Брюсов Валерий Яковлевич
Голубочки -- это непорочность

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Валерий Брюсов.
Голубочки -- это непорочность

   В окно виднелись уродливые московские крыши; вдали неясно рисовались главы собора; у самого стекла мелькали голуби.
   -- Ты что там делаешь, Анюточка? -- позвал старик.
   -- Мне, дедушка, велели прошение переписать.
   -- Ну, успеешь, поди, посиди со мной.
   Она села на ручку кресла, совсем прижавшись к деду и обняв его рукой.
   -- Вот этот вид в окно, он тоже символ, -- говорил старик. -- Это высоты жизни, им и приходится встречать непогоду, но рядом главы собора. А голубочки -- это непорочность. Анюточка, брось им крошек.
   Девочка отыскала кусок хлеба и стала крошить его в форточку. Приятная свежесть ранней весны проникла в душную комнату.
   -- В деревне теперь, -- опять заговорил старик, -- хорошо: пахнет весной, разгребают снег, все тает. Эх, вот не думал я, что старость придется тянуть в городе.
   Анюта опять присела на ручку кресла.
   -- Дедушка! ведь и здесь все тает. Слышите, вода каплет из желобов. А вот посмотрите: вчера эта крыша была вся в снегу, а сегодня железо видно.
   Старик покачал головой, он не хотел и слушать о городе.
   -- А помнишь, Анюточка, как у меня в "Новоселье" описана деревенская жизнь?
   -- Конечно, помню! А мы теперь одни, можно почитать.
   Старик как-то беспокойно задвигался.
   -- Да что читать... ты ведь ничего не понимаешь... нет, не надо.
   -- А вы мне объясните. Дедушка, милый, хороший! ну, пожалуйста. Я достану, да?
   -- Да нет... я решил.
   Но Анюта уже спрыгнула с кресла, выдвинула из-за комода тяжелый чемодан и, раскрыв его, стала перебирать лежавшие там бумаги. Стоя на коленях, низко наклонив русую головку, несмотря на свои одиннадцать лет, она казалась совсем маленькой.
   -- Смотри... не перепутай там.
   -- Что вы, дедушка! Я стихи достану?
   -- Ну хоть стихи... Синяя тетрадь с разводами; сестра-покойница переписывала.
   -- Знаю, дедушка, знаю.
   Анюта уже достала объемистую тетрадь в синей обертке. Отдав ее деду, она так поместилась на ручке кресла, чтоб читать через плечо. Дед нерешительно перелистывал страницы.
   -- Да ведь ты все уж знаешь.
   -- Нет, что вы! да мне и еще раз...
   -- Ну разве что-нибудь попроще.
   Старик поднес тетрадь ближе к глазам. Эта рукопись была собранием его стихов, которые так никогда и не были напечатаны. Еще вчера он с горечью в сотый раз повторил самому себе обещание никогда не прикасаться к ней, а сегодня опять не устоял перед искушением...
   Анюта слушала, притаив дыхание. Старик сначала читал свои шутливые произведения, эпиграммы, басни. Потом незаметно перешел к своим любимейшим стихам, к тем, которые он писал еще юношей, почти шестьдесят лет назад, в годы Пушкина, Баратынского, Дельвига, Крылова...
   Читая, он увлекался; его голова с седыми прядями волос гордо закинулась назад; сухие руки часто подымались для угловатого, но смелого и выразительного движения. Анюта слушала, притаив дыхание, хотя все, что читал дед, уже знала наизусть.
   
   Когда она что говорит,
   Гляжу я, глаз с ней не спуская.
   Когда задумчиво молчит,
   Я думаю: ты дева рая!
   Взор, полный нег, ее блестит,
   Как в небе звездочка ночная,
   А звук из уст ее летит,
   Как песня птички неба, рая...
   
   -- Дедушка! это вы написали к бабушке?
   Этот робкий вопрос прервал чтение. Старик повернулся и взглянул на личико своей юной слушательницы. Он тихо улыбнулся.
   -- Нет, Анюточка, это не к ней.
   Анюте было уже стыдно за свой вопрос, она не знала, как загладить его.
   -- Ведь вы же любили бабушку?
   Вместо ответа старик перевернул несколько листов.
   Я помню ту... люблю и эту.
   Но той уж нет...
   -- Не будем, Анюточка, говорить о старом... Да!., той уж нет... Но и этой нет... Ничего не осталось. Вот так и сижу я никому не нужный, сыновья кормят да попрекают. Без толку жизнь прожил. Говорила мне она частенько: чем бы бумагу изводить, ты в хозяйство заглянул бы; а то срам, не знаешь, твое это поле или чужое. А ведь кроткая была. Ах, боже мой господи! что за душа у нее была. Светлая, как свеча теплилась. Помилуй, господи, рабу твою... При ней все словно жизнь была, а теперь...
   Дед говорил это, совсем забыв о своей слушательнице. Минуту подумав, он начал тихо, наизусть.
   
   Я слышу благовест... Народ идет молиться,
   А я лишь думаю, зачем еще живу!
   За живо погребен, я не могу стремиться
   К тому, что грезилось когда-то наяву.
   Душа отягчена тяжелыми цепями --
   Нуждой, безволием житейской суеты,
   Как незаметно я терял год за годами
   И силы лучшие, и светлые мечты.
   Простился я давно с надеждами живыми,
   Теперь прощаюся с заветнейшей из дум.
   Я расстаюсь теперь с твореньями своими
   И усыпить хочу свой беспокойный ум.
   
   Тетрадь выпала из рук старика и бессильно раскрылась на полу; его голова опустилась на грудь, и челюсть как-то жалко повисла; глаза были бессмысленны. То был одряхлевший, разбитый старик.
   Анюта охватила его руками, на ее глазах были слезы, она покрывала лицо деда поцелуями.
   -- Дедушка! милый! что вы! ну что ж, что вас забыли. Это ничего. Вы мне рассказывали вот про Кальдерона. Вас еще вспомнят. Вы пишете такие хорошие стихи.
   Дед медленно улыбнулся, приходя в себя.
   -- Полно, Анюточка, разве мне это горько? Стихи все равно не умрут, хотя бы их и никто никогда не прочитал. Что написано, то навеки живо. Да и разве это такие хорошие стихи?
   Он оживлялся, говоря.
   -- Вот у Пушкина, у Державина -- вот это стихи. У Державина в кантате "Христос":
   
   О Сый! которого пером,
   Ни бренным зрением, ни слухом,
   Нише витийства языком
   Не можно описать, а духом
   И верой пламенной молить...
   Или это:
   Кто Ты? -- и как изобразить
   Твое величье и ничтожность,
   Нетленье с тленьем согласить,
   Слить с невозможностью возможность?
   
   А! какие стихи! Мицкевич говорил, что "Христос" лучшее, что написано на славянских языках...
   Стук с силой распахнувшейся двери прервал старика. Послышались голоса и шум снимаемых калош. Анюта одним прыжком вернулась к столу, где она списывала прошение. Старик остался в кресле один, кивая головой и про себя договаривая стихи кантаты.
   Две женщины вошли в комнату. Обе уже не молодые, лет за тридцать, с сухим и угрюмым выражением лица. То были две тетки Анюты, Леночка и Юлечка.
   -- Ну радуйтесь, папаша, -- заговорила Юлечка злобным голосом, -- ничего не удается. Смотрецкий говорит, что мы пропустили срок и теперь уже нельзя подавать в Сенат.
   -- И все вы, -- вмешалась Леночка. -- Мы вам говорили, надо спешить, а вы то да то, посоветоваться надо, поговорить...
   -- Ну вот теперь все и провалилось, и нет ничего, -- дополнила Юлечка.
   Старик беспомощно смотрел на них.
   -- Да может быть, оно еще и не так, -- слабо возразил он.
   -- Да не так! -- взвизгнула Юлечка. -- Как бы не так! совсем так! Вот это вы всегда. Да может быть, да не может быть. А дело верное. Нам должны были выдать двенадцать тысяч. А теперь...
   -- Да ведь там завещание было, -- вымолвил старик.
   -- Завещание! Что вы нам колете глаза завещанием, -- затараторила Леночка. -- Не умели своих дел устроить, оставили дочерей ни с чем! Помните, сын Политковского ко мне сватался, а узнав, что у вас ничего нет, он и не мог.
   Старик безмолвно опустил голову.
   -- А ты что здесь делала? -- накинулась Юлечка на Анюту. -- Как! не готово! да ведь мы два часа ходили! Видно, болты била, слонов продавала.
   Тут она заметила на полу тетрадь, и ее голос сразу перешел в крик.
   -- А вот что! Это все ваше дело! Вы ее развращаете. Загубили век маменьки! а потом наш! а теперь вот ее погубить хотите. Тут ваше бумагомаранье не нужно. Тут работать надо.
   Старик возвысил голос.
   -- Юлия, я, кажется, отец тебе.
   -- А ну что ж, что отец, -- вставила Леночка. -- Разве вы о нас заботились? Замуж выдать нас не сумели. Без куска хлеба оставляете, кабы не братья...
   Юлия тем временем схватила с полу тетрадь за отдельный листок и швырнула ее в угол. Анюта спрыгнула со стула, чтобы убрать ее.
   -- Что? Куда? Так-то ты работаешь.
   -- Да я уже кончила, тетя, -- мне всего две строчки оставалось.
   -- Кончила? Ну, живо, собирайся. Отнеси это Николаю и скажи, чтобы он непременно сегодня же зашел к Ореневу, слышишь?
   Анюта юркнула в маленькую переднюю и поспешно натягивала свою шубку. Она так рада была ускользнуть от этого шума. Через минуту она была уже за дверью. Голоса теток, которые вступили было в спор между собой, стихли.
   Анюта почти не помнила деревни. Она уже шесть лет как живет в Москве. Она полюбила Москву. В этих грязных улицах, в этих неровных домах чудилась ей странная красота. Этими мечтами она не смела поделиться с дедушкой.
   Они жили на (Остоженке), а ей надо было пройти через Кремль. На мосту через Александровский парк она остановилась. Она любила смотреть отсюда на Замоскворечье. Видны сначала спутанные ветви бульвара, потом река и дальше целая панорама домов и церквей, исчезающая в тумане. Анюта любовалась долго.
   Потом она прошла через Боровицкие ворота со страшными, окованными железом воротами, прошла вдоль решетки Кремля, любуясь с нагорного берега другим, низким. Башенки Кремля, старые, с полинявшей краской еще казались легкими и воздушными; их итальянские верхушки придавали какое-то новое освещение всему кругом.
   Вот наконец через Спасские ворота с их расписным потолком она вышла на Красную площадь. Обширное поле, обставленное зданиями в старорусском стиле, с одной стороны кремлевская стена, напротив здание новых рядов с пузатенькими колонками; налево Исторический музей, а направо стародревний храм Василия Блаженного. И в этой старинной, древней обстановке, в этом мире старой Москвы -- тянулся длинный ряд электрических фонарей. Как большие бабочки, качающиеся высоко над землей, они медленно вспыхивали месячным светом.
   В этом сочетании старины и новизны было какое-то несказанное обаяние. Анюточка чувствовала, что вся горечь, переполнявшая ее детское сердце, куда-то уходила; даже образ дедушки бледнел и отступал; в душе было -- мир и успокоение...
   
   Бедный дедушка! Когда ты умрешь, твои дочери и сыновья разбросают дорогие тебе бумаги с твоими стихами; иные будут уничтожены, иные сохранит (Анюточка) и будет, может быть, хранить долгие годы; потом и они там затеряются, там пропадут, рассеются все... Исполнится ли твое чаянье, и правда ли, что стихи все равно не умрут, хотя бы никто никогда и (не) прочитал их?
   
   20 сент<ября 18>9;
   (первые наброски в феврале 97)
   ГБЛ, ф. 386. 34. 14, л. 1--6. Беловой автограф с правкой Брюсова.

------------------------------------------------------------

   Источник текста: Валерий Брюсов. Сборник материалов / АН СССР, Ин-т мировой литературы им. А.М. Горького; Вступ. статья С. В. Шервинского. -- Москва: Наука, 1976. -- 854 с., 1 л. ил.; 26 см.. -- (Литературное наследство; Т. 85). С. 83--87.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru