Булгаков Михаил Афанасьевич
Самогонное озеро

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Повествование).

Михаил Булгаков.
Самогонное озеро

(Повествование)

   В десять часов вечера под Светлое Воскресенье утих наш проклятый коридор. В блаженной тишине родилась у меня жгучая мысль о том, что исполнилось мое мечтанье и бабка Павловна, торгующая папиросами, умерла. Решил это я потому, что из комнаты Павловны не доносилось криков истязуемого ее сына Шурки.
   Я сладострастно улыбнулся, сел в драное кресло и развернул томик Марка Твена. О, миг блаженный, светлый час!..
   ...И в десять с четвертью вечера в коридоре трижды пропел петух.
   Петух -- ничего особенного. Ведь жил же у Павловны полгода поросенок в комнате. Вообще Москва не Берлин, это раз, а во-вторых, человека, живущего полтора года в коридоре No 50, не удивишь ничем. Не факт неожиданного появления петуха испугал меня, а то обстоятельство, что петух пел в десять часов вечера. Петух -- не соловей и в довоенное время пел на рассвете.
   -- Неужели эти мерзавцы напоили петуха? -- спросил я, оторвавшись от Твена, у моей несчастной жены.
   Но та не успела ответить. Вслед за вступительной петушиной фанфарой начался непрерывный вопль петуха. Затем завыл мужской голос. Но как! Это был непрерывный басовый вой в до-диез, вой душевной боли и отчаяния, предсмертный тяжкий вой.
   Захлопали все двери, загремели шаги. Твена я бросил и кинулся в коридор.
   В коридоре под лампочкой, в тесном кольце изумленных жителей знаменитого коридора, стоял неизвестный мне гражданин. Ноги его были растопырены, как ижица, он покачивался и, не закрывая рта, испускал этот самый исступленный вой, испугавший меня. В коридоре я расслышал, что нечленораздельная длинная нота (фермато) сменилась речитативом.
   -- Так-то, -- хрипло давился и завывал неизвестный гражданин, обливаясь крупными слезами, -- Христос воскресе! Очень хорошо поступаете! Так не доставайся же никому!! А-а-а-а!!
   И с этими словами он драл пучками перья из хвоста у петуха, который бился у него в руках.
   Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что петух совершенно трезв. Но на лице у петуха была написана нечеловеческая мука. Глаза его вылезали из орбит, он хлопал крыльями и выдирался из цепких рук неизвестного.
   Павловна, Шурка, шофер, Аннушка, Аннушкин Миша, Дуськин муж и обе Дуськи стояли кольцом в совершенном молчании и неподвижно, как вколоченные в пол. На сей раз я их не виню. Даже они лишились дара слова. Сцену обдирания живого петуха они видели, как и я, впервые.
   Квартхоз квартиры No 50 Василий Иванович криво и отчаянно улыбался, хватая петуха то за неуловимое крыло, то за ноги, пытался вырвать его у неизвестного гражданина.
   -- Иван Гаврилович! Побойся Бога! -- вскрикивал он, трезвея на моих глазах. -- Никто твоего петуха не берет, будь он трижды проклят! Не мучай птицу под Светлое Христово Воскресение! Иван Гаврилович, приди в себя!
   Я опомнился первый и вдохновенным вольтом выбил петуха из рук гражданина. Петух взметнулся, ударился грузно о лампочку, затем снизился и исчез за поворотом, там, где Павловнина кладовка. И гражданин мгновенно стих.
   Случай был экстраординарный, как хотите, и лишь поэтому он кончился для меня благополучно. Квартхоз не говорил мне, что я, если мне не нравится эта квартира, могу подыскать себе особняк. Павловна не говорила, что я жгу лампочку до пяти часов, занимаясь "неизвестно какими делами", и что я вообще совершенно напрасно затесался туда, где проживает она. Шурку она имеет право бить, потому что это ее Шурка. И пусть я заведу себе "своих Шурок" и ем их с кашей. "Я, Павловна, если вы еще раз ударите Шурку по голове, подам на вас в суд, и вы будете сидеть год за истязание ребенка", -- помогало плохо. Павловна грозилась, что она подаст "заявку" в правление, чтобы меня выселили. "Ежели кому не нравится, пусть идет туда, где образованные".
   Словом, на сей раз ничего не было. В гробовом молчании разошлись все обитатели самой знаменитой квартиры в Москве. Неизвестного гражданина квартхоз и Катерина Ивановна под руки вывели на лестницу. Неизвестный шел, багровый, дрожа и покачиваясь, молча и выкатив убойные, угасающие глаза. Он был похож на отравленного беленой (atropa belladonna).
   Обессилевшего петуха Павловна и Шурка поймали под кадушкой и тоже унесли.
   Катерина Ивановна, вернувшись, рассказала:
   -- Пошел мой сукин сын (читай квартхоз -- муж Катерины Ивановны) как добрый за покупками. Купил-таки у Сидоровны четверть. Гаврилыча пригласил -- идем, говорит, попробуем. Все люди как люди, а они налакались, прости Господи мое согрешение, еще поп в церкви не звякнул. Ума не приложу, что с Гаврилычем сделалось. Выпили они, мой ему и говорит: чем тебе, Гаврилыч, с петухом в уборную иттить, дай я его подержу. А тот возьми и взбеленись. А, говорит, ты, говорит, петуха моего хочешь присвоить? И начал выть. Что ему почудилось, Господь его ведает!..
   В два часа ночи квартхоз, разговевшись, выбил все стекла, избил жену и свой поступок объяснил тем, что она заела ему жизнь. Я в это время был с женою у заутрени, и скандал шел без моего участия. Население квартиры дрогнуло и вызвало председателя правления. Председатель правления явился немедленно. С блестящими глазами и красный, как флаг, посмотрел на посиневшую Катерину Ивановну и сказал:
   -- Удивляюсь я тебе, Василь Иваныч. Глава дома и не можешь с бабой совладать.
   Это был первый случай в жизни нашего председателя, когда он не обрадовался своим словам. Ему лично, шоферу и Дуськину мужу пришлось обезоруживать Василь Иваныча, причем он порезал себе руку (Василь Иваныч, после слов председателя, вооружился кухонным ножом, чтобы резать Катерину Ивановну: "Так я ж ей покажу").
   Председатель, заперев Катерину Ивановну в кладовке Павловны, внушал Иванычу, что Катерина Ивановна убежала, а Василь Иваныч заснул со словами:
   -- Ладно. Я ее завтра зарежу. Она моих рук не избежит.
   Председатель ушел со словами:
   -- Ну и самогон у Сидоровны. Зверь самогон.
   В три часа ночи явился Иван Сидорыч. Публично заявляю: если бы я был мужчина, а не тряпка, я, конечно, выкинул бы Ивана Сидорыча вон из своей комнаты. Но я его боюсь. Он самое сильное лицо в правлении после председателя. Может быть, выселить ему и не удастся (а может, и удастся, черт его знает!), но отравить мне существование он может совершенно свободно. Для меня же это самое ужасное. Если мне отравят существование, я не могу писать фельетоны, а если я не буду писать фельетоны, то произойдет финансовый крах.
   -- Драсс... гражданин журналист, -- сказал Иван Сидорыч, качаясь, как былинка под ветром. -- Я к вам.
   -- Очень приятно.
   -- Я насчет эсперанто...
   -- Заметку бы написа... статью... Желаю открыть общество... Так и написать. Иван Сидорыч эсперантист желает, мол...
   И вдруг Сидорыч заговорил на эсперанто (кстати: удивительно противный язык).
   Не знаю, что прочел эсперантист в моих глазах, но только он вдруг съежился, странные кургузые слова, похожие на помесь латинско-русских слов, стали обрываться, и Иван Сидорыч перешел на общедоступный язык.
   -- Впрочем... извин... с... я завтра.
   -- Милости просим, -- ласково ответил я, подводя Ивана Сидорыча к двери (он почему-то хотел выйти через стену).
   -- Его нельзя выгнать? -- спросила по уходе жена.
   -- Нет, детка, нельзя.
   Утром в девять праздник начался матлотом, исполненным Василием Ивановичем на гармонике (плясала Катерина Ивановна) и речью вдребезги пьяного Аннушкиного Миши, обращенной ко мне. Миша от своего лица и от лица неизвестных мне граждан выразил мне свое уважение.
   В 10 пришел младший дворник (выпивший слегка), в 10 час. 20 мин. старший (мертво-пьяный), в 10 час. 25 мин. истопник (в страшном состоянии, молчал и молча ушел, 5 миллионов, данные мною, потерял тут же в коридоре).
   В полдень Сидоровна нахально недолила на три пальца четверть Василию Ивановичу. Тот тогда, взяв пустую четверть, отправился куда следует и заявил:
   -- Самогоном торгуют. Желаю арестовать.
   -- А ты не путаешь? -- мрачно спросили его где следует. -- По нашим сведениям, самогону в вашем квартале нету.
   -- Нету? -- горько усмехнулся Василий Иванович. -- Очень даже замечательны ваши слова.
   -- Так вот и нету. И как ты оказался трезвый, ежели у вас самогон? Иди-ка лучше -- проспись. Завтра подашь заявление, которое с самогоном.
   -- Тэк-с... понимаем, -- сказал, ошеломленно улыбаясь, Василий Иваныч. -- Стало быть, управы на них нету? Пущай недоливают. А что касается, какой я трезвый, понюхайте четверть.
   Четверть оказалась "с явно выраженным запахом сивушных масел".
   -- Веди! -- сказали тогда Василию Ивановичу. И он привел.
   Когда Василий Иванович проснулся, он сказал Катерине Ивановне:
   -- Сбегай к Сидоровне за четвертью.
   -- Очнись, окаянная душа, -- ответила Катерина Ивановна. -- Сидоровну закрыли.
   -- Как? Как же они пронюхали? -- удивился Василий Иванович.
   Я ликовал. Но ненадолго. Через полчаса Катерина Ивановна явилась с полной четвертью. Оказалось, что забил свеженький источник у Макеича через два дома от Сидоровны. В 7 час. вечера я вырвал Наташу из рук ее супруга пекаря Володи. ("Не сметь бить!!", "Моя жена" и т. д.)
   В 8 час. вечера, когда грянул лихой матлот и заплясала Аннушка, жена встала с дивана и сказала:
   -- Больше я не могу. Сделай что хочешь, но мы должны уехать отсюда.
   -- Детка, -- ответил я в отчаянии. -- Что я могу сделать? Я не могу достать комнату. Она стоит 20 миллиардов, я получаю четыре. Пока я не допишу романа, мы не можем ни на что надеяться. Терпи.
   -- Я не о себе, -- ответила жена. -- Но ты никогда не допишешь романа. Никогда. Жизнь безнадежна. Я приму морфий.
   При этих словах я почувствовал, что я стал железным.
   Я ответил, и голос мой был полон металла:
   -- Морфию ты не примешь, потому что я тебе этого не позволю. А роман я допишу, и, смею уверить, это будет такой роман, что от него небу станет жарко.
   Затем помог жене одеться, запер дверь на ключ и замок, попросил Дусю первую (не пьет ничего, кроме портвейна) смотреть, чтобы замок никто не ломал, и увез жену на три дня праздника на Никитскую к сестре.

Заключение

   У меня есть проект. В течение двух месяцев я берусь произвести осушение Москвы если не полностью, то на 90 %.
   Условия: во главе стану я. Штат помощников подберу я сам из студентов. Жалованье им нужно положить очень высокое (рублей 400 золотом. Дело оправдает). 100 человек. Мне -- квартиру в три комнаты с кухней и единовременно 1000 рублей золотом. Пенсию жене, в случае, если меня убьют.
   Полномочия неограниченные. По моему ордеру брать немедля. Судебное разбирательство в течение 24 часов, и никаких замен штрафом.
   Я произведу разгром всех Сидоровн и Макеичей и отраженный попутный разгром "Уголков", "Цветков Грузии", "Замков Тамары" и т. под. мест.
   Москва станет как Сахара, и в оазисах под электрическими вывесками "Торговля до 12 час. ночи" будет только легкое красное и белое вино.

---------------------------------------------

   Впервые: "Накануне" (литературное приложение), 29 июля 1923 г.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru