8 ноября 1878 года. Только что пропѣли пѣтухи и замолкли. Село Украинское, раскинувшееся по высокому берегу судоходной рѣки, мирно спитъ, одѣтое снѣжною пеленою. Ночной сторожъ медленно расхаживаетъ по улицѣ и скучаетъ. Безлюдье полное. Лишь въ нѣкоторыхъ избахъ свѣтится огонь, замѣтно движеніе.
-- Собираются ужь, зѣваетъ сторожъ, крестя ротъ.-- И то сказать, не близко до Стараго Усада-то: вѣрныхъ тридцать пять будетъ, а дорога не очень...
Изъ воротъ большого крытаго тесомъ, почти новаго дома, глядѣвшаго на улицу тремя освѣщенными окнами, кто-то вывелъ пару лошадей и повелъ къ колодцу, около котораго стояла на козлахъ обледенѣлая колода.
-- Ѳедоръ лошадей ужь поить повелъ, скоро поѣдутъ Аржановы-то, соображаетъ сторожъ.-- Реву-то у нихъ, поди, сколько!
Въ большой избѣ Семена Аржанова, дѣйствительно, реву было достаточно. Плакала Настасья, жена Семена, утирая морщинистое желтое лицо концомъ крашениннаго передника, плакала ея невѣстка, Алена, вздрагивая плечами. Настасья провожала сына, Алена мужа. Самъ Семенъ изрѣдка шмыгалъ рукавомъ по лицу и покряхтывалъ. Другая невѣстка связывала на лавкѣ узелъ; она не плакала, но глаза глядѣли сумрачно и строго, на лбу прорѣзалась морщина, губы крѣпко сжались. Мужъ, ея возившійся около лошадей, поминутно ввертывался въ избу и громко, протяжно вздыхалъ. Спокойнѣй всѣхъ держалъ себя виновникъ этого горя, старшій сынъ Семена, Митрофанъ. Онъ сидѣлъ въ переднемъ углу, облокотившись обѣими руками на столъ и подперевъ ими голову, и задумчиво глядѣлъ на дешевую немилосердно коптившую лампу. Иногда лишь, когда плачъ усиливался, онъ лѣниво поднималъ полузакрытые голубые глаза, лѣниво взглядывалъ на мать и жену и опять принимался глядѣть на лампу. Тонкія губы его подергивались кислой усмѣшкой. Повидимому, ему проводы уже сильно надоѣли.
Въ десятый разъ, кажется, вошелъ Ѳедоръ.
-- Ну, батюшка, лошади готовы. Овса сколько положить?
-- Положь три мѣры, можетъ, долго пробудемъ... Да не разсыпь въ потьмахъ-то, распорядился Сомепъ.-- Собирайся, Митроша...
Митрофанъ лѣниво поднялся съ лавки и взялся за полушубокъ. Бабы заплакали еще сильнѣе и засуетились вокругъ Митрофана, подавая то то, то другое. Семенъ одѣлся и сѣлъ. Всѣ тоже сѣли, посидѣли нѣсколько секундъ, встали и начали молиться Богу.
-- Молись, старуха, Ей, Владычицѣ! указалъ Семенъ на потемнѣвшій образъ, передъ которымъ теплилась лампада.-- На нее одну, кормилицу, надежда... Нѣтъ ни льготы, ни изъяну...
Голосъ его дрогнулъ и онъ махнулъ рукой, какъ бы желая отогнать минуту невольной слабости. Настасья и Алена заголосили, какъ по мертвомъ, и полѣзли прощаться. Митрофанъ покорно стоялъ, опустивъ руки и разставивъ ноги, и только порой нетерпѣливо подергивалъ плечами.
Не у однихъ Аржановыхъ плакали, конечно, въ это раннее утро -- всѣмъ жалко разставаться съ родными, но здѣсь провожали главнаго работника, кѣмъ семья только и дышала, на кого возлагала свои надежды.
Съ двѣнадцати лѣтъ ужь Митрофанъ началъ управляться почти за мужика, а въ 15 былъ полнымъ работникомъ. Любо было посмотрѣть на него въ полѣ: все въ рукахъ у него горѣло, все спорилось. Даже зимой онъ работалъ не меньше, чѣмъ лѣтомъ. Только уберутся въ полѣ, свяжутъ послѣдній снопъ -- онъ уже идетъ на сосѣдній желѣзодѣлательный заводъ. И на заводѣ Митрофанъ считался однимъ изъ лучшихъ рабочихъ. Начавъ въ 15 лѣтъ съ кочегара, онъ 18 лѣтъ былъ ужь подмастерьемъ, прокаты валъ желѣзо. Послѣдній годъ и работать ему приходилось мало: его сдѣлали чѣмъ-то вродѣ надзирателя надъ другими рабочими. Станетъ иной передавать горячее желѣзо изъ вала въ залъ клещами, прикипитъ желѣзо къ клещамъ, не успѣетъ рабочій выпустить ихъ изъ рукъ -- и втянетъ его въ залъ, завертитъ либо руку, либо ногу. Случается, что и всего, вмѣсто полосы, между валами протащитъ. Въ такихъ-то случаяхъ былъ незамѣнимъ Митрофанъ: сейчасъ же подскочитъ и оторветъ рабочаго вмѣстѣ съ клещами отъ желѣза. Не даромъ всѣ на заводѣ называли его орломъ за силу и ловкость. Товарищи въ Митрофанѣ души не чаяли за удальство. Въ дѣтствѣ еще онъ отличался во всѣхъ играхъ, а въ бытность на заводѣ никто не могъ удачнѣе его стащить пуда два желѣза или полпуда стали. Грѣхомъ это, разумѣется, никто изъ его товарищей не считалъ. Другіе попадались, а онъ уходилъ между рукъ. Передъ Пасхой этого года счастье, впрочемъ, измѣнило ему: онъ попался съ мѣдью, цѣлые подшипники отодралъ. Его поймали съ поличнымъ. Управляющій, считавшій Митрофана образцовымъ рабочимъ, съ укоризной покачалъ головой, запретилъ ему являться на заводъ и передалъ дѣло мировому судьѣ. Мировой судья вызвалъ Митрофана и троихъ украинцевъ, попавшихся вмѣстѣ съ нимъ, въ половинѣ мая.
Часа три прождали они на крыльцѣ деревяннаго, выкрашеннаго дикой краской домика. Часовъ въ 12 смазливая горничная отперла камеру. Вызванные вошли въ нее и усѣлись на скамейку. Поодаль отъ нихъ сѣлъ только что пріѣхавшій постоянный повѣренный завода, Евгеній Николаичъ Ансеровъ. Вызванные искоса поглядывали на него. Повѣреннаго завода проворовавшіеся рабочіе боялись больше, чѣмъ самого мирового.-- "Мировой что! Что Евгеній Николаичъ скажетъ, такъ и рѣшитъ", говорили они.
Ансеровъ сидѣлъ на скамейкѣ, небрежно развалясь и сложивъ на колѣняхъ вытянутыхъ ногъ большія бѣлыя руки.
-- А ты ужь насъ полегче. Евгеній Николаичъ, пошутилъ Митрофанъ.
Ансеровъ повернулъ къ нему голову; большой, нависшій лобъ нахмурился, сѣрые, холодные, съ стальнымъ блескомъ глаза презрительно прижмурились. Онъ покрутилъ длинные бѣлокурые усы, захватилъ въ горсть и сунулъ въ ротъ бѣлокурую же козлиную бороду, но промолчалъ и отвернулся.
А было время, когда Ансерова всѣ считали мужицкимъ адвокатомъ, когда съ нимъ боялись знакомиться, когда онъ слылъ самымъ опаснымъ человѣкомъ въ уѣздѣ, когда всѣ "дѣльцы" боялись его злого языка, стального безжалостнаго взгляда сѣрыхъ глазъ, неумолимой логики его рѣчей, которыми онъ громилъ всѣхъ міроѣдскихъ дѣлъ мастеровъ за жалкіе мужицкіе рубли. Но путемъ долгихъ размышленій онъ пришелъ къ убѣжденію, что даже богато одаренный человѣкъ ничего не добьется, не имѣя въ своихъ рукахъ или власти, или денегъ. Власти добиться Ансеровъ не могъ, ибо былъ поповичъ, выключенный за строптивость характера изъ четвертаго класса семинаріи; деньги же сами плыли въ руки. Сколько дѣлъ было у однихъ винокуренныхъ заводчиковъ и купцовъ помѣщиковъ! Кстати же у одного заводчика подвернулось вполнѣ законное дѣло. Въ голодный годъ одно общество сдало этому купцу за безцѣнокъ на 12 лѣтъ кабакъ, обязавшись не открывать другого. Послѣ голоднаго года наступилъ урожайный, и неблагодарные крестьяне нашли, что арендная цѣна слишкомъ низка. Ходоки отправились къ купцу и попросили прибавки, чтобы "ни намъ, ни тебѣ не было обидно". Купецъ, конечно, отказался. Черезъ мѣсяцъ въ селѣ появился "ренсковый погребъ". Купецъ началъ судьбище. Черезъ годъ дѣло дошло до палаты, и за него взялся Ансеровъ. На его обязанности лежало доказать за 1,000 рублей, что кабакъ и ренсковый погребъ одно и то же. Насмѣшкой судьбы можно объяснить то обстоятельство, что именно Ансеровъ посовѣтовалъ крестьянамъ открыть ренсковый погребъ и обойти условіе. Молоденькій повѣренный крестьянъ казался Ансерову ничтожнымъ противникомъ, но успѣлъ доказать, что крестьяне обязались не открывать именно кабака, а не чего-либо другого. Строго-логичная рѣчь Ансерова не подѣйствовала на судей. Онъ разсердился, покраснѣлъ, что случалось съ нимъ крайне рѣдко.
-- Закономъ нельзя шутить, сказалъ онъ въ своемъ послѣднемъ словѣ, взволнованно опускаясь на скамейку.
Палата отказала ему въ искѣ, но фраза "закономъ нельзя шутить" легла въ основаніе всей его послѣдующей дѣятельности. Онъ весь ушелъ въ форму, поддерживалъ самыя варварскія притязанія, если они основывались на какомъ-нибудь подобіи закона, несмотря на то, кѣмъ эти притязанія предъявляются и къ кому; и не было въ околодкѣ другого повѣреннаго, такъ успѣшно отстаивавшаго "законныя" права на мужика всѣхъ мѣстныхъ цивилизаторовъ. Со времени перваго дѣла, въ которомъ онъ выступилъ противъ крестьянъ, прошло три года; онъ пошелъ въ гору, занялъ отличную квартиру, выписалъ мебель изъ столицы, завелъ собственный экипажъ, держитъ повара. Все-таки Ансеровъ считаетъ себя такимъ же, какимъ былъ раньше, и, выслушивая упреки друзей въ отступничествѣ, презрительно пожимаетъ плечами. Не забывайте, что, кромѣ простой совѣсти, есть юридическая, а юридически онъ всегда правъ, что доказываютъ рѣшенія судебныхъ мѣстъ. Да и потомъ, развѣ не для народа заработываетъ онъ деньги, хотя и смотритъ на него не попрежнему? Развѣ его богатство не создало уже ему болѣе высокаго положенія, не расширило его дѣйствій?
Стороны прождали еще съ полчаса; мировой ѣздилъ смотрѣть на посѣвъ льна и усталъ. Наконецъ, за рѣшеткой показался невысокій, толстенькій, румяный старичокъ, остриженный подъ гребенку, съ длинными сѣдыми усами, и надѣлъ цѣпь.
-- Митрофанъ Аржановъ!
Митрофанъ выступилъ впередъ.
-- Сколько лѣтъ?
-- 20.
-- Нынѣшній годъ на призывѣ будешь?
-- На призывѣ.
-- Не хочется въ солдаты идти? подмигнулъ лукаво судья.
Митрофанъ замялся и улыбнулся.
-- Знамо. Кому же охота?
-- Ступай домой. Знаю я эти кражи передъ призывомъ, оборотился судья къ Ансерову.
Ансеровъ поморщился, но ничего не возразилъ. Митрофанъ, не вѣря своимъ ушамъ, поклонился судьѣ и поспѣшно повернулся къ двери.
-- Погоди, вмѣстѣ пойдемъ, остановилъ его одинъ изъ товарищей.
Митрофанъ поколебался и сѣлъ на скамейку. Изъ остальныхъ троихъ одного судья оправдалъ, а двоихъ засадилъ, каждаго на три мѣсяца.
-- Да вы не сейчасъ, голубчики, сядете, говорилъ судья:-- нѣ-ѣтъ, теперь вамъ все равно дѣлать нечего -- а вы извольте 5 іюля явиться въ городъ. И будете знать впередъ, какъ желѣзо таскать! Такъ-то! Счастливъ твой Богъ, обратился онъ къ Митрофану:-- что на призывѣ, а то тебѣ бы побольше посидѣть пришлось. Засѣданіе закрыто!
Повезло, значитъ, и здѣсь Митрофану.
Въ семьѣ отецъ только считался главою: на самомъ же дѣлѣ все дѣлалось такъ, какъ захочетъ Митрофанъ. За нимъ ухаживали, его баловали, снисходительно смотрѣли на его шалости, когда онъ былъ парнемъ. А шалилъ онъ изрядно: первымъ озорникомъ по селу считался. Одна орлянка чего стоила, изъ-за нея одной сколько грѣха было. Разъ его Пронька Крутовъ чуть было товоромъ даже не срубилъ.
Получили украинскіе парни разсчетъ на заводѣ передъ Пасхой, отошли отъ завода съ полверсты -- и давай метать. Другіе скоро отстали и ушли домой, а Пронька раззадорился: хотѣлось ему проигранный полтинникъ воротить. Кончилось тѣмъ, что онъ проигралъ весь заработокъ, цѣлыхъ шесть рублей. А ему не слѣдовало и шести копеекъ проигрывать: ни кола, ни двора, отецъ десять лѣтъ тому назадъ умеръ, на рукахъ мать, да двое братишекъ. Поблѣднѣлъ онъ весь, сердечный, когда метнулъ на послѣдній гривенникъ.
-- Плата! крикнулъ спокойно Митрофанъ и поднялъ съ земли два послѣдніе пятака Проньки.
Пронька не выдержалъ и заплакалъ.
-- Отдай, Митрофанъ, Христа ради, хоть трешницу! дома разговѣться нечѣмъ!
Митрофанъ засмѣялся и положилъ деньги въ карманъ.
-- Развѣ ты не зналъ, что дѣлалъ?
Взвалилъ на плечи котомку и пошелъ.
Пронька поплелся за нимъ и всю дорогу плакалъ и просилъ хоть рублевку. Митрофанъ только смѣялся и прибавлялъ шагу. Спустились въ овражекъ -- сейчасъ за оврагомъ и дома. Вдругъ Пронька схватилъ одною рукою Митрофана за грудь, а другой выхватилъ изъ-за кушака топоръ (онъ на заводѣ рубилъ дрова).
-- Не хочешь добромъ отдать -- силой отыму! Давай! крикнулъ онъ надтреснутымъ голосомъ. Глаза горѣли, самъ весь трясся, а на щекахъ еще слезы не высохли.
Митрофанъ принужденно улыбнулся и отдалъ деньги. Пронька схватилъ, поклонился Митрофану въ ноги и безъ оглядки кинулся домой.
Другой сынъ Семена, Ѳедоръ, которому стукнуло 18 лѣтъ -- черезъ это Митрофанъ и лишился льготы -- пошелъ не въ брата. Совсѣмъ не удался онъ: низенькій, корявый, рябой, кривой на одинъ глазъ -- въ зыбкѣ еще его оспа склевала. Парень, впрочемъ, тихій, работящій. Только не спорилось у него, силенки что-ли не хватало или просто такимъ, какъ говорятъ, "незадачнымъ" уродился. Люди, бывало, косятъ, какъ "люди", а у него лугъ -- какъ будто баба овечьими ножницами выстригла, лѣстницей. И во всемъ такъ. Семенъ училъ его, поколачивалъ иногда, но ничего не добился: не было въ работѣ Ѳедора проку, не было спорины. Самъ Семенъ черезъ чуръ много работалъ, когда дѣти были малы, и надорвался. Чуть за что возьмется -- одышка. Не удивительно поэтому, что всѣ Аржановы плакали особенно горько, провожая Митрофана въ Старый Усадъ, гдѣ помѣщался призывной участокъ.
Аржановы пріѣхали туда часовъ въ 8. Около правленья толпились ужь сотни народа. Сотни саней стояли на площади съ поднятыми вверхъ оглоблями. Заиндевѣвшія лошади усердно жевали сѣно, потряхивая головами. Тучи голубей летали и торопливо бѣгали между возами и по возамъ. У трактира была давка. Немногочисленная прислуга не успѣвала разносить чай, доливать кубъ. Кабакъ былъ еще закрытъ по распоряженію исправника, но и около него толпился народъ. Въ самомъ правленьи тоже шла суматоха. Старшины, старосты, писаря, три урядника шныряли взадъ и впередъ, переговариваясь тревожно и вполголоса. Въ 9 часовъ пріѣхало на двухъ тройкахъ "присутствіе", ночевавшее у сосѣдняго помѣщика. Начали вынимать жеребій. Митрофанъ, весь красный отъ волненія, размашисто покрестился, засучилъ по локоть правую руку, поднялъ ее вверхъ съ растопыренными, пальцами, чтобы показать, что у него нѣтъ подложнаго билета, и быстро запустилъ въ "колесо" -- квадратный ящикъ съ круглымъ окошкомъ наверху. Нѣсколько мгновеній онъ пошевелилъ вальцами билетики и, наконецъ, захватилъ одинъ. Рука дрожала у него, когда онъ подалъ билетъ, какъ будто это была пудовая гиря, а не бумажная трубочка.
-- 64 й! прочиталъ громко предсѣдатель.
Митрофанъ немного поблѣднѣлъ. Вихремъ пронеслись воспоминанія о прожитомъ. Сердце замерло.
Вынувшіе жеребій выходили въ переднюю и раздѣвались, оставаясь въ однѣхъ рубахахъ. Въ отворенную, во избѣжаніе духоты, дверь врывались потоки холоднаго воздуха, на полу стояли лужи, натекшія съ обтаявшихъ сапогъ и лаптей. Бабы стояли передъ раздѣтыми родными и тихо причитали. Раздѣтые ежились и дрогли, дробно топоча ногами. Иногда къ кому-нибудь изъ нихъ бочкомъ пробиралась, несмотря на оклики урядника, приставленнаго слѣдить за порядкомъ, мать или жена и торопливо вынимала изъ подъ фартука бутылку. Начали выкликать для освидѣтельствованія. Часа черезъ два кликнули: "Митрофанъ Аржановъ"! Митрофанъ твердыми шагами вошелъ въ присутствіе.
-- Принятъ! закричалъ воинскій начальникъ.-- Эдакихъ молодцовъ не брать, такъ и брать некого!
И точно, на Митрофана можно было залюбоваться. Высокаго роста, широкоплечій, стройный, съ румянцемъ во всю щеку, съ русыми кудрями и темными усиками, онъ выглядѣлъ древнерусскимъ красавцемъ, какіе снятся любителямъ старины.
-- Никакого изъяна нѣтъ, заявилъ Митрофанъ: -- хоть и не смотрите -- всѣмъ здоровъ.
Его, однако, поставили подъ мѣру.
-- 9 1/2 вершковъ! выкрикнулъ рѣзко солдатъ, стоявшій у мѣрки.
Поздно вечеромъ пріѣхали Аржановы домой. Настасья и Алена весь вечеръ мерзли у воротъ и такъ и кинулись къ санямъ.
-- Ну, старуха, не умолили! прошепталъ Семенъ, отворяя ворота.
Настасья упала почти замертво.
Новобранцевъ распустили по домамъ до Николы. Недѣли за двѣ до этого рокового дня, Митрофанъ началъ гулять, по обычаю.
На Николу утромъ, изъ Украинскаго тронулось съ десятокъ саней съ новобранцами. По селу всѣ шли пѣшкомъ. У околицы распрощались. Митрофанъ крѣпился, цѣлуясь съ отцомъ и матерью, но когда красавица Алена обвилась руками около его шеи и замерла, не выдержалъ, заплакалъ и онъ, и долго плакалъ, давъ волю слезамъ. Всего ему стало жалко: и отца, и мать, и Алену, съ которой прожилъ только годъ и на которую не успѣлъ еще наглядѣться вдоволь, и брата, и поля, и скотину. Помчались сани въ городъ, а у него долго еще стояли въ глазахъ слезы, и часто оборачивался онъ къ селу, далеко видному со стороны города. Верстахъ въ десяти Аржановы догнали бабу съ узелкомъ.
-- Никакъ Милюкова Аграфена? удивился Семенъ.-- Такъ и есть: куда это ты, Аграфена? окликнулъ онъ бабу, придерживая лошадей.
-- Въ городъ, Семенъ Харитонычъ. Не подвезете ли -- у васъ пара, отвѣтила баба, кланяясь:-- куплю ужь косушку.
-- Что же, садись. Зачѣмъ это ты въ эку даль собралась?
-- Къ Никанору хочу, въ Петровскій.
-- Ой, далеко собралась, замѣтилъ Семенъ.
-- Далеко... Доберусь, какъ ни то! вздохнула Аграфена, усаживаясь въ сани и зарывая ноги въ сѣно.-- Больно жить безъ Никанора скучно, улыбнулась она лукаво, бойко взглядывая карими глазами.
Аржановы долго не могли оправиться отъ горя. Семенъ запилъ, чего за нимъ раньше не водилось. Даже цѣловальникъ уговаривалъ его не пить.
-- Что это ты, Семенъ? долго ли себя потерять? говорилъ онъ, подавая ему косушку или полштофъ.
Семенъ сидѣлъ на лавкѣ, заложивъ руки между колѣнъ и, тихо покачиваясь, твердилъ: "пропащій я человѣкъ, пропащій"!
Выйдя изъ кабака, онъ непремѣнно дѣлалъ крюкъ и заходилъ въ проулокъ, гдѣ жили Пачкаловы. Передъ ихъ домомъ онъ останавливался, становился въ вызывающую позу и начиналъ браниться.
-- Такіе вы, распостылые! Четыре брата лодаря -- ни одинъ къ царю на службу не пошелъ! А у меня моего кормильца взяли!
Сначала кто-нибудь изъ Пачкаловыхъ приподнималъ окно и начиналъ его усовѣщивать.
-- Развѣ мы сами не пошли? Жеребій не вышелъ.
-- Жеребій! кричалъ еще сильнѣй Семенъ.-- Жеребій слѣпой -- ничего не видитъ! Развѣ это порядокъ: четыре сына дома остаются, а изъ двоихъ одного берутъ?
-- Ахъ, ты! какъ ты смѣешь законы осуждать? Развѣ это твое дѣло?
Семенъ восчувствовалъ и смолкъ.
II.
Партію новобранцевъ, въ которой былъ Митрофанъ, провезли 100 верстъ на лошадяхъ и посадили въ вагонъ вмѣстѣ съ другой партіей, изъ другого города. Душно было въ вагонѣ до невозможности. Офицеръ входилъ туда не иначе, какъ зажавъ носъ -- до того воздухъ былъ насыщенъ испареніями отъ платья и тѣла. Большинство новобранцевъ сидѣло въ рубахахъ и безъ сапогъ. Всѣхъ томила скука, жажда и неизвѣстность будущаго. На станціи вагонъ отпирали, и всѣ, сломя голову, бросались пить, не дожидаясь, когда партіонный унтеръ велитъ принести ушатъ. Многіе, выскакивая босикомъ на снѣгъ, простудились и заболѣли. Митрофанъ не заболѣлъ, но сильно похудѣлъ и поблѣднѣлъ въ нѣсколько дней ѣзды до Петербурга. Петербургъ его пугалъ; съ этимъ словомъ у него связывалось что-то смутногрозное. Унтеръ, распекая новобранца, всегда присовокуплялъ: "вотъ погоди! въ Питерѣ выбьютъ изъ тебя дурь-то! Тамъ тебя научатъ, какъ калачи ѣсть"! И всѣ боялись страшнаго города, гдѣ выбиваютъ дурь.
На воксалѣ Николаевской дороги партіи провѣрили и развели по казармамъ. Митрофанъ машинально шагалъ по тротуарамъ, дивуясь на все, начиная съ огромныхъ домовъ, уходящихъ, какъ ему казалось, въ облака, и кончая легковыми извощиками, которыхъ не водилось въ его родномъ городѣ. Нигдѣ не виднѣлась родная солома, на которой могъ бы отдохнуть его измученный глазъ; даже деревянные дома попадались очень рѣдко: куда ни взгляни -- все камень. Камень подъ ногами, камень по сторонамъ.
-- Видно и люди-то здѣсь каменные, подумалъ съ тоской и страхомъ Митрофанъ.
Его зачислили въ Московскій полкъ. Усатый фельдфебель, съ смуглымъ, рябымъ лицомъ, служившій второй срокъ, привелъ его въ большущую, не особенно свѣтлую комнату, всю установленную желѣзными койками, и показалъ на одну изъ коекъ.
-- Клади, пока, здѣсь узелъ. Это будетъ твоя койка. Рыжиковъ!
Коекъ черезъ десять поднялся тонкій, молодой еще солдатъ, съ блѣднымъ лицомъ, рыжеватыми усами, щеголевато одѣтый, и подошелъ къ фельдфебелю.
-- Это твой дядька будетъ. Слушайся его во всемъ. Выбивай изъ него, Рыжиковъ, деревенскую дурь -- видишь, какой розиня!
Митрофанъ, дѣйствительно, полураскрывшій ротъ, поспѣшилъ сжать губы и покраснѣлъ. Рыжиковъ презрительно посмотрѣлъ на него.
Пять воскресеній подъ рядъ дядька и племяшъ ходили въ "Кронштадтъ". Рыжиковъ послѣ перваго же угощенія отмякъ, и вмѣсто грубой брани и тычковъ, началъ журить Митрофана ласково, почти дружески. Къ шестому воскресенью у Митрофана не осталось ни копейки. Онъ сидѣлъ на койкѣ грустный и задумчивый. Рыжиковъ искоса посматривалъ на него.
-- Аржановъ! позвалъ онъ нетерпѣливо.
Митрофанъ съ крайне неловкимъ чувствомъ подошелъ къ Рыжикову. Рыжиковъ молча посмотрѣлъ на него.
-- Сегодня развѣ не пойдемъ? спросилъ онъ небрежно.
-- Деньги всѣ, Алексѣй Митричъ, сознался Митрофанъ.
-- Деньги всѣ! передразнилъ Рыжиковъ.-- Домой бы написалъ! Эхъ, тюря!
-- Завтра напишу...
-- Завтра! Когда ты ихъ получишь? Черезъ мѣсяцъ! А до тѣхъ поръ что станешь дѣлать? Хочется, небось, въ "Кронштадтъ"-то?
-- Хочется, признался Митрофанъ. Ему, на самомъ дѣлѣ, очень понравилась трактирная обстановка, несвязный говоръ, табачный дымъ, музыка, звонъ посуды.
-- То-то и есть! покачалъ укоризненно головой Рыжиковъ.-- Ну, идемъ, нынѣ я угощу, поднялся онъ съ койки.
Митрофанъ замялся.
-- Совѣстно чего-то, Алексѣй Митричъ.
-- Чего "совѣстно"? Иди -- "хлѣбъ соль заемное дѣло".
На другой день Митрофанъ собственноручно (онъ ходилъ двѣ зимы въ училище) нацарапалъ письмо домой. Въ этомъ письмѣ, полномъ поклоновъ роднымъ и знакомымъ, увѣщаній женѣ, чтобы она "баловствомъ не занималась, а жила честно, благородно", значилось, что "въ Петербургѣ все дорого: въ баню сходить -- рубль; а безъ бани нельзя, потому начальство чистоты требуетъ". Заканчивалось письмо такъ: "и еще прошу васъ, батюшка, и васъ, матушка, и васъ, милый братецъ (передъ этимъ онъ просилъ "родительскаго благословленія, навѣки нерушимаго", "по гропъ моей жизни"), пришлите мнѣ хоть рублей пять денегъ поскорѣе, потому нашему брату на чужой сторонѣ безъ денегъ совсѣмъ невозможно".
Семенъ не могъ скоро собраться съ деньгами и выслалъ ихъ только къ Пасхѣ. Все это время Митрофанъ угощалъ Рыжикова на деньги, вырученныя подъ закладъ полушубка. Рыжиковъ таскалъ Митрофана по всей столицѣ, въ которой жилъ ужь пять лѣтъ, и показывалъ всѣ уголки, куда можетъ проникнуть солдатъ, и Митрофанъ быстро оцивилизовался. Получивъ деньги къ Пасхѣ, онъ первымъ дѣломъ купилъ пачку петровскихъ папиросъ. Даже Рыжиковъ радостно удивился.
-- Однако, братъ, какъ ты скоро! похвалилъ онъ, беря длинными тонкими пальцами папиросу изъ радушно предложенной начни.
-- А ты думалъ какъ? похвастался самодовольно Митрофанъ, затягиваясь папиросой.-- Куда на радостяхъ-то махнемъ? Туда что ли?
-- Нѣтъ, тамъ что-то не тово... на Бассейную развѣ? предложилъ Рыжиковъ нерѣшительно.
-- Ну, идемъ туда! Была не была!
Послѣ Пасхи отношенія ихъ стали чисто дружескими. Митрофанъ чрезвычайно быстро усвоилъ всю премудрость, которую по штату полагается знать солдату, и фельдфебель доложилъ ротному командиру, что Аржанову дядька больше не нуженъ.
Потянуло весною. Въ садахъ зазеленѣли деревья. Митрофанъ невольно загрустилъ по дому, по зеленымъ полямъ, по пашнѣ. Городъ давилъ его своей каменной громадой безъ зелени, безъ простора.
-- Домой бы, братъ, теперь! не удержался однажды Митрофанъ, лежа на койкѣ и поглядывая въ окно: изъ окна виднѣлся клочокъ синяго неба; длинная вереница черныхъ точекъ двигалась по этому клочку къ сѣверу -- высоко, высоко летѣли журавли.
-- Жена вѣдь тамъ у меня! красавица! продолжалъ мечтать вслухъ Митрофанъ.
-- Въ лаптяхъ? въ сарафанѣ? Носъ-то, поди, рукавомъ утираетъ? спросилъ Рыжиковъ такъ же насмѣшливо.-- То ли дѣло на Бассейной! Помнишь?
Рыжиковъ зажмурилъ глаза.
Митрофанъ покраснѣлъ и отвернулся. Онъ уже стыдился того, что жена у него "необразованная мужичка", и въ то же время негодовалъ на себя за этотъ стыдъ. Рыжиковъ всталъ и началъ одѣваться.
-- Куда ты?
-- Куму недавно нашелъ... Въ гости звала, отвѣтилъ небрежно Рыжиковъ.
-- Кума? удивился Митрофанъ.
-- Ну, да, кума! Чего глаза-то выпучилъ? идемъ, коли хочешь.
Митрофанъ согласился. Рыжиковъ привелъ его въ чистую свѣтлую кухню большого дома.
-- Здравствуйте, кумушка! улыбнулся онъ нарядной, толстой и довольно красивой кухаркѣ. Племяша своего привелъ: "скучился, говоритъ, въ казармѣ".
-- Здравствуйте, куманекъ, улыбнулась и та, отирая запачканныя сажей руки о передникъ.-- Садитесь, будьте гостемъ, обратилась она къ Митрофану:-- кофейку сейчасъ приготовлю.
Пріятели просидѣли у кумы почти до повѣрки. Она угощала ихъ кофе, пивомъ, хохотала надъ двусмысленными комплиментами Рыжикова, раза два ободрительно хлопнула по плечу Митрофана.
-- Ну, что, спросилъ Рыжиковъ:-- каково?
Митрофанъ не отвѣтилъ. Больше онъ не заговаривалъ о домѣ и сердился, когда Рыжиковъ спрашивалъ, чѣмъ Алена носъ утираетъ.
Денегъ онъ просилъ каждый мѣсяцъ подъ различными предлогами: то вещь казенную у него украли, то велятъ купить что-нибудь на свой счетъ. На словахъ Митрофанъ врядъ ли рѣшился бы лгать, но за 2,000 верстъ это очень легко. Семенъ иногда присылалъ, иногда писалъ, что взять негдѣ. Первое время Митрофанъ не обижался на отказъ; но потомъ сталъ выговаривать.
-- Или я, батюшка, вамъ мало работалъ? Не пропадать же мнѣ на чужой сторонѣ. Если денегъ нѣтъ, то хоть лошадь продайте! Куда вамъ три-то? Я приду, новую купимъ, написалъ онъ черезъ годъ.
Отецъ отвѣтилъ на это письмо къ Рождеству. Лошадь продать онъ отказался, но прислалъ три рубля. Алена продала свою тройниковую холстину и прислала еще пять. Митрофанъ умилился передъ поступкомъ Алены.
-- Вотъ, братъ, у меня жена какая! даромъ что рукавомъ утирается, похвастался онъ.
-- Гостинца тебѣ Алена Васильевна прислала, улыбнулся онъ широкой улыбкой.
Митрофанъ торопливо схватилъ узелокъ и сунулъ подъ подушку. Рыжиковъ, однако, замѣтилъ.
-- Аржановъ! что ты это подъ подушку спряталъ? спросилъ онъ, улыбаясь.
Митрофанъ смутился.
-- Небось, жена изъ деревни гостинчика прислала? продолжалъ приставать Рыжиковъ.
-- Да-а, процѣдилъ сквозь зубы Митрофанъ, и сейчасъ же началъ разспрашивать Митрія о деревнѣ.
Рыжиковъ подсѣлъ къ нимъ и, насмѣшливо улыбаясь, уставился на Митрія. Митрій, не замѣчая этого, счастливо улыбался, передавая деревенскія новости.
-- Ну, супруга моя какъ поживаетъ? спросилъ небрежно Митрофанъ. Голосъ у него дрогнулъ. Рыжиковъ перевелъ свой насмѣшливый взглядъ на него.
-- Жена, братъ, твоя хорошо живетъ, не другимъ солдаткамъ чета; дурного никто не скажетъ. Урядникъ сталъ-было это къ ней подмащиваться...
У Митрофана лицо поблѣднѣло и руки, лежавшія на колѣняхъ, дрогнули.
-- Только видимъ -- ничего. Онъ это около нея вьется, и такъ, и сякъ, а она хоть бы слово! А разъ прямо то есть ему въ рожу плюнула! ей-Богу! прямо-таки въ усы. Съ тѣхъ поръ и не лѣзетъ.
-- А Аграфена Милюкова все въ городѣ живетъ, припомнилъ Митрій.-- Сказалась въ Петровскій -- Никаноръ тамъ при пушкахъ служитъ -- взяла паспортъ. А сама въ городѣ, въ куфаркахъ. Ѣздилъ къ ней свекоръ-то. "Побойся, говоритъ, Бога, Аграфена! али мы тебя обижали чѣмъ? Поѣзжай опять къ намъ". И слышать не хочетъ!-- "Наплевала, говоритъ, я вамъ на лапти то да на сѣрыя щи! Я здѣсь барыней живу, чай да кофей пью, ей-Богу! такъ-таки и сказала!
-- Вотъ это такъ баба! одобрилъ Рыжиковъ.-- Умная, смотри! Кому же, кромѣ дурака, придетъ охота изъ города въ деревню идти?
Митрій покраснѣлъ, смѣшался и заерзалъ по табурету.-- До темной ночи проговорилъ Митрій объ Украинскомъ, счастливый встрѣчей съ землякомъ и старымъ товарищемъ. На Митрофана тоже повѣяло роднымъ, деревенскимъ. Сердце сладостно ныло у него весь этотъ вечеръ, воспоминанія невольно приходили на память, и онъ улыбался тихой, хорошей улыбкой. Утромъ онъ всталъ съ смутнымъ сознаніемъ вчерашнихъ ощущеній, а вечеромъ опять былъ достойнымъ племяшемъ Рыжикова.
-- Какъ бы не такъ! Чего я тамъ не видалъ? Здѣсь на мѣсто поступлю. Кума сказывала, что къ нимъ въ домѣ младшаго дворника нужно. Домъ небольшой -- поступлю на первый случай, а тамъ куда-нибудь въ швейцары проберусь: больно имъ житье хорошее...
-- А жена-то какъ-же?
Рыжиковъ слегка вздохнулъ и махнулъ рукой.
-- Жена, братъ, у меня бросовая -- прямо сказать -- потаскушка! Ну, ее! Безъ нея за первый сортъ проживемъ. Идемъ, выпьемъ на прощанье, на мѣсто поступлю ежели -- скажу... Заходи когда ни то...
Пріятели пошли въ "Веселую долину" и выпили. Рыжиковъ, выпивая, строилъ планы, а Митрофанъ грустно кивалъ на его восклицанія головою. Онъ чувствовалъ себя осиротѣвшимъ.
Рыжиковъ, дѣйствительно, поступилъ туда, куда разсчитывалъ. Митрофанъ частенько хаживалъ къ нему, когда не на что было идти въ трактиръ. Въ дворницкой они не засиживались, а шли къ кумѣ въ кухню. Въ одно изъ такихъ посѣщеній Митрофанъ засталъ у кумы другую кухарку -- молодую, худощавую женщину, съ жиденькой черной косой и впалой грудью; одѣта она была, разумѣется, по-городскому. Звали ее Анисьей Петровной. Кума перезнакомила гостей. Гости напились, по обыкновенію, кофе, поиграли въ "свои козыри" и "короли". Митрофанъ все время сидѣлъ около новой знакомой и любезничалъ, подражая Рыжикову. По тому, какъ Анисья Петровна хохотала и закрывала лицо картами, видно было, что любезности Митрофана ей не противны. Рыжиковъ и "кума" лукаво посмѣивались. Вечеромъ Митрофанъ проводилъ Анисью Петровну до дому.
-- Заходите когда, Митрофанъ Семенычъ, пригласила она его, пожимая руку.-- Третій этажъ, квартира господъ Тройкиныхъ... Я скажу хозяйкѣ, что вы братъ мой двоюродный, улыбнулась Анисья Петровна лукаво.
Митрофану это предложеніе очень польстило: шутка -- дѣло! обзавелся своею "сестрою"!
-- Съ нашимъ удовольствіемъ-съ! щелкнулъ онъ довольно ловко каблуками.
-- Не знаю-съ... Да вы не извольте безпокоиться:-- если что, такъ я и сама выпровожу.
-- Пусть ходитъ, разрѣшила барыня, зная, что иначе Анисья Петровна попроситъ разсчетъ, а ей приходилось платить за три мѣсяца.
За кофейникомъ у Анисьи Петровны Митрофанъ еще больше отвыкъ отъ деревни. Письма онъ сталъ писать гораздо рѣже., получивъ изъ дому нѣсколько писемъ безъ денегъ, но съ чрезвычайнымъ количествомъ жалобъ на неурожай, на падежъ, на дешевую цѣну скота. Осенью Митрофана произвели въ ефрейторы и дали "племяша", какъ хорошему солдату. Въ "племяши", ему попался смирный, безотвѣтный бѣлоруссъ, старавшійся всѣми силами угодить строгому дядькѣ. Онъ былъ для Митрофана чѣмъ-то вродѣ деньщика. На мелкіе расходы деньгами ссужала Анисья Петровна, встрѣтившая его послѣ лагернаго сбора съ удвоенною нѣжностью. Увидя его въ первый разъ въ галунахъ (это было послѣ третьяго лагернаго сбора), она до того расчувствовалась, что дала ему заразъ красненькую "на новые галуны".
Не долго, однако, походилъ въ галунахъ Митрофанъ. Великимъ постомъ онъ въ одно изъ воскресеній слишкомъ долго засидѣлся у Анисьи Петровны и выскочилъ на улицу, не застегнувъ ни мундира, ни шинели. Улица была глухая, извощикъ попался нескоро. Сѣвъ на извощика, Митрофанъ замѣтилъ, что дулъ холодный, рѣзкій вѣтеръ, и плотно закутался въ шинель. На бѣду извощикъ еле тащился, и Митрофанъ сильно продрогъ, пока доѣхалъ до казармы. На другой день онъ не могъ встать. На третій его отправили въ лазаретъ и на дощечкѣ надъ койкой написали: "pneumonia crouposa". Докторъ дня три покачивалъ головою, но на четвертый улыбнулся. Черезъ три недѣли Митрофанъ, блѣдный, истощенный, вышелъ изъ лазарета. Въ докторскомъ свидѣтельствѣ значилось, что онъ не можетъ больше служить, и въ концѣ мая Митрофанъ очутился безсрочно-отпускнымъ. Докторъ велѣлъ ему ѣхать въ деревню. Сердобольная Анисья Петровна (она очень часто навѣщала Митрофана въ лазаретѣ и горько плакала) тряхнула своими сбереженіями, пораженная впалыми щеками и кашлемъ своего возлюбленнаго, и купила ему очень приличное платье (Митрофанъ не хотѣлъ ѣхать въ деревню въ шинели). Въ боковой карманъ пиджака она положила новенькій порт-моне съ новенькой же четвертной бумажкой.-- Горючими слезами заливалась Анисья Петровна, провожая Митрофана въ деревню. Митрофанъ клялся ей въ вѣчной вѣрности и обѣщалъ пріѣхать въ Питеръ, какъ только поправится.
Домой онъ не писалъ ни о болѣзни, ни о пріѣздѣ.
III.
Говорятъ, что сердце вѣщунъ. Можетъ быть, это и правда, но въ Украинскомъ никто и не подозрѣвалъ возможности скораго прихода Митрофана. Даже сердце Алены ничего не говорило, а оно-ли ужь не было чутко ко всему, что касалось Митрофана!
Много вытерпѣла за четыре года солдатства Алена. Когда Митрофана "угнали" въ городъ, какъ будто порвалась нитка, связывавшая ее съ семьею мужа. Она почувствовала себя чужою, почувствовала Настасью свекровью, Семена свекромъ. Старики были не особенно расположены къ Аленѣ. Алена была изъ бѣднаго дома, женился на ней Митрофанъ почти противъ воли родителей и ревниво оберегалъ ее. При сынѣ Настасья не смѣла сдѣлать Аленѣ самаго простого замѣчанія: Митрофанъ тотчасъ хмурился и начиналъ упрекать мать въ томъ, что она со свѣту хочетъ сжить Алену. Настасья подозрѣвала, что Алена разстраиваетъ ее съ сыномъ, и косо смотрѣла на невѣстку. Первое время послѣ ухода Митрофана, Алена чувствовала себя невыразимо несчастной. Каждое слово свекрови или даже Катерины больно отдавалось въ ея сердцѣ. Въ самыхъ невинныхъ шуткахъ она видѣла желаніе уязвить ее, посмѣяться надъ нею, и, понятно, ей отъ этого было не легче. Говорила она очень мало; смѣяться совсѣмъ отвыкла.
Мало-по-малу, однако, обжилась. Старики, тронутые ея безотвѣтностью, стали относиться къ ней мягче.
Новая бѣда подоспѣла: Митрофанъ часто сталъ просить денегъ. Семенъ, которому и безъ того приходилось плохо, ворчалъ по цѣлымъ недѣлямъ, получивъ отъ сына письмо. Алена по цѣлымъ же недѣлямъ плакала, слушая его воркотню. Послѣднее время, когда Митрофанъ совсѣмъ пересталъ писать, Настасья донимала ее вѣчными жалобами на неблагодарность дѣтей, догадками на счетъ того, что Митрофанъ, смотри, связался съ какой-нибудь. Алена уже нѣсколько разъ подумывала сама идти въ Питеръ и убѣдиться на мѣстѣ, на сколько вѣрны догадки свекрови. Иногда Настасья, напротивъ, предполагала, что Митрофанъ боленъ, умеръ даже -- и плакала, плакала безъ конца. Алена вторила ей. Но не однѣ эти бѣды обрушились на голову Алены.
Путемъ долгаго опыта въ народѣ сложился взглядъ на солдатку, какъ на отпѣтую. Загуляетъ дѣвка или мужняя жена, или вдова -- міръ отвернется отъ нихъ. Солдатка стоитъ въ особыхъ условіяхъ:-- ей и Богъ велѣлъ "гулять", для нея гульба нормальное состояніе.
Солдаты вмѣсто 25, 15 лѣтъ стали служить 6--8, но взглядъ на солдатокъ еще не измѣнился. Нѣтъ ни одной солдатки, про которую не говорили бы, что она гуляла, и всѣ этому вѣрятъ, и никто, кромѣ мужа развѣ, съ нея не взыскиваетъ. Парни особенно консервативны на этотъ счетъ и такъ и льнутъ къ солдаткамъ. Холостая интеллигенція держится такихъ же взглядовъ.
Алена рѣдко выходила изъ дому, но совсѣмъ отрѣшиться отъ улицы, понятно, не могла. Въ первое лѣто во время полотья познакомилась она съ поповымъ работникомъ, "страннимъ": на смежныхъ полосахъ просо пололи. Парень былъ веселый, симпатичный. Алена, слушая его прибаутки, улыбнулась даже.
Полоса лежала при самой дорогѣ. Кое-кто ѣхалъ въ это время мимо, слышалъ оживленную бесѣду сосѣдей. Дня черезъ два, Настасья встрѣтила свою старую тетку Ѳеклу.
-- Что у тебя Алена-то погуливать будто начала? напустилась та на Настасью.-- Смотри, не скажетъ тебѣ Митроша спасибо-то!
-- Что ты! что ты! удивилась Настасья:-- съ кѣмъ?
-- Съ поповымъ работникомъ, слышь...
-- Ахъ, мать Пресвятая Богородица! Да когда они снюхались?
-- Кто ихъ знаетъ! Просо, слышь, вмѣстѣ пололи..
Настасья не замедлила дать выговоръ Аленѣ.
-- Что это ты, Алена Васильевна, про мужа-то скоро позабыла? а? То-то бабья память коротка!
Алена перепугалась.
-- А что?
-- Поповъ-то работникъ, видно, лучше?
Алена поняла и заплакала.
-- Только разъ, единый разъ и говорила съ нимъ, когда просо пололи.
-- То-то, разъ единый! Ты смотри: придетъ Митроша! Слыхала, что пишетъ? чтобы "честно, благородно". Шкуру спуститъ, ежели что... Знаю я его карахтеръ-то!
Встрѣтившись въ слѣдующій разъ съ поповымъ работникомъ, Алена не поклонилась ему и поскорѣе отошла, чѣмъ очень огорчила бѣднаго парня. Осенью Алена раза два была на посидѣлкахъ. Послѣ каждыхъ посидѣлокъ по селу разносились слухи, что Алена гуляетъ съ такимъ-то парнемъ. Катерина пробовала было ее защищать.
-- Побойся Бога, матушка! говорила она Настасьѣ:-- гдѣ же она гуляетъ?
-- Ты лучше молчи! обрывала ее раздраженная Настасья:-- даромъ, что-ли, Терешка-то около нея вертѣлся весь вечеръ?
-- Терешка около всѣхъ вертится, любую дѣвку спроси.
-- Дѣвки особь статья: съ дѣвки много не возьмешь -- берегутъ себя... А солдатка дѣло другое: чего ей беречь! Ты ее только помани -- и готова.
Крѣпилась Алена, крѣпилась, потомъ перестала выходить совсѣмъ по вечерамъ на улицу, когда ее не на шутку сталъ преслѣдовать безцеремонный урядникъ. Озлобилась она въ ту пору на всѣхъ парней, а особенно на интеллигенцію: чуяла, вѣроятно, что плевкомъ въ усы уряднику не покончены еще съ ней счеты.
Великимъ постомъ, ужь передъ приходомъ Митрофана стряслось надъ Аленой два горя. Однажды утромъ изъ правленія пришелъ сторожъ и объявилъ, что писарь привезъ изъ города Аленѣ письмо. Алена наскоро принарядилась и пошла къ писарю на квартиру. Было воскресенье, и писарь заспался. Алена съ четверть часа дожидалась его въ темной передней. Наконецъ, изъ спальни послышался громкій зѣвокъ и почтительный шепотъ сторожа.
-- Алена! крикнулъ писарь, зѣвнувъ.
-- Что? отозвалась Алена.
Сторожъ вышелъ.
-- Письмо тебѣ есть.
-- Я за нимъ и пришла, Андрей Никитичъ. Ужь дай, пожалуйста, скорѣй: давно больно письма-то не было!
-- Иди сюда!
Алена замялась. Писарь недавно только пріѣхалъ, не успѣлъ еще зарекомендовать себя ничѣмъ дурнымъ, но Алена инстинктивно чуяла недоброе.
-- Нѣтъ, ты ужь вынеси, пожалуйста, самъ...
-- Да что ты боишься? Иди, говорятъ!
-- Ноги-то у меня грязныя... наслѣдишь, отговаривалась Алена.
-- Ничего! Иди, а то не отдамъ.
Алена не трогалась, однако, съ мѣста. Писарь, поворчавъ, вышелъ. Алена, хоть и не получила воспитанія въ институтѣ, все-таки вспыхнула при видѣ его костюма, и писарь, потягиваясь и почесываясь, подступилъ къ ней.
-- Гдѣ же письмо-то? спросила Алена, потупивъ глаза..
-- Да тамъ! Иди, отдамъ.
Писарь схватилъ ее за рукавъ и потащилъ. Алена ухватилась за косякъ, двери.
-- Не балуй, Андрей Никитичъ! крикнула она не своимъ голосомъ на весь домъ.