- "Кажутъ: Жинка въ червонныхъ чоботахъ, ходе по води, да все оха!"
   -- Необыкновенно просто, вѣрно и мило! восклицалъ Воейковъ.
   -- Схвачено съ натуры, раздался чей-то голосъ.
   -- Читая эти строчки, я словно переношусь въ мою милую Полтавщину, замѣтилъ преимущественно молчаливый и сосредоточенный поэтъ-юноша Подолинскій, который въ эту пору издалъ уже двѣ свои поэмы, Барскій, и Нищій независимо отъ безчисленнаго множества мелкихъ его стихотвореній, наполнявшихъ собою журналы и альманахи.
   Такъ какъ журналецъ Бестужева былъ уже на сценѣ, то Воейковъ нашелъ нужнымъ сказать Вильгельму Ивановичу Карлгофу:
   -- Вы также, Вильгельмъ IIвановичъ, даете статьи ваши въ изрядномъ количествѣ Бестужеву, а между тѣмъ смотрите-ка какъ этотъ неблагодарный пасквилянтъ позволяетъ себѣ относиться о вашей новой прелестной повѣсти Софія.
   -- Я читалъ отчетъ Бестужева о Невскомъ Альманахѣ, сказалъ Карлгофъ, пуская клубы дыма изъ своей стамбулки,-- и, признаюсь, не замѣтилъ тамъ ничего для себя обиднаго.
   -- Помилуйте, вопилъ Воейковъ: -- какъ же это не обидно? читайте. "На страницѣ 109й сказано: Графъ Лининъ, въ 26 лѣтъ отъ роду, смотрѣлъ на жизнь какъ на давно извѣстную и слѣдственно скучную книгу.-- Напримѣръ Гомерова Иліада давнымъ давно извѣстная книга, но слѣдуетъ ли изъ сего что она скучна?"
   -- Это дѣйствительно обмолвка у меня, и я вполнѣ ее сознаю, объяснялъ Карлгофъ, почему7 и не считаю себя въ правѣ претендовать на рецензента, исполнившаго этимъ замѣчаніемъ свою обязанность.
   -- Еще вотъ на какія штучки пускается этотъ Бестужевъ, снова привязывается Воейковъ.-- Вонъ онъ напечаталъ какое-то письмо къ себѣ отъ себя же, то-есть отъ Марѳы Власьевны Томской, служащей ему псевдонимомъ. Въ письмѣ этомъ различныя напоминанія издателю этого листка за его неисправный выходъ и убѣжденіе поправиться какъ-нибудь. Вотъ отвѣтъ въ стихахъ:
   
   Все свято исполнить я вамъ обѣщаю,
   И вашихъ статей ожидаю.
   
   -- Куда какъ это тонко и остроумно!
   Замѣчательно что всѣ выстрѣлы Воейкова противъ Сѣвернаго Меркурія оставались въ гостиной безъ отвѣта и никѣмъ почти не развивались. На это была та простая причина что всѣ личности наполнявшія гостиную Воейкова помѣщали статьи свои въ Сѣверномъ Меркуріи и въ Гирляндѣ, и ежели не посѣщали М. А. Бестужева-Рюмина, по причинѣ его уже черезчуръ циничнаго образа жизни и вообще быта, то посѣщали, напротивъ, очень часто его хорошаго пріятеля и настоящаго издателя Гирлянды Николая Александровича Татищева. который въ тѣхъ же мѣстахъ жилъ, то-есть гдѣ-то около Знаменской, и жилъ очень комфортабельно, какъ человѣкъ богатый, свѣтскій, приличный, хотя постоянно страдавшій физически. Онъ говаривалъ что любитъ Бестужева за его доброе и незлобивое сердце; но весьма не одобряетъ въ немъ и его безпорядочности и унизительной страсти къ горячимъ напиткамъ. У Н. А. Татищева сходокъ и сборищъ въ родѣ Воейковскихъ не бывало; но затѣмъ каждый вечеръ, когда хозяинъ изящной и обширной квартиры бывалъ дома, а онъ почти никуда и никогда по хилости не выѣзжалъ, то въ его помѣстительномъ кабинетѣ всегда можно было встрѣтить двухъ, трехъ изъ тогдашнихъ сотрудниковъ журналовъ и вкладчиковъ альманаховъ. Предъ окончаніемъ вечера общество переходило въ столовую, отдѣланную въ готическомъ вкусѣ, и тутъ подавался такой ужинъ который по изяществу и дороговизнѣ никакъ не могъ идти въ сравненіе со скромными и всегда почти плохо сервированными ужинами Воейкова. Довольно понятно что весьма не многіе не посѣщавшіе г. Татищева и не знакомые съ нимъ, каковы были изъ числа гостей Воейкова: Борисъ Михайловичъ Ф(Ѳ)едоровъ, г. Олинъ, товарищъ его Вас. Прох. Никоновъ и наконецъ нѣкто г. Пасынковъ,-- персонажъ довольно плотной корпуленціи, съ своеобразною, отрывистою дикціей и какою-то задыхающеюся интонаціей, -- {Я никогда не зналъ близко этого господина; но лѣтъ за 35--40 предъ симъ памятна была ходившая по рукамъ и едва ли не напечатанная въ Меркуріѣ дерзкая эпиграмма Бестужева-Рюмина, основанная на каламбурномъ смыслѣ фамиліи, носимой господиномъ Пасынковымъ, а именно:
   "Онъ чести пасынокъ, а пошлости сынокъ."
   Чтобы громко объявлять такія вещи, надо быть увѣреннымъ въ ихъ безошибочности. Но г. Бестужевъ-Рюминъ оправдывался тѣмъ что "пьяному море по колѣно." Сколько извѣстно, г. Пасынковъ отвѣчалъ только въ Воейковскихъ журналахъ, называя Бестужева "Пьянюшкинымъ," а журналъ его Меркурій "воромъ".} относились далеко не любезно къ Сѣверному Меркурію и къ Гирляндѣ, а въ особенностя къ ихъ издателю. Г. Олинъ, маленькій субтильненькій человѣчекъ, довольно щепетильный и говорящій съ нѣкоторымъ увлеченіемъ, въ то время издавалъ газетку Колокольчикъ, о которомъ въ Сѣверномъ Меркуріи было сказано:
   
   Хотя разбитъ, хотя не звученъ,
   Но, ахъ! какъ онъ несносно скученъ,
   Когда велѣніемъ судьбинъ
   Своимъ однообразнымъ звономъ
   Онъ за безжалостнымъ Харономъ
   Ословъ мычащихъ стадо мчитъ,
   И для ушей ихъ дребезжитъ.
   
   Г. Олинъ былъ переводчикъ Байронова Корсара и сочинитель и издатель великаго множества различныхъ книжекъ, книгъ и книжонокъ. Деньгами для изданія Колокольчика ему помогать, повсюду его сопровождавшій, молодой, купеческій сынъ Никоновъ, блѣдный, бѣлобрысый какъ маймистъ и отличавшійся необыкновенною, неловкостью Впрочемъ, человѣкъ добрый и честный, насколько онъ дѣйствовалъ самостоятельно; но, къ сожаіѣнію самостоятельности-то онъ, бѣдняга, никакой не имѣлъ. Хотя онъ находился подъ опекой, но денегъ у него было не маю и онъ ими порядочно сорилъ. Онъ напечатать свою нелѣпѣйшую повѣсть Новая бѣдная Пиза, за напечатаніе которой въ своемъ журнальцѣ съ него взялъ Бестужевъ-Рюминъ, пользуясь его непроницательностью, 500 р. ассиг. Въ это время успѣли увѣрить Никонова что несравненно лучше самому издавать газету, чѣмъ платить другому журналисту за печатаніе у него своихъ повѣстей. [Никоновъ уразумѣлъ прелесть издательства и охотно сдѣлался издателемъ Колокольчика, редакціей котораго занимался г. Олинъ, безпрестанно печатавшій тамъ чепуху, сочиняемую несчастнымъ издателемъ. Можно себѣ вообразить какъ шла эта газета и что такое былъ этотъ Колокольчикъ, который вмѣстѣ со многими тогдашними петербургскими журналами я намѣренъ описать во всѣхъ подробностяхъ въ статьѣ: Петербургскія редакціи тридцатыхъ годовъ, которую надѣюсь напечатать въ 1872 году.
   Большая часть Воейковскаго общества, состоя изъ участниковъ двухъ противоборствующихъ лагерей, не могла громить Бестужева, даже въ угоду Воейкову, и Воейковъ, понимая это, только старался, какъ уже мы видѣли, возбуждать отдѣльныя личности противъ своего врага. Затѣмъ, бесѣдуя съ лицами нисколько не связанными съ Сѣвернымъ Меркуріемъ и Гирляндой, для Воейкова уже не было никакой удержи, и эти два изданія, съ ихъ явнымъ издателемъ Бестужевымъ-Рюминымъ, были тогда предметомъ самыхъ отчаянныхъ и отчасти крайне неприличныхъ атакъ, причемъ приводимы были примѣры различныхъ промаховъ и недостатковъ Бестужева; но главное, велся самый тщательный и строжайшій контроль выхода въ свѣтъ NN того и другаго изданій, съ внимательнымъ указаніемъ насколько именно нумеровъ отстали отъ нормы Гирлянда или Меркурій. Послѣднее обстоятельство составляло почти особую рубрику въ Литературныхъ Прибавленіяхъ, сатирическая же рубрика этой газеты, Пересмѣшникъ, наполнялась выписками изъ Сѣверной Пчелы, Меркурія, Телеграфа и Библіотеки для Чтенія, кромѣ выборокъ изъ московскихъ журналовъ, которымъ также доставалось изрядно отъ Воейкова, хлеставшаго направо и налѣво и подчасъ, когда черезчуръ шибко расходится, готоваго выхлеснуть глазъ хоть и кому-нибудь изъ близкихъ своихъ, причемъ однако тотчасъ прибѣгалъ къ ханжеству и восклицалъ:
   -- "Како можеши рещи брату твоему: брате! остави, да изму сучецъ иже есть во очеси твоемъ, самъ сущаго во очеси твоемъ берина не видя? Изми первѣе берино изъ очесе твоего, и тогда прозриши изъяти сучецъ изъ очесе брата твоего."
   На этотъ разъ при мнѣ прочитано было слѣдующее изъ Сѣвернаго Меркурія:
   "Между тѣмъ, оставляя все прочее ожидать своей очереди, мы протрубимъ апель для дружины альманаховъ, какъ любимицы главнаго нашего командира (публики) и велимъ ей для предстоящей инспекціи прибыть въ меркурьяльный манежъ." Далѣе цитировано что Меркурій объявилъ будто бумага Литературныхъ Прибавленій сѣра, а картинки лубочныя, {Трудно, да и не невозможно было бы доказать противное.} почему совѣстно положить газету эту на туалетѣ, хотя бы и супруги гарнизоннаго прапорщика, и что всего приличнѣе употреблять эту сѣрую бумагу на патроны.
   Исчислялись грамматическія ошибки въ Меркуріи и въ Гирляндѣ, особено во французскомъ правописаніи, какъ, напримѣръ, Бестужевъ, не знавшій, ни одного иностраннаго языка, печаталъ у себя вездѣ Létiére, вмѣсто laitière, и многое множество тому подобныхъ нелѣпостей.
   Еще приводились плоскія остроты Бестужева въ родѣ совѣта автору статьи Разказъ подпоручика В***, въ альманахѣ Альціона, вступить на авторское поприще не иначе какъ по достиженіи штабъ-офицерскихъ эполетъ.
   "Затѣмъ приведенъ былъ еще примѣръ неприличной манеры при разборѣ книгъ. Рѣчь шла о книгѣ г. Вас. Ушакова, изданной въ Москвѣ: Котъ Бурмосѣко, любимецъ Халифа АлъМамуна. Критикъ Меркурія сказалъ что единственный экземпляръ этой книги, какой былъ въ книжномъ магазинѣ,-- изъѣли мыши,-- почему замѣчаетъ: "Итакъ, г. Ушакову предлежитъ теперь важный трудъ: описать погребеніе кота изъѣденнаго мышами!"
   Въ отместку газетѣ Воейкова, объявлявшей о выходѣ въ свѣтъ газеты Воръ (Меркурій богъ промышленности и воровства), издаваемой Пьянюшкинымъ-Безграмотнылгъ,-- Бестужевъ объявилъ что скоро выйдетъ газета: Снотворныя прибавленія къ Молодцу, бумага которой, какъ обѣщаютъ, будетъ несравненно гаже даже той на какой печатаются Летературныя Прибавленія къ Русскому Инвалиду.
   По поводу какого-то своего отпора Воейкову, Меркурій, обличая его въ лжи, выдумкѣ и даже клеветѣ, обратился къ нему со стихами:
   
   Ну что?... Чай горька
   Меркуріальная микстура?... *
   Небось; твоя крѣпка натура:
   Снесетъ душа клеветника!
   * Г. Бестужевъ старался давать названію своей газеты значеніе то миѳологическое, то терапевтическое, и на извѣстномъ значеніи меркуріальнаго лѣченія созидалъ остроты, правда, отличавшіяся полнымъ незнаніемъ азбуки приличій.
   
   Чтеніе послѣдняго четверостишія Олинымъ, восклицавшимъ что за это четверостишіе авторъ заслуживаетъ быть посаженнымъ въ какой-нибудь новый нумеръ Долга сумашедшихъ. заставило Воейкова сказать:
   -- Много чести Пьяньчушкину сидѣть въ Домѣ сумашедшихъ, гдѣ сидитъ и Жуковскій, и Батюшковъ; да и всѣ другіе кто бы ни были, даже Осударь Соколовъ, таковы что съ Мишкой Бестужевымъ не захотятъ быть въ одной компаніи, почему я предпочитаю приклеить къ портрету его косой и опухлой морды вотъ слѣдующій экспромтъ Василья Николаевича Щастнаго:
   
   Не создавало естество
   Рожъ неумытѣе и хуже!
   Въ ней отразилось божество,
   Какъ солнца лучь въ болотной лужѣ.
   
   Не взирая на ласковость отношеній почти всѣхъ тутъ бывшихъ къ издателю Меркурія, а тѣмъ паче къ его меценату, г. Татищеву,-- Воейковское ругательство, высказанное чужими словами, принято было довольно симпатично и" заслужило одобрительный смѣхъ, можетъ-быть, впрочемъ, потому что брань эта относилась не къ характеру и не къ репутаціи ея жертвы, а лишь къ ея наружности, которая, по всей справедливости, далеко не отличалась физическими совершенствами.
   

IX.

   Съ нѣкоторыми изъ гостей Воейкова мы уже знакомы, какъ по дому графа Хвостова, такъ потому что и здѣсь мы ихъ видѣли, другихъ же вы вовсе не знаете, почему теперь же сообщу вамъ о нихъ все что знаю и что помню:
   Аладьинъ (Егоръ Васильевичъ), издатель въ теченіе многихъ лѣтъ Невскаго Альманаха и потомъ Петербургскаго Вѣстника, журнала не имѣвшаго успѣха. Наружность его была весьма непрезентабельная: коротенькій, толстоватенькій человѣкъ, съ бурымъ, одутловатымъ лицомъ, съ сваливающимися на глаза русыми волосами. Рѣчь не изящная, отрывистая, не ясная, выраженія далеко не отборныя. Онъ мастеръ былъ ежегодно выпрашивать у литераторовъ прозаическія и поэтическія статьи для своего Невскаго Альманаха, и искусенъ въ томъ чтобы повыгоднѣе издать книжку Альманаха и потомъ еще выгоднѣе продать ее отчасти публикѣ, а главное, разнымъ милостивцамъ. Онъ былъ родомъ Курчанинъ, и въ Курскѣ, при какомъ-то тамошнемъ губернаторѣ, началъ свое служебное поприще. Съ 1824 года онъ явился въ Петербургѣ, и увлеченный блестящимъ тогдашнимъ успѣхомъ альманаховъ, Полярная Звѣзда Бестужева и Рылѣева и Сѣверные Цвѣты оарона Дельвига и Сомова, онъ предпринялъ свой Невскій Альманахъ, долгое время доставлявшій ему средства къ болѣе или менѣе сносной жизни. Въ ту пору когда Аладьинъ сначала '"ылъ покровительствуемъ, а потомъ почему-то преслѣдуемъ Воейковымъ, ему удалось произвести еще другую довольно крупную спекуляцію, а именно, пріобрѣтя расположеніе бывшаго тогда смоленскимъ губернаторомъ, извѣстнаго нашего драматическаго писателя Хмѣльницкаго, онъ получилъ отъ послѣдняго безвозмездное право изданія въ свою собственность всѣхъ, сколько ихъ было, его театральныхъ, довольно милыхъ піесъ изъ числа которыхъ знаменитая комедія въ стихахъ Воздушные замки и донынѣ считается не дурною театральною піеской. Аладьинъ объявилъ объ изданіи такого собранія подъ названіемъ: Театръ Николая Хмѣльницкаго. Изданію назначена была цѣна 20, а съ пересылкой 22 руб. ассигн. Подписку Аладьинъ открылъ бойкую и ловкую, пустивъ ее не только чрезъ книжную торговлю, но въ домахъ своихъ милостивцевъ, сановниковъ и купцовъ, а также, при посредствѣ протекціи, во всѣхъ почтовыхъ конторахъ. Объявленіе о подпискѣ было состряпано довольно мѣтко и, между прочимъ, снабжено слѣдующими стишками Хмѣльницкаго:
   
   Чины вѣрнѣе Ипокрены
   Насъ въ Академію ведутъ,
   И кто въ чинахъ, тотъ мигомъ въ члены,
   А стихотворцы вѣчно ждутъ.
   За то, поразобравши строго,
   Академическій причетъ,--
   Превосходительныхъ въ немъ много,
   А въ превосходныхъ недочетъ.
   
   Подписка кипѣла, и нѣсколько тысячъ подпищиковъ прислали Егору Васильевичу Аладьину свою крупную лепту. Но Аладъинъ, собравъ деньги, книги не издавалъ. Жалобы сыпались. Носился слухъ что при этомъ г. Аладьинъ изволилъ очень мило шутить съ тѣми которые его на его квартирѣ (уголъ Невскаго и Литейной, домъ Давыдова) отыскивали и атаковывали. Онъ, чрезъ прислугу свою, не сказывался дома; но иногда случалось что прислуги не было въ наличности, и тогда владѣлецъ-де самъ принималъ претендателей, и разыгрывая роль лакея, объявлялъ что.-- такъ по крайней мѣрѣ разказывали, -- что баринъ уѣхалъ въ Царское или въ Гатчину, или что баринъ лежитъ боленъ, а разъ даже будто бы увѣрялъ самъ одного настойчиваго господина что издатель Театра Хмельницкаго умеръ и вчера на Смоленскомъ кладбищѣ погребенъ. Однако наконецъ самъ Николай Ивановичъ Хмѣльницкій, не на шутку, сталъ приступать къ Аладьину о необходимости удовлетворить публику изданіемъ обѣщаннаго собранія его піесъ. Чѣмъ же кончилось? Кончилось тѣмъ что за все поплатился добродушный Николай Ивановичъ Хмѣльницкій, принявшій на себя издержки изданія, поручивъ однако уже эту операцію другому лицу, отъ котораго мы и узнали всѣ эти куріозныя подробности. Самъ Аладьинъ, сколько мнѣ извѣстно, ничего не писалъ. Впрочемъ, извините, въ первой, на 1825 годъ книжкѣ Невскаго Альманаха была напечатана, написанная вяло, канцелярскимъ языкомъ, его повѣсть, извлеченная изъ матеріала имѣвшаго великолѣпный сюжетъ. Это было слѣдственное дѣло по поводу преступленія совершеннаго въ 1823 году курскимъ дворяниномъ Шарковымъ, убившимъ молодую дѣвушку не отвѣчавшую на его страсть, тѣмъ болѣе предосудительную что онъ былъ довольно старъ, дѣвушка же эта была подруга его взрослой дочери-невѣсты. Атадьинъ не сумѣлъ искусно воспользоваться хорошимъ матеріаломъ и, какъ дурной ваятель, изъ куска каррарскаго мрамора произвелъ, вмѣсто изящной статуи, уродливаго истукана.
   Рѣзкую противоположность съ Аладьинымъ, представлялъ въ гостиной Воейкова и на многочисленныхъ вечерахъ Греча скромный, кроткій, тихій, привѣтливый, крайне деликатный во всѣхъ своихъ поступкахъ Константинъ Петровичъ Масальскій, авторъ весьма многихъ русскихъ историческихъ романовъ и стихотворной повѣсти: Терпи казакъ, атаманъ будешь. Эту повѣстушку, съ претензіями на что-то особенно теплое и сердечное, нынче едва ли кто изъ настоящаго поколѣнія знаетъ; но въ началѣ тридцатыхъ годовъ она имѣла такой успѣхъ что, напечатанная въ количествѣ 1.200 экземпляровъ, разошлась въ двѣ недѣли и потомъ въ теченіе одного года выдержала два изданія въ несравненно большемъ числѣ экземпляровъ, такъ что ее разошлось въ Россіи не менѣе 10.000 экземпляровъ въ теченіе одного года. Константинъ Петровичъ Масальскій воспитывался въ благородномъ университетскомъ пансіонѣ, а служилъ постоянно въ государственной канцеляріи. Онъ имѣлъ типъ очень приличнаго министерскаго чиновника, съ формами необыкновенно мягкими, кроткими, учтивыми, но безъ вкрадчивости и заискиванія, которыхъ былъ чуждъ. Онъ зналъ нѣсколько иностранныхъ языковъ и, между прочими, въ совершенствѣ испанскій языкъ, съ какого и перевелъ мастерски твореніе безсмертнаго Сервантеса Донъ-Кихотъ. Масальскій отличался движеніями чрезвычайно систематическими и скорѣе медленными чѣмъ проворными. Онъ былъ невеликъ ростомъ, пріятной наружности, съ тонкимъ продолговатымъ носомъ à la Henri IV и съ густыми каштановыми котлетообразными бакенбардами прежней формы, то-есть покрывавшими полосой щеки отъ висковъ къ губамъ. Говорилъ онъ весьма не громко, никогда не спорилъ, и на литературныхъ сходкахъ, гдѣ сплетня царила, онъ углублялся съ трубкой въ уголокъ, гдѣ въ полголоса бесѣдовалъ съ кѣмъ-нибудь изъ тѣхъ посѣтителей сходки съ которымъ бесѣда могла быть для него пріятна. Полевой сильно нападалъ на все то что выходило изъ-подъ пера Масальскаго; но Масальскій уклонялся отъ личной полемики, предоставляя защиту свою журналистамъ, которыхъ однако снабжалъ иногда матеріалами, необходимыми для антикритики. Имъ создано слово бранелогія, принятое Сѣверною Пчелой, для опредѣленія страсти къ полемикѣ между журналами.
   Сіяновъ, жандармскій капитанъ, съ бойкими ухватками, бросавшій въ маленькія періодическія изданія, равно какъ въ плохенькіе альманашки, свою прозу, далеко не Карамзинскую, и свои стишки, далеко не Пушкинскіе. Съ Бестужевымъ часто былъ въ ссорѣ; а за Воейковымъ ухаживалъ, по тому уваженію что Воейковъ находился въ весьма пріятныхъ отношеніяхъ къ начальнику штаба корпуса Жандармовъ Л. В. Дубельту.
   Сергѣй Петровичъ Крашенинниковъ, въ то время флотскій лейтенантъ, очень дружный въ домѣ адмирала П. И. Рикорда и писавшій болѣе или менѣе интересныя статьи и статейки о морской жизни, морскомъ бытѣ и морскихъ походахъ. Онъ умеръ года за два предъ симъ въ отставкѣ дѣйствительнымъ. статскимъ совѣтникомъ.
   Владиміръ Андреевичъ Владиславлевъ, уланскій офицеръ, перешедшій потомъ старшимъ адъютантомъ въ корпусъ Жандармовъ и пользовавшійся особымъ расположеніемъ Воейкова, человѣкъ довольно богатый по женѣ, урожденной Калагеорги. У него были, назначенные дни, вечера, ужины и обѣды. Онъ писалъ въ прозѣ повѣстушки и военныя воспоминанія довольно вялыя. Владиславлевъ замѣчателенъ изданіемъ, въ теченіе многихъ лѣтъ, изящнаго альманаха Утренняя Заря, виньетки и картинки котораго исполнялись въ Лондонѣ и были истинно хороши. Между этими картинками замѣчательны были въ особенности портреты петербургскихъ и московскихъ красавицъ изъ высшаго общества. Приложеніе это значительно возвышало цѣну изданія г. Владиславлева, которое впрочемъ расходилось тысячами экземпляровъ искусственнымъ образомъ, главнымъ образомъ благодаря письмамъ графа Бенкендорфа, просившаго всѣхъ губернаторовъ и городскихъ головъ распространять это изданіе, такъ какъ половина сбора назначалась въ пользу благотворительныхъ цѣлей. Масса требованій на Утреннюю Зарю, продававшуюся по 10 р. экземпляръ, была громадна. Благодаря Утренней Зарѣ, Владиславлевъ съ каждымъ годомъ все улучшалъ и улучшалъ свое положеніе, да и прослылъ литераторомъ, находясь постоянно въ обществѣ Воейкова, славившаго его во всю ивановскую, а потомъ пользуясь пріязнью Кукольника и всей братіи этого общества.
   Владиміръ Григорьевичъ Бенедиктовъ. О его поэтическихъ достоинствахъ нечего распространяться, потому что они, поднятыя высоко партіей, въ свое время были строго оцѣнены критикой Полеваго, на котораго за эту и за многія его другія правды поднималась ужаснѣйшая оппозиціонная буря, кончившаяся однако мыльными пузырями, какъ и вся шумливая и высокопарная поэзія. Ежели о поэтѣ, какъ личности, судить по его произведеніямъ, то можно бы было представить себѣ г. Бенедиктова величественнымъ, красивымъ и горделивымъ мужемъ, съ открытымъ большимъ челомъ, съ густыми кудрями темныхъ волосъ, граціозно закинутыхъ назадъ, съ головой смѣло поднятою, съ глазами устремленными глубоко вдаль, съ движеніями смѣлыми и повелительными, съ поступью плавною, съ рѣчью звучною, серебристою, музыкальною. Дѣйствительность же представляетъ человѣка плохо сложеннаго, съ длиннымъ туловищемъ и короткими ногами, роста ниже средняго. Прибавьте къ этому голову съ бѣлокуро-рыжеватыми, примазанными волосами и зачесанными на вискахъ крупными закорючками; лицо рябоватое блѣдно-геморроидальнаго цвѣта съ красноватыми пятнами и бѣловато-свѣтлосѣрые глаза, окруженные плойкой морщинокъ. Не знаю какъ въ послѣдствіи являлся почтенный Владиміръ Григорьевичъ, но въ тридцатыхъ и послѣдующихъ, еще до пятидесятаго года, я иначе нигдѣ, гдѣ только его видалъ, не встрѣчалъ какъ въ форменномъ фракѣ министерства финансовъ, съ орденомъ или даже и орденами на шеѣ и въ лѣвой петлицѣ, при широкомъ и неуклюжемъ черномъ атласномъ галстукѣ, весь складъ и типъ, отъ движеній до голоса, министерскаго чиновника временъ былыхъ. Во всей, внѣшности г. Бенедиктова никогда не было нисколько не только поэтичности, но даже малѣйшаго оттѣнка свойственнаго человѣку которому сколько-нибудь присуще вдохновеніе. Г. Бенедиктовъ принадлежалъ къ Кукольниковскому братству и постоянно посѣщалъ Нестора Васильевича, который въ своемъ интимномъ кружкѣ носилъ названіе или кличку "Епископа", Богъ знаетъ почему. Въ этомъ обществѣ въ послѣдствіи сталъ являться Полевой, сдружившійся съ Кукольникомъ изъ крайности и нужды, когда онъ принужденъ былъ горькими обстоятельствами оставить Москву. Здѣсь у Кукольника Полевой встрѣчалъ Бенедиктова и казалось таялъ отъ восторга, слушая громогласныя стихотворенія форменнаго поэта.
   Трилунный -- былъ псевдонимъ нѣкоего г. Струйскаго, писавшаго въ журналахъ и альманахахъ очень много прозой и стихами, иногда довольно мило. Онъ издавалъ и отдѣльныя сочиненія подъ своимъ постояннымъ псевдонимомъ. Сѣверная Пчела, снисходительная къ самымъ дряннымъ посредственностямъ, проявляла строгость къ Трилунному, въ которомъ она, Богъ знаетъ почему, отвергала не только поэтическое дарованіе, но даже и всякую литературную способность, что было несправедливо. Г. Струйскій былъ человѣкъ довольно достаточный, принадлежалъ къ хорошему обществу, имѣлъ приличныя формы; но со всѣмъ тѣмъ напускалъ ли онъ на себя или нѣтъ, а только онъ отличался какими-то странными манерами, благодаря которымъ его легко можно было принять за сумашедшаго или по крайней мѣрѣ за иступленнаго, за меланхолика, вообще за человѣка внѣ нормы. Движенія его были часто излишне порывисты, онъ являлъ примѣры странной разсѣянности въ туалетѣ своемъ, щеголеватомъ, но небрежномъ, причемъ иногда не по сезону онъ носилъ шинель съ мѣховымъ воротникомъ въ ту пору когда всѣ драпировались легкими плащами, по причинѣ іюльскихъ жаровъ. Онъ былъ некрасивъ, блѣдножелто-коричневаго цвѣта имѣлъ лицо, глаза закрывались нависшими широчайшими бровями, волосы щетинились, очки никогда не снимались съ его мутныхъ глазъ. Вообще онъ казался молодымъ старикомъ.
   Леопольдъ Ивановичъ Брандтъ, носившій всегда свѣтло-синій фракъ съ бѣлыми пуговицами вѣдомства путей сообщенія, всегда съ золотою табатеркой и фуляровымъ платкомъ въ лѣвой рукѣ. Рѣчь наставительная и самовосхвалительная, движенія медленныя и плавныя, усмѣшка старающаяся быть остроумною и глубокомысленною. Слылъ литераторомъ, потому что печаталъ въ журналахъ различныя статейки довольно отрицательныхъ качествъ и издалъ какой-то романъ. Онъ являлся постоянно, словно на службу, къ Гречу по четвергамъ, къ Воейкову по пятницамъ, и къ Кукольнику по субботамъ.
   Василій Николаевичъ Щастный, родомъ Литвинъ, служилъ въ государственной канцеляріи, писалъ довольно много изрядныхъ стиховъ въ альманахахъ; но услуга его литературѣ русской состоитъ въ томъ что онъ перевелъ на русскій языкъ очень успѣшно поэму знаменитаго польскаго поэта Мицкевича Фарисъ, которую въ его переводѣ, истинно-изящномъ, можно не безъ удовольствія прочесть и нынче даже въ нашъ непоэтическій вѣкъ. Г. ВЦастный былъ довольно пріятный и спокойный молодой человѣкъ, тогда лѣтъ 25ти съ небольшимъ.
   Михаилъ Алексѣевичъ Яковлевъ. Это былъ строгій и страшный для театральнаго міра критикъ-рецензентъ Сѣверной Пчелы. Онъ писалъ очень ловко и вѣрно, хотя, служа въ министерствѣ иностранныхъ дѣлъ, иногда долженъ былъ смягчать правоту своихъ приговоровъ артистамъ и въ особенности артисткамъ имѣвшимъ своихъ покровителей между аристократами. Яковлевъ получилъ образованіе въ Петропавловской нѣмецкой школѣ и былъ сынъ русскаго купца торговавшаго подъ Думой серебряными издѣліями, почему нѣкоторые журнальные наѣздники, находившіе возможными всѣ средства для своихъ отпарированій, позволяли себѣ пошлыя шуточки на счетъ происхожденія автора статей съ подписью М. Я.-- Яковлева выводили на сцену неоднократно. Я помню какой-то водевиль, гдѣ онъ являлся подъ именемъ Мишутки Яшуткина и былъ вылитый оригиналъ. Не помню только кто его представлялъ тогда, кажется, Марковецкій или Рязанцевъ. Та же корпуленція, болѣе чѣмъ плотная, то же огненно-кирпиче-красное лицо, съ очками въ черепаховой оправѣ, тотъ же черный сюртукъ, черный жилетъ по горло и съ бѣленькими форменными пуговичками и то же отсутствіе всякаго наружнаго признака бѣлья, чѣмъ отличался костюмъ почтеннаго Михаила Алексѣевича. Онъ былъ давнишнимъ сотрудникомъ Сѣверной Пчелы, платившей ему только креслами въ театрахъ за его статьи. Воейковъ окружалъ его учтивымъ вниманіемъ и былъ съ нимъ на самой лучшей ногѣ, что не мѣшало Воейкову при немъ ругать Булгарина, а Яковлеву хохотать при этихъ выходкахъ, точно доходившихъ до смѣшнаго.
   Лука Михайловичъ Якубовичъ, веселый, разбитной малый, круглолицый, румяный, кудрявый, отставной какой-то офицеръ, печатавшій не мало статеекъ въ стихахъ и въ прозѣ, изъ которыхъ нѣкоторыя были недурны. Онъ, говорили, былъ какимъ-то дальнимъ родственникомъ того Якубовича который находился въ числѣ декабристовъ и проявилъ столько дикихъ поступковъ на Дворцовой площади въ злосчастный день 14-го декабря 1825 года. Впрочемъ въ Якубовичѣ печатавшемъ въ Журмальчикахъ Воейкова, Бестужева, Олина и другихъ свои статейки, повидимому, не было ничего общаго съ тѣмъ о которомъ, по аналогіи ихъ фамилій, мы вспомнили. Это былъ нѣчто въ родѣ взрослаго enfant terrible, наивный, беззаботный, всегда имѣвшій въ запасѣ своей памяти разнаго рода новости журнальнаго дѣла. Онъ, кажется, посвящалъ большую часть своего дня на собираніе извѣстій по книжнымъ лавкамъ, кондитерскимъ, трактирамъ и типографіямъ, почему новости эти нерѣдко переходили въ оттѣнокъ сплетни; а сплетня, какъ, я уже сказалъ прежде, царила въ Воейковской гостиной, гдѣ надобно было соблюдать изрядную осторожность чтобы не сдѣлаться ея жертвой или игралищемъ.
   Степанъ Васильевичъ Руссовъ. Сильный преслѣдователь Полеваго и Арцыбашева за то что они не преклонялись предъ Карамзинымъ и находили недостатки въ его Исторіи Государства Россійскаго. Приземистый, сѣдой старикъ этотъ, говорившій съ пѣной у рта о тѣхъ вольностяхъ какія правительство дозволяетъ такому безсовѣстному нахалу, какъ онъ называлъ талантливаго издателя Телеграфа, каковъ Николка Полевой, былъ гдѣ-то когда-то учителемъ исторіи, которую зналъ таки довольно исправно. Въ тридцатыхъ годахъ вся спеціальность жизни его состояла въ томъ что онъ печаталъ брошюры и цѣлыя книжки въ защиту святой для него тѣни безсмертнаго исторіографа Карамзина. Это занятіе обратилось какъ бы въ мономаническое какое-то его дѣйствіе. Онъ въ одно время привлекалъ къ себѣ уваженіе за ту твердость воли какую онъ проявлялъ въ постоянномъ преслѣдованіи порицателей Карамзина; а съ другой стороны, онъ невольно возбуждалъ смѣхъ. Вотъ и въ этотъ разъ Руссовъ, какъ всегда, явился къ Воейкову со статьей. Статья эта была слишкомъ куріозна, почему, когда она была напечатана въ Литературныхъ Прибавленіяхъ, я вырѣзалъ ее и помѣстилъ въ мой особый альбомъ, благодаря которому, теперь, 40 лѣтъ спустя, я здѣсь многое могу передать съ тою же точностью, какъ бы все это мною видимо и слышано сегодня. Благоволите прочесть эту статью, которая лучше всѣхъ брошюръ и томиковъ изданныхъ Руссовымъ, ознакомить васъ съ этимъ чудакомъ:
   
   "Что совы и монстры допущены въ журналы, за то исторіографъ и вообще исторія, какъ лицо и вещь постороннія и никакого участія въ томъ не имѣвшія, отвѣчать не обязаны. Это правда что сова, эмблема мудрости, приписана г. Арцыбашеву неправильно; но я не вѣрю чтобы тѣнь исторіографа, помавая г. Строеву, одобряетъ что онъ призываетъ критики на безсмертное его твореніе; ибо самъ онъ (Предисловіе) говоритъ что, посвятивъ 12 лѣтъ лучшаго времени своей жизни на сочиненіе девяти томовъ, можетъ по слабости желать хвалы и бояться охужденія.... Повѣритъ ли потомство что въ XIX столѣтіи, въ несправедливѣйшей критикѣ на безсмертное твореніе исторіографа, ссылались на безсмѣнное будто бы помаваніе его тѣни? Повѣритъ ли что тогда же было столь великое ожесточеніе противъ одного изъ просвѣщеннѣйшихъ, добродѣтельнѣйшихъ и паче правдивѣйшихъ Россіянъ?"
   
   На дняхъ авторъ этой статьи имѣлъ случай достать прекуріозное фактическое доказательство мелочности покойнаго, добрѣйшаго впрочемъ, С. В. Руссова. Доказательство это состоитъ въ 500 экземплярахъ превосходно гравированнаго настали, въ видѣ медальйона, портрета его въ профиль съ непремѣннымъ Владимірскимъ крестомъ въ петлицѣ. Внизу подпись по-латыни: Russow. Step. Was. Consil. Aul. St. Walod. Eques. etc. Душеприкащикъ покойнаго Руссова раздавалъ этотъ портретъ всѣмъ желающимъ имѣть эту рѣдкость 1822 года. {Экземпляръ этого портрета, отличающагося поразительнымъ сходствомъ съ подлинникомъ, я передалъ въ коллекцію рѣдкостей почтеннаго издателя Русской Старины М. И. Семевскаго.}
   Воейковъ, принимавшій охотно всякую чепуху, лишь бы направленную противъ Полеваго, Булгарина или Сенковскаго, съ особеннымъ жаромъ и видимымъ удовольствіемъ завладѣлъ листомъ бумаги исписаннымъ стариковскимъ почеркомъ Руссова, объявляя что онъ въ слѣдующемъ нумеръ напечатаетъ эту "прелесть", какъ онъ выразился.
   -- А, вотъ, Александръ Ѳедоровичъ, сталъ говорить enfant terrible, Якубовичъ,-- сегодня, заходилъ это я къ Александру Филипповичу Смирдину, и видѣлъ тамъ, между прочими новыми, изъ Москвы полученными, книгами Стихотворенія М. А. Дмитріева. Въ числѣ этихъ стихотвореній одно особенно мнѣ показалось, именно Люгіиферовъ праздникъ. Тамъ есть одинъ стишокъ, обнаруживающій презрѣніе публики къ Полевому, имя котораго тутъ скаламбурировано очень удачно.
   -- Да то-то видѣли, да читали, заворчать Воейковъ, надувшись,-- а нѣтъ того чтобы списать. Вотъ списали бы, да мнѣ и принесли бы, такъ ладнѣе было; а то теперь надо мнѣ завтра посылать за книжкой къ другу моему Ивану Тимоѳеевичу Лисенкову, который, многіе ему годы благополучно здравствовать, спасибо ему, не оставляетъ снабжать меня всѣми новыми книгами.
   -- Не безпокойтесь, Александръ Ѳедоровичъ, отозвался Аладьинъ, подавая Воейкову тщательно сложенный листокъ.-- Я сегодня собственноручно списалъ это стихотвореніе, бывши въ магазинѣ Ивана Васильевича Оленина.
   -- Вотъ благодѣтель, истинный благодѣтель, Егоръ Васильевичъ, рычалъ Воейковъ.-- Глубоко вамъ признателенъ. А между тѣмъ прочтемъ-ка это стихотвореніе Михаила Александровича Дмитріева, племянника нашего безсмертнаго поэта, друга Карамзина и бывшаго министра юстиціи.
   И Воейковъ громко прочиталъ:
   
   Иду я лѣсомъ -- съ лѣсомъ равенъ,
   Травою -- равенъ я съ травой;
   И, какъ лѣсной, въ глуши я славенъ,
   Хотя презрѣнъ какъ полевой!
   За сильнымъ -- хохотъ я пускаю;
   Кто слабъ -- того защекочу;
   Съ кѣмъ слажу -- просто изломаю;
   Не слажу -- мимо прокачу.
   
   -- Это однако, замѣтилъ Карлгофъ,-- напоминаетъ стишокъ изъ одного водевиля Писарева съ такимъ же каламбуромъ. {* Всѣ любятъ цвѣтъ оранжерейный
   И всѣмъ наскучилъ полевой.
   Публика приняла куплетъ этотъ въ 1829 году съ аплодисментомъ, въ которомъ сильно и шумно, съ веселымъ смѣхомъ, участвовалъ самъ Н. А. Полевой, что дѣлаетъ честь его такту, точно такъ какъ и то что онъ хорошо отнесся о водевилѣ П. А. Каратыгина, Знакомые незнакомцы, хотя онъ тамъ и выведенъ подъ именемъ и въ роли журналиста Баклушина.} Только тамъ больше вѣжливости и ничего не говорится о какомъ-то "презрѣніи", какого всего менѣе Николай Алексѣевичъ Полевой заслужилъ отъ русской публики, доказывающей ему свое расположеніе тѣмъ что подписка на его журналъ доходить до значительныхъ размѣровъ.
   -- Ну вы, Вильгельмъ Bванычъ, возражалъ Воейковъ съ нѣкоторою злобой въ голосѣ,-- всегда за вашего любезнаго Полеваго. Подождите, еще насолите онъ вамъ, подождите!
   -- А вотъ, вскрикнулъ опять Якубовичъ, всегда богатый новостями,-- а вотъ не угодно ли взглянуть въ сегодняшній нумеръ Литературной Газеты почтеннѣйшаго Ореста Михайловича Сомова, который остался въ одиночествѣ за горестною смертью барона Дельвига. Изволите видѣть, г. издатель Телеграфа объявилъ, со свойственною ему скромностью, что журналъ его и впредь хуже не будетъ. На это Молва ему замѣтила что г. издатель Телеграфа невозможнаго сдѣлать не можете. "А мы, говорите Сомовъ, съ своей стороны, замѣтимъ Молвѣ что шутка ея остроумна, но не совсѣмъ справедлива: издатель Телеграфа первымъ нумеромъ своего журнала на нынѣшній годъ доказалъ что для него "невозможное возможно".
   Почти общій хохотъ со знаками сильнаго одобренія принялъ эту довольно ловкую шутку.
   -- Въ pendant къ этому, объяснилъ Воейковъ.-- и у меня къ слѣдующему нумеру приготовлена хорошенькая вещица въ своемъ родѣ, при содѣйствіи, самого же почтеннѣйшаго Николая Алексѣевича.
   Глѣбовъ и купеческій сынокъ, con amore секретарствовавшіе Воейкову, тотчасъ бросились къ его портфелю въ кабинетѣ, и одинъ изъ нихъ подалъ ему заблаговременно подготовленную статью, которую по просьбѣ Воейкова и прочелъ вслухъ:
   "Слово правды. Г. Полевой, подправя по-своему нѣсколько стиховъ Пушкина, читаетъ ихъ задомъ напередъ и находите въ нихъ смыслъ (что весьма забавляетъ г. Полеваго). Можно сей опытъ повторить и надъ другими поэтами. Возьмемъ, напримѣръ, извѣстную строфу Державина:
   
   "Какъ сонъ, какъ сладкая мечта,
   Исчезла и моя ужъ младость:
   Не столько нѣжитъ красота,
   Не столько восхищаетъ радость,
   Не столько легкомысленъ умъ,
   Не столько я благополученъ:
   Желаніемъ честей размученъ;
   Зоветъ, я слышу, славы шумъ."
   
   "Красоту всей строфы составляете именно порядокъ въ которомъ изливаются сіи сладкозвучные стихи. Прочтя ихъ же снизу вверхъ, смыслъ въ нихъ останется, хотя, конечно прелесть ихъ исчезнетъ. Пытались мы читать Исторію Русскаго народа: сверху внизъ, снизу вверхъ, справа на лѣво, слѣва на право, крестъ на крестъ, черезъ строку -- а смысла все не находили."
   -- Ха! ха! ха! хохотало почти все общество.
   Когда прекратился смѣхъ, то выступилъ г. Пасынковъ съ нумеромъ того дня Литературной Газеты и прочелъ слѣдующее:
   "Сѣверная Пчела, при видѣ множества новыхъ журналовъ, являющихся словно грибы, осерчала на это изобиліе періодическихъ изданій и возгласила: "И теперь, когда россійской литературѣ угрожаетъ бѣдствіе отъ множества журналовъ и устрашаетъ истинныхъ литераторовъ, какъ вѣсть о саранчѣ,-- Сѣверная Пчела торжественно объявляетъ что она не намѣрена заграждать пути ни одному журналу, не станеть спорить ни съ однимъ изъ нихъ и предоставляетъ каждому жить, чахнуть и умереть свободно". "Къ этому Литературная Газета дѣлаетъ замѣтку: "Это похоже на объявленіе князька какого-то мелкаго негритянскаго племени, который, окончивъ свой обѣдъ, велить своему глашатаю кричать: Абулъ-Фатитъ-Гругру пообѣдалъ; теперь всѣ другіе государи могутъ обѣдать".
   И это тотчасъ назначено было въ ближайшій нумеръ. Такъ-то составлялась газета безъ особенныхъ хлопотъ и вполнѣ патріархально. Чего же не хватало иногда, то очень просто дополнялось чрезъ выниманіе то сотня стиховъ, то нѣсколькихъ страницъ прозы изъ книгъ, альманаховъ и журналовъ съ именами знаменитыхъ авторовъ. Что можетъ быть легче и проще этого? Въ послѣдствіи Сенковскій, такимъ манеромъ, перепечатывалъ въ Библіотекѣ для чтенія иногда цѣлыя книги, а статьи сплошь и рядомъ. Но всего забавнѣе что и за эти перепечатки чужаго добра Сенковскій бралъ съ благодушнаго Смирдина, ввѣрившагося въ него словно въ Евангеліе, крупную полистную плату, какая была введена у насъ не ранѣе какъ по появленіи Библіотеки для Чтенія.
   По случаю выхода Скверной Пчелы, которую коробило появленіе новыхъ журналовъ и газетъ, Воейковъ, который въ глубинѣ души самъ раздѣлялъ мнѣніе Пчелы, сказалъ pour faire bonne mine au mauvais jeu, думая замаскироваться благонамѣренностію:
   -- А вотъ, я не таковъ, и постоянно повторяю себѣ драгоцѣнныя слова князя Петра Андреевича Вяземскаго:
   
   Дай Богъ намъ болѣе журналовъ:
   Плодятъ читателей они.
   Гдѣ есть повѣтріе на чтенье,
   Тамъ въ уваженіи перо,
   Гдѣ грамота, тамъ просвѣщенье,
   Гдѣ просвѣщенье -- тамъ добро!...
   
   -- Я въ особенности желаю успѣха хорошимъ журналамъ, продолжалъ Воейковъ, и впадая въ цитаты Св. Писанія, поспѣшилъ воскликнуть: "Входяще въ домъ, цѣлуйте достойнаго, глаголюще: миръ дому сему. И аще убо будетъ домъ достоинъ, прійдетъ миръ вашъ на него. Аще ли же не будетъ достоинъ, миръ вашъ къ вамъ возвратится." Напримѣръ, ежели бы другъ мой и глубочайше мною уважаемый чуть не до боготворенія Борисъ Михайловичъ Ѳедоровъ принялся за журналъ, то я былъ бы въ восхищеніи, хотя и потерялъ бы сотрудника неоцѣненнаго. Такъ и теперь, въ доказательство моего прямодушія, получая, отъ времени до времени, отъ Бориса Михайловича отрывки изъ его давнишняго романа Князь Курбскій, извѣстнаго всей русской публикѣ по лоскуточкамъ, и дарами этими великолѣпно украшая мой скромный еженедѣльникъ, я не могу не пожелать, вмѣстѣ со всею публикой, того чтобы авторъ этого прекраснаго романа издалъ его наконецъ отдѣльно въ свѣтъ, чѣмъ всѣхъ порадовалъ бы несказанно. Мое желаніе подкрѣпилось сегодня письмомъ полученнымъ мною изъ Нарвы, отъ добраго моего пріятеля Каменева, который прислалъ мнѣ, по предмету Курбскаго, статеечку.
   Всѣ пожелали услышать эту статью до прочтенія ея въ печати и услышали слѣдующее:
   
   "Казнь послѣ смерти. Борисъ Михайловичъ Ѳедоровъ десять лѣтъ уже сочиняетъ романъ Князь Курбскій, и Богу одному извѣстно докончитъ ли его когда-нибудь. Между тѣмъ, отрывая отъ него куски, помѣщаетъ во всѣхъ журналахъ, газетахъ и альманахахъ, такъ что бѣдное его произведеніе, не будучи молодо, состарѣлось. Посмотришь, въ самомъ дѣлѣ, какъ непостижимъ Жребій человѣковъ. Хитрый князь Курбскій, счастливо избѣгнувъ отъ царя Ивана Васильевича, попалъ въ руки Борису Михайловичу Ѳедорову. Грозный приговорилъ бы его, можетъ-быть, четверить, а Борисъ Михайловичъ раздватцатерилъ его. Такъ иногда мореходецъ безопасно переплываетъ океанъ и гибнетъ въ ручейкѣ."
   
   Г. Ф(Ѳ)едоровъ, тутъ бывшій, самъ съ другими смѣялся милой шуткѣ и объявилъ что надѣется что романъ его скоро выйдетъ въ свѣтъ, хотя дѣйствительно вышелъ, и само собою разумѣется уже не произвелъ никакого эффекта, лѣтъ 15 спустя послѣ этой статьи и послѣ неоднократныхъ увѣреній автора о скоромъ появленіи романа, дѣйствительно, къ сожалѣнію, устарѣвшаго и опереженнаго слишкомъ многими историческими романами у насъ въ Россіи, а именно Юріемъ Милославскимъ Загоскина и Самозванцемъ Ѳаддея Булгарина, который, напечатавъ этотъ романъ, всячески силится подъ разными псевдонимами доказывать въ Сѣверной Пчелѣ что этотъ его романъ ставить его на ряду съ Вальтеръ-Скоттомъ.
   -- Кстати зашла рѣчь о Скоттѣ, сказалъ смѣясь баронъ Розенъ, произнося фамилію знаменитаго Британца такъ что двойное т мало было замѣтно, сегодня какъ я собирался къ вамъ ѣхать, Александръ Ѳедоровичъ, одинъ мой однополчанинъ, предобрый малый, который давно уже сбросилъ ментикъ и доломанъ, навѣстилъ меня и передалъ мнѣ для напечатанія свои, очень неправильные, но все-таки забавные стихи. Вотъ они. И онъ своимъ пискливымъ голосомъ, съ своею странною интонаціей нараспѣвъ, прочелъ слѣдующія очень плохія вирши, имѣвшія только достоинство заключать въ себѣ грубый каламбуръ:
   
   Романтикъ, балагуръ, Шотландецъ
   Ввелъ подражанье за собой:
   Вдругъ ВъгДсигинъ и Самозванецъ
   Явились на Руси святой.
   Писатель гордый, издавая,
   Мнилъ быть нашъ новый Вальтеръ-Скоттъ.
   Къ чему фамилія двойная?
   Ему довольно, повторяя,
   Одной послѣдней безъ хлопотъ.
   
   -- "Ха! ха! ха!" раздалось въ гостиной.-- "Ну досталось же Ѳаддею Венедиктовичу или Архипу Ѳаддеевичу Зерову!" раздались восклицанія. А Воейковъ, съ обычнымъ своимъ завываньемъ, объявилъ что непремѣнно въ слѣдующемъ нумеръ, подъ видомъ логогрифа, онъ напечатаетъ эти стихи, въ послѣслѣдующемъ нумеръ припечатавъ и объясненіе словъ Скоттъ и скотъ. {Обѣщаніе это осталось обѣщаніемъ; стихи эти не были напечааны, и ежели теперь явились здѣсь, то это первое ихъ появленіе въ печати, хотя они очень и очень не новы.}

ПЕТЕРБУРГСКІЙ СТАРОЖИЛЪ В. Б.

(До слѣдующаго No)

"Русскій Вѣстникъ", No 10, 1871

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru