Lib.ru/Классика: Булич Николай Никитич. Две повести г. Тургенева: "Накануне" и "Первая любовь"

Двѣ повѣсти г. Тургенева: "Наканунѣ" и "Первая любовь" (Русскій Вѣстникъ, январская и Библіотека для Чтенія -- мартовская книжки).

Каждое новое произведеніе г. Тургенева, только что разнесутся слухи въ обществѣ о скоромъ появленіи его, ожидается съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ, читается съ жадностію; толки о немъ не умолкаютъ долгое время; живыхъ людей называютъ именами лицъ, созданныхъ воображеніемъ поэта; выраженія ихъ и любимыя фразы на долго входятъ въ обыкновенный разговоръ, усвоиваются обществомъ. Ясное свидѣтельство того, въ какомъ близкомъ, въ какомъ тѣсномъ отношеніи къ русскому обществу находится талантъ г. Тургенева. Мы до того привыкли къ періодическимъ явленіямъ произведеній этого писателя, что въ каждомъ изъ нихъ невольно ждемъ чего-то новаго, прежде неслыханнаго нами, ждемъ того новаго слова, о которомъ часто и иногда вовсе не кстати говорятъ московскіе критики. Впрочемъ такое ожиданіе очень понятно, если мы вспомнимъ существенныя стороны таланта г. Тургенева, если мы обратимъ вниманіе на то именно, что составляетъ содержаніе его произведеній. Талантъ этотъ растетъ передъ нашими глазами, но онъ растетъ не одиноко, онъ растетъ вмѣстѣ съ нами, растетъ вмѣстѣ съ русскими обществомъ, вмѣстѣ съ тою общественною средою, къ которой принадлежатъ задуманныя и призванныя къ жизни г. Тургеневымъ лица его повѣстей и разсказовъ. Вглядываясь пристально въ галлерею живыхъ портретовъ этого прекраснаго мастера, вы изучаете, постепенное развитіе сознанія, вы видите, что съ каждымъ новымъ произведеніемъ черты дѣлаются рѣзче и опредѣленнѣе, что больше мысли, больше сердца свѣтится въ глазахъ этихъ портретовъ, что глубже орбиты этихъ глазъ, однимъ словомъ полнѣе духовная и нравственная жизнь этихъ портретовъ. За примѣрами ходить недалеко. Возьмите любой разсказъ Тургенева изъ прежнихъ лѣтъ, возьмите любую героиню его прежняго времени и сравните съ тѣми лицами, съ тѣми героинями, которыя появляются и дѣйствуютъ въ послѣднихъ разсказахъ его и вы легко увидите духовное преображеніе, совершившееся съ лицами, а слѣдовательно и съ жизнію. Шесть лѣтъ тому назадъ въ разсказѣ его "Затишье," какъ и всѣ исполненномъ поэзіи, какъ и всѣ задуманномъ на вѣчной идеѣ любви, являются также живыя русскія лица, но какъ незначительно ихъ духовное содержаніе, какъ не осмыслились, не просвѣтлѣли еще черту ихъ лицъ, какою дикою является страсть ихъ гнетущая. Отъ Марьи Павловны, героини "Затишья", этой прямо русской степной красавицы, молчаливой и гордой, какъ статуя Юноны, лѣнивой и страстной, которая умѣла только пѣть свои родныя южно-русскія пѣсни да любить удалую натуру Веретьева, до Елены, героини послѣдней повѣсти "Наканунѣ" множество промежуточныхъ женскихъ лицъ и каждая кажется всегда старшею сестрою предшествовавшей и умнѣе и лучше и развитѣе, и съ большимъ запасомъ нравственныхъ силъ. Вглядитесь въ нихъ по пристальнѣе: основаніе одно и тоже. Обѣ практическія натуры, ничего мечтательнаго и ложнаго, ничего натянутаго и дѣланного; обѣ съ жаждой дѣятельнаго добра, но какая разница: Марья Павловна годовой ребенокъ сравнительно съ Еленою. И тотъ герой "Затишья", этотъ идеалъ бѣдной дѣвушки, Веретьевъ, погубившій ее и доведшій ее до самоубійства, эта широкая прожигающая жизнь натура удалаго молодца, сильнаго и широкоплечаго, съ шапкою на бекрень, съ гитарою въ рукахъ, со звучною пѣснію на устахъ, кончающая смѣшною фигурою въ испанскомъ плащѣ и фуражкѣ, съ изношеннымъ лицомъ, крашеными усами и заплывшими отъ пьянства глазами, -- съ жизнію прожитою даромъ, нелѣпо, пошло, -- какъ далеко отстоитъ онъ отъ Инсарова, нашего современника, любимаго Еленой, съ жизнію вылившеюся въ страстную, полную любовь къ родинѣ, Инсарова -- гражданина, Инсарова -- патріота не на словахъ, а на дѣлѣ.

Всякій литературный талантъ подчиненъ общему закону жизни, отъ котораго не уйдетъ ничто живущее -- закону развитія. Талантъ г. Тургенева растетъ а развивается; всякое послѣднее его произведеніе необходимо должно быть полнѣе и художественнѣе предшествовавшаго, глубже и оконченнѣе, какъ по мысли заключенной въ немъ, такъ и по отдѣлкѣ. До-сихъ-поръ для г. Тургенева почти не было исключенія изъ этого историческаго закона. Но художественная полнота созданія зависитъ отъ автора, тогда какъ нравственная полнота лицъ, выводимыхъ имъ, зависитъ ужъ вовсе не отъ него, а отъ жизни, а отъ среды, на которой они выросли и которую не передѣлаетъ никакой авторскій талантъ. Если герои и героини г. Тургенева растутъ, мужаютъ и совершенствуются нравственнымъ и гражданскимъ образомъ, то причину этого роста надобно искать не въ развитіи прекраснаго таланта г. Тургенева, а въ развитіи самого общества. Нигдѣ такъ наглядно не представляется ростъ общества человѣку мыслящему, какъ въ повѣстяхъ г. Тургенева; современемъ, будущій истерикъ нашего общества, посмотритъ на нихъ, какъ на документы нашего общественнаго сознанія. Да, при всемъ нашемъ глубокомъ уваженіи къ прекрасному таланту г. Тургенева, мы увѣрены, что нравственное содержаніе его типовъ дается жизнію и не зависитъ отъ его таланта. Талантъ даетъ имъ болѣе или менѣе законченную форму; онъ пересаживаетъ ихъ изъ дѣйствительности въ область фантазіи; онъ окружаетъ ихъ любовью или ненавистью, но не создаетъ ихъ; содержаніе готово, дано, и таланту надобно только воспользоваться имъ. Г. Тургеневъ принадлежитъ къ тѣмъ чуткимъ, къ тѣмъ богато развитымъ людямъ мысли, которые жадно прислушиваются къ жизни дѣйствительной, ловятъ ея неуловимые звуки, какъ поэтъ прислушивается къ ропоту моря, къ шуму лѣса, къ молчанію степи, стараясь поймать разлитую во всей вселенной гармонію, стараясь сознать и изобразить ее. При этомъ живомъ отношеніи къ дѣйствительности, любовь и симпатія, составляющія содержаніе таланта г. Тургенева, позволяютъ ему улавливать каждый звукъ, каждый образъ, на многое находить отвѣтъ въ себѣ и преимущественно на явленія, общественныя. Вотъ но-этому-то г. Тургеневъ любимецъ русскихъ читающихъ людей и они давно уже привыкли восторженно встрѣчать каждое новое произведете его, полагая найдти въ немъ отвѣтъ на завѣтныя думы, надѣясь подстеречь въ немъ художественный образъ того, что волнуетъ и мучитъ душу, что неясно, смутно, неопредѣленно волнуется въ настоящей дѣйствительности и что только въ краскахъ и образахъ художниковъ получаетъ вѣчную форму. Вотъ поэтому-то слухъ о появленіи новаго романа г. Тургенева заставилъ всѣхъ ожидать его съ нетерпѣніемъ, читать его съ жадностію, задумываться надъ скрытой въ немъ, но невольно выставляющейся мыслію. Самое названіе его, съ своимъ символическимъ намекомъ, которому можно придать очень обширный смыслъ, указывало на мысль повѣсти, заставляло догадываться, что авторъ хотѣлъ сказать что-то больше того, что заключено въ его художественныхъ образахъ. Не мы первые высказываемъ мысль, что русское общество переживаетъ переходную эпоху; явленія нашей общественной жизни, реформы вѣковыхъ учрежденій, это неустановившееся, смутное броженіе въ умахъ, эти силы, этотъ пылъ молодости, часто растрачиваемый на пустяки и вмѣстѣ съ тѣмъ свидѣтельствующій о жизни, заключенной въ нихъ, все это указываетъ, что общество должно измѣниться, что ему предстоитъ коренное преобразованіе, что прежніе идеалы должны вмѣстѣ съ формами замѣниться другими, что старыхъ людей, измученныхъ и дряблыхъ, вынесшихъ на плечахъ своихъ много тяжелаго, людей очень умныхъ, но не практическихъ, отлично иронизирующихъ, все понимающихъ, но не способныхъ на дѣло, должны смѣнить иные, новые люди, выросшіе совершенно для другой дѣятельности и при другихъ общественныхъ условіяхъ. Человѣкъ, передъ которымъ не напрасно проходятъ явленія жизни, ясно видитъ, что мы живемъ наканунѣ этого общественнаго перелома, что если наша дѣятельность неясна, такъ это оттого, что мы погружены еще въ сумракъ зари, а не освѣщены дѣйствительнымъ и полнымъ солнечнымъ свѣтомъ. Вглядываясь въ черты физіономій множества лицъ, мастерски написанныхъ Тургеневымъ, черты, въ которыхъ много родственнаго, а между тѣмъ такая страшная градація развитія нравственнаго, мы, хотя и сказали, что въ этомъ развитіи видимъ ростъ самого общества, должны однакожъ ограничить нашу мысль. Между сердечными стремленіями Марьи Павловны въ "Затишья" (останемся при прежнемъ примѣрѣ) и Клены въ "Наканунѣ" -- цѣлая бездна, но изъ этого мы не станемъ выводить заключенія, что общество наше идетъ въ семимильныхъ сапогахъ. Гораздо вѣрнѣе это колебаніе чертъ, эту неуловимую пестроту явленій, не успѣвшихъ вылиться въ ясную форму, отнести на счетъ неопредѣленности, переходности самой, переживаемой нами эпохи. Сравнивая портреты г. Тургенева, а они по художественной отдѣлкѣ сами допускаютъ это сравненіе, съ портретами великихъ мастеровъ, умѣвшихъ изображать человѣческія лица, съ портретами Тиціана, Гольбейна, Вандика, Рембрандта, васъ поражаетъ то обстоятельство, что первые похожи на туманные образы, что въ общей массѣ ихъ безконечныя варіаціи, что они же смѣло свидѣтельствуютъ о жизни, объ эпохѣ, произведшихъ ихъ, тогда какъ въ послѣднихъ мы видимъ яркое выраженіе эпохъ ихъ создавшихъ, со всѣмъ добромъ и зломъ, окружавшаго ихъ міра. Названные нами великіе портретисты имѣли дѣла съ лицами, конечно разнообразными, но по которымъ пробѣжала одна мысль, которые выражаютъ одинаковое нравственное содержаніе; у васъ же такая пестрота и разнообразіе, что руки опускаются при желаніи уловить духовный образъ эпохи: не ясно ли, что жизнь переживаетъ трудное, переходное время, что она не опредѣлилась еще вполнѣ, что она волнуется, какъ не остывшая масса, что намъ еще долго дожидаться того времени, когда изъ этихъ волнъ осядутъ правильные кристалы, вѣчные типы.

Новая повѣсть г. Тургенева "Наканунѣ", въ которой авторъ, какъ будто покончивъ съ типами доселѣ имъ любимыми, пытается создать новыхъ людей, ожидаемыхъ обществомъ, встрѣчена была такими разнообразными толками и противорѣчащими сужденіями, какими не сопровождалось ни одно изъ его произведеній, хотя критика не успѣла еще разработать этотъ типъ -- намекъ, представленный г. Тургеневымъ, не успѣла еще освоиться съ нимъ. Большинство осталось положительно недовольнымъ этимъ болгарокъ Инсаровымъ, увлекшимъ русскую дѣвушку, на которую авторъ потратилъ все богатство своего поэтическаго творчества, для которой не пожалѣлъ ни красокъ, ни любви. Одни негодовали на то, что этотъ пришлецъ Инсаровъ лицо очень не поэтическое, что онъ негдѣ не выказываетъ своей дѣятельности, что дѣятельность эта, на сколько она проявляется въ повѣсти, очень пуста и ничтожна и что напрасно авторъ своимъ Инсаровымъ тычетъ какъ бы въ глаза такимъ развитымъ, богато-одареннымъ натурамъ, каковы художникъ Шубинъ или ученый Берсеневъ. Другіе порицали автора за то, что взявъ своего новаго героя изъ Болгаріи, какъ онъ будто этимъ хотѣлъ сознаться, что земля наша велика и обильна и много производитъ прекрасныхъ личностей, а Инсаровыхъ въ ней покуда они нѣтъ, такъ что приходится ихъ, какъ нормановъ или литовцевъ выписывать изъ-за моря. Однимъ словомъ, впечатлѣніе произведенное новою повѣстію г. Тургенева было больше неблагопріятно, чѣмъ благопріятно; иные, назойливые люди, доходили до убѣжденія, что авторъ подвергнулся полному fiasco и что только чудная прелесть, дѣвственная поэзія его "Первой любви", искупаетъ недостатки "Наканунѣ", повѣсти, написанной съ неудачною тенденціею. Такъ ли это на самомъ дѣлѣ? Точно ли г. Тургеневъ, заслуживаетъ упрековъ и порицанія и не виновата ли сама жизнь въ томъ, что первый встрѣчающійся въ нашей литературѣ типъ Инсарова, человѣка цѣлаго, не раздвоеннаго и не подорваннаго, человѣка, у котораго слово и дѣло сливаются въ одно, у котораго нѣтъ готовыхъ на устахъ, но, никогда не примѣняемыхъ къ дѣлу фразъ, который не задумывается надъ любовью, или ненавистью, надъ долгомъ или страстію, который весь отдался великому дѣлу, совершаемому имъ безъ парада и шума, безъ реторики и кривляній, что типъ Инсарова вышелъ невполнѣ удаченъ и неудовлетворяетъ насъ? Былъ ли онъ въ состояніи сдѣлать изъ этого лица такой полной и опредѣленный образъ, какой представятъ намъ "Лишніе люди", Рудины е tutti quanti, эти "грызуны, гамлетики, самоѣды", какъ называетъ ихъ Шубинъ, люди, которыхъ огромное число выкормила и похоронила русская земля, съ которыми сжился талантъ г. Тургенева? Да, виновата среда, если лицо Инсарова въ русской повѣсти кажется намъ иностраннымъ ; авторъ самъ чувствовалъ неловкость своего героя, еслибъ онъ родился въ русской колеѣ, и выписалъ его изъ Болгаріи. Намъ горько и больно это обстоятельство, но дѣлать тутъ нечего и мы покорно клонимъ голову передъ неизбѣжнымъ произволомъ автора, но за то радостно привѣтствуемъ этотъ новый, невиданный дотолѣ въ русской литературѣ, а слѣдовательно и жизни, образъ, какъ заждавшіеся, старѣющіе супруги привѣтствуютъ первое дитя свое, ожидаемое съ трепетомъ и молитвою.

Содержаніе "Наканунѣ" все основано на любви, составляющей паѳосъ повѣсти, въ которомъ пробуются разные характеры и гдѣ побѣдителемъ является болгаръ Инсаровъ, подчиняющій себѣ вполнѣ одинъ изъ лучшихъ женскихъ характеровъ, когда-либо созданныхъ г. Тургеневымъ. До-сихъ-поръ, женщины г. Тургенева стояли гораздо выше мужчинъ ; теперь онъ повидимому ставитъ своего новаго героя выше этой Елены. Взглянемъ прежде на эту прекрасную русскую дѣвушку повѣсти, посмотримъ почему ей изъ всѣхъ ее окружающихъ лицъ, возможно было полюбить только Инсарова и никого другаго, почему одинъ этотъ человѣкъ ,натура далеко не талантливая и не поэтическая остался побѣдителемъ между другими.

Удивительная, славная дѣвушка эта Елена, выросшая, подобно героинѣ "Дворянскаго гнѣзда" Богъ знаетъ на какой почвѣ, въ какомъ семействѣ, уродившаяся ни въ мать, ни въ отца. Подобныя явленія только на Руси бываютъ, и мы не знаемъ какъ и объяснять ихъ. Отецъ -- пустѣйшій и вздорный болтунъ, забывающій жену для вдовы нѣмецкаго происхожденія, домъ -- для клуба. Мать, всегда склонная къ волненію и грусти, всегда больная и капризная, съ пансіонскими мечтами на старости лѣтъ (Шубинъ называетъ ее курицей) еще меньше отца могла имѣть вліяніе на развитіе дочери. Оставленная на свободѣ, она развернулась роскошнымъ поэтическимъ цвѣткомъ, созданіемъ вольнымъ и полнымъ и не ея вина, если она охладѣла и къ отцу и матери. Впечатлѣнія ложились глубоко къ ней въ душу. "Слабость возмущала ее, глупость сердила, ложь она не прощала, требованія ея ни передъ чѣмъ не отступали, самыя молитвы не разъ мѣшались съ укоромъ. Стоило человѣку потерять ея уваженіе, -- а судъ произносила она скоро, -- и ужъ онъ переставалъ существовать для нея". Безъ подругъ и безъ этой пошлой обстановки, которая дѣлаетъ русскую дѣвушку "барышней", нарядной куклой, а жизнь ея мелкою и ничтожною, она жаждала не нарядовъ и праздниковъ, какъ всѣ, а дѣятельнаго добра; нищіе, голодные, больные ее занимали, тревожили, мучили. Всѣ притѣсненныя животныя находили въ ней покровительство и защиту. На десятомъ году она познакомилась съ нищею дѣвочкой Катей и прислушивалась къ ея разсказамъ, и потомъ хотѣлось ей надѣть сумку, убѣжать съ Катей и скитаться по дорогамъ. Безъ внѣшняго шума, безъ внѣшнихъ волненій, жизнь ея перегорала во внутренней тревогѣ, одинокою , никому не слышною борьбою. "Ея душа и разгоралась и погасала одиноко, она билась, какъ птица въ клѣткѣ, а клѣтки не было; никто не стѣснялъ ее, никто не удерживалъ, а она рвалась и томилась... Все, что окружало ее казалось ей не то безсмысленнымъ, не то непонятнымъ. Какъ жить безъ любви? а любить некого! думала она и страшно становилось ей отъ этихъ думъ, отъ этихъ ощущеній... Иногда ей приходило въ голову, что она желаетъ чего-то, чего никто не желаетъ, о чемъ никто не мыслитъ въ цѣлой Россіи". Елена стоитъ уже ступенью выше Лизаветы Михайловны въ "Дворянскомъ гнѣздѣ"; она не нашла себѣ выхода въ томъ квіетизмѣ, въ томъ византійскомъ міросозерцаніи, которымъ удовлетворялась героиня "Дворянскаго гнѣзда"; она ждала чего-то, жаждала, мучилась и страдала , плакала недоумѣвающими но жгучими слезами. Такою является она передъ нами, когда встрѣча съ Инсаровымъ, на дачѣ въ Кунцовѣ, рѣшаетъ ея участь и опредѣляетъ окончательно ея жизнь.

Отрывки изъ дневника Елены указываютъ намъ то состояніе ея души, когда она познакомилась съ Инсаровымъ. Состояніе это -- дѣвушки, развитой духовно, которой только любовь даетъ послѣднее опредѣленіе. Все окружающее ее такъ пошло и ничтожно; привязаться ей не къ кому. Оттого у ней нѣтъ покоя, оттого ей грустно и тошно такъ, что опа завидуетъ пролетающимъ птицамъ. Ей некому протянуть руки; она спрашиваетъ себя за чѣмъ у ней эта молодость, эта душа, за чѣмъ живетъ она. "Пошла бы куда-нибудь въ служанки, право : мнѣ было бы легче", пишетъ она. Какъ могла бы она полюбить, какимъ бы могучимъ счастіемъ окружила она человѣка, выбраннаго душей ея. Она никогда не мыслила, не чувствовала въ половину. И вотъ наступаетъ для нея этотъ періодъ блажества, эта долго жданная, долго призываемая любовь и русская литература обогатилась нѣсколькими страницами такого блестящаго описанія страсти, страницами полными роскоши молодаго и свѣжаго чувства, полными волшебнаго обаянія любви, какія рѣдко случалось перечитывать намъ доселѣ. Весеннимъ благоуханіемъ вѣетъ со страницъ этихъ и счастливо общество, въ которомъ посреди нестройныхъ звуковъ и формъ неуяснившейся, полу-дикой дѣйствительности, раздаются подобные гармоническіе звуки, возникаютъ такіе ясные роскошные образы.

Кому же отдалась эта дѣвушка, эта чуткая душа, какъ называетъ ее Шубинъ, отдалась вполнѣ и безраздѣльно? Кто этотъ счастливецъ, вырвавшій ее изъ пошлаго міра ее окружающаго? Чѣмъ увлекъ онъ ее, чѣмъ соблазнилъ ее? Четырехъ молодыхъ людей выставляетъ авторъ претендентами сердца Елены. Каждый изъ нихъ и благороденъ и чистъ и достоинъ всякаго сердца женскаго, но одинъ изъ нихъ выше остальныхъ трехъ. Чѣмъ же онъ выше? Что это за новый идеалъ, волнующій сердце дѣвушки? Чѣмъ онъ достойнѣе остальныхъ извѣстныхъ и знакомыхъ намъ личностей, которыя не разъ г. Тургеневъ подвергалъ безпощадному анализу, гдѣ соединялась тонкая иронія съ грустнымъ сожалѣніемъ?

Непосредственная, художественная, блестящая натура представляется намъ въ лицѣ художника-скульптора Шубина. Здоровье и молодость, безпечность, самонадѣянность, избалованность невольно привлекаютъ къ нему. Какъ горячо, какъ страстно говоритъ онъ о любви, которую проситъ молодость, объ этой жаждѣ счастья, которою полна душа его. "Мы молоды, не уроды, не глупы, говоритъ онъ Берсеневу, мы завоюемъ себѣ счастіе!" "Какіе безмолвные восторги пилъ бы я въ этихъ ночныхъ струяхъ, подъ этими звѣздами, подъ этими алмазами, еслибъ я зналъ что меня любятъ" говоритъ онъ въ другомъ мѣстѣ. Дальше этого счастія, эгоистическаго но классическаго, дальше этого греческаго идеала наслажденія не идетъ Шубинъ. Онъ какъ-то художественно, порывисто влюбленъ въ Елену и въ то же время гоняется за красивой горничной Аннушкой п отбиваетъ у отца Елены Августину Христіановну. Это типъ такъ называемой широкой натуры, доведенный здѣсь до изящества, до граціи, освобожденной отъ всего грубаго, дикаго, удалаго исполненной той сдержанной, законной гармоніей, которая проникаетъ все существо Шубина. Ему хочется свѣта, простора, Италіи, обѣтованной земли художниковъ. Это облагороженный эпикурецъ, ревниво ограждающій свое счастіе отъ всякаго облачка. Онъ не допускаетъ малѣйшей тѣни на этомъ свѣтломъ небѣ изящнаго наслажденія жизнію и когда Берсеневъ, въ ясный вечеръ, разсказываетъ Еленѣ исторію отца своего, послѣдователя шеллинговой философіи, онъ проситъ говорить о соловьяхъ, о розахъ, о молодыхъ глазахъ и улыбкахъ. Онъ ничего еще не сдѣлалъ, но въ немъ множество задатковъ ; геніальная натура его сказывается въ изящныхъ статуеткахъ, гдѣ мѣтко подмѣчены имъ выраженіе лица и внутренній міръ его знакомыхъ. Онъ и кончаетъ въ повѣсти не дурно. Мы прощаемся съ нимъ въ Римѣ, гдѣ онъ весь отдался своему искусству, работаетъ много и считается однимъ изъ самыхъ замѣчательныхъ ваятелей. Шубинъ -- представитель цѣлаго поколѣнія молодыхъ русскихъ, людей, къ счастію отживающаго теперь, которые въ слѣдствіе независящихъ отъ нихъ обстоятельствъ, выбрали своею дѣятельностію изящное наслажденіе жизнію, а идеаломъ для подражанія художественную фигуру Вильгельма Мейстера. Въ немъ много обаянія, шарму, какъ говоритъ онъ самъ. Такія лица нравятся женщинамъ съ эпикурейскими наклонностями, но на Елену онъ не могъ подѣйствовать. Она пишетъ въ своемъ дневникѣ, что ей не нужно его любви; она прямо говоритъ ему, что не полюбитъ художника. Онъ наряденъ, какъ бабочка, но словамъ ея, да любуется своимъ нарядомъ, чего бабочки не дѣлаютъ. Кромѣ этой изящной внѣшности, подвижности, блеска, у Шубина прекрасное сердце, прекрасная душа. Въ немъ такъ много любви ко всему окружающему; эту любовь, это человѣческое участіе онъ вноситъ въ домашнія ссоры семейства, гдѣ живетъ; онъ улыбкой прогоняетъ вздохъ, шуткой сглаживаетъ набѣжавшія морщины на лобъ близкаго ему человѣка; онъ шутитъ надъ грубыми выходками и пристыжаетъ; онъ является спасителемъ въ затруднительныя минуты. Онъ красиво уменъ, но ни во что не вѣритъ, потому что "въ самого себя вѣрить нельзя" говоритъ Елена. Въ сравненіи съ Инсаровымъ онъ вовсе не дрянь, но Елена никогда его не любила, какъ сама признается. Что для ея натуры съ вѣчною жаждою дѣятельнаго добра могла значить эта красивая, блестящая личность съ ея ироніей и эпикурейской бездѣятельностію? Намъ укажутъ на римскія работы Шубина и скажутъ , что онъ вовсе не бездѣятеленъ, но эти работы были его личнымъ дѣломъ, прихотью его художнической души, послѣобѣденнымъ кейфомъ. Играй искусство въ настоящемъ мірѣ ту роль, какую играло оно въ XIV, XV, XVI вѣкахъ, сдѣлайся оно главнымъ содержаніемъ цѣлой эпохи, такъ что художникъ является живымъ сосудомъ цѣлаго міра общественныхъ идей и стремленій, и будь Шубинъ однимъ изъ такихъ художниковъ, воплотившихъ въ свои созданія современную мысль родины -- конечно Елена имѣла бы полное право полюбить его. Но теперь искусство служитъ для украшенія жизни; связи съ народной исторіей оно не имѣетъ никакой и Шубина могла полюбить только лѣнивая, жаждущая наслажденія женщина, а не строгая, дѣятельная Елена.

Теперь другой типъ, который нѣсколько подѣйствовалъ на сердце Елены, такъ что ей казалось одно время, что она любитъ его -- Берсеневъ, человѣкъ хорошо воспитанный, кандидатъ московскаго университета, съ лицомъ, выражающимъ привычку мыслить п доброту. Г-жа Туръ когда-то сдѣлала подобное лицо героемъ своего большаго романа "Племянница". Это представитель тѣхъ жрецовъ науки, которыми, по словамъ Шубина, справедливо гордится классъ средняго русскаго дворянства, будущій посредникъ между наукой и россійской публикой. Онъ учится много, работаетъ усердно, по въ немъ нѣтъ этой пылкости Шубина, этой возможности отдаться на долго, страстно, съ забвеніемъ самого себя впечатлѣнію. Онъ чувствуетъ, что въ немъ зараждается любовь къ Еленѣ, онъ груститъ и страдаетъ; въ немъ уже есть зародыши той рефлексіи, которая губитъ жизнь, уничтожаетъ наслажденіе, не допускаетъ беззавѣтно отдаться чувству. Всего яснѣе контрасты обѣихъ натуръ ~ выражаются во взглядѣ на природу у Шубина и у Берсенева. Когда первый радостно вдыхаетъ въ себя это дыханіе жизни, разлитой повсюду, Берсеневъ чувствуетъ безпокойство, тревогу, грусть; онъ силится размышленіемъ объяснить себѣ свое душевное состояніе. Когда подъ вліяніемъ вечера, проведеннаго съ Еленой, онъ возвращается домой и сердце его настроено на любовь, онъ садится за фортепьяно въ своей комнаткѣ и подъ аккорды звуковъ, выражающихъ чувство, онъ плачетъ горькими слезами; да, онъ умѣетъ плакать. Но тотчасъ же, онъ умѣетъ подавить въ себѣ зарожденную тревогу, умѣетъ закрыть фортепьяно, заглушить звуки, поющіе въ сердцѣ и перейдти къ тому, что по его понятіямъ составляетъ его призваніе въ жизни. Онъ можетъ раскрыть Раумерову Исторію Гогенштауфеновъ именно на той страницѣ, на которой остановился по утру и продолжать свое изученіе дальше, перейдти отъ Раумера къ Гроту и т. д. Что-то порядочное, нѣмецкое, въ этомъ подчиненіи себя идеалу долга, призванію. Любимая мечта его, цѣль его жизни -- сдѣлаться профессоромъ. "Какое же можетъ быть лучше призваніе, говоритъ онъ Еленѣ, -- подумайте, пойдти по слѣдамъ Тимоѳея Николаевича?" Одна мысль о подобной дѣятельности наполняетъ его радостью и смущеніемъ. Онъ не гордъ и не самоувѣренъ, онъ сознаетъ все, чего недостаетъ ему и мечтаетъ получить позволеніе, съѣздить за границу года на три, четыре и тамъ поучиться въ германскихъ университетахъ. Его идеалъ -- эта дѣятельность слова въ аудиторіи, этотъ свѣтъ мысли постепенно пробивающій густую тьму, эта просвѣщенная борьба со зломъ, которой опъ хочетъ отдать всю свою жизнь, выбирая орудіемъ борьбы -- науку. Онъ говоритъ прекрасно, сдержанно, съ сосредоточенною мыслію. Умъ и сердце слышутся въ словахъ его; Шубину объясняетъ онъ красоту, которую понимаетъ какъ эстетически-развитый человѣкъ, а не какъ художникъ, и Елена слушаетъ его со вниманіемъ, не отводя взора отъ его поблѣднѣвшаго лица, отъ глазъ его, дружелюбныхъ и кроткихъ. При разговорѣ съ нимъ "душа ея раскрывалась и что-то нѣжное, справедливое, хорошее, не то вливалось въ ея сердце, не то выростало въ немъ." Берсеневъ не эпикуреецъ. Онъ не жаждетъ счастія, подобно Шубину; онъ смотритъ на счастіе, какъ на эгоизмъ; у него есть кой-что повыше этого личнаго счастія. Онъ говоритъ Шубину, что есть на свѣтѣ слова соединяющія людей, заставляющія ихъ подавать другъ другу руки, что слова эти : искусство, родина, наука, свобода, справедливость -- выше счастія, что любовь, которая для Шубина есть наслажденіе, по его понятію должна быть жертвою, что все назначеніе нашей жизни --- поставитъ себя нумеромъ вторымъ (въ противоположность эгоизму художника), и съ этой точки зрѣнія подчиненія себя общему благу, забвенія своей личности, онъ смотритъ на будущую свою дѣятельность. Берсеневъ существо серьезное, но абстрактное, идеалистъ; его цѣль не близка; она далеко за его словомъ не послѣдуетъ тотчасъ же примѣненія, дѣйствія. Берсеневъ сознательно добръ. Елена въ дневникѣ сравниваетъ его разъ съ Инсаровымъ и говоритъ, что Берсеневъ "можетъ быть ученѣе его, можетъ быть умнѣе, но я не знаю, прибавляетъ она, онъ передъ нимъ такой маленькій". Самоотверженіе его тогда, когда узнаетъ онъ о любви Елены къ Инсарову, когда нейдетъ ему въ голову Раумеръ, -- трогательно. Заботы у постели больнаго Инсарова, роль посредника между имъ и Еленой, которую любилъ онъ, роль, вѣроятно, стоившая ему тяжелыхъ часовъ глухаго страданія, вызываютъ къ нему ,участіе. Лучше всего выражается его характеръ въ слѣдующихъ словахъ его : "Не даромъ мнѣ говаривалъ отецъ: мы съ тобой, братъ, не сибариты, не аристократы, не баловни судьбы и природы, мы даже не мученики, -- мы труженики, труженики и труженики. Надѣвай же свой кожаный фартукъ, труженикъ, да становись же за свой рабочій станокъ, въ своей темной мастерской! А солнце пусть сіяетъ другимъ ! И въ нашей глухой жизни есть своя гордость и свое счастіе!" Люди, подобные Берсеневу, носятъ въ груди своей клятву рыцарей Круглаго Стола; это такъ называемые піонеры будущаго и, конечно, мы не откажемъ имъ въ нашемъ глубокомъ, полномъ сочувствіи, если только призваніе свое выполняютъ они честно и искренно, если они не сворачиваютъ съ своей дороги и ни съ кѣмъ никогда не дѣлаютъ компромиссовъ. Образецъ, приводимый Берсеневымъ, по слѣдамъ котораго онъ хочетъ идти -- Грановскій есть типъ этихъ чистыхъ рыцарей, которымъ ввѣренъ Грааль науки, бережно хранимый ими въ глухомъ лѣсу, посреди дикихъ звѣрей. Но время Грановскаго, не смотря на всю близость его къ намъ, не похоже на настоящее время и мы увѣрены, что Грановскій теперь былъ бы инымъ. Въ этомъ служеніи абстрактному идеалу науки, въ этомъ ожиданіи отдаленныхъ плодовъ ея, въ этой медленной постройкѣ таинственнаго зданія есть что-то масонское, мистическое. Молодая жизнь не терпитъ никакого мистицизма. Ея горячія слезы отираются дѣятельной любовью ; ея раны залечиваются дѣйствительными хирургами, а не теоретиками .съ художественно-изящными фразами на устахъ. Ars longa vita brevis -- говоритъ опошленная употребленіемъ пословица н жизнь не ждетъ, какъ не дожидалась Елена, можетъ быть сначала чувствовавшая влеченіе къ Берсеневу, того времени, когда онъ кончитъ свое ученіе на казенный счетъ въ Парижѣ, Гейдельбергѣ, Берлинѣ и напечатаетъ статьи свои: О нѣкоторыхъ особенностяхъ древне-германскаго права въ дѣлѣ судебныхъ наказаній и О значеніи городскаго начала въ вопросѣ цивилизаціи, написанныя языкомъ нѣсколько тяжелымъ и испещреннымъ иностранными словами. Эти названія сочиненій Берсенева звучатъ какъ иронія: такъ далеки они отъ жизни, такъ ясно показываютъ, въ какую отдаленную сферу кинулся авторъ ихъ. А Елена поѣхала туда, гдѣ бьется настоящая жизнь, гдѣ народъ подымается противъ своихъ вѣковых притѣснителей -- турковъ, гдѣ у каждаго на устахъ слова: родина, независимость....

Вотъ два лица-типа, люди прекрасные во многихъ отношеніяхъ, съ которыми дружна Елена, но которыхъ не полюбитъ она, какъ полюбила Инсарова. Отношенія ея къ нимъ совершенно свободны. Третій молодой человѣкъ, третій типъ -- женихъ, выбранный дочери благоразумнымъ родителемъ, идеалъ родительской власти, идеалъ маменекъ, прекрасный мужъ, по понятіямъ нашихъ семействъ. "Образованія отличнаго, правовѣдъ, манеры прекрасныя, тридцать три года, оберъ-секретарь, коллежскій совѣтникъ, и Станиславъ на шеѣ." Онъ отличный работникъ по канцелярской части, дѣлецъ, -- человѣкъ положительный и честный : когда представилась ему возможность существовать безбѣдно своимъ жалованьемъ, онъ отказался въ пользу своихъ братьевъ отъ ежегодной суммы, назначенной ему отцомъ. Это Паншинъ "Дворянскаго гнѣзда", но умнѣе его, положительнѣе и не такъ фразистъ. Очевидно, что онъ считаетъ себя выгоднымъ женихомъ для всякой порядочной дѣвушки и разсчитываетъ съ своей стороны также на выгодную женидьбу. Въ немъ много сторонъ и благородныхъ и практическихъ ; это человѣкъ уже нашего времени, воспитанный современными понятіями. Къ петербургскому comme il faut, къ этой недосягаемой обѣтованной землѣ для нашихъ провинцій, онъ совершенно равнодушенъ и называетъ себя чернорабочимъ, пролетаріемъ. Но -- это современная фраза, это хвастовство съ его стороны: чернорабочіе не хвастаются. Какъ и Елена, какъ и Инсаровъ -- Курнатовскій ничего не смыслитъ въ художествѣ, но совсѣмъ по другой причинѣ; тѣ, потому что для нихъ практическое добро выше эгоистическаго наслажденія изящными формами, а этотъ потому что дѣйствительно не смыслитъ. Лучшій портретъ этого опрятнаго господина заключается въ слѣдующихъ словахъ письма Елены къ Инсарову : "Онъ небольшаго роста, меньше тебя, хорошо сложенъ, черты у него правильны, онъ коротко остриженъ, носитъ большіе бакенбарды. Глаза у него небольшіе (какъ у тебя), каріе, быстрые, губы плоскія, широкія: на глазахъ и на губахъ постоянная улыбка, оффиціальная какая-то: точно она у него дежурить. Держится онъ очень просто, говоритъ отчетливо и все у него отчетливо: онъ ходитъ, смѣется, ѣстъ, словно дѣло дѣлаетъ... Въ немъ есть что-то желѣзное... и тупое и пустое въ то же время -- и честное, говорятъ, онъ точно очень честенъ. Ты у меня тоже желѣзный, да не такъ, какъ этотъ." Какъ современный практическій человѣкъ, онъ знаетъ толкъ въ коммерческихъ предпріятіяхъ; онъ не разоритъ своего семейства и всегда выйдетъ сухъ изъ воды. Выбери Елена его себѣ въ мужья и она заслужила бы одобреніе тѣхъ критикъ, которыя казнятъ ее на основаніи придуманной ими ложной нравственности. Но Елену оттолкнуло отъ господина Курнатовскаго то, что лицо это мертвое, что онъ представитель бюрократизма и администраціи, лицо не выработанное жизнью, не живое, что онъ, по словамъ Шубина, "не живой жизнью данный идеалъ (какъ Инсаровъ), что здѣсь даже не чувство долга, а просто служебная честность и дѣльность безъ содержанія". Подъ вліяніемъ этой служебной честности онъ легко можетъ обратиться въ страшнаго деспота и самъ высказываетъ, на основаніи своего принципа, что если человѣкъ, попавшійся въ взяткѣ, и не виноватъ, по разнымъ обстоятельствамъ, но если онъ попался, такъ его все таки слѣдуетъ раздавитъ. Порядочность и современность нс позволяютъ ему открыто вооружиться противъ науки, университетовъ и т. д., но его слова объ этомъ предметѣ приводятъ въ негодованіе Берсенева. Онъ смотритъ на науку какъ на гимнастику. Онъ пойдетъ далеко, будетъ гдѣ нибудь губернаторомъ, не задумается надъ дѣйствительностію, не сломается ею, но счастія любящей женщины не сдѣлаетъ.

О четвертомъ лицѣ, объ этомъ свистунѣ -- Лупояровѣ -- говорить нечего. Онъ весь выразился въ томъ трещаніи, которое раздается въ концѣ повѣсти передъ Инсаровыми, посреди венеціанской весны и яркихъ формъ жизни, какъ грустное напоминаніе о далекой родинѣ.

Таковы представители поколѣнія, окружающаго Елену, представители хорошо намъ знакомые и изъ жизни и изъ вѣрныхъ портретовъ, написанныхъ г. Тургеневымъ. Долго обращался онъ съ этими лицами, то иронически выставляя ихъ на судъ современниковъ, то выражая къ нимъ грустное, полное любви сожалѣніе. Какъ бы сами ни виноваты были они въ своей пустотѣ и бездѣятельности, въ недостаткѣ воли, необходимой для дѣятельности, въ своей безполезности, въ гамлетовскомъ эгоизмѣ и отчасти эпикуреизмѣ, въ недостаткѣ самопожертвованія и вѣры, безъ которыхъ ничто прочное и великое не совершается на землѣ, намъ нельзя огуломъ обвинить ихъ всѣхъ; нельзя отказать имъ въ сожалѣніи и участіи. Въ ихъ безполезности виновата много и исторія страны, и среда общественная, и разныя обстоятельства. Тутъ безвыходный логическій кругъ; одно явленіе поддерживаетъ другое, одно опирается на другое; причины и слѣдствія связаны. Обыкновенно эти люди, и мы не разъ читали это заявленіе въ нѣкоторыхъ критикахъ, появившихся по поводу "Наканунѣ", оправдываются въ своемъ бездѣйствіи тѣмъ, что ихъ никто не звалъ на работу, что никому не нужны были ихъ руки... Положимъ, что это такъ, но развѣ эти люди, пусть признаются они, положа руку на сердце, готовы, способны для дѣятельности, еслибъ дѣйствительно призывъ раздался. Въ глухомъ бездѣйствіи, въ изящномъ наслажденіи жизни, въ абстрактной наукѣ, въ вѣчномъ холодномъ размышленіи надъ самими собою, убивающемъ жизнь, въ машинальномъ исполненіи своихъ служебныхъ обязанностей, они разучились дѣйствовать, они потеряли способность и на жертву и на увлеченіе, необходимыя для всякой дѣятельности. Всѣ они очень умные люди, а потому, безъ всякаго сомнѣнія, сами признаются въ своей ненужности. Что дѣлать? Не даромъ Гамлетъ -- лицо глубоко трагическое и мы искренно о нихъ сожалѣемъ. Но въ насъ это сожалѣніе понятно. Мы не отвернемся отъ нихъ и дружелюбно протянемъ имъ братскую руку, потому что знаемъ связь общественныхъ явленій между собою, потому что сами сдѣлались жертвами ихъ, потому что н намъ привелось страдать съ ними общимъ страданіемъ, безтолковымъ и глухимъ, какъ болѣзнь съ своею стихійною силою. Но Елена? Развѣ могла въ ней развиться эта критическая, резонирующая точка зрѣнія? Елена является здѣсь символомъ жизни, которая не разсуждаетъ о причинахъ явленій, а принимаетъ ихъ такъ какъ они есть. Она въ Фактахъ жизни, въ лицахъ ее окружающихъ, не доискивается скрытаго историческаго смысла, оправдывающаго ихъ, а беретъ только то, что могутъ они дать ей. Она хладнокровно обходитъ ненужное, не сродное ей и страстно влечется къ тому, что манитъ и зоветъ ея душу, что родственно душѣ ея. Ей ли, съ ея оригинальнымъ развитіемъ, съ ея страстною и порывистою натурою, съ этою жаждою дѣятельнаго добра, постоянно живущею въ ея сердцѣ, удовлетвориться людьми, неспособными ни на положительное добро, ни на положительное зло, этими призраками, похожими на тѣ призраки, которые Дантъ помѣстилъ въ преддверіи своего ада? Она строго осудила окружавшихъ ея людей; она покончила съ ними совершенно и когда смыслъ ея жизни, одного порыва, одной привязанности къ человѣку, удовлетворившему тайную жажду ея души, былъ разгаданъ, съ какою грустію заключала она письмо свое изъ Венеціи къ роднымъ словами: "А вернуться въ Россію -- зачѣмъ? что дѣлать въ Россіи?" Дѣйствительно, она знала что тамъ нѣтъ другаго Инсарова, что единственственный Инсаровъ, мужъ ея, былъ не, русскій. Для нея въ этомъ лицѣ воплотился идеалъ человѣка и она отдалась ему со всѣмъ пыломъ, со всею страстію, со всею граціею, на которыя только способна была ея прекрасная натура. Инсаровъ -- это контрастъ всѣмъ остальнымъ мужчинамъ повѣсти г. Тургенева, это тотъ Донъ-Кихотъ, котораго недавно поставилъ онъ въ противоположность Гамлету въ своей рѣчи объ этихъ характерахъ. Мысль рѣчи и мысль повѣсти однѣ и тѣ же. Одновременное появленіе обоихъ произведеній заставляетъ дѣлать невольное сближеніе между ними. Въ Инсаровѣ должно быть выражено "высокое начало самопожертвованія." Онъ долженъ былъ воплотить въ себя, по словамъ рѣчи "вѣру прежде всего; вѣру въ нѣчто вѣчное, незыблемое, въ истину, находящуюся внѣ отдѣльнаго, человѣка, не легко ему дающуюся, требующую служенія и жертвъ, -- но доступную постоянству служенія и силѣ жертвы". Его умъ не блестящъ. "Постоянное стремленіе къ одной и той же цѣли придаетъ нѣкоторое однообразіе его мыслямъ, односторонность его уму; онъ знаетъ мало, да ему и не нужно много знать: онъ знаетъ въ чемъ его дѣло и зачѣмъ онъ живетъ на землѣ, а это главное знаніе." Въ чемъ же его обаяніе? "Крѣпость его нравственнаго состава придаетъ особенную силу и величавость всѣмъ его сужденіямъ и рѣчамъ, всей его фигурѣ.... Онъ энтузіастъ, служитель идеи, и потому обвѣянъ ея сіяніемъ." фигура его комична. Что за дѣло, если его подвиги неудачны, если онъ падаетъ, не достигнувъ желанной цѣли. "Главное дѣло въ искренности и силѣ самого убѣжденія.... а результатъ -- въ рукахъ судебъ. Онѣ однѣ могутъ показать намъ, съ призраками ли мы боролись, съ дѣйствительными ли врагами. Наше дѣло вооружиться и бороться." За такими личностями и женщины и массы людей, идутъ беззавѣтно вѣруя, страстно отдаваясь имъ. Мы увѣрены, что эти мысли, выписанныя нами изъ рѣчи г. Тургенева, не разъ приходили въ голову самому автору, когда онъ создавалъ характеръ и типъ Инсарова, и что слова эти или представляются отвлеченіемъ, результатомъ наблюденій его надъ этимъ характеромъ или что самый характеръ есть воплощеніе этихъ мыслей. Конечно русское общество должно быть благодарно г. Тургеневу, что онъ послѣ долгаго обращенія съ болѣзненными личностями, съ неудовлетворяющими начинающейся жизни людьми, обратился къ живому человѣку, составленному изъ жертвы, вѣры, сознательной дѣятельности, которыхъ жаждетъ наша жизнь, какъ знойное поле дождя. Въ теоріи, въ критикѣ, мы давно уже познакомились съ необходимостію подобнаго идеала, нисколько не похожаго на прежніе. И вотъ передъ нами является наконецъ этотъ идеалъ, давно желанный и жданный, нарисованный рукою художника въ образецъ поколѣніямъ. Кто же онъ? Молодая жизнь, недавнее ли развитіе общественное создало эту личность или это абстракція автора? что за лицо этотъ Инсаровъ, которымъ осуждаются прежнія поколѣнія?

Дмитрій Никаноровичъ Инсаровъ, болгаръ, студентъ московскаго университета, пріѣхавшій учиться въ Россію, на которую славяне вообще, какъ южные такъ и западные, смотрятъ какъ на великое единоплеменное государство, единственно независимое изъ всѣхъ славянскихъ государствъ. У него одна мысль: освобожденіе бѣдной, притѣсненной родины. Самая судьба его необыкновенна. Отецъ его -- зажиточный купецъ, родомъ изъ Тернова, имѣвшій торговыя связи съ Россіею. Сестра его, тетка Инсарова, замужемъ въ Кіевѣ за старшимъ учителемъ исторіи въ гимназіи. Въ дѣтствѣ Инсарова мать его была похищена турками; черезъ недѣлю ее нашли зарѣзанною. Отецъ хотѣлъ отмстить турецкому агѣ, но его разстрѣляли безъ суда. Сынъ, герой повѣсти, воспитывался въ Россіи и двадцати лѣтъ сдѣлалъ путешествіе во родинѣ, чтобъ выучиться забытому имъ на чужбинѣ родному языку и завести патріотическія связи. Турецкое правительство преслѣдовало его какъ политическаго агента; онъ подвергался большимъ опасностямъ; на шеѣ у него широкій рубецъ, но онъ не разсказываетъ почему н гдѣ получилъ онъ его; онъ вообще молчаливъ и не любитъ говорить о себѣ. Передъ Еленой онъ является какъ энтузіастъ, служитель идеи, а потому обвѣянъ ея сіяніемъ. -- "Освободить свою родину! -- говоритъ опа. -- Эти слова даже выговорить страшно, такъ они велики!" О своей родинѣ, о Болгаріи, слѣдовательно о томъ, что составляетъ его завѣтную думу, Инсаровъ охотно говоритъ со всякимъ. При одномъ упоминаніи его родины въ немъ совершалась перемѣна: "не то, чтобы лицо его разгоралось или голосъ возвышался -- нѣтъ! но все существо его какъ будто крѣпло и стремилось впередъ, очертаніе губъ обозначалось рѣзче и неумолимѣе, а въ глубинѣ глазъ зажигался какой-то глухой, неугасимый огонь." Инсаровъ является существомъ очень прозаическимъ, ничего въ немъ нѣтъ геніальнаго. "Необыкновенный онъ индивидуумъ, что ли? спрашиваетъ Шубинъ у Берсенева. -- Да. --"Умный? даровитый?" -- Умный?... да. Даровитый?... не знаю, не думаю." Какъ лицо дѣйствующее, онъ является передъ нами только составителемъ болгарской хрестоматіи, переводчикомъ болгарскихъ пѣсенъ, да примирителемъ двухъ какихъ-то оборванныхъ своихъ соотечественниковъ, мелкихъ купцовъ , поссорившихся изъ-за грошей и пришедшихъ къ нему судиться изъ троицкаго посада. Не станемъ говорить о единственномъ подвигѣ его, состоящемъ въ томъ, что онъ бросилъ пьянаго нѣмца въ царицынскій прудъ.... Весь паѳосъ его, вся сила его въ любви къ родинѣ. Это одна идея, проникающая все его существованіе.

-- Вы очень любите свою родину, спросила его Елена.

-- Это еще неизвѣстно, отвѣчалъ онъ. -- Вотъ, когда кто-нибудь изъ насъ умретъ за нее, тогда можно будетъ сказать, что онъ ее любитъ. Вы сейчасъ спрашивали, продолжаетъ онъ, -- люблю ли я свою родину ? Что же другое можно любить на землѣ? Что одно неизмѣнно, что выше всѣхъ сомнѣній, чему нельзя не вѣрить послѣ Бога? И когда эта родина нуждается въ тебѣ.... Замѣтьте, послѣдній мужикъ, послѣдній нищій въ Болгаріи и я, -- мы желаемъ одного и того же. У всѣхъ у насъ одна цѣль. Поймите, какую это даетъ увѣренность и силу." Эта-то общая цѣль народа , которою проникнутъ Инсаровъ, это отданіе всего себя общему дѣлу, великой идеѣ борьбы за родину и дѣлаетъ Инсарова существомъ гораздо высшимъ всѣхъ дѣйствующихъ въ повѣсти молодыхъ людей, у которыхъ цѣли или эгоистическія или далекія. Съ перваго разу понравиться онъ не можетъ. На Елену произвелъ онъ меньше впечатлѣнія, чѣмъ она сама ожидала. Она ждала чего-то болѣе "фатальнаго", героическаго, а въ немъ и признаковъ героя не было. Онъ не производитъ никакого эффекта. Некрасивый, неловкій, тихій, молчаливый, въ немъ нѣтъ никакихъ внѣшнихъ достоинствъ, которыя нравятся ' чувствительнымъ и образованнымъ барышнямъ. Чтобъ полюбить его надобно быть натурою простою, неиспорченною условными пріемами общества, а такою и была Елена. "Талантовъ никакихъ, говоритт, о немъ совершенно справедливо Шубинъ (Инсаровъ не умѣетъ пѣть, не занимается музыкой, ничего не понимаетъ въ искусствахъ, плохо говоритъ по французски и не стыдится того, поэзіи нема, способностей къ работѣ пропасть, память большая, умъ не разнообразный и не глубокій, но здравый и живой; сушь и сила, и даже даръ слова, когда рѣчь идетъ объ его, между нами сказать, скучнѣйшей Болгаріи." И при всемъ томъ, художникъ самъ сознаетъ свою ничтожность передъ этимъ лицомъ. "Сушь, сушь, а всѣхъ насъ въ порошокъ стерегъ можетъ. Онъ съ своею землею связанъ -- не то, что наши пустые сосуды, которые ластятся къ народу: влейся, молъ, въ насъ, живая вода!" Но Шубинъ ошибается, что всѣ эти качества не нравятся женщинамъ. Елена полюбила именно только его, и за мотивы любви ея мы конечно назовемъ ее лучшею, полнѣйшею, благороднѣйшею женщиною изъ всѣхъ созданныхъ г. Тургененымъ. Къ этой любви она приготовлена была всею своею жизнію, своимъ нравственнымъ развитіемъ и въ-особенности жаждою добра, желаніемъ дѣлать добро.

Изъ дневника Елены мы видимъ почему она предпочла его всѣмъ другимъ, почему ея сердце неотразимо было увлечено имъ. Это былъ первый встрѣченный ею въ жизни человѣкъ, который не лжетъ. Все остальное лгало кругомъ, начиная съ отца и матери, которыхъ двухсмысленныя супружескія отношенія заставляли лгать другъ другу и кончая маленькой нѣмочкой Зоей. Изъ міра семейной и общественной лжи, изъ міра сплошной лжи, она въ первый разъ увидала истину въ человѣкѣ. Инсаровъ не только говоритъ, какъ говоритъ Шубинъ съ блестящей граціей, съ мѣткой ироніей, какъ говоритъ Берсеневъ съ глубокою мыслію, какъ прежде говорилъ Рудинъ, первый ораторъ тургеневскихъ разсказовъ, Инсаровъ дѣлалъ и будетъ дѣлать. Этой гармоніи между словомъ и дѣломъ, между фактомъ и фразой нѣтъ ни у кого въ повѣсти, кромѣ него. Но боьшое всего она полюбила его за то, что у него есть цѣль жизни и цѣль близкая, осязаемая, что все существо его отдано этой цѣли. "Оттого такъ ясно у него на душѣ, что онъ весь отдался своему дѣлу, своей мечтѣ... Кто отдался весь... весь... весь... тему горя мало, тотъ ужъ ни за что не отвѣчаетъ." Чувства, долгъ и жизнь -- слались въ этомъ человѣкѣ въ одно цѣлое. Оттого онъ и взялъ обѣими руками прекрасное сердце. Ко всему этому надобно прибавить и внѣшнія обстоятельства, которыя придали и Болгаріи, родинѣ Инсарова и самому ему особенное значеніе. Дѣйствіе происходитъ наканунѣ восточной войны. Дунайскія княжеетва заняты; Турція объявила войну Россія. Славянскія земли, измученныя рабствомъ, казнями, вѣками страданій, волнуются и подымаются на голосъ Россіи, за свою независимость. Всѣ сердца натянуты, всѣ ждутъ міровыхъ событій. "Молодое, славное, смѣлое дѣло! говоритъ Шубинъ.-- Смерть, жизнь, борьба, паденіе, торжество, любовь,-- свобода, родина... Хорошо, хорошо. Дай Богъ всякому! Это не то, что сидѣть по горло въ болотѣ, да стараться показывать видъ, что тебѣ все равно, когда тебѣ дѣйствительно въ сущности все равно. А тамъ -- натянуты струны, звени на весь міръ или порвись!" Есть отчего закружиться молодой головѣ, есть отчего встрепенуться молодому сердцу и промѣнять бѣдную, однообразную дѣйствительность на поэтическій міръ свободной и смѣлой борьбы за независимость. Какъ весело отдаться человѣку, который принимаетъ участіе въ великомъ дѣлѣ, идетъ на великую борьбу! Любовь Елены такъ просто и естественно является результатомъ всей жизни и всей обстановки ея, что она могла удивить только отца ея Николая Астафьевича, да хладнокровную нѣмку Зою. Какъ весенняя буря охватила эта любовь сердце Елены и мы нечасто встрѣтимъ, въ русской литературѣ, такія глубоко -прочувствованныя, поэтическія страницы, какъ тѣ, гдѣ описывается эта любовь. Кому не напомнятъ погибшую молодость, первыя слезы и первый трепетъ любви эта сцена свиданія въ часовнѣ, это описаніе счастія раздѣленной, сознательной любви въ Еленѣ, истомы счастія, окружившей Вагъ волны все существо ея, это свиданіе въ бѣдной комнаткѣ Инсарова и потомъ другое, счастливое, когда онъ выздоровѣлъ. Намъ рѣдко случалось Любоваться на такія блестящія картины молодой любви и счастія, оставляющія впечатлѣнія чистыя, дѣвственныя. Только люди цинически настроенные могли подмѣтить цинизмъ и оскорбленіе нравственнаго чувства въ этихъ сценахъ, и осуждать Елену. Намъ досадно, что вслѣдъ за г. Дараганомъ, критикомъ "Нашего Времени", даже Русская женщина въ томъ же журналѣ позволила себѣ смотрѣть таками же глазами. Великолѣпнымъ финаломъ всей этой поэмы счастія представляется день проведенный молодыми супругами въ Венеціи, похожій на венеціанскій.закатъ роскошнаго дня, какихъ нигдѣ въ мірѣ не бываетъ, кромѣ Венеціи... Прогулка по большому каналу, въ залахъ академіи, слушаніе Травіаты въ театрѣ, молодой смѣхъ и молодое счастіе, шутки и слезы, близость освобождающейся родины за голубыми волнами Адріатики, солнце Венеціи и море ея -- дай Богъ всякому окончить такъ поэму любви своей. Послѣ такого конца и умереть весело и пе жаль разстаться съ жизнію....

"Но, пишетъ Елена въ дневникѣ своемъ объ Инсаровѣ : "отчего онъ не русскій? Нѣтъ, онъ не могъ бы быть русскимъ." Въ этомъ-то обстоятельствѣ и заключается, по нашему мнѣнію, существенный недостатокъ новой повѣсти г. Тургенева. Да, Инсаровъ не русскій и оиъ не могъ быть русскимъ. Авторъ съ такимъ же точно правомъ, и можетъ быть еще съ большимъ, могъ взять въ героп своей повѣсти, итальянца, если принимать въ соображеніе великія современныя событія въ Италіи, дѣлающія изъ каждаго чувствующаго, мыслящаго итальянца героя, за котораго бьется сердце. Въ Инсаровѣ нѣтъ ни одной черты, напоминающей наше отечество. Все чужое, все не наше. Вмѣсто неопредѣлившихся чертъ характера, вмѣсто волнующейся, неустановившейся личности, мы видимъ твердый, желѣзный характеръ , упрямую волю, конечно проявляющуюся еще въ мелочахъ, но полнаго ея проявленія, подробнаго дѣйствія вовсе не нужно было для идеи самой повѣсти. Инсаровъ не беретъ никогда ни у кого денегъ въ займы, не любитъ ни кѣмъ одолжаться -- черта также не русская: "Это желѣзный человѣкъ, опредѣляетъ его Берсеневъ, въ немъ есть что-то дѣтское, искреннее, при всей его сосредоточенности и искренности. Правда, его искренность -- не наша дрянная искренность, искренность людей, которымъ скрывать рѣшительно нечего".... Всѣмъ этимъ онъ стоитъ гораздо выше нашихъ людей, но этимъ онъ и выходитъ пзъ ихъ круга, не принадлежитъ землѣ нашей. Въ немъ нѣтъ той сложности, той ухищренности, которыми отличаются наши люди, произведенія болѣзненнаго и долгаго развитія, явившіяся вслѣдствіе непоправимаго разрыва съ народомъ н народностію. Его цѣль и проста и ясна, а попробуйте-ка спросить опредѣленіе цѣли дѣйствія у лучшаго нашего дѣятеля, если это дѣйствіе не происходитъ въ ограниченной, спеціальной сферѣ, а хочетъ быть народнымъ.... Инсаровъ аккуратенъ, какъ нѣмецъ. Онъ не хочетъ даромъ жить въ комнатахъ дачи Берсенева, предлагаемыхъ ему, потому что онѣ стоятъ пустыя и принуждаетъ его взять деньги за нихъ по разсчету. Онъ не хочетъ ѣсть его обѣда, потому что его средства не позволяютъ ему обѣдать такъ, какъ обѣдаетъ Берсеневъ. Инсаровъ никогда не мѣняетъ своего рѣшенія, никогда не откладываетъ даннаго обѣщанія. На него всегда можно положиться; онъ сдержитъ свое слово. У него нѣтъ этой распущенности, которою щеголяютъ русскіе характеры. Берсеневу его незнакомая намъ аккуратность кажется дикою, смѣшною. Въ своемъ странномъ, ушастомъ картузѣ, гуляетъ онъ по Купцову, какъ благоразумный школьникъ въ воскресенье, тогда какъ Шубинъ егозитъ какъ французъ, а Берсеневъ восторгается какъ нѣмецъ. При всемъ сильномъ желаніи нашемъ представить что нибудь наше родное въ Инсаровѣ, мы не нашли въ немъ ни одной русской черты. Самая политическая обстановка Инсарова далека отъ историческаго положенія нашего отечества. У насъ мы ничего не можемъ вообразить себѣ подобнаго тому, съ чѣмъ приготовляется бороться Инсаровъ, за что хочетъ онъ пожертвовать своею жизнію. Авторъ очевидно, съ глубокою обдуманностію сдѣлалъ Инсарова не русскимъ, болгаромъ, выдѣливъ его совершенно изъ русской жизни.... А между тѣмъ онъ герой русской повѣсти, онъ вторгается въ русскую жизнь, имѣвшую до его появленія мирное, хоть и пошлое теченіе. Во имя какихъ принциповъ вторгается онъ въ эту жизнь? Во имя чего ставится онъ за идеалъ для подражанія русскимъ людямъ, какимъ очевидно хотѣлъ поставить его г. Тургеневъ? До-сихъ-поръ г. Тургеневъ самовластно, деспотически, распоряжался со всѣми русскими характерами, которые дѣйствуютъ въ его разсказахъ, до-сихъ-поръ онъ становился всегда выше ихъ, смотрѣлъ на нихъ какъ побѣдитель на побѣжденнаго. Одинъ только Инсаровъ -- характеръ идеальный, возвышенный, конечно выше всего его окружающаго и авторъ не свободно стоитъ передъ нимъ. Неужели же онъ сдѣлалъ его идеальнымъ изъ уваженія къ чужому, чего нельзя передѣлать, съ чѣмъ нельзя поступить критически? Говорить и доказывать это значило бы оскорблять нашего автора. Цѣль его гораздо выше. Инсаровъ является героемъ въ русской повѣсти, какъ представитель общечеловѣческихъ началъ, того, что придаетъ смыслъ жизни въ современности, что даетъ ей высшую санкцію. Упрекать автора въ томъ, что его повѣсть имѣетъ направленіе, что она написана съ задуманною идеею -- мы не станемъ, да и критика давно уже не имѣетъ права на подобные упреки. Въ наше время нельзя ничего писать безъ живаго отношенія къ современности ; это воздухъ, въ которомъ мы всѣ живемъ, и мы не вѣримъ въ чистое искусство. Какъ бы могущественъ ни былъ талантъ, жизнь сильнѣе его и очевидно, что Инсаровъ и его дѣятельность невольно просились въ повѣсть г. Тургенева. Это стонъ нашей жизни, то чего жаждетъ она. Понятно, что г. Тургеневъ, талантъ чрезвычайно чуткій на пониманіе явленій общественныхъ и нашего развитія, томится тою же жаждою новыхъ людей, какою томится наше общество. И онъ, какъ и всѣ мыслящіе русскіе люди эпохи нами переживаемой, понимаетъ чего недостаетъ русской жизни. До-сихъ-поръ рѣчей и словъ было видимо не видимо; фраза за фразой, одна круглѣе другой, одна блестящѣе другой, лились потокомъ людей и событій. Съ глубокимъ трагическимъ выраженіемъ лучшіе люди наши повторяютъ слова посѣдѣвшаго? сгорбленнаго, грустнаго Рудина: "Слова, все слова! дѣлъ не было!" Потому-то автору легко было наблюдать и создавать русскіе характеры, въ основаніи которыхъ лежала фраза, мыльные пузыри. Не имѣя дѣйствительной почвы подъ ногами, они носились въ безвоздушномъ пространствѣ, оторванные отъ народной жизни. Рудинъ называетъ себя перекатиполемъ. Пестрыя китайскія тѣни, эти характеры не имѣли рельефности, необходимой для дѣйствительности. Ихъ стоило только посадить на иглы какъ бабочекъ, расправить разноцвѣтныя крылья съ большимъ или меньшимъ искусствомъ авторскимъ и потомъ артистически или критически любоваться ими. Нѣсколько неудачный пріемъ, незначительная ошибка литературнаго энтомолога не мѣшали самому дѣлу. Экземпляръ все таки былъ найденъ и сохраненъ въ назиданіе потомству. Но съ дѣйствительно-идеальными характерами, выросшими на народной почвѣ, надобно обращатся иначе. Тутъ уже малѣйшая ошибка въ созданіи бьетъ въ глаза, малѣйшая фальшъ въ исполненіи съ болыо отзывается въ сердцѣ, ложные тоны оскорбляютъ народное чувство, заставляютъ страдать его. А что если жизнь сама не приготовила еще ни одного идеальнаго характера, такъ что въ самой попыткѣ создать его будетъ уже заключаться южная тенденція? Г. Тургеневъ все это очень хорошо понималъ и не взялся создать народный идеальный характеръ, вызвавъ его изъ русской дѣйствительности, а между тѣмъ онъ былъ необходимъ по всему ходу его прежняго развитія, по его отъ ношенію къ современности, по любви его къ общественнымъ потребностямъ. Этотъ идеальный характеръ былъ необходимъ, какъ образецъ для подражанія, какъ урокъ поколѣніямъ и авторъ поневолѣ долженъ былъ взять его изъ чужбины, поставить его въ контрастъ съ явленіями нашей жизни и принести ему въ жертву лучшій цвѣтокъ этой жизни.

Но идеальные характеры, являющіеся въ литературѣ, тогда только неотразимо и могущественно дѣйствуютъ на современное сознаніе, когда они вырастаютъ на народной почвѣ, когда каждая мысль ихъ есть мысль народа, когда каждый нервъ ихъ въ связи съ народною жизнію, когда въ груди ихъ бьется живое сердце и чувствуетъ все горе и все счастіе своего народа. Однимъ словомъ идеальные характеры должны быть народными, своими типами. А Инсаровъ здѣсь совершенно чужой и не смотря на обстановку, чрезвычайно умно данную ему авторомъ, многіе посмотрятъ на него хладнокровно и не поймутъ, что это только типъ-намекъ, типъ-упрекъ. Мало жи чего хорошаго нѣтъ въ чужихъ земляхъ, да все это не наше, не свое. Мало ли существуетъ на свѣтѣ идеальныхъ характеровъ? Стоитъ только раскрыть Плутарха и передъ нами откроется цѣлая галлерея личностей и какихъ личностей! Классическій профиль и гражданское мужество, военная доблесть и семейныя добродѣтели; лица, прямо просящіеся на пьедесталъ, передъ которыми и Инсаровъ будетъ казаться пигмеемъ, не смотря на его геройскія достоинства по отношенію къ намъ. А между тѣнь все это такъ далеко и чуждо и жизнь не тронется на голосъ, звѣнящій изъ чужбины. Что же дѣлать автору, когда ему необходимы идеальныя лица, когда идеаловъ проситъ сама общественная жизнь, проситъ но не въ состояніи дать ихъ, какъ не взять ихъ въ повѣсть изъ жизни чужаго народа и помѣстить ихъ упрекомъ въ ней. Приглядываясь къ жизни окружающей насъ, къ этому пестрому міру явленій, въ которомъ все волнуется и ничего не установилось, гдѣ ничто не приняло твердыхъ формъ, приглядываясь къ содержанію переходной дѣйствительности, гдѣ проходятъ люди тѣнями, въ маскарадномъ платьѣ, мы видимъ, что не приспѣло еще время для идеальныхъ характеровъ, для типовъ-образцовъ, что нѣтъ еще почвы для ихъ дѣятельности, что жизнь не сложилась еще для нихъ. Если мы и видомъ, что въ послѣдніе, переживаемые нами годы русской жизни, началось что-то такое, что не похоже на старое, что предвѣщаетъ новую жизнь, гдѣ знакомые намъ характеры будутъ уже отверженцами, то и это новое, начинающееся, назначеніе котораго есть борьба, не создало, да и не въ состоянія создать еще ни одного тина. Посмотрите куда уходятъ лучшія силы. Въ борьбу, которой конца не видно, въ которой цѣли нѣтъ, ясной и опредѣленной. Инсаровъ знаетъ- за что готовъ онъ сложить свою голову, знаетъ съ чѣмъ и съ кѣмъ онъ идетъ на борьбу, а у насъ, съ болью сердечною признаться надобно, туманъ передъ глазами. Всѣ подвиги наши могутъ никуда ограничиваться шумихою словъ, а на это мы были большіе мастера и прежде, или представляться дѣтскими выходками. Нападаютъ на Инсарова за то, что лицо это не удовлетворяетъ насъ, я обвиняютъ въ томъ автора. Какъ болгаръ, онъ совершенно вѣренъ своему назначенію, своему призванію, но нашъ идеальный характеръ, нашъ дѣятель, долженъ принять иную ершу. Совершенно справедливо, что Инсаровъ не удовлетворяетъ насъ русскихъ, но въ этомъ недостаткѣ виноватъ не талантъ г. Тургенева, а сама жизнь, не успѣвшая или не могшая мамъ дать своего Инсарова. Еще спорный вопросъ: молода или стара эта жизнь, но успокоимся на томъ мнѣнія, что жизнь эта еще молода и станемъ ждать когда она дастъ намъ идеальнаго дѣятеля. Его надобно ждать отъ жизни, а не отъ таланта; талантъ беретъ только у жизни. Не знаю долго ли намъ прядется ждать этотъ будущій идеальный типъ, но конечно всякій читатель отъ души пожелаетъ вмѣстѣ съ нами, чтобъ еще г. Тургеневу суждено было представить намъ его. Тутъ будетъ двойной выигрышъ: и для жизни и для насъ...

Разладъ, который вносятся въ русскую жизнь, появленіемъ Инсарова въ повѣсти г. Тургенева, очень естественно долженъ былъ привести нѣкоторыхъ критиковъ къ обвиненію его въ тонъ, что онъ сошелъ съ настоящей своей дороги, что онъ въ ущербъ своему таланту, сталъ "увлекаться философскими воззрѣніями на жизнь", что идея повѣсти "въ состояніи сбить съ толку весьма многихъ не утвердившихся еще во взглядѣ на личные характеры и общественныя отношенія, который служитъ основаніемъ истинной нравственной философіи". Таково, во крайней мѣрѣ, содержаніе критики "Нашего Времени" (No 9), журнала, такъ неудачно пытавшагося разрушить послѣднюю драму г. Островскаго. Мы оставляемъ въ сторонѣ упреки той же критики, что повѣсть не имѣетъ строгаго плана, что она задумана неясно и исполнена небрежно. Мы смотримъ на повѣсть не глазами художественнаго критика и не хотимъ сойдти съ исторической точки зрѣнія. Критика совершенно справедлива, когда разбирая Инсарова, она спрашиваетъ: такихъ ли дѣятелей , ради Бога, намъ нужно въ настоящее время? Но она ошибается, она близорука, когда утверждаетъ, что авторъ хотѣлъ навязать русской жизни какъ типъ дѣятеля сервантесова Донъ-Кихота. Конечно , не мечтательная дѣятельность Донъ-Кихота, сражавшагося съ мельницами, нужна намъ, а сердце его, непреклонная воля, нравственность, а главное вѣра, теплая вѣра въ успѣхъ своего дѣла, служеніе идеѣ, неразрывно слившейся съ жизнію, со всѣмъ существомъ человѣка. Инсаровъ г. Тургенева, по отношенію къ своимъ соплеменникамъ -- болгарамъ -- вовсе не Донъ-Кихотъ, а лицо дѣйствительное.... Намъ не нужно въ повѣсти подробнаго изображенія всего круга его дѣятельности, его сношеній съ болгарскими патріотами, разсказа какъ въ дѣлѣ выражаются его умъ, воля, характеръ. Авторъ пишетъ повѣсть, изъ русскаго быта, а вовсе не исторію славянскихъ племенъ. Да если бы г. Тургеневъ и вздумалъ представить Инсарова гдѣ нпбудь въ Мостарѣ или Терновѣ, организующимъ патріотическое возстаніе противъ турокъ, а не заставилъ его умереть въ Венеціи, наканунѣ отъѣзда въ Далмацію , то съ поучительной точки зрѣнія, въ какой обвиняетъ его критикъ, мы все таки ровно ничего не выиграли бы отъ знакомства съ подобною дѣятельностію Инсарова. Что хорошо въ Болгаріи или Герцеговинѣ, то не годится намъ. Также несправедливо требованіе критика, чтобъ г. Тургеневъ, для показанія превосходства Инсарова передъ Шубинымъ и Берсеневымъ, поставилъ бы ихъ рядомъ не въ отношеніи къ Еленѣ, а въ отношеніи къ ихъ политической или по крайней мѣрѣ гражданской дѣятельности, поставилъ бы ихъ если не въ борьбѣ, то по крайней мѣрѣ въ соревнованіи другъ къ другу. Критикъ забываетъ, что соревнованіе для нихъ невозможно нигдѣ, ни въ какой другой благородной сферѣ, кромѣ общечеловѣческаго чувства любви (да въ этомъ только и надобно видѣть цѣль автора), потому именно, что у всѣхъ совершенно различны идеалы, что то, къ чему стремится Инсаровъ -- незнакомо ни Берсеневу, ни Шубину, что общаго между ними нѣтъ ничего, что эти типы разныхъ несхожихъ народностей, что авторъ не думалъ создавать идеаловъ, въ чемъ обвиняетъ его критика, что онъ не удалился отъ истинной, прямой цѣли художника -- изображать людей такими э какъ они есть. Реальность лицъ "Наканунѣ" очевидна для всякаго, кто смотритъ на нихъ не предубѣжденными глазами. Но , выбирая героемъ своей повѣсти иностраіща, болгара, г. Тургеневъ вѣроятно не думалъ , и не воображалъ, что женскій критикъ того же журнала, такъ смѣло идущій по слѣдамъ г. Дарагана, вѣроятно очень воспитанная дама (сущность всѣхъ ея нападеній заключается въ томъ, что Елена дурно воспитанная дѣвушка) обвинитъ его въ томъ, что онъ "беретъ на себя защиту всѣхъ нашихъ эмигрантовъ, такъ легко переселяющихся за-границу, потому, что въ отечествѣ нѣтъ ни достойнаго ихъ поприща, ни пищи для ихъ любви и дѣятельности , ни тѣхъ пріятностей и удобствъ жизни , которыя доставляетъ имъ за-гранидей русское золото. Онъ даже не только вполнѣ оправдываетъ ихъ, но силится внушить намъ смиренное уваженіе и удивленіе къ нимъ. "Орреръ! Орреръ! остается сказать намъ вслѣдъ за этими строками вмѣстѣ съ этою "дамою пріятною во всѣхъ отношеніяхъ".

Что касается до несчастной Елены, то она больше всего потерпѣла отъ мужескаго и женскаго критиковъ "Нашего Времени". Всѣ обвиненія сходятся. Ее называютъ и блѣдной во всѣхъ отношеніяхъ, и бѣлоручкой, и непростительно-дурно воспитанной барышней, и кокеткой, и развратницей. Они непремѣнно хотятъ видѣть въ Еленѣ идеалъ современной русской женщины, который г. Тургеневъ ставитъ яко-бы въ образецъ всѣмъ нашимъ дамамъ. Они говорятъ, что любовь ея нарушаетъ всякія приличія, законы среды, гдѣ она живетъ, забывая, что эта среда смотритъ сквозь пальцы на отношенія Николая Астафьича и Августины Христіановны и, пожалуй, оправдываетъ ихъ.... Не станемъ входить въ споръ съ этими критиками о предметахъ отвлеченной нравственности. Если мы будемъ смотрѣть на художественное произведеніе съ точки извѣстной нравственности, съ точки временной нравственности, то, конечно, ни одно изъ нихъ не выдержитъ критики и каждое разрушится. Отсылаемъ ихъ къ слишкомъ хорошо всѣмъ извѣстному предисловію "Корнелія Непота", о которомъ они забыли, а можетъ быть и не слыхали. Намъ только странно показалось желаніе этихъ критиковъ видѣть, усиленно находить цинизмъ тамъ, гдѣ его нѣтъ, гдѣ его никто не видитъ, гдѣ простое, молодое сердце бьется нравственнымъ трепетомъ, гдѣ льются свѣтлыя слезы. Для циническихъ открытій въ произведеніяхъ человѣческой поэзіи необходима обширная начитанность въ сочиненіяхъ "Маркиза до Сада", "Лакло", "Мирабо", пока еще онъ не сдѣлался членомъ національнаго собранія, сочиненій, мало намъ знакомыхъ, но, повидимому, извѣстныхъ и мужескому и женскому критику "Нашего Времени".

"Первая любовь", небольшая повѣсть, напечатанная въ "Библіотекѣ для Чтенія", не наведетъ критиковъ на тяжелыя думы, на вопросы, болѣзненно подымающіеся въ обществѣ и не дающіе покоя.

Если "Наканунѣ" вызвало столь разнообразные толки и въ обществѣ и въ журнальныхъ статьяхъ, если большая часть мнѣній (пестрота ихъ и невыдержанность ясно свидѣтельствуютъ о нашемъ переходномъ состояніи) была неблагопріятна для автора, если большинство было недовольно г. Тургеневымъ частію за появленіе въ русской повѣсти иностранца, частію и самимъ этимъ болгаромъ, отъ котораго требовали какой-то обширной гражданской дѣятельности и могущественныхъ подвиговъ, то "Первая любовь" должна была удовлетворить всѣхъ. Мы сказали уже, что многіе смотрятъ на нее, какъ на искупительное дѣло автора, какъ на покаятельный фактъ его литературной дѣятельности. Читатель знакомъ съ нашимъ взглядомъ на "Наканунѣ" и ему очевидно, что мы не можемъ раздѣлять подобнаго мнѣнія, доказывающаго только поверхностное отношеніе къ литературнымъ явленіямъ, легкое пониманіе ихъ. Идея "Наканунѣ", невольно носившаяся передъ авторомъ въ то время, какъ онъ создавалъ эту повѣсть, глубина вопросовъ, имѣющихъ такое живое примѣненіе къ нашему общественному положенію, лица, дѣйствующія въ повѣсти, вырванныя съ таимъ художественнымъ тактомъ изъ водоворота русской жизни я поставленные въ такое естественное отношеніе къ болгару, все это невольно должно было возбуждать разговоръ и подымать критическую дѣятельность. "Наканунѣ" вызвало уже нѣсколько критическихъ статей, противоположныхъ по направленію и по взгляду критиковъ; вѣроятно критическая дѣятельность не остановится на этомъ и будетъ разработывать эту повѣсть, представавшую намъ и новые типы и новую ступень въ развитіи г. Тургенева по отношенію къ общественнымъ явленіямъ. Ясно, что это живое участіе публики къ повѣсти зависитъ не столько отъ признаннаго таланта г. Тургенева, сколько отъ содержанія ея. "Первая любовь", не касаясь тяжелыхъ и сразу не дающихся общественныхъ вопросовъ, проникнутая вся глубокою поэзіею любви, изображать которую такой удивительный мастеръ г. Тургеневъ, не вызвала еще ни одной критической статьи, хотя, конечно, всѣ прочли ее съ глубокимъ наслажденіемъ. Начавъ читать эти страницы, нельзя оторваться отъ нихъ до конца. Поэзія чувства разлита въ нихъ щедрою рукою. Живыя лица повѣсти всѣ охвачены потокомъ любви, окружены волшебнымъ свѣтомъ, въ которомъ всякій предметъ получаетъ яркіе цвѣты. Въ этой повѣсти такъ много прочувствованнаго и прочувствованнаго не даромъ, а съ глубокимъ поэтическимъ пониманіемъ, что она невольно захватываетъ за живое всякаго читателя, у котораго въ молодости шевелилось въ сердцѣ что-либо похожее на чувство, описанное въ повѣсти. Тайною прелестью дѣйствительныхъ воспоминаній первой любви, молодымъ восторгомъ и молодою скорбью вѣетъ отъ этихъ горячихъ, страстныхъ страницъ. Старые, умершіе образы, подъ вліяніемъ этой поэзіи возникаютъ въ сердцѣ, какъ подъ вліяніемъ перваго весенняго вѣтра просятся въ душу забытые сны. Какъ наслажденіе сѣверною весною невольно оставляетъ въ душѣ легкую скорбь, какое-то сожалѣніе, особенно если годы говорятъ о невозвратимыхъ потеряхъ, такъ и эти весеннія воспоминанія невольно навѣваютъ тайную грусть о прошедшемъ.

Быть можетъ, въ мысли намъ приходитъ,

Средь поэтическаго сна,

Иная, старая весна,

И въ треногъ сердце намъ приводить

Мечтой о дальней сторонѣ,

О чудной ночи, о лунѣ....

Вся повѣсть разсказывается, какъ воспоминаніе о первой любви отъ лица холостяка Владиміра Петровича, о которомъ мы знаемъ только, что онъ "человѣкъ лѣтъ сорока, черноволосый съ просѣдью". Дѣйствіе происходитъ весною, на дачѣ подъ Москвою, когда этому Владиміру Петровичу исполнилось только восемнадцать лѣтъ и онъ готовится къ вступительному экзамену въ университетъ, подъ вліяніемъ весны, лѣниво изучая знаменитый учебникъ Кайданова и повторяя наизусть любимые, заученные на память стихи, въ то время какъ молодая жизнь сказывается неопредѣленными, сладкими желаніями. "Кровь бродила во мнѣ, и сердце выло -- тамъ сладко и смѣшно; я все ждалъ, робѣлъ чего-то и всему дивился, и весь былъ на готовѣ; фантазія играла и носилась быстро вокругъ однихъ и тѣхъ же представленій, какъ на зарѣ стрижи вокругъ колокольни; я задумывался, грустилъ и даже плакалъ; но и сквозь слезы и сквозь грусть, навѣянную то пѣвучимъ стихомъ, то красотою вечера, проступало, какъ весенняя травка, радостное чувство молодой, закипающей жизни." Этой молодой жизни, съ ея безпредметными восторгами и желаніями, недоставало человѣческаго чувства -- любви, не замедлившей явиться. "Во всемъ, что я думалъ, во всемъ, что я ощущалъ, таилось полусознанное, стыдливое предчувствіе чего-то новаго, несказанно-сладкаго, женскаго...." Эта ожидаемая женщина является шестнадцати лѣтнему юношѣ въ лицѣ оригинальной княжны Зинаиды Засѣкиной, одной изъ тѣхъ поэтическихъ женщинъ, создавать которыя такой мастеръ г. Тургеневъ, сосѣдкѣ по дачѣ. Ея характеръ обрисовывается съ удивительной граціей и изяществомъ въ небольшихъ сценахъ повѣсти, имѣвшихъ такое вліяніе на юношу. она, вся какъ живой образъ стоитъ передъ нами съ своею красивою внѣшностію, съ игривою прелестью кокетства, даваемаго молодостью и красотою, съ своей невысказываемой, но очевидною страстью, о которой не догадывается только бѣдный юноша и съ своимъ поэтическимъ образомъ выраженія. Отъ всей фигуры ея вѣетъ чувствомъ и полнотою жизни. Не Даромъ у ней было столько разнообразныхъ поклонниковъ, которыми она могла распоряжаться самовластно, какъ царица. Она была пятью годами старше студента. Избалованная общимъ обожаніемъ, она должна была смотрѣть на шестнадцатилѣтняго юношу, какъ на дитя. Но въ юношѣ между тѣмъ созрѣло настоящее человѣческое чувство любви и эту любовь молодая дѣвушка должна была естественно щадить. Она сама постепенно дѣлается жертвою могучей страсти къ отцу студента, отдаваясь ей безотвѣтно, забывая всѣхъ своихъ поклонниковъ, забывая то, что она являлась всегда побѣдоносною между ними. Эта борьба въ ея душѣ и въ ея жизни между чувствомъ сожалѣнія, пощады къ бѣдному юношѣ, которое не дозволяетъ ей высказаться и своею собственною страстію, ее подавляющею, составляетъ одну изъ тайныхъ, сразу незамѣтныхъ красотъ разсказа.

Но главная прелесть его состоитъ въ передачѣ симптомовъ страсти въ молодомъ сердцѣ, въ первомъ волненіи и первомъ трепетѣ его и первомъ горѣ ревниваго чувства; Мы могли бы назвать этотъ разсказъ о любви глубокимъ психологическимъ этюдомъ, еслибъ въ немъ не заключалось такъ много дѣйствительно перечувствованнаго, прожитаго сердцемъ. Невольно въ головѣ читателя возникаетъ мысль, что эта любовь есть сердечная повѣсть молодости разскащика, созданная не авторскою фантазіею, а дѣйствительною жизнію. Свѣтлое сожалѣніе объ этой безвозвратно исчезнувшей молодости мы встрѣчаемъ на многихъ страницахъ повѣсти: "О, кроткія чувства, мягкіе звуки , доброта и утиханіе тронутой души, тающая радость первыхъ умиленій любви,-- гдѣ вы, гдѣ' вы?" Первое сознаніе юноши, что онъ полюбилъ, что слово найдено, котораго такъ жадно добивалась душа въ тотъ вечеръ, когда онъ усталый послѣ впечатлѣній дня возвращается въ свою студентскую комнату, передано удивительно просто п естественно: "Я присѣлъ на стулъ и долго сидѣлъ какъ очарованный. То, что я ощущалъ, было такъ ново и такъ сладко... Я сидѣлъ, чуть-чуть озираясь и не шевелясь, медленно дышалъ и только по временамъ то молча смѣялся, вспоминая, то внутренно холодѣлъ при мысли, что я влюбленъ, что вотъ она, вотъ эта любовь. Лицо Зинаиды тихо плыло передо мной во мракѣ -- плыло и не проплывало; губы ея все также загадочно улыбались, глаза глядѣли на меня съ боку, вопросительно, задумчиво и нѣжно.... какъ въ то мгновеніе, когда я разстался съ ней. Наконецъ я всталъ, на циновкахъ подошелъ къ своей постели и осторожно, не раздѣваясь, положилъ голову на подушку, какъ бы страшась рѣзкимъ движеніемъ потревожить то, чѣмъ я былъ переполненъ".... Ночная гроза и трепетныя молній, поминутно вспыхивавшія, какъ нарочно соотвѣтствуютъ этимъ нѣмымъ и тайнымъ порывамъ зараждающагося чувства. Эго чувство не постепенно растетъ и развивается; оно разомъ, съ перваго дня, овладѣваетъ всѣмъ существомъ молодаго человѣка; ему ничто и на умъ нейдетъ кромѣ одной постоянной, напряженной думы о ней и только въ присутствіи ея дѣлается ему легче. Зинаида окружена поклонниками; они совсѣхъ сторонъ льнутъ къ ней, ищутъ ея взгляда, ласки. Всѣ они гораздо старше бѣднаго юноши и знаютъ чего хотятъ и добиваются въ этой страсти, а юношѣ остается только сознавать свое ничтожество, изнывать цѣлые дни, ревновать. Она кокетничаетъ со всѣми, потѣшается надъ всѣми и, долго остается свободною, гордою п сіяющею, пока въ ней самой не заговорило сильное чувство, сломившее ея независимую волю. Съ какою мукою, хотя и послѣ всѣхъ, молодой человѣкъ впервые узнаетъ, что Зинаида полюбила. Но кого? отвѣтъ на этотъ вопросъ, хотя онъ ничего не прибавитъ къ ревнивой мукѣ, составляетъ новую тревогу для юноши. На какіе подвиги, на какія пожертвованія готовъ онъ рѣшится, чтобъ только завоевать это сердце, непреклонное и гордое, пока не овладѣла имъ страсть. Эти порывы выражаются ребячествомъ, но приковываютъ участіе. Съ высокой стѣны оранжереи, съ двухсаженной высоты, онъ летитъ въ поле на шутливый вызовъ Зинаиды и больно ушибается, но возбуждаетъ скорбное чувство въ прихотливой красавицѣ. "Милый мой мальчикъ, говорила она, наклоняясь надо мною -- и въ голосѣ ея звучала встревоженная нѣжность, "какъ могъ ты это сдѣлать, какъ могъ ты послушаться.... вѣдь я люблю тебя.... встань...." Ея грудь дышала возлѣ моей, ея руки прикасались моей головы и вдругъ -- что сталось со мной тогда! ея мягкія, свѣжія губы начали покрывать все мое лицо поцѣлуями.... онѣ коснулись моихъ губъ.... "Боль отъ ушиба прошла быстро и замѣнилась сладостнымъ ощущеніемъ любви, надеждою раздѣленнаго чувства; ревность и муки сомнѣнія забыты (юношѣ такъ немного нужно, чтобъ вновь увѣровать и успокоиться). Чувство блаженства, которое я испыталъ тогда, уже не повторилось въ моей жизни. Оно стояло сладкой болью во всѣхъ моихъ членахъ и разрѣшилось наконецъ восторженными прыжками и восклицаніями. Точно, я былъ еще ребенокъ." Но въ молодости одно чувство такъ быстро смѣняется другимъ, такъ круты переходы, такъ быстро стучитъ сердце. Ревнивая тоска вновь изгоняетъ ощущеніе минутнаго блаженства и подъ вліяніемъ злыхъ намековъ, подъ вліяніемъ современнаго романтизма (дѣйствіе происходитъ въ тридцатыхъ годахъ), онъ воображаетъ себя пушкинскимъ Алеко, мстителемъ за измѣну и отправляется ночью караулить чужое счастіе, въ садъ съ англійскимъ ножикомъ вмѣсто кинжала. Эти ночныя ощущенія ревниваго юноши, а кому не случалось переживать подобное, этотъ школьникъ-Отелло и потомъ быстрый переходъ къ испугу, когда юноша въ счастливомъ соперникѣ узнаетъ отца своего, разсказаны удивительно вѣрно. "Я такъ скорчился и съежился, что, кажется, сравнялся съ самою землею. Ревнивый, готовый на убійство Отелло, внезапно превратился въ школьника." На другой день онъ какъ дитя играетъ и бѣгаетъ въ саду съ двѣнадцатилѣтнимъ кадетомъ, братомъ Зинаиды. Но, ноющая грусть грызетъ его сердце, теперь уже нѣтъ сомнѣній; тоска ревности превратилась въ безвыходное, но сознательное страданіе, которое ничѣмъ не поправишь, которое неотразима стоитъ въ сердцѣ и напоминаетъ вѣчно о себѣ; слезы льются неудержимо. Прежде, покуда тайна была неясна, вока не была она открыта вполнѣ, дѣтское легкомысліе помогало. "Я не хотѣлъ знать, любятъ ли и не хотѣлъ сознаться самому себѣ, что меня не любятъ; отца я избѣгалъ -- но Зинаиду взбѣгать я не могъ.... Меня жгло какъ огнемъ въ ея присутствіи.... но къ чему мнѣ было знать, что это былъ за огонь, на которомъ я горѣлъ и таялъ -- благо мнѣ было сладко таять и горѣть. Я отдавался всѣмъ своимъ впечатлѣніямъ, и самъ съ собой лукавилъ, отворачивался отъ, и закрывалъ глаза передъ тѣмъ, что предчувствовали впереди. Это томленіе вѣроятно долго бы не продолжилось; громовой ударъ разомъ все прекратилъ и перебросилъ меня въ новую колею. "Когда всѣ сомнѣнія исчезли, когда нельзя уже было съ эпикуреизмомъ юности обманывать себя, когда печальная истина стояла съ неотразимою болью въ сердцѣ, "это внезапно откровеніе раздавило меня.... Все была кончено. Всѣ цвѣты мои были вырваны разомъ и лежали вокругъ меня, разбросанные и истоптанные." Въ сладость прощальнаго поцѣлуя подмѣшано было много горечи погибнувшаго чувства.

Не въ одномъ этомъ влюбленомъ юношѣ и въ измѣненіяхъ его молодаго чувства принимаетъ живое участіе читатель: еще больше возбуждаетъ его виновница этой любви, молодая дѣвушка, которая проносится въ повѣсти какъ поэтическая греза съ самаго перваго оригинальнаго ея появленія. "Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня -- на полянѣ, между кустами зеленой малины, стояла высокая, стройная дѣвушка, въ полосатомъ, розовомъ платьѣ и съ бѣлымъ платочкомъ на головѣ; вокругъ нея тѣснились четыре молодыхъ человѣка и она поочередно хлопала ихъ по лбу тѣми небольшими сѣрыми цвѣтками, которыхъ имени а не знаю, но которые хорошо знакомы дѣтямъ: эти цвѣтки образуютъ небольшіе мѣшечки и разрываются съ трескомъ, когда хлопнешь по по чему нибудь твердому. Молодые люда тать охотно подставляли свои лбы -- а въ движеніяхъ дѣвушки (я ее видѣлъ съ боку) было что-то такое очаровательное, повелительное, ласкающее, насмѣшливое и милое, что я чуть не вскрикнулъ отъ удивленія и удовольствія, и, кажется, тугъ же бы отдалъ все на свѣтѣ, чтобы только и меня эти прелестные мальчики хлопнула но лбу." Съ этой дѣвушкой молодому человѣку пришлась часто встрѣчаться въ саду и познакомиться. Въ повѣсти насъ поражаетъ ея внѣшнее появленіе, всегда оригинальное и полное своенравной граціи; о томъ же, какъ зараждается въ ней страсть къ отцу молодаго человѣка; что происходитъ въ ея сердцѣ, когда эта страсть порабощаетъ и губитъ ее, мы можемъ догадываться только по внѣшнимъ признакамъ. Разсказъ идетъ отъ лица молодаго человѣка, а онъ былъ юношески недогадливъ и вѣрилъ въ свое чувство. Но эта самая таинственность чувства бросаетъ на нее прелесть тайны. Живая, подвижная, внѣшняя, но вмѣстѣ съ тѣмъ и страстная натура ея сказывается въ ней во всемъ. Свѣтлая и вмѣстѣ лукавая улыбка не сходитъ съ ея губъ, пока ее совсѣмъ не прогнала могучая страсть. Мужчины, постоянные ея поклонники, постоянно окружающіе ея, очерчены въ немногихъ словахъ какъ живые люди: польскій графъ Малевскій, хитрый, фальшивый, мастеръ писать анонимныя письма, сорокалѣтній докторъ Лушинъ, скептикъ и насмѣшникъ, романтическій поэтъ Майдановъ, написавшій дикую поэму "Убійца", которую намѣревался издать въ черной оберткѣ, съ заглавными буквами кроваваго цвѣта, отставной капитанъ Нирмацкій, безобразный и влюбленный до того, что княжна, играя въ фанты и представляя собою статую, беретъ его за пьедесталъ, молодой гусаръ Бѣловзоровъ, съ зрачками на выкатѣ, съ нѣмою до глупости любовью, предлагающій сто рублей, чтобъ ему уступили право поцѣловать ручку княжны въ фантахъ и потомъ, когда тайна ея сдѣлалась извѣстною, пропадающій безъ вѣсти на Кавказѣ. Она своенравно и кокетливо тѣшится ихъ страстью; употребляетъ ихъ на посылки, требуетъ услугъ, и они только и хлопочутъ о томъ, какъ бы услужить ей. Вся эта разнообразная свита всегда окружаетъ княжну, заискиваетъ ея слова, ея взгляда, играетъ съ нею въ фанты. Въ этой безпорядочной, страстной атмосферѣ, окружающей прекрасную дѣвушку, тѣшущуюся всѣмъ, что ни попадется ей подъ руку, страсть бѣднаго юноши горитъ сильнѣе и сильнѣе. Она играла имъ какъ кошка мышью. "Въ одномъ штрафѣ (въ фантахъ) мнѣ довелось сидѣть съ ней рядомъ, накрывшись однимъ и тѣмъ же шелковымъ платкомъ; я долженъ былъ сказать ей свой секретъ. Помню я, какъ наши обѣ головы вдругъ очутились въ душной, полупрозрачной, пахучей мглѣ, какъ въ этой мглѣ близко и мягко свѣтились ея глаза и горячо дышали раскрытыя губы, и зубы виднѣлись, и концы ея волосъ меня щекотали и жгли. Я молчалъ. Она улыбалась таинственно и лукаво и наконецъ шепнула мнѣ: ну, что же? а я только краснѣлъ и смѣялся и отворачивался, о едва переводилъ духъ". Подъ этими чарами, когда піестнадцатилѣтнее сердце само еще не знаетъ, чего хочетъ оно, легко и роскошно развертывается мучительно-сладкое чувство первой любви. Женщина стоятъ выше молодого человѣка; она только тѣшится его любовью, дурачитъ, балуетъ и мучитъ его, когда онъ изнываетъ, когда у него все изъ рукъ валится отъ напряженной думы о ней, когда непреодолимая сила влечетъ его къ ней, когда онъ всякій разъ съ невольной дрожью счастія, переступаетъ порогъ ея комнаты. Какое ей дѣло было до ребенка, до этого шестнадцати лѣтняго мечтателя съ его робкою, неполною любовью, когда люди гораздо старше его раболѣпно лежали у ея ногъ. "Всѣ мужчины, посѣщавшіе ея домъ, были отъ нея безъ ума -- и она ихъ всѣхъ держала на привязи -- у своихъ ногъ. Ее забавляло возбуждать въ нихъ то надежды, то опасенія, вертѣть имя по своей прихоти (это она называла; стукать людей другъ о друга) -- и они не думали сопротивляться и охотно покорялись ей. Во всемъ ея существѣ, живучемъ и красивомъ, была какая? то особенно обаятельная смѣсь хитрости и безпечности, искусственности и простоты, тишины и рѣзвости; надо всѣмъ, что она дѣлала, говорила, надъ каждымъ ея движеніемъ носилась тонкая, легкая прелесть, во всемъ сказывалась своеобразная, Играющая сила. И лицо ея безпрестанно мѣнялось, играло тоже: оно выражало почти въ одно и тоже время -- насмѣшливость, задумчивость и страстность. Разнообразнѣйшія чувства, легкія, быстрыя, какъ тѣни облаковъ въ солнечный вѣтренный день, перебѣгали то и дѣло по ея глазамъ и губамъ. "Это не поверхностная и холодная натура; еще не пришла ея очередь. Всѣ окружающіе ее мужчины стоятъ ниже ея. Я такихъ любить де могу, на которыхъ мнѣ приходится глядѣть сверху внизъ. Мнѣ надобно такого, который самъ бы меня сломилъ... Да я на такого не наткнусь, Богъ милостивъ! Не попадусь никому въ лапы, ни, ни!" И она попалась въ лапы и сломилась ея гордая натура. Такъ почти всегда оканчиваютъ подобныя женщины....

За развитіемъ ея страсти мы можемъ слѣдить только но внѣшнимъ признакамъ, по тому, что успѣетъ замѣтить молодой человѣкъ, по ея собственнымъ словамъ и по нѣкоторымъ отрывочнымъ сценамъ. Мы видимъ какъ она блѣднѣетъ и скрываетъ страданіе, мы подмѣчаемъ глухую и упорную борьбу въ ней, естественную въ такой гордой натурѣ, какою была она. Очевидная перемѣна произошла въ ней. Она стала гулять одна и ходила долго, запиралась въ своей комнатѣ. Когда ей замѣчаетъ Лушинъ, что вся ея натура высказывается въ двухъ словахъ: капризъ и независимость, опа отвѣчаетъ съ нервическимъ смѣхомъ: "опоздали почтой, любезный докторъ. Наблюдаете плохо: отстаете. -- Надѣньте очки. -- Не до капризовъ мнѣ теперь*, васъ дурачить, себя дурачить.... куда какъ весело! а что до независимости..." Вся поэтическая натура ея высказывается въ этомъ прекрасномъ разсказѣ, который она импровизируетъ вслѣдствіе условій игры въ фанты:

"Вотъ послушайте, начала она наконецъ, что я выдумала. Представьте себѣ великолѣпный чертогъ, лѣтнюю ночь и удивительный балъ. Балъ этотъ даетъ молодая королева. Вездѣ золото, мраморъ, хрусталь, шелкъ, огни, алмазы, цвѣты, куренья, всѣ прихоти роскоши.... Гостей множество, всѣ они молоды, прекрасны, храбры, всѣ безъ памяти влюблены въ королеву.... она высока и стройна ; у ней маленькая золотая діадема на черныхъ волосахъ.... Всѣ толпятся вокругъ нея, всѣ расточаютъ передъ пей самыя льстивыя рѣчи.... Королева слушаетъ эти рѣчи, слушаетъ музыку, но не глядитъ ни на кого изъ гостей. Шесть оконъ раскрыты сверху до низу, отъ потолка до полу ; а за ними темное небо, съ большими звѣздами, да темный садъ съ большими деревьями. Королева глядитъ въ садъ. Тамъ -- около деревьевъ, фонтанъ : онъ бѣлѣетъ во мракѣ -- длинный, длинный какъ привидѣніе. Королева слышитъ сквозь говоръ и музыку тихій плескъ воды. Она смотритъ и думаетъ: вы всѣ, господа, благородны, умны, богаты, вы окружили меня, вы дорожите каждымъ моимъ словомъ, вы всѣ готовы умереть у моихъ ногъ, я владѣю вами.... а тамъ, возлѣ фонтана, возлѣ этой плещущей воды, стоитъ и ждетъ меня тотъ, кого я люблю, кто мною владѣетъ. На немъ нѣтъ ни богатаго платья, ни драгоцѣнныхъ камней, никто его не знаетъ, но онъ ждетъ меня и увѣренъ, что я приду, и я приду, и нѣтъ такой власти, которая бы остановила меня, когда я захочу пойдти къ нему и остаться съ нимъ, и потеряться съ нимъ тамъ, въ темнотѣ сада, подъ шорохъ деревьевъ, подъ плескъ фонтана...."

Всѣ слушающіе дорого бы дали, чтобъ быть этимъ счастливцемъ у фонтана. Страсть ея по немногу открывается. Увлеченная ея водоворотомъ, она уже не думаетъ скрываться, бороться. Эта страсть является контрастомъ робкой любви юноши; онъ только тутъ понимаетъ какого свойства бываетъ страсть, какъ быстро она изъ гордой и независимой дѣвушки, привыкшей играть людьми, дѣлаетъ безотвѣтную жертву, покорно склоняющуюся передъ своимъ властителемъ. "Да, думалъ я, вотъ эго -- любовь, это -- страсть, это -- преданность, и вспоминались мнѣ слова Лушина: жертвовать собою сладко для иныхъ". Она сдѣлалась покорною до забвенія самой себя; на ея печальномъ, серьезномъ лицѣ, съ котораго прежде не сходила своенравная улыбка явился "непередаемый отпечатокъ преданности, грусти, любви и какого-то отчаянія..." Послѣдняя небольшая сцена въ глухомъ переулкѣ Москвы, въ небольшомъ деревянномъ домикѣ, у раскрытаго окна котораго стоитъ отецъ молодаго человѣка и разговариваетъ съ Зинаидою, показываетъ вполнѣ до чего могла она покориться.... Онъ ее уговариваетъ въ чемъ-то ; она улыбалась покорно и упрямо. "Зинаида выпрямилась и протянула руку.... вдругъ въ глазахъ моихъ совершилось невѣроятное дѣло: отецъ внезапно поднялъ хлыстъ, которымъ сбивалъ пыль съ полы своего сюртука -- и послышался рѣзкій ударъ по этой обнаженной до локтя рукѣ. Я едва удержался, чтобы не вскрикнуть, а Зинаида вздрогнула, молча посмотрѣла на моего отца и медленно поднеся свою руку къ губамъ, поцѣловала заалѣвшійся на ней рубецъ. Отецъ швырнулъ въ сторону хлыстъ и, торопливо взбѣжавъ на ступеньки крылечка, ворвался въ домъ... Зинаида обернулась -- и протянувъ руки, закинувъ голову, тоже отошла отъ окна...." Тяжелымъ гнетомъ ложится эта сцена на душу юноши. Что передъ этою дѣйствительною страстью его мечтательная, робкая, дѣтская любовь! "Вотъ это любовь, говорилъ я себѣ снова, сидя ночью передъ своимъ письменнымъ столомъ, на которомъ уже начали появляться тетради и книги, "это страсть!... Какъ кажется не возмутиться, какъ снести ударъ отъ какой бы то ни было... отъ самой милой руки! А видно можно, если любишь... А я-то... я-то воображалъ...."

Но эта скорбь молодаго сердца, эта подавленная, обманутая любовь, это страданіе, разрѣшается въ молодости въ свѣтлое чувство; они принимаютъ образъ отраднаго воспоминанія... что такое любовь въ молодомъ сердце?

........юнымъ, дѣвственнымъ сердцамъ

Ея порывы благотворны

Какъ бури вешнія лугамъ.

И это сознаніе могучихъ силъ молодости, заключающей въ себѣ возможность будущаго развитія, ея эгоизма, быстрой смѣны впечатлѣній, выражается въ прекрасномъ диѳирамбѣ ея которымъ заключается вся исполненная свѣжей поэзіи, повѣсть;

"О молодость! молодость! тебѣ нѣтъ ни до чего дѣла, ты какъ будто обладаешь всѣми сокровищами вселенной, даже грусть тебя тѣшитъ, даже печаль тебѣ къ лицу, ты самоувѣренна и дерзка, ты говоришь: я одна живу -- смотрите! а у самой дни бѣгутъ и исчезаютъ безъ слѣда и безъ счета, и все въ тебѣ исчезаетъ, какъ воскъ на солнцѣ, какъ снѣгъ.... И можетъ быть вся тайна твоей прелести состоитъ не въ возможности все сдѣлать -- а въ возможности думать, что ты все сдѣлаешь -- состоитъ именно въ томъ, что ты пускаешь по вѣтру силы, которыя ни на что другое употребить бы не умѣла, -- въ томъ, что каждый изъ насъ не шутя считаетъ себя расточителемъ, не шутя полагаетъ, что онъ въ-правѣ сказать: О, чтобъ я сдѣлалъ, еслибъ я не потерялъ времени даромъ!"

Н. К--І;Й.

"Русское Слово", No 5, 1860

Оставить комментарий Булич Николай Никитич (bmn@lib.ru) Год: 1860 Обновлено: 04/12/2018. 94k. Статистика. Статья: Критика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Булич Николай Никитич Две повести г. Тургенева: "Накануне" и "Первая любовь"

Двѣ повѣсти г. Тургенева: "Наканунѣ" и "Первая любовь" (Русскій Вѣстникъ, январская и Библіотека для Чтенія -- мартовская книжки).

Булич Николай Никитич
Две повести г. Тургенева: "Накануне" и "Первая любовь"