Бунин Иван Алексеевич
Всходы новые

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Иван Алексеевич Бунин

ВСХОДЫ НОВЫЕ

  
  
   Оригинал здесь: Электронная библиотека Яблучанского.
  
  
   В усадьбе праздник - весна.
   Днем жарко, весело, в голубом небе круглятся белые об­лака. Припекает облупившуюся железную крышу дома, мохнатые бревенчатые стены его, черные стекла окон. В слуховом окне, против солнца, воркуют голуби. На сохну­щем и рассыпающемся фундаменте, на сирени палисадника липнет много крупных мух. Караковый жеребец князя сто­ит в пустой поварской, в длинной черной избе крепостных времен. Он беспокоится, не ест овса, насыпанного в лоток на лавке. Просунув голову в окно без рамы, он глядит на ши­рокий зазеленевший двор и жалобно-страстно ржет.
   Князь понемногу приходит в себя после долгой зимы. И эту зиму запивал он - все от одиночества, как говорят все; когда бывал трезв, ходил на охоту, играл в карты у лавочни­ка, сидел в людской с работниками, случалось, и обедал с ними, а не то читал в своем теплом кабинете и часов в шесть ложился спать. Теперь он выходит из дому чаще, отдает распоряжения. Бесстрастно восточное лицо его с большими седеющими усами.
   Князь вспомнил, что пора чистить, подметать сад: уж та­ков спокон веку обычай. И приказывает старосте пригнать девок-поденщиц. Девки весь день поют, сгребая листву по аллеям, по дорожкам; их красные и желтые сарафаны мель­кают в голом, нежно зеленеющем саду. В доме растворены двери на крыльцо, раскрасневшаяся баба с подоткнутым подолом и коленками цвета моркови яростно моет полы в зале; в рамах, с треском выдираемых другой бабой, сверка­ют на солнце стекла и зеркальными зайчиками озаряют по­толки. Льется теплый, солнечный воздух в комнаты, шумят воробьи на сирени возле дома... Князь, в одной косоворот­ке, в плисовых вытертых шароварах и дегтярных сапогах, ходит с работниками по осеке за сараем, выставляет из ом­шаника колодки, полные сердитого и певучего жужжания.
   В воскресенье на Фоминой, как опять-таки ведется спо­кон веку, молятся в поле, на озимях. Молится все село, за­казывает молебен и платит из своих скудных средств - князь.
   Ночь накануне холодная и лунная. Девки-поденщицы си­дят на крыльце людской, вполголоса поют и оговаривают друг друга: грех, завтра праздник большой. Они живут в са­ду, в бане, но нынче баню топили, князь купается. Когда он, накинув на плечи тулуп, проходит туда в лунном свете по двору, они бегут в светлый сад, под окна бани и, давясь тем особенным таинственным смехом, которым смеются жен­щины весной, в лунные ночи, заглядывают, швыряют в стек­ла сучками. Князь с медлительной усмешкой стучит кула­ком в стену. Купается и кучер князя, Николай, в той избе, где стоит жеребец: приносит туда два ведра, ставит на лавку зажженный огарок. Девки подбегают под окно без рамы, швыряют и в него. Косится на них, шуршит мокрой соломой, накиданной на полу, упруго перебирает ногами обеспокоен­ный огнем жеребец, а Николай сидит на соломе и намыли­вает голову. Услыхав смех под окном, он вскакивает и, с серьезным лицом, с седой от мыла головой, начинает пля­сать, потрепывать себя по голым мокрым ляжкам.
   Утро теплое, солнечное. Приятно, когда звонят колокола в такое утро, приятно наряжаться под этот звон. Мягче куд­рявятся белые облака над садом, млеет яркая синева между ними; со двора видно, как в полях, над зеленями и лиловею­щими пашнями, бегут, струятся испарения.
   - Дождь будет, парит, - сказал староста, обходя с овечьими ножницами в руке поставленный возле людской продранный стул, на который покорно, заранее вытянув и согнув шею, покрытый по плечам полотенцем, сел Николай в распоясанной рубахе,
   Николай, пока подрубали на затылке его сухие рыжие волосы, все гляделся в зеленый осколок копеечного зерка­ла. Падают желтые клоки на полотенце, голова Николая становится меньше, уши отстают и торчат. Взяв у старосты ножницы, он подстриг и усы: стал длиннее его лебединый конопатый нос. Потом он нарядился: надел синюю атласную рубаху с рукавчиками, с тремя крупными белыми пуговица­ми на высоком вороте, отделанном каемкой кружев; под­поясался малиновым шелковым жгутом с махрами; вбил но­ги в тесные сапоги с лакированными узкими голенищами. Рубашка коротка, ноги Николая, обтянутые кавалерийскими штанами, слишком топки, сам он худ и сутул, глаза у него маленькие, зеленые.
   В доме сумрачно. Теплый воздух, льющийся в открытые окна, не скоро нагреет его. Все промерзло за зиму, с потол­ка в зале огромным животом висит отставшая, в коричневых подтеках, бумага. Морозы, время портят и зеркала, сделали их молочно-серебристыми. Расставив ноги, глядя на мутное отражение своего морщинистого лица, князь долго скоблил щеки тупой бритвой. Пора, пора бросать настаивать водку лимонными корками! Соли в черных усах все прибавляется, редеют волосы... Намочив и причесав их, князь надел по­верх пестренькой косоворотки новую синюю поддевку, на­дел дворянский картуз и, с ременным кнутом в руке, вышел на крыльцо, возле которого сидел на беговых дрожках и держал жеребца Николай, на оттопыренных ушах которого осталось после стрижки много мелких волос.
   Обедня отошла, на колокольне жидко и празднично зво­нят; разрозненная, разноцветная толпа течет по выгону в по­ле. Пять человек без шапок, в новых калошах и поддевках черного блестящего сукна, подпоясанных красными под­поясками, несут хоругви и крест, увитый белым рушником. Две не в меру набеленных девки в ярко-зеленых платьях - икону божьей матери.
   Когда толпа была уже за дубовым кустарником, в поле, где дул теплый ветер и пели жаворонки, от церкви отъехала плетеная тележка, запряженная серым мерином в яблоках. Поп, человек чахоточный, ехал в толстой чуйке, в зимней шапке, в глубоких ботиках. На козлах сидело двое: правив­ший мерином дьячок и сын попа, Вася, спившийся с кругу дурачок, вечно блаженно-радостный. Он в церкви подтяги­вал дьячку дискантом, службы знал лучше всего причта, но отец часто выгонял его из алтаря за нетрезвость, не хотел нынче брать с собою. Однако Вася, еще с раннего утра рас­чистив свои сбитые сапоги, надев продранный под мышкой пиджак, грязно-синий воротничок и розовый атласный гал­стук, так плакал, узнав, что его оставляют дома, что поп сдался.
   Князь обогнал попа и кивнул ему.
   - С праздником, ваше сиятельство, с молебствием! - радостно вспыхнув, крикнул Вася, больше всего на свете любивший праздники, дни ангела, поздравления.
   С правой стороны тележки, равняясь с ходом лошади, не отставая и не забегая, шла старуха Марфа, добровольная прислужница при церкви, высокая, сухая, с ореховой палкой в одной руке и медным кофейником, из которого торча­ло кропило, в другой. Дьячок иногда подгонял лошадь и, смеясь, оглядывался на Марфу. Она ускоряла шаг, серди­лась, но молчала.
   Молились на клину богатого мужика Данилы. Там, возле дороги, на молодых светло-зеленых всходах, приготовили стол под суровой чистой скатертью, красную деревянную миску с зерном и пук свечей в хлопчатой бумаге. На юго-во­стоке, за серым княжеским садом и прозрачно-лимонными лозинами села, облака, мягко синея, порою смазывались в тучку. Поглядывая то на них, то на приближающуюся тележку, выдвинувшись из пахнущей кумачом толпы, стоял сам Данила, белокурый старик. Раскорячиваясь, далеко от­нося руку для крестного знамения и кланяясь, он пошел на­встречу попу, - и мягкий ветерок, дувший с полей запахом сырой земли, шевелил его волосы. Тележка остановилась, но поп продолжал сидеть в ней, поджидая обогнавшего его и опять отставшего князя.
   Князь сдержал лошадь от волнения, охватившего его в поле. Озими, свежо зеленея, шли в одну сторону, дубовый кустарник - в другую. Сухая коричневая листва висела кое-где на нем, но и это говорило о весне. Синели подснеж­ники, пахло залежавшимся в чаще снегом, весенним холод­ком. Тройка ореховых лошадей, разукрашенных дорогой сбруей, стояла на опушке. Полулежа в новом тарантасе, кудрявый кучер богатой соседки ел с ладони просфору. И князю вспомнилась молодость, другая, далекая весна...
   Впереди медленно двигалась телега, в которой лежал больной мужик, отец Николая. Малорослой лошадью неу­мело правила мать его, скорбная жилистая старуха в черной поневе.
   - Жив? - окликнул князь.
   Из телеги, из соломы торчал острый восковой нос под глубоко надвинутой шапкой. Больной в просторном полу­шубке лежал на спине. Силясь улыбнуться, он с трудом по­тянулся тонкой рукой к шапке. Николай поклонился роди­телям, как чужой, стыдясь их бедности, убогости. А бес­страстные глаза князя стали как будто еще бесстрастнее.
   В толпе его нетерпеливо поджидали.
   Марфа давно стояла наготове возле стола. Обогнав те­лежку, она подошла к молодой беременной бабе Данилы и передала ей свою ореховую палку. Кофейник она постави­ла на стол, бархатный лиловый требник, лежавший на нем, подвинула на край. Как только поп занес ногу вон из тележки, скинув чуйку, Марфа ловко подхватила ее и, подхваты­вая, чмокнула его холодную, дряблую и тяжелую руку.
   Поп быстро прошел к столу, поклонился той богатой ба­рышне, полной, косой и застенчивой девушке, чья тройка стояла на опушке дубняка. Он был выше всех, издали была видна его голова, поднятое землистое лицо, сквозная бород­ка и серая шея. Несколько раз обернулся он, поджидая кня­зя. Князь подъехал. Тогда мельком, но молитвенно глянув вверх, на высокие весенние облака, он вздохнул, вынул из длинного разреза ватной рясы красный платок, вытер боль­шой глянцевитый лоб, - Марфа уж подхватила его шап­ку, - надел потертую золотую ризу, надел золотые очки - и, став строгим, зажег пучок свечей, веселый, дрожащий блеск которых сотнями точек отразился в стеклах очков. Низко поклонившись князю, стоявшему возле стола и твер­до отставившему левую ногу, он выправил жидкие волосы из-за стоячего ворота ризы, откинув голову, наполовину прикрыв тусклые глаза воспаленными раковинами век, и не­внятным, теряющимся в теплом полевом воздухе голосом начал молебен... И князю опять стало жаль себя и радостно за эту вечно юную землю, просящую небо снизойти на нее благодатною весенней влагой.
   Он переменил ноги, выставил вперед правую, сделал мутные глаза. Чтобы не думать, он стал слушать мирный, ус­покаивающий и молящий голос, порою сливавшийся в пе­нии с голосами дьячка и Васи.
   Толпа кланялась и крестилась, крепко прижимая пальцы ко лбу. Полная косая девушка робко поглядывала на князя. Данилова баба, вся в розовом, то бессмысленно пучила гла­за, то начинала быстро, испуганно креститься. В ногах ее, подпирая намасленной расчесанной головой ее круглый живот, стоял мальчик в плисовых штаниках и козловых са­пожках, под мышки подпоясанный по голубенькой руба­шечке. Когда запели всем причтом, она, поспешно крестясь, надавила ему на голову левой рукой, поставила его на коле­ни. Затем с трудом опустилась и сама, раскинув по молодой зелени ржи нижнюю белую юбку с кружевами и припадая к ней лбом. Мальчик замолился неестественно набожно, ко­сясь на сапоги князя.
   Дул ветерок, шевелил волосы, шли легкие облака, шли по зеленым полям тени от них, - далеко было видно в весеннем прозрачном воздухе. Дрожали, бежали огоньки свечей, без­заботно-радостное пение жаворонков не мешалось с пени­ем причта, но как-то хорошо дополняло его... Даруй, боже, земле радость новую, новые всходы, - говорили слова молитв, пропадающих в теплом воздухе. - Благослови ее но­вой жизнью, да в забвении истлеет в ней семи старой, из ко­его и родится она, юная и чистая... Потом запели о воскресе­нии Христа из мертвых. Глаза князя налились слезами - и он уже ничего не видел перед собою до конца молебна.
   Когда он, склонив голову, поцеловал холодный, пахну­щий медью крест и мертвую руку священника, солнце на­шло за серо-золотистое, томное внутри облако, и на юге обозначилась синяя тучка с туманными полосами дождя.
   - Поздравляю вас с праздником, ваше сиятельство, с благодатью господней, - сказал священник, кланяясь так низко, что далеко отстала от груди епитрахиль.
   Князь поехал назад, разминувшись с тройкой, с мягким громыханьем бубенчиков плывшей навстречу ему. Солнце зашло за облако - и все краски дальних, ясно видных по­лей стали гуще, бархатней. Слышнее стало гудение пчел пи лозинах при въезде в село, потянуло свежестью, зеленью распускающихся берез. Синеватая тучка па юге поблески­вала небольшими молниями... Потом солнце опять выгляну­ло, молодо и радостно озаряя все, с неба с сухим шорохом посыпались редкие алмазы.
   У церковной ограды князь снял картуз и перекрестился на ветхую часовню над старинным княжеским склоном, вспомнив, как однажды спускался туда в молодости, тоже весною - через полгода после смерти отца... Полгода - ве­лик ли срок! А уже ничего, ничего не осталось к той счаст­ливой весне от старого грешного князя, кроме костей в тя­желом гробу и крупной росы на его поверхности.
   Чтобы не запить, князь чем свет ушел на другой день со стариком Панкратом в Задонск. Яровое рассевали без него.
  
   Капри. 2 февраля. 1913
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru