Бухалов Иван Алексеевич
Дошел до дела

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

ДОШЕЛЪ ДО ДѢЛА.

I.

   30-го декабря 1856 года, въ одной избѣ села Вертячіе Пески всю ночь свѣтился огонь. Крестьяне рѣдко спятъ долгую зимнюю ночь напролетъ: надо время отъ времени выходить на дворъ -- посмотрѣть за лошадьми, послушать, не проламываютъ ли лихіе люди плетень, подбираясь къ кормилицамъ-лошадкамъ, не сломанъ ли замокъ у амбара, разумѣется, если въ амбарѣ что-нибудь есть. Опытъ доказываетъ, что такія предосторожности дѣло далеко не лишнее.
   Въ эту ночь крестьяне точно также выходили посмотрѣть на лопіадей и сильно удивлялись, что Шарковы такъ долго засидѣлись.
   Нѣкоторые подходили даже къ окнамъ, но сквозь замерзшія стекла ничего не было видно.
   Андроновъ Василій подходилъ даже два раза. Въ первый разъ онъ ничего не видѣлъ и не слышалъ, но во второй разъ до его ушей долетѣлъ рѣзкій, пронзительный вопль;
   -- Ишь ты, оказія! Какъ это я сначала не догадался? удивился глубокомысленно Василій: -- родитъ Матрена-то! То-то и свѣтъ долго!
   Матрена, въ самомъ дѣлѣ, родила. Съ самаго ранняго вечера мучилась она. Роды были трудные. Опытная бабушка Настасья, и та пришла въ нѣкоторое смущеніе. Тщетно клала она Матрену у порога и заставляла смущеннаго, растеряннаго Митрофана три раза шагать черезъ порогъ и жену, тщетно заставляла Матрену просить у мужа прощенія, тщетно втаскивала ее на печку и тамъ мяла ей животъ -- не разрѣшалъ Господь. Царскія двери батюшка отворить отказался, потому что поздно, но трехкопеечная вѣнчальная свѣча изъ желтаго воска тускло теплилась передъ потемнѣвшимъ отъ времени и дыма образомъ Божіей Матери.
   -- И лихой, смотри, будетъ! приговаривала бабушка, тиская животъ роженицы.
   Митрофанъ въ тулупѣ, но безъ шапки, сидѣлъ въ холодныхъ сѣняхъ, какъ на иголкахъ. Двѣ дѣвчонки, наплакавшіяся съ вечера отъ страшныхъ стоновъ и криковъ мамки, мирно спали на лавкѣ, обнявшись. Тишина прерывалась только ихъ равномѣрнымъ дыханіемъ, тихими стонами измучившейся Матрены, да сверчокъ за печкой трещалъ немолчно.
   Разрѣшилъ, наконецъ, Господь.
   Матрена, блѣдная, обезсиленная, опустилась на набойчатую подушку, а бабушка подхватила на высохшія, костлявыя руки здороваго, плотнаго ребенка.
   -- Такъ и есть! Ишь богатырь какой, въ часъ молвить!
   Вошелъ Митрофанъ, услышавшій крикъ ребенка.
   -- Кого, бабушка, Богъ далъ? спросилъ онъ взволнованнымъ голосомъ.
   -- Пахаря, Митрофанъ, тебѣ Богъ послалъ, пахаря! Тужилъ все, что пахать некому будетъ -- далъ Богъ! Ишь, мать-то какъ умучилъ! указала она на Матрену.
   Матрена полуоткрыла глаза.
   -- Мальчикъ аль дѣвочка? спросила она чуть слышнымъ шопотомъ, останавливаясь послѣ каждаго слога.
   -- Мальчикъ, мальчикъ! Слава Богу! успокоила ее нѣсколько сурово бабушка.
   -- И пахать только будетъ! восхищался Митрофанъ.-- Плечи-то... смотри, плечи!
   -- У! чтобъ типунъ тебѣ на языкъ! Плюнь да скажи: "въ часъ добрый молвить".-- Долго ли младенца сглазить? охладила его восторги бабушка.
   Но Митрофанъ долго не могъ успокоиться отъ радостнаго волненія и долго безъ цѣли ходилъ по избѣ, хватаясь то за то, то за другое, пока бабушка рѣзко на него не прикрикнула:
   -- Чего ты здѣсь шляешься? Ступай лучше дровъ, да воды въ баню натаскай -- скоро свѣтать станетъ!
   Митрофанъ пошелъ и затопилъ баню, но будущій пахарь такъ и не выходилъ изъ его головы во все время, какъ онъ махалъ топоромъ и скрипѣлъ журавлемъ колодца. Не выходилъ пахарь изъ его головы и тогда, когда онъ ѣлъ крестильную, пополамъ съ солью, кашу и морщился. Даже дня три спустя послѣ этой памятной ночи, онъ съ восхищеніемъ останавливалъ взглядъ на красненькомъ существѣ, усердно сосавшемъ грудь, и, весь сіяя, тыкалъ въ него толстымъ грязнымъ пальцемъ.
   -- Пахарь будетъ, мать его не замать! говорилъ онъ въ эти минуты.
   Митрофанъ былъ уже не молодой мужикъ: ему было подъ сорокъ. Онъ считался зажиточнымъ хозяиномъ, и всѣ знали, что эта зажиточность досталась ему не кой-какъ, а послѣ неустаннаго, упорнаго труда, послѣ частаго недоѣданія и недопиванія. Кремень мужикъ былъ. Лѣнь и пьянство были въ его глазахъ величайшими грѣхами и надо было видѣть, какъ онъ нападалъ на сходѣ на неисправныхъ плательщиковъ оброка или подати! Суровые глаза зажигались яркимъ огнемъ ненависти и презрѣнія, широкій лобъ наморщивался, а коричневая рука нервно теребила большую черную бороду. Несмотря на нѣкоторый достатокъ, Митрофанъ, до рожденія сына, не былъ вполнѣ счастливъ: сердце обливалось у него кровью, когда онъ думалъ, что все накопленное имъ добро достанется чужимъ людямъ, мужьямъ дочерей, которые, пожалуй, даже добрымъ словомъ его не помянутъ. Мальчишка снималъ камень съ его души: теперь Митрофанъ зналъ, для кого онъ будетъ работать, не доѣдать куска, не досыпать ночей.
   Казалось, надежды Митрофана и Матрены должны были оправдаться. Бѣлоголовый шустрый Максимка превратился въ высокаго парня съ богатырскими плечами, кудрявыми русыми волосами и голубыми глазами, смотрѣвшими на Божій міръ кротко и задумчиво. Ничего особеннаго съ нимъ въ дѣтствѣ не случалось; нѣсколько разъ тонулъ, пока не выучился плавать, много разъ падалъ съ лошади, но все это такіе пустяки, что не стоитъ и упоминать. Семи лѣтъ онъ началъ уже бороновать, десяти -- сталъ пахать, на двѣнадцатомъ году -- едва не попалъ въ училище.
   Основалъ въ Вертячихъ Пескахъ училище дьяконъ, только-что вышедшій изъ семинаріи. Онъ занимался усердно и билъ рѣдко, но тѣмъ не менѣе, учениковъ было мало.
   Волостнымъ старшиною былъ въ то время въ Вертячихъ Пескахъ Головановъ. 20 лѣтъ старостой ходилъ онъ, когда Вертячіе Пески были барскимъ селомъ; изъ своей долголѣтней службы вынесъ исполосованную рубцами спину, богатый опытъ... и любовь къ просвѣщенію, благодаря которому "кажный мужикъ, по нонешному, могъ съ бариномъ сравняться". По его настоянію, міръ распорядился 1/4 души слагать съ тѣхъ семействъ, изъ которыхъ хоть одинъ мальчикъ ходилъ въ училище. Сложенныя души налагались на другія семьи, въ которыхъ были неучившіеся мальчики.
   Митрофанъ прежде называлъ грамату баловствомъ, но въ виду льготы (три рубля не шутка тоже!) рѣшился посылать Максимку въ училище. Съ осени Максимка былъ ему, однако, нуженъ; изъ-за одной зимы посылать не стоило -- и кончилось тѣмъ, что на Митрофана наложили 1/4 души на Максимку. Разсердился Митрофанъ.
   -- А когда такъ, такъ не видать тебѣ Максимки! сказалъ онъ старшинѣ, внося добавочную 1/4.
   -- Посылай -- и это назадъ отдадимъ, и еще 1/4 сложимъ, убѣждалъ его старшина.
   -- Ни-и за что! Пусть такъ живетъ, какъ мы жили! Есть еще чѣмъ лишнюю 1/4 платить.
   И года три вносилъ Митрофанъ лишнюю 1/4, пока Максимка не сдѣлался почти взрослымъ парнемъ.
   Такъ и не попалъ Максимка въ училище, къ великому своему огорченію. Онъ раза три принимался было плакать, но отецъ такъ взглядывалъ на него, что слезы моментально высыхали.
   

II.

   Не очень богато Вертячіе Пески живутъ -- больше работой на винокуренномъ заводѣ, да на суконной фабрикѣ пробавляются. Прядутъ, ткутъ, а то такъ и барду съ дровами возятъ.
   Поступилъ и Максимъ зимою на винокуренный заводъ въ кочегары. Правда, особенной нужды не было -- лошадей однѣхъ у Митрофана три штуки было, но лишней копейкѣ всегда мѣсто найдется. 18 лѣтъ Максиму ужь было, невѣсту ужь ему подыскивали. Долго не позабудетъ этой зимы Максимъ.
   Однажды, отдежуривъ свои восемь часовъ, онъ завалился спать на соломѣ, тутъ же у печки. Ему что-то не спалось.
   Пробившись съ полчаса, онъ совсѣмъ открылъ глаза.
   Косые лучи зимняго солнца еле проникали сквозь маленькое окошко, за то ярко горѣвшая печь съ избыткомъ освѣщала подвалъ своей широкой огненной пастью.
   Наискосокъ отъ печки сидѣлъ подручный Максима, Никитка, пятнадцати-лѣтній мальчикъ, пришедшій вмѣстѣ съ отцомъ изъ сосѣдней губерніи на заработки. Дрова горѣли хорошо, мѣшать приходилось рѣдко, и Никитка скучалъ. Онъ успѣлъ ужь до тошноты накуриться или, какъ онъ говорилъ, "назыбаться" махорки, и теперь не зналъ, что ему дѣлать, какъ скоротать время. Зѣвнувъ разъ-другой, онъ полѣзъ за пазуху и досталъ оттуда пресловутаго "Еруслана Лазаревича". Скоро въ подвалѣ раздалось его монотонное чтеніе подъ аккомпаниментъ трещавшихъ сосновыхъ дровъ.
   Максимъ лежалъ, опершись на локти, и слушалъ. Сказка его заинтересовала.
   -- Иль ты, Никитка, граматный? спросилъ онъ, когда Никитка бросилъ сказку и началъ бить кочергою по головѣшкамъ.
   -- Еще бы! отвѣтилъ съ гордостью Никитка:-- я какую хошь книгу толкомъ прочту!
   Онъ опять сѣлъ на свое мѣсто и взялся за сказку.
   Максимъ задумался.-- "И что это меня граматѣ не выучили? Чѣмъ я хуже другихъ?" пришло ему въ голову.
   -- А что, Никитка, больно трудно граматѣ учиться? спросилъ Максимъ нѣсколько робко.
   Никитка заложилъ пальцемъ страницу и повернулся лицомъ къ Максиму.
   -- Да, попотѣешь! Это не лапти плесть! отвѣтилъ онъ, съ замѣтнымъ чувствомъ собственнаго превосходства.
   -- А во сколько время дойти можно? полюбопытствовалъ Максимъ.
   -- Да я вотъ цѣлую зиму азбучку училъ...
   Оба замолчали.
   -- А мнѣ теперь можно выучиться? спросилъ Максимъ, нѣсколько погодя.
   Никитка окинулъ его испытующимъ взглядомъ, какъ будто видѣлъ въ первый разъ и съ сомнѣніемъ покачалъ головой.
   -- Ну, братъ, не знаю! Старъ ужь ты... Вѣдь я вотъ какой началъ учиться!
   Онъ отмѣрилъ рукой аршина полтора надъ поломъ.
   -- А если попробовать? спросилъ Максимъ, съ нѣкоторымъ замираніемъ сердца.
   -- Попробовать, отчего не попробовать! только не знаю, толкъ-то будетъ ли? снова покачалъ Никитка головой.
   У Максима глаза засвѣтились огонькомъ. Онъ совсѣмъ поднялся съ соломы.
   -- А ну-ка, покажи!
   -- Да сейчасъ у меня азбуки-то нѣтъ -- у тятьки, въ казармѣ... Сбѣгать развѣ?
   -- Знамо, сбѣгай! Я тутъ за тебя пошурую.
   Никитка побѣжалъ къ отцу. Ему было очень пріятно провести лишнюю минуту на свѣжемъ воздухѣ, вдали отъ жаркой печи.
   Черезъ полчаса онъ явился съ истрепанной азбукой.
   Максимъ сидѣлъ около печи и задумчиво глядѣлъ на огонь.
   Охота выучиться читать, появившаяся въ немъ почти мгновенно, крѣпла все больше и больше.
   -- Ну-ка, давай, давай! заторопился онъ, подбрасывая дрова.
   Оказалось, что Никита учился по звуковому способу. Приступилъ онъ къ обученію такъ:
   -- Ну, вотъ это "а". Говори: "а-а-а!"
   Максимъ робко протянулъ "а-а-а!"
   -- Вотъ это "б". Говори: "б-б-б!"
   Такъ они прошли первую строчку.
   -- Ну, теперь въ разбивку. Это что? ткнулъ Никита пальцемъ въ "г".
   Но Максимъ тщетно потѣлъ и краснѣлъ: онъ зналъ только "а" и "б". Никита надулся.
   -- Я говорилъ, что толку не будетъ! Нечего и время терять! ложись-ка лучше спать, а то не выспишься.
   Максимъ чуть не заплакалъ.
   -- Ну, Никита! ну, пожалуйста! покажи еще разокъ! Я запомню, ей-Богу, запомню!
   Никита, хотя неохотно, но показалъ. Къ концу смѣны Максиму удалось одолѣть первую строчку. Никитка тотчасъ же залегъ спать, а Максимъ началъ подбрасывать дрова и читать азбуку, гудя на весь подвалъ.
   Съ того дня начались мученія Максима. Отдежуривъ свои 8 часовъ, онъ еще часа три-четыре зубрилъ азбуку съ Никитой и только потомъ ложился спать. Такое бодрствованіе не прошло даромъ! Максимъ похудѣлъ, поблѣднѣлъ, глаза ввалились и горѣли лихорадочнымъ огнемъ. Истомленный до послѣдней степени онъ засыпалъ иногда на нѣсколько минутъ во время смѣны Однажды управляющій засталъ его спящимъ.
   Управляющій былъ оригинальный человѣкъ, старый нѣмецъ, съ классическимъ именемъ "Карлъ Иванычъ". Онъ управлялъ заводомъ съ самаго его основанія и съ тѣхъ поръ, въ теченіи пятнадцати лѣтъ, ни разу, говорятъ, не раздѣвался, ложась спать.
   Худенькій, маленькій старичокъ, съ давно небритымъ сѣдымъ подбородкомъ, насмѣшливо-злыми сѣрыми глазками, бѣгавшими подъ нависшими сѣдыми бровями, одѣтый въ замасленный до-нельзя сѣрый пиджачекъ или дубленый полушубокъ и высокіе охотничьи сапоги, онъ жилъ на заводѣ круглыя сутки и всегда появлялся тамъ, гдѣ его всего меньше ожидали, ѣлъ онъ на заводѣ же, на ходу, и имѣлъ непостижимую способность засыпать тотчасъ, какъ сядетъ. Маленькая головка въ кожанной фуражкѣ запрокидывалась назадъ къ стѣнѣ, руки безсильно опускались по бокамъ туловища и Карлъ Иванычъ начиналъ сопѣть. Но достаточно было кому-нибудь пройти мимо, какъ Карлъ Иванычъ ("Каръ Иванычъ", какъ звали его рабочіе) мгновенно просыпался, ёрзалъ клѣтчатымъ платкомъ по губамъ и зоркими глазами осматривался вокругъ. Съ рабочими онъ не церемонился. Особенно преслѣдовалъ онъ любителей "бражки", и не одинъ рабочій, захотѣвшій полакомиться слегка хмѣльнымъ и сладкимъ напиткомъ и застигнутый на мѣстѣ преступленія, ужомъ извивался подъ насмѣшливо-злымъ взглядомъ строгаго управляющаго.
   -- Свинья! скотина! ворчалъ Карлъ Иванычъ сквозь зубы:-- три рубля штрафа!
   Бранился онъ только въ исключительныхъ случаяхъ (слово "скотина", обращенное къ мужику, какъ извѣстно, никѣмъ не считается за брань), и бранился мастерски, нѣсколько коверкая русскія слова, отъ чего брань становилась только забористѣй. Горе было заснувшимъ во время работы! Карлъ Иванычъ собственноручно направлялъ въ лицо спящаго рукавъ пожарнаго насоса (рукава были почти во всѣхъ отдѣленіяхъ завода) и обливалъ съ ногъ до головы холодною струею, при громкомъ хохотѣ товарищей заснувшаго, находившихъ, что эта выдумка "оченно занятная".
   Однажды Максимъ, поспавши, по обыкновенію, только часа 4, усѣлся около печки съ азбучкой въ рукахъ. Онъ ужь давно выучилъ буквы и прочиталъ половину складовъ (Никитка счелъ нужнымъ пройти всю азбуку по порядку). Около часа онъ внимательно слѣдилъ за печкой и повторялъ зады. Но мало-помалу буквы стали сливаться у него въ глазахъ, страницы стали казаться огненными; въ пламени печки смутно вырѣзалась картинка, помѣщенная на заглавномъ листѣ азбуки... Онъ сладко заснулъ, склонивъ голову на плечо и выронивъ азбуку на колѣни. Огонь началъ понемногу ослабѣвать, и помощникъ машиниста уже раза два крикнулъ: "шуруй веселѣй!"; Максимъ спалъ.
   Вошелъ Карлъ Иванычъ.
   -- А, свинья! процѣдилъ онъ сквозь зубы, берясь за рукавъ.
   Максимъ спалъ, полураскрывъ ротъ. Вдругъ ему показалось, что онъ тонетъ, захлебывается... силится открыть глаза, но они тотчасъ же заливаются струей воды.
   -- А! деньги берешь, а самъ спишь! слышится ехидный голосъ Карла Иваныча.
   Максимъ приходитъ въ себя, откашливается и бросается кидать дрова. Намокшая азбука шлепается на полъ. Струя попадаетъ уже не въ лицо, а въ спину. Огонь весело пылаетъ въ печкѣ. Карлъ Иванычъ завертываетъ кранъ рукава.
   -- Что? проспался? спрашиваетъ онъ насмѣшливо-презрительно Максима и глядитъ на азбуку.
   -- Это что такое? Ахъ, ты русскій свинь! Ты сюда читать учиться ходишь? Читать, а за печкой не твое дѣло смотрѣть? Два рубля штрафа!
   Максимъ молчалъ, но когда Карлъ Иванычъ поднялъ двумя пальцами азбуку и поднесъ ее къ огню, вся кровь отхлынула у него отъ лица и прилила къ сердцу.
   -- Карлъ Иванычъ! Христа ради, не бросай! Лучше побей меня!
   -- Э-э! биться мировой не велитъ!
   Азбука жалобно затрещала и зашипѣла на огнѣ. Огонь началъ какъ будто пальцами перебирать страницы. Вотъ мелькнули буквы, вотъ показался Христосъ, благословляющій дѣтей... Вспыхнула послѣдняя страница. Все превратилось въ черный пепелъ. Карлъ Иванычъ ушелъ.
   -- А еще приносить будешь, еще сожгу! погрозилъ онъ на порогѣ.
   Максимъ, озираясь по сторонамъ, спитъ ли Никитка, выгребъ осторожно пепелъ, взялъ его на заскорузлую ладонь и облилъ горькими слезами. Долго скорбѣлъ о погибшей азбукѣ Максимъ. Надо было заплатить за сгорѣвшую азбуку Никиткѣ, надо было купить новую, а денегъ не было.
   -- Ты что жь? Когда мнѣ гривенникъ отдашь? спрашивалъ его часто Никитка.
   -- Погоди, пожалуйста: денегъ теперь нѣтъ.
   -- Денегъ нѣтъ! А когда будутъ? спрашивалъ Никитка еще сердитѣй.
   -- Вотъ на праздники домой сбѣгаю -- принесу.
   Но Никитка не хотѣлъ ждать и предложилъ такую комбинацію: у него есть теплые сапоги, и у Максима есть теплые сапоги. Отчего бы имъ не помѣняться? Азбука пошла бы въ придачу.
   Послѣ нѣкотораго колебанія, Максимъ согласился и надѣлъ, вмѣсто своихъ новенькихъ сапогъ, дырявые Никиткины.
   -- Дома-то что я скажу? сокрушался онъ, разсматривая дыры.
   -- Скажи, что прожегъ -- вотъ и все, совѣтовалъ Никитка, любуясь обновкой.
   Максимъ такъ и сдѣлалъ. Понятно, Митрофанъ побранилъ рохлю-сына, но тѣмъ дѣло и кончилось. Новой азбуки Максимъ все-таки не купилъ -- и денегъ не было, потому что жалованье получалъ за него отецъ, да и купить было негдѣ: до базарнаго села считалось 15 верстъ, а Максиму нельзя было отлучаться съ завода. Поручить покупку другому тоже было нельзя! Чужихъ Максимъ стыдился, а свои отнеслись къ его счастью нетолько холодно, но даже прямо враждебно.
   -- Я, батюшка, читать учусь, робко похвастался Максимъ, придя на праздники домой.
   Огецъ рѣзалъ въ это время хлѣбъ.
   -- Выдумалъ еще! замѣтилъ онъ сурово.-- Я неграматный, да, слава Богу, домъ нажилъ! Ты у меня брось это баловство, И не думай, и не воображай! Пьянчужкой, что ли, быть захотѣлъ? Брось!-- Онъ пристукнулъ даже ножомъ по столу.
   Съ тѣхъ поръ Максимъ началъ хитрить, скрываться, создавая себѣ этимъ массу ненужныхъ затрудненій. Объ азбукѣ онъ не смѣлъ ужь и думать, но началъ тщательно собирать всякіе печатные лоскутки, гдѣ бы они ни попались. Лоскутки эти съ радостнымъ трепетомъ разглаживались на колѣняхъ передъ печкой и прочитывались но нѣскольку разъ. Правда, Максиму рѣдко удавалось добираться до смысла прочитаннаго, потому что строки кончались на полусловахъ (большіе лоскутки попадались рѣдко и составляли эпоху въ его жизни), но онъ былъ доволенъ и тѣмъ ужь, что имѣлъ возможность читать.
   Мало по-малу, онъ собралъ, кажется, всѣ лоскутки на заводѣ. На масляницу ему ужь совсѣмъ нечего было читать. Тогда онъ рѣшился на отчаянную штуку. Пріодѣвшись, онъ направился въ контору, къ самому Ивану Данилычу, который былъ ни больше, ни меньше, какъ помощникъ конторщика и получалъ копейка въ копейку тридцать рублей! Ну, да и голова же былъ, шельмецъ! Станетъ на счетахъ класть, такъ и не "соглядишь".
   Иванъ Данилычъ сидѣлъ одинъ въ конторѣ и скучалъ, куря папиросу за папиросой. Контора походила на казарму или на присутственное мѣсто своими стѣнами, выкрашенными грязножелтой краской, изорванными таблицами на стѣнахъ, стульями съ прорванными клеенчатыми сидѣньями и длинными столами, покрытыми тоже изорванной клеенкой.
   -- А я къ вамъ пришелъ, Иванъ Данилычъ, началъ заискивающе Максимъ, поздравивъ съ праздникомъ и потоптавшись у порога.
   -- Что? деньжонокъ, что ли, хочешь получить? Шалишь, братъ! раньше субботы не дадутъ.
   -- Нѣтъ, я не то... Максимъ окончательно сконфузился.
   -- Что же тебѣ надо?
   -- Нѣтъ ли у васъ газетъ какихъ старыхъ или такъ... печатной бумаги зрящей...
   -- На что тебѣ?
   -- Да на цыгарки, солгалъ храбро Максимъ.
   -- Ты развѣ куришь? удивился Иванъ Данилычъ.-- Вѣдь въ Вертячихъ Пескахъ все колугуры?
   -- Нѣтъ, мы не по старой... Отецъ-то, правда, не куритъ, а я набаловался, на заводѣ-то живучи, сознался Максимъ, еще больше краснѣя.
   -- Что же? Изволь, изволь! у насъ этого добра много... А я думалъ, ты граматный, читать хочешь...
   -- Куда ужь намъ съ граматой! вздохнулъ Максимъ.
   Иванъ Данилычъ далъ ему нумеровъ десять "Сына Отечества" за старые годы.
   Максимъ схватилъ ихъ, отвѣсилъ низкій поклонъ и, какъ угорѣлый, выбѣжалъ въ сѣни. Въ сѣняхъ онъ перевелъ духъ, бережно сложилъ нумера и сунулъ ихъ за пазуху.
   Никитка былъ очень удивленъ, когда Максимъ ни съ того, ни съ сего началъ пѣть "Царю Небесный" и "Спаси Господи" (обыкновенныя пѣсни онъ стыдился пѣть при людяхъ), но Максимъ на всѣ его распросы отвѣчалъ: "Такъ... весело что то..."
   Онъ ни на минуту не прилегъ уснуть, а шлялся безъ толку по заводу, ощупывая то одной рукой, то другой свои сокровища. Полное торжество наступило для него лишь тогда, когда Никитка, поужинавъ, улегся спать и здоровый храпъ возвѣстилъ, что онъ не можетъ ни подглядѣть, ни подслушать.
   Бережно разгладивъ первый попавшійся нумеръ, Максимъ углубился въ чтеніе. Рѣчь шла о польскомъ возстаніи и вмѣшательствѣ западныхъ державъ. Слова Максимъ понималъ, хотя далеко не всѣ, но смыслъ оставался для него загадкой. Прочитавъ столбецъ, онъ поднималъ голову и задумывался.
   -- Господи! какъ бы мнѣ до всего дойти, что тутъ написано? Вѣдь есть же такіе люди, что всякую книгу понимаютъ, а я чѣмъ хуже другихъ? Ну, нѣтъ! ужь теперь не брошу! дойду же я до дѣла хоть когда-нибудь!
   Скоро всѣ листы были прочитаны и перечитаны.
   

III.

   Кончилась работа на заводѣ послѣ Пасхи. Приходилось идти домой. Максимъ шелъ съ явной неохотой.
   "Отъ чужихъ людей оберегался, а отъ своихъ какъ убережешься?" думалъ онъ дорогой, и сердце у него щемило.
   Нѣкоторое время ему удавалось, однако, скрываться, удавалось спокойно читать въ полѣ, но однажды шило вылѣзло изъ мѣшка.
   Онъ былъ въ полѣ. Мать сунулась разобрать его пожитки, хранившіеся въ особомъ сундукѣ -- надо было посмотрѣть, не изорвалось ли что, не потерялъ ли чего: рохля вѣдь Максимъ. Сундукъ былъ не запертъ. Взяла Матрена рубашку и развернула передъ окномъ: изъ рубашки выпали газеты.
   -- Старикъ! что это у Максима то? позвала она Митрофана, копавшагося на дворѣ.
   -- Развѣ не видишь что? Книжки... Не бросилъ, видно, баловства-то! Вотъ я его ужо поучу!
   Максимъ ѣхалъ домой довольный и веселый: онъ успѣлъ всласть начитаться во время отдыха, въ работѣ отъ другихъ не отсталъ -- чего же еще? Поспѣшно отпрягъ онъ лошадь, задалъ ей корму и кинулся въ избу къ своему сундуку. Сердце ёкнуло у него, когда онъ увидѣлъ, что сундукъ не запертъ.
   -- Чего ищешь? окликнулъ его сурово Митрофанъ.
   -- Рубаху другую хочу надѣть -- пропотѣлъ больно...
   -- Смотри... рубаху! Это у тебя что? Митрофанъ вытащилъ изъ-подъ божницы газеты.
   Максимъ опѣшилъ.
   -- Такъ это... Иванъ Данилычъ далъ, конторщикъ...
   -- А зачѣмъ онъ тебѣ далъ?
   -- Такъ, говоритъ... На цыгарки или еще на что годится...
   Матрена выронила изъ рукъ ухватъ, на который опиралась во все время объясненія.
   -- Мать Пресвятая Богородица! Никакъ ты, окаянный, совсѣмъ душу продалъ? То читать учился, то трубкой сталъ заниматься! Охо-хо, охо-хо! И въ кого ты уродился? Да у насъ и въ роду этого не было николи! Ахъ ты, щепотникъ поганый! (Старики хотя и ходили въ церковь, и принимали поповъ, но молились большимъ крестомъ).
   -- Вѣдь я, мама, не курю! Ей-Богу, не курю... Это онъ такъ далъ, оправдывался робко Максимъ, попавшій изъ огня да въ полымя.
   -- Ну-ка! ну-ка!
   Матрена подбѣжала къ Максиму.
   -- Дыхни-ка, щепотникъ, дыхни!
   Максимъ дыхнулъ.
   Матрена выворотила у него всѣ карманы, ища табаку и спичекъ, перенюхала всѣ платье и обувь.
   -- А ты, можетъ, въ полѣ или гдѣ на дворѣ оставляешь? Говори всю правду!
   -- Ей-Богу, нѣтъ! перекрестился Максимъ.
   Матрена нѣсколько успокоилась.
   -- А ты все-таки, старикъ, изведи эту погань, чтобъ и духу ея въ домѣ не было!
   Митрофанъ взялъ газеты, вынесъ подъ сарай и на дровосѣкѣ искрошилъ ихъ топоромъ въ мельчайшую лапшу.
   У Максима только и остался одинъ нумеръ, бывшій съ нимъ въ полѣ и спрятанный за онучи.
   Вечеромъ у Митрофана и Матрены былъ совѣтъ.
   -- Эки дѣла, эки дѣла! Жаловалась Матрена, полуприподнявшись на жесткой постели и подпершись локтемъ:-- Долго ли до грѣха? долго ли парня смутить? Нѣтъ, что ни толкуй, а женить надо!
   Митрофану хотѣлось спать.
   -- Дождемся осени, и женимъ.-- Онъ зѣвнулъ во весь ротъ и перекрестился.
   Максимъ поблѣднѣлъ, когда мать вынесла утромъ ему эту резолюцію.
   -- Осенью женимъ, говорила она сурово, собирая завтракать и стуча ложками:-- поменьше баловаться будешь.
   -- Ни за что не брошу! рѣшилъ Максимъ:-- ужь если разъ Господь допустилъ, такъ дальше пойду! А ежели насильно женить станутъ -- убѣгу, ей-ей убѣгу!
   Максимъ понималъ, что ему нужны книги, что на лоскуткахъ и даже на цѣльныхъ газетахъ далеко не уйдешь, а книгъ не было. Къ учителю идти онъ боялся; всѣ бы дома догадались, зачѣмъ онъ туда пошелъ. Вдобавокъ, учитель былъ "щепотникъ", курилъ табакъ, ѣлъ скоромное въ Петровки даже, и половина села, старовѣры, не могли его терпѣть. Самъ Максимъ не обращалъ на это вниманія: вѣдь и Никитка былъ "табачникъ", а какую услугу ему оказалъ! Максимъ этой услуги въ жизнь не забудетъ. Вонъ татары тоже... много ихъ на заводѣ. Правда, ѣдятъ они кобылятину, а душа такая же, иной даже добрѣй русскаго. Ну, а мать и отецъ здоровую бы ему головомойку задали, еслибы онъ пошелъ въ училище.
   Выпало, однако, Максиму неслыханное счастье въ одно изъ жаркихъ воскресеній въ концѣ мая.
   Выѣхалъ Максимъ въ поле съ лошадьми. Вмѣстѣ съ нимъ выѣхалъ сосѣдскій мальчишка, Петруха, который цѣлую зиму ужь въ школѣ учился. Спутанныя лошади мирно бродили по овражку. Было тихо и невыносимо жарко. Тишина нарушалась только дрожащимъ пискомъ комаровъ, да иногда ворона хлопала крыльями и каркала, пролетая мимо: безпокоило ее, какъ бы пастухи не добрались до гнѣзда, свитаго на березѣ, тутъ же въ овражкѣ. Легъ было Петруха уснуть, да комары не дали: лѣзутъ, проклятые, подъ зипунъ да иищатъ! Продралъ онъ глаза и досталъ изъ котомки "Родное Слово", взятое на всякій случай-охотникъ онъ былъ до граматы. Почиталъ, почиталъ -- глядь, а лошади къ яровымъ подбираются! Схватилъ Петруха кнутъ, книжку, да за ними. Въ кустахъ книжку-то и обронилъ, однѣ корочки въ рукахъ остались; а онъ бѣжитъ и не чуетъ: извѣстное дѣло, не до того; яровыя-то купеческія, штрафъ-то какой!
   Максимъ, все время державшійся вблизи отъ него, какъ коршунъ накинулся на книгу и сунулъ ее за пазуху.
   Петруха скоро хватился книжки.
   -- Максимъ, не видалъ ты здѣсь книжки?
   -- Нѣтъ, не видалъ, отозвался равнодушно Максимъ, а самъ инстинктивно поднесъ руку къ груди и покраснѣлъ.
   -- Какъ же быть-то? Вѣдь она сорокъ копеекъ стоитъ!
   Петруха заплакалъ.
   У Максима въ сердцѣ боролись два чувства: ему хотѣлось и мальчишку утѣшить, и страстно хотѣлось завладѣть книгой.
   -- А ты не плачь, Петруха! Не воротишь!
   -- Да! Не плачь! Гдѣ я сорокъ-то копеекъ возьму?
   -- На вотъ тебѣ!-- Максимъ досталъ изъ лаптей ровно сорокъ копеекъ. Онъ ихъ припасъ еще во время лѣтняго Николы, престольнаго праздника: отецъ далъ ему ихъ "на гостинцы".
   Петруха утѣшился, но чуть не до ушей разинулъ ротъ отъ изумленья.
   -- Ничего, успокоивалъ его Максимъ:-- когда лошадей вмѣсто меня покараулишь.
   -- Только, смотри, дома не сказывай, а то дастъ тебѣ отецъ порку! Прямо къ учителю отнеси: такъ и такъ, молъ! Да съ глазу на глазъ, а то другіе узнаютъ, все равно отцу скажутъ.
   Въ Петровки, между косовицей и страдой, Максимъ ушелъ опять на заводъ рыть погреба. Каждый рабочій былъ обязанъ вырыть въ день "кубъ" (работали поденно). Максимъ поднимался раньше всѣхъ, работалъ, не разгибая спины, и всегда кончалъ свой урокъ задолго до заката солнца, когда другіе еще работали. Отвезя послѣднюю тачку, Максимъ перевертывалъ ее гдѣ-нибудь въ сторонкѣ вверхъ дномъ и забирался подъ нее "отдыхать" съ книгой въ рукахъ.
   -- Что это ты, Максимъ, по вечерамъ отдыхаешь, а утромъ чуть свѣтъ встаешь? аль вѣра такая? смѣялись надъ нимъ рабочіе.
   -- Какая вѣра... Такъ... по холодку-то работать будто ловчее.
   Осенью Максима женили.
   -- Кого, Максимъ, сватать? спросила его однажды мать.-- Смирнову Польку иль Варламову Настюшку?
   Максимъ отрицательно покачалъ головой.
   -- Кого же? Самъ скажи... Мы перечить не будемъ... Слава Богу, у насъ домъ не кой-какой: всякая пойдетъ!
   -- Развѣ безпремѣнно женить хотите? спросилъ тихо Максимъ.
   -- Безпремѣнно -- будетъ баловаться-то!
   -- Катерину Ромашкину сватайте, рѣшился Максимъ.
   Мать слегка нахмурилась, но тотчасъ овладѣла собой: женить бы только на комъ ни на есть, чтобы остепенился. А что бѣдная, такъ горе небольшое: одинъ Максимъ у нихъ -- хватитъ добра про обоихъ.
   -- И когда ты спозналъ ее? удивилась она:-- ты и хороводовъ отродясь не важивалъ!
   -- Сѣно разъ вмѣстѣ сгребали у Панфиловыхъ на помочи, сознался, весь вспыхнувъ, Максимъ.

-----

   Катерина отчасти оправдала надежды стариковъ: мѣсяца два Максимъ большую часть свободнаго времени посвящалъ не книгѣ, какъ прежде, а Катеринѣ. Очень ужь хороша была Катерина. Веселая, да быстроглазая, бѣлая, да румяная! Всѣ парни на нее, въ дѣвкахъ, зарились, да бѣдна была, а многимъ это не съ-руки было. Но черезъ два мѣсяца Максимъ началъ задумываться. Задумчивость его разрѣшилась тѣмъ, что однажды онъ попросился работать на сторону.
   -- Годъ плохой, убѣждалъ онъ отца: -- дома и ты съ Катей управишься, а заработаю рублей тридцать въ зиму -- все годится на подати.
   Митрофанъ насупился и долго размышлялъ.
   -- Цыгарками баловаться не станешь? спросилъ онъ строго.
   -- Не буду, батюшка!
   -- Сними образъ!
   Максимъ снялъ.
   -- Побожись: лопни, молъ, мои глаза, вступилась мать.
   Максимъ побожился.
   -- Куда думаешь? спросилъ болѣе мягко Митрофанъ.
   -- Да, говорятъ, къ Колосовской барынѣ нужно... трезвый чтобы... Туда думаю.
   -- Ну, ладно. Да помни, въ чемъ божился.
   Вечеромъ Максимъ долго шептался съ Катериной.
   -- Зачѣмъ ты, Максимъ, уходить задумалъ? спрашивала его Катерина, не смѣвшая вступиться въ разговоръ старшихъ.-- Или я тебѣ надоѣла?
   Максимъ нѣсколько времени помялся и затѣмъ заставилъ ее побожиться, что она никому не скажетъ того, что услышитъ. Катерина побожилась и съ замирающимъ сердцемъ потянулась къ нему.
   -- Граматѣ хочу учиться, зашепталъ Максимъ чуть слышно.-- Читать-то я ужь умѣю, такъ писать, да рифметику какую-то... А дома нельзя: батюшка съ матушкой бранятся. Ты имъ, смотри, и не заикайся!
   Катерина помолчала.
   -- Дойдешь ли до дѣла-то? спросила она съ сомнѣніемъ.
   -- Безпремѣнно дойду! отвѣтилъ горячо Максимъ: -- только бы слободно было учиться.
   Катерина тихонько вздохнула.
   -- А меня тогда не бросишь? прошептала она чуть слышно.
   Максимъ, вмѣсто отвѣта, крѣпко ее обнялъ.
   -- А куда-жь ты потомъ выйдешь?
   Максимъ объ этомъ не думалъ. Онъ просто учился, чтобы учиться.
   -- Тамъ, что Богъ дастъ, протянулъ онъ въ раздумьѣ.
   Но Катерина продолжала развивать свою мысль дальше:
   -- Можетъ, и въ писаря выйдешь?
   Максимъ отрицательно покачалъ головой.
   -- Ну, хоть не въ волостные, а въ сельскіе?
   -- Въ сельскіе, пожалуй, еще можно.
   Съ этого вечера Максимъ все чаще и чаще началъ думать о томъ, что грамата пригодится ему нетолько сама-по-себѣ, но и какъ средство для жизни, "на случай чего".
   

IV.

   У барыни Максимъ нашелъ то, что искалъ: свободу учиться. Обязанности его были очень немногосложны. Онъ долженъ былъ чистить дворъ, колоть дрова и носить ихъ въ горницы. Всю эту работу онъ исполнялъ раннимъ утромъ, и у него оставалось довольно много досуга. Почти весь этотъ досугъ уходилъ на чтеніе. Чтеніе опять производилось тайнымъ образомъ.
   Читалъ Максимъ уже "Родное Слово" годъ 2-й и "Дѣтскій Міръ". Узналъ онъ объ этихъ книгахъ отъ того же Петрухи, у котораго оттягалъ "Родное Слово" 1-й годъ, а деньги дала барыня, съ которой онъ нѣсколько разъ ѣздилъ въ городъ вмѣсто испивавшаго кучера.
   Первые дни Максимъ все ходилъ по двору и приглядывался, нѣтъ ли гдѣ-нибудь укромнаго мѣстечка. Поиски увѣнчались успѣхомъ, хотя и неполнымъ: оказалось именно, что на чердакѣ, за боровомъ трубы, отлично можно было читать: свѣтло. Вдобавокъ, на чердакъ вела особая дверь и особая лѣстница, такъ что можно было всегда пробраться незамѣченнымъ. Холодно только было. Туда-то и скрывался Максимъ на цѣлые часы. Цѣлые часы пролеживалъ онъ тамъ на животѣ, чутко прислушиваясь къ малѣйшему скрипу дверей.
   Успѣхи его все росли и росли. Онъ уже свободно читалъ, плохо соблюдая, однако, знаки препинанія, значеніе которыхъ было ему неизвѣстно, и даже понималъ смыслъ прочитаннаго, очень долго вдумываясь на первыхъ порахъ въ значеніе почти каждой фразы. Внимательный наблюдатель замѣтилъ бы, кромѣ того, что вся труба была испещрена какими-то каракулями, начертанными углемъ. При нѣкоторой долѣ воображенія можно было догадаться, что эти каракули имѣли претензію изображать печатныя буквы. Изрѣдка попадались и цѣлыя слова. Слова онъ тоже копировалъ, какъ и буквы.
   Говорятъ, что случай царитъ въ мірѣ. Относительно Максима это во многомъ было справедливо. Случай свелъ его съ Никиткой, случай же позволилъ идти дальше.
   У сосѣдней помѣщицы выломали въ домѣ окно и утащили все серебро.
   Максимова барыня тоже стала бояться.
   Марья Константиновна Шторфъ была вдова-полковница, воспитанница Смольнаго монастыря. Она имѣла отъ природы доброе сердце и любила меньшую братію. Правда, ей нравились только мужики, созданные ея воображеніямъ, на основаніи чувствительныхъ повѣстей и разсказовъ; своихъ мужиковъ она не особенно жаловала, находя въ нихъ массу недостатковъ; но всѣхъ, кто не имѣлъ этихъ недостатковъ -- не пилъ, былъ честенъ -- любила пригрѣвать и протежировать. Поэтому, она съ особеннымъ удовольствіемъ замѣчала, что Максимъ не пьетъ и добросовѣстно исполняетъ ея приказанія. Мысленно она готовила ужь ему карьеру кучера и даже старосты (Марья Константиновна вела свое хозяйство), если только не избалуется. Перебирая въ умѣ качества своихъ рабочихъ, Марья Константиновна пришла къ мысли, что только одному Максиму можно довѣрить храненіе своей особы и своего имущества.
   Максимъ былъ взятъ въ комнаты и водворенъ въ передней на коникѣ (домъ былъ старинный). По первой тревогѣ онъ долженъ былъ отражать грабителей, вооруженный парою пистолетовъ и заржавѣвшей шпагой покойнаго полковника. Сама барыня вручила ему это оружіе, причемъ сказала:
   -- Ну, Максимъ, послужи мнѣ, я тебя не позабуду!
   Въ передней у него долженъ былъ горѣть неугасимый огонь, чтобы злодѣи видѣли, что стража бодрствуетъ. Спать Максиму, по мнѣнію барыни, было удобнѣй днемъ.
   Максимъ насказанно радъ былъ, особенно послѣднему обстоятельству; онъ имѣлъ возможность безъ помѣхи заниматься почти цѣлую ночь, съ 12, когда ложилась Марья Константиновна, до 6, когда вставала экономка.
   Житье наступило для Максима. Чуть свѣтъ онъ поднимался съ коника, зажигалъ свѣчу (въ передней горѣла висячая лампа) и начиналъ безшумно шаркать щеткой по паркетному полу залы и гостинной (онъ долженъ былъ подметать полы и топить печи). Марья Константиновна любила читать и часто забывала гдѣ-нибудь на столѣ или диванѣ книгу. Наткнувшись на такое сокровище, Максимъ тотчасъ бросалъ щетку и впивался глазами въ страницы. Иногда онъ испытывалъ полнѣйшее разочарованіе: нѣкоторыя книги были напечатаны какъ-то по другому, незнакомыми для Максима буквами. Чаще же всего онъ имѣлъ полную возможность наслаждаться часовъ до 8--9 чтеніемъ какрго-нибудь отечественнаго романа, лишь изрѣдка шаркая щеткой, когда старушка экономка кашляла, проходя изъ своей комнаты въ столовую.
   Однажды, онъ такъ увлекся чтеніемъ, что и не замѣтилъ, какъ изъ спальни вышла барыня въ утреннемъ капотѣ. Отъ испуга выронилъ Максимъ и книгу и щетку, которую держалъ въ объятіяхъ. Страшно переконфуженный, кинулся онъ поднимать и то, и другое.
   -- Развѣ ты граматный? удивилась Марья Константиновна.
   -- Умѣю немножко, сознался Максимъ, потупившись въ полъ.
   -- Ну-ка, прочти!
   Прерывающимся голосомъ, по довольно быстро прочиталъ Максимъ нѣсколько строчекъ изъ Тургенева.
   -- Хорошо, хорошо, одобрила Марья Константиновна.-- Только что же ты на знакахъ не останавливаешься?
   -- На какихъ знакахъ?
   -- А вотъ на запятыхъ, на точкахъ... Марья Константиновна показала запятыя и точки.
   -- Не зналъ, Марья Константиновна.
   -- Вотъ какъ надо читать!-- Она прочла тоже мѣсто.-- Повтори.
   Максимъ повторилъ. Прочиталъ онъ уже гораздо смѣлѣй.
   -- Вотъ такъ. А писать умѣешь?
   -- Давно, барыня, желаю, а нѣтъ, не умѣю: показать некому, вздохнулъ Максимъ.
   -- Ну, приходи послѣ обѣда -- поучу.
   Максимъ снова выпустилъ щетку изъ рукъ и кинулся барынѣ въ ноги.
   -- Заставьте вѣкъ Бога молить.
   -- Что ты, что ты?!. Встань! прикрикнула на него Марья Константиновна.
   Внутренно она была, впрочемъ, довольна: "чистая натура, безъ примѣси, выражаетъ чувства, какъ умѣетъ".
   -- Развѣ тебѣ очень хочется быть граматнымъ?
   -- Такъ хочется, такъ хочется! А таюсь это всѣхъ, потихоньку учусь... Все смѣются да бранятся... На заводѣ ребятишки совсѣмъ задразнили, исповѣдывался Максимъ, понуривъ голову.
   -- Ну, хорошо, хорошо! приходи послѣ обѣда.
   Съ того дня заборы и сѣни въ людской начали испещряться мѣломъ -- на бумагѣ Максимъ не рѣшался упражняться сразу. Писалъ не одинъ Максимъ: ему нашелся товарищъ, временноотпускной солдатъ, выучившійся на службѣ только читать. Вдвоемъ стало заниматься смѣлѣе. Солдатъ оказался, что называется, "съ зубомъ" и лихо отгрызался отъ стряпухи. Максимъ жилъ за нимъ, какъ за каменной стѣной.
   -- Что вы, нечистая сила, стѣны-то пачкаете? ворчала стряпуха, швыряя ухваты.
   -- Писать учимся, возражалъ солдатъ съ усмѣшкой (обыкновенно эти сцены происходили послѣ обѣда или въ сумерки).
   -- Ишь лезутъ съ суконнымъ рыломъ въ калашный рядъ? Возьму, да барынѣ нажалуюсь!
   -- Полно, Настасья Петровна, не сказывайте! весной замужъ возьму! (Настасьѣ было за пятьдесятъ).
   -- Такъ я и пошла за тебя, за бритаго кисляка! отгрызалась Настасья.
   Солдатъ толкалъ Максима въ бокъ и лукаво усмѣхался.
   -- Стирай тутъ вашу пачкатню, продолжала ворчать Настасья.
   -- Мы, бабушка, сами сотремъ, говорилъ съ невиннымъ видомъ солдатъ, опять толкая Максима въ бокъ.
   -- То то, дѣдушка! Сотри! язвила стряпуха.
   Мѣловыя буквы на время исчезали, но затѣмъ снова появлялись.
   Скоро, однако, эти сцены прекратились. Гдѣ-то въ чуланѣ, разбирая по приказанію барыни, разный хламъ, Максимъ наткнулся на разбитую грифельную доску. Черезъ минуту онъ стоялъ передъ барыней съ доской и мялся.
   -- Что тебѣ, Максимъ?
   -- Можно мнѣ, барыня, эту доску взять?
   -- Возьми, возьми! разрѣшила барыня, снисходительно улыбаясь.
   У Ивана и Максима явились доски.

-----

   Наканунѣ Рождества, Максимъ подвергся экзамену. Барыня послала его на винокуренный заводъ съ рожью. Прикащикъ принялъ рожь и отправилъ Максима съ запиской къ конторщику. Конторщикъ внесъ записку въ книгу. Максимъ стоялъ и наблюдалъ, какъ перо бѣгало по бумагѣ. Онъ все, до буквы разобралъ. Внутреннее довольство настолько охватило его, что онъ не могъ не проявить его.
   -- А вѣдь я вижу, что вы написали! похвастался онъ передъ конторщикомъ.
   Конторщикъ улыбнулся.
   -- Еще бы не видѣть! знаешь, что твое имя записывалъ.
   -- Нѣтъ, я такъ разбирать умѣю.
   -- Ну-ка, разбери вотъ это!-- Конторщикъ развернулъ книгу на другой страницѣ.
   Максимъ, весь красный отъ радостнаго волненія, прочиталъ.
   Конторщикъ, кончившій курсъ въ реальномъ училищѣ, заинтересовался.
   -- Ну-ка, самъ что-нибудь напиши!
   -- Что-же?
   -- Ну, что въ голову взбредетъ.
   Максимъ написалъ: "я умѣю читать и писать. Ариѳметики не знаю". Были грамматическія ошибки, но почеркъ былъ довольно твердый -- недаромъ Максимъ послѣднее время постоянно корпѣлъ надъ прописями.
   Около часа возился съ нимъ конторщикъ. Результаты испытанія оказались довольно удовлетворительными.
   -- Куда же ты думаешь? спросилъ, наконецъ, конторщикъ.
   -- Да никуда пока не думаю, уклонился Максимъ отъ отвѣта, боясь, какъ бы конторщикъ не сталъ смѣяться.-- Вы вотъ скажите мнѣ, Христа ради, что долженъ я дальше учить?
   -- Ариѳметику поучи, грамматику... Только трудно покажется.
   -- Да развѣ я на трудъ жалуюсь?! Мнѣ бы Богъ понятія только далъ, а то я умереть готовъ на книгѣ!
   -- А показывать есть кому?
   -- Некому, Семенъ Иванычъ!
   -- То-то и есть! Все-таки попробуй. Если что ужь больно непонятно будетъ -- ко мнѣ приходи: помогу.
   Съ этого дня Максимъ началъ бредить ариѳметикой. У барыни онъ не посмѣлъ попросить учебника, но слышалъ, что арендаторъ барской мельницы, будучи солдатомъ, служилъ каптенармусомъ и человѣкъ ученый.
   Въ ближайшее воскресенье Максимъ заявился послѣ обѣдни на мельницу. Бывшій каптенармусъ, разодѣтый въ красную рубаху и атласный съ цвѣтными пуговицами жилетъ, сидѣлъ въ своей чистой, хорошо натопленной горницѣ подъ образами и пилъ чай. Видно, онъ уже попилъ-таки; красное усатое лицо было покрыто потомъ, крупныя капли котораго блестѣли въ глубокихъ морщинахъ на лбу. Максимъ остановился у порога.
   -- Что скажешь? обратился къ нему каптенармусъ, отирая полотенцемъ лобъ.
   -- Къ вашей милости, Петръ Савичъ!
   -- Вижу, что къ моей... Что надо?
   -- Слышалъ я, будто у васъ ариѳметика есть... Попользоваться было хотѣлъ...
   -- Учиться, что-ли, хочешь?
   -- Такъ точно, Петръ Савичъ.
   -- Есть ариѳметика, есть... Только мудреная, братъ, это наука, не для сиволапыхъ мужиковъ писана, съ позволенія сказать! Я за ней порядкомъ попотѣлъ!
   -- Объ этомъ я не печалюсь -- мнѣ бы достать только, а тамъ ужь Богъ не оставитъ... Одолжите, пожалуйста, если самимъ не нужна!
   Каптенармусъ задумался.
   -- Гм! Одолжите! Вѣдь она, братъ, денегъ стоитъ! Если затеряешь?
   -- Вотъ вамъ Богъ, что не затеряю! побожился Максимъ, обрадованный тѣмъ, что дѣло улаживается.
   -- Да! Ищи тамъ послѣ! Кушакъ если оставишь въ закладъ -- дамъ. Каптенармусъ скользнулъ взглядомъ по новому красивому кушаку, ловко перетягивавшему станъ Максима.
   -- Что-же? Можно и кушакъ оставить, охотно согласился Максимъ, начиная распоясываться.
   Но каптенармусъ смягчился.
   -- Ну, ужь ладно. Вижу, что ты не обманщикъ. Возьми такъ... Только смотри! потеряешь -- рубль платишь, съ тѣмъ и даю.
   Онъ полѣзъ подъ божницу и вытащилъ оттуда тощую книжонку въ засаленномъ переплетѣ.-- На, учись съ моей легкой руки!
   Вечеромъ Максимъ принялся за мудреную книгу съ заголовка.
   -- "Ариѳметика. Часть ІІ-я. Дроби", прочиталъ онъ на заглавномъ листѣ, и задумался.
   -- Дроби... какія-такія дроби?
   На первой страницѣ онъ ужь окончательно всталъ втупикъ. Непонятность превзошла всѣ его ожиданія: онъ ровно-таки ничего не понималъ. Отчаянію его не было границъ.
   -- Правду батюшка говорилъ: куда ужь мнѣ, мужику, за науку браться? думалъ онъ съ тоскою.
   Измучился Максимъ до слѣдующаго воскресенья, когда утромъ сходилъ на заводъ къ конторщику.
   Конторщикъ утѣшилъ его.
   -- Да это, братъ, ты не ту книгу досталъ!
   -- Какъ, не ту? "Ариѳметика"! ткнулъ взволнованный Максимъ пальцемъ на заглавіе.-- Нѣтъ, ужь видно Богъ понятія не далъ...
   -- Говорю, не ту: эта потомъ тебѣ понадобится. Это часть ІІ-я, а тебѣ надо часть І-ю. Понялъ? Та совсѣмъ простая.
   Лицо Максима снова засвѣтилось надеждой.
   Скоро ему представился случай ѣхать въ городъ. На самую масляницу умерла старуха-экономка. Максима отрядили въ городъ за покупками: коленкору надо было, бархату на обивку гроба, парчи на покрывало. Для скорости Максимъ отправился верхомъ. Въ городъ онъ пріѣхалъ къ вечеру.
   Только что кончился базаръ, и мелкіе торговцы начали перебираться на другой, въ село, верстъ пятнадцать отъ города. При самомъ въѣздѣ Максимъ встрѣтилъ коробейника съ книгами. Быстро соскочилъ Максимъ съ лошади.
   -- Дяденька, нѣтъ ли у тебя ариѳметики, части 1-й? спросилъ онъ трепетнымъ голосомъ.
   -- Есть, милый, есть!
   -- Покажи, будь другъ.
   -- Если купишь, покажу, а то мнѣ раскладываться-то некогда.
   -- Куплю, показывай, рѣшился Максимъ.
   Коробейникъ досталъ книжку. Это была искомая 1-я часть.
   -- Сколько стоитъ?
   -- Пятнадцать копеекъ съ тебя возьму для окончанія базара.
   У Максима своихъ денегъ было только три копейки.
   -- Не возьмешь ли, другъ любезный, варежки? предложилъ онъ.
   Коробейникъ взглянулъ на варежки. Онѣ были связаны на заказъ въ монастырѣ и стоили Катеринѣ сорокъ копеекъ.
   -- Гм! Неохота было связываться съ ними, замялся коробейникъ.-- Денегъ-то развѣ нѣтъ?
   -- Только три копейки, дяденька.
   -- Э-эхъ, ты! А туда же учиться! Ну, давай! все недаромъ раскладывался!
   Такъ пріобрѣлъ Максимъ 1-ю часть. 2-я была немедленно возвращена каптенармусу.
   -- Что, братъ? Чай, ничего здѣсь-то не осталось? постучалъ каптенармусъ пальцемъ въ лобъ.
   -- Ничего, Петръ Савичъ!
   -- То-то и есть! А у меня осталось!
   Нечего и говорить, что Максимъ занялся ариѳметикой съ тою же страстью, какъ чтеніемъ. Сначала онъ началъ было учить всю ее наизусть, и дѣло подвигалось туго, но потомъ конторщикъ, къ которому онъ иногда забѣгалъ за совѣтомъ, пояснилъ ему, что учить наизусть надо только то, что напечатано по рукописному, и дѣло пошло быстрѣе. Къ Пасхѣ онъ уже прошелъ всю ариѳметику до дробей. Особенно полюбилъ онъ задачи и вычисленія, и съ большой охотой провѣрялъ, по порученію Марьи Константиновны, отчеты старосты. Конторщикъ посвятилъ его, кромѣ того, въ искуство дѣлать вычисленія на счетахъ, такъ что однажды староста публично признался, что Максимъ ученѣе его, только меньше смыслитъ по хозяйству. Признаніе это было первой наградой для Максима.
   

V.

   Послѣ Пасхи Максимъ воротился домой.
   Барыня щедро одарила его на прощаніе. Она вспомнила, что послѣ умершаго племянника-гимназиста осталась цѣлая кипа учебниковъ. Новый экономкѣ было поручено отыскать эту кипу въ чуланѣ, стряхнуть съ нея пыль и принести въ залу, гдѣ на стулѣ у окна сидѣла Марья Константиновна, а у дверей стоялъ Максимъ.
   Отложивъ въ сторону вязанье, Марья Константиновна собственными руками отобрала изъ кипы иностранныя книги, а остальныя вручила Максиму.
   -- На, Максимъ! Поминай меня добромъ. Водку не пей, будь честенъ... Учись, можетъ быть, и достигнешь!
   Максимъ только кланялся и растерянно улыбался: онъ окончательно одурѣлъ, очутившись обладателемъ цѣлаго десятка книгъ самаго разнообразнаго содержанія.
   Дома онъ рѣшился дѣйствовать начистоту, потому что до того привыкъ къ книгамъ, что уже не могъ читать ихъ только украдкой. Кромѣ того, и невозможно было утаить отъ отца цѣлую связку. Сердце въ немъ ёкнуло, однако, когда онъ бережно спустилъ книги на лавку.
   -- Барыня дала... Не бросай, говоритъ, Максимъ, ученья! человѣкомъ можешь быть! поторопился енъ прикрыться авторитетомъ барыни.
   Но на отца авторитетъ барыни не подѣйствовалъ.
   -- Стало быть, тебѣ барыня-то отца дороже? нахмурилъ онъ брови.-- Слава Богу, не барскіе теперь! Ой, парень, дождешься ты у меня чего-нибудь съ этими пустыми дѣлами!
   Этимъ, однакожь, на первый разъ и кончилось, потому что Максимъ тотчасъ же выложилъ на столъ двадцать рублей (другіе двадцать онъ принесъ еще на Рождество).
   Глухая, упорная борьба завязалась между стариками и молодыми: прямо приступать Митрофанъ побаивался, потому что Максимъ воротился съ барскаго двора далеко не такимъ, какимъ пошелъ туда; онъ не такъ уже боялся суровыхъ окриковъ и взглядовъ. Катерина, понятно, держала сторону Максима. Максимъ ввѣрилъ ей даже книги, и она аккуратно запирала ихъ, по минованіи надобности, въ сундукъ.
   Занимался Максимъ, попрежнему, усердно, но старался дѣлать это въ свободное время, чтобы не давать повода къ раздорамъ. Утромъ онъ читалъ за завтракомъ и бралъ съ собою книгу въ поле. Послѣ обѣда всѣ ложились отдыхать. Максимъ тоже лѣниво потягивался и говорилъ:
   -- Пойду и я въ кустикахъ прилягу.
   Войдя въ кустики, онъ дѣйствительно ложился, осторожно осматривался кругомъ и доставалъ книгу. При малѣйшемъ шорохѣ, Максимъ наваливался на книгу грудью и принималъ видъ спящаго человѣка. Почитавъ съ часокъ, вставалъ и шелъ къ отцу.
   -- Вставай, батюшка! Будетъ спать-то!
   Возвращаясь домой, онъ живо убиралъ лошадь и жадно хватался за книгу, пока собирали ужинъ. Иногда онъ такъ увлекался, что смотрѣлъ въ книгу, неся ложку ко рту. Въ такихъ случаяхъ отецъ громко кряхтѣлъ, Катерина потупляла глаза въ столъ, а мать выходила изъ себя.
   -- Да поѣшь хоть, какъ слѣдуетъ, непутный! кричала она стучала ложкой.
   Максимъ вздрагивалъ отъ этого окрика, торопливо бросалъ книгу и торопливо принимался ѣсть, какъ бы спѣша наверстать потерянное время, но потомъ опять забывался. Въ Успенскій постъ у него родился мальчишка, Ванюшка.
   Зимой настало для Максима, сравнительно, блаженное время. Годъ былъ неурожайный и скотину было кормить трудновато. Карлъ Иванычъ помогъ крестьянамъ: всякій, нарубившій въ заводскомъ лѣсу возъ дровъ и доставившій ихъ на заводъ, могъ получить бочку барды. Часовъ въ 12 ночи изъ Вертячихъ Песковъ трогался въ лѣсъ цѣлый обозъ саней. Чтобы не проспать этого времени, Максимъ не гасилъ огонь съ вечера, исключая тѣхъ ночей, когда ему приходилось ѣхать переднимъ (въ этомъ вощики соблюдали строгую очередь). До лѣса было добрыхъ десять верстъ, и онъ успѣвалъ заснуть часика два, а въ мятель и три. Къ вечеру всѣ возвращались домой съ бардой. Такъ шло время день за днемъ. Прошла зима. Прошло и лѣто.
   Плодуща оказалась Катерина: осенью еще мальчишка родился. Отношенія съ стариками еще болѣе обострилось.
   -- Смотри, сынокъ, у тебя двое дѣтей! книжками-то ихъ кормить не станешь! говорилъ отецъ, заставая Максима за книгой.
   Тоже говорила и мать.
   -- Побойся, батюшка, Бога! оправдывался Максимъ:-- или я работаю хуже другихъ? Что ты меня все книгой попрекаешь?
   Но чаще всего онъ отмалчивался.
   Катеринѣ тоже доставалось. Матрена постоянно точила ее за то, что она потакаетъ дураку-мужу, постоянно попрекала тѣмъ, что она взята изъ бѣдной семьи. Душно было въ семьѣ. Такъ и чуялось приближеніе грозы.
   Гроза разразилась зимою. Зиму эту помнятъ не одни Вертячіе Пески: рубль восемь гривенъ за пудъ была ржаная мучка. Не то, чтобы голодъ былъ, а "нѣкоторый недостатокъ въ продовольствіи".
   Заработковъ не было никакихъ. Сотни татаръ изъ сосѣдней губерніи, гдѣ "недостатокъ хлѣба" былъ еще сильнѣе, шли на винокуренные заводы только изъ-за хлѣба, и отбили хлѣбъ у туземцевъ.
   Пришелъ однажды усталый и голодный Максимъ съ поисковъ за работой. На дворѣ его встрѣтила Катерина, кинулась ему на шею и зарыдала.
   -- Чего ты, Катя? встревожился Максимъ.
   -- Батюшка побилъ. Давай, говоритъ, ключъ отъ книгъ поганыхъ! А я не дала. Онъ меня и побилъ, тихо жаловалась Катерина.
   У Максима сжалось сердце.
   -- Ну, не плачь! Пойдемъ въ избу: зазябнешь еще.
   Въ избѣ Максимъ молча раздѣлся и сѣлъ на лавку, потупившись въ землю.
   Была обѣденная пора, но Матрена не накрывала стола. Митрофанъ сердито ковырялъ лапоть и сопѣлъ. Всѣмъ было не по себѣ.
   -- Нашелъ? спросилъ Митрофанъ отрывисто.
   -- Нѣтъ, батюшка, нигдѣ нѣтъ. Что хочешь дѣлай! Былъ у барыни: "Съ радостью бы, говоритъ, взяла, да некуда: раньше тебя ужъ, почитай, сотнѣ отказала".
   -- Не нашелъ! передразнилъ Митрофанъ.-- Не съ книжкой ли просидѣлъ гдѣ-нибудь? У отца, дескать, шея толста: прокормитъ!
   Максимъ вздохнулъ.
   -- Жену также разбойницу подыскалъ, продолжалъ старикъ:-- ты ей слово, а она десять! Только васъ и стоитъ и съ щенятами-то вмѣстѣ на снѣгъ выкинуть!
   Горько показалось Максиму.
   -- Дѣти-то чѣмъ виноваты? возразилъ онъ тихо.
   -- Я, что-ль, виноватъ, выходитъ? вскинулся старикъ, съ сердцемъ бросая лапоть.-- Ваше дѣло плодить, а мое кормить? Такъ, что-ль, выходитъ?
   -- Батюшка! грѣхъ! Я вѣдь тоже работаю...
   -- Заработаешь себѣ на соль въ годъ-то! Книги все на умѣ. Вотъ ужо я до нихъ доберусь!
   Максимъ заволновался.
   -- Это еще будетъ, либо нѣтъ, возразилъ онъ горячо, несмотря на то, что Катерина потянула его за рукавъ.
   -- Что-о?! Давай ихъ сейчасъ сюда!
   -- Ни за что! поднялся Максимъ съ лавки.
   -- Давай, а то сейчасъ сундукъ въ щепки разнесу! схватился Митрофанъ за топоръ.
   -- А я тебя разнесу! крикнулъ Максимъ, загораживая собою сундукъ.
   У Митрофана опустились руки. Съ минуту онъ сидѣлъ молча, какъ пришибленный, потомъ приподнялся и началъ напяливать полушубокъ.
   -- Ну, спасибо, сынокъ! говорилъ онъ упавшимъ голосомъ.-- Отплатилъ за хлѣбъ, за соль! Спасибо!
   Максимъ угрюмо молчалъ.
   Митрофанъ вышелъ и тихо притворилъ за собою дверь. Черезъ минуту онъ брелъ, покачиваясь, по улицѣ.
   Матрена терла глаза и причитала. Катерина, наклонившись надъ зыбкой, орошала слезами второго сынишку, который сосалъ грудь. Максимъ недоумѣвалъ, куда пошелъ отецъ.
   Вскорѣ, однако, исчезновеніе Митрофана объяснилось: онъ воротился въ сопровожденіи самыхъ уважаемыхъ стариковъ села. Старики, чинно покрестившись, усѣлись по лавкамъ. Ихъ было человѣкъ десять.
   Митрофанъ вышелъ на середину.
   -- Ну, старички! съ сынкомъ меня разсудите: голову коломъ хочетъ сшибить за мою хлѣбъ соль.
   Онъ поклонился старикамъ въ землю и заплакалъ.
   Старики закачали головами и бородами.
   -- Неладно дѣло, неладно!
   Максимъ тоже всталъ и поклонился.
   -- Обиждаетъ меня родитель, Богъ съ нимъ! Со двора съ женой-дѣтьми гонитъ.
   -- Неладно, Максимъ, неладно! покачали опять старики головами.-- Живете вы, слава Богу, въ достаткѣ, лошадей у васъ однѣхъ три, коровы двѣ... чего вамъ дѣлить-то? Жить бы надо, да радоваться, да Бога благодарить! А вы вонъ что!
   -- Книги окаянныя смутили, началъ жаловаться Митрофанъ:-- отъ работы совсѣмъ отсталъ -- и ѣстъ, и пьетъ съ книгой. Для кого я старался?
   -- Слышишь, Максимъ? а?
   -- Други вы мои почтенные! сами видали, какъ я отъ работы отсталъ: не позже другихъ выхожу, не раньше съ поля ухожу... Книги только въ свободное время читаю... А онъ меня поѣдомъ ѣстъ... Жену обиждаетъ... Нынѣ вотъ побилъ ее.
   Старики потупились.
   -- Нехорошо, Максимъ, противъ родителей идти: Богъ взыщетъ!
   -- Что же мнѣ дѣлать, коли книги мнѣ полюбились? Вѣдь я свѣтъ увидалъ, какъ граматѣ выучился! заговорилъ взволнованно Максимъ.
   Старики опять потупились.
   -- А все неладно, Максимъ, противъ родителей идти. Покорись, братъ, покорись! У отца-то тоже сердце не камень! Не всякое лыко въ строку!
   -- Я покориться завсегда готовъ, только чтобы онъ книгъ моихъ не трогалъ...
   Митрофанъ выпрямился.
   -- Этому не бывать, чтобы я книгъ не трогалъ! Всѣ изрублю на дровосѣкѣ! Черезъ нихъ, проклятыхъ, я сына рѣшился!
   -- А я тебя ушибу, если книги хоть пальцемъ тронешь! заявилъ спокойно Максимъ.
   -- Слышите, старики?! Какъ мнѣ теперь съ нимъ жить?
   Старики укорительно качнули головой.
   -- Это ты отцу-то такъ грозить? Ахъ, ты! накинулся одинъ старикъ на Максима.
   Однако церковный староста остановилъ его.
   -- Ишь ты, дѣло какое! И поразойтись вамъ надо, врозь жить!
   -- Убирайся сейчасъ же съ своими щенятами! крикнулъ Митрофанъ.
   Максимъ молча одѣлся. Катерина, заливаясь слезами, собрала свою одежу.
   -- За работу, батюшка, ничего не дашь? тихо попросилъ Максимъ.
   -- Нѣтъ тебѣ ничего! Все мое! Все я заработалъ! Убирайся, въ чемъ есть! Да чтобы и впередъ..
   -- Ой, Митрофанъ, побойся Бога! кинулась къ нему Матрена.
   -- Грѣхъ свое чадо проклинать! Богъ разсудитъ...
   Митрофанъ, тяжело отдуваясь, сѣлъ на лавку...
   Максимъ и Катерина помолились образамъ (свой образъ Катерина сняла), поклонились въ поясъ старикамъ и вышли.
   

VI.

   Былъ уже вечеръ. Дулъ рѣзкій, холодный вѣтеръ. Крупныя снѣжинки порхали въ воздухѣ. Максимъ и Катерина угрюмо шагали по улицѣ. Максимъ несъ старшаго мальчишку и сундучокъ, Катерина младшаго и охабку платья. Вѣтеръ дулъ имъ въ лицо, и замораживалъ на щекахъ Катерины капли слезъ.
   Все село мелькало огнями. Они шли къ тестю, жившему на краю села. Большая, крытая тесомъ изба мрачно глядѣла на улицу тремя неосвѣщенными окнами.
   Тесть стоялъ подъ крытыми воротами. Максимъ и Катерина робко подошли и поздоровались.
   -- Мы, батюшка, къ тебѣ, начала смущенная Катерина.
   -- Слышали... Кузьма разсказывалъ... Неладно... Скоро насъ, стариковъ, на лубокъ да въ яму! Неладно! Мнѣ съ сватомъ браниться не пристало тоже: на Благовѣщенье еще двѣ четверти занялъ... Эка дѣло какое!
   Онъ ушелъ на дворъ, хлопнувъ калиткой.
   Максимъ и Катерина молча постояли нѣсколько минутъ.
   -- Мама! Холодно! Иди домой! запищалъ старшій мальчишка.
   Они хотѣли тронуться къ церкви, въ сторожку.
   -- Здорово, Максимъ! окликнулъ ихъ высокій молодой мужикъ, тащившій съ гумна вязанку соломы. Это былъ пріятель Максима, Василій Родіоновъ.
   -- Что это вы тутъ съ сундучкомъ стоите?
   Максимъ разсказалъ въ чемъ дѣло.
   -- Та жъ... Теперь, выходитъ, къ тестю пойдешь?
   Максимъ горько улыбнулся:
   -- Калитку заперъ, не пускаетъ.
   Василій сочувственно покачалъ головой.
   -- Ишь ты! старый за стараго! Иди ко мнѣ! добавилъ онъ, помолчавъ.
   Максимъ не рѣшался.
   -- Не знаю, какъ...
   -- Чего "не знаю"? Идемъ! Не пролежите лавокъ-то! Куда, на ночь глядя, пойдете, да еще съ ребятишками!
   Робко поплелись Максимъ и Катерина въ чужую избу. На бѣду младшій мальчишка всю ночь кричалъ и не давалъ спать хозяевамъ. Что только ни дѣлала съ нимъ Катерина; наконецъ, она перестала его унимать и сама залилась въ три-ручья.
   Трудная пора наступила для нихъ. Не было ни денегъ, ни хлѣба, ни лишней одежи... Больше того, совсѣмъ не было работы. Василій ходилъ было парламентеромъ къ Митрофану, но Митрофанъ послѣ первыхъ же словъ указалъ ему на дверь и обругалъ мошенникомъ. Съ недѣлю Максимъ и Катерина кормились приношеніями пріятелей и пріятельницъ. Не одна баба тащила въ избу Василья краюшку хлѣба вечеркомъ или чашку каши, но въ концѣ недѣли мука поднялась на базарѣ съ рубля десяти копеекъ (цѣна неслыханная въ тѣхъ мѣстахъ) сразу на рубль восемьдесятъ. Приношенія прекратились. И вотъ однажды ночью Максимъ вышелъ съ салазками на задворки черезъ заднія ворота. Онъ внимательно прислушался и тронулся на гумна. Гумнами онъ обошелъ все село и вышелъ на проселочную дорогу. Къ разсвѣту онъ былъ уже верстахъ въ десяти отъ Вертячихъ Песковъ въ деревнѣ Боркахъ.
   На востокѣ алѣла заря, въ деревнѣ проснулись. Скрипѣли журавли колодцевъ и ворота. Дымъ столбами поднимался къ небу. На дворахъ мычали коровы, блеяли овцы.
   Максимъ подошелъ къ крайней избѣ, болѣе зажиточной по виду, стукнулъ палочкой въ окно и дрожащимъ голосомъ протянулъ: "подайте святую милостыню, Христа ради!"
   Въ избѣ завозились (рамы въ окнахъ были "одинарныя": двойныя рѣдко встрѣчаются въ деревняхъ). Послышался стукъ выдвигаемаго изъ стола ящика и звонъ взятаго и выроненнаго ножа. Чей-то сердитый голосъ замѣтилъ: "одѣлишь ихъ всѣхъ-то! вонъ сколько ходитъ". Молодой женскій голосъ возразилъ: "Это, матушка, первый: грѣхъ не подать". Максимъ стоялъ и слушалъ, сгарая отъ стыда. Наконецъ хлопнуло окно, просунулась чья-то молодая рука, чей-то молодой голосъ крикнулъ: "прими, дядюшка, Христа ради!"
   Максимъ машинально взялъ ломоть, машинально сунулъ его въ мѣшокъ (салазки онъ оставилъ на гумнахъ) и машинально же перекрестился. Посчастливилось ему въ этотъ день: почти нигдѣ не было отказа, потому что первымъ отказываютъ только въ исключительныхъ случаяхъ. Лишь въ трехъ домахъ ему сердито отвѣтили: "Богъ подастъ! Самимъ ѣсть нечего".
   Съ облегченнымъ сердцемъ и тяжелой душой добрался Максимъ къ обѣду до крайняго дома. Бабъ дома, вѣроятно, не было, и милостыню подалъ мужикъ. Подавая ломоть, онъ всмотрѣлся въ Максима и вдругъ вскрикнулъ: "Никакъ это ты, Максимъ?!"
   Максимъ вздрогнулъ и поднялъ голову: на него смотрѣлъ изъ окна дядя Митрій, ихъ хорошій знакомый и даже дальній родственникъ, бывавшій иногда у нихъ на праздникахъ.
   -- Я, дядя Митрій.
   Слезы градомъ хлынули у Максима. Вылился въ этихъ слезахъ весь стыдъ, угнетавшій его почти цѣлыя сутки, со времени выхода изъ Вертячихъ Песковъ, вылилось раздраженіе противъ отца, жалость къ женѣ и дѣтямъ. И долго плакалъ Максимъ, оазсказывая Митрію, что у нихъ вышло. Митрій, услышавъ, что онъ граматный, позвалъ его въ избу: надо было написать солдату-сыну письмо, а также еще разъ прочитать полученное отъ него.
   Максимъ очень успѣшно выполнилъ то и другое. Взаключеніе, его, несмотря на усердныя отговорки, накормили горячимъ обѣдомъ, котораго онъ не ѣлъ цѣлую недѣлю.
   Ночью онъ добрался домой. Мерзлый хлѣбъ былъ внесенъ въ мѣшкѣ въ избу. Изъ-за пазухи Максимъ вынулъ нѣсколько наиболѣе хорошихъ, не замерзшихъ кусковъ. Старшій сынишка жадно накинулся на мягкій хлѣбъ. Катерина тоже взяла кусочекъ, тихо вздохнула, прошептала: "вотъ до чего Богъ велѣлъ дожить!" и поникла головою. Максимъ отвернулся и шмыгнулъ рукавомъ по глазамъ.
   Съ тѣхъ поръ онъ довольно часто предпринималъ ночные набѣги на окрестныя деревни, привозя салазки хлѣба. Отъ сосѣдей это содержалось въ строгой тайнѣ, но они, понятно, очень скоро узнали, и не одинъ помянулъ Митрофана нехорошимъ словомъ, потуживъ объ Максимѣ. Всѣ были на столько деликатны, что ни намекомъ не выдали Максиму, что знаютъ его тайну. Только тесть, встрѣтивъ однажды Максима на улицѣ, уставилъ глаза въ сторону и проворчалъ: "побираешься, говорятъ"?
   -- Да, батюшка богоданный, побираюсь.
   -- То-то, кто отца-матери не слушаетъ...
   Матрена, услышавъ, что Максимъ ходитъ "въ кусочки", поплакала, но сдѣлать ничего не могла. Митрофанъ и къ сосѣдямъ-то ее не пускалъ: такъ дома вдвоемъ и сидѣли. Максимъ съ Катериной тоже старались порѣже выходить на улицу; тяжело было Катеринѣ, когда она замѣчала, что бабы, глядя на нее, перешептываются и покачиваютъ съ сожалѣніемъ головами.
   Такъ прожилъ Максимъ до поста. Занимался онъ еще усерднѣй и 2-ю часть ариѳметики прошелъ до конца. Скрываться больше ему стало незачѣмъ, и онъ началъ утилизировать свои познанія, началъ писать письма и поминанія, а однажды, когда писарь запьянствовалъ, а помощникъ былъ въ городѣ, написалъ даже приговоръ. За письма ему платили три, пять, рѣдко десять копеекъ. Несмотря на безвыходную нищету, Максимъ радовался не тому, что ему даютъ деньги, а тому, что онъ все-таки, хоть немного, "дошелъ до дѣла". Въ эту же зиму онъ выучилъ читать и писать Катерину, которая ужь и раньше могла читать "по церковному". А постомъ и работа подвернулась: дрова рубить на заводъ, двадцать копеекъ въ день. И эта работа чуть было не ушла у Максима: руками деревья ломать не станешь, а топоръ-то семь гривенъ! Василій, отправившійся въ это время со спиртомъ въ городъ, свой далъ, а черезъ недѣлю Максимъ и собственнымъ обзавелся. Отличный топоръ купилъ! Опять бѣда: руки топоръ не держатъ! распухли пальцы, да и шабашъ! И самъ Максимъ распухъ. Послѣ, года черезъ два эдакъ, сказывалъ Максиму докторъ, что это-де отъ голода, но Максимъ этого не могъ понять. Когда же онъ голодалъ? Правда, онъ ѣлъ плохо: ребятишки вѣдь есть, жалко ихъ на однѣхъ корочкахъ держать. Наберетъ, бывало, суму, оставитъ сколько надо женѣ съ ребятишками, а остальное продастъ, кашки купитъ. Вѣдь этотъ пострѣлъ, Ванюшка, какъ начнетъ, бывало, хныкать: "Кашки хочу, мама!" такъ Максима въ самое сердце и прострѣлитъ!
   Побился, побился Максимъ и слегъ. Продала Катерина шубу -- кончилась зима-то -- купила кашки, калачика... Не ѣстъ, Максимъ, только пить проситъ. Сколько слезъ пролила въ тѣ поры Катерина, такъ и не сочтешь! До того дохворался Максимъ, что на Святой въ передній уголъ его положили -- почти мертвымъ ужь считали.
   Разступилось сердце у Митрофана: прислалъ два пуда муки, пудъ пшена, десять фунтовъ говядины (своего бычка закололъ), на поминки. Самъ все-таки не пришелъ и жену не пустилъ. Плакала Матрена, убивалась, а онъ все свое твердилъ: "самъ отъ меня отступился".
   Поправился, однако, Максимъ: фельдшера привезла Катерина. Добрый фельдшеръ попался -- ни копейки не взялъ. Далъ чего-то, велѣлъ въ отварной водѣ пить.-- "Корми, говоритъ, его, тетенька, получше". И ужь какъ кормила Максима Катерина! каждый день, въ среду и пятницу даже, все щи съ говядиной варила, да кашу. Все распродала, заложила, да подъ работу взяла. Только и осталось незаложеннаго, что она сама, мужъ, да дѣти.
   -- Грѣхъ, Катерина! упрекала ее жена Василья:-- развѣ можно въ постный день скоромное?
   А жена Василья и сама цѣлую зиму провалялась, такъ что Катерина за ней все время ухаживала и вмѣсто хозяйки въ домѣ была; и слова грубаго никогда не слыхали они съ Максимомъ отъ Василья съ женой.
   -- Больше грѣха будетъ, если помретъ, а меня съ сиротами оставитъ. На себя ужь этотъ грѣхъ возьму -- отмолю какъ-нибудь, Богъ дастъ.
   А на Пасху сходъ въ Вертячихъ Пескахъ былъ. Потолковали о чемъ нужно, а потомъ староста и говоритъ:
   -- Вотъ, старички, таперича Митрофанъ сына отдѣлилъ, и ничего ему не далъ, и Максимъ побирается, да того и гляди, и совсѣмъ умретъ, жену съ дѣтьми оставитъ... А онъ вѣдь тоже работалъ! И выходитъ какъ будто не по закону?
   И старики говорятъ: "Да... что-то не тово... не по закону".
   И приступили они къ Митрофану.
   -- Теперича васъ съ старухой двое, а земли у тебя на 4 души. А сынъ съ женой нищіе... Долженъ ты ему хоть одну полосу засѣять, а то двѣ...
   -- Самъ ушелъ, не гналъ я его... Жилъ бы смирно... Что же я на чужихъ дѣтей работать буду?
   Уломали его все-таки всѣмъ міромъ; далъ полосу озимого, да полосу подъ яровое. Только засѣвать яровое отказался.
   -- Землю дамъ, а сѣять не стану; пусть самъ сѣетъ... Нынѣ овесъ-то восемь гривенъ!
   Далъ въ концѣ-концовъ и сѣмена на посѣвъ, только пахать да бороновать отказался. Тутъ ужь старики плюнули.-- "Окаянный, говорятъ, ты человѣкъ; плоть свою не жалѣешь".
   Въ ноги старостѣ бросилась Катерина, какъ сказалъ онъ ей, что свекоръ далъ полосу озимого, да полосу подъ яровое и сѣмена.
   -- Какъ же только вспашемъ мы? Ничего вѣдь нѣтъ, и самъ-то все еще лежитъ, встревожилась Катерина.
   -- А ужь это помочь надо собрать, посовѣтывалъ ей староста.
   И собрала Катерина помочь. Много народу собралось: живо вспахали, взбороновали и засѣяли. И отъ угощенья отказались. "Знаемъ мы ваши достатки-то! Богъ дастъ, разживетесь съ нашей легкой руки, тогда угостите". Горько было Катеринѣ это слышать.
   -- Ужь и за людей-то насъ не считаютъ! думала она.
   Заложила она цѣловальнику образъ въ серебряной ризѣ, материнское благословеніе (мать-то ея изъ богатой старовѣрской семьи была), и купила полведра вина. Пришла на полосу и всѣхъ обнесла кваснымъ стаканомъ.
   -- На обѣдѣ ужь не взыщите! поклонилась всѣмъ впоясъ и заплакала.
   Ну, и многіе старики, что на помочи были, тоже чуть не прослезились.
   Вѣдь эдакая баба-королева: и высокая, и бѣлая, и румяная, и очи соколиныя, и брови соболиныя, а какая ей доля досталась.
   Въ Петровки поднялся Максимъ и въ Петровки же ушелъ въ Самарскія степи на косовицу и жнитво: съ двумя полосами-то и одна Катерина управится -- огонь она на работу!
   А въ самое жнитво Матрена умерла. Остался Митрофанъ одинъ, какъ перстъ. И запилъ онъ съ горя. Тридцать лѣтъ домъ копилъ (тридцати лѣтъ отъ отца онъ остался), а пропустилъ почти весь въ какихъ-нибудь два мѣсяца. Хлѣбъ осыпался, почти одну солому на гумно привезъ, двухъ лошадей продалъ (одна попамъ на поминки пошла). Друзья-пріятели нашлись, и сдѣлался онъ къ осени изъ зажиточныхъ чуть не бѣднымъ... А какъ не пить? Весело развѣ съ однимъ котомъ въ избѣ жить? И началъ онъ про Максима подумывать: и хозяйка бы въ домѣ была, а то вѣдь рубашки некому выстирать, щей некому сварить! и ребятишки бы кричали да бѣгали...
   Пришелъ онъ разъ въ избу къ Василью. Максимъ съ Катериной и ребятишками обѣдали. Помолился онъ Богу, сказалъ "хлѣбъ-соль" и сѣлъ поодаль на лавку. Всѣ присмирѣли, у всѣхъ какъ будто сердце захолодило. Посидѣлъ-посидѣлъ онъ и говоритъ.
   -- Ну, Максимъ! мать умерла, мнѣ тоже не ахти сколько жить осталось. И тебя жалко, и Катерину жалко, и внучатъ жалко... Все сердце изныло... Мать за тебя передъ смертью просила. Иди къ отцу. Что было -- не поминай, что будетъ -- увидимъ.
   Говоритъ, а самъ въ полъ смотритъ, какъ будто и не вѣсть какіе узоры на немъ росписаны.
   Вылѣзъ Максимъ изъ-за стола и поклонился отцу въ ноги; переболѣла и въ немъ душа-то за годъ. Оба поплакали и Катерина всплакнула, когда Митрофанъ ласково ей сказалъ: "а ты ужь прости меня, дочка, что тогда я тебя обидѣлъ".
   -- Какъ же, батюшка, насчетъ книгъ-то? Я не брошу!
   -- Что ужь! махнулъ Митрофанъ рукою:-- мнѣ недолго жить: живи, какъ знаешь!
   Въ тотъ же день воротился Максимъ на свое пепелище. И весь день тихо, словно великимъ постомъ, было.
   

VII.

   Мало-по-малу обжились. Ребятишки стали смѣяться, Катерина стала пѣсенки "поигрывать". Максимъ вздохнулъ свободно и рѣшился привести въ исполненіе давно задуманный планъ. Долго ужь учился онъ, а не зналъ, что онъ знаетъ, чего не знаетъ. Надо было подъискать хорошаго человѣка, который могъ бы провѣрить его познанія, проэкзаменовать. Можно было предполагать, что такимъ именно человѣкомъ окажется Свищовскій учитель, про котораго на десять верстъ кругомъ говорили, что онъ "душа человѣкъ". Какъ-то на святки Максимъ одѣлся потеплѣе, захватилъ книги, хлѣба на день, и пошелъ въ Свищово.
   Свищовскій учитель, Василій Ѳедорычъ Обручевъ, жилъ при училищѣ. По отчету земской управы у него было "удовлетворительное помѣщеніе". Это "удовлетворительное помѣщеніе" отдѣлялось отъ классной комнаты только сѣнями и состояло изъ одной комнаты аршинъ пять длиною и столько же шириною. Нельзя сказать, чтобы свѣтъ очень обильно проходилъ въ три маленькихъ окошка съ тусклыми стеклами, хотя рамы были одинарныя. Стѣны были не изъ цѣлыхъ бревенъ, а изъ половинокъ, и хотя были оштукатурены, но не представляли вѣтру и морозу непреодолимыхъ препятствій. Морозъ пользовался этимъ и часто замораживалъ въ комнатѣ воду. Половицы гнулись и скрипѣли. Изъ подъ пола дуло. Зимой Василій Ѳедорычъ спалъ не иначе, какъ на печкѣ подъ двумя одѣялами и шубой (печка была русская; у о. дьякона, который продалъ свой домъ подъ училище, комната эта служила кухней).
   Максимъ пришелъ въ училище часовъ въ 10.
   Василій Ѳедорычъ пилъ чай; жадно глотая горячій напитокъ, онъ старался хоть нѣсколько согрѣться. Это былъ молодой, лѣтъ двадцати пяти человѣкъ, съ мягкимъ, добродушнымъ лицомъ. Что-то дѣтски-кроткое свѣтилось въ его глазахъ, когда онъ улыбался и дергалъ клинообразную бородку, слушая разсказы брата про губернскій городъ. Братъ былъ очень похожъ на него, только черты лица были тверже, энергичнѣй. Былъ онъ учителемъ гимназіи.
   Максимъ растерялся было сначала, но Василій Ѳедорычъ такъ привѣтливо улыбнулся, взглянулъ такими ласковыми, улыбающимися глазами, что робость сама собой пропала.
   -- Садись-ка, братъ, садись! подвинулъ Алексѣй Ѳедорычъ стулъ Максиму.
   Максимъ неловко усѣлся на кончикъ стула.
   -- Откуда?
   -- Изъ Песковъ.
   -- То-то я вижу, что не здѣшній! Испей-ка чайку съ дорожки. Долго, поди, ѣхалъ?
   -- Я пѣшкомъ.
   -- Пѣшкомъ? По дѣлу или такъ?
   -- Есть дѣльцо маленькое.
   -- Въ правленье, небось, пришелъ?
   -- Нѣтъ, до вашей милости.
   -- Вонъ что! удивился слегка Василій Ѳедорычъ.-- Говори, братъ, говори, зачѣмъ я тебѣ нуженъ! Не учиться ли хочешь?
   Василій Ѳедорычъ весело засмѣялся.
   -- Куда ужь мнѣ учиться! Двое ребятишекъ! Нѣтъ, я такъ.
   Максимъ поставилъ на столъ блюдечко, положилъ сахаръ и заговорилъ, понизивъ голосъ и волнуясь.
   -- Надоумилъ меня Богъ граматѣ учиться. И учусь вотъ я ужь четыре года... И не знаю, такъ ли я учусь, какъ слѣдуетъ, а посовѣтовать некому... Явите Божескую милость, спросите меня!
   Братъ Василья Ѳедоровича, углубившійся было въ газету, приподнялъ голову.
   -- Дѣло! дѣло! улыбнулся Василій Ѳедорычъ (онъ почти постоянно улыбался, такъ что нѣкоторые находили его даже приторнымъ).-- Чаю напьешься -- и спрошу. А пока пей чай; того и гляди, замерзнетъ. Да разсказывай, какъ это ты учился.
   -- Да какъ учился? тишкомъ все, ровно воръ.
   Максимъ передалъ братьямъ свою скорбную повѣсть.
   На братьевъ эта повѣсть произвела глубокое впечатлѣніе. Максимъ сразу выросъ въ ихъ глазахъ. Передъ ними стоялъ не мужикъ-кулакъ, который учится граматѣ для того, чтобы записывать "чего въ долгъ отпущено" -- передъ ними стоялъ Ломоносовъ, правда, очень маленькій, но все-таки Ломоносовъ. Сейчасъ же всѣ трое отправились въ классъ. Василій Ѳедорычъ заставилъ Максима (онъ называлъ его не иначе, какъ Максимъ Митрофанычъ) прочитать довольно длинную статью, разсказать ея содержаніе, написать подъ диктовку, рѣшить нѣсколько задачъ. Читалъ Максимъ отлично, разсказывалъ тоже хорошо, только чисто народнымъ языкомъ, рѣшалъ задачи великолѣпно, но писалъ безграматно, хотя и красиво.
   Максимъ кончилъ послѣднюю задачу и съ замирающимъ сердцемъ спросилъ:
   -- Ну, что, Василій Ѳедорычъ?
   -- Отлично, братъ, отлично! Вотъ только грамматику надо поучить.
   -- Куда же ты думаешь современемъ? вмѣшался Петръ Ѳедорычъ.
   -- Да куда? Никуда не думаю, замялся Максимъ.-- Мнѣ бы только учиться.
   -- Въ томъ-то и дѣло, что тебѣ некогда учиться при настоящемъ положеніи дѣлъ. Сколько, говоришь, ты лѣтъ учишься?
   -- Четыре года ужь...
   -- А еслибы у тебя побольше свободнаго времени было, такъ ты, при твоемъ стараніи, выучилъ бы все это въ годъ, много въ два. Нѣтъ, если серьёзно хочешь учиться, такъ пока землю надо оставить. Тамъ, современемъ, и землей можно заняться, а теперь у тебя, если землю на время не оставишь, ни то, ни сё выйдетъ.
   -- Да куда же мнѣ? Въ писаря если.
   Оба брата поморщились.
   -- Нѣтъ, въ писаря бы я тебѣ не совѣтовалъ; больно плуты они. Очень легко и самому испортиться. Да потомъ, что тебѣ за охота своему же брату на шею садиться, начальствомъ дѣлаться? прибавилъ Петръ Ѳедорычъ уже рѣзко.
   -- А еще-то некуда, если землю оставить, возразилъ Максимъ уныло.
   Петръ Ѳедорычъ, ходившій взволнованно по классу, остановился и хлопнулъ Максима по-плечу.
   -- Знаешь, что? поѣдемъ со мной въ городъ -- въ сторожа пока. Ты вѣдь работы не боишься?
   Максимъ утвердительно кивнулъ головой, весь превратившись въ слухъ.
   -- Жалованье у насъ маленькое, десять рублей (десять рублей-то мало? подумалъ Максимъ), за то и работы всего часа четыре въ день, значитъ, будетъ время учиться. Зиму-то поучиться я помогу, другіе учителя помогутъ -- и сдашь экзаменъ на сельскаго учителя, къ осени-то, глядишь, и мѣстечко гдѣ-нибудь выхлопочешь. Идетъ?
   У Максима помутилось въ головѣ.
   -- Вѣкъ буду за васъ Бога молить, только устройте вы мнѣ порядокъ.
   -- Такъ согласенъ, значитъ?
   -- И-и, Боже мой, какъ согласенъ! Хоть на колѣняхъ доползу, а буду въ городѣ!
   -- Зачѣмъ на колѣняхъ? Черезъ недѣлю я все равно поѣду, и ты поѣзжай со мною. 40 верстъ до станціи, а тамъ всего рубль сорокъ.
   -- Когда же къ вамъ приходить? заторопился Максимъ.
   -- Приходи наканунѣ крещенскаго сочельника...
   Максимъ не замѣтилъ, какъ дошелъ домой. Братья Обручевы показались ему какими-то неземными существами. Въ эти минуты онъ, кажется, не колеблясь пожертвовалъ бы за нихъ жизнью.
   Обручевымъ онъ тоже понравился.
   -- Только все-таки учится не для того, чтобы только учиться, замѣтилъ Петръ Ѳедоровичъ.
   -- А мы съ тобой для чего учились? возразилъ мягко Василій Ѳедорычъ.-- Развѣ мы не воспользовались образованіемъ какъ лѣстницей для выхода наверхъ? И его осуждать нельзя. Его хвалить надо за то, что онъ выбралъ такое средство для выхода "въ люди", какъ говорятъ. Большинство такихъ натуръ нынѣ въ кулачество ударяются.
   Максимъ въ тотъ же день переговорилъ съ отцомъ. Отецъ ничего не имѣлъ противъ десятирублеваго жалованія зимою, только убѣждалъ лѣтомъ пріѣхать на страду. Катерина всплакнула было, но когда Максимъ объявилъ ей, что меньше чѣмъ черезъ годъ его мытарства кончатся и онъ будетъ сельскимъ учителемъ, то она утѣшилась. Даже посмѣялась, вообразивъ своего Максима въ кургузомъ сюртукѣ и въ штанахъ на-выпускъ.
   Одного только боялся Максимъ: какъ бы Петръ Ѳедорычъ не раздумалъ. Онъ успокоился только тогда, когда сѣлъ съ нимъ въ сани и уѣхалъ изъ Свищова въ губернскій городъ.
   Тамъ онъ поступилъ въ сторожа гимназіи. Петръ Ѳедорычъ далъ ему столъ и квартиру. За это Максимъ долженъ былъ прислуживать ему и другому учителю, жившему вмѣстѣ съ нимъ.
   Этотъ годъ былъ одной изъ самыхъ свѣтлыхъ страницъ въ жизни Максима. Ученье шло очень успѣшно; въ одну зиму онъ прошелъ (правильнѣй, систематично повторилъ) весь курсъ уѣзднаго училища. Петру Ѳедорычу приходилось только сдерживать слишкомъ ретиваго ученика, который разомъ набрасывался на исторію, геометрію, географію, естественныя науки, находя все это очень интереснымъ. Иногда онъ просиживалъ цѣлыя ночи напролетъ. Часто Петръ Ѳедорычъ тушилъ лампу, проснувшись по-утру, потому что утомленный Максимъ засыпалъ за книгой. Въ его міровоззрѣніи тоже произошелъ переворотъ: недаромъ онъ съ жаднымъ вниманіемъ слушалъ бесѣды и споры учителей, часто собиравшихся къ Петру Ѳедорычу, недаромъ прочиталъ массу книгъ, рекомендованныхъ учителями.
   15-го апрѣля 1880 года онъ внесъ въ совѣтъ гимназіи узаконенные 4 рубля и получилъ свидѣтельство. Немедленно же объ этомъ обстоятельствѣ были извѣщены Вертячіе Пески въ лицѣ Катерины. Экзаменаторы отнеслись, впрочемъ, къ Максиму довольно снисходительно. Онъ самъ понималъ это, и вечеромъ предъ лицомъ всѣхъ экзаменаторовъ (вѣдь это были пріятели Петра Ѳедорыча) далъ обѣщаніе не бросать ученья, а съ каждымъ годомъ совершенствоваться.
   -- Только покажите мнѣ, что мнѣ теперь учить!
   Учителя посовѣтовались и рѣшили, что Максиму сравнительно легко будетъ сдать экзаменъ на уѣзднаго учителя. Въ этотъ же вечеръ ему была вручена программа и собраны необходимыя книги.
   Къ осени ему достали мѣсто.

-----

   Пріѣхавъ въ село и осмотрѣвшись, Максимъ написалъ Петру Ѳедорычу письмо.
   "Я здѣсь съ женой и дѣтьми. Сторона глухая, но народъ хорошій. Всѣ на меня удивляются, что я изъ простыхъ мужиковъ и одѣваюсь почти такъ же, какъ они. Хочу не однихъ мальчиковъ принимать, а и дѣвочекъ. Можно это? Думаю въ эту же осень снять десятины двѣ и засѣять -- благо, время еще не ушло. Я долго думалъ и надумалъ, что человѣку отъ земли отрываться нехорошо: самое это святое, безобидное дѣло... И не отъ всякаго зависѣть будешь. Весной при училищѣ заведу огородъ и буду показывать ребятишкамъ, какъ какой овощъ разводить и какъ какой хлѣбъ сѣять. Составьте, пожалуйста, списокъ хорошихъ книгъ для народнаго чтенія -- я хоть на свои выпишу; больно одолѣваютъ просьбами "дать книжечку почитать".
   "Теперь у меня одна дума: принесу ли я ту пользу, которую думаю принести, своему брату -- крестьянину?

Вашъ Максимъ".

   P. S. Былъ недавно урядникъ: "отчего, говоритъ, вы въ мужицкомъ костюмѣ ходите?" -- Потому что, молъ, самъ мужикъ.-- Недовѣрчиво посмотрѣлъ.

И. Борскій.

"Отечественныя Записки", No 10, 1883

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru