Булгаков Михаил Афанасьевич
Крещение поворотом

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Записки юного врача".

Михаил Булгаков.
Крещение поворотом

   Побежали дни в Нской больнице, и я стал понемногу привыкать к новой жизни.
   В деревнях попрежнему мяли лён, дороги оставались непроезжими, и на приемах у меня бывало не больше пяти человек. Вечера были совершенно свободны, и я посвящал их разбору библиотеки, чтению учебников по хирургии и долгим одиноким чаепитиям у тихо поющего самовара.
   Целыми днями и ночами лил дождь, и капли неумолчно стучали по крыше, и хлестала под окном вода, стекая по желобу в кадку. На дворе была слякоть, туман, черная мгла, в которой тусклыми, расплывчатыми пятнами светились окна фельдшерского домика и керосиновый фонарь у ворот.
   В один из таких вечеров я сидел у себя в кабинете над атласом по топографической анатомии. Кругом была полная тишина, и только изредка грызня мышей в столовой за буфетом нарушала ее.
   Я читал до тех пор, пока не начали слипаться отяжелевшие веки. Наконец зевнул, отложил в сторону атлас и решил ложиться. Потягиваясь и предвкушая мирный сон под шум и стук дождя, перешел в спальню, разделся и лег.
   Не успел я коснуться подушки, как передо мной в сонной мгле всплыло лицо Анны Прохоровой, семнадцати лет, из деревни Торопово. Анне Прохоровой нужно было рвать зуб. Проплыл бесшумно фельдшер Демьян Лукич с блестящими щипцами в руках. Я вспомнил, как он говорит "таковой" вместо "такой" -- из любви к высокому стилю, усмехнулся и заснул.
   Однако не позже чем через полчаса я вдруг проснулся, словно ктото дернул меня, сел и, испуганно всмотревшись в темноту, стал прислушиваться.
   Ктото настойчиво и громко барабанил в наружную дверь, и удары эти показались мне сразу зловещими.
   В квартиру стучали.
   Стук замолк, загремел засов, послышался голос кухарки, чейто неясный голос в ответ, затем ктото, скрипя, поднялся по лестнице, тихонько прошел кабинет и постучался в спальню.
   -- Кто там?
   -- Это я, -- ответил мне почтительный шепот, -- я, Аксинья, сиделка.
   -- В чем дело? -- Анна Николаевна прислала за вами, велят вам, чтоб вы в больницу шли поскорей.
   -- А что случилось? -- спросил я и почувствовал, как явственно екнуло сердце.
   -- Да женщину там привезли из Дульцева. Роды у ей неблагополучные.
   "Вот оно. Началось! -- мелькнуло у меня в голове, и я никак не мог попасть ногами в туфли. -- А, черт! Спички не загораются. Что ж, рано или поздно это должно было случиться. Не всю же жизнь одни ларингиты да катары желудка".
   -- Хорошо. Иди, скажи, что я сейчас приду! -- крикнул я и встал с постели. За дверью зашлепали шаги Аксиньи, и снова загремел засов. Сон соскочил мигом. Торопливо, дрожащими пальцами я зажег лампу и стал одеваться. Половина двенадцатого... Что там такое у этой женщины с неблагополучными родами? Гм... Неправильное положение... узкий таз. Или, может быть, еще чтонибудь хуже. Чего доброго, щипцы придется накладывать. Отослать ее разве прямо в город? Да немыслимо это! Хорошенький доктор, нечего сказать, скажут все! Да и права не имею так сделать. Нет, уж нужно делать самому. А что делать? Черт его знает. Беда будет, если потеряюсь, перед акушерками срам. Впрочем, нужно сперва посмотреть, не стоит прежде времени волноваться...
   Я оделся, накинул пальто и, мысленно надеясь, что все обойдется благополучно, под дождем, по хлопающим досочкам побежал в больницу. В полутьме у входа виднелась телега, лошадь стукнула копытом в гнилые доски.
   -- Вы, что ли, привезли роженицу? -- для чегото спросил у фигуры, шевелившейся возле лошади.
   -- Мы... как же, мы, батюшка, -- жалобно ответил бабий голос.
   В больнице, несмотря на глухой час, было оживление и суета. В приемной, мигая, горела лампа"молния". В коридорчике, ведущем в родильное отделение, мимо меня прошмыгнула Аксинья с тазом. Изза двери вдруг донесся слабый стон и замер. Я открыл дверь и вошел в родилку. Выбеленная небольшая комната была ярко освещена верхней лампой. Рядом с операционным столом на кровати, укрытая одеялом до подбородка, лежала молодая женщина. Лицо ее было искажено болезненной гримасой, а намокшие пряди волос прилипли ко лбу. Анна Николаевна, с градусником в руках, приготовляла раствор в эсмарховской кружке, а вторая акушерка, Пелагея Ивановна, доставала из шкафика чистые простыни. Фельдшер, прислонившись к стене, стоял в позе Наполеона. Увидев меня, все встрепенулись. Роженица открыла глаза, заломила руки и вновь застонала жалобно и тяжко.
   -- Нус, что такое? -- спросил я и сам подивился своему тону, настолько он был уверен и спокоен.
   -- Поперечное положение, -- быстро ответила Анна Николаевна, продолжая подливать иоду в раствор.
   -- Таак, -- протянул я, нахмурясь, -- что ж, посмотрим...
   -- Руки доктору мыть! Аксинья! -- тотчас крикнула Анна Николаевна. Лицо ее было торжественно и серьезно.
   Пока стекала вода, смывая пену с покрасневших от щетки рук, я задавал Анне Николаевне незначительные вопросы, вроде того, давно ли привезли роженицу, откуда она...
   Рука Пелагеи Ивановны откинула одеяло, и я, присев на край кровати, тихонько касаясь, стал ощупывать вздувшийся живот. Женщина стонала, вытягивалась, впивалась пальцами, комкала простыню.
   -- Тихонько, тихонько... потерпи, -- говорил я, осторожно прикладывая руки к растянутой жаркой и сухой коже.
   Собственно говоря, после того как опытная Анна Николаевна подсказала мне, в чем дело, исследование это было ни к чему не нужно. Сколько бы я ни исследовал, больше Анны Николаевны я все равно бы не узнал. Диагноз ее, конечно, был верный: поперечное положение. Диагноз налицо. Ну, а дальше?..
   Хмурясь, я продолжал ощупывать со всех сторон живот и искоса поглядывал на лица акушерок. Обе они были сосредоточенно серьезны, и в глазах их я прочитал одобрение моим действиям. Действительно, движения мои были уверены и правильны, а беспокойство свое я постарался спрятать как можно глубже и ничем его не проявлять.
   -- Так, -- издохнув, сказал я и приподнялся с кровати, так как смотреть снаружи было больше нечего, поисследуем изнутри.
   Одобрение опять мелькнуло в глазах Анны Николаевны.
   -- Аксинья!
   Опять полилась вода.
   "Эх, Додерляйна бы сейчас почитать!" -- тоскливо думал я, намыливая руки. Увы, сделать это сейчас было невозможно. Да и чем бы помог мне в этот момент Додерляйн? Я смыл густую пену, смазал пальцы йодом. Зашуршала чистая простыня под руками Пелагеи Ивановны, и, склонившись к роженице, я стал осторожно и робко производить внутреннее исследование. В памяти у меня невольно всплыла картина операционной в акушерской клинике. Ярко горящие электрические лампы в матовых шарах, блестящий плиточный пол, всюду сверкающие краны и приборы. Ассистент в снежнобелом халате манипулирует над роженицей, а вокруг него три помощникаординатора, врачипрактиканты, толпа студентовкураторов. Хорошо, светло и безопасно.
   Здесь же я -- одинодинешенек, под руками у меня мучающаяся женщина, за нее я отвечаю. Но как ей нужно помогать, я не знаю, потому что вблизи роды видел только два раза в своей жизни в клинике, и те были совершенно нормальны. Сейчас я делаю исследование, но от этого не легче ни мне, ни роженице, я ровно ничего не понимаю и не могу прощупать там у нее внутри.
   А пора уже на чтонибудь решиться.
   -- Поперечное положение... раз поперечное положение, значит, нужно... нужно делать...
   -- Поворот на ножку, -- не утерпела и словно про себя заметила Анна Николаевна.
   Старый, опытный врач покосился бы на нее за то, что она суется вперед со своими заключениями... Я же человек необидчивый...
   -- Да, -- многозначительно подтвердил я, -- поворот на ножку.
   И перед глазами у меня замелькали страницы Додерляйна. Поворот прямой... поворот комбинированный... поворот непрямой...
   Страницы, страницы... а на них рисунки. Таз, искривленные, сдавленные младенцы с огромными головами... свисающая ручка, на ней петля.
   И ведь недавно еще читал. И еще подчеркивал, внимательно вдумываясь в каждое слово, мысленно представляя себе соотношение частей и все приемы. И при чтении казалось, что весь текст отпечатывается навеки в мозгу.
   А теперь только и всплывает из всего прочитанного одна фраза:
   ...Поперечное положение есть абсолютно неблагоприятное положение.
   Что правда, то правда. Абсолютно неблагоприятное как для самой женщины, так и для врача, шесть месяцев тому назад окончившего университет.
   -- Что ж... будем делать, -- сказал я, приподнимаясь.
   Лицо у Анны Николаевны оживилось.
   -- Демьян Лукич, -- обратилась она к фельдшеру, приготовляйте хлороформ.
   Прекрасно, что сказала, а то ведь я еще не был уверен, под наркозом ли делается операция! Да, конечно, под наркозом -- как же иначе!
   Но всетаки Додерляйна надо просмотреть...
   И я, обмыв руки, сказал:
   -- Нус, хорошо... вы готовьте для наркоза, укладывайте ее, а я сейчас приду, возьму только папиросы дома.
   -- Хорошо, доктор, успеется, -- ответила Анна Николаевна. Я вытер руки, сиделка набросила мне на плечи пальто, и, не надевая его в рукава, я побежал домой.
   Дома в кабинете я зажег лампу и, забыв снять шапку, кинулся к книжному шкафу.
   Вот он -- Додерляйн. "Оперативное акушерство". Я торопливо стал шелестеть глянцевитыми страничками.
   ...поворот всегда представляет опасную для матери операцию...
   Холодок прополз у меня по спине, вдоль позвоночника.
   ...Главная опасность заключается в возможности самопроизвольного разрыва матки.
   Самопроизвольного...
   ...Если акушер при введении руки в матку, вследствие недостатка простора или под влиянием сокращения стенок матки, встречает затруднения к тому, чтобы проникнуть к ножке, то он должен отказаться от дальнейших попыток к выполнению поворота...
   Хорошо. Если я сумею даже какимнибудь чудом определить эти "затруднения" и откажусь от "дальнейших попыток", что, спрашивается, я буду делать с захлороформированной женщиной из деревни Дульцево?
   Дальше:
   ...Совершенно воспрещается попытка проникнуть к ножкам вдоль спинки плода...
   Примем к сведению.
   ...Захватывание верхней ножки следует считать ошибкой, так как при этом легко может получиться осевое перекручивание плода, которое может дать повод к тяжелому вколачиванию плода и, вследствие этого, к самым печальным последствиям...
   "Печальным последствиям". Немного неопределенные, но какие внушительные слова! А что, если муж дульцевской женщины останется вдовцом? Я вытер испарину на лбу, собрался с силой и, минуя все эти страшные места, постарался запомнить только самое существенное: что, собственно, я должен делать, как и куда вводить руку. Но, пробегая черные строчки, я все время наталкивался на новые страшные вещн. Они били в глаза.
   ...ввиду огромной опасности разрыва...
   ...внутренний и комбинированный повороты представляют операции, которые должны быть отнесены к опаснейшим для матери акушерским операциям...
   И в виде заключительного аккорда:
   ...С каждым часом промедления возрастает опасность...
   Довольно! Чтение принесло свои плоды: в голове у меня все спуталось окончательно, и я мгновенно убедился, что я не понимаю ничего, и прежде всего, какой, собственно, поворот я буду делать: комбинированный, некомбинированный, прямой, непрямой!..
   Я бросил Додерляйна и опустился в кресло, силясь привести в порядок разбегающиеся мысли... Потом глянул на часы. Черт! Оказывается, я уже двенадцать минут дома. А там ждут.
   ...с каждым часом промедления...
   Часы составляются из минут, а минуты в таких случаях летят бешено. Я швырнул Додерляйна и побежал обратно в больницу.
   Там все уже было готово. Фельдшер стоял у столика, приготовляя на нем маску и склянку с хлороформом. Роженица уже лежала на операционном столе. Непрерывный стон разносился по больнице.
   -- Терпи, терпи, -- ласково бормотала Пелагея Ивановна, наклоняясь к женщине, -- доктор сейчас тебе поможет...
   -- Оой! Моченьки... Нет... Нет моей моченьки!.. Я не вытерплю! -- Небось... Небось... -- бормотала акушерка, -- вытерпишь! Сейчас понюхать тебе дадим... Ничего и не услышишь.
   Из кранов с шумом потекла вода, и мы с Анной Николаевной стали чистить и мыть обнаженные по локоть руки. Анна Николаевна под стон и вопли рассказывала мне, как мой предшественник -- опытный хирург -- делал повороты. Я жадно слушал ее, стараясь не проронить ни слова. И эти десять минут дали мне больше, чем все то, что я прочел по акушерству к государственным экзаменам, на которых именно по акушерству и получил "весьма". Из отрывочных слов, неоконченных фраз, мимоходом брошенных намеков я узнал то самое необходимое, чего не бывает ни в каких книгах. И к тому времени, когда стерильной марлей я начал вытирать идеальной белизны и чистоты руки, решимость овладела мной и в голове у меня был совершенно определенный и твердый план. Комбинированный там или некомбинированный, сейчас мне об этом и думать не нужно.
   Все эти ученые слова ни к чему в этот момент. Важно одно: я должен ввести одну руку внутрь, другой рукой снаружи помогать повороту и, полагаясь не на книги, а на чувство меры, без которого врач никуда не годится, осторожно, но настойчиво низвесть одну ножку и за нее извлечь младенца.
   Я должен быть спокоен и осторожен и в то же время безгранично решителен, нетруслив.
   -- Давайте, -- приказал я фельдшеру и начал смазывать пальцы йодом.
   Пелагея Ивановна тотчас же сложила руки роженицы, а фельдшер закрыл маской ее измученное лицо. Из темножелтой склянки медленно начал капать хлороформ. Сладкий и тошный запах начал наполнять комнату. Лица у фельдшера и акушерок стали строгими, как будто вдохновенными...
   -- Гаа! А!! -- вдруг выкрикнула женщина. Несколько секунд она судорожно рвалась, стараясь сбросить маску.
   -- Держите!
   Пелагея Ивановна схватила ее за руки, уложила и прижала к груди. Еще несколько раз выкрикнула женщина, отворачивая от маски лицо. Но реже... реже... глухо жала к груди. Еще несколько раз выкрикнула женщина, отворачивая от маски лицо. Но реже... реже... глухо забормотала:
   -- Гаа... пусти! а!..
   Потом все слабее, слабее. В белой комнате наступила тишина. Прозрачные капли все падали и падали на белую марлю.
   -- Пелагея Ивановна, пульс?
   -- Хорош.
   Пелагея Ивановна приподняла руку женщины и выпустила, та безжизненно, как плеть, шлепнулась о простыни.
   Фельдшер, сдвинув маску, посмотрел зрачок.
   -- Спит.
   Лужа крови. Мои руки по локоть в крови. Кровяные пятна на простынях. Красные сгустки и комки марли. А Пелагея Ивановна уже встряхивает младенца и похлопывает его. Аксинья гремит ведрами, наливая в тазы воду. Младенца погружают то в холодную, то в горячую воду. Он молчит, и голова его безжизненно, словно на ниточке, болтается из стороны в сторону. Но вот вдруг не то скрип, не то вздох, а за ним слабый, хриплый первый крик.
   -- Жив... жив -- бормочет Пелагея Ивановна и укладывает младенца на подушку.
   И мать жива. Ничего страшного, по счастью, не случилось. Вот я сам ощупываю пульс. Да, он ровный и четкий, и фельдшер тихонько трясет женщину за плечо и говорит:
   -- Ну, тетя, тетя, просыпайся.
   Отбрасывают в сторону окровавленные простыни и торопливо закрывают мать чистой, и фельдшер с Аксиньей уносят ее в палату. Спеленатый младенец уезжает на подушке. Сморщенное коричневое личико глядит из белого ободка, и не прерывается тоненький, плаксивый писк.
   Вода бежит из кранов умывальников. Анна Николаевна жадно затягивается папироской, щурится от дыма, кашляет.
   -- А вы, доктор, хорошо сделали поворот, уверенно так.
   Я усердно тру щеткой руки, искоса взглядываю на нее: не смеется ли? Но на лице у нее искреннее выражение горделивого удовольствия. Сердце мое полно радости. Я гляжу на кровавый и белый беспорядок кругом, на красную воду в тазу и чувствую себя победителем. Но в глубине гдето шевелится червяк сомнения.
   -- Посмотрим еще, что будет дальше, -- говорю я.
   Анна Николаевна удивленно вскидывает на меня глаза.
   -- Что же может быть? Все благополучно.
   Я неопределенно бормочу чтото в ответ. Мне, собственно говоря, хочется сказать вот что: все ли там цело у матери, не повредил ли я ей во время операции... Этото смутно терзает мое сердце. Но мои знания в акушерстве так неясны, так книжно отрывочны! Разрыв? А в чем он должен выразиться? И когда он даст знать о себе -- сейчас же или, быть может, позже?.. Нет, уж лучше не заговаривать на эту тему.
   -- Ну мало ли что, -- говорю я, -- не исключена возможность заражения, -- повторяю я первую попавшуюся фразу из какогото учебника.
   -- Ах, ээто! -- спокойно тянет Анна Николаевна -- ну, даст бог, ничего не будет. Да и откуда? Все стерильно, чисто.
   Было начало второго, когда я вернулся к себе. На столе в кабинете в пятне света от лампы мирно лежал раскрытый на странице "Опасности поворота" Додерляйн. С час еще, глотая простывший чай, я сидел над ним, перелистывая страницы. И тут произошла интересная вещь: все прежние темные места сделались совершенно понятными, словно налились светом, и здесь, при свете лампы, ночью, в глуши, я понял, что значит настоящее знание.
   "Большой опыт можно приобрести в деревне, -- думал я, засыпая, -- но только нужно читать, читать, побольше... читать..."

------------------------------------------------------------

   Впервые -- в московском журнале "Медицинский работник", 1925, 25 октября и 2 ноября.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru