Булгаков Михаил Афанасьевич
Полотенце с петухом

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Из книги "Записки юного врача".

Михаил Булгаков.
Полотенце с петухом

   Если человек не ездил на лошадях по глухим проселочным дорогам, то рассказывать мне ему об этом нечего: все равно он не поймет. А тому, кто ездил, и напоминать не хочу.
   Скажу коротко: сорок верст, отделяющих уездный город Грачевку от Мурьевской больницы, ехали мы с возницей моим ровно сутки. И даже до курьезного ровно: в два часа дня 16 сентября 1917 года мы были у последнего лабаза, помещающегося на границе этого замечательного города Грачевки, а в два часа пять минут 17 сентября того же 17-го незабываемого года я стоял на битой, умирающей и смякшей от сентябрьского дождика траве во дворе Мурьевской больницы. Стоял я в таком виде: ноги окостенели, и настолько, что я смутно тут же во дворе мысленно перелистывал страницы учебников, тупо стараясь припомнить, существует ли действительно, или мне это померещилось во вчерашнем сне в деревне Грабиловке, болезнь, при которой у человека окостеневают мышцы? Как ее, проклятую, зовут по-латыни? Каждая из мышц этих болела нестерпимой болью, напоминающей зубную боль. О пальцах на ног говорить не приходится -- они уже не шевелились в сапогах, лежали смирно, были похожи на деревянные культяпки. Сознаюсь, что в порыве малодушия я проклинал шепотом медицину и свое заявление, поданное пять лет тому назад ректору университета. Сверху в это время сеяло, как сквозь сито. Пальто мое набухло, как губка. Пальцами правой руки я тщетно пытался ухватиться за ручку чемодана и наконец плюнул на мокрую траву. Пальцы мои ничего не могли хватать, и опять мне, начиненному всякими знаниями из интересных медицинских книжек, вспомнилась болезнь -- паралич "Парализис", -- отчаянно мысленно и черт знает зачем сказал я себе.
   -- П... по вашим дорогам, -- заговорил я деревянными, синенькими губами, -- нужно п... привыкнуть ездить.
   И при этом злобно почему-то уставился на возницу, хотя он, собственно, и не был виноват в такой дороге.
   -- Эх... товарищ доктор, -- отозвался возница, тоже еле шевеля губами под светлыми усишками, -- пятнадцать годов езжу, а все привыкнуть не могу.
   Я содрогнулся, оглянулся тоскливо на белый облупленный двухэтажный корпус, на небеленые бревенчатые стены фельдшерского домика, на свою будущую резиденцию -- двухэтажный, очень чистенький дом с гробовыми загадочными окнами, протяжно вздохнул. И тут же мутно мелькнула в голове вместо латинских слов сладкая фраза, которую спел в ошалевших от качки мозгах полный тенор с голубыми ляжками:
   -- "Привет тебе... при-ют свя-щенный..."
   Прощай, прощай надолго, золото-красный Большой театр, Москва, витрины... ах, прощай.
   "Я тулуп буду в следующий раз надевать... -- в злобном отчаянии думал я и рвал чемодан за ремни негнущимися руками, -- я... хотя в следующий раз будет уже октябрь... хоть два тулупа надевай. А раньше чем через месяц я не поеду, не поеду в Грачевку... Подумайте сами... ведь ночевать пришлось! Двадцать верст сделали и оказались в могильной тьме... ночь... в Грабиловке пришлось ночевать... учитель пустил... А сегодня утром выехали в семь утра... И вот едешь... батюшки-с-светы... медленнее пешехода. Одно колесо ухает в яму, другое на воздух подымается, чемодан на ноги -- бух... потом на бок, потом на другой, потом носом вперед, потом затылком. А сверху сеет и сеет, и стынут кости. Да разве я мог бы поверить, что в середине серенького кислого сентября человек может мерзнуть в поле, как в лютую зиму?! Ан, оказывается, может. И пока умираешь медленною смертью, валишь одно и то же, одно. Справа горбатое обглоданное поле, слева чахлый перелесок, а возле него серые драные избы, штук пять и шесть. И кажется, что в них нет ни одной живой души. Молчание, молчание кругом".
   Чемодан наконец поддался. Возница налег на него животом и выпихнул его прямо на меня. Я хотел удержать его за ремень, но рука отказалась работать, и распухший, осточертевший мой спутник с книжками и всяким барахлом плюхнулся прямо на траву, шарахнув меня по ногам.
   -- Эх ты, Госпо... -- начал возница испуганно, но я никаких претензий не предъявлял -- ноги у меня были все равно хоть выбрось их.
   -- Эй, кто тут? Эй! -- закричал возница и захлопал руками, как петух крыльями. -- Эй, доктора привез!
   Тут в темных стеклах фельдшерского домика показались лица, прилипли к ним, хлопнула дверь, и вот я увидел, как заковылял по траве ко мне человек в рваненьком пальтишке и сапожишках. Он почтительно и торопливо снял картуз, подбежал на два шага ко мне, почему-то улыбнулся стыдливо и хриплым голоском приветствовал меня:
   -- Здравствуйте, товарищ доктор.
   -- Кто вы такой? -- спросил я.
   -- Егорыч я, -- отрекомендовался человек, -- сторож здешний. Уж мы вас ждем, ждем...
   И тут же он ухватился за чемодан, вскинул его на плечо и понес. Я захромал за ним, безуспешно пытаясь всунуть руку в карман брюк, чтобы вынуть портмоне.
   Человеку, в сущности, очень немного нужно. И прежде всего ему нужен огонь. Направляясь в мурьевскую глушь, я, помнится, еще в Москве давал себе слово держать себя солидно. Мой юный вид отравлял мне существование на первых шагах. Каждому приходилось представляться:
   -- Доктор такой-то.
   И каждый обязательно поднимал брови и спрашивал:
   -- Неужели? А я-то думал, что вы еще студент.
   -- Нет, я кончил, -- хмуро отвечал я и думал "очки мне нужно завести, вот что". Но очки было заводить не к чему, глаза у меня были здоровые, и ясность их еще не была омрачена житейским опытом. Не имея возможности защищаться от всегдашних снисходительных и ласковых улыбок при помощи очков, я старался выработать особую, внушающую уважение, повадку. Говорить пытался размеренно и веско, порывистые движения по возможности сдержать, не бегать, как бегают люди в двадцать три года, окончившие университет, а ходить. Выходило все это, как теперь, по прошествии многих лет, понимаю, очень плохо.
   В данный момент я этот свой неписаный кодекс поведения нарушил. Сидел, скорчившись, сидел в одних носках, и не где-нибудь в кабинете, а сидел в кухне и, как огнепоклонник, вдохновенно и страстно тянулся к пылающим в плите березовым поленьям. На левой руке у меня стояла перевернутая дном кверху кадушка, и на ней лежали мои ботинки, рядом с ними ободранный, голокожий петух с окровавленной шеей, рядом с петухом его разноцветные перья грудой. Дело в том, что еще в состоянии окоченения я успел произвести целый ряд действий, которых потребовала сама жизнь. Востроносая Аксинья, жена Егорыча, была утверждена мною в должности моей кухарки. Вследствие этого и погиб под ее руками петух. Его я должен был съесть. Я со всеми перезнакомился. Фельдшера звали Демьян Лукич, акушерок -- Пелагея Ивановна и Анна Николаевна. Я успел обойти больницу и с совершеннейшей ясностью убедился в том, что инструментарий в ней богатейший. При этом с тою же ясностью я вынужден был признать (про себя, конечно), что очень многих блестящих девственно инструментов назначение мне вовсе неизвестно. Я их не только не держал в руках, но даже, откровенно признаюсь, и не видел.
   -- Гм, -- очень многозначительно промычал я, -- однако у вас инструментарий прелестный. Гм...
   -- Как же-с, -- сладко заметил Демьян Лукич, -- это все стараниями вашего предшественника Леопольда Леопольдовича. Он ведь с утра до вечера оперировал.
   Тут я облился прохладным потом и тоскливо поглядел на зеркальные сияющие шкафики.
   Засим мы обошли пустые палаты, и я убедился, что в них свободно можно разместить сорок человек.
   -- У Леопольда Леопольдовича иногда и пятьдесят лежало, -- утешал меня Демьян Лукич, а Анна Николаевна, женщина в короне поседевших волос, к чему-то сказала:
   -- Вы, доктор, так моложавы, так моложавы... Прямо удивительно. Вы на студента похожи.
   "Фу ты, черт, -- подумал я, -- как сговорились, честное слово!"
   И проворчал сквозь зубы, сухо:
   -- Гм... нет, я... то есть я... да, моложав...
   Затем мы спустились в аптеку, и сразу я увидел, что в ней не было только птичьего молока. В темноватых двух комнатах крепко пахло травами, и на полках стояло все что угодно. Были даже патентованные заграничные средства, и нужно ли добавлять, что я никогда не слыхал о них ничего.
   -- Леопольд Леопольдович выписал, -- с гордостью доложила Пелагея Ивановна.
   "Прямо гениальный человек был этот Леопольд", -- подумал я и проникся уважением к таинственному, покинувшему тихое Мурье, Леопольду.
   Человеку, кроме огня, нужно еще освоиться. Петух был давно мною съеден, сенник для меня набит Егорычем, покрыт простыней, горела лампа в кабинете в моей резиденции. Я сидел и, как зачарованный, глядел на третье достижение легендарного Леопольда: шкаф был битком набит книгами. Одних руководств по хирургии на русском и немецком языках я насчитал бегло около тридцати томов. А терапия! Накожные чудные атласы!
   Надвигался вечер, и я осваивался.
   "Я ни в чем не виноват, -- думал я упорно и мучительно, -- у меня есть дом, я имею пятнадцать пятерок. Я же предупреждал еще в том большом городе, что хочу идти вторым врачом. Нет. Они улыбались и говорили: "освоитесь". Вот тебе и освоитесь. А если грыжу привезут? Объясните, как я с ней освоюсь? И в особенности, каково будет себя чувствовать больной с грыжей у меня под руками? Освоится он на том свете (тут у меня холод по позвоночнику)...
   А гнойный аппендицит? Га! А дифтерийный круп у деревенских ребят? Когда трахеотомия показана? Да и без трахеотомии будет мне не очень хорошо... А... а... роды! Роды-то забыл! Неправильные положения. Что ж я буду делать? А? Какой я легкомысленный человек! Нужно было отказаться от этого участка. Нужно было. Достали бы себе какого-нибудь Леопольда".
   В тоске и сумерках я прошелся по кабинету. Когда поравнялся с лампой, увидел, как в безграничной тьме полей мелькнул мой бледный лик рядом с огоньками лампы в окне.
   "Я похож на Лжедмитрия", -- вдруг глупо подумал я и опять уселся за стол.
   Часа два в одиночестве я мучил себя и домучил до тех пор, что уж больше мои нервы не выдерживали созданных мною страхов. Тут я начал успокаиваться и даже создавать некоторые планы.
   Так-с... Прием, они говорят, сейчас ничтожный. В деревнях мнут лен, бездорожье... "Тут тебе грыжу и привезут, -- бухнул суровый голос в мозгу, -- потому что по бездорожью человек с насморком (нетрудная болезнь) не поедет, а грыжу притащат, будь покоен, дорогой коллега доктор".
   Голос был неглуп, не правда ли? Я вздрогнул.
   "Молчи, -- сказал я голосу, -- не обязательно грыжа. Что за неврастения? Взялся за гуж, не говори, что не дюж".
   "Назвался груздем, полезай в кузов", -- ехидно отозвался голос.
   Так-с... со справочником я расставаться не буду... Если что выписать, можно, пока руки моешь, обдумать. Справочник будет раскрытым лежать прямо на книге для записей больных. Буду выписывать полезные, но нетрудные рецепты. Ну, например, natrii salicilici 0,5 по одному порошку три раза в день...
   "Соду можно выписать!" -- явно издеваясь, отозвался мой внутренний собеседник.
   При чем тут сода? Я и ипекакуанку выпишу инфузум... на 180. Или на двести. Позвольте.
   И тут же, хотя никто не требовал от меня в одиночестве у лампы ипекакуанки, я малодушно перелистал рецептурный справочник, проверил ипекакуанку, а попутно прочитал машинально и о том, что существует на свете какой-то "инсипин" он не кто иной, как "сульфат эфира хининдигликолевой кислоты"... Оказывается, вкуса хинина не имеет! Но зачем он? И как его выписать? Он что -- порошок? Черт его возьми!
   "Инсипин инсипином, а как же все-таки с грыжей будет?" -- упорно приставал страх в вале голоса.
   "В ванну посажу, -- остервенело защищался я, -- в ванну. И попробую вправить"
   "Ущемленная, мой ангел! Какие тут, к черту, ванны! Ущемленная, -- демонским голосом пел страх. -- Резать надо"
   Тут я сдался и чуть не заплакал. И моление тьме за окном послал: все, что угодно, только не ущемленную грыжу.
   А усталость напевала:
   "Ложись ты спать, злосчастный эскулап. Выспишься, а утром будет видно. Успокойся, юный неврастеник. Гляди -- тьма за окнами покойна, спят стынущие поля, нет никакой грыжи. А утром будет видно. Освоишься... спи... Брось атлас... Все равно ни пса сейчас не разберешь. Грыжевое кольцо..."
   
   Как он влетел, я даже не сообразил. Помнится, болт на двери загремел, Аксинья что-то пискнула. Да еще за окнами проскрипела телега.
   Он без шапки, в расстегнутом полушубке, со свалявшейся бородкой, с безумными глазами.
   Он перекрестился, и повалился на колени, и бухнул лбом в пол. Это мне.
   "Я пропал", -- тоскливо подумал я.
   -- Что вы, что вы, что вы! -- забормотал я и потянул за серый рукав.
   Лицо его перекосило, и он, захлебываясь, стал бормотать в ответ прыгающие слова: -- Господин доктор... господин... единственная, единственн... единственная! -- выкрикнул он вдруг по-юношески звонко, так что дрогнул ламповый абажур. -- Ах ты, господи... Ах... -- Он в тоске заломил руки и опять забухал лбом в половицы, как будто хотел разбить его. -- За что? За что наказанье?.. Чем прогневали?
   -- Что? Что случилось?! -- выкрикнул я, чувствуя, что у меня холодеет лицо.
   Он вскочил на ноги, метнулся и прошептал так:
   -- Господин доктор... что хотите... денег дам... денег берите, какие хотите. Какие хотите. Продукты будем доставлять... только чтоб не померла. Только чтоб не померла. Калекой останется -- пущай. Пущай -- кричал он в потолок. Хватит прокормить, хватит.
   Бледное лицо Аксиньи висело в черном квадрате двери. Тоска обвилась вокруг моего сердца.
   -- Что?.. Что? говорите! -- выкрикнул я болезненно.
   Он стих и шепотом, как будто по секрету, сказал мне, и глаза его стали бездонны:
   -- В мялку попала...
   -- В мялку... в мялку?.. -- переспросил я -- что это такое?
   -- Лен, лен мяли... господин доктор... -- шепотом объяснила Аксинья, -- мялка-то... лен мнут...
   "Вот начало. Вот. О, зачем я приехал?" подумал я.
   -- Кто?
   -- Дочка моя, -- ответил он шепотом, а потом крикнул: -- Помогите! -- и вновь повалился, и стриженые его в скобку волосы метнулись на его глаза.
   Лампа "молния" с покривившимся жестяным абажуром горела жарко, двумя рогами. На операционном столе, на белой, свежепахнущей, клеенке я ее увидел, и грыжа померкла у меня в памяти.
   Светлые, чуть рыжеватые волосы свешивались со стола сбившимся засохшим колтуном. Коса была гигантская, и конец ее касался пола. Ситцевая юбка была изорвана, и кровь на ней разного цвета -- пятно бурое, пятно жирное, алое. Свет "молнии" показался мне желтым и живым, а ее лицо бумажным, белым, нос заострен.
   На белом лице у нее, как гипсовая, неподвижная, потухала действительно редкостная красота. Не всегда, не часто встретишь такое лицо.
   В операционной секунд десять было полное молчание, но за закрытыми дверями слышно было, как глухо выкрикивал кто-то и бухал, все бухал головой.
   "Обезумел, -- думал я, -- а сиделки, значит, его отпаивают... Почему такая красавица? Хотя у него правильные черты лица... Видно, мать была красивая... Он вдовец".
   -- Он вдовец? -- машинально шепнул я.
   -- Вдовец, -- тихо ответила Пелагея Ивановна.
   Тут Демьян Лукич резким, как бы злобным движением от края до верху разорвал юбку и сразу ее обнажил. Я глянул, и то, что я увидал, превысило мои ожидания. Левой ноги, собственно, не было. Начиная от раздробленного колена, лежала кровавая рвань, красные мятые мышцы и остро во все стороны торчали белые раздавленные кости. Правая была переломлена в голени так, что обе кости концами выскочили наружу, пробив кожу. От этого ступня ее безжизненно, как бы отдельно, лежала, повернувшись набок.
   -- Да, -- тихо молвил фельдшер и ничего больше не прибавил.
   Тут я вышел из оцепенения и взялся за ее пульс. В холодной руке его не было. Лишь после нескольких секунд нашел я чуть заметную редкую волну. Она прошла... потом была пауза, во время которой я успел глянуть на синеющие крылья носа и белые губы... Хотел уже сказать: конец... по счастью, удержался... Опять прошла ниточкой волна.
   "Вот как потухает изорванный человек, -- подумал я, тут уж ничего не сделаешь"
   Но вдруг сурово сказал, не узнавая своего голоса:
   -- Камфары.
   Тут Анна Николаевна склонилась к моему уху и шепнула:
   -- Зачем, доктор. Не мучайте. Зачем еще колоть. Сейчас отойдет... Не спасете.
   Я злобно и мрачно оглянулся на нее и сказал:
   -- Попрошу камфары...
   Так, что Анна Николаевна с вспыхнувшим, обиженным лицом сейчас же бросилась к столику и сломала ампулу.
   Фельдшер тоже, видимо, не одобрял камфары. Тем не менее он ловко и быстро взялся за шприц, и желтое масло ушло под кожу плеча.
   "Умирай. Умирай скорее, -- подумал я, -- умирай. А то что же я буду делать с тобой?"
   -- Сейчас помрет, -- как бы угадал мою мысль, шепнул фельдшер. Он покосился на простыню, но, видимо, раздумал: жаль было кровавить простыню. Однако через несколько секунд ее пришлось прикрыть. Она лежала, как труп, но она не умерла. В голове моей вдруг стало светло, как под стеклянным потолком нашего далекого анатомического театра.
   -- Камфары еще, -- хрипло сказал я.
   И опять покорно фельдшер впрыснул масло.
   "Неужели же не умрет?... -- отчаянно подумал я. Неужели придется..."
   Все светлело в мозгу, и вдруг без всяких учебников, без советов, без помощи я соображал -- уверенность, что сообразил, была железной, -- что сейчас мне придется в первый раз в жизни на угасшем человеке делать ампутацию. И человек этот умрет под ножом. Ах, под ножом умрет. Ведь у нее же нет крови! За десять верст вытекло все через раздробленные ноги, и неизвестно даже, чувствует ли она что-нибудь сейчас, слышит ли. Она молчит. Ах, почему она не умирает? Что скажет мне безумный отец?
   -- Готовьте ампутацию, -- сказал я фельдшеру чужим голосом.
   Акушерка посмотрела на меня дико, но у фельдшера мелькнула искра сочувствия в глазах, и он заметался у инструментов. Под руками у него взревел примус.
   Прошло четверть часа. С суеверным ужасом я вглядывался в угасший глаз, подымая холодное веко. Ничего не постиг. Как может жить полутруп? Капли пота неудержимо бежали у меня по лбу из-под белого колпака, и марлей Пелагея Ивановна вытирала соленый пот. В остатках крови в жилах у девушки теперь плавал и кофеин. Нужно было его впрыскивать или нет? На бедрах Анна Николаевна, чуть-чуть касаясь, гладила бугры, набухшие от физиологического раствора. А девушка жила.
   Я взял нож, стараясь подражать (раз в жизни в университете я видел ампутацию) кому-то... Я умолял теперь судьбу, чтобы уж в ближайшие полчаса она не померла... "Пусть умрет в палате, когда я окончу операцию..."
   За меня работал только мой здравый смысл, подхлестнутый необычайностью обстановки. Я кругообразно и ловко, как опытный мясник, острейшим ножом полоснул бедро, и кожа разошлась, не дав ни одной росинки крови. "Сосуды начнут кровить, что я буду делать?" -- думал я и, как волк, косился на груду торзионных пинцетов. Я срезал громадный кус женского мяса и один из сосудов -- он был в виде беловатой трубочки, -- но ни капли крови не выступило из него. Я зажал его торзионным пинцетом и двинулся дальше. Я натыкал эти торзионные пинцеты всюду, где предполагал сосуды "Артериа... артериа... как, черт, ее?..." В операционной стало похоже на клинику. Торзионные пинцеты висели гроздьями. Их марлей оттянули кверху вместе с мясом, и я стал мелкозубой ослепительной пилой пилить круглую кость "почему не умирает?.. Это удивительно... ох, как живуч человек!"
   И кость отпала. В руках у Демьяна Лукича осталось то, что было девичьей ногой. Лохмы мяса, кости! Все это отбросили в сторону, и на столе оказалась девушка, как будто укороченная на треть, с оттянутой в сторону культей. "Еще, еще немножко... не умирай, -- вдохновенно думал я, -- потерпи до палаты, дай мне выскочить благополучно из этого ужасного случая моей жизни".
   Потом вязали лигатурами, потом, щелкая колленом, я стал редкими швами зашивать кожу... но остановился, осененный, сообразил... оставил сток... вложил марлевый тампон... Пот застилал мне глаза, и мне казалось, будто я в бане...
   Отдулся. Тяжело посмотрел на культю, на восковое лицо. Спросил:
   -- Жива?
   -- Жива... -- как беззвучное эхо, отозвались сразу и фельдшер и Анна Николаевна.
   -- Еще минуточку проживет, -- одними губами, без звука в ухо сказал мне фельдшер. Потом запнулся и деликатно посоветовал: -- Вторую ногу, может, и не трогать, доктор. Марлей, знаете ли, замотаем... а то не дотянет до палаты... А? Все лучше, если не в операционной скончается.
   -- Гипс давайте, -- сипло отозвался я, толкаемый неизвестной силой.
   Весь пол был заляпан белыми пятнами, все мы были в поту. Полутруп лежал неподвижно. Правая нога была забинтована гипсом, и зияло на голени вдохновенно оставленное мною окно на месте перелома.
   -- Живет... -- удивленно хрипнул фельдшер.
   Затем ее стали подымать, и под простыней бы виден гигантский провал -- треть ее тела мы оставили в операционной.
   Затем колыхались тени в коридоре, шмыгали сиделки, и я видел, как по стене прокралась растрепанная мужская фигура и издала сухой вопль. Но его удалили. И стихло.
   В операционной я мыл окровавленные по локоть руки.
   -- Вы, доктор, вероятно, много делали ампутаций? -- вдруг спросила Анна Николаевна. -- Очень, очень хорошо... Не хуже Леопольда...
   В ее устах слово "Леопольд" неизменно звучало, как "Дуайен".
   Я исподлобья взглянул на лица. И у всех -- и у Демьяна Лукича и у Пелагеи Ивановны -- заметил в глазах уважение и удивление.
   -- Кхм... я... Я только два раза делал, видите ли...
   Зачем я солгал? Теперь мне это непонятно.
   В больнице стихло. Совсем.
   -- Когда умрет, обязательно пришлите за мной, -- вполголоса приказ я фельдшеру, и он почему-то вместо "хорошо" ответил почтительно:
   -- Слушаю-с...
   Через несколько минут я был у зеленой лампы в кабинете докторской квартиры. Дом молчал.
   Бледное лицо отражалось в чернейшем стекле.
   "Нет, я не похож на Дмитрия Самозванца, и я, видите ли, постарел как-то... Складка над переносицей... Сейчас постучат... Скажут "умерла"..."
   Да, пойду я и погляжу в последний раз... Сейчас раздастся стук...

* * *

   В дверь постучали. Это было через два с половиной месяца. В окне сиял один из первых зимних дней.
   Вошел он; я его разглядел только тогда. Да, действительно черты лица правильные. Лет сорока пяти. Глаза искрятся.
   Затем шелест... на двух костылях впрыгнула очаровательной красоты одноногая девушка в широчайшей юбке, обшитой по подолу красной каймой.
   Она поглядела на меня, и щеки ее замело розовой краской.
   -- В Москве... в Москве... -- И я стал писать адрес -- там устроят протез, искусственную ногу.
   -- Руку поцелуй, -- вдруг неожиданно сказал отец.
   Я до того растерялся, что вместо губ поцеловал ее в нос.
   Тогда она, обвисая на костылях, развернула сверток, и выпало длинное снежно-белое полотенце с безыскусственным красным вышитым петухом. Так вот что она прятала под подушку на осмотрах. То-то, я помню, нитки лежали на столике.
   -- Не возьму, -- сурово сказал я и даже головой замотал. Но у нее стало такое лицо, такие глаза, что я взял...
   И много лет оно висело у меня в спальне в Мурьеве, потом странствовало со мной. Наконец обветшало, стерлось, продырявилось и исчезло, как стираются и исчезают воспоминания.

------------------------------------------------------------

   Впервые -- в московском журнале "Медицинский работник", 1926, No 33 и 34 с подстрочным примечанием: "Из книги "Записки юного врача"".
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru