"И похоже это на правду? Все похоже на правду, все можетъ статься съ человѣкомъ". Гоголь.
I.
Въ концѣ іюля мѣсяца 187. года, среди учителей Красноневольскаго уѣзда замѣтно было сильное возбужденіе. Не подумайте, однако, что они были чѣмъ нибудь не довольны -- нѣтъ! Они просто волновались, ожидая новое начальство. Дѣло въ томъ, что на прошлогоднемъ очередномъ земскомъ собраніи было рѣшено завести особаго земскаго инспектора для надзора за образованіемъ, которое, по словамъ члена управы Ваеилья Петровича Тлина, стояло очень низко. Василій Петровичъ рекомендовалъ собранію и инспектора: своего кума, бывшаго штатнаго смотрителя Александра Иваныча Свинчаткина. Александръ Иванычъ былъ уже не молодой человѣкъ, брюнетъ; угреватое, истыканное, рябинами лицо, съ маленькими, далеко затаившимися глазками, не дѣлало его особенно привлекательнымъ, но онъ умѣлъ жить -- держалъ пару лошадей, любилъ выпить и угостить другихъ, и никогда не отказывался отъ преферанса, винта и сибирки. Онъ охотно согласился получать полторы тысячи рублей и ѣздить по уѣзду на земскихъ парахъ и тройкахъ. Кстати же, уѣздъ былъ ему знакомъ мало: въ училищахъ онъ бывалъ въ качествѣ члена училищнаго совѣта только во время экзаменовъ. Тѣмъ не менѣе, учителя не ускользали отъ его просвѣщеннаго вниманія, ибо онъ завелъ прекрасный обычай, чтобы учителя сами ѣздили въ городъ за жалованьемъ и учебными пособіями. Каждое двадцатое число у него въ передней толпилась куча учителей (дальше передней Александръ Иванычъ не пускалъ ихъ -- долго ли испортить полы!). Иногда Аграфена Ивановна, племянница Александра Иваныча, собиралась въ это время гладить, и учителя, робко покашливая, выходили въ сѣни "покурить и освѣжиться", какъ предлагала имъ Аграфена Ивановна. Часа въ четыре, Александръ Иванычъ просыпался отъ послѣобѣденнаго сна и выходилъ къ учителямъ въ сѣромъ халатѣ и мягкихъ туфляхъ. Кивнувъ головою, онъ разваливался въ мягкомъ креслѣ, поставленномъ какъ разъ въ дверяхъ изъ залы въ переднюю и начиналъ ковырять въ зубахъ, зорко оглядывая учителей.
-- А вы, Соловьевъ, опять безъ галстуха! Чортъ знаетъ, что такое! горячился онъ, остановивъ взглядъ на одномъ учителѣ.
Соловьевъ страшно конфузился.
-- Да чортъ васъ возьми съ косовороткой! Почему крахмальныхъ рубашекъ не заведете?
-- Денегъ нѣтъ, Александръ Иванычъ, говорилъ Соловьевъ еще тише.
-- Фу ты, чортъ! Денегъ нѣтъ -- какихъ-нибудь двухъ несчастныхъ рублей! Ну, тогда просто галстухъ носите, на косовороткѣ... Да ситцу поизящнѣй купите, а то что за мерзость? по бѣлому полю красныя клѣточки! Купите по бѣлому полю синія полоски -- гораздо лучше будетъ. Купите?
-- Куплю, Александръ Иванычъ.
-- То-то! добавлялъ Александръ Иванычъ уже болѣе мягко:-- все на человѣка будете походить.
-- Калоши бы завели, обращался онъ уже ко всѣмъ:-- вѣдь въ чистую комнату пустить нельзя, все перепачкаете. Мужичьё! Фыркалъ онъ презрительно.-- Въ казинетовые пиджаки нарядились... красота какая! Ну, что бы завести суконную пару?
Учителя молчали.
-- Носовые платки-то есть ли? продолжалъ Александръ Иванычъ допрашивать:-- не посредствомъ ли пальцевъ обходитесь? "Піонеры цивилизаціи"! качалъ онъ укоризненно головой.-- Кому что надо?
Большинству требовалась бумага.
-- Что вы съ масломъ, что ли, бумагу ѣдите? раздражался Александръ Наанычъ:-- сколько вы ее изводите! Просто не напасешься!
-- Писать учатся, Александръ Иванычъ, нельзя! робко оправдывались учителя.
-- Писать учатся! скажите! а грифельныя доски на что? возмущался Свинчаткинъ.-- Извольте-ка, вмѣсто стопы, десять дестей, поменьше балуйте!
-- Ну, всѣхъ, что ли, удовлетворилъ? спрашивалъ Александръ Иванычъ послѣ долгой или короткой возни около пыльнаго шкафа.
-- Всѣхъ-съ... Прощайте! откланивались учителя.
-- Мужичье-е! "Про-а-щайте"! "До свиданья" добрые люди говорятъ! Господи! когда я научу васъ порядочнымъ манерамъ?
Учителя спѣшили уйти и только на крыльцѣ переводили духъ, отирая потные лбы.
-- Ну, Александръ Иванычъ! будто только съ экзамена пришелъ -- рубашку хоть выжми! жаловался Соловьевъ.
Такія сцены повторялись очень часто, съ тѣми лишь измѣненіями, что роль Соловьева игралъ какой-нибудь безотвѣтный учитель. Безотвѣтныхъ учителей было въ Красноневольскомъ уѣздѣ много, и въ кандидатахъ на роль Соловьева недостатка не было. Большая часть учителей были моложе 20 лѣтъ, только не многіе изъ нихъ переступили тотъ предѣлъ, за которымъ начинаетъ рости борода. Образованіе они получили въ уѣздномъ училищѣ, у того же Свинчаткина, знали силу его мышцъ и, по старой памяти, боялись.
Аристократію среди нихъ составляли учителя изъ духовнаго училища. Они носили галстухи, крахмальныя сорочки, и смѣялись въ кулакъ, когда Синячаткинъ читалъ ихъ собратамъ нотаціи. Они были "личные дворяне", "почетные граждане", почему и смотрѣли на товарищей свысока. Товарищи тоже не долюбливали "кутейниковъ". Особенно рѣзко сказывалась эта рознь во время поѣздокъ на учительскіе курсы въ губернскій городъ. "Кутейники" всегда становились на одной квартирѣ, а "наши" на другой. "Кутейники" отличались и нравственнымъ складомъ: они тянули къ сельской интеллигенціи, любили выпить, поиграть въ карты, списать изъ пѣсенника чувствительный стишокъ, выдать его за свой, поиграть на гитарѣ. "Наши" относились къ своему дѣлу болѣе любовно и усердно и тянули къ мужичкамъ. Какъ тѣ, такъ и другіе любили походить съ ружьемъ по окрестностямъ, чѣмъ и наполняли свободное время.
Въ іюлѣ мѣсяцѣ же 187. года, и "наши", и "кутейники" соединились въ чувствѣ тревожнаго ожиданія. Свинчаткинъ не былъ утвержденъ инспекторомъ, несмотря на двукратную поѣздку въ губернскій городъ. Красноневольскіе учителя были переданы въ руки другого штатнаго смотрителя, Ксенофонта Васильевича Хребтова, назначеннаго инспекторомъ, и это-то обстоятельство волновало учителей: очень ужь много разнорѣчивыхъ слуховъ ходило о Хребтовѣ по уѣзду. Одни говорили, что это ангелъ, другіе сомнительно качали головой, а третьи прямо объявляли, что онъ такой проходимецъ, какихъ не бывало на свѣтѣ. Земство рѣшительно было имъ недовольно и хотѣло даже отказаться отъ особаго инспекторства, но было поздно.
Время, однако, шло, а Хребтовъ еще не ѣхалъ. Прошла уже половина августа.
Учителя зашли посовѣтоваться къ Свинчаткину, ѣхать ли имъ въ села или подождать Хребтова.
-- Пожалуйте, господа! пригласилъ ихъ Свинчаткинъ очень вѣжливо въ залу.
Смущенные учителя разсѣлись по стульямъ.
-- Проститься, господа, зашли? Доброе дѣло. Не забыли, значитъ, меня. Спасибо!-- Александръ Иванычъ обвелъ всѣхъ меланхолическимъ взглядомъ и замолчалъ.
-- Вы ужь больше не будете служить? спросилъ кто-то съ дѣланнымъ сожалѣніемъ, изъ-подъ котораго сквозило легкое злорадство.
-- Вы, господа, скорѣй поѣзжайте въ сёла: Хребтовъ не то, что я, со свѣту сживетъ.
Учителя переглянулись.
-- Поймите, что я не приказываю вамъ, а совѣтую, добавилъ онъ торопливо:-- теперь Хребтовъ приказываетъ, а я за печкой сижу.
-- Пособій бы намъ надо, замялись учителя:-- а то ученье начинать не съ чѣмъ.
-- И пособій я теперь не могу дать, все въ рукахъ Хребтова! отвѣтилъ Александръ Иванычъ:-- а вотъ чайку напьемтесь вмѣстѣ на прощанье.
Учителя напились чаю и заторопились.
Вышедши отъ Свинчаткина, учителя долго не могли опомниться отъ неожиданнаго пріема. Нѣкоторые даже пожалѣли Александра Иваныча:-- "Какъ бы изъ огня да въ полымя не попасть", говорили тѣ, которые больше всѣхъ радовались при вѣсти о паденіи Свинчаткина, а такихъ было много.-- "Да-а! Свинчаткинъ хоть и взбалмошный, а съ нимъ было можно жить"! соглашались другіе.
Всѣ порѣшили ѣхать какъ можно скорѣе, хотя въ половинѣ августа и нечего дѣлать въ сельскихъ училищахъ.
II.
На другой день, въ 10 часовъ утра, мохнатая гнѣдая лошаденка вывезла изъ города рыдванъ и бойко затрусила по проселочной Красновской дорогѣ, шлепая по грязи и помахивая коротенькимъ хвостомъ. Моросилъ мелкій, пахнувшій осенью дождикъ. Сѣдоки (ихъ было двое) относились къ этому дорожному неудобству различно. Плотный старикъ, сидѣвшій, свѣсивъ ноги въ передкѣ рыдвана, казалось, совсѣмъ не обращалъ на него вниманія. Онъ не потрудился даже накинуть на плечи, поверхъ синей холщевой рубахи, чепанъ, и давалъ дождю полную возможность осыпать мелкимъ бисеромъ черную загорѣлую шею, морщинистое коричневое лицо, сѣдую окладистую бороду и глянцевитую лысину. Другой сѣдокъ, совсѣмъ еще мальчикъ, тщательно кутался въ мохнатое байковое пальто, нахлобучивъ бѣлую фуражку почти на самые глаза. Путники ѣхали молча, да и не было физической возможности разговаривать: рыдванъ подбрасывало на каждомъ ухабѣ, а ихъ было много. Только отъѣхавъ верстъ пять отъ города, старикъ заговорилъ, но не съ сѣдокомъ, а съ знакомымъ мужикомъ, попавшимся навстрѣчу.
-- Прощай.-- Смотри учителя-то не потеряй! пошутилъ добродушно Митрій уже издали.
-- Небось не потеряю, самимъ нуженъ... Ребятёнки глаза выцарапаютъ, ежели потеряю, отвѣтилъ также добродушно Ѳома.
Митрій не безъ основанія предостерегалъ Ѳому: упасть изъ рыдвана можно было какъ нельзя легче, особенно безъ привычки: свѣсившіяся ноги (а не свѣсить ихъ нельзя) такъ и тянутъ сѣдока вонъ изъ рыдвана. Учителю поминутно приходилось поправляться. Но онъ сносилъ это довольно терпѣливо: не тѣмъ были заняты его мысли. Онъ думалъ о томъ, какъ встрѣтится съ учениками, какъ станетъ съ ними заниматься и бродить послѣ занятій по окрестнымъ лугамъ и перелѣскамъ, и глаза его свѣтились тихой радостью, а на сердцѣ было хорошо и спокойно. Одно только озабочивало его -- скорый пріѣздъ новаго начальства.
Петръ Васильичъ Соловьевъ считался хорошимъ учителемъ, несмотря на свои 18 лѣтъ. Не думайте, однако, что онъ пошелъ въ учителя по призванію: по призванію идутъ въ сельскіе учителя изъ университетовъ и гимназій, а остальныхъ туда гонитъ нужда и нѣкоторая нравственная щепетильность. Кончивъ курсъ въ уѣздномъ училищѣ, Соловьевъ рѣшительно не зналъ, куда дѣваться, а пристроиться куда-нибудь было необходимо. Идти въ "мальчики" ему не хотѣлось, въ волостные писаря тоже, и вотъ онъ пошелъ въ учителя. Въ учителя же пошла и половина его товарищей, всѣ тѣ, у кого не было наслѣдственныхъ занятій и капиталовъ. Соловьевъ какъ-то сразу втянулся въ свое дѣло, полюбилъ его, несмотря на тысячи неблагопріятныхъ условій. Теперь, когда онъ, сравнительно, сталъ гораздо развитѣе, оно для него осмыслялось, и онъ сокрушается только о томъ, что не удовлетворяетъ строгимъ требованіямъ, предъявляемымъ учителю педагогиками. Все-таки онъ почти мальчикъ, и ужасно боится начальства, ибо оно властно лишить его куска хлѣба. Соловьевъ не можетъ представить, какъ онъ будетъ жить, если перестанетъ быть учителемъ. А дождь все идетъ и идетъ. Струйки воды текутъ съ козырька фуражки, забираются за воротникъ пальто и медленно текутъ по рубашкѣ. Ѳома -- и тотъ покрылся чепаномъ совсѣмъ съ головою. Одной лошади некуда спрятаться отъ назойливаго дождя, и она продолжаетъ устало плестись по размокшей дорогѣ.
Но вотъ Ѳома начинаетъ покрикивать на лошадь. Соловьевъ оглядѣлся: телега выползала изъ пологаго овражка -- до села осталось только двѣ версты. Онъ пріободрился и жадно началъ вглядываться. Село, однако, скрывалось еще за березовой рощицей. Телега стучитъ по выдавшимся корнямъ, изрѣдка цѣпляясь осями за кусты и пни, гремитъ по живому мостику, перекинутому черезъ грязный овражекъ и влетаетъ (именно, влетаетъ: Ѳома свищетъ и машетъ кнутомъ) въ широкую улицу. Собаки съ заливчатымъ лаемъ бросаются за телегой. Въ избахъ приподнимаются окна. Соловьевъ раскланивается на обѣ стороны и радостно улыбается. Тпру! пріѣхали... Ѳома остановилъ лошадь передъ небольшимъ старенькимъ флигелемъ въ три окошка. Флигель стоялъ на площади, на юру. Соловьевъ выскакиваетъ, насколько это ему позволяютъ уставшія отъ сидѣнья ноги, и быстро идетъ вокругъ училища, стараясь внимательнымъ взглядомъ подмѣтить происшедшія въ немъ за лѣто перемѣни. Никакихъ перемѣнъ, однако, незамѣтно; бревна, кажется, стали еще темнѣе, крыша нѣсколько гуще поросла зеленымъ мхомъ, крылечко нѣсколько больше пошатнулось -- и только; остальное все по старому: такъ же подслѣповато смотрятъ на церковь окна; завалины покрыты такою же густою крапивою, такъ же пищатъ и дерутся подъ крышей галки.
Крыльцо было отворено, но сѣнная дверь заперта. Ѳома идетъ за ключомъ къ церковному сторожу. Черезъ двѣ минуты Соловьевъ входитъ въ сѣни, сбрасываетъ на полъ узелъ и отворяетъ дверь въ классную комнату. Она выглядитъ довольно хорошо. Полъ, вымытый къ экзаменамъ, еще не загрязнился, недавно выбѣленныя стѣны не утратили еще свѣжести; но на партахъ и шкафѣ, вмѣщавшемъ въ себѣ библіотеку и учебныя пособія, густой слой пыли...
На слѣдующій день былъ праздникъ: "Фролъ и Лавёръ". Служили мірской молебепъ. Около церковной ограды толпился табунъ лошадей. Послѣ молебна, который служился на открытомъ воздухѣ, когда священникъ окропилъ уже лошадей, когда народъ началъ прикладываться ко кресту, а староста вытащилъ изъ кармана мошну съ мірскою казною, Соловьевъ подошелъ къ священнику.
-- Уйдите! Вы должны были мнѣ объ этомъ раньше заявить, на дому, а не здѣсь, крикнулъ онъ.
По толпѣ пробѣжалъ смутный говоръ. "Ишь ты -- оборвалъ какъ! покачивали укоризненно головами старики: -- диви бы за что!"
Соловьевъ чуть не заплакалъ отъ обиды. Слезы подступили было къ горлу, онъ весь вспыхнулъ огнемъ, но перемогся.
Тѣмъ не меньше, въ понедѣльникъ начали собираться бѣлоголовые ребятишки. Иные приходили вмѣстѣ съ старыми учениками, но большинство съ отцами. Отецъ, отправляясь на косьбу гречихи, заводилъ сына въ училище и сдавалъ съ рукъ на руки.
-- Сынишку, Петръ Васильичъ, привелъ... Учи, пожалуйста, да сѣки почаще...
-- Зачѣмъ сѣчь? Мы съ нимъ и такъ поладимъ.
-- Гдѣ поладить! Такой непутёвый -- только прута и боится. Смотри, Васютка, ежели дурить станешь, слушаться не будешь -- такъ и знай, что выпорю.
Попросивъ еще разъ, чтобы мальчишку держали построже, отецъ уходилъ, и мальчишка становился ученикомъ.
Правильнаго ученья долго, однако, не было: старшіе все еще помогали отцамъ убираться въ полѣ, а въ училище ходили только начинавшіе учиться. Особенно долго съ ними заниматься было неудобно -- молоды еще, и Соловьевъ, занявшись часа три, шелъ бродить по полямъ и лугамъ, одинъ или съ учениками. Иногда они удалялись верстъ на пять, на шесть. Тогда устраивали привалъ: разводили огонь, пекли въ золѣ свѣжій картофель. Иногда натыкались на работающихъ, и кидались всей гурьбой помогать: таскали снопы, теребили горохъ.
Въ половинѣ сентября собрались почти всѣ, и ученье закипѣло. Трудъ пересталъ быть праздничнымъ. За лѣто многое перезабыли; приходилось догонять, заниматься 6--7 часовъ въ сутки. Обстановка тоже ухудшилась. Полъ загрязнился, и нельзя было разсчитывать, что его вымоютъ раньше Рождества. Двойныя рамы вставили, и 50 человѣкъ очутились въ комнатѣ, вмѣстимостью въ 150 кубическихъ аршинъ. Голову какъ-будто сжимало тисками послѣ шести-семичасового пребыванія въ атмосферѣ, переполненной углекислотою, испареніями отъ учениковъ и ихъ часто мокраго верхняго платья, помѣщавшагося тутъ же. Соловьевъ уже третій годъ жалуется міру на неудобство школьнаго помѣщенія; міръ соглашается съ нимъ, жалѣетъ его и учениковъ и обѣщаетъ выстроить "новую училищу", если Богъ уродитъ хорошо хлѣбъ. А когда будетъ этотъ чаемый урожай, Богъ вѣдаетъ. Покамѣстъ же, Красновка отпускаетъ своему училищу всего пятьдесятъ рублей на отопленіе и на наемъ сторожа. Въ маѣ обыкновенно бываютъ "на училищу" торги. Кто-нибудь берется отапливать и оберегать разсадникъ просвѣщенія за 50 рублей и ставитъ изъ нихъ ведро водки. Старики выходятъ на лужокъ передъ кабакомъ и распиваютъ ведёрко. Выпьютъ. Многимъ хочется еще, и вотъ кто-нибудь берется взять училище за тѣ же 50 рублей, но ставитъ изъ нихъ два ведра (одно ведро водки натурой, а за другое платитъ деньги отступившемуся).
Нынѣшній годъ училище попало въ третьи руки, и тотъ, за кѣмъ оно осталось, поставилъ три ведра, такъ что ему приходится за дрова и стороженье всего 38 рублей. Немудрено, что онъ старается натянуть и топитъ сучками, хворостомъ (своего лѣса у красновцевъ нѣтъ). Но, покамѣсть, жить можно. Вотъ только пособій учебныхъ нѣтъ, бумаги, напримѣръ. Съ законоучителемъ тоже ладу нѣтъ. И изъ-за чего у нихъ дѣло завелось, ей-Богу не знаю! Да и никто, кажется, не знаетъ -- по крайней мѣрѣ, Соловьевъ теряется въ догадкахъ. Былъ, правда, одинъ случай. Пришелъ о. Иванъ въ училище въ очень веселомъ настроеніи духа. Тяжело отдуваясь (дородствомъ его Богъ наградилъ), сѣлъ онъ на единственный стулъ, который поспѣшилъ уступить ему Соловьевъ, оперся на трость и уставился на учениковъ. Ученики притихли.
-- Ну-ка, спойте мнѣ "Царю Небесный"!
-- О. Иванъ, сейчасъ у насъ ариѳметика и чтеніе, вмѣшался Соловьевъ.
-- Молчи! Я ужь троихъ такихъ ссадилъ! Молиться всегда слѣдуетъ.
Соловьевъ замолчалъ, потому что на самомъ дѣлѣ до него въ Красновкѣ въ два года перемѣнилось трое учителей.
-- Пойте!
Ученики запѣли.
-- Зачѣмъ вы всѣ въ одинъ голосъ поете? зачѣмъ въ одинъ голосъ? горячился о. Иванъ, стуча кулакомъ но ближайшей партѣ.-- Пойте такъ! дисканта -- ты, Сусликовъ, ты, Ржановъ, ты, Жаворонкинъ -- пойте такъ: "Го!" (do), альта -- ты, Касаткинъ и всѣ остальные -- го-о! (la). А я буду басомъ -- го-о-о! (fa). Начинайте!
Опять всѣ поютъ въ одинъ голосъ. О. Иванъ разсердился и поймалъ дисканта Сусликова за ухо, а альта Касаткина за волосы.
-- Батюшка, теперь ужь не дерутся, вступился Соловьевъ и потянулъ легонько за рукавъ рясы.
-- Ты чего? Цыцъ! вскинулся о. Иванъ.-- Знай сверчокъ свой шестокъ!
И пошелъ. Соловьевъ ужь поскорѣй учениковъ распустилъ, хотя было всего 11 часовъ.
Черезъ двѣ недѣли въ Красновку пріѣхалъ Свинчаткинъ и спрашивалъ мужичковъ, правда ли, что Соловьевъ ученикамъ молиться запрещаетъ и самъ въ церковь не ходитъ. Мужички не прибѣгали на этотъ разъ къ пресловутой формулѣ: "знать не знаемъ, вѣдать не вѣдаемъ", а прямо сказали, что ничего худого за своимъ учителемъ не замѣчали, и что кто-нибудь наговорилъ на него по злобѣ. Свинчаткинъ уѣхалъ, а о. Иванъ еще больше распалился на Соловьева. Хочетъ, чтобы и духу его въ Красновкѣ не было. Это было въ прошломъ году. Не безъ трепета помышляетъ поэтому Соловьевъ о пріѣздѣ Хребтова.
III.
Въ началѣ сентября, часа въ 4 вечера, къ постоялому двору крестьянина Жидкова, при которомъ было нѣчто вродѣ "нумеровъ", подъѣхала рессорная крытая бричка. Изъ брички вышелъ плотный средняго роста человѣкъ, сильно смахивавшій на купца средней руки; на немъ была мѣховая поддевка, а на ногахъ сапоги съ лакированными бураками. Только форменная фуражка заявляла, что владѣлецъ ея стоитъ на какой-то ступени лѣстницы ранговъ. Пріѣзжій вошелъ черезъ крылечко на галлерею. На галлереѣ здоровая молодая работница возилась около самовара. Пріѣзжій слегка щипнулъ ее.
-- Мнѣ, что ли, грѣешь, касатка? Ахъ ты, желанная! Голосъ его звучалъ игриво, а глаза бѣгали по сторонамъ -- нѣтъ ли постороннихъ.
-- Пожалуй, хоть и тебѣ, если деньги заплатишь, фыркнула сердито работница, дуя въ самоваръ всею силою здоровыхъ легкихъ, отчего искры фонтаномъ вылетали изъ рѣшетки и падали на деревянный полъ.
-- А вотъ это, милая, нехорошо! покачалъ укоризненно головой пріѣзжій, показывая на искры: -- какъ разъ пожаръ сдѣлаешь!
-- Проваливай, знай! огрызнулась работница еще сердитѣй.
-- И уйду! Эка невидаль! красавица, помеломъ писаная!
-- Хоть помеломъ, да своя! Проваливай!
-- А ты полно, Марья, не сердись...
-- Совсѣмъ не Марья.
-- Ну, Дарья...
-- И не Дарья...
-- Ну, кто же? Пріѣзжій хотѣлъ было еще разъ щипнуть.
-- Аграфена! Пошелъ къ чорту, лысый!
-- Куда? переспросилъ пріѣзжій, надѣвая фуражку, которую снялъ было.
-- Прямо иди, потомъ направо!
Пріѣзжій пошелъ по указанному направленію и вошелъ въ довольно чистую и свѣтлую комнатку, оклеенную дешевыми обоями. Туча таракановъ поспѣшно разбѣжалась со стола, на которомъ виднѣлись хлѣбныя крошки. Пріѣзжій началъ раздѣваться.
-- Ну, и дѣвка! Не согрѣша согрѣшишь! ворчалъ онъ, вѣшая на крючокъ сакъ-вояжъ и снимая теплую поддевку. Раздѣвшись онъ досталъ изъ сакъ-вояжа бутылку, глотнулъ раза два, крякнулъ, чмокнулъ губами и закурилъ папиросу. "Ну-ка, что еще будетъ? какъ-то уживусь въ Красноневольскѣ проклятомъ?" думалъ онъ, глядя на грязную площадь, на которой виднѣлись кучи навоза -- слѣды разъѣхавшагося базара. Вошелъ извощикъ съ большимъ чемоданомъ и подушкой.
-- На чаекъ бы, баринъ, надо!
-- Развѣ надо? прищурился пріѣзжій.
-- Надо, улыбнулся извощикъ.
-- А что къ женѣ въ гости не завезъ?
-- Послѣ ужь какъ-нибудь... въ другой разъ! отшучивался извощикъ.
Пріѣзжій досталъ изъ порт-моне двугривенный и подалъ двумя пальцами извощику.
Черезъ полчаса пріѣзжій сидѣлъ уже за самоваромъ вмѣстѣ съ хозяиномъ, здоровымъ мужикомъ, съ громадной рыжей бородой, краснымъ лицомъ и толстымъ брюхомъ.
-- Исправникъ у васъ каковъ? спрашивалъ онъ хозяина, подливая ему въ чай рому.
-- Ничаво человѣкъ. Съ нами даже оченно хорошъ. Мужиковъ -- и то больше бранью донимаетъ.
-- А хорошо бранится?
-- И-и, Боже мой! какъ станетъ завязывать -- во вѣки не распутаешь: все вдвое, да втрое гнетъ.
-- А еще кто у васъ есть?
-- Еще предсѣдатель -- этотъ только бумаги подписываетъ. Членъ за то -- птица! маленькая птичка да ноготокъ остеръ! Вся управа у него въ горстй! Потомъ Собакинъ еще есть, голова городской... Богатъ, однихъ кабаковъ 18, окромя двухъ заводовъ. Неграматный почти, а на счетахъ ловокъ... А еще эдакихъ никого у насъ нѣтъ, чтобы крупные...
Въ такихъ разговорахъ время прошло до 11 часовъ. Пріѣзжій узналъ всю подноготную о своихъ будущихъ сотоварищахъ, узналъ, въ какихъ кто отношеніяхъ находится, за кого надо держаться, кого чѣмъ при случаѣ подколоть. О себѣ онъ говорилъ мало.
"Инспекторъ народныхъ училищъ Красноневольскаго уѣзда, Ксенофонтъ Васильевичъ Хребтовъ, коллежскій ассесоръ и кавалеръ", отвѣтилъ онъ на вопросъ хозяина о имени, фамиліи и званіи. Проводивъ хозяина и зѣвнувъ, Ксенофонтъ Васильичъ подошелъ къ засиженному мухами зеркалу и съ минуту тщательно осматривалъ свою фигуру. Голова у него почти лысая, но онъ очень искусно зачесываетъ остатки темнорусыхъ волосъ на маковку, и лысина кажется сравнительно небольшой. Лицо полное, круглое, слегка желтое и морщинистое; усы и борода выбриты, но щеки украшаютъ бакенбарды, а на подбородкѣ ростетъ довольно густая щетина. Лучше всего у Ксенофонта Васильича были глаза, голубые съ матовой поволокой, какъ будто вымазанные сметаной, иногда наглые, иногда смѣющіеся, но всегда съ холоднымъ блескомъ, "безстыжіе", какъ говоритъ народъ, и тупой, вздернутый носъ, какъ бы нюхавшій воздухъ. Губы плотно сжаты, какъ будто онъ постоянно что-нибудь обдумываетъ или къ чему-то прислушивается. При улыбкѣ изъ-за губъ показываются желтые зубы; а переднихъ зубовъ совсѣмъ нѣтъ (вечеромъ они появлялись, но теперь лежатъ въ стаканѣ съ соленой водой) и потому онъ слегка шамкаетъ и сюсюкаетъ. "Охъ, Господи -- прости! Господи -- прости!" шепчетъ Ксенофонтъ Васильичъ, ворочаясь на клеенчатомъ диванѣ и улыбается, вспоминая Аграфену.
На другой день, въ 6 часовъ утра, онъ былъ уже на ногахъ и занимался приведеніемъ своей особы въ порядокъ. Умылся, выбрился, отдалъ Аграфенѣ вычистить сапоги, причемъ на счетъ вознагражденія выразился такъ: "Ужо сочтемся"! и лукаво подмигнулъ. Потомъ досталъ изъ чемодана мундиръ съ орденами, бережно стряхнулъ съ него пыль и повѣсилъ на спинку стула, чтобы разгладились складки. Въ 9 часовъ, онъ уже вышелъ изъ квартиры, заперевъ ее на ключъ.
Слѣдить за его похожденіями значитъ повторять исторію похожденій Чичикова. Протопопу онъ сказалъ, что съ его помощью, можно будетъ основать воспитаніе въ школахъ на вполнѣ религіозныхъ основахъ; исправнику шепнулъ, озираясь на дверь: "У васъ въ уѣздѣ совсѣмъ современнаго яда нѣтъ, а въ другихъ уѣздахъ и-и сколько, по правдѣ сказать"!
Собакину онъ тоже понравился.
-- Это вашего-съ завода-съ? спросилъ Ксенофонтъ Васильичъ, берясь за рюмку.
-- Моего, отвѣтилъ Собакинъ небрежно. Ксенофонтъ Васильичъ поднесъ рюмку къ окну и долго чмокалъ губами и покачивалъ головой; потомъ онъ пригубилъ -- и опять почмокалъ; и только тогда рѣшился выпить рюмку "кидкомъ", и тотчасъ схватился за грудь.
-- Ай! обожгло! говорилъ онъ, покачиваясь изъ стороны въ сторону. И долго еще покачивалъ головою и потиралъ грудь, смотря на Собакина умильнымъ взглядомъ, а Собакинъ сіялъ. Этотъ ражій мужикъ, похожій на извощика, лицомъ, манерами и умственными способностями, былъ глубоко польщенъ похвалами его водкѣ и очень усердно жалъ Ксенофонту Васильичу руки, упрашивая заходить.-- Непремѣнно зайду, какъ только навернется свободная минута... Только ужь вы, пожалуйста, въ другой разъ такимъ огнемъ не потчуйте меня -- долго ли старика погубить? шутилъ Ксенофонтъ Васильичъ.
Только члену управы, Василью Петровичу Тлину, не понравился онъ: кумъ Свинчаткинъ занималъ въ его сердцѣ слишкомъ большое мѣсто, чтобы нашелся хоть крошечный уголокъ для Ксенофонта Васильича. Вечеромъ онъ зашелъ и къ Свинчаткину.
-- Дорогой Александръ Иванычъ! Здравствуйте! Еще разъ Богъ привелъ увидѣться! воскликнулъ Ксенофонтъ Васильичъ, бросаясь къ Свинчаткину на шею и три раза его звонко цѣлуя.
Свинчаткинъ совсѣмъ не ожидалъ такого приступа: въ послѣдній разъ они разстались врагами. Но враждебное настроеніе, царившее въ его сердцѣ, растаяло, какъ снѣгъ подъ лучами лѣтняго солнца, когда Ксенофонтъ Васильичъ, ласково пожимая ему руки, взглянулъ ему прямо въ глаза и участливо спросилъ:-- "Что съ вами? ужь здоровы ли вы? или, можетъ быть, не рады?"
Свинчаткинъ все-таки молчалъ.
-- Грѣхъ вамъ! отвернулся Ксенофонтъ Васильичъ, выпустивъ руку:-- грѣхъ вамъ обижать старика! Вѣдь вы, вѣроятно, думаете, что я перебилъ у васъ мѣсто?
Свинчаткинъ продолжалъ молчать.
-- Клянусь вамъ, что я и руками и ногами отбивался, но слово начальства -- законъ! Вѣрите или нѣтъ?
Жена выручила Свинчаткина.
-- Здравствуйте, Ксенофонтъ Васильичъ, запѣла она, выходя изъ двери гостинной.-- Саша! что это ты такого гостя въ залѣ держишь?
-- Разрѣшите, Александръ Иванычъ, дѣла училищнаго совѣта отъ васъ принять, заговорилъ вкрадчиво Ксенофонтъ Васильичъ:-- чтобы камень на плечахъ не лежалъ; и вамъ, и мнѣ легче будетъ.
-- Вамъ-то почему тяжело? спросила его жена Свинчаткина съ лукавой ироніей, при чемъ по губамъ ея скользнула насмѣшливая улыбка, а черные глаза потупились въ коверъ.
-- Клянусь честью, сударыня, что мнѣ тяжелѣе, чѣмъ Александру Иванычу! не въ примѣръ тяжелѣе! лучше лишиться чего-нибудь, чѣмъ достигнуть желаемаго, перейдя черезъ дорогу другому! Тяжело-съ.
Жена Свинчаткина проворчала что-то вродѣ: "очень можетъ-быть", и отправилась хлопотать о закускѣ. Дѣла были скоро приняты, благо, ихъ было немного и они были въ порядкѣ.
-- Потомъ, Ксенофонтъ Васильичъ, я долженъ поговорить вамъ объ особенно выдающихся учителяхъ, началъ Свинчаткинъ, закуривая сигару: -- они хоть и молоды, но свое дѣло знаютъ.
-- Кто такіе? прищурился Хребтовъ.
Свинчаткинъ насчиталъ 9 человѣкъ.-- Соловьевъ тоже попалъ въ число "особенно выдающихся учителей".
-- Я представилъ ихъ къ земской наградѣ -- хоть и небольшая награда, всего по 20 рублей, а все-таки подспорье -- надѣюсь, Ксенофонтъ Васильичъ, что вы поддержите меня въ этомъ случаѣ?
На другой же день Ксенофонтъ Васильичъ уѣхалъ въ уѣздъ, по училищамъ. Василій Петровичъ, выйдя изъ управы, зашелъ къ Свинчаткину.
-- Чортъ его разберетъ! отвѣчалъ Свинчаткинъ съ досадой:-- знаю я его, знаю! не въ первый разъ встрѣчаемся! а начнетъ лебезить, расплачется -- и все зло пропадетъ! Чортъ знаетъ, что такое! развелъ Свинчаткинъ руками.-- Я было вчера хотѣлъ его просто-на-просто выгнать, а онъ обнимается, цѣлуется! Что станешь дѣлать?
-- И другихъ всѣхъ обошелъ, словно лѣшій, замѣтилъ со вздохомъ Василій Петровичъ:-- и я чуть не подался. Какъ только зашелъ -- хвать за руки: "Вы ли, говоритъ, это, Василій Петровичъ? васъ ли видѣлъ я на губернскомъ земскомъ собраніи, когда шелъ вопросъ о мѣрахъ противъ грозившей голодовки?" -- Самый я, говорю.-- "Вы, вы! это точно! Я васъ помню, потому что нельзя забыть такихъ дѣятелей при общемъ оскуденіи русской земли!" И пошелъ писать! Минутъ пятнадцать безъ умолку сыпалъ, индо слюни во всѣ стороны летятъ. Я ужь слушалъ, слушалъ, да и ушелъ, какъ бы по дѣламъ. Къ женѣ присталъ. "Счастливая, говоритъ, вы женщина: обладаете сердцемъ того, кто обладаетъ всѣмъ уѣздомъ, чьимъ умомъ живетъ вся губернія!"
-- Что же? Развѣ не правда? ввернула жена Свинчаткина.
-- Правда или нѣтъ, а моя Марья Васильевна чуть не прослезилась: первый, говоритъ, человѣкъ, а не то что проходимецъ, какъ объ немъ слухъ шелъ! Да-съ! Всѣмъ головы вскружилъ! Собакинъ безъ памяти отъ него, а про исправника и говорить нечего.
IV.
Всю первую половину сентября шли дожди. Свинцово-сѣрое небо низко висѣло надъ землею и поливало ее мелкимъ, какъ сквозь сито, дождемъ. Но вотъ въ одинъ день вѣтеръ разорвалъ на клочки сплошное облачное покрывало и унесъ его куда-то далеко, далеко. Проглянуло солнышко. Все сразу повеселѣло.
Отразилась погода и на училищѣ: половина учениковъ не пришла въ первый же день -- надо было пользоваться ясными днями, молотить горохъ.
Соловьевъ распустилъ остальныхъ раньше обыкновеннаго: неудобно было заниматься только съ половиной; да и на воздухъ тянуло. Наскоро пообѣдавъ, енъ забросилъ за плечи ружье и пошелъ задворками къ березовой рощѣ, гдѣ въ это время летало, по словамъ ребятишекъ, "видимо-невидимо" тетеревовъ.
На ясномъ небѣ только кое-гдѣ мчались, какъ будто испуганные, барашки. Паутина медленно ползла по воздуху и цѣплялась за вѣтки деревьевъ, за колья плетней, за переметаны крышъ. Прохладный воздухъ живительной струей вливалъ бодрость въ усталую грудь. Ровные, размѣренные удары цѣповъ по твердому току далеко разносились въ воздухѣ.
Дорога лентою вилась по берегу рѣчки, которая стальной змѣйкой сверкала въ оправѣ изъ зеленыхъ еще кустовъ ракитника. Никого не было; только галки и грачи копались вокругъ льна, настланнаго бурыми грядками по зеленому лугу, да за рѣчкой, въ кустахъ, бродили спутанныя лошади.
Привольно дышалось Соловьеву среди этого безлюдья. Онъ свернулъ съ дороги и пошелъ берегомъ, пробираясь сквозь кусты и перепрыгивая черезъ рытвины. Вдругъ что-то засвистѣло въ воздухѣ. Соловьевъ вздрогнулъ отъ неожиданности и поднялъ глаза на рѣку: стая чирковъ вспорхнула около него и спустилась шагахъ во ста, за полуостровкомъ. Онъ взвелъ курокъ и, затаивъ дыханіе, началъ осторожно подкрадываться. Вода въ рѣчкѣ едва доходитъ до щиколокъ. Онъ сталъ на колѣни, положилъ ружье на вѣтку и прицѣлился, ожидая, когда подъ выстрѣломъ будетъ кучка. Третій чирокъ подплываетъ подъ прицѣлъ. Вдругъ чирки взлетѣли... Бацъ! Мимо!
Соловьевъ вскакиваетъ и понимаетъ, почему чирки взлетѣли: невдалекѣ скачетъ мужикъ, верхомъ на сивой лошаденкѣ, машетъ руками и громко кричитъ: "Петръ Васильичъ, Петръ Васильичъ!"
У Соловьева ёкнуло сердце.
-- Ишпехтуръ пріѣхалъ! кричалъ еще издали мужикъ, оказавшійся работникомъ попечителя:-- садись, да гоняй скорѣе!
Соловьевъ растерялся.
-- Вотъ именно "на всякій часъ не спасешься!" Что теперь дѣлать? подумалъ онъ вслухъ.
-- Садись, да гоняй, посовѣтовалъ работникъ, слѣзая съ тяжело дышавшей лошади. На лошади была только узда.
-- Не сброситъ? робко спрашиваетъ Соловьевъ.
-- Гдѣ сбросить? Чуть ноги тащитъ! возражаетъ презрительно работникъ.
Соловьевъ дергаетъ за поводъ и чмокаетъ. Лошадь идетъ легонькой рысцой. При каждомъ шагѣ Соловьевъ взлетаетъ вверхъ и чувствуетъ, что лошадь изъ-подъ него какъ-бы уходитъ. На пути рытвина. Лошадь вдругъ спускается въ нее передними ногами, и Соловьевъ летитъ черезъ голову на землю. Когда онъ вскочилъ на ноги, коварный конь мчался уже къ табуну, на ту сторону, а за нимъ бѣжалъ работникъ.
Матушка была еще моложавая женщина, несмотря на свои 36 лѣтъ, а сейчасъ выглядѣла даже очень недурно въ зеленомъ шерстяномъ платьѣ и бѣлоснѣжномъ чепчикѣ съ кружевами. Полныя бѣлыя руки были унизаны кольцами На колѣняхъ лежалъ только-что разрѣзанный романъ "Воскресшій Рокамболь".
Романы Лизавета Константиновна любила читать. Въ нихъ находила она спасеніе отъ семейныхъ дрязгъ. Уложитъ, бывало, загулявшаго о. Ивана спать, поплачетъ -- и примется за романъ; читаетъ до свѣту, иногда вплоть до утренняго чаю. Хозяйствомъ она не занималась; для этого у нихъ была кухарка, жившая у нихъ лѣтъ пятнадцать. Весною и лѣтомъ матушка любила ходить по лѣсамъ за ягодами и грибами. Наберетъ ягодъ, присядетъ подъ березой, вынетъ романъ -- и читаетъ до сумерекъ. Романы она доставала или покупала у "венгерцевъ" (такъ въ той мѣстности зовутъ владимірцевъ-коробейниковъ). На это шли тѣ самыя деньги, которыя непостижимымъ образомъ исчезали изъ запертаго ящика о. Ивана.
-- Ты не брала деньги?
-- Нѣтъ, Иванъ Петровичъ, не брала.
-- Куда же онѣ дѣлись?
-- Не обсчитался ли какъ-нибудь? Хмѣльной вѣдь пріѣхалъ.
Этимъ дѣло и кончалось въ большинствѣ случаевъ. Что бывало изъ-за этихъ денегъ, знала только сама матушка, да дочери, крошечныя дѣвочки, жавшіяся отъ страха другъ къ другу и не спавшія на-пролетъ бурныя ночи.
Вошелъ о. Иванъ. Онъ успѣлъ уже принарядиться, расчесать волосы и бороду.
-- Благословите, батюшка, поднялся ему на встрѣчу Ксенофонтъ Васильичъ.
О. Иванъ, краснѣя отъ неожиданности, благословилъ. Ксенофонтъ Васильичъ съ чувствомъ чмокнулъ большую красную руку о. Ивана и потомъ пожалъ ее.
-- Пріѣхалъ къ училищу -- "твердо-онъ-то-съ, заперто-съ!" заговорилъ Ксенофонтъ Васильичъ, улыбаясь.-- Спрашиваю: "гдѣ учитель?" -- На охоту ушелъ. Часто онъ на охоту ходитъ?
-- Нѣтъ, это время рѣдко -- ненастье было, а то частенько похаживаетъ, поспѣшилъ отвѣтить о. Иванъ.
-- Много учениковъ у васъ, батюшка?
-- 50 человѣкъ учитель считаетъ, отвѣтилъ о. Иванъ съ улыбкой.
-- Такъ-съ. А давно здѣсь школа?
-- Пятый годъ ужь земская. Раньше церковно-приходская была -- мы съ женой занимались.
-- Скажите! Безплатно?
-- Какая плата съ духовныхъ дѣтей? вздохнулъ о. Иванъ.-- Совершенно безплатно, прибавилъ онъ: -- ни копейки не бралъ.
Это была правда: деньгами о. Иванъ не бралъ, предпочитая брать натурой.
-- И это осталось незамѣченнымъ? удивился Ксенофонтъ Васильичъ, устремляя изумленный взглядъ на лысую голову о. Ивана: -- даже скуфьи не дали?
-- Не дали-съ! подтвердилъ со вздохомъ о. Иванъ.-- Александръ Иванычъ Свинчаткинъ грозилъ даже уволить: съ учителями-де живете дурно! Помилуйте! Какъ же съ ними хорошо жить, какъ они, можно сказать, заповѣдей не соблюдаютъ?
-- Да, да! кивнулъ сочувственно головой Ксенофонтъ Васильичъ:-- законоучитель долженъ быть на стражѣ! Не оцѣнить пастыря, который радѣетъ о благѣ пасомыхъ -- на это не всѣ способны-съ!
-- Только одинъ Александръ Иванычъ и способенъ, досказалъ о. Иванъ мысль собесѣдника.
-- Но когда я уѣзжалъ изъ С., повысилъ голосъ Ксенофонтъ Васильичъ, обращаясь къ матушкѣ: -- то заѣхалъ къ его преосвященству...
Матушка, зачитавшаяся подъ шумокъ разговора романомъ, вздрогнула, покраснѣла, закрыла книгу и бросила виноватый взглядъ на о. Ивана, который нахмурилъ густыя сѣдыя брови.
-- И торжественно просилъ его содѣйствія въ насажденіи истиннаго просвѣщенія. И могу сказать, не хвалясь, что преосвященный прямо просилъ меня писать о достойныхъ и недостойныхъ пастыряхъ! докончилъ Ксенофонтъ Васильичъ, устремляя на о. Ивана выразительный взглядъ.
О. Иванъ заволновался. Скуфья сама лѣзла ему на голову: надо было только угодить инспектору.
-- Трудно-съ, Ксенофонтъ Васильичъ, преподавать надлежащимъ образомъ, когда противовѣсы есть и въ сотрудникахъ и, можно сказать, въ болѣе высшихъ сферахъ, попробовалъ онъ осторожно почву.
-- Противовѣсы можно устранить-съ, отвѣтилъ Ксенофонтъ Васильичъ, сопровождая свои слова многозначительнымъ взглядомъ: -- и нетолько можно, но даже должно-съ.
Собесѣдники поняли другъ друга.
-- Репортомъ или словесно? спросилъ о. Иванъ, боясь ошибиться.
-- Всячески можно... Ну-съ, извините, батюшка! извините, матушка! поднялся Ксенофонтъ Васильичъ.-- Я ужь пойду въ школу. Воротился, вѣроятно, охотникъ-то. Спасибо за хлѣбъза соль!
Ксенофонтъ Васильичъ трижды поцѣловался съ о. Иваномъ, взявшись за руки.
-- Повѣрьте, я никогда не забуду того, какъ вы пріютили и накормили бѣднаго старика! До свиданья, матушка! Скоро ко мнѣ моя благовѣрная пріѣдетъ, такъ милости прошу въ гости, расшаркался онъ уже у порога.
Матушка довольно граціозно присѣла.
-- Мнѣ идти съ вами? спросилъ о. Иванъ.
-- Нѣтъ, къ чему же съ? Я только познакомиться пріѣхалъ, посмотрѣть, съ какимъ народомъ жить придется.
Когда Ксенофонтъ Васильичъ пришелъ въ училище, уже темнѣло. Войдя, онъ три раза истово покрестился на образъ и подалъ Соловьеву руку. Соловьева кинуло въ жаръ отъ этой любезности. Свинчаткинъ не удостоивалъ ихъ такой чести.
-- Здраствуйте, дѣтушки! обратился онъ привѣтливо къ ученикамъ.
Ученики поклонились.
-- Ой-ой, ребятушки, какіе же вы нечесанные, да грязные! удивился Ксенофонтъ Васильичъ.
-- Ты что рукава не подошьешь? обратился онъ къ одному до-нельзя оборванному ученику.
-- Мамки нѣтъ, прошепталъ ученикъ жалобно, вспомнивъ недавно умершую мать.
-- А ты взялъ бы да самъ зашилъ! Я вотъ и инспекторъ, а постоянно съ собой иголочку ношу, да ниточекъ клубочекъ: какъ что разорвется, я сейчасъ и починю. Смотрите вотъ!
Онъ отвернулъ обшлагъ синяго драповаго пальто и показалъ иголку съ намотанной на нее ниткою.
-- Надо самому умѣть шить, чтобъ прорѣхъ не было. Молиться-то, дѣтушки, умѣете ли?
-- Умѣемъ, отозвались ученики.
-- Ну-ка, прочти "Во имя Отца!" поднялъ Ксенофонтъ Васильичъ одного ученика.
Тотъ началъ быстро читать и креститься.
-- Стой, стой! остановилъ Ксенофонтъ Васильичъ: -- а сказалъ еще, что умѣешь! добавилъ онъ укоризненно.-- Вотъ какъ надо.
Ксенофонтъ Васильичъ началъ медленно читать и креститься.
-- Повтори!
Ученикъ повторилъ.
-- Вотъ такъ и всегда молись.
Далѣе Ксенофонтъ Васильичъ далъ рядъ другихъ вопросовъ, съ примѣсью внутренней политики, и при неудачныхъ отвѣтахъ бросалъ на Соловьева косой, но очень выразительный взглядъ.
-- Теперь, ребятушки, ступайте пока въ сѣни, поиграйте, распорядился онъ.
Ученики моментально очистили комнату: ихъ очень стѣсняло начальство.
-- Ступайте и вы, родимые! попросилъ Ксенофонтъ Васильичъ набравшихся мужичковъ.
-- Я попечитель, замѣтилъ чернобородый мужикъ съ краснымъ угреватымъ лицомъ.
-- Все равно, милый! Мы съ тобой послѣ потолкуемъ, а теперь мнѣ съ Петромъ Васильичемъ поговорить надо.
Выпроводивъ публику и заперевъ дверь на крюкъ, Ксенофонтъ Васильичъ остановился передъ Соловьевымъ.
-- Покажите тетрадки! приказалъ онъ отрывисто и сурово.
Соловьева покоробило отъ этого тона: такъ не гармонировалъ онъ съ предыдущимъ обращеніемъ.
-- Ваша школа ни-ку-да не годится, процѣдилъ онъ медленно, сквозь зубы, отложивъ въ сторону тетрадки.
Соловьевъ опѣшилъ.
-- Но вы ее совсѣмъ еще не знаете... возразилъ онъ, смущенно.
-- Кто вамъ сказалъ?
-- Вы видѣли учениковъ только пять минутъ...
-- Я могъ совсѣмъ не быть въ вашей школѣ и знать, что она ни къ чорту не годится! Любимецъ Свинчаткина! прошепталъ онъ злобно, бросая на Соловьева уничтожающій взглядъ.
-- Я каждый годъ получалъ земскія награды.
-- За прихвостничество! отрѣзалъ Ксенофонтъ Васильичъ.-- Больше не будете получать! Знаю я васъ и съ Свинчаткинымъ вмѣстѣ! Только даромъ народныя деньги получаете! Трудовыя деньги...
-- Позвольте, Ксенофонтъ Васильичъ...
-- Молчать! Гдѣ у васъ руки? Гдѣ руки, спрашиваю я васъ?