Lib.ru/Классика: Булгаков Федор Ильич. Из общественной и литературной жизни Запада

Изъ общественной и литературной жизни Запада.

Современныя попытки совершенствовать душу.-- Нравственное движеніе въ Германіи и "общества нравственной культуры".-- Книга противъ нравственныхъ ученій.-- Новѣйшія моды въ философіи.-- Максъ Штирнеръ и его сочиненіе "Индивидуумъ и его права".-- Разрушительность Гегелевскаго анализа.-- Апологія эгоизма и личныхъ интересовъ.-- "Вселенная, это -- я!".-- Историческое значеніе метафизическихъ доктринъ Штирнера.-- Анархизмъ и диктатура.-- Ученіе Нитше о "желаніи властвовать".-- Біографія Нитше и новѣйшія свѣдѣнія о душевной болѣзни его.-- Аристократическій взглядъ на историческое развитіе человѣчества.-- Двѣ морали -- для титановъ и пигмеевъ.-- Вредъ демократизма.-- "Высшій человѣкъ" и его заповѣди.-- Нитше, Шопенгауеръ и Ренанъ.-- Французскій романъ, основанный на философской системѣ кулачнаго права аристократизма.-- Колонія холостяковъ въ Америкѣ.-- Неожиданная разгадка исторіи одной таинственно погибшей счастливой четы въ Англіи -- благодарный матеріалъ для страшной драмы или ужаснаго романа.

Современное цивилизованное человѣчество видимо усердно старается совершенствовать не только свои учрежденія общественныя, но и свою душу, свою совѣсть, свою внутреннюю жизнь. Во Франціи рядомъ съ пессимизмомъ и атеизмомъ народилось мистическое влеченіе въ религіозности и ведется пропаганда нравственныхъ идей. Въ Англіи агитируютъ въ пользу "внутренняго христіанства", которое разъясняется въ массѣ брошюръ назидательнаго содержанія, расходящихся сотнями тысячъ. Изъ Соединенныхъ Штатовъ, страны, которую европейцы привыкли считать родиной самой безпощадной борьбы за существованіе, ареной погони за наживой, переносятся въ Европу проекты чисто идеальнаго характера. Именно въ Америкѣ было положено начало "обществамъ нравственной культуры", долженствующимъ содѣйствовать обновленію современной души и протестовать противъ девиза новѣйшаго эпикурейства: "презирай ближняго какъ себя самого". Въ послѣднее время это движеніе перешло и въ Германію.

Въ Нью-Іоркѣ, Санъ-Луи, Филадельфіи, Чикаго, Лондонѣ, Берлинѣ, Килѣ, Магдебургѣ, Страсбургѣ, Франкфуртѣ общества нравственной культуры ведутъ борьбу, цѣль которой -- возродить въ человѣчествѣ вѣру въ себя. Книги, брошюры, газеты, публичныя лекціи повѣдали эту добрую вѣсть милліонамъ созданій, вѣроятно, слушающихъ съ удивленіемъ и недовѣріемъ такія рѣчи à la Жанъ-Жакъ Руссо, совершенно новыя для большинства изъ нихъ: "мы слишкомъ плохого мнѣнія о людяхъ. Въ глубинѣ всѣхъ насъ существуетъ высшая натура, но къ ней рѣдко обращались доселѣ, и потому-то уровень нашей нравственной жизни остается столь низкимъ. Дерзнемъ же обратиться къ добрымъ сторонамъ человѣка, потребуемъ отъ него, чтобъ онъ былъ справедливъ во имя долга и совѣсти, и міръ изумится тому, чего мы достигнемъ".

Не разъясняется, откуда главари этого любопытнаго движенія почерпнули свою "вѣру въ человѣческую природу" и въ благость творенія? Наблюденіе фактовъ современной жизни заставляетъ ихъ энергически трактовать о приниженности характеровъ, о процвѣтаніи ненависти между классами, объ ужасающей анархіи совѣсти, о нравственной гнилости высшихъ классовъ. Но во всякомъ случаѣ общества нравственной культуры не допускаютъ, чтобъ зло это было неизлѣчимо. И эта пропаганда, организованная съ успѣхомъ, одному берлинскому обществу дала уже до 800 членовъ. Это "общество" имѣетъ въ виду обновить нравственное воспитаніе германской націи, которое держится теперь на идеяхъ ложныхъ. По словамъ сторонниковъ этого движенія, до сихъ поръ всевозможными средствами старались въ Германіи совращать совѣсть. Приходится исправлять зло, для чего необходимо приняться за нравственное обученіе юношества, создать новую народную литературу, учредить музеи и выставки, публичные курсы и лекціи, неустанно твердить всѣмъ нѣмцамъ, молодымъ и старымъ, образованнымъ и необразованнымъ, всѣми средствами, какими обладаетъ печатное дѣло, что десять вѣковъ ихъ обманывали и что въ каждомъ изъ насъ есть несокрушимый и священный зародышъ, изъ котораго можетъ произойти доброе и хорошее.

* * *

И вотъ въ дни такихъ-то высокихъ стремленій къ нравственному совершенствованію появляются книги, серьезно выставляющія опасность нравственныхъ ученій во всѣхъ ихъ оттѣнкахъ. Не вѣрите, перелистуйте книжку Адольфа Гереке "Die Aussichtslosigkeit des Moralismus". "Нѣтъ ничего глупѣе, какъ идея нравственности,-- утверждаетъ авторъ.-- Всемірная исторія учитъ насъ, что народъ нравственный -- почти всегда народъ безъ ума, онъ не создаетъ ничего и не прогрессируетъ. Желанія, стремленія къ наслажденію и интенсивное чувство наслажденія, безъ всякихъ моральныхъ опасеній,-- вотъ почва, на которой выростаютъ и распускаются самые блестящіе цвѣты духа".

Подобныя разглагольствованія не заслуживали бы ни малѣйшаго вниманія, если бы они не были въ сущности лишь слабымъ эхо самыхъ модныхъ доктринъ новѣйшей философіи, которыя громко проповѣдуются ихъ послѣдователями и пытаются взять верхъ надъ другими теченіями общественно-нравственнаго содержанія. И дѣйствительно, съ недавняго времени входятъ въ моду теоріи двухъ нѣмцевъ, Макса Штирнера и Фридриха Нитше.

Философія и мода -- два понятія, на первый взглядъ взаимно исключающія другъ друга. Самое сопоставленіе такихъ понятій можетъ показаться неучтивостью. Философія вѣдаетъ вѣчныя истины, а мода представляетъ собою нѣчто до такой степени эфемерное, что французы именуютъ ее "le ridicule de demain". А между тѣмъ и въ философіи бываютъ свои моды, какъ есть моды на шапки и галстухи. Эти философскія моды объясняются многими причинами -- маніей противорѣчій, потребностью въ перемѣнахъ, нетерпѣливостью, съ какою каждое новое поколѣніе стремится упрочить свое значеніе во вселенной и, отвергая сдѣланное предшествовавшимъ поколѣніемъ, пытается революціонировать мысль и вкусы, сокрушить недавніе культы, воздвигнуть новые алтари.

Какъ бы то ни было, но самыми модными метафизическими кумирами нынѣ оказываются нѣмцы Штирнеръ и Нитше.

* * *

Максъ Штирнеръ жилъ въ полной безвѣстности. Біографія его не сложна. Уроженецъ Байрейта (1806 г.), онъ, подобно Фаусту, изучалъ теологію, потомъ филологію и философію, и большую часть своего существованія провелъ въ Берлинѣ, преподавая въ среднеучебныхъ заведеніяхъ и бѣгая по частнымъ урокамъ. Въ 1845 году онъ напечаталъ въ Лейпцигѣ сочиненіе подъ заглавіемъ довольно туманнымъ "Der Einzige und sein Eigenthum" (Индивидуумъ и его права). Оно возбудило нѣкоторую полемику, но автора не обогатило. Въ 1856 году Штирнеръ умеръ невѣдомымъ бѣднякомъ.

Первые проблески его посмертнаго ореола показались десять лѣтъ назадъ, когда появилось второе изданіе названной книги. Чтобъ понять Штирнера, надо вспомнить о системѣ Гегеля. Этотъ теоретикъ проповѣдывалъ въ Берлинѣ государственную философію. Доктрина его была консервативная, но методъ -- совершенно противоположнаго свойства. Онъ училъ: "нѣтъ принциповъ, но есть факты; нѣтъ морали, но есть нравы". Послѣдователямъ своимъ онъ оставилъ обоюдоострое оружіе своей діалектики, которая, будучи пущена въ ходъ, уже не останавливается ни передъ чѣмъ въ своемъ анализированіи. Какъ червь, этотъ духъ анализа подтачиваетъ въ корнѣ и чувство и умъ. Давидъ Штраусъ пользуется имъ для подрыва и разрушенія догматовъ церкви ("Жизнь Іисуса" 1835 г.). Вслѣдъ затѣмъ Фейербахъ, упрекая Штрауса и Бруно Бауера въ трусости и малодушіи, самъ ополчается на религіозныя чувства. Религія у него превращается въ культъ человѣчества. За Фейербахомъ выступаетъ Штирнеръ и пытается сокрушить идолъ "Человѣчество", замѣнивъ его культомъ личнаго "я". Этотъ гегеліанецъ доказываетъ, что "человѣчества не существуетъ, что человѣкъ не долженъ подчиняться ничему внѣ себя, будетъ-ли это божество или человѣчество, и что, наконецъ, нѣтъ иныхъ правъ, кромѣ правъ личности". Это личное "я" есть начало и конецъ всего.

Говоря отъ имени какого-то человѣческаго существа, Штирнеръ прибавляетъ: "Я не подчиненъ духу, духъ и тѣло могутъ быть только качествами "я", свойствомъ "я". То, что называютъ свободой духа, есть порабощеніе "я", ибо "я" есть болѣе, чѣмъ тѣло и духъ. Для опредѣленія "я" въ языкѣ не хватаетъ словъ. "Я" невыразимо... Я не могу считать себя индивидуальностью наравнѣ съ другими индивидуальностями, но именно единственной индивидуальностью существующей для "я". Все прочее, люди и вещи, есть мое добро, моя собственность, въ той мѣрѣ, насколько сила моя позволяетъ мнѣ присвоить это и насколько я желаю присвоить это себѣ".

Уже по этой исходной точкѣ зрѣнія легко угадать, что должно сдѣлаться со всѣми нравственными идеями, составляющими дѣйствующую человѣческую мораль. Самая идея свободы ставится въ зависимость отъ боготворенія индивидуальности. "Бываешь свободенъ въ той мѣрѣ, въ какой обладаешь силой; истинная свобода только та, которую берешь самъ себѣ". Государство, религія, гуманитарность, соціализмъ, все это исчезаетъ передъ верховнымъ "я", не принимается имъ въ разсчетъ. Слова право, долгъ, нравственность не имѣютъ смысла. Самое слово"истина" не означаетъ ничего. "Мысли создаютсят"я", онѣ не "я". Вѣрить въ истину значитъ отречься отъ "я".

Но "я" Штирнера, т. е. каждая отдѣльная личность, не имѣетъ ничего общаго съ отвлеченнымъ "я" Фихте, "я" величающимся передъ природой и смиряющимся передъ закономъ нравственнымъ. Эгоизмъ Штирнера совершенно отрицаетъ нравственность. То, что разумѣютъ люди подъ этимъ понятіемъ, есть только химера. Именемъ этой химеры тѣ, кто руководитъ и наставляетъ другихъ, педагоги, какъ вожаки медвѣдей, заставляютъ людей плясать подъ ихъ дудку, принуждая ихъ къ такимъ штукамъ, какихъ свободное "я" ихъ не допустило бы никогда.

* * *

Однакожь, этотъ радикальный индивидуализмъ отличается отъ грубаго эгоизма тѣмъ, что Штирнеръ не отрицаетъ такъ называемыхъ альтрюистическихъ чувствъ. Онъ только отказывается придавать имъ характеръ обязательности: "я не признаю никакого закона, я люблю каждаго человѣка, потому что это мнѣ нравится, потому что это дѣлаетъ меня счастливымъ и потому что я вовсе не помышляю жертвовать собою ради него, а можетъ быть также и потому, что я могу больше получить отъ людей добротой, нежели суровостью. Я люблю свою возлюбленную и подчиняюсь сладкому велѣнію ея взора -- также изъ эгоизма... Я питаю сожалѣніе ко всякому существу, которое можетъ чувствовать, и его муки мучаютъ меня, его удовольствіе мнѣ пріятно, я могу его убить, но не замучить", и все это -- не лишаясь спокойствія своей совѣсти, ибо порока не существуетъ. Такъ какъ всякія правила -- вещь чисто воображаемая, то мы и не можемъ нарушать ихъ. "Мы вовсе не грѣшники, мы совершенны, ибо въ каждый моментъ мы бываемъ всѣмъ тѣмъ, чѣмъ можемъ быть... Наконецъ, у меня нѣтъ ни назначенія, ни призванія, какъ и у цвѣтка. Я не привязанъ ни къ чему. Я только отстаиваю право существовать лишь для себя, пользоваться міромъ, жить счастливо. Все, что я могу взять и удержать за собой, принадлежитъ мнѣ, становится моей собственностью. Для меня всѣ средства законны: убѣжденіе, мольба или насиліе, ложь, обманъ, лицемѣріе; только сила поддерживаетъ мое право. Что мнѣ за дѣло до блага народа? Мнѣ нужно мое собственное. Свобода существуетъ только въ силу эгоизма. Собака видитъ кость у другой собаки. Если она не отнимаетъ ее, то единственно потому, что чувствуетъ себя слишкомъ слабой. Но человѣкъ уважаетъ право другого на кость. Это считается гуманнымъ, а противоположное тому -- актомъ грубости или эгоизма. Не говорите же мнѣ о справедливости и общемъ благѣ! Что мнѣ дѣлать съ общимъ благомъ... Общее благо, какъ таковое, не мое благо... Общее благо можетъ ликовать, тогда какъ я долженъ изнывать... Общество можетъ благоденствовать, въ то время какъ я умираю съ голода. Эгоизмъ не будетъ удовлетворенъ тѣмъ, что ему дадутъ во имя общихъ интересовъ. Онъ скажетъ просто: бери себѣ то, что тебѣ нужно".

И такъ нѣтъ общественныхъ обязанностей, есть только личные интересы. "Пусть гибнетъ народъ,-- восклицаетъ Штирнеръ,-- лишь бы свободенъ былъ индивидуумъ! Пусть гибнетъ Германія, пусть гибнутъ всѣ націи европейскія, и человѣкъ, избавившись отъ всѣхъ своихъ узъ, наконецъ получитъ свою полную независимость!"

Штирнеръ такимъ манеромъ водружаетъ верховенство своего "я" на развалинахъ всякой власти божеской и человѣческой. Неронъ, когда онъ сжигалъ Римъ ради своего собственнаго удовольствія, Людовикъ XIV, когда онъ, окруженный своими придворными, говорилъ "государство это -- я", они кажутся скромными существами въ сравненіи съ этимъ гегеліанцемъ, философствовавшимъ въ одиночествѣ на своей берлинской мансардѣ на тему: "Вселенная, это -- я. Homo sib Deus (человѣкъ есть Богъ для себя) ".

* * *

Историки философіи упоминаютъ объ этой книгѣ Штирнера лишь какъ о курьезномъ продуктѣ гегеліанской софистики, а самого автора ея зачисляютъ въ разрядъ виртуозовъ діалектики, ловко пляшущихъ на натянутой веревкѣ пародоксовъ и жонглирующихъ равными отвлеченностями. Вѣдь и "индивидуумъ" Штирнера только отвлеченность. "Единственные", уники бываютъ только въ домахъ умалишенныхъ. Всѣми своими потребностями, своимъ воспитаніемъ, своей дѣятельностью мы зависимъ отъ другихъ. "Никто изъ насъ,-- прекрасно замѣчаетъ по этому поводу одинъ критикъ -- не имѣетъ права быть безусловнымъ хозяиномъ своихъ дѣйствій и даже своихъ мыслей, потому что нѣтъ ни одного изъ насъ, кто бы не принадлежалъ обществу столько же, сколько и себѣ самому въ силу того, что онъ обязанъ обществу благодѣяніями въ прошломъ и требуетъ отъ него помощи или поддержки въ настоящемъ..."

Даже въ шайкахъ злоумышленниковъ, когда дѣло идетъ о дѣлежкѣ награбленнаго, индивидуумъ долженъ подчиняться извѣстному правилу, поступаться долей своей личной выгоды. Штирнеръ какъ бы забываетъ, что жизнь и дѣятельность человѣческая имѣютъ свои существенные законы, что не достаточно одного резонерства, чтобъ ихъ уничтожить; онъ явно забываетъ, что государство основано не на призрачной идеи, а на неизживномъ инстинктѣ сохраненія личностей. Такъ какъ человѣкъ животное общественное, которое не можетъ жить въ одиночествѣ, то и надо, чтобъ онъ, давая своему личному эгоизму надлежащую долю удовлетворенія, дѣлалъ уступки потребныя для эгоизма другихъ, въ комъ онъ нуждается. Тутъ можетъ быть только вопросъ о размѣрахъ, но никоимъ образомъ не объ исключительномъ* выборѣ. Предполагать же возможнымъ все свести къ "я", значитъ, допускать заблужденіе, какое можетъ зародиться только въ узкихъ умахъ, которые видятъ лишь одну сторону вопроса, тогда какъ ихъ двѣ и онѣ неразрывны. Подобные софизмы не имѣютъ никакого практическаго значенія, потому что сила вещей всегда призоветъ къ порядку тѣхъ чудаковъ, которые пожелали бы пренебречь имъ. И дѣйствительно, если бы Максъ Штирнеръ, который въ сущности былъ человѣкъ мягкаго характера, миролюбивый, трудолюбивый и жилъ всецѣло экзальтаціей своего отшельническаго мышленія, если бы онъ попробовалъ примѣнить на дѣлѣ свои теоріи, то полиція и судьи Берлина скоро напомнили бы ему о чувствѣ реальнаго, которое философы утрачиваютъ такъ охотно.

Однако, книга Штирнера не лишена нѣкотораго историческаго значенія. Изъ всѣхъ сочиненій гегеліанской лѣвой, поднимавшихъ пыль столбомъ въ ратованіи противъ алтарей и троновъ, она особенно рѣзко выражаетъ протестъ этой школы противъ укротительной дисциплины прусскаго государства до 1848 г., она осмѣиваетъ этотъ трусливый либерализмъ, не осмѣливавшійся подавить свободу силой. Прудонъ, современникъ Штирнера, также ужасалъ своими радикальными формулами буржуа временъ Луи-Филиппа. У нихъ поднимались волосы дыбомъ, даже когда они носили парикъ. Но Прудонъ требовалъ автономію личности скорѣе какъ средство, а не какъ цѣль, скорѣе какъ гарантію для возможнаго осуществленія своихъ экономическихъ мечтаній, чѣмъ какъ основу счастія. И въ глазахъ Штирнера Прудонъ, какъ и самъ Робеспьеръ, оказывается ханжой и лицемѣромъ, хотя французскій философъ вмѣстѣ съ этимъ гегеліанцемъ считается провозвѣстникомъ революціонной бури 1848 г.

Пареніе Штирнера въ заоблачныхъ сферахъ метафизики повидимому имѣетъ сходство съ доктринами самыхъ вульгарныхъ анархистовъ. Въ анархистскихъ брошюрахъ можно найти такія-же идеи лицемѣрнаго бандитизма. Кажется, и Бакунинъ нѣкогда дѣлалъ значительныя позаимствованія изъ книги "Der Einzige und sein Eigenthum". Но, не говоря уже объ извращенномъ изложеніи штирнеровскихъ идей наивными проповѣдниками анархизма, авторъ все таки отличается отъ нихъ въ своихъ выводахъ. Гг. анархисты никогда не забываютъ прибавить, что, коль скоро индивидуализмъ избавится отъ всякой узды, весь міръ будетъ счастливъ и люди станутъ обниматься другъ съ другомъ, какъ ангелы и избранные на картинѣ "Рай" фра-Беато Анджелико. А Штирнеръ довольствуется заявленіемъ, что каждая индивидуальность, чувствуя свое безсиліе въ присутствіи другихъ индивидуальностей, безъ сомнѣнія, пожелаетъ соединиться съ нѣкоторыми изъ этихъ другихъ, группами свободно условленными, гдѣ у каждаго будетъ одна только мысль: свой личный интересъ. Въ результатѣ получается эксплоатація всѣхъ каждымъ, эксплоатація лицемѣріемъ, какъ главнымъ оружіемъ, потому что сила физическая каждаго должна быть весьма незначительной въ сравненіи съ самой маленькой коалиціей противъ нея. Штирнеръ, болѣе послѣдовательный, чѣмъ нынѣшніе анархисты, не желаетъ рѣшительно ничего. Онъ заключаетъ свою книгу такими словами: "не изъ любви къ людямъ, не изъ любви къ истинѣ, я выразилъ свою мысль въ этомъ сочиненіи. Я писалъ только для собственнаго удовольствія. Я говорилъ, потому что у меня есть голосъ, я обращался въ людямъ потому, что мнѣ нужны уши, для того, чтобъ мой голосъ былъ услышанъ".

Но представьте себѣ общество, составленное изъ этихъ униковъ ("Einzige"), гдѣ каждый не имѣлъ-бы иного права, иной поддержки, кромѣ собственной силы. Оно навѣрное кончило-бы тѣмъ, что самый сильный уникъ свалилъ-бы другихъ, сталъбы выше всѣхъ, эксплоатировалъ-бы ихъ въ свою пользу. Исходя изъ того принципа, что человѣкъ -- волкъ для человѣка (Homo homini lupus), нѣкогда Гоббесъ, какъ очевидецъ междуусобій своего времени, пришелъ въ неизбѣжному заключенію о необходимости основать деспотическое государство. Исторія освятила эту теорію. Когда государство впадаетъ въ анархію, когда нѣтъ болѣе партій, а есть только заговоры, "синдикаты эгоистовъ", гдѣ каждый помышляетъ только о своемъ собственномъ интересѣ и своей мстительности, тогда, въ моментъ психологическій, видишь, какъ на сценѣ появляется какой-нибудь превеликій эгоистъ, диктаторъ, цезарь, съ тѣмъ, чтобы укротить всѣ соперничающіе эгоизмы, дисциплинировать ихъ, привести къ добычѣ, рѣзнѣ и погрому.

Любопытно однако, что этотъ новый расцвѣтъ антнобщественнаго парадокса переносится и въ новѣйшую беллетристику, какъ показываетъ самое недавнее произведеніе Мориса Барреса, "l'Ennemi des lois", посвященное культу "я". Но, съ другой стороны, это, быть можетъ, симптомъ небезотрадный, свидѣтельствующій о томъ, что въ революціонерной философіи возникъ расколъ, раздѣлившій ее на двѣ непримиримыя школы -- одна стремится пожертвовать личностью для общества, а другая наоборотъ -- отстаиваетъ безусловныя права личности противъ общества.

* * *

Гораздо труднѣе резюмировать на нѣсколькихъ страницахъ идеи Нитше, которыя имѣютъ уже и легіонъ коментаторовъ, особливо въ Германіи и Скандинавіи. Нитше не разсуждаетъ критически и логически, подобно Штирнеру. Чаще всего онъ выражается афоризмами, иногда апокалипсическимъ стилемъ, восклицаетъ съ гнѣвомъ или презрѣніемъ, иногда же довольствуется ироническими вопросами. Среди смутныхъ фразъ зачастую прорываются лирическія отступленія, поразительные поэтическіе образы, порывы страсти, нелишенной величія. Нитше приближается въ Шопенгауеру, но вмѣсто того, чтобы все резюмировать въ "волѣ къ жизни" (Wille zum Leben), какъ дѣлалъ это франкфуртскій философъ, Нитше все сводитъ къ "желанію властвовать" (Wille zur Macht).

Прежде всего кажется страннымъ, что основанныя на такой точкѣ зрѣнія сочиненія служатъ восторженнѣйшей защитой свободы. Но это вполнѣ логично. Нитше желаетъ видѣть міръ избавленнымъ отъ всякихъ препонъ морали и вѣковыхъ предразсудковъ, онъ взываетъ въ самой необузданной свободѣ, но просто для того, чтобы въ каждую данную минуту существа, обладающія основными качествами властвованія, порабощали другихъ. Онъ признаетъ двѣ морали: мораль рабовъ и мораль властелиновъ. Человѣчество до сихъ поръ повиновалось первой, говоритъ онъ, а стоитъ подчиняться только второй. "Ничего нѣтъ истиннаго, все позволяется". Для Нитше, какъ и для Штирнера, слова истина, нравственность, благо, право и пр., не имѣютъ никакого значенія.

Но прежде чѣмъ ознакомиться съ доктринами Нитше, не лишнее узнать его житейскую судьбу. Кстати, въ журналѣ "Zukunft" напечатаны самыя свѣжія извѣстія о душевномъ состояніи этого моднаго философа.

Уроженецъ Лютцена (1844 г.), Нитше происходитъ изъ польскихъ дворянъ. Бабка его вращалась въ Гётевскомъ кружкѣ въ Веймарѣ, отецъ былъ протестантскимъ пасторомъ. Учился Нитше блистательно. Въ 24 года онъ уже профессорствовалъ по филологіи въ Базельскомъ университетѣ. Душа его склонялась болѣе къ военной службѣ, чѣмъ къ книгоѣдству. Онъ принималъ участіе въ прусской кампаніи 1870 г. противъ Франціи, въ качествѣ артиллерійскаго офицера. Позже онъ отрекся отъ своей національности. Съ 1876 г. здоровье его требовало особенно тщательныхъ заботъ, и онъ жилъ въ Сорренто и Ниццѣ. Когда болѣзнь глазъ и его невральгіи давали ему вздохнуть, онъ принимался писать. Въ январѣ 1889 г. помрачился его разсудокъ. Сперва онъ былъ помѣщенъ въ лѣчебницу душевнобольныхъ въ Базелѣ, потомъ перевезенъ въ Іену, оттуда вернулся недавно въ Наумбургъ, гдѣ живетъ съ своею матерью. Припадковъ у него не бываетъ теперь. Теперь онъ свободно и послушно съ матерью дѣлаетъ далекія прогулки по окрестностямъ, и только страдаетъ отъ внезапныхъ перемѣнъ въ расположеніи духа. Особенно чужія лица вызываютъ въ немъ страхъ. Всякая надежда на излѣченіе утрачена. Умственная и поэтическая дѣятельность его разрушена окончательно. Ничто уже не возбуждаетъ въ немъ интереса, онъ живетъ чисто механически, разслабленнымъ, время отъ времени прочитываетъ нѣсколько страницъ по гречески, но и это дѣлаетъ безъ особаго интереса. Однѣ только аріи "Карменъ", его любимой оперы, доставляютъ ему нѣкоторое удовольствіе. По мнѣнію докторовъ, Нитше лишился разсудка вслѣдствіе крайняго переутомленія. Но здѣсь вліяли еще и физическія причины. Онъ страдалъ мучительными безсонницами, доктора прописали ему хлоралъ, а онъ злоупотреблялъ имъ. Одинъ изъ послѣдователей его ученій уполномоченъ семьей напечатать его, такъ сказать, посмертныя сочиненія. Матеріалъ оказывается весьма значительный и составитъ 6--7 томовъ. Но изъ того, что уже издано изъ его трудовъ, наиболѣе важны для знакомства съ доктринами Нитше -- "Zur Genealogie der Moral", "Ienseits von Gut und Boese", "Goetzen-Daemmerung" и "Also sprach Zarathustra".

Въ Нитше человѣкъ и писатель составляютъ безусловный контрастъ другъ другу. Какъ человѣкъ, онъ восхваляется за его удивительную скромность, изысканную учтивость въ обращеніи, очень любимъ своими учениками и обожаемъ женщинами, хотя въ его книгахъ сильно достается прекрасному полу. Какъ писатель, онъ цинически заушаетъ всѣ принципы, на которыхъ опирается установленный общественный порядокъ. Питая непримиримую вражду къ современному обществу, полному лжи, какъ это было съ Ж.-Ж. Руссо въ прошломъ вѣкѣ, Нитше, подобно Руссо, требуетъ возвращенія къ инстинкту, въ природѣ, съ тѣмъ существеннымъ различіемъ, что Руссо былъ плебеемъ, передъ которымъ почтительно держался міръ аристократическій, тогда какъ Нитше обладаетъ гордой патриціанской душой.

Онъ дѣлитъ человѣчество на двѣ расы. Во-первыхъ, незначительное число "Благородныхъ". Подъ ними философъ разумѣетъ людей воли, дѣйствія, индивидуалистовъ, честолюбивыхъ, считающихъ себя рожденными для того, чтобы повелѣвать, властвовать, созидать. Во-вторыхъ, огромное баранье стадо черни, безчисленное множество вьючныхъ животныхъ, рабовъ предразсудка, неизлѣчимо предающихся ненависти и злобѣ противъ тѣхъ, кто выше ихъ. По Нитше, все, что есть великаго въ свѣтѣ, совершается только исключительными людьми, благородными, а все, что есть рабскаго и низкаго, творится тогда, когда господствуютъ рабы. Такъ бываетъ при владычествѣ демократіи, когда численность подавляетъ собою избранный элементъ, когда львы угнетаются зайцами.

* * *

Какъ видите, Нитше выразитель аристократическаго взгляда на развитіе исторіи. Покойный Ренанъ тоже думалъ, что прогрессу общества благопріятствуетъ не столько борьба за существованіе, сколько борьба за преобладаніе, т. е. тріумфъ великихъ людей -- путеводителей народовъ, которые даютъ имъ новую жизнь. И, стало быть, цѣль человѣчества -- производить великихъ людей, жертвовать для нихъ толпою, предоставлять полный просторъ для ихъ спасительной дѣятельности. Противоположное воззрѣніе, котораго самымъ крупнымъ представителемъ можно считать графа Л. Н. Толстого, видитъ въ безчисленной толпѣ настоящихъ агентовъ исторіи, а въ руководителяхъ хора -- простыхъ статистовъ, зачастую болѣе вредныхъ, чѣмъ полезныхъ. Въ конечномъ выводѣ здѣсь должно быть принесеніе въ жертву личности для общества, верховенство народа, всеобщая подача голосовъ, возведенная въ непогрѣшимую мистику. Благо цивилизаціи, которое, съ такой точки зрѣнія, является дѣломъ коллективнымъ, должно принадлежать всѣмъ, а не только малому числу избранныхъ.

Настоящая истина заключается въ примиреніи этихъ двухъ исключительныхъ точекъ зрѣнія. Аристократическій взглядъ не признаетъ границъ для власти личности, условій естественной и соціальной жизни. А между тѣмъ вѣдь завоеватель нуждается въ арміи храбрецовъ, художникъ -- въ интеллигентной публикѣ, ученый, для своихъ открытій,-- въ накопленіи результатовъ знанія. Государственный человѣкъ не можетъ произвести крупныхъ перемѣнъ въ человѣческихъ дѣлахъ, если общественный духъ не подготовленъ къ нимъ въ значительной степени общими условіями своей эпохи.

Взглядъ демократическій, напротивъ, не допускаетъ, что въ исключительной личности есть нѣчто единственное въ своемъ родѣ, что сумма всѣхъ посредственностей никогда не сдѣлаетъ того, что можетъ сдѣлать одна выдающаяся личность. Соберите всѣ общества литераторовъ, и они все-таки не напишутъ ни твореній Льва Толстого, ни твореній Вольтера, какъ и цѣлый корпусъ унтеръ-офицеровъ не могъ бы совершить стратегическаго дѣла Наполеона I. Избранный элементъ необходимъ для того, чтобъ совершался прогрессъ, а подъ такимъ элементомъ надо разумѣть компетентное меньшинство, которое во всѣхъ отрасляхъ человѣческой дѣятельности должно первенствовать, направлять.

Нитше, слѣдовательно, противопоставляетъ узкой демократической страсти свой не менѣе узкій аристократизмъ, съ одной стороны, видя нѣсколькихъ титановъ, а съ другой -- муравейникъ пигмеевъ, безъ всякихъ посредствующихъ звеньевъ, и первымъ предоставляетъ привилегію полной свободы отъ всякаго правила и всякаго закона.

По Нитше, нѣтъ общечеловѣческой морали. Какъ уже замѣчено выше, онъ признаетъ двѣ морали. Для титановъ и пигмеевъ слова "добро" и "зло", хорошее и дурное имѣютъ два противоположныхъ смысла. Тѣ, которыхъ древніе называли хорошими, т. е. сильные, въ глазахъ толпы считаются дурными, ибо понятіе о хорошемъ, въ классическомъ смыслѣ, есть синонимъ силы, угнетенія, произвола. Напротивъ, хорошее для рабовъ состоитъ въ состраданіи, въ благотворительности, въ любви, доставляющей помощь. А властители именуютъ это дурнымъ. Единственный долгъ "благороднаго" заключается въ свободномъ развитіи своихъ инстинктовъ. Такимъ образомъ привилегіей избранныхъ оказывается индивидуализмъ, или -- иначе сказать -- эгоизмъ, граничащій съ безнравственностью. "Эгоизмъ этотъ,-- говоритъ Нитше,-- принадлежитъ только существу съ благородной душой, разумѣю того, кто питаетъ несокрушимую вѣру въ то, что для такого существа, какъ онъ, другія существа естественно должны оставаться подчиненными и жертвовать собою для него. Относительно низшихъ существъ позволяется все и во всѣхъ случаяхъ переходъ за предѣлы категорій добра и зла".

И такъ, для высшаго человѣка нѣтъ ни религіи, ни государства, ни отечества, ни семьи, ни власти. Общественныя учрежденія имѣютъ значеніе лишь настолько, насколько они позволяютъ ему господствовать, но они никогда не могутъ разсчитывать на его подчиненіе.

Нитше, конечно, врагъ демократическаго государства, ибо оно озвѣряетъ массы, заглушаетъ всякую иниціативу, подавляетъ всякую сильную волю, всякую личную силу, которыя не дѣйствуютъ въ ихъ пользу. Такое государство -- врагъ цивилизаціи. Вообще же государство, по Нитше, можетъ быть благодѣтельнымъ лишь подъ условіемъ, если оно попадетъ въ руки тирана "антилиберальнаго до злости". Для высшаго человѣка въ государствѣ нѣтъ иного мѣста, кромѣ диктатуры. Нитше преклоняется передъ Цезаремъ, какъ геніемъ организаціи и войны, но за то питаетъ презрѣніе къ Бруту, какъ къ доктринеру безплодному и ограниченному. Примѣръ Наполеона I, болѣе сильнаго, чѣмъ весь народъ, доказываетъ, до какой степени толпы привязываются въ людямъ, умѣющимъ командовать ими.

Исключительный человѣкъ долженъ оберегать себя и противъ тираніи женщины, этой вѣчной Далилы. Лучше попасть въ руки убійцы, нежели сдѣлаться предметомъ мечтаній "пылкой" женщины. Бракъ есть только вырожденіе конкубината. Лучше думать и поступать относительно женщинъ по восточному, требовать только удовольствія или здоровыхъ дѣтей отъ этихъ вѣроломныхъ кошекъ, скрывающихъ свои когти подъ перчатками gris-perle. Самыя антипатичныя изъ нихъ -- тѣ, что добиваются превосходства, героизма: г-жа де-Сталь, г-жа Роландъ кажутся Нитше экземплярами прекраснаго пола безусловно "комичными", Жоржъ-Зандъ -- "это корова писальная" съ "ея плебейской амбиціей выражать великодушныя чувства".

Нитше, наконецъ, не склоняется ни передъ какимъ умственнымъ авторитетомъ, онъ уничтожаетъ всякую іерархію умовъ. На первый планъ онъ ставитъ писателей, которые наблюдали живыхъ людей и умѣли изображать ихъ такими, какими ихъ видѣли -- Маккіавели, Ла-Рошфуко, аббатъ Галіани, Стендаль, Достоевскій, а на послѣдній планъ -- философовъ, ученыхъ теоретиковъ, его настоящихъ "bêtes noires". Спинозу онъ называетъ отравителемъ, Канта -- Тартюфомъ, Дарвина -- посредственной головой.

Однако, Нитше преклоняется передъ двумя эпохами -- классической древностью и языческимъ Возрожденіемъ. Это -- эпохи полуцивилизаціи, плодовитыя истинными характерами, первобытными инстинктами и утонченной культурой, закаленныя опасностями, благородной жестокой жизнью и достигшіе наилучшаго расцвѣта личности, до такихъ типовъ, какъ Цезарь Борджія, противоположность человѣка упадка, красивое хищное животное, удивительно здоровое чудовище.

Въ этомъ преклоненіи передъ прошедшимъ Нитше почерпаетъ свой ужасъ передъ настоящимъ. Будучи неспособнымъ предчувствовать великія скорби или великія радости, современный человѣкъ становится женоподобнымъ. Вмѣсто того, чтобъ находить свое счастье въ проявленіи своей силы, онъ вожделѣетъ о благополучіи тунеядцевъ и недостойныхъ, о комфортѣ, о роскоши какихъ-то безвѣстныхъ. Онъ не сталъ лучше изъ-за того, что его злость принимаетъ золотушныя формы, что, не осмѣливаясь убивать, онъ клевещетъ, что мнимыя добродѣтели рождаются изъ его слабости. Это -- добродѣтели старухъ съ потухшими глазами, съ изсякшими страстями. Единственная школа мужественной энергіи, война, готова исчезнуть передъ все возростающимъ торгашествомъ и индустріализмомъ. Начальное образованіе, пресса, "просвѣщая" народъ, извращаютъ его природныя дарованія, притупляютъ его первобытные инстинкты. Люди все болѣе становятся "больными волей". Упадокъ является даже въ смыслѣ физіологическомъ. Вслѣдствіе демократической морали, т. е. филантропіи и гигіены, слабые, болѣзненные выживаютъ, плодятся, ослабляютъ породу. Въ данномъ случаѣ также думаетъ и Гербертъ Спенсеръ.

Короче сказать, міръ можетъ быть спасенъ лишь тогда, когда возникнетъ новая аристократія, порода маэстро, приближающаяся къ типу "Ueberniensch". Европа, безъ различія границъ, должна бы управляться такими людьми, а массой подобало бы жертвовать для нихъ. Вотъ это былъ бы настоящій погромъ!

* * *

Въ самой странной изъ книгъ Нитше, въ своемъ родѣ "евангеліи для исключительныхъ людей", "Библіи титановъ" ("Also sprach Zarathustra"), этотъ модный философъ отъ лица Зороастра посвящаетъ насъ въ заповѣди сильныхъ. Вотъ нѣсколько изъ этихъ заповѣдей:

Не щади своего сосѣда.

Берегись добраго человѣка.

Не вѣрь, что ты не долженъ красть и прелюбодѣйствовать.

Будь твердъ, какъ алмазъ.

Да будетъ тебѣ чуждо принужденіе, какъ и раскаяніе.

Знай, что ничего нѣтъ истиннаго и что все позволяется, кромѣ слабости.

Такая мораль для практики жизни вовсе не нова. Если что тутъ ново, это именно возведеніе ея въ теорію. Зороастръ Нитше, очевидно, знакомъ съ философами-циниками древней Греціи, отрицателями современной имъ цивилизаціи. Платонъ того періода, когда онъ мечталъ для своей республики о благородной кастѣ воиновъ, Маккіавели, примирявшій "sceleratezza" и " virtu" (преступность и добродѣтель), де-Местръ, превозносившій мистическую доблесть войны, говорили совершенно такимъ же языкомъ, какъ Зороастръ. Провозглашеніе правъ генія, восхваленіе преступной воли и поиски лучшихъ людей на каторгѣ, бравурство и смѣлость которыхъ среди нашей разслабленной цивилизаціи не могли найти исхода иначе, какъ въ преступленіи, все это было общимъ мѣстомъ романтики. Жестокосердіе Нитше и его проповѣдь безнравственности можно найти еще у Карла Мора въ "Разбойникахъ" Шиллера, у сатанинскихъ героевъ Байрона, у Бальзаковскаго Вотрэня, у Жюльена Сореля -- героя извѣстнаго романа Стендаля -- Бейля.

Истинными вдохновителями Нитше были Шопенгауэръ и Ренанъ. Но вмѣсто того, чтобы по слѣдамъ франкфуртскаго философа дойти до будистской Нирваны, Нитше ратуетъ за эксплоатированіе слабыхъ, за господство волковъ. Будучи пессимистомъ относительно огромнаго большинства, онъ оказывается оптимистомъ для избраннаго элемента, для человѣка добычи и наслажденія.

Аналогія съ Ренаномъ поразительная. Бурдо въ "Journal des Débats" недавно сопоставилъ взгляды того и другого. "Въ итогѣ,-- говоритъ Ренанъ,-- конечная цѣль человѣчества -- производить не массы просвѣщенныя, а нѣсколькихъ великихъ людей. Вся цивилизація есть дѣло аристократовъ". И Ренанъ, подобно Нитше, мечталъ о томъ, что когда-нибудь въ человѣчествѣ народится высшая порода людей: "широкое примѣненіе открытій физіологіи и принципа подбора могло бы создать высшую породу, которая имѣла бы право управлять не только въ силу своего знанія, но даже и по превосходству своей крови, своего мозга и своихъ мускуловъ. Это была бы порода боговъ или "deva", существъ вдесятеро болѣе стоющихъ, чѣмъ мы, и эти нѣсколько индивидуумовъ, въ которыхъ сконцентрировались бы націи, пользовались бы человѣкомъ, какъ человѣкъ пользуется животными".

"Deva" Ренана есть "Ueberinensch" Нитше. Одно и тоже чувство негодованія и возмущенія противъ низкой демократіи, угнетающей и нивеллирующей, породило доктрины Нитше, "Философскіе діалоги" Ренана, написанные при заревѣ пожаровъ коммуны, "Исторію революціи" Тана, "Индивидуумъ противъ государства" Спенсера. Но ошибка Нитше въ томъ, что) по его мнѣнію, вопреки взглядамъ Тэна, Спенсера и Ренана, индивидуализмъ есть синонимъ эгоизма, права на произволъ, тогда какъ единственное оправданіе силы заключается именно въ осуществленіи справедливости, какъ это выразила еще классическая древность въ прекрасномъ миѳѣ о Геркулесѣ.

Доктрины Нитше дѣйствуютъ двояко. Одѣ и привлекаютъ, и отталкиваютъ читателя,-- привлекаютъ потому, что авторъ -- непримиримый врагъ лжи, и желаетъ, чтобъ люди были строги и къ себѣ самимъ и въ другимъ; потому еще, что онъ надѣется возбудить энергію въ поколѣніяхъ разслабленныхъ и дремлющихъ; наконецъ, и потому, что онъ считаетъ единственно достойной жизнь благородныхъ усилій, творчества, жертвъ. Но онѣ производятъ непріятное впечатлѣніе тѣмъ, что предоставляютъ отдѣльной личности полный произволъ, доводя ее до гордости, презрѣнія, тщеславія, злобы, и какъ бы оправдывая и безъ того заразительное эпикурейство и диллетантство, господствующія въ новѣйшей европейской литературѣ.

* * *

Быть можетъ, этимъ-то эпикурействомъ и диллетантствомъ всего больше Нитше кружитъ головы литературной молодежи не только въ Германіи и Скандинавіи, но даже во Франціи. Вмѣстѣ съ Вагнеровскимъ "Lohengrin'омъ", Шопенгауэрскимъ пессимизмомъ и баварскимъ пивомъ тамъ имѣютъ успѣхъ доктрины этой философской системы кулачнаго права аристократизма. Намъ попался даже романъ, обоснованный на ученіи Нитше. Названіе романа "L'Edite", авторъ его -- Поль Радіо. Тутъ сперва идетъ рѣчь о формированіи породы избранныхъ, долженствующей обновить больной вѣкъ режимомъ аристократическаго насилія. Разъясненія сего даются не только въ духѣ Нитше, но зачастую его словами.

Содержаніе "L'Edite" таково. Дельфина Фалеландъ -- дочь французскаго государственнаго человѣка. Она отказывается отъ замужества, составляетъ планъ моральнаго и соціальнаго обновленія европейскаго человѣчества и въ это предпріятіе посвящаетъ одного французскаго офицера, Марселя де-Барронъ, который хотѣлъ жениться на ней, но она предпочла браку незаконную связь, потому что это болѣе достойно для новой свободной и сильной породы, которую она желаетъ развести. Эта порода должна быть международной аристократіей, стоящей превыше всякихъ человѣческихъ законовъ и имѣющей только одну заботу -- достигнуть своего индивидуальнаго совершенства. Общая масса людей ради этой цѣли безжалостно порабощается или истребляется.

Оба апостола избранной породы въ выводахъ своего ученія не останавливаются ни передъ какими крайностями. Избранные люди, конечно, не вступаютъ въ бракъ, они предпочитаютъ вольныя связи, которыя можно разорвать во всякое время, ибо имѣютъ въ виду главнымъ образомъ разведеніе новыхъ превосходныхъ людей. Слабыя дѣти отъ нихъ осуждаются на смерть. У прочихъ нѣтъ ни семьи, ни отечества, ни законовъ. За всякое оскорбленіе они сейчасъ же отомщаютъ, всякое препятствіе устраняютъ мгновенно. Для нихъ есть только одинъ безусловный порокъ. Это -- состраданіе. Массой они интересуются лишь потому, что методически ведутъ ее къ озвѣренію и порабощенію.

Дельфина и Марсель домогаются снова присоединить въ Франціи Мецъ и Страсбургъ. Такъ какъ во Франціи нельзя добыть ни единаго су для этой цѣли, то они отправляются въ Лондонъ и тамъ уговариваютъ одного лорда предоставить его неисчислимые милліоны въ ихъ распоряженіе на задуманное дѣло. Изъ Англіи они ѣдутъ въ Германію, гдѣ склоняютъ на свою сторону одного "стараго гегеліанца", бывшаго гувернеромъ императора Вильгельма. Мало того, они посѣщаютъ и Россію. У насъ обрѣтается какой-то поэтъ, который въ видахъ подготовки избранныхъ людей для ихъ высокой цѣли учреждаетъ монастырь.

Наконецъ, возгорается война. Вся Европа въ огнѣ. Дельфина и Марсель слѣдуютъ за русской арміей. Побѣда русскихъ оказывается роковой для всей Германіи. Французская армія проникаетъ до Саксоніи и тамъ истребляется. Но этотъ всеобщій погромъ означаетъ зарю новой религіи. Германскій императоръ, который снова превращается въ Прусскаго короля, дѣлается монархомъ избранной породы, Дельфина становится его наставницей, его эгеріей, а Марсель отправляется въ Африку снова вводить тамъ рабство.

Напрасно было бы думать, что это только пародированіе доктринъ Нитше. Въ романѣ рѣчь ведется вполнѣ серьезно и по немъ можно судить, до какихъ безнадежныхъ нелѣпостей договариваются поклонники моднаго философа, принимающіе его разсужденія безъ всякой критики.

* * *

И безъ всякаго искусственнаго привязыванія философскихъ доктринъ въ дѣйствительной жизни, въ ней иногда совершаются такія явленія, какія никогда и не снились нынѣшнимъ мудрецамъ.

Въ Америкѣ существуетъ клубъ холостяковъ и притомъ холостяковъ обоего пола, наслаждающихся полнымъ счастьемъ, умѣющихъ съ невозмутимымъ душевнымъ спокойствіемъ обходить тревоги и безпокойство политической и соціальной жизни, и нашедшихъ возможность сообща сдѣлаться милліонерами, никогда пальцемъ не прикоснувшись ни въ деньгамъ, не подписавши ни единаго чека.

Сколь завиднымъ должно представляться счастье этихъ людей великимъ и знаменитымъ людямъ!

Клубъ этотъ или вѣрнѣе колонія была основана однимъ нѣмцемъ, нѣкіимъ Георгомъ Раппъ, и въ началѣ именовалась "Обществомъ гармоніи". Члены этого общества или гармонисты собирались подражать образу жизни первыхъ христіанъ и неукоснительно придерживаться его. Вслѣдствіе преслѣдованія и гоненія ихъ въ Германіи, въ 1805 году они переселились въ Соединенные Штаты, въ числѣ 1.000 человѣкъ.

Первоначально колонія охотно допускала вступленіе женатыхъ членовъ и ставила единственнымъ условіемъ, чтобы супруги жили совмѣстно не чаще, какъ въ семь лѣтъ по нѣсколько мѣсяцевъ.

Повидимому, молодые гармонисты такъ часто обходили это предписаніе, что Георгъ Раппъ рѣшился обязать колонію безусловнымъ безбрачіемъ.

Вслѣдствіе этого въ колоніи произошелъ расколъ. Георгъ Раппъ вмѣстѣ съ членами, убѣжденными въ святости безбрачія, отправился въ штатъ Индіану, гдѣ они основали новую колонію. Но новые колонисты подверглись нападенію со стороны индѣйцевъ, были изгнаны послѣдними и, наконецъ, вынуждены направиться обратно въ Пенсильванію.

Въ 1825 году Георгъ Раппъ купилъ тамъ 2.500 акровъ земли и поселился съ своими послѣдователями, назвавши это поселеніе "Колоніей экономіи".

Георгъ Раппъ умеръ въ 1847 году. На смертномъ одрѣ вѣрнымъ своимъ колонистамъ повѣдалъ онъ о полученномъ имъ божественномъ откровеніи, черезъ которое онъ узналъ, якобы вмѣстѣ съ кончиной послѣдняго изъ экономистовъ наступитъ также и конецъ міра.

Въ настоящее время убѣжденіе это твердо укоренилось въ пенсильванскихъ колонистахъ и помогаетъ имъ поддерживать въ себѣ великое, несокрушимое презрѣніе ко всему земному.

Они дѣйствительно вступили на путь мудрости, ибо совершенно серьезно заглушили въ себѣ стремленіе въ бытію и безусловно проникли въ сферы божественной Нирваны, хотя и не тѣмъ путемъ, который предписывался Шопенгауэромъ или Буддой. Эти новѣйшіе монахи строжайше соблюдали и соблюдаютъ свой обѣтъ безбрачія.

Что касается обѣта бѣдности и лишеній, то американская почва сдѣлала ихъ слишкомъ американски практичными, чтобы они рѣшились принять его.

Экономисты невѣроятно богаты. Земля, пріобрѣтенная Георгомъ Раппъ за безцѣнокъ, въ настоящее время сильно поднялась въ цѣнѣ. Помимо того, колонія владѣетъ еще значительнымъ количествомъ акцій въ большинствѣ мѣстныхъ желѣзнодорожныхъ компаній. Если бы семнадцать колонистовъ, находящіеся еще въ живыхъ, въ ожиданіи конца міра, вдругъ вздумали разойтись и потребовали бы отъ "экономіи" раздѣла земныхъ благъ, то на долю каждаго изъ нихъ пришлось бы около пяти милліоновъ долларовъ.

При этомъ условіи, конечно, многіе охотно бы, теоретически, обратились въ шопенгауэристовъ или экономистовъ въ Пенсильваніи. Но колонія придерживается строгой замкнутости и не принимаетъ новыхъ членовъ.

И это несмѣтное богатство нажили колонисты собственнымъ трудомъ. Немедленно послѣ своего водворенія колонисты начали заводить у себя различныя отрасли промышленности. Вскорѣ пріобрѣли большую извѣстность ихъ виски и вино. На вытканное ими полотно и шерстяныя одѣяла былъ большой спросъ. Они первые въ Соединенныхъ Штатахъ ввели культивированіе шелковичныхъ червей.

Въ настоящее время 17 колонистовъ могутъ пожинать плоды этихъ трудовъ и наслаждаться покоемъ. Миніатюрный рай ихъ однимъ очевидцемъ описывается такъ: "Входя въ деревню, вы видите множество крайне простыхъ, въ высшей степени опрятныхъ домовъ, широкія улицы, обрамленныя громадными деревьями и оживленныя безчисленнымъ количествомъ повсюду шныряющихъ куръ. Людей на улицѣ не видно, всѣ дома походятъ одинъ на другой, стѣны обвиты виноградникомъ, побѣги котораго обрамляютъ окна. Мужчины, и женщины живутъ въ полнѣйшемъ разобщеніи. Въ одномъ домѣ вы встрѣчаете стараго холостяка, въ другомъ -- старую дѣву, но у всякаго изъ нихъ отдѣльное хозяйство. Таково строго соблюдаемое правило колоніи. Мужчины носятъ длинные синіе сюртуки, широкіе панталоны и черныя шляпы съ большими полями. Женскій костюмъ состоитъ изъ шерстянной плотно втянутой на бедрахъ юбки и шелковой или синей фланелевой таліи. Всѣ женщины носятъ нормандскія шляпы.

Жизнь ихъ отличается крайней простотой и регулярностью, но отнюдь не аскетизмомъ. Въ пять часовъ утра раздается звонъ колокола, и всѣ должны вставать. Ровно въ шесть часовъ каждый экономистъ усаживается за свой собственный столъ и завтракаетъ или молочнымъ супомъ, или виннымъ. Колонія славится именно своимъ виномъ, ея погреба пользуются большой извѣстностью во всѣхъ Штатахъ. Но экономисты никогда вина своего не продаютъ, выпивая все до капли сами, такъ какъ совсѣмъ не употребляютъ воды, кромѣ какъ для мытья.

Въ семь часовъ церковный колоколъ сзываетъ колонистовъ на работу. Нынѣшніе "экономисты" всѣ слишкомъ престарѣлы для совершенія какой-нибудь напряженной работы. Всѣ ихъ занятія заключаются въ томъ, что каждый собственноручно чиститъ и приводитъ въ порядокъ свой домикъ. Въ девять часовъ снова звонитъ колоколъ, возвѣщающій о завтракѣ, а въ двѣнадцать часовъ пополудни -- обѣдъ. Въ три часа раздается новый звонъ колокола, приглашающій экономистовъ подкрѣпить себя стаканомъ добраго вина и кускомъ пирога. Въ шесть часовъ колоколъ звонить къ ужину, а въ девять опять таки при звукѣ колокола всѣ эти добрые люди обязаны укладываться на боковую.

По воскресеньямъ всѣ поселяне должны отправляться въ церковь. Здѣсь точно также предписывается полное раздѣленіе половъ. Мужчины сидятъ на одной сторонѣ, женщины -- на другой. Старѣйшій изъ общества отправляетъ должность священника. Онъ выбираетъ какой-нибудь текстъ, по своему усмотрѣнію, и говоритъ на него проповѣдь.

Посреди капеллы стоитъ одинокая скамья, на которую сажаютъ тѣхъ, кто, грѣшнымъ дѣломъ, вздумалъ бы заснуть за время проповѣди, да и попался бы. Должность органиста исправляетъ миссъ Гертруда Раппъ, симпатичная, любезная старушка восьмидесяти шести лѣтъ, съ очень голубыми глазами и очень бѣлыми волосами. Она же руководитъ хоромъ. Она совсѣмъ не помнитъ, чтобы когда-нибудь имѣла въ рукахъ пенни и увѣряетъ, что положительно не могла-бы различить десятицентной монеты отъ доллара. "Съ меня довольно пищи и питья", сказала она, "я хорошо одѣта, другихъ потребностей я не знаю, для чего-же мнѣ деньги?"

Итакъ, если конецъ міра не совпадетъ съ днемъ кончины послѣдняго экономиста, какъ то предсказалъ Георгъ Раппъ, что-же будетъ съ страшнымъ богатствомъ этихъ холостяковъ? Тогда, навѣрное, много найдется охотниковъ случайно среди членовъ этого общества безбрачія розыскать какого-нибудь дядюшку или какую-нибудь тетушку, чтобы предстать законнымъ его или ея наслѣдникомъ.

* * *

Еще болѣе фантастичной можетъ показаться нижеслѣдующая необычайная драматическая исторія, достовѣрность которой, однакожъ, засвидѣтельствована заграничною печатью.

Лѣтъ сорокъ тому назадъ въ маленькомъ городкѣ Кларквилль, въ графствѣ Монгомери, поселился молодой французскій врачъ, по имени Франсуа Фонтенэ, врачъ, быстро стяжавшій себѣ извѣстность весьма искуснаго доктора. Знаніе дѣла и любезное обращеніе не замедлили открыть ему двери лучшихъ домовъ въ Монгомери, и вскорѣ докторъ Фонтенэ сдѣлался домашнимъ врачемъ и другомъ именитѣйшихъ семействъ и, какъ говорилось подъ сурдинку, героемъ многихъ свѣтскихъ амурныхъ похожденій. Но чаще всего бывалъ онъ въ домѣ ректора англиканской церкви въ Кларквиллѣ -- его преподобія Фельтнера, жена котораго считалась первой красавицей въ графствѣ. Между Фельтнеромъ и Фонтенэ возникла беззавѣтнѣйшая дружба, не омрачавшаяся ни малѣйшимъ облачкомъ долгіе годы. Злые языки начали-таки мало по малу шушукаться между собою о томъ, что докторъ и m-me Фельтнеръ также состоятъ въ весьма интимныхъ отношеніяхъ, при которыхъ платоническая дружба играетъ крайне второстепенную роль. Но у Фельтнера никогда не являлось ни малѣйшаго подозрѣнія ни по отношенію къ своему другу, ни относительно жены, которую онъ буквально обожалъ. За пять лѣтъ супружества родилось у нихъ двое дѣтей, мальчикъ и дѣвочка, на которыхъ докторъ Фонтенэ, повидимому, перенесъ самыя искреннія чувства, какія питалъ къ родителямъ. Можно было сказать, что онъ любитъ ихъ какъ родныхъ дѣтей, да это и говорили.

Толки становились все громче и громче и дошли наконецъ до ушей молодого ректора. Быть можетъ въ немъ закралось недовѣріе? Быть можетъ онъ убѣдился въ справедливости злоязычія, что любимая жена и лучшій другъ обманывали его? Отвѣта на эти вопросы нѣтъ и не будетъ! Ректора и ректорши нѣтъ болѣе въ живыхъ. Она умерла въ 1856 году совершенно внезапно отъ разрыва сердца,-- такъ, по крайней мѣрѣ, говорили, и такъ объяснилъ докторъ, приглашенный къ ней, когда она умирала. То былъ не домашній докторъ, не докторъ Фонтенэ. Ректоръ случайно послалъ за другимъ докторомъ и даже, когда Фонтенэ явился послѣ смерти молодой женщины, его не впустили въ домъ. Передъ смертью у молодой женщины съ мужемъ было крайне бурное объясненіе,-- первое и послѣднее въ ихъ совмѣстной жизни. Вмѣшавшаяся смерть сдѣлала примиреніе невозможнымъ.

Ректоръ заперся у себя и не принималъ никакихъ посѣтителей съ выраженіями соболѣзнованія. Три дня спустя -- срокъ весьма краткій для Англіи -- бѣдную ректоршу схоронили. Ректоръ вернулся домой совершенно разбитый. Въ 11 часовъ ночи, вооружившись тяжелой палкой, вышелъ онъ изъ дому. На столѣ у него лежало недоконченное письмо, которое ему не суждено было окончить никогда. Онъ безслѣдно пропалъ. Исчезновеніе его, конечно, вызвало большую сенсацію, обшарили всѣ окрестности, розыскивали его повсюду, но нигдѣ не нашли. Исчезъ безслѣдно!

Бѣдныя малютки вдругъ совершенно осиротѣли, и при ихъ сиротскомъ, безпомощномъ положеніи докторъ Фонтенэ доказалъ доброе свое сердце и свою дружбу. Онъ усыновилъ мальчика и дѣвочку и сдѣлался для нихъ настоящимъ отцомъ. Онъ жилъ только для нихъ. Весельчакъ вдругъ удалился изъ общества, сдѣлался серьезенъ и замкнулся въ себѣ и если видѣлся съ людьми, то исключительно въ качествѣ врача. Онъ былъ и остался, попрежнему, всѣми любимымъ и скопилъ весьма значительное состояніе для "своихъ дѣтей".

Года приходили и уходили. Докторъ Фонтенэ обратился въ стараго холостяка, и наконецъ насталъ и его послѣдній часъ. На дняхъ онъ скончался. Почувствовавъ приближеніе своей кончины, сознавая, что земного правосудія опасаться ему болѣе нечего, и что ему придется держать отвѣтъ одному только Богу, онъ призвалъ мироваго судью и далъ ему объясненіе загадки на счетъ исчезновенія ректора. Внезапная кончина молодой женщины -- такъ объяснялъ умирающій -- возбудила въ немъ подозрѣніе, что она была жертвой насилія. Тотъ фактъ, что онъ не былъ призванъ къ смертному ея одру, что ему возбраненъ былъ самый входъ въ ея домъ -- утвердилъ его еще болѣе въ этомъ подозрѣніи. Онъ желалъ знать истину. Въ качествѣ врача, ему, во всякомъ случаѣ, легко было бы потребовать судебнаго вскрытія тѣла. Но докторъ Фонтенэ не хотѣлъ избрать этотъ простой путь. Почему, онъ этого не высказалъ, хотя руководившія имъ основанія легко себѣ объяснить, если допустить, что злые языки шушукались не даромъ. Вмѣстѣ съ установленіемъ факта насильственной смерти всплылъ бы наружу не только тайный поводъ внезапной кончины молодой женщины, но также и основаніе, которое привело къ тому. Было-ли то убійство или самоубійство, супругъ выдалъ бы тайну при защитѣ себя, а Фонтенэ очень былъ заинтересованъ въ соблюденіи этой тайны. И какъ ни близка была ему смерть молодой женщины, несмотря на все желаніе его отомстить за нее, ему приходилось молчать.

Какимъ образомъ могъ "онъ" подвергнуть супруга карѣ, если тотъ дѣйствительно былъ имъ обманутъ. Кто подалъ поводъ для такого дѣла? Кто наиболѣе виноватъ? Каковы бы ни были побужденія доктора Фонтенэ, только онъ не предъявилъ требованія о вскрытіи тѣла. Но тѣмъ не менѣе онъ желалъ еще разъ видѣть покойницу, онъ желалъ удостовѣриться, что было причиной внезапной кончины его пріятельницы. И вотъ, когда наступила ночь и Кларквилль погрузился въ сонъ, тогда Фонтенэ украдкой вышелъ изъ дому. Въ рукахъ у него былъ заступъ и короткая лѣстница. Когда башенные часы возвѣстили одиннадцать часовъ, докторъ стоялъ уже на кладбищѣ, у свѣжей могилы. Онъ прислушался въ темнотѣ. Все было тихо. По небу плыли тяжелыя тучи, сквозь которыя свѣтъ мѣсяца проглядывалъ лишь изрѣдка, и то на короткія мгновенія.

Пользуясь темнотой, началъ онъ поспѣшно рыть и раскапывать едва прикрытую могилу. То была не легкая работа. Докторъ рылъ почти часъ, прежде чѣмъ заступъ стукнулся о гробъ. Руками сгребъ онъ послѣдній слой земли и, стоя въ могилѣ, открылъ крышку гроба. Глубокая тишина царила вокругъ. Лишь глухіе удары башенныхъ часовъ, какъ разъ возвѣщавшихъ полночь, глухо проникали въ могилу. Фонтенэ взялъ маленькій ручной фонарикъ, освѣтилъ имъ блѣдное застывшее лицо молодой женщины, затѣмъ вынулъ покойницу изъ гроба и, крѣпко прижимая ее къ себѣ лѣвой рукой, вытащилъ ее по лѣстницѣ изъ могилы. Силы измѣняли ему. Осторожно положивъ покойницу поверхъ набросаннаго земляного холма, онъ усѣлся около нея. Ночь была темна. Только въ ректорствѣ, находившемся но близости отъ кладбища, горѣлъ еще огонь, освѣщая окно рабочаго кабинета человѣка, наканунѣ уложившаго жену свою на "вѣчный покой". Если бы чувствовалъ онъ, что въ этотъ моментъ здѣсь происходитъ!

Фонтенэ невольно содрогнулся. Онъ снова поспѣшно принялся за работу. Ему надо было еще закрыть могилу и унести тѣло. Въ этотъ моментъ сквозь тяжелыя облака проглянула луна. Фонтенэ держалъ уже заступъ въ рукѣ, но не могъ противостоять искушенію, чтобы не заглянуть въ лицо молодой покойницы и наклонился надъ тѣломъ. Когда онъ это сдѣлалъ, передъ нимъ безмолвно вынырнула высокая темная фигура. Поднялась рука и въ слѣдующій моментъ похититель тѣла получилъ страшный ударъ по затылку. Только надѣтая на немъ толстая шляпа изъ валеной шерсти спасла его отъ смерти. Полуоглушенный ударомъ, Фонтенэ обернулся и увидѣлъ передъ собой ректора, собиравшагося нанести ему новый смертельный ударъ. Фонтенэ механически поднялъ заступъ для самозащиты и отпарировалъ ударъ. "Я могъ видѣть по лицу моего противника,-- объяснялъ докторъ,-- что онъ рѣшился меня убить. Я долженъ былъ защищать свою жизнь. Желая ошеломить его, я нанесъ ему ударъ лопатой. Къ несчастью, я попалъ по немъ острымъ концемъ, и онъ, не промолвивъ слова, повалился на землю. Я кинулся къ нему, онъ лежалъ мертвый, съ раскроеннымъ черепомъ". Что дѣлать? Раздумывать было некогда. Быстро рѣшившись, Фонтенэ стащилъ свѣжій трупъ въ открытой могилѣ и спустилъ его въ нее. Затѣмъ войдя въ могилу, кое-какъ втиснулъ покойника въ гробъ, только что скрывавшій его жену, накрылъ крышку и выползъ изъ могилы. Вскорѣ послѣ того глухими ударами загрохотали первые комки земли по гробу и новому его покойнику, и въ теченіе часа могила закрылась. Уже запѣли пѣтухи. Утро было недалеко. Но ночь была темная, и дождь лилъ какъ изъ ведра, когда Фонтенэ съ безжизненной своей ношей добрался до дому. Дождь смылъ всѣ слѣды того, что разыгралось на кладбищѣ подъ покровомъ ночи. Ни у кого не зародилось ни малѣйшаго подозрѣнія, что умершая ревторша вынута изъ гроба, никому и въ голову не пришло, что ректоръ занялъ ея мѣсто. Онъ такъ и остался "таинственно исчезнувшимъ" и покоился подъ надгробнымъ камнемъ, поставленнымъ прихожанами на могилѣ его жены.

Тѣло ректорши докторъ похоронилъ въ подвалѣ своего дома, предварительно удовлетворивъ своей "любознательности" и удостовѣрившись въ томъ, что она умерла насильственной смертью отъ своей руки или отъ...? Конечно, докторъ Фонтенэ умолчалъ также и объ этомъ открытіи. Только приближающаяся кончина развязала ему языкъ и съ облегченнымъ сердцемъ покинулъ онъ здѣшній міръ, обратившійся для него въ покаянную обитель. Все состояніе свое оставилъ онъ двумъ усыновленнымъ имъ дѣтямъ, нашедшимъ въ немъ второго отца. О тѣмъ не менѣе съ какими чувствами и мыслями стояли они у его гроба? Не желательнѣе-ли было бы для нихъ, чтобы загадка исчезновенія ихъ отца, котораго они не помнили, осталась неразгаданной и чтобы второй ихъ отецъ унесъ съ собой въ могилу страшную свою тайну.

Въ погребѣ, дѣйствительно, нашли скелетъ женщины, а въ ея гробу на кладбищѣ -- костякъ ея мужа съ разсѣченнымъ черепомъ. Теперь кости нѣкогда столь счастливой четы мирно покоятся вмѣстѣ въ одной могилѣ. Но желаніе Фонтенэ быть похороненнымъ въ той же могилѣ не было исполнено. Его положили въ отдѣльную могилу, хотя и на томъ же самомъ "театрѣ событія", гдѣ совершилось это дѣйствительное происшествіе, представляющее собой весьма благодарный матеріалъ для страшной драмы или ужаснаго романа.

Ѳ. Б.

"Вѣстникъ Иностранной Литературы", No 5, 1893

OCR Бычков М. Н.

Оставить комментарий Булгаков Федор Ильич (bmn@lib.ru) Год: 1893 Обновлено: 19/08/2015. 62k. Статистика. Статья: Публицистика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Современные попытки совершенствовать душу.- Нравственное движение в Германии и "общества нравственной культуры".- Книга против нравственных учений.- Новейшие моды в философии.- Макс Штирнер и его сочинение "Индивидуум и его права".- Разрушительность Гегелевского анализа.- Апология эгоизма и личных интересов.- "Вселенная, это - я!".- Историческое значение метафизических доктрин Штирнера.- Анархизм и диктатура.- Учение Ницше о "желании властвовать".- Биография Ницше и новейшие сведения о душевной болезни его.- Аристократический взгляд на историческое развитие человечества.- Две морали - для титанов и пигмеев.- Вред демократизма.- "Высший человек" и его заповеди.- Ницше, Шопенгауер и Ренан.- Французский роман, основанный на философской системе кулачного права аристократизма.- Колония холостяков в Америке.- Неожиданная разгадка истории одной таинственно погибшей счастливой четы в Англии - благодарный материал для страшной драмы или ужасного романа.

Булгаков Федор Ильич Из общественной и литературной жизни Запада

Изъ общественной и литературной жизни Запада.

Булгаков Федор Ильич
Из общественной и литературной жизни Запада