Брюнетьер Фердинанд
Ф. Брюнетьер. Возрождение идеализма. Одесса. 1897 г

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Ф. Брюнетьеръ. Возрожденіе идеализма. Одесса. 1897 г. Названная брошюра -- объемомъ въ 28 страницъ -- является No вторымъ въ изданіи Новая библіотека. Это одно изъ многочисленныхъ въ настоящее время предпріятій, оно тожественно, между прочимъ, съ московскимъ: тамъ брошюры носятъ общее названіе: Вопросы науки, искусства, литературы и жизни. У новой библіотеки тотъ же планъ, но, повидимому, меньше средствъ или умѣнья выполнить его. Вышло двѣ брошюры и обѣ переводныя, при чемъ вторая -- съ большими пропусками и далеко не совершенно безукоризненнымъ языкомъ. Несмотря на это, цѣна 15 коп. слишкомъ высока для полутора печатнаго листа перевода съ французскаго. Наконецъ, издатели, повидимому, склонны придавать особенное значеніе выбранной ими брошюрѣ, основываясь, конечно, на имени автора и на заглавіи его произведенія. Они снабдили ее кое-какими, подчасъ непозволительно наивными, примѣчаніями -- въ родѣ разъясненія, что оппортюнистическій -- прилагательное отъ оппортюнизмъ. Это, кажется, можно знать, не учась и въ семинаріи. Издателямъ, явно разсчитывающимъ на бойкія темы (первая брошюра -- Государственный строй швейцарскаго союза), слѣдуетъ нѣсколько поднять свой взглядъ на своихъ кліентовъ и установить нѣкоторую гармонію между этимъ взглядомъ и своей задачей, точнѣе -- ея выполненіемъ. Само по себѣ, предпріятіе можетъ привести пользу нашей публикѣ, даже если издатели и сосредоточатся преимущественно на переводахъ. Только опять-таки слѣдуетъ понизить цѣну брошюрокъ.
   Рѣчь Брюнетьера сама по себѣ не заслуживаетъ особеннаго вниманія ни съ какой точки зрѣнія: это просто наборъ банальностей, на французскомъ языкѣ звучащихъ, по обыкновенію, довольно красиво, но на русскомъ онѣ головой выдаютъ мелкоту и шаблонность мысли и буржуазную затхлость авторскаго міросозерцанія. Любопытны не идеи рѣчи, а самый фактъ ея возникновенія, ея существованіе именно ради извѣстной темы. Оно характерно вообще для французскаго умственнаго движенія и не только нашей эпохи.
   Характерность заключается въ одной довольно неожиданной, но яркой чертѣ, чрезвычайно шумной, на первый взглядъ серьезной идейной борьбѣ, но въ дѣйствительности вызванной сплошнымъ недоразумѣніемъ.
   Обыкновенно дѣло происходитъ такъ.
   Благодаря національному свойству французскаго ума -- всякое отвлеченное положеніе заключать въ систему и выводитъ изъ него какія "угодно крайнія логическія слѣдствія,-- во французскомъ сознаніи безпрестанно господствуетъ та или другая философская, нравственная или художественная idée fixe самой рѣзкой и рѣшительной окраски. Это -- настоящій фанатизмъ школъ, формулъ, по возможности, простыхъ, математически строгихъ, все равно, какъ бы факты и вообще живая дѣйствительность ни протестовали противъ разсудочныхъ деспотическихъ рамокъ. Примѣровъ можно привести сколько угодно и изъ какой угодно области. Возьмемъ такъ называемую положительную философію.
   Принципъ ея -- пышное изслѣдованіе, факты, добытые опытомъ и наблюденіемъ, обобщенія и законы, не выходящія за предѣлы этихъ фактовъ, т. е. отнюдь не распространяющіеся на всѣ вопросы, какіе представляются человѣческому уму. Послѣ всевозможныхъ комбинацій и выводовъ ученаго остается еще нѣчто неизслѣдуемое и невѣдомое, и истинный ученый скромно опускаетъ руки предъ закрытой дверью.
   Не то французскій прозелитъ того же направленія. Онъ будто сказочный герой, цѣлующій красавицу чуть не на поднебесной высотѣ, беретъ приступомъ всю истину, все понимаетъ и все объясняетъ какъ простую таблицу умноженія, за чашкой чая -- это буквально -- открываетъ причину всѣхъ причинъ, къ пяти-шести аксіомамъ сводитъ всѣ науки, въ пригоршню своей руки -- опять буквально -- заключаетъ вѣка и народы со всею ихъ исторіей.
   Это позитивистъ во франццузскомъ жанрѣ, тотъ самый Тэнъ, который, къ великому русскому конфузу, и въ нашемъ отечествѣ нашелъ достаточно "малыхъ сихъ", чтобы прослыть большимъ умомъ.
   То же самое въ искусствѣ.
   Основа новой литературы -- реализмъ, т. е. изученіе дѣйствительности, искреннее и свободное, вѣрность жизненной правдѣ, подлинной человѣческой психологіи и какимъ бы то ни было будничнымъ мелочамъ человѣческаго существованія.. Но это не значить, будто вся жизнь и состоитъ исключительно или изъ мело* к чей, или потрясающаго зла, будто человѣкъ безусловно животное и въ его природѣ рѣшительно нѣтъ той "лучшей части", о какой пѣлъ даже поэтъ римской имперіи.
   Французскій писатель съ вами ни за что не согласится. Ужъ если реализмъ, такъ онъ долженъ быть послѣдовательнымъ до конца, покончить разъ навсегда со всевозможной "идеологіей", вдохновляться одной чистой физіологіей и въ человѣкѣ непремѣнно искать "особь" того или другого пола, а въ жизни -- трущобу или застѣнокъ.
   И реализмъ превратится въ золаизмъ, все равно, какъ положительная наука перейдетъ въ школьническое фанфаронство и всезнайство.
   Все это -- подлинные факты, и вы видите, они сами по себѣ вызываютъ невольный протестъ и критику у всѣхъ, кто сколько-нибудь свободенъ отъ ослѣпляющаго вліянія идейнаго фанатизма и просто не утратилъ здраваго смысла и чутья дѣйствительности подъ вліяніемъ теоретическаго деспотизма школы.
   Естественно, и среди французовъ могутъ явиться такіе здравомыслящіе люди. Не потребуется ни большихъ званій, ни особенной проницательности, критика непремѣнно окажется очень благодарной, и писатель даже можетъ вообразить себя благодѣтелемъ своихъ читателей, все равно, какъ его жертвы -- Тэнъ и Золя считали себя изобрѣтателями научной и художественной истины.
   И мы наблюдаемъ эти факты во всей ихъ непосредственной наивности. Къ разряду ихъ принадлежитъ и агитація Брюнетьера.
   Академическій критикъ, толковавшій всю жизнь о разныхъ "литературныхъ жанрахъ", вдругъ вообразилъ себя вершителемъ самыхъ сложныхъ культурныхъ вопросовъ, ни болѣе, ни менѣе, какъ вопроса о банкротствъ или состоятельности науки. Разсуждать на эту тему при обычныхъ условіяхъ въ высшей степени трудная и отвѣтственная задача, но только не при французскихъ. Здѣсь говорить о "банкротствѣ науки" значитъ доказывать, что днемъ свѣтло, а ночью темно, потому что мишенью будетъ не наука собственно, и даже не позитивизмъ, а тэнизмъ. Точно также защищать идеалы въ искусствѣ -- дѣтская игра, потому что опровергать приходится золаизмъ. А то и другое, т. е. наука Тэна и искусство Золя, до такой степени кричатъ сами о критикѣ и протестѣ, что можно только удивляться позднему ихъ появленію.
   И вотъ Брюнетьеръ гордо и развязно выступаетъ во главѣ "возрождающаго идеализма", доказываетъ, что фактами отнюдь не исчерпывается все существующее, что есть вопросы неразрѣшимые для нашихъ чувствъ и для такихъ наукъ, какъ химія, физика и біологія.
   Это говорится тономъ откровенія, а между тѣмъ это буквальный плагіатъ изъ стариннѣйшаго трактата позитивиста Милля о позитивизмѣ, и не одного Милля, а даже французскаго ученика Конта -- Литтре. Мало того. Восклицаніе, приписываемое Брюнетьеромъ "одному знаменитому химику": "нѣтъ болѣе тайнъ", ни что иное, какъ заявленіе Тэна послѣ "анализа": "я не вижу болѣе тайны", и всѣ замѣчанія Брюнетьера по этому поводу предвосхищены настоящими учеными, не бравшими на себя смѣлости судить о "банкротствѣ" науки. Обанкротилась и въ будущемъ будетъ банкротиться не наука, а французскіе неразумные прозелиты мнимой научности.
   Еще эффектнѣе разсужденія Брюнетьера о проникновеніи идеаловъ въ литературу. Да эти идеалы только у золаизма подверглись изгнанію, а тотъ реализмъ, о какомъ проповѣдуетъ критикъ, всѣмъ извѣстный и всѣми признанный фактъ опять весьма давняго происхожденія.
   Въ самомъ дѣлѣ, возьмите чрезвычайно широковѣщательныя восхваленія, расточаемыя Брюнетьеромъ по адресу современнаго французскаго художника Пиви-де-Шавана. За что собственно?
   За то, что Пиви-де-Шаванъ понялъ слѣдующую истину: "копированіе природы не есть цѣль искусства, и для того, чтобы восхищаться этими, по выраженію Паскаля, "подражаніями, оригиналами которыхъ мы не восхищаемся", нужно, чтобы мысль художника распознала въ нихъ нѣчто скрытое, высшее, котораго взоръ толпы распознать не можетъ.
   Не угодно ли эту новую истину сличить съ слѣдующимъ простымъ замѣчаніемъ, свободнымъ отъ философскихъ претензій и ученыхъ цитатъ:
   "Рабское буквальное подражаніе натурѣ есть уже проступокъ и кажется яркимъ нестройнымъ крикомъ... Если возьмемъ предметъ безучастно, безчувственно, не сочувствуя съ нимъ, онъ непремѣнно предстанетъ только въ одной ужасной своей дѣйствительности, не озаренный свѣтомъ какой-то непостижимой, скрытой во всемъ мысли, предстанетъ въ той дѣйствительности, какая открывается тогда, когда, желая постигнуть прекраснаго человѣка, вооружаешься анатомическимъ ножомъ, разсѣкаешь его внутренность и видишь отвратительнаго человѣка".
   И дальше представляется такая картина, будто авторъ "мѣлъ предъ глазами всѣ спеціально натуралистическіе романы.
   А между тѣмъ авторъ -- Гоголь, и такъ онъ разсуждалъ въ Портретѣ, т. е. когда о славѣ Золя не было и помину. Вотъ какъ ново открытіе французскаго критика! И все-таки ничто не мѣшаетъ этимъ критикамъ русскую литературу считать не болѣе, какъ отголоскомъ французской, и здѣсь же съ забавнѣйшей важностью "открывать Средиземное море".
   Всегда, конечно, будутъ возможны подобныя открытія и даже Брюнетьеры будутъ щеголять въ уборѣ Колумбовъ, если для французовъ рѣшающими фактами прогресса во всѣхъ направленіяхъ останутся ихъ нарочитыя извращенія научныхъ и художественныхъ идей. Сами же люди доведутъ мысль до нелѣпости, впадутъ въ явную безсмыслицу, а потомъ начинаютъ себя же изобличать и поднимать шумъ совершенно не по настоящему адресу.
   Было бы вполнѣ цѣлесообразно просто сопоставить позитивизмъ Тэна и натурализмъ Золя съ дѣйствительно научными идеями другихъ ученыхъ и подлиннымъ реализмомъ другихъ художниковъ, сдѣлать это въ видѣ скромной справки и элементарнаго сравненія. Это -- еще понятно.
   Но взывать о банкротствѣ науки потому, что здѣсь, рядомъ, въ Парижѣ оказался опрометчивый крикунъ, и громогласно провозглашать права идеализма, никѣмъ никогда не опровергнутыя, потому что на томъ же парижскомъ рынкѣ явились Нана и Западня, это, по меньшей мѣрѣ, наивно.
   Брюнетьеръ основательно знаетъ французскую литературу, даже ея неизданные документы, но онъ мало свѣдущъ или совсѣмъ несвѣдущъ въ европейской мысли, даже въ своей спеціальности, т. е. въ художественной литературѣ. Кое-что онъ знаетъ по наслышкамъ отъ своихъ товарищей академиковъ и даже Лемэтръ можетъ поучить его на счетъ "сѣверныхъ литературъ".
   Естественно, можно пускаться въ какія угодно экскурсіи по пути къ невѣдомому и новому, совершенно какъ Тэнъ перефразировалъ старыхъ философовъ, заявляя о своей жаждѣ, refaire la philosophie, передѣлать философію. Выходитъ банкротство не науки, а національнаго культурнаго невѣжества, и вмѣсто банальной болтовни о "возрожденіи идеализма" полезнѣе было бы французскому профессору прочесть нѣсколько не только изданныхъ, но и весьма извѣстныхъ книжекъ на чужихъ языкахъ, если ему эти языки доступны. Тогда бы онъ пересталъ вводить въ заблужденіе свою аудиторію, заставляя ее глотать, какъ "откровенія" въ полномъ смыслѣ "пыль вѣка", если не вѣковъ, и смущать русскихъ Иванушекъ новѣйшей формаціи, безсознательно переписывающихъ и переводящихъ прописныя декламаціи, только потому, что на нихъ стоитъ извѣстный, опять-таки безсознательно почитаемый штемпель.

"Міръ Божій", No 9, 1897

   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru