Бунин Иван Алексеевич
У истока дней

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 7.13*6  Ваша оценка:

   Иван Алексеевич Бунин

У ИСТОКА ДНЕЙ

  
   Оригинал здесь: Электронная библиотека Яблучанского.
  
  

I

  
   В тумане моего прошлого есть один далекий день, который я вспоминаю особенно часто.
   Я вижу большую комнату в бревенчатом доме на хуторе средней России.
   Одно окно этой комнаты - на юг, на солнце, два других - на запад, в вишневый сад.
   В простенке стоит старинный туалет красного дерева, а на полу возле него сидит ребенок трех или четырех лет.
   Он один в комнате и чувствует себя необыкновенно счастливым.
   На дворе сухо, - погожий конец степного августа, и солнечный свет косо падает из окна, выходящего на юг, почти до того места, где сидит на полу ребенок.
   А он открыл дверцу в тумбе туалета, обоняет кисленький запах старинных духов и тщательно укладывает на полированную полочку синие гербовые бумаги.
   Нужды нет, что эти бумаги покрыты строками крупных непонятных завитушек и что не приказано ни рвать, ни пачкать их: радостно уже одно и то, что обладаешь ими, что их много и что можно раскладывать их в тумбе, которая отныне будет твоею.
   Так было и сказано:
   - Вот эта тумбочка с нынешнего дня - твоя.
   А для того, чтобы было что укладывать, подарили большую кипу синих бумаг с красивыми двуглавыми птицами. Накопится много и других вещей, вроде коробочек и граненых пузырьков, стоящих на туалете. И все это будет спрятано сюда же.
   Но на свете, как известно, все кончается: бумаги уже несколько раз укладывались на полочке и так и этак, порядок, в котором они должны быть, строго обдуман, - остается затворить тумбу, поглядеть на нее с приятным чувством собственности - и заняться чем-нибудь другим.
   Чем же?
   Ребенок стоит возле туалета и осматривается.
   Увы, в простой деревенской комнате с голыми бревенчатыми степами совсем почти пусто: только стулья, да большая кровать, да августовское солнце, косо озаряющее некрашеный пол.
   Приятно подойти к окну, почувствовать тепло солнечного света и, прижавшись лицом к стеклу, расплющить нос... Очень заманчива и паутина - легкая восьмигранная сетка в верхнем углу окна... Но, во-первых, до нее не дотянешься, если даже приставить к окну стул, а во-вторых, из щели в углу может выбежать на высоких тонких ножках большой серый паук.
   И ребенок, подняв глаза, чувствует сладкий страх при мысли о таинственном хозяине этой паутины, имя которого он произносит с запинкой, по-крестьянски - пуак - и который так сердито выскакивает из своей щели, когда в его сеть попадает муха.
   Сладко следить тогда за ее гибелью!
   Жалобно и долго, долго ноет она в тишине пустой комнаты, точно зовет на помощь... Но помощи нет, и время течет среди ее однотонного плача в полной неизвестности, что будет дальше... И вдруг он, этот темно-серый страшный паук, выскакивает из щели и быстро бежит по паутине... схватывает муху в лапы, замирает с нею на месте и наконец уже, слабую, затихающую, тянет ее в свое жилище...
   Что это за жилище? Что делает в нем его хозяин, чем занят он?
   Нечаянно взгляд ребенка падает в эту минуту на зеркало.
  
  

II

  
   Я хорошо помню, как поразило оно меня.
   С него начинаются смутные, не связанные друг с другом воспоминания моего младенчества. Точно в сновидениях живу я в них. И вот оно, первое сновидение у истока дней моих.
   Ранее нет ничего: пустота, несуществование.
   Ни мое сердце, ни мой разум никогда не могли и до сих пор не могут примириться с этой пустотой. Но, покоряясь неизбежности, я принимаю за начало моего бытия этот августовский день, эти синие гербовые бумаги с орлами, тихую невыразимую радость, которую они дали мне, - и зеркало.
   Между колонками туалета, в тяжелой прихотливой раме, висело что-то светлое, блестящее, красивое - и непонятное. Я видал его и ранее. Видел и отражения в нем. Но изумило оно меня только теперь, когда мои восприятия вдруг озарились первым ярким проблеском сознания, когда я разделился на воспринимающего и сознающего. И все окружавшее меня внезапно изменилось, ожило - приобрело свой собственный лик, полный непонятного.
   Я заглянул в то светлое, блестящее, что слегка наклонно висело между колонок туалета, увидал там другую комнату, совершенно такую же, как та, в которой я был, но только более заманчивую, более красивую, увидал самого себя - и в первый раз в жизни был изумлен и очарован.
   Я восторженно оглянулся... Да, несомненно, в зеркале было все, что было и здесь, вокруг меня - и стены, и стулья, и пол, и солнечный свет, и ребенок, стоявший среди комнаты... Нас было двое, удивленно смотревших друг на друга! И вот один из нас вдруг закрыл глаза - и все исчезло: остались только светлые пятна, закружившиеся в темноте... Потом снова открыл их - и снова увидел все то, что уже видел... Не странно ли только, что комната в зеркале падает, валится на меня?
   Робко приблизился я к зеркалу и, дотянувшись рукой до нижней части рамы, толкнул ее.
   Зеркало блеснуло, стукнулось о стену, а покатый пол, отраженный в нем, стал еще более покатым. Теперь вся комната падала на меня, падал и мальчик, стоявший против меня, и кровать, и стулья... Очарованный, восхищенный, долго глядел я на то чудесное и новое, что так внезапно открылось мне - и потянул раму к себе. Зеркало блеснуло, завалилось назад - и все исчезло... И как раз в эту минуту кто-то хлопнул дверью, и я вздрогнул и громко крикнул от страха.
  
  

III

  
   Что было дальше?
   Много раз пытался я вспомнить еще хоть что-нибудь; но это никогда не удавалось.
   Вспоминая, я быстро переходил к выдумке, к творчеству, ибо и воспоминания-то мои об этом дне не более реальны, чем творчество.
   Твердо помню только одно: зеркало поразило меня именно в этот день. Я должен был разгадать его во что бы то ни стало.
   Но как?
   О, много было лукавств и ухищрений!
   Они, эти ухищрения, кончались всегда неудачей. И пережив неудачу, я, конечно, забывал о зеркале. Но вот я опять оставался наедине с ним - и опять испытывал его власть над собою.
   Я любил угловую комнату, когда она была пуста. Я входил, затворял за собой двери - и тотчас же вступал в какую-то особую, чародейственную жизнь.
   Так тихо, так тихо, что слышна каждая нота в тонком и печальном плаче замирающей в паутине мухи!
   И я затаивал дыхание, и казалось, что и комната ждет чего-то вместе со мною.
   Мальчик, стоящий предо мною в отраженной комнате, был теперь выше ростом, решительнее, смелее, чем тот, что стоял в ней в светлый августовский день несколько лет тому назад. Но отраженная комната была все так же притягательна, заманчива... стократ заманчивее той, в которой был я! И сладко было снова и снова тешить себя несбыточной мечтою побывать, пожить в этой отраженной комнате!
   Только существует ли она и тогда, когда не смотришь на нее?
   Чтобы узнать все это, нужно прежде всего обмануть кого-то.
   И вот я делал равнодушное лицо, отходил от зеркала, заглядывал с притворной беспечностью в окна - и вдруг быстро оборачивался к туалету...
   Нет, все по-прежнему!
   Но тогда не сесть ли в кресло против зеркала? Закрыть глаза и притворяться спящим... А затем сразу открыть их...
   Увы, снова хитрость моя рассыпается прахом!
   Оставалось еще одно: приоткрыть ресницы - так мало, так мало, чтобы никто и не подумал, что они приоткрыты...
   Но как это трудно!
   Ресницы дрожат, глазам больно, и выходит все одно и то же: или совсем ничего не видно, или хоть слабо, но видно все!
   И много раз, делая отчаянные усилия, сдвигал я с места тяжелые колонки, среди которых висело зеркало, и заглядывал между ними и стеною. Но и там, именно там, где должна была заключаться разгадка тайны, не оказывалось ничего, кроме бревен с одной стороны и шершавых дощечек, которыми было забито зеркало, с другой!
   - Значит, кроется что-нибудь за ними, за этими дощечками?
   Говорят, что за этими дощечками только стекло, намазанное ртутью. Да, но что такое ртуть? Ртуть тоже нечто чудесное. Положил кто-то этой ртути в пекущиеся хлебы - и вдруг хлебы запрыгали по печке! А главное: почему поспешили закутать это что-то, намазанное ртутью и называемое зеркалом, в черный коленкор, как только умерла Надя?
   В эту страшную ночь, когда в доме свершилось что-то невыразимое, наполнившее весь дом сперва таинственной суматохой, испуганными голосами, а потом страстными криками матери, - зеркало завесили черным коленкором.
   Я, спавший в угловой комнате на широкой постели, и диком ужасе вскочил на колени, когда тишину ночи прорезали эти крики. А затем в комнату быстро вошла заплаканная нянька и накинула на зеркало кусок черной материи.
   И, как внезапный ветер по затрепетавшим листьям дерева, по всему моему телу прошла одна мысль, одно сознание: в доме смерть! То ужасное, чье имя - тайна!
  
  

IV

  
   Ночи предшествовали тяжелые, печальные дни.
   Стоял февраль, наполнявший комнаты скудным полусветом.
   А девочка была больна уже давно, и казалось, что конца не будет этим дням, этому скудному полусвету и тишине, воцарившейся с тех пор, как в детской, пропитанной сладковатым запахом лекарств, затворили двери и завесили окна темными шторами.
   В глуши, на хуторе, заброшенные, забытые, жили мы тогда: мать, Надя, нянька Дарья, большая властная старуха, я и мой воспитатель, - если только можно было назвать так этого странного человека, похожего на Данте, - человека без роду, племени, уже много лет скитавшегося по мелким помещикам, обучавшего их детей и нигде не уживавшегося.
   Я медленно, с трудом читал, а он, этот Данте, в стареньком узеньком кургузом сюртучке и коротких панталонах, из-под которых торчали грубые рыжие сапоги, ходил по комнате из угла в угол и думал, думал, бормоча свои думы себе под нос и порою с злорадным наслаждением похохатывая.
   А смерть уже незримо реяла среди нас, и печальную тишину дома нарушали только шаги моего воспитателя и мое однотонное чтение. И читал я как раз о ней: читал песнь о старом нормандском бароне, умиравшем в отдаленном покое замка в бурную и темную ночь рождества Христова. И когда она появилась наконец - столь грозная, что даже собаки на дворе завыли, услыхав вопли в доме, - тотчас же было наброшено черное покрывало и на то, что каким-то образом было причастно ее тайне!
  
  

V

  
   Я уснул, чувствуя томительную тоску. За окнами чернела ночь, комната была слабо озарена стоявшей на полу возле кровати свечой.
   Обычно со мной спала мать. Но с тех пор, как заболела девочка, на ночь стала приходить ко мне нянька. А в эту ночь даже и няньки не было. Она только изредка входила, вынимала что-то из ящиков туалета, шепотом говорила мне: "Спи, спи, я сейчас приду", - и снова уходила. И я пытался уснуть.
   Но тоска, предчувствие чего-то, что вот-вот должно совершиться, будили меня, едва только я начинал забываться. Задремлю - и вдруг вскочу с бьющимся сердцем и страстным желанием закричать о помощи.
   Но даже крикнуть я не смел - так тихо было в доме и так странно блестело зеркало, наклонно висевшее между колонок туалета и отражавшее покатый пол и дрожащий длинный огонь свечи, стоявшей возле кровати. И вот...
   Поднялась какая-то возня, послышались испуганные, торопливые голоса, стук дверей, а вслед за ними сдавленный, ужасный крик... Пораженный им до глубины сердца, я вскочил, сел на колени и замер, уже готовый ответить на этот крик криком еще более ужасным, как растворилась дверь, и по комнате, сотрясая пол своею тяжестью, пробежали нянька с черным куском коленкора в руках...
   Потом меня, дрожащего от ужаса и изумления, зачем-то одели, и воспитатель мой повел меня в ту, слабо освещенную синей лампадкой комнату, где на ломберном столе, покрытом простынею, лежала кукла в розовом платьице...
   Помню, как мы остановились на пороге этой комнаты и, перекрестившись, поклонились в угол, лампадке и этой кукле...
   Помню даже, что набожное смирение, с которым медленно перекрестился и поклонился мой воспитатель, показалось мне неестественным...
   Мне показалось, что он пьян: это с ним случалось нередко... И от этого мне сделалось еще страшнее.
   А он, с истовостью пьяного человека, желающего показать, что он нисколько не пьян, а, напротив, сознательно, серьезно и спокойно делает все то, что полагается в таких случаях, подвел меня к столу, приподнял за плечи - и я увидел бледное, безжизненное личико и тусклый блеск мертвых, слизистых глаз под неплотно смежившимися черными ресницами, четко выделявшимися среди бледности... В этом было что-то безобразное!
   Безобразно-ужасен был и сон, которым я забылся после того.
   Я до сих пор чувствую всю нескладную, горячечную суматоху всех этих людей, наполнивших дом и начавших торопливо переносить и передвигать из комнаты в комнату столы, стулья, кровати и зеркала, как только я закрыл глаза.
   Девочка мгновенно ожила, хотя и осталась все такой же загадочной и безмолвной, какой она была на столе, и поспешила вмешаться в суматоху, бегая из комнаты в комнату под ногами мужиков, торопливо носивших на руках стулья и зеркала, покрытые черным коленкором.
   Как это она могла ожить и остаться в то же время мертвой?
   Как это она могла бегать и не упасть, когда лицо ее было столь же слепо и безжизненно, как тусклая полоска ее глаз, блестевшая в прорезе неплотно прикрытых ресниц?
   Наконец настало утро.
  
  

VI

  
   Ах, как хорошо сделал господь бог, создавши свет! Сколько раз в жизни говорил я эти слова, открывая глаза после тяжких ночных сновидений! Как этот свет успокаивает, как укрощает и душу нашу, и все окружающее нас!
   Белый, спокойный и простой день был в мире, когда я проснулся.
   Но, проснувшись, я тотчас взглянул на зеркало... О, каким печальным показалось оно мне!
   Да и не одно оно. Все в доме было печально: и заплаканная, похудевшая, с блестящими глазами, мать, и серьезный воспитатель, и притихшая, уже далеко не столь властная, как прежде, старуха-нянька, и разговоры вполголоса, и эта кукольная девочка с восковым личиком, лиловатым виском, неживыми локонами и полуприкрытыми ресницами, из-под которых еще тусклее, чем вчера, блестела полоска стеклянных глаз...
   А потом, в солнечный морозный день с метелью, приехали на трех розвальнях попы, нанесли в дом холоду, запаха снега и ладана и стали с грустными причитаниями и пением ходить вокруг лежащей на столе куклы, кланяться ей и дымить на нее из кадила...
   И с какой изысканной деликатностью, с какой кокетливой печалью заливался в этот день высокий горловой тенор всегда смелого и даже наглого о. Федора!
   Как он легко, точно в кадрили, то приближался к столу, то пятился назад и своей ловкой рукой - далее не рукой, а только одной кистью - высоко взвивал пылающее кадило и потоплял в синих клубах церковного благоухания неподвижно лежащую куклу!
   И как чувствовал я в этот день всю сладость страстных рыданий матери, когда заливающийся тенор грустно утешал ее неизреченной красотою небесных обителей. И какой болью сжалось мое сердце в тот момент, когда гробик, наскоро сбитый из пахучего соснового теса, навсегда закрыли крышкой и понесли, среди пения, в розвальни, возле которых, в солнечной морозной метели, ветер, развевал волосы на обнаженных головах мужиков!
  
  

VII

  
   Надолго застыл после того в тишине и грусти наш бревенчатый флигель.
   Весеннее солнце по целым дням наполняло радостным блеском детскую, - теперь нашу классную, - но померкли все мои радости!
   Что это случилось с милой веселой девочкой, которая так звонко выкрикивала когда-то свое имя, а теперь лежит в селе на погосте, в могиле?
   Откуда пришла она? Зачем росла, прыгала, радовалась вплоть до того рокового вечера, в который точно какой-то злой дух дохнул на нее своим пламенным дыханием?
   С разгоревшимся личиком, с сияющими глазками, она была особенно оживлена в тот вечер - и вдруг поникла на плечо матери.
   - Мама, бай!
   И тотчас же ее унесли в детскую, и это был последний час, в который я видел ее: живой из детской она не вернулась.
   Вот идут дни за днями, а ее все нет - и никогда не будет...
   Даже и люльку ее снесли в чердак...
   Вот вынимают зимние рамы, и наша классная наполняется душистой свежестью и теплом яркого солнца... А ее нет - и никогда не будет!
   Говорят, что она на погосте, в Знаменском. Но вся ли? То живое, прекрасное, что было в ней, не там, а где-то далеко... в раю, в небе.
   В тихие апрельские сумерки, когда я сидел с нянькой у раскрытого окна, выходящего в темный и свежий сад, я подолгу смотрел на меркнущий нежно-алый закат, по которому громоздились синие тучки, похожие на саркофаги. И когда над ними в зеленоватом небе вспыхивало серебристое зерно первой звезды, нянька говорила мне:
   - Вон душенька нашей барышни.
   Но и в этих словах... Нет, это было слишком просто! Это было так же просто, так же ничего не объясняло, как и то, что зеркало есть стекло, намазанное ртутью.
  
  

VIII

  
   И велико было мое недоумение, когда я убедился в этом!
   Не раз отодвигал я зеркало от стены и не раз убеждался, что ничего-то нет за ним, кроме бревен, паутины и шершавых дощечек!
   Однако нужно было заглянуть и под эти дощечки!
   И однажды, когда в доме все спали, я отодвинул, замирая от страха быть пойманным, зеркало от стены - и кухонным ножом приподнял одну из дощечек...
   Да, меня не обманывали!
   Под дощечкой ничего не было, кроме стекла, намазанного красно-коричневой краской.
   Но, может быть, есть что-нибудь между этой краской и стеклом?
   Нет, и там ничего нет: я слегка поцарапал концом ножа в уголке зеркала - и увидал... стекло!
   Но не стала ли таинственная ртуть еще более таинственной после того?
   Несомненно. Ибо разве не чудесно было и то, что сделал я? Я соскоблил ножом каплю красной краски и увидел, что чудесное стекло стало стеклом самым обыкновенным: прильнувши к тому месту, где я скоблил, можно было сквозь стекло видеть комнату...
   Где я был до той поры, в которой блеснул первый луч моего сознания, пробужденного светлым стеклом, висевшим в тяжелой раме между колонок туалета? Где я был до той поры, в которой туманилось мое тихое младенчество?
   - Нигде, - отвечаю я себе.
   Но, в таком случае, я, значит, не существовал до этой поры?
   - Нет, не существовал.
   Но тут вмешивается сердце:
   - Нет. Я не верю этому, как не верю и никогда не поверю в смерть, в уничтожение. Лучше скажи: не знаю. И незнание твое - тоже тайна.
   Моя память так бессильна, что я почти ничего не помню не только о своем младенчестве, но даже о детстве, отрочестве. А ведь существовал же я! И не только существовал, - думал, чувствовал, и так полно, так жадно, как никогда потом. Где же все это?
   Это тоже тайна. И всюду она, эта всепроникающая власть тайны, власть, чаще всего злая, враждебная нам.
   Чем только ни мучила она меня в пору моего младенчества!
   Три свечи в комнате - к чьей-нибудь смерти.
   Вой собаки ночью - к смерти.
   Ворон, пролетевший со свистом крыльев низко над домом, - к смерти.
   Разбитое нечаянно зеркало - к смерти.
   Черный коленкор, накинутый на него, - символ смерти.
   А что творится ночью на чердаках, в поле, на кладбище! Что отражается по ночам перед бедою в зеркалах!
   - Вошла я это, матушка-барыня, ночи за две перед тем, как барышне умереть, глянула на туалет, а в зеркале стоит кто-то белый-белый, как мел, да длинный-предлинный!
   - Да небось платье твое отразилось.
   - И, бог знает что! Разве я не помню, в чем была? То-то и дело, что в юбке в одной бумазейной да в темной кофточке!
   И я порою думал: уж не права ли ты, моя старая наставница?
   На зеркале и до сих пор видна царапина, сделанная моей рукой много лет тому назад, - в ту минуту, когда я пытался хоть глазком заглянуть в неведомое и непонятное, сопутствующее мне от истока дней моих до грядущей могилы.
   Я видел себя в этом зеркале ребенком - и вот уже не представляю себе этого ребенка: он исчез навсегда и без возврата.
   Я видел себя в зеркале отроком, но теперь не помню и его.
   Видел юношей - и только по портретам знаю, кого отражало когда-то зеркало.
   Но разве мое - это ясное, живое и слегка надменное лицо? Это лицо моего младшего, давно умершего брата. Я и гляжу на него, как старший: с ласковой улыбкой снисхождения к его молодости. А в зеркале отражается печальное и, увы, уже спокойное лицо!
   Настанет день - и навсегда исчезнет из мира и оно.
   И от попыток моих разгадать жизнь останется один след: царапина на стекле, намазанном ртутью.
  
   1906
Оценка: 7.13*6  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru