-- Володя Гофман! Ау! -- Зоя Ипатьевна перегнулась с балкона, зажмурилась от ослепительного солнца и, сделав у губ из ладоней рупор, опять звонко выкрикнула:
-- Ну, Володя же Гофман! Вам же говорят, черт вас побери! С каких это пор вы перестали меня слушаться? И разве не вы обещали мне в прошлом году быть моим верным пажем? Володька Гофман! Ну же! -- еще раз и уже с раздражением выкрикнула она, припадая грудью к старым, рассохшимся и потому качавшимся перилам.
Юноша, ехавший верхом на буром иноходце по дороге в село Сильвачево, повернул лошадь мордой к балкону и трижды махнул студенческой фуражкой с ярко голубым околышем, радушно раскланиваясь. С дороги ему хорошо было видно все лицо молодой женщины и ее прекрасные лучистые серые глаза. И, приветливо махая фуражкой, он сладко думал, жмурясь, как от солнца, от той радости, которая просыпалась в нем: "Как она хороша!"
-- Фи, противная Гофманка, -- кричала между тем женщина, капризно выпячивая губы.
-- Мне некогда, Зоя Ипатьевна, -- с седла крикнул студент, -- я спешу в Сильвачево. Отец послал...
-- За полольщицами? -- спросила Зоя Ипатьевна и снова с раздражением выкрикнула:
-- Это мой вам ультиматум: если вы сейчас к нам не заедете, то никогда уж больше не заезжайте! Слышали?
-- Право же мне очень, очень некогда, -- крикнул Гофман и прижал руку к сердцу. -- Как же быть? -- проговорил он затем в задумчивости, шевельнув белокурыми бровями. -- Как же быть?
Еще дед Володи быль простым колонистом- немцем, но впоследствии разжился и арендовал все огромные имения купцов Анисимовых. И эта простая, здоровая кровь немецкого мужика сказывалась в Володе очень ярко в его спокойных голубых глазах, в белокурых по-ребячьи волосах, в румяных щеках, в его, пожалуй, излишней полноте. Он казался моложе своих двадцати лет, и на его губах и подбородке не было заметно даже юношеского пуха.
Сейчас он все раздумывал в нерешительности, и розовая краска заливала его щеки.
-- Ну, Володька же! -- властно долетело до него из-за низких кустов шиповника, кое-где уже распускавшего золотисто-желтые и нежно-розовые цветы.
Володя тронул поводья, повертывая иноходца на извилистую тропку, поднимавшуюся к полуразрушенной усадьбе, мимо плетневых овчарен с снятыми крышами, мимо подпертых слегами амбарчиков, кривобоких, готовых развалиться.
"У-у, как бедно они живут, -- думал Володя. -- С каждым годом все хуже"...
Старая седомордая собака хрипло тявкнула на него с завалинки. Зевласто закричал петух. Свинья шла из сада через поваленный плетень.
"А конюшни и каретный сарай Протурьев на слом продал", -- подумал Володя и привязал иноходца к ветле.
Балкон был так дряхл, что по нем было страшно ступать, и Володя нерешительно придерживался за перила, взбираясь по кривым ступеням. Зоя Ипатьевна, смеясь прекрасными серыми глазами, говорила ему сверху:
-- Я имела дерзость тешить себя нарядной мечтою, что вы влюблены в меня. Да, да, вы, вы, Гофманка! А вы, кажется, охотно готовы променять меня на каких-то скверных полольщиц!
Володя вспыхнул. Даже его брови стали розовыми. Боком и неловко он протянул руку молодой женщине.
-- Ну, не краснейте же так ужасно, Гофманские капли, -- закричала на него Зоя Ипатьевна, -- право же, я не собираюсь целовать вас насильно.
Стуча высокими полевыми сапогами, на балкон поднялся из сада муж Зои Ипатьевны, Протурьев, высокий и грузный, но, несмотря на свою грузность, порывистый в движениях. Его мягкая рубаха с огромным отложным воротником а lа Шекспир была завязана артистическим бантом, а лицо выбрито как у актера.
-- Он все так же, как и прежде, краснеет? -- спросил он жену, кивая на Володю.
-- Все так же, -- воскликнула та, сверкнув великолепными зубами.
Протурьев улыбнулся бритыми губами, поздоровался с Володей и запел на мотив из "Кармен", дирижируя хлыстом:
"Тор-реадор, дор, дор, дор.
Ешь помидор, ешь помидор!"
-- А вы за полольщицами ехали? В Сильвачево? -- спросил он затем, бросив пение.
-- Я собственно... -- замялся Володя.
-- Проса плохи? Везде они, батенька, плохи, -- сказал Протурьев. И опять зазевал звонким баритоном, махая в такт хлыстом:
-- Ешь помидор, ешь помидор!
-- Не гуди, Котик, -- крикнула ему Зоя Ипатьевна. И, повернувшись к Володе и ласкою сияя глазами, она добавила:
-- Съездить в Сильвачево и нанять там полольщиц сможет и наш рабочий Григорий, а потому Гофманские капли пусть остаются у нас обедать и вообще проведут у нас весь день. Так?..
-- Видите, собственно, -- сказал Володя, -- но я еду не за полольщицами. Отец, собственно, посылает со мною Сильвачеву за хлеб тысячу рублей...
Брови Володи опять стали розовыми.
-- Ого, как вы богаты, -- воскликнула Зоя Ипатьевна. -- Но, во всяком случае, вы можете посидеть у нас до вечера. Ведь так?
-- Я, собственно... -- смешался Володя.
-- Он может! -- Зоя Ипатевна захлопала в ладоши.
-- Ваш батюшка все богатеет, а мы все беднеем, -- вздохнув, сказал Протурьев.
-- За эту зиму мы проели молотильный сарай, молотилку, две веялки, все скоропашки, каретник и конюшни... -- грустно добавила Зоя Ипатьевна.
-- А как же вы будете обрабатывать поля? -- спросил Володя смущенно.
-- Сдаем землю в аренду крестьянам, -- вздохнул Протурьев, -- подесятинно...
-- Крышка скоро Протурьевым, Володечка, -- вздохнула и Зоя Ипатьевна. -- Вот место мужу обещали в Пронском уезде, страховым агентом, да что уж! -- отмахнулась она рукою.
-- Голос-злодей меня предал, -- воскликнул Протурьев, -- я, ведь, смолоду в оперу готовился! А пришлось хозяйничать! Ну какой черт я хозяин! "На-а-а во-о-здушном а-а-ке-ане", -- опять запел Протурьев, размахивая хлыстом.
Зоя Ипатьевна в упор глядела на Володю опечалившимся глазами. Тот молча сидел, боясь пошевелиться, ощущая на себе ее взор, как неведомую ласку, от которой все-таки делалось страшно.
Солнце вышло из-за вершин тополей и радостно заливало весь балкон. Мягкими волнами вливался сладковатый запах шиповника. От яркого освещения глаза Зои Ипатьевны казались совсем прозрачными и такими ясными, точно им было понятно все, все земные и небесные тайны. Слегка побледнев, Володя глядел на нее боковым взором, замирая и мучаясь. Такими нежными казались ее губы, и вся она так походила на прекрасную богиню, на неведомое властное божество.
-- Володя, -- вдруг шепнула она, в то время, как Протурьев все еще что-то гудел себе под нос. -- Мой бедный паж...
Володя, весь вспыхнув, замер и ждал, что скажет она сейчас. Но она глядела на него уже молча. А потом отвернула голову и задумалась, будто совершенно забыв о небрежно брошенной ласке.
-- Вот она думает, -- вдруг заговорил Протурьев, пожевав мятыми, бритыми губами и кивая на жену, -- она думает, что я гожусь на какую-нибудь службу. А я не могу нацарапать простой записки в пять строк без того, чтобы у меня не заломило от мигрени в висках. Какой уж я тут служака! Если мне даже и дадут какое-нибудь местишко, то все равно через полгода протурят! Где же будут держать такую калечь? Вам хорошо, молодой человек, -- повернулся Протурьев лицом к Володе, -- ваши предки были простые и здоровые немецкие мужики, и они не надрывали своих мозгов в, непосильной работе, вот почему ваша голова свежа, как только что налившееся яблочко. Н-да. Эхе-хе-хе, молодой человек, а каково вот мне! Мои предки износили все свои мозги и оставили мне в наследство одни мозоли, из которых не выцарапаешь ни одной идейки! Вот, если бы мне не изменил голос! "Ешь помидор! Ешь помидор!" -- вдруг заорал Протурьев во все горло. На его одутловатых, бритых щеках еще отчетливей обозначились малиновые жилы. Он вдруг приложил руку к глазам и всхлипнул.
-- Зоя, бедная Зоя! Что только тебя ожидает! Бедность, почти нужда! -- выговорил он.
Он опять всхлипнул, закрывая ладонью оба глаза, засопел носом, и на его губы неряшливо потекли слезы и слюни.
"Пьян он немного", -- подумал о нем Володя.
-- Зачем только ты замуж за меня вышла! -- совсем слезливо промычал между тем Протурьев и стал искать платок по карманам пиджака, а потом отмахнулся рукой и пошел с балкона в дом, стуча сапогами, хлюпая носом и закрывая ладонью глаза.
-- И в комоде ни одного носового платка нет, -- послышался бабий голос, -- я весь комод перерыла!
-- Мы скоро даже сморкаться будем в старую газету! -- горестно воскликнул голос Протурьев.
Зоя Ипатьевна развела руками и вздохнула.
-- Вот видите, Володечка, какая у меня приятная жизнь, -- оказала она с печальной гримасой.
И опять вздохнула. Иволга закричала в саду. В вершине тополя зашумел ветер.
Зоя Ипатьевна встала с своего места, будто в задумчивости прошлась по балкону и остановилась рядом с Володей.
-- Бедный паж мой, видите какая моя жизнь? -- опять спросила она и, вскинув руки, вдруг крепко обняла Володю за шею.
Ее губы нежно коснулись щеки Володи. Он сразу же задохнулся и в его глазах все потемнело, точно заволакиваясь угарными туманами. Он слабо простонал. Но тут же мягкое и теплое объятие расторгаюсь. Володя сразу увидел и небо, и солнце, и зеленые вершины тополей. Протурьев стоял в дверях и, неистово размахивая хлыстом, зевал.
-- Вы-ы мне писс-а-а-ли! не а-а-тпирайтесь!..
Розовые туманы все еще ходили в глазах Володи.
Зоя Ипатьевна стояла близко и задумчиво смотрела в сад. Володя остро ощущал теплоту ее ласкового тела, казавшегося таким податливым, мягким и благодатным. Были грустны ее глаза.
-- Не а-а-тпирайтесь, -- неистово орал Протурьев, дикими взмахами хлыста пытаясь изобразить весь оркестр.
"Идиот", -- думал о нем Володя, краснея.
II.
Деревенская девочка, топоча босыми ногами и придерживаясь руками за перила, вошла на балкон.
-- Барыня дома? -- спросила она. -- Или, бишь, вон она! Мамка сказала, -- перевела она глаза на Зою Ипатьевну, -- иди, скажи барыне, Петруньку, мол, лошадь убила!
-- Моего крестника? Петрушеньку? -- горестно воскликнула Зоя Ипатьевна.
Так и вспыхнули ее красивые глаза.
-- У нее полдеревни крестников, -- пояснил для Володи Протурьев.
-- До смерти? -- опять горестно воскликнула Зоя Ипатьевна.
-- Нет, помирает он вот четвертый день, -- сказала девочка. -- Лежит на печке и помирает... Плачет...
-- Ты знаешь их манеру выражаться, -- повернулся Протурьев к жене. -- Не убила, а ушибла Петруньку лошадь... только и всего...
-- Постой, я сейчас, -- сказала Зоя Ипатьевна девочке и исчезла с балкона.
Девочка закусила губами указательный палец и стояла, потупив глаза.
Протурьев, раздувая щеки, напевал что-то себе под нос. Володя глядел в небо, точно недоумевая о чем-то. Иволга все еще кричала в саду.
-- Ваш Сильвачев не умрет, если он получит свою тысячу рублей на несколько часов позднее, -- сказала Зоя Ипатьевна, вновь появляясь на балконе и ласково кивая Володе. -- Ведь так? А поэтому вы должны проводить меня и вот эту девочку в деревню Березайку.
-- Конечно, вы должны проводить, -- прогудел и Протурьев, -- конечно!
-- Я с охотой, -- пожал плечами Володя.
Пепельные пышные волосы Зои Ипатьевны были накрыты сейчас ситцевым белым платком, и она казалась теперь еще миловиднее и моложавее. Совсем походила она теперь на чистую девушку.
-- Я с большой охотой, -- опять повторил Володя, чуть краснея.
Зоя Ипатьевна передала ему небольшой дорожный сак.
-- Здесь -- все необходимое для перевязки, -- оказала она. -- Я, ведь, -- опытный хирург!
-- А когда же обедать? -- жалобно простонал Протурьев.
-- Вот когда мы вернемся с операции. Не умрешь, -- прикрикнула на него Зоя Ипатьевна.
И, тронув локоть Володи, добавила:
-- Ну, идем же. Ведь до Березайки и версты нет.
Когда шли тенистым садом, между старыми липами, где так сладко и отрадно пахло молодыми побегами, девочка заговорила с серьезными глазами и с жестами взрослых:
-- Петрунька-то, конечно, волосы драл из хвоста у сивого мерина Лагуновского, на удочки ему волос понадобился, а мерин-то его и приспичил прямо под правую скулу. Кабы в висок, помер бы Петрунька.
Через узкую веселую речку с низкими радушными берегами прошли по зыбкому переходу в две тесины. Володя хохотал и дурачился, раскачивая ногою тесины и пугая Зою Ипатьевну. Та отбивалась рукою и кричала:
-- Слышите, Гофманка! Я и вас с собою в речку втащу, когда падать буду!
Хохотала и девочка, хотя глаза ее были по-прежнему строги и серьезны.
За речкой прошли мимо муравьиных куч, а потом -- мимо огородов, от которых свежо и вкусно пахло огуречной кожицей. И тут же увидели Березайку, крошечную, тихую деревеньку, приткнувшуюся у подножия плоского холма, поросшего чахлым кустарником. Босоногие, с ковыльными волосами, ребятишки увидели и закричали, хлопая в ладоши:
-- Барыня, барыня! Барыня нам конфет принесла! -- и окружили приближающихся шумной, болтливой ватагой.
Грозя им рукою, Петрунькина сестренка сурово брюзжала на них:
-- Никаких вам конфеток не будет, пра, стрешные, чтоб вас! Барыня нашего Петруньку идет лечить! Ванюшка, -- неистово затопала она ногами на кудлатого, бесштанного мальчонку, -- куда под ноги лезешь! Запорю тебя хворостиной!
-- Конфеты в воскресенье, -- смеясь, сказала Зоя Ипатьевна, -- а сейчас только еще четверг! Очень вы уж рано проголодались! Вот сюда, Володенька, -- указала она Володе на избу в два оконца. -- Вот сюда, голубь мой, -- добавила она, сверкнув зубами.
"Как она хороша, -- жарко думал Володя, -- как хороша"!
Теплое приветливое плечо ее озорковато толкнуло его в узких дверях избенки.
-- Ну, поворачивайтесь живее, мешок! -- прикрикнула она на него с притворной грубостью.
Баба, худая и костлявая, встала навстречу Зои Ипатьевны и восхищенно забормотала:
-- Гофманка, а вы живее распакуйте мой сак. Вот здесь на столе. Достаньте спринцовку; вот эту, так, -- быстро расположилась Зоя Ипатьевна, помогая распаковывать сак и доставая оттуда самые разнообразные предметы: ножницы, нитки, пакетик с борной кислотой, аптекарский бинт. -- Вот так, Гофманка! Учитесь, быть ласковым и быть там, где вы нужны. Петрунь, ложись вот сюда! Вот так, милый, хороший! Будь терпелив и умница, дорогой мой, я побалую тебя конфеточкой и пряником. Э-э, да у него кость, слава Богу, целехонька! Володечка, прыскайте вот сюда водою! Вот так! Еще и еще! Миленький, работайте проворнее! Э-э! Аксинья, Аксинья, у него уже прикинулись черви! Как можно запустить язву до такой нечистоты! -- восклицала Зоя Ипатьевна, проворно работая возле больного -- Как не стыдно!
Петрушка лежал на лавке под светом окна, чуть морщился от боли и спокойными, ласковыми глазами глядел в глаза Зои Ипатьевны, а та тонким пинцетом выбирала червей из его глубокой раны, черневшей под правой скулою.
Тараканы бегали по бревенчатым закоптелым стенам, гудели мухи у огромной печи, и неприятно пахло кислым тестом и запахом овчины. Володя глядел то на стены избенки, то на Зою Ипатевну, возившуюся в свете солнца возле мальчонки с опухшей скулою. В ее прозрачных глазах светилось столько ласки и нежности и с такой бережностью и любовью прикасались к ушибленному месту осторожные и нежные руки, что Володя охотно согласился бы немного пострадать, чтобы очутиться в положении этого раненого мальчика.
-- Ну, вот и готово, Володечка, -- услышал он, наконец, голос Зои Ипатьевны, -- а ты, Аксинья, не рюмь, чего воешь. Через неделю Петрушенька оправится и будет играть со мною в горелки, а я зайду на этих днях раза два, чтобы перемыть ему язву, пока она не станет подсыхать. Слышишь? Однако, понюхайте, чем пахнут мои руки, -- протянула она Володе обе свои ладони почти к его губам, -- слышите, как отвратителен запах ксероформа? Но ничего! Не морщитесь, сейчас я надушу их персидской сиренью, и вы еще с охотой будете целовать эти самые руки! О, да, да! Не краснейте, как мак! Еще будете целовать!
-- Ангел наш райский, золотые рученьки, Божье сердце! Красота неописанная! -- бормотала Аксинья точно молилась и вытирала глаза грязным фартуком.
Володя поспешно прошел в дверь вслед за Зоей Ипатевной, торопясь быть ближе к ней, упиваясь ею, как счастьем.
-- Вы как будто очарованы мною? -- спросила она его, когда они шли узким переходом в две тесины. -- Ой, Володечка, не очаровывайтесь через верх! Я не хочу незаслуженных симпатий! И, вообще, Володечка, будьте осторожнее с людьми! Их души по большей части половинчаты и двухстворчаты, как раковины улиток, и за одною из этих створок живет порою голубоглазый ангел, а за другой -- чертяка с паскудным, облезлым хвостом. О, да, да! Так-то, мой милый немецкий булочник, так-то, мой прекраснодушный вас ис дас!
Вся залитая солнцем речонка точно смеялась, и, смеясь, звенели стрижи, прорезывая зигзагом золото радостного и горячего блеска. Показались, мохнатые важные липы с своею темной прохладной сенью, где монотонно гудели шмели. Здесь сразу же опахнуло благодатной, мягкой свежестью. Зоя Ипатьевна, раскрасневшись от быстрого хода, опустилась на пенек.
-- Ф-фу, -- в изнеможении протянула она, отпячивая нижнюю губку, -- у-у, как здесь хорошо. Чуточку передохнем, Володечка, и идемте обедать. Ведь вы не жалеете, что остались у нас?
-- Нисколько не жалею, -- искренно вырвалось у Володи.
-- Поспеете еще к Сильвачеву...
-- Поспею...
-- Поспеете... да...
Глаза Зои Ипатьевны глядели совсем утомленно и расслабленно, и розовыми стали ее щеки.
-- Зоя Ипатьевна, -- позвал ее вдруг Володя, чуть побледнев.
-- Что такое? -- вскинула та глаза, точно просыпаясь.
Володя, запинаясь, выговорил:
-- Я только сейчас узнал, как прекрасна ваша душа, Зоя Ипатьевна, как вы добры, и какие чистейшие помыслы... -- Володя не договорил и испуганно запнулся. -- Вообще, я только сейчас узнал...
Зоя Ипатьевна закрыла глаза руками, жадно глотала воздух и тяжко расплакалась.
Володя глядел на нее, ничего не понимая, и хлопал глазами. Гудели шмели, и старые, престарые липы скорбно шумели о чем-то, навевая прохладу.
Отнимая от глаз руки, Зоя Ипатьевна сказала:
-- Порою мне кажется, Володечка, что я живу на свете пятьсот лет, вот как эта липа, и что во мне горят нечестиво все грехи всех моих многогрешных предков! И когда я думаю об этом, Володечка, мне хочется повеситься вот на этом сучке! Вам жалко меня, о моя аккуратная, чистенькая немчура? О, мой немец-перец-колбаса! Жалко?
Зоя Ипатьевна рассмеялась, хотя ее глаза были еще влажны.
Володя молчал. Она спросила еще раз:
-- Вам жалко меня?
И вдруг резко скомандовала:
-- Подойдите сюда! Ближе! Ну! Я говорю вам!
Володя подошел вплоть, совсем побелев.
-- Целуйте эту руку! И потом эту вот сюда! -- приказала Зоя Ипатьевна.
Володя прильнул к ее руке, задохнувшись.
-- Не а-а-атпирайтесь! Вы мне писали, -- исступленно задудел голос Протурьева. -- Не а-а-атпирайтесь!
Володя поднял глаза и увидел Протурьева. Тот стоял у акаций в десяти шагах и, размахивая красным платком, орал как оглашенный, кривляясь как паяц, моргая бровями и всею щекой.
-- Ну, идемте обедать, -- проговорила Зоя Ипатьевна строго и холодно.
И глаза ее стали строгими и холодными.
"А он, должно быть, совсем пьян! Назюзюкался- таки! -- думал Володя о Протурьеве. -- Ишь!"
III.
Обед был неряшливый и невкусный; толстыми, несуразными кусками нарезанный черный хлеб валялся ворохом прямо на неопрятной скатерти в желтых, бурых и зеленых пятнах. Протурьев брал из этого вороха кусок за куском и неряшливо, торопясь и давясь, ел, плохо прожевывая, брызжа и капая зелеными щами из щавеля. Дети его от первой жены -- тринадцатилетняя Мара или Манефа, и десятилетний Авва, или Аввакум, -- сидели рядом с отцом и подражали ему в торопливости и неряшливости. Отец то и дело окликал их, упрекая в обжорливости и того, и другого.
-- Авва! Марра! -- то и дело повторял он, -- а после обеда вам чего прикажете давать: касторового масла или каломеля? Наш весь род, -- пояснил он для Володи, -- отличался обжорливостью. Так, например, мой дед умер, объевшись на первый день Пасхи.
Верите ли, он съел пол окорока ветчины и двенадцать крутых яиц. А мой отец однажды на пари съел сорок два блина! Ого, что это были за титаны! Моя первая жена, впрочем, была очень болезненна, питалась почти одними просфорами и все время разъезжала по монастырям. У нее не хватало немножко тут, -- постучал себя Протурьев по лбу, -- и она любила давать имена своим детям или в честь архиереев, или в честь игумений. У нас еще умерли: Иов, Келестин, Дорофей и девочка, которую звали в роде, как балюстрада, -- так мудрено, что я вот даже совсем забыл! Марочка! Авва! А после обеда по ложечке касторового масла? Да?
Длинноногая Марочка скосила левый глаз и обидчиво ответила:
-- Неправда! Я всего только третий блинчик... Хочешь -- побожусь?
-- Не тринадцатый? -- расхохотался Авва, надувая малиновые щеки. -- Ты начинаешь считать прямо после десятка?
-- Неправда, я всего третий, -- опять повторила Марочка и густо покраснела, кося глаз.
-- Извините, обед весь, -- проговорила Зоя Ипатьевна и встала из-за стола, встряхивая салфеткой.
Протурьев повернулся к образу и громко запел молитву после обеда.
-- Мотив моего собственного сочинения, -- сказала он затем Володе, отирая бритые, обвисшие губы. -- Правда, мотив очень недурен?
В саду под липами Зоя Ипатьевна сказала Володе:
-- Пока муж спит, поедемте в лес порвать земляники? К Сильвачеву вы еще поспеете. Поедете в восемь, вернетесь домой в десять. У вас ведь в десять ужинают?
-- В десять, -- кивнул Володя круглым подбородком.
Что-то тянуло теперь его к женщине властно, так бы и не ушел от нее, так бы все и глядел в ее глаза. И взманивала эта поездка в лес какими-то розовыми посулами, от которых бросало в трепет.
-- Что же, поедемте в лес, -- выговорил он твердо. -- К Сильвачеву я еще поспею. Даже если поеду туда в девять!
-- Отлично, отлично, -- захлопала в ладоши Зоя Ипатьевна. -- Прекрасно, мой верный паж!
Марочка, которая тут же прыгала через веревочку, неловко огибая голенастые прямые ноги, закричала:
-- И я в лес, и я в лес!
И я! И я! заорал и Авва, покойно полулежавший под липой и с сонными глазами переваривавший пищу.
Ну, конечно, и вы, -- согласилась с ними Зоя Ипатьевна и мягко заглянула в глаза Володи.
-- В лес! -- опять заорал Авва.
-- В лес! -- запищала Марочка, жеманно кося глазом.
Единственный рабочий Протурьевых Григорий, однако, не скоро заложил лошадь, разбитого на ноги пегого мерина. То не находилось вожжей, то узды, то колесной мази, то седелки. И он уныло расхаживал по двору, переругиваясь сам с собою и разыскивая то одно, то другое, то третье. Но все-таки, в конце-концов, пегий мерин все же был запряжен в облупленную тележку, с рассохшимися колесами и извернутыми крыльями. С хохотом все стали размещаться. Авва сел на козлах, рядом с Григорием, Зоя Ипатьевна и Марочка в сиденье, а Володя убрякался со смехом со стороны Зои Ипатьевны в кузов тележки, перевесив ноги к подножке и ощущая у своего плеча приветливые колени Зои Ипатьевны. Пока ехали две версты до лесу, Зоя Ипатьевна говорила:
-- Я вот смеюсь, а все-таки у меня на сердце скребут самые черные кошки! Ох, до чего плохи наши денежные дела, Володечка, ах, до чего плохи! Быть может, мы доживаем здесь свой последний год! А там, я и сама не знаю, что нас там ожидает! Вероятно, нищета и почти голод! Разве я не понимаю, что мой муж неспособен ни для какой службы! Ах, Володечка! Ох, Володечка! Или лучше ни о чем не думать? Завить горе веревочкой? -- болтала Зоя Ипатьевна, мягко толкая коленами в плечо Володи.
А Марочка и Авва спорили, можно ли съесть фунт ярмарочных рожков и два фунта черносливу.
Марочка кричала:
-- Ты сможешь сесть! Ты обжора! Папа говорит, что у тебя резиновый живот! Ты сможешь!
А Авва дразнил Марочку языком и умышленно пискляво кричал:
-- А ты, раз, помнишь, съела два сита щавеля! Помнишь? Тебя еще тогда стошнило! Помнишь? Как корову! Помнишь?
Григорий привязал лошадь у деревянной часовенки, где все напились прекрасной студеной воды. Дети тотчас же разбежались по лесу в поисках за ягодами, а Григорий завалился спать тут же, у часовенки, закрывшись от горячего солнца шапкой. Зоя Ипатьевна и Володя остались, таким образом, одни. Володя сказал:
-- Ну, что же? Идемте и мы за ягодами? Чем же мы хуже других?
Но Зоя Ипатьевна схватилась рукою за грудь и побледнела как полотно.
-- Что с вами? -- испуганно бросился к ней Володя.
Но она долго молчала, придерживая руку у сердца, строго глядя прямо перед собою округлившимися глазами, точно рассматривая что-то без меры страшное. Володя схватил ее за руку.
-- Что с вами? -- опять спросил он испуганно.
-- Вот уже прошло, -- проговорила она наконец. -- Страшно мне стало вдруг и я испугалась моего будущего. Вы знаете, что меня ждет?
-- Что? -- спросил Володя, тоже начиная пугаться чего-то.
Были еще белы щеки Зои Ипатьевны.
-- Мне предначертано в жизни испытать все, -- проговорила Зоя Ипатьевна замкнуто и глухо. И, повернув к Володе голову, она спросила: -- Когда я буду на самом дне пропасти, вы пожалеете меня? Хоть вот столечко?
И, сделав шаг, она вошла в приветливую тень леса. Нарядные хохлатые дятлы переметывали с ветки на ветку, по частому осиннику, а вокруг вкусно пахло душистыми травами.
-- Ого-го-го-го! -- донеслись голоса Марочки и Аввы.
-- Не откликайтесь им, а то они нам надоедят как горькая редька, -- лениво и грустно отозвалась Зоя Ипатьевна.
-- Ого-го-го! -- опять прилетело из лесной чащи. -- Ого-го!
Зоя Ипатьевна нагнулась, сорвала землянику и поднесла ее к губам Володи. Тот скусил ягоду и благодарно чуть прикоснулся к пальцам молодой женщины. Прозрачные глаза Зои Ипатьевны затуманились.
Щеки Володи вспыхнули и брови стали розовыми. Зоя Ипатьевна погрозила ему пальцем и тихо спросила:
-- Вы меня любите? Или просто хотите подурачиться?
Володя не ответил ни звука и только ниже опустил голову. По лесу прошел ветер, гудя в вершинах, шелестя в траве.
-- Не хотите отвечать, -- вздохнула Зоя Ипатьевна. -- Что же, Бог вам судья, если так!
Володя все молчал, бледный, закусив губу, опустив веки.
-- Ну, присядемте вот здесь, -- почти с раздражением проговорила Зоя Ипатьевна. -- Я за нынешний день ноги себе отходила. Садитесь же! -- прикрикнула она.
Володя опустился под матовой зеленью дуба. Зоя Ипатьевна поместилась рядом и, сорвав ветку, стала обмахивать розовеющие щеки.
-- А тех денег, что вы Сильвачеву везете, вы еще, кой грех, не потеряли? -- вдруг спросила Володю Зоя Ипатьевна, глухо и каким-то надломленным голосом.
Трудно было догадаться, шутит ли она, или говорит серьезно. Еще розовели ее щеки, но губы кривились как бы в скрытой борьбе.
-- Деньги со мной, вот! Зачем я их потеряю, -- ответил Володя, принимая ее вопрос как шутку и натянуто улыбаясь. -- Вот, -- опять повторил он, прикасаясь рукой к боковому карману.
-- Покажите-ка, -- вдруг попросила Зоя Ипатьевна.
-- Деньги показать? -- недоумевал Володя.
Зоя Ипатьевна придвинулась к нему и вдруг звонко, во весь голос, расхохоталась. Черными стали ее глаза от расширившихся зрачков.
-- Ну, да, хочу посмотреть деньги. Что же тут удивительного? Разве это так неестественно?
Володя пожал плечом, расстегнув легкую летнюю куртку, достал из внутреннего бокового кармана две кредитки, свернутые вчетверо. .
-- Вот, -- сказал он просто, чуть улыбаясь, как пупке.
-- Даже без бумажника, вот как настоящие богачи возят деньги, -- усмехнулась Зоя Ипатьевна. -- И как мало на вид! Какая тоненькая пачечка! А тысяча рублей!
-- Две ассигнации по пятисот рублей, только и всего, -- ответил Володя.
И сделал движение, чтобы снова спрятать деньги во внутренний карман, но в то же мгновение Зоя Ипатьевна одним порывом придвинулась к нему, как-то простонала и сильно схватила Володю обеими руками у кисти правой руки, в которой он держал деньги, точно силясь отнять у него.
Ее лицо вдруг стало белым, а глаза матово загорелись.
-- Володя, Володя, -- забормотала она со стоном, почти валясь на него.
И все это произошло так стремительно, неожиданно и нелепо, с такой головокружительной быстротою и с такой дикой непоследовательностью, что Володя сначала подумал, что Зоя Ипатьевна сошла с ума. И, выпучив глаза, он глядел на нее, крепко зажимая в своей руке деньги, в то время как она со сдавленными стонами тормошила эту его руку, трясла, мяла и даже больно царапала ногтями. Однако, несмотря на все это, рука его крепко зажимала деньги и, видимо, не имела ни малейшей охоты дать их даже и обезумевшей женщине. Между тем Зоя Ипатьевна простонала вновь и, наваливаясь на Володю всею грудью, стала вывертывать его руку с такой силой и решительностью, что пальцы Володи будто размякли, теряя свою первоначальную упругость и силу. Володя задохнулся, забарахтался, откидываясь назад, а Зоя Ипатьевна заработала еще бешенее, обжигая своим дыханием щеки Володи. Теперь он тоже задышал часто-часто, напрягая изо всех сил свои мышцы. Но вдруг он простонал и разжал кисть руки.
Прямо над собой он увидел горящие сухим пламенем глаза и яркие, крепко стиснутые губы.
IV.
-- Вот, -- возбужденно срывающимся голосом выговорила Зоя Ипатьевна, зажимая Володины деньги в своей руке, отваливаясь к стволу дуба и шаря рукой вдоль юбок, очевидно, ища карману чтобы спрятать туда деньги.
Ее щеки стали ярко розовыми, глаза блестели и ноздри раздувались от тяжелого дыхания.
-- Вот... Вы можете обо мне подумать что хотите... Но я не отдам их вам назад ни за какие кары! Думайте, что я потерянная женщина. Думайте, что я воровка! Нищенка! Что хотите думайте, -- говорила она, с трудом переводя дыхание.
Влажно лоснились ее виски и чуть шевелились возбужденно прекрасные брови над прекрасными лучистыми глазами, теперь похожими на глаза сумасшедшей или бредящей в жару. Володя не сводил с нее глаз и сидел, точно весь опустошенный, будучи не в силах еще прийти в себя, еще не находя правдоподобной оценки всему происшедшему.
-- Вот, -- повторяла Зоя Ипатьевна, -- вот, вот... Думайте, что хотите обо мне, как хотите...
Ее рука уже нашла карман и готова была уже исчезнуть там вместе с деньгами, но в эту минуту в Володе, который, как автомат глядел на это деревянными глазами, вдруг проснулся немецкий мужик, бережливый скопидомок, очень высоко ценящий каждый медный пятак. Сейчас он точно потерял из виду женщину и видел только деньги, которые вот-вот могли исчезнуть от него навсегда. Кто смеет взять их у него? Его собственные деньги? Кто смеет?
Володя тупо и глухо вскрикнул и вновь с дикою злобой бросился на женщину. Левой рукою он уцепил ее у кисти правой, той, которая зажимала еще деньги, а правой он схватил ее вокруг талии и, сипя от бешенства, пытался примять ее к земле, одолеть, скрутить, вырвать свою собственность.
-- Володя, Володя, Володя, -- забормотала женщина, сопротивляясь изо всех сил, переваливаясь на живот и пряча под собою руку, зажимавшую деньги.
-- Вот, вот, вот, -- выдыхал теперь и Володя бешено, беспощадно одолевая женщину, -- отдай, -- затем закричал он, -- слышишь? Отдай! Отдай деньги!
Он задохнулся, потряс женщину за локоть, больно толкнул ее оземь, надавил в ее спину коленом, и опять дважды, стискивая зубы, толкнул ее о землю.
-- Отдай деньги, -- сказал он.
Женщина простонала, но это теперь только удесятерило грубую злобу Володи. Как-то вывернув губу, он опять неистово засипел, как исходящее от злобы животное, и вдруг, совсем потеряв от ярости голову, он схватил молодую женщину за волосы.
-- Отдай, -- уже завизжал он, как зарезанный, брызжа слюной.
И потянул ее за волосы к себе. И тут же он услышал сквозь душный угар, как эта женщина жалко и беспомощно разрыдалась. Ярость тотчас же погасла в его сердце, и немецкий мужик умер в нем. Ему стало совестно самого себя до слез, до колотий в горле. В его глазах точно рассветало.
-- Грубый немецкий мужик, -- плакала, между тем, потрясая плечами, Зоя Ипатьевна, -- возьми свои деньги, грубый немецкий мужлан, посмотри, ты ведь до крови ободрал мне руку! Дикий, грубый зверь!
И она опять припадала лицом к высохшей прошлогодней листве.
Володя стал на колени и на коленях придвинулся к плакавшей женщине.
-- Простите меня, Зоя Ипатьевна, простите меня, миленькая, ненаглядная, красавица моя, -- забормотал он, прижимая обе руки к сердцу, со слезами в глазах. -- Простите меня, ненаглядная моя...
-- Грубый немецкий мужик, ты до крови ободрал мне руку, -- плакала Зоя Ипатьевна. -- Посмотри!
-- Ненаглядная, простите, -- вопил Володя, потрясая руками, между тем, как слезы беспрерывно падали из его глаз -- простите, ненаглядная, красавица, вы, которая лучше всех... вы...
Он обнял ее руками около колен и припал губами к ее чулкам, изнемогая от мучений.
Зоя Ипатьевна оборвала свой плачь, восторженно оглядывая его.
-- Ты? -- выговорила она, еще сотрясаясь от рыданий, -- ты? Ты так больно мне тогда...
Володя плакал и целовал ее ноги, пока его голову не наполнило красным, горячим туманом, закрывшим от него весь мир.
А потом он очнулся, точно вновь возвращаясь на землю.
Зоя Ипатьевна сидела возле него, ласкала рукой его волосы и монотонно говорила:
-- Теперь эти деньги мои?
-- Да, -- выговорил Володя.
-- А если хочешь, я могу их отдать тебе обратно.
-- Не надо.
-- А то отдам?
-- Не надо.
-- Как хочешь. Отцу ты можешь сказать, что выронил их по дороге в Сильвачево. Так? А он ведь очень богат...
-- Да. Скажу, выронил...
-- Бедный. Все-таки мне тебя жалко. Вдруг тебе достанется от отца? Из-за меня...