Булгаков Михаил Афанасьевич
Путешествие по Крыму

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:


Михаил Булгаков.
Путешествие по Крыму

В Севастополь!

   -- Невозможно, -- повторял я, и моя голова моталась, как у зарезанного, и стукалась о кузов. Я соображал, хватит ли мне денег? Шел дождь. Извозчик как будто на месте топтался, а Москва ехала назад. Уезжали пивные с красными раками во фраках на стеклах, и серые дома, и глазастые машины хрюкали в сетке дождя. Лежа в пролетке, коленями придерживая мюровскую покупку, я рукой сжимал тощий кошелек с деньгами, видел мысленно зеленое море, вспоминал, не забыл ли я запереть комнату...

* * *

   "1-с" -- великолепен. Висел совершенно молочный туман, у каждой двери стоял проводник с фонарем, был до прочтения плацкарты недоступен и величественен, по прочтении -- предупредителен. В окнах было светло, а в вагоне-ресторане на белых скатертях -- бутылки боржома и красного вина.
   Коварно, после очень негромкого второго звонка, скорый снялся и вышел. Москва в пять минут завернулась в густейший черный плащ, ушла в землю и умолкла.
   Над головой висел вентилятор-пропеллер. Официанты были сверхчеловечески вежливы, возбуждая даже дрожь в публике! Я пил пиво баварское и недоумевал, почему глухие шторы скрывают от меня подмосковную природу.
   -- Камнями швыряют, сукины сыны, -- пояснил мне услужающий, изгибаясь, как змея.
   В жестком вагоне ложились спать. Я вступил в беседу с проводником, и он на сон грядущий рассказал мне о том, как крадут чемоданы. Я осведомился о том, какие места он считает наиболее опасными. Выяснилось -- Тулу, Орел, Курск, Харьков. Я дал ему рубль за рассказ, рассчитывая впоследствии использовать его. Взамен рубля я получил от проводника мягкий тюфячок (пломбированное белье и тюфяк стоят три рубля). Мой московский чемодан с блестящими застежками выглядел слишком аппетитно.
   "Его украдут в Орле", -- думал я горько.
   Мой сосед привязал чемодан веревкой к вешалке, я свой маленький саквояж положил рядом с собой и конец своего галстука прикрепил к его ручке. Ночью я, благодаря этому, видел страшный сон и чуть не удавился. Тула и Орел остались где-то позади меня, и очнулся я не то в Курске, не то в Белгороде. Я глянул в окно и расстроился. Непогода и холод тянулись за сотни верст от Москвы. Небо затягивало пушечным дымом, солнце старалось выбраться, и это ему не удавалось.
   Летели поля, мы резали на юг, опять шли из вагона в вагон, проходили через мудрую и блестящую международку, ели зеленые щи. Штор не было, никто камнями не швырял, временами сек дождь и косыми столбами уходил за поля.
   Прошли от Москвы до Джанкоя 30 часов. Возле меня стоял чемодан от Мерелиза, а напротив стоял в непромокаемом пальто начальник станции Джанкоя с лицом, совершенно синим от холода. В Москве было много теплей.
   Оказалось, что феодосийского поезда нужно ждать 7 часов. В зале первого класса за стойкой, иконописный, похожий на завоевателя Мамая, татарин поил бессонную пересадочную публику чаем. Малодушие по поводу холода исчезло, лишь только появилось солнце. Оно лезло из-за товарных вагонов и боролось с облаками. Акации торчали в окнах. Парикмахер обрил мне голову, пока я читал его таксу и объявление.
   -- Кредит портит отношения.
   Затем джентльмен американской складки заговорил со мной и сказал, что в Коктебель ехать не советует, а лучше в тысячу раз в Отузах. Там -- розы, вино, море, комнатка 20 руб. в месяц, а он там, в Отузах, председатель. Чего? Забыл. Не то чего-то кооперативного, не то потребительского. Одним словом, он и винодел.
   Солнце тем временем вылезло, и я отправился осматривать Джанкой. Юркий мальчишка, после того как я с размаху сел в джанкойскую грязь, стал чистить мне башмаки. На мой вопрос, сколько ему нужно заплатить, льстиво ответил:
   -- Сколько хочете.
   А когда я ему дал 30 коп., завыл на весь Джанкой, что я его ограбил. Сбежались какие-то женщины, и одна из них сказала мальчишке:
   -- Ты же мерзавец. Тебе же гривенник следует с проезжего.
   И мне:
   -- Дайте ему по морде, гражданин.
   -- Откуда вы узнали, что я проезжий? -- ошеломленно улыбаясь, спросил я и дал мальчишке еще 20 коп. (он черный, как навозный жук, очень рассудительный, бойкий, лет 12, если попадете в Джанкой, бойтесь его).
   Женщина вместо ответа посмотрела на носки моих башмаков. Я ахнул. Негодяй их вымазал чем-то, что не слезает до сих пор. Одним словом, башмаки стали похожи на глиняные горшки.
   Феодосийский поезд пришел, пришла гроза, потом стук колес, и мы на юг, на берег моря.

Ялта

   Но до чего же она хороша! Ночью близ самого рассвета, в черноте один дрожащий огонь превращается в два, в три, три огня -- в семь, но уже не огней, а драгоценных камней... В кают-компании дают полный свет.
   Ялта.
   Вон она мерцает уже многоярусно в иллюминаторе.
   Еще легчает, еще. Огни в иллюминаторе пропадают. Мы у подножки их. Начинается суета, тени на диване оживают, появляются чемоданы. Вдруг утихает мерное ворчание в утробе "Игната", слышен грохот цепей. И сразу же качает.
   Конечно -- Ялта!
   Ялта и хороша, Ялта и отвратительна, и эти свойства в ней постоянно перемешиваются. Сразу же надо зверски торговаться. Ялта -- город-курорт: на приезжих, т. е. я хочу сказать, прибывающих одиночным порядком, смотрят как на доходный улов.
   По спящей, еще черной с ночи набережной носильщик привел куда-то, что показалось похожим на дворцовые террасы. Смутно белеет камень, парапеты, кипарисы, купы подстриженной зелени, луна догорает над волнорезом сзади, а впереди дворец, -- черт возьми.
   Наверное, привел в самую дорогую гостиницу.
   Так и оказалось: конечно, самая дорогая. Номера в два рубля "все заняты". Есть в три рубля.
   -- А почему электричество не горит?
   -- Курорт-с!
   -- Ну ладно, все равно.
   В окнах гостиницы ярусами Ялта. Светлеет. По горам цепляются облака и льется воздух. Нигде и никогда таким, как в Ялте, не дышал. Не может не поправиться человек на таком воздухе. Он сладкий, холодный, пахнет цветами, если глубже вздохнуть, -- ощущаешь, как он входит струей. Нет лучше воздуха, чем в Ялте.

* * *

   Наутро Ялта встала, умытая дождем. На набережной суета больше, чем на Тверской: магазинчики налеплены один рядом с другим, все это настежь, все громоздится и кричит, завалено татарскими тюбетейками, персиками и черешнями, мундштуками и сетчатым бельем, футбольными мячами и винными бутылками, духами и подтяжками, пирожными. Торгуют греки, татары, русские, евреи. Все в три голоса, все "по-куротному" и на все спрос. Мимо блещущих витрин непрерывным потоком белые брюки, белые юбки, желтые башмаки, ноги в чулках и без чулок, в белых туфельках.

Морская часть

   Хуже, чем купание в Ялте, ничего не может быть, т. е. я говорю о купании в самой Ялте, у набережной.
   Представьте себе развороченную, крупнобулыжную московскую мостовую. Это пляж. Само собой понятно, что он покрыт обрывками газетной бумаги. Не менее понятно, что во имя курортного целомудрия (черт бы его взял, и кому это нужно!) налеплены деревянные, вымазанные жиденькой краской загородки, которые ничего ни от кого не скрывают, и, понятное дело, нет вершка, куда можно было бы плюнуть, не попав в чужие брюки или голый живот. А плюнуть очень надо, в особенности туберкулезному, а туберкулезных в Ялте не занимать. Поэтому пляж в Ялте и заплеван.
   Само собой разумеется, что при входе на пляж сколочена скворечница с кассовой дырой и в этой скворечнице сидит унылое существо женского пола и цепко отбирает гривенники с одиночных граждан и пятаки с членов профессионального союза.
   Диалог в скворечной дыре после купания:
   -- Скажите, пожалуйста, вы вот тут собираете пятаки, а вам известно, что на вашем пляже купаться невозможно совершенно.
   -- Хи-хи-хи.
   -- Нет, вы не хихикайте. Ведь у вас же пляж заплеван, а в Ялту ездят туберкулезные.
   -- Что же мы можем поделать!
   -- Плевательницы поставить, надписи на столбах повесить, сторожа на пляж пустить, который бы бумажки убирал.

В Ливадии

   И вот в Ялте вечер. Иду все выше, выше по укатанным узким улицам и смотрю. И с каждым шагом вверх все больше разворачивается море, и на нем, как игрушка с косым парусом, застыла шлюпка. Ялта позади с резными белыми домами, с остроконечными кипарисами. Все больше зелени кругом. Здесь дачи по дороге в Ливадию уже целиком прячутся в зеленой стене, выглядывают то крышей, то белыми балконами. Когда спадает жара, по укатанному шоссе я попадаю в парки. Они громадны, чисты, полны очарования.
   Море теперь далеко, у ног внизу, совершенно синее, ровное, как в чашу налито, а на краю чаши, далеко, далеко -- лежит туман.
   Здесь, среди вылощенных аллей, среди дорожек, проходящих между стен розовых цветников, приютился раскидистый и низкий, шоколадно-штучный дворец Александра III, а выше него, невдалеке, на громадной площадке белый дворец Николая II.
   Резчайшим пятном над колоннами на большом полотнище лицо Рыкова. На площадках, усыпанных тонким гравием, группами и в одиночку, с футбольными мячами и без них, расхаживают крестьяне, которые живут в царских комнатах. В обоих дворцах их около 200 человек.
   Все это туберкулезные, присланные на поправку из самых отдаленных волостей Союза. Все они одеты одинаково -- в белые шапочки, в белые куртки и штаны.
   И в этот вечерний, вольный тихий час сидят на мраморных скамейках, дышат воздухом и смотрят на два моря -- парковое зеленое, гигантскими уступами -- сколько хватит глаз -- падающее на море морское, которое теперь уже в предвечерней мгле совершенно ровное, как стекло.
   В небольшом отдалении, за дворцовой церковью, с которой снят крест, за колоколами, висящими низко в прорезанной белой стене (на одном из колоколов выбита на меди голова Александра II с бакенбардами и крутым носом).
   Голова эта очень мрачно смотрит на вылощенный свитский дом, а у свитского дома звучит гармоника и сидят отдыхающие больные.

* * *

   Когда приходишь из Ливадии в Ялту, уже глубокий вечер, густой и синий. И вся Ялта сверху до подножия гор залита огнями, и все эти огни дрожат. На набережной сияние. Сплошной поток, отдыхающий, курортный.
   В ресторанчике-поплавке скрипки играют вальс из "Фауста". Скрипкам аккомпанирует море, набегая на свои поплавки, и от этого вальс звучит особенно радостно.
   Во всех кондитерских, во всех стеклянно-прозрачных лавчонках видно: пьют холодные ледяные напитки и горячий чай.
   Ночь разворачивается над Ялтой яркая. Ноги ноют от усталости, но спать не хочется. Хочется смотреть на высокий зеленый огонь над волнорезом и на громадную багровую луну, выходящую из моря. От нее через Черное море к набережной протягивается изломанный широкий золотой столб.

Коктебель, фернампинксы и "лягушки"

   Представьте себе полукруглую бухту, врезанную с одной стороны между мрачным, нависшим над морем массивом, -- это развороченный в незапамятные времена погасший вулкан Карадаг, -- с другой -- между желто-бурыми, сверху точно по линейке срезанными грядами, переходящими в мыс -- Прыжок козы.
   В бухте -- курорт Коктебель.
   В нем замечательный пляж, один из лучших на крымской жемчужине: полоска песку, а у самого моря полоска мелких, облизанных морем разноцветных камней.
   Прежде всего о них. Коктебель наполнен людьми, болеющими "каменною болезнью". Приезжает человек, и если он умный -- снимает штаны, вытряхивает из них московскую-тульскую дорожную пыль, вешает в шкаф, надевает короткие трусики, и вот он на берегу.
   Если не умный -- остается в длинных брюках, лишающих его ноги крымского воздуха, но все-таки он на берегу, черт его возьми!
   Солнце порою жжет дико, ходит на берег волна с белыми венцами, и тело отходит, голова немного пьянеет после душных ущелий Москвы.
   На закате новоприбывший является на дачу с чуть-чуть ошалевшими глазами и выгружает из кармана камни.
   -- Посмотрите-ка, что я нашел!
   -- Замечательно, -- отвечают ему двухнедельные старожилы, -- в голосе их слышна подозрительно-фальшивая восторженность, -- просто изумительно! Ты знаешь, когда этот камешек особенно красив?
   -- Когда? -- спрашивает наивный москич.
   -- Если его на закате бросить в воду, он необыкновенно красиво летит, ты попробуй!
   Приезжий обижается. Но проходит несколько дней, и он начинает понимать. Под окном его комнаты лежат грудами белые, серые и розоватые голыши, сам он их нашел, сам же и выбросил. Теперь он ищет уже настоящие обломки обточенного сердолика, прозрачные камни, камни в полосках и рисунках.
   По пляжу слоняются фигуры: кожа у них на шее и руках лупится, физиономии коричневы. Сидят и роются, ползают на животе.
   Не мешайте людям -- они ищут фернампинксы. Этим загадочным словом местные коллекционеры окрестили красивые породистые камни, покрытые цветными глазками.
   Не брезгуют любители и "пейзажными собаками". Так называют простые серые камни, но с каким-нибудь фантастическим рисунком. В одном и том же пейзаже на собаке может каждый, как в гамлетовском облике, увидеть все, что ему хочется.
   -- Вася, глянь-ка, что на собаке нарисовано!
   -- Ах, черт возьми, действительно, вылитый Мефистофель...
   -- Сам ты Мефистофель! Это Большой театр в Москве.
   Те, кто камней не собирает, просто купаются, и купание в Коктебеле первоклассное. На раскаленном песке в теле рассасывается городская гниль, исчезает ломота и боли в коленях и пояснице, оживают ревматики и золотушные.
   Только одно примечание: Коктебель не всем полезен, а иным и вреден. Сюда нельзя ездить людям с очень расстроенной нервной системой.
   Я разъясняю Коктебель: ветер в нем дует не в мае или августе, как мне говорили, а дует он круглый год ежедневно, не бывает без ветра ничего, даже в жару. И ветер раздражает неврастеников.
   Коктебель из всех курортов Крыма наиболее простенький. Т. е. в нем сравнительно мало нэпманов, но все-таки они есть. На стене оставшегося от довоенного времени помещения, поэтического кафе "Бубны", ныне, к счастью, закрытого и наполовину обращенного в развалины, красовалась знаменитая надпись:
   
   Нормальный дачник -- друг природы.
   Стыдитесь, голые уроды!
   
   Нормальный дачник был изображен в твердой соломенной шляпе при галстуке, пиджаке и брюках с отворотами.
   Эти друзья природы прибывают в Коктебель и ныне из Москвы, и точно в таком виде, как нарисовано на "Бубнах". С ними и жены и свояченицы: губы тускло-малиновые, волосы завиты, бюстгальтер, кремовые чулки и лакированные туфли.
   Отличительный признак этой категории: на закате, когда край моря одевается мглой и каждого тянет улететь куда-то ввысь или вдаль, а позже, когда от луны ложится на воду ломкий золотой столб и волна у берега шипит и качается, эти сидят на лавочках спиною к морю, лицом к кооперативу и едят черешни.

* * *

   О голых уродах. Они-то самые умные и есть. Они становятся коричневыми, они понимают, что кожа в Крыму должна дышать, иначе не нужно и ездить. Нэпман ни за что не расстанется с брюками и пиджаком. В брюках часы и кошелек, а в пиджаке бумажник. Ходят раздетыми, в трусиках комсомольцы, члены профсоюзов из тех, что попал на отдых в Крым, и наиболее смышленые дачники.
   Они пользуются не только морем, они влезают на скалы Карадага, и раз, проходя на парусной шлюпке под скалистыми отвесами, мимо страшных и темных гротов, на громадной высоте на козьих тропах, таких, что если смотреть вверх, немного холодеет в животе, я видел белые пятна рубашек и красненькие головные повязки. Как они туда забрались?
   Некогда в Коктебеле, еще в довоенное время застрял какой-то бездомный студент. Есть ему было нечего. Его заметил содержатель единственной тогда, а ныне и вовсе бывшей гостиницы Коктебеля и заказал ему брошюру рекламного характера.
   Три месяца сидел на полном пансионе студент, прославляя судьбу, распотолстел и написал акафист Коктебелю, наполнив его перлами красноречия, не уступающими фернампинксам.
   "...и дамы, привыкшие в других местах к другим манерам, долго бродят по песку в фиговых костюмах, стыдливо поднимая подолы..."
   Никаких подолов никто стыдливо не поднимает. В жаркие дни лежат обожженные и обветренные мужские и женские голые тела.

Качает

   Пароход "Игнат Сергеев", однотрубный, двухклассный (только второй и третий класс), пришел в Феодосию в самую жару -- в два часа дня. Он долго был у пристани морагентства. Цепи ржаво драли уши, и вертелись в воздухе на крюках громаднейшие кубы прессованного сена, которые матросы грузили в трюм.
   Гомон стоял на пристани. Мальчишки-носильщики грохотали своими тележками, тащили сундуки и корзины. Народу ехало много, и все койки второго класса были заняты еще от Батума. Касса продавала второй класс без коек, на диваны. Кают-компания, где есть пианино и фисгармония.
   Именно туда я взял билет, и именно этого делать не следовало, а почему -- об этом ниже. "Игнат", постояв около часа, выбросил таблицу "отход в 5 ч. 20 мин." и вышел в 6 ч. 30 мин. Произошло это на закате. Феодосия стала отплывать назад и развернулась всей своей белизной. В иллюминаторе подуло свежестью...
   Буфетчик со своим подручным (к слову: наглые, невежливые и почему-то оба пьяные) раскинули на столах скатерти, по скатертям раскидали тарелки такие тяжелые и толстые, что их ни обо что нельзя расколотить, и подали кому бифштекс в виде подметки с синим картофелем, кому половину костлявого цыпленка, бутылки пива. В это время "Игнат" уже лез в открытое море.
   Лучший момент для бифштекса с пивом трудно выбрать. Корму (а кают-компания на корме) стало медленно, плавно и мягко поднимать, затем медленно и еще более плавно опускать куда-то очень глубоко.
   Первым взяло гражданина соседа. Он остановился над своим бифштексом на полдороге, когда на тарелке лежал еще порядочный кусок. И видно было, что бифштекс ему разонравился. Затем его лицо из румяного превратилось в прозрачно-зеленое, покрытое мелким потом.
   Нежным голосом он произнес:
   -- Дайте нарзану...
   Буфетчик с равнодушно-наглыми глазами брякнул перед ним бутылку. Но гражданин пить не стал, а поднялся и начал уходить. Его косо понесло по ковровой дорожке.
   -- Качает! -- весело сказал чей-то тенор в коридоре.
   Благообразная нянька, укачивавшая ребенка в Феодосии, превратилась в старуху с серым лицом, а ребенка вдруг плюхнула, как куль, на диван.
   Мерно... вверх... подпирает грудобрюшную преграду... вниз...
   "Черт меня дернул спрашивать бифштекс..."
   Кают-компания опустела. В коридоре, где грудой до стеклянного потолка лежали чемоданы, синеющая дама на мягком диванчике говорила сквозь зубы своей спутнице:
   "Ох... говорила я, что нужно поездом в Симферополь..."
   "И на какого черта я брал билет второго класса, все равно на палубе придется сидеть". Весь мир был полон запахом бифштекса, и тот ощутительно ворочался в желудке. Организм требовал третьего класса, т. е. палубы. Там уже был полный разгар. Старуха-армянка со стоном ползла по полу к борту. Три гражданина и очень много гражданок висели на перилах, как пустые костюмы, головы их мотались.
   Помощник капитана, розовый, упитанный и свежий, как огурчик, шел в синей форме и белых туфлях вдоль борта и всех утешал:
   -- Ничего, ничего. Дань морю. -- Волна шла (издали, из Феодосии, море казалось ровненьким, с маленькой рябью) мощная, крупная, черная, величиной с хорошую футбольную площадку, порой с растрепанным седоватым гребнем, медленно переваливалась, подкатывалась под "Игната", и нос его лез... ле-ез... ох... вверх... вниз.
   Садился вечер. Мимо плыл Карадаг. Сердитый и чернеющий в тумане, и где-то за ним растворялся во мгле плоский Коктебель. Прощай. Прощай. Пробовал смотреть в небо -- плохо. На горы -- еще хуже. О волне -- нечего и говорить...
   Когда я отошел от борта, резко полегчало. Я тотчас лег на палубу и стал засыпать... Горы еще мерещились в сизом дыму.

У Антона Павловича Чехова

   В верхней Аутке, изрезанной кривыми узенькими уличками, вздирающимися в самое небо, среди татарских лавчонок и белых скученных дач, калитка и чистенький двор, усыпанный гравием.
   Посреди буйно разросшегося сада дом с мезонином идеальной чистоты, и на двери этого дома маленькая медная дощечка: "А. П. Чехов".
   Благодаря этой дощечке, когда звонишь, кажется, что он дома и сейчас выйдет. Но выходит средних лет дама, очень вежливая и приветливая. Это -- Марья Павловна Чехова, его сестра. Дом стал музеем, и его можно осматривать.

Как странно здесь

   В этот день Марья Павловна уже показывала дом группе экскурсантов, устала и нас водила по дому какая-то другая пожилая женщина. Неудобно показалось спросить, кто она такая. Она очень хорошо знает быт чеховской семьи Видимо, долго жила в ней.
   В столовой стол, накрытый белой скатертью, мягкий диван, пианино. Портреты Чехова. Их два. На одном -- он девяностых годов -- живой, со смешливыми глазами. "Таким приехал сюда".
   На другом -- сети морщин. Картина -- печальная женщина, и рука ее не кончена. Рисовал брат Чехова.
   -- Вот здесь сидел Лев Николаевич Толстой, когда приезжал к Антону Павловичу в гости. Но кроме него, сидели многие: Бунин и Вересаев, Куприн, Шаляпин, и Художественного театра актеры приезжали к нему репетировать.
   В кабинете у Чехова много фотографий. Они прикрыты кисеей. Тут: Станиславский и Шаляпин, Комиссаржевская и др.
   Какое-то расписное деревянное блюдо, купленное Чеховым на ярмарке на Украине. Блюдо, за которое над Чеховым все домашние смеялись -- вещь никому не нужная.
   С карточки на стене глядит один из братьев Чехова, задумчиво возвел взор к небу. Подпись:
   "И у журавлей, поди, бывают семейные неприятности... кра..."
   Верхние стекла в трехстворчатом окне цветные: от этого в комнате мягкий и странный свет. В нише, за письменным столом, белоснежный диван, над диваном картина Левитана: зелень и речка -- русская природа, густое масло. Грусть и тишина.
   И сам Левитан рядом.
   При выходе из ниши письменный стол. На нем в скупом немецком порядке карандаши и перья, докторский молоток и почтовые пакеты, которые Чехов не успел уже вскрыть. Они пришли в мае 1904 г., и в мае он уехал за границу умирать.
   -- В особенности донимали Антона Павловича начинающие писатели. Приедет, читает, а потом спрашивает: "Ну как вы находите, Антон Павлович?"
   А тот был очень деликатный, совестился сказать, что ерунда. Язык у него не поворачивался. И всем говорил: "Да ничего, хорошо... Работайте". Не то что Шаляпин, тот прямо так и бухал каждому: "Никакого у вас голоса нет, и артистом вы быть не можете!"
   В спальне на столике порошок фенацетина -- не успел его принять Чехов, -- и его рукой написано "phenal..." и слово оборвано.
   Здесь свечи под зеленым колпаком, и стоит толстый красный шкаф -- мать подарила Чехову. Его в семье называли насмешливо "наш многоуважаемый шкаф", а потом он стал "многоуважаемый" в "Вишневом саду".

На автомобиле до Севастополя

   Если придется ехать на автомобиле из Ялты в Севастополь, да сохранит вас небо от каких-либо машин, кроме машин Крымкурсо. Я пожелал сэкономить два рубля и "сэкономил". Обратился в какую-то артель шоферов. У Крымкурсо место до Севастополя стоит 10 руб., а у этих 8.
   Бойкая личность в конторе артели, личность лысая и европейски вежливая, в грязнейшей сорочке, сказала, что в машине поедет пять человек. Когда утром на другой день подали эту машину -- я ахнул. Сказать, какой это фирмы машина, не может ни один специалист, ибо в ней не было двух частей с одной и той же фабрики, ибо все были с разных. Правое колесо было "Мерседеса" (переднее), два задних были "Пеуса", мотор фордовский, кузов черт знает какой! Вероятно, просто русский. Вместо резиновых камер -- какая-то рвань.
   Все это громыхало, свистело, и передние колеса ехали не просто вперед, а "разъезжались", как пьяные.
   И протестовать поздно, и протестовать бесполезно.
   Можно на севастопольский поезд опоздать, другую машину искать негде.
   Шофер нагло, упорно и мрачно улыбается и уверяет, что это лучшая машина в Крыму по своей быстроходности.
   Кроме того, поехали, конечно, не пять, а 11 человек -- 8 пассажиров с багажом и три шофера -- двое действующих и третий -- бойкое существо в синей блузе, кажется, "автор" этой первой по быстроходности машины, в полном смысле слова "интернациональной". И мы понеслись.
   В Гаспре "первая по быстроходности машина", конечно, сломалась, и все пассажиры этому, конечно, обрадовались.
   Заключенный в трубу, бежит холоднейший ключ. Пили из него жадно, лежали, как ящерицы на солнце. Зелень, океан, уступы, скалы...
   Шина лопнула в Мисхоре. Вторая в Алупке, облитой солнцем. Опять страшно радовались. Навстречу пролетали лакированные машины Крымкурсо с закутанными в шарфы нэпманскими дамами.
   Но только не в шарфах и автомобилях нужно проходить этот путь, а пешком. Тогда только можно оценить красу Южного берега.

Севастополь. И Крыму конец

   Под вечер обожженные, пыльные, пьяные от воздуха катили в беленький раскидистый Севастополь, и тут ощутил тоску: "Вот из Крыма нужно уезжать".
   Автобандиты отвязали вещи. Угол на одном чемодане был вскрыт, как ножом, и красивым углом был вырван клок из пледа. Все-таки при этой дьявольской езде машина "лизнула" крылом одну из мажар.
   Лихие ездоки полюбовались на свою работу и уехали с веселыми гудками, а мы вечером из усеянного звездами Севастополя в теплый и ароматный вечер с тоскою и сожалением уехали в Москву.

---------------------------------------------

   Вечерний выпуск "Красной газеты" (Ленинград),
   3 августа 1925 г.
   10 августа 1925 г.
   22 августа 1925 г.
   24 августа 1925 г.
   31 августа 1925 г.
   
   
   
   

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru