Итак, мы мобилизованы на ликвидацию бумажного прорыва. Бригада составлена. Мы едем наБалахнинскую фабрику, место нам неведомо, Гумилевский привел, однако, поговорку "Стоит Балахна полы распахна". Мы с некоторым ужасом восхищаемся грамматической формой: распахна.
Каждый из нас, вероятно, думает:
"От моего письменного стола до балахнинского захолустья -- толстые версты невзгоды, непролазной грязи, рек, перелесков. Все это я могу вообразить не двигаясь с места, еду, потому что, мобилизован, инеизвестно, что буду там делать, хотя работа моя, видимо, очень нужна".
* * *
А на поверку выходит -- всего вообразить нельзя. Месяц, который мы пробыли на предприятии, я ходил отягченный, "переевшийся" впечатлениями. Значительная часть творческой энергии уходила на веселое, шумное, суетливое газетное писание, на массовую работу (кружки, литвечера, выступления и т. д.) и, главное, на "вхождение" в производство, в быт, в людей. Мы составляли листовки, заполняли "Волжский Бумажник" и "Новую Балахну" очерками и стишками. И часто возникало сомнение: да полно, нужны ли здесь писатели? Сколько проворных молодых людей бегает по издательствам Москвы, пишет малоосведомленные, но хлесткие статейки, рецензии, политиканствует, заражается самыми дурными навыками кружковщины, варится в дурной богеме. Вот см бы сюда, на выучку, в заводскую газету, в литкружок (уча других, они и сами подучились бы!), в режим предприятия. Увы, по этим сомнениям видно, что газетная работа, по которой мы сдавали переэкзаменовку, проходили поверочный сбор, отнимала у нас все время, но не занимала полностью наших творческих сил и мыслей. И все же, каждый день оставлял некий нерастворимый остаток, что-то менялось в сознании, что-то менялось в отношении к миру и в отношении к своему искусству. (Оговорюсь, я веду речь в чисто литературном а не общественном плане, хотя отлично понимаю, что здесь нельзя провести отчетливую границу).
Обстоятельства потребовали: стань газетчиком, фельетонистом, стихотворцем, составителем лозунгов, очеркистом, публицистом. Литературно -- это освоение новых забытых жанров, через которые прошел, перерос и еще раз убедился, что сделать новеллу несравненно труднее, чем написать производственный очерк. Но попутно шло усвоение производства, на глазах огромный коллектив боролся за план и видно было, как трудно справиться с высокосовершенными машинами, с предприятием необыкновенной сложности. И еще увидали мы классовую борьбу. Классовая борьба! -- одно дело читать об этом в книжках, газетах, наблюдать из своего кутка, и совершенно другое -- влезть в гущу свалки и видеть на простых и глубоких личностях, как эта самая классовая борьба буквально рассекает человека на части, в разные цвета окрашивая всю анатомию противоречий психики. Сезонник на лесной биржене то, что рабочий бумажного вала, стоящий у сушильных валов, бумажник в свою очередь отличен от строителей, коммунист-хозяйственник не похож на самого добросовестного специалиста-инженера.
* * *
В цеховой конторе бумзала, нет древесномассового завода, вели мы на вид спокойные, а внутренно тревожные разговоры о промфинплане, об американских машинах, о русском рабочем, о кадрах. Возникал технический вопрос, к примеру, ставить, или не ставить запасные цистерны для древесной массы. Инженер, вполне достойный доверия человек, сын коммуниста, побывал в Америке, и говорит: ставить. Председатель фабкома, молодой и шумный парень, который выворачивает словечки вроде: "камедь соприкосновения", утверждает, что цистерны не нужны, что это технический хвостизм, что это профанация самой идеи конвейера, воплощением которой должен быть Балахнинский бумажный комбинат, и что можно и в наших силах добиться такого режима, при котором всякие запасы будут не нужны. Может быть для текущего момента наш предфабком и заражен настроением "папками закидаем", но он смотрит вперед, за грань американских достижений, в плену которых находится инженер. Спор о цистернах -- была бы совсем хорошая тема для рассказа и можно раз'ять весь психологический и классовый остов этого спора, я спрашивал себя -- не пора ли и не нужно ли это сделать? Чем это хуже любовного поединка Базарова и Одинцовой,-- менее сложно что ли, менее глубоко? Вопрос для меня не решен. Серьезнейшим препятствием встанет, что "цистерна" не всем понятна, не всем близка, тогда как все детали любовного поединка понятны и близки и рязанскому пастуху, и лондонскому снобу. Недаром технические проблемы, как завязка интриги, сохраняются в отроческих и юношеских романах: их читателю условно равноценны и неясны -- борьба за овладение луной, на которую летит жюль-верново ядро, и женщиной, к которой его еще только несет время.Искусство обрабатывает эмоции, и здесь "цистернами" не все вычерпаешь! Не следует отказываться от поля, взрыхленного и обработанного тысячелетиями и величайшими гениями. Известно, что пригородные огородники, которых выселяют, перевозят на подводах драгоценный верхний слой земли, унавоженный и облагороженный работой предыдущих поколений. Искусство -- продукт высокой культуры, и "гумус" его нам надо сохранить.
Но ведь не зря же я пробыл на советском фабричном предприятии и я не сведу разговор к неудачам о описаниями техники. В "Погибающих мечтаниях" Бальзаку решительно не удалась попытка сделать одинаково "вечным" описание типографии Сераша в борьбу Люсьена с мадам Баржстон. Неудачи Бальзака, увы, и для нас поучительные уроки! Этот "камень соприкосновения" достаточно тяжел. И все же, не зря стоит Балахна! Она дала внушение, что писать надо не о машине, а о человеческойборьбе вокруг машин. Новой сложностью обогащается мир. сложностью современного производства, но ведь об этом кричал и Маринетти -- лысый фашистский тупица, -- Пьер Амп сочинил больше десятка томов, похожих на инвентарные списки машин и технические исследования. Но только революция, только она, обнажив действие всего социального переплета, открывает искусству ходы и расширение тематических запасов. И революция внушает: смотри, наблюдай, учись борьбе на любом заводе, на любой фабрике, в любой деревне участвуй в борьбе, учи борьбе. Перелистай, писатель, всекниги, которые написаны до тебя, и ты увидишь, что все они решают тему о состязании. Твое время -- эпоха состязания мира эксплуатации и мира труда. Но если прежде в новеллах и драмах дрались Монтекки и Капулетти, то пусть в современной литературе борются категории более властные, чем семейная ненависть.
* * *
Стоит Балахна... Над Волгой, над песчаными отмелями, перелесками господствует угловатая, сложнооб'емная геометрия корпусов, труб, башен. Постоянный грохот стоит над окрестностью, белый шар клубится над зданиями. Но пар для меня не просто пейзажная потребность, за ней скрываются потери, ибо пар это тепло и топливо, и нечего топить им белый свет. Пар этот идет из вентиляционного устройства, которое проектировал ученый немец профессор. Класс, с которым связал себя профессор, не хочет победы пролетариата, и профессор выполнил проект не со всем знанием и искусством, которым владел. Я знаю ход в психологический лабиринт ученого немца и, может быть, опишу, как ученую добросовестность побеждает классовый инстинкт. У меня есть читатель, который "понимает" эту борьбу не хуже, чем схватку из-за Наташи Ростовой.
Но я видел и учился на предприятии совершенном и замысловатом, оборудованном техникой поистине великолепной. Там стоят машины, которые требуют отрабочего прямой "интеллигентности", интеллектуального внимания, зоркости, напряжения. Из этого я делаю вывод:
Наше искусство должно быть такой простоты, которая вполне справилась бы с любой сложностью эпохи. Это простота превзойденного Пруста, Достоевского, Джемса Джойса. Пролетариат справится с этой простотой.
Здесь тема моей статьи разрастается в спор, который еще ведут на Балахнинской фабрике о цистерне древесно-массового завода,
И в споре этом победит самонадеянный предфабком, а не осторожный специалист, который где-то в глубине души не может связать себя безусловной верой в то, что рабочие достигнут полного овладения конвейером вверенного ему производства.