Брант Леопольд Васильевич
Жизнь, как она есть

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Том IV.

Жизнь, как она есть.

Повѣсть въ 3-хъ частяхъ.

Томъ IV.

Часть III.

(Гл. XXII -- III).

Эпилогъ.

Поставщикъ Высочайшаго Двора Т-во Скороп. А. А. Левенсонъ. Москва, Петровка, No 22.
1899.

Лохмотьевъ Алексѣй чудесно говоритъ,
Что радикальныя потребны тутъ лѣкарства:
Желудокъ больше не варитъ...
А. Грибоѣдовъ.

Часть III.

XXII.

   Съ искренней радостью встрѣтили въ Москвѣ вернувшагося Алгасова, съ радостью и самъ увидѣлся онъ съ своими друзьями и даже справедливо нашелъ, что лучшее, что есть въ путешествіи -- это возвращеніе домой.
   Его засыпали вопросами о томъ, какъ понравилось ему за-границей, какое впечатлѣніе произвелъ на него Парижъ и т. д., и съ удовольствіемъ обо всемъ разсказывалъ Алгасовъ, въ яркихъ краскахъ описывая красоты Италіи, но общій выводъ изо всѣхъ этихъ разсказовъ его былъ все-таки тотъ, что особенно интереснаго и новаго ничего въ Европѣ лѣтъ и почти не стоитъ туда ѣздить, ибо никакихъ дѣйствительно сильныхъ впечатлѣній не даетъ и не можетъ она дать, и тутъ же, съ восторгомъ, краснорѣчиво начиналъ всегда описывать прелести путешествія по Востоку или гдѣ-нибудь по невѣдомымъ Африканскимъ лѣсамъ. Но даже Костыгинъ, и тотъ съ недоумѣніемъ слушалъ своего друга.
   -- Что это, ужъ не открытія ли собираешься ты дѣлать? спросилъ онъ его.
   -- На что мнѣ открытія? Такъ, просто, поѣздить, узнать совершенно иную природу, увидѣть что-нибудь новое...
   -- Ну, не знаю, для насъ, грѣшныхъ, и Италія представляетъ достаточно интереснаго и новаго, а тебѣ все чего-то особеннаго надо... Всю жизнь гонялся ты за этимъ особеннымъ...
   -- Охъ, Саша, вижу, опять начинаешь ты чудить, сказалъ Вёдровъ. И въ самомъ дѣлѣ, поѣзжай-ка лучше къ какимъ-нибудь Зулусамъ! А то, пока ты въ Россіи, я не могу быть покойнымъ за тебя: такъ все и жду, что опять выкинешь ты какую-нибудь штуку, вродѣ, напр., твоего начальствованія надъ школами...
   -- Такъ ты поэтому только и хочешь спровадить меня въ Африку?
   -- Помилуй, причина болѣе даже, чѣмъ достаточная! Развѣ я не знаю тебя? Отъ тебя всего можно ждать...
   Но не смотря и на всеобщее это равнодушіе къ грандіознымъ его планамъ, а можетъ быть именно и вслѣдствіе этого равнодушія, съ особенной страстью отдавался имъ Алгасовъ и любилъ ихъ развивать и говорить о нихъ. Это оживляло его и совершенно преображался онъ, когда начиналъ говорить о будущихъ своихъ путешествіяхъ, да и дѣйствительно, это было единственное, что занимало его въ данную минуту.
   А пока все жилъ да жилъ онъ въ Москвѣ, на старой квартирѣ, среди старыхъ друзей и знакомыхъ, жилъ если и не такъ разсѣянно, какъ въ старые годы, то все той же старой свѣтской жизнью, покойной, привычной и до послѣднихъ мелочей ему извѣстной, и скоро сказалось на немъ вліяніе этой жизни: онъ быстро съ ней освоился, втянулся въ нее и словно никогда и не разставался съ нею. Всѣ заграничныя его впечатлѣнія отошли въ какое-то далекое прошлое, въ область отжитыхъ воспоминаній, сразу же смѣнились они плотно охватившими его интересами Москвы и московской жизни, и весь отдался онъ этой жизни, машинально какъ-то подчиняясь ея ровному теченію. Даже сборы его въ далекія тропическія страны, и тѣ спокойнѣе стали подъ вліяніемъ этой жизни. Сейчасъ нельзя же туда ѣхать, надо сначала все приготовить къ путешествію и всѣмъ распорядиться на время долгаго своего отсутствія, и отложенные такимъ образомъ до будущей осени, сборы эти и восторженныя мечты объ ожидаемыхъ сильныхъ впечатлѣніяхъ стали забываться и тускнѣть, понемногу отходя на второй планъ передъ мелочными интересами текущей минуты.
   Но когда, въ виду отдаленности срока отъѣзда, не такъ уже ярки и живы, какъ въ первое время своего появленія, стали мечты его объ охотахъ за львами и роскошныхъ пальмахъ, когда со всѣми вдоволь уже наговорился онъ о томъ, что онъ видѣлъ, а также и о чудесахъ, которыя предстояло ему увидѣть -- тогда исчезло единственное, что хотя сколько-нибудь еще оживляло его и его дни. Ровно, покойно и однообразно потекли они, безъ впечатлѣній и волненій, все старые, давно уже извѣстные и изученные, до совершенства отшлифованные и выглаженные долговременной привычкой дни, и скоро заставили они его забыть всѣ радость возвращенія на родину. Невыразимая тоска или, вѣрнѣе, какое-то убійственное ко всему равнодушіе овладѣло имъ. Ничего не хочется, никуда не тянетъ, ничто не интересуетъ и не зоветъ къ себѣ, и зачѣмъ только живетъ онъ въ Москвѣ -- это и ему даже самому неизвѣстно было: просто дѣваться больше некуда и ничего нѣтъ у него въ жизни, рѣшительно ничего, куда ни посмотри, о чемъ ни подумай -- всюду пустота и только одна пустота, тоскливая и позорная.
   Онъ былъ просто жалокъ, такъ видимо страдалъ онъ отъ этой пустоты, отъ которой нигдѣ и ни въ чемъ не умѣлъ найти себѣ защиты и спасенія. Даже люди, никогда не сочувствовавшіе его стремленіямъ, и тѣ не могли равнодушно относиться къ настоящему его положенію, не смотря даже и на то, что понять его все-таки не могли они. Но всю его вину передъ людьми и самимъ собой, все прощали они ему, видя его тяжелое состояніе.
   Костыгинъ забылъ все, что нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ закралось ему въ голову относительно его друга, и съ нѣжной заботливостью ухаживалъ онъ за нимъ, вмѣстѣ съ Бачуринымъ всячески стараясь хоть чѣмъ-нибудь его развлечь и разсѣять; но плохо удавалось имъ это да врядъ ли и могло бы удаться, и понять не могъ Костыгинъ, что это сталось съ его другомъ...
   -- Да скажи наконецъ, что съ тобой, чего ты хочешь, чего тебѣ надо, уже начиная раздражаться, говорилъ онъ ему, когда однажды Алгасовъ и Бачуринъ были у него вмѣстѣ на фабрикѣ.
   -- Сережа, неужели ты думаешь, что если бы я зналъ это, то я былъ бы теперь такимъ, какимъ ты видишь меня? Тогда у меня была бы хоть какая-нибудь цѣль, я бы добивался того, чего я хочу. Но въ томъ-то и бѣда моя, что я давно уже ничего не хочу...
   -- Или, вѣрнѣе, ты все хочешь чего-то особеннаго, исключительнаго, невозможнаго, вродѣ птичьяго молока... Всю жизнь свою хотѣлъ и добивался ты этого, и вотъ къ чему ты пришелъ...
   -- Моя ли вина, что я этого хотѣлъ, Сережа? Повѣрь, дорого далъ бы я, чтобы хотѣть чего-нибудь возможнаго, да развѣ можно заставить себя хотѣть того, а не другого?
   -- Хоть бы ужъ ѣхалъ ты скорѣе къ своимъ Зулусамъ. Саша, началъ Бачуринъ, а то вѣдь это просто невозможно такъ ныть, какъ ты ноешь...
   -- Дай срокъ, поѣду. Но развѣ я поѣду къ Зулусамъ? Не живутъ, а только прячутся отъ жизни въ подобныхъ поѣздкахъ. Вѣдь подумай, развѣ не тотъ же это кутежъ, не то же самое, что и всѣ прочіе способы какъ-нибудь и чѣмъ-нибудь убить время и расшевелить притупившіяся чувства? Развѣ человѣкъ съ опредѣленной, установившейся и любимой жизнью поѣдетъ въ Африку? Зачѣмъ?
   -- Ну, другъ мой, тебѣ, кажется, только и остается, что спѣть --
   
   Papa, maman, je veux la lune! 1)
   
   со смѣхомъ возразилъ Бачуринъ, закуривая сигару.
   -- Шутить легко, Костя, помолчавъ, тихо началъ, обращаясь къ нему, Алгасовъ, но если бы только звалъ ты, каково это -- vouloir la lune, ты не сталъ бы такъ шутить... За любую самую даже безумную мечту хоть погибнуть можно -- а тутъ одно только мучительное сознаніе полнѣйшаго своего безсилія, и больше ничего. Тебѣ смѣшно мое стремленіе въ Африку, но развѣ и самъ я не знаю, что ѣхать на воды въ Германію и покойнѣе, и дешевле, и легче, чѣмъ въ Африку?Но чѣмъ же виноватъ я, что не тѣшатъ меня эти германскія воды, что не даютъ мнѣ того, ради только чего и покидаю я родину? Ибо томиться, какъ я сейчасъ томлюсь, во всякомъ уже случаѣ удобнѣе продѣлывать это дома, чѣмъ на германскихъ водахъ. А дѣйствительно, ты правъ, ничто дешевое и обыденное не удовлетворяетъ меня и не даетъ мнѣ счастья. Но повѣрь, это тяжело, Костя, страшно, мучительно тяжело, и повторяю, дорого далъ бы я, чтобы довольствоваться обыденнымъ...
   -- Саша, заговорилъ Бачуринъ, по тебѣ видимъ мы, какъ тяжело это, но неужели же не можешь ты взять себя въ руки, передѣлать себя и заставить себя жить, какъ всѣ живутъ?
   -- Къ сожалѣнію, это легче говорить, чѣмъ сдѣлать, отвѣтилъ Алгасовъ.
   -- Но развѣ ты пробовалъ? вдругъ началъ Костыгинъ. Вѣдь ты говоришь наобумъ, не зная самъ, легко это или нѣтъ. Напр., почему ты знаешь, что поѣздка въ Африку непремѣнно удовлетворитъ тебя и дастъ тебѣ все, на что ты надѣешься? А вѣдь ты хочешь же попробовать... Отчего же не хочешь ты попробовать сдѣлать то, о чемъ говорилъ сейчасъ Костя?
   -- Тамъ неизвѣстное, Сережа, о немъ и сказать ничего нельзя, не испробовавъ его. А отъ извѣстнаго заранѣе уже знаешь, чего можно и слѣдуетъ ждать.
   -- И такъ-таки и нѣтъ у тебя ничего, никакихъ желаній, никакихъ надеждъ, ничего, кромѣ поѣздки въ эту нелѣпую Африку?
   -- Ничего, Сережа, ровно, окончательно, какъ есть ничего, кромѣ этой самой уже послѣдней еще оставшейся мнѣ забавы.
   -- Ты кончишь тѣмъ, что застрѣлишься, это единственный исходъ для тебя. Такъ жить, какъ ты живешь, невозможно...
   -- Нѣтъ, Сережа, застрѣлиться -- это слишкомъ уже просто и не удовлетворитъ его, началъ Бачуринъ. Онъ выдумаетъ что-нибудь пограндіознѣе, напр., утопиться въ Рейнскомъ водопадѣ или броситься въ кратеръ Везувія...
   -- Ну, Костя, я думалъ, что ты лучшаго мнѣнія о моей фантазіи, она у меня немножко побогаче, съ улыбкой замѣтилъ ему Алгасовъ. Что ты скажешь о такихъ, наприм., проэктахъ: застрѣлиться внутри Хеопсовой пирамиды, принять хорошую дозу опія гдѣ-нибудь въ пескахъ Сахары, утопиться въ самомъ источникѣ Нила, отдаться на съѣденье африканскимъ людоѣдамъ или замерзнуть на вершинѣ Эвереста?
   -- Что же, отъ тебя и это, пожалуй, станется! Не забудь только прислать въ Россію какое-нибудь удостовѣреніе твоей великолѣпной смерти, чтобы не было потомъ хлопотъ съ наслѣдствомъ...
   -- Можно; я захвачу съ собой нотаріуса, который и составитъ протоколъ, какъ меня будутъ ѣсть людоѣды. Но что, если они и его съѣдятъ?.
   -- Ты все шутишь, но скажи, дѣйствительно ли далекъ ты отъ самоубійства? спросилъ его Сергѣй Игнатьевичъ.
   -- Hé знаю, Сережа, ничего не могу сказать объ этомъ... Нѣтъ, вѣроятно, у меня хватитъ силъ и любви къ жизни дотерпѣть до конца... А впрочемъ, не знаю... Но послушай, Сережа, вы всѣ, даже и ты, обвиняете меня въ исканіи чего-то исключительнаго, въ неумѣніи удовлетвориться той жизнью, которая есть и которой всѣ довольствуются и живутъ. Это правда, мнѣ нужно чего-то другого, чего -- и самъ еще не понимаю я и не могу объяснить, въ этомъ и причина моего теперешняго состоянія. До послѣднихъ силъ бился я, чтобы уяснить себѣ, чего именно маѣ надо, но жизнь оказалась сильнѣе меня и не дала мнѣ отвѣта на мой вопросъ, и я побѣжденъ, но только лично я, а не тѣ вопросы, разрѣшенія которыхъ я искалъ. Подумай, скажи, удовлетворяетъ ли ваша жизнь всѣхъ лучшихъ изъ васъ, тѣхъ, кого вы зовете героями? Недовольство жизнью, не составляетъ ли оно содержанія всѣхъ вашихъ романовъ и трагедій, не направлены ли всѣ самыя благородныя тирады вашихъ поэтовъ, тѣ тирады, которыми всѣ вы восхищаетесь и за которыя вѣнчаете лаврами, не направлены ли онѣ на обличеніе вашей же жизни и на указаніе ея пошлости, пустоты и полнѣйшей несостоятельности? Развѣ виноватъ я, что вся ваша жизнь состоитъ исключительно только изъ мелочей да забавъ и вся насквозь пропитана развратомъ, необходимымъ и неизбѣжнымъ при этой безотрадной ея пустотѣ и мелочности, ибо не всѣ же имѣютъ охоту, время и деньги ѣхать въ Африку, чтобы хоть тамъ забыться и забыть гнетущую пустоту своихъ дней? И если только пошлые, да много-много -- срединные люди могутъ удовлетворяться вашей жизнью, всѣмъ же прочимъ она чисто не по силамъ, не составляетъ ли это главнаго и самаго убѣдительнаго доказательства ея несостоятельности? Вы убивали, мучили, сажали въ тюрьмы всѣхъ, старавшихся открыть вамъ глаза на вашу мелочность я пошлость, и вы правы, ибо не видѣть -- предпочтительнѣе и лучше для васъ, чѣмъ видѣть. Ни одной минуты отрады не давала и не даетъ ваша жизнь лучшимъ изъ васъ, она портитъ и васъ самихъ, ибо сами же не находите вы въ ней защиты противъ вашихъ же собственныхъ страстей, а ваши пороки безпрепятственно и роскошно расцвѣтаютъ между тѣмъ на ея тучной для нихъ почвѣ. Что можетъ быть естественнѣе добродѣтели, а въ вашей жизни добродѣтель -- синонимъ геройства. Вы, правда, караете крупные грѣхи, какъ исключительные, но вы же зато награждаете и средняго даже размѣра добродѣтель, тоже какъ исключительное: дешевая добродѣтель, отрицательныя достоинства, дешевые, лицемѣрно прикрытые снаружи пороки -- вотъ изъ чего состоитъ вся ваша жизнь, и ни на что крупное даже и въ порокахъ, даже и въ развратѣ неспособны вы, все у васъ мелочь, все размѣняли вы на мѣдь и вся ваша гордость -- это какія-нибудь несчастныя желѣзныя дороги да фонографы, увеличивающіе, правда, покой и комфортъ вашей жизни, но способствующіе зато еще большему ея обезцвѣчиванію и размельчанію. Въ вашей же собственной жизни не умѣете вы устроиться, вы не выяснили себѣ и основныхъ даже понятій о добрѣ и злѣ, у васъ можно законно мошенничать и даже получать за это похвалу и награды, и идти въ Сибирь за борьбу съ явнымъ зломъ, за любовь и проповѣдь добра. Вы даже не въ силахъ понимать Евангелія, въ которомъ вамъ удобнѣе видѣть тексты, чѣмъ слова любви. Вы все перепутали, сами не знаете, чего вы хотите, и сами вы ищете, куда бы понадежнѣе только спрятаться отъ жизни, и вся разница между нами лишь въ томъ, что я сознаю то, что вы чувствуете безсознательно...
   -- Другъ мой, остановись, вспомни, что нельзя же разрушать, не имѣя по крайней мѣрѣ хоть плана новой постройки...
   -- Сережа, не единичныя личности, но всѣ, все человѣчество, оно только и можетъ общими и совокупными своими усиліями создать этотъ планъ. А какъ создадите вы его, пока есть у васъ старая постройка, къ которой вы подставляете все новыя и новыя подпорки, думая, что ее возможно еще поддержать? Нѣтъ, сначала надо разрушить старое и доказать, что оно никуда уже не годится, и тогда, ощутивъ нужду въ новой постройкѣ, тогда только подумаютъ люди и о планѣ, и о средствахъ...
   -- И ты хочешь разрушить?
   -- Нѣтъ, гдѣ мнѣ! Я одинъ изъ васъ, воспитанный вашей же жизнью, мнѣ нсъю силамъ дѣло разрушенія. Я только одинъ изъ убѣжденныхъ, и пока еще немногихъ, кажется, въ полной, отъ основанія до крыши, несостоятельности всей старой постройки и въ необходимости сооруженія новой, а жить все-таки долженъ я въ старой... Въ этомъ мое несчастье... Вы зовете меня удовлетвориться этой старой постройкой, но для меня это невозможно, совершенно невозможно, Сережа, потому невозможно, что я имѣю какое-то, хотя и смутное представленіе о красотѣ и удобствѣ иного какого-то зданія. Одно время я надѣялся найти и планъ этого зданія, но теперь я вижу, что я заблуждался, что для отдѣльнаго человѣка возможно только убѣдиться въ несостоятельности старой постройки и сказать вамъ объ этомъ -- дальше не можетъ уже идти одинъ человѣкъ, единоличными своими усиліями. Но горе тѣмъ, которые первыми пришли къ этому...
   -- Да, горе, потому что придти къ этому убѣжденію, не имѣя никакого самаго даже отдаленнаго идеала иного построенія жизни, это значитъ придти къ безполезному, безцѣльному и безотрадному выводу, которымъ нельзя воспользоваться и котораго нельзя даже доказать...
   -- Что же дѣлать, Сережа? Но я вижу одно, что настоящая, полная, разумная и счастливая жизнь, она невозможна при данной, окружающей насъ теперь обстановкѣ, невозможна никому, кромѣ немногихъ развѣ исключительныхъ личностей, а разъ и навсегда отказаться отъ всякой надежды на счастье, какъ на законное каждаго изъ насъ достояніе на землѣ -- съ этимъ я не соглашусь и не могу согласиться, и въ тысячу разъ уже легче мнѣ согласиться съ тѣмъ, что надо въ корнѣ передѣлать всю нашу жизнь и дать ей совершенно иное теченіе. Жизни, иначе, какъ счастливой, я не понимаю и не пойму никогда.
   -- А все-таки въ жизни ты шелъ только назадъ, все дальше и дальше отъ счастья...
   -- Но можетъ-быть и потому это, что искалъ я его не тамъ, гдѣ надо?
   -- Легче-ли тебѣ-то?
   -- Что я, Сережа, развѣ обо мнѣ одномъ тутъ рѣчь? Что я? Какъ-нибудь дотяну до конца.
   Они замолчали. Вошла Лизавета Ивановна и позвала ихъ обѣдать. Старый разговоръ уже не возобновлялся.
   Такъ прошелъ мѣсяцъ, а Алгасовъ все жилъ въ Москвѣ я даже не дѣлалъ никакихъ попытокъ какъ-нибудь измѣнить свою жизнь. Повидимому, онъ сталъ какъ-бы даже сживаться съ своей тоской и примиряться съ грустной своей долей.
   Въ половинѣ октября выпалъ одинъ изъ рѣдкихъ въ это время года ясныхъ солнечныхъ дней. Съ ярко-синяго безоблачнаго неба солнце ласково смотрѣло на обезображенную морозами и осенью землю. Тепло было, какъ лѣтомъ.
   Первой мыслью Алгасова, когда онъ всталъ и увидѣлъ этотъ теплый и солнечный день, было провести его за городомъ и тамъ, среди полей и природы, проститься съ солнцемъ и тепломъ. Тотчасъ же рѣшилъ онъ ѣхать на фабрику въ Чудново. Не любя въ подобныхъ поѣздкахъ быть въ рабской зависимости отъ желѣзнодорожныхъ росписаній, онъ всегда предпочиталъ ѣздить туда на лошадяхъ, тѣмъ болѣе, что до Чуднова было всего только три часа ѣзды, и, приказавъ запрягать, пошелъ звать съ собой своего племянника Сеню, теперь уже 14-лѣтняго юношу, гимназиста IV класса. Сеня, до страсти любившій дядю, съ радостью согласился-было съ нимъ ѣхать, но къ нему пришли два товарища-гимназиста, и онъ остался дома. Алгасовъ поѣхалъ одинъ и, тихо покачиваясь на мягкихъ рессорахъ коляски, съ наслажденіемъ грѣлся онъ на солнцѣ, глядя по сторонамъ, на опустѣвшія дачи, на обнаженные лѣса и пестрыя поля.
   А тамъ, у Косыгиныхъ, были гости, братья Лизаветы Ивановны -- Иванъ Ивановичъ, служившій на одной изъ южныхъ дорогъ, и Дмитрій Ивановичъ, меньшой изъ Стекловыхъ, молодой техникъ, только что кончившій курсъ и получившій мѣсто на большомъ сахарномъ заводѣ близь Кіева.
   Они говорили о послѣдней новости дня въ Чудновѣ -- о скоропостижной смерти Почаева. Сергѣй Игнатьевичъ только что получилъ телеграмму объ этомъ и съ слѣдующимъ же поѣздомъ собирался въ Моекву.
   -- Такъ и все у насъ въ Россіи, желчно говорилъ Иванъ Ивановичъ. Лучшіе люди, способные на что-нибудь порядочное, гибнутъ, не докончивъ дѣла...
   -- Ваня, но что же подѣлать съ смертью? Въ ней никого уже нельзя винить, говорила Лизавета Ивановна, стараясь успокоить брата.
   -- Я никого и не виню въ данномъ случаѣ, я говорю только про общій ходъ дѣлъ въ Россіи. Полный просторъ лишь для тѣхъ, которые думаютъ только о себѣ и о собственной выгодѣ...
   -- Ну к пошелъ, начала-было Лизавета Ивановна.
   -- Оно и естественно, не слушая, продолжалъ Иванъ Ивановичъ, въ странѣ, гдѣ нѣтъ истинной свободы, гдѣ все основано на произволѣ, тамъ весь порядокъ, весь строй жизни, все, однимъ словомъ, приспособлено лишь для блага единицъ, ради которыхъ массы и поддерживаются въ состояніи нищеты и невѣжества. Такія личности, какъ Почаевъ, онѣ хоть отчасти, да идутъ противъ общаго теченія, но ихъ такъ мало и такъ мало могутъ онѣ сдѣлать даже и при полномъ просторѣ для нихъ, что такъ рѣдко случается, что сама судьба устраняетъ ихъ, какъ ненужныхъ, если даже и пощадятъ ихъ люди. Да и полно, щадятъ ли ихъ люди? Одна ли только судьба виновата въ ихъ смерти? Была ли точно его жизнь настолько хороша и лишена разочарованій и нравственныхъ огорченій, что не подготовила и не вызвала этой смерти? Онъ умеръ отъ разрыва сердца. Почему-нибудь сокрушившій его недугъ да свилъ же себѣ гнѣздо именно въ сердцѣ...
   И онъ замолчалъ.
   -- Что же будетъ съ фабрикой? спросилъ онъ у разбиравшаго бумаги Костыгина.
   -- Не знаю, кому она достанется, отвѣтилъ Сергѣй Игнатьевичъ.
   -- А много наслѣдниковъ?
   -- Жена, да двое дѣтей. Впрочемъ, и состояніе громадное, милліоновъ двѣнадцать, если не больше.
   -- Двѣнадцать милліоновъ! воскликнулъ Дмитрій Ивановичъ.
   -- Что, Митя, много? улыбаясь, спросила сестра.
   -- И слишкомъ даже много для одного. Куда онъ дѣвалъ столько денегъ? Неужто проживалъ?
   -- Почаевъ жилъ роскошно и много проживалъ, отвѣтилъ Костыгинъ, но въ то же время онъ много дѣлалъ добра и никогда никому не отказывалъ въ помощи...
   -- Да, жалкія подачки, которыми обыкновенно успокаиваютъ богатые свою совѣсть, перебилъ его Дмитрій Ивановичъ. И что значитъ при такомъ состояніи бросить какія-нибудь десять или двадцать тысячъ за титулъ добраго человѣка?
   -- Не считая этой фабрики, Почаевъ много больше двадцати тысячъ тратилъ на добрыя дѣла, строго проговорила Лизавета Ивановна, а онъ нисколько не былъ обязанъ этого дѣлать. Что это, Митя, къ чему такъ отзываться о покойникѣ? Завидуешь ты его богатству, что ли?
   -- Мнѣ, Лиза, нечему завидовать, я не нуждаюсь и не буду никогда нуждаться въ богатствѣ. А не могу же я смотрѣть, не какъ на безобразіе, на подобное явленіе, что одинъ человѣкъ такъ много имѣетъ для удовлетворенія своихъ прихотей, когда столькіе нуждаются и въ самомъ даже необходимомъ... Подумаешь, какъ легко достаются инымъ всѣ даже радости жизни, и какъ трудно другимъ бороться за самую жизнь, за какой-нибудь кусокъ черстваго хлѣба...
   -- Да ты же не принадлежишь вѣдь къ этимъ послѣднимъ?
   -- Это не мѣшаетъ мнѣ понимать ихъ положеніе и страдать за нихъ... Если мы получили образованіе, то единственно съ тѣмъ, чтобы на борьбу со зломъ и насиліемъ, а не на потворство имъ употреблять эту силу... Нельзя, Лиза, ограничивать своего горизонта однимъ только собственнымъ своимъ благополучіемъ, нельзя быть честнымъ работникомъ и человѣкомъ, какимъ я считаю себя и желаю оставаться, и быть въ то же время на сторонѣ капитала!
   -- Нѣтъ, когда есть дѣти и есть о комъ заботиться, тутъ не до войны ужъ съ капиталомъ, возразила Лизавета Ивановна, тутъ о томъ только и думаешь, какъ бы устроиться и повѣрнѣе обезпечить имъ по крайней мѣрѣ здоровье и образованіе. Погоди, будутъ у тебя дѣти -- иное заговоришь...
   -- Вотъ у меня, Лива, и дѣти, а я продолжаю говорить все то же, что говорилъ и въ его лѣта, сказалъ Иванъ Ивановичъ. Положимъ, для настоящаго борца дѣти -- обуза, но одни только слишкомъ уже ничтожные и слабые люди могутъ мѣнять свои убѣжденія ради дѣтей и ихъ обезпеченія...
   -- Да ты вѣдь говоришь только рѣзко, Ваня, а живешь ты, какъ и всѣ, и дай Богъ, чтобы всѣ были похожи на тебя!
   -- Да, Лиза, я не рожденъ борцомъ, продолжалъ Иванъ Ивановичъ, у меня нѣтъ ни необходимой для этого энергіи, ни таланта, но изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобы я открыто сталъ когда-нибудь на сторону капитала и эксплоатаціи, или сдѣлался бы самъ эксплоататоромъ. Я честно работаю, ни въ чемъ никогда не идя противъ своихъ убѣжденій, и хотя въ маломъ, въ узкихъ предѣлахъ своей сферы дѣятельности, но я борюсь со зломъ, борюсь и любовью, и словомъ, и дѣломъ, и въ общемъ не могу назвать своей жизни безполезной и дурной.
   -- Ты честный человѣкъ и вездѣ и во всемъ имъ остаешься, я всегда это знала, но вѣдь Митю послушать -- это просто революціонеръ какой-то...
   -- Нѣтъ, Лиза, къ сожалѣнію, я не имѣю еще права на такой почетный титулъ, перебилъ ее Дмитрій Ивановичъ.
   -- А надѣешься? съ улыбкой спросила его сестра.
   -- У меня нѣтъ генія, нужнаго, чтобы стать вожакомъ революціи, серьезно заговорилъ Дмитрій Ивановичъ, но никогда не отвернусь я отъ нея и первымъ всегда стану подъ ея знамена, гордо докончилъ онъ.
   -- По крайней мѣрѣ намъ съ Сережей окажи тогда протекцію, съ улыбкой замѣтила Лизавета Ивановна. А вѣдь это Алгасовъ ѣдетъ, продолжала она, глядя въ окно. Посмотри, Сережа!
   -- Да, кажется -- онъ, отвѣтилъ Костыгинъ, взглянувъ на далеко видную дорогу, и снова торопливо сталъ дописывать начатую бумагу.
   -- Это твой пріятель? спросилъ его Дмитрій Ивановичъ.
   -- Да, за мужа отвѣтила Лизавета Ивановна.
   -- Хорошій былъ малый, и не глупый, кажется, а вѣдь такъ, зря только измотался и изгадился въ этой пошлой барской средѣ, замѣтилъ Иванъ Ивановичъ, тоже подходя къ окну. Ишь вѣдь, мимо желѣзной дороги въ коляскѣ валяетъ! Вотъ сѣчь-то ихъ некому!
   -- Это умный, хорошій и честный человѣкъ, Ваня, положивъ перо, началъ Костыгинъ, человѣкъ, глубоко несчастный и потому уже заслуживающій прощенія за всѣ свои ошибки, если только можно назвать ошибками его взгляды на жизнь. Не ироническаго и поверхностнаго отзыва, онъ заслуживаетъ полнаго уваженія какъ за свой умъ, такъ и за высокое свои порывы, за свое сердце, полное добра и любви, за все, что вынесъ и выстрадалъ онъ въ жизни...
   -- Несчастный, глубоко несчастный! подхватилъ Иванъ Ивановичъ. Я, Сережа, не могу такъ смотрѣть на праздныхъ, скучающихъ баръ. Я не могу ихъ уважать и не понимаю ихъ несчастій, если только несчастья эти не заключаются въ векселяхъ да закладныхъ, или въ томъ, что у князя такого-то лошади лучше, графъ такой-то отбилъ француженку, а еще какой-нибудь графъ или князь не удостоилъ приглашенія на балъ. Что касается до ума, то одинъ только умъ, безполезный и ни къ чему не примѣненный, къ тому же идущій по ложной дорогѣ, составляетъ въ моихъ глазахъ достоинство болѣе даже, чѣмъ второстепенное. А всѣ эти заоблачные порывы да праздныя страданія за всѣхъ и за все и неизвѣстно о чемъ -- это все пустяки. Да еще въ порядкѣ ли у него пищевареніе? Можетъ, въ этомъ и корень всѣхъ міровыхъ его терзаній?.. Право, съѣздить бы ему въ Эссентуки...
   -- Ты кончилъ? спросилъ его Костыгинъ. Я ждалъ... Вотъ видишь, Ваня, я знаю Алгасова почти 30 лѣтъ, и за все это время ни раза не слыхалъ я, чтобы онъ презрительно или дурно отозвался о человѣкѣ, ему незнакомомъ. Будь въ тебѣ и вдвое даже болѣе недостатковъ, чѣмъ въ немъ, говоря о тебѣ, онъ все-таки отнесся бы къ тебѣ, не какъ судья, а какъ человѣкъ и ближній...
   -- Все это прекрасно, я точно мало знаю Алгасова, но я знаю ту жизнь, которую онъ ведетъ, и у меня свои взгляды на эту жизнь и своя мѣрка для сужденія о ней. Я знаю умъ Алгасова и помню всю увлекательную силу его слова. Только разъ говорилъ я съ нимъ, но того, что онъ сказалъ мнѣ, я не забылъ и не забуду. И еще болѣе жаль мнѣ человѣка, который при такомъ умѣ, при такомъ образованіи, при такомъ дарѣ говорить и увлекать, что при всемъ этомъ онъ все-таки до того малодушенъ, безъ воли и характера, что допустилъ себя по уши погрязнуть въ тину праздной и пошлой барской жизни и въ гаденькое разочарованьице пресыщеннаго тунеядца.
   -- Да, Сережа, прошло и безвозвратно, къ счастью, прошло то время, когда на людей, подобныхъ Алгасову, чуть не смотрѣли, какъ на идеалъ человѣческаго совершенства, когда ихъ называли героями, когда съ ними носились и воспѣвали ихъ. Мы знаемъ теперь цѣну такимъ людямъ и всѣмъ ихъ разочарованіямъ и страданіямъ. Вотъ намъ, работникамъ, намъ нѣтъ времени разочаровываться, да и не въ чемъ! горячо закончилъ Дмитрій Ивановичъ мысль брата.
   -- Можно жалѣть празднаго человѣка, но жалѣть, какъ слѣпого, и лѣчить его отъ слѣпоты, снова началъ Иванъ Ивановичъ. Если же слѣпой самъ не сознаетъ своей слѣпоты и не хочетъ лѣчиться, тогда онъ не заслуживаетъ даже и сожалѣнія. Что онъ сдѣлалъ въ жизни, къ чему пришелъ, какой слѣдъ оставитъ по себѣ, чѣмъ отплатитъ людямъ за то, что онъ получилъ отъ нихъ?
   -- Если я не раздѣляю твоихъ взглядовъ, Ваня, это не даетъ еще мнѣ права презирать тебя, разъ я убѣжденъ, что ты искренно преданъ этимъ взглядамъ. Каково бы оно ни было, но каждое искреннее убѣжденіе должно быть терпимо въ человѣкѣ, сказалъ Костыгинъ.
   -- Это у него ты выучился такой философіи?
   -- Да, какъ и многому хорошему, спокойно отвѣтилъ Сергѣй Игнатьевичъ, продолжая писать.
   -- Да, возразилъ Иванъ Ивановичъ, все это очень красиво, но тѣмъ не менѣе -- это только слова, и больше ничего. Какъ же не бороться съ убѣжденіями, хотя и искренними, но ложными и вредными?
   -- Бороться должно, по надо отдѣлять человѣка отъ его убѣжденій, и если не уважать и не любить его, какъ друга, то во всякомъ уже случаѣ не презирать его. Уважать мы обязаны даже врага.
   -- Да! Ну, мы не баре, у насъ времени слишкомъ мало, чтобы разбирать подобныя тонкости!
   Между тѣмъ коляска подъѣхала къ фабрикѣ и повернула на дворъ. Пара красивыхъ и сильныхъ лошадей подкатила къ крыльцу и, ловко осаженная кучеромъ, остановилась, какъ вкопанная. Алгасовъ легко соскочилъ на землю.
   -- Прелесть, что за лошади! крикнулъ ему изъ окна Костыгинъ. Правая, это та, что Павелъ Ивановичъ купилъ недавно?
   -- Да, отвѣтилъ Алгасовъ.
   -- Чудесная лошадь! Я еще не видалъ ея въ упряжи. И хорошо ходитъ?
   -- Отлично выѣзжена! А лѣвую ты уже знаешь?
   -- Это Злодѣй 2-й, котораго лѣтомъ привели изъ Веденяпина? Еще бы! Славная лошадь, и бѣжитъ хорошо!
   -- Да, это изъ лучшихъ моихъ лошадей!
   И еще разъ взглянувъ на красивую пару, Алгасовъ пошелъ наверхъ.
   -- А не дешево, я думаю, стоитъ удовольствіе кататься на такихъ лошадяхъ, замѣтилъ Иванъ Ивановичъ.
   -- Да, отвѣтилъ Костыгинъ, Вёдровъ не мало денегъ тратитъ на лошадей, это его главная страсть.
   -- Чѣмъ только, подумаешь, ни забавляются эти господа, съ насмѣшливой улыбкой проговорилъ Стекловъ и отошелъ въ сторону.
   Алгасовъ вошелъ и поздоровался съ хозяевами. Старшаго Стеклова онъ сейчасъ же узналъ, а съ младшимъ, котораго онъ видѣлъ еще мальчикомъ, его познакомилъ Костыгинъ.
   -- Очень пріятно съ вами встрѣтиться, давно уже не видались мы, говорилъ Алгасовъ, пожимая руку Ивана Ивановича. А васъ, Дмитрій Ивановичъ, отъ души поздравляю васъ съ окончаніемъ курса и съ вступленіемъ въ жизнь и искренно желаю вамъ хорошей и счастливой жизни! Вотъ, Сережа, съ грустью обратился онъ къ Костыгину, вотъ и новое поколѣніе является намъ на смѣну. Мы уже отжили свое, по крайней мѣрѣ отжили молодость и пора уже намъ сходить со сцены...
   Онъ сѣлъ и замолчалъ. Оба Стекловы холодно отвѣтили на его привѣтствіе и молча отошли къ окну.
   -- Иль опять захандрилъ? спросилъ его Костыгинъ, садясь возлѣ него.
   -- Немножко, отвѣтилъ Алгасовъ. Сегодня день такой чудный, что я не утерпѣлъ и поѣхалъ провести его у тебя, въ деревнѣ. Звалъ съ собой Сеню, да къ нему товарищи пришли, онъ и остался. Только скажу я тебѣ, другъ мой, озимые всходы здѣсь у васъ, подъ Москвой, прескверные.
   Всѣ чувствовали себя какъ-то неловко. Костыгинъ, сидѣвшій возлѣ Алгасова, молчалъ, молчали и Стекловы. Имъ сразу все не понравилось въ Алгасовѣ, начиная съ дорогого его платья и лайковыхъ перчатокъ, и кончая небрежной позой и самоувѣренной рѣчью -- вообще, вся барская и холеная его внѣшность, и съ горделивымъ презрѣніемъ держались они въ сторонѣ отъ него, явно уклоняясь отъ всякаго съ нимъ общенія. Лизавета Ивановна видѣла это, и страшно волновало ее поведеніе братьевъ.
   Мертвое молчаніе воцарилось въ комнатѣ. Алгасовъ съ удивленіемъ взглянулъ на хозяевъ.
   -- Что это, какіе вы скучные сегодня? обратился онъ наконецъ къ Сергѣю Игнатьевичу. Ужъ не паровикъ ли какой лопнулъ у тебя?
   -- Почти угадалъ, съ улыбкой отвѣтилъ Костыгинъ. Сегодня утромъ умеръ Почаевъ
   -- Такъ ты о немъ-то и сокрушаешься? Перестань, другъ, право не стоитъ...
   -- Для тебя -- да!
   -- А для тебя? Ахъ, да! Какъ же теперь твоя филантропическая фабрика?
   -- И самъ не знаю, что будетъ, съ грустью отвѣтилъ Костыгинъ.
   -- Да, теперь съ филантропіей, пожалуй, и проститься придется, спокойно замѣтилъ Алгасовъ, закуривая сигару.
   -- Какъ вы ко всему равнодушны, съ раздраженіемъ вдругъ заговорилъ Иванъ Ивановичъ, которому давно уже хотѣлось оборвать какъ-нибудь Алгасова.
   -- Т. е.-- къ чему? Къ его филантропіи? спросилъ Алгасовъ. Совершенно равнодушенъ.
   -- И къ ней, и къ смерти полезнаго, честнаго человѣка, и къ возможной перемѣнѣ въ любимой дѣятельности того, кого вамъ угодно называть своимъ другомъ.
   -- Оставляя въ сторонѣ нашу дружбу и наши взаимныя отношенія, такъ какъ это насъ лишь двоихъ касается, перебилъ его Алгасовъ, я спрошу васъ, почему долженъ я волноваться при извѣстіи о смерти Почаева? Я не имѣлъ чести его знать...
   -- Не имѣли, да и не искали этой чести, да, вѣдь?
   -- Совершенно вѣрно. Онъ рѣшительно ни на что не былъ мнѣ нуженъ.
   -- Еще-бы! У Почаева не было ни герба, ни родословной и никакихъ грамотъ, а были только умъ, честность, любовь къ родинѣ и труду и умѣнье трудиться, и напротивъ, неумѣнье жить сложа руки и праздно...
   -- Какъ мы, имѣющіе гербъ и родословную? съ улыбкой произнесъ Алгасовъ. Впрочемъ, могу васъ увѣрить, что вы ошибаетесь, и часто любовь къ родинѣ и труду можно встрѣтить у людей и самыхъ даже родовитыхъ, а праздную жизнь у разныхъ Почаевыхъ -- все это дѣло ума, характера, воспитанія и пр. Но въ частности, я не отрицаю въ Почаевѣ любви къ труду и умѣнья трудиться, но я имѣю свой взглядъ именно на то, къ чему прилагалъ онъ свою любовь и умѣнье, и потому такъ равнодушенъ я и къ самому Почаеву.
   -- И къ его начинаніямъ, напр., къ этой фабрикѣ, ко всему, что онъ сдѣлалъ и еще хотѣлъ сдѣлать для прогресса промышленности и улучшенія участи своихъ рабочихъ?
   -- И къ этому, и ко всему остальному.
   -- Впрочемъ, понятно, Почаевъ дѣйствовалъ въ этомъ случаѣ не въ вашемъ крѣпостническомъ духѣ и вы не можете этому сочувствовать, извините, я забылъ это, желчно кончилъ Стекловъ и замолчалъ.
   Алгасовъ улыбнулся.
   -- Вы не такъ меня поняли, Иванъ Ивановичъ, тихо заговорилъ онъ и, начавъ съ того, что лично онъ, Алгасовъ, вполнѣ понимая всю пользу и даже необходимость своевременныхъ грошовыхъ уступокъ рабочему классу, отнюдь не противъ этихъ уступокъ и въ этомъ смыслѣ совершенно сочувствуетъ всѣмъ начинаніямъ и опытамъ Почаева, онъ кончилъ тѣмъ, что, помимо этой, второстепенной въ нихъ, стороны, въ самихъ начинаніяхъ этихъ не видитъ онъ ничего существеннаго и важнаго, ничего, что носило-бы въ себѣ сѣмена жизни и стремленія впередъ, къ счастью и добру, я что кромѣ того, по глубокому его, Алгасова, убѣжденію, для самого Ночаева всѣ эти опыты были не болѣе, какъ развлеченіемъ и забавой, иначе непосредственно самъ занялся бы онъ этимъ дѣломъ, а не сталъ бы поручать его другому. Алгасовъ привелъ даже въ примѣръ самого себя, когда онъ тоже для развлеченія завелъ-било у себя въ деревнѣ такое же филантропическое хозяйство, которое однако-же бросилъ, убѣдившись, что это была только забава -- и больше ничего.
   Разговоръ оживился. Иванъ Ивановичъ съ негодованіемъ отвѣтилъ, что грѣшно и позорно такъ смотрѣть на вещи, что должно не дѣло низводить до забавы, а напротивъ, въ стремленіи принести посильную людямъ пользу, въ упорномъ трудѣ и живой дѣятельности искать спасенія отъ потребности въ забавахъ. Тутъ перебилъ его Дмитрій Ивановичъ и горячо, съ юношескимъ задоромъ заговорилъ о позорѣ праздной и безцѣльной жизни, безполезной и никому ненужной, и потому уже болѣе, чѣмъ преступной и вредной; что богатство, несправедливое и само по себѣ, въ рукахъ празднаго тунеядца окончательно уже становится орудіемъ развращенія и гибели, какъ самого этого тунеядца, такъ и всѣхъ его окружающихъ; что въ Почаевѣ именно и почтенно это стремленіе хоть сколько-нибудь послужить своимъ богатствомъ на пользу и благо народа; что мала сдѣлать все-таки лучше, чѣмъ не сдѣлать ничего...
   Алгасовъ отвѣчалъ имъ сдержанно и мягко, и тихая грусть слышалась въ его словахъ. Онъ говорилъ, что не въ силахъ человѣкъ произвольно отдать своей любви тому или иному дѣлу, а дѣло нелюбимое и, когда ясно къ тому же видишь, что никакихъ дѣйствительныхъ и цѣнныхъ результатовъ не можетъ оно дать и не дастъ никогда -- не овладѣетъ оно душой человѣка и не дастъ ему внутренняго удовлетворенія, а слѣдовательно не даетъ ни жизни, ни счастья. Онъ не отказывался отъ названія празднаго тунеядца, но говорилъ, что не легко и далеко не сладко быть тунеядцемъ, что не осуждать, а жалѣть должно тѣхъ, которыхъ, какъ и его, Алгасова, привела жизнь къ такому жалкому состоянію...
   -- И къ которому однако же вы все-таки вернулись изъ вашего имѣнія, бросивъ все, что вы тамъ начали, и отвернувшись отъ предстоявшаго вамъ полезнаго и честнаго труда? спросилъ его Иванъ Ивановичъ.
   -- Какъ видите!..
   -- И позвольте васъ спросить, продолжалъ Стекловъ, вы признаете себя совершенно правымъ?
   -- Совершенно.
   -- И передъ родиной, и передъ людьми, и передъ вашей совѣстью?
   -- Во всѣхъ отношеніяхъ. Повѣрьте, не злая воля моя вызвала мой образъ жизни, но обстоятельства, которыя сильнѣе меня. Впрочемъ, могу вамъ рекомендоваться, какъ гласный, почетный мировой судья, блюститель Веденяпинской школы и еще что-то. Можетъ, хоть эти званія примирятъ васъ немного съ отсутствіемъ труда въ моей жизни...
   -- Трудъ! Если бы вы понимали это великое слово, Александръ Семеновичъ, вы не стали бы употреблять его шутки ради, горячо проговорилъ Иванъ Ивановичъ.
   -- Повѣрьте, все несчастье мое въ томъ, что я слишкомъ хорошо понимаю святость этого слова и потому ничего, кромѣ дѣйствительнаго, настоящаго труда, не могу и не стану называть трудомъ.
   Стекловъ съ удивленіемъ взглянулъ на Алгасова.
   -- Вы говорите это серьезно? спросилъ онъ. Мнѣ не хотѣлось бы думать, что вы пошутили сейчасъ.
   -- Благодарю васъ за эти слова, Иванъ Ивановичъ! Да, я сказалъ это серьезно, то, что я дѣйствительно думаю и во что глубоко вѣрю.
   -- И все-таки продолжаете жить попрежнему?
   -- Пока не найду труда. Впрочемъ, я почти убѣжденъ, что въ нашей жизни и для насъ его нѣтъ и слѣдовательно найти его невозможно, а другой жизни, построенной на иныхъ началахъ, я не знаю и нигдѣ не вижу.
   -- И на этомъ громкомъ основаніи и впредь намѣрены жить все тѣмъ же безполезнымъ тунеядцемъ?
   -- Да, открыто и безъ всякаго лицемѣрія.
   Иванъ Ивановичъ замолчалъ. Юный Дмитрій Ивановичъ съ презрительнымъ сожалѣніемъ взглянулъ на Алгасова. Нѣсколько минутъ продолжалось у нихъ молчаніе, пока Алгасовъ не заговорилъ наконецъ съ Лизаветой Ивановной о ея дѣтяхъ. Костыгинъ сказалъ, что вечеромъ ему нужно быть въ Москвѣ; Алгасовъ вызвался довести его и вскорѣ послѣ обѣда вмѣстѣ уѣхали они изъ Чуднова.
   Стекловы холодно простились съ Алгасовымъ. Они видимо избѣгали всякаго дальнѣйшаго съ нимъ разговора и все время, до самаго его отъѣзда, упорно держались въ сторонѣ отъ него.
   -- А горячіе ребята, убѣжденные! первый заговорилъ дорогой Алгасовъ, вспоминая о Стекловыхъ.
   -- Ты, Саша, пожалуйста, извини ихъ, началъ Костыгинъ. Мнѣ такъ непріятно, что у меня въ домѣ...
   -- Э, полно, Сережа! Что же? Съ своей точки зрѣнія они правы, а всей души своей, всего, что привело меня къ настоящему моему положенію -- этого не разскажешь и не передашь вѣдь никому постороннему... Да и въ самомъ дѣлѣ, они правы: что я дѣлаю, зачѣмъ я живу? Вѣдь я ничего не получаю отъ жизни: ни себѣ, ни другимъ... Если, какъ я вѣрю, и имѣемъ мы право предпочитать себя и свое счастье другимъ и ихъ благу, то лично я врядъ ли имѣю это право, ибо у меня нѣтъ ничего, во имя чего могъ бы я оправдать свое поведеніе. Моя жизнь мнѣ самому не нужна... Развѣ только въ Африку поѣхать... Да вѣдь по правдѣ сказать -- не особенно и рвусь я туда, иного только нѣтъ у меня ничего, вотъ почему и мечтаю я объ Африкѣ. А что дѣлать, что, Сережа?
   Было уже темно, холодная, мрачная и звѣздная октябрьская ночь. Коляска мягко покачивалась по ровному шоссе. Кругомъ было тихо, насколько можетъ быть тихо подъ большимъ городомъ, огни котораго были уже видны впереди.
   Алгасовъ замолчалъ. Съ невыразимой грустью взглянулъ на него Костыгинъ и ничего ему не сказалъ: нечѣмъ было ему утѣшить друга и не на что указать ему.
   Долго молчалъ Алгасовъ. Коляска въѣхала между тѣмъ въ Москву и покатилась по безлюднымъ и невзрачнымъ улицамъ городскихъ предмѣстій.
   -- Да, тяжело такъ жить, проговорилъ наконецъ Алгасовъ и снова замолчалъ.
   Съ этого дня еще сильнѣе загрустилъ онъ. Еще яснѣе представилась ему вся безотрадная пустота его жизни, еще болѣе стала его тяготить эта пустота и некуда уже было ему уйти отъ безотвязно-преслѣдовавшаго его тяжелаго ея сознанія. Напрасно всячески старался онъ разсѣяться, напрасно посѣщалъ вечера и театры, напрасно сошелся съ красавицей-дѣвушкой, молодой и веселой -- ничто не помогало, и среди людей еще ярче лишь выказывалась ему вся его отчужденность отъ ихъ жизни, это всѣхъ ихъ интересовъ и радостей, это всего, что такъ или иначе затрогиваваетъ и волнуетъ ихъ и даетъ имъ жизнь. Не находилъ онъ забвенья и въ объятіяхъ молодой красавицы, за большія деньги имъ купленныхъ, а какъ томительно-тяжела была ему ея жажда веселья и страстная погоня за мелочными удовольствіями, вродѣ нарядовъ, танцевъ, ужиновъ, катаній и т. д.!..
   -- Нѣтъ, молодость прошла, совсѣмъ прошла, пора и на покой, въ могилу, думалъ онъ, глядя на чужую жизнь и чужое искреннее веселье и съ ужасомъ сознавая себя для всего уже отжившимъ и мертвымъ, даже и для любви, для наслажденья и веселья...
   -- Ты понимаешь, говорилъ онъ Костыгину, ты понимаешь это, никакихъ, ровно никакихъ желаній, никакихъ ни къ чему стремленій, вокругъ меня пустота, я словно умеръ для всѣхъ и всего, для всѣхъ интересовъ и радостей жизни. Даже и думать не о чемъ, и читать ничего не хочется, или, вѣрнѣе, рѣшительно все равно, что ни читать: романъ Золя или Ольги Шапиръ, интересное изслѣдованіе о прискорбныхъ случаяхъ опечатокъ въ изданіяхъ Горя отъ ума или статистика Мамадышскаго уѣзда -- все одинаково прочитывается отъ начала до конца. Въ этомъ отношеніи я становлюсь теперь совершеннымъ Гоголевскимъ Петрушкой: я читаю буквально для процесса только чтенія. Для выбора чтенія у меня уже нѣтъ никакого критерія, ибо нѣтъ жизни, даже нѣтъ идеала жизни, все, о чемъ я когда-то мечталъ и о чемъ говорилъ, все это теперь какъ въ туманѣ какомъ-то, такъ, лишь клочки и обрывки полу-забытыхъ и непонятныхъ уже какихъ-то мыслей уцѣлѣли еще въ моей головѣ...
   -- Но что же ты будешь дѣлать, Саша? говорилъ Костыгинъ. Вѣдь это ужасно, что ты говоришь...
   -- Охъ, Сережа, ты и не знаешь, ты не можешь и понять, ни представить себѣ, до какой степени это ужасно...
   И онъ помолчалъ немного. Потомъ всталъ и подошелъ къ Костыгину.
   -- Да, началъ онъ, а между тѣмъ столько во мнѣ желанья жить, столько силъ и здоровья -- словно и сейчасъ еще мнѣ 20 лѣтъ! Такъ любить жизнь, такъ страстно рваться къ ней, сознавать себя живымъ, здоровымъ и молодымъ и заживо чувствовать себя вполнѣ уже отрѣшеннымъ отъ жизни и какъ бы схороненнымъ мертвецомъ -- это ужасно, Сережа!.. А они -- праздный тунеядецъ...
   И онъ быстро заходилъ по комнатѣ, потомъ схватилъ шапку и, ни слова не сказавъ Костыгину, куда-то исчезъ на весь вечеръ.
   Съ каждымъ днемъ все тяжелѣе и тяжелѣе становилось ему видѣть людей, ихъ суету, веселье и жизнь, и слышать вокругъ себя соблазнительный и волнующій шумъ этой жизни, на который не было уже силъ отозваться. Хотѣлось хоть устраниться по крайней мѣрѣ отъ всякаго уже соприкосновенія съ жизнью, чтобы ничто и не напоминало о ней и не звало бы къ ея радостямъ, и снова вспомнилась ему тутъ отрадная и невозмутимая тишина Веденяпина, и снова потянуло его туда. Къ тому же тамъ, въ Веденяпинѣ, тамъ будетъ онъ дома, тамъ есть у него хоть какія-нибудь дѣла и обязанности, а чего стоитъ это сознаніе себя дома и особенно въ тяжелою минуту безотрадной душевной тоски?
   И лишь только явилась ему эта мысль, тотчасъ же, безъ раздумья и колебаній, рѣшилъ онъ ѣхать въ Веденяпино и навсегда уже тамъ поселиться, смирившись и отказавшись это всѣхъ былыхъ своихъ порывовъ и мечтаній. Неторопливая, тихая жизнь среди лѣсовъ и полей, скромное маленькое какое-нибудь дѣло и кругомъ -- невозмутимая тишина, все это одинаково улыбалось ему, и онъ рѣшилъ сейчасъ же туда ѣхать, не смотря и на наступившую даже распутицу.
   Рѣшилъ онъ это скоро, но и послѣ этого рѣшенья все еще оставался въ Москвѣ и даже нѣсколько дней ни слова никому не говорилъ о своемъ отъѣздѣ. Оно и понятно: только жизнь, погоня за ея треволненіями и вѣра въ нее даетъ энергію, одинаково нужную для всякаго предпріятія и дѣла, даже и самаго незначительнаго, Алгасовъ же не жить, а получше спрятаться отъ жизни ѣхалъ въ Веденяпино. Ничего уже не ждалъ онъ отъ Веденяпина, кромѣ развѣ перемѣны стѣнъ и обстановки, и не могъ уже онъ найти въ себѣ силъ даже и на такой ничтожный шагъ, какъ немедленный отъѣздъ изъ Москвы.
   Но когда онъ заикнулся наконецъ объ отъѣздѣ, всѣ родные въ одинъ голосъ накинулись на него, говоря, что не могутъ они отпустить его, что нельзя съ такой хандрой и въ самую осень ѣхать въ деревенскую глушь, что это значитъ идти на вѣрное самоубійство, что не тишины и уединенія нужно ему искать, но возможно больше людей, разсѣяній и шума. Даже и Костыгинъ присоединился на этотъ разъ къ общему голосу и тоже старался удержать Алгасова въ Москвѣ, подлѣ себя.
   -- Ну какъ же ты не уродъ, когда вѣчно все дѣлаешь не такъ, какъ другіе? кипятился Вёдровъ. Скажите на милость: лѣтомъ жарился въ Палермо и Тунисѣ, а на зиму ѣдетъ въ деревню?! Ну похоже это на что-нибудь, сообразно это съ здравымъ смысломъ?
   -- Въ самомъ дѣлѣ, какъ это чудно у меня выходитъ, удивился Алгасовъ, какъ бы тутъ лишь вдумавшись въ свои поступки.
   -- Саша, ну прошу тебя, останься! говорилъ Костыгинъ. Въ самомъ дѣлѣ, нельзя тебѣ ѣхать въ деревню... Погоди, проживи съ нами зиму, а весной и поѣзжай, все-таки легче будетъ весной, не такъ страшно за тебя... Право, Саша, вѣдь самъ же ты говоришь, что тебѣ рѣшительно все равно, гдѣ ни жить... Лѣтомъ мы бы съ Костей къ тебѣ пріѣхали, стали бы вмѣстѣ охотиться, а къ осени ты уѣхалъ бы куда-нибудь въ Бразилію...
   -- Что это ты со мной, точно съ маленькимъ ребенкомъ говоришь, игрушку за послушаніе обѣщаешь?
   -- Да развѣ ты не маленькій ребенокъ, особенно въ настоящую минуту? вступился въ разговоръ Бачуринъ.
   -- Но тамъ вѣдь лучше мнѣ будетъ! Неужто вы не понимаете, какъ тяжело мнѣ жить среди людей, когда я такъ уже далекъ отъ всѣхъ ихъ интересовъ и жизни? Неужто вы не видите, какъ тяжело мнѣ быть свидѣтелемъ чужихъ радостей, чужого веселья и жизни, когда я знаю, что для меня уже нѣтъ и не будетъ ничего, ни радостей, ни веселья, ни жизни? Тамъ, въ деревнѣ, тамъ тишина, спокойствіе, тамъ легче мнѣ будетъ отбывать эту жизненную повинность. Вѣдь поймите, тамъ легче мнѣ будетъ успокоиться... И я не знаю, почему всѣ ждете вы чего-то для меня ужаснаго отъ деревни?
   -- Саша, въ твоемъ теперешнемъ состояніи за тебя страшно и здѣсь, когда ты среди насъ, каково же будетъ намъ ежеминутно ждать изъ Веденяпина телеграммы, что ты изволилъ тамъ застрѣлиться? началъ Бачуринъ. Все-таки здѣсь мы надѣемся какъ-нибудь разогнать твою хандру...
   -- Надѣетесь, потому что все еще не понимаете ея источника? Нѣтъ, Костя, ни балы, ни маскарады ея не разгонятъ. Повѣрь, я лучше васъ это знаю. Если бы не такъ, если бы ваши удовольствія могли вылѣчить мою, какъ ты называешь -- хандру, самъ не уѣхалъ бы я изъ Москвы. Вы любите меня, я это знаю, но я, Костя, я самъ еще во много разъ больше люблю и себя, и свою жизнь.
   -- Это такъ, но вѣдь ты и въ Москвѣ не очень-то пользуешься свѣтскими удовольствіями, сказалъ Костыгинъ.-- Нельзя же назвать твоей жизни разсѣянной, вѣдь кромѣ насъ двухъ ты мало кого и видаешь теперь. Продолжай такъ жить, если тебѣ тяжело съ людьми, еще болѣе это всѣхъ затворись -- и я слова не скажу. Но и я не думаю, чтобы тебѣ полезно было то абсолютное уединеніе, которое ожидаетъ тебя въ Веденяпинѣ. Какъ хочешь, Саша, но нельзя же назвать нормальнымъ твое состояніе...
   -- Сережа, да вѣдь ненормальность эта подготовлялась годами... Вѣдь это не простая какая-нибудь случайная грустная минутка, затянувшаяся нѣсколько долѣе...
   -- Подготовлялась годами!.. подхватилъ Бачуринъ. Да, это ты правду сказалъ, всѣмъ своимъ образомъ жизни прямѣйшимъ путемъ шелъ ты къ этой хандрѣ -- и добился своего! Я всегда предсказывалъ тебѣ подобный конецъ...
   -- И я всегда вѣрилъ твоимъ предсказаніямъ, Костя, да что же мнѣ дѣлать, когда не могъ я, силъ не было жить не такъ, какъ я жилъ!
   -- Но, Саша, началъ Костыгинъ, къ чему же тебѣ еще усиливать свою грусть унылой деревенской обстановкой?
   -- Тамъ спокойствіе, тишина полная и невозмутимая, нѣтъ, право, тамъ легче мнѣ будетъ, чѣмъ здѣсь... Къ тому же, тамъ я буду дома, у себя, на своемъ мѣстѣ, въ своемъ родовомъ дворянскомъ гнѣздѣ... Тамъ не придетъ уже вопросъ: зачѣмъ я здѣсь живу, что дѣлаю, ибо слишкомъ уже ясенъ отвѣтъ -- живу въ своемъ домѣ, гдѣ я родился и долженъ умереть. Тамъ есть у меня хоть какіе-нибудь интересы, дѣла и заботы. Нѣтъ, мнѣ будетъ лучше, покойнѣе, легче въ Веденяпинѣ, повѣрьте мнѣ, и если еще можетъ гдѣ-нибудь излѣчиться и пройти моя эта хандра -- такъ исключительно только тамъ...
   -- Значитъ, ты окончательно уже рѣшилъ этотъ вопросъ?
   -- Да, Сережа!
   -- Хорошо, спорить больше не стану, тебѣ во всякомъ случаѣ виднѣй, что тебѣ лучше. Но, Саша, дай мнѣ слово, что если слишкомъ уже тяжело и трудно будетъ тебѣ, дай мнѣ слово, что ты напишешь мнѣ и дождешься меня: я все брошу и тотчасъ же къ тебѣ пріѣду.
   -- Да, Саша, въ этомъ ты уже не можешь намъ отказать: мы слишкомъ тебя любимъ, и ты долженъ позвать насъ, если мы будемъ тебѣ нужны, сказалъ Бачуринъ. Обѣщаешь?
   Алгасовъ постарался улыбнуться.
   -- Да чего вы боитесь? началъ онъ. Можно подумать, что и въ самомъ дѣлѣ я ѣду стрѣляться. Но вѣдь, кажется, рѣшено ужъ, что стрѣляться я буду на вершинѣ Эвереста и въ присутствіи нотаріуса?
   -- Шутки въ сторону, теперь не до нихъ. Обѣщаешь? Даешь слово?
   -- Охотно!
   И онъ горячо пожалъ руки обоимъ друзьямъ своимъ.
   Однако же, какъ ни твердо рѣшилъ онъ ѣхать, но со дня на день все откладывалъ отъѣздъ, попрежнему продолжая жить въ Москвѣ. Уже много сроковъ пропустилъ онъ. И тянуло его въ деревню, и силъ въ то же время не хватало какъ-то окончательно рѣшиться на отъѣздъ, словно пугало его что-то... Наконецъ назначилъ онъ послѣдній срокъ и сказалъ, что во что бы то ни стало, но онъ заставитъ себя уѣхать въ этотъ день. И день этотъ быстро приближался, на половину уложенные чемоданы и ящики стояли по всѣмъ комнатамъ Алгасова, а самъ онъ сидѣлъ, ни за что не принимаясь и не доканчивая сборовъ.
   -- Вѣдь понимаешь, хоронить себя ѣду, грустно говорилъ онъ Костыгину, сидя на ящикѣ съ книгами. Я уже чувствую, что Веденяпино будетъ моей могилой... Не стрѣляться я, разумѣется, ѣду, это вздоръ, этого не будетъ, но, пожалуй, нѣчто похуже револьвера ждетъ меня тамъ. Тутъ -- выстрѣлъ, и по крайней мѣрѣ конецъ, но чувствовать себя заживо погребеннымъ, мертвымъ душой, и это многіе, можетъ-быть, десятки лѣтъ, вѣдь я страшно здоровъ и силенъ... А не хочется въ могилу, особенно заживо, охъ, какъ не хочется, Сережа! Вотъ почему и медлю я. Но все равно, когда-нибудь да надо же...
   -- Саша, Саша, до чего ты довелъ себя! И это конецъ всѣхъ твоихъ гордыхъ, геніальныхъ мечтаній?!
   -- Да! Гордыхъ, геніальныхъ мечтаній, говоришь ты! А что, Сережа, умѣлъ я тогда говорить, умѣлъ я излагать вамъ эти мечтанія? Тогда вѣра въ нихъ была, она вдохновляла меня, а теперь нѣтъ этой вѣры -- и вотъ я двухъ словъ связать не умѣю, не могу ни о чемъ говорить, не могу даже стараго повторять... Что значитъ, что не живой ужъ я человѣкъ! Новаго нѣтъ у меня ничего, и старое какъ-то уходитъ... Именно, что я нравственно разлагаюсь!..
   Онъ замолчалъ. Молчалъ и Костыгинъ.
   -- Что же дѣлать, Сережа, съ невыразимой грустью снова заговорилъ Алгасовъ. Да, надо сознаться, что я ошибался, что несбыточными, ложными были всѣ эти гордыя, геніальныя мои мечтанія. Пора! Я не хочу и не стану упорствовать. Сережа, быть-можетъ, послѣдніе уже дни духовной своей жизни доживаю я, и вотъ мое послѣднее дѣло, какъ живого еще человѣка, мой послѣдній вамъ завѣтъ. Забудь, Сережа, забудь все, что я говорилъ. Я ошибался, жестоко ошибался, и дорогой, ужасной цѣной, цѣной жизни, узналъ я, что лишь печальной ошибкой были всѣ эти гордыя, геніальныя мечтанія. Я любилъ жизнь, такъ любилъ ее, какъ, можетъ-быть, всѣ вы, вмѣстѣ взятые, не любили и не можете ея любить, и съ этой любовью вступалъ я когда-то въ жизнь. Счастливое, прекрасное, но, къ сожалѣнію, слишкомъ уже короткое время, время юности, любви и надеждъ! Но теперь мнѣ не двадцать уже три, а 33 года, я знаю жизнь, знаю все, что она даетъ, все, что можно ждать отъ нея, и вотъ опять повторяю: я ошибался, нѣтъ счастья, не только всеобщаго, но даже и личнаго, кромѣ развѣ чисто-случайнаго, и всегда поэтому неполнаго, недолгаго и непрочнаго, нѣтъ и не можетъ быть полной, гармоничной и счастливой жизни, не счастье, не наслажденье жизнью, не жизнь должна быть нашей цѣлью на землѣ... Вотъ истина, а не то, что я вамъ прежде говорилъ. Куда только можно, прячьтесь отъ жизни, отрекайтесь отъ нея и знайте, что въ отреченіи отъ вашей собственной, самимъ Господомъ вамъ данной личной вашей жизни вы имѣете лучшее, самое святое, самое благородное и вѣрное и наиболѣе дающее забвенія дѣло... Это мудрено, это непонятно, это тайна -- но это такъ, и не боритесь съ очевиднымъ, спѣшите признать его и не ищите истины, помимо очевиднаго. Вотъ истина, я пришелъ къ ней годами страданій, исканій и сомнѣній. Жизнь или, вѣрнѣе, истина оказалась сильнѣе моихъ мечтаній и легко поборола ихъ. Я не стыжусь сознаться, что вѣрой въ ложь я прожилъ столько лѣтъ, я не стыжусь, ибо тогда я искренно признавалъ эту ложь за истину. Я побѣжденъ, и я сознаюсь въ своей ошибкѣ, но ты, Сережа, ты свидѣтель, что я не легко сдавался, что до послѣднихъ силъ бился я за свои идеалы и мечты, что я сдѣлалъ все, что въ силахъ сдѣлать одинъ человѣкъ въ борьбѣ съ цѣлой жизнью. Я побѣжденъ, но это почетное пораженіе, ибо въ концѣ концовъ я все-таки не измѣнилъ той цѣли, которую поставилъ себѣ, но пришелъ къ опредѣленному и ясному выводу. На всѣ мои вопросы жизнь дала мнѣ отрицательный отвѣтъ, но въ этомъ уже не моя вина, въ этомъ нѣтъ для меня ни стыда, ни позора, ибо я честно, до конца исполнилъ свой долгъ. Итакъ, удаляясь отъ жизни, я говорю тебѣ, а ты уже передай остальнымъ, которые меня слушали: все, что я говорилъ имъ -- это ложь. Жизнь по моему идеалу невозможна, ибо онъ идетъ прямо противъ жизни, противъ истины... т. е. нѣтъ, не такъ скажи имъ, не противъ истины, а противъ очевиднаго, а противъ него идти нельзя. Надо смириться передъ жизнью, передъ всѣми мелочными ея дѣлишками, заботишками, наслажденьицами, забавишками, ибо, кромѣ этого, нѣтъ ничего въ нашей жизни, исключая развѣ жизни тѣхъ, кому по силамъ великое, святое дѣло отреченія отъ себя и собственной жизни. Но эти -- это исключительные, это герои, удивляйтесь имъ, преклоняйтесь передъ ними, но, Сережа, никогда, слышишь -- никогда не бросайте грязью въ человѣка за то, что ему не по силамъ дѣло героевъ. Не забывайте: не виноватъ человѣкъ, что не родился онъ героемъ. Самъ Господь сказалъ: кому мало дано, съ того мало и спросится. Вотъ все, вся истина, вся жизнь, и благо тѣмъ, которые въ силахъ снести на своихъ плечахъ всю тяжесть ея мелочности и гнетущей пустоты. Но мы для этого родимся, это наше назначеніе на землѣ, а слѣдовательно, и нашъ долгъ -- покориться волѣ Божества, насъ создавшаго и давшаго намъ именно эту пустую и мелкую, а не другую какую-либо, содержательную и полную счастья жизнь. Почему и зачѣмъ это такъ -- это тайна, и навѣки останется ею, но это такъ. Вотъ конецъ, моя послѣдняя проповѣдь, Сережа, послѣдній и конечный выводъ изъ цѣлой ужасной и долгой жизни... Ибо я знаю, не суждена мнѣ скорая могила, эта высшая награда за жизненныя страданія, полученная и незабвеннымъ моимъ учителемъ и другомъ. Она предсказала мнѣ все, къ чему я пришелъ въ жизни... Да, но она лишь предчувствовала этотъ отвѣтъ, а я -- я знаю его и могу его доказать и защитить. Грустное преимущество...
   Лихорадочно, отрывочно, но безъ остановки и неподвижно сидя все на томъ же ящикѣ, говорилъ это Алгасовъ. Въ половинѣ рѣчи онъ схватилъ Костыгина за руку и до конца уже не выпускалъ этой руки, крѣпко ее сжимая.
   Алгасовъ кончилъ и замолчалъ. Онъ выпустилъ наконецъ руку Костыгина и въ задумчивости заходилъ по комнатѣ. Костыгинъ тоже ничего ему сразу не сказалъ.
   -- Итакъ все, во что ты столько лѣтъ и такъ горячо вѣрилъ, всѣ эти мысли, великія, благородныя и смѣлыя, полныя любви и силы -- все это ложь, и ты, Саша, ты это говоришь?
   -- Да, забудь все остальное и помни только то, что я тебѣ сейчасъ сказалъ.
   -- Что ты за человѣкъ, Саша, какъ понять тебя? съ грустью произнесъ Костыгинъ, глядя на него.
   Алгасовъ остановился.
   -- Что я за человѣкъ? началъ онъ, улыбаясь. Ты хочешь знать это? Ну слушай. Я и самъ недавно лишь узналъ, что я за человѣкъ. Я тотъ, кому въ 20-хъ еще годахъ впервые пришла мысль о жизни, о ея цѣляхъ и назначеніи. Я тотъ, который при Бѣлинскомъ еще впервые началъ разрѣшать эти "проклятые" вопросы, силясь найти на нихъ положительный отвѣтъ. Но отвѣтъ находился лишь на словахъ, правда, очень красивый, но только на словахъ, къ дѣлу онъ не былъ примѣнимъ. Никто не замѣчалъ и не видѣлъ этого, даже и самъ авторъ отвѣта, но авторъ по крайней мѣрѣ сознавалъ эту непримѣнимость, хотя смутно, инстинктивно какъ-то, не умѣя ни высказать, ни выяснить ея, и инстинктивное это сознаніе по крайней мѣрѣ удерживало его отъ всякихъ порываній къ практической дѣятельности, побуждая не выходить изъ спасительныхъ предѣловъ чистаго мышленія и міровой тоски. Да, имъ ничего и не оставалось, какъ только говорить, говорить и говорить, а люди корили ихъ за это, словно это была ихъ вина... Нѣтъ, не вина это ихъ, это тяжелый ихъ крестъ, съ которымъ непонятыми сошли они въ могилу. Я Печоринъ, я Рудинъ, я тотъ, кого Тургеневъ описалъ, какъ лишняго, однимъ словомъ, я --
   
   Рыцарь добраго стремленья
   И безпутнаго житья.
   
   Да, безпутнаго, ибо въ одномъ только безпутномъ житьѣ и можетъ человѣкъ, ясно понявшій всю мелочность доступной намъ жизни, искать хоть минуты забвенія... Вотъ кто я. Понялъ теперь? Да, другъ мой Сережа, я никто иной, какъ Рудинъ, но лишь понявшій ту печальную истину, что положительный отвѣтъ на вопросъ о разумной и счастливой жизни невозможенъ, а слѣдовательно ни къ чему и вся проповѣдь объ этой жизни. Я это понялъ, въ этомъ я счастливѣе Рудина, и вотъ я заживо схожу съ жизненной арены, и вамъ повторяю послѣднія слова лишняго человѣка: живите, живые!.. Но никогда только не вдумывайтесь въ жизнь, прибавлю я отъ себя, не подражайте Сансскому юношѣ и не снимайте покрывала съ истукана -- не то какъ разъ и сами попадете, пожалуй, въ разрядъ лишнихъ.
   Онъ замолчалъ.
   -- "Ихъ пѣсня спѣта!" снова началъ онъ. Нѣтъ, не спѣта, и никогда не будетъ спѣта, до тѣхъ поръ по крайней мѣрѣ, пока все человѣчество не увѣруетъ въ ту истину, къ которой я пришелъ годами ошибокъ и страданій, и не будетъ проповѣдовать ея въ школѣ, какъ азбуку истины и всяческой премудрости. Что же, неужели ты думаешь, что только Онѣгинъ, Печоринъ, Агаринъ, Рудинъ, Чулкатуринъ, да Гамлетъ Щигровскаго уѣзда, да я, что только и есть насъ, лишнихъ? Нѣтъ! Насъ много, намъ числа нѣтъ. Жизнь насъ семи лишь ярче, ибо мы до конца, до смерти выдержали, а другіе нѣтъ, или, вѣрнѣе, имъ повезло, имъ удалось такъ или иначе забыть "проклятые" вопросы, вылѣчиться отъ нихъ и войти въ число нужныхъ людей, но всѣ они, хотя недолго, но были наши и съ нами, и можно сйѣло сказать, что рѣдкій человѣкъ, хотя короткое время своей жизни, не принадлежалъ намъ.
   -- Значитъ, ты допускаешь возможность излѣченія для себя, ну хоть со временемъ?
   -- Я? Нѣтъ! Для меня ужъ поздно, моя личная пѣсня спѣта, говорю тебѣ, я уже мертвый, ибо достигъ конечнаго вывода моей жизни, т. е. пониманія и слѣдовательно нравственнаго ея предѣла. Но раньше излѣченіе было еще возможно... Раньше, но не теперь... Мнѣ не удалось вовремя смириться, какъ этимъ безчисленнымъ, которые вновь стали нужными. Не удалось, напр., жениться, обзавестись семьей, а развѣ семья не помогла бы мнѣ понемногу, но вполнѣ и навсегда забыть всѣ "проклятые" эти вопросы и юношескія мечты?
   -- А ты жалѣешь объ этомъ?
   -- Какъ тебѣ сказать? Право, не знаю... Пожалуй!...
   -- Но, другъ мой, развѣ ты совсѣмъ уже отказался отъ всякой мысли о женитьбѣ?
   Алгасовъ печально усмѣхнулся.
   -- Нѣтъ, Сережа, гдѣ ужъ мнѣ!.. Я не женюсь не на молоденькой дѣвушкѣ, ни за что, и особенно теперь, когда красота и молодость -- это то, что всего дороже мнѣ въ женщинѣ, да вѣдь за это лишь и могъ бы я увлечься дѣвушкой. Ну а пойдетъ ли за меня, отжившаго, усталаго, мертваго душой, пойдетъ ли за меня молоденькая, только что вступающая въ жизнь дѣвушка, если только она будетъ меня знать хоть немного больше, чѣмъ бальнаго кавалера? Да и не грѣхъ ли съ моей стороны брать за себя молоденькую дѣвушку, пользуясь ея неопытностью? Вѣдь ея другомъ, ея товарищемъ въ жизни и весельи я не могу уже быть и не буду, я-то вѣдь знаю это... Нѣтъ... Развѣ дойду до того, что польщусь на ея красоту да нетронутую молодость и, забывъ о ней, буду думать о себѣ только самомъ и о своей хандрѣ...
   И онъ замолчалъ.
   -- Впрочемъ, не ручаюсь, что не дойду до этого. Но тогда это не жена уже будетъ моя, не подруга, а лишь узаконенная любовница... А жены мнѣ ужъ не имѣть.
   Съ грустью произнесъ онъ эти слова.
   -- Значитъ, участь рода Алгасовыхъ рѣшена, и Сеня заранѣе уже можетъ принять фамилію: Вёдровъ-Алгасовъ, съ насильственной шутливостью, чтобы хоть сколько-нибудь разсѣять грустное настроеніе Алгасова, проговорилъ Костыгинъ.
   -- Да, безсознательно произнесъ Алгасовъ. А впрочемъ, вдругъ началъ онъ, я вѣдь не бѣгалъ отъ женитьбы, я дѣлалъ все возможное, чтобы встрѣтить любимую дѣвушку, дѣлалъ тогда еще, когда я могъ любить не за одно только красивое личико да заманчивую молодость. Ну, ужъ не моя это вина, что не удалось мнѣ. Княжну у меня украли, Оксану я встрѣтилъ, когда она была уже замужемъ, другія недостаточно нравились...
   И онъ грустно опустилъ голову.
   -- А вѣдь, пожалуй, вся жизнь моя пошла бы иначе, если бы я женился, весь оживившись, снова заговорилъ онъ.-- Стань я мужемъ Оксаны -- и былъ бы я теперь мирный веденяпинскій помѣщикъ, отецъ многочисленнаго семейства, возился бы съ хозяйствомъ да съ земствомъ, т. е. рай, а не жизнь! А женись я на княжнѣ -- тогда опять иное: я остался бы въ свѣтѣ, сталъ бы служить по вѣдомству Императрицы Маріи, и былъ бы я теперь почтенный камергеръ,
   
   Съ ключемъ, и сыну ключъ умѣлъ доставить,
   Богатъ, и на богатой былъ женатъ,
   Переженилъ дѣтей, внучатъ...
   
   Да, не одного Костю, и меня, можетъ, ставили бы тогда въ примѣръ! А всѣ юношескія мечты и "проклятые" эти вопросы, все это забылось бы въ ту же минуту, какъ я надѣлъ бы камергерскій мундиръ.
   И онъ опять замолчалъ.
   -- Но не сбылось это, да врядъ ли, впрочемъ, и могло бы сбыться! Ну, да что же дѣлать? Два раза молодъ не будешь, спустя лѣто по малину не ходятъ и нельзя же до сѣдыхъ волосъ все веселиться и танцовать на балахъ. Да, пора, пора въ деревню, въ могилу! Тамъ настоящее мое мѣсто теперь...
   -- Охъ, Саша, что ужъ только мнѣ дѣлать съ тобой -- и не придумаю даже!.. Молодъ ужъ очень ты хорониться-то...
   -- Да! сказалъ Алгасовъ. Къ сожалѣнію, единственно только для этого, кажется, и молодъ... Впрочемъ, еще три, четыре года -- и ни для чего уже не буду молодъ.
   -- Такъ ты завтра и ѣдешь? Не отложишь опять?
   -- Завтра ужъ непремѣнно, съ курьерскимъ.
   -- Ну, пріѣду проводить тебя. А теперь -- прощай!
   И точно, когда Костыгинъ пріѣхалъ на слѣдующій день, всѣ вещи Алгасова были уже уложены и все было готово къ отъѣзду. У него сидѣли Бачуринъ и Вёдровъ. Алгасовъ очень обрадовался Костыгину.
   -- А ужъ какъ ѣхать не хочется! обратился онъ къ нему, когда они остались одни. Т. е. не то, не ѣхать, а именно хоронить себя... Потъ чего не хочется!
   -- Такъ не ѣзди!
   -- Эхъ, Сережа! Все равно, не избѣжишь вѣдь похоронъ! Не поможетъ, если я останусь, право, не поможетъ!
   Въ это время въ передней вдругъ раздался звонокъ. Вошелъ Ѳедоръ и подалъ письмо: княгиня S. просила Алгасова къ себѣ на балъ.
   Долго молча сидѣлъ Алгасовъ, задумчиво играя пригласительнымъ письмомъ. Балы и вечера княгини были изъ самыхъ оживленныхъ и блестящихъ въ Москвѣ, но развѣ новость для него балы?
   -- Что задумался? спросилъ Костыгинъ. Иль смущаетъ лукавый? Когда балъ?
   -- Послѣ завтра.
   -- Такъ о чемъ же думать? Оставайся, если ужъ хочется ..
   -- Да развѣ хочется? Что же тутъ особеннаго? Не видалъ я баловъ?
   -- Такъ о чемъ же ты думаешь?
   -- А то развѣ остаться, Сережа? Въ послѣдній разъ взглянуть на жизнь... Вѣдь я любилъ ее, какъ я эти самые балы любилъ! У княгини я два разъ танцовалъ съ княжной въ ту зиму. Вѣдь это въ послѣдній уже разъ, Сережа...
   -- Такъ оставайся, я не понимаю даже, о чемъ тутъ говорить? Не бойся! Веденяпино твое не медвѣдь, въ лѣсъ не убѣжитъ.
   -- Охъ, не хочется туда ѣхать! Ну, все равно, останусь еще, еще разъ посмотрю, какъ живутъ и веселятся люди...
   Снова раскрыты чемоданы и вынуты нѣкоторыя, самыя нужныя вещи.
   По дѣламъ, по случаю смерти Почаева, Костыгину часто приходилось бывать въ Москвѣ, и между прочимъ пріѣхалъ онъ и въ день бала у княгини.
   Ѣхать на балъ было еще рано, и Алгасовъ читалъ, когда вошелъ Костыгинъ.
   -- Что же, ѣдешь? спросилъ онъ его,
   -- Да, скоро одѣваться. Сережа, знаешь, что пришло мнѣ въ голову... Можетъ-быть, это судьба, этотъ балъ, какъ ты думаешь? Помнишь, какъ Станкевичъ съ волненіемъ всегда собирался на каждый балъ, все ожидая, что вотъ-вотъ балъ этотъ рѣшитъ его судьбу?.. Помнишь?Такъ и мнѣ вдругъ пришло это въ голову. Знаешь, я больше поэтому и остался, только не сказалъ тебѣ тогда.
   -- А ты же отказался отъ всякой мысли о женитьбѣ?
   -- А можетъ-быть?.. Кто знаетъ? Какъ-то очень ужъ вовремя пришло это приглашеніе. Сережа, пойми, вѣдь это послѣдняя уже моя надежда! Кого только могу я тамъ встрѣтить? Кажется, всѣхъ уже, которыя будутъ у княгини, я знаю и перезнаю! А что, Сережа, скажи, вѣдь я не такъ еще старъ?
   -- Что рано въ старики записался? Мы ровесники: пощади хоть меня!
   -- Нѣтъ, правда, нестаръ? И не очень подурнѣлъ?Вотъ я толстѣть только начинаю, это не хорошо... Волосы тоже начинаютъ сѣдѣть...
   И со вздохомъ провелъ онъ по волосамъ, гдѣ дѣйствительно легко уже было замѣтить нѣсколько первыхъ сѣдинъ.
   Начались приготовленія къ балу. Давно уже не одѣвался такъ тщательно Алгасовъ, давно уже не возился столько передъ зеркаломъ и не обращалъ такъ много вниманія на свою наружность...
   Но вотъ и Пречистенка, вотъ и домъ княгини. Съ волненіемъ, какъ юноша-новичокъ, всходилъ Алгасовъ по устланнымъ ковромъ ступенямъ широкой лѣстницы. Тщательно оглянулъ онъ себя, проходя мимо зеркала, и вошелъ въ залу.
   Вотъ она снова передъ нимъ, роскошная бальная зала, полная разодѣтыхъ гостей и молодыхъ красавицъ. Въ каждую изъ нихъ съ трепетомъ вглядывался Алгасовъ -- но чуда не совершилось: ни одна не полюбилась ему, и не привлекли его къ жизни красота и оживленіе блестящаго бала. Съ стѣсненнымъ сердцемъ и съ удвоенной тоской сходилъ онъ въ 3 часа ночи по тѣмъ же ступенямъ, по которымъ недавно еще всходилъ съ такимъ трепетомъ.
   Таково было его прощаніе съ свѣтомъ.
   На другой же день фракъ и остальныя вынутыя вещи были снова уложены, и даже безъ желанія уже остаться или помедлить спокойно готовился Алгасовъ къ отъѣзду. Всѣ друзья и родные его съѣхались его проводить и, словно особое какое-то значеніе придавая на этотъ разъ его отъѣзду, словно и въ самомъ дѣлѣ навсегда съ нимъ прощаясь, всѣ собрались они на вокзалъ. Кромѣ Костыгина и Лизаветы Ивановны, тутъ были самъ Вёдровъ, Надежда Семеновна и Сеня, упросившій, чтобы и его тоже взяли проводить дядю. Пріѣхалъ и Бачуринъ съ женой, пріѣхали и Апалевы, и даже старуха Остелецкая съ дочерью.
   Провожавшіе не скрывали своего безпокойства и не до веселья было имъ, когда всѣ они были почти увѣрены, что хандрящій Алгасовъ не кончитъ добромъ въ своемъ деревенскомъ уединеніи. Самъ Алгасовъ дѣлалъ все возможное, чтобы казаться оживленнѣе и веселѣе и этимъ успокоить и ободрить своихъ друзей, но плохо удавалось это ему, а когда тронулся наконецъ поѣздъ, когда скрылись за толстой колонной провожавшіе его друзья и позади осталась Москва -- тутъ слезы показались у него на глазахъ и сердце упало отъ подступившей къ нему невыносимой тоски. Всячески старался онъ не думать о томъ, куда онъ ѣдетъ и что ждетъ его тамъ, но такимъ могильнымъ холодомъ вѣяло отъ ожидавшаго его будущаго, что не могъ онъ не думать о немъ и не въ силахъ былъ не тосковать по жизни...
   А поѣздъ съ страшной быстротой везъ его въ ссылку, хуже чѣмъ въ ссылку -- въ могилу, откуда нѣтъ уже возврата, все дальше и дальше отъ жизни, нѣкогда столь имъ любимой и когда-то дававшей ему столько и такихъ свѣтлыхъ радостей...
   

XXIII.

   Въ томъ году зима, на счастье Алгасова, стала ранняя: еще въ концѣ октября выпалъ снѣгъ и установился санный путь, а въ ноябрѣ, когда Алгасовъ уѣзжалъ изъ Москвы, зима уже царила повсюду, теплая, сиротская зима, до конца оставшаяся такою.
   Быстро катились сани по гладкой дорогѣ; закутанный въ шубу и полу-лежа на мягкомъ сѣнѣ, дремалъ Алгасовъ подъ усыпляющій звукъ колокольчика и подъ тихій, пріятный скрипъ полозьевъ по снѣгу -- и такъ отрадно-легко было на душѣ у него... Успокоительно всегда дѣйствуетъ на душу дорога, особенно, когда ничего не жаль позади и впереди ничего не ждешь съ томительнымъ нетерпѣніемъ. И немногосложное, кажется, она дѣло -- но такъ всецѣло всегда завладѣваетъ человѣкомъ и занимаетъ весь его день, что не оставляетъ уже мѣста никакимъ другимъ заботамъ. Весь день распредѣленъ ясно и точно: ѣзда, нетерпѣливое ожиданіе прибытія на станцію, пріятный отдыхъ въ теплой комнатѣ, вкусная закуска и нѣсколько стакановъ горячаго чая -- и лошади уже готовы, и снова уже ѣдешь, и снова ждешь слѣдующей станціи... Ѣдешь, ѣдешь, станція за станціей остаются назади, время тянется какъ будто и медленно, а совершенно между тѣмъ незамѣтно, какъ прошелъ день, и солнце, на вашихъ же глазахъ такъ еще недавно, кажется, взошедшее, уже склоняется къ западу, а вотъ кончена и самая дорога, и вы у цѣли... Именно это ожиданіе опредѣленной и ясной цѣли и составляетъ всю прелесть дороги. Подъ чарами ожиданія весь отдаешься дорогѣ, забывая все остальное, смиряясь съ неизбѣжнымъ утомленіемъ, не замѣчая ни бездѣйствія, ни скуки, и что-то вродѣ сна охватываетъ вашу душу, безмятежный какой-то покой нисходитъ на васъ... Весь устремляешься въ пріятное ожиданіе отдыха и цѣли, и все забывается тутъ, горе и радость, тревоги и думы, это всего излѣчиваетъ и спасаетъ васъ долгая дорога... А зимой, въ ясный солнечный день, когда быстро и легко мчится тройка по гладкой дорогѣ, тутъ дорога -- наслажденье, и особенно ночью, въ морозныя и звѣздныя зимнія ночи, темныя и такія въ то же время прозрачныя и ясныя... Въ шубѣ тепло, и еще болѣе цѣны пріобрѣтаетъ это тепло отъ контраста съ рѣзкимъ наружнымъ холодомъ. Вокругъ все безмолвно и тихо, ни звука нигдѣ, и съ особенной чистотой и силой раздаются въ торжественной этой тишинѣ громкіе звуки колокольчика, а скрипъ полозьевъ по крѣпкому снѣгу ласкаетъ и нѣжитъ ухо чудной своей и такой задушевной въ подобныя ночи мелодичностью. Кругомъ темно и вся даль утопаетъ въ непроглядномъ мракѣ; однѣ только яркія зимнія звѣзды изливаютъ на землю обманчивый и слабый свой полусвѣтъ, отъ котораго возлѣ самыхъ лишь быстро-катящихся саней еле сверкаетъ и переливаетъ синеватая снѣжная пелена, и грозный какой-то обликъ принимаютъ въ темнотѣ ростущія по дорогѣ, разубранныя снѣгомъ деревья. Ни о чемъ не думая, смотришь въ полудремотѣ то въ черную безъ просвѣта даль, то на темное, роскошно усѣянное блестящими звѣздами небо, невольно прислушиваясь въ то же время къ мелодичному и тихому скрипу полозьевъ. Легко и безпечно становится тутъ на душѣ, не замѣчаешь ни утомленія, ни теченія времени, не то спишь, не то нѣтъ, и смутныя какія-то грёзы такъ пріятно роятся въ головѣ...
   Живо чувствовалъ Алгасовъ всю отрадную эту прелесть зимней дороги. Всей душой наслаждался онъ ею, и скорѣе сожалѣніе, чѣмъ радость вызвалъ въ немъ конецъ ея, когда показались вдали огни Веденяпина и, смутно рисуясь въ темнотѣ, выступилъ на горѣ и старый, огромный его домъ, нѣкоторыя окна котораго были освѣщены: цѣлыхъ уже двѣ недѣли ждали Алгасова въ Веденяпинѣ, и все тамъ было готово къ его пріѣзду. Не обрадовалъ его отдыхъ и возвращеніе домой: невольно вспомнилъ онъ ожидавшее его завтрашнее утро, когда, отдохнувшій, здоровый и сильный, прямо станетъ онъ лицомъ къ лицу съ абсолютной пустотой -- и съ грустью подумалъ онъ, отчего это нельзя вѣчно все ѣхать да ѣхать, отчего нельзя спрятаться отъ жизни за вѣчнымъ этимъ ожиданіемъ конца и достиженія все отдаляющейся цѣли?
   Итакъ, вотъ онъ снова въ Веденяпинѣ, снова послѣ столькихъ и такихъ разнообразныхъ жизненныхъ мытарствъ вернулся онъ въ свой тихій домъ. Еще разъ, усталаго, истомленнаго жизнью, пріютилъ его этомъ домъ, но ничего уже, никакихъ надеждъ не возлагалъ на него теперь Алгасовъ. Онъ ѣхалъ сюда навсегда, на весь остатокъ своихъ дней, но не для того, чтобы такъ или иначе жить и пользоваться здѣсь жизнью, а напротивъ, чтобы забыть даже о ней среди вѣковой тишины деревни. Одного только забвенія этого и желалъ, и просилъ онъ теперь, только о немъ и мечталъ, но получитъ ли его? Сможетъ ли онъ подчиниться однообразному и ровному теченію ожидавшей его жизни, и пойдетъ ли она, если и скучно, то хоть безъ ненужныхъ по крайней мѣрѣ порывовъ и безплодныхъ стремленій къ иному? Хоть отдохнуть бы дала ужъ ему жизнь да скорѣе послала бы неприхотливую на содержаніе жизни старость...
   Съ грустью взглянулъ онъ впередъ: безсодержательные, а потому и неинтересные дни глянули тамъ на него. И этому не помочь уже, передъ этимъ остается лишь смириться, ибо слишкомъ ясно понималъ Алгасовъ, почему не могутъ дни эти быть иными, и не смотря ни на какую внѣшнюю обстановку...
   Да, когда-то великую цѣль намѣтилъ онъ себѣ, но онъ пришелъ уже къ ней, онъ получилъ отъ жизни отвѣты на на всѣ свои вопросы, правда, отрицательные отвѣты, но это не его уже вина. Онъ сдѣлалъ все, что въ силахъ былъ сдѣлать, чтобы узнать истину. И онъ кончилъ то, что было его призваніемъ въ жизни, и теперь ждетъ его уже не жизнь, не дѣло, а длинный и скучный отдыхъ. И ничто не дастъ уже теперь содержанія его днямъ, ничто не позоветъ уже къ себѣ и не прерветъ этого отдыха, и надежды не можетъ даже быть на это, ибо нравственная смерть его совершилась въ тотъ самый часъ, когда окончилъ онъ дѣло, бывшее его призваніемъ въ жизни и дававшее смыслъ и содержаніе его днямъ, самъ же физически лишь пережилъ юнъ самого себя.
   Да, все это именно такъ: жизни нѣтъ у него и уже не будетъ. И самое для него лучшее, если хватитъ у него силъ смириться передъ совершившимся и уже не рваться никуда изъ Веденяпина, не думать объ этой столь уже чуждой ему жизни другихъ людей.
   Да, кажется, что и думать о ней? Не вся ли вдоль и поперекъ извѣстна уже она и не жилъ ли онъ ею столько лѣтъ, а что вынесъ онъ изъ нея, что дала она ему? Ничего, кромѣ разочарованія, скуки и чувства полнѣйшей неудовлетворенности и пустоты... А все жаль ея, и какъ вспомнитъ онъ, что не видать уже ему этой жизни -- такъ и сожмется сердце при этой мысли...
   Въ самомъ подавленномъ состояніи духа былъ онъ все первое время деревенской своей жизни, и не дни, а многія недѣли. Одинъ по цѣлымъ часамъ ходилъ онъ по огромнымъ и пустымъ своимъ комнатамъ, и о полнѣйшемъ лишь отсутствіи всякой жизни твердило ему все вокругъ -- и мертвая тишина во всемъ домѣ, и царившій въ этихъ комнатахъ однообразный и строгій, никогда никѣмъ не нарушаемый порядокъ, и безжизненные виды изъ оконъ на покрытые снѣгомъ садъ и поля. Никуда не тянуло его изъ Веденяпина и никуда не хотѣлось оттуда, и все-таки невольно пугали его предстоявшіе ему унылые дни, и все-таки думалось объ этой оставленной имъ жизни... И дома, и во время безконечныхъ своихъ прогулокъ, и на ежедневныхъ охотахъ -- вездѣ все то же постоянно занимало его мысли, тѣ же думы о жизни. Еще не въ силахъ былъ онъ разлюбить ее всю, вмѣстѣ взятую -- такъ была она красива и хороша, по крайней мѣрѣ во внѣшнихъ своихъ проявленіяхъ. Но вѣдь вся вмѣстѣ, объединенная въ одной блестящей картинѣ, она не есть нѣчто дѣйствительное и каждому доступное: это роскошная мечта, картина, создаваемая воображеніемъ изъ множества мелкихъ отдѣльныхъ частицъ, большее или меньшее количество которыхъ одно только и доступно каждому изъ участниковъ жизни. И въ одно и то же время и тосковалъ но ней Алгасовъ, и удивлялся, какъ до сихъ поръ не бѣжалъ еще онъ отъ нея, откуда взялъ столько силъ, чтобы до 33 лѣтъ прожить пустыми и обманчивыми ея химерами, которыя она выдаетъ за дѣло, за счастье и радости.
   Не озлобленіе за собственныя неудачи говорило тутъ въ немъ. Нѣтъ, не могъ онъ пожаловаться на то, что называютъ люди неудачами въ жизни, кромѣ развѣ, что не вышла за него когда-то княжна. Но вѣдь это было такъ уже давно, слишкомъ 8 лѣтъ тому назадъ... А кромѣ этой, другихъ неудачъ не встрѣчалось въ его жизни. Напротивъ, изъ самаго широкаго и полнаго пользованія жизнью, всѣ части которой, всѣ, какія только манятъ къ себѣ людей, были ему открыты и доступны, и при самой широкой свободѣ, при всѣхъ, однимъ словомъ, наилучшихъ жизненныхъ условіяхъ -- изъ этого-то пользованія жизнью и изъ того знакомства съ нею, которое дало ему это пользованіе, вотъ изъ чего вынесъ онъ свой взглядъ на жизнь, и не съ злобой, но съ любовью и тихой грустью пришелъ онъ къ этому взгляду, съ грустью, ибо пустая и неинтересная эта жизнь все-таки оставалась единой любимой и единой къ тому же извѣстной и возможной на землѣ. Другой вѣдь нѣтъ...
   Но время шло, мѣсяцъ, другой, третій, четвертый -- и понемногу все полнѣе и полнѣе охватывалъ Алгасова окружавшій его покой. Природа снова оказала цѣлительное свое дѣйствіе, миромъ своимъ успокоивъ прибѣгнувшаго къ ней страдальца; невольно поддавался онъ умиряющему ея вліянію, и такъ отрадно было ему забыться и заснуть подъ тихій ея шопотъ --
   
   Но не тѣмъ холоднымъ сномъ могилы,
   Я-бъ желалъ навѣки такъ заснуть,
   Чтобъ въ груди дрожали жизни силы,
   Чтобъ, дыша, вздымалась тихо грудь.
   Чтобъ всю ночь, весь день, мой слухъ лелѣя,
   Про любовь мнѣ сладкій голосъ пѣлъ,
   Надо мной чтобъ, вѣчно зеленѣя,
   Темный дубъ склонялся и шумѣлъ...
   
   Такова именно и была его жизнь въ Веденяпинѣ, вѣрно и точно описана она въ этихъ стихахъ. Нѣтъ лишь въ ней голоса любви, но вѣдь и то сказать, сладкій этотъ голосъ хорошъ только въ стихахъ, гдѣ понимается подъ нимъ нѣчто неизмѣнно-юное, вѣчно-прекрасное, вѣчно-любимое и любящее, т. е. нѣчто невозможное, въ прозѣ же какъ живо всегда обращается онъ въ почтенныхъ лѣтъ матрону, утратившую всю поэзію и сладость голоса любви. Этого не слѣдуетъ забывать, ибо не жена нужна человѣку въ этомъ покоѣ, не товарищъ въ несуществующей жизни, не семья -- а только прекрасная и соблазнительная любовница.
   Да, все это именно такъ. Какъ высшій идеалъ желаемаго на землѣ блаженства и счастья, рисуется поэтомъ картина бѣгства отъ жизни и абсолютнаго покоя подъ сѣнью любви и природы и въ поэтической, невозможно-прекрасной обстановкѣ -- и вполнѣ соглашался съ нимъ Алгасовъ: стихи Лермонтова -- и онъ, Алгасовъ, могъ бы подписать ихъ, и онъ мечталъ о томъ же идеалѣ. Дѣла нѣтъ, что идеалъ этотъ неосуществимъ въ дѣйствительности, и главнымъ образомъ въ силу того скучнаго обстоятельства, что женщины непростительно-скоро надоѣдаютъ, старѣютъ и дурнѣютъ: какой же идеалъ осуществимъ во всемъ своемъ объемѣ? На то онъ и идеалъ... И Алгасовъ даже находилъ, что ошибся немного Лермонтовъ, что для полнаго наслажденія покоемъ совсѣмъ не нужно такой черезчуръ ужъ плѣнительной и прекрасной обстановки, какую онъ создалъ. Изъ этой обстановки можно устранить самую практически-неосуществимую ея часть, но идеалъ, становясь черезъ это осуществимымъ, очевидно, лишь выигрываетъ отъ этого...
   И Алгасовъ сталъ познавать этотъ покой. Все дальше и дальше отходила отъ него жизнь со всѣми своими треволненіями, и если изрѣдка, минутами, и мелькала еще тоскливая и щемящая дума о ней, то вообще весь отдался онъ охватившему его невозмутимому покою, ничѣмъ не волнуясь и ничего не желая. Правда, не можетъ жизнь вполнѣ оставить своей жертвы, хоть мелочами какими да старается она задѣть ее, но Алгасову, столь уже чуждому жизни -- смѣшны лишь казались ему теперь эти ея усилія. Мелочныя удовольствія и удачи, неизбѣжныя мелочныя непріятности и досады -- все это не могло уже затронуть его и нарушить его покоя, и совершенно равнодушно, какъ бы со стороны, смотрѣлъ онъ на всѣ немногосложныя явленія текущей своей жизни, ничѣмъ не возмущаясь и не волнуясь. День за днемъ, тихо проходила она, спокойная и дремлющая. Въ ужасъ пришелъ бы онъ отъ нея, если бы взглянулъ на нее прежними своими глазами, но теперь онъ бралъ ее, не думая о ней и не разбирая ея, безропотно подчиняясь ея тишинѣ и покою, и, сравнивая деревенскую свою жизнь съ послѣднимъ временемъ московской, онъ долженъ былъ сознаться, что лишь выигралъ, удалившись отъ жизни...
   "Вотъ вѣдь какіе ужасы всѣ вы пророчили мнѣ при отъѣздѣ сюда," писалъ онъ въ Москву. "А на повѣрку вышло, что никогда еще не жилось мнѣ такъ хорошо и покойно! Если-бъ я раньше зналъ, какъ хороша такая тихая жизнь, давно бы ужъ отказался я отъ свѣта..."
   "Я радъ за тебя, что тебѣ хорошо," писалъ ему въ отвѣтъ Костыгинъ, "но извини, Саша, плохо вѣрю, что тебѣ дѣйствительно хорошо, и еще меньше, что хорошее это продолжится, хоть отъ души желаю, чтобы оно продолжилось какъ можно долѣе, и даже навсегда..."
   "Ты пишешь, Сережа, что не вѣришь въ продолжительность моего тихаго, покойнаго, и прямо скажу -- хорошаго, завиднаго настоящаго. Но разсмотри, что же можетъ его нарушить? Не скажу: есть ли что у меня въ жизни сейчасъ, но вотъ какъ поверну вопросъ: забудь всѣ мои гордыя былыя мечтанія, отъ которыхъ я навсегда уже и безусловно отказался, взгляни на мою тогдашнюю жизнь помимо нихъ и скажи: было ли у меня хоть когда-нибудь что-нибудь въ жизни? Никогда и ничего. Я не увлекся тѣмъ, чѣмъ обыкновенно увлекаются люди, и вотъ безо всего остался я въ жизни. Мою жизнь математически можно выразить нулемъ. Въ этомъ нулѣ я могъ лишь занять произвольное мѣсто, т. е. на краю или возлѣ края, или же въ самомъ центрѣ. До сихъ поръ я все вертѣлся возлѣ края, возлѣ вашей жизни. Но такъ какъ съ этой жизнью у меня не было ничего общаго, никакихъ связей, то естественно, задѣвая меня, она могла мнѣ давать -- и давала -- много непріятнаго и досады, и напротивъ -- ничего пріятнаго, никакихъ радостей.. Но теперь я понялъ, что мое мѣсто въ центрѣ нуля, вдали отъ жизни, тамъ, гдѣ никакъ уже не могла бы она задѣть меня. Скажи, что же должно меня вызвать изъ этого центра? Что, наконецъ, можетъ вызвать, разъ нельзя уже ждать, чтобы жизнь моя вдругъ измѣнилась, приняла бы другой оборотъ и вмѣстѣ съ нимъ принесла бы мнѣ иной взглядъ на всѣ свои приманки?"
   "Какъ хочешь разсуждай, Саша, но хотя бы жизнь и ея приманки, какъ ты выражаешься, и не давала ничего пріятнаго, хотя бы и тяжело даже приходилось отъ нихъ -- все же остаются онѣ жизнью и приманками, и еще тяжелѣе житъ вовсе безъ нихъ, и ты невольно опять вернешься къ нимъ же..."
   "Одно могу сказать," писалъ въ отвѣтъ Алгасовъ, "избави меня, Боже, отъ этого! Нѣтъ, покой и самый полный покой -- это все, что еще остается мнѣ. Если избытокъ физическихъ силъ и заставитъ меня снова погнаться за какой-нибудь мечтой -- это будетъ несчастье для меня. А судя по настоящему, не думаю, чтобы это случилось.
   Такъ жилъ Алгасовъ, не только въ сторонѣ отъ жизни, но даже и безъ всякой жизни, ибо ничего новаго не явилось на смѣну старому, да ничего и не ждалъ онъ.
   Дни его проходили невозмутимо-покойно, правда, и однообразно въ то же время, но такъ великъ былъ этотъ покой, что даже и однообразіе тонуло въ немъ и почти не замѣчалось.
   Онъ много читалъ, выписывая много книгъ и журналовъ. Онъ много гулялъ и ежедневно охотился, самъ, наконецъ, занялся выѣздкой молодыхъ лошадей, и такъ проходили всѣ его дни. Если прибавить еще къ этому огромный пустой домъ, всѣ парадныя комнаты котораго тщательно ежедневно убирались и ярко освѣщались, тонкій обѣдъ, неизмѣнно всегда сервированный съ одинаковой роскошью и лакеями во фракахъ, и мертвую тишину во всемъ домѣ -- то этимъ вполнѣ будетъ обрисована вся жизнь Алгасова.
   Чуждый всему въ жизни, ни къ чему уже не относясь съ предпочтеніемъ и любовью, не могъ уже онъ съ прежней страстью отдаться хозяйству и всѣмъ былымъ своимъ начинаніямъ. Начинанія эти относились къ тому еще времени, когда онъ не вычеркивалъ еще себя изъ списка живыхъ и искалъ хоть чего-нибудь, интереса или дѣла, для наполненія своихъ дней. Ни интереса, ни дѣла уже не видѣлъ онъ въ этихъ начинаніяхъ, но такъ какъ ничѣмъ уже не могли они стѣснить его теперь и помѣшать тихому теченію его жизни, и рѣшительно все равно было ему, что ни дѣлать и чѣмъ ни заниматься, то отчего же и не заняться тѣмъ, что все-таки можетъ и пригодиться кому-нибудь? Его безучастіе ко всему и удаленіе отъ жизни -- это его личное дѣло, которое никого не должно касаться и никто не долженъ ощущать на себѣ этой происшедшей въ немъ, Алгасовѣ, перемѣны... И снова принялся онъ за оставленные дѣла и планы, готовясь продолжать все начатое три года тому назадъ, снова добросовѣстно и усидчиво сталъ онъ заниматься агрономіей, филантропіей и общественными дѣлами, усердіемъ и вниманіемъ стараясь вознаградить недостатокъ въ себѣ стремленія къ дѣятельности и любви къ избранному дѣлу.
   Жилъ онъ уединенно и тихо, мало съ кѣмъ видаясь. Какъ можно дальше желая уйти отъ людей и жизни, Алгасовъ по былъ по возвращеніи въ Веденяпино ни у кого изъ своихъ сосѣдей и никуда не выѣзжалъ, исключая только съѣздовъ: какъ почетный мировой судья, аккуратно являлся онъ на каждое засѣданіе, ни одного не позволяя себѣ пропустить и всегда оставаясь тамъ до самаго конца.
   Не дождавшись его посѣщенія, нѣкоторые изъ сосѣдей сами наконецъ поѣхали въ Веденяпино. Они встрѣтили тамъ радушный и любезный пріемъ, но, прощаясь въ ними, хозяинъ заранѣе уже просилъ извинить его, если множество дѣлъ и плохое состояніе здоровья не позволять ему быть у нихъ такъ же скоро, какъ бы ему это желалось. И дѣйствительно, много лишь времени спустя собрался онъ наконецъ побывать у навѣстившихъ его знакомыхъ, короткими, парадными визитами отплачивая имъ за ихъ любезность и вниманіе. Къ тѣмъ же, которые не были у него, онъ и совсѣмъ не поѣхалъ.
   Это было ясное указаніе, что онъ не желаетъ поддерживать старыхъ знакомствъ и въ своихъ сношеніяхъ съ сосѣдями намѣренъ ограничиваться самымъ только возможнымъ minimum' онъ вѣжливости. Всѣмъ одинаково показалось это въ высшей степени страннымъ, непонятнымъ и даже необъяснимымъ, но Алгасовъ имѣлъ слишкомъ хорошее состояніе и былъ слишкомъ вліятельнымъ членомъ общества и виднымъ женихомъ, чтобы смѣли громко его осуждать и ставить ему въ укоръ его новыя причуды. Ограничивались только тѣмъ, что съ любопытствомъ разспрашивали о немъ всѣхъ, такъ или иначе удостоившихся его лицезрѣнія, да, качая головой, жадно прислушивались къ начавшимъ ходить по уѣзду таинственнымъ слухамъ, что у себя дома, это всѣхъ затворившись, Алгасовъ пьетъ запоемъ и предается самому необузданному распутству. Съ сочувственнымъ сожалѣніемъ выслушивали сарайскіе помѣщики эти извѣстія, вспоминая его веселость и былое его оживленіе и удивляясь, какъ могъ до того опуститься такой умный, милый, интересный и красивый молодой человѣкъ, и въ одинъ голосъ всѣ рѣшали, что все это отъ холостой жизни, что Алгасову непремѣнно слѣдуетъ жениться и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше, и что, какъ рукой, все сниметъ съ него тогда... Наконецъ, самые уже любопытные не вытерпѣли и поѣхали въ Веденяпино, чтобы лично во всемъ удостовѣриться и собственными глазами взглянуть на чудака, но и они получили такой же любезный пріемъ да короткій отвѣтный визитъ черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, и больше ничего не увидали, не добились и не узнали, и не могли въ сарайскомъ обществѣ наговориться о странностяхъ Алгасова.
   И мало-по-малу совершенно затихло Ведепяпино, хотя нельзя, впрочемъ, сказать, чтобы Алгасовъ избѣгалъ людей и во что бы то ни стало непремѣнно искалъ тишины и уединенія. Напротивъ, именно въ это время познакомился и сошелся онъ съ недавно пріѣхавшимъ въ Сараи молодымъ докторомъ Бабкинымъ. Это былъ умный, веселый, оживленный человѣкъ, съ нимъ легко говорилось, и Алгасовъ любилъ, когда пріѣзжалъ къ нему докторъ. Они говорили обо всемъ на свѣтѣ, начиная съ театральныхъ и студенческихъ воспоминаній -- докторъ былъ московскаго же университета и тоже страстный театралъ -- и кончая послѣдними новостями, литературными, политическими, уѣздными и даже медицинскими, говорили мирно, безъ страстнаго интереса къ предмету разговора, но и безъ полнаго къ нему равнодушія, и для обоихъ одинаково незамѣтно проходило время въ разнообразной и пріятной этой бесѣдѣ, оба отдыхали они за ней, Алгасовъ -- отъ жизни, а докторъ -- отъ ежедневныхъ своихъ трудовъ и разъѣздовъ. Вообще, Алгасовъ бывалъ даже радъ, когда пріѣзжали къ нему гости, и очень желалъ бы видать ихъ иногда у себя, но только подъ условіемъ самому никуда не ѣздить, не измѣнять ровнаго теченія своихъ дней и не принимать участья въ мелочныхъ и скучныхъ треволненіяхъ уѣздной жизни: въ противномъ случаѣ онъ предпочиталъ никого уже лучше не видѣть. Охотно тоже видался онъ съ учителемъ, священникомъ, сосѣдомъ-купцомъ и другими такими же простыми и чуждыми ему людьми, безцеремонная бесѣда съ которыми ничѣмъ уже не могла его взволновать и затронуть, и наконецъ, гуляя, охотясь, присутствуя на работахъ или занимаясь дѣлами филантропіи -- всюду, гдѣ ни приходилось ему сталкиваться съ мужиками, всегда вступалъ онъ въ бесѣду съ ними, разговаривая съ ними о ихъ нуждахъ и жизни, о работахъ, цѣнахъ и всякихъ деревенскихъ, одинаково обоимъ говорившимъ извѣстныхъ дѣлахъ -- и подчасъ разговоръ его съ какимъ-нибудь встрѣтившимся на дворѣ или на дорогѣ мужикомъ привлекалъ и другихъ, становился оживленнымъ и шумнымъ и затягивался на цѣлые часы. Потомъ разговаривавшіе расходились, вполнѣ довольные и другъ другомъ, и своей бесѣдой, но не смотря и на это и на минутное сближеніе, расходились столь же чуждыми, какими были и раньше, и каждый шелъ къ своей жизни, одинъ -- доканчивать начатую работу, другой -- зѣвая, дочитывать статью о какомъ-нибудь маркизѣ Велепольскомъ, ни съ какой стороны для него неинтересномъ и нужномъ ему еще менѣе, чѣмъ эти мужики, съ которыми онъ только что разговаривалъ. И онъ дочитывалъ статью, выкуривалъ сигару, затѣмъ переворачивалъ страницу журнала и принимался за слѣдующую статью, забывая о маркизѣ еще скорѣе, чѣмъ о томъ, что только что говорили ему мужики, жалуясь на вдругъ пришедшую исправнику фантазію сдѣлать всѣ проселочныя дороги, съ поконъ вѣка бывшія саженными, въ три сажени ширины, какъ требуется это закономъ.
   Алгасовъ любилъ даже разговаривать съ мужиками. Онъ не задавался тутъ никакими цѣлями, ни научить ихъ, ни принести имъ пользу; правда, никогда не отказывался онъ послужить имъ при случаѣ своей опытностью и знаніемъ, но исключительно когда лишь просили его объ этомъ, или же такъ, между прочимъ, когда само собою вытекало это изъ оборотовъ разговора, самъ же никогда не совался впередъ и не лѣзъ ни съ какими наставленіями или совѣтами, ибо собственно говоря -- совсѣмъ и не думалъ онъ о своихъ собесѣдникахъ и относился къ нимъ болѣе, чѣмъ безразлично. Многихъ изъ нихъ онъ зналъ, зналъ даже, благодаря занятіямъ филантропіей, и ихъ семейное положеніе и всѣ ихъ дѣла, а изъ этого самъ ужъ собой возникалъ при встрѣчахъ разговоръ, въ одно и то же время и спокойный, и дѣльный.
   Алгасовъ съ интересомъ всегда прислушивался къ мужицкимъ толкамъ, не упуская случаевъ возможно ближе ознакомиться съ жизнью и понятіями крестьянъ, но жизнь эта интересовала его лишь съ внѣшней своей стороны, какъ своего рода курьезъ, и такъ далека была она отъ него, что нисколько не затрогивали и не волновали его ея событія, радости и невзгоды. Можетъ-быть, потому-то и любилъ онъ эти бесѣды, что, развлекая его, ничѣмъ никогда не нарушали онѣ охватившаго его безмятежнаго покоя...
   Крестьяне относились къ нему болѣе, чѣмъ хорошо, съ уваженіемъ и любовью, гордясь даже имъ, своимъ богатымъ и добрымъ бариномъ, но Алгасовъ нисколько и не интересовался ихъ чувствами къ нему и ни разу и не подумалось даже ему, любятъ ли его крестьяне и, вообще, какъ относятся они къ нему. Равнодушно смотрѣлъ онъ на лихъ и на ихъ тяжелую, полную лишеній жизнь. Случалось ему, всего чаще -- на охотѣ, и заходить къ нимъ въ избы, но нигдѣ никогда не обращалъ онъ вниманія на рѣзкую противоположность между ихъ бѣдностью и окружавшимъ его довольствомъ и между полнѣйшей своей праздностью и неустаннымъ мужицкимъ трудомъ. Даже и въ голову никогда не приходило ему подобное сравненіе, да и не было въ этомъ ничего необыкновеннаго для него или страннаго, такъ давно уже привыкъ онъ видѣть это и не обращать на это вниманія. Принципъ собственности -- вотъ и все тутъ объясненіе. Мужикъ трудится, ибо ему нужно работать, а онъ, Алгасовъ, ничего не дѣлаетъ, ибо не нуждается въ работѣ, помѣняйся же они мѣстами -- и Алгасовъ сталъ бы пахать, а мужикъ -- травить зайцевъ и читать біографію маркиза Велепольскаго; богатыми же всѣ быть не могутъ. Все это такъ просто и ясно, что и задумываться тутъ не надъ чѣмъ, ни для Алгасова, ни для мужика, которому тяжелый его трудъ въ свою очередь не мѣшалъ равнодушно глядѣть на празднаго барина.
   Такимъ образомъ, ничто не нарушало охватившаго Алгасова безмятежнаго покоя, и всему на свѣтѣ чуждый, для всего какъ бы мертвый, уже но вѣдая никакихъ ни къ чему стремленій, никакихъ ожиданій или желаній, весь отдался онъ этому покою. Тихо и невозмутимо ровно жилось ему въ Веденяпинѣ, и незамѣтно, одинъ за другимъ, проходили тамъ однообразные и безстрастные его дни. Правда, не жаль было ихъ, что они проходятъ и проходятъ, но зато и не тяготили они, и какъ отрадна была эта тихая, покойная и ровная жизнь... Въ этомъ отношеніи сбылись ожиданія Алгасова: онъ дѣйствительно ушелъ отъ жизни, схоронился отъ нея и почти уже забылъ о ней, познавъ этотъ благодатный покой, котораго такъ страстно желалъ, и на дѣлѣ наслаждаясь тѣмъ, о чемъ и мечтать еле осмѣливался Лермонтовъ. Но зато, если непрошенная какая дума или случайно донесшійся до него отголосокъ оставленной Имъ жизни, волнуя и дразня его, смущалъ порой этотъ его покои -- мучительно-тяжелые часы переживалъ тутъ Алгасовъ. Могильнымъ холодомъ вѣяло тутъ на него отъ его тихой и спокойной жизни, тоскливо и стыдно становилось ему за нее, казалось бы, все, весь остатокъ пустыхъ и позорныхъ своихъ дней готовъ онъ отдать за одинъ только часъ наслажденья, счастья и жизни, хотѣлось бѣжать куда-нибудь, а куда? И всѣ пламенные его порывы мгновенно охлаждалъ этотъ вопросъ, снова заставляя смиренно вернуться къ жаждѣ могильнаго веденяпинскаго покоя. "Къ чему сомнѣваться въ немъ," уговаривалъ тутъ себя Алгасовъ, "къ чему смотрѣть на мою теперешнюю жизнь, какъ на недостойную названія лучшаго изъ данныхъ мнѣ Господомъ даровъ? Неужто въ благодарность за то, что она даетъ мнѣ отдыхъ и покой? И гдѣ же лучшая жизнь? Вѣдь все это ложь, обманъ, все, что зоветъ меня отсюда..."
   И ясно было ему, что все это ложь и обманъ, а въ одно и то же время и влекли они его внѣшнимъ своимъ блескомъ и яркой наружной красотой, и отталкивали безсодержательностью и внутренней пустотой, и какъ тяжелы были эти невольные и безплодные порывы... Чего, кажется, желать? И что всего было тяжелѣе, такъ это то, что и не рисуется даже ничто иное, даже и какъ несбыточная мечта,.а порывы къ этому иному все-таки есть, и порой до того сильные и страстные, что если бы одна только воля его привела его въ Веденяпино, или какой-нибудь данный имъ обѣтъ, или же внѣшняя сила -- не удержали бы его тамъ эти причины, позоръ и гибель -- все предпочелъ бы онъ отказу отъ призывавшихъ его желаній...
   Но къ счастью, такъ однообразно и тихо жилось ему, и такъ рѣдко и глухо доносились до него отголоски извнѣ, о чужихъ радостяхъ и жизни -- что изрѣдка лишь смущали эти порывы его отрадный покой и не они составляли основную ткань деревенскихъ его дней. И невольно, дорожа своимъ покоемъ, этимъ послѣднимъ оставшимся ему благомъ, невольно все дальше и дальше прятался Алгасовъ отъ жизни, еще полнѣе отъ всѣхъ и всего уединяясь въ тиши своего кабинета, подъ спасительную сѣнь утомительныхъ охотъ, безпрерывнаго чтенія, холоднаго, строгаго порядка обстановки и жизни и наконецъ посильнаго служенія ближнимъ, какъ предписаннаго себѣ дѣла.
   И это помогало... помогало, убивая время, и спасаться отъ прихода ненужныхъ думъ и порывовъ къ жизни, и бороться съ ними, когда, не смотря ни на что, все-таки являлись они.
   Особенно тяжелъ, и можно даже сказать -- самымъ тяжелымъ въ теченіи всей зимы днемъ былъ для Алгасова первый день Рождества.
   Это былъ ясный, полный блеска и свѣта, истинно-праздничный морозный день. Ни облачка на ярко-синемъ небѣ, ни малѣйшаго вѣтра, воздухъ чистый и свѣжій, снѣгъ сверкаетъ и блещетъ, а легкій, смягченный солнцемъ морозъ такъ живительно дѣйствовалъ на душу...
   Въ самомъ праздничномъ настроеніи проснулся Алгасовъ, когда его разбудили къ обѣднѣ. Чудный солнечный день еще усилилъ это его настроеніе, и весело, по-праздничному, прошло для Алгасова утро, пока, послѣ обѣдни и молебна въ домѣ, послѣ завтрака и пріема поздравленій, послѣ всей этой праздничной, нарушившей обычное теченіе его дня суеты не остался онъ одинъ въ совершенно затихнувшемъ домѣ. Даже прислуги не слыхать было: кто могъ-всѣ разошлись по пріятелямъ и знакомымъ, а одинъ оставшійся лакей, убравъ послѣ завтрака посуду, ушелъ въ дѣвичью и сѣлъ тамъ играть въ дураки съ единственной же оставшейся дома старухой-горничной.
   Проводивъ причтъ, Алгасовъ машинально направился въ парадныя комнаты. Все было тамъ вымыто и вычищено, и по-праздничному разубранныя, роскошно уставленныя цвѣтами и зеленью, наполненныя раздражающимъ запахомъ гіацинтовъ и розъ, ярко-освѣщенныя весело глядѣвшимъ въ нихъ солнцемъ, огромныя комнаты эти выглядывали такъ празднично, свѣтло и весело, такъ настойчиво твердили о жизни и праздничномъ весельи и словно просили побольше народа, шума и оживленья въ свои старыя стѣны -- что царившая въ нихъ мертвая тишина казалась чѣмъ-то ужаснымъ и даже зловѣщимъ...
   Глухо раздавались среди нея шаги проходившаго Алгасова. Онъ прошелся взадъ и впередъ по всѣмъ комнатамъ, полюбовался искусно составленной въ углу группой изъ огромныхъ старыхъ цикасовъ и роскошныхъ, покрытыхъ цвѣтами камелій, потомъ подошелъ къ окну и долго глядѣлъ на бѣлыя, украшенныя инеемъ деревья сада и на снѣжную сверкающую даль. Даже и унылымъ зимнимъ картинамъ придало солнце свѣтлый и праздничный видъ, и среди всеобщаго этого ликованія и праздника одинъ только онъ, Алгасовъ, не знаетъ его и не наслаждается имъ, для него только нѣтъ и никогда уже не будетъ праздника...
   Невольно подумалось это ему, и такая грусть вдругъ напала на него... Онъ отошелъ отъ окна и сѣлъ на диванъ. Что дѣлать? Читать не хочется, а больше рѣшительно не, чего дѣлать. И это-то праздникъ? А какъ ждутъ его люди, какъ и самъ онъ ждалъ его когда-то...
   И вспомнилось ему прошлое, отрочество и первая юность, счастливое школьное время...Съ какимъ нетерпѣніемъ ждалъ онъ тогда этого праздника и поѣздки домой, какъ наслаждался имъ... Тогда вотъ была у него жизнь, опредѣленная, счастливая и полная, тогда было чего ждать, чего желать и чему радоваться. А теперь?
   -- И отчего вѣчно не можетъ продолжаться счастливый этотъ возрастъ? въ сотый разъ подумалось ему.
   И одно за другимъ потянулись воспоминанія. Давно уже, когда это? Шестнадцать лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ въ этотъ же самый день увидѣлъ онъ Вѣру Григорьевну и полюбилъ ее. Какъ она была хороша! Какъ счастливъ былъ онъ тогда, какъ беззавѣтно любилъ, сколько было тогда жизни, сколько видѣлось ея впереди... И все прошло... Вотъ тутъ стояла ёлка, на которую онъ повѣсилъ свои приготовленные для Вѣры Григорьевны цвѣты. Какъ онъ боялся ихъ отдать ей!.. Сколько волненія, сколько страха это ему стоило!.. И какъ радъ, какъ безконечно счастливъ былъ онъ, когда она взяла его цвѣты!.. Какъ она мило ему улыбнулась! И какъ весело тогда было, сколько шума, сколько народа, и никого-то почти нѣтъ уже въ живыхъ изъ тѣхъ, которые веселились тогда въ этихъ же самыхъ комнатахъ! Шестнадцать лѣтъ прошло съ того времени, изъ юноши онъ сталъ уже чуть не старикомъ, его жизнь почти уже отжита, а дала ли она ему хоть что-нибудь выше, лучше и чище того перваго его счастья?
   Даже ужасъ охватилъ его, когда мысленно сравнилъ онъ свое настоящее съ тѣмъ далекимъ прошлымъ. Онъ всталъ съ дивана и заходилъ по комнатамъ, невольно прислушиваясь къ звуку собственныхъ шаговъ, уныло раздававшихся среди окружавшей его могильной тишины.
   Тяжело было ему, а что дѣлать, куда бѣжать, гдѣ и въ чемъ искать спасенія отъ гнетущей этой тоски? "Развѣ ужъ въ гости куда поѣхать?" мелькнуло у него. Но отвыкшаго отъ этихъ поѣздокъ, ни одинъ сосѣдній домъ не привлекалъ его и не сулилъ ему не только веселья, но даже и развлеченья. Подумалъ-было онъ и о Москвѣ, но лишь рукой махнулъ въ отвѣтъ на эту мысль. Здѣсь по крайней мѣрѣ хоть эта благодатная тишина, этотъ ничѣмъ уже ненарушимый покой...
   И онъ продолжалъ ходить, безпомощно отдавшись овладѣвшей имъ тоскѣ и ни въ чемъ уже не ища спасенія отъ нахлынувшихъ на него воспоминаній и тяжелыхъ думъ. А свѣтлый день, веселый и радостный, словно поддразнивалъ его своимъ блескомъ и манящей красотой...
   Въ обычное время появился лакей, возвѣщая объ обѣдѣ, и покорно пошелъ Алгасовъ въ столовую. Нѣсколько лампъ ярко освѣщали всю эту комнату, и кромѣ того два тяжелыхъ старинныхъ канделябра заливали свѣтомъ торжественно-накрытый столъ, играя на граняхъ дорогого хрусталя, отражаясь въ серебрѣ украшеній и приборовъ, на сверкающей поверхности тонкаго фарфора и на бѣлоснѣжномъ столовомъ бѣльѣ, красиво переливая на графинахъ съ виномъ и на вазахъ съ цвѣтами и фруктами. Молча вошелъ Алгасовъ и сѣлъ на единственный стулъ, къ единственному прибору роскошнаго стола. Ѣсть ему не хотѣлось, и еще только болѣе тоски нагналъ на него длинный и скучный обѣдъ. Машинально накладывалъ онъ себѣ нѣкоторыхъ кушаньевъ, машинально, молчаливымъ жестомъ отсылалъ назадъ другія и, выпивъ стаканъ любимаго своего бургонскаго, взялъ чашку кофе и вернулся съ нею въ ярко-освѣщенную между тѣмъ гостинную.
   Была уже ночь, прозрачная и чудная лунная ночь. Дивно хороша была она, свѣтлая, морозная и тихая, и такъ и манила вонъ изъ дома, гулять, дышать этимъ оживляющимъ ея морозомъ, наслаждаться чарующей ея красотой...
   Долго любовался ею Алгасовъ, стоя у окна, потомъ одѣлся и пошелъ гулять. Ось направился было въ садъ, гдѣ всѣ главныя дорожки и зимой всегда были расчищены и усыпаны пескомъ, но вдругъ остановился и сталъ слушать. Чистый ночной воздухъ явственно донесъ до него звуки громкаго хохота, за которымъ послѣдовали оживленные и веселые голоса множества одновременно говорившихъ людей, а затѣмъ, сопровождаемая разговорами и смѣхомъ, послышалась подхваченная цѣлой толпой веселая плясовая пѣснь.
   Это веселилось и праздновало село. Алгасовъ повернулъ и пошелъ туда.
   Еще издали видны были толпы веселящагося и празднующаго народа. Казалось, все село вышло на улицу, такъ много было гуляющихъ и такъ много слышалось тамъ оживленія и шума. Говорили, плясали, пѣли, смѣялись, бѣгали, гуляли, и видно было, какъ искренно, отъ души веселятся и празднуютъ здѣсь люди, и хотя, къ сожалѣнію, зима и сбавила нѣсколько наружной красоты веселаго праздника, скрывъ яркую пестроту женскихъ нарядовъ подъ всѣхъ и все уравнивающимъ полушубкомъ, но и отъ этого ни въ прелести, ни въ силѣ нисколько не теряло царившее на селѣ шумное оживленіе.
   Главныя массы гуляющихъ сосредоточивались среди села, у моста черезъ рѣку. Пользуясь темнотой и крадучись вдоль избъ, прошелъ Алгасовъ почти къ самому этому мѣсту; притаившись у стоящаго на отлетѣ амбара, остановился онъ невдалекѣ отъ большой и шумной толпы веденяпинской молодежи, и онъ долженъ былъ сознаться, что никогда еще не видалъ онъ столько и такого беззавѣтнаго веселья, ни такого многолюднаго и оживленнаго праздника. Ничто не стѣсняло здѣсь свободнаго и шумнаго веселья, и отъ всей души, одинаково искренно отдавались ему всѣ безъ исключенія, радуясь ему и наслаждаясь имъ.
   Мимо Алгасова пробѣжала высокая, красивая дѣвушка, по имени Поля: Алгасовъ зналъ ее и всегда любовался ею, встрѣчаясь съ нею. Съ удивленіемъ взглянула она на прижавшагося къ амбару барина; не останавливаясь, на ходу поклонилась она ему, спѣша къ собравшимся уже дѣвушкамъ, и, какъ мимолетное видѣнье, быстро мелькнули передъ Алгасовымъ и исчезли въ темнотѣ веселые, черные глазки ея и хорошенькое, свѣжее, разрумяненное морозомъ личико... Невольно проводилъ ее Алгасовъ взглядомъ, любуясь быстрой и ловкой ея походкой и, даже когда смѣшалась она съ другими дѣвушками, все еще стараясь найти и отличить ее въ толпѣ ея подругъ.
   Впрочемъ, не долго простоялъ онъ тутъ и медленно пошелъ назадъ. Къ чему ему здѣсь оставаться? Что ему это чужое веселье?
   А вотъ веселятся же люди, празднуютъ, а онъ? Какъ они проведутъ этотъ вечеръ, и какъ проведетъ его онъ?
   Невольно лѣзло ему въ голову это сравненіе, и далеко не успокаивающимъ образомъ дѣйствовало оно на него. Онъ не завидовалъ, нѣтъ, онъ слишкомъ любилъ жизнь и веселье, чтобы даже мысленно пожелать лишить другихъ этого веселья, но еще вдвое тяжелѣе стало ему послѣ того, какъ онъ увидалъ, какъ хороша и радостна можетъ быть жизнь.
   А воздухъ весь былъ наполненъ праздничнымъ весельемъ, говоромъ и хохотомъ веселящейся толпы. Алгасовъ вернулся домой, но такъ рѣзко отличалась встрѣтившая его тамъ мертвая тишина отъ живого и бодраго этого веселья, которое онъ только что подсмотрѣлъ, что слезы даже навернулись на глазахъ у него. Онъ пошелъ въ гостинную, потомъ дальше, въ слѣдующія, уже не освѣщенныя комнаты, сѣлъ тамъ, и низко опустилась голова его подъ напоромъ нахлынувшихъ на него тяжелыхъ и грустныхъ думъ.
   Но только что видѣнное имъ веселье влекло его, какъ магнитъ. Почти машинально подошелъ онъ къ окну и открылъ форточку, и звуки веселья и пѣсенъ вдругъ ворвались въ тихую и темную комнату... Даже слышны были отдѣльныя слова разговоровъ и шутокъ деревенской молодежи...
   Съ досадой захлопнулъ Алгасовъ форточку и отошелъ отъ окна. Комната тотчасъ же снова затихла, но, хотя и глухо, а все-таки и сквозь закрытыя окна доносились до нея слабые отголоски чужого веселья.
   Онъ сталъ ходить по комнатѣ. И рядомъ съ этимъ весельемъ жить, какъ онъ живетъ?.. Да вѣдь это невозможно! А какъ иначе жить, какъ устроить свою жизнь, гдѣ можетъ быть лучше? Все въ жизни обмануло вѣдь его. Куда же теперь обратиться и чего желать?
   И онъ старался не думать о видѣнномъ, а самъ невольно прислушивался къ еле слышнымъ, доносившимся съ села звукамъ, на которые раньше не обращалъ и вниманія, не понимая ихъ. И какъ досадовалъ онъ на себя, что онъ вышелъ изъ дома! Что теперь сдѣлать, чтобы хоть забыть это веселье и отвязаться отъ него? А какъ нарочно, не смотря на всѣ его старанія, еще болѣе прекраснымъ, веселымъ и шумнымъ представляло ему воображеніе этотъ деревенскій праздникъ, рисуя разныя подробности и сцены, показывая хорошенькое личико смѣющейся Поли и словно дразня его этими картинами...
   И снова силился онъ заставить себя забыть и не думать о селѣ и его весельи, а самъ пошелъ между тѣмъ въ библіотеку, взялъ І-й томъ Гоголя и сталъ читать Ночь на Рождество, эту сказку, всю насквозь проникнутую весельемъ, жизнью, молодостью и любовью. И снова сталъ онъ сравнивать съ этой жизнью и съ живымъ этимъ весельемъ свои скучные дни, и снова показались у него слезы...
   Наконецъ пробилъ часъ, и съ радостью отправился Алгасовъ спать, но и заснуть не удалось ему въ эту ночь, и еще не было въ его жизни другой такой же тяжелой ночи...
   И всю недѣлю не покидали его эти грустныя думы. Съ ними же, одинъ, въ пустомъ домѣ, безъ музыки и шампанскаго встрѣтилъ онъ наступившій 1882 годъ.
   Съ этихъ поръ, хотя и не такъ уже сильно, но все-таки неизмѣнно всегда смущали его покой эти доносившіеся съ села отголоски и звуки крестьянскаго веселья, которыхъ онъ не могъ уже теперь не замѣчать. Они напоминали ему о жизни, о весельи, куда-то звали и манили его и цѣлый рой ненужныхъ думъ возбуждали они въ его головѣ, все тѣхъ же думъ о счастьи и жизни. Такъ и бросился бы онъ туда, гдѣ можно ее найти... А куда? Гдѣ она? Нѣтъ ея и негдѣ искать, давно уже рѣшено имъ это, а между тѣмъ развѣ тамъ, на селѣ, развѣ это не жизнь, не наслажденье жизнью? Значитъ, есть же она... Отчего же есть она для нѣкоторыхъ только, а не для всѣхъ?
   Да, сколько бы ни было ея тамъ, на селѣ, и вообще за стѣнами его дома, но у него-то нѣтъ этой жизни и никогда уже не будетъ, и нечего слѣдовательно думать о ней, нечего прислушиваться къ чужому веселью и смущаться его чудной красотой.
   Такъ говорилъ онъ себѣ, но плохо утѣшали его эти разсужденія, и все не могъ онъ совершенно забыть о жизни, не волноваться порой ея отсутствіемъ и не откликаться на ея призывы...
   Наконецъ, дошло уже до того, что онъ сталъ прятаться отъ этого чужого, такъ неотступно преслѣдовавшаго его веселья. Онъ выбралъ одну комнату въ домѣ, наверху и съ противоположной отъ села стороны. Тамъ ничего уже не было слышно и туда-то уходилъ онъ съ наступленіемъ вечера въ праздничные дни: въ будни на селѣ было тихо, и онъ могъ спокойно оставаться у себя въ кабинетѣ.
   Такимъ образомъ въ то время, какъ весело и шумно было внѣ его дома, онъ, чтобы не слыхать этого веселья, сидѣлъ, затворившись, въ небольшой и невзрачной комнаткѣ, читая что-нибудь, что ни попадалось подъ руки, Исторія ли славянскихъ литературъ, Палеонтологія, Родъ Шереметевыхъ или Немировича романъ -- все равно, лишь бы только провести время до часа, когда, по городской привычкѣ, онъ ложился обыкновенно спать.
   Только подобныя тоскливыя минуты были тяжелы для него. Но къ счастью, не часто навѣщали онѣ его, и съ теченіемъ времени все больше и больше свыкался онъ съ мыслью, что все уже кончено для него, что не вѣдать уже ему, отжившему и мертвому, волненія страстей и желаній, и хотя со вздохомъ и съ тяжелой грустью, но искренно старался онъ смириться передъ таковою волею судьбы и покориться ей, усиленно отстраняя отъ себя всякіе помыслы о жизни, всѣ стремленія къ ней и всѣ желанія счастья.
   

XXIV.

   Такъ прошла зима.
   Весна въ томъ году стала ранняя: уже въ концѣ февраля пошли оттепели и тронулся путь. Въ воздухѣ стало теплѣе, кое-гдѣ выступила изъ-подъ снѣга вода, а бугры и совсѣмъ даже обнажились -- все предвѣщало уже близкое тепло, заставляя радоваться утомленныхъ зимой и холодомъ людей. Но такъ на томъ и остановилось дѣло. Цѣлый мѣсяцъ продержала природа людей въ тоскливомъ ожиданіи, не давая имъ ни настоящей зимы, ни весны. Въ воздухѣ было тепло, но снѣгъ таялъ медленно, понемногу, и весна, какъ бы застывшая на одной точкѣ, не подвигалась впередъ. Ни ясныхъ солнечныхъ дней, ни журчащихъ, богатыхъ водой ручьевъ, ни первой, робкой еще травки -- ничего. До самой Святой, до начала апрѣля, все тотъ же грязный, тусклый, талый снѣгъ съ лужами грязной воды да съ изрѣдка лишь кое гдѣ выглядывавшими изъ-подъ него клочками обнаженной черной земли -- вотъ что неизмѣнно изо дня въ день видѣли передъ собой люди, такъ нетерпѣливо ждавшіе тепла и весны. И тоскливѣе самой даже осени былъ этотъ долгій конецъ зимы, ибо отъ осени ничего уже по крайней мѣрѣ и не ждешь, кромѣ дождей да слякоти, а тутъ, передъ весной, тутъ минуты считаютъ, остающіяся до нея, и каждый лишній день отсрочки -- такъ мучительно отзывается онъ на душѣ ожидающихъ...
   Пасха началась среди самой распутицы, но вдругъ наступила чисто-лѣтняя жара, и къ концу Пасхи почти совсѣмъ уже просохло. Путь установился, ноля стали зеленѣть, показалась травка и первые весенніе цвѣты, въ воздухѣ замелькали блестящія бабочки, почки деревьевъ разбухли и приготовились распуститься -- и снова недѣли на три такъ все и замерло на этомъ. Стало холоднѣе, дождей не было, и весна вторично остановилась въ своемъ развитіи: трава еле росла, деревья не распускались, и начавшая-было оживать природа имѣла тусклый какой-то и мертвенно-унылый видъ. Лишь въ концѣ апрѣля вступила наконецъ весна во всѣ свои права.
   Медленно и однообразно тянулась для Алгасова зима, и нечего говорить, какъ обрадовался онъ первымъ признакамъ весны. Правда, слишкомъ уже рано показались они и потому не внушали довѣрія къ устойчивости происшедшей въ природѣ перемѣны, но вотъ проходитъ недѣля, другая, морозовъ все нѣтъ, зима не возвращается, значитъ, не обманъ это, значитъ, и точно началась ужъ весна. И такъ вдругъ захотѣлось ему, чтобы скорѣе уже приходила она съ благодатнымъ своимъ тепломъ и свѣжей, душистой зеленью!
   Если отъ жизни, т. е. отъ всѣхъ внѣшнихъ ея цѣлей и отказался онъ, вполнѣ убѣжденный, что лично для себя ничего уже не можетъ онъ получить отъ нея, то самая жизнь у него все-таки оставалась. Искренно рѣшилъ и думалъ онъ схоронить себя въ веденяпинскомъ уединеніи, чтобы, ни къ чему уже не порываясь, по возможности покойнѣе провести тамъ остатокъ своихъ дней, но тѣмъ дороже были ему радости, даваемыя природой, и тѣмъ нетерпѣливѣе ждалъ онъ весны. Прогулки, охоты, хозяйство, садъ, чудныя лѣтнія ночи и зеленыя рощи -- все это улыбалось ему съ приходомъ весны, и радости эти, всегда ему столь дорогія, а теперь къ тому же и единственныя, естественно, еще дороже ему казались онѣ теперь.
   Еще въ началѣ марта, при первыхъ же признакахъ тепла, велѣлъ онъ выставить балконную дверь, и какъ пріятно было выйти подышать чистымъ воздухомъ, не имѣя надобности надѣвать для этого шубы и проч.! По нѣскольку разъ въ день выходилъ онъ на балконъ и подолгу тамъ оставался, не обращая даже вниманія на холодъ, все еще дававшій себя чувствовать; жадно слѣдилъ онъ, какъ все больше и больше выступали изъ-подъ снѣга прошлогодніе растенія, и съ нетерпѣніемъ ждалъ, когда же наконецъ совершенно исчезнетъ этотъ, теперь такой ненавистный для него снѣгъ?..
   Но чѣмъ сильнѣе было его нетерпѣніе, тѣмъ досаднѣе былъ для него медленный ходъ весны. Вотъ и мартъ перевалилъ уже за половину, съ каждымъ днемъ все ждалъ
   Алгасовъ, что вотъ-вотъ наступитъ наконецъ весна, и онъ пересталъ даже гулять, ожидая тѣхъ близкихъ уже, по его мнѣнію, дней, когда гулять можно будетъ по сухой, оживающей землѣ, а не по талому снѣгу. Но дни шли за днями, а талый снѣгъ упорно все оставался на мѣстѣ. Не было даже и обычныхъ весеннихъ ручьевъ: глухо гдѣ-то журчали они тамъ, подъ снѣгомъ, не появляясь наружу. И тоскливѣй всей длинной зимы показалось Алгасову это время; глядя на снѣгъ, повидимому не убывавшій, между тѣмъ какъ и еще прошла недѣля, просто въ отчаяніе приходилъ онъ, и ему стало уже казаться, что и конца никогда не будетъ умирающей зимѣ...
   Но вотъ жаркій солнечный день, другой, третій -- и одна недѣля согнала почти весь остававшійся снѣгъ. Еще нѣтъ зелени, не нарядилась еще природа въ свои праздничныя одежды, но что до этого? Хорошо ужъ и то, что тепло и сухо и нѣтъ ужъ этого надоѣвшаго снѣга. И никогда еще не наслаждался такъ Алгасовъ весной, никогда еще не радовался ей такъ, какъ въ этомъ году.
   Оживляющимъ образомъ подѣйствовала она на него, онъ даже повеселѣлъ, сталъ живѣе, разговорчивѣе и дѣятельнѣе. Начались полевыя работы, и съ давнихъ лѣтъ привыкшій къ деревнѣ и хозяйству, не могъ онъ не наслаждаться видомъ поднимающихся хлѣбовъ, съ каждымъ днемъ становившихся выше, лучше и гуще. Вездѣ кругомъ, всюду жизнь закипѣла, пошла живая работа, вездѣ люди, все зелено, все полно надеждъ и ожиданій, и такъ радостно и свѣтло все вокругъ... И цѣлые дни проводилъ Алгасовъ на воздухѣ, въ лѣсу, въ полѣ, слѣдя тамъ за работами, или въ саду, которымъ снова сталъ заниматься, лично руководя производившимися посадками -- и все занимало и радовало его, привлекательной и полной живыхъ радостей казалась ему въ эти дни и сама даже веденяпинская однообразная его жизнь и онъ начиналъ чувствовать, что возможно, пожалуй, и примириться съ ней, пожалуй, и полюбить даже ее, и найти въ ней тихое счастье. Не то, чтобы не волновали его прежнія думы -- тѣ же думы и тѣ же порывы къ жизни и счастью и теперь все также являлись ему порой, смущая отрадное его довольство своими днями, и даже чаще являлись они теперь, вызываемые красотой и нѣгой весны, но далеко уже не такъ тяжелы и мучительны были весной эти порывы и думы и, словно смягченные все той же весной, уже не терзали и не мучали и не мѣшали по крайней мѣрѣ жить. Да и не звали они никуда изъ украшеннаго весной Веденяпина. Тамъ было такъ хорошо... А гдѣ лучше? Нигдѣ или, пожалуй, вездѣ, пока находишься въ предѣлахъ Веденяпина. А разъ попадешь туда, гдѣ издали все кажется такимъ волшебно-прекраснымъ -- и живо наступитъ разочарованіе, и спадутъ всѣ краски, наложенныя далью и взволнованнымъ воображеніемъ. Не разъ уже испытывалъ это Алгасовъ, и слишкомъ хорошо понималъ онъ Грановскаго, сказавшаго: "c'est un charmant pays -- "гдѣ насъ нѣтъ"!"
   Нѣтъ, не иная какая жизнь звала его въ эти дни, и не мечты объ иныхъ путяхъ къ истинѣ и счастью -- его волновала тутъ одна только мечта о любви, и порой такъ мучительно-страстно хотѣлось ему любить и быть любимымъ...
   -- Да, думалъ онъ въ эти минуты, любуясь роскошной весной, и правъ, пожалуй, Лермонтовъ: этотъ могильный покой только и возможенъ при условіи --
   
   Чтобъ всю ночь, весь день, мой слухъ лелѣя,
   Про любовь мнѣ сладкій голосъ пѣлъ...
   
   А безъ этого голоса... Безъ него покой ужъ не будетъ покоемъ, ибо все еще останется тоска неудовлетворенности и жажда любви и участья...
   Но и любовь тоже... Какъ и все остальное, развѣ не въ мечтахъ лишь хороша она? Въ мечтахъ она рисуется, какъ безпрерывное, полное красоты и счастья наслажденіе, или, вѣрнѣе, въ мечтахъ всегда являются ощущенія самаго только перваго времени любви, а потомъ? Жениться? А на что ему семья и что ему дѣлать съ женой, когда пройдутъ медовые мѣсяцы и невозвратно унесутъ съ собою все очарованіе перваго времени?
   И онъ вообразилъ себя женатымъ, навѣки связаннымъ съ женщиной, довѣрившей ему свою жизнь и свое счастье. Онъ вообразилъ себя безъ свободы, этого единственнаго своего достоянія, ради жены обязаннымъ жить среди людей, участвовать въ ихъ жизни, интересоваться ихъ интересами, серьезно, какъ дѣломъ, заниматься ихъ пустыми заботами -- и ужасъ охватилъ его при этой мысли. А что иное могутъ ему дать жена и семья, разъ нѣтъ у него жизни, которую онъ могъ бы раздѣлить съ женой, жизни, которую онъ любилъ бы и желалъ бы передать своимъ дѣтямъ и которая заставляла бы его нуждаться въ дружбѣ жены и въ отдыхѣ среди любимой семьи? Нѣтъ, если женится онъ, дорого придется ему заплатить за недолгое наслажденіе, и очевидно, нечего и ждать ему ничего иного. Еще если бы тутъ, сейчасъ передъ нимъ, была любимая дѣвушка, ну, тогда мысль о настоящемъ, хотя и недолгомъ, несомнѣнно одержала бы верхъ. Но этой дѣвушки нѣтъ да и неоткуда ея ждать, и, спокойно разсуждая, нельзя не радоваться этому.
   Опять увлечься, какъ два года назадъ? Но вѣдь это лишь вздорный предразсудокъ, что, не вѣнчаясь, человѣкъ остается свободнымъ, а найдется ли также вовремя и кстати другой такой же благодѣтель tiers-état? Но не это еще главное, а главное то, что уже не юноша онъ, а не старикъ же нуженъ для романовъ. Всей своей тяжестью лежитъ на его плечахъ 34-й годъ и громко говоритъ, что пора-бъ и забыть ужъ объ увлеченіяхъ, что ужъ проходитъ для нихъ его время, что не дадутъ ужъ они ему того, что когда-то давали и что могутъ дать юношѣ...
   И съ грустью поникъ онъ головой, съ грустью о безвозвратно ушедшей своей молодости, о томъ времени, когда такъ много жизни, столько волненій и счастья давали ему любовь и женская красота...
   И вспомнились ему всѣ, кого онъ когда-то любилъ. Вотъ то бурно-веселая, то безутѣшно-печальная Вѣра Григорьевна, неотразимо привлекавшая къ себѣ всѣхъ своей чарующей красотой, живымъ взглядомъ чудныхъ своихъ глазъ, своимъ умомъ и высокой своей душой. Вотъ милая Вѣра Юрьевна, хорошенькая, веселая и слабая. Вотъ гордая красавица Ирина, вотъ оживленная, подвижная, веселая княжна, нарядна, какъ бабочка лѣтомъ, какъ мальчикъ кудрявый, рѣзва, вотъ наконецъ и глупая Наденька съ яркой, соблазнительной своей красотой. Когда-то жилъ онъ среди нихъ, наслаждаясь ихъ красотой и любовью, а теперь нѣтъ возлѣ него никого да нѣтъ и надежды на любовь, и въ минуты холоднаго раздумья, когда разсудокъ беретъ верхъ надъ порывами сердца, въ эти минуты почти даже хочется, чтобы не являлась она...
   А вотъ и милая, безконечно-милая, тихая, кроткая, юная Оксана. "Какова-то она теперь?" подумалось ему. "Сильно, чай, измѣнилась... Вѣдь цѣлыхъ четыре почти года прошло съ нашей встрѣчи, а юность слишкомъ къ ней шла и чаровала въ ней, чтобы утрата юности не отразилась на ней..."
   А Надя Буланина, этотъ рѣзвый, веселый ребенокъ, котораго онъ встрѣтилъ въ самую первую минуту ея начинающейся юности. Что-то вышло изъ нея, все также ли она безпечно-весела, или-жъ и ее успѣла уже измять и искомкать безжалостная жизнь? Дай Богъ, чтобы нѣтъ...
   Алгасовъ зналъ, что годъ тому назадъ Надя вышла замужъ, но ея самой онъ не видалъ съ самой Илютинской сватьбы. Вспомнилъ онъ и сватьбу эту -- послѣдній веселый день своей жизни, и невольно вздохнулъ онъ при этой мысли.
   Онъ былъ на балконѣ. Тихій и теплый апрѣльскій вечеръ былъ полонъ аромата распускающейся березы. Солнце уже зашло, заря погасла, и чудно рисовались въ полу-сумракѣ одѣтыя свѣжей зеленью деревья. Въ саду пѣлъ соловей. Съ села доносились пѣсни и хохотъ.
   Долго вслушивался Алгасовъ въ этотъ хохотъ.
   -- Да, подумалъ онъ, и я тогда веселился, и какъ весело мнѣ было тогда, и не зналъ я, что это въ послѣдній уже разъ, послѣднее мое веселье... А хорошо вѣдь, что не зналъ: не то безполезно были бы испорчены послѣдніе свѣтлые часы моей жизни...
   И онъ сталъ припоминать: да, точно, съ тѣхъ самыхъ поръ не приходилось уже ему также искренно, отъ души веселиться, а теперь и думать уже нечего объ этомъ.
   Грустно стало ему. Онъ сошелъ въ садъ, вышелъ на гумно, потомъ въ поле и долго шелъ все впередъ, погруженный въ дальнѣйшее развитіе все тѣхъ же печальныхъ думъ.
   Но вообще, несравненно лучше и легче жилось ему съ наступленіемъ весны и даже звуки чужого веселья не такъ уже раздражали его теперь. Такъ смягчала и украшала тихая и теплая весенняя ночь всѣ передаваемые ею звуки, придавая имъ столько собственной чарующей прелести, что невозможно было не наслаждаться ими и уже не думалось о ихъ значеніи. И Алгасовъ не только не прятался теперь отъ доносившихся съ села разговоровъ, пѣсенъ и хохота, но съ удовольствіемъ даже, хотя и не безъ зависти все-таки, прислушивался къ нимъ, находя, что удивительно какъ дополняютъ они волшебную прелесть чудной и душистой ночи мая...
   -- Счастливые, думалъ онъ, слушая веселыя деревенскія пѣсни. Вотъ живутъ же вѣдь и веселятся люди, веселятся, не смотря ни на нужду, ни на обычную весеннюю голодовку! Можетъ-быть, половина изъ нихъ кое какъ развѣ поужинала послѣ работы какимъ-нибудь кускомъ чернаго хлѣба съ квасомъ, а между тѣмъ сколько тамъ жизни, сколько веселья! Хоть когда-нибудь бываютъ ли у насъ минуты такого же искренняго и шумнаго веселья? Да и то сказать, есть ли у кого изъ насъ, свѣтскихъ людей, такое же обширное знакомство, какое имѣетъ и послѣдній даже веденяпннскій мужикъ? И всѣ они знаютъ другъ друга, всѣ дѣйствительно составляютъ одно общество, живутъ одной жизнью и одними интересами. Да, тутъ нельзя уже пожаловаться на недостатокъ людей...
   -- И откуда такая живучесть? продолжалъ онъ думать, откуда столько оживленья, столько шума и веселья? Голодные, нуждающіеся, усталые, они веселятся больше насъ, а между тѣмъ мы только и живемъ, что для одного веселья, о немъ вся наша забота, для него мы трудимся, хозяйничаемъ, служимъ, хлопочемъ... Положимъ, тамъ веселится исключительно только молодежь, а наша молодежь? Та всему, всякому веселью, дѣвушкамъ, танцамъ, обществу, всему предпочитаетъ лошадей, карты да пьяныя оргіи. Вина ли это самой молодежи, или же вина общества, его жизни и способовъ развлеченія? А тамъ нѣтъ, тамъ, на селѣ, тамъ безъ исключенія всѣ, вся молодежь принимаетъ участье въ общемъ весельи. Положимъ, въ этомъ весельи много грубаго, циничнаго, некрасиваго, но вѣдь это же невѣжественные, нищіе, полу-дикіе люди: дайте имъ хоть немного образованія и развитія, не того развитія, которое дается трактирами да фабриками, а настоящаго истиннаго развитія ума и сердца, дайте имъ хоть настолько средствъ, чтобы жить въ чистой и свѣтлой избѣ и не голодать каждую весну, начиная съ Пасхи, и это въ лучшемъ еще случаѣ -- какъ же тогда-то жили и веселились бы они?
   -- Молодежь тамъ... Да, но хоть и не долго, но тамошняя молодежь, какъ слѣдуетъ, по крайней мѣрѣ, отпразднуетъ свою молодость, а мы? Чѣмъ отличается у насъ молодость отъ остальной нашей жизни? Тѣмъ развѣ только, что, какъ отъ заразы, бѣгаемъ мы отъ дѣвушекъ, до смерти боясь пойматься? А тамъ... И отнимите-ка все, что еще портитъ ихъ жизнь, уродуетъ ее и стѣсняетъ ихъ веселье, и ужъ дѣйствительно молодость ихъ будетъ молодостью, весной, расцвѣтомъ и праздникомъ жизни. У насъ все приспособлено для веселья, а нѣтъ его... А они, мертвымъ сномъ должны бы они теперь спать по теоріи, а думаетъ ли кто изъ нихъ о снѣ?
   И долго стоялъ онъ такъ на балконѣ, прислушиваясь къ доносившимся съ села пѣснямъ. Чего бы не далъ онъ, чтобы быть теперь тамъ, съ веселящимися... Но это невозможно, да если бы и возможно было это, если бы чудомъ какимъ и очутился онъ тамъ, на селѣ, и очутился не бариномъ, подъ внѣшнимъ видомъ простого парня, и тогда не много получилъ бы онъ отъ этого чужого ему веселья. То они, а то онъ.
   Съ этихъ поръ внимательнѣе сталъ онъ прислушиваться къ деревенскому веселью. Главное занималъ его вопросъ, откуда берется эта страстная жажда веселья, пересиливающая все, и нужду, и заботы, и усталость, и все заставлявшая забывать въ минуты беззавѣтнаго веселья! Что даетъ имъ силу такъ веселиться?
   Съ каждымъ днемъ все глубже и глубже сталъ онъ вдумываться въ крестьянскую жизнь. Онъ зналъ ее довольно хорошо, насколько вообще можетъ узнать ее посторонній ей человѣкъ, и онъ сталъ припоминать все, что онъ слышалъ о ней, всѣ свои встрѣчи, разговоры и столкновеніи съ мужиками, изъ отдѣльныхъ и разбросанныхъ этихъ чертъ стараясь составить одну цѣльную картину.
   На глазахъ у него былъ фактъ: кипучая, шумная жизнь за селѣ, и могильная тишина въ его домѣ. Положимъ, и всѣ его знакомые "живутъ", и онъ "жилъ", т. е. находилъ интересъ въ тѣхъ или иныхъ проявленіяхъ жизни, но вотъ онъ оглянулся, вдумался въ эту жизнь, нѣсколько поподробнѣе ее разсмотрѣлъ -- и призракъ исчезъ, и вмѣсто жизни, вмѣсто того, что ее красило и давало ей содержаніе и цѣль, осталась одна только скучная суета суетъ, одни лишь мелочныя обыденныя дѣлишки да надоѣвшія забавы. Положимъ, онъ одинъ такъ мрачно смотритъ на вещи, но всѣ остальные, люди его общества и круга -- точно ли всѣ они счастливы и довольны своей жизнью и дѣйствительно ли наслаждаются ею?
   Теперь вопросъ: возможно ли и на селѣ придти къ такому же мрачному взгляду на жизнь и такъ же пренебрежительно бросить ее, какъ бросилъ онъ, Алгасовъ? Но какъ отвѣтить на этотъ вопросъ?
   Онъ шелъ въ это время полемъ, возвращаясь домой. Было еще рано и вечеръ только что начинался. Легкій вѣтерокъ давалъ прохладу и свѣжесть, и волнуемая имъ густая, уже начинавшая колоситься рожь своими переливами напоминала зыбь спокойнаго моря, дѣйствительно походя на море своей безпредѣльностью: куда ни посмотришь -- всюду вокругъ одна только безграничная эта рожь, надежда цѣлаго села... Узкая пролегавшая по ней дорожка совершенно исчезала впереди, и одна только сплошная рожь во всѣ стороны тянулась до самаго горизонта.
   Навстрѣчу Алгасову показался высокій сѣдой мужикъ. Алгасовъ узналъ его: это былъ Николай Яшинъ, одинъ изъ лучшихъ веденяпинскихъ крестьянъ.
   Николай былъ честный, работящій и трезвый мужикъ, безъ устали работавшій съ утра до ночи: не мала была его семья, а жили Яшины хорошо, считались зажиточными, и это благодаря лишь трудолюбію и хозяйственности Николая и его красавицы-жены.
   Но вдругъ, въ одинъ годъ, рушилось все ихъ благосостояніе. Сперва сгорѣлъ у Николая овинъ съ хлѣбомъ, потомъ свели у него лошадь, его любимую, холеную гнѣдую маточку. Цѣлыя недѣли проходилъ онъ, отъискивая свою любимицу, но той и слѣдъ простылъ.
   Все это осенью. А весной былъ въ Веденяпинѣ пожаръ и между прочимъ сгорѣли и Яшины. Тутъ еще урожай вышелъ плохойда, корову продали у нихъ за недоимки, а тамъ и послѣдняя пала -- и изъ зажиточныхъ Яшины обратились чуть не въ нищихъ. Какъ ужъ ни бился послѣ того Николай, какъ ни старался, но возстановить прежняго благосостоянія уже не могъ, такъ что, когда Алгасовъ пріѣхалъ въ Веденяпино и въ филантропіи сталъ искать спасенія отъ пустоты жизни, Яшины были уже въ числѣ бѣднѣйшихъ веденяпинцевъ. Узнавъ причину ихъ раззоренія, справившись о Николаѣ и со всѣхъ сторонъ получивъ о немъ одни только самые лестные отзывы, Алгасовъ самому предложилъ ему придумать, чѣмъ бы можно ему помочь. Николай не сталъ просить лишняго; онъ сказалъ, что ему нужна бы хорошая лошадь въ подмогу къ оставшейся у него, уже выбившейся изъ силъ и никуда негодной кляченкѣ, да хоть одна корова, что даромъ онъ ничего не проситъ, что для него достаточно было бы, если бы ему дали взаймы нужныя ему деньги и за какіе даже угодно проценты, лишь бы только въ разсрочку, на года. Алгасовъ сказалъ, что процентовъ ему съ Николая не надо, но взаймы онъ дать готовъ и на какіе самъ Николай захочетъ года, и спросилъ, сколько ему нужно? Самъ но вѣря своему счастью, Николай робко попросилъ 50 рублей. Алгасовъ далъ ему сто -- и съ этихъ денегъ Николай разжился, поправился, возстановилъ свое хозяйство въ прежнемъ видѣ, обзавелся лошадьми, скотомъ, построилъ новую просторную избу, словомъ, снова сталъ зажиточнымъ, вполнѣ во всемъ обезпеченнымъ мужикомъ. Съ Алгасовымъ безъ всякаго напоминанія онъ расплатился честно, по частямъ, но сполна и безъ затяжекъ уплативъ ему всю занятую сумму. И съ этихъ поръ съ особенной любовью относился онъ къ Алгасову, всегда низко съ нимъ раскланивался и весело, съ привѣтливой улыбкой говорилъ съ нимъ.
   Алгасовъ еще издали замѣтилъ его. Николай заботливо осматривалъ рожь, копалъ подъ ней землю, смотрѣлъ на небо, потомъ опять на рожь, заглядывая даже внизъ, подъ колосья. Увидя подходившаго барина, онъ поспѣшно снялъ передъ нимъ шапку и, поклонившись ему, остановился съ шапкой въ рукахъ.
   -- Твоя рожь, Николай? спросилъ его Алгасовъ, поровнявшись съ нимъ.
   -- Моя, Александръ Семеновичъ, моя, отвѣтилъ Николай.
   -- Славная рожь, изо всего поля выдается, похвалилъ ее Алгасовъ, зная, что ничего уже болѣе пріятнаго не можетъ онъ сказать добродушному мужику.
   Съ любовью и съ гордой улыбкой взглянулъ Николай на свою рожь и ничего не отвѣтилъ, видимо вполнѣ заслуженной находя похвалу барина.
   -- По навозу? спросилъ его Алгасовъ.
   -- По навозу, Александръ Семеновичъ, какъ же! Весь загонъ унавоженъ, весь, какъ есть! То-то Господь и зародилъ ее...
   -- А какъ ты радуешься на нее! замѣтилъ Алгасовъ.
   -- Да какъ же это не радоваться? даже удивился Николай. Этакую рожь уродилъ Господь, да чтобы не любоваться на нее?! Вѣдь сколько я работалъ надъ ней, какъ ужъ старался... Да осенью и покажись вдругъ червь. Ну, думаю, видно прогнѣвался на насъ Отецъ Небесный, не будетъ у насъ ничего... Эдакъ, стою надъ полемъ-то, а самъ чуть не плачу. Ужъ думалъ, пересѣвать придется. Такъ что же бы ты думалъ? весь оживившись, вдругъ заговорилъ Николай. Сжалился Господь надъ горемъ нашимъ, послалъ морозъ, да вѣдь какой! Въ сентябрѣ, околь Воздвиженья, морозъ, да со снѣгомъ! Картошку такъ всю, которая не убрана была, и поморозило. У твоей милости что тогда этой картошки пропало! Ну а червь такъ съ того самаго мороза и сгибъ. Куда ужъ дѣвался -- не знаю, померзъ видно. А рожь вонъ какая уродилась! А испужался я тогда страсть! Теперь бы вотъ дождичка только надо, въ самую бы пору... И для овса, и для ржи, для просовъ, для всего хорошо бы...
   -- Да вѣдь недавно же былъ дождь?
   -- Земля суха! заботливо произнесъ Николай. Копалъ я ее, смотрѣлъ -- нѣтъ, суха. А ужъ какъ у тебя овесъ взошелъ, что сѣялкой-то новой сѣяли -- диво! Я все шелъ, любовался!
   -- А твой овесъ?
   -- И мой ничего, грѣхъ жаловаться, хорошій овесъ! Вотъ, не знаю, что будетъ, льна хочу посѣять... Родится онъ годомъ какъ-то все больше, а ужъ я-было землю подъ него приготовилъ самую настоящую... Не знаю, что-то будетъ. А прошлый годъ было сѣмя въ цѣнѣ.
   -- Ну а что хозяйство, какъ теперь идетъ у тебя? Хорошо?
   -- Слава Богу! Совсѣмъ теперь мужикомъ сталъ! Да еще бы? Три лошади у меня, коровы тоже двѣ, да двѣ телки, овцы тоже... Извѣстно, наше дѣло какое? Есть лошади, ну и сытъ, а какъ остался я тогда при одной-то, какъ есть, никуда не годящей... Что хошь, то съ ней и дѣлай. Пѣша ворона, да и все тутъ.
   -- Да, видѣлъ я твоихъ лошадей: славныя лошади!
   -- Того-то, пѣгаго, я тогда жеребчикомъ купилъ, такъ, почитай задаромъ, за шкуру отдали. Хворый какой-то былъ, не чаяли, что и выживетъ. Самъ его, Александръ Семеновичъ, выходилъ, ужъ, кажись, за сыномъ роднымъ такъ не ухаживалъ... И что ужъ за лошадь только вышла! Сытая, да смирная, да сильная, работай на ней, сколь хошь -- не устанетъ; и бѣжитъ хорошо. Пармей мнѣ ее продалъ: теперь какъ жалѣетъ!
   -- Ну а что твоя Параша? Давно я не видалъ ея. Дѣвочкой прехорошенькая была. Какъ теперь?
   -- Какъ есть, вся въ мать! Ужъ такая-то красавица, да веселая, да пѣвунья, въ домѣ работница, никогда слова супротивнаго не скажетъ... На Пасху вотъ просваталъ ее.
   -- Какъ просваталъ? Да вѣдь я совсѣмъ еще дѣвочкой ее помню. Сколько же ей лѣтъ?
   -- Шестнадцатый идетъ. Да вѣдь это такъ только, пропивали мы ее, а сватьба развѣ сейчасъ? Со сватьбой и погодить можно, рано еще ей, еще хлѣбъ отцовскій не заработала...
   -- А за кого?
   -- Шарова Никиту знаешь? Ну такъ вотъ за внука его, за Илюшку.
   -- Шаровы живутъ, кажется, хорошо?..
   -- Ничего, справные мужики, настоящіе... Да развѣ бы я въ плохой-то дворъ ее отдалъ? Да ее, Парашку-то мою, любой женихъ съ руками оторветъ!
   -- Ильи я не знаю. Хорошій парень?
   -- Смирный, работящій такой, вина не пьетъ, баловства за нимъ никакого не знаютъ...
   -- Ну что же Параша? Рада?
   -- Вѣстимо... Чего жъ ей еще?
   -- Да женихъ-то ей нравится?
   -- Съ чего-жъ ему не нравиться? Развѣ я за плохого отдамъ ее?
   -- А ужъ, я думаю, и покутили же вы на помолвкѣ?
   -- Эдакой случай, да не попраздновать! Развѣ же это можно?
   -- Что же, пили?
   -- Везъ этого ужъ нельзя...
   -- Да вѣдь ты же, кажется, не пьешь?
   -- Зря, оно точно, не пью, а на праздникъ какъ же не выпить? Тоже его, праздника, ждешь, ждешь! Нельзя не попраздновать.
   -- И много ты пьешь?
   -- Пьянъ во всю жизнь не былъ, такъ, чтобы валяться, тамъ, или другое что -- и не знаю этого срама; ну а навеселѣ и придешь если когда на праздникѣ, такъ что же, развѣ это грѣхъ? На свои вѣдь, на трудовыя! Для праздника и бережешь ихъ!.. Цѣльный годъ работаешь, работаешь, такъ неужто же и не попраздновать?
   -- А тебѣ, я вижу, славно живется, Николай?
   -- Ничего, грѣхъ на Бога роптать! Чего мнѣ еще? Не съ вами же намъ ровняться...
   -- Со мной? Охъ, Николай, по совѣсти говорю -- за одно благодари Бога, что ты Николай Яшинъ, а не Александръ Алгасовъ. Право, дорого далъ бы я сейчасъ, чтобы быть на твоемъ мѣстѣ...
   Николай съ изумленіемъ взглянулъ на барина и ничего ему не сказалъ, да и не зналъ бы, что сказать на такія слова. Алгасовъ тоже замолчалъ и молча пошелъ дальше, оставивъ Николая въ полѣ.
   И съ этихъ поръ не выходили у него изъ головы простыя эти рѣчи Николая. Съ мучительной завистью смотрѣлъ онъ на Николая. "Вотъ," думалъ онъ, "человѣкъ, которому дѣйствительно жизнь даетъ радости и настоящія радости, у котораго есть жизнь и есть чѣмъ наполнить ее..." Алгасовъ зналъ, что и въ семьѣ Николая нѣтъ обилія въ настоящее время, что и тамъ ѣдятъ съ бережью купленный хлѣбъ, съ нетерпѣніемъ дожидаясь іюля и жнитва. А между тѣмъ на лицо фактъ, что Николай вполнѣ доволенъ и счастливъ своей жизнью, наслаждается и ею, и своей отличной рожью, и славной лошадкой, и дочерью-невѣстой, и праздникомъ, когда онъ придетъ...
   Но развѣ всего этого нѣтъ и у Алгасова, и даже лучшаго качества и въ гораздо большемъ количествѣ? Рожь и у него хороша, и у него ея въ сто, а не то и въ двѣсти, пожалуй, разъ больше, чѣмъ у Николая. Лошадь, на которую такъ радуется Николай, отъ силы стоитъ 50--60 какихъ-нибудь рублей, а у Алгасова до 50 лошадей на конюшнѣ и есть нѣкоторыя рублей въ 1000 и дороже. Праздниковъ у него больше, чѣмъ у Николая, да и безъ сравненія больше средствъ для пользованія ими. А если и нѣтъ дочери-невѣсты, такъ, во-первыхъ, еще можетъ и будетъ къ годамъ Николая, а во-вторыхъ, именно о ней-то всего менѣе и сокрушается онъ.
   Отчего же то же самое такъ много радостей даетъ Николаю и такъ мало ему, Алгасову? Отчего приходится ему завидовать Николаю?
   Еще глубже сталъ онъ вдумываться въ эту столь чуждую ему и такую на взглядъ некрасивую жизнь. Кажется, давно бы пора ужъ придти въ отчаяніе этимъ людямъ, и особенно при окружающей ихъ неприглядной обстановкѣ, однако же они вынесли нѣсколько вѣковъ крѣпостного состоянія, налоговъ и ужасной рекрутчины, на своихъ плечахъ вынесли Русь изъ татарскаго, польскаго и французскаго погромовъ, заселили и создали могучее государство, поглотили нѣсколько инородныхъ племенъ -- и въ награду за все это выносятъ теперь нужду, лишенія, неустанный трудъ, и все-таки не только не приходятъ въ отчаяніе, а живутъ, веселятся и наслаждаются жизнью, находя въ ней столько радостей, что нельзя не завидовать имъ... Или необразованность ихъ производитъ это чудо?
   Они точно необразованы, но между ними есть люди огромнаго ума, живущіе вполнѣ сознательной жизнью, вдумываясь въ нее и во всемъ отдавая себѣ строгій отчетъ, и среди крестьянъ именно эти-то и являются не самыми несчастными и недовольными жизнью, а напротивъ, они-то и отличаются наибольшей любовью къ жизни, къ дому и семьѣ... Не смотря на всѣ безчисленныя внѣшнія ея невзгоды, они все-таки любятъ свою жизнь, и любятъ ее могучей любовью, въ этой любви почерпая силы бодро переносить эти невзгоды и не падать подъ ихъ ударами.
   Такова жизнь; что же дѣлаетъ ее такою?
   Долго думалъ Алгасовъ надъ этимъ вопросомъ, который такъ занялъ его, что ни на что ужъ не обращалъ онъ больше вниманія и ничего не замѣчалъ въ своей жизни, весь поглощенный этой новой явившейся ему думой. Онъ какъ бы ожилъ даже, какъ и не бывало недавней его скуки и тоски, его жизнь какъ бы вдругъ получила неожиданный живой интересъ и новый толчокъ впередъ заставилъ его очнуться и разбудилъ отъ сна, уже начинавшаго его охватывать.
   Теперь не одно уже только шумное веселье крестьянской молодежи заставляло его задумываться надъ крестьянской жизнью. Еще новыя черты ея открылись ему и еще ярче и нолнѣе возставала передъ нимъ картина этой жизни. Онъ видѣлъ ее и такою, какою зналъ въ дѣйствительности, безобразную и жалкую, изуродованную внѣшними вліяніями, видѣлъ и такою, какою должна бы она быть, если бы вполнѣ и во всемъ была она предоставлена однѣмъ только могучимъ внутреннимъ своимъ силамъ. И чѣмъ болѣе думалъ онъ о ней, тѣмъ полнѣе ему открывалась она, все болѣе и болѣе доступной являясь внутреннимъ его очамъ.
   Тутъ вспомнилась ему одна, давнымъ-давно уже въ старомъ какомъ-то журналѣ читанная имъ статья о бытѣ фермеровъ въ Западной Америкѣ. Статья эта и тогда еще поразила его почти идиллической красотой описываемой въ ней жизни, и какъ нельзя болѣе кстати пришлась она ему теперь.
   Въ одной изъ комнатъ наверху, низкой, маленькой и пыльной, грудами свалены были книжки старыхъ журналовъ. Туда-то и пошелъ Алгасовъ и нѣсколько дней посвятилъ онъ на розъиски, пока не отъискалъ наконецъ нужной статьи.
   На просторѣ, среди лѣсовъ и плодородныхъ прерій, привольно, не зная ни нужды, ни лишеній, живутъ энергичные, свободные, сильные фермеры, и ключомъ кипитъ жизнь въ ихъ средѣ. Весело смотрѣть на ихъ хозяйство -- все тамъ въ порядкѣ и всего много, хорошія постройки, сильныя, выкормленныя лошади, породистый и красивый скотъ. Всѣ фермеры люди болѣе или менѣе развитые, всѣ они составляютъ одно сплоченное общество, и въ свободное время, въ праздничные дни или вечеромъ, послѣ работъ, всѣ сходятся вмѣстѣ, молодежь -- веселиться, ихъ отцы и матери -- поговорить о политикѣ, о своихъ общественныхъ дѣлахъ, о работахъ, о новостяхъ. А послѣ отдыха -- снова за трудъ, за работу для себя, на своемъ благодарномъ полѣ, около своего дома, и всѣ стараются работать какъ можно скорѣе и лучше, чтобы больше оставалось времени для веселаго отдыха и чтобы безпечнѣе быть во время этого отдыха, ни о чемъ уже не думая, кромѣ какъ о весельи и наслажденіи жизнью.
   Тутъ же, не выходя изъ пыльной и душной, заваленной книгами комнаты, снова прочелъ Алгасовъ эту статью. Потомъ онъ взялъ съ собой найденную книгу и пошелъ внизъ.
   Статья эта не выходила у него изъ головы.-- "Вѣдь есть же страна, гдѣ такъ хорошо живутъ люди!" думалось ему. Но тутъ онъ вспомнилъ другую недавно имъ читанную статью, гдѣ нѣсколько опровергалась эта идиллія и рисовалась иная, гораздо менѣе свѣтлая картина. Но во-первыхъ, опроверженіе это касалось самаго лишь крайняго запада, который только еще начинаетъ заселяться и гдѣ жизнь не успѣла еще сложиться и окрѣпнуть, а во-вторыхъ, что за дѣло, если и не совсѣмъ вѣрна, если даже и совсѣмъ не вѣрна дѣйствительности та идиллическая картина? Главное то, что она возможна, вся до послѣднихъ мелочей своихъ осуществима и возможна. Если и нѣтъ даже ея въ дѣйствительности, если въ этомъ изображеніи ея и играли нѣкоторую роль увлеченіе и фантазія, то во сколько разъ правдивѣе, прекраснѣе и выше эта фантазія невозможныхъ и одностороннихъ утопій Чернышевскаго?..
   Правда, у Чернышевскаго все много роскошнѣе: тутъ и дворцы, и зимніе сады, и утонченный столъ, и нарядныя красавицы, и блестящій балъ, и жнитво подъ балдахиномъ -- все, однимъ словомъ. Но тамъ, въ той американской идилліи, тамъ есть нѣчто, что несравненно дороже человѣку всей роскоши, имѣющей по Чернышевскому окружить coвременемъ нашихъ правнуковъ. Это дорогое -- это свобода, свой домъ, своя, обособленная отъ другихъ и никѣмъ не стѣсняемая семейная и домашняя жизнь, гдѣ въ обстановкѣ, въ работѣ, въ распредѣленіи времени -- во всемъ, однимъ словомъ, хозяевами являются сами члены семьи, а не безличное какое-то большинство.
   Если даже и не смотрѣть на эту статью, какъ на точное воспроизведеніе дѣйствительнаго быта американскихъ фермеровъ, тѣмъ не менѣе все-таки останется она изображеніемъ идеала той жизни, красота которой поразила Алгасова въ словахъ Николая.
   Да, въ жизни Николая есть красота. Если даже и уродливо-безобразна ея внѣшность, что несомнѣнно, то красота, гармонія и цѣльность заключаются въ великомъ внутреннемъ ея смыслѣ.
   Но... Алгасовъ былъ въ саду, въ бесѣдкѣ, когда думы его достигли этой точки. На ней онъ не остановился, она не удовлетворила бы его, онъ пошелъ далѣе, но то, что представилось тутъ умственному его взору, было слишкомъ сильно. Это было блестящее видѣніе, но оно застало его неподготовленнымъ, и въ первую минуту съ ужасомъ отшатнулся онъ отъ собственныхъ мыслей. Тутъ, въ эту первую минуту, безъ преувеличенія, половину своего состоянія радъ былъ бы онъ отдать, лишь бы только отдѣлаться отъ этихъ волной нахлынувшихъ на него представленій и образовъ. Но было уже поздно. Дѣло сдѣлано, они овладѣли имъ -- и теперь погибло для него все въ его жизни, его отрадный покой, всѣ остававшіяся еще на его долю забавы и радости, и его главное и самое драгоцѣнное достояніе -- жизнь безо всякихъ сдѣлокъ съ своими убѣжденіями и совѣстью.
   Видѣніе чистое и свѣтлое явилось ему, но ужасъ мѣшалъ ему любоваться величавой красотой этого видѣнія. Ему явилась Жизнь, та жизнь, за которой столько лѣтъ напрасно гонялся онъ, и вотъ, какъ Саисскій юноша, съ глухимъ стономъ отвернулся онъ отъ нея и на край свѣта готовъ былъ бѣжать отъ нея, если бы только возможно было отъ нея убѣжать...
   Онъ вскочилъ и бросился вонъ изъ бесѣдки, изъ сада. Не глядя подъ ноги, не помня себя, шелъ онъ впередъ, черезъ кусты и цвѣточныя клумбы. Имъ овладѣла нервная дрожь, его глаза блестѣли, онъ тяжело дышалъ, но шелъ все впередъ и впередъ, блѣдный, взволнованный, самъ не понимая и не зная, гдѣ онъ, куда и зачѣмъ идетъ.
   Хоть сколько-нибудь хотѣлъ онъ освоиться съ своими мыслями, понять и обдумать ихъ -- и ничего не понималъ. Для него, слишкомъ уже привыкшаго все обобщать и возводить въ идею, собою обнимающую весь міръ -- для него такъ внезапно созрѣвшія въ его головѣ представленія и мысли сразу явились въ настоящемъ своемъ видѣ и въ ужасъ привели его необъятной своей величавостью, въ которой исчезало и гибло все, чѣмъ онъ жилъ до сихъ поръ, что такъ страстно любилъ и въ чемъ видѣлъ столько внѣшняго величія и дивной красоты.
   Отъ всей души желая отдѣлаться отъ этихъ мыслей и со слезами пламенно моля объ этомъ Господа, невольно продолжалъ онъ въ то же время вдумываться въ нихъ. Со страхомъ отворачиваясь отъ нихъ, съ холоднымъ ужасомъ видѣлъ онъ, что не отвернуться уже и не уйти теперь отъ нихъ.
   А самъ онъ продолжалъ идти, быстро шагая по большой дорогѣ, на которую попалъ совершенно незамѣтно для себя, и шелъ все дальше и дальше, пока въ изнеможеніи не свалился наконецъ подъ березой. Солнце зашло, потомъ снова взошло съ другой стороны и высоко поднялось уже надъ землей, а онъ все сидѣлъ на томъ же мѣстѣ и въ томъ же даже положеніи, опустивъ голову и плечомъ прислонившись къ стволу березы.
   Да, въ этой убогой и жалкой крестьянской жизни онъ увидѣлъ идеалъ истинной жизни, той жизни, которую онъ искалъ. Онъ, какъ юноша въ Саисѣ, сдернулъ наконецъ полотно, покрывавшее истуканъ -- и въ ужасѣ остановился онъ передъ этимъ истуканомъ. Грозное величіе стоявшей передъ нимъ Жизни поразило его, поразило своей суровостью, поразило словомъ, обрекавшимъ на гибель все имъ любимое, а самъ онъ, слабый, ничтожный, недостойный, стоялъ передъ этой Жизнью, сознавая, что въ ней одной только истина, и чувствуя въ то же время, что никогда не хватитъ у него силы протянуть ей руку и признать ее своей.
   Ужасъ смѣнился грустью. Первая минута прошла, Алгасовъ вынесъ ударъ и теперь сталъ спокойнѣе, но это было спокойствіе отчаянія, а не вѣры. Онъ убѣдился по крайней мѣрѣ въ одномъ, что не уйти ужъ ему отъ явившихся мыслей, и со слезами покорился онъ имъ. Онъ остался на томъ же мѣстѣ, не шевельнулся даже, но теперь уже сознательнѣе сталъ вдумываться въ свои мысли и съ тупымъ отчаяніемъ сталъ онъ развивать ихъ все дальше и дальше, невольно, хотя и безнадежно, желая найти исходъ изъ нихъ, найти въ нихъ какой-нибудь изъянъ и доказать себѣ, что истина не въ нихъ...
   Тяжела и некрасива жизнь веденяпинскаго мужика. Но если оставить эту ея навязанную ей внѣшность и вдуматься въ великій внутренній ея смыслъ -- то сразу измѣнится картина: на мѣстѣ жизни тяжелой, убогой, однообразной и грубой, и, пожалуй, даже несчастной, какой сдѣлали ее обстоятельства, станетъ жизнь, истинная, полная и цѣльная. Она истинна, ибо только она способна дать удовлетвореніе и счастье. Она цѣльна, ибо въ ней одна мысль, одно содержаніе, одна красота, одно, объединяющее въ себѣ всѣ ея части, все и всѣхъ -- это трудъ. Она полна, ибо тотъ же трудъ ее всю наполняетъ, поглощаетъ ее и даетъ ей содержаніе, смыслъ и цѣль.
   Жизнь должна быть жизнью, полной красоты и свѣта. Господь далъ намъ ее, далъ по неизрѣчимой Своей благости, и, очевидно, далъ, чтобы мы наслаждались и пользовались ею, а не для того, чтобы мы отрекались отъ этого святого Его дара, и не для того также, чтобы, пренебрегая этимъ даромъ, какъ ничтожнымъ и ненужнымъ, бросали мы его. какъ полгода тому назадъ бросилъ-было его самъ Алгасовъ.
   Но чтобы мы могли наслаждаться жизнью, она должна быть хороша и полна и невыразимо-привлекательно и прекрасно должно быть это ея содержаніе. Что прекраснѣе наслажденія? Но не дано человѣку вѣчно наслаждаться, и однимъ лишь наслажденіемъ не можетъ быть наполнена вся наша жизнь. Для наслажденья существуетъ одинъ только мигъ -- беззаботная молодость, жизнь же требуетъ себѣ иного содержанія, и если не наслажденіе, то единственно лишь дѣло должно и можетъ стать ея содержаніемъ. Только дѣло можетъ наполнить ее всю, въ этомъ давно уже убѣдился Алгасовъ и многіе годы тщетно искалъ себѣ дѣла.
   Практически онъ не находилъ этого дѣла и даже пришелъ къ убѣжденію, что невозможно его найти въ нашей теперешней жизни. Теоретически же самое понятіе:, онъ подраздѣлялъ на слѣдующіе три вида.
   1. Дѣло, указываемое неумолимымъ долгомъ, нужное не для прихотей или удобства, но для блага и счастья собственнаго и своихъ ближнихъ. Это дѣло выпадаетъ на долю тѣхъ, которые живутъ при болѣе или менѣе ненормальныхъ условіяхъ жизни цѣлаго общества и заключается въ борьбѣ съ этими условіями. Такого дѣла въ настоящее время въ Россіи и для русскаго нѣтъ, ибо ни парламентъ, ни Земскій Соборъ, безспорно -- давая намъ лишнюю и пріятную забаву, еще не могутъ считаться неизбѣжнымъ и главнѣйшимъ условіемъ человѣческаго блага и счастья.
   2. Дѣло любимое, къ которому чувствуешь призваніе и непреодолимое внутреннее влеченіе, которому заранѣе уже отданы вся любовь и всѣ силы человѣка. Это касается лишь немногихъ избранныхъ, услышавшихъ призывающій ихъ голосъ, и намъ объ этомъ нечего думать.
   3. Дѣло простое, всякому дорогое и доступное, способное наполнить жизнь каждаго человѣка и овладѣть его любовью, и въ то же время разумное, ясное, нужное, не оставляющее мѣста никакимъ вопросамъ и никакимъ сомнѣніямъ, то дѣло, при которомъ нѣтъ выбора и не думается о выборѣ, а слѣдовательно, нѣтъ и колебаній.
   Вотъ этого-то дѣла всю жизнь искалъ Алгасовъ, искалъ ощупью, пробуя то одно, то другое, но одному не могъ онъ отдать своей любви, другое не удовлетворяло его, и ни одно не въ силахъ было наполнить всей его жизни, не въ силахъ было, взявши у него его свободу, взамѣнъ дать ему жизнь и довольство ею. А между тѣмъ такое дѣло -- это необходимое условіе для полнаго довольства жизнью, а слѣдовательно, и для счастья, ибо безъ этого дѣла жизнь наша, какъ бы ни была она хороша, походитъ на роскошную раму
   безъ картины, на чудную внѣшнюю форму безъ всякаго внутренняго содержанія.
   И вотъ оно, это дѣло. Оно есть, за нимъ не далеко ходить, имъ живутъ милліоны, и такъ живутъ, такую несокрушимую нравственную мощь почерпаютъ они въ немъ, что бодро переносятъ всѣ невзгоды и напасти и весь ужасъ своей некрасивой, переполненной лишеніями жизни и при всемъ этомъ все-таки находятъ возможность и потребность наслаждаться жизнью, радоваться ей, любить ее и благодарить за нее Господа.
   Такое дѣло -- это трудъ, но не призрачный, не барскій, не такъ называемый умственный, а настоящій, суровый трудъ, трудъ изъ-за куска хлѣба, со всѣми радостями и со всѣмъ тяжелымъ горемъ этого труда, тяжелыя трудовыя будни и разгульные, беззаботно-веселые праздники, долго и съ нетерпѣніемъ жданные, награда, цѣль и вѣнецъ труда, праздники заслуженные, заработанные, по праву, какъ законный отдыхъ, принадлежащіе человѣку.
   Такая жизнь полна: она полна дѣломъ, въ ней есть наслажденія, въ ней есть одинъ, неизмѣнный, вѣчный, настоящій интересъ, интересъ о кускѣ насущнаго хлѣба, о лишней копѣйкѣ для праздника. Такова есть и должна быть настоящая жизнь, ибо только такая жизнь имѣетъ смыслъ и цѣль.
   Тутъ ужъ не спросишь себя: зачѣмъ мнѣ работать? какъ можно, напр., спросить себя: зачѣмъ мнѣ быть прокуроромъ? Не лучше ли адвокатомъ? Или жандармскимъ офицеромъ? Здѣсь этого нѣтъ, ибо на вопросъ, зачѣмъ мнѣ работать, если бы и сдѣлалъ его какой безумецъ, немедленно послѣдовалъ бы короткій и ясный отвѣтъ: чтобы жить, ибо иначе ты умрешь съ голода. А зачѣмъ жить? Затѣмъ, что жизнь пре красна, затѣмъ, что эта ночь упоительна, что эта лунаверхъ красоты, что этотъ соловей веселитъ и радуетъ сердце прелестью своей пѣсни, что этотъ ландышъ благоуханіемъ дополняетъ общую красоту, затѣмъ, что все это создалъ Господь для человѣка, чтобы наслаждался онъ жизнью и радовался ей, любилъ бы ее и благодарилъ за нее, затѣмъ, наконецъ, что есть вокругъ насъ люди, что даны намъ веселье, дружба, любовь и -- дѣти...
   Невыразимо прекрасна такая жизнь, не жизнь веденяпинскаго мужика, разумѣется, нѣтъ, его же жизнь, но въ полномъ расцвѣтѣ своей красоты и силы, лишенная злобы и искусственной нужды и украшенная всѣми плодами истиннаго развитія. Въ этой жизни нѣтъ даже мѣста пороку, ибо всего человѣка беретъ себѣ она, всю его любовь, всѣ стремленія и силы, и ему даетъ твердую опору для борьбы съ своими страстями и полный просторъ для развитія всего добраго, что только есть въ его сердцѣ. А если и не поможетъ она тѣмъ, у кого страсти слишкомъ уже сильны и слишкомъ заглушаютъ это доброе, то, во-первыхъ, вопросъ еще, дѣйствительно ли родится человѣкъ на свѣтъ съ врожденными дурными страстями и не вѣрнѣе ли, что страсти эти развиваются въ немъ подъ вліяніемъ уродливо сложившейся нашей жизни, а во-вторыхъ, такихъ людей во всякомъ случаѣ не много и не они создаютъ жизнь.
   Наконецъ, эта жизнь, она есть синонимъ не борьбы, а любви, ибо не въ богатствѣ и не въ почестяхъ ея цѣль, а только въ счастьи, и слѣдовательно, не борьба является ея содержаніемъ, а трудъ, и трудъ не для роскоши, а для куска насущнаго хлѣба, никому не становящійся поперекъ и не мѣшающій трудъ. А возможно ли иначе представить себѣ жизнь, въ которой Спасителемъ завѣщанная намъ любовь заняла бы мѣсто царящей въ настоящее время безжалостной борьбы за существованіе?
   Такъ вся ночь прошла для него въ этихъ думахъ, и утромъ эта Жизнь казалась ему еще лучше, еще лучезарнѣй, чѣмъ вчера, когда только что явилась она ему. Свѣтла, хороша и радостна, полна добра и истины была она, а для него лично являлась кромѣ того и, и все-таки -- ветхій мѣхъ, наполненный старымъ, испортившимся виномъ -- въ ужасѣ, безсильный взять ее, ничтожный и слабый стоялъ онъ передъ нею, самъ стыдясь своего позора... Все съ тѣмъ же страхомъ смотрѣлъ онъ на нее, и съ тяжелой грустью чувствовалъ въ то же время, что истина сильнѣе его и его страха.
   Въ тихомъ и свѣжемъ утреннемъ воздухѣ раздались и задрожали звуки благовѣста. Было воскресеніе и благовѣстили къ заутрени. Звуки эти привели Алгасова въ себя и заставили его очнуться, но въ то же время напомнили ему что-то смутное, что-то изъ далекихъ дѣтскихъ лѣтъ, но, пожалуй, еще болѣе страшное, еще одно и святое доказательство истины этой явившейся ему новой жизни.
   Онъ всталъ и оглянулся. Было свѣжее и радостное, прекрасное утро. Озаренная свѣтлыми, но не жгучими еще лучами утренняго солнца, вся природа казалась лучше, моложе и свѣтлѣе. Капли росы сверкали и играли, отражая въ себѣ солнце и своимъ блескомъ дополняя красоту весенняго утра.
   Алгасовъ быстро пошелъ впередъ. Онъ прошелъ мимо своего дома, спустился внизъ, къ рѣкѣ, перешелъ на другой берегъ и направился къ церкви.
   Заутреня уже началась, когда вошелъ Алгасовъ. Большая церковь была почти пуста и звонко раздавались въ ней голоса пѣвшихъ на клиросѣ мальчиковъ.
   Ставъ въ сторонѣ, Алгасовъ сталъ молиться, и горячо молился онъ, никогда еще не возсылалъ онъ къ Господу такой усердной и теплой молитвы. Онъ просилъ у Него разумѣнія, просилъ вывести его изъ мрака заблужденій и сомнѣній, просилъ наконецъ силы себѣ послѣдовать истинѣ, если Господу угодно будетъ ее открыть ему. Долго молился онъ.
   Заутреня кончилась. Священникъ вышелъ съ крестомъ и первому подалъ его Алгасову. Алгасовъ приложился къ Распятію, и пока отецъ Сергій давалъ цѣловать крестъ остальнымъ, собравшимся къ концу заутрени богомольцамъ, Алгасовъ взошелъ на клиросъ, спросилъ у діакона Библію и торопливо сталъ отъискивать въ ней нужные стихи.
   Искалъ онъ слова проклятія, сказанныя первому человѣку при изгнаніи его изъ рая. О нихъ-то и вспомнилъ онъ при звукахъ благовѣста, но, нетвердый въ Писаніи, лишь приблизительно могъ онъ изложить себѣ на память содержаніе этого мѣста.
   Наконецъ нашелъ онъ его и медленно, вдумываясь въ каждое слово, прочелъ слѣдующее: (Бытія, III.)
   17. И Адаму рече: яко послушалъ еси гласа жены твоея, и ялъ еси отъ древа, его же заповѣдахъ тебѣ сего единаго не ясти, отъ него же ялъ еси, проклята земля въ дѣлѣхъ твоихъ, въ печалѣхъ снѣси тую вся дни живота твоего.
   18. Тернія и волчцы возроститъ тебѣ, и снѣси траву селную.
   19. Въ потѣ лица твоего снѣси хлѣбъ твой, дондеже возвратишися въ землю, отъ нея же взятъ еси: яко земля еси, и въ землю отъидеши.
   На послѣднемъ стихѣ онъ остановился и еще разъ повторилъ его про себя; затѣмъ отдалъ книгу и вышелъ изъ церкви.
   -- "Въ потѣ лица твоего снѣси хлѣбъ твой," вотъ что гласитъ священное преданіе, думалъ онъ, идя впередъ, снова въ поле, къ виднѣвшейся вдали рощѣ.
   -- Да, такова должна быть жизнь, она есть трудъ, настоящій трудъ, когда трудящійся цѣлью своей имѣетъ въ потѣ лица своего ѣсть добытый своими же руками хлѣбъ свой. Только подобный трудъ и даетъ намъ жизнь, довольство ею и безусловный доступъ къ счастью.
   -- Да, но это невозможно для меня, продолжалъ онъ думать.
   -- Невозможно? Значитъ, я лишенъ права на жизнь и счастье? За что же, за что это второе, тяготѣющее надо мной проклятіе? За мою праздность и любовь къ ней? Но развѣ я люблю ее, развѣ моя вина, что я родился въ той части общества, для которой нѣтъ и не можетъ быть настоящаго труда, того труда, при которомъ въ потѣ лица своего ѣстъ хлѣбъ свой человѣкъ? За что же это? Невозможно!..
   -- А если возможно? вдругъ явился ужасный вопросъ.
   Со страхомъ его гналъ отъ себя Алгасовъ, съ ужасомъ отказывался отвѣчать на него и всѣ усилія употреблялъ онъ, чтобы не отвѣчать, чтобы забыть его, но вопросъ все-таки стоялъ передъ нимъ, повелительно требуя немедленнаго и точнаго отвѣта. Слишкомъ уже много истины заключалось въ грозномъ вопросѣ и нельзя было прогнать его. Все, что еще можно было сдѣлать -- это отвѣчать на него отрицательно, сознаться, что отвѣтить иначе нѣтъ силы, и въ концѣ концовъ, послѣ долгой борьбы, съ грустью, со стыдомъ и слезами пришелъ къ этому Алгасовъ и долженъ былъ себѣ сознаться:
   -- Я не могу, силъ нѣтъ, это выше меня...
   По крайней мѣрѣ это былъ отвѣтъ, ясный отвѣтъ, тяжелый, мучительный, но прямой. Не легко сознаваться въ собственномъ своемъ ничтожествѣ и безсиліи, въ недостаткѣ въ себѣ духа и воли, а только въ этомъ сознаніи и могъ еще Алгасовъ найти спасеніе себѣ и своей жизни.
   А между тѣмъ картины, одна другой плѣнительнѣе, рисовались въ его воображеніи. Свой собственный домъ, самимъ для себя же по своему вкусу и желанію устраиваемый. Садъ, въ которомъ работаешь самъ и который любишь за это еще болѣе, какъ нѣчто свое не по имени только, но и на дѣлѣ. Свое хозяйство, въ которомъ знаешь, любишь и цѣнишь каждую мелочь, ибо за нее заплачено собственнымъ трудомъ. Свое поле, надъ которымъ самъ работаешь и которымъ любуешься и гордишься, какъ дѣйствительнымъ и заслуженнымъ знакомъ своего достоинства -- однимъ словомъ, все вокругъ себя свое, родное, любимое, ничего нѣтъ лишняго и заведеннаго только потому, что есть лишнія, легко доставшіяся, а въ сущности, у кого-то отнятыя деньги. Все свое, даже отдыхъ, даже и праздникъ, и онъ заработанъ и заслуженъ, и никто не посмѣетъ укорить имъ работника. Вотъ жизнь, дѣйствительно свободная, ни отъ кого не зависящая, никому не мѣшающая и не дѣлающая зла, вотъ лишь когда можетъ она быть хороша, полна и разумна и вотъ когда можно ею наслаждаться и отъ души, искренно благодарить за нее Господа...
   Хороша такая жизнь, но покупается она тяжелымъ неустаннымъ трудомъ, а къ этой цѣнѣ онъ, Алгасовъ, еще долженъ былъ прибавить отказъ это всего, что цѣнятъ и къ чему стремятся люди, это всей своей жизни, вспоившей и вскормившей его, и хотя ничего ему не давшей, приведшей его на край гибели, но все-таки дорогой и любимой. И не было у него силъ отказаться отъ этого, и онъ чувствовалъ, что никогда и не будетъ ихъ.
   Тяжела была до сихъ поръ его жизнь, но онъ жилъ по крайней мѣрѣ такъ, какъ по его понятіямъ слѣдовало жить, и искренно не считалъ своей жизни преступной и дурной. Но вотъ узналъ онъ жизнь, которая одна только имѣетъ право называться хорошей и честной, и остатокъ дней своихъ придется ему проводить съ мучительнымъ сознаніемъ, что живетъ онъ не такъ, какъ должно, что дѣйствительно-хорошая жизнь оказалась не по силамъ ему, что воли. и духа не хватило у него послѣдовать своимъ убѣжденіямъ, и никогда уже не сойдутся теперь и не будутъ согласны его слово и дѣло...
   И на все уже сталъ онъ смотрѣть совершенно иначе. Прежде нисколько не обращало на себя его вниманія то, что у него одного почти вдвое болѣе земли, чѣмъ у всѣхъ его бывшихъ крестьянъ вмѣстѣ взятыхъ, это казалось ему вполнѣ въ порядкѣ вещей, установленномъ и освященномъ исторіей и цѣлыми вѣками высокой культуры. Теперь же онъ ясно увидѣлъ, что ни жизни, ни счастья не въ силахъ и не могутъ ему дать его деньги, и понялъ, что безъ всякой для себя пользы, совершенно зря нѣсколько сотъ человѣкъ лишаетъ онъ возможности жить счастливо, свободно и привольно, не зная искусственно вызваннаго горя и нужды. У него въ рукахъ именно то, чего единственно и не хватаетъ имъ для полной красоты ихъ жизни, и онъ ревниво стережетъ это сокровище, разъигрывая роль собаки, лежащей на ненужномъ ей сѣнѣ.
   Такимъ образомъ ко всему еще присоединятся теперь и упреки совѣсти за безпрестранно-совершаемое и безполезное для себя лично зло, упреки, которые неизбѣжно будутъ отравлять ему каждый отнынѣ бокалъ шампанскаго, каждую его забаву, каждую минуту веселья. Теперь его ожидало будущее еще болѣе грустное, чѣмъ даже тогда, когда онъ готовился схоронить себя въ Веденяпинѣ, онъ сознавалъ это -- и все-таки не въ силахъ чувствовалъ онъ себя принять новую жизнь... Но только въ Веденяпинѣ онъ теперь уже не останется, да и нельзя, и нечего ему тамъ оставаться.
   Да, силъ не было у него отказаться отъ старой, полной зла и положительно неспособной дать людямъ счастье жизни и начать новую, согласную съ истиной, полную добра и любви, хорошую и честную. Силъ нѣтъ и духа не хватаетъ, и это у него, бывало, безъ колебаній рѣшавшагося на всѣ новые шаги въ своей жизни! Но то были шаги, хотя и новые, пожалуй, и рѣшительные, но все-таки шаги эти были въ предѣлахъ все той же старой его жизни, а теперь приходилось идти далеко за предѣлы ея, туда, на тотъ берегъ, откуда нѣтъ уже возврата, и совсѣмъ отказаться отъ всего стараго -- и не хватало у него силъ на это, не хватало силъ даже и подумать серьезно объ этомъ шагѣ. Сознаніе своего безсилія угнетало и мучило его, заставляя презирать самого себя, и все-таки все дѣлалъ онъ, чтобы убѣдить себя не отказываться отъ старой жизни.
   Онъ старался оправдать себя тѣмъ, что ему уже 34 года, что онъ уже не юноша, что не легка для него, изнѣженнаго, привыкшаго къ удобствамъ и роскоши, такая рѣзкая перемѣна, которая врядъ ли по силамъ даже и юношѣ. Но это не было для него оправданіемъ, по крайней мѣрѣ въ его собственныхъ глазахъ. Не легко -- это вѣрно, но человѣкъ, желающій быть достойнымъ уваженія, на все должно хватать у него силы и воли, и ни передъ чѣмъ не долженъ онъ дрогнуть; не человѣкъ долженъ подчиняться трудностямъ, а всѣ трудности, сколько бы ни было ихъ и каковы бы онѣ ни были, всѣ онѣ должны подчиниться волѣ человѣка.
   Привыкъ онъ къ своей жизни... Это вѣрно, въ 34 года не трудно къ чему-нибудь привыкнуть, но развѣ нельзя и отвыкнуть? Неужто же онъ рабъ дорогого шамбертена, тонкаго сукна, покойныхъ рессоръ и мягкой мебели? Это самое позорное изо всѣхъ рабствъ, и Алгасовъ долженъ былъ сознаться, что дѣйствительно, въ полномъ смыслѣ этого слова онъ рабъ комфорта, и что даже и надежды нѣтъ у него освободиться отъ своего жалкаго господина.
   Напрасно также искалъ онъ спасенія въ томъ, что есть два рода труда: трудъ физическій и трудъ умственный, и что этотъ послѣдній, одинаково необходимый для блага людей, какъ требующій досуга, имѣющагося лишь у богатыхъ, этимъ уже самымъ оправдываетъ и узаконяетъ богатство и нашу праздную жизнь. Но разбирая, что такое требующій праздности умственный трудъ, и прежде всего сразу отбросивъ все, для чего нужны исключительныя силы и исключительное призваніе -- ибо вездѣ и при всякой жизни полна, хороша и радостна всегда была и будетъ жизнь призванныхъ Господомъ -- разбирая, что такое этотъ умственный трудъ, Алгасовъ не могъ отнести къ нему той упорной умственной работы, которая занимала его самого въ теченіи всей его жизни, съ тѣхъ поръ, какъ сталъ онъ помнить себя: онъ долженъ былъ признать, что никакой физическій трудъ никогда не помѣшалъ бы этой работѣ, что не могутъ одни только размышленія стать единственнымъ содержаніемъ нашихъ дней, что и помимо нихъ все-таки должно быть у насъ дѣло, способное наполнить нашу жизнь и овладѣть нашей любовью. Нѣтъ, къ такъ называемому труду умственному онъ относилъ службу, крупную промышленность, торговлю деньгами и бумагами, мелкое писательство и всѣ остальныя свободныя профессіи и. т. п. занятія, не нуждающіяся въ исключительномъ призваніи и не требующія физической силы.
   Это вѣрно, трудъ умственный, такъ понимаемый, дѣйствительно доступенъ только людямъ, имѣющимъ возможность такъ или иначе увильнуть отъ тяжелаго крестьянскаго труда. И нѣтъ спора, это дѣйствительно трудъ, хотя и легкій, почти граничащій съ праздностью, несравненно лучше къ тому же оплачиваемый и вдобавокъ еще разукрашенный множествомъ заманчивыхъ побрякушекъ, но тутъ является невольный и важный вопросъ: настоящій ли это, необходимый, производительный трудъ, котораго нельзя не любить и въ которомъ нечего сомнѣваться, или же искусственно для себя созданный нами же самими? Въ чемъ заключается внутренній его смыслъ? Въ томъ ли, чтобы по возможности облегчить людямъ доступъ къ счастью, илиже въ чемъ иномъ? Если жизнь труда возобладаетъ въ мірѣ, жизнь не борьбы, а любви, нуженъ ли будетъ тогда губернаторъ и при немъ чиновникъ особыхъ порученій, или же инспекторъ народныхъ школъ, призванный не покровительствовать школамъ, а напротивъ, болѣе или менѣе стѣснять кхъ свободное развитіе? Не заключается ли внутренній смыслъ всякаго умственнаго нашего труда въ одной только наживѣ да въ обезпеченіи нажитаго отъ посягательства тѣхъ, у кого такъ или иначе, но вполнѣ законно отнято это нажитое, и наконецъ въ украшеніи наживой этой добытаго нами досуга и праздныхъ нашихъ дней? Разъ не будетъ ихъ -- на что тогда всѣ журналы и газеты съ ихъ фельетонами и романами Боборыкина и Ольги Шапиръ, на что размалеванныя холстины Семирадскаго и Маковскаго, на что біографія маркиза Велепольскаго или же любопытное изслѣдованіе о томъ, кто изъ Шереметевыхъ и когда смотрѣлъ въ кривой и кто въ большой столъ, на что всѣ оперетки и Коршевскіе балаганы? Разъ не будетъ наживы и стремленія къ ней, точно ли понадобятся тогда наши теперешніе огромные штаты служащихъ? Не сократятся ли они до ничтожныхъ единицъ, и не станетъ ли тогда трудъ умственный скорѣе исполненіемъ суроваго гражданскаго долга, чѣмъ привиллегіей на сравнительную праздность при красивомъ мундирѣ и хорошемъ содержаніи?
   Итакъ, и умственный трудъ не представилъ ему достаточно вѣрнаго убѣжища, и одно только оставалось Алгасову -- сознаться въ своемъ безсиліи, сознаться въ томъ, что онъ, рабъ комфорта, даже и взглянуть не смѣетъ въ глаза труду.
   И какъ послѣдняя твердыня, явился ему вопросъ, что же станется тогда со всей нашей жизнью и главное, съ этой изумительной цивилизаціей, достигнутой столькими вѣками такихъ тяжелыхъ усилій всего человѣчества? И неужели ради нея уже одной не стоитъ предпочтенія и сохраненія старая жизнь?
   Какъ мальчикъ, обрадовался онъ этому вопросу, но непродолжительна была эта его радость: онъ не могъ не признать, что всеобщее счастье всѣхъ безъ исключенія людей прекраснѣе и дороже даже и нашей, высокой, но совершенно неспособной дать это счастье людямъ цивилизаціи, и гдѣ въ то же время доказательство, что та, новая, жизнь не выработаетъ своей и еще болѣе высокой и совершенной цивилизаціи?
   А жизнь труда, когда не нажива будетъ у всѣхъ на умѣ, не праздность и не безумная роскошь, а лишь заслуженный праздничный отдыхъ, всецѣло посвященный живому веселью, эта жизнь рисовалась въ мечтахъ Алгасова въ одной необъятно-величавой картинѣ. Онъ видѣлъ любовь, счастье и веселье царящими на землѣ, онъ видѣлъ всѣхъ наслаждающимися жизнью или по крайней мѣрѣ такъ или иначе ее чувствующими. Онъ видѣлъ на землѣ не враждующіе народы, войной навязывающіе своимъ ближнимъ всякіе ненужные имъ товары или вредоносный какой-нибудь опій, нѣтъ, передъ очами его было человѣчество, объединенное братской любовью и общимъ для всѣхъ стремленіемъ къ жизни, къ красотѣ, къ развитію и счастью. Онъ видѣлъ всѣхъ на землѣ безусловно равными, равными по положенію, по развитію и по возможности пользоваться жизнью и ея радостями, и наконецъ онъ видѣлъ жизнь, всѣхъ обнимающую, всѣмъ дорогую и одинаково всѣмъ помогающую слѣдовать святому ученію Спасителя, онъ видѣлъ людей, не православныхъ или католиковъ и протестантовъ, но христіанъ, вѣрующихъ въ Христа и слѣдующихъ всѣмъ его завѣтамъ, изъ нихъ же первый -- любовь. Если это и была утопія, то такая утопія, не увлечься которой не въ силахъ живой человѣкъ...
   Не увлечься ею не въ силахъ былъ и Алгасовъ, но не радость и не восторгъ, а холодное, тупое отчаяніе вызвало въ немъ это увлеченіе. Утопія была слишкомъ хороша, нельзя было смотрѣть на нее, какъ только на мечту и утопію, и не видѣть въ ней будущаго, ожидающаго міръ, нельзя было не вѣрить въ это будущее и не любить его. Но такъ абсолютно не было въ немъ мѣста ни единой чертѣ того настоящаго, которое мы знаемъ и которымъ живемъ, что ужасъ не могъ не объять излюбленнаго сына этого настоящаго, обѣими руками судорожно хватавшагося за него: Алгасовъ ясно видѣлъ, что если точно не утопія, а будущность человѣчества, та чудная картина, которую ему представило его воображеніе, то на неминуемую смерть и гибель обречена вся настоящая наша жизнь, со всѣми выработанными ею такими красивыми формами общежитія. А развѣ не прекрасна она, развѣ нѣтъ въ ней сторонъ и явленій, достойныхъ изумленія по рѣдкому ихъ изяществу, чарующей красотѣ и царственной величавости? И все это должно пройти и погибнуть?!...
   Поневолѣ съ порывисто-горячимъ какимъ-то чувствомъ весь рванулся онъ къ старой своей жизни, въ которой искалъ себѣ защиты и спасенія отъ этого невѣдомаго, звавшаго его къ иной, суровой и трудной жизни голоса, и которую любилъ въ эту минуту, какъ любятъ близкаго умирающаго, послѣдней, теплой и тихой любовью.
   Все простилъ онъ ей тутъ, все тяжелое и скверное, что заставила она пережить его, и помнилъ одно лишь хорошее, одно красивое, лишь то, въ чемъ красота и величіе нашей жизни нашли себѣ полное и неподражаемо прекрасное выраженіе.
   Сколько великихъ событій, сколько мощныхъ характеровъ и лицъ и ослѣпительно прекрасныхъ явленій дала намъ въ прошломъ наша жизнь! Могучая Римская республика, славная доблестью своихъ гражданъ, покорившая міръ -- и павшая къ ногамъ сумасшедшаго Калигулы, идіота Клавдія и развратнаго мальчишки Геліогобала; Карлъ Великій, блестящее рыцарство и наконецъ Папство, величественное, полное неизъяснимой красоты и мощи, грозно повелѣвавшее всѣмъ міромъ -- и ниспровергнутое разстригой-монахомъ; Крестовые походы, Реформація, Валленштейнъ, тревожная и бурная, полная міровыхъ событій и міровыхъ идей эпоха Революціи, когда съ полнымъ уже правомъ можно было мѣсяцъ считать за годъ -- столько переживали и столько и такихъ разнообразныхъ впечатлѣній воспринимали тогда люди, непонятное, загадочное, но величественное явленіе Наполеона, колоссальное состояніе Ротшильда -- источникъ мірового значенія, полная блестящей красоты и царственной роскоши, веселая и радостная громада Парижа, и Лувръ, и Ватиканъ -- и все это ничто, все это сонъ, все это должно пройти и безслѣдно исчезнуть, и никогда уже ничего подобнаго не увидятъ и не узнаютъ больше люди? Но вѣдь лишить жизнь этихъ величавыхъ и прекрасныхъ явленій, этихъ моментовъ высочайшаго подъема духа всего образованнаго человѣчества, вѣдь это все то же, что природу лишить ея львовъ и тигровъ, море -- грозныхъ его бурь, любовь -- безумной, жгучей страсти и молодость -- красоты?...
   А какъ прекрасна была жизнь, какой высокой красоты достигала она... Утонченно-изящная жизнь древнихъ Римлянъ, жизнь, до мельчайшихъ своихъ проявленій вся бывшая полнымъ и строгимъ воплощеніемъ самой совершенной красоты; жизнь, создавшая Альгамбру съ ея садами; суровая и трудная, но свободная и блестящая, плѣнительно-прекрасная жизнь рыцарства; веселая, роскошная и радостная, полная блеска и славы, наслажденій и красоты, но полная въ то же время тревогъ и волненій, какъ шампанское, искрометная и легкая жизнь Итальянцевъ эпохи Возрожденія, Флоренція временъ первыхъ Медичи и избранный дворъ Лаврентія Великолѣпнаго, величавая и строгая, величественно-веселая и величественно-прекрасная жизнь Версаля при Людовикѣ XIV, утонченно-роскошная, полная изящества и вкуса, веселая, беззаботная, вся отданная любви и пышнымъ празднествамъ жизнь королей и вельможъ прошлаго вѣка -- и все это пройдетъ и тоже исчезнетъ, и тоже не увидитъ и не узнаетъ больше міръ этой жизни, блестящей и широкой, и лучшимъ украшеніемъ которой все-таки были сила, власть и исключительное значеніе тѣхъ, которые ею жили?
   Да, но развѣ и не прошло и не исчезло уже все это? Развѣ сами видимъ мы гдѣ-нибудь эту царственную жизнь, а не знаемъ о ней изъ однѣхъ только книгъ да по разнымъ уцѣлѣвшимъ дворцамъ и памятникамъ? Не становится развѣ она съ каждымъ годомъ все мишурнѣе, мельче и обыденнѣе, все болѣе и болѣе мѣщанской и узкой, и развѣ французскіе принцы, потомки Генриха IV, уже не перечислились въ простыхъ citoyens?
   Гейне разсказываетъ въ своихъ письмахъ съ Барежскихъ водъ, какъ терпѣливо дожидался тамъ герцогъ Немурскій своей очереди занять ванну, и сопоставляетъ это похвальное терпѣніе принца -- въ то время еще принца, королевскаго сына, а не citoyen -- съ фразой его дѣда, когда-то по какому-то поводу сказавшаго: "ai failli attendre!" Да, но только сказать эти слова могъ лишь принцъ, да и то еще принцъ того времени, когда принцы были принцами на дѣлѣ, а не по титулу только, дожидаться же ванны можетъ и долженъ всякій.
   Женился графъ Фландрскій, братъ и наслѣдникъ бельгійскаго короля; какъ и послѣдній брюссельскій мѣщанинъ, долженъ былъ онъ заявить мэру о своей предстоящей сватьбѣ для необходимаго по закону оглашенія объ этомъ, и въ обычномъ объявленіи, вывѣшенномъ у дверей мэріи, къ великому удовольствію газетъ, имена принца и августѣйшей его невѣсты пришлись между именами какихъ-то скромныхъ ремесленниковъ. Все это очень, можетъ-быть, хорошо, похвально, разумно, но, вѣроятно, Карлъ Смѣлый порадовался въ эту минуту на томъ свѣтѣ, что не было у него сыновей и угасъ такимъ образомъ его царственный родъ...
   Такъ вездѣ и во всемъ: въ ущербъ великолѣпной знати, все больше и больше денегъ, правъ и значенія захватываетъ себѣ мѣщанство и, примѣняясь къ этому новому своему теченію, все мельче и мельче, все ничтожнѣе, уже и дальше отъ величія и красоты становится наша омѣщанившаяся жизнь и не сулитъ ужъ намъ она явленій, столь же величественныхъ и красивыхъ, какъ жизнь и событія прошлыхъ вѣковъ. Она еще хороша, въ высшихъ своихъ проявленіяхъ и теперь еще, уже лишившись былого блеска и силы, все-таки достигаетъ она почти идеальной красоты, можетъ быть, и наружной только, нѣтъ спора, но все-таки красоты, которой нельзя не восхищаться. Но это жизнь исключительная, ея красота доступна лишь немногимъ и по мѣрѣ приближенія своего къ идеалу -- все меньшему и меньшему числу людей, и въ этомъ проклятіе нашей жизни, какъ исключительная, она должна погибнуть, уступивъ мѣсто жизни всеобщей и всѣмъ одинаково доступной.
   Таковъ ходъ исторіи. Буржуазія смѣнила королей и дворянство. Но тамъ еще могъ быть споръ, тамъ павшая сторона имѣла за собою слишкомъ много прошлаго, силы, красоты, заслугъ и величія, а когда дѣло идетъ о преобладаніи третьяго или четвертаго сословія -- тутъ и думать уже нечего, на чью сторону стать.
   Все идетъ къ тому, чтобы на жизненномъ пирѣ не было уже избранныхъ и чтобы всѣ были допущены къ участью въ пирѣ. И это будетъ, ибо, во-первыхъ, это справедливо, а во-вторыхъ -- съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе народа врывается въ пиршественную залу и все труднѣе становится охранять ее отъ напора сознавшей свое право толпы.
   Это еще лишнее доказательство, что жизнь, единая справедливая и единая, имѣющая въ то же время будущностьэто жизнь труда. Но чѣмъ болѣе убѣждался въ этомъ Алгасовъ, тѣмъ большей любовью проникался онъ къ своей старой умирающей жизни. Онъ видѣлъ ея поблеклую красоту склоняющеюся къ закату, невольно восхищался той новой красотой, которая имѣетъ занять мѣсто умирающей, и все-таки болѣзненно-страстная какая-то любовь его вся сосредоточилась на этой поблеклой и полинялой жизни, которая ничего не дала ему, а теперь и не могла уже дать, но разлюбить которой и отказаться отъ нея не имѣлъ онъ духа...
   Съ отчаяніемъ, всячески цѣпляясь за старое, жертвуя даже собственнымъ уваженіемъ къ самому себѣ, лишь бы только сохранить себѣ свою старую, недавно еще такую постылую, а теперь безконечно-милую жизнь, старался онъ отогнать отъ себя безотвязныя мысли, старался не думать о нихъ, хотѣлъ разсѣяться, забыть ихъ, а самъ все глубже и глубже въ нихъ вдумывался и развивалъ ихъ все дальше и дальше. Дѣлалось это почти даже помимо его сознанія и воли, и не могъ онъ, какъ ни усиливался, не думать объ этой грядущей жизни, не могъ даже не любить ея и не восхищаться ея тихой, столь далекой отъ блеска красотой...
   Но бережно таилъ онъ про себя свои выстраданныя эти мысли и ни съ кѣмъ не дѣлился ими, даже и московскимъ своимъ друзьямъ ничего не сообщилъ о нихъ. Онъ ихъ таилъ про себя, какъ самое драгоцѣннѣйшее свое сокровище: слишкомъ уже больно было бы ему грубое прикосновеніе къ нимъ людей, а защитить свои новыя убѣжденія всею жизнью своей- этого онъ не могъ. Къ чему же напрасно выставлять себя на всеобщее посрамленіе? Эти дорогія и завѣтныя убѣжденія, къ чему беззащитными отдавать ихъ на поруганіе людямъ, которые и не могутъ отнестись къ нимъ иначе, какъ враждебно, подъ видомъ презрѣнія скрывая свой страхъ передъ ними? Нѣтъ, лучше ужъ молчать, если самъ не имѣешь силы выйти на ихъ защиту и жизнью доказать свою вѣру въ ихъ истину.
   Но Алгасовъ рѣшилъ уже, что этого не будетъ, что это невозможно, что никогда не осмѣлится онъ на это, а все болѣе и болѣе мѣста занимали въ его жизни его новыя убѣжденія, и незамѣтно, но шагъ за шагомъ, все шелъ онъ навстрѣчу иному, дѣятельному имъ служенію. Онъ былъ далекъ еще отъ рѣшительнаго шага, даже и не думалъ о немъ да внутренно и не вѣрилъ въ его возможность для себя, еще тѣломъ вполнѣ принадлежалъ онъ старой своей жизни, но духомъ его съ каждымъ днемъ и все полнѣе завладѣвала уже новая.
   Однажды онъ вышелъ въ садъ и внизу, у рѣки, увидалъ работника, пахавшаго огородъ подъ капусту. Алгасовъ оглянулся: никого больше не было въ саду, они были тамъ совершенео одни. Тогда поспѣшно сошелъ онъ внизъ, подошелъ къ работнику и, краснѣя и путаясь, попросилъ его показать, какъ это пашутъ, прибавляя, что ему хотѣлось, бы выучиться пахать. Съ снисходительной улыбкой взглянулъ на него работникъ и сталъ объяснять ему пріемы управленія сохой, потомъ, по его просьбѣ, уступилъ ему свое мѣсто за нею и, идя съ нимъ рядомъ, сталъ руководить бариномъ въ этомъ первомъ его опытѣ труда.
   Долго пахалъ Алгасовъ, напрягая всѣ свои силы, внимательно слушая учившаго его работника и стараясь пахать какъ можно лучше. Совершенно разбитый непривычнымъ напряженіемъ, возвратилъ онъ соху работнику и поблагодарилъ его за урокъ и, сказавъ, что какъ-нибудь придетъ къ нему доучиться, поспѣшно отошелъ отъ него.
   Вскорѣ потомъ, встрѣтивъ въ саду косившаго траву кучера, онъ сталъ у него учиться косить и косилъ, пока коса буквально не вывалилась у него изъ рукъ.
   Подойдя затѣмъ въ полѣ къ тому же работнику, который уже училъ его пахать, Алгасовъ снова взялъ у него соху и пахалъ больше часа. Работникъ одобрилъ его пашню, и когда онъ уходилъ, пробормоталъ ему вслѣдъ:
   -- Ишь вѣдь тоже чѣмъ забавляются... Съ пищіи-то съ ихней оно, знать, въ охотку...
   Таковы были первые робкіе шаги Алгасова навстрѣчу труду, но и самъ онъ не думалъ и не хотѣлъ идти дальше, хотя и мучительно было для него сознаніе своего ничтожества и безсилія, и невольно краснѣлъ онъ при мысли, какъ неизмѣримо далеко разошлись теперь его жизнь и убѣжденія...
   Вдобавокъ, около этого же времени получилъ онъ No Отечественныхъ Записокъ. Въ началѣ книги былъ небольшой разсказъ изъ народной жизни, и съ жаднымъ вниманіемъ прочелъ его Алгасовъ. Онъ и не замѣтилъ его мрачнаго конца -- конецъ этотъ, какъ придуманный и случайный, вовсе не былъ ему нуженъ, цр самый разсказъ -- жизнь Петра съ красивой, сильной, ловкой и любящей Параской -- его онъ прочелъ нѣсколько разъ, невольно любуясь живой красотой этой жизни.
   -- Хорошо такъ жить, думалъ онъ, но для меня это невозможно... А если возможно? По крайней мѣрѣ быть возможно, хоть и никогда не будетъ...
   И невыразимо грустно, больно и стыдно стало ему тутъ. Нѣтъ, не стоитъ онъ такой жизни, не стоитъ и такой жены, какъ Параска, не стоитъ и такого счастья, уже потому не стоитъ, что не очень порадовала бы его Параска обѣщаніемъ родить четвертаго и даже пятаго сына... А Петръ, тотъ обрадовался этому, да и могъ радоваться: на то онъ и живой человѣкъ, живущій истинной жизнью, той жизнью, на которую и издали даже не могъ безъ страха взглянуть Алгасовъ.
   

XXV.

   Въ Веденяпинѣ по ту сторону Уйжи крайней точкой по рѣкѣ была церковь и находившіяся за нею усадьбы причта, сейчасъ же за которыми начинался ужъ общественный выгонъ. Въ этомъ мѣстѣ рѣка почти вплоть подходила къ подножью холмистыхъ своихъ береговъ, но дальше, приблизительно въ верстѣ отъ Веденяпина, она дѣлала крутой изгибъ, далеко удаляясь отъ этихъ холмовъ и потомъ снова къ нимъ приближаясь и образуя такимъ образомъ огромный мысъ, всегда покрытый роскошной и сочной травой.
   Изумрудный лугъ этотъ былъ внизу, у подножья береговыхъ холмовъ, а наверху, прямо надъ нимъ, красовалась небольшая, но густая и тѣнистая рощица, занимавшая площадь въ видѣ неправильнаго треугольника, одна сторона котораго граничила съ веденяпинскимъ выгономъ, другая шла по рѣкѣ, вдоль вышеупомянутаго луга, а третья прилегала къ пустоши, извѣстной подъ именемъ Журавка. Роща, луга я пустошь, всего немного болѣе 90 десятинъ, принадлежали Алгасову.
   Нѣкогда пустошь эта дѣйствительно была пустопорожней, отведенной подъ выгонъ землей, а роща, полная прелестныхъ дорожекъ и красивыхъ видовъ, особенно съ той стороны, гдѣ она выходила на Уйжу, служила при Семенѣ Степановичѣ цѣлью всѣхъ его parties de plaisir. Въ то время самыя красивыя дорожки ея были даже расчищены, черезъ пересѣкавшій ее оврагъ перекинуты мостики, кое гдѣ прорублены просѣки, открывавшія новые и далекіе виды, и во всѣхъ лучшихъ мѣстахъ вездѣ красовались изящныя бесѣдки или стояли скамейки. Съ тѣхъ поръ все это исчезло: дорожки и просѣки заросли и заглохли, мосты и бесѣдки обвалились, но самая роща роскошно зато разрослась, ея дубы, березы и липы изъ молодыхъ превратились въ старыя, раскидистыя деревья, и еще тѣнистѣе, еще красивѣе стала она и еще болѣе радовала бы теперь Семена Степановича, если бы онъ былъ живъ. Но бывшій выгонъ уже не существуетъ, и пустовавшая нѣкогда земля вся распахана и тщательно воздѣлана: здѣсь Алгасовъ устроилъ образцовую ферму, гдѣ въ эпоху своей агрономической дѣятельности производилъ разные опыты и учился новымъ пріемамъ хозяйства.
   Ферма дѣйствительно была образцовая: новыя, красивыя постройки, удобныя и прочныя, всѣ новѣйшія машины, огромныя, сильныя рабочія лошади и дорогой, породистый скотъ, и главное, все въ идеальномъ порядкѣ -- было чѣмъ полюбоваться на этой игрушечкѣ-фермѣ и не даромъ часто наѣзжали сюда гости. Самъ Алгасовъ бывалъ здѣсь каждый день, лично руководя хозяйствомъ фермы, тучныя, прекрасно-обработанныя и удобренныя поля которой вѣеромъ разстилались прямо передъ окруженнымъ хозяйственными постройками просторнымъ дворомъ.
   Но и помимо образцоваго ея хозяйства, Алгасовъ любилъ Журавку, какъ за ея чудные виды, такъ и за близость тѣнистой рощи. Возлѣ этой рощи, немного въ сторонѣ отъ самой фермы, прямо надъ рѣкой, онъ построилъ красивую каменную въ видѣ греческой ротонды бесѣдку, единственная круглая комната которой по расписаннымъ своимъ стѣнамъ была вся обведена широкими, крытыми штофомъ турецкими диванами. На стѣнахъ весьма и весьма даже недурно изображенъ былъ знойный южный пейзажъ гдѣ-то на скалистомъ морскомъ берегу, украшенный каскадами и развалинами среди розъ, кипарисовъ, апельсиновъ и пальмъ и оживленный веселыми шалуньями-нимфами, одну изъ которыхъ пытался обнять безобразный сатиръ -- и все подъ ярко-синимъ, уже по своду написаннымъ небомъ. Легкая іоническая колоннада, поддерживая общую крышу, создавала вокругъ прохладной этой комнатки просторную и красивую, на всѣ стороны открытую террасу, гдѣ Алгасовъ, пріѣзжая на ферму, пивалъ обыкновенно чай и онъ любилъ проводить здѣсь теплые лѣтніе вечера, наслаждаясь тишиной, душистымъ лѣснымъ воздухомъ и далекими видами на извилистую Уйжу.
   Но когда онъ уѣхалъ, образцовая ферма скоро же пришла въ упадокъ. Старый Курмаевъ, не особенно вообще благоволившій къ нововведеніямъ и слишкомъ къ тому же занятой въ Веденяпинѣ, при всемъ своемъ желаніи не могъ руководить этой фермой: ни времени, ни знанія не хватило бы ему для этого. Безъ Алгасова великолѣпный скотъ исхудалъ и сталъ болѣть, машины ломались, многопольные сѣвообороты не удавались. Тогда практическій Курмаевъ, видя, что не много-то сбережетъ онъ изъ барскихъ затѣй къ возвращенію барина, и разсуждая также, что баринъ, если захочетъ, снова всегда можетъ накупить, пожалуй, и еще даже лучшихъ лошадей, скотъ и машины, онъ воспользовался выгоднымъ случаемъ и за хорошую цѣну продалъ породистый скотъ и сильныхъ лошадей одному любителю всего этого добра. Изъ машинъ нѣкоторыя тоже продалъ, нѣкоторыя взялъ къ себѣ въ Веденяпино, остальныя же заперъ въ сарай.
   Такимъ образомъ ферма покончила свое недолгое существованіе, но не обратилась попрежнему въ выгонъ: для этого Курмаевъ нашелъ Журавскую землю слишкомъ хорошей, да кстати же и всѣ хозяйственныя постройки уже были тамъ на лицо. Онъ переименовалъ ферму въ хуторъ и, благословясь, принялся тамъ сѣять, пахать и косить. Хуторъ пересталъ быть образцовымъ, но началъ приносить доходъ.
   Вернувшійся Алгасовъ хотя въ принципѣ и рѣшилъ возстановить ферму въ прежнемъ ея видѣ, но не до того было ему пока, и хуторъ продолжалъ еще оставаться хуторомъ.
   Если принять за основаніе занимаемаго рощей треугольника линію по рѣкѣ, то противоположная тупая вершина это, врѣзавшаяся въ поля, концомъ своимъ подходила къ надѣлу крестьянъ деревни Ольги, а въ полверстѣ отъ рощи, среди своихъ полей, находилась и самая эта Ольга, небольшая деревушка, состоявшая всего на всего изъ одиннадцати дворовъ. Какъ веденянинскій выселокъ, до освобожденія Ольга тоже принадлежала Алгасовымъ.
   Отъ Веденяпина до Ольги было около двухъ верстъ и ихъ раздѣляли поля и вышеупомянутый выгонъ, принадлежавшій частью Веденяпину, и частью Ольгѣ: владѣнія ихъ разграничивалъ глубокій оврагъ, проходившій и черезъ рощу, своими крутыми, густо-заросшими кустами и папоротникомъ обрывами образуя тамъ прелестныя мѣстечки и чудныя картины.
   Но и самый выгонъ былъ тоже хорошъ, почти не уступая въ этомъ рощѣ: изрѣзанный оврагами, зеленый и чистый, съ просторными видами на все Веденяпино, на барскую усадьбу и на противоположный берегъ Уйжи, вдобавокъ онъ былъ еще украшенъ множествомъ изрѣдка разбросанныхъ по немъ могучихъ старыхъ дубовъ, вмѣстѣ съ Журавской рощей бывшихъ послѣдними жалкими остатками когда-то стоявшихъ здѣсь дремучихъ лѣсовъ, о которыхъ сохранились, впрочемъ, одни только преданья. Даже и старожилы Веденяпина, и тѣ только слышали объ этихъ лѣсахъ отъ своихъ дѣдовъ -- послѣднихъ очевидцевъ этихъ лѣсовъ. Говорили, что лѣса были густые да темные, тянувшіеся на многіе десятки верстъ, и водились въ тѣхъ лѣсахъ звѣри дикіе и лихіе люди; объ этихъ послѣднихъ сохранились цѣлыя легенды, и на нѣкоторыхъ веденяпинцевъ до сихъ поръ еще указываютъ, какъ на внуковъ этихъ лѣсныхъ героевъ... Сохранились и преданія окладахъ, въ разныхъ мѣстахъ зарытыхъ здѣсь разбойниками, но, къ сожалѣнію, все это клады непростые, а заколдованные: добывать ихъ надо съ помощью особыхъ какихъ-то заклинаній и церемоній, которыя, впрочемъ, уже забыты и такимъ образомъ клады эти навѣки потеряны для людей.
   Пытались добывать ихъ и безъ этихъ заклинаній, но ничего не выходило. Такъ, напр., всѣмъ было извѣстно, что такой кладъ находится въ двадцати шагахъ къ сѣверу и потомъ въ десяти прямо на полдень отъ одного изъ самыхъ старыхъ и большихъ дубовъ на выгонѣ, и нѣсколько лѣтъ тому назадъ Ларіонъ Коптящій съ Ляминой горы вздумалъ-было доставать этотъ кладъ. Долго рылъ онъ, и точно, дорылся наконецъ до клада, но заколдованное золото мгновенно, на глазахъ самого же Ларіона, обратилось въ камни и угли и такъ, не смотря на всѣ заклинанія и молитвы, и осталось камнями и углями. Ларіонъ, клятвенно всѣхъ увѣряющій, что онъ самъ отлично видѣлъ, какъ произошло это превращеніе -- "такъ тѣ въ глазахъ и стрѣльнуло," говоритъ онъ -- бережно, впрочемъ, сохраняетъ эти камни и угли, въ надеждѣ, что надоѣстъ же когда-нибудь золоту быть камнемъ и углемъ, и не обернется ли оно тогда снова въ золото?
   Таковы преданья. А теперь и повѣрить даже трудно, чтобы на мѣстѣ безконечныхъ этихъ полей, на тѣ же десятки верстъ во всѣ стороны окружающихъ Веденяпино, были когда-нибудь дремучіе лѣса, о разбойникахъ же давнымъ-давно уже не слыхать въ Сарайскомъ уѣздѣ.
   Вылъ жаркій іюньскій день. Нѣсколько дней подрядъ все шли проливные дожди и сразу вдругъ смѣнила ихъ 40° жара; отъ влажной земли такъ и парило; въ воздухѣ было душно.
   Алгасовъ пообѣдалъ -- лѣтомъ онъ обѣдалъ рано -- и пошелъ гулять. Жара не остановила его: онъ привыкъ уже къ ней да и вообще не тяготился ею. Пошелъ онъ по берегу рѣки и незамѣтно дошелъ до Журавки. Тамъ было прекрасное купанье. Онъ велѣлъ приготовить себѣ самоваръ въ бесѣдкѣ, а самъ искупался и съ наслажденіемъ напился послѣ этого чая, куря сигару и любуясь разстилавшимися передъ нимъ просторными видами.
   Было уже 4 часа, но жара все еще не спадала. Даже и въ бесѣдкѣ было нестерпимо жарко, и, докончивъ второй стаканъ, Алгасовъ пошелъ въ рощу, давно уже манившую его роскошной своей тѣнью и душистой прохладой.
   Нельзя сказать, чтобы Иванъ Кабинъ, крестьянинъ-собственникъ деревни Ольги, былъ лѣнивъ: въ свое время это былъ неутомимый работникъ, да и сейчасъ не отказывается онъ отъ- работы, но, кромѣ старости, и болѣзни ополчились на него, и подчасъ такъ уставалъ онъ на работѣ, что поневолѣ уже долженъ былъ оставлять ее; къ тому же и работа плохо клеилась у него: не было уже у него прежнихъ его силъ. Оно и не мудрено: далеко уже перевалило ему за 60. А не работать нельзя, въ семьѣ у него всего еще одинъ только сынъ-работникъ, который одинъ на всѣхъ не наработаетъ.
   Иванъ Кабинъ былъ изъ коренныхъ и самыхъ старыхъ ольгинцевъ. Тогда покойный Семенъ Степановичъ, по какимъ-то своимъ неудовольствіямъ, незадолго до освобожденія выселилъ изъ Веденяпина три семьи -- "съ глазъ долой," какъ онъ говорилъ -- и отвелъ имъ мѣсто въ пустоши Журавка. Такъ и образовалась Ольга.
   Впрочемъ, какъ показали послѣдствія, наказаніе вышло не особенно строгимъ. Въ то время, какъ скученные въ одномъ мѣстѣ веденяпинцы иной разъ чуть не за 10 верстъ должны были ѣздить на свои поля, небольшая деревушка имѣла вдоволь подъ рукой земли, и своей, и чужой, которую можно было нанять. И просторнѣе было ольгинцамъ, и много удобнѣе и легче работать, и неудивительно поэтому, что въ скоромъ же времени деревушка процвѣла. Къ освобожденію въ Ольгѣ было уже пять дворовъ, а въ настоящее время ихъ одиннадцать, и всѣ они сравнительно живутъ хорошо.
   Иванъ Кабинъ былъ послѣднимъ изъ этихъ невольныхъ переселенцевъ: передъ самымъ лишь освобожденіемъ, въ 60-мъ уже году, промѣнялъ онъ Веденяпино на Ольгу. По всей вѣроятносте и онъ сталъ бы тамъ зажиточнымъ мужикомъ, если бы не преслѣдовало его особое несчастье: семья у него была огромная, девять человѣкъ дѣтей, но какъ только подростетъ парень, какъ начнетъ помогать отцу -- такъ и умираетъ. Четырехъ уже сыновей схоронилъ такимъ образомъ Иванъ, и только пятый, малый лѣтъ семнадцати, какъ-то еще уцѣлѣлъ до сихъ поръ.
   Нарочно пораньше выѣхалъ Иванъ пахать послѣ обѣда, чтобы къ вечеру допахать свой загонъ, но недавняя болѣзнь, еще не совсѣмъ его оставившая, такъ ослабила его, что съ трудомъ лишь передвигалъ онъ ноги. Насилу дотащившись до конца борозды, онъ остановился перевести немного духъ. Посмотрѣлъ онъ на поле: много еще его осталось и долго придется пахать, да пожалуй, и не допахать сегодня... А тишина и прохлада Журавской рощи, у которой онъ стоялъ, такъ и манили его отдохнуть хоть немного... Иванъ собралъ послѣднія свои силы и хотѣлъ-было снова идти за сохой -- но оказалось, что отдохнуть положительно необходимо. Онъ остановилъ лошадь и прилегъ подъ ближайшимъ кустомъ, думая полежать съ четверть часика, а тамъ и снова за работу. Но какъ только легъ онъ, глаза его сейчасъ же закрылись и мертвымъ сномъ заснулъ онъ въ ту же минуту. А смирная, усталая лошаденка послушно стояла съ своей сохой, изрѣдка лишь прядая головой, да хвостомъ отгоняя отъ себя комаровъ.
   Алгасовъ, шедшій все прямо по рощѣ, скоро же вышелъ на тотъ конецъ ея, которымъ врѣзывалась она въ Ольгинскій надѣлъ. Онъ уже хотѣлъ-было повернуть назадъ, какъ вдругъ замѣтилъ блѣднаго старика, спавшаго подъ кустомъ, и лошадь съ сохой, стоявшую въ полѣ. Болѣе нигдѣ никого тамъ не было.
   -- Вотъ отличный случай испробовать свои таланты, подумалъ Алгасовъ и, бросивъ еще одинъ взглядъ на крѣпко спавшаго старика, сталъ у сохи и началъ пахать, усиленно припоминая все, что говорилъ ему учившій его работникъ, и стараясь пахать, какъ можно лучше.
   Какъ только погналъ онъ лошадь, тотчасъ же покорно пошла она впередъ. Всѣми силами налегая на соху, смотрѣлъ Алгасовъ то впередъ, то на борозду, которую прокладывала соха, и, худо ли, хорошо ли -- но дѣло шло у него.
   Уже низко стояло солнце, когда проснулся наконецъ Иванъ. Первый взглядъ его былъ на солнце. Живо сообразивъ, сколько времени проспалъ онъ, и отъ души досадуя на себя за потерю столькихъ рабочихъ часовъ, онъ хохѣлъ сейчасъ же приняться за работу, но каковъ же былъ его ужасъ, когда онъ не увидѣлъ своей лошади!
   -- Украли... было первой мыслью, какъ полотно, поблѣднѣвшаго мужика. Онъ взглянулъ по сторонамъ, но тутъ ужасъ его смѣнился изумленіемъ: на его лошади кто-то пахалъ. Посмотрѣлъ на землю -- точно, вспахана земля. Посмотрѣлъ опять на лошадь -- его гнѣдой меринъ съ бѣлой ногой.
   -- Ну, слава Богу, цѣлъ, съ облегченнымъ сердцемъ перекрестился Иванъ. Но кто-же это пашетъ? Сенька, развѣ? подумалъ онъ про сына. Да отколь онъ взялся?
   Но вотъ пахавшій повернулъ соху и повелъ новую борозду, уже по направленію къ рощѣ. По мѣрѣ того, какъ онъ подвигался впередъ, Иванъ, не спускавшій глазъ съ своего неожиданнаго помощника, все болѣе и болѣе блѣднѣлъ и открывалъ глаза. Наконецъ, онъ сталъ даже креститься, чтобы отогнать отъ себя дьявольское навожденіе, какъ ему казалось, но призракъ не исчезалъ, а все шелъ къ нему ближе и ближе. Глазамъ своимъ не вѣрилъ Иванъ: за его сохой стоитъ и на его гнѣдомъ пашетъ самъ баринъ Александръ Семеновичъ!.... Шестьдесятъ шесть лѣтъ живетъ Иванъ на бѣломъ свѣтѣ, хотя немного, но помнитъ еще стараго барина Степана Михайловича, а такого чуда, чтобы баринъ пахалъ, этого ему не доводилось еще видѣть....
   Алгасовъ, уже сильно уставшій, хотѣлъ только довести эту борозду и затѣмъ незамѣтно уйти въ рощу, и съ досадой увидѣлъ онъ, что крѣпко спавшій мужикъ проснулся и стоитъ, выпучивъ, какъ истуканъ, глаза и глядя прямо на него. Нечего дѣлать, нельзя, значитъ, скрыть своего дѣянія. Весь покраснѣвшій, дошелъ Алгасовъ до мѣста, гдѣ все еще неподвижно стоялъ Иванъ, и остановилъ лошадь. Молча, съ прежнимъ изумленіемъ, глядѣлъ на него Иванъ, и даже шапки не снялъ передъ нимъ.
   Алгасовъ зналъ Ивана.
   -- Ну что, Иванъ, кажется, я только напортилъ тебѣ? первый заговорилъ онъ, улыбкой стараясь скрыть свое смущеніе.
   -- Да какъ же это ты, баринъ?... Да что же это?... растерянно бормоталъ Иванъ, самъ не зная, что онъ говоритъ.
   Усталый Алгасовъ сѣлъ между тѣмъ на траву.
   -- Хотѣлъ помочь тебѣ, началъ онъ, да не удалось, кажется, не умѣю еще...
   -- Спасибо, сказалъ Иванъ и снова остановился.
   -- Ну, Иванъ, скажи мнѣ правду, какъ я пашу? Поди, посмотри...
   Послушно пошелъ Иванъ на поле и долго ходилъ по пашнѣ. Потомъ вернулся, но продолжалъ молчать.
   -- Что же? Развѣ очень ужъ плохо? Да ты правду говори...
   -- Извѣстно, ваше дѣло господское.... мялся Иванъ.
   -- Значитъ, плохо?
   -- Съ борозды сбиваетесь... Пропашки тоже есть...
   -- Не умѣю, что дѣлать! Ну вотъ тебѣ за то, что зря измучилъ твою лошадь. Завтра перепаши, все же легче будетъ пахать.
   И онъ подалъ Ивану трехрублевую бумажку.
   Все еще не совсѣмъ понимая, что это вокругъ него происходитъ и за что пришлась ему зеленая бумажка, покорно взялъ ее Иванъ и молча держалъ въ рукахъ.
   -- Прощай, сказалъ ему Алгасовъ и поспѣшно ушелъ въ рощу.
   Тутъ лишь догадался Иванъ снять шапку и усердно сталъ онъ кланяться и благодарить вдогонку барину. Потомъ спряталъ неожиданную бумажку въ карманъ, поднялъ сошникъ, сѣлъ на измученную лошадь и поѣхалъ домой, все еще дивясь случившемуся и всю Ольгу собираясь привести въ изумленіе своимъ разсказомъ. Пожалуй, и не повѣрили бы, да нельзя, доказательство на лицо: трехрублевая бумажка.
   И точно, до глубокой ночи слушала Ольга обстоятельный разсказъ Ивана о томъ, какъ заснулъ онъ въ полѣ, и что онъ увидѣлъ, проснувшись. Ходили даже всей деревней смотрѣть на барскую пашню, которую и нашли, для барина, разумѣется, весьма даже изрядною.
   А Алгасовъ пошелъ въ рощу, дошелъ до первой же поляны и легъ тамъ на траву, съ невыразимымъ наслажденіемъ расправляя свои усталые члены.
   Между тѣмъ наступилъ уже вечеръ, и жара смѣнилась душистой вечерней прохладой. Еще было свѣтло, но уже чувствовалось, что ночь не заставитъ себя ждать.
   Алгасову страшно хотѣлось пить. Дорого далъ бы онъ въ эту минуту за стаканъ горячаго чая, но онъ былъ такъ разбитъ и утомленъ и такъ пріятно было лежать, наслаждаясь прохладой и отдыхомъ, что ни за что, кажется, ни за какіе чаи въ мірѣ не всталъ бы онъ сейчасъ и не пошелъ бы домой, или хотя бы на хуторъ... И онъ продолжалъ лежать, мечтая о чаѣ, съ наслажденіемъ вдыхая въ себя благоуханный и чистый лѣсной воздухъ и глядя вверхъ, на темнѣющее небо. Сладкая истома охватила его. Съ улыбкой подумалъ онъ, что-то станетъ о немъ разсказывать Иванъ, затѣмъ мысли его стали мѣшаться, онъ задремалъ и началъ-было засыпать, какъ вдругъ заставилъ его очнутье я послышавшійся невдалекѣ молодой и свѣжій женскій голосъ, напѣвавшій заунывную какую-то, но красивую пѣсенку.
   Алгасовъ приподнялся и сталъ слушать. Одинаково поразили его и красота голоса, и музыкальный слухъ обладательницы этого голоса: ни одной фальшивой ноты, напѣвъ пріятный и вѣрный, голосъ, хотя и необработанный, но сильный, красивый и мягкій, и самая пѣснь, русская пѣснь о грустной дѣвичьей долѣ, передавалась выразительно и вѣрно, съ чувствомъ и силой, словно все, о чемъ говорилось въ этой пѣснѣ, и на самомъ дѣлѣ пережито и перечувствовано было пѣвшей.
   Пѣла какая-нибудь крестьянская дѣвка, собиравшая въ рощѣ ягоды, но никогда и не предполагалъ Алгасовъ такого искусства въ простой дѣвкѣ, да и не слыхалъ никогда, чтобы такъ пѣли на селѣ. Съ удовольствіемъ прислушивался онъ къ звукамъ грустной пѣсни, слѣдя за развитіемъ ея содержанія, любуясь красотой и мягкостью голоса и по достоинству оцѣнивая драматическій талантъ неизвѣстной исполнительницы.
   -- Настоящая prima-donna contralto, подумалъ онъ. Положительно, это какая-нибудь веденяпинская Кадмина...
   Пѣвшая все удалялась между тѣмъ отъ Алгасова, но онъ продолжалъ ее слушать, пока не смолкъ наконецъ ея голосъ гдѣ-то совсѣмъ уже вдали. Съ минуту подождалъ еще Алгасовъ, не запоетъ ли она, и снова улегся на траву. Вспомнилась ему Кадмина: ея уже не было въ то время въ живыхъ. А какъ хороша была она, какъ пѣла, какъ дивно играла...
   Онъ видѣлъ ее во всѣхъ роляхъ ея репертуара, и не по одному даже разу. И одну за другой вспоминалъ онъ оперы, въ которыхъ ее видѣлъ, вновь переживая былыя свои впечатлѣнія.
   Вдали, въ глубинѣ рощи, снова послышалась пѣсня, и снова сталъ ее слушать Алгасовъ: даль и вечерняя лѣсная тишина дѣлали голосъ еще болѣе задушевнымъ и мягкимъ и еще выразительнѣе былъ грустный напѣвъ.
   Ближе и ближе слышалась пѣснь, наконецъ, между кустами, мелькнулъ на минуту красный сарафанъ и вновь исчезъ. Приподнявшійся Алгасовъ внимательно смотрѣлъ впередъ: страстно хотѣлось ему увидѣть пѣвунью.
   Наконецъ она вышла на поляну.
   Это была очень молоденькая дѣвушка, высокая, тоненькая и гибкая. Небольшая головка ея поражала рѣдкой своей, необычайно изящной и милой и въ то же время страшноюной красотой: все дышало въ ней юностью, все говорило въ продолговатомъ и свѣжемъ, полу-дѣтскомъ этомъ личикѣ, что это всего еще первый только и робкій расцвѣтъ замѣчательной красоты и что красавица переживаетъ первую еще весну, первые даже дни своей не дѣтской, а ужъ дѣвической жизни. Ея большіе и блестящіе, черные, какъ ночь, глаза казались еще больше при нѣжно-бѣломъ, съ матовымъ отливомъ цвѣтѣ ея лица, но подъ матовой этой кожей чувствовалась горячая кровь, а въ этихъ прекрасныхъ глазахъ сверкала молодость и жизнь, въ нихъ свѣтился умъ, ихъ украшала дѣтская ясность еще нетронутой души, и много силы, много сердца и страсти сулилъ въ будущемъ уже загоравшійся въ нихъ огонь и рѣдкая живость ихъ взгляда. Ея правильныя черныя брови, нѣжный румянецъ ея щекъ, чуднаго цвѣта вишневыя губки и рядъ маленькихъ и ровныхъ, бѣлыхъ, какъ молоко, зубовъ -- все это рѣзко выдѣлялось на матовомъ фонѣ ея кожи и одно оттѣняло и украшало другое, а чудный цвѣтъ ея лица, не принадлежавшій къ обыденнымъ, еще сильнѣе привлекалъ къ ней взоры. Стройная и тонкая, держалась она свободно и прямо, ея походка была красива и легка и всѣ ея ловкія, обличавшія силу, движенія были верхомъ чисто-юношеской плѣнительной граціи. Изъ-подъ краснаго платка падала ей на спину длинная и толстая черная коса. Ея кумачный запонъ очень шелъ къ ней, красиво обрисовывая все ея гибкое тѣло. Она точно собирала землянику.
   Жадно любовался ею Алгасовъ, не спуская съ нея глазъ; почти возлѣ того мѣста, гдѣ онъ лежалъ, вышла она на поляну и, не замѣчая еще его и не переставая пѣть, наклонилась, чтобы сорвать нѣсколько увидѣнныхъ ею ягодъ, потомъ поднялась, окинула глазами поляну, ища на ней ягодъ, сдѣлала нѣсколько шаговъ и только что хотѣла снова нагнуться, чтобы сорвать виднѣвшуюся въ травѣ ягоду, какъ вдругъ замѣтила глядѣвшаго на нее Алгасова. Она выпрямилась, тотчасъ же оборвала свою пѣснь, вся покраснѣла, смѣшалась и опустила глаза. Поклонившись ему легкимъ наклоненіемъ головы, торопливо перешла она поляну, но, уходя, прежде чѣмъ скрыться за поворотомъ тропинки, обернулась и еще разъ взглянула на Алгасова.
   А онъ ждалъ этого, чтобы она взглянула на него. Онъ самъ не могъ бы отдать себѣ отчета почему, но больно было бы ему, если бы она ушла, не простившись съ нимъ этимъ послѣднимъ взглядомъ.
   Нѣсколько минутъ, какъ очарованный, неподвижно просидѣлъ онъ на томъ же мѣстѣ, все еще наслаждаясь красотой ушедшей дѣвушки.
   -- Кто она? вдругъ подумалось ему. Никогда еще до сихъ поръ не видалъ онъ ея.
   Забывъ усталость, быстро вскочилъ онъ и бросился въ ту сторону, куда ушла дѣвушка. Но въ рощѣ уже не было ея. Алгасовъ вышелъ изъ рощи и увидалъ ее далеко впереди: вся освѣщенная лучами заходящаго солнца, быстро шла она по выгону, и нечего былой думать догонять ее. Навстрѣчу ей бѣжали двѣ дѣвчонки.
   -- Коровы нашей не видала? еще издали кричала ей одна изъ нихъ.
   -- Тамъ, въ оврагѣ, у рощи, красивымъ своимъ голосомъ громко отвѣтила дѣвушка и пошла дальше, а дѣвчонки, одна обгоняя другую, взапуски пустились къ оврагу. Алгасовъ, бывшій у самаго оврага, обернулся и увидалъ невдалекѣ отъ себя рыжую съ бѣлымъ пятномъ корову.
   Дѣвчонки добѣжали до оврага и прутьями принялись гнать корову домой. Алгасовъ остановилъ одну изъ дѣвчонокъ, постарше, и сказалъ ей:
   -- Постой-ка! Скажи мнѣ, кто эта дѣвка, вонъ, что идетъ по выгону?
   Но оробѣвшія дѣвчонки, которыя обѣ остановились, молчали, тупо глядя на барина.
   -- Что же, развѣ не знаешь? продолжалъ допрашивать Алгасовъ. Вотъ эта, съ которой ты сейчасъ говорила.
   Помолчавъ немного, дѣвчонка рѣшилась наконецъ отвѣтить.
   -- Эта-то? тихо переспросила она, указывая на дѣвушку.
   -- Ну да! Знаешь ее?
   -- Знаю, чуть не шопотомъ проговорила дѣвочка.
   -- Ну кто же она, какъ ее зовутъ?
   -- Настя она...
   -- Да какая Настя, откуда? Изъ Веденяпина? Изъ Ольги?
   -- Настя, продолжала дѣвочка, наша она, Святовская...
   Святы или Свята-гора -- это было народное названіе той части Веденяпина, которая находилась по лѣвую сторону Уйжи, гдѣ церковь, тогда какъ часть на правомъ ея берегу, гдѣ усадьба, называлась Ляминой горой.
   -- Да чья она? продолжалъ допрашивать Алгасовъ.
   -- Чья? опять переспросила дѣвочка.
   -- Ну да!
   -- А бабушки Алены... Вонъ середь села онѣ живутъ, гдѣ береза...
   -- А... Ну хорошо, ступай, сказалъ Алгасовъ.
   Онъ мало зналъ старуху, извѣстную въ Веденяпинѣ подъ именемъ бабушки Алены. Въ его помощи она не нуждалась, а въ ту сторону, гдѣ она жила, онъ никогда не ходилъ, ибо тамъ же, возлѣ упомянутой дѣвчонкой березы, была и большая, новая, крытая тесомъ и украшенная рѣзьбой изба антипатичнаго ему Фельтягина.
   Не переставая думать о хорошенькой Настѣ, повернулъ онъ къ рѣкѣ и пошелъ по опушкѣ рощи, направляясь домой.
   Обѣ дѣвчонки продолжали между тѣмъ стоять все на томъ же мѣстѣ, возлѣ коровы, которая, пользуясь ихъ разговоромъ, кончала свой ужинъ. Но какъ только отошелъ немного Алгасовъ, старшая дѣвочка поручила корову сестрѣ, а сама во всѣ лопатки помчалась по выгону, догоняя Настю. Алгасовъ это видѣлъ. Дѣвчонка догнала Настю и стала ей что-то говорить, при чемъ обѣ онѣ смотрѣли въ его сторону, и не трудно было ему догадаться, что дѣвочка докладывала Настѣ о своемъ разговорѣ съ бариномъ. Потомъ Настя пошла дальше, а дѣвчонка осталась, дожидаясь сестры съ коровой.
   Настя была родомъ не изъ Веденяпина, и лишь случайно стала она веденяпинской гражданкой. Зато бабушка Алена принадлежала къ числу самыхъ коренныхъ веденяпинцевъ и была хранительницей веденяпинской исторіи, всѣхъ преданій за полтора столѣтія, всѣхъ обычаевъ, пѣсенъ, взглядовъ, жизни, всего, завѣщаннаго предками.
   Съ тѣхъ поръ, какъ умеръ лѣтъ десять тому назадъ церковный сторожъ, столѣтній солдатъ Прохоръ Тузовъ, съ тѣхъ поръ осталась бабушка Алена самымъ старымъ человѣкомъ во всемъ Веденяпинѣ. За это и уважалъ ее Прохоръ, а Прохоръ былъ не изъ послѣднихъ людей: много сдѣлалъ и много видалъ онъ на своемъ вѣку и всей душой жилъ онъ въ старинѣ, когда лучше, проще, добрѣе и крѣпче былъ народъ и жилось, по его словамъ, куда привольнѣе.
   -- Одно то, разсказывалъ онъ старческимъ своимъ, но еще твердымъ и сильнымъ голосомъ, куда ни взглянешь -- все-то лѣсъ, и деревья въ немъ страшенные, теперь и не видать такихъ: дубы такіе, что тремъ мужикамъ не въ обхватъ, а люди тогда были куда теперешнихъ крѣпче и больше. И стояли они, лѣса эти, какъ стѣна, ровные да темные... И что грибовъ водилось въ нихъ, что ягоды всякой, орѣховъ! Звѣрь водился всякій: медвѣдь, бѣлка. И отъ отца слыхалъ я, что было прежде тѣхъ лѣсовъ еще больше, а Веденяпино наше селомъ было невеликимъ и стояло не здѣсь, а выше, за барской мельницей. И были тогда господа, князья Горбатые {Угасшій родъ, единственнымъ, хотя и отдаленнымъ представителемъ котораго являлся Алгасовъ, и Алгасовъ не мало этимъ гордился.}. А теперь, куда ни посмотри -- поле, такъ оно поле и есть. Одно слово: степь. Просто и глаза бы не глядѣли...
   Было уже ему за двадцать годовъ, какъ онъ расказывалъ, и жена была у него красавица, рослая, да полная, да бѣлая, теперь и не бываетъ такихъ -- выраживаться стали бабы, мельчать. Были у него и дѣти, сынъ да дочь, и жили они съ женой хорошо и ладно, какъ стряслась надъ нимъ бѣда: взяли его въ солдаты. Пришлось оставить жену, семью, избу, а стояла та изба на горѣ, гдѣ теперь барскій садъ. Все пришлось оставить и идти въ далекую Польшу: было это въ тотъ самый годъ, какъ померла царица Катерина. Все Павловское и Александровское царствованія прослужилъ Прохоръ, лично видѣлъ обоихъ императоровъ, видѣлъ и Суворова съ Кутузовымъ и даже самого Наполеона. Подъ начальствомъ перваго совершилъ онъ весь Итальянскій походъ и знаменитый переходъ черезъ Альпы. Онъ участвовалъ и въ кампаніи 805-го года, когда въ одной стычкѣ попалъ въ плѣнъ къ французамъ, и вотъ этотъ-то плѣнъ доставилъ ему случай видѣть великаго императора: "отъ меня въ двухъ шагахъ проѣхалъ," разсказывалъ Прохоръ.
   Послѣ 805-го года Прохоръ сходитъ съ всемірно-исторической сцены: онъ попалъ на Кавказъ, и тамъ, въ мелкихъ стычкахъ съ горцами, докончилъ боевое свое поприще. Двадцать пять лѣтъ вѣрой и правдой отслужилъ онъ царю и отечеству, и украшенный тремя нашивками, увѣшанный медалями, получилъ наконецъ чистую отставку.
   Двадцать пять лѣтъ не былъ онъ въ Веденяпинѣ, ни письма, ни вѣсточки не получалъ съ родной стороны. Разъ только въ заброшенной среди Чеченцевъ небольшой крѣпостцѣ встрѣтилъ онъ солдата, родомъ изъ Сарайскаго уѣзда. Какъ родному, обрадовался ему Прохоръ, но солдатъ былъ съ другого конца уѣзда и Веденяпино зналъ лишь по имени, самъ же никогда тамъ не бывалъ. Страшно натосковался Прохоръ по родной сторонѣ, которой не могъ забыть ни въ Италіи, ни въ Швейцаріи, ни на Кавказѣ, и какъ только получилъ отставку, какъ только вновь сталъ свободнымъ человѣкомъ, такъ немедленно же отправился домой.
   Не узналъ онъ родной своей стороны и не вѣрилось даже ему, что это точно его родное Веденяпино, когда, послѣ долгаго и труднаго странствія пѣшкомъ, достигъ онъ наконецъ своей цѣли. Село разрослось и подвинулось въ другую сторону. Расположеніе улицъ совершенно иное. Церковь новая и на другомъ мѣстѣ, господская усадьба тамъ, гдѣ былъ крестьянскій поселокъ. Вѣковые лѣса вырублены и распаханы, и слѣда уже нѣтъ тѣхъ лѣсовъ... Изъ глубокой и рыбной рѣки, какою онъ помнилъ ее, Уйжа стада маленькой рѣчонкой, удобной развѣ что для пискарей только да раковъ.
   Со слезами на глазахъ стоялъ суровый солдатъ на площади родного села: на этомъ самомъ мѣстѣ помнилъ онъ густой дубовый лѣсъ. И все-то вокругъ измѣнилось, и люди шли мимо него чужіе и незнакомые, да и его никто не узнавалъ въ Веденяпинѣ, что, впрочемъ, и не мудрено: оставилъ онъ Веденяпино молодымъ человѣкомъ, а возвращался пятидесятилѣтнимъ уже старикомъ.
   Сталъ онъ узнавать о своихъ, но и тутъ не легче. Оказалось, что и жена его, и дѣти уже умерли, что даже и могилы ихъ затерялись на кладбищѣ. Остались, правда, дѣти послѣ его жены, и жили они въ Святахъ, и писались Тузовыми, но съ законнымъ представителемъ этого славнаго имени имѣли мало общаго: ни они его принять не захотѣли, да и онъ не хотѣлъ къ нимъ идти. Отъ бывшей же избы его не осталось и слѣда, и росла теперь на томъ мѣстѣ барская малина и смородина.
   Оказалось, что и мѣста нѣтъ въ Веденяпинѣ Прохору. А какъ ни измѣнилось Веденяпино, все не хотѣлось старому солдату вторично уходить съ родной стороны, гдѣ все-таки еще оставались старики, которыхъ когда-то знавалъ онъ молодыми. Но къ счастью, вскорѣ же сдѣлали его церковнымъ сторожемъ, каковымъ и оставался онъ до самой своей смерти, слишкомъ 50 лѣтъ. Умеръ онъ 100 лѣтъ, но чуть не до послѣдняго дня все ходилъ и былъ въ полной памяти.
   Бабушка Алена много моложе Прохора: ея и на свѣтѣ еще не было, и мать ея была еще только невѣстой, когда Прохоръ оставилъ Веденяпино. Но все же ровесниковъ бабушкѣ никого уже почти не было на селѣ, и ничего уже никому неизвѣстно тамъ было о ея молодости. Зналъ объ этомъ одинъ только Прохоръ, который, воротясь въ Веденяпино, засталъ бабушку въ полномъ расцвѣтѣ молодости, красивой, веселой и бойкой бабой.
   Прохоръ и бабушка не ладили другъ съ другомъ. Старые какіе-то счеты были у нихъ, а главное, зналъ за ней Прохоръ какіе-то грѣшки, никому уже кромѣ него неизвѣстные, и за это-то и не долюбливала его бабушка Алена. Но когда, года за три до смерти Прохора, умеръ единственный его другъ и товарищъ дѣтства, 93-лѣтній старикъ Архипъ Мироновъ, крѣпко задумался тутъ Прохоръ и долго неподвижно сидѣлъ на паперти. Потомъ пошелъ въ свою сторожку, надѣлъ старый мундиръ съ нашивками и медалями, который надѣвалъ по самымъ лишь торжественнымъ праздникамъ, и направился прямо къ избѣ бабушки Алены.
   Бабушка не особенно привѣтливо встрѣтила незванаго гостя, но Прохоръ не обратилъ на это вниманія и, не дожидаясь приглашенія, спокойно усѣлся на лавку.
   -- Полно, тетка Алена! началъ онъ. Бабушкой, какъ они, звать тебя не стану, въ дѣды я самъ тебѣ гожусь, а вотъ что скажу: давай-ка жить въ мирѣ! Вѣдь вспомни: только насъ съ тобой двое и осталось, что старую-то жизнь помнимъ. Забудемъ все: и ты была грѣшна передо мной, да и я передъ тобой тоже. Кто изъ насъ больше передъ кѣмъ виноватъ -- не намъ съ тобой судить: разсудятъ насъ скоро, да время-то наше не то, чтобы намъ ссориться да вздорить.
   Бабушка выслушала рѣчь Прохора. Стали они перебирать -- и точно: самые они старые люди въ Веденяпинѣ. Архипъ Мироновъ померъ, Андрея Кузовкина да Дрындиной Ненилы и считать нечего: ослѣпли, оглохли, память потеряли, съ печи даже не слѣзаютъ, а Василій Волковъ и смолоду скверный всегда былъ мужяченко: лѣнтяй, воръ, лгунъ, только бы ему надуть кого; недаромъ отецъ его на разбой ходилъ. Что же и толка, что Василій старъ, когда онъ хуже и нынѣшняго даже народа?
   И съ этихъ поръ Алена и Прохоръ стали неразлучны: вѣчно вмѣстѣ и все говорятъ о милой старинѣ и о томъ, какъ хорошо и привольно жилось тогда людямъ.
   -- И вѣдь, тетка Алена, вдругъ начнетъ, бывало, Прохоръ, посмотрю я на тебя -- какая ты красавица! Право! Даромъ, что стара, а красавица! Высокая, да крѣпкая... А нынѣшнія бабы, и молоды онѣ, да что въ нихъ? Вотъ хоть Маринку взять, что вѣнчали вчерась, за Волкова, за Егорку, ее выдали, ну что въ ней? Плюнуть, и того не стоитъ... Маленькая да худая, и на дѣвку не похожа... Нѣтъ теперь такихъ, какъ вотъ, къ примѣру, мать твоя была, или хоша-бы ты сама, или вотъ жена моя покойница, прости ей, Господи, ея прегрѣшенія...
   Прохоръ вздохнулъ и перекрестился.
   -- Вотъ нашелъ красавицу, улыбаясь, отговаривалась Алена.
   -- Нѣтъ, Алена, правду я говорю! Извѣстно, старый ты человѣкъ, что съ тебя взять, а все же изъ нонѣшнихъ-то, изъ молодыхъ, нѣту противъ тебя... А вотъ, помнишь, можетъ, была Дорофея Митина жена, Агафьей звали...
   И начинались безконечные толки о старинѣ.
   -- Тебѣ бы, дѣдъ, жениться на бабушкѣ, самая по тебѣ невѣста, шутили мужики, видя стариковъ постоянно вмѣстѣ. Право, женись!
   -- А что же? огрызался Прохоръ. Изъ васъ-то никто и не стоитъ ея, да за васъ-то и не пошла бы она... Ты вотъ смѣешься надъ ней, а кабы видѣлъ ты ее молодою, небось, не засмѣялся бы...
   Умеръ Прохоръ. Бабушка Алена не отходила отъ него все время его послѣдней, впрочемъ, недолгой болѣзни. Она закрыла ему глаза, она же и схоронила его, и одна только она шла за его гробомъ. Умретъ она -- и забудется могила стараго, суворовскаго солдата, богатыря, совершившаго невѣроятный этотъ переходъ черезъ С. Готтардъ...
   Схоронила бабушка Прохора, и одна осталась хранительницей веденяпинскихъ преданій. Тайну же ея собственнаго прошлаго Прохоръ унесъ съ собой въ могилу.
   Впрочемъ, каковы бы ни были ея грѣшки, извѣстные Прохору, бабушка заслуживала полнаго уваженія, какъ за свои несчастья, такъ и за жизнь. И дѣйствительно, ее всѣ любили и уважали въ Веденяпинѣ. На ея глазахъ выросли безъ исключенія всѣ веденяпинцы, всѣхъ знала она съ дѣтства и, кромѣ добра, никто отъ нея не видалъ ничего. Высокая, здоровая, прямая, не смотря и на старость, и въ самомъ дѣлѣ какъ бы служила она живымъ доказательствомъ словъ Прохора, что крѣпче и крупнѣе былъ народъ въ старину. Говоритъ она отрывисто, точно сердится, голосъ у нея грубый, взглядъ важный и твердый, поступь мѣрная, и ходитъ она безъ всякой опоры, не перестаетъ работать, не смотря и на свои перевалившіе за 80 годы.
   А много поработала на своемъ вѣку Алена, много вынесла горя, и не намъ ее корить какими бы то ни было грѣхами: она выстрадала себѣ прощеніе всѣхъ своихъ грѣховъ. Почти 70 лѣтъ безразгибной работы и неисходной нужды, потеря всѣхъ, которые были ей дороги и близки, полное одиночество подъ старость -- и все-таки до конца осталась Алена живымъ, бодрымъ, любящимъ и вѣрующимъ человѣкомъ, ни отчаянія, ни жалобъ, ни ропота, никто отъ нея не слыхалъ и не видалъ.
   Очень молодою выдали ее замужъ, но скоро она овдовѣла: мужъ ея рано умеръ, оставивъ ее съ тремя ребятишками на рукахъ. Своимъ трудомъ вскормила и взростила ихъ Алена. Одна на всю семью, она выбивалась изъ силъ, работая, а не было въ то же время бабы на селѣ болѣе живой и веселой, не было другой такой же мастерицы и охотницы пѣть и плясать.
   Выросли сыновья, женились; легче стало Аленѣ, но не надолго: старшаго сына взяли въ солдаты; оставшаяся послѣ него баба съ ребенкомъ ушла отъ Алены, и постигла ее общая участь всѣхъ тогдашнихъ солдатокъ: ребенокъ ея, ли на что ей ненужный, умеръ, а сама она замоталась, ушла въ городъ и навсегда пропала для Веденяпина и для Алены. Сынъ-солдатъ тоже и не писалъ, и въ отпускъ не приходилъ; даже и срокъ службы его вышелъ, а его все нѣтъ, нѣтъ и никакой вѣсти о немъ: должно быть, умеръ гдѣ-нибудь на чужой сторонѣ...
   Младшій сынъ ушелъ на заработки, въ бурлаки, но объ этомъ хоть вѣсточка есть: прислала астраханская полиція паспортъ его съ короткой отмѣткой, что означенный въ семъ паспортѣ крѣпостной поручика Алгасова Лаврентій Карпушинъ умеръ въ Астраханской больницѣ, и съ требованіемъ потраченныхъ на его лѣченье денегъ.
   А тутъ холера случилась. Много народа померло тогда въ Веденяпинѣ, а въ томъ числѣ и любимый братъ Алены, и дочь ея, и одинъ изъ двухъ оставшихся ей послѣ младшаго сына внуковъ. Другой внукъ, еще грудной ребенокъ, тоже недолго жилъ, покинула Алену и вторая невѣстка, молодая, красивая баба, нашедшая себѣ новаго мужа. Наконецъ, подростками же умерли и два послѣднихъ ея внука, сыновья ея дочери.
   Такъ безжалостно косила смерть всѣхъ близкихъ Алены, и осталась Алена на старости лѣтъ, какъ есть -- одна-одинешенька, въ небольшой избушкѣ, построенной на деньги, изъ-за которыхъ умеръ на чужбинѣ ея младшій сынъ. Въ этой избушкѣ и доживала Алена невеселый свой вѣкъ.
   Лишенная, повидимому, всего въ жизни, и интереса, и радостей, и цѣли, Алена сама создала себѣ новую жизнь. Своего ничего уже не было у нея, и она отдала свои силы другимъ. Всюду, гдѣ нужны были помощь и любовь, всюду стала являться бабушка Алена, безразлично, къ богатымъ и бѣднымъ своимъ односельчанъ, никому никогда не отказывая и ни подъ какимъ предлогомъ не отвергая ничьихъ просьбъ. Стала она ходить за больными, и ходила съ самоотверженіемъ и любовью, и многихъ выходила она и возвратила къ жизни трудами своими и внимательнымъ уходомъ. Понемногу и полѣчивать разными травами начала она и такъ, наконецъ, прославилась своимъ искусствомъ, что издалека даже, и минуя докторовъ, стали возить къ ней больныхъ. Хоть и не всѣхъ вылѣчивала Алена, но вреда не сдѣлала никому, ибо никакихъ вредныхъ и сильныхъ средствъ никогда не употребляла и не стыдилась отказываться отъ лѣченья, если болѣзнь превосходила ея познанія и средства.
   Но не однимъ только больнымъ нужна была бабушка Алена, едва ли и не еще даже больше добра и услугъ получали отъ нея здоровые. Ссора ли какая завяжется -- ее утишаетъ бабушка Алена, и не одну вражду предупредила и покончила она разумнымъ и любовнымъ своимъ словомъ. Совѣтъ ли гдѣ нуженъ, теплое ли слово живого участья, пристыдить ли кого или ободрить -- опять является бабушка Алена. Радость ли, горе ли раздѣлить -- всѣ идутъ къ ней же, и все понимала она, во все входила, и входила, какъ близкій и любящій человѣкъ. Помощь, совѣтъ, утѣшеніе, сочувствіе, любовь, душевный укоръ и радостное, полное вѣры ободреніе, послѣ котораго совсѣмъ другимъ и несокрушимо-твердымъ чувствовалъ себя человѣкъ -- все находили въ ней люди, и вотъ стала бабушка Алена необходимой участницей всѣхъ выдающихся событій въ жизни своихъ односельцевъ. Настало ли какой бабѣ время родить -- и мужъ идетъ поклониться бабушкѣ Аленѣ, чтобы не отказала и пришла бы помочь.
   Бабушка никогда не сидѣла, сложа руки: можно утвердительно сказать, что ни одного часа долгой своей жизни не потеряла она даромъ. Она или копалась въ своемъ огородѣ -- а ходить за огородомъ была она первой мастерицей въ Веденяпинѣ -- или возилась у себя на дворѣ, гдѣ была у нея корова съ овцой, да птица разная -- куры, утки, или пряла, ткала, шила -- а и въ женскихъ также работахъ не было у нея соперницъ въ Веденяпинѣ.
   За работой и застаетъ ее пришедшій мужикъ, зимой въ единственной комнатѣ ея избушки, а лѣтомъ на дворѣ или на улицѣ, подъ березой, гдѣ бабушка сама поставила себѣ скамейку, сидѣть на которой и пользовалась исключительнымъ правомъ. Бабушка, не отрываясь отъ работы, обводитъ кланяющагося мужика своимъ важнымъ взглядомъ и молчитъ. Молчитъ и мужикъ.
   -- Ну, что тамъ еще? сурово начинаетъ бабушка.
   -- Къ тебѣ пришелъ, бабушка Алена. Не откажись, помоги!
   -- Только мнѣ и дѣла, что вамъ, пострѣлймъ, помогать, спокойно продолжаетъ бабушка, не отрываясь отъ работы и не двигаясь съ мѣста.
   Мужикъ, хорошо знающій бабушку, стоитъ и кланяется.
   -- Вамъ все помогай, опять начинаетъ бабушка, надоѣли вы мнѣ съ этой помощью, npâ--надоѣли! И когда только приберетъ меня Господь? Словно, и дѣла нѣтъ мнѣ другого, что имъ помогать, ишь, помощницу какую нашли!
   Мужикъ молчитъ и кланяется. Знаетъ онъ, что скоро конецъ, что сейчасъ встанетъ бабушка и пойдетъ къ нему. И точно, бабушка, наперечетъ знающая всѣхъ веденяпинцевъ и ихъ семейное положеніе, она знала также и то, что женѣ Макара Бреккина скоро родить, и ужъ поджидала къ себѣ Макара. Немного помолчавъ, она спрашиваетъ:
   -- Жена, что ли?
   -- Жена, бабушка Алена, она самая...
   Бабушка ничего не отвѣчаетъ. Молча складываетъ она работу, запираетъ избушку и идетъ къ Макару. Тамъ она ходить за роженицей и ребенкомъ, руководитъ крестинами, помогаетъ во всѣхъ домашнихъ работахъ.
   Женится кто -- бабушка Алена является на сватьбѣ почетнымъ гостемъ и распорядительницей. За больными ходитъ она же, она же не оставляетъ своими заботами умирающихъ, она же утѣшаетъ живыхъ, она же руководитъ похоронами; хранительница старыхъ, дѣдовскихъ обычаевъ, строго наблюдаетъ она, чтобы при крестинахъ, на сватьбахъ и похоронахъ все исполнялось по старинѣ, да чтобы и въ жизни ни въ чемъ не уклонялись новые люди отъ старыхъ завѣтовъ.
   Всѣ знали, что никому не откажетъ никогда въ своей помощи бабушка Алена, хоть сначала и поворчитъ немного, и всѣ шли къ ней и кланялись ей, потому что поклоны она любила: важная была старуха. Но разъ у постели больного, она оставляла свою важность и превращалась въ воплощенную любовь и нѣжность: самые близкіе родные, самые любящіе люди, и тѣ не смогли бы такъ успокоить больного, какъ дѣлала это бабушка Алена -- за то и любили ее, и кланялись ей. И не изъ корыстныхъ видовъ дѣлала она это -- прямо за свои труды она ничего не получала и не просила, а съ иными и сама даже дѣлилась скуднымъ своимъ достояніемъ. Но веденяпинцы считали грѣхомъ не отплачивать бабушкѣ, и сами, безъ ея просьбъ, несли ей гостинцы, по совѣсти, кто сколько можетъ. Убьетъ мужикъ овцу или свинью -- кусокъ несетъ бабушкѣ. Печетъ молодуха пирогъ -- непремѣнно отдѣлитъ часть тѣста и маленькій пирожокъ испечетъ нарочно для бабушки, какъ можно старательнѣе, и снесетъ его ей горячимъ, прямо изъ печки. Осенью принесутъ ей кто ржи, кто пшена, каши, прядева, кто сѣна для коровы, кто дровъ на зиму. Весной, къ Пасхѣ, яицъ, молока, творогу -- всего нанесутъ ей вдоволь. Бабушка Алена все принимала съ благодарностью, никого не обижая отказомъ, что не нужно тамъ, или мало, дескать, принесъ, да и не запоминала она, кто, сколько и чего принесъ ей: хоть и ничего не носи, а придешь и поклонишься -- и бабушка идетъ, и не менѣе старательно и съ той же любовью ухаживаетъ за больнымъ. За то и любили ее всѣ, что не корысти ради, а по любви своей и для Бога все дѣлала она.
   Этими мірскими приносами да собственной работой и жила бабушка Алена, а много ли надо старухѣ?
   Была у бабушки одна мечта, одно завѣтное желаніе: сходить поклониться передъ смертью святымъ угодникамъ, помолиться у святыхъ ихъ мощей. Смолоду была она богомольна, а подъ старость и вовсе не пропускала ни одной службы, развѣ что задержитъ какой опасно-больной, и разъ на Свѣтлое даже Христово Воскресеніе не пошла она къ заутрени, оставшись возлѣ горячечнаго мальчика. Другихъ помѣхъ посѣщать храмъ Божій она не знала.
   Но не суждено видно сбыться ея желанію, не бывать ей во святыхъ мѣстахъ: уже 65 лѣтъ стукнуло ей, еще немного, и силъ ужъ не хватитъ, пожалуй, дойти до честныхъ обителей, а какъ и съ чѣмъ пойдешь, когда нѣтъ денегъ и неоткуда взять ихъ? Немного нужно было бабушкѣ, всего по ея разсчетамъ рублей 85 или 100, но съ самой смерти сына-бурлака не видала она и четверти такой суммы. Не угодно, видно, Господу ея желаніе, Его Святая воля... А годы все идутъ...
   И вдругъ сбылось ея желаніе, пошла она ко святымъ угодникамъ, и сбылось совершенно неожиданно для бабушки Алены, именно въ то время, когда совсѣмъ уже почти отказалась она отъ всякой надежды побывать во святыхъ мѣстахъ.
   Не только на селѣ, но и въ усадьбѣ знали бабушку Алену. Она часто заходила туда и на Святую пользовалась даже правомъ изъ церкви идти прямо въ домъ, первой христосоваться съ господами и разговляться господской пасхой. Кромѣ того на Рождество, на престольный праздникъ и въ дни ангела старыхъ господъ она являлась къ нимъ съ поздравленіемъ, и Ольга Александровна всегда сама къ ней выходила, ей давали господскаго пирога и поили ее чаемъ.
   Какъ-то разъ, случайно съ ней разговорившись, узнала Ольга Александровна о ея желаніи сходить помолиться угодникамъ. Ольга Александровна въ высшей степени сочувственно отнеслась къ этому желанію бабушки, и даже пообѣщала ей на это пятьдесятъ рублей (тогда еще держался счетъ на ассигнаціи, да бабушка до самой смерти своей такъ и не знала другого). Конца не было радости Алены: въ ноги поклонилась она барынѣ и немедленно же стала собираться въ дорогу. Распродала кое что изъ своего убогаго скарба, продала коровенку, еще нашлись добрые люди, помогли ей, кто деньгами, кто разными нужными въ дорогѣ вещами, и въ началѣ мая, отстоявъ обѣдню, отслуживъ молебенъ, со всѣми простившись, отправилась она въ дальній путь.
   Все Веденяпино, отъ мала до велика, толпой провожало бабушку, и съ версту сдѣлала она въ сопровожденіи этой многочисленной свиты. Наконецъ, въ послѣдній разъ простились съ ней всѣ, давая ей гроши и пятаки, кто ей самой на дорогу, а кто на свѣчку угоднику. Бабушка истово крестилась прежде, чѣмъ взять довѣряемыя деньги, потомъ кланялась жертвователю, и уже послѣ этого брала деньги, обѣщаясь исполнить. И точно, твердо запоминала она, отъ кого, сколько и на какое употребленіе давались ей деньги.
   Остались веденяпинцы на мѣстѣ и долго еще глядѣли вслѣдъ бабушкѣ. А бабушка, съ котомкой за плечами, мѣрно и тихо подвигалась впередъ, забывъ старость и трудности дальняго пути, вся воодушевленная святой своей цѣлью.
   Долго ходила бабушка. Она не торопилась, и подолгу, и горячо молилась она во святыхъ обителяхъ, молилась и о себѣ, грѣшной, и объ упокоеніи душъ своихъ близкихъ, и обо всѣхъ, кого она знала и кто просилъ ея молитвы. Была она въ Муромѣ, въ Саровѣ, на Вышѣ, побывала и у Тихона Задонскаго, и у Митрофанія въ Воронежѣ, и у св. Сергія, и въ Москвѣ, въ святыхъ ея соборахъ, добралась и до далекаго Кіева.
   Хотѣлось бы ей посѣтить и сѣверныя обители -- Кирилло-Бѣлозерскій и Соловецкій монастыри. А еще болѣе привлекалъ ее святой городъ Іерусалимъ, и уже совсѣмъ-было собралась она туда.
   Но вспомнилась ей тутъ ея родина, то Веденяпино, гдѣ прошла вся невеселая ея жизнь, и такъ вдругъ захотѣлось ей домой, къ своимъ, къ ихъ горю и жизни... Ужъ ей седьмой десятокъ въ доходѣ, пожалуй, и не дойдешь до Іерусалима, и умрешь на пути, на чужой сторонѣ, среди чужихъ людей... Страшно стало бабушкѣ. Вспомнилась ей тутъ старуха-богомолка, съ которой вмѣстѣ отъ Тихона Задонскаго дошли онѣ до Митрофанія. Въ Воронежѣ заболѣла старуха. Хозяинъ не захотѣлъ держать ее, больную: "еще помрешь, хлопотъ что будетъ съ тобой," сказалъ онъ, и отвезли ее въ больницу. Какъ тосковала тамъ старуха, какъ звала своихъ... А возлѣ одни лишь чужіе, равнодушные люди... Одна только бабушка Алена навѣщала ее въ больницѣ, для нея оставшись даже въ Воронежѣ, и какъ же радовали эти посѣщенія бѣдную старуху! Но разъ приходитъ бабушка въ больницу, а старухи и нѣтъ уже, и закопали ужъ ее, а гдѣ -- никто не могъ сказать этого бабушкѣ. Отслужила бабушка панихиду, помянула старуху и пустилась въ новый путь, ко святому Сергію.
   Вотъ эту-то старуху и вспомнила Алена. Ну, какъ и она такъ же умретъ... Одна, совсѣмъ одна... Еще найдется ли добрый человѣкъ, отслужитъ ли панихиду по грѣшной душѣ ея? Нѣтъ, лучше ужъ домой, лучше тамъ умереть, гдѣ всѣ знаютъ и любятъ и гдѣ всѣ помянутъ ее послѣ смерти. Господь проститъ ей немощь ея, что не пошла она ко Святому Гробу...
   Отговѣвъ въ Лаврѣ и дождавшись тамъ Свѣтлаго праздника, весной вышла она изъ Кіева обратно въ Веденяпино.
   Тихо, но мѣрно, подвигаясь впередъ, безъ остановокъ идетъ бабушка по большой дорогѣ. Уже вечеръ наступалъ, и бабушка спѣшила до ночи добраться до ночлега.
   Вдали, въ сторонѣ отъ большой дороги, бѣлѣли среди зелени садовъ и стройныхъ тополей привѣтливыя хаты небольшой деревушки. По узенькой дорожкѣ, которая, извиваясь среди полей, соединяла деревушку съ большой дорогой, быстро шла женщина.
   Женщина эта вышла на дорогу шагахъ во ста впереди бабушки и оглянулась во всѣ стороны; въ рукахъ она что-то держала. Увидѣвъ бабушку, она долго всматривалась въ нее. Бабушка уже прошла-было мимо, какъ вдругъ услышала сдержанный, робкій полу шопотъ:
   -- Родная, пожалѣй меня... Тебѣ Господь за меня заплатитъ...
   Тяжелое горе слышалось въ этихъ словахъ. Бабушка обернулась и посмотрѣла на говорившую.
   Передъ ней стояла молодая, красивая дѣвушка, блѣдная, слабая, бѣдно одѣтая. Робко, съ мольбой глядѣла она на бабушку.
   -- Ну, что тамъ еще? сурово спросила бабушка.
   Но голосъ бабушки, такой всегда суровый и грубый, и ея отрывистая воркотня имѣли особое свойство никого не отпугивать. Такъ и теперь, дѣвушка не переставала съ мольбой глядѣть на бабушку и, немного помолчавъ, тихо, со слезами, повторила:
   -- Пожалѣй, родная... Пока жива, буду молиться о тебѣ... Возьми... Господь не оставитъ тебя за твою доброту...
   Робко показала она бабушкѣ свою ношу. На рукахъ матери безпечно спалъ прелестный ребенокъ.
   -- Э... начала бабушка, увидя ребенка. А что, спрошу я тебя, бить-то васъ, дѣвокъ, видно, здѣсь некому?
   Дѣвушка молчала, съ невыразимой любовью глядя на свою дочь. Слезы ея капали на хорошенькое личико спавшей дѣвочки.
   -- Такъ! продолжала бабушка. Она рожать будетъ, а я ей въ няньки досталась! Я, милая, человѣкъ старый, прохожій, путь лежитъ мнѣ далекій. И самоё-то еле ноги таскаютъ, а тутъ еще твою дѣвчонку возьми!
   Дѣвушка только вздохнула въ отвѣтъ.
   -- И чего замужъ не шла? грозно вдругъ спросила бабушка. Или, можетъ, обманулъ, бросилъ? тихо продолжала она голосомъ, полнымъ любви и участья.
   Дѣвушка вся всполошилась. Она подняла на бабушку свои прелестные черные глаза, на которыхъ блестѣли ещ" слезы, и живо, съ убѣжденіемъ, заговорила:
   -- Нѣтъ, онъ добрый, Петра, онъ любитъ меня, онъ никогда бы не бросилъ, да... да жен... жен... женили его... на другой... Велѣли... Отецъ велѣлъ... А развѣ онъ... самъ...
   Слезы и рыданья душили дѣвушку. Она не докончила, опустилась на землю и горько зарыдала. Бабушка стояла надъ ней.
   -- Такъ... начала она, когда дѣвушка немного успокоилась. А ты все-таки бы...
   Но что сказать дальше, бабушка не знала и замолчала.
   -- Куда же я теперь возьму ее? вновь начала она. Человѣкъ я старый. Ну заболѣю, помру, что съ ней будетъ?
   -- Не оставитъ тебя Господь... За доброе дѣло не оставитъ, тихо прошептала дѣвушка.
   -- Доброе дѣло! начала бабушка, качая головой. А доброе это дѣло -- шашни ваши дѣвичьи прикрывать, спрошу я тебя? А?
   -- Да развѣ... да развѣ радость мнѣ отдавать ее? Развѣ своей-то волей отдала бы я? Всякій бы стыдъ вынесла, все... Отецъ выгнать грозится, матери нѣтъ у меня, а мачиха, она не жалѣетъ... Свои у нея... Куда я дѣнусь?...
   И она замолчала, глазъ не спуская съ ребенка. Жалъ ея стало бабушкѣ. Хотѣла она сказать ей что-нибудь ласковое, но утѣшать не стала: чувствовала она, что не до утѣшеній было дѣвушкѣ.
   -- Какая она славная у тебя! проговорила наконецъ бабушка, садясь возлѣ дѣвушки и глядя на ребенка, и точно, ничего болѣе пріятнаго не смогла бы она сказать бѣдной матери.
   Тихая улыбка заиграла на блѣдныхъ губкахъ дѣвушки. Она посмотрѣла на дѣвочку, потомъ на бабушку, и живо, почти весело, заговорила:
   -- Въ него, вся въ него, въ Петру моего... Какъ есть -- онъ...
   -- Родила-то когда? спросила бабушка.
   -- Ныньче, со вздохомъ, тихо отвѣтила дѣвушка.
   -- Стало, некрещеная?
   -- Нѣтъ, родная...
   -- Назвать-то какъ?
   -- Не знаю, родная... Настей бы... По мнѣ ужъ...
   -- И скажи мнѣ только, чего ты на дорогу-то съ ней шла? Бросить, что ли, хотѣла?
   -- Не знала я, родная, не знала, что дѣлать, не знаю, зачѣмъ и сюда шла, ничего не знаю.
   -- Ну, давай, вставая, сказала бабушка. Такъ назвать Настасьей? Такъ.
   Дѣвушка протянула-было ребенка, но отдать его не было у нея силъ. Она снова прижала его къ себѣ и горько зарыдала надъ нимъ.
   Посмотрѣла на нее бабушка, посмотрѣла и на небо: поздно, ночь ужъ на дворѣ, а до корчмы версты еще съ три, сказывали. И матери жаль: легко ли навѣки съ ребенкомъ разставаться?
   Ни слова не говоря, снова сѣла бабушка возлѣ дѣвушки и, не мѣшая, давала излиться материнскимъ чувствамъ. А мать, она любовалась на своего ребенка, плакала надъ нимъ, цѣловала его, прижимала къ себѣ, покормила въ послѣдній разъ... Уже совсѣмъ почти разсвѣло, когда наконецъ отдала она дѣвочку бабушкѣ. Въ ноги поклонилась она бабушкѣ, повторяя, что до гроба будетъ молиться о ней.
   -- Помолись, родная, помолись обо мнѣ, отвѣтила ей бабушка, ничья молитва никому не лишняя! И я о тебѣ стану молиться, чтобы простилъ тебѣ Господь великій грѣхъ твой. А за дѣвочку не бойся: своихъ нѣтъ, померли, всѣ померли, такъ ужъ твою буду любить. Не бойся: взяла -- такъ ужъ не брошу, матерью буду. Не то и не взяла бы.
   Поцѣловавъ и перекрестивъ рыдавшую дѣвушку, она поднесла къ ней ребенка, велѣла благословить его, еще разъ дала поцѣловать и тихо съ нимъ удалилась. А мать еще долго стояла все на томъ же мѣстѣ, глядя вслѣдъ бабушкѣ.
   Съ котомкой за плечами, съ ребенкомъ на рукахъ твердо, безъ палки, шла бабушка Алена. Далеко ушла она, верстъ полтораста; сама не доѣдала, не допивала, и на послѣднія деньги покупала молока ребенку.
   Но ребенокъ все худѣлъ, кричалъ и метался.-- "Худо дѣло," подумала Алена, "не донесу, пожалуй, до Веденяпина!" И не долго разсуждая, въ первомъ же селѣ явилась къ священнику съ просьбой окрестить ей найденнаго ею на дорогѣ младенца.
   Смутился попъ. Какъ такъ крестить невѣдомо кого? Откуда взялся младенецъ? Что-нибудь да не такъ.
   По счастью для него, у него же въ домѣ были въ ту пору гости: становой и землемѣръ. Чего же лучше? И вопросъ о дѣвочкѣ былъ отданъ на разсмотрѣніе полиціи.
   Позвана полиція, и явилась сильно навеселѣ. Впрочемъ, и попъ былъ не то, чтобы совершенно трезвъ, что и не удивительно, ибо въ сосѣдней комнатѣ, въ стоявшемъ на столѣ графинѣ, водки оставалось много уже меньше половины.
   Расшумѣлась полиція. Какъ и откуда взялась дѣвчонка? Гдѣ у нея паспортъ? Нѣтъ его? Обѣихъ въ станъ, и старуху, и дѣвчонку, для законнаго дознанія.
   Но бабушка не поддалась становому, и сама на него напустилась.
   -- Да ты что думаешь, сирота я, что ли, какая беззащитная? Что ты кричишь? Небось, у меня свой баринъ есть, посильнѣе тебя будетъ, онъ меня не дастъ въ обиду!
   -- А вотъ я научу тебя по дорогѣ дѣвчонокъ подбирать! Сказывай, гдѣ взяла?
   -- Не сама родила! Отъ тебя, что ли? Что привязался? Сказано, на дорогѣ нашла, вотъ тебѣ и весь сказъ.
   -- А вотъ какъ отправлю тебя въ станъ, тамъ я тебя, голубушка, научу, какъ съ начальствомъ разговаривать!
   -- А ты не кричи, не запугаешь! Пугай молодыхъ, а я старый человѣкъ, мнѣ помирать скоро! Чего мнѣ бояться? Пашпортъ со мной, а я права, и всякому судьѣ скажу, что права. Не щенокъ, чай, не на дорогѣ же было оставить. Чай, Богу-то страшнѣе отвѣчать, ни чѣмъ тебѣ!
   Неизвѣстно, что сказалъ бы на это становой, если бы на шумъ не явился въ комнату землемѣръ, уже совсѣмъ пьяный: остатокъ графина онъ весь усидѣлъ одинъ, и пришелъ потому только, что пить было уже нечего.
   -- Отецъ Иванъ, давай, братъ, водки! началъ онъ, входя. И о чемъ вы тутъ шумите?
   Но когда ему разсказали, въ чемъ дѣло -- землемѣръ такъ и покатился со смѣха.
   -- Ахъ вы, шуты гороховые! началъ онъ. О. Иванъ, а я, братъ, тебя еще умнымъ человѣкомъ считалъ! Ну онъ -- положимъ, а ты? Ушли отъ водки, меня одного оставили, я думалъ, дѣло у нихъ, а они здѣсь вотъ о чемъ!... Ну подумайте, умныя вы головы, ну стоитъ толковать о дѣвчонкѣ? Что это, человѣкъ, что ли? Ну добро бы мальчишка былъ, ну хоть бы настоящая ужъ дѣвка, это я понимаю, а то дѣвчонка! А ты -- дознаніе! Ну стоитъ она листа бумаги? Брось его, о. Иванъ. Крести, братъ, скорѣе, да пойдемъ пить. Дѣвчонка, а они -- дознаніе вдругъ дѣлать! докончилъ онъ, качая головой и садясь на стулъ.
   Такое, отчасти -- философское, рѣшеніе удовлетворило всѣхъ. Становой первый сдался.
   -- А вѣдь и въ самомъ дѣлѣ -- дѣвчонка! догадался онъ. И стоитъ съ глупой бабой связываться? Крести, о. Иванъ, разрѣшаю.
   О. Иванъ не сталъ мѣшкать: живо явилось истрепанное Евангеліе, грошовая свѣчка, оловянный крестъ, купель и старенькая епитрахиль, и о. Иванъ приступилъ къ совершенію таинства. Кумой пожелала быть сама бабушка, чтобы еще ближе стать къ ребенку, а въ кумовья -- поклонилась грозной полиціи.
   Полиція, совсѣмъ уже осовѣвшая, безучастно глядѣла на приготовленія къ таинству. Когда же бабушка попросила его быть кумомъ, онъ покорно сталъ съ нею рядомъ, проговоривъ только:
   -- То-то! Начальство уважать надо!
   А землемѣръ спалъ уже, положивъ голову на столъ.
   Дѣвочку нарекли Анастасіей. По совершеніи таинства, всѣ перемѣнились къ бабушкѣ. О. Иванъ похвалилъ ее за доброе дѣло и даже обѣщалъ ей награду за это въ будущей жизни. Еще болѣе похвалилъ онъ ее, узнавъ, что возвращается она съ богомолья изъ Кіева, и прибавилъ, что истинныхъ христіанъ Господь никогда не оставляетъ. Становой тоже сказалъ, что хотя, положимъ, дѣвчонка -- вещь пустая и, дѣйствительно, ничего не стоющая, но все-таки нехорошо было бы оставить ее на дорогѣ. А проснувшійся землемѣръ рѣшилъ, что доброе дѣло не должно оставаться безъ награды и на этомъ свѣтѣ, и объявилъ, что старуха вполнѣ заслужила стаканъ водки, отъ котораго бабушка, впрочемъ, отказалась. За крестины не только ничего съ нея не взяли, но ей же еще дали немного мелочи, да матушка прибавила отъ себя старыхъ разныхъ тряпокъ и вещей для дѣвочки. Пока писалось метрическое свидѣтельство, матушка накормила Алену, напоила ее чаемъ и налила ей штофъ парного молока въ дорогу. Такъ благополучно разрѣшилась для Алены вся эта исторія, и снова пошла она дальше, все ближе и ближе подвигаясь къ Веденяпину. А дѣвочка перестала болѣть: привыкла уже она къ своей пищѣ и обтерпѣлась.
   Долго шла бабушка -- и вотъ вдали, на горизонтѣ, заиграли наконецъ передъ нею золоченые кресты родной ея церкви. Бабушка остановилась, положила дѣвочку на траву, сама стала на колѣни, сдѣлала три земныхъ поклона и горячо возблагодарила Господа, что услышалъ Онъ грѣшныя ея молитвы, сподобилъ и у святыхъ угодниковъ побывать, и на родную сторону вернуться.
   Помолившись, Алена встала и пошла дальше. Но теперь и идти уже весело, и усталости даже не чувствовалось: кругомъ все съ дѣтства знакомыя мѣста, а впереди съ каждымъ шагомъ все виднѣе становится Веденяпино. Попался и знакомый человѣкъ: веденяпинскій мужикъ откуда-то ѣхалъ домой. Тотчасъ же узналъ онъ бабушку, остановилъ лошадь и бросился къ бабушкѣ съ привѣтствіями. Онъ предложилъ ей сѣсть къ нему въ телѣгу, и такимъ-то образомъ окончилось долгое путешествіе бабушки.
   Живо облетѣло все Веденяпино вѣсть, что бабушка вернулась, да и не одна еще, а съ ребеночкомъ. Засмѣялись мужики: вотъ что значитъ въ монастырь-то сходить! Но въ то же время всѣ, кто былъ только дома, всѣ бросились къ бабушкѣ, повидаться съ него. Кто несъ ей хлѣба, кто курочку, огурцовъ, пшена, меда, молока, браги, кваса, яицъ -- у кого что было, такъ что бабушка, вернувшаяся въ пустую, заколоченную избушку, черезъ нѣсколько часовъ хоть пиръ могла задать, столько оказалось у нея всякихъ припасовъ.
   А что разговоровъ, разспросовъ! Любовались всѣ хорошенькой дѣвочкой, ласково говоря бабушкѣ: вотъ тебѣ. бабушка, за твою доброту да ласку, на старости лѣтъ твоихъ дочку Господь послалъ, будетъ кому ухаживать за тобой да покоить тебя!
   Бабушка всѣхъ благодарила и просила любить ея Настю и не оставить ея, если останется Настя одна.
   На другой же день, отслуживъ благодарственный молебенъ, отправилась бабушка на господскій дворъ, отдать принесенныя господамъ заздравныя просфоры и попросить, не помогутъ ли чѣмъ сироткѣ-дѣвочкѣ?..
   Вся семья вышла поглядѣть на Настю и всѣ любовались ею и цѣловали ее. Молодая барышня взяла ее поняньчить, и другая, которую бабушка, уходя, оставила барышней, сама ждала теперь своего перваго ребенка. Надавали бабушкѣ всякой всячины для дѣвочки: и одѣяльцевъ, и подушечекъ, всего. Стали молодые господа упрашивать отца, чтобы далъ онъ бабушкѣ корову, и отецъ сдался наконецъ на просьбы дѣтей. Тогда вся молодежь, братья и сестры, вмѣстѣ съ бабуийсой сами отправились на скотный дворъ, чтобы выбрать ей тамъ самую лучшую корову.
   А дѣвочка съ милой улыбкой весело на всѣхъ глядѣла своими черными глазенками и послушно шла ко всѣмъ, кто ни бралъ ее на руки. Вообще, это былъ тихій ребенокъ.
   Въ ту же осень умеръ старый баринъ, а весной и барыню Ольгу Александровну мертвою привезли изъ Москвы. Молодые господа переселились въ Москву, и не до бабушки уже Алены было имъ: забыли они Веденяпино, забыли и бабушку съ Настей.
   А Настя росла на утѣшеніе бабушкѣ, умная, послушная и ласковая: каждый день благодарила бабушка Господа за такую дочку.
   Жили онѣ не то, чтобы богато, но и нужды не знали. Бабушка работала, дѣвочка помогала ей сколько и въ чемъ могла, да и веденяпинцы попрежнему не забывали бабушки. Бабушка все также никому не отказывала въ своей помощи -- тихій ребенокъ не мѣшалъ ей ходить за больными, а когда подросла немного Настя, и въ этомъ стала она помогать бабушкѣ, или вмѣстѣ съ нею идя къ больнымъ, или же за нее справляя домашнія работы.
   Бабушка любила Настю и съ каждымъ днемъ привязывалась къ ней все сильнѣе и сильнѣе; вся сила любви, которой переполнено было сердце этой старухи, вся она обратилась на Настю. И Настя въ свою очередь страстно тоже любила бабушку.
   Такъ жили онѣ, счастливыя и довольныя своей жизнью, даже и не видя никакихъ въ ней изъяновъ или неприглядныхъ сторонъ. Дѣвочка была хорошенькая, живая, веселая, любила побѣгать, поиграть съ другими дѣтьми, и бабушка не мѣшала ей въ этомъ. Но поигравъ и набѣгавшись, дѣвочка сама оставляла своихъ подругъ и бѣжала домой, къ бабушкѣ. Иногда прибѣгала она такъ только, приласкаться къ старухѣ, поцѣловать ее, взглянуть на нее, и сейчасъ же снова убѣгала, сопровождаемая добродушной и любящей улыбкой бабушки. Иногда же, забывъ игры, оставалась она возлѣ бабушки, слушая ее и разговаривая съ ней, учась у нея и слѣпо вѣря каждому ея слову.
   А бабушка учила ее въ этихъ разговорахъ, какъ надо жить, чтобы по совѣсти проходила жизнь. Въ ученьи бабушки не было ничего суроваго, ничего аскетическаго: не запрещала она ни любви, ни веселья, ни пѣсенъ,-- "молодость разъ только бываетъ," говорила она. Но само собою, безъ всякихъ съ ея стороны усилій, непривлекательнымъ являлось зло въ словахъ бабушки, и пѣсни, веселье, любовь -- все, что манитъ молодую душу, все это соединялось въ ея представленіи жизни съ жизнью, согласной съ указаніями совѣсти. Учила она дѣвочку любви, не грѣшной плотской любви, а любви къ Богу и ближнимъ, и въ особенности къ людямъ, въ ней нуждающимся. Учила прощать, учила вѣрить въ Бога и молиться Ему, учила не бѣгать труда и не тяготиться имъ, говоря, что трудъ угоденъ Господу. Она учила Настю, что жизнь хороша и много радостей даетъ человѣку, что міръ Божій хорошъ и полонъ красоты, и хорошія слова бабушки глубоко ложились въ дѣтскую душу и будили въ ней все хорошее, что только есть въ человѣкѣ -- вѣру въ Бога и искреннюю, чистосердечную любовь къ Нему, любовь къ добру, къ ближнимъ и къ труду.
   Учила ее бабушка и всякимъ работамъ, всему, что выпало въ нихъ на женскую долго, и дѣвочка легко усваивала уроки бабушки, внимательно всегда ее слушая и искренно стараясь все сдѣлать какъ можно лучше. И не мудрено: она такъ любила, когда серьезная, важная старуха, довольная ею, улыбнется ей доброй своей улыбкой, погладитъ по чернымъ волосамъ, поцѣлуетъ и скажетъ:
   -- Ужъ и умница только ты у меня! И за что послалъ мнѣ Господь такое счастье? всегда кончала она, благоговѣйно крестясь.
   Выше этого счастья ничего уже не знала дѣвочка.
   Всѣ ея дѣтскіе вопросы и сомнѣнія всегда разрѣшала ей бабушка. Или прямо говорила, что не знаетъ, что не дано знать этого людямъ, или же давала обстоятельный и ясный отвѣтъ, основанный на твердыхъ, долгой жизнью выработанныхъ убѣжденіяхъ, отвѣтъ, полный добра и любви. Мудрено ли, что такое громадное вліяніе имѣла она на дѣтскую душу?
   Крестьянскія дѣти развиваются рано и рано узнаютъ жизнь. Настѣ не было и двѣнадцати еще лѣтъ, когда, на одинъ ея вопросъ, бабушка разсказала ей все, что знала о ея рожденіи. Съ волненіемъ, со слезами слушала Настя разсказъ о бѣдной своей матери; искренней, дѣтской любовью полюбила она неизвѣстныхъ своихъ родителей и особенно мать, о которой много говорила и думала, и эта любовь дѣвочки къ бросившимъ ее родителямъ нисколько не оскорбляла облагодѣтельствовавшей дѣвочку Алены. Напротивъ, Алена всячески поддерживала въ сердцѣ дѣвочки эту любовь, уча Настю молиться за отца и за мать, любить ихъ, никогда ихъ не судить и всегда о нихъ помнить.
   То о старинѣ говорила ей бабушка, какъ жилось тогда и что сама она знала отъ старыхъ людей, то о собственной своей жизни, о томъ, что она пережила, что видѣла и слышала, то о прошломъ самой Насти, то о настоящемъ, о разныхъ впечатлѣніяхъ и событіяхъ текущей жизни, и въ этихъ-то разговорахъ учила бабушка Настю, учила не сухой моралью, а живымъ, случайно, безъ намѣренія, само собою сказавшимся словомъ, примѣненнымъ къ живому случаю изъ жизни -- и жадно слушала ее Настя. Однѣ въ своей избушкѣ, работая при мерцающемъ свѣтѣ лучины и тихо разговаривая, цѣлые вечера такъ просиживали 80-лѣтняя старуха и 10-лѣтняя Настя -- и онѣ были счастливы въ своемъ уединеніи.
   Такъ росла Настя. Понемногу изъ дѣвочки стала она превращаться въ стройную, веселую и милую красавицу-дѣвушку, и налюбоваться не могла на нее бабушка Алена:
   -- Вся въ мать! говорила она. Такая же славная!
   И радовалась бабушка, что далъ ей Господь выростить Настю, что если и умретъ она теперь -- уже не беззащитнымъ ребенкомъ останется Настя. И тому также радовалась бабушка, что не чужія, равнодушныя руки закроютъ ей глаза, а родныя, любящія, что не забудется ея могилка, и будетъ кому молиться объ упокоеніи грѣшной души ея.
   

XXVI.

   Если бы Настя была опытной свѣтской барышней и могла точно опредѣлять свои ощущенія, она сказала бы, что Алгасовъ, когда она увидѣла его въ рощѣ, произвелъ на нее впечатлѣніе. Но Настя такихъ мудреныхъ словъ не знала, не знала и того, почему дольше обыкновеннаго заглядѣлась она на барина, не знала и того также, почему всю дорогу все думалось ей о немъ.
   И прежде часто видала она его, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, когда и сама была еще дѣвочкой, да и въ этотъ послѣдній его пріѣздъ, незамѣченная имъ, не разъ видѣла его издали, въ церкви или въ полѣ, и не обращала на него до сихъ поръ никакого особаго вниманія. Знала она его лишь по разсказамъ бабушки, вообще относившейся къ нему довольно благопріятно. Такъ и сложилось въ головѣ Насти понятіе, что Алгасовъ баринъ добрый, совѣсть знаетъ и мужика жалѣетъ. Этимъ да еще кое какими отрывочными, случайно доходившими до деревни слухами о домашней его жизни и ограничивались всѣ свѣдѣнія Насти о баринѣ, домъ и сады котораго отлично были видны съ улицы и даже изъ одного окошка въ избѣ бабушки Алены.
   Но когда неожиданно вдругъ увидѣла она его въ рощѣ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя, когда она увидѣла его красивые глаза, съ такимъ вниманіемъ на нее устремленные, тутъ невольно и сама пристальнѣй взглянула она на него. Уходя, она оглянулась: онъ не спускалъ съ нея глазъ, и это видимое его вниманіе было ей болѣе, чѣмъ пріятно, хотя и сама не могла она понять, отчего это вдругъ стало ей такъ хорошо?
   И всю дорогу неотвязно все преслѣдовали ее каріе эти глаза и красивыя черты барина, и веселая улыбка не сходила съ ея хорошенькихъ губокъ.
   Она уже подходила къ селу, когда догнала ее говорившая съ Алгасовымъ дѣвчонка и подробно передала ей все, какъ спрашивалъ о ней баринъ.
   И пріятно, и страшно стало Настѣ, когда дѣвчонка докончила свой разсказъ.
   -- Смотри, Наташка, никому не сказывай... испуганно проговорила Настя.
   -- Нѣту, не скажу, увѣренно отвѣтила Наташка.
   Невольно оглянулась Настя на Алгасова и пошла домой, еще болѣе взволнованная. И когда дошли до Веденяпина слухи о томъ, какъ въ среду вечеромъ баринъ вспахалъ Ивану Кабину его загонъ -- вся смутилась и покраснѣла она при этомъ разсказѣ: вспомнилась ей встрѣча ея съ бариномъ.
   Но если молоденькая крестьянская дѣвушка думала о баринѣ, то баринъ еще болѣе думалъ о ней. Ея милая красота не выходила у него изъ головы. Съ волненіемъ прождалъ онъ весь слѣдующій день, не для продажи ли назначались ягоды, которыя собирала Настя, но Настя не приходила.
   А ягоды ея, самъ того не зная, онъ съѣлъ за обѣдомъ. По установившемуся въ Веденяпинѣ обычаю, взрослыя дѣвки никогда не ходили въ усадьбу ни съ ягодами, ни съ грибами: для этого посылались или бабы, или дѣвчонки. Такъ и Настя, отдѣливъ часть ягодъ для бабушки, продавать остальныя послала ту же Наташку, которой уже извѣстна была ея тайна.
   Хотѣлось Алгасову еще ее увидѣть, но гдѣ? Если идти для этого въ Святы, туда, гдѣ жила бабушка Алена, такъ увидишь ли еще Настю, а если даже и встрѣтишь ее, такъ однимъ вѣдь какимъ-нибудь взглядомъ и кончится все...
   И каждый разъ, выходя на балконъ, подолгу всегда глядѣлъ Алгасовъ туда, гдѣ среди села виднѣлась большая кудрявая береза. Береза эта, какъ магнитъ, привлекала къ себѣ его взоры.
   Прошло три дня. Гуляя въ той же Журавской рощѣ, Алгасовъ снова встрѣтилъ тамъ Настю.
   Еще издали, подходя только къ рощѣ, уже услышалъ онъ голосъ беззаботно распѣвавшей Насти. Тотчасъ же бросился онъ по направленію этого голоса, но Настя перестала пѣть, и Алгасовъ остановился, не зная, куда теперь идти и гдѣ ее искать. Тревожно глядя по сторонамъ, пошелъ онъ наугадъ, какъ вдругъ, на поворотѣ одной узкой тропинки, почти столкнулся съ Настей. Оба они остановились. Алгасовъ молча смотрѣлъ на нее, Настя стояла, потупившись.
   На этотъ разъ она собирала не ягоды, а липовый цвѣтъ для бабушкиной аптеки. Неожиданная встрѣча эта совершенно смутила ее. Уйти было некуда -- по сторонамъ непролазная чаща -- и не зная, что ей дѣлать, стояла Настя передъ бариномъ, вмѣстѣ и боясь, и почему-то радуясь этой встрѣчѣ.
   Нѣсколько времени такъ простояли они другъ передъ другомъ. Настя даже и глядѣть на него не смѣла, а онъ, онъ хотя и глядѣлъ на нее, но растерялся не хуже самой Насти. Слѣдовало воспользоваться счастливымъ случаемъ, заговорить и познакомиться съ Настей, а онъ не зналъ, съ чего начать и что сказать стоявшей передъ нимъ, смущенной и милой этой дѣвочкѣ.
   -- Настя, ты это пѣла сейчасъ? началъ онъ наконецъ.
   -- Я, прошептала дѣвушка.
   -- Ты хорошо поешь...
   Ничего не сказала на это Настя, тихо лишь улыбнулась она и опущенные глазки ея такъ и засвѣтились наивной дѣтской радостью.
   -- Спой мнѣ еще... попросилъ онъ.
   Настя молчала.
   -- Развѣ не хочешь? Настя, ну пожалуйста, спой! Вѣдь я ужъ слышалъ, какъ ты поешь!
   Пѣть Настя любила и съ радостью спѣла бы теперь, но смѣлости не хватало на это у бѣдной дѣвочки. Алгасовъ подождалъ немного, не скажетъ ли она что, но Настя молчала, опустивъ глаза и не глядя на него.
   -- А если бы ты знала, какъ пріятно тебя слушать! продолжалъ онъ. Ты такъ хорошо поешь!..
   Настя улыбнулась и весело взглянула на него. Глаза ихъ встрѣтились, но Настя тотчасъ же опустила свои.
   -- Бабушка тоже сказывала, что хорошо я пою, наивно замѣтила она.
   -- Да, ты очень хорошо поешь! Ты, вѣрно, боишься меня, оттого и не хочешь пѣть? Да?
   Настя долго молчала.
   -- Не смѣю, прошептала она наконецъ.
   -- Ну вотъ спасибо, что сказала это! А я-было думалъ, что не хочешь.... Значитъ, если привыкнешь когда ко мнѣ и узнаешь меня, тогда споешь?
   -- Тогда спою, наивно отвѣтила Настя и снова взглянула на него.
   -- Ты что это собираешь?
   Настя показала свой кузовъ.
   -- Бабушка послала, объяснила она.
   -- Какъ же ты смѣешь въ моемъ лѣсу, Настя, а? А если тебя поймаютъ?
   Настя улыбнулась и весело вдругъ заговорила:
   -- Съ этимъ не поймаютъ, это можно, такъ и бабушка сказывала. А вотъ, лѣтось, ходили мы, дѣвки, въ Чаплинскую рощу за орѣхами. Орѣховъ тамъ страсть, что уродилось, а господа-то велѣли ихъ караулить, а кто собирать будетъ -- ловить. Насъ-то много было, да какъ вышли лѣсники, испужались мы, да всѣ врозь!.. Такъ по лѣсу и бѣжимъ, другъ дружку кличемъ...
   -- Ну и что же?
   -- И чуть меня тоды не пымали! оживленно продолжала она. Такъ, ужъ и не знаю какъ, схоронилась я, за кустомъ присѣла, а лѣсникъ вотъ совсѣмъ мимо прошелъ, возлѣ самаго куста -- и Настя показала рукой, какъ лѣсникъ прошелъ мимо куста. А Наташку съ Акулькой, да Ганьку, да еще Маринку, ихъ пымали, да къ господамъ повели, и орѣхи всѣ отняли... Послѣ-то что смѣху было, а тамъ, въ лѣсу, напужались мы страсть!
   -- Ты что же сюда за орѣхами не ходишь?
   -- Здѣсь ихъ мало, орѣховъ-то! Вотъ ягоды, грибы -- да и за ними, почитай, что не ходятъ сюда. Здѣсь мѣста надо знать: другая пойдетъ -- ничего не найдетъ, а я завсегда отсюда много ношу.
   -- Ну хорошо же, вотъ я когда-нибудь поймаю тебя! Что тогда сдѣлать съ тобой?
   -- Вы надысь видѣли -- не стали ловить... Вы ничего не скажете...
   -- А почемъ ты знаешь?
   -- Бабушка сказывала: это какіе господа если жадные -- ну за всякой малостью и гонятся. А нашъ баринъ не такой.
   -- А ты очень любишь бабушку?
   -- Да кого же мнѣ и любить-то, какъ не ее?!...
   -- Такъ не споешь мнѣ?
   Настя молчала.
   -- Ну вотъ что, Настя, если когда-нибудь поймаю тебя съ грибами или ягодами -- вмѣсто штрафа, пѣть заставлю, такъ ты и знай. Ужъ больно ты хорошо поешь!
   -- Ну, хорошо! съ застѣнчивой улыбкой проговорила Настя.
   -- Развѣ не вѣришь?
   -- Вы, поди, какого пѣнья наслушались, господскаго!
   -- Господскаго! Что же, одни развѣ только, по-твоему, господа хорошо поютъ? Хорошо поетъ та, у которой голосъ хорошъ, а у тебя онъ такъ хорошъ, что и не надо лучше! Ну такъ сегодня пѣть не хочешь, а когда-нибудь споешь мнѣ? Хоть немного?
   -- Спою, тихо отвѣтила улыбающаяся, довольная и смущенная дѣвушка.
   "Милая!" подумалъ онъ, глядя на нее: еще милѣе, еще лучше ему показалась она въ этотъ вечеръ.
   -- Поздно ужъ, началъ онъ. Тебѣ пора, можетъ-быть?
   -- Пора... Бабушка ужинать ждетъ...
   -- Ну прощай, приходи сюда опять...
   -- Приду...
   Такъ наивно было это сказано, чистый взглядъ Насти такъ ясно говорилъ, какъ далека она отъ какихъ бы то ни было мыслей, что если бы и были онѣ у Алгасова -- ихъ не стало бы съ этой минуты. Но Настя слишкомъ ему нравилась. Очарованный ею, весь подъ обаяніемъ ея красоты и молодости, самъ не отдавалъ еще онъ себѣ отчета, чего онъ ждетъ отъ сближенія съ нею: молоденькая дикарка Настя и онъ -- отжившій, всему уже чуждый свѣтскій человѣкъ, слишкомъ далеки были они другъ отъ друга, чтобы явилась ему мысль о возможности полюбить ее или полюбиться ей, но такъ хорошо было ему съ ней, такъ отрадно было любоваться ею, глядѣть на нее, наслаждаться ея распускающейся красотой, наслаждаться чисто, свободно, ни о чемъ не думая и ничего не ожидая и не боясь, наслаждаться черными глазами дѣвушки, какъ свѣжимъ запахомъ чуднаго ландыша -- и весь отдался онъ этому наслажденію, безконечно ему радуясь и всей душой имъ упиваясь. Напротивъ, чѣмъ больше и неизмѣримѣе казалось ему разстояніе между нимъ и Настей, разстояніе во всемъ -- и въ положеніи, и въ лѣтахъ, и въ образованіи, и въ опытности, и чѣмъ невозможнѣе -- любовь между ними, тѣмъ полнѣе наслаждался онъ красотой и молодостью Насти, въ этомъ наслажденіи видя все, что можетъ ему дать нечаянная эта встрѣча съ хорошенькой дѣвочкой-дикаркой.
   А Настя тихо шла домой, вся объятая непонятнымъ ей сладостнымъ трепетомъ. Каждое слово Алгасова помнила и повторяла она. И пріятно было ей, что такъ долго говорилъ онъ съ ней, пріятно и то, что полюбилось ему ея пѣнье. Надумалась она и о томъ, какъ страшно будетъ рѣшиться пѣть передъ нимъ.-- "Никогда не посмѣю!" съ грустью и съ невольной какой-то досадой на себя думала Настя, а сама перебирала между тѣмъ въ умѣ всѣ свои пѣсни, не зная, какую изъ нихъ выбрать и какую поетъ она лучше...
   -- Надо у бабушки спросить, подумала она.
   Отъ бабушки она ничего не скрывала. Сказала она тогда, что встрѣтила барина, и теперь, придя домой, тотчасъ же разсказала ей все, что было въ лѣсу. Но бабушка не на шутку встревожилась.
   -- Только, говоришь ты, только всего и сказалъ?
   -- Только, бабушка...
   -- Смотри, Настя! Ничего больше не говорилъ, не звалъ къ себѣ, не сулилъ подарковъ, не цѣловалъ тебя?
   -- Ой, нѣтъ, бабушка, что ты, да развѣ это можно? Нѣту, только и сказалъ: "больно ты, Настя, хорошо поешь!"
   -- Настя, красавица ты моя! Не знаешь ты, какъ обмануть дѣвку легко! А послѣ-то что?
   -- Бабушка, добрый онъ, онъ не станетъ!
   -- А ты знаешь, что не станетъ?
   -- Знаю, бабушка: таково говорилъ хорошо да ласково, и такъ дурного ничего не сказалъ, не то, что наши парни... Отъ нихъ не знаешь иной часъ, куда бѣжать!
   Вздохнула бабушка и задумалась. Да, въ томъ уже возрастѣ ея Настя, когда на каждомъ шагу грозитъ ей опасность. А развѣ усмотришь за дѣвкой? Къ себѣ вѣдь не пришьешь ея; захочетъ, такъ ничего не подѣлаешь, и ничего не возьмешь ни эапретомъ, ни страхомъ: не такова Настя, чтобы страха побоялась! И лучше ужъ не отпугивать ея, пусть попрежнему разсказываетъ все, безъ утайки. Тогда, въ случаѣ чего, она, бабушка, сама пойдетъ къ Алгасову: вѣдь есть же въ немъ совѣсть, по всему видно, что есть, и неужто же не тронутъ его слезы старухи?
   -- Бабушка, вдругъ прервала Настя эти ея думы, а я спою ему!
   -- Дура ты, вѣдь онъ такъ только, нарочно, пошутилъ лишь съ тобой!..
   -- Развѣ нарочно? печально воскликнула Настя. Онъ просилъ, бабушка, хорошо, говоритъ, поешь ты, Настя! Бабушка, и ты сказывала, что хорошо я пою. А можетъ, онъ, бабушка, и не нарочно? робко докончила она, взглядывая на бабушку.
   Бабушка не могла не улыбнуться.
   -- Глупа ты у меня, дѣвка! Не слыхалъ онъ мужицкаго пѣнья?
   -- А онъ, бабушка, говорилъ: "надысь все слушалъ я тебя, Настя!"
   Бабушка улыбнулась своей доброй улыбкой, поцѣловала дѣвушку и сказала ей:
   -- Молода ты, Настя, не знаешь ничего! Люба тебѣ господская похвала, любо пѣть молодому барину! Кабы только пѣть -- ничего бы, пой, потѣшь свою душеньку, поколь молода -- молодой два раза не будешь! Ну, а если загуляешь ты, Настя, помни, умру я съ горя, ужъ больно люблю я тебя!
   Настя зарыдала.
   -- Бабушка, тихо начала она, прижимаясь къ старухѣ, да развѣ я когда объ этомъ думаю?
   - Ты-то не думаешь, знаю, что не думаешь...
   -- И онъ тоже, и онъ не думаетъ, съ увѣренностью въ первый разъ влюбленной молоденькой дѣвушки проговорила Настя.
   Да, она была влюблена, хотя и не сознавала и сама не понимала еще своего чувства. Объ одномъ только Алгасовѣ и думала она, мечтая о немъ и о томъ, какъ споетъ ему, и сильно билось тутъ юное сердечко ея... Бабушкѣ ничего не говорила она объ этихъ мечтахъ, но не потому, чтобы сознательно желала ихъ скрыть отъ нея: она не видѣла ничего въ нихъ дурного, что надо бы скрывать, и сама не понимала, что означаютъ эти мечты и почему являются ей, очень ужъ только хорошо было ей, когда она думала объ Алгасовѣ...
   Но съ этихъ поръ бабушка стала зорко за нею слѣдить, подъ всевозможными предлогами всячески постоянно стараясь удерживать ее возлѣ себя. Такъ какъ слишкомъ уже далеки даже и отъ любви и счастья взаимности были мысли Насти, а въ ея возрастѣ первая любовь сказывается тихо и робко, то Настя и не замѣчала игры бабушки и рѣшительно ничего не подозрѣвала. Но лишить Насти всякой свободы -- сдѣлать этого тайно бабушка не могла. Хотя и не скоро, черезъ двѣ только недѣли, но урвалась наконецъ Настя и тотчасъ же бросилась въ рощу, куда давно уже влекли ее ея мечты.
   Она не обманулась и встрѣтила тамъ Алгасова, что, впрочемъ, не удивительно, ибо всѣ свои вечера проводилъ онъ въ Журавской рощѣ, поджидая тамъ Настю: страстно хотѣлось ему еще ее увидѣть... Настя не шла, грустно и больно было это ему, не знавшему причины ея отсутствія, но все еще не терялъ онъ надежды и все ждалъ... Да и не все ли ему равно, гдѣ ни проводить вечеровъ, гдѣ ни передумывать все тѣхъ же мучительныхъ думъ?... Въ красивой и тихой Журавской рощѣ было еще лучше всего, вольнѣе дышалось тамъ и легче мечталось о милой Настѣ, и хоть на мечтахъ этихъ могъ онъ отдохнуть отъ безотвязныхъ своихъ думъ.
   Скоро шла Настя, спѣша въ рощу. Какая-то смутная, непонятная ей увѣренность, что она встрѣтитъ тамъ Алгасова, влекла ее туда. И хотѣлось ей увидѣть его, и боялась, что не увидитъ, боялась и встрѣтиться съ нимъ, и думала въ то же время, попроситъ ли онъ спѣть ее, и не знала, рѣшится ли она спѣть, хотя всѣ эти дни все готовилась къ этому и все напѣвала одну любимую свою пѣсенку, совѣтуясь съ бабушкой, хорошо ли она поетъ ее? Что было дѣлать бабушкѣ съ такимъ наивнымъ и откровеннымъ ребенкомъ?
   Когда она увидѣла Алгасова, издали еще заслышавшаго ея легкіе шаги и спѣшившаго къ ней навстрѣчу, она смутилась, какъ и въ тотъ первый разъ, и невольно остановилась, исподлобья робко глядя на Алгасова.
   -- Здравствуй, Настя, первый началъ онъ, радостный и счастливый, что видитъ ее. Что не была такъ долго?
   -- Недосужно все было, тихо прошептала вся покраснѣвшая и смущенная дѣвушка.
   -- А я все ждалъ тебя! сказалъ Алгасовъ.
   Настя ничего ему не отвѣтила, но такъ хорошо стало ей, когда онъ сказалъ это...
   -- А помнишь, что ты обѣщала мнѣ?
   Еще больше покраснѣла Настя и еще ниже опустила свои глазки. Молча такъ стояла она, все собираясь съ духомъ отвѣтить, и сильно билось въ ея груди встревоженное сердечко...
   -- Помню! тихо наконецъ проговорила она, застѣнчиво улыбаясь.
   -- Давно уже не слыхалъ я тебя! Ну сядь здѣсь и спой что-нибудь...
   Трудно было Настѣ побѣдить свою робость и рѣшиться запѣть, и одно только страстное желаніе спѣть этому тайно полюбившемуся ей человѣку помогло ей въ этой борьбѣ. Тихо, дрожащимъ голосомъ начала она, сбиваясь и путаясь отъ смущенья и робко глядя на Алгасова. Но Алгасовъ не смѣялся надъ ней, нѣтъ, съ той же лаской глядѣлъ онъ на нее, внимательно ее слушая. Это ободрило Настю, она запѣла громче и смѣлѣе, тайное желаніе понравиться Алгасову вдохновило ее, и кончила она такъ, что и дѣйствительно можно было ея заслушаться.
   -- Еще, Настя, пожалуйста, еще! воскликнулъ Алгасовъ, когда она кончила. Что у тебя за голосъ, Настя...
   Вся покраснѣвъ отъ радости, весело улыбнулась Настя. Ужъ очень пріятно было ей все, и что она возлѣ Алгасова, и что она осмѣлилась и запѣла, и наконецъ, что понравилось ему ея пѣнье. Еще и еще ему спѣла она.
   Съ часъ такъ просидѣли они въ рощѣ. Ободренная его вниманіемъ, Настя перестала дичиться и мало-по-малу заговорила съ нимъ такъ же свободно, какъ съ бабушкой, наивно обо всемъ его разспрашивая и весело на него глядя. Алгасовъ смотрѣлъ на нее, въ ея прекрасные черные глаза, и невыразимо пріятно было ему слушать эту милую дѣвушку, хорошенькую, умную, веселую и живую, глядѣть на нее и чувствовать ее возлѣ себя... Съ ней легко говорилось, она умѣла слушать, все интересовало ее, ея сужденія, порой и дѣтскія, тѣмъ не менѣе поражали умомъ, и искренняя юношеская веселость ея, ея милый смѣхъ -- все было въ ней одинаково привлекательно. Жадно любовался ею Алгасовъ, и съ каждой минутой все болѣе и болѣе завладѣвала она его душой.
   Вся сіяющая отъ радости и счастья, шла Настя домой, спѣша къ бабушкѣ, подѣлиться съ ней своимъ счастьемъ, и тотчасъ же все ей разсказала она, какъ она пѣла, что говорилъ ей баринъ и какъ хорошо и весело было ей съ нимъ.
   -- Да какъ ты нашла его? удивилась бабушка. Знала ты, что ли, что онъ тамъ?
   -- Ну! возразила Настя. Я не знала... Откуда было мнѣ знать, бабушка?
   И точно, знать было неоткуда. Бабушка знала, что Настя никогда не лжетъ, да и изъ самаго тона ея наивнаго разсказа ясно было видно, что ничего не скрываетъ она и не думаетъ хитрить и обманывать.
   Бабушка и совсѣмъ растерялась. Баринъ говоритъ съ ея Настей, обо всемъ говоритъ, слушаетъ, какъ поетъ она, и точно, словно ничего дурного и нѣтъ у него на умѣ... Дѣвкѣ весело съ нимъ, да оно и понятно: это вѣдь не какой-нибудь деревенскій парень, и по всему видно, что къ дѣвушкѣ, даже и крестьянской, умѣетъ относиться, какъ къ дѣвушкѣ... Или это онъ на первыхъ только порахъ?
   А Алгасовъ долго еще оставался въ рощѣ, все мечтая о милой Настѣ, и иныя уже мечты волновали его въ этотъ вечеръ, смутныя, но въ то же время неотразимо къ себѣ манившія мечты о любви и счастьи, и мучительная какая-то тоска по этомъ счастьи, какъ тисками, сжимала ему грудь...
   Они продолжали видаться, хоть и не часто: часто ходить въ рощу Настя не могла. Встрѣтившись тамъ, они садились и начинали говорить, о чемъ? Предметъ всегда находился. Настя пѣла Алгасову, онъ говорилъ ей стихи, которые жадно слушала Настя, и нѣкоторые заучила даже наизусть: "Я ихъ пѣть буду," говорила она. Потомъ онъ разсказывалъ ей о Москвѣ, о чужихъ земляхъ, о морѣ, о горахъ, о югѣ, гдѣ никогда не бываетъ зимы, о разныхъ невѣдомыхъ въ Веденяпинѣ звѣряхъ, цвѣтахъ и деревьяхъ, и Настя внимательно его слушала, живо всѣмъ интересуясь, обо всемъ его спрашивая и искренно дивясь всему слышанному. А сама она говорила ему о мужицкомъ ихъ житьѣ-бытьѣ, какъ у нихъ живутъ на селѣ, что говорятъ и что дѣлаютъ, и спрашивала, такъ же ли живутъ и господа? Разсказывала она ему о бабушкѣ, о своихъ подружкахъ, о себѣ и, между прочимъ, разсказала однажды всю свою исторію, которую знала отъ бабушки. Слезы блестѣли у нея на глазахъ, когда она говорила о бѣдной своей матери.
   -- Видно любила она меня, мамка-то моя, печально произнесла она, кончивъ разсказъ.
   Алгасовъ съ волненіемъ ее слушалъ.
   -- И ты никогда теперь и не увидишь ея?
   -- Далеко она! со вздохомъ сказала Настя. Бабушка сказывала, не дойтить мнѣ... Ну, да что же? Такова ужъ воля Божія... Я молюсь о ней, можетъ, ей и хорошо теперь живется... тихо докончила дѣвушка, и слышалось, что изъ самой глубины ея чистаго сердца шли эти дышавшія глубокой вѣрой слова...
   Однажды она запоздала и пришла передъ самымъ уже закатомъ, такъ что ждавшій ее Алгасовъ уже собирался-было уходить. Вся запыхавшись отъ скорой ходьбы, раскраснѣвшаяся и еще болѣе отъ этого хорошенькая, остановилась она передъ Алгасовымъ.
   -- Что такъ поздно, Настя? спросилъ онъ, любуясь ею. Я думалъ, ты уже не придешь...
   -- И то хотѣла не идтить, сказала она, садясь возлѣ него. На дворѣ-то ночь ужъ...
   -- Ну спасибо, что не побоялась и пришла . Я давно ужъ тебя дожидаюсь...
   Радостно улыбнулась она, счастливая и довольная, счастливая и тѣмъ, что онъ ждалъ ее, и тѣмъ, что не послушалась она бабушки и пошла, отказавшись даже отъ ужина.
   -- Развѣ давно?... переспросила она, весело взглядывая на него.
   -- Давно! И ужъ какъ же я обрадовался, когда услыхалъ, что ты запѣла... Такъ хотѣлось тебя ныньче увидѣть...
   Настя вся такъ и просіяла отъ счастья. Она взглянула на Алгасова и сказала:
   -- А ужъ и устала же я ноньче! Съ бабушкой рожь вашу мы жали...
   -- И много ты мнѣ нажала?
   -- Страсти! Десятина-то, какъ на грѣхъ, намъ досталась большущая!... Ужъ мы жали, жали... Копенъ никакъ съ пятнадцать нажали!
   -- Да ты умѣешь ли жать?
   -- Я-то? Бабушка сказывала -- хорошо буду жать!
   И она тихо что-то запѣла. Алгасовъ сталъ ее слушать. Настя взглянула на него, покраснѣла и замолчала.
   -- Что же ты остановилась? невольно произнесъ онъ.
   -- Ну, смущенно возразила Настя, я лучше другую...
   Оставшись одинъ, Алгасовъ вышелъ изъ рощи и тихо пошелъ по крутому берегу рѣки, весь погруженный въ мечты о милой Настѣ и въ невеселыя, вызванныя ими думы. Такъ ясно въ каждомъ словѣ и въ каждомъ взглядѣ Насти просвѣчивала зарождающаяся юная любовь ея, первая, чистая и счастливая, и невыразимо дорога была ему эта любовь хорошенькой дѣвочки, эта дѣтская радость, съ которой всегда встрѣчала его Настя, и наивное, все возраставшее ея вниманіе къ нему... Невольно съ волненіемъ и трепетомъ слѣдилъ онъ за ростомъ ея любви, всей душой любуясь и расцвѣтающей красотой дѣвушки, и плѣнительной прелестью перваго ея чувства, и вотъ, понемногу, незамѣтно, неожиданно и въ собственное его сердце закралась любовь... То было не пламенное чувство переполненнаго жизнью юноши, чувство не разсуждающее, слѣпое и бурное -- давно уже, къ сожалѣнію, пережилъ онъ счастливую пору безумныхъ, но полныхъ свѣта и поэзіи молодыхъ страстей. То было и не томительно-страстное влеченіе среднихъ лѣтъ человѣка къ понравившейся женщинѣ, мучительная жажда страсти и опьяняющихъ восторговъ, тревогъ, ожиданій, наслажденій -- и забвенья въ ихъ чаду. Нѣтъ, то было чувство тихое и нѣжное, любовь свободнаго мущины къ красавицѣ-дѣвушкѣ, любовь сильнаго къ довѣрившемуся ему слабому ребенку, любовь могучей души къ другой, родственной ей, но болѣе юной и мягкой душѣ, любовь, далекая и отъ бурныхъ страстей, и отъ пылкихъ желаній. Случилось то, о чемъ такъ еще недавно и не думалъ даже онъ, что казалось ему невозможнымъ и немыслимымъ -- Настя, дикарка-Настя, чуть ли не вчера еще такъ его боявшаяся, даже и взглянуть на него не смѣвшая и робко первая всегда ему кланявшаяся, эта дѣвочка, которой и самое даже слово: любовь, и сейчасъ еще даже непонятно -- она полюбила его... Такъ еще недавно, ни о чемъ не думая, беззаботно любовался онъ ею, забавляясь наивной ея болтовней и безпечно наслаждаясь оригинальной прелестью этихъ одинаково для нихъ обоихъ, какъ онъ думалъ, безопасныхъ свиданій -- и вотъ со страхомъ и болью чувствуетъ онъ, что Настя дорога ему, дороже всего на свѣтѣ, дороже жизни и счастья, и больше даже -- онъ чувствуетъ, что въ ней только одной, въ ея любви его счастье... А что ждетъ ихъ впереди, къ чему ведутъ эти все продолжающіяся свиданія?
   Жениться на ней ему нельзя. Не гордое пренебреженіе аристократа къ плебеянкѣ говорило тутъ въ немъ: не плебеянку видѣлъ онъ въ Настѣ, а представительницу иной совершенно среды и жизни; во всемъ раздѣляла ихъ неизмѣримая пропасть, перейти которую невозможно, та пропасть, на которую такъ надѣялся онъ, знакомясь съ хорошенькой Настей. Нечего, разумѣется, и думать, чтобы онъ принялъ жизнь и понятія Насти и сталъ бы ея ровней -- не течетъ рѣка обратно, и блестящій Парижъ, со временемъ, можетъ-быть, и обратится онъ когда-нибудь въ груду жалкихъ развалинъ, но не стать ужъ ему вторично скромной Лютеціей, въ которой чуть не угорѣлъ-было когда-то Юліанъ-Отступникъ. А Настя, вырванная изъ своей жизни и перенесенная въ совершенно чуждую ей среду... Еще любимая имъ, она жила бы этой любовью и была бы ею счастлива, не смотря ни на что, но вѣчно любить невозможно, и особенно при ихъ исключительныхъ обстоятельствахъ, ибо нѣтъ у нихъ и не можетъ образоваться одной общей для обоихъ жизни -- и на долю имъ остаются такимъ образомъ однѣ только быстро выдыхающіяся радости любви. Въ пустой и скучной его жизни она будетъ ему утѣхой мѣсяцъ, другой, пожалуй, и годъ, и два, но потомъ? Потомъ мѣсто любви займетъ жалость къ ней, мучительная тоска за нее, полная невозможность хотя что-нибудь для нея сдѣлать и наконецъ невольная тяжелая на нее досада за то, что связала она его по рукамъ и по ногамъ... Да, тогда онъ будетъ досадовать и злиться, а сейчасъ не онъ ли идетъ навстрѣчу любви? Онъ понимаетъ, къ чему ведутъ эти свиданія въ рощѣ, не смотря и на всю кажущуюся ихъ невинность, слѣдовательно, онъ одинъ и долженъ отвѣчать за послѣдствія, ибо Настя, та идетъ, ничего не зная и не сознавая, какой опасности подвергается она, не сознавая даже итого, что именно влечетъ ее въ рощу: она простодушно вѣритъ, что весело ей съ нимъ, ибо все-то онъ знаетъ и такъ хорошо обо всемъ говоритъ, "лучше даже бабушки", какъ однажды она сама ему сказала, и что одно только это и заставляетъ ее стремиться въ рощу.
   Соблазнить ее? Это было легко... слишкомъ даже легко. Ему стоило сказать одно только слово любви, чтобы пробудить ея собственное, дремавшее въ слишкомъ еще юномъ сердечкѣ ея чувство, а Настя, видимо, была не изъ тѣхъ, которыя умѣютъ любить лишь вполовину. Но Алгасовъ былъ слишкомъ уже опытенъ, чтобы обманываться красивыми мечтами, и для него было ясно, что если, какъ жену, всю жизнь при иныхъ обстоятельствахъ и любилъ бы онъ, можетъ-быть, Настю и былъ бы безконечно съ нею счастливъ, то, какъ возлюбленная, и года не сохранитъ она его привязанности. Они повторили бы исторію Печорина и Бэлы, съ той лишь грустной для нихъ разницей, что Казбичи не водятся въ мирныхъ русскихъ деревняхъ, и чѣмъ нравственно выше Настя, чѣмъ она милѣе и лучше -- тѣмъ большей только тяжестью налегло бы на его душу безполезное раскаяніе за ея гибель и разбитую жизнь. Или пожертвовать ей тогда собой и своей жизнью?.. Но какъ это пожертвовать собой женщинѣ? Не измѣнять ей? Это-то возможно, особенно въ 40 лѣтъ, но развѣ въ одномъ только этомъ и заключается все?
   Наконецъ, купить Настю и хоть этимъ сколько-нибудь успокоить свою совѣсть? На это Алгасовъ не пожалѣлъ бы никакихъ денегъ и предложилъ бы ихъ столько, что, пожалуй, поколебалась бы и всѣмъ извѣстная честность бабушки Алены. Забава, забвенье, такъ жаждалъ онъ ихъ и такъ рѣдко ему являла ихъ жизнь, что не въ деньгахъ, разумѣется, тутъ былъ для него вопросъ, но это надо было дѣлать раньше, когда только что увидѣлъ онъ Настю и когда она была для него не болѣе, какъ хорошенькой и бѣдной крестьянской дѣвушкой. Но и тогда врядъ ли осуществимо было это -- слишкомъ уже сразу ему понравилась она, чтобы могла удовлетворить и позабавить его простая покупка ея тѣла. И тогда безсознательно хотѣлось иного съ нею сближенія, и вотъ, когда явилось это сближеніе, когда полюбила его Настя, тутъ лишь съ ужасомъ остановился онъ передъ ея любовью, и съ тоской повторялъ, что лучше бы уже не было этого, т. е. но того, что она полюбила его, этого ни за что, ни за какія блага, не отдалъ бы онъ теперь судьбѣ, а не было бы самой этой встрѣчи съ Настей... Любимый ею, онъ любилъ ее, не смѣя радоваться этой любви, и, безпрестанно повторяя себѣ, что пора же одуматься и что-нибудь предпринять, онъ чувствовалъ въ то же время, что ни позвать къ себѣ Насти, ни уѣхать отъ нея и перестать ее видѣть -- ничего не въ силахъ онъ сдѣлать. Ужасъ, тоска, отчаяніе овладѣвали имъ при одной только мысли, что не увидитъ онъ болѣе Насти и не остановится уже на немъ ея чудный взглядъ, но выбора не было, и все, что еще оставалось ему -- это бѣжать, бѣжать безъ оглядки и какъ можно скорѣе. Пока еще не поздно: съ собой, съ своимъ чувствомъ онъ сладитъ, чего бы ни стоило это ему, а Настя, она сама еще не знаетъ, что любитъ его, она еще молода, ея жизнь еще вся впереди, и эта жизнь поможетъ ей забыть всѣ юныя, не распустившіяся еще грёзы ея...
   И нѣтъ сомнѣнія, какъ ни трудно было это ему, можетъ-быть и не сразу, но онъ бѣжалъ бы, будь это въ прошломъ году. Нельзя ему ни жениться на Настѣ, ни сойтись съ нею, и онъ отказался бы отъ нея, какъ ни мила, какъ ни хороша она, какъ ни дорого было ему видѣть расцвѣтъ ея перваго чувства. Въ прошломъ году, но не теперь.
   Теперь, кромѣ ея красоты, и иное еще было, что привязывало его къ Настѣ -- это новые его взгляды на жизнь и назначеніе человѣка на землѣ. Мысли объ этомъ не покидали его ни на минуту, онъ ихъ лелѣялъ, развивалъ и обдумывалъ, онъ ихъ любилъ, и любилъ бы еще болѣе, если бы не выказывали онѣ такъ безпощадно и рѣзко всего собственнаго его нравственнаго ничтожества. Но чѣмъ глубже понималъ онъ ихъ и чѣмъ больше въ нихъ вѣрилъ, тѣмъ яснѣе сознавалъ, что никогда, никогда не найдетъ онъ въ себѣ силы признать ихъ и послѣдовать имъ...
   А мысль его, постоянно все направленная въ одну сторону, дѣятельно работала въ этомъ направленіи. Онъ видѣлъ, какъ при условіи труда необходимаго, настоящаго, труда для хлѣба, исчезало изъ жизни все, что дѣлаетъ тяжелыми, пустыми и скучными, и мало даже того -- преступными, наши обезпеченные дни. Жизнь пріобрѣтала средоточіе, смыслъ и цѣль. У человѣка являлось дѣло, живое и разумное, свободное отъ сомнѣній: это уже не то, что жалкое наше и трудное служеніе обездоленнымъ и страждущимъ, не это дѣло, обусловленное и вызываемое нашей же именно жизнью и всѣмъ существующимъ строемъ ея, дѣло, которое мы же сами и поставляемъ себѣ, работая надъ нимъ. Нѣтъ, подобно другимъ, одинаково требовавшимъ человѣческихъ жертвъ идоламъ съ лица земли исчезнетъ и самое даже понятіе самопожертвованія и самоотреченія во имя блага общаго, ибо общее это благо, состоящее изъ совокупности счастливыхъ и разумныхъ трудовыхъ дней каждаго безъ исключенія человѣка, не мечтой уже будетъ оно, а дѣйствительностью, и нечего уже будетъ думать о немъ, работать надъ нимъ и жертвовать ему своимъ счастьемъ и жизнью. Это будетъ жизнь полная, гармоничная и свѣтлая, счастливая и радостная, ничѣмъ не смущаемая, не знающая страха смерти изъ боязни возмездія, не знающая и тѣхъ, по меньшей мѣрѣ непріятныхъ минутъ, которыя испытываемъ мы, когда жизнь приводитъ нашу красивую роскошь и дорогія наши забавы и прихоти, и больше даже -- скромное наше довольство въ непосредственное столкновеніе съ вопіющей нуждой даже и въ кускѣ насущнаго хлѣба, и когда въ умѣ и самаго даже безсердечнаго эгоиста невольно, самъ собою возникаетъ ужасный вопросъ: справедливо ли, честно ли это? Это будетъ жизнь, когда добродѣтель не станетъ считаться ни геройствомъ, ни даже чѣмъ-то исключительнымъ и потому достойнымъ особой хвалы, когда не сила и не деньги, а счастье и стремленіе къ нему, счастье свое и счастье всѣхъ, только оно и будетъ руководителемъ поступковъ человѣка. Это будетъ жизнь, когда не станетъ насилія, а слѣдовательно и власти, ибо не станетъ нужды въ ней: въ обществѣ, состоящемъ изъ равныхъ не на словахъ, не по закону, но на дѣлѣ, изъ равныхъ въ счастьи -- въ этомъ обществѣ не будетъ накопляющихъ богатство, оберегать которыхъ отъ всякаго на ихъ сокровища покушенія только въ сущности и призвана вѣдь власть...
   И во всѣхъ своихъ подробностяхъ рисовалась эта жизнь въ воображеніи Алгасова. Онъ видѣлъ даже отношенія ея къ наукѣ, поэзіи и искусству, видѣлъ, какъ цѣлый счастливой и полной жизнью живущій народъ вдохновляетъ тѣхъ, которые призваны удовлетворять его духовнымъ потребностямъ, и чудныя, необычайнаго величія и мощи исполненныя картины носились передъ Алгасовымъ, понявшимъ наконецъ, что ученые, поэты и художники, двигатели культуры и мысли -- отнюдь не служатъ они отрицаніемъ необходимости и возможности труда для всѣхъ и каждаго, труда, какъ содержанія жизни. Жизнь, полная труда и ему одному посвященная, не дастъ она, правда, возможности существовать тѣмъ ученымъ, писателямъ и художникамъ, все дѣло которыхъ только въ томъ и состоитъ, чтобы помочь намъ какъ и чѣмъ-нибудь украсить нашъ досугъ и убить ненужное намъ время. Всѣ второстепенные служители мысли точно должны будутъ исчезнуть, ибо не до ихъ мелочныхъ измышленій или пересказовъ чужихъ идей будетъ тогда людямъ, но всѣ, отмѣченные печатью генія, они попрежнему будутъ владѣть сердцами людей, даже больше прежняго -- ибо живые, счастливые, цѣльные люди, простые и прямые будутъ наслаждаться ихъ произведеніями и творить они будутъ не для избранныхъ только, не для немногихъ счастливцевъ, а для всего народа, для всѣхъ людей. Въ богатствѣ же, въ комфортабельномъ кабинетѣ и въ обезпеченной праздности нуждается не творческая мысль генія, а скорѣе кропотливая бездарность, пространно и важно повѣствующая намъ свои изысканія о тѣхъ fabliaux, новеллахъ и комедіяхъ, откуда бралъ будто бы Мольеръ свои идеи, характеры и типы, и даже цѣлые сюжеты своихъ пьесъ и отдѣльныхъ въ нихъ сценъ -- словно Мольеръ, это нѣкій идіотъ, ничего неспособный создать самостоятельно, не заглядывая въ брошенный книжный хламъ, или же бесѣды свои съ малороссійскими "дідами" о томъ, что запорожцы -- "это таки знатны вояки були,"что, впрочемъ, давно уже всѣмъ извѣстно и безъ всякихъ "дідовъ". Для подобныхъ только "учевыхъ" и необходима наша праздная жизнь, да имъ только и даетъ она всего болѣе удовлетворенія и счастья, и никогда никакому царю, никакому Ротшильду, никакому влюбленному не завидовалъ такъ Алгасовъ, какъ завидовалъ онъ этимъ нѣжно приголубленнымъ судьбою счастливцамъ...
   Хороша та, новая, жизнь, но никогда не станетъ она достояніемъ его, Алгасова. Взять ее -- нѣтъ у него силы, и бѣжать, какъ можно скорѣе бѣжать надо отъ этихъ мыслей, разъ нѣтъ силы имъ отдаться, какъ и отъ Насти надо бѣжать, которой тоже нѣтъ силы отдаться...
   Можетъ-быть, отдѣльно и справился бы онъ и съ тѣмъ, и съ другимъ, т. е. и съ любовью къ Настѣ, и съ этими мыслями, оставить которыя онъ такъ страстно желалъ. Но теперь одно подкрѣпляло другое, и уже не по силамъ была ему борьба.
   Жизнь труда привлекала его въ теоріи, хотя и со страхомъ гналъ онъ отъ себя мысль о возможности на дѣлѣ осуществить теорію: со стыдомъ сознавался онъ, что не по силамъ это ему, и почти уже пересталъ объ этомъ думать. Но встрѣча съ хорошенькой Настей неожиданно вдругъ выдвинула вопросъ впередъ. Теперь, кромѣ сознанія, что въ той некрасивой и грубой по внѣшности жизни столько истины, силы, величія и внутренней красоты, сколько нѣтъ ея ни въ Версали, ни въ palazzo Pitii, ни въ Ватиканѣ и ни въ какой иной жизни, кромѣ этого, еще другое неотразима влекло его къ ней и заставляло мечтать о ней, какъ о недосягаемомъ блаженствѣ, а неумолимый разумъ, не переставая, твердилъ ему, что недосягаемо оно для него отнюдь не по причинамъ, отъ него самого, Алгасова, независящимъ.
   Хороша Настя, хороша и обаятельна юная любовь ея, и много счастья дала бы она ему, если бы могъ онъ отдаться ей просто и безъ оглядокъ, если бы могъ въ ней видѣть не хорошенькую только дѣвочку, но и свою будущую подругу въ жизни. И это возможно, возможно жить съ нею, любя ее, дѣля съ ней жизнь, и жизнь хорошую, счастливую, честную, все возможно, если...
   И со страхомъ бросался онъ назадъ, прочь и отъ Насти, и отъ той жизни, которая столько сулила ему, сулила и отдыхъ, и счастье, назадъ въ свою старую, тусклую и непривѣтную жизнь. Та жизнь манила его своей красотой, но, не смотря и на это, даже и любовь Насти не въ силахъ была помочь ему рѣшиться на безповоротный шагъ: Алгасовъ сознавалъ, что это не только шагъ въ его личной жизни -- если бы такъ было это, если бы его только лично касалось это, какъ лучшее только для него одного, не сталъ бы онъ такъ много колебаться и раздумывать, но давно уже, такъ или иначе, рѣшилъ бы этотъ вопросъ. Нѣтъ, онъ сознавалъ, что это шагъ и въ жизни всего человѣчества, шагъ къ торжеству новой жизни и неисцѣлимый ударъ нашей теперешней жизни, ударъ, который, къ тому же, онъ долженъ былъ нанести ей родной, любящей рукой -- и на это-то и не хватало у него рѣшимости. Онъ стоялъ передъ новой жизнью, очарованный ея чудной красотой, но, любуясь ею, онъ испытывалъ то же, что испыты. валъ бы и обитатель унылой Лапландіи, прямо изъ ея снѣговъ внезапно навсегда вдругъ перенесецдый въ роскошную Индію...
   Но вѣдь старая жизнь все равно обречена на неминуемую смерть. Тотъ ли, другой ли нанесетъ ей ударъ -- какая въ этомъ разница, разъ ударъ неотвратимъ и неизбѣженъ?
   Безотвязно лѣзли ему въ голову всѣ хаотическія и безсвязныя, противорѣчивыя эти мысли, лѣзли, какъ ни гналъ онъ ихъ отъ себя, какъ ни отворачивался отъ нихъ: отвернуться отъ нихъ и прогнать ихъ не было возможности, и напротивъ, хотя и робко, съ оглядкой и страхомъ, но все шелъ и шелъ онъ навстрѣчу имъ, учась работать и работая, въ сущности очень немного, но во всякомъ случаѣ болѣе, чѣмъ для простой забавы.
   Но человѣкъ старой жизни, баринъ до мозга костей, баринъ и по рожденію, и по воспитанію, онъ стыдился своего желанія работать, какъ не стыдятся и иного непохвальнаго, но въ молчанку всѣми допускаемаго поступка: если бы не этотъ стыдъ -- несомнѣнно, много больше времени отдавалъ бы онъ труду, теперь же онъ старался такъ все дѣлать, чтобы другимъ его работа казалась забавой и шуткой съ его стороны и первый всегда смѣялся онъ съ ними надъ собой и надъ глупой своей блажью. Чтобы хоть сколько-нибудь облегчить себѣ задачу, онъ часто ходилъ въ поле, къ своимъ работникамъ, говорилъ, шутилъ тамъ съ ними, давалъ имъ денегъ на водку, всячески стараясь пріучить ихъ къ себѣ, и потомъ, какъ бы шутя, среди разговора бралъ у кого-нибудь изъ нихъ соху или косу и начиналъ работать.
   Работники всѣ толпой собирались вокругъ него, съ улыбкой глядя на него и наперерывъ стараясь научить его и передать ему все свое искусство.
   -- Тоже учится! говорили они. И зачѣмъ это вамъ?
   -- Отчего же и не знать, каково это -- работать? Развѣ это что-нибудь дурное?
   -- Гдѣ дурное! въ одинъ голосъ отвѣчали они. Наша работа извѣстно ужъ какая--хресьянская: она и человѣка кормитъ, и Богу угодна!
   -- Вотъ я и хочу знать, что за штука -- "хресьянская" ваша работа. А то, живя въ Москвѣ, я и не зналъ даже, что такое соха и какъ къ ней приступиться. А теперь, видишь, вотъ и пахать могу!
   -- Что же, ничего, соглашались работники, эту полосу, какъ слѣдуетъ, вспахалъ....
   Алгасовъ былъ силенъ и ловокъ. Непривычный къ физическому труду, онъ скоро уставалъ, но вообще работа далеко не превосходила его силъ и легко справлялся онъ съ нею, хотя и медленнѣе, чѣмъ у рабочихъ, шла она у него. Но ему хотѣлось узнать хоть подобіе настоящей, необходимой работы -- выполнить какой-нибудь самому себѣ заданный урокъ, и однажды, когда въ поле, гдѣ онъ пахалъ съ работниками пришелъ его управляющій, Алгасовъ. съ трудомъ поборовъ въ себѣ стыдъ и нерѣшительность, какъ бы шутя, обратился наконецъ къ нему:
   -- А что, Василій, найми меня вспахать десятину! Найми за деньги, какъ другихъ нанимаешь...
   Всѣ работники остановились, услышавъ это странное предложеніе барина, и съ улыбкой ждали, что будетъ дальше. Улыбнулся и Курмаевъ.
   -- И такъ все ваше, сказалъ онъ. Хоть все возьмите!
   -- Это я знаю, что мое, а ты найми меня и заплати, какъ и другимъ платишь!
   -- Только землю перепортите...
   -- Тогда вычти у меня... Да почему же ты думаешь, что я непремѣнно испорчу? А можетъ и нѣтъ! Вѣдь я ужъ научился пахать... все-таки теперь умѣю...
   -- Что же, извольте! Вонъ въ томъ столбу крайняя десятина, ее и займите.
   -- Хорошо... Вели же приготовить мнѣ къ завтраму соху. Вотъ увидишь, не хуже ихъ вспашу!
   И точно, на слѣдующій день, рано утромъ выѣхалъ Алгасовъ пахать. Три дня пахалъ онъ, усталъ и измучился страшно, но когда онъ кончилъ и всѣ работники собрались смотрѣть на его пашню, всѣ они единогласно рѣшили, что хотя и бываетъ лучшая пашня, но что деньги баринъ заслужилъ полностью и вычета дѣлать не за что.
   И до-нельзя довольный, сѣлъ онъ послѣ этого на лошадь и поѣхалъ домой, довольный и тѣмъ, что кончилъ работу, и тѣмъ главнымъ образомъ, что хватило у него духа побороть неловкость и стыдъ -- а онъ лишь одинъ зналъ, какъ не легко было это ему -- и взяться за эту работу.
   Точно также, за деньги, взялся онъ выкосить съ работниками одинъ дальній лужокъ. Лужокъ этотъ убирался не наймомъ, а своими, уже привыкшими къ его странностямъ рабочими, и потому-то и выбралъ его Алгасовъ. На ряду съ ними выходилъ онъ каждое утро на покосъ, и хотя чуть не надорвался-было при этомъ, но не отсталъ отъ нихъ, пока не выкошенъ былъ весь лугъ. Правда, косилъ онъ плохо -- медленно и неровно.
   Такъ роковымъ образомъ шелъ онъ навстрѣчу тому самому вопросу, отъ котораго хотѣлъ бѣжать. И истина, въ его понятіи неразлучная съ жизнью труда, и чарующая прелесть любви Насти, противъ собственной воли его влекли онѣ его все впередъ и впередъ: сознавая, что надо бѣжать, и какъ можно скорѣе, внутренно злясь на себя за каждый день промедленія, оставался онъ въ Веденяпинѣ и продолжалъ и учиться работать, и видаться съ Настей... Возвращаясь съ этихъ свиданій, каждый разъ твердилъ онъ себѣ, что вѣдь онъ губитъ ее своей медленностью, что это нехорошо, нечестно съ его стороны, а чуть лишь наставалъ условленный ими съ Настей день -- и стараясь уже не думать, что это нехорошо, стремился Алгасовъ въ рощу, нетерпѣливо дожидаясь тамъ Насти, которая, впрочемъ, не была такъ аккуратна и не всегда приходила въ обѣщанный ею вечеръ: иной разъ мѣшало ей что-нибудь и задерживало дома, и въ такихъ случаяхъ всѣ слѣдующіе вечера неизмѣнно, что бы ни было, всегда проводилъ Алгасовъ въ рощѣ, пока не приходила наконецъ Настя.
   Безъ конца счастлива и безпечно весела была молоденькая, полная жизни, влюбленная дѣвушка. Въ короткое время неузнаваемо выросла и возмужала она, словно дозрѣвая подъ теплыми лучами своей тихой любви. Осмысленное и глубже сталъ взглядъ ея красивыхъ, черныхъ глазъ, стройнѣе тонкій ея станъ, тверже поступь и мягче движенія -- послѣдняя угловатость, послѣдніе слѣды дѣвочки быстро исчезали въ ней. Еще живѣе стала она, всякая работа такъ и горѣла въ проворныхъ и ловкихъ ея рукахъ, съ утра до ночи, не умолкая, все раздавались звонкій ея хохотъ и веселыя пѣсни -- и все любимыя пѣсни Алгасова, или же выученные у него стихи. Одѣвалась она бѣдно, нечѣмъ было ей скрасить убогаго своего наряда, и объ одномъ лишь хлопотала она -- чтобы одѣваться какъ можно ярче, слѣдуя въ этомъ обычной крестьянской модѣ. Но что ни надѣвала на себя Настя -- все одинаково къ ней шло, и одинаково хороша была она и въ синемъ, и въ красномъ запонѣ, такъ хороша, такъ.хорошъ былъ глубокій, полный любви, счастливый и ясный ея взглядъ, такъ мила ея чудная улыбка, что страшная сила воли требовалась порой Алгасову, чтобы сдержаться и не взять любви Насти какой угодно судьбѣ цѣной, даже и цѣной всей послѣдующей его жизни, даже и цѣной жизни Насти...
   Но ѣхать надо. Въ Москвѣ была выставка, ждали коронаціи, и, какъ утопающій за щепку, хватался за это Алгасовъ, твердя себѣ, что нельзя же пропустить такихъ выдающихся событій и не видѣть ни выставки, ни ожидавшихся блестящихъ празднествъ. Онъ назначилъ даже и день отъѣзда и пропустилъ его, назначилъ и другой и тоже пропустилъ, пропустилъ и третій, и все не ѣхалъ, самъ страдая и мучась своей нерѣшительностью, даже и въ свиданіяхъ съ Настей не находя уже прежней отрады, и все-таки не имѣя силъ ни остаться, ни уѣхать.
   Задумчивый, молча, сидѣлъ онъ однажды возлѣ Насти.
   -- О чемъ вы задумались? наконецъ спросила его Настя, тщетно все время старавшаяся то болтовней, то пѣсней какъ-нибудь развлечь его.
   -- Такъ, Настя. Ѣхать мнѣ надо, вотъ о чемъ я думаю.
   Настя слегка поблѣднѣла.
   -- Развѣ надо? тихо спросила она.
   -- Надо, Настя, непремѣнно надо...
   Настя вздохнула. Гораздо лучше Алгасова знала она, что это за слово: надо, и какъ не властенъ иногда человѣкъ распоряжаться своими днями, и не стала она спорить, когда онъ сказалъ, что ѣхать надо.
   -- А куда? также тихо, опустивъ печальные свои глазки, спросила она.
   -- Въ Москву... И, можетъ-быть, за-границу.
   -- И надолго? Вернетесь вы?
   И спрашивая это. вся обернулась она къ нему и подняла на него свои чудные глаза, серьезные, ласковые и любящіе, затуманенные невольными слезами, и не хватило у Алгасова духа сразу оборвать ея юное счастье. Онъ поспѣшилъ ей отвѣтить:
   -- Вернусь, Настя, непремѣнно вернусь, вернусь весной, и тогда снова придешь ты ко мнѣ въ эту рощу...
   Ничего не сказала на это Настя: она вздохнула и отвернулась, и тихія слезы покатились по розовымъ ея щечкамъ.
   -- Настя, ты плачешь? невольно воскликнулъ Алгасовъ, хватая ее за руку.
   Поспѣшно вытерла она слезы и постаралась улыбнуться.
   -- Ничего, тихо отвѣтила она. Я ждать буду, сказала она совсѣмъ уже шопотомъ.
   Алгасовъ замолчалъ и оставилъ ея руку. И что могъ онъ сказать ей, разъ не могъ; не смѣлъ, не позволялъ себѣ признаться ей въ любви? Не разъ уже переживалъ онъ возлѣ Насти подобныя же тоскливыя и тяжелыя минуты, когда, стоя возлѣ счастья, долженъ былъ онъ отворачиваться отъ него и отталкивать его, и щемящей болью сказывалась тутъ въ его сердцѣ вся сила любви его къ Настѣ...
   А Настя молча сидѣла возлѣ него, изрѣдка лишь обводя его своимъ чуднымъ взглядомъ.
   -- И скоро? вдругъ спросила она.
   Не сразу отвѣтилъ ей Алгасовъ.
   -- Не знаю, тихо проговорилъ онъ наконецъ, можетъ и скоро...
   -- Я ждать буду, снова повторила Настя.
   И сама ускорила она его отъѣздъ. Постоянно все думая о немъ, желая сдѣлать ему на прощанье что-нибудь пріятное, идя однажды въ рощу, она нарвала ему цвѣтовъ. Это были послѣдніе уже осенніе цвѣточки, но Настя, вообще обладавшая вкусомъ, составила изъ нихъ красивый букетъ, перемѣшавъ ихъ съ разною зеленью и вѣтками спѣлой ежевики. и. спрятавъ свой букетъ подъ запонъ, вышла такъ на поляну, гдѣ обыкновенно встрѣчались они съ Алгасовымъ.
   Но. увидя Алгасова, она вдругъ застыдилась и своего намѣренія, и своихъ цвѣтовъ. Какъ ни хорошъ казался ей букетъ, сомнѣнія напали на нее. Какихъ, поди, цвѣтовъ насмотрѣлся Алгасовъ, и что ему эти скромные полевые цвѣточки, пощаженные осенью? А букетъ у нея тутъ, подъ запономъ...
   Вся красная и смущенная остановилась она передъ Алгасовымъ, и долго не могъ онъ допытаться, что съ нею такое и что она прячетъ. Наконецъ, еще болѣе покраснѣвъ и совсѣмъ уже потупившись, она тихо проговорила:
   -- Не смѣю я... Цвѣточковъ я вамъ нарвала, да отдать не смѣю...
   -- Мнѣ? Настя, покажи, что ты мнѣ принесла?
   -- Да нѣту лучше... Я и искала, да нѣту, а какъ ужъ искала, какъ думала! Вѣдь вы, поди, смѣяться будете? докончила она, робко взглядывая на него.
   -- Настя, что ты говоришь, зачѣмъ же я буду смѣяться? Ты обо мнѣ думала, для меня искала, а я вдругъ смѣяться буду! Настя!..
   -- Ужъ какъ думала! Я всегда о васъ думаю, наивно докончила она.
   Ллгасовъ промолчалъ.
   -- Что же ты принесла мнѣ? снова спросилъ онъ ее.
   Робко, вся застыдившись, вынула наконецъ Настя свои цвѣты и подала ихъ Алгасову.
   -- Вотъ, тихо и смущенно заговорила она. Что же, нѣту вѣдь лучше... А какъ ужъ искала, какъ думала...
   Алгасовъ взялъ ея цвѣты и, какъ бы нюхая ихъ, тихо ихъ поцѣловалъ. Настя искоса слѣдила за нимъ. Но онъ не сталъ смѣяться, да и не до смѣха было ему тутъ, когда такъ трогательно сказывалась робкая любовь къ нему дѣвушки.
   -- Настя, началъ онъ, ты думала обо мнѣ, ты для меня рвала ихъ -- спасибо тебѣ... Я радъ твоимъ цвѣтамъ, я ихъ возьму съ собой и спрячу на память о тебѣ...
   И онъ замолчалъ: больше нечего было ему прибавить. И тутъ не нашелъ онъ въ себѣ силы сказать слово любви..
   Настя вся такъ и просіяла отъ его словъ. Радость и счастье смѣнили ея недавнее смущеніе; она подняла на него черные глаза свои и съ милой улыбкой сказала ему:
   -- Возьмите... Что же, я думала, да о комъ же мнѣ и думать, какъ не о васъ? О бабушкѣ да о васъ только и думаю.
   Такъ искренно звучали эти наивныя слова и такая чистая любовь слышалась въ нихъ, что невольно взглянулъ Алгасовъ на милую дѣвушку и протянулъ къ ней руки. Но прежде, чѣмъ даже замѣтить успѣла Настя это его движеніе, руки его снова опустились... Опустились, хотя, не раздумывая, согласился бы онъ умереть въ эту минуту, лишь бы прижать передъ смертью къ своей груди влюбленную дѣвушку, поцѣловать ее, услышать ея признаніе, увидѣть ее измѣнившеюся и расцвѣтшею подъ вліяніемъ его поцѣлуевъ и сознанной ею собственной любви своей...
   Долго ходилъ онъ въ этотъ вечеръ по дорожкамъ сада. Вечеръ смѣнился ночью, холодной и ясной сентябрьской ночью, а Алгасовъ все продолжалъ ходить, забывшись среди окружавшей этой, торжественной, ничѣмъ не нарушаемой деревенской ночной тишины. Небольшой серпъ недавно лишь родившагося мѣсяца слабо изливалъ на землю таинственный и мягкій свой полусвѣтъ, чудно обливая имъ и пожелтѣвшія уже деревья, и ярко-зеленые еще газоны, и пестрыя клумбы уцѣлѣвшихъ цвѣтовъ, смягчая всѣ рѣзкіе тоны, скрывая все некрасивое, уже надѣлгнпое осенью, и все сливая въ одну тихую гармонію. Свѣжій ночной воздухъ былъ чисть и прозраченъ, и еще сильнѣе и рѣзче казался въ этомъ воздухѣ весь садъ наполнявшій ароматъ послѣднихъ цвѣтовъ -- вербенъ, петуньи, резеды и левкоевъ -- и еще болѣе раздражалъ и волновалъ онъ нервы...
   Долго ходилъ Алгасовъ. Да, настала, наконецъ, рѣшительная минута. Съ каждымъ днемъ все ближе и ближе подходитъ Настя къ сознанію своего чувства -- и скоро уже придется ему сказать рѣшительное: да или нѣтъ, скоро нельзя уже будетъ уклоняться отъ отвѣта и. трусливо пользуясь молодостью дѣвушки, тайкомъ наслаждаться красотой и самой еще ей неизвѣстной любви ея. И когда придетъ эта минута, что скажетъ онъ? И онъ дошелъ до того, что робкая 15-лѣтняя дѣвочка первая скажетъ ему, что любитъ его...
   Ея любовь, счастье съ нею, такъ легко дается ему это, и ждетъ его жизнь, хорошая, полная, та жизнь, о которой онъ столько мечталъ. Стоитъ лишь рѣшиться... Теперь, или никогда... Или онъ будетъ живымъ человѣкомъ, будетъ жить, трудиться, наслаждаться жизнью, счастьемъ и любовью, или же вернется къ прежней томительной пустотѣ и къ безплоднымъ порывамъ къ жизни и наслажденіямъ, къ безнадежной жаждѣ забвенія, къ жизни, несостоятельность которой онъ уже ясно теперь понималъ, а не смутно лишь угадывалъ, какъ прежде.
   Что изъ двухъ выбрать, казалось бы, и думать тутъ нечего. Съ одной стороны жизнь и любовь, съ другой -- могила, и могила заживо, больше даже того -- сознаніе жизни недостойной и нехорошей. Лишь отказаться отъ богатства, или, какъ онъ опредѣлялъ, отъ дорогого шамбертена, отъ покойныхъ рессоръ и тонкаго сукна, ибо и дѣйствительно это было все, что получалъ онъ отъ своего состоянія; лишь отказаться отъ свѣта, удовольствія котораго давно уже не привлекали и не веселили его, лишь отказаться отъ обезпеченной и праздной жизни, уже не тѣшившей его, лишь поднять руку на все, что было когда-то дорого и близко, на старую свою жизнь, на жизнь отцовъ и дѣдовъ и на все ими созданное...
   Но все ими созданное осуждено уже на смерть: оно прахъ, и прахомъ ли дорожить, его ли предпочитать жизни, любви и счастью? Плачъ-же о немъ и скорбное его погребеніе, это дѣло сыновъ его -- и никогда еще такъ близко не подходилъ Алгасовъ къ преддверью новой жизни.
   Оставалась лишь бездѣлица, лишь отворить эту дверь. Алгасовъ ощущалъ уже въ себѣ силу рѣшиться на это, весь холодѣя, объятый трепетомъ и страстью, остановился онъ, съ ужасомъ въ груди, съ восторгомъ въ сердцѣ, съ огнемъ въ Глазахъ -- и передъ послѣднимъ, рѣшительнымъ, безповоротнымъ шагомъ дрогнула даже и его несокрушимая энергія, не знавшая дотолѣ никакихъ препятствій и ничего невозможнаго.
   Онъ бросился въ домъ. Мимоходомъ взглянулъ онъ на часы: было безъ 20 четыре утра. Пароходы изъ Сараевъ шли и вверхъ, и внизъ по рѣкѣ; и-тѣмъ, и другимъ путемъ можно было добраться до Москвы, дальше только было, если іхать съ пароходомъ, шедшимъ внизъ; но пароходы вверхъ отходили изъ Сараевъ по вечерамъ, между тѣмъ какъ внизъ -- въ 7 часовъ утра, и слѣдовательно, какъ разъ оставалось столько времени, чтобы поспѣть на этотъ пароходъ.
   .Живо, и не раздумывая даже надъ этимъ, сообразилъ все это Алгасовъ. Боясь не выдержать борьбы, спасая свою старую жизнь, рѣшилъ онъ бѣжать, бѣжать тотчасъ же, не медля, бѣжать туда, гдѣ нѣтъ, да и не можетъ явиться никакихъ призывовъ къ новой жизни, ничего, что говорило бы о ней, не какъ О чудной, неосуществимой мечтѣ...
   Поспѣшно разбудивъ заснувшаго Ѳедора, къ великому изумленію этого послѣдняго, онъ велѣлъ ему сейчасъ же, какъ можно скорѣе, укладываться, брать самое только нужное и что попадетъ подъ руки, но чтобы все было готово, пока запрягутъ лошадей. Распорядившись, чтобы ихъ запрягали съ наивозможнѣйшимъ поспѣшеніемъ, онъ пошелъ въ кабинетъ и торопливо сталъ укладывать въ дорожную сумку бумаги и деньги, безпрестанно крича, чтобы скорѣе запрягали, и то и дѣло посылая еще не опомнившихся отъ сна полуодѣтыхъ лакеевъ торопить безъ толку суетившихся, тоже заспанныхъ и ничего не понимавшихъ кучеровъ.
   Цвѣты, данные Настей, Алгасовъ уложилъ въ красивую, чернаго дерева, съ рѣзьбой и золотомъ шкатулку -- и больно было ему тутъ, мучительно больно, словно въ гробъ клалъ онъ все, свою любовь, свои надежды, свою жизнь... Со слезами на глазахъ прильнулъ онъ послѣднимъ поцѣлуемъ къ полузавядшимъ уже цвѣтамъ и долго глядѣлъ на нихъ прежде, чѣмъ запереть шкатулку. Велѣвъ отнести ее въ карету, тотчасъ же бросился онъ вонъ изъ дома и пѣшкомъ пошелъ впередъ, приказавъ лошадямъ догонять его, какъ только будутъ они готовы, не мѣшкая ни единой минуты.
   Еле только начинало еще свѣтать, когда скорыми шагами проходилъ Алгасовъ черезъ Святы: всѣ еще спали на селѣ, нигдѣ ни звука и ни души на совершенно пустой улицѣ, и даже огня не было видно нигдѣ. Спали и въ избѣ бабушки Алены.
   -- Прощай, милая, навсегда прощай! прошепталъ Алгасовъ, останавливаясь передъ крошечной, покосившейся и почернѣвшей этой избушкой.
   Вдали послышался по мосту тяжелый топотъ догонявшей его четверни. Алгасовъ ускорилъ шаги, вышелъ на большую дорогу и сталъ тамъ дожидаться своихъ лошадей. Не давъ имъ даже остановиться, какъ слѣдуетъ, поспѣшно вскочилъ онъ въ карету и захлопнулъ за собой дверку -- и тутъ лишь съ тупымъ облегченіемъ вздохнулъ онъ... Весь отдавшись мрачному спокойствію ужаснаго конца, смѣнившаго тяжелыя минуты борьбы, ни о чемъ уже не думая и не оглядываясь назадъ, откинулся онъ на мягкія подушки, и тотчасъ же заснулъ сномъ Наполеона послѣ Ватерлоо.
   А Настя крѣпко спала, когда Алгасовъ стоялъ подъ ея окномъ, и видѣлись ей хорошіе сны: видѣла она Алгасова, видѣла себя возлѣ него, а больше ничего и не требовалось ей.
   Но утромъ скоро же услыхала она горестную для себя новость. Неожиданный отъѣздъ этотъ, о которомъ и помина даже не было раньше, отъѣздъ ночью, вдругъ, такъ взволновалъ онъ всю усадьбу, что никто тамъ ни о чемъ другомъ и не говорилъ, и не думалъ. Изъ усадьбы разговоры эти перешли и на село, и къ обѣду все Веденяпино знало уже послѣднюю веденяпинскую "новость дня".
   Тяжело вздохнула Настя, услыхавъ о внезапномъ отъѣздѣ Алгасова, но и мысленно даже не укорила она любимаго человѣка.
   -- Что же, надо вѣдь ему. подумала она про себя. Весной, говоритъ, пріѣду.... Охъ, долго до весны-то...
   Слезы показались у нея на глазахъ, но тотчасъ же ихъ вытерла она, изо всѣхъ силъ стараясь сдержаться и не заплакать.
   Но долго послѣ того все ходила она задумчивая и грустная.
   -- Что съ тобой, Настя? Что загрустила, голубка? заботливо разспрашивала ее бабушка, нисколько и не подозрѣвавшая истинной причины ея грусти.
   -- Такъ, взгрустнулось чтой-то, бабушка, и сама не знаю -- что, отвѣчаетъ Настя, и тотчасъ же принимается напѣвать про себя грустную какую-нибудь пѣсенку.
   Бабушка и успокаивалась на этомъ. Она и не думала даже о томъ, что влюбиться могла Настя въ барина и чтобы этимъ кончились ихъ встрѣчи и свиданія -- свиданія, въ невинность которыхъ она вѣрила вполнѣ, вѣря правдивой молоденькой дѣвушкѣ и ея чистому взгляду, и о которыхъ нисколько и не безпокоилась поэтому, зная къ тому же, что само собою все равно кончатся они съ наступленіемъ осени. Да и самаго этого глагола: влюбиться, не знала бабушка и не думала о немъ, особенно же въ отношеніи крестьянской дѣвушки и барина. Бабушка боялась связи, но о связи этой не было и рѣчи, не было и никакихъ даже на это попытокъ со стороны Алгасова, и бабушка перестала тревожиться за Настю, искренно только дивясь всему происходящему и ничего не понимая въ немъ...
   -- Нѣтъ, не то бывало прежде, думала она, стараясь постигнуть, что же наконецъ влечетъ Алгасова къ ея Настѣ? Ну она -- такъ, само собою -- лестно ей. А онъ?...
   Грустно было Настѣ, грустно и тяжело, но не тосковала и не металась она, терпѣливо покорившись своей участи -- ждать до весны возвращенія Алгасова. Въ это возвращеніе она вѣрила твердо: вѣдь онъ сказалъ же ей, что вернется весной, а Настя, сама не умѣвшая лгать, не умѣла и другихъ подозрѣвать во лжи, даже и шуточной.
   Повидимому, легко даже переносила она свою грусть, да и точно: минутами лишь словно подступитъ что-то ей къ сердцу, а тамъ -- и ничего, снова та же тихая, не мѣшавшая жизни грусть. Съ одной стороны любовь къ бабушкѣ и уходъ за старухой, съ другой -- работа, наполнявшая весь ея день, и наконецъ, молодость и юношеская вѣра въ любимаго человѣка -- вотъ что помогало ей жить и ждать, спасая отъ нетерпѣнія, тоски и отчаянія.
   

XXVII.

   Уже не думая о недавнемъ прошломъ, о Веденяпинѣ, стараясь не думать объ этомъ, ѣхалъ Алгасовъ въ Москву, усиленно разрисовывая себѣ ожидавшія его тамъ удовольствія-выставку, балы, театры, множество знакомыхъ, блестящую коронацію, свѣтскихъ и полу-свѣтскихъ красавицъ -- все, что могъ только придумать... И онъ говорилъ себѣ, да и чувствовалъ, что теперь, освободившись наконецъ отъ ужасной задачи, бывшей задачей всей его жизни и взявшей всѣ лучшіе его годы, найдя отвѣтъ на всѣ свои вопросы и на этотъ уже разъ положительный и окончательный, теперь, совершенно свободный, весь уже и безъ всякой оглядки, безъ всякой посторонней думы можетъ онъ отдаться этимъ удовольствіямъ, и странно какъ-то волновало его это доселѣ еще невѣдомое ему чувство полнѣйшей нравственной свободы...
   Да. отвѣтъ имъ найденъ, и нечего уже больше искать. Съ найденнымъ отвѣтомъ въ отношеніи себя лично онъ, Алгасовъ, воленъ поступить какъ ему угодно: онъ отказался отъ него -- тѣмъ хуже для него, Алгасова, я только для него... Но отвѣтъ все-таки найденъ и есть, к это всего уже теперь свободенъ Алгасовъ, отъ всякихъ исканій, и сама собою теперь войдетъ его жизнь въ широкую и торную колею общепринятой жизни, и покойно заживетъ онъ интересами и радостями всѣхъ. Правда, еще осталось ему изложить этотъ найденный имъ отвѣтъ и въ видѣ стройнаго ученія передать его людямъ -- но это уже дѣло второстепенное, которое ничему уже не помѣшаетъ, и напротивъ, лишній только интересъ внесетъ оно въ ожидавшую его жизнь. Тутъ нечего уже ни раздумывать, ни колебаться, и нечего страшиться, ибо одно дѣло быть судьей, а другое -- палачомъ, и смертный приговоръ, если не найдется никого, кто бы рѣшился привести его въ исполненіе, такъ и останется онъ всего только листомъ исписанной бумаги... Палачомъ быть страшнѣе, чѣмъ судьей, ибо не столько на судью, какъ на палача падаетъ кровь.
   Такъ разрисовывалъ себѣ Алгасовъ, желая усыпить себя, ту жизнь, подъ сѣнь которой, не выдержавъ напора охватившихъ его думъ, спасался онъ безпорядочнымъ этимъ бѣгствомъ. Только что переживъ ужасное мгновеніе, когда чуть-было не взялъ онъ новой жизни, когда нѣкоторое даже усиліе надъ собой, потребовалось ему, чтобы оттолкнуть эту жизнь, съ гордостью даже помышляя объ одержанной не легкой побѣдѣ и полный еще ужаса той страшной минуты, спѣшилъ онъ въ Москву, чтобы забыться и спрятаться тамъ отъ могучихъ этихъ призывовъ, забыть и сдѣлку свою съ совѣстью, и любовь свою, все забыть, если только возможно это...
   Въ Москвѣ, его не ждали. Онъ пріѣхалъ утромъ, велѣлъ подать себѣ самоваръ и послалъ за Бачуринымъ, а самъ сталъ между тѣмъ умываться и одѣваться.
   Съ удивленіемъ узнали у Вёдровыхъ, что Алгасовъ пріѣхалъ. Генералъ, кончавшій чай и уже готовившійся выѣхать, не сразу даже повѣрилъ пріѣзду зятя и послалъ узнать повѣрнѣе, а Надежда Семеновна страшно вдругъ встревожилась, сама, впрочемъ, не зная, отчего. Но когда посланный вернулся съ отвѣтомъ, что Алгасовъ точно пріѣхалъ и проситъ его превосходительство къ себѣ, тутъ и совсѣмъ уже растерялась она.
   -- Да что же это такое, зачѣмъ же онъ пріѣхалъ, не написавъ, не извѣстивъ никого?.. съ безпокойствомъ заговорила она. Вчера еще только былъ Сережа и ничего не говорилъ, что Саша ѣдетъ... И откуда?... Сейчасъ и поѣзда нѣтъ изъ R...
   -- Э, полно, матушка, точно ты не знаешь его? Пора, кажется, привыкнуть, что это сумасшедшій, сердито отвѣтилъ ей мужъ, но тотчасъ же, приказавъ каретѣ подождать, пошелъ къ Алгасову.
   -- Одолжилъ, нечего сказать, говорилъ онъ, цѣлуясь съ зятемъ. Какими судьбами? А я уже думалъ, что ты постригъ тамъ принялъ и новую пустынь устроилъ...
   -- Да, вотъ видишь, взялъ да и пріѣхалъ! А помнишь" ты все предсказывалъ мнѣ въ прошломъ году, что я застрѣлюсь тамъ?
   -- Кто тебя разгадаетъ! Хандра, что ли, на тебя находитъ? Да ты не въ центръ ли Африки собрался?
   -- Нѣтъ еще... Къ вамъ, въ Москву, и больше пока никуда.
   -- И чудесно! Да брось ты, братъ, свои чудачества! Живи, ну хоть, какъ ты прежде жилъ! Что это, Саша, вотъ не можешь ты устроиться, да и только! И чего тебѣ еще надо, какого рояша, спрашивается?...
   -- Охъ, Павелъ Ивановичъ, теперь ужъ, кажется, устроился, и прочно устроился. Да, съ тѣмъ, чтобы жить, какъ я прежде жилъ, съ тѣмъ именно и пріѣхалъ я въ Москву.
   -- Значитъ, съ прошлымъ кончено, со всѣми твоими дурачествами? Душевно радъ за тебя, если такъ. А то просто силъ вѣдь не было смотрѣть на тебя съ твоей хандрой... Вѣдь и другіе же хандрятъ, мало ли теперь хандрящаго люда развелось, но всѣ же хандрятъ по-человѣчески, а ты... И какъ только не застрѣлился ты до сихъ поръ -- право, это загадка для меня!
   -- Ну, благо уже не застрѣлился раньше, а теперь стрѣляться не стану, могу тебя въ этомъ завѣрить. Какъ вы здѣсь поживаете? Что Надя, Соня?
   И пошли живые толки о разныхъ текущихъ новостяхъ семейной и свѣтской жизни. Впрочемъ, жизнь своихъ родныхъ Алгасовъ зналъ и по письмамъ, да и нечего было знать въ ней -- все такъ же текла она, какъ и въ прежніе годы, въ тѣхъ же извѣстныхъ уже берегахъ и такъ же покойно и тихо. Въ жизни мужей было хоть служебное движеніе впередъ, служебныя удачи и невзгоды, возлѣ которыхъ и вертѣлись главнымъ образомъ новости, въ жизни же ихъ женъ ничего уже не было, кромѣ развѣ прибавляющихся лѣтъ.
   Павелъ Ивановичъ получилъ звѣзду: это была уже четвертая. Ему даже предлагали значительное и почетное мѣсто, но онъ отказался, не желая, какъ онъ говорилъ, наживать себѣ хлопотъ и враговъ и нарушать установившагося порядка своей жизни, вполнѣ къ тому же довольный и тѣми почестями, которыя уже выпали ему на долю. Такъ говорилъ генералъ, самъ желая скрыть отъ себя истинную причину своего отказа -- свою болѣзнь, быстрыми шагами все шедшую впередъ и впередъ, не смотря и на воды, лѣкарства и консультаціи съ европейскими свѣтилами. И этимъ лѣтомъ ѣздилъ Павелъ Ивановичъ въ Виши, а на зиму посылали его въ Ниццу, куда и собирался онъ со всей семьей, исключая, разумѣется, старшаго сына-гимназиста, остававшагося у княгини.
   Но и подобнаго облака не было на идеально-благополучной жизни князя: красивый, свѣжій, по прежнему стройный, никогда не зналъ онъ никакихъ болѣзней, и ничто не мѣшало ему пользоваться и наслаждаться жизнью. Весь ушедшій въ цвѣты и ботанику, уже составившій себѣ имя въ этой наукѣ, онъ писалъ въ настоящее время мемуаръ: "О нѣкоторыхъ Asclepiadeae", и кромѣ того работалъ надъ капитальнымъ сочиненіемъ "Семейство Губоцвѣтныхъ" -- и всѣ свои досуги отдавалъ онъ этому труду, роскошныя иллюстраціи для котораго готовила сама княгиня. Еще крайне занималъ его вопросъ о той точкѣ, гдѣ жизнь растительная соприкасается съ жизнью животной, обо всѣхъ проявленіяхъ чувствительности въ растеніяхъ и, главное, о тѣхъ полу-животныхъ и полу-растеніяхъ, которыя составляютъ какъ бы переходъ изъ одного царства въ другое, и усердно накоплялъ онъ матеріалы и замѣтки, думая современемъ написать что-нибудь и по этому вопросу. Теплицы его процвѣтали, его библіотека росла, его коллекціи богатѣли и расширялись, его содѣйствія искали извѣстнѣйшія ученыя общества -- и не до честолюбивыхъ мечтаній о чинахъ и громкихъ должностяхъ было князю: нисколько и не занимало это его, спокойнаго въ сознаніи своей знатности, а впрочемъ, какъ губернскаго предводителя и егермейстера, сразу сдѣлали его дѣйствительнымъ статскимъ совѣтникомъ и дали ему звѣзду.
   И по прежнему, одинъ только Константинъ Платоновичъ испытывалъ неудачу за неудачей; одному только ему не везло и изо всѣхъ родныхъ Алгасова одинъ только онъ ропталъ и жаловался на жизнь.
   Никакъ не могъ онъ наладить своей карьеры. Нетерпѣливо жаждая дальнѣйшихъ и быстрыхъ повышеній и недовольный невниманіемъ къ нему министерства, онъ составилъ себѣ новый планъ пробраться поскорѣе впередъ. Разсчитывая черезъ тестя своего, Маслова, пользовавшагося огромнымъ вліяніемъ въ своей губерніи, попасть въ губернскіе предводители, званіе особенно въ то время завидное въ виду ожидавшейся коронаціи, онъ вышелъ въ отставку -- это было въ томъ еще году, вскорѣ послѣ отъѣзда Алгасова въ Веденяпино -- и переѣхалъ въ Масловку, гдѣ зажилъ роскошно и весело, обѣдами и балами заискивая въ виду близкихъ выборовъ расположенія дворянства.
   Подошли выборы. Старикъ Масловъ, не одно трехлѣтье отслужившій предводителемъ, самъ явился для зятя на Собраніе, чтобы помочь ему тамъ своимъ вліяніемъ, и сначала все шло-было хорошо. Почти единогласно выбрали Бачурина уѣзднымъ предводителемъ, и такимъ образомъ явился онъ кандидатомъ въ губернскіе.
   Но тутъ вдругъ измѣнилось дѣло. Въ виду предстоящей коронаціи за предводительствомъ гнались многіе и позначительнѣе Бачурина. Къ тому же, Бачуринъ былъ homo novus въ губерніи, мало кому тамъ извѣстный, и серьезнѣйшая часть дворянства, не желая играть присягой и сословіемъ, громко заговорила противъ его кандидатуры. Всѣ враги Маслова дружно присоединились къ этимъ недовольнымъ, и, хотя и незначительнымъ большинствомъ, но Бачуринъ былъ все-таки забаллотированъ.
   Масловъ озлился. Онъ собралъ вокругъ себя свою партію и жестоко отомстилъ за пораженіе зятя: всѣ выставленнью кандидаты, всѣ желавшіе попасть въ предводители или были забаллотированы, или же оставались безъ кандидатовъ. Пять дней продолжались выборы, пока утомленные бойцы не сошлись наконецъ на какомъ-то губернскомъ секретарѣ, неважномъ помѣщикѣ одного изъ отдаленныхъ уѣздовъ, никогда и не мечтавшемъ о подобной чести. Его "далъ" Масловъ дворянству въ предводители, какъ онъ громко выражался, расхаживая по залѣ и гордо поглядывая на забаллотированныхъ претендентовъ, но увы, для него и для Бачурина это уже было лишь нравственное, а не матеріальное удовлетвореніе; оскорбленный Бачуринъ тотчасъ же отказался и отъ должности уѣзднаго предводителя, и изъ Масловки обратно переѣхалъ въ Москву, къ великому удовольствію Анны Сергѣевны, все еще хорошенькой, не смотря и на болѣзненность и разстроенные нервы. Такимъ образомъ и остался Константинъ Платоновичъ простымъ лишь камергеромъ къ коронаціи. Масловъ, имѣвшій кое какія связи, хлопоталъ-было, нельзя ли хоть при дворѣ какъ-нибудь выдвинуть зятя впередъ -- но и это не удалось, не удались и собственныя хлопоты Бачурина, намѣтившаго себѣ одно весьма и весьма недурное мѣстечко и нарочно даже ѣздившаго, заручившись всевозможнымъ содѣйствіемъ всѣхъ и каждаго, кого только могъ, въ Петербургъ, чтобы достать себѣ тамъ это мѣстечко.
   Сильно волновали и злили его эти неудачи, хотя и старался онъ показать, что относится къ нимъ совершенно равнодушно и ни въ чемъ не нуждается, ни въ какихъ ни мѣстахъ, ни званіяхъ. Онъ былъ богатъ и свободенъ; и безъ всякихъ чиновъ и звѣздъ далеко не послѣднимъ человѣкомъ былъ онъ въ Москвѣ, но не удовлетворяло его это, для многихъ такое завидное положеніе, и ни минуты покоя не давала ему мысль, что не суждено ему, видно, достигнуть вершины человѣческаго благополучія и, вдобавокъ ко всему остальному, опочить на лаврахъ и съ титуломъ превосходительства, въ роскошномъ и звѣздами украшенномъ мундирѣ...
   Впрочемъ, онъ былъ справедливъ. Онъ не винилъ, правда, себя въ своихъ неудачахъ, но не винилъ и судьбы: во всемъ, по его словамъ, виноваты были никуда негодные наши русскіе порядки и произволъ, повсюду, сверха дониза, у насъ царящій, и бранилъ же онъ эти порядки! Оставаясь строгимъ монархистомъ въ принципѣ и на дѣлѣ (президентъ въ скромномъ фракѣ и даже безъ петлички, какъ въ Соединенныхъ, напр., Штатахъ, нисколько не привлекалъ его), въ то же время онъ вдругъ сдѣлался горячимъ сторонникомъ конституціи.
   Но чья жизнь измѣнилась, и дѣйствительно къ худшему, это жизнь и положеніе Костыгина, хотя величественно только улыбнулся бы Константинъ Платоновичъ, если бы ему сказали, что получившій хорошую прибавку къ жалованью Костыгинъ болѣе его, Бачурина, имѣетъ право быть недовольнымъ и жаловаться на судьбу. Чудновская фабрика досталась по раздѣлу вдовѣ Почаева. Это была еще не старая и недурная собой, привыкшая къ роскоши и веселью женщина. Получивъ свободу, широко стала она пользоваться этой свободой, для этого ей нужны были деньги и деньги, и то и дѣло все требовала она ихъ отъ своихъ управляющихъ.
   Всѣ начинанія и проэкты Почаева были тотчасъ же оставлены. Передъ смертью дѣятельно приступилъ-было онъ къ осуществленью своихъ плановъ по увеличенію Чудновской фабрики: начались грандіозныя постройки, были выписаны изъ-за границы дорогія машины, скупались окрестныя земли -- вообще, денегъ не жалѣлось и работы кипѣли въ Чудновѣ, и планы, одинъ другого обширнѣе и относительно размѣровъ фабрики, и относительно будущаго ея устройства (предполагались даже собственныя школы технически-подготовленныхъ рабочихъ и художниковъ-рисовальщиковъ), на перебой создавались и Почаевымъ, и Костыгинымъ. Почаевъ, страстно любившій свое дѣтище -- Чудновскую фабрику, и вполнѣ увѣренный въ Костыгинѣ. мечталъ уже, что фабрика его станетъ первой и единственной въ мірѣ по размѣрамъ и устройству, онъ уже мечталъ, что издѣлія его не только сравняются съ ліонскими, но даже и превзойдутъ эти послѣднія (лучшія матеріи предполагалось изготовлять ручнымъ способомъ и имѣть для этого особыхъ, тщательно подготовленныхъ ткачихъ), онъ уже видѣлъ свои тяжелые шелки, парчи и бархаты, изготовленные и въ старинномъ русскомъ вкусѣ, и по европейскимъ, вполнѣ оригинальнымъ и художественно-выполненнымъ рисункамъ, и по рисункамъ восточнымъ -- индійскимъ, персидскимъ, бухарскимъ, грузинскимъ. и не до расходовъ уже было ему и не до того, во что обойдутся эти планы. До послѣдней своей минуты все думалъ о нихъ Почаевъ -- и смерть застигла его за разсматриваніемъ представленныхъ ему архитекторомъ плановъ нѣкоторыхъ фабричныхъ зданій. И сразу все оборвала эта смерть. Начатыя постройки уныло и глупо торчали вокругъ фабрики, пустынныя и оставленныя. Груды наготовленнаго для нихъ матеріала безъ толку загромождали огромное пространство, даромъ стѣсняя только движеніе. Мудреныя дорогія машины -- послѣднее слово техники -- стояли не распакованныя -- словно по мановенію волшебнаго жезла вдругъ замерла здѣсь наканунѣ еще ключомъ кипѣвшая дѣятельная жизнь...
   И не только оставлены были всѣ новые планы Почаева, но и все, уже сдѣланное имъ, подверглось кореннымъ преобразованіямъ. Все бывшее или хоть казавшееся хозяйкѣ дорогимъ или излишнимъ, не приносящимъ непосредственной выгоды, было оставлено, и напротивъ, приняты всѣ мѣры, чтобы какъ можно больше выжимать изъ фабрики денегъ, гдѣ и въ чемъ только возможно урѣзывая расходы по ней.
   Такимъ образомъ, положеніе Костыгина совершенно измѣнилось: разсѣялись всѣ его мечты, и вмѣсто директора первой въ мірѣ фабрики, изъ иниціатора и новатора, изъ общественнаго дѣятеля, онъ вдругъ очутился самымъ зауряднымъ управляющимъ самой заурядной купеческой фабрикой, и самъ же долженъ былъ уничтожать все, надъ чѣмъ столько лѣтъ и съ такой любовью трудился.
   Напрасно отстаивалъ онъ заведенные на фабрикѣ порядки, доказывая, что они обезпечиваютъ солидный и вѣрный доходъ съ предпріятія и что ничего, идущаго въ ущербъ интересамъ владѣлицы, нѣтъ въ чудновскихъ порядкахъ: хотя и косвенно, но все, даже и повышенная заработная плата, даже и пенсіи, награды, больницы и школы служатъ къ ея же собственнымъ выгодамъ, ибо ходъ дѣла существенно зависитъ отъ подбора, здоровья и развитія служащихъ. Къ несчастью, отдаленно лишь и косвенно служило все это, да и то еще къ будущимъ выгодамъ владѣлицы, а Софья Ивановна Почаева мало пеклась о будущемъ: ей сейчасъ нужны были деньги, и пришлось уступить и оставить "эти глупости," -- какъ называла она затѣи мужа.
   Пришлось покориться. Перемѣнить службы не было разсчета: Софья Ивановна, дорожа Костыгинымъ, назначила ему хорошее жалованье (10.000 рублей), а гдѣ же найдешь тѣ условія, при которыхъ служилъ онъ у Почаева? Но Костыгинъ и Лизавета Ивановна рѣшили во всемъ теперь себѣ отказывать, лишь бы какъ можно скорѣе скопить столько, чтобы завести свою собственную, хотя бы и небольшую фабрику. У Сергѣя Игнатьевича была даже мысль основать эту фабрику на Кавказѣ и, пользуясь выставкой, серьезно занялся онъ изученіемъ состоянія шелковаго дѣла на Кавказѣ и его возможнаго будущаго въ этой странѣ.
   Но все это было еще тамъ, въ далекомъ будущемъ, а пока въ утѣшеніе ему оставалось одно -- большая золотая медаль, полученная за издѣлія Чудновской фабрики -- " первая и послѣдняя," какъ предсказывалъ онъ Софьѣ Ивановнѣ, пріѣхавъ къ ней съ извѣстіемъ о полученіи этой награды.
   Но Софья Ивановна весело улыбнулась на эти слова и любезно ему отвѣтила:
   -- Я слишкомъ васъ знаю, чтобы вамъ повѣрить... А впрочемъ, право, не въ этомъ главное!.. Вотъ у X.-- и она назвала одну знаменитую, недавно тогда обанкротившуюся фирму -- со всѣхъ выставокъ были медали, да видите -- не помогли...
   Въ общемъ все это зналъ уже Алгасовъ, но Павелъ Ивановичъ могъ сообщить ему подробности, не умѣщавшіяся въ письмахъ, и наконецъ, всѣ послѣднія, самыя свѣжія новости, и съ интересомъ слушалъ его Алгасовъ, сидя съ нимъ за самоваромъ; между тѣмъ пріѣхалъ Константинъ Платоновичъ, тоже до-нельзя удивленный неожиданнымъ прибытіемъ друга.
   -- Что это вдругъ вздумалось тебѣ отъявиться? говорилъ онъ, здороваясь съ Алгасовымъ. Здравствуйте, Павелъ Ивановичъ!
   -- Да такъ, вздумалъ вотъ и, видишь, пріѣхалъ! Выставка тутъ у васъ, можетъ, и коронація будетъ...
   -- Ну да, къ шапочному только разбору и пріѣзжаютъ на выставку... Какъ разъ во-время....
   -- Какъ же, все-таки интересно... Говорятъ, медвѣдь какой-то есть изъ иголокъ... Надо же посмотрѣть!
   -- Чего же ты раньше-то думалъ?
   -- Да вѣдь еще не поздно? Раньше нельзя было: хозяйство, дѣла...
   -- Нечего сказать -- хозяинъ, засмѣялся Бачуринъ.
   -- Ничего, Константинъ Платоновичъ, я ужъ радъ, что онъ, хоть поздно, да пріѣхалъ, началъ Вёдровъ. Давно ужъ все думалъ я, какъ бы вызвать его изъ этой берлоги, да вѣдь онъ, чортъ его знаетъ, чудной какой-то... Развѣ онъ послушаетъ письма? А есть у меня одинъ проэктъ на его счетъ... Знаете, женить намъ его надо, вотъ что! Тогда и хандру его, какъ рукой, все сниметъ!
   -- Что же, это вѣрно, женить его давно пора, согласился и Бачуринъ.
   -- А у меня и невѣста есть на примѣтѣ... Ужъ давно, глядя на нее, подумывалъ я о немъ! Да что съ нимъ подѣлаешь? Забился въ свое Веденяпино, и сидитъ тамъ, какъ сурокъ...
   -- Женить его надо, и мы это дѣльце обдѣлаемъ. На комъ только?
   -- А вы не догадываетесь?
   -- Нѣтъ. Развѣ на Лидіи?
   -- Вотъ-вотъ... О ней-то я и думалъ...
   -- Кто же эта, достойная всякаго уваженія дѣвица? вмѣшался въ ихъ разговоръ Алгасовъ.
   -- А и въ самомъ дѣлѣ! Вотъ отлично вы придумали, воскликнулъ Бачуринъ.
   -- Не правда ли? Самая по немъ будетъ жена?
   -- Въ руки такъ его заберетъ, что шелковымъ станетъ!..
   -- Да господа, скажите же, наконецъ, кто же моя невѣста? Не мѣшаетъ вѣдь мнѣ и знать это, вѣдь я ей нѣсколько сродни, по крайней мѣрѣ буду...
   -- Да, Саша, и ты ужъ, пожалуйста, не барахтайся, началъ генералъ. Поступи хоть разъ въ жизни умно! Ну что хорошаго такъ жить? Лучшей жены тебѣ не найти, ручаюсь тебѣ, а все равно, вѣдь надо же когда-нибудь жениться?
   -- Развѣ надо? Почемъ ты знаешь, можетъ, я душу хочу спасать?
   -- Смѣйся, Саша, вмѣшался Бачуринъ, а и въ самомъ дѣлѣ не мѣшаетъ тебѣ подумать о Лидіи. Дѣвушка очень красивая, живая, веселая, образованная, развитая, отлична играетъ -- однимъ словомъ, и въ самомъ дѣлѣ не найдешь ты лучшей жены...
   -- И эту массу совершенствъ, воплощенную въ лицѣ М-elle Лидіи, вы хотите отдать такому шелопаю, какъ я?
   -- Это дѣвушка, началъ генералъ, которая, я увѣренъ, должна тебѣ понравиться. Она имѣла успѣхъ, и значительный... Въ Петербургѣ ее замѣтили, да...
   -- Ботъ какъ! Ну, я не сомнѣваюсь, что и я ее замѣчу. Но кто она такая? Чтобы ее замѣтить, надо же знать ея имя?
   -- Рамзаева, Лидія Николаевна. Ты бывалъ у нихъ, когда они въ Москвѣ еще жили. Тогда, впрочемъ, она была еще дѣвочкой, ты, можетъ, и не обратилъ на нее тогда вниманія... Потомъ ты пересталъ у нихъ бывать, какъ началась твоя хандра, а тамъ отца ея сдѣлали губернаторомъ и они уѣхали изъ Москвы. Лидія Николаевна живетъ у тетки своей, у Колединской, да ты долженъ ее знать!
   -- Можетъ-быть, не помню...
   -- Ну, а Николая Васильевича Рамзаева, помнишь?
   -- Да... Плѣшивый такой старикъ, ужасный донъ-Жуанъ и... и, кажется, не изъ тѣхъ, которые выдумали порохъ?
   -- Ну пусть, не сговоришь вѣдь съ тобой. Это достойнѣйшій человѣкъ. Но ты, пожалуйста, познакомься съ этой дѣвушкой. Что же, можетъ, и въ самомъ дѣлѣ понравится?
   -- Ничего нѣтъ невозможнаго! Да что ты такъ усердна меня уговариваешь?Что я бѣгалъ, что ли, когда отъ дѣвушекъ?
   -- Ты и это всѣхъ бѣгаешь. Константинъ Платоновичъ, ужъ я на васъ разсчитываю: самъ-то я уѣзжаю, такая, право, досада! Такъ ужъ займитесь имъ, устройте мнѣ это дѣло!
   -- Хорошо. Лидія часто у насъ бываетъ, я ихъ познакомлю и скажу женѣ...
   -- Нѣтъ ужъ, пожалуйста! Знакомить -- знакомь, но толька женѣ, пожалуйста, ничего не говори.
   -- И это можно. Когда Лидія будетъ у насъ, я дамъ тебѣ знать, и ты пріѣзжай обѣдать.
   -- А позволь тебя спросить, по какому праву будущую жену мою такъ фамильярно называешь ты Лидіей? Берегись!..
   -- По праву родства, mon cher: она двоюродная сестра моей жены.
   -- Резонъ, прощаю тебя!
   -- Да, сказалъ Вёдровъ, это интересная и умная дѣвушка, и право и не придумаю даже, какой тебѣ жены еще надо? Одно развѣ, не богата она, ну, да на себя пеняй: сколько выгодныхъ партій упустилъ ты...
   -- Что же, сказалъ Бачуринъ, тысячъ 30 или 40 за ней дадутъ...
   -- Не знаю, какъ съ нея, а съ меня и моего хватаетъ, замѣтилъ Алгасовъ.
   -- Ну, mon cher, это тамъ, въ Веденяпинѣ, тамъ, можетъбить, и хватаетъ, а у насъ, въ Москвѣ, съ твоимъ состояніемъ никого не удивишь!..
   Слова эти были произнесены самоувѣренно и громко, съ легкимъ даже оттѣнкомъ пренебреженія и насмѣшки. Хорошо устроившій свои дѣлишки, опытный и солидный свѣтскій человѣкъ относился съ ними къ наивному деревенскому жителю, мѣряющему городскія цифры на свой деревенскій аршинъ. Алгасовъ замѣтилъ этотъ тонъ и невольно улыбнулся.
   -- Другъ мой, да вѣдь я и не собираюсь никого удивлять, спокойно сказалъ онъ, вставая навстрѣчу входившей Надеждѣ Семеновнѣ.
   Снова начались удивленія и разспросы. Павелъ Ивановичъ тотчасъ же передалъ ей свой планъ женить Алгасова на Лидіи Николаевнѣ, и въ свою очередь и Надежда Семеновна пришла въ восторгъ отъ этого плана и тоже, выразивъ сожалѣніе, что по случаю отъѣзда не можетъ помочь въ этомъ брату, усердно стала просить Константина Платоновича непремѣнно сосватать ей Алгасова.
   Около часа такъ провели они въ этихъ разговорахъ. Генералъ первый поднялся: ему надо было ѣхать къ графу N. Бачуринъ вспомнилъ, что и онъ давно уже не былъ у графа, и они поѣхали вмѣстѣ. А Алгасовъ пошелъ съ Надеждой Семеновной къ ней въ домъ, позавтракалъ тамъ, повидался съ племянниками и поѣхалъ являться другой своей сестрѣ.
   Нечего и говорить, какъ удивилъ онъ княгиню, неожиданно вдругъ появившись въ ея гостинной.
   -- Voilà une surprise! воскликнула она, когда онъ вошелъ. Mais d'où viens-tu, Саша? J'espère du moins que ce n'est ni d'Afrique, ni d'Amérique?
   -- Pour le moment -- de Веденяпино. Et ton mari, où est-il?
   И спасаясь отъ надоѣвшихъ уже ему восклицаній и разспросовъ, поспѣшилъ онъ къ князю, въ его тихій, уставленный цвѣтами кабинетъ, и сталъ съ нимъ читать его мемуаръ "О нѣкоторыхъ Asdepiadeae", терпѣливо выслушивая подробныя объясненія страстнаго ботаника.
   Онъ обѣдалъ у Апалевыхъ и провелъ у нихъ вечеръ. У нихъ были гости, все представители московской знати, и солидный, государственный разговоръ дополнялъ торжественный и чинный обѣдъ, немного скучный, но зато красивый. Говорили о политикѣ, о дворянствѣ, о земствѣ, о дальнѣйшихъ видахъ правительства, о высоко-поставленныхъ лицахъ -- и внимательно ко всему прислушивался Алгасовъ, всячески стараясь возможно глубже погрузиться въ политическіе и свѣтскіе эти интересы и проникнуться ихъ ширью и значеніемъ, чтобы о нихъ уже только и думать теперь и жить только ими одними.
   А дома ждалъ уже его Костыгинъ. Алгасовъ еще утромъ послалъ ему телеграмму, и не столько удивленный, сколько встревоженный неожиданнымъ возвращеніемъ друга, опасаясь, что не къ добру этотъ пріѣздъ, въ тотъ же день, съ вечернимъ поѣздомъ, отправился Сергѣй Игнатьевичъ въ Москву.
   Горячо поцѣловались они съ Алгасовымъ.
   -- Да ты, какъ слѣдуетъ, веселый, живой, совсѣмъ перемѣнился... говорилъ ему Костыгинъ, со всѣхъ сторонъ его оглядывая.
   -- Ты находишь?
   -- А ты?
   -- Тебѣ со стороны виднѣе!
   -- Такъ!..
   И онъ замолчалъ.
   -- Саша, снова началъ онъ, скажи мнѣ, что это значитъ -- твой пріѣздъ?
   Костыгину Алгасовъ не сталъ уже говорить ни о выставкѣ съ медвѣдемъ изъ иголокъ, ни о предстоящей коронаціи.
   -- Развѣ тебѣ это не нравится, попробовалъ онъ отшутиться
   -- Я желалъ бы только знать, чѣмъ это вызвано. Вѣдь знаю я тебя, Саша, хорошо знаю; эта перемѣна, пріѣздъ этотъ -- недаромъ все это!..
   Нѣсколько минутъ ничего не отвѣчалъ ему Алгасовъ, но когда наконецъ поднялъ онъ глаза свои -- Костыгинъ ужаснулся, столько страданія, столько боли и тяжелой грусти было написано въ этомъ взглядѣ.
   -- Не спрашивай меня, Сережа, глухимъ голосомъ началъ Алгасовъ, не спрашивай, ничего не могу сказать... И дай Богъ, чтобы вмѣстѣ посмѣялись мы когда-нибудь надъ тѣмъ, что вызвало мое возвращеніе, и тогда я все тебѣ разскажу.
   Костыгинъ вздохнулъ; молча прошелся онъ по комнатѣ и заговорилъ уже о другомъ, о фабрикѣ, о своей новой хозяйкѣ и о новыхъ условіяхъ, въ которыя была теперь поставлена его дѣятельность. Алгасовъ долго молча его слушалъ и наконецъ сказалъ ему:
   -- Да неужто, Сережа, неужто же прочнаго чего-нибудь ждалъ ты отъ прихотей скучающаго милліонера? Все, случайно вызванное къ жизни, и умираетъ отъ первой же неблагопріятной случайности, вѣдь это уже не новость...
   -- Что же дѣлать, надо покориться!.. Теперь Софья Ивановна въ Парижѣ: значитъ, денежки только готовь!
   И онъ заговорилъ о Кавказѣ и о своемъ намѣреніи основать тамъ со временемъ свою собственную фабрику, къ чему Алгасовъ отнесся въ высшей степени сочувственно. Съ живымъ интересомъ слушалъ онъ своего друга, подробно обо всемъ его разспрашивая, и тотчасъ же предложилъ ему нужныя для этого деньги, но Сергѣй Игнатьевичъ отказался, говоря, что не желаетъ безъ надобности запутываться и входить въ долги.
   -- Лучше уже подождать нѣсколько лѣтъ и начать дѣло на чистыя деньги, съ свободными руками и безъ ненужныхъ заботъ. Кое что уже есть у меня, да и остальное тоже будетъ. Но если не хватитъ мнѣ чего-нибудь, и вообще, если придется занимать, разумѣется, ни къ кому, кромѣ тебя, не обращусь я за этимъ.
   Они уже поужинали и готовились ложиться, когда Костыгинъ снова спросилъ его:
   -- Что же ты будешь теперь дѣлать?
   -- Старину хочу вспомнить, хочу молодость вернуть. Буду жить и веселиться, какъ жилъ я прежде, лѣтъ 10 тому назадъ...
   -- И это все, къ чему пришелъ ты въ жизни?
   -- Все!
   Костыгинъ ничего уже больше не сказалъ: и грустно, и больно стало ему за друга. Они простились и разошлись, а когда Алгасовъ проснулся на слѣдующее утро -- Костыгина уже не было въ Москвѣ: съ первымъ же утреннимъ поѣздомъ уѣхалъ онъ въ Чудново.
   Алгасовъ не сталъ откладывать: въ тотъ же день сдѣлалъ онъ нѣсколько визитовъ и возобновилъ свои старыя знакомства, и шумно, разсѣянно, полная удовольствій, среди множества людей пошла его жизнь. Ни минуты не былъ онъ одинъ: просыпаясь (въ часъ или два), онъ находилъ уже у себя кого-нибудь изъ свѣтскихъ своихъ пріятелей, которыхъ тотчасъ же завелъ себѣ великое множество всевозможныхъ возрастовъ и всякихъ положеній, а дальше -- выставка, визиты, обѣды, вечера, балы, театры, кутежи, катанья, карты -- непрерывно, до глубокой ночи, слѣдовало все это одно за другимъ, и такъ цѣлую зиму. Пуще всего боясь одиночества, всѣ мѣры принималъ Алгасовъ, чтобы окружить себя возможно большимъ количествомъ людей и развлеченій, не жалѣя на это денегъ и ничего не разбирая, и дѣйствительно, иной разъ даже и газеты прочесть было ему некогда.
   Вскорѣ же встрѣтился онъ у Анны Сергѣевны съ своей будущей невѣстой, впрочемъ, и самому хотѣлось ему поскорѣе съ ней познакомиться. Она была красива, умна и весела, какъ ему говорили, ею можно было увлечься, и все еще страшась возможности возврата въ Веденяпипо, въ увлеченіи Лидіей Николаевной искалъ онъ опоры себѣ и въ женитьбѣ, на ней или на другой -- видѣлъ лишь надежнѣйшій оплотъ своему рѣшенію забыть все недавнее прошлое. Неувѣренный въ себѣ, онъ чувствовалъ, что надо сжечь за собой корабли, а что вѣрнѣе сватьбы застраховывало бы его отъ возможности возврата назадъ, отъ всякаго даже помысла объ этомъ возвратѣ?
   Бачуринъ сдержалъ слово и ничего не сказалъ женѣ о ихъ общихъ съ Вёдровымъ планахъ насчетъ Алгасова и Лидіи Николаевны, но осторожность эта оказалась совершенно излишней: какъ только узнала Анна Сергѣевна о пріѣздѣ Алгасова, тотчасъ же и самой пришла ей въ голову та же самая мысль, что вотъ во всѣхъ отношеніяхъ подходящій для ея кузины женихъ, и дѣятельно принялась она работать въ этомъ направленіи. Увидѣвъ Алгасова, столько наговорила она ему о красотѣ и достоинствахъ кузины Лидіи, что Алгасовъ не зналъ даже, какъ ему быть и что сказать расходившейся барынѣ, и поспѣшилъ отъ нея уѣхать. А Анна Сергѣевна, проводивъ его, сейчасъ же отправилась къ кузинѣ сообщить ей о прибытіи интереснаго молодого человѣка, съ такими оригинальными взглядами и еще болѣе оригинальной, романической жизнью -- на романическій этотъ характеръ его жизни Анна Сергѣевна напирала съ особеннымъ удареніемъ -- и къ тому же красиваго и богатаго. Все, что слышала она отъ мужа и что сама знала объ Алгасовѣ, все это, перевирая и усиленно раскрашивая, передала она кузинѣ и дѣйствительно успѣла заинтересовать молодую дѣвушку.
   Это была красивая дѣвушка лѣтъ 23, и еще ярче выдавалась красота ея оттого, что, привыкшая къ обществу, привыкшая нравиться и быть всѣми замѣченной, Лидія Николаевна всегда была увѣрена въ себѣ, всегда въ мѣру оживлена и кокетлива, всегда къ лицу одѣта, нигдѣ никогда не терялась и обо всемъ умѣла говорить или по крайней мѣрѣ поддерживать разговоръ. Бойкая и живая отъ природы, далеко не глупая, прекрасно для дѣвушки образованная, она много кромѣ того читала, много видала на своемъ вѣку людей, и дѣйствительно умѣла людей выдающихся отличать отъ дюжинныхъ и предпочитать этимъ послѣднимъ. Съ ея живымъ умомъ изо всего умѣла она извлекать все для себя нужное, и ни чтеніе, ни разговоры съ умными людьми не проходили такимъ образомъ безслѣдно для нея: не пріобрѣла она, правда, ясныхъ и твердыхъ убѣжденій, да о нихъ и не заботилась она, лишь бы блистать своимъ развитіемъ и передовыми взглядами на все безъ исключенія и блескомъ яркихъ фразъ еще болѣе заинтересовать и поразить уже увлеченнаго ея красотой человѣка.
   Но здѣсь-то и выказывался весь ея умъ: она не болтала зря чужихъ словъ, не старалась во что бы то ни стало непремѣнно блеснуть дешевымъ либерализмомъ и не повторяла наобумъ передовыхъ какихъ-нибудь модныхъ ученій; все это уже избито, а Лидія Николаевна прежде всего хотѣла быть оригинальной и заинтересовывать главнымъ образомъ именно новизной своихъ взглядовъ.
   Она была свѣтской дѣвушкой, свѣтской до мозга костей, какъ она сама выражалась, и она не скрывала и не стыдилась этого, и въ ея взглядахъ не было ничего, что не согласовалось бы съ ея общественнымъ положеніемъ: такъ ловко распоряжалась она обширнымъ матеріаломъ, доставленнымъ ей чтеніемъ и жизнью, что все рѣзкое было ею отброшено, всѣ крайности сглажены, и какъ любовались ею самою, такъ нельзя было не любоваться и ея красивыми, украшенными любовью ко всему изящному, убѣжденіями и фразами.
   О чемъ бы ни говорили, всегда умѣла она сказать что-нибудь новое, что-нибудь остроумное и мѣткое, можетъ-быть, и не свое, но всегда кстати и всегда по-своему ею обдѣланное. И она достигала цѣли: ея бесѣды искали, взгляды ея интересовали, и еще болѣе интересовали потому, что сама она была хороша.
   Разумѣется, далеко не была она ни соціалисткой, ни нигилисткой, ни даже рьяной поборницей женскаго вопроса, но ничто изъ передовыхъ ученій не было ей чуждо и до извѣстной степени она раздѣляла взгляды всѣхъ этихъ крайнихъ партій, взгляды, тоже, впрочемъ, совершенно посвоему ею самою передѣланные. Такъ, не проповѣдовала она несправедливости богатства и раздѣла имуществъ, но горячо всегда говорила, что нельзя, не имѣемъ мы нравственнаго права не думать о пасынкахъ фортуны, не заботиться о ихъ развитіи и не стараться облегчать ихъ тяжелаго положенія, что равнодушіе и эгоизмъ въ образованномъ и развитомъ человѣкѣ непонятны ей, ибо именно въ искорененіи этихъ пороковъ и состоитъ истинное развитіе. Она не настаивала на равноправности женщинъ съ мущинами, но находила необходимымъ измѣнить систему воспитанія дѣвушекъ, сдѣлать ихъ болѣе способными раздѣлять жизнь мужа и понимать его стремленія, и говорила, что мужья, если они хотятъ пользоваться семейнымъ счастьемъ, никогда не должны отдѣлять своей жизни отъ жизни женъ, но всячески стараться и самому войти въ интересы жены, и ее поставить въ возможность понять и раздѣлить интересы мужа. Она говорила, что долгъ жены быть добрымъ геніемъ мужа, оберегать его отъ зла и всего дурного и вдохновлять на хорошее. Она говорила, что женщинъ губитъ праздность, что имъ необходима серьезная какая-нибудь дѣятельность, или рука объ руку съ мужемъ, сознательная помощь ему во всѣхъ его дѣлахъ и стремленіяхъ, или же самостоятельная дѣятельность на поприщѣ науки, искусства, поэзіи, смотря по призванію. Такъ, для себя нашла она дѣло въ музыкѣ, которую страстно любила и серьезно по ея словамъ изучала.
   Если разговоръ становился нѣсколько интимнымъ и касался любви, Лидія Николаевна и тутъ не уклонялась, но высказывала опредѣленные и твердые взгляды на любовь. Любовь необходимо должна быть обоюдная, основанная не на увлеченіи только, а на глубокомъ взаимномъ уваженіи и главное -- на общности взглядовъ, вкусовъ, стремленій и интересовъ: это необходимое условіе для прочности чувства. Жена не раба и не равноправная съ мужемъ: они оба одинаково свободны въ своей жизни. Ревность -- чувство непонятное въ цивилизованномъ и развитомъ человѣкѣ: оно лишь обличаетъ недостатокъ довѣрія, а слѣдовательно и уваженія. При наличности же уваженія ревность невозможна, ибо уважаемая мужемъ жена увѣрена, что въ мужѣ никогда не потеряетъ она друга, не смотря ни на какія его увлеченія, если только вообще допустить, что увлеченія возможны при уваженіи къ женѣ, чего сама Лидія Николаевна никакъ, впрочемъ, не допускала.
   Бойко и красиво защищала и развивала она подобные свои взгляды и убѣжденія и всегда горячо о нихъ говорила, но далѣе разговоровъ дѣло не шло у нея, по крайней мѣрѣ, не видно было, чтобы хотя въ чемъ-нибудь въ своей жизни слѣдовала она этимъ убѣжденіямъ. Но съ нею было весело, она была хороша -- и никто уже не всматривался въ ея жизнь, не сравнивалъ этой жизни съ словами своей собесѣдницы и не требовалъ отъ нея послѣдовательности. Къ чему? Красивѣе отъ этого она не стала бы...
   И тѣмъ не менѣе было ей уже 23 года, а она все еще не замужемъ. Она имѣла огромный успѣхъ, всюду, гдѣ ни появлялась она, ее сейчасъ же замѣчали, о ней говорили, поэты писали ей стихи, за нею ухаживали, въ нее влюблялись -- но далѣе дѣло не шло. Нельзя сказать, чтобы не было серьезныхъ искателей ея руки, были между ними и такіе, выйти за которыхъ очень желала и сама Лидія Николаевна, были въ ея жизни и легкіе романчики, и все-таки не пришла еще она къ благополучной пристани, и едва ли не главной тому причиной была именно эта ея наклонность къ разговорамъ, вызывающимъ на размышленіе. Она слишкомъ сама запутывалась въ этихъ разговорахъ, своимъ поверхностнымъ взглядамъ въ нихъ придавая неизмѣримо болѣе значенія, чѣмъ сколько имѣли они на дѣлѣ. Ея поклонникъ, уже плѣненный ею и готовый уже предложить ей руку и сердце -- невольно пугался онъ строгихъ ея взглядовъ, особенно, если не сходились они въ чемъ-нибудь съ его собственными, пугался потому, что Лидія Николаевна, повидимому горячо и съ убѣжденіемъ на нихъ настаивавшая, клала ихъ въ основу своей любви, своей жизни и своего счастья. И нравились эти убѣжденія въ Лидіи Николаевнѣ, въ гораздо болѣе благопріятномъ свѣтѣ выставляли они ея сердце и умъ, но что прока въ этихъ достоинствахъ, когда изъ ея же собственныхъ словъ очевидно явствовало, что счастливымъ съ нею уже не быть, не раздѣляя ея возвышенныхъ взглядовъ на жизнь, любовь, семью, дѣло, искусство и пр., и не раздѣляя ихъ во всемъ, до послѣднихъ уже мелочей? Когда разсужденія доходили до этой точки, Лидія Николаевна и ея поклонникъ, оба начинали обыкновенно дѣлать уступки изъ своихъ убѣжденій, чтобы привести, такъ сказать, эти несогласныя убѣжденія къ одному знаменателю. Но, во-первыхъ, долгія разсужденія на эту тему всегда дѣйствовали на чувство поклонника охлаждающимъ образомъ, а во-вторыхъ, уступка за уступкой изъ своихъ, казалось, такихъ искреннихъ убѣжденій -- не это заставляетъ сильнѣе любить и больше уважать человѣка... И вотъ, когда все уже, повидимому кончено, и рядомъ взаимныхъ уступокъ несогласныя, а порой и противоположныя даже убѣжденія совсѣмъ уже, казалось бы, приведены въ полнѣйшее согласіе, въ чувствахъ жениха вдругъ наступаетъ крутой пововоротъ, и сватьба разстраивается, и сама Лидія Николаевна теряетъ все въ глазахъ человѣка, еще недавно такъ благоговѣвшаго передъ ней...
   Пріѣхавъ однажды къ Бачуринымъ, входя уже въ залу, увидѣлъ Алгасовъ Лидію Николаевну: она стояла въ будуарѣ Анны Сергѣевны, возлѣ рабочаго стола, какъ разъ противъ двери.
   Она сразу ему понравилась. Сейчасъ же догадался онъ, кто эта высокая, красивая дѣвушка, и съ довольной улыбкой подумалъ о предстоящемъ веселомъ увлеченіи. Въ головѣ его уже рисовались картины ухаживанья, объясненій...
   Константина Платоновича не было дома. Анна Сергѣевна была одна съ Лидіей Николаевной. Быстро шепнувъ ей нѣсколько словъ, позвала она Алгасова въ свой будуаръ, гдѣ онѣ обѣ сидѣли, и познакомила его съ Лидіей Николаевной, напомнивъ имъ ихъ старинное знакомство, когда еще дѣвочкой видалъ ее Алгасовъ. Съ удовольствіемъ вспомнилъ онъ то счастливое время и всѣхъ, кого онъ знавалъ тогда, и съ этого начался у нихъ разговоръ.
   Лидія Николаевна, разумѣется, не помнила Алгасова да почти и не знала даже его, ибо въ то время, когда блестящій молодой красавецъ появлялся въ гостинной ея отца, ей, тогда еще 12-лѣтней дѣвочкѣ, рѣдко позволяли выходить изъ дѣтской. Она и совсѣмъ не знала бы его, какъ не знала и многихъ изъ тогдашнихъ посѣтителей ихъ дома, но къ Алгасову сильно была неравнодушна одна изъ старшихъ ея сестеръ да и родители не прочь были выдать за него свою красавицу-Наташу. И очень можетъ быть, что и случилось бы это, ибо Наталья Николаевна была еще красивѣе и живѣе Лидіи Николаевны, если бы красота и умъ Ирины, а затѣмъ княжва не отвлекли въ другую сторону вниманія и сердца Алгасова.
   Потомъ Алгасовъ сошелъ со сцены свѣта, Наталья Николаевна вышла замужъ, Рамзаевы уѣхали изъ Москвы, шли годы за годами и въ семьѣ Рамзаевыхъ забыли Алгасова.
   Анна Сергѣевна нарочно ушла, чтобы оставить молодыхъ людей наединѣ.
   -- Вы прямо изъ деревни? обратилась къ Алгасову Лидія Николаевна.
   -- Да, я около года провелъ въ своемъ имѣніи.
   -- Скажите, что заставляетъ васъ тамъ жить?
   -- Право, Лидія Николаевна, трудно отвѣтить на этотъ вопросъ... Гдѣ же мнѣ и жить, какъ не дома?
   -- Аня говорила мнѣ, что хозяйствомъ вы почти не занимаетесь, не служите, и, вообще, ничего въ деревнѣ не дѣлаете...
   -- Ни тамъ, да и ни гдѣ-либо въ другомъ мѣстѣ...
   -- Ничего не дѣлаете?
   -- Да.
   -- Хорошъ! И вы такъ прямо и сознаетесь въ этомъ?
   -- Какъ же не сознаваться, разъ это есть?...
   -- Но вѣроятно, что-нибудь да побуждаетъ же васъ вести тотъ, а не иной образъ жизни, и неужели такъ уже ничего и не имѣете вы сказать въ оправданіе своей праздной жизни?
   -- Всѣ мы живемъ болѣе или менѣе праздно. Я болѣе откровенно сознаюсь въ этомъ -- и только.
   -- Я съ вами не согласна!
   -- Въ чемъ?
   -- Въ томъ, что вы называете праздной жизнью насъ всѣхъ.
   -- Да, т. е. мы не понимаемъ другъ друга, и съ разныхъ точекъ смотримъ на обычныя людскія занятія. Я не вижу въ нихъ дѣла.
   -- И на этомъ основаніи предпочитаете совсѣмъ уже ничего не дѣлать?
   -- Какъ видите!
   -- Не обращая даже вниманія и на мнѣніе общества?
   Алгасовъ улыбнулся.
   -- У меня достаточно средствъ, чтобы не подлежать суду общества, замѣтилъ онъ.
   -- Что это, цинизмъ, бравада, или особый какой-нибудь культъ презрѣнія къ общественному мнѣнію? Вы считаете себя выше его?
   -- Нѣтъ, зачѣмъ такъ много.... Нѣтъ, это правда, и больше ничего. Судятъ меня за мой образъ жизни? Осуждаютъ? Вы видите, я вездѣ принятъ, ни осужденія, ни презрѣнія къ себѣ я не вижу.
   -- Знаете, ваши слова дѣйствительно циничны!..
   -- Зато, согласитесь, правдивы...
   -- Не скажу. Если даже и справедливы они относительно всего общества, относительно толпы, то есть вѣдь отдѣльныя лица, судъ которыхъ выше и общественнаго даже суда...
   -- Да, но что же прикажете дѣлать? Притворяться? Это тяжело, и скучно, да и что за радость пользоваться украденнымъ уваженіемъ?
   -- Украденнымъ?!
   -- Именно, если я сознательно, съ цѣлью услажденія уваженіемъ другихъ, буду вести не тотъ образъ жизни, который мнѣ по душѣ? Развѣ это не значитъ воровать?
   -- Изъ какихъ бы побужденій ни вели вы хорошую и полезную жизнь, не все ли намъ это равно?
   -- Это уже выходитъ, что средства оправдываютъ цѣль?
   -- Послушайте, мы видимъ извѣстные результаты. Кому же какое дѣло до внутреннихъ вашихъ побужденій?
   -- Мнѣ самому, и очень большое!
   Лидія Николаевна помолчала немного. Алгасовъ все время не спускалъ съ нея глазъ, жадно ею любуясь.
   -- И вы предпочитаете откровенно сознаваться въ своемъ отвращеніи къ труду? снова начала она.
   -- Когда меня прямо объ этомъ спрашиваютъ -- да!
   -- Знаете, большую надо имѣть смѣлость, чтобы такъ говорить!
   -- Отчего?
   -- Потому что высказывать такіе взгляды, это значитъ слишкомъ уже открыто -- извините за выраженіе -- плевать на мнѣніе другихъ. И я не знаю, не переходитъ ли такая откровенность ужъ за предѣлы откровенности?
   -- Никогда не задавался этимъ вопросомъ, но знаю только, что она очень удобна. Если я не ошибаюсь, вы изволите намекать, что мнѣ слѣдовало бы фразами и кое какими легкими уступочками маскировать свою любовь къ праздной жизни. Можетъ-быть, и поступалъ бы я такъ, но при самомъ еще вступленіи моемъ въ жизнь, въ первой своей молодости имѣлъ я счастье слышать великія слова, что фразы -- это цѣпи, которыя самъ на себя надѣваетъ человѣкъ. Я вдумался въ эти слова, и нашелъ, что нѣтъ въ то же время и не можетъ быть цѣпей, болѣе неудобныхъ и тяжелыхъ. А такъ какъ я люблю свободу и ненавижу цѣпи, то всю жизнь и держался я въ сторонѣ отъ фразы.
   Лидія Николаевна слегка покраснѣла.
   -- Я не то хотѣла сказать, начала она. Я говорила не о фразахъ, а именно объ уступкахъ, какъ вы выражаетесь, т. е. о нѣкоторой общественной дѣятельности, обязательной для каждаго развитого человѣка.
   -- Но къ чему? До сихъ поръ я не ощущалъ ни малѣйшаго неудобства отъ своего образа жизни, хотя никогда и ни отъ кого не скрывалъ своихъ взглядовъ и всегда послѣдовательно ихъ держался.
   -- И въ прошломъ?
   -- Съ тѣхъ поръ, какъ себя помню.
   -- Аня говорила мнѣ иное...
   -- Напримѣръ?
   -- Напримѣръ, о вашей службѣ. Вотъ на какомъ основаніи и думаю я, что такъ только, для оригинальности и вящаго эффекта, проповѣдуете вы культъ праздности. Вѣдь что ни говорите...
   -- Позвольте, Лидія Николаевна, въ теченіи моей жизни я былъ три раза на службѣ. Первый разъ я только числился для полученія чина, второй разъ занималъ должность инспектора народныхъ училищъ, а въ третій былъ чиновникомъ особыхъ порученій. Вы говорите, вѣроятно, о второй моей должности?
   -- Да.
   -- Ну, если цѣлую праздную жизнь можно искупать полугодовой службой, то я готовъ даже и надбавить къ этой цѣнѣ, смѣясь, замѣтилъ Алгасовъ.
   Лидія Николаевна тоже засмѣялась.
   -- Опять я не то хотѣла сказать...
   -- Однимъ словомъ, перебилъ ее Алгасовъ, вы меня защищаете противъ меня же самого! Вотъ вамъ первые плоды откровенности: могъ ли бы я достичь того же самаго фразами о своемъ желаніи послужить образованію народа и о препятствіяхъ, которыя встрѣтилъ?
   -- Да, но я все-таки не вѣрю, чтобы искренно исповѣдовали вы культъ праздности. Если бы...
   Тутъ вошла Анна Сергѣевна.
   -- О чемъ вы спорите? спросила она.
   -- Лидія Николаевна хочетъ сдѣлать меня добродѣтельнымъ человѣкомъ, съ улыбкой обратился къ ней Алгасовъ.
   -- Опять вы не такъ толкуете мои слова, возразила Лидія Николаевна. Я лишь хотѣла немного съ вами познакомиться, съ вашими убѣжденіями...
   -- Ты лучше съиграла бы намъ что-нибудь, перебила ее Анна Сергѣевна. Вы не слыхали, Александръ Семеновичъ, какъ она играетъ?
   -- Не имѣлъ еще этого удовольствія!
   -- А вы любите музыку? спросила его Лидія Николаевна.
   -- Т. е... какъ -- люблю... Но, впрочемъ, хорошую музыку слушаю съ удовольствіемъ.
   Лидія Николаевна горячо заговорила о музыкѣ и о своей любви къ ней, потомъ, по просьбѣ Алгасова, пошла съ нимъ въ залу и съиграла ему нѣсколько пьесъ. Играла она дѣйствительно хорошо и все вещи съ первостепенными достоинствами, и Алгасовъ съ удовольствіемъ ее слушалъ, хотя и съ гораздо большимъ удовольствіемъ любовался ею самою. Оживленная игрой, еще красивѣе казалась она, когда играла, да врядъ ли и самую музыку не потому такъ любила Лидія Николаевна, что еще одно лишнее средство давала ей эта музыка сосредоточивать на себѣ всеобщее вниманіе и въ свѣтѣ, еще болѣе яркомъ, выставлять свою красоту...
   Алгасовъ провелъ у Бачуриныхъ весь этотъ день, обѣдалъ у нихъ и уѣхалъ поздно уже вечеромъ. Были гости, было людно, шумно и весело. Все время былъ онъ возлѣ Лидіи Николаевны, не переставая глядѣть на нее и съ восторгомъ ею любуясь. Она была хороша, хорошо и со вкусомъ одѣта и хорошо сложена. Ея выразительные и красивые, большіе темно-каріе глаза освѣщали красивое, живое, подвижное лицо, съ чертами, хотя и крупными, и не совсѣмъ даже правильными, по нравившимися. Прекрасный цвѣтъ ея слегка смуглаго лица, густые и волнистые, почти черные волосы, все было въ ней одинаково хорошо и все невольно бросалось въ глаза: вся красота ея была яркой, эффектной гостинной красотой, да и сама Лидія Николаевна во всемъ своемъ блескѣ являлась только въ гостинной, среди многочисленнаго общества, да только гостинную и общество и любила она. И она имѣла блестящій успѣхъ, ею восхищались, за нею ухаживали, Алгасовъ это видѣлъ, и еще болѣе цѣны придавало это ей въ его глазахъ, и съ еще большимъ восторгомъ любовался онъ красивой дѣвушкой.
   -- Ну что? спросилъ его провожавшій Бачуринъ.
   -- Хороша, что же, я вѣдь не слѣпой, очень хороша.
   -- Что, говорилъ я? Ну что же, быть мнѣ сватомъ?
   -- Э, другъ, ужъ это слишкомъ ты горячо за дѣло берешься! Подождемъ! Надъ нами не каплетъ.
   -- Ну что, какъ, нравится онъ тебѣ? въ то же самое время спрашивала Анна Сергѣевна у своей кузины.
   -- Да, онъ не глупъ, это видно... Я желала бы поближе съ нимъ познакомиться...
   -- Я говорила, что онъ понравится тебѣ!..
   А Лидія Николаевна дѣйствительно понравилась Алгасову. Все еМу нравилось въ ней -- что она со вкусомъ одѣта, что она имѣетъ успѣхъ, что за ней ухаживаютъ, даже и то, что не особенно уже она молода и знакома уже съ жизнью: съ Лидіей Николаевной во всѣхъ отношеніяхъ были они равносильными бойцами, а врядъ ли посмѣлъ бы онъ теперь ухаживать за молоденькой дѣвушкой и сознательно обманывать довѣріе неопытности. Да и не влекли уже его молоденькія дѣвушки, какъ съ дѣтьми, было ему скучно съ ними, хотя и пріятно было взглянуть на нихъ порой, на свѣженькія ихъ личики и молодое веселье, какъ пріятно бываетъ взглянуть и на игры дѣтей и даже не надолго принять въ нихъ участье. Къ тому же, такъ все просто въ ухаживаньи за молоденькой дѣвушкой, такъ не трудно ее увлечь и такъ простодушно сейчасъ же выказываетъ она все, что есть на душѣ у нея... Все это хорошо для юноши, но не для усталаго уже душой человѣка въ лѣтахъ и положеніи Алгасова. А съ Лидіей Николаевной -- тутъ можно ждать всего, и утонченнаго, красиваго кокетства, и волнующихъ намековъ и взглядовъ, и разжигающихъ сценъ, и это при всемъ окружавшемъ ее обаяніи дѣвушки; тутъ надо-хитрить, остерегаться, тутъ можно затѣять опасную, но и завлекательную игру въ хожденіе около пропасти, тутъ можно и обмануть съ спокойной совѣстью, все это сулило бездну разнообразныхъ впечатлѣній, веселыхъ минутъ и красивыхъ развлеченій, и, не раздумывая, принялъ онъ эту ниспосланную ему судьбой благодать, на другой же день сдѣлавъ визитъ старухѣ-фрейлинѣ Колединской, у которой жила Лидія Николаевна, и ни отъ кого не скрывая, что Лидія Николаевна ему нравится.
   Такъ жилось ему, шумно и весело, и все, что могъ, дѣлалъ онъ? чтобы еще и еще веселѣе и богаче забавами была его жизнь, между прочимъ сошелся съ красавицей-француженкой (это было вскорѣ же послѣ его пріѣзда, почти въ то же время, когда познакомился онъ.съ Лидіей Николаевной) и сталъ вести довольно крупную игру. Генріетта, такъ звали француженку, была "хороша, молода, весела, и главное -- опытна въ наукѣ любви и нравилась ему, и онъ былъ очень доволенъ, что нашелъ ее, тѣмъ болѣе, что всѣ его пріятели одинаково завидовали ему въ обладаніи великолѣпной этой красавицей.
   А что же веденяпинскія его мысли, что же Настя? О нихъ и не думалъ онъ, старался по крайней мѣрѣ не думать, да и некогда было думать о нихъ среди той жизни, которую онъ создалъ себѣ. Если же, несмотря ни на что, все-таки вспоминалось что-нибудь, если вдругъ, непрошенный, являлся ему чистый взглядъ обманутой Насти и милая улыбка ея -- такая мучительная боль, такая тупая тоска и гнетущее чувство сознанія своей слабости и гадости овладѣвало тутъ Алрасовымъ, что ничего уже и не оставалось ему, какъ въ новыхъ какихъ-нибудь забавахъ или въ винѣ -- и это всего чаще -- искать не спасенія, а хоть временнаго забвенія... И онъ сталъ пить. Прежде рѣдко можно было видѣть его даже и навеселѣ, да и то въ самомъ лишь тѣсномъ кружкѣ его друзей и лучшихъ знакомыхъ, а теперь рѣдкій вечеръ не возвращался онъ пьянымъ и онъ пилъ съ кѣмъ ни попало, безъ всякаго разбора, лишь бы и пьянымъ не быть одному.
   Все измѣнилось и въ немъ, и вокругъ него. Пьяные собутыльники совершенно отстранили отъ него его друзей, онъ это видѣлъ -- и еще болѣе пилъ, пилъ, чтобы забыть все, и былое уваженіе друзей, и былое уваженіе общества, и тогда уже безъ оглядки отдаваться дальнѣйшему разгулу. Даже и въ Монако не особенно увлекала его игра, а теперь, въ погонѣ за сильными ощущеніями, онъ искалъ игры, и цѣлыя ночи напролетъ готовъ былъ просиживать за картами. Онъ всегда любилъ женщинъ, но не купленныя ихъ ласки, а ихъ красоту и любовь, и во всѣ даже и кратковременныя свои отношенія къ женщинамъ всегда вносилъ хоть сколько-нибудь сердца и чувства, не допуская, чтобы однѣ только деньги могли составить все въ этихъ отношеніяхъ. Не пропускалъ онъ случая лишній разъ насладиться красотой и поцѣлуями женщины, но и не искалъ и не покупалъ этихъ случаевъ, и насильно ничего не бралъ у судьбы. О своихъ похожденіяхъ откровенно всегда разсказывалъ онъ всѣмъ своимъ друзьямъ, ничего не скрывая, и откровенность эта не вредила ему даже и въ глазахъ Вёдрова, лишь головой качавшаго, слушая Алгасова:
   -- Все еще молодъ, какъ студентъ! говорилъ онъ. А пора бы, кажется, и постарше стать!..
   Вотъ и все, что находилъ онъ возразить своему вѣтренному зятю.
   А теперь ничего уже никому не разсказывалъ Алгасовъ о своихъ похожденіяхъ, но разсказывали участники этихъ похожденій, и друзья его, чтобы не заставить его краснѣть, уже не заговаривали съ нимъ объ этомъ предметѣ.
   И быстро crescendo пошла его разгульная жизнь, съ каждымъ днемъ становясь все грязнѣе и грязнѣе: дорога разврата круто идетъ подъ гору и потому стоять на ней нельзя. Къ тому же нечего уже было ему бояться теперь грязи и охранять чистоту своей ничему уже ненужной жизни -- и ничего не разбиралъ онъ теперь, ища забвенья и только забвенья, и въ удовольствіяхъ, по возможности самыхъ острыхъ и пряныхъ, словно нарочно топча и позоря свое имя, то имя, которое пользовалось доселѣ такимъ уваженіемъ и любовью... Въ тѣхъ самыхъ комнатахъ, гдѣ когда-то, на разсвѣтѣ, передъ разлукой съ Костыгинымъ, въ страстной исповѣди передавалъ ему Алгасовъ всѣ самыя завѣтныя свои мечты и стремленія, гдѣ столько говорилось и думалось, гдѣ переживалъ онъ свою недолгую, но такую искреннюю и страстную любовь къ княжнѣ -- теперь пировали тамъ пьяные гости, раздавались безшабашныя шансонетки разбитной француженки, шли циничные разговоры о женщинахъ, проигрывались тысячи въ банкъ, эспаньоль, экарте и др. подобныя игры, и вино, преимущественно -- коньякъ, не сходило со стола. Пили и играли у Алгасова, затѣмъ ѣхали пить и играть къ Генріеттѣ (она, разумѣется, жила отдѣльно отъ Алгасова, въ Леонтьевскомъ переулкѣ), оттуда ѣхали въ Стрѣльну, иной разъ и еще куда-нибудь ѣхали, не брезгая никакими притонами, и самыя разнузданныя оргіи начинались у нихъ въ то время, когда трудовой людъ уже вставалъ и принимался за дневную свою работу, и совсѣмъ уже засвѣтло, совершенно пьяныхъ, развозили ихъ по домамъ.
   Но какъ ни грязна была жизнь, которую велъ въ эту зиму Алгасовъ, на немъ самомъ и на его внѣшности ни въ чемъ не отражалась она; долговременная выдержка его брала свое, и въ обществѣ всегда появлялся онъ попрежнему спокойнымъ, увѣреннымъ въ себѣ, изящнымъ, въ мѣру веселымъ -- джентльменомъ въ полномъ смыслѣ этого слова, какъ-будто и не кутилъ онъ вчера чортъ знаетъ гдѣ и чортъ знаетъ съ кѣмъ. Потому-то и смотрѣли сквозь пальцы на его болѣе или менѣе всѣмъ извѣстную жизнь, и даже родные его ничего не говорили ему о ней. Впрочемъ, Вёдровы были за-границей, гордая княгиня, разумѣется, до такихъ подробностей снисходить не благоволила, а добродушный князь и Бачуринъ, самъ къ тому же не чуждый кое какихъ грѣшковъ, они не судили уже строго прощавшагося съ холостой жизнью Алгасова: главное изъ желаніе сбывалось, Алгасовъ открыто ухаживалъ за Лидіей Николаевной и не скрывалъ отъ родныхъ, что думаетъ сдѣлать ей предложеніе.
   Ничего не говорилъ ему и Костыгинъ, да и Алгасовъ не говорилъ съ нимъ о своей жизни, даже и о намѣреніи жениться на Лидіи Николаевнѣ ничего не говорилъ онъ ему. Но эти знали уже другъ друга и не нуждались въ словахъ. Зналъ Костыгинъ всю жизнь Алгасова, зналъ, что выстрадалъ и вынесъ Алгасовъ, и не винилъ его, глубоко о немъ сожалѣя, что заблудился и погибъ онъ въ гордыхъ поискахъ истины... Рѣже только пріѣзжалъ Костыгинъ въ Москву, впрочемъ, Алгасовъ никогда не дѣлалъ его сви, дѣтелемъ своихъ безобразій, и лишь только пріѣзжалъ Костыгинъ, карты, вино, Генріетта, если она была у Алгасова, и наконецъ всѣ самые скандальные изъ его пріятелей -- все это мгновенно исчезало неизвѣстно куда, и невольно, видя это, молчалъ Костыгинъ. Часто думалъ онъ, что бы такое могло случиться въ Веденяпинѣ, о чемъ не могъ ему сказать Алгасовъ и что, видимо, и вызвало эту печальную въ немъ перемѣну -- и лишь терялся въ безплодныхъ догадкахъ...
   Такимъ образомъ, разгульная жизнь и всевозможныя грязныя удовольствія не мѣшали Алгасову бывать въ свѣтѣ и ухаживать за Рамзаевой, которая нравилась ему все болѣе и болѣе, что въ свою очередь нисколько не мѣшало ему цѣловать Генріетту и принимать участье въ пьяныхъ оргіяхъ, и часто, простившись съ Лидіей Николаевной, ѣхалъ онъ къ Генріеттѣ или отъ Генріетты къ Лидіи Николаевнѣ, не обращая никакого на это вниманія и глубоко даже увѣренный, что Лидочка (какъ называлъ онъ про себя Лидію Николаевну) очень ему нравится, и что сватьба ихъ -- вопросъ уже рѣшенный. Не спѣшилъ онъ, правда, съ этой сватьбой, но дѣло не въ спѣхѣ и спѣшить было нечего. Дѣло въ томъ, что жениться на комъ-нибудь да надо, а Лидія Николаевна красива, хорошо воспитана, старой фамиліи, чего же еще? О томъ же, какъ пойдетъ ихъ будущая жизнь и что ихъ ожидаетъ, объ этомъ и не думалъ Алгасовъ: живутъ же другіе съ своими женами, и тоже не особенно ихъ любя, точь-въ-точь также проживутъ и они съ Лидіей Николаевной.
   Между тѣмъ время летѣло, дни шли за днями и зима перевалила уже за половину.
   

XXVIII.

   Лидіи Николаевнѣ Алгасовъ тоже очень нравился, и не какъ выгодный только женихъ: она дѣйствительно увлеклась красивымъ и умнымъ Алгасовымъ, а его поведеніе и намеки его родныхъ -- все говорило ей, что увлеченію этому можно отдаться, не боясь за будущее, и потому не скрывала и не подавляла она своего чувства и ничѣмъ не пренебрегала, чтобы еще сильнѣе плѣнить и еще болѣе понравиться Алгасову. Онъ видѣлъ это, видѣлъ искренность ея увлеченія, и поневолѣ самъ раздѣлялъ его... по крайней мѣрѣ временами. Мысль, что онъ можетъ еще нравиться и быть любимымъ, эта мысль волновала и радовала его, и среди окружавшей его грязи неотразимо къ себѣ влекла его любовь, влекла, какъ что-то чистое и свѣтлое, какъ далекій откликъ безвозвратно минувшаго прошлаго...
   Но и помимо этого, было еще одно, что заставляло его искать общества Лидіи Николаевны, чѣмъ бы ни пришлось заплатить впослѣдствіи за удовольствіе пользоваться этимъ обществомъ. Старый артистъ слова, всю жизнь привыкшій говорить, убѣждать и силой рѣчи владѣть сердцами, настойчивую потребность ощущалъ онъ теперь говорить и говорить, какъ бы желая убѣдиться, что не совсѣмъ еще погибъ онъ и не лишился еще этой силы. Но о чемъ говорить, и съ кѣмъ? Защищать уже нечего и не въ чемъ никого убѣждать. Повторять старое -- но какъ и что тутъ говорить, кто станетъ его слушать, да и какъ рѣшиться на это? О новыхъ же своихъ взглядахъ, обо всемъ, къ чему пришелъ онъ въ Веденяпинѣ -- говорить объ этомъ онъ не хотѣлъ и не могъ. Онъ рѣшилъ уже, что когда-нибудь, современемъ, когда совсѣмъ успокоится и забудетъ все, что надо забыть, тогда напишетъ онъ веденяпинскія свои думы и, безвѣстный людямъ, передастъ имъ все, открытое ему Богомъ. Вспоминая дни, которые онъ провелъ когда-то въ Палермо, онъ уже составилъ себѣ планъ, что уѣдетъ въ Сицилію и тамъ, въ тихомъ и чудномъ уединеніи, на свободѣ, всецѣло ему отдавшись, займется этимъ трудомъ, а пока не только ничего никому не говорилъ онъ о своихъ новыхъ взглядахъ, но тщательно остерегался даже и издали касаться этого предмета. И не о чемъ было ему говорить ни съ кѣмъ изъ тѣхъ, съ кѣмъ онъ привыкъ говорить и дѣлить свои мысли. Изъ постороннихъ тоже ни съ кѣмъ не говорилось, ни съ кѣмъ, кромѣ Лидіи Николаевны. Она, сама любившая говорить, она сама вызывала его на разговоры, она слушала его, восхищалась его краснорѣчіемъ, повторяла его слова, и понятно, какъ вдохновляло это его и какъ искалъ онъ общества красивой дѣвушки. Для нея это было ново, все, что уже пережилъ и отбросилъ онъ, и онъ говорилъ ей, повторяя свое старое и самъ наслаждаясь въ минуту разговора красотой и силой своей рѣчи, искусствомъ доводовъ и ловкостью пріемовъ. Порой, какъ истый виртоузъ, онъ начиналъ даже спорить и говорить, защищая для забавы какой-нибудь парадоксъ, то, во что онъ совсѣмъ и не вѣрилъ и чего не думалъ -- и онъ заставлялъ ее согласиться и смолкнуть, ее, безспорно всѣми признанную за умную, и торжествовалъ... Съ восторгомъ слушала его Лидія Николаевна, но не тѣ уже были это убѣжденныя, горячія рѣчи, которыя когда-то возбудили такую сильную любовь въ холодномъ и гордомъ сердцѣ Ирины... То были ничтожные и безсвязные клочки и обрывки когда-то такъ пламенно выливавшихся мыслей, жалкая лишь тѣнь былого, самъ Алгасовъ сознавалъ и видѣлъ это, не смотря и на торжество свое и на восторгъ Лидіи Николаевны, и мучительно больно было это ему, а все хотѣлось новыхъ и новыхъ, хоть такихъ по крайней мѣрѣ торжествъ, все еще думалось, что можно еще увѣрить себя въ своей не дрогнувшей силѣ и доказать себѣ ее...
   Если бы то же самое и тогда говорилъ онъ, не стала бы его слушать Ирина, не возбудилъ бы онъ такой глубокой и преданной любви къ себѣ во всѣхъ своихъ друзьяхъ. Но Лидія Николаевна и къ собственнымъ словамъ своимъ не относилась ни съ любовью, ни съ вѣрой; она говорила, чтобы только говорить, всѣ же помышленія ея и вся дѣйствительная любовь была направлена на одну житейскую лишь суету да житейскія благополучія, и понятно, что ничего и не замѣчала она въ словахъ Алгасова, никакой лжи, да ничего и не видѣла и не искала въ нихъ, кромѣ смѣлыхъ образовъ, остроумныхъ замѣчаній и кое какихъ не совсѣмъ обыденныхъ мыслей, красиво къ тому же изложенныхъ, которыя интересно слышать, на которыя есть что возразить и изъ которыхъ можно и извлечь кое что для собственныхъ будущихъ разговоровъ. И это все видѣлъ и понималъ Алгасовъ, сознавая, что болѣе, чѣмъ безполезно говорить Лидіи Николаевнѣ, и все-таки хоть съ ней хотѣлось ему спорить и говорить, и дѣйствительно, часто и подолгу обо многомъ говорили они. Это еще болѣе ихъ сблизило, установивъ между ними какую-то дружескую короткость, украшенную красотой и кокетствомъ дѣвушки. Сбылось все, чего ждалъ Алгасовъ: вся прелесть ухаживанья за опытной уже въ этомъ дѣвушкой, намеки, запутанныя полупризнанія, хожденіе около пропасти, украденные поцѣлуи -- все это еще разъ пережилъ онъ, и онъ не спѣшилъ покончить съ этимъ развлеченіемъ, ничего рѣшительнаго не говоря Лидіи Николаевнѣ и, не смотря ни на что, растягивая свое ухаживанье. А Лидія Николаевна напротивъ -- всячески старалась она поскорѣе привести дѣло къ вождѣ ленному концу и страшно волновала и злила ее непонятная медленность Алгасова.
   -- Три дня уже не видала я васъ, тихо говорила она подошедшему Алгасову. А еще называете себя моимъ другомъ!
   Это было у Бачуриныхъ, вечеромъ, среди большого общества.
   -- Развѣ это такъ долго?
   -- Для кого-какъ! Для васъ, какъ видите, не долго...
   -- Изъ моихъ словъ вы не можете этого заключить! Три дня не долго вообще -- вотъ что я хотѣлъ сказать...
   -- Не отговаривайтесь! Ну, благо, хоть наконецъ-то привелось намъ свидѣться, давайте поговоримъ, мнѣ многое кое о чемъ хотѣлось васъ спросить. Надѣюсь, вы свободны и никуда не спѣшите?
   -- Я спѣшилъ только сюда...
   -- Спѣшили сюда? Къ Константину Платоновичу? Онъ вамъ нуженъ, можетъ-быть? Онъ тамъ, въ кабинетѣ...
   -- Мнѣ, Костя? Ровно ни на что. Да и на что онъ можетъ быть кому-нибудь нуженъ?
   -- Такъ зачѣмъ же вы спѣшили сюда?
   -- Какъ вамъ сказать? Я такъ люблю этотъ домъ, здѣсь такъ пріятно всегда проводишь время... Вы не находите этого?
   -- Да, я тоже люблю Аню, мы съ ней очень дружны... Но если такъ, отчего же такъ рѣдко бываете вы здѣсь? Вспомните, когда вы здѣсь были въ послѣдній разъ?
   -- Человѣкъ -- рабъ житейской суеты, Лидія Николаевна!
   -- Да, когда хочетъ быть ея рабомъ и когда, кромѣ этой суеты, ничего иного и нѣтъ у него!
   -- Иногда и есть, а власть суеты все-таки остается всесильной!
   -- А у васъ, есть?
   -- Несчастный былъ бы я человѣкъ, если бы, кромѣ суеты, такъ уже ничего и не было у меня...
   -- А помнится, вы именно и жаловались, что вы несчастны?
   -- Да, но когда жаловался? Теперь и тогда -- двѣ вещи разныя.
   -- А какая же разница? невинно взглядывая на него, спросила Лидія Николаевна.
   -- Этого нельзя сказать въ немногихъ словахъ... Да, Лидія Николаевна, вы слышали новость...
   И разговоръ пошелъ уже о другомъ.
   -- Вы не будете у насъ послѣ-завтра? говорила ему Лидія Николаевна, гуляя съ нимъ по фойе Большого театра.
   -- А что такое послѣ-завтра?
   -- Такъ, небольшой вечерокъ по случаю дня рожденія ша tante. Пріѣзжайте, пожалуйста, а то такая будетъ скука! Пріѣдете?
   -- Разъ вы этого желаете, стоитъ ли переспрашивать? Вамъ достаточно приказать...
   -- Pardon, я и не подумала... Въ самомъ дѣлѣ, что же другое можете вы отвѣтить? Отказаться было бы и неучтиво, и неловко...
   -- Что вы, Лидія Николаевна? Почему вы думаете, вопервыхъ, что изъ учтивости только радуюсь я вашему приглашенію, а потомъ, что и самъ не хочу я быть у вашей тетушки въ такой знаменательный для нея день?
   -- Потому что въ знаменательный этотъ день будетъ очень скучно. Усядутся играть по сотой въ винтъ...
   -- Но вы играть не станете?
   -- Разумѣется, нѣтъ...
   -- И отлично, и пускай остальные играютъ...
   -- Впрочемъ, я постараюсь пригласить побольше барышень, нарочно для васъ, чтобы вы не скучали у меня!
   -- Очень вамъ благодаренъ за вашу любезность и вниманіе, но право, это... по меньшей мѣрѣ лишнее.
   -- Будто?
   -- Т. е. мнѣ такъ, по крайней мѣрѣ, кажется...
   -- Но вы такъ любите женское общество, ухаживать, говорить, вы сами мнѣ въ этомъ признавались...
   -- Я и не отказываюсь отъ своихъ словъ, я говорю только, что у васъ я не буду скучать, если даже и никого не будетъ...
   -- Да?.. удивленно воскликнула Лидія Николаевна.
   -- Кажется, дѣйствіе начинается... сказалъ Алгасовъ, поворачивая въ корридоръ. А не правда ли. какъ хороша сегодня Кочетова? Въ тріо второго акта она была восхитительна...
   Такъ разговаривая, дошли они до ложи Колединской, гдѣ Алгасовъ раскланялся съ Лидіей Николаевной и вскорѣ затѣмъ уѣхалъ изъ театра.
   Лидія Николаевна не сдержала обѣщанія и никого изъ молодежи, ни кавалеровъ, ни барышень, не пригласила на свой вечеръ", свободная такимъ образомъ отъ обязанностей хозяйки, все время пробыла она почти наединѣ съ Алгасовымъ, и весело провели они этотъ вечеръ. Никто не мѣшалъ имъ: всѣ гости, все больше ровесники Колединской, были заняты картами и сидѣли въ кабинетѣ и гостинной, а Лидія Николаевна, подъ предлогомъ Музыки, ушла съ Алгасовымъ въ залу, гдѣ стоялъ рояль, и свободно, никѣмъ не стѣсняемые, разговаривали и смѣялись они тамъ.
   -- Устала! сказала Лидія Николаевна, кончивъ какую-то пьесу. Да и жарко здѣсь! Пожалуйста, подайте мнѣ вѣеръ. Онъ тамъ, на столѣ...
   Алгасовъ исполнилъ ея просьбу.
   -- А вамъ извѣстно значеніе вѣера? спросила она Алгасова, взявъ у него вѣеръ и начиная обмахиваться.
   -- Это когда его подаютъ? Какъ же...
   -- А какъ подали вы мнѣ его? А еще другъ...
   -- Лидія Николаевна, это было безъ всякаго значенія, увѣряю васъ! Совершенно неумышленно... Развѣ иначе я такъ бы его подалъ?
   -- Не знаю. Большею частью именно такъ и подаютъ...
   Она съ улыбкой взглянула на него и рукой быстро провела по клавишамъ.
   -- Да, большею частью, началъ Алгасовъ, но... и остановился.
   -- Что вамъ съиграть? спросила Лидія Николаевна.
   -- Что хотите. Что бы вы ни играли, я все слушаю съ одинаковымъ удовольствіемъ!
   -- Иначе, вы совершенно равнодушны къ моей игрѣ?
   -- Я?
   -- Да.
   -- Какъ же разувѣрить васъ въ этомъ?
   -- Если бы это было не такъ, вы замѣтили бы, какія пьесы я лучше играю, какія вамъ болѣе нравятся...
   -- Да, но я, какъ вамъ извѣстно, плохой знатокъ въ музыкѣ, и вашему выбору довѣряю болѣе, чѣмъ своему. Когда вы играете, я наслаждаюсь вашей игрой, потому что она одинаково хороша, что бы вы ни играли...
   -- Стоитъ играть для такого профана! со смѣхомъ воскликнула Лидія Николаевна, захлопывая крышку рояля и переходя въ сосѣднюю маленькую комнатку, еще дальше отъ гостинной.
   -- Вы, милостивый государь, варваръ, дикарь, людоѣдъ, и я уже не знаю, что еще, накинулась она тутъ на Алгасова, когда, вслѣдъ за нею, вошелъ онъ въ эту комнату. Ну какъ это -- не понимать музыки, не цѣнить того высокаго наслажденія, которое намъ доставляетъ она? Ну что можетъ съ нею сравниться? Что бы мы были безъ музыки? Что была бы безъ нея наша жизнь? Знаете, мнѣ жаль васъ...
   -- Послушайте, нельзя же такъ жестоко... началъ онъ. Вы ужъ слишкомъ на меня нападаете...
   -- Нѣтъ, не слишкомъ, и далеко даже не слишкомъ!.. Вся нестройность вашихъ взглядовъ, все рѣзкое и грубое въ нихъ, все, въ чемъ мы не сходимся съ вами и никогда не сойдемся, слышите, никогда! Все это отъ недостатка въ васъ способности пониманія музыки. Мнѣ больно это... Я слишкомъ люблю музыку и не могу равнодушно относиться къ вашему взгляду на нее...
   -- Положимъ, никакого взгляда тутъ и нѣтъ, я никогда только не занимался ею... И вы совершенно напрасно на меня нападаете!
   -- Вы хотите мириться? быстро обернувшись, спросила Лидія Николаевна. Обѣщаете исправиться? Будете любить музыку?
   -- Да, если вы обѣщаете со мною заняться ею...
   -- Согласна! Давайте мириться!
   И она протянула ему руку. Алгасовъ взялъ эту руку и горячо нѣсколько разъ поцѣловалъ ее. Лидія Николаевна не противилась этому и молча отняла лишь свою руку, которую Алгасовъ не сразу, впрочемъ, выпустилъ. Но и онъ молчалъ, и съ минуту въ комнатѣ было тихо. Лидія Николаевна первая, наконецъ, заговорила, снова о музыкѣ, а вскорѣ оба они вернулись въ гостинную.
   "А вѣдь можно поцѣловать ее!.." думалъ Алгасовъ, сидя возлѣ молчавшей Лидіи Николаевны, любуясь ею и очень довольный всѣмъ происходящимъ.-- "Ну да успѣется еще, до лѣта недалеко ужъ."
   Онъ почему-то именно до лѣта откладывалъ рѣшительное объясненіе съ Лидіей Николаевной.
   А Лидія Николаевна, придя въ гостинную, тотчасъ же сѣла возлѣ тетки и внимательно стала глядѣть къ ней въ карты, говоря, что очень хотѣлось бы ей выучиться играть въ винтъ. Съ Алгасовымъ она почти тутъ не говорила и весь остальной вечеръ была видимо не въ духѣ, хоть и всячески старалась это скрыть.
   И временами рѣзко прорывалась у нея эта досада, но Алгасовъ не обращалъ на это вниманія и продолжалъ вести себя попрежнему. Всѣ, и родные, и знакомые, смотрѣли на нихъ, какъ на жениха и невѣсту, Лидія Николаевна чуть не открыто готовилась къ сватьбѣ, Алгасовъ это видѣлъ и ничего противъ этого не имѣлъ. Онъ уже свыкся съ мыслью, что Лидія Николаевна будетъ его женой, и успокоился на этомъ, не боясь этого часа, но и не ожидая его съ нетерпѣніемъ. Ему было весело дразнить Лидію Николаевну, увертываясь отъ ея вызывающихъ намековъ, и съ расточительной щедростью доставлялъ онъ себѣ это удовольствіе, которое въ душѣ предпочиталъ даже и ласкамъ Генріетты. Впрочемъ, при чемъ же тутъ Генріетта? Алгасовъ нисколько не сомнѣвался, что Лидія Николаевна въ самомъ дѣлѣ не совсѣмъ къ нему равнодушна, и глубоко въ то же время былъ увѣренъ, что подвернись ей только другой, болѣе богатый и знатный женихъ, и онъ, Алгасовъ, безъ колебаній былъ бы тотчасъ же оставленъ. Но и къ этому относился онъ болѣе, чѣмъ безразлично, да если бы и дѣйствительно вдругъ случилось это, онъ чувствовалъ, что нисколько не обезпокоило бы это его и не помѣшало бы продолжать ухаживать за Лидіей Николаевной. Не столько чувство, сколько обоюдное, хоть и изъ разныхъ началъ истекавшее желаніе удобно пристроиться влекло ихъ другъ къ другу, и при чемъ же тутъ Генріетта? Не только теперь, но даже и послѣ, если только хоть сколько-нибудь благоразумна Лидія Николаевна, никогда не помѣшаетъ ихъ семейному счастью никакая Генріетта, и безсознательная какая-то увѣренность въ благоразуміи Лидіи Николаевны много помогала спокойствію Алгасова.
   А бѣдная Лидія Николаевна изъ силъ выбивалась, стараясь вызвать его наконецъ на объясненіе. Съ ужасомъ видѣла она, что и зима прошла, и ужъ подходитъ Святая, а онъ все ничего не говоритъ... И это послѣ всего, что было въ теченіи цѣлой зимы, и было открыто, на глазахъ всѣхъ...
   И когда онъ пріѣхалъ къ нимъ съ визитомъ на Святой, она оставила его обѣдать. Колединская усѣлась играть въ пикетъ. Кромѣ ея партнера, какого-то старичка, никого болѣе у нихъ не было, и около часа провели Алгасовъ и Лидія Николаевна совершенно одни.
   Лидія Николаевна снова увела его въ залу и начала-было играть, по вдругъ вспомнила, что музыки онъ не понимаетъ и не любитъ, и, не смотря на всѣ его настоянія и просьбы, рѣшительно отказалась ему играть, закрыла рояль и перешла въ ту комнатку, гдѣ такъ хорошо провели они нѣсколько времени въ день рожденія Колединской.
   Это была веселая комнатка, уютная, тихая и свѣтлая, съ огромными, во всю стѣну, выходившими на юго-западъ окнами. Нѣсколько десятковъ горшковъ и кадокъ съ роскошно развитыми пальмами и другими тропическими растеніями обращали ее въ прелестный маленькій садикъ, и на фонѣ свѣжей этой зелени красиво выдѣлялась мраморная, не особенно, впрочемъ, хорошей работы статуя -- копія съ одной изъ Діанъ Кановы. Двѣ большія ацалеи, въ полномъ цвѣту, стояли по обѣимъ сторонамъ двери. Великолѣпныя чайныя розы роскошными цвѣтками своими оживляли зелень пальмъ и ихъ тропическихъ соотчичей, а въ сторонѣ, нарочно особо поставленный, цвѣлъ огромный старый кринъ, и всю комнату наполнялъ волнующій запахъ его большихъ и изящныхъ, безукоризненно-бѣлыхъ, въ безподобную метелку собранныхъ цвѣтковъ, запахъ пріятный и тонкій, но раздражающій, спиртуозный и пряный...
   Алгасовъ послѣдовалъ за Лидіей Николаевной.
   -- Что за прелесть у васъ эта комната! воскликнулъ онъ, входя и оглядываясь.
   -- Да, это любимая комната ma tante. Только очень ужъ много пахучихъ цвѣтовъ... А веселая комната, самая праздничная... Да-съ, вотъ и праздника дождались мы! Ужъ Святая, Александръ Семеновичъ, Святая!.. Какъ скоро время прошло... Ну что, весело встрѣтили вы праздникъ?
   -- Да что же особеннаго? Заутреня, разговѣнье, визиты -- вотъ и все...
   -- Какъ, что особеннаго? А многіе какъ ждутъ этого праздника...
   -- Именно этого? улыбаясь, переспросилъ Алгасовъ, садясь возлѣ нея и весело на нее взглядывая. Откинувшись на спинку дивана, она смотрѣла на него большими и блестящими, полными страсти глазами -- и какъ обрадовалъ бы этотъ взглядъ неопытнаго какого-нибудь юношу, будь таковой на мѣстѣ Алгасова, въ маленькой, наполненной раздражающимъ запахомъ крина комнаткѣ, возлѣ красивой молодой дѣвушки и наединѣ съ нею...
   -- Но вотъ бѣда, продолжалъ Алгасовъ, все не спуская глазъ съ Лидіи Николаевны, мало ужъ осталось на свѣтѣ настоящихъ христіанъ: никто не хочетъ христосоваться, и этотъ праздниковъ праздникъ и торжество изъ торжествъ обратился такимъ образомъ въ самый заурядный праздникъ, и изъ самыхъ даже скучныхъ, изъ тѣхъ, которые требуютъ визитовъ...
   -- И не врите, пожалуйста, начала Лидія Николаевна. Всего часъ тому назадъ похристосовались вы съ ma tante: она это строго соблюдаетъ. Чего же вамъ еще?
   Алгасовъ взглянулъ на нее. Чудо, какъ хороша, показалась она ему въ эту минуту, въ свѣтломъ платьѣ, вся освѣщенная вечернимъ солнцемъ... Онъ слегка наклонился къ ней и заговорилъ, глядя прямо на нее.
   -- Да, но эти mes tantes, я вамъ доложу, онѣ въ состояніи испортить только праздникъ, а никакъ ужъ не создать его... А по правдѣ сказать, однѣ только тетушки да бабушки и сохранили еще священный обычай христосоваться. Это все прекрасно, но отчего же племянницамъ и внучкамъ не передали онѣ своего благочестія?
   -- А вы увѣрены, что не передали?
   -- Бываютъ счастливыя исключенія, но такъ рѣдко... Отчего, напр., не похристосовались мы съ вами? докончилъ онъ, взглядывая ей прямо въ глаза.
   -- Да, но если бы я вдругъ подошла къ вамъ христосоваться, что подумали бы даже и вы сами?
   -- А если бы я подошелъ?
   -- Не знаю.... Но вѣдь ma tante...
   -- Да, но сейчасъ, напр., ma tante здѣсь нѣтъ!
   -- Сейчасъ нѣтъ, согласилась и Лидія Николаевна.
   Алгасовъ взглянулъ на нее, протянулъ къ ней руки и прежде, чѣмъ успѣла она опомниться, обнялъ ее и горячо нѣсколько разъ поцѣловалъ, все не выпуская изъ объятій. Наконецъ сама ужъ освободилась она отъ него, и ласково, вся покраснѣвъ и мило улыбаясь, проговорила:
   -- Ну развѣ такъ христосуются?
   -- Зато эта Святая дѣйствительно уже будетъ для меня праздниковъ праздникъ и торжество изъ торжествъ, тихо сказалъ Алгасовъ, глядя на нее блестящими, возбужденными глазами: ему страшно вдругъ понравилось цѣловать Лидію Николаевну.
   -- Теперь еще больше буду я любить эту комнату, продолжалъ онъ, помолчавъ. А нельзя отказать во вкусѣ вашей тетушкѣ: какъ хорошо она все устроила здѣсь... Сейчасъ видно, что она любитъ цвѣты: какъ они чисты и свѣжи, какъ хорошо цвѣтутъ!..
   -- Да, ma tante очень любитъ цвѣты!
   -- Какъ мой зять, князь Апалевъ:вотъ возится съ своими цвѣтами! У него огромныя оранжереи въ его имѣньи. Знаете, его мечта -- пристроить зимній садъ къ своему московскому дому. Онъ хочетъ его сдѣлать передъ залой, такъ, чтобы садъ служилъ продолженіемъ залы. При его громадной залѣ это и дѣйствительно будетъ хорошо...
   Съ досадой, почти со злобой слушала его Лидія Николаевна. "Что же это, что же?" думала она. "Смѣется онъ, что ли, надо мной?" Она все еще ждала, но въ залѣ вдругъ послышались шаги и къ нимъ вошла окончившая пикетъ Колединская.
   -- Que faites-vous ici? спросила она, входя.
   -- Ah, ma tante, quel beau jardin d'hiver veut construire le prince Apaleff! Voilà qui sera beau! Александръ Семеновичъ vient de me raconter tout-à-rheure....
   -- Vraiment? C'est à Moscou on à la campagne que le prince construira ce jardin? обратилась Колединская уже къ Алгасову.
   И еще разъ долженъ былъ онъ разсказать о будущемъ зимнемъ садѣ князя.
   "Что же это, и теперь ничего не сказалъ?" думала Лидія Николаевна. "Или онъ не хочетъ? Но этого быть не можетъ, Аня сказала бы мнѣ, а она знаетъ.... Но надо же это кончить, пора ужъ! Хочетъ онъ жениться -- пусть дѣлаетъ предложеніе. Чего онъ ждетъ? Кажется, не можетъ бояться отказа!... Этого еще не доставало бы!.. Но это было бы слишкомъ уже смѣшно, не мальчикъ вѣдь онъ!"
   И досадно было ей, и злилась она на Алгасова, и все не переставала думать, какъ бы заставить его сдѣлать наконецъ предложеніе. И встрѣтившись съ нимъ вскорѣ у Бачуриныхъ, она снова заговорила:
   -- А какъ скоро прошла зима! Давно ли, кажется, познакомились мы? Не знаю, какъ для васъ, а для меня это была пріятная зима, одна изъ самыхъ пріятныхъ и памятныхъ... Сначала выставка.... Да, вы вѣдь не застали, кажется, выставки?
   -- Я пріѣхалъ къ самому уже концу, незадолго до царской фамиліи...
   -- Да, помню... Я еще представлялась тогда. Да-съ, а вотъ ужъ и весна, вотъ и кончилось, и прошло все! Опять въ деревню! Скучно тамъ будетъ, прибавила она, вздохнувъ.
   -- Вы лѣто проведете въ деревнѣ?
   -- Да. И скоро ужъ укачу я туда: въ началѣ мая ma tante уѣзжаетъ за-границу, придется и мнѣ уѣхать...
   -- Развѣ вы не останетесь на коронацію?
   -- Нѣтъ.... Негдѣ. Ma tante здѣсь не будетъ, даже и домъ уже сняли для кого-то. Аня вотъ больна, да и maman не совсѣмъ здорова и зоветъ меня, да, правду сказать -- и средства наши не позволяютъ мнѣ такихъ тратъ...
   -- Это жаль...
   -- Даже и очень, но что же дѣлать? Придется провести это время въ деревнѣ! Теперь когда-то мы увидимся? Да и увидимся ли еще?
   -- Какъ не увидимся?
   -- Очень просто: вы появляетесь и исчезаете, какъ метеоръ! Въ этомъ году вы осчастливили Москву своимъ присутствіемъ, а къ осени, можетъ-быть, уѣдете въ центръ Африки или опять закопаетесь въ своемъ Веденяпинѣ, которое вы такъ любите. И развѣ кому-нибудь извѣстно, сколько времени угодно вамъ будетъ тамъ просидѣть?
   -- Э, Лидія Николаевна, далеко еще до осени,-и много перемѣнъ можетъ случиться до осени! Что о ней думать?
   -- Да, если бы можно было предвидѣть радостныя, веселыя перемѣны!
   -- А зачѣмъ же непремѣнно разсчитывать на грустныя? Надо гнать отъ себя грустныя мысли, а не идти имъ навстрѣчу. Повѣрьте, все будетъ хорошо. Вы мнѣ вотъ что лучше скажите: будете вы на балу у барона Глэмъ?
   Это былъ обычный весенній балъ барона, ежегодно имъ даваемый въ день именинъ жены.
   -- Буду, а вы?
   -- И я тоже. Значитъ, мы тамъ увидимся. Вотъ балъ -- это нѣчто веселое, о немъ можно говорить и думать...
   И снова все болѣе и болѣе сталъ отклоняться разговоръ отъ предмета, навести на который желала его Лидія Николаевна.
   -- Скоро уѣзжаетъ! думалъ Алгасовъ, возвращаясь домой. Сказала это... Что же, и въ самомъ дѣлѣ -- не пора ли ужъ сдѣлать предложеніе? Вѣдь когда-нибудь да надо же... Надо же наконецъ жениться, не вѣчно же такъ жить, какъ эту зиму! И не хорошо, да главное -- дорого. Мнѣ уже 35-й годъ, пора остепениться...
   И онъ сталъ считать: дорого стоила ему эта зима. Послѣ всѣхъ тратъ Надежды Ѳедоровны, когда онъ вернулся изъ-за границы, у него еще оставалось около 55.000. Къ нимъ еще прибавилось 10.000, оставшіяся у него изъ доходовъ за тотъ годъ, который онъ провелъ въ Веденяпинѣ, итого 65.000, и изъ нихъ всего 36.000 на лицо сейчасъ: все остальное истрачено, и это, не считая полученныхъ въ теченіи зимы изъ деревни 14.000, которыхъ тоже нѣтъ. Правда, есть еще у него 2.000, остатокъ отъ недавно проданныхъ за 5.000 р. банковыхъ билетовъ, да 3.000, вчера только полученныя изъ Веденяпина, но этихъ 5.000 и считать нечего: это расхожія деньги, и ихъ скоро ужъ не будетъ. И куда это идутъ у него деньги? Въ карты играетъ онъ съ перемѣннымъ счастьемъ; сейчасъ, правда, онъ въ проигрышѣ, но немного, тысячъ пять, шесть, не болѣе, остальное же все съѣла его безпорядочная жизнь. Одна Генріетта стоила за зиму около 15.000, да и сейчасъ надо ей дать, она и говорила ужъ объ этомъ. Да, не надолго хватитъ при такой жизни Веденяпина... Пора, пора жениться!
   Но и жениться... Нѣтъ, что ни говорите, а все не то уже будетъ послѣ сватьбы, да и самую Лидію Николаевну далеко не такъ уже интересно будетъ тогда цѣловать... И зачѣмъ только затѣялъ онъ всю эту канитель! Ну да теперь ужъ думать объ этомъ поздно и жениться надо... не сейчасъ только.
   -- Пусть подождетъ немного, рѣшилъ онъ наконецъ, не бѣда, не растаетъ отъ этого. Вотъ до кучу къ осени послѣднія деньги, тогда и женюсь. Хочется ей поскорѣе, видно это, да что же мнѣ дѣлать, не могу же я въ угоду ей лишать себя послѣднихъ удовольствій!
   И успокоившись на этомъ, пересталъ думать о сватьбѣ.
   Прошло нѣсколько дней. Алгасовъ одѣвался, чтобы ѣхать на балъ къ барону, и почти уже былъ готовъ, когда раздался звонокъ и вошелъ одинъ изъ его новыхъ пріятелей, графъ Кунце. Это былъ небольшого роста молодой еще человѣкъ, блѣдный или, вѣрнѣе, желтый, съ рыжими подстриженными бакенбардами и голубыми ничего не выражавшими глазами.
   Потомокъ одного изъ участниковъ 3-го Крестоваго похода, графъ числился гдѣ-то на службѣ, но службой не занимался, ибо пока еще, какъ онъ выражался -- "жуировалъ и пользовался молодостью," т. е., ироще говоря -- рѣшительно ничего не дѣлая, съ утра до ночи слонялся но московскимъ гостиннымъ, страстно, по его словамъ, "предавался спорту" и главное -- отчаянно кутилъ, насколько, впрочемъ, дозволяли его скудныя для графа и запутанныя средства. Но графъ не унывалъ и безпечно продолжалъ кутить и въ долгъ, и на свой, и на чужой счетъ, всячески усиливаясь блистать и тягаясь съ людьми, хотя и не титу лованными, но гораздо болѣе его богатыми.
   Алгасовъ давно уже зналъ его, знакомый съ его родными, но никакого до сихъ поръ вниманія не обращалъ на тщедушнаго этого потомка грозныхъ крестоносцевъ, глубоко однако же убѣжденнаго въ государственномъ своемъ умѣ и выдающемся, какъ графа, общественномъ значеніи, и главное -- въ своей красотѣ. Это послѣднее особенно бѣсило Алгасова.
   -- Хоть бы ужъ ограничивался однимъ только "наирадикальнѣйшимъ" рѣшеніемъ восточнаго вопроса или мечтами о палатѣ лордовъ, говорилъ онъ о Кунце, а то вѣдь туда же и нравиться еще хочетъ! Это ужъ просто непозволительно!
   Но въ послѣднюю зиму онъ сошелся съ графомъ и они стали неразлучны, особенно въ кутежахъ. Впрочемъ, не смотря и на дружбу, Алгасовъ жестоко издѣвался надъ графомъ и даже въ лицо этому послѣднему, разумѣется, когда былъ выпивши: въ трезвомъ состояніи никогда не позволялъ онъ себѣ издѣваться надъ человѣкомъ. Графъ наполовину не понималъ его насмѣшекъ, наполовину пропускалъ ихъ мимо ушей и наказалъ Алгасова тѣмъ, что занялъ у него на честное слово 600 рублей, да не отдалъ проигранныхъ въ карты 730.
   Графъ вошелъ, одѣтый по-домашнему, въ довольно поношенную визитку. Онъ съ удивленіемъ оглянулъ фракъ своего пріятеля.
   -- Куда это? удивился онъ.
   -- На балъ, къ барону Глэмъ. Ты развѣ не будешь?
   -- Э, брось! Не надоѣло тебѣ таскаться по этимъ глупымъ баламъ? говорилъ графъ, съ ногами усаживаясь на диванъ. Скука-то какая, особенно у барона! Звали они и меня, да нѣтъ, шалишь! Дурака нашли! Но слушай, Алгасовъ, какую, братъ, француженку привезъ себѣ изъ Парижа старый Клопъ! Ну прелесть! Восторгъ, я тебѣ доложу! На что ужъ хороша твоя Генріетта, но эта куда получше будетъ...
   -- Какой Клопъ, какая француженка?
   -- Старый Клопъ этотъ, жидъ онъ, что ли -- ужъ не знаю. Должно-быть жидъ, и по мордѣ видно, что жидъ. Ну развѣ не знаешь, банкирская тамъ контора у него, или касса ссудъ, ужъ не помню, что-то такое, глупое... Еще жиденокъ его все возлѣ насъ вертится, не знаешь развѣ? Черномазый такой...
   -- Гдѣ ихъ всѣхъ запомнишь!
   -- Вѣрно, мой другъ. И чортъ знаетъ, сколько наползло къ намъ швали этой разной, жиденятъ всякихъ да коммерсантовъ замоскворѣцкихъ... И зачѣмъ толі.ко пустили мы ихъ въ свое общество? Но только этотъ жиденокъ преобязательный: на дняхъ мнѣ тысячу рублей ссудилъ... Вексель, впрочемъ, взялъ, да чортъ съ нимъ. А то, знаешь, я былъ въ чертовскомъ положеніи: Аполлонія требуетъ денегъ, а у меня à la lettre -- pas un sou! Ну можешь себѣ представить -- à la lettre!.. Изъ деревни не шлютъ, чортъ ихъ тамъ знаетъ -- про пожары да про падежи какіе-то пишутъ... Послушай, ты получаешь доходъ съ имѣнья?
   -- И даже очень хорошій!
   -- Ну вотъ видишь, а я, можешь себѣ представить -- ничего не получаю! Должно-быть, воруютъ всѣ эти управляющіе, tu sais, ces gens n'ont ni foi, ni loi... Да, такъ вотъ онъ меня и выручилъ. И по дружбѣ всего 10% взялъ, вѣдь эта еще не много, а?
   -- Даютъ иногда и больше.
   -- Вотъ ты счастливый человѣкъ, право, счастливый, не знаешь, что такое долги! Но скажи, какъ умѣешь ты ладить съ этими управляющими? Я ужъ и рукой на нихъ махнулъ: сколько ни мѣнялъ -- все никакого толка. Право, продалъ бы имѣнье, да жаль: родовое. Ты знаешь, этимъ дорожить надо. Да, о чемъ я? Ну вотъ онъ далъ денегъ, Аполлонія и успокоилась.
   Аполлонія была полька, услаждавшая безконечные досуги графа. Когда-то была она замѣчательной красавицей и хорошо жилось ей въ тѣ дни, а теперь, истасканная и постарѣвшая, досталась графу.
   -- Знаешь, не люблю я всѣхъ мѣщанскихъ этихъ разсчетовъ и споровъ изъ-за грошей... продолжалъ графъ. Да, я началъ объ Анжеликѣ. Ее Анжеликой зовутъ, эту, которую Клопъ привезъ. Можешь себѣ представить, хороша, молода, весела, и вдобавокъ-прямо изъ Парижа! И какъ одѣта, съ какимъ шикомъ!.. Т. е., есть же на свѣтѣ такіе счастливцы!.. Я и Паша Веригинъ, мы ее видѣли ныньче у Берты. Старый Клопъ уѣхалъ въ Петербургъ, вотъ она и свободна. Да, и забылъ тебѣ сказать, она съ Бертой будетъ сегодня у Генріетты! Вѣдь мы всѣ у твоей Генріетты собираемся ныньче, развѣ не знаешь? Да брось этотъ балъ, ѣдемъ къ Генріеттѣ! Увидишь тамъ Анжелику, ну что за прелесть дѣвочка! Хотѣлъ ее поцѣловать давеча -- не далась, бестія.
   -- Я лучше отъ барона заѣду.
   -- Вотъ, право, охота! Ну что ты будешь тамъ дѣлать? Говорить съ этими дѣвчонками? И о чемъ ты съ ними говоришь? Я, братъ, давно уже разучился говорить съ ними. Вотъ съ Анжеликой -- это я могу, а съ ними -- слуга покорный! Изволь это или о высокихъ чувствахъ разсуждать, или о погодѣ.
   -- А ты поговори о чемъ-нибудь другомъ.
   -- Да нельзя, мой другъ, нельзя, ничего другого не понимаютъ онѣ! Вѣдь это куклы, и больше ничего! Пустыя, неразвитыя, глупыя куклы, и какъ ты до сихъ поръ не убѣдился еще въ этомъ? Ну вотъ что, если непремѣнно ужъ хочешь ѣхать къ барону, ну хоть на минуточку заѣдемъ къ Генріеттѣ, хоть взгляни на Анжелику и потомъ сравни съ нею нашихъ свѣтскихъ барышень. Да, вотъ еще, это я по дружбѣ тебѣ совѣтую, передъ баломъ непремѣнно надо выпить два-три бокала. Я, когда ѣзжу на балы, всегда слегка... этакъ, знаешь, что называется -- entre deux vins... Il ne faut pas же griser, sans doute, но немного выпить слѣдуетъ, гораздо развязнѣе себя чувствуешь, увѣряю тебя. Ахъ, да, знаешь Бунакова? Его въ прошломъ году Паша Веригинъ представилъ барону. Ну, ты понимаешь, такой домъ, самъ баронъ, вѣдь это что же для Бунакова? Словомъ, совсѣмъ онъ растерялся, и тоже для храбрости хватилъ немного. Только и пошелъ онъ танцовать съ баронессой, не со старухой, понятно, а съ дочерью, съ Анютой. Началъ онъ съ ней говорить, ну, разумѣется, о чемъ говорить съ дѣвчонкой? Онъ и заговори о Стрѣльнѣ, да о цыганкахъ. "А что вы тамъ дѣлаете?" спрашиваетъ она.-- "Тамъ весело," говоритъ онъ, "мы ихъ обнимаемъ, цѣлуемъ, онѣ намъ поютъ..." словомъ, совсѣмъ очаровалъ баронессочку. Дѣвчонка-то въ жизни ничего такого не слыхала, понравилось ей, и ну разспрашивать, да что, да какъ. Только послѣ кадрили и позови ее мать: "et bien, ma chère, comment as-tu trouvé M-r Bounakoff?" -- "Oh, maman, il est charmant, et comme il est agréable de causer aver lui!" -- "Et de quoi t'а-t-il parlé?" Глупая дѣвчонка возьми, да и бухни всю правду: про Стрѣльну, молъ, да про цыганокъ разсказывалъ. Ну, понимаешь, скандалъ! Да право, брось ты барона, ѣдемъ къ Генріеттѣ, право, тамъ веселѣе будетъ! И никого не будетъ у барона, вотъ увидишь! Паша Веригинъ, Засѣцкій, Зиновьевъ, всѣ наши -- всѣ будутъ у Генріетты... Вѣдь отъ чего ты скучаешь? Самъ лѣзешь на скуку. Посмотри на меня: развѣ я когда скучаю? А право, отлично жить на свѣтѣ, особенно когда, какъ у тебя, нѣтъ долговъ и управляющіе не воруютъ!
   Алгасовъ, разсѣянно слушавшій графа, при послѣднихъ словахъ взглянулъ на него.
   -- И тебѣ хорошо? Ты счастливъ? спросилъ онъ его.
   -- Я-то? Mon cher, qaand j'ai de l'argent, je suis complètement heureux. C'est ce fichu argent qui me manque quelquefois.
   "Да, правда, вотъ истинно счастливый человѣкъ," подумалъ Алгасовъ.
   -- Только одного недостаетъ мнѣ, продолжалъ графъ, это Анжелику поцѣловать. Ну да я ее ныньче обработаю! Я замѣтилъ, она такъ на меня смотрѣла, плутовка эта, такъ смотрѣла... Однимъ словомъ, она будетъ моя. А что за дѣвочка! Прелесть! Да это не чета баронессѣ Аннѣ Павловнѣ, sauf la dot de la baronne, sans doute. Ah, quand à cela, j'aurais bien voulu la faire comtesse Counce...
   Былъ еще только 11-й часъ, на балъ еще было не поздно, и Алгасовъ далъ уговорить себя заѣхать передъ баломъ къ Генріеттѣ.
   А тамъ уже всѣ были въ Ѣборѣ, уже валялись пустыя бутылки и бокалы съ шампанскимъ были у каждаго изъ гостей. Кромѣ самой Генріетты, изъ женщинъ были содержанка графа -- Аполлонія, потомъ Берта и Анжелика, про которыхъ онъ говорилъ, и еще нѣкоторыя другія. Хохотъ, пѣсни и веселая болтовня встрѣтили обоихъ вошедшихъ.
   Алгасовъ тоже нашелъ Анжелику прехорошенькой. Это была молоденькая, худощавая, стройная дѣвушка, свѣжая и веселая, съ хорошенькими карими глазками и длинными, густыми, золотистыми волосами.
   У Генріетты собралось много народа и въ томъ числѣ не мало такихъ, которымъ по ихъ общественному положенію слѣдовало бы быть въ настоящую минуту на балу у барона: и не помышляя даже о балѣ, весело любовались они Анжеликой, болтали съ ней и пили шампанское, поговаривая, что пора бы и играть начинать, и когда Алгасовъ хотѣлъ-было ѣхать, его просто-на-просто не пустили. Со всѣхъ сторонъ посыпались возраженія, что тамъ будетъ невообразимая скука, что никакого нѣтъ основанія веселую компанію мѣнять на скучный балъ, что нельзя же отставать отъ товарищей и т. д.
   Увлеченный красотой Анжелики, Алгасовъ и безъ того уже выпилъ съ нею гораздо болѣе шампанскаго, чѣмъ бы слѣдовало, чувствуя, что онъ скорѣе уже, если можно такъ выразиться -- dans le second vin, чѣмъ entre deux, и что на балъ такимъ являться нельзя, онъ легко уступилъ ихъ просьбамъ и согласился остаться, что вызвало единодушную и шумную радость всѣхъ присутствующихъ и особенно Анжелики: она даже въ ладоши захлопала отъ радости. Еще выпили шампанскаго въ честь того, что Алгасовъ остался, потомъ затѣяли колоссальную жженку и весело заговорили про балъ, въ каррикатурномъ видѣ представляя все, и балъ, и танцующихъ, что тамъ теперь происходитъ, какая тамъ скука, какъ держатъ себя барышни, о чемъ говорятъ съ кавалерами, какъ важно, индѣйскимъ пѣтухомъ, расхаживаетъ самъ баронъ и т. д., въ лицахъ изображая всѣ эти сцены. Опьяненные шампанскимъ, подзадориваемые хохотомъ француженокъ, молодые люди разговорились, ничего не щадя для остраго словца, и, не стѣсняясь присутствіемъ нѣкоторыхъ, не принадлежавшихъ не только къ знати, но даже и къ дворянству, легкомысленно отдавали на посмѣяніе имъ и барона, и всѣхъ его гостей, т. е. все, что было только въ Москвѣ чиновнаго и знатнаго. Были въ числѣ говорившихъ родственники и даже сыновья нѣкоторыхъ гостей барона, но и они принимали участье въ веселой бесѣдѣ, взапуски передъ товарищами стараясь припомнить и разсказать что-нибудь посмѣшнѣе и позабавнѣе. Въ другое время такъ гордившіеся своей знатностью и титулами, теперь безъ пощады насмѣхались они надъ своимъ кругомъ и надъ всѣми его обычаями, и все это передъ людьми, которымъ и мечтать даже нечего было хоть когда-нибудь переступить порогъ барона Глэмъ.
   Попойка продолжалась; пили много, очень даже много, гораздо болѣе обыкновеннаго, пили и шампанское, и коньякъ, и жженку, и глинтвейнъ, который любила Анжелика. Говорили, пѣли, хохотали, цѣловали женщинъ я особенно Анжелику: ей доставалось тутъ болѣе всего, всѣ рѣшительно хотѣли цѣловать ее, даже и тотъ черномазый жиденокъ, о которомъ упоминалъ графъ, т. е. молодой Клопъ, сильно и настойчиво ухаживавшій за хорошенькой содержанкой своего отца. Анжелика жаловалась на своего стараго обожателя, на его ревность и скупость: "si elle avait su ee que c'est de vivre avec ce vieux singe, jamais, oh! jamais elle n'aurait quitté Paris!" говорила она. "Il est insupportable, ce vieux, qui veut encore qu'on l'aime tout seul. D'abord, si on est vieux, il ne faut être ni avare, ni jaloux." Всѣ утѣшали ее и уговаривали бросить старика, увѣряя, что всѣ они не оставятъ ея своими попеченіями.
   Уже совсѣмъ пьяные, принялись наконецъ играть. Алгасовъ сталъ-было метать банкъ, но онъ рѣшительно ничего не могъ соображать, ни картъ, ни записи, ни денегъ, которыя у него брали, кто только хотѣлъ. Бросили карты, опять стали пить, подали ужинъ, и за нимъ тоже пили, и что было дальше -- никто ужъ и не помнилъ.
   Проснулся Алгасовъ на диванѣ въ спальнѣ Генріетты. Было уже свѣтло. Сама Генріетта, одѣтая, если только можно такъ назвать ея растерзанное платье, спала на постели, лежа поперекъ ея. Тутъ же спалъ и красавецъ-гусаръ Веригинъ, но такъ, что ноги его приходились одна на смятой подушкѣ, другая чуть не на груди Генріетты, голова же наполовину свѣшивалась съ постели. На полу, полусидя, положивъ голову на кресло, храпѣла Аполлонія, старая, истасканная, блѣдная, съ растрепанными жидкими волосиками и вдобавокъ -- полураздѣтая. Въ сосѣдней комнатѣ графъ Кунце очутился на столѣ съ остатками вчерашняго ужина, лежа лицомъ на разбитомъ блюдѣ съ майонезомъ. Другіе, въ подобномъ же видѣ, спали кто на полу, кто на диванахъ, кто подъ столомъ, мужчины и женщины, одѣтые и полураздѣтые, какъ попало. Недоставало лишь немногихъ и въ томъ числѣ Анжелики, которую совсѣмъ уже утромъ, заспанную, утомленную и пьяную, увезъ къ себѣ молодой Клопъ.
   Проснувшись, Алгасовъ не сразу даже понялъ, гдѣ онъ, что съ нимъ и что это вокругъ него: никогда еще не приходилось ему такъ много пить; хоть и сильно пьяный, но все-таки всегда попадалъ онъ домой и просыпался у себя, на своей постели, и подобной картины никогда еще не видалъ. Онъ вскочилъ и оглянулся.
   Самъ онъ былъ въ не менѣе жалкомъ видѣ: голова вся всклокочена и страшно болѣла: фракъ облитъ виномъ, вымазанъ мѣломъ и какимъ-то соусомъ и вдобавокъ -- съ оторванной фалдой; часы валялись на коврѣ; платокъ исчезъ вмѣстѣ съ фалдой, которая оказалась подъ карточнымъ столомъ; въ новый клякъ его зачѣмъ-то кто-то положилъ кусокъ разварного судака.
   Часы его остановились, и онъ не могъ узнать, сколько времени, но, судя по движенію на улицахъ, было уже не рано.
   Быстро выбѣжалъ онъ изъ спальни и бросился въ переднюю. Отвратительную и жалкую картину всѣхъ безобразныхъ послѣдствій вчерашняго пьянства представляли ему комнаты, которыми онъ проходилъ, и онъ старался не глядѣть ужъ по сторонамъ.
   -- А должно-быть, мы вчера уже того... немножко черезчуръ, думалъ онъ, шагая черезъ спящихъ, натыкаясь на пустыя бутылки, разбитую посуду и другія валявшіяся вещи. Онъ бросилъ свой клякъ съ рыбой, схватилъ первую попавшуюся шляпу почище, надѣлъ пальто и вышелъ на улицу.
   Съ наслажденіемъ остановился онъ на крыльцѣ, вдыхая въ себя сравнительно чистый и свѣжій уличный воздухъ; потомъ взялъ извощика и поѣхалъ домой.
   Какъ ни старался онъ припомнить, что такое было вчера -- но ничего не могъ сообразить. Помнилъ онъ только, что играли въ карты, что ему страшно везло, что всѣ удивлялись его счастью и Анжелика цѣловала его за это, что онъ много съ кого-то выигралъ, но почему-то у него взяли какія-то деньги и по этому случаю онъ все требовалъ "соорудить генеральное пьянство." Потомъ онъ съ кѣмъ-то подрался, съ кѣмъ-то изъ мущинъ цѣловался, что-то обѣщалъ Анжеликѣ -- но что, какъ, за что и съ кѣмъ, ничего этого не могъ ужъ онъ припомнить.
   -- А вѣдь и въ самомъ дѣлѣ, премиленькая эта Анжелика! думалъ онъ, возвращаясь. Молоденькая, свѣженькая, веселая... Непремѣнно надо будетъ отбить ее у этого стараго хрыча: что, въ самомъ дѣлѣ? Генріетта хороша, но надоѣла, вопервыхъ, а къ тому же и не молода; ей уже 24 года, между тѣмъ какъ Анжеликѣ всего только семнадцатый!.. Вотъ и Лидочкѣ тоже 24-й ужъ идетъ, а лучше бы, кабы и ей было 16 или около того... Нѣтъ, надо этимъ заняться: Генріетту къ чорту, и взять Анжелику.
   Съ этимъ рѣшеніемъ пріѣхалъ онъ домой. Ѳедоръ привыкъ уже видѣть барина въ такомъ или подобномъ видѣ, и даже и не удивился, когда Алгасовъ снялъ пальто. Алгасовъ велѣлъ подать себѣ зельтерской воды и пошелъ въ свой кабинетъ.
   Оказалось, что второй уже часъ. Алгасовь сѣлъ, закурилъ въ ожиданіи зельтерской воды сигару и посмотрѣлъ свой бумажникъ: изъ бывшихъ тамъ 5.000 осталось менѣе двухъ, а куда и зачѣмъ исчезли остальныя -- ни онъ, да вѣроятно, и никто не могъ бы этого сказать.
   -- Три тысячи! подумалъ Алгасовъ. Слишкомъ тысяча четвертей овса, т. е. это со 100 десятинъ, и сколько тяжелаго труда надо положить для полученія этой тысячи четвертей...
   И вспомнился ему Николай Яшинъ, все благополучіе котораго зависѣло отъ тѣхъ 100 рублей, которые когда-то онъ, Алгасовъ, далъ ему взаймы...
   Залпомъ выпилъ онъ стаканъ холодной зельтерской воды и спросилъ еще. Въ передней раздался звонокъ.
   -- Не принимать! крикнулъ Алгасовъ Ѳедору, но черезъ минуту въ комнату все-таки вошелъ звонившій: это былъ Бачуринъ, до котораго не могло относиться распоряженіе Алгасова, такъ какъ Бачуринъ и Костыгинъ безпрепятственно принимались всегда и во всякое время, и Ѳедоръ это зналъ.
   Съ досадой обернулся Алгасовъ и досада эта не прошла, когда онъ увидѣлъ Бачурина.
   -- А, это ты? встрѣтилъ онъ его. Ну здравствуй, садись. Хочешь чая?
   -- Что съ тобой? Обѣдать пора, а онъ чаемъ угощаетъ! Что ты не былъ вчера у барона?
   -- Такъ...
   -- Покутили, должно-быть? съ снисходительной улыбкой спросилъ Бачуринъ, оглядывая жалкую внѣшность Алгасова.
   -- Да... немножко... т. е., впрочемъ, порядочно.
   -- Видно, что даже и сильно порядочно!
   Алгасовъ съ досадой махнулъ рукой и ничего не сказалъ.
   -- Гдѣ? спросилъ Бачуринъ.
   -- У Генріетты.
   -- Да, она премиленькая, твоя Генріетта! Только все-таки напрасно пропустилъ ты балъ. Было много народа, довольно весело. Лидія была и спрашивала о тебѣ, все ждала тебя. А propos, что же ты, Сйша, не дѣлаешь ей предложенія? Не хорошо, ты ужъ слишкомъ за ней ухаживаешь, мой другъ, такъ нельзя... Всѣ это замѣтили... Чѣмъ-нибудь да надо же кончить.
   -- Успѣется. Куда намъ спѣшить?
   -- Да, но все-таки... Тамъ сватьбу и отложить, пожалуй, можно, если ужъ такъ тебѣ хочется, а чѣмъ-нибудь покончить надо, и ты объ этомъ подумай. Но сейчасъ дѣло не въ этомъ и я къ тебѣ за другимъ пріѣхалъ.Была вчера у барона одна твоя старая знакомая и просила сказать тебѣ, что очень желала бы съ тобой повидаться. Угадай, кто это?
   -- Да говори же... Княжна? спросилъ Алгасовъ, весь мѣняясь въ лицѣ.
   -- Да, графиня Евгенія Александровна. Повидимому, она не особенно счастлива... Милѣйшій графъ -- превосходный человѣкъ, но какъ мужъ... Она ѣдетъ къ отцу, и въ Москвѣ проѣздомъ. Только, мой другъ, если хочешь ее видѣть -- поторопись: завтра она уѣзжаетъ.
   Пораженный неожиданностью этого свиданія, Алгасовъ почти и не слушалъ, что говоритъ ему Бачуринъ. Десять лѣтъ не видалъ онъ княжны, и, какъ живая, стояла она теперь передъ нимъ. И вспомнилась ему эта прошлая ночь и отвратительная картина, которую онъ только что видѣлъ -- и съ мучительной болью, съ тяжелой тоской сжалось его сердце...
   -- Да, началъ онъ, разумѣется, надо скорѣе... Не думалъ я, что попаду къ ней... Ну, что же теперь дѣлать!
   Онъ позвалъ Ѳедора, спросилъ еще зельтерской воды и велѣлъ поскорѣе приготовить холодный душъ и одѣваться. Затѣмъ поспѣшно снялъ съ себя убогое свое одѣяніе, бросилъ все это на полъ и гадливо оттолкнулъ ногой.
   -- Съѣзди, скажи, чтобы поскорѣе сшили новый, обратился онъ къ Ѳедору и, простившись съ уходившимъ Бачуринымъ, пошелъ въ свою спальню.
   Холодный душъ освѣжилъ его и черезъ часъ, отдохнувъ, переодѣвшись и снова принявъ внѣшность джентльмена, поѣхалъ онъ въ Славянскій Базаръ, гдѣ остановилась графиня.
   Не безъ волненія взошелъ онъ на подъѣздъ гостинницы. Величественный, какъ Зевесъ-Олимпіецъ, швейцаръ, спокойно и безстрастно взиравшій съ высоты своего мѣстонахожденія на копошившихся въ сѣняхъ людишекъ, услышавъ имя графини Сафоновой, не только удостоилъ Алгасова немедленнаго отвѣта, но самъ даже передалъ ливрейному лакею графини фамилію гостя.
   Алгасова тотчасъ же приняли. Графини не было въ комнатѣ, когда онъ вошелъ, но недолго ждалъ онъ, съ томительнымъ нетерпѣніемъ глядя на затворенную дверь: дверь эта скоро отворилась, и съ робкой улыбкой на устахъ, съ глазами, выражавшими и радость, и страхъ, и волненіе, появилась графиня.
   Съ волненіемъ еще не забытой любви, не трогаясь съ мѣста, ничего не говоря, смотрѣлъ на нее Алгасовъ. Но какъ измѣнилась она!.. Она была все также хороша, но куда же дѣвалась беззаботная эта молодость и вся прелесть тѣхъ безвозвратно канувшихъ въ вѣчность 17 лѣтъ? Не веселая дѣвушка, а женщина, уже знакомая съ жизнью, съ счастьемъ и горемъ, стояла теперь передъ Алгасовымъ. Онъ смотрѣлъ на нее, счастливый, что видитъ ее, весь унесенный въ далекое прошлое, охваченный былыми ощущеніями -- и трепетомъ страстной любви, и мучительнымъ горемъ разлуки, съ тревогой и грустью узнавая въ ней когда-то любимую дѣвушку и въ измѣнившихся чертахъ этихъ, въ этомъ взглядѣ, глубокомъ, серьезномъ и строгомъ, невольно отъискивая иныя, нѣжныя и юныя черты и живые, веселые, тогдашніе ея глазки...
   -- Рада васъ видѣть, первая тихо заговорила графиня, слегка волнуясь и краснѣя подъ упорнымъ его взглядомъ. Садитесь, пожалуйста. Но какъ вы измѣнились! Впрочемъ, и я не та ужъ теперь... Да, много времени прошло, какъ мы не видались, много перемѣнъ...
   -- Княжна... нѣтъ, извините, графиня... Такъ неожиданно... Я самъ не знаю, что я говорю, но это отъ радости, простите меня, началъ Алгасовъ.
   Лицо графини измѣнилось: оно стало серьезнѣе и тихій взглядъ ея засвѣтился счастьемъ и радостью.
   -- Радость... Вы рады меня видѣть, вы не забыли меня?
   -- Васъ забыть... Впрочемъ, скрывать мнѣ нечего, вы знаете, что графини Сафоновой я никогда до этой минуты не видалъ и не знаю. Но я зналъ и любилъ, страстно, горячо, глубоко любилъ княжну Елецкую, и ея никогда я не забуду, Евгенія Александровна.
   Графиня молчала.
   -- Это было давно, начала она. Да, одно время я очень желала васъ видѣть и ждала, что вы пріѣдете въ Петербургъ.
   -- Этого не слѣдовало, Евгенія Александровна. Я и не былъ до сихъ поръ въ Петербургѣ именно потому, что тамъ были вы...
   -- Да, я недавно поняла это. Въ этомъ увидала и поняла я вашу любовь и какъ вы меня любили, потому-то и заговорила я объ этомъ: я не хочу лукавить и скрываться передъ вами, я хочу, чтобы вы знали меня и чтобы вы все узнали. Я поняла вашу любовь, поздно, къ сожалѣнію! Но вы сами сейчасъ мнѣ сказали, что любили меня, вы не повѣрите, сколько счастья вы мнѣ дали этими словами! Первую истинно-счастливую минуту въ моей жизни... И зачѣмъ, зачѣмъ не сказали вы этого раньше, тогда, десять лѣтъ тому назадъ? прибавила она, помолчавъ и со слезами на глазахъ.
   И полный любви взглядъ ея остановился на Алгасовѣ.
   -- Зачѣмъ? началъ онъ печально. Судьба не хотѣла нашего счастья, Евгенія Александровна, намъ ли идти противъ Бога, намъ ли понять, куда Онъ ведетъ насъ?
   -- И я смирилась передъ святой Его волей, и вотъ почему хотѣла я васъ видѣть сегодня. Теперь можно, Александръ Семеновичъ, мы оба старые, отжившіе, смирившіеся уже люди. Я не могу васъ любить, но я могу, я должна вамъ сказать, что и я васъ любила, и, кромѣ васъ -- никого и никогда.
   -- А какъ были бы мы счастливы, печально и не глядя на нее, проговорилъ Алгасовъ.
   -- До Петербурга доходятъ слухи изъ Москвы. Я многихъ спрашивала о васъ, я знала, какъ страдали вы, знала я также, что вы уже не вернулись къ прежней веселой вашей жизни, разстались со свѣтомъ и уѣхали въ деревню. Не скажу -- тогда, но недавно, когда я лучше все поняла, даже себя самоё, я порадовалась этимъ слухамъ: простите меня, Александръ Семеновичъ, я женщина, я любила васъ, и то, въ чемъ я видѣла доказательство, что вы не забыли и не разлюбили меня, не могло это не быть мнѣ болѣе, чѣмъ пріятно... Вѣдь такъ мало счастья, такъ мало хорошаго знала я въ жизни! Слушайте, я должна вамъ все разсказать. Я была тогда увлечена моимъ мужемъ. Вы видѣли его: это красавецъ, какихъ мало, онъ былъ влюбленъ въ меня, я была молода, неопытна, мудрено ли, что первое время послѣ сватьбы я была счастлива и что все забыла я тогда, даже и васъ, и недавно только, вспоминая то время, обратила я вниманіе на то, что васъ не было на похоронахъ Анны Григорьевны. Но счастье мое продолжалось недолго: мужъ присмотрѣлся ко мнѣ, его страсть прошла скоро... Очень скоро... Да и я тоже скоро поняла, какъ онъ слабъ и ничтоженъ. Наше взаимное увлеченіе исчезло и разсѣялось, и хорошо еще, что одновременно... Я надоѣла мужу, мало того, я мѣшала ему, и онъ не скрывалъ этого... Впрочемъ, онъ недолго мною стѣснялся... Его старыя подруги влекли его сильнѣе, чѣмъ я... и особенно, когда перестала меня удовлетворять одна только его красота, и я стала пытаться сдѣлать изъ него человѣка. Въ то время я уже готовилась быть матерью, и вскорѣ родила. Это былъ прехорошенькій мальчикъ, мой Боря, я любила его, но я была молода, я хотѣла жить, хотѣла веселья, счастья, любви, любить одного только Борю и довольствоваться этимъ -- этого казалось мнѣ мало... Я была одна, предостеречь, поддержатъ меня было некому: вы знаете, мать моя умерла, это было тогда же, всего годъ спустя послѣ моей сватьбы. Отца я рѣдко видала: послѣ смерти матери, онъ окончательно затворился въ своемъ Немировѣ и почти не выѣзжалъ уже оттуда. И я стала веселиться, выѣзжать, танцовать... За мной ухаживали, мной восхищались, и я была довольна и рада... Тутъ я увлеклась... Это былъ одинъ изъ пріятелей мужа. Всего разсказывать не стану... Я любила этого человѣка... Я жестоко въ немъ обманулась, между нами давно уже все кончено, и не стоитъ о немъ говорить. Вы, можетъ-быть, скажете, что я обманывала мужа и людей? Да, я ихъ обманывала, я любила тайкомъ, я воровала свое счастье, но клянусь вамъ, Александръ Семеновичъ, не я нуждалась въ обманѣ, не я его требовала и не я боялась правды. Легкомысленная, какою была я тогда, я, не онъ -- а я желала правды, и мнѣ -- а не ему, не хватало ея для счастья... Мы разстались, и снова осталась я одна. Я не долго по немъ горевала... не стоило... Развѣ по разбитымъ мечтамъ, поруганнымъ и... и грубо, нехорошо, оскорбительно поруганнымъ?.. Да, ихъ было жаль, но не его. Жила я весело тогда, очень весело... Александръ Семеновичъ, обо мнѣ много тогда говорили въ Петербургѣ, не знаю, можетъ, и до васъ дошли эти слухи... Я вамъ все сказала. Вы должны мнѣ вѣрить. Впрочемъ, нѣтъ, я еще полюбила... Это было уже потомъ, послѣ смерти моего beau-père. При жизни графъ Борисъ Михайловичъ еще сдерживалъ Николая, мы вмѣстѣ вліяли на него, немного, но все-таки... Но со смертью отца -- года три тому назадъ -- онъ сразу получилъ и полную свободу, и громадное состояніе. Одна, я уже не въ силахъ была сдержать его... Да я почти и не видала его, онъ жилъ то въ Парижѣ, то въ Ниццѣ, и въ Петербургъ заглядывалъ рѣдко, да и тамъ не до меня ему было. Тутъ-то и полюбила я, но тутъ заболѣлъ мой Боря. Онъ почти умиралъ, мой бѣдный мальчикъ, я ночи не спала надъ нимъ, я его выходила, я, да, я спасла его отъ смерти!.. Онъ медленно поправлялся; я не отходила отъ его кроватки, три мѣсяца не выходила я изъ его комнаты и никого не видала, кромѣ его, доктора, мужа и нянекъ. Много передумала я тутъ, возлѣ этого мальчика -- и я поняла, что такое дѣйствительная любовь, и увидала, какъ я люблю моихъ дѣтей и что они для меня. Всю жизнь свою поняла я, свое прошлое и вашу любовь, и то, что и я васъ любила -- и люблю. Совсѣмъ другой стала я тутъ. Я отказалась отъ свѣта и его удовольствій, отъ всякой личной жизни. Оставленная мужемъ, всю себя отдала я дѣтямъ... и мнѣ "5ыло хорошо. Но судьбѣ угодно было послать мнѣ новыя испытанія. Болѣзнь Бори, любимаго его сына, и въ мужѣ моемъ пробудила чувство отца. Онъ былъ въ Парижѣ, когда Боря заболѣлъ, и тотчасъ же бросился оттуда въ Петербургъ. Благодарный мнѣ за спасеніе сына, онъ снова вернулся-было ко мнѣ съ искреннимъ желаніемъ измѣниться, исправиться, и точно, узнать нельзя было его, какимъ онъ былъ нѣкоторое время. Я уже думала, что сбылось все, чего хотѣли мы съ графомъ Борисомъ Михайловичемъ, я уже мечтала о тихомъ семейномъ счастьи, и все, все, что могла, дѣлала я, чтобы привязать мужа къ себѣ, къ семьѣ и къ новой, начатой имъ жизни. Но это не долго продолжалось... Онъ скучалъ дома... И что же могла я тутъ подѣлать? И его увлекли, и снова пошло старое. Хуже даже... Мужъ мой полюбилъ. Этотъ человѣкъ, увлекающійся, вѣтренный, слабый, никогда не знавшій истинной любви да и не помышлявшій даже о ней -- онъ вдругъ полюбилъ, полюбилъ страстно, безумно, бѣшено... Я не знаю этой женщины и Не хочу судить ея, да и не имѣю права судить -- я, сама виноватая передъ мужемъ... Я знала, что онъ полюбилъ, знала отъ него же... Онъ самъ мнѣ все сказалъ. Теперь я стала ненавистна ему: я мѣшала его счастью. Онъ прямо говорилъ мнѣ это, нисколько меня не жалѣя. Онъ собиралъ всѣ ходившія про меня сплетни, ни въ чемъ не вѣрилъ мнѣ, на каждомъ шагу оскорблялъ меня, грубо укоряя всѣмъ, что про меня слышалъ, и наконецъ потребовалъ, чтобы я оставила его домъ. Мнѣ-то все равно... Я видѣла въ этомъ искупленіе, и сама я смирилась бы, но дѣти... Все-таки домъ ихъ отца... Я все-таки старалась, чтобы они любили и уважали отца, все, что могла, дѣлала я, чтобы не видѣли и не знали они нашего разлада... И послѣднее сдѣлала я: мы разстались мирно и тихо; отецъ простился съ ними, какъ отецъ, и никакіе преждевременные ненужные вопросы не смутятъ уже ихъ дѣтства. Я ѣду къ отцу и тамъ останусь -- навсегда. Тамъ тишина, покой, а это все, что мнѣ надо теперь.
   Она замолчала. Съ волненіемъ слушалъ ее Алгасовъ, вмѣстѣ съ нею переживая ея печальную жизнь. Съ участьемъ и теплой любовью глядѣлъ онъ на графиню.
   -- Да, началъ онъ, вы правы, Евгенія Александровна, мы оба старые, отжившіе люди. Обоимъ намъ нужно одно только, покой и тишина, ибо если нѣтъ ни дѣла, ни цѣли, ни счастья въ жизни, то необходимо хоть наслажденіями наполнять ее, а стыдомъ и тяжелыми укорами совѣсти -- вотъ чѣмъ приходится платить за каждую минуту наслажденія... Да, и благо вамъ, если есть у васъ силы заживо сойти въ могилу... У меня не хватило силъ этого сдѣлать, но у меня и дѣтей вѣдь нѣтъ...
   Графиня молчала.
   -- Евгенія Александровна, опять началъ Алгасовъ, да, не можемъ мы знать, къ чему Господь лишаетъ насъ того, что мы зовемъ счастьемъ. Вѣдь вотъ и тогда, десять лѣтъ тому назадъ, скажи я одно слово, одно только слово... Но я былъ слишкомъ уже счастливъ тогда, такъ счастливъ... А помните, Евгенія Александровна, балъ у Анны Григорьевны, помните, какъ вы разсказывали мнѣ про безпрестанные комплименты графа Сафонова и какъ вы прибавили: "вотъ вы же ни разу не сказали мнѣ, что я хороша..." И я спросилъ васъ: "но развѣ нужно мнѣ это говорить?" Вы отвѣтили: "нѣтъ!.." Это былъ самый отрадный часъ въ моей жизни... Тутъ одно слово, если бы я прибавилъ его, но Господь не допустилъ до этого. А точно, Евгенія Александровна, были ли бы мы счастливы съ вами? Была ли бы у насъ полная, счастливая, разумная жизнь? Одна любовь -- короткое, непрочное это счастье. А возможно ли другое въ предѣлахъ нашей жизни? Одно развѣ -- ваши дѣти были бы тогда и моими, и обоимъ помогли бы они намъ смириться и жаждать покоя, т. е. заживо сойти въ могилу и, всецѣло посвятивъ себя имъ только однимъ -- готовить имъ въ будущемъ ту же самую участь.
   -- Неужто это такъ, неужто не моя только личная это доля, а участь всѣхъ? помолчавъ, спросила графиня.
   -- Да, всѣхъ, которые ищутъ не внѣшнихъ какихъ-либо цѣлей, а собственной жизни и собственнаго счастья. Евгенія Александровна, я выстрадалъ этотъ отвѣтъ и потому вѣрю въ него, вѣрю, что въ немъ истина.
   -- И нѣтъ спасенія? грустно спросила она.
   -- Въ нашей жизни нѣтъ его. Оставить эту жизнь, взять другую, въ которой не мыслимъ даже покой да и не нуженъ онъ, ибо она полна и хороша, хороша даже безъ счастья, хороша въ силу того только, что она жизнь, а жизнь -- это лучшій изъ даровъ Господа, ее мы взять не въ силахъ: это жизнь труда, труда изъ-за куска хлѣба, труда для того, чтобы жить. Тамъ вся жизнь -- дѣятельность и борьба, и потому каждое мгновеніе этой жизни хорошо, ибо каждое мгновеніе чувствуешь, что живешь. Мы ищемъ сильныхъ ощущеній, цѣною даже преступленья добиваемся мы ихъ -- и все для того только, чтобы хоть какъ-нибудь чувствовать жизнь, хоть какіе-нибудь толчки ея, а тамъ -- тамъ живешь среди постоянныхъ толчковъ, ими движешься впередъ и впередъ по пути дальнѣйшаго самосовершенствованія, пока не придешь наконецъ къ покою безстрастной старости, и сознаніе хорошо проведенной и вполнѣ законченной жизни не приблизитъ къ мысли о покоѣ смерти: при этомъ сознаніи мысль эта примется безъ трепета и страха -- и вотъ какова должна быть жизнь. Тамъ есть дѣло, наполняющее ее, и въ немъ, въ этомъ дѣлѣ, всегда найдетъ человѣкъ надежную опору противъ всякихъ соблазновъ и собственной своей слабости. Да, хороша та жизнь, но не намъ ею жить: мы можемъ одно только -- портить ее тѣмъ, кому досталась она, для нашихъ прихотей отнимая у нихъ плоды ихъ труда, и вѣчное, заслуженное проклятіе за это надъ нами. И съ нимъ ли, подъ его ли тяжестью быть счастливымъ?
   Съ ужасомъ, вся объятая невѣдомымъ ей пламенемъ, жадно слушала графиня эти отрывочныя фразы. Въ нихъ не было ничего яснаго, но сердцемъ понимала она то, чего не досказывалъ Алгасовъ.
   -- Но это ужасно, начала она, вѣдь это невозможно!
   -- Да, невозможно, т. е. силъ не хватаетъ... И вотъ за это, за безсиліе наше, и должны мы заживо сойти въ могилу: вы въ Немирово, я, такъ какъ не могу я ѣхать въ свою деревню, откуда я бѣжалъ, я зароюсь гдѣ-нибудь въ глуши Сициліи, что стоитъ русской деревни въ отношеніи тишины и полнѣйшаго спокойствія... И право лучше, что наша любовь не омрачилась этимъ могильнымъ покоемъ! Но подумайте, Евгенія Александровна, неужели и дѣйствительно жизнь человѣка до такой степени хрупка, чтобы отъ одного невысказавшагося вовремя слова могли разбиться двѣ жизни? Есть ли въ этомъ хоть какой-нибудь смыслъ, дѣйствительно ли такъ и должно это быть? И мыслимо ли это, если бы жили мы настоящей, разумной, полной жизнью?
   -- Но иной вѣдь нѣтъ у насъ, печально произнесла графиня.
   -- Да, и это тяжелый крестъ... докончилъ Алгасовъ.
   Графиня замолчала. Алгасовъ спросилъ ее о ея дѣтяхъ, и графиня вызвалась показать ихъ ему. Она вышла и скоро вернулась въ сопровожденіи своихъ дѣтей. Это былъ красивый мальчикъ лѣтъ 9 и хорошенькая нарядная дѣвочка 7 лѣтъ. Третью, которой не было еще года, графиня несла на рукахъ.
   Глядя на этихъ дѣтей, лицомъ напоминавшихъ мать, какою она была 10 лѣтъ тому назадъ, глядя на графиню среди нихъ, невольно вздохнулъ Алгасовъ: неужто такъ и не суждено ему имѣть дѣтей не отъ законной только жены, но отъ любимой женщины, отъ подруги жизни? И представилась ему Настя, точно также окруженная дѣтьми...
   Съ любовью поцѣловалъ онъ дѣтей графини, нѣжно ихъ лаская, и дѣти тотчасъ же съ нимъ освоились, весело смѣясь и болтая съ своимъ новымъ знакомымъ. Радостнымъ, полнымъ любви взглядомъ благодарила его графиня.
   Эту идиллическую сцену прервалъ пріѣздъ барона и баронессы Глэмъ. Алгасовъ не долго оставался при нихъ и сталъ прощаться. Графиня пригласила его заѣхать къ ней вечеркомъ, и весь вечеръ этого дня и весь слѣдующій провелъ онъ у нея, проводилъ ее на вокзалъ и усадилъ въ приготовленное для нея отдѣленіе. До отхода поѣзда оставалось еще достаточно времени. Устроивъ въ вагонѣ дѣтей, сами вышли они на платформу и, разговаривая, стали ходить передъ вагономъ. Раздался второй звонокъ.
   -- Не суждено намъ было любить другъ друга, тихо начала графиня, но мы можемъ быть друзьями, это не запрещено ни людьми, ни Богомъ. И надѣюсь, что бы ни случилось съ нами въ жизни, какъ бы далеко не разошлись мы на жизненномъ пути, но всегда останемся мы друзьями и будемъ помнить и уважать другъ друга?
   -- И любить, также тихо отвѣтилъ ей Алгасовъ, мы, старые, отжившіе свое люди, мы можемъ и любить другъ друга... Мы не можемъ быть мужемъ и женой, но мы останемся братомъ и сестрой, Евгенія Александровна!
   Графиня протянула ему руку. Съ почтительной любовью поцѣловалъ онъ слегка дрожавшую эту ручку и молча проводилъ графиню до вагона.
   

XXIX.

   Неожиданное свиданіе это даромъ только нарушило весь установившійся уже было строй души Алгасова. Алгасовъ уже начиналъ-было сживаться съ своей жизнью, среди разврата и пьянства понемногу забывая все старое, всѣ мечты свои и порывы къ добру и къ истинѣ; все дальше и дальше отходили уже они отъ него, оставляя его въ покоѣ -- и вотъ разомъ пропали всѣ тяжелые его труды и усилія... Не старую любовь свою къ графинѣ вспомнилъ онъ: напротивъ, если и оставалось еще въ его сердцѣ хоть сколько-нибудь любви къ этой женщинѣ -- жалкій остатокъ чувства, уцѣлѣвшій послѣ десятилѣтней разлуки -- и послѣдній этотъ остатокъ угасъ теперь, угасъ безвозвратно и навсегда. Своимъ свиданіемъ оба они, и Алгасовъ, и графиня, схоронили свою былую любовь, но очищенная и просвѣтленная страданіемъ, она осталась, возвысившись до степени чувства, могучаго, безкорыстнаго и свѣтлаго. Чистая, какъ любовь брата и сестры, выше стала она и этой, и всякой другой земной любви, какъ поднявшаяся уже въ область духа, и, чистая и свѣтлая, она пробудила въ душѣ Алгасова все хорошее, что царило тамъ когда-то и начинало уже отмирать, пробудила и высшее изо всѣхъ земныхъ его чувствъ -- его любовь къ Настѣ; одного только не дала она ему -- силы сбросить съ себя ветхаго человѣка и стать другимъ, побороть ужасъ свой передъ неизвѣстнымъ новымъ и изъ могилы, гдѣ онъ лежалъ уже, воскреснуть къ новой жизни труда. Этой силы не дала ему она, даромъ только пробудивъ его отъ начинавшаго уже охватывать его сна, а если и въ минуты полнаго даже нравственнаго паденія невыносимо тяготила его жизнь, которую онъ вынужденъ былъ вести, каково же теперь, когда такъ жестоко и грубо вдругъ отрезвила его судьба?
   И снова со стыдомъ и слезами сознавалъ и чувствовалъ онъ, что нѣтъ у него силы послѣдовать Призывающему Голосу, и съ невольнымъ ропотомъ обращалъ онъ къ Богу печальный и дерзкій вопросъ -- зачѣмъ ему, ничтожному, слабому, по уши погрязшему въ развратъ и пороки, послалъ Онъ Призывающій этотъ Голосъ, зачѣмъ ему, а не иному, болѣе сильному и смѣлому, и болѣе достойному этой Его милости? А онъ, Алгасовъ, онъ одно только можетъ -- на колѣни стать передъ этимъ болѣе достойнымъ и поклониться ему, какъ избраннику.
   Все ужасало его тутъ. Что ждетъ его тамъ, на томъ берегу, если послѣдуетъ онъ Призывающему Голосу? Сможетъ ли, въ силахъ ли онъ вынести ту, новую жизнь? Дѣйствительно ли дастъ она ему все, что сулитъ сейчасъ, и въ силахъ ли будетъ онъ взять ея хорошее и не упасть, не сломиться подъ ея подавляющей тяжестью, непосильной не для всѣхъ, но, можетъ-быть, для него, изнѣженнаго и ослабленнаго, съ его привычками и потребностями? Вѣдь возврата съ того берега уже нѣтъ... И онъ еще вступитъ въ нее подъ свѣтомъ сознательной рѣшимости, со всѣмъ запасомъ знанія и опытности 35 лѣтъ жизни; а что ждетъ его дѣтей, что скажутъ они ему, видя ослѣпительный наружный блескъ и кажущуюся могучую силу оставленной имъ жизни и не видя, не вѣдая жалкаго ея безсилія и ужасающей внутренней безсодержательности?..
   И отъ себя лично, отъ собственныхъ своихъ опасеній за себя и свое будущее невольно поднимался онъ выше. Представляя себѣ жизнь труда, не могъ онъ остаться на личной только своей точкѣ зрѣнія, ибо жизнь эта -- истина, но истина для всѣхъ, тогда только, если всѣ ее примутъ, а не для одного, отдѣльно взятая отъ жизни всѣхъ, какъ и сейчасъ не является она истиной даже и не для одного, а для громаднаго большинства, но отдѣльнаго и не слитаго со всѣми и со всей міровой жизнью всего человѣчества. Она истина и для одного, но въ томъ лишь случаѣ, если въ одинокомъ его примѣрѣ видѣть то горчичное зерно, изъ котораго имѣетъ вырости широко-вѣтвистое, укрывающее птицъ растеніе, иначе же, совершенно отдѣльная и отъ настоящаго, и отъ будущаго, она безуміе -- и больше ничего. И понимая такимъ образомъ предстоявшій ему шагъ не какъ простую только въ его, Алгасова, личной жизни перемѣну -- въ такомъ случаѣ и не имѣлъ бы онъ особаго значенія и не волновалъ бы, рѣшить такъ или иначе вопросъ о немъ было бы тогда легче легкаго -- но какъ Начало, начало конца для стараго и начало жизни для новаго, лицомъ къ лицу становился Алгасовъ съ этимъ новымъ, и тутъ мысли, безпорядочныя, противорѣчивыя, толпой осаждали его, и то возносили въ необъятную высь Красоты и Истины, то повергали въ мрачную пропасть Отчаянія и Сомнѣній. То видѣлъ онъ человѣчество, объединенное любовью и счастьемъ, царство Счастья, Мира и Любви на землѣ. Всѣ счастливы, всѣ живутъ и наслаждаются счастьемъ и жизнью, зло исчезло, и самое даже слово это предано забвенью. Полна ликованія и радости земля, и въ одинъ величественный гимнъ сливаются голоса всего человѣчества, всѣхъ братьевъ-людей -- въ гимнъ благодаренія Богу за жизнь, ибо она хороша... Это были мечты, величественныя, свѣтлыя, возвышавшія душу, зажигавшія ее небеснымъ огнемъ, и если бы могъ онъ, если бы въ силахъ былъ человѣкъ не спускаться съ той заоблачной выси -- и слабѣйшій, ничтожнѣйшій даже изъ смертныхъ ни минуты не дрогнулъ бы передъ предстоявшимъ Алгасову шагомъ. Все намъ доступное теперь въ нашей жизни -- что все это, что всѣ жертвы передъ той чудной мечтой?!..
   Но такъ уже созданъ человѣкъ, что даже и Существо Всесовершенное, умомъ своимъ постигая Духъ Его, внѣшній видъ Его неизмѣнно всегда воплощаетъ онъ въ человѣческія, наши, доступныя намъ формы. Такъ и эти мечты: постигая уже всю внутреннюю ихъ красоту и наслаждаясь этой красотой, благоговѣя и преклоняясь передъ ними, Алгасовъ хотѣлъ ихъ видѣть, созерцать -- и невольно воплощалъ онъ ихъ въ знакомыя ему формы нашей, теперешней жизни. Картины, одна другой плѣнительнѣе, чудныя идиллическія картины проносились тутъ передъ нимъ, прекрасныя, какъ весенняя заря -- и холодный ужасъ нападалъ на него, и мигомъ разлетались чудныя мечты: такъ просто все казалось ему въ этихъ картинахъ, такъ проста, тиха и лишена, повидимому, всякой яркой, плѣняющей насъ окраски казалась изображаемая ими жизнь... Несомнѣнно, хороши и полны чарующей прелести эти картины, когда встрѣчаются онѣ среди неурядицы нашей теперешней жизни, но вся жизнь только изъ нихъ?.. И все еще принимая ихъ за картины будущаго, Алгасовъ силился сплотить ихъ въ одно общее представленіе жизни во всей совокупности всего присущаго ей разнообразія, постигнуть ее всю, во всѣхъ ея проявленіяхъ и сразу охватить ее однимъ мгновеннымъ взоромъ -- но это было выше его: или ничего не представлялось ему, или же представлялось нѣчто до того блѣдное и тусклое, и тѣмъ блѣднѣе, чѣмъ дальше отрѣшался онъ отъ дѣйствительности минуты -- что невольно падалъ передъ нимъ духъ Алгасова. Тогда Алгасовъ замѣчалъ, что не новую, не ту, ожидающую человѣчество жизнь рисуетъ ему въ этой блѣдной картинѣ его воображеніе, что это отдѣльные только и искусственно лишь сцѣпленные обрывки и части нашей теперешней жизни, что та, имѣющая явиться жизнь несомнѣнно проявится въ иныхъ совершенно формахъ, да, но въ какихъ?.. Неизвѣстно, и въ дрожь бросала его эта неизвѣстность, холоднымъ ужасомъ сжимала она сердце и страшила больше даже неизвѣстности смерти, ибо эту послѣднюю узнать неизбѣжно, идіотъ и геній -- каждый въ свое время одинаково познаютъ ее въ равной мѣрѣ ясности, и тамъ невозможно ужъ отступленіе. А тутъ, эта новая жизнь? Лишившись блестящаго нашего зла, не лишится ли она также и чарующей своей прелести? Страсти губятъ -- но волнуютъ и живятъ. Спокойствіе привлекательно, но оно же мертвитъ и опошляетъ. Грѣхъ отвратителенъ, но не о праведникахъ, не нуждающихся въ покаяніи, радуется вѣдь Небо. Наполеонъ ужасенъ, но невольно вѣдь восторгаешься имъ и преклоняешься передъ нимъ, и лучше ли будетъ, если не станетъ передъ чѣмъ преклоняться? И наконецъ, что привлекательнѣе, что выше: мѣщанское ли мелочное счастье швейцарцевъ и ихъ спокойная, узкая жизнь съ ея мелочными интересами и пошлымъ само довольствіемъ, этотъ ли благополучный народъ, не знающій ни крупнаго зла, ни ужасающей бѣдности, ни ослѣпительной роскоши, ни бурныхъ страстей, но не знающій также и ничего великаго, неспособный даже ни на что великое -- или же полная зла, несчастій, горя, страданій, несправедливости, насилій, войнъ, болѣзней, разврата, но полная и великихъ мыслей, великихъ дѣяній, великихъ людей, великихъ созданій ума и воображенія, широкихъ интересовъ и волнующихъ тревогъ и радостей жизнь остальныхъ европейскихъ народовъ? Гдѣ истина, гдѣ лучшее, что выбрать? Нельзя, правда, и представить себѣ, чтобы широкая и счастливая жизнь всего объединеннаго любовью человѣчества могла вмѣститься въ узкія формы жизни вѣковѣчнаго швейцарскаго мѣщанства, но если бы хоть что-нибудь могло быть достовѣрно извѣстно... Ровная, тихая жизнь... Но въ ней вѣдь а что дороже счастья? Но въ ней и покой, а что страшнѣе покоя?
   И поперемѣнно, то изумляла она его дивнымъ своимъ величіемъ, то, лишь только пытался онъ воплотить ее въ ясные и живые образы -- повергала въ отчаяніе однообразіемъ, блѣдностью и тихимъ, ровнымъ своимъ теченіемъ. То говорилъ онъ себѣ, что зло нашей жизни одинаково отражается на всѣхъ безъ исключенія ею живущихъ, тогда какъ немногіе только и очень даже немногіе способны и имѣютъ возможность наслаждаться ея Великимъ, да и имъ не даетъ это Великое ни удовлетворенія, ни счастья, то съ мучительной тоской повторялъ: что же за жизнь безъ великаго?.. То говорилъ: полная любви и добра, счастливая жизнь всего человѣчества, всѣтъ братьевъ-людей, развѣ не велика она, и какого же еще величія надо? Но лишь только начиналъ онъ представлять себѣ это величіе -- и проносилось передъ нимъ спокойное, ровное теченіе обыденныхъ мелочей той жизни -- ихъ еще въ силахъ былъ онъ понять и представить себѣ -- и снова охватывалъ его ужасъ передъ отсутствіемъ въ той жизни всего, что мы знаемъ, какъ великое, и зовемъ великимъ. Достойный сынъ жизни, которая и титула не знаетъ выше величества, которая съ того и началась, что, ради созданія этого титула, свободные когда-то народы тогда еще, въ далекомъ прошломъ, въ туманѣ вѣковъ, добровольно разбили свою свободу и сами надѣли на себя цѣпи -- онъ и представить не могъ жизни безъ великаго и не могъ понять иного великаго, кромѣ того, которое онъ видѣлъ и зналъ. Напрасно твердилъ онъ себѣ, что великое -- блестяще и красиво, но изъ него же вѣдь исходитъ и зло... Въ борьбѣ со зломъ самое плѣнительное великое нашей жизни, наиболѣе насъ зовущее и единое, способное дать смыслъ, красоту и значеніе днямъ человѣка, и даже счастье ему. Это такъ. Но чѣмъ ежегодно собирать и уничтожать ядовитые плоды негоднаго дерева, не цѣлесообразнѣе ли сразу срубить самое дерево и выкорчевать его корни? Да, но оно стоитъ среди долины, украшая ее и давая прохладу и тѣнь, и лучше ли станетъ долина, обратившись въ однообразную безлѣсную степь? Положимъ, что если не станетъ тогда величественнаго подвига, то вѣдь не станетъ и нужды въ этомъ подвигѣ. Прекрасно, а сильный, способный на подвигъ, способный подойти къ ядовитому дереву и сорвать его плоды, тотъ, кого мы любимъ и передъ кѣмъ преклоняемся, кого зовемъ геніемъ, чей примѣръ волнуетъ наши сердца и возвышаетъ нашъ духъ -- что же станетъ онъ дѣлать?.. И жизнь, только на то и способная, чтобы засадить Геркулеса за прялку -- въ ней ли Истина, въ ней ли красота?.. Но съ другой стороны, когда-то еще дождешься Геркулеса, могущаго побороть Лернейскую гидру, и не лучше ли, чтобы не было самой возможности зарожденія этой гидры -- того болота, гдѣ она жила? Вѣдь красота подвига Геркулеса куплена цѣной безчисленныхъ жертвъ, загубленныхъ гидрой прежде, чѣмъ явился Геркулесъ и побѣдилъ ее.
   Да, лучше пусть уже гидры не станетъ, и лучше пожертвовать Геркулесомъ, чѣмъ принять гидру. Будетъ великое въ той жизни. Въ ней Истина, въ ней Красота, а что выше Истины и Красоты? И нечего стремиться про никнуть въ великую тайну будущаго: придетъ время, и сама откроется она. Нужно вѣрить. Непостижимое разумомъ, доступно вѣрѣ. Хороша та жизнь -- и она будетъ, но, постигая уже все мощное ея величіе, невольно смущался Алгасовъ ужаснымъ вопросомъ, неужто же такая ничтожная, жалкая причина, какъ то, что нѣсколько милліоновъ людей, незначительное меньшинство человѣчества, отъ праздности, и праздности далеко все-таки не безплодной, перейдетъ къ суровому труду, неужто въ состояніи это породить такія великія слѣдствія? И соразмѣряя то немногое, ту крошечную жертву -- ужасную для него лично, но въ сущности, въ общей массѣ всего совершаемаго человѣчествомъ, болѣе чѣмъ ничтожную -- которую требовалъ отъ него Призывающій Голосъ, соразмѣряя ее съ необъятной мощью своихъ мечтаній, Алгасовъ дрожалъ отъ ужаса при этомъ сопоставленіи: наша земля -- песчинка, и менѣе даже песчинки вселенной; сопоставьте же настоящую земную нашу, еле замѣтную и у насъ на землѣ песчинку и вселенную -- и сравните ихъ относительные размѣры... Слабъ и ничтоженъ умъ нашъ для этого, и это сопоставленіе долженъ былъ сдѣлать и вынести Алгасовъ, мало того, онъ долженъ былъ вѣрить, что песчинка эта -- Начало, имѣющее разростись до подавляющихъ размѣровъ вселенной... Изъ того, что онъ, Алгасовъ, пойдетъ пахать землю -- и изъ этого вдругъ проистекутъ всѣ неизмѣримыя тѣ послѣдствія, о которыхъ и подумать даже страшно, такъ необъятны они и величественно-хороши?.. Изъ того, что мы откажемся отъ благъ нашей цивилизаціи, благъ, надъ созданіемъ которыхъ столько великихъ умовъ трудилось съ такой чистой и сильной любовью; изъ того, что мы шагнемъ на другую дорогу, правда, роскошную и прекрасную, но начало которой находится -- какъ это по крайней мѣрѣ кажется намъ -- не впереди, а позади насъ, и этотъ шагъ назадъ, въ сторону это всего, что мы знаемъ, цѣнимъ и любимъ, чѣмъ живемъ и чѣмъ только и счастливы сейчасъ, что зовемъ великимъ и свѣтлымъ -- онъ приведетъ насъ въ царство счастья, мира и любви? И онъ только одинъ, лишь этотъ шагъ и способенъ привести насъ въ это царство, это единственная туда дорога и ничто иное не въ силахъ этого сдѣлать, даже и могучая, вѣковая наша цивилизація?.. И умъ Алгасова мѣшался въ этихъ противорѣчіяхъ; порой безумными казались ему всѣ эти мысли, онъ сомнѣвался и въ нихъ, и въ себѣ, и весь изнемогая подъ бременемъ непосильной тяжести, отстранялъ отъ себя отвѣтъ на ужасный вопросъ, объ одномъ только моля, чтобы не ему, ничтожному и слабому, отвѣчать...
   Но не только отвѣтъ, съ него требовалась и личная нелегкая жертва. Въ ней-то и состоялъ отвѣтъ, а колебанія ли, сомнѣнія ли даютъ силы на жертву и двигаютъ человѣка на подвигъ?
   Никого не принимая и не видя, безвыходно сидѣлъ онъ въ своей комнатѣ, весь охваченный стремительнымъ вихремъ противорѣчивыхъ и смутныхъ этихъ думъ. Подъ вліяніемъ ихъ шири и мощи, невольно поднимался онъ духомъ, воспаряя въ высь необъятной истины, къ солнцу правды и добра, но хотя и не изъ воска были сдѣланы его крылья, какъ и Икаръ, онъ кончилъ тѣмъ, что упалъ и разбился: тяжелымъ камнемъ висѣли у него на шеѣ долголѣтнія его привычки, вѣковая, наслѣдственная любовь къ вскормившей его жизни, невольное колѣнопреклоненіе передъ красотой и величіемъ тысячелѣтней нашей цивилизаціи и наконецъ ужасъ, нѣмой, холодный этотъ ужасъ передъ невѣдомымъ Новымъ, своимъ и всего человѣчества. Вотъ, что неудержимо влекло его внизъ, къ землѣ, и съ этимъ грузомъ не могъ уже онъ удержаться въ той заоблачной выси, куда онъ поднялся, и не могли его тамъ удержать двѣ поднявшія его туда женщины -- Сестра и Невѣста. Многодневное уединеніе его разрѣшилось наконецъ тѣмъ, что, однажды вечеромъ, оглядываясь и крадучись, какъ воръ, тихо прошелъ онъ мимо заснувшаго въ передней Ѳедора и тайкомъ сбѣжалъ изъ своей квартиры, и лишь къ утру благодѣтельная какая-то душа доставила его наконецъ домой мертвецки пьянымъ.
   Съ этого дня все пошло вверхъ дномъ. Неотразимо манило его это только что вновь имъ извѣданное блаженство душевнаго подъема и прелесть высокихъ и чистыхъ помысловъ, но сила, однажды поруганная, оставила его и, оскорбленныя, отступили отъ него обѣ женщины -- Сестра и Невѣста. Чувствуя это, со стономъ кинулся онъ назадъ, въ прежній необузданный свой разгулъ, но уже не забавляли "то забавы, не веселило вино: грязь и небо одинаково отвергали его, сомнѣвающагося и колеблющагося, безсильнаго вѣрить, а потому равно безсильнаго и на добро, и на зло.
   Всю силу воли своей собралъ наконецъ Алгасовъ и заставилъ, приказалъ себѣ снова отдаться разгулу, въ надеждѣ снова забыться и забыть, забыться если и не въ чаду ближайшей забавы, то рядомъ забавъ и удовольствій, съ теченіемъ отданнаго забавамъ хотя бы и долгаго времени. Съ какой дикой радостью поспѣшилъ бы онъ сейчасъ подъ вѣнецъ съ Лидіей Николаевной! Но это было невозможно, къ сожалѣнію: Лидіи Николаевны уже не было въ Москвѣ, незадолго передъ этимъ уѣхала она въ деревню. Предложенія онъ такъ и не сдѣлалъ, но, впрочемъ, сдѣлалъ довольно ясные намеки, что предложеніе это неминуемо послѣдуетъ лѣтомъ или осенью.
   -- Я съ нетерпѣніемъ буду ждать осени, говорилъ онъ Лидіи Николаевнѣ, прощаясь съ нею. Я многаго жду отъ осени и надѣюсь, что мои надежды не обманутъ меня и что вы не забудете меня во время разлуки...
   -- Долго до осени и много воды утечетъ до тѣхъ поръ, отвѣтила Лидія Николаевна.
   -- Но много воды достигнетъ также и цѣли своего теченія... Повѣрьте, Лидія Николаевна, мнѣ очень непріятенъ вашъ отъѣздъ, не ожидалъ я такъ скоро съ вами разстаться... Въ настоящее время я занятъ по горло разными нетерпящими отлагательства дѣлами, но если я успѣю съ ними покончить, не позволите ли вы мнѣ вавѣстить васъ лѣтомъ въ деревнѣ?
   -- Мы всѣ вамъ будемъ очень рады!..
   -- Благодарю васъ, вы даете мнѣ возможность хотя на сколько-нибудь сократить срокъ разлуки съ вами. Прошу васъ передать мое почтеніе Николаю Васильевичу и Александрѣ Ивановнѣ, а также и Натальѣ Николаевнѣ, если вы ее увидите.
   -- Да, я думаю, что сестра пріѣдетъ къ намъ лѣтомъ въ Быки. Ну прощайте, Александръ Семеновичъ, ma tante уже готова...
   -- Не прощайте, а до свиданія, Лидія Николаевна!
   -- До свиданія, весело повторила Лидія Николаевна, и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.
   Алгасовъ поцѣловалъ ей руку и проводилъ ее до кареты.
   Снова начались оргіи, пьянство и карты. Пышныя празднества наступившей коронаціи оживили городъ, необычайнымъ, сказочнымъ своимъ блескомъ смѣнивъ обычное ровное теченіе весенней московской жизни, но ничто уже не занимало и не тѣшило Алгасова. Мысли, спасенія и защиты отъ которыхъ и искалъ онъ въ винѣ, пьяному еще настойчивѣе лѣзли онѣ ему теперь, въ видѣ еще болѣе позорномъ и страшномъ являя ему его жизнь и жалкую его трусость. Чтобы забыться и прогнать ихъ, ему приходилось напиваться уже до безчувствія, а это не интересно: пріятно быть навеселѣ и придти отъ вина въ хорошее состояніе духа, а не валяться пьянымъ. За игрой до того иной разъ овладѣвали имъ думы, что онъ забывалъ карты, на которыя самъ же ставилъ, пропускалъ свои же собственные выигрыши, путалъ ставки, не могъ, какъ слѣдуетъ, счесть денегъ, ошибался, мѣшалъ другимъ, а разъ, съ картами въ рукахъ (онъ металъ въ это время банкъ), облокотился на руку и такъ глубоко о чемъ-то задумался, что насилу только могли его растолкать желавшіе продолжать игру партнеры, и наконецъ собственные же его пріятели бросили съ нимъ играть, говоря, что это не игра, а чортъ знаетъ что. Среди самыхъ шумныхъ оргій, среди множества красивыхъ женщинъ, онъ сидѣлъ, задумчивый и хмурый, ничего не видя и не слыша. Не занимали его и празднества коронаціи да почти и не видалъ онъ ихъ, а которыя и видѣлъ, такъ не замѣчалъ, и дошло до того, что балъ въ Собраніи, на который онъ имѣлъ билетъ, онъ пропустилъ, потому что забылъ о немъ и вспомнилъ на другой только день, когда кто-то сталъ ему разсказывать про этотъ балъ.
   Такъ вяло, не тѣша его, тянулась его приказанная себѣ разгульная жизнь, но онъ все-таки продолжалъ ее, смирившись съ тяжелымъ настоящимъ и всего ожидая отъ времени. Одно только исполнилъ онъ и одно только это и позабавило его: онъ разстался съ надоѣвшей ему Генріеттой и, къ великой досадѣ Клопа молодого, отбилъ у стараго Клопа хорошенькую Анжелику.
   Сдѣлать это было ему не трудно: онъ сразу же очень ей понравился и по первому слову его, безъ отговорокъ, тотчасъ же перешла она къ нему, со всѣмъ пыломъ юности и юной страсти ему отдавшись. Влюбленная въ него, много отрады дала ему въ эти дни Анжелика своей молодостью и красотой, а главное -- искренними, теплыми ласками, искреннимъ желаніемъ сдѣлать все для его счастья, все, что только въ силахъ она сдѣлать... Но многаго сдѣлать и она не могла: тяжелая грусть не покидала Алгасоза, грусть, которой ничто уже не могло разсѣять, и болѣе, чѣмъ рѣдко, выпадали ему теперь немногіе счастливые часы сравнительнаго спокойствія и болѣе или менѣе хорошаго расположенія духа.
   Май уже кончился, и Москва быстро пустѣла. Государь уѣхалъ, дворъ и гвардія двинулись за нимъ и долѣе обыкновеннаго задержанные коронаціей въ городѣ москвичи въ свою очередь тоже спѣшили разъѣзжаться. Апалевы уѣхали изъ первыхъ. Вёдровы были еще за-границей: внезапная и довольно серьезная болѣзнь генерала -- онъ простудился, катаясь по-морю -- помѣшала имъ вернуться къ коронаціи, какъ они хотѣли, и, не смотря на наступившій іюнь, всё еще оставались они въ Ниццѣ. Такимъ образомъ изъ родныхъ Алгасова въ Москвѣ былъ одинъ только Бачуринъ, задержанный болѣзнью жены послѣ недавнихъ родовъ, но и онъ собирался уже въ Масловку. Пыльная и знойная Москва, недавно еще такая блестящая, людная и шумная, вдругъ опустѣла и затихла.
   Алгасовъ собирался съ Анжеликой за-границу, въ Парижъ и затѣмъ въ Остенде и Трувиль и еще куда-нибудь, можетъ-быть, и въ Испанію, но пока еще былъ въ Москвѣ, самъ, впрочемъ, не зная -- почему. Ужъ и паспортъ былъ у него готовъ, и вещи наполовину уложены.
   Былъ ясный и теплый, но не жаркій день, одинъ изъ тѣхъ, когда городскіе жители инстинктивно просто рвутся вонъ изъ города. Какъ нарочно, Алгасовъ съ утра еще былъ въ самомъ лучшемъ настроеніи духа, веселъ, бодръ, погода была чудная, и страшно вдругъ захотѣлось ему подышать чистымъ воздухомъ, увидѣть лѣто во всемъ его блескѣ и въ послѣдній передъ отъѣздомъ разъ насладиться милой его сердцу красотой нашей русской природы. Кстати, заѣхалъ къ нему Бачуринъ, и Алгасовъ тотчасъ же предложилъ ему прокатиться куда-нибудь за городъ. Бачуринъ охотно согласился; они выбрали Петровское-Разумовское и -- слово за слово -- рѣшили провести тамъ вечеръ нѣкоторымъ образомъ en famille, а именно, что Алгасовъ возьметъ Анжелику, а Бачуринъ -- свою даму сердца. Тутъ подошелъ къ нимъ общій ихъ обоихъ пріятель Ергольскій, веселый среднихъ лѣтъ холостякъ и жуиръ, безпечно проживавшій уже третье наслѣдство. Для компаніи, чтобы веселѣе было, пригласили и его, и въ свою очередь и онъ обѣщалъ привезти свою Соню, молоденькую и хорошенькую жившую съ нимъ цыганочку.
   Такимъ образомъ, пикникъ затѣвался уже не на шутку, и всѣ трое занялись имъ очень серьезно. Всесторонне обсудивъ дѣло, по нѣкоторымъ чисто личнымъ причинамъ все-таки остановились на Петровскомъ-Разумовскомъ и занялись выборомъ необходимыхъ винъ и припасовъ. Пьянства не предполагалось, и потому вина рѣшили взять немного, да и то лишь шампанскаго, котораго требовалось, впрочемъ, никакъ уже не менѣе полу-дюжины. Но тутъ возникъ оживленный и въ высшей степени важный споръ: каждый отстаивалъ свою любимую марку. Бргольскій предпочиталъ Поммери, Бачуринъ былъ за Гейдсикъ, а Алгасовъ краснорѣчиво защищалъ испытанныя уже достоинства старинныхъ марокъ -- Редерера и Клико. Поспорили, съ тонкостью и знаніемъ дѣла обсуждая достоинства и недостатки всѣхъ этихъ сортовъ, и согласились наконецъ на томъ, чтобы каждаго сорта на всякій случай взять по три бутылки. Важный вопросъ о погребѣ былъ рѣшенъ безъ спора: единогласно остановились на Леве. Затѣмъ подробно обсудили меню тонкаго холоднаго ужина, который рѣшено было заказать въ Эрмитажѣ, и согласились насчетъ имѣющихъ дополнить ужинъ гастрономическихъ закусокъ, а также и магазиновъ, гдѣ какую закуску купить и гдѣ какая имѣется наилучшаго качества. Колбасу, напр., рѣшено было взять у Генералова, ибо такой колбасы, какъ у него, нѣтъ по всей вѣроятности даже и у нѣмцевъ. Лучшаго качества сыръ оказался въ какомъ-то погребкѣ въ Охотномъ ряду. Тамъ же, въ скромной лавочкѣ, чуть ли не у Прасковеи-Пятницы, продавалась наилучшая на свѣтѣ рыба, но икра очутилась гдѣ-то въ другомъ уже мѣстѣ. Мора, Лапинъ, Бѣловъ -- каждый имѣлъ свои особыя., имъ только однимъ присущія гастрономическія издѣлія, и потому каждую вещь рѣшено было купить въ своемъ мѣстѣ, именно тамъ, гдѣ надо, а не то что, какъ дѣлаютъ профаны: влѣзутъ въ ближайшій магазинъ, да тамъ всего и накупятъ. Выбрали и фрукты. Ихъ рѣшено было взять у Лапина, а впрочемъ посмотрѣть и въ другихъ мѣстахъ. Кстати рѣшили захватить съ собой все нужное для жженки. Словомъ, подробно, до послѣдней мелочи, все обсудили, распредѣлили между собою покупки и хлопоты и сборнымъ пунктомъ назначили квартиру Анжелики.
   И вотъ, часовъ около 5 вечера, у подъѣзда этой квартиры на Малой Дмитровкѣ уже стояли двѣ коляски. Всѣ были уже въ сборѣ и собирались ѣхать. Мущины докуривали, въ ожиданіи дамъ, сигары, а дамы, весело разговаривая, надѣвали шляпки, перчатки и т. п. принадлежности туалета.
   Три разныхъ типа красоты были здѣсь на лицо, и трудно было рѣшить, которой отдать пальму первенства. Живая, стройная Анжелика, вся сіяющая весельемъ и жизнью и даже избыткомъ веселья, съ чудными карими глазками, съ густыми волнами золотистыхъ волосъ, съ задорной и милой улыбкой на хорошенькихъ розовыхъ губкахъ, она блистала утонченной, соблазнительной красотой француженки. Возлѣ нея была высокая, тонкая, граціозная Соня, смуглая и румяная, съ черными, какъ смоль, волосами, съ огнемъ горячей страсти въ сверкающихъ черныхъ глазахъ -- вся страсть и огонь, и отъ обѣихъ одинаково рѣзко отличалась Полина Дмитріевна Стракасимова, вторая, такъ сказать -- конфиденціальная жена Константина Платоновича. Это была полная, что называется -- въ тѣлѣ, женщина лѣтъ 25, но при могучемъ ея ростѣ и сложеніи полнота эта была въ ней скорѣе достоинствомъ, чѣмъ недостаткомъ. Красота ея была тяжелая, русская красота, но зато этотъ типъ красоты имѣлъ въ ней одну изъ лучшихъ своихъ представительницъ. Длинныя и толстыя темно-русыя косы -- гордость Бачурина и Полины Дмитріевны -- большіе темно-сѣрые съ поволокой, необычайно красивые глаза, ихъ мягкій, ласкающій взглядъ, здоровый румянецъ на полныхъ щекахъ, ярко-пунцовыя толстыя губы и зубы молочной бѣлизны -- все это скрашивалось еще нѣжнымъ цвѣтомъ тонкой ея кожи и строгой соразмѣрностью всѣхъ чертъ ея лица.
   Полина Дмитріевна была дочь небогатаго помѣщика, владѣвшаго когда-то сотней душъ крестьянъ и въ конецъ раззореннаго реформой. Съ молотка пошло его имѣнье, а самъ перебрался онъ въ Москву и радъ уже былъ, что удалось ему получить незавидное полицейское мѣстечко съ грошовымъ жалованьемъ и возможностью брать кое-когда рублевыя взятки. Жалкая жизнь въ убогой и тѣсной квартирѣ, въ переулкѣ, на грязномъ дворѣ, въ старомъ деревянномъ флигелѣ, съ узкой, темной, грязной и вонючей лѣстницей, съ видомъ изъ однихъ оконъ на заставленный дровами заборъ, изъ другихъ на погреба и конюшни и помойную яму на первомъ планѣ, въ невзрачныхъ и маленькихъ, сплошь заполненныхъ кухоннымъ запахомъ комнаткахъ, съ единственной прислугой въ видѣ грязной, неловкой и безобразной кухарки, съ вѣчной нуждой, съ вѣчной думой о копѣечныхъ урѣзкахъ въ и безъ того уже несчастныхъ расходахъ -- вотъ что смѣнило многочисленной семьѣ стараго помѣщика просторъ и свободу ихъ степей, посѣрѣвшій и покосившійся, но теплый и удобный домъ, гдѣ вдоволь хватало всѣмъ мѣста, и свѣжую зелень вѣкового ихъ сада. Пришлось забыть и сосѣдей-помѣщиковъ, среди которыхъ прошла вся жизнь, и вкусный деревенскій столъ, и душистыя наливки, и многочисленную дворню съ красивыми горничными, и лошадей, и охоты среди необъятныхъ полей, съ собаками, съ бѣшеной скачкой за волками и зайцами, со всѣми наслажденіями, одному лишь охотнику вѣдомыми, все это пришлось забыть, всю привольную, веселую, свободную эту жизнь, и смириться съ жалчайшимъ изо всѣхъ жалкихъ существованій -- съ грошовой городской жизнью, исполненной съ одной стороны безчисленныхъ всякаго рода мелочныхъ униженій, а съ другой -- претензій и дворянскаго гонора, котораго ни поддержать не было средствъ, ни силы духа стать выше его, и наконецъ, въ виду множества недоступныхъ столичныхъ соблазновъ... Но съ чѣмъ только ни свыкается человѣкъ! Забыла и семья Стракасимова родныя свои степи и свыклась наконецъ съ убогой столичной жизнью, самъ только глава семьи до смерти ничего не забылъ и до смерти такъ и остался желчнымъ, озлобленнымъ, ничѣмъ недовольнымъ угрюмымъ старикомъ: все грезилось ему захолустное небольшое сельцо Стилибѣевка, со всѣхъ сторонъ окруженное ровными и скучными полями, но гдѣ такъ хорошо когда-то жилось...
   Умерли старики, выросли дѣти, разбрелись въ поискахъ за хлѣбомъ по всей необъятной Россіи, отъ хладныхъ Невскихъ береговъ до пламенной Колхиды, и навсегда распалась семья Стракасимовыхъ. Въ Москвѣ осталась одна только Полина Дмитріевна, пріютившаяся у благодѣтельшгцы, старой, богатой и бездѣтной княгини. Умерла княгиня, завѣщавъ Полинѣ Дмитріевнѣ капиталъ въ пять тысячъ, да и то вышли хлопоты съ завѣщаніемъ, составленнымъ до того безпорядочно и безтолково, что утвердить его не было никакой возможности. Именно по этому дѣлу и обратилась Полина Дмитріевна за помощью и защитой къ Константину Платоновичу, тогда еще товарищу предсѣдателя, но, не смотря и на все свое желаніе, ничего не могъ онъ сдѣлать для красивой просительницы, остававшейся такимъ образомъ безо всякихъ средствъ. Въ этомъ, впрочемъ, самъ пришелъ онъ ей на помощь. Она сразу очень ему понравилась и скоро поладили они. Еще въ домѣ благодѣтельницы-княгини соблазненной и брошенной однимъ изъ безчисленныхъ племянниковъ княгини, безпрестанно пріѣзжавшихъ изъ гвардіи за деньгами къ богатой тетушкѣ -- бѣдной дѣвушкѣ ничего и не оставалось, какъ поступить на содержаніе къ Бачурину.
   Уже четыре почти года продолжалось ихъ сожительство; Полина Дмитріевна скоро же свыклась съ своей долей и даже привязалась къ Бачурину, а рожденіе дочери окончательно скрѣпило ихъ связь: вообще, это была тихая, немудреная женщина, хлопотунья, хозяйка, добрая, скромная, очень веселая и въ сущности совершено чуждая всякихъ данныхъ для того пути искательницы приключеній, на который толкнула ее судьба. Въ свою очередь и Константинъ Платоновичъ -- сначала, знакомясь только съ Полиной Дмитріевной, онъ думалъ-было о недолгомъ лишь развлеченьицѣ, совершенно необходимомъ въ жизни, какъ онъ полагалъ, но, день за днемъ, а тамъ и къ Полинѣ своей привыкъ онъ, и такъ наконецъ полюбилъ ея толстенькую, дѣйствительно прехорошенькую дочку, что и самъ уже не желалъ прекращенія затянувшагося развлеченьица: это стала какъ бы вторая его семья, сдѣлавшаяся для него положительна необходимымъ дополненіемъ его жизни. Анна Сергѣевна была еще молода и хороша, и онъ относился къ ней съ искренней любовью, заботливо за ней ухаживая и всячески стараясь о ея удобствахъ и спокойствіи: въ обществѣ онъ слылъ образцовымъ супругомъ, и Анна Сергѣевна справедливо этимъ гордилась. Любилъ онъ и законныхъ своихъ дѣтей, которыхъ было уже трое, ласкалъ и баловалъ ихъ, и точно, дѣти были веселыя, нарядныя, милыя -- славныя дѣтки. Но нисколько не менѣе любилъ и ласкалъ онъ и (двухъ уже теперь) дочерей незаконныхъ и не менѣе дороги были онѣ родительскому его сердцу, хотя и мысленно даже никогда не приравнивалъ онъ ихъ къ своимъ дѣтямъ законнымъ. Жена была для него чѣмъ-то вродѣ алтаря, святыни, однимъ словомъ -- что-то недосягаемо-высокое, окруженное, какъ и долженствуетъ оно, восторженнымъ благоговѣніемъ: Константинъ Платоновичъ счелъ бы себя несчастнымъ и навѣки опозореннымъ, если бы краю даже платья Анжелики или Сони дозволилъ онъ коснуться слѣда, оставленнаго ножкой Анны Сергѣевны; никогда видъ этихъ женщинъ не долженъ былъ оскорблять взора Анны Сергѣевны, ни имя ихъ -- ея ушей. Съ гордостью смотрѣлъ онъ на своихъ дѣтей, въ которыхъ видѣлъ представителей древняго рода Бачуриныхъ и неразрывно соединенныхъ съ нимъ родовъ фонъ-Нобелей и Масловыхъ -- и безконечное наслажденіе доставляло ему созерцаніе и жены-матроны, и дѣтейнаслѣдниковъ имени. Но съ другой стороны, хотя и находилъ онъ общество Анжелики вполнѣ подходящимъ для Полины Дмитріевны, но несравненно свободнѣе, легче, веселѣе и счастливѣе чувствовалъ онъ себя во второй своей семьѣ, всегда его тянуло туда, всегда съ особенно пріятнымъ чувствомъ стремился онъ въ ея нѣдра, съ гораздо большей теплотой и нѣжностью относился къ матери, гораздо болѣе заботился о дѣтяхъ и возился съ ними, какъ нѣжнѣйшій изъ отцовъ: онъ самъ ихъ купалъ, самъ убаюкивалъ и укачивалъ, самъ укладывалъ спать, всей душой входя во всѣ мелочи ихъ дѣтской жизни -- однимъ словомъ, обѣ семьи одинаково были дороги и нужны этому странному человѣку, и равно тяжело было бы ему лишиться какъ той, такъ и другой.
   Итакъ, они собирались ѣхать. Всѣ три женщины были уже готовы, мущины, въ пальто и съ шляпами въ рукахъ, стояли уже въ передней и дѣло остановилось лишь затѣмъ, что Анжелика побѣжала отъискивать забытую косынку, Сонѣ показалось, что шляпка надѣта у нея слишкомъ на затылокъ и она стала ее поправлять, а Полина Дмитріевна вышла, чтобы немного поднять тащившееся по землѣ платье. Въ это время вдругъ задребезжалъ на улицѣ извощикъ, остановился у подъѣзда Анжелики -- и черезъ минуту собственной своей персоной появился на порогѣ передней самъ графъ Кунце.
   Извѣстіе о предполагавшемся пикникѣ привело его въ восторгъ. По его словамъ, давно уже явилась ему идея устроить нѣчто подобное, и затѣмъ именно, чтобы сообщить эту идею, и пріѣхалъ онъ къ Анжеликѣ. Тотчасъ же, никого и не спрашивая, рѣшилъ онъ, что тоже приметъ участье въ пикникѣ, и просилъ лишь минуту обождать, пока онъ съѣздитъ за Аполлоніей.
   Сильно поморщился при этихъ его словахъ Алгасовъ: онъ терпѣть не могъ истасканной и наглой польки, всячески старавшейся плѣнить его и набивавшейся къ нему съ ласками и даже съ сожительствомъ. Уже и присутствіе графа было непріятно ему: оно нарушало гармонію такъ удачно подобранной компаніи.
   Но безъ рѣзкостей отдѣлаться отъ графа было невозможно, Алгасовъ это зналъ, и оставалось лишь примириться съ его присутствіемъ, хотя уже чувствовалъ Алгасовъ, что весь пикникъ испорченъ для него съ этой минуты. Надо было хотя что-нибудь спасти изъ ожидавшихся пріятныхъ часовъ и отдѣлаться по крайней мѣрѣ отъ Аполлоніи.
   -- Графъ, уже поздно, началъ Алгасовъ. По милости дамскихъ сборовъ, мы и такъ уже опоздали, и если будемъ дожидаться твоей Аполлоніи, то и вовсе къ ночи только пріѣдемъ въ Разумовское.
   -- Но вѣдь я въ одну минуту...
   -- Знаемъ мы эти минуты... Аполлонія не готова, пойдутъ опять сборы... нѣтъ! Лучше въ другой разъ для нея поѣдемъ, а сегодня обойдемся ужъ безъ нея.
   -- Elle se tâchera, началъ графъ, mais c'est égal, quand je suis auprès de M-elle Angélique, j'oublie tout au monde...
   -- Oh, Mr le comte, vous dites des bêtises, et puis, c'est toujours la même chose, наморщившись, перебила его Анжелика, вообще, не питавшая къ графу никакого особаго расположенія.
   -- Que voulez-vous? C'est mon coeur qui m'ordonne...
   -- Et bien, partons, рѣшилъ Алгасовъ. Il est déjà tempe. Ta déclaration, tu la finiras à Разумовское.
   Анжелика захохотала и первая вышла на лѣстницу. Остальные послѣдовали за нею.
   Въ одну коляску сѣли Алгасовъ съ Анжеликой и Бачуринъ съ Полиной Дмитріевной. Ергольскій съ Соней помѣстились въ другой, а графъ на своемъ сомнительнаго качества лихачѣ заключалъ поѣздъ.
   Алгасовъ, съ утра все бывшій оживленнымъ и веселымъ, что такъ рѣдко съ нимъ случалось за послѣднее время, теперь сидѣлъ молча, нахмурившись и не въ духѣ. Такой неважной причины, какъ неожиданное участіе въ пикникѣ графа, этого достаточно было, чтобы уничтожить хорошее настроеніе его духа, и какъ ни старалась дорогой Анжелика развеселить его -- ничто уже не помогало.
   -- Et bien, c'est fini avec lui, объявила наконецъ она, обращаясь къ Бачурину и Полинѣ Дмитріевнѣ. Je le connais. Que faire! Tâchons de nous amuser sans lui... печально докончила она.
   Алгасовъ грустно взглянулъ на нее, взялъ ея руку и поцѣловалъ ее.
   -- Oui, ma bonne Angélique, amuse-toi, sois gaie et ne fais pas attention à moi, сказалъ онъ.
   Анжелика помолчала немного, глядя куда-то въ сторону, и снова принялась болтать и смѣяться. Бачуринъ и Полина Дмитріевна не отставали отъ нея и одинъ только Алгасовъ продолжалъ молчать, опустивъ голову и никого не слушая и не слыша.
   -- Mais qu'а-t-il donc, quelle mouche Га piqué? обратился Бачуринъ къ Анжеликѣ.
   -- Oh, monsieur, est-ce qu'on peut savoir, ce qui lui arrive? Du reste, il est presque toujours triste. Pour le moment je crois que c'est la présence du comte, qui l'a fâché...
   -- Rien que èa?
   -- Tour nous èa suffit! съ улыбкой отвѣтила Анжелика, взглядывая на молчавшаго Алгасова, который слабо ей улыбнулся и тихо пожалъ ей руку въ отвѣтъ.
   Такъ доѣхали они до Разумовскаго.
   Весело провели они тамъ время, гуляя по стариннымъ садамъ, катаясь на лодкѣ и наслаждаясь чуднымъ лѣтнимъ вечеромъ. Одинъ лишь Алгасовъ не принималъ участья въ этомъ весельи, котораго такъ ждалъ. Онъ оставилъ даже своихъ спутниковъ, пошелъ на скотный дворъ и на ферму и болѣе двухъ часовъ провелъ тамъ, любуясь породистымъ скотомъ и осматривая разныя машины и постройки. Потомъ вернулся въ садъ и сталъ ходить по его аллеямъ, и не пытаясь уже прогнать овладѣвшихъ имъ думъ.
   Между тѣмъ пора уже было ужинать, и всѣ спутники Алгасова, нагулявшись и накатавшись, собрались вокругъ накрытаго на берегу пруда стола. Проголодавшіеся и усталые, жадно накинулись они на закуски и кушанья, продолжая въ то же время смѣяться и разговаривать. Всѣмъ было весело. Графъ, за отсутствіемъ Алгасова ставшій естественнымъ кавалеромъ Анжелики, отчаянно ухаживалъ за нею, умильно на нее поглядывая и отпуская такіе роскошные комплименты, отъ которыхъ не могло, по его мнѣнію, не растаять женское сердце. Веселая француженка еще болѣе его подзадоривала, всячески въ то же время издѣваясь надъ нимъ, въ чемъ помогали ей и всѣ остальные, но графъ ни на что не обращалъ вниманія, продолжая увиваться возлѣ Анжелики.
   Тутъ присоединился къ нимъ наконецъ Алгасовъ. Всѣ обрадовались ему; тотчасъ же зажжена была жженка и, среди наступившей уже вечерней темноты, чудно освѣтилъ синеватый огонекъ ея лица ужинавшихъ и ближайшую зелень деревьевъ, отражаясь и въ тихихъ волнахъ пруда. Необычайно вкусенъ казался ужинъ на чистомъ и свѣжемъ воздухѣ, шампанское, жженка-все казалось тутъ вкуснѣе и быстро исчезали привезенные припасы, и снова одинъ лишь Алгасовъ ничего не пилъ и не ѣлъ: бокалъ шампанскаго и стаканъ жженки стояли передъ нимъ, но онъ выпилъ всего лишь нѣсколько глотковъ шампанскаго. Онъ сидѣлъ съ края стола, за которымъ распоряжалась Анжелика, и, прислонившись къ дереву, молча глядѣлъ по сторонамъ, стараясь не слышать пошлыхъ любезностей, которыми графъ осыпалъ Анжелику.
   Случайно вдругъ замѣтилъ онъ другую компанію, расположившуюся на травѣ, невдалекѣ отъ нихъ. Компанія эта привлекла его вниманіе: на сколько тутъ, за его столомъ, все, и женщины, и наряды, и вино, и ужинъ -- все было блескъ и роскошь, на столько же тамъ все отличалось простотой и крайней скромностью.
   Компанія состояла изъ мущины, двухъ молодыхъ женщинъ и двухъ дѣтей -- мальчика и дѣвочки. Одѣты всѣ были въ высшей степени скромно: мущина въ поношенный пиджакъ, женщины въ дешевыхъ шерстяныхъ, дѣти въ ситцевыхъ платьяхъ. По всему было видно, что это семья какого-нибудь мелкаго чиновника или служащаго, лишь изрѣдка позволяющая себѣ такую роскошь, какъ поѣздка по конкѣ куда-нибудь за городъ. Но сколько зато удовольствія доставляла имъ всѣмъ эта прогулка, этотъ скромный чай на воздухѣ съ настоящими деревенскими сливками и дешевый ужинъ, состоявшій изъ филипповскихъ калачей, колбасы, сыра и масла, тоже настоящаго сливочнаго масла, купленнаго тутъ же, на фермѣ въ Разумовскомъ! Какъ наслаждались они этимъ пиромъ, искренно считая его дѣйствительнымъ, настоящимъ пиромъ! Можно было поручиться, что никому изъ спутниковъ Алгасова и четверти того удовольствія не доставлялъ ихъ дорогой пикникъ, какое доставлялъ этимъ неизбалованнымъ москвичамъ ихъ чай съ колбасой (врядъ ли отъ Генералова) и сыромъ (навѣрное уже не изъ погребка въ Охотномъ ряду).
   На нихъ-то и глядѣлъ Алгасовъ, всей душой радуясь на ихъ радость и любуясь ихъ искреннимъ довольствомъ.
   -- Вотъ какъ хорошо мы вздумали, говорилъ мущина, обращаясь къ одной изъ женщинъ, повидимому -- своей женѣ, молодой и миловидной брюнеткѣ. Видишь, Лизочка, какъ хорошо все вышло! Прелесть! Давно уже не пилъ я такого чая и съ такими чудными сливками! Взгляни-ка только на нихъ, густыя-то какія! Роскошь!.. А воздухъ-то, что это за воздухъ!
   И съ радостной улыбкой, полной грудью вдохнулъ онъ въ себя душистый вечерній воздухъ.
   -- А теперь, Лизочка, знаешь что, позволь мнѣ купить сигарку, я вѣдь одну только, всего одну! Знаешь, это такъ пріятно, на воздухѣ, въ такой вечеръ и сигарку выкурить! Вотъ и Анна Николаевна, она такъ любитъ запахъ хорошей сигары... Ну можно, Лизочка, да?
   Вопросъ этотъ сопровождался такимъ любящимъ и добрымъ взглядомъ, что просто силъ не хватило бы ни у кого не согласиться на такую скромную просьбу. Лизочка улыбнулась и что-то ему тихо сказала. Онъ поспѣшно вскочилъ съ травы, на которой сидѣлъ, куда-то побѣжалъ и скоро вернулся, торжественно неся сигару. Сначала онъ долго любовался ею и разнюхивалъ ее, разсказывая о ея несомнѣнныхъ достоинствахъ, потомъ осторожно обрѣзалъ кончикъ, закурилъ и весь погрузился въ невыразимое наслажденіе.
   Вѣтеръ донесъ до Алгасова дымъ знаменитой сигары и, не смотря на все свое сочувствіе радости добродушнаго любителя сигаръ, не могъ Алгасовъ не поморщиться и не отмахнуть отъ себя дыма рукой. Поморщились и остальные участники пикника, а Бачуринъ даже оглянулся на курившаго и поспѣшилъ закурить поскорѣе собственную ароматическую гаванну.
   Но виновникъ этого расхода ни на что не обращалъ вниманія и продолжалъ курить, безконечно наслаждаясь своей сигарой: видно было, что не часто можетъ онъ позволить себѣ такую роскошь, какъ эта сигара. Алгасовъ глядѣлъ на него, и съ какой радостью предложилъ бы онъ ему тутъ хоть всѣ свои дорогія сигары...
   -- Вотъ, думалъ онъ, у него все-таки есть радости въ жизни. Какъ мелка, однообразна и жалка его жизнь съ нашей точки зрѣнія, а право, если разсмотрѣть, не ему -- намъ, а намъ слѣдуетъ ему позавидовать, даже и ему... А чего, кажется, не хватаетъ намъ? Красавицы, собственныя лошади, самое дорогое вино, настоящія гаваннскія сигары -- все у насъ есть, все намъ доступно... Счастья только нѣтъ, нѣтъ искреннихъ, живыхъ, настоящихъ радостей...
   И еще тоскливѣе стало ему. Чуть не залпомъ выпилъ онъ нѣсколько стакановъ шампанскаго и жженки, но и это не помогло. Видъ чужой радости сталъ уже раздражать его и онъ отвернулся отъ семьи любителя сигаръ. Но и съ другой стороны не легче. Веселость всѣхъ участниковъ пикника, а главное, пошлое самодовольство графа, масляными глазками жадно глядѣвшаго то на Анжелику, то на Соню -- оно просто бѣсило Алгасова, и бѣшеную, исполненную презрѣнія ненависть вдругъ почувствовалъ онъ къ бѣдному графу.
   -- Вотъ животное! думалъ онъ, невольно глядя на графа. Точно съѣсть хочетъ Анжелику -- такъ смотритъ на нее... Ну ужъ, была бы его воля -- расправился бы онъ съ него! И какъ это хватитъ у него силъ послѣ этого чуднаго вечера въ обществѣ такихъ красавицъ -- и ѣхать обнимать мерзость свою, противную эту польку! А впрочемъ -- пресчастливое животное, рѣшилъ онъ. Только такимъ вѣдь, какъ онъ, и доступно счастье... А за что, за что? Неужто потому только, что онъ пошлѣе и ничтожнѣе всѣхъ насъ? Неужто мы должны ему въ этомъ завидовать? Неужто и дѣйствительно счастье при нашей жизни -- это премія за нравственное ничтожество? На дѣлѣ оно такъ и выходитъ, одни только графы Кунце и знаютъ довольство и счастье среди насъ, на дѣлѣ это такъ, но что же это за жизнь въ такомъ случаѣ? А между тѣмъ, какъ ни какъ, но и графъ Кунце есть частица и слѣдствіе нашего Великаго... Какой-нибудь предокъ его -- сподвижникъ Барбароссы -- и дѣйствительно былъ, вѣроятно, великъ, былъ герой, сражавшійся со зломъ во имя правды и добра, и ему удивлялись и преклонялись передъ нимъ... А не будь онъ великъ, и нашъ милый графъ, вмѣсто того, чтобы безполезно облизываться на Анжелику, онъ, можетъ-быть, тоже утопалъ бы теперь въ дѣйствительномъ блаженствѣ, наслаждаясь грошовой сигарой или иной какой радостью... И зналъ бы радости, и былъ бы хотя и недалекимъ, но честнымъ и простымъ человѣкомъ, а не скотомъ какимъ-то, не гадиной, какъ сейчасъ... Что это, безсмыслица, жестокость, или же неминуемая, можетъ-быть, роковая отплата самой жизни за совершенное великое, отплата героямъ въ ихъ потомкахъ, за то, что великимъ своимъ, увлекая имъ людей, совращали они ихъ съ прямой дороги -- этой неблестящей на видъ дороги Счастья, Любви и Добра?
   И кончено. Со всѣхъ сторонъ вдругъ осадили его образы иныхъ людей, живущихъ иной могучей жизнью, жизнью любви, труда и свободы, той жизнью, которая не сильнаго низведетъ до уровня графа Кунце, а напротивъ, и Кунце даже поможетъ стать достойнымъ уваженія.
   А вечеръ смѣнился уже ночью, тихой и свѣтлой, полной благоуханія и нѣги. Луна зашла, но такъ хороша и свѣтла была лѣтняя ночь, что и не замѣтилъ даже никто исчезновенія царицы ночей. Разумовское опустѣло; всѣ гуляющіе уже разъѣхались, уѣхала и семья любителя сигаръ и почти одни только участвовавшіе въ пикникѣ и оставались еще въ старинномъ саду. Алгасовъ всталъ и пошелъ въ совершенно уже темныя аллеи. Образы и картины жизни труда продолжали волновать его воображеніе. Такъ хороша и полна являлась ему та жизнь -- и этой-то жизни взять нѣтъ у него силъ? Что за дѣло до міровыхъ вопросовъ и міровыхъ послѣдствій -- вѣдь хороша та жизнь, для него, Алгасова, для него лично хороша она, ему первому обѣщаетъ свѣтъ, любовь и счастье, и онъ отворачивается отъ нея?.. Любимый Настей, и Настю отвергаетъ онъ, дорогую, любимую свою дѣвочку, которая, несомнѣнно, такъ ждетъ его теперь, тоскуя по немъ... Хороша та жизнь, и хорошему ли обратиться въ дурное, не лично для него, Алгасова, что касается до него, то очень можетъ-быть, что и не вынесетъ онъ той жизни, но съ одной стороны, такое его личная жизнь, жизнь одного только человѣка, а съ другой -- въ сущности терять ему? Этотъ ли дорогой и скучный пикникъ? Ту ли попойку въ день бала у барона, о которой и сейчасъ даже не могъ онъ вспомнить безъ содроганія и отвращенія, или же возможность жениться на Лидіи Николаевнѣ? Или, можетъ-быть, колбасу отъ Генералова, сыръ изъ погребка въ Охотномъ ряду и рыбу отъ Прасковеи-Пятницы?.. Нѣтъ, не для него лично, а вообще, дтя всего человѣчества, въ проявленіяхъ его жизни, положенное въ основу этой жизни, не можетъ хорошее обратиться въ дурное: хорошее -- не великое и потому не способно породить зла, и въ то же время хорошее -- это истина, красота и гармонія... Тутъ сомнѣваться нечего, и надо прямо отвѣтить на вопросъ: хороша жизнь труда? Въ ней ли истина, въ ней ли счастье и любовь? Въ ней? Хороша? Въ такомъ случаѣ и думать нечего и надо ее взять. А если и упадешь даже подъ непосильной ея тяжестью, такъ вѣдь на костры шли за идею, а тутъ во всякомъ еще случаѣ далеко до мученій костра. Не всѣ же безсильны, и наконецъ, пройдутъ вѣка -- и явятся иные люди, могучіе и чистые, а что Призывающій Голосъ явился безсильному -- то воля Бога: Онъ знаетъ, что творитъ... Можетъ, паденіе и слабость безсильнаго, можетъ, они-то и нужны, чтобы научить сильныхъ и предостеречь ихъ...
   Алгасовъ остановился. Въ аллеѣ было темно и тихо, и ни звука не было слышно нигдѣ вокругъ. Какъ бы очнувшись отъ сна, оглянулся Алгасовъ, съ трудомъ припоминая, гдѣ онъ и какъ сюда попалъ, потомъ вспомнилъ только что покинутый пикникъ и горько улыбнулся.
   -- Не съ подобныхъ пикниковъ шли люди на костры... Нѣтъ, гдѣ ужъ мнѣ... Хоть бы хватило ужъ силъ въ другомъ, болѣе достойномъ сердцѣ зажечь священный огонь, а самому только и остается мнѣ, что идти подъ вѣнецъ съ Лидіей Николаевной... Насти, счастья я не стою...
   И онъ повернулъ назадъ, быстрыми шагами направляясь къ оставленнымъ спутникамъ. Весь охваченный своими думами, онъ не замѣчалъ теченія времени да и не подумалъ даже о томъ, сколько времени прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ оставилъ пикникъ.
   А короткая лѣтняя ночь уже кончалась, и на востокѣ обозначилась уже бѣлая полоска приближающагося разсвѣта. Въ пустыхъ аллеяхъ, по которымъ быстро шелъ Алгасовъ, было совершенно еще темно, и въ одной изъ нихъ чуть не столкнулся онъ съ какимъ-то человѣкомъ, оказавшимся графомъ Кунце.
   -- Другъ мой, куда ты пропалъ? началъ графъ. Я уже съ которыхъ поръ тебя ищу! Мы тебя ждали, ждали, искали по всему саду, звали, кричали, нѣтъ! Наконецъ дамы озябли и уѣхали, а мнѣ поручили разъискать тебя и доставить въ Москву. Ну ѣдемъ, пора ужъ.
   -- Что же, ѣдемъ, машинально согласился и Алгасовъ.
   -- Что это, какой ты скучный сегодня, началъ графъ, когда оба они усѣлись въ пролетку. А право, не понимаю Я тебя: деньги у тебя есть, Анжелика живетъ съ тобой -- чего тебѣ еще надо? Жаренаго архіерея, какъ говоритъ Паша Веригинъ? Повѣрь, мой другъ, твоя жизнь -- завидная жизнь! Самая завидная! Ужъ кому, кому -- а не тебѣ скучать и быть недовольнымъ! Надо какъ-нибудь развеселить тебя... Ахъ да, ты не знаешь -- N. (онъ назвалъ фамилію, хорошо извѣстную московской молодежи того времени), вотъ ужъ право мастеръ она своего дѣла! И какъ это она умѣетъ все найти и достать? Повѣрь, мой другъ, даже и въ Петербургѣ нигдѣ не найдешь такого выбора! Такъ вотъ она достала себѣ негритянку, да ты не подумай чего-нибудь, нѣтъ, настоящая негритянка, изъ города... забылъ, африканскій какой-то городъ, она мнѣ говорила. Она говоритъ, что онъ и на картѣ даже есть!.. Я самъ видѣлъ, я заѣзжалъ къ ней сегодня, настоящая негритянка! Черная такая, а ничего... N. спрашивала о тебѣ: ты что-то давно уже не былъ у нея? Нравится мнѣ очень у нея Изабелла, знаешь, хорошенькая эта испаночка, дорога только очень!.. А право, мой другъ, поѣдемъ къ N.? А? Негритянку эту посмотришь, а можетъ, и твоя Клотильда дома сегодня?.. Тоже хорошенькая дѣвочка! Черноглазая такая... Негритянку эту зовутъ... забылъ, мудрено какъ-то. Впрочемъ, N. назвала ее Риголеттой, да оно и красивѣе гораздо, и легче. Что же, ѣдемъ?
   Было уже утро, солнце еще не всходило, но уже было свѣтло. Молча слушалъ Алгасовъ болтовню графа. Весь еще подъ мучительнымъ впечатлѣніемъ сознанія своего безсилія, думая хоть какъ-нибудь забыться, молчаливымъ наклоненіемъ головы согласился онъ на предложеніе графа, что страшно обрадовало этого послѣдняго. Тотчасъ же таинственнымъ полу шопотомъ сказалъ онъ извощику, куда надо ѣхать, и принялся болтать, расписывая необыкновенныя достоинства и удивительную ловкость N. и сравнивая ее съ ея товарками въ Петербургѣ и Москвѣ. Чтобы забыться, чтобы самому не оглядываться на свое поведеніе, Алгасовъ оживленно вдругъ началъ поддерживать этотъ разговоръ, и все время такъ проговорили они, со всѣхъ точекъ зрѣнія обсуждая разныхъ извѣстныхъ имъ женщинъ.
   Между тѣмъ они въѣхали въ Москву и подъѣзжали уже къ дому, гдѣ жила N. Становилось все свѣтлѣе и свѣтлѣе, но на улицахъ еще не было ни души: первый часъ утра -- это самое спокойное время въ городахъ.
   -- А propos, искательнымъ какимъ-то голосомъ торопливо заговорилъ вдругъ графъ, когда они почти уже доѣхали до мѣста. Ne peux-tu me prêter 100 roubles? Ces jours-ci j'attends de l'argent de ma campagne, j'ai déjà écrit, et dès que je le recevrai, je te les rendrai tout-de-suite, parole d'honneur.
   Ничего не говоря, вынулъ Алгасовъ бумажникъ и подалъ графу сторублевый билетъ. Графъ взялъ его, небрежно сунулъ въ карманъ, невнятнымъ какимъ-то бормотаньемъ поблагодарилъ Алгасова и вмѣстѣ стали они подниматься по широкой, освѣщенной еще лѣстницѣ.
   На другой день, часовъ около 6 вечера, Бачуринъ снова зашелъ къ Алгасову. Онъ засталъ у него Костыгина: они сидѣли за самоваромъ и Бачуринъ присоединился къ нимъ. Мирно и весело бесѣдовали они всѣ трое, какъ вдругъ отъявляется графъ Кунце. Поздоровавшись съ Алгасовымъ и Бачуринымъ и гордо поклонившись Костыгину, сѣлъ онъ на диванъ, но отъ чая отказался.
   -- Нѣтъ, мой другъ, этого напитка я не уважаю. Еще кофе -- такъ, а чай не для меня. Вотъ Аполлонія удивительно варитъ кофе, ты не пробовалъ? обратился онъ къ Алгасову. Да что ты никогда не зайдешь къ ней, mon cher?Она такъ будетъ тебѣ рада...
   Алгасовъ предложилъ ему кофе. На это графъ согласился и, усѣвшись съ ногами на диванъ -- любимая его поза -- сталъ говорить, обращаясь исключительно лишь къ Алгасову и Бачурину: Костыгина онъ совершенно игнорировалъ, какъ бы его тутъ и не было.
   Вообще, онъ относился къ нему свысока: обращать вниманіе на какого-то Костыгина -- онъ считалъ это ниже своего достоинства, хотя съ своей стороны и Костыгинъ нисколько, разумѣется, не искалъ чести попасть въ число хорошихъ знакомыхъ графа. Одно только возмущало графа, это то, что Костыгинъ получаетъ 10.000 рублей жалованья и въ близкомъ будущемъ надѣется получать двѣнадцать. Этого графъ не могъ переварить. При Алгасовѣ онъ не смѣлъ говорить о Костыгинѣ, Алгасовъ разъ и навсегда запретилъ ему это, но безъ Алгасова часто распространялся онъ на тему, какъ возмутительно-несправедливы громадныя подобныя жалованья, раздаваемыя разнымъ parvenus.
   -- Это просто грабежъ, говорилъ онъ. Понятно, что послѣ этого намъ, порядочнымъ людямъ, ничего не остается... Насъ обобрали, мы ограблены, мы раззорены, и въ пользу кого же? Досталось ли наше достояніе хотя нашимъ бывшимъ крестьянамъ? Нѣтъ, и они живутъ теперь хуже, чѣмъ при крѣпостномъ правѣ... Спросите-ка ихъ... И мы, и они, всѣ мы раззорены, и все въ пользу этихъ parvenus, разныхъ жидовъ, купцовъ, банкировъ, управляющихъ и т. п. народа.
   Таковы были экономическія воззрѣнія графа, но на этотъ разъ онъ говорилъ не о нихъ. Разговоръ зашелъ о лошадяхъ, и графъ судилъ о нихъ съ авторитетомъ знатока. Онъ критически разобралъ пару, которая была вчера заложена въ коляску Алгасова, и хотя вообще признавалъ этихъ лошадей порядочными, и весьма даже порядочными, но въ то же время находилъ и въ нихъ, и въ ихъ выѣздкѣ пропасть крупнѣйшихъ недостатковъ.
   -- Гдѣ это вы были вчера? обратился къ Алгасову Костыгинъ.
   -- Въ Разумовскомъ.
   -- Съ кѣмъ?
   -- Да вотъ онъ съ Полиной Дмитріевной, отвѣтилъ Алгасовъ, указывая на Бачурина, потомъ Ергольскій съ Соней, да вотъ графъ.
   -- Да, Константинъ Платоновичъ, а знаете, какъ мы вчера вечеръ закончили? вдругъ началъ графъ. Онъ вамъ ничего не разсказывалъ? Эдакій скрытный! Нѣтъ, мы не домой поѣхали изъ Разумовскаго, а завернули къ N., какъ же! У нея тамъ негритянка проявилась, настоящая негритянка, прямо изъ Африки! Вы не видали? Ахъ, это любопытно! Да вотъ у него спросите...
   И, не останавливаясь, продолжалъ онъ разсказывать, какъ провели они время у N. Алгасовъ молчалъ, Костыгинъ тоже. Бачуринъ постарался замять непріятный для Алгасова разговоръ и заговорилъ о скоромъ своемъ отъѣздѣ въ деревню. Графъ тотчасъ же перешелъ къ описанію своего имѣнія, превосходнаго, какъ онъ увѣрялъ, и куда, по его словамъ, онъ тоже собирался этимъ лѣтомъ, чтобы устроить тамъ дѣла. Онъ и давно бы ужъ съѣздилъ туда, да пугала его деревенская скука.
   -- А что, вѣдь очень тамъ скучно? допрашивалъ онъ Алгасова и Бачурина.
   -- Нѣтъ, не особенно... отозвался Бачуринъ.
   -- Да? Вотъ это хорошо, а то я ужасно боялся скуки... Et puis des femmes, est ce qu'il у а des femmes à la compagne? Des paysannes -- oui, on dit qu'il y en а de jolies, mais elles sont si sales, à ce qu'on m'а dit, est-ce vrai? Mais du reste, je pourrais prendre Apollonie, et il est absolument indispensable que j'y aille.
   Тутъ онъ посмотрѣлъ на часы.
   -- Батюшки, заболтался я съ вами! А у меня rendez-vous въ 8 часовъ... Прехорошенькая дѣвочка, модисточка одна, но зато хорошенькая и молоденькая, совсѣмъ еще дѣвочка! Прелесть! Я нарочно въ секретѣ все это держалъ, а то вѣдь я его знаю, какъ разъ отобьетъ!..
   И. онъ съ улыбкой указалъ на Алгасова.
   -- Какъ у Клопа-то, изъ-подъ носа вѣдь Анжелику укралъ! А тотъ милліонеръ! Клопъ въ Петербургъ уѣхалъ, пріѣзжаетъ, а Анжелика -- adieu! Ну, прощайте, мнѣ пора ужъ...
   И онъ пошелъ къ дверямъ.
   -- Графъ, сказалъ ему вслѣдъ Бачуринъ, не забывайте 1524 статьи, это вамъ совѣтъ стараго прокурора!
   -- О, нѣтъ, насчетъ этого я остороженъ, я помню, что раньше 14 нельзя и всегда справляюсь, отвѣтилъ графъ, стоя въ дверяхъ, и продолжалъ: впрочемъ, что же, вѣдь и этого довольно! Я до сихъ поръ все думалъ, что раньше 15 нельзя, ну и остерегался, да Паша Веригинъ сказалъ мнѣ, что можно и 14, я и знаю теперь!
   И графъ скрылся изъ комнаты.
   Оставшіеся друзья нѣкоторое время сидѣли молча.
   -- Воображаю, чего только ни натворитъ онъ въ деревнѣ, первый перебилъ наконецъ это насильственное молчаніе Алгасовъ. Хоть глазкомъ бы только взглянуть, какъ будетъ онъ устраивать дѣла и учитывать управляющаго!
   -- Саша, вдругъ началъ Костыгинъ, зачѣмъ связался ты съ этимъ человѣкомъ? Какъ дошелъ ты до того, чтобы съ графомъ Кунце дѣлить его жалкую жизнь?
   Алгасовъ весь покраснѣлъ при этихъ словахъ; онъ опустилъ глаза и ничего не отвѣтилъ другу.
   -- Я не стану говорить, продолжалъ Костыгинъ, чтобы ты оглянулся на свою жизнь -- твоя жизнь твое дѣло, и въ это я не мѣшаюсь, хотя, право, Саша, и стыдно, и больно, невыразимо больно за тебя! Но дѣлай, что хочешь, разъискивай негритянокъ, нарушай, пожалуй, и 1524 статью -- я не прокуроръ и обвинять тебя не стану, но не доходи только до того, чтобы дѣлить мелкій, трусливый развратъ этого пошлаго, ничтожнаго человѣчка, вѣдь гаже и позорнѣе этого нѣтъ и не можетъ уже быть ничего! Вѣдь ты не графа поднимаешь до себя, ты самъ опускаешься до него, не ты на него, онъ уже вліяетъ на тебя, Саша, что же это?такое? Вспомни, ты пользовался когда-то уваженіемъ не только друзей, но и всего общества, всѣхъ, тебя знавшихъ, а сейчасъ много вѣдь надо имѣть любви къ тебѣ, чтобы все-таки, не смотря ни на что, сохранить къ тебѣ уваженіе, да кромѣ насъ съ Костей врядъ ли кто еще относится къ тебѣ попрежнему. Положимъ, мыто никогда не измѣнимся къ тебѣ, но, не говоря уже объ уваженіи общества, которое чего-нибудь да стоитъ же, неужели ни во что не ставишь ты собственнаго своего уваженія къ самому себѣ? Я знаю, не легко тебѣ живется, знаю, какъ искренни были твои заблужденія, которыя и привели тебя къ этой жалкой жизни, но, Саша, въ томъ-то и состоитъ сила духа, чтобы молча переживать страданія и горе, затаить ихъ въ себѣ и побѣдить ихъ, или же гордо пасть подъ ихъ ударами, а не трусливо прятаться отъ этихъ ударовъ въ объятіяхъ негритянокъ и несовершеннолѣтнихъ дѣвочекъ. И до сихъ поръ не легко жилось тебѣ, но твоя жизнь была по крайней мѣрѣ безупречна и твои нравственныя страданія вызывали болѣе даже, чѣмъ уваженіе къ тебѣ. А теперь ты только вѣдь жалокъ, и больше ничего. Саша, вспомни, чѣмъ ты былъ, пожалѣй самого себя, пожалѣй, наконецъ, насъ, вѣдь мы такъ много и такъ искренно тебя любимъ!
   Среди гробовой тишины комнаты громко и властно раздавались горячія слова Костыгина. Онъ замолчалъ, и никто ни слова уже не сказалъ послѣ этого. Для постороннихъ, какимъ отчасти являлся въ данную минуту Бачуринъ, положеніе было болѣе, чѣмъ неловкое. Такъ продолжалось минуты двѣ. Бачуринъ вспомнилъ, что его дожидается больная жена, Костыгинъ, съ послѣднимъ поѣздомъ уѣзжавшій изъ Москвы, сказалъ, что ему пора уже ѣхать. Алгасовъ не удерживалъ ихъ и молча съ ними простился. Прощаясь, онъ крѣпко пожалъ руку Костыгина. Сергѣй Игнатьевичъ отвѣтилъ ему тѣмъ же.
   Оставшись одинъ, долго ходилъ Алгасовъ по комнатѣ. Всѣ мысли его были спутаны и ничего не могъ онъ сообразить, кромѣ одного, что ему грозитъ потеря уваженія человѣка, почти 40 лѣтъ любившаго его искренней, братской любовью, и Алгасовъ сознавалъ, что вполнѣ заслуживаетъ онъ этой потери и сдѣлалъ все, чтобы заслужить ее.
   Онъ сѣлъ къ столу, опустилъ голову на руки и долго такъ просидѣлъ, не двигаясь и не мѣняя положенія. О чемъ думалъ онъ? Онъ не управлялъ своими думами и не наблюдалъ за ними, по мучительно-тяжело было ему и слова друга не переставали еще звучать въ его ушахъ.
   Что же, послушать его, оставить эту жизнь, подъ позорную сѣнь которой спасался онъ отъ призывовъ къ иной, суровой и трудной жизни? Да, только это и остается, т. е. не послѣдовать Призывающему Голосу, а перестать развратничать и пьянствовать. И онъ это сдѣлаетъ, да, но ужасные дни ожидаютъ его теперь.
   -- Сережа не знаетъ, что заставляетъ меня такъ жить, иначе никогда не потребовалъ бы онъ отъ меня отреченія отъ этой жизни, подумалъ онъ, вставая.
   Онъ надѣлъ пальто и вышелъ на улицу.
   -- Никогда больше не принимать графа Кунце, отрывисто приказалъ онъ провожавшему его Ѳедору.
   Была такая же, какъ и наканунѣ, свѣтлая и теплая ночь. Онъ вышелъ на освѣщенный луною бульваръ и тихими шагами медленно пошелъ къ Анжеликѣ. Никогда еще не видала его Анжелика такимъ лихорадочно-веселымъ, оживленнымъ, добрымъ, ласковымъ, никогда еще не было ей такъ хорошо съ нимъ и весело, какъ въ этотъ вечеръ, и горячо его цѣловала она, любуясь имъ и слушая его. Но тяжело было на душѣ у него, и если бы могла туда заглянуть Анжелика -- въ ужасъ пришла бы она, такъ далеко было царившее тамъ уныніе отъ наружнаго оживленія и порывисто-нѣжной страстности Алгасова. И не удалось ему разсѣяться, какъ ни старался онъ, нѣтъ, съ еще большей тоской, съ сердцемъ, переполненнымъ отчаяніемъ и мукой, покинулъ онъ объятія хорошенькой Анжелики.
   Нѣтъ, невозможно, нѣтъ силъ такъ жить. И цѣлые долгіе, длинные годы этой муки и подобной невыносимой тоски -- вѣдь это ужасно... А куда бѣжать отъ Призывающаго Голоса, чѣмъ теперь забыться, чѣмъ заглушить его? Счастье, свѣтъ, радости сулитъ онъ, онъ зоветъ, онъ манитъ... онъ обѣщаетъ все, жизнь, любовь, истину, добро... Туда, за нимъ... И послѣднія силы собралъ Алгасовъ, нечеловѣческія усилія потребовались ему для этого, но еще разъ вышелъ онъ на бой съ грознымъ Голосомъ, на послѣдній бой на жизнь и на смерть -- и чтобы обезпечить за собой побѣду, отъ послѣдняго свѣтлаго луча въ своей жизни отказался онъ, отъ любви и уваженія Костыгина.
   Онъ взялъ листъ бумаги и торопливо написалъ на немъ:
   "Прощай, Сережа. Твоей любви, твоего уваженія я не стою. Прощай, забудь меня. Будь счастливъ. Братъ мой, въ послѣдній разъ тебя цѣлую -- и уже мы не братья теперь. Забудь же меня."
   Съ лихорадочной поспѣшностью свернулъ онъ это письмо, положилъ въ конвертъ, запечаталъ, надписалъ адресъ, наклеилъ марку и бросился вонъ изъ комнаты -- но тутъ, на порогѣ, силы измѣнили ему. Шатаясь, дошелъ онъ до дивана и почти безъ чувствъ повалился на него.
   Долго ли онъ такъ пролежалъ -- онъ не помнилъ, но когда онъ очнулся наконецъ, было уже свѣтло, и прямо на него первыми лучами своими весело глядѣло встающее солнце. Онъ поднялся, веселый и бодрый, съ ясной и сознательной рѣшимостью послѣдовать Призывающему Голосу -- и такъ легко вдругъ стало на душѣ у него, такъ отрадно было это чувство рѣшимости и сознанія въ себѣ силы... Какъ выздоравливающій юноша, уже чувствующій въ себѣ вернувшіяся молодыя силы, съ изумленіемъ слушаетъ повѣсть о томъ, что онъ былъ на волосокъ отъ смерти, что была даже минута, когда всѣ уже собрались вокругъ него, чтобы принять его послѣдній вздохъ, какъ юноша этотъ не въ силахъ постигнуть, что онъ могъ умирать, когда столько могучихъ силъ кипитъ въ его груди, когда такъ хороша и радостна разстилающаяся передъ нимъ жизнь -- такъ не понималъ и Алгасовъ, какъ могъ онъ, какъ силъ хватало у него отворачиваться отъ того, въ чемъ столько красоты, столько свѣта и счастья...
   Лучезарнымъ блескомъ добра и истины сіяла эта призывавшая его Жизнь. Алгасовъ видѣлъ ее, наслаждаясь ея чудной красотой, которая уже принадлежала теперь ему и которой онъ могъ уже наслаждаться -- и весь погрузился онъ въ безмолвный восторгъ.
   А ясное утро было такъ хорошо, радостное и свѣжее... Съ безоблачнаго неба ярко сверкало лучезарное солнце, потокомъ живительнаго свѣта щедро обливая землю, грѣя и нѣжа ее, и казалось -- вся земля, все земное слилось въ одно чувство привѣта источнику жизни...
   Весь охваченный совершенно новыми ощущеніями, съ невыразимымъ наслажденіемъ отдался имъ Алгасовъ. Восторгъ и радость наполняли теперь его сердце, гдѣ добро, поборовшее и изгнавшее безобразнаго своего противника, воцарилось наконецъ полновластно и прочно. Это было состояніе несказаннаго блаженства, и, весь отдавшись ему, ничего уже и не могъ Алгасовъ, какъ только наслаждаться ощущеніемъ полноты блаженства и счастья. Боясь, чтобы чей-нибудь приходъ или вообще не нарушило что-нибудь этого состоянія сладкаго восторга, Алгасовъ тихонько вышелъ изъ дома, взялъ извощика и поѣхалъ на Ярославскій вокзалъ, чтобы съ первымъ же поѣздомъ отправиться къ Троицѣ-Сергію. Забытое письмо такъ и осталось на диванѣ.
   Нѣсколько дней провелъ онъ у Троицы въ размышленіяхъ и молитвѣ. Все провѣрилъ онъ тутъ, и искренность своего желанія отдаться жизни труда, и силы свои, и еще даже разъ оглянулся на всю оставляемую имъ жизнь, на всѣ эти долгіе и тяжелые годы, которые онъ прожилъ ею; снова разобралъ онъ ее, ища въ ней хоть ничтожнаго какого просвѣта истины и счастья. Но истина, добро, счастье -- все это виднѣлось ему не позади, а впереди, тамъ, куда онъ шелъ, и съ благодарностью за ниспосланную ему свыше силу, въ теплой молитвѣ склонился онъ у гроба Угодника, испрашивая благословенія своей начинающейся жизни, прося у Господа силы, совѣта и разумѣнія, умоляя Его о поддержкѣ и помощи. Затѣмъ онъ пошелъ къ священнику, исповѣдался ему, пріобщился на другой день св. Тайнъ, и бодрый, веселый, довольный и гордый, полный радостнаго чувства жизни, вернулся онъ въ Москву.
   А тамъ, на его квартирѣ, былъ страшный переполохъ. Долговременное и таинственное его исчезновеніе ужасно всѣхъ перепугало, и Бачуринъ съ вызваннымъ по телеграфу Костыгинымъ не знали, что имъ дѣлать и гдѣ теперь искать Алгасова. На бѣду еще попалось имъ забытое Алгасовынъ письмо, загадочный смыслъ котораго обоимъ былъ имъ одинаково непонятенъ. Сотни разъ, и тотъ, и другой, перечитывали они это письмо, всячески стараясь истолковать его, но хотя и не было въ немъ никакихъ намековъ на самоубійство, тѣмъ не менѣе единогласно оба пришли они къ заключенію, что Алгасовъ покончилъ съ собой, и какъ упрекалъ себя Сергѣй Игнатьевичъ за недавнія свои жесткія слова, очевидно и погубившія его друга...
   Усердно принялись они искать иныхъ какихъ-либо указаній на судьбу Алгасова, чего-нибудь еще, кромѣ этого письма, но напрасны были всѣ ихъ поиски: книги, записки, замѣтки -- давно уже не водилось ничего этого на столѣ Алгасова. Бачуринъ и Костыгинъ терялись въ догадкахъ. Весь его кабинетъ перешарили они, нашли, правда, въ столѣ револьверъ, но болѣе ничего не нашли.
   -- Значитъ, не застрѣлился?!.. воскликнулъ Бачуринъ, увидавъ револьверъ.
   Сергѣй Игнатьевичъ повертѣлъ револьверъ въ рукахъ и молча положилъ его на мѣсто, переходя къ слѣдующему ящику стола.
   За этими-то поисками и засталъ ихъ Алгасовъ. Съ веселой улыбкой вошелъ онъ въ комнату, и крикъ радостнаго изумленія вырвался разомъ у обоихъ его друзей, когда они вдругъ увидѣли его живымъ, здоровымъ и веселымъ.
   -- Что это значитъ? Гдѣ ты пропадалъ? накинулся на него Костыгинъ. И что значитъ это письмо? докончилъ онъ, подавая Алгасову его письмо.
   Алгасовъ взялъ письмо, изорвалъ его и протянулъ Костыгину обѣ свои руки.
   -- Это былъ тяжелый, ужасный сонъ, началъ онъ. Забудемъ его: что о немъ помнить? Сережа, пришло время сказать тебѣ все, чего я не въ силахъ былъ сказать осенью, когда ты спрашивалъ меня, зачѣмъ вернулся я въ Москву. Друзья мои, я радъ, что оба вы тутъ. Много нужно мнѣ сказать вамъ. Среди васъ прошла вся моя жизнь, и вы первые узнайте новую, и уже послѣднюю въ ней перемѣну.
   И въ длинной рѣчи передалъ онъ имъ все, къ чему онъ пришелъ въ Веденяпинѣ, свои сомнѣнія, свою борьбу и свое рѣшеніе. Разсказалъ и о Настѣ, и о своей любви къ ней.
   Никто не прерывалъ его и даже, когда кончилъ онъ, все не рѣшались они заговорить.
   -- Вотъ, Сережа, первый началъ Алгасовъ, вотъ что заставляло меня вести ту позорную жизнь. Но теперь все это кончено, и теперь снова можешь ты уважать меня.
   -- Но я все не понимаю, Саша, что же собственно хочешь ты сдѣлать? спросилъ наконецъ Бачуринъ.
   -- То, что я сказалъ -- начать новую жизнь, жизнь любви, труда и свободы...
   -- Въ мужики, что ли, пойдешь ты, или какъ?..
   -- Да, кое что въ этомъ родѣ...
   -- Ну, додумался! рѣшилъ Бачуринъ.
   -- Не легко это, Саша! тихо заговорилъ Костыгинъ. Подумалъ ли ты, на что ты идешь и обо всемъ, что оставляешь и отъ чего придется тебѣ отказаться? Тутъ столько, столько вѣдь всего... Саша, и подумать даже страшно...
   -- Я боюсь, не окончательно ли сошелъ ты съ ума? сказалъ Бачуринъ.
   -- Сережа, я ли не думалъ объ этомъ? Цѣлый годъ, не смотря и на пьянство, и на всѣ мои кутежи, не могъ я не думать объ этомъ. Сережа, будемъ иначе говорить, вернемся къ старому, къ тому, что я столько уже разъ повторялъ: что, кромѣ счастья, достойно быть цѣлью, даже больше -- содержаніемъ нашей жизни? Неужели для страданій только далъ намъ ее Господь Всеблагой? А между тѣмъ, мы не знаемъ, не видимъ счастья, кромѣ случайнаго и рѣдкаго, и напротивъ, сколько горя, сколько зла и страданій знаемъ и всюду видимъ мы! Всю жизнь искалъ я счастья и не нашелъ его ни на дѣлѣ, ни главное -- въ отвлеченномъ построеніи. А вѣдь должно же оно быть, если и не мое личное счастье, не личныя и случайныя мои житейскія удачи, то счастье вообще, счастье, которое каждый могъ бы поставить себѣ цѣлью и стремиться къ нему... И вотъ я увидѣлъ, что ошибался я до сихъ поръ не въ цѣли, какъ всѣ вы говорили, а только въ дорогѣ. Я искалъ счастья въ нашей жизни -- и не нашелъ его. Но развѣ наша жизнь, нашъ теперешній строй ея, развѣ это послѣднее уже слово жизни? Если въ нашей жизни нѣтъ счастья, если не даетъ она его, то это еще не отрицаніе самой возможности счастья, а всего лишь указаніе, что жизнь эту надо измѣнить, построивъ ее на иныхъ какихъ-либо началахъ, а если и они будутъ ошибочны, то снова искать иныхъ и иныхъ и т. д., но только жизнь истинная, способная дать счастье человѣку и содержаніе его днямъ -- она должна быть. И начала, на которыхъ она должна быть построена, они есть и давно уже указаны они человѣку, вотъ они.
   Онъ взялъ лежавшую на столѣ Библію, открылъ ее на отмѣченномъ закладкой мѣстѣ и громко прочелъ слова проклятія. Потомъ положилъ книгу и сталъ объяснять эти слова, какъ указаніе на жизнь, которую долженъ вести человѣкъ, поставленный внѣ рая, а слѣдовательно и праздности -- блаженнаго райскаго состоянія.
   -- Наша жизнь... продолжалъ онъ. Всѣ трое далеко уже не юноши мы, мы знаемъ жизнь, многое испытали и еще болѣе видѣли. Такъ посмотрите же на эту жизнь, оглянитесь на нее -- и скажите, много ли она даетъ человѣку, стоитъ ли она того, чтобы любить ее и дорожить ею?
   Онъ замолчалъ, и невольно оглянулся каждый на пройденное имъ поле жизни, на жизнь свою и чужую, и ни слова не сказалъ ему ни одинъ изъ нихъ.
   -- Чего мы ищемъ въ нашей жизни? снова началъ Алгасовъ. Что намъ нужно? Что составляетъ цѣль всѣхъ нашихъ трудовъ и желаній, на чемъ построена вся наша жизнь, ея строй и основы и всѣ ея идеалы? Мы ищемъ денегъ и только денегъ, такъ или иначе, подъ тѣмъ или другимъ видомъ, но все только ихъ, къ нимъ лишь стремимся и въ нихъ видимъ первое благо нашей жизни, къ управленію ими сводится вся общественная паша дѣятельность, изъ-за нихъ геройски боролись за свою независимость американцы, и ради нихъ же были созваны несчастнымъ Людовикомъ XVI Генеральные Штаты. А деньги нужны намъ для праздности и комфорта. Все это прекрасно, но вотъ съ одной стороны вопросъ: даютъ ли намъ счастье деньги? Способенъ ли нашъ комфортъ дать намъ дѣйствительное довольство жизнью? А съ другой -- сколько зла, сколько горя, преступленій и низостей, вызванныхъ всеобщей этой погоней за деньгами, видимъ мы въ жизни? Это старые, избитые, опошленные уже вопросы, ихъ и предлагать-то стыдно! А мыслима ли вся эта масса безобразій и зла, разъ поймутъ люди, что счастье не въ деньгахъ, что оно въ самой жизни и съ деньгами не имѣетъ ничего общаго, ибо во власти денегъ однѣ только забавы да наслажденія -- и больше ничего, а забавы и наслажденія не только не составляютъ счастья, но прямо и положительно даже противоположны ему и исключаютъ всякую его возможность -- ибо зло и горе неизбѣжно лежатъ въ ихъ основѣ, а зло и горе не могутъ породить добра, каковымъ есть и должно быть истинное счастье: самое благое, повидимому, начинаніе, но если хотя единой слезы стоитъ оно кому-нибудь -- безъ разсужденій тотчасъ же должно отвергнуть его, ибо истиннаго счастья уже не дастъ оно людямъ. А ваша жизнь вся только и состоитъ изъ однѣхъ лишь забавъ и наслажденій. Не говори мнѣ, что не всѣ же гоняются за ними. Да, къ чести человѣчества-не всѣ. Но эти, презрѣвшіе забавы и наслажденія, согласенъ, они лучшіе изъ васъ, но самые ли они счастливые? Нѣтъ, за немногими, рѣдчайшими, случайными исключеніями, самые среди васъ счастливые, самые довольные жизнью -- это графы Кунце, только ихъ и способна удовлетворить ваша жизнь... И нуждается ли въ забавахъ истинно счастливый человѣкъ? Но люди уклонились съ пути истиннаго счастья: омутно помня прелести райскаго состоянія -- праздности, они погнались за праздностью, вообразивъ въ ней высшее свое блаженство и прелесть неописуемую. Зная всю отраду заслуженнаго отдыха, они подумали, что продлить отдыхъ, значитъ продлить и отраду эту, а сдѣлать его постояннымъ -- постоянной же сдѣлать и ее. И сдѣлали, это было легко, но отрада, вся прелесть и блаженство отдыха немедленно же отлетѣли отъ него, лишь только перешелъ онъ естественныя свои границы. Жизнь, вся отданная ему, необходимо стала скучна и пуста, чтобы наполнить и украсить ее, понадобились удовольствія и забавы, наслажденія и роскошь, и увлеченные наружнымъ ихъ блескомъ, заплутались въ погонѣ за ними люди и окончательно уже сбились съ пути истиннаго счастья. А въ концѣ концовъ, ничего имъ не дали забавы и наслажденія и не могли даже дать, ибо счастье -- постоянно, наслажденіе же временно, а временное, недолгое, конечное не должно и не можетъ стать первенствующей цѣлью дней человѣка; оно не можетъ ею стать, ибо не въ силахъ занять его и привлечь къ себѣ всего его, всю его душу, любовь и силы. Случилось даже худшее. Вспомни чудное сравненіе поэта 2), что гоняющіеся за наслажденіями похожи на карлика, сторожившаго въ своемъ замкѣ похищенную имъ принцессу. Въ одинъ прекрасный день онъ прилегъ уснуть послѣ обѣда; но когда черезъ часъ проснулся -- принцессы уже не было. Онъ спѣшитъ надѣть свои стомильные сапоги -- и однимъ шагомъ сразу же далеко обгоняетъ ее. То же случилось и съ людьми. Они обогнали наслажденія -- и вдругъ очутились въ ужасающей, мрачной пустотѣ, полной тьмы и проклятія. И вотъ снова начинаются лихорадочные поиски новыхъ и новыхъ забавъ, ихъ стараются изобрѣсти, создать, онѣ, какъ воздухъ, необходимы намъ, необходимы, чтобы наполнить унылую пустоту нашей праздной жизни, а намъ вдругъ проповѣдуютъ добродѣтель, честность и безкорыстіе. Но что же намъ дѣлать, когда хоть чѣмъ-нибудь да надо же намъ наполнить пустоту нашихъ дней, ибо нельзя, нѣтъ силъ жить въ пустотѣ, наполнить же ее можно лишь забавами да роскошью, а для этого нужны деньги, деньги и деньги, и какъ можно больше денегъ. Отдавъ людей во власть забавъ, сдѣлавъ изъ насъ жалкую игрушку случая, вдругъ требуютъ отъ насъ добродѣтелей и доблестей и лицемѣрно казнятъ насъ за нашъ развратъ и пороки, не разсуждая, не желая разсудить, можетъ ли инымъ быть праздный, свободный отъ тяжелаго труда человѣкъ? Я говорю -- лицемѣрно, ибо жить извѣстной жизнью и пользоваться ею, значитъ -- отвѣчать за нее, и тотъ, кто случайно и уберегся отъ разврата, оставшись среди насъ добродѣтельнымъ и чистымъ -- не долженъ, не имѣетъ онъ права осуждать остальныхъ, менѣе его счастливыхъ, но во всемъ прочемъ совершенно такихъ же, какъ и онъ. Нѣтъ, я иное сказалъ бы людямъ. Вмѣсто проповѣди добродѣтели и безкорыстья, вмѣсто осужденія разврата и роскоши, я указалъ бы имъ на что-нибудь, какъ на содержаніе жизни, на дѣло, каждому доступное и способное каждому, даже и графу Кунце, дать жизнь и счастье, дѣло, которое помогло бы человѣку не искать забавъ и не нуждаться въ нихъ, а слѣдовательно, не нуждаться и въ деньгахъ. Я сказалъ бы людямъ: ищите счастья, ищите жизни и любите свою жизнь, она дана вамъ Господомъ, какъ лучшій изъ даровъ Его. Я сказалъ бы это, а если бы не могъ этого сказать -- то лучше уже не сталъ бы ничего говорить. И когда, вмѣсто забавъ и праздности, полюбятъ люди жизнь и счастье, тогда не испугаются они труда и тогда падетъ всесильная власть денегъ въ мірѣ, и трудъ, счастье, жизнь соединятъ людей, все человѣчество соединятъ одной общей любовью къ жизни и стремленіемъ къ счастью, своему и своихъ ближнихъ. Давно уже извѣстно, что отъ трудовъ праведныхъ не наживешь палатъ каменныхъ, и дѣйствительно, сколько страданій, нужды, слезъ и горя можно найти въ фундаментѣ каждыхъ, самымъ, повидимому, безукоризненно честнымъ образомъ нажитыхъ палатъ! Нѣтъ, когда забудутъ даже люди о каменныхъ палатахъ, когда праздность станетъ позоромъ и такимъ же преступленіемъ, какъ теперь -- самоубійство, вотъ когда слезы и горе исчезнутъ съ лица земли! А они должны исчезнуть... Не вѣрить въ это, значитъ -- не вѣрить въ Бога и уже дѣйствительно ничего не имѣть въ жизни, кромѣ забавъ и наслажденій.
   -- Значитъ, по-твоему, ни умирать, ни болѣть тогда уже не будутъ? желчно перебилъ его Бачуринъ.
   -- То не во власти людей. Я говорю о томъ горѣ, которое сами же причиняемъ мы, и о тѣхъ слезахъ, которыя мы же и заставляемъ проливаться. Они должны исчезнуть.
   -- Должны, ибо таковъ ходъ исторіи, ибо въ этомъ и состоитъ наконецъ все постепенное движеніе человѣчества впередъ, то, что мы зовемъ прогрессомъ, и нѣтъ на землѣ силы, способной остановить это движеніе. Наше основанное на деньгахъ и праздности, роскошное и блестящее благополучіе должно пройти, ибо все ростетъ и ростетъ число званыхъ на пиръ, все большее и большее число незваныхъ врывается въ пиршественную залу, да и на долю тѣхъ, которые пока еще не успѣли въ нее проникнуть, съ каждымъ днемъ все больше и больше достается имъ жизненныхъ благъ, а вѣдь блага эти отнимаются у званыхъ! И дѣйствительно, мы видимъ, какъ все меньше и меньше получаютъ отъ жизни званые, и въ настоящее время имъ осталось такое, сравнительно -- ничтожное уже количество любимыхъ ихъ дорогихъ и тонкихъ блюдъ, что не всѣ изъ сидящихъ за пиршественнымъ столомъ могутъ даже и насытиться... И не лучше ли, если эти полу-голодные добровольно откажутся отъ жалкихъ своихъ и не всегда даже свѣжихъ порцій, подаваемыхъ однако же на золотой посудѣ, и не присоединятся къ остальнымъ, чтобы вмѣстѣ, за общимъ братскимъ столомъ, какъ слѣдуетъ, насытиться простыми и здоровыми кушаньями?.. Въ настоящее время голодаютъ и тѣ, и другіе, одни нравственно, другіе матеріально, и не лучше ли, если и тѣ, и другіе будутъ сыты?
   -- Это давно уже и до тебя еще говорили соціалисты, перебилъ его Бачуринъ.
   -- Нѣтъ. Не соціальной реформы хочу я, т. е. я не хочу никакой насильственной перемѣны. Что внѣшняя перемѣна, если останется въ людяхъ все та же прежняя вѣра ихъ въ деньги, любовь къ деньгамъ и стремленіе къ праздности и забавамъ? Я иного хочу, я хочу, чтобы люди узнали цѣну истиннаго счастья и истинной свободы; трудъ -- въ немъ назначеніе и все наслажденіе нашей жизни, вотъ что хочу я, чтобы узнали люди, и сами, я вѣрю, отвернутся они тогда отъ денегъ, и соціальная реформа совершится сама собою и совершится уже прочно. И это должно быть, ибо иначе невозможна жизнь.
   -- Въ этомъ трудно убѣдить людей, съ печальной улыбкой возразилъ Костыгинъ.
   -- Сама жизнь убѣдитъ. Пиръ для полной красоты своей неизбѣжно долженъ быть настоящимъ пиромъ, беззаботнымъ, роскошнымъ и обильнымъ. Пиръ со скукой, съ оглядкой и думой и недостатками всякаго рода уже не пиръ. Сережа, вдумайся поглубже, разбери, что лкбятъ люди въ деньгахъ? Не самыя же деньги, не самые же эти кружечки и бумажки, но представляемое ими воспоминаніе о прелестяхъ иной, уже исчезнувшей жизни. Тогда, въ далекомъ прошломъ, въ мірѣ жили и наслаждались жизнью всего только нѣсколько человѣкъ, они только одни были званые, имъ принадлежалъ міръ на правѣ полной собственности -- и весь міръ трудился на этихъ нѣсколько человѣкъ, чтобы еще и еще украсить ихъ жизнь, и безъ того уже полную невѣроятной роскоши и сказочныхъ наслажденій, такой роскоши и такихъ наслажденій, которыхъ и вообразить даже не можемъ мы теперь, но полную также величія, могущества и власти, полную славы, почета и даже божественности, всего, однимъ словомъ, что мы считаемъ самымъ великимъ, самымъ прекраснымъ и привлекательнымъ въ жизни, всей полноты и роскоши вѣдомыхъ намъ забавъ и наслажденій. Та жизнь, я согласенъ, была хороша, ибо она была слишкомъ уже полна, такъ полна, такъ хороша и величественна, что почти даже стоила приносимыхъ ради нея человѣчествомъ жертвъ. Это былъ вѣкъ, когда эти нѣсколько человѣкъ не довольствовались даже и роскошью, а нуждались въ чемъ-то уже чудовищномъ, вродѣ, напр., пирамидъ или висячихъ садовъ. Это чудовищное было тогда идеаломъ красоты жизни, и безъ него жизнь показалась бы имъ уже не полной жизнью. Представь себѣ какого-нибудь, напр., Хеопса, если бы онъ увидѣлъ скромное надгробіе русскаго императора въ Петропавловскомъ соборѣ и ему предложили бы удовольствоваться такимъ же? Но прошли вѣка, число званыхъ увеличилось, и первые немногіе званые вынуждены были подѣлиться полнотой своихъ благъ съ своими новыми сотрапезниками. Званыхъ все еще было очень и очень мало и все также покорно трудился на нихъ міръ, чтобы наработать довольно на ихъ необузданныя прихоти -- но на пирамиды, на чудовищное, не стало уже средствъ, и пришлось ограничиться одной только роскошью, въ свою очередь ставшей идеаломъ жизни, роскошью, которая, все понижаясь и понижаясь по мѣрѣ возрастанія числа званыхъ, понижаясь и матеріально, и такъ сказать -- содержательно, отъ жизни и роскоши Нерона дошла наконецъ до жизни какого-нибудь ограниченнаго двумя палатами несчастнаго нѣмецкаго князька, получающаго содержаніе въ столько-то тысячъ и 722 талера, и, кажется, чуть-ли даже не съ крейцерами. Жизнь и роскошь Нерона, которыя въ свою очередь такими же ничтожными и жалкими показались бы Семирамидѣ или Хеопсу -- эта роскошь и эта жизнь отошли уже въ область преданія. Наслѣдье Нерона и его роскошныхъ патриціевъ раздѣлило такое множество людей всѣхъ состояній, что поневолѣ уже пришлось понизить его идеалъ, величавую роскошь превратить въ скромный комфортъ и удовольствоваться этимъ скромнымъ идеаломъ. Вотъ исторія пониженія идеала жизни, его размѣны на все болѣе и болѣе мелкую монету. Люди помнятъ еще, какъ много радостей доставляли богатство к роскошь разнымъ этимъ Хеопсамъ и Неронамъ, ихъ ослѣпляетъ сказочная жизнь этихъ господъ, и они бросаются за деньгами, чтобы обезпечить себѣ хотя жалкую тѣнь Хеопсова благополучія и хоть глазкомъ заглянуть въ очарованную область величія и роскоши. Но одно забываютъ люди, что не деньги и не роскошь составляли главное въ жизни Хеопса и Нерона съ его придворными, а власть, всемогущество, почетъ и божественность, т. е. именно то, чего дать не могутъ никакія деньги, но что само можетъ дать денегъ сколько угодно, да что къ тому же хорошо и безъ денегъ. Вотъ съ какихъ временъ идетъ любовь человѣчества къ деньгамъ: съ тѣхъ временъ, когда, кромѣ денегъ, нашего единственнаго оставшагося намъ теперь достоянія, въ жизни единицъ была власть со всѣми ея радостями, и такая обширная власть, какой и представить даже не можемъ мы теперь, и про которую, что ни говори -- а всегда останется она лучшимъ и самымъ привлекательнымъ украшеніемъ праздной жизни, нехорошимъ -- да, но, другъ мой, съ этой точки зрѣнія одинаково не хороша вѣдь и теперешняя убогая наша роскошь: не все ли равно -- украсть милліонъ или цѣлковый? И то, и другое одинаково воровство, а воля твоя, но во всякомъ случаѣ Юханцевъ выше карманнаго воришки, и лучше уже быть Юханцевымъ, чѣмъ этимъ воришкой.
   -- Основой и фундаментомъ той жизни было рабство. При Хеопсѣ всѣ были рабами, кромѣ самого только Хеопса -- и для него пирамида являлась дѣломъ обыденнымъ и доступнымъ; очень можетъ-быть, что онъ даже и не считалъ ея идеаломъ настоящей царской гробницы и, по своимъ понятіямъ -- постѣснялся и приготовилъ себѣ довольно скромное мѣсто успокоенія, все можетъ быть! При Неронѣ, кромѣ рабовъ, уже явились и патриціи, и подданные -- и о пирамидахъ и не мечталъ даже Неронъ, хотя и не стѣснялся еще въ расходахъ первой необходимости, въ постройкѣ дворцовъ и цирковъ. При Людовикѣ XIV рабовъ этихъ оставалось ничтожное уже сравнительно количество -- и онъ еле совладалъ съ одной Версалью, да и то совсѣмъ раззорился да эту постройку. А теперь, кому изъ королей нашего времени по карману теперь величавый просторъ Версали? Счастье ихъ, что дѣды и прадѣды ихъ вовремя догадались понастроить имъ эти Версали и Нотсдамы... Рабства уже нѣтъ, и вѣку Роскоши пришелъ естественный конецъ: зданіе осталось безъ фундамента, и разваливается. Идеалъ нашей жизни -- комфортъ, мы живемъ въ его вѣкѣ. И если фундаментомъ роскоши было рабство, фундаментъ комфорта -- это нужда и бѣдность. На этой нуждѣ построена вся наша цивилизація, весь нашъ комфортъ, вся наша жизнь. И въ самомъ дѣлѣ, подумай, если не станетъ нужды, какого это добраго человѣка уговоришь ты, рискуя жизнью., лѣзть въ землю за желѣзомъ и каменнымъ углемъ, чтобы только дать намъ возможность комфортабельно вояжировать въ вагонахъ I класса и вовремя по телеграфу поздравлять нашихъ родныхъ и знакомыхъ съ днемъ ихъ именинъ или рожденія? Нѣтъ, братъ, такого благодѣтеля, пожалуй, и не найдешь тогда! И я не знаю: въ числѣ людей, сочувствующихъ соціальной реформѣ, есть люди, и вѣроятно -- такихъ большинство, которые дорожатъ и телефонами, и фонографами, и другими подобными благами нашей цивилизаціи. Какъ не подумаютъ они о неизбѣжной ея судьбѣ въ случаѣ торжества соціалистическаго или въ этомъ родѣ строя жизни?
   -- Потому что такія мысли могутъ придти въ твою только голову, возразилъ Костыгинъ. Что полезно и нужно, то удержится и при всякихъ перемѣнахъ.
   -- Не только въ мою, другъ мой, отвѣтилъ Алгасовъ, но и въ голову Грановскаго. И онъ задавалъ уже себѣ этотъ вопросъ -- что станется съ нашей цивилизаціей при паденіи нашего теперешняго строя жизни? Тебѣ смѣшны мои слова, что некому будетъ тогда копать желѣзо для нашихъ цивилизованныхъ затѣй. Но вспомни, какъ смѣялись мы когда-то, читая про Екатерининскую комиссію, надъ Сумароковымъ, писавшимъ, что освободить крѣпостныхъ нельзя, ибо скудные люди ни повара, ни кучера, ни лакея имѣть не будутъ. Былъ и еще какой-то депутатъ, который тоже спрашивалъ, кто же будетъ тогда готовить ему студень? И что же? Вотъ крѣпостные освобождены, а въ деревнѣ точно и не совсѣмъ даже скудные люди, на почти всѣ, которые не могутъ поваровъ и лакеевъ выписывать изъ-за границы, ни повара, ни кучера, ни лакея, ни даже горничной имѣть не могутъ, и подчасъ дѣйствительно некому тамъ сготовить и простого даже студня. Видишь, на что уже, кажется, смѣшны заботы наивнаго депутата о судьбѣ студня, а вѣдь слова его сбылись почти буквально! Мои слова еще болѣе вѣроятія имѣютъ сбыться, ибо желѣзныя дороги и проч.-- это плоды всего нашего строя жизни, а нужда -- его основа и фундаментъ. Какъ безъ рабства немыслима постройка пирамиды, ни даже Колизея, такъ и безъ нужды немыслима постройка желѣзной дороги. Но если несправедливо было рабство, не менѣе, а напротивъ -- неизмѣримо болѣе несправедлива и нужда. Рели пало рабство, рано или поздно, но должна пасть и нужда, и самая сила вещей не приведетъ развѣ тогда человѣчество къ той жизни, которую сейчасъ, имѣя полную свободу выбора, я выбираю, какъ единую полную, единую могущую дать мнѣ счастье и дѣло и единую въ то же время вполнѣ, безупречно честную и чистую?
   -- Ну, Саша, ты, кажется, совсѣмъ уже соціалистомъ сдѣлался! горячо вдругъ вмѣшался въ разговоръ Бачуринъ. Такъ это уже не честно, по-твоему, владѣть законно-пріобрѣтеннымъ имуществомъ?
   -- Какъ тебѣ сказать, Костя? Сопоставь расходъ на какую-нибудь дорогую свою прихоть, хоть, напр., этотъ недавній нашъ пикникъ, сопоставь его съ тѣмъ, что въ настоящее время, весной, положительно ни одного села, ни одной деревни не найдешь ты въ цѣлой Россіи, гдѣ не было бы хотя нѣсколькихъ голодающихъ семей, сопоставь это -- и выводы дѣлай самъ. Все это уже общія мѣста, которыя давно уже оставлены на долю газетнаго фельетона, но въ то же время это святая правда, а также правда и то, что не только твой блазновскій или мой веденяпинскій мужики, но даже и какіе-нибудь совершенно невѣдомые намъ Якуты или Кара-Калпаки голодаютъ именно по милости нашихъ съ тобой подобныхъ всякихъ этихъ прихотей, ибо, не будь ихъ -- и вся жизнь даже и Кара-Калпаковъ была бы иною. Много денегъ тратилъ я до сихъ поръ на прихоти и тратилъ совершенно спокойно, съ чистой совѣстью, и не думая даже о той картинѣ, которую сейчасъ нарисовалъ тебѣ, но въ нуждѣ и бѣдности я видѣлъ тогда необходимое лишь зло, я видѣлъ въ нихъ фундаментъ и основу нашей цивилизаціи и нашего тысячелѣтіями сложившагося строя жизни. Я искренно вѣрилъ, что и не можетъ быть иного строя, и я вѣрилъ въ вѣчность нашей цивилизаціи, ибо ея гармонія съ единымъ казавшимся мнѣ возможнымъ строемъ жизни ручалась мнѣ за истину и той, и другого. Но вотъ увидалъ я иную жизнь, увидалъ, какъ хороша она, сколько счастья можетъ она дать, и не единицамъ только, а всѣмъ, безъ исключенія всѣмъ людямъ, всему человѣчеству, какъ согласна она съ любовью и добродѣтелью, со всѣмъ ученіемъ Спасителя и со всѣми Его завѣтами, и ты самъ поймешь, въ силахъ ли я продолжать свою старую жизнь и жить, какъ я жилъ до сихъ поръ. Согласенъ, наружный блескъ, наружная красота -- въ вашей жизни, но истина -- въ моей, въ той, которую я сейчасъ принимаю, ибо основа ея не борьба, какъ въ вашей, но любовь. Костя, что предпочелъ бы ты: скромную ли стеклянную кружку съ благороднымъ рейнъ-вейномъ, или же золотой кубокъ работы Бенвенуто Челлини, но съ крымской нашей кислятиной? Что лучше, то болѣе согласно и съ любовью, и съ истиной, и слѣдовательно, имѣетъ за себя и будущее. Наша цивилизація, согласная съ нашей жизнью, должна пасть, какъ пала цивилизація древняя, согласная "въ жизнью, основанной на рабствѣ. Какая цивилизація выростетъ на развалинахъ нашей -- я не знаю, да и безполезно гадать объ этомъ. Но только наша теперешняя цивилизація должна пасть. Будетъ ея паденіе насильственнымъ -- и въ общемъ крушеніи, вмѣстѣ съ дурнымъ, погибнетъ, пожалуй, и все хорошее, къ чему пришли мы съ такими тяжелыми усиліями, все, кромѣ принципа несправедливости собственности, принципа, во имя котораго и совершится въ такомъ случаѣ крушеніе нашей цивилизаціи. Основываясь только на немъ, снова придется тогда людямъ съ азбуки начинать новую цивилизацію, снова придется имъ доходить до сознанія не несправедливости, а несостоятельности праздной, основанной на деньгахъ, жизни, и снова вернутся тогда на землю новые средніе вѣка. Но если паденіе ея совершится постепенно, если понемногу будутъ приходить люди къ твердому убѣжденію, что богатство и деньги ничего не въ силахъ дать и самимъ даже банкирамъ, что жизнь труда есть единая истинная, разумная и счастливая -- тогда изъ общаго крушенія спасутъ люди самую драгоцѣнную часть нашей цивилизаціи, все, что она выработала для поднятія нравственной личности человѣка, ея гуманные взгляды и возвышенныя понятія о добрѣ и истинѣ. Который изъ двухъ этихъ родовъ паденія цивилизаціи суждено пережить человѣчеству, кто это знаетъ?
   -- Постой, Саша, вдругъ началъ, вставая, Сергѣй Игнатьевичъ. Ты глубоко заблуждаешься. Наша жизнь, нашъ теперешній строй ея и наша основанная на немъ цивилизація -- нѣтъ, не умираютъ они, какъ ты говоришь, они полны силъ и жизни, ибо будущее -- ихъ, и только ихъ. Ты говоришь, въ трудѣ все наслажденіе жизни, но ты же называешь праздность -- блаженнымъ состояніемъ рая. И то, и другое вѣрно, но нельзя не признать, что рай выше жизни, чтобъ наказаніе изгнаны люди изъ рая въ жизнь, и понятно наше стремленіе обратно въ рай, и въ немъ-то, въ этомъ именно стремленіи и должно видѣть и понимать прогрессъ. Единичныя, отдѣльныя стремленія нѣкоторыхъ изъ насъ въ рай, стремленія насильственныя, основанныя на чисто уже адской жизни большинства -- они преступны и грѣшны, преступны, во-первыхъ -- какъ насиліе, а во-вторыхъ -- какъ измѣна сотоварищамъ по изгнанію изъ рая. Но если все человѣчество, всѣхъ безъ исключенія людей привести обратно въ рай? А это возможно... и это будетъ. Ты говоришь: мы живемъ праздно, но за насъ вдвое работаютъ другіе -- пожалуй, вѣрно. Ты говоришь: нашъ комфортъ доступенъ хотя и очень многимъ, но всѣмъ не можетъ онъ быть доступнымъ, на всѣхъ не хватитъ его, и если всѣ сядутъ за пиршественный столъ, выйдетъ только то, что всѣ встанутъ голодными. И вѣрно, ибо не хватитъ силъ у людей достаточно наработать, чтобы на всѣхъ хватило жизненныхъ благъ въ количествѣ, нужномъ для комфорта. Людскихъ силъ не хватитъ на это, но есть вѣдь силы, неизмѣримо болѣе могучія, которымъ нѣтъ предѣла и нѣтъ, слѣдовательно, недоступной задачи, силы, еще не подвластныя человѣку, но которыми онъ стремится уже овладѣть -- и рано или поздно, а достигнетъ этого, это силы природы. Ты говоришь, мы должны трудиться, ибо, во-первыхъ, трудъ -- это назначеніе наше и единственный путь къ счастью, а, во-вторыхъ, нехорошо и несправедливо, чтобы за меня трудился Иванъ, Сидоръ или Карпъ, да близко уже время, когда Иваны, Сидоры и Карпы смекнутъ, въ чемъ дѣло, и не захотятъ уже на меня работать. И это все вѣрно, пока для доставленія мнѣ комфорта и праздности должны работать именно Иваны, Сидоры и Карпы, но мы идемъ къ тому, что, какъ за меня, такъ равно и за Ивана съ Сидоромъ и Карпомъ будетъ работать зной Сахары, морская волна, этотъ мѣсяцъ, солнечный лучъ, міровое тяготѣніе, можетъ-бить, даже и свѣтъ Сиріуса, и бѣгъ отдаленнѣйшей кометы 3) -- кто можетъ предсказать, до чего, до какихъ предѣловъ способна дойти наука? Человѣкъ почти уже овладѣлъ молніей, вѣтромъ, паромъ, теченіемъ рѣкъ и паденіемъ водопадовъ, но подумай только, какая, болѣе, чѣмъ ничтожная, это часть всѣхъ силъ природы! И когда овладѣемъ мы всѣми ими, когда поработимъ ихъ и заставимъ себѣ служить -- всѣмъ уже намъ, и тебѣ, и мнѣ, и Сидору съ Карпомъ одинаково тогда будутъ доступны комфортъ и праздность -- и все человѣчество вернетъ такимъ образомъ наука обратно въ рай. Вотъ прогрессъ! Ты видишь его въ трудѣ, въ тяжеломъ трудѣ для всѣхъ и каждаго. Не величественнѣе ли видѣть его въ праздности для всѣхъ и каждаго?
   И дѣлая этотъ вопросъ, онъ остановился передъ Алгасовымъ, вдохновенно и гордо указывая куда-то рукой.
   -- О, другъ мой! воскликнулъ Алгасовъ. Во всякомъ случаѣ, не забывай, что въ раю настоящемъ человѣкъ совсѣмъ ничего не дѣлалъ и главное -- ни о чемъ не заботился и не думалъ, а тутъ, мало того, что надо соорудить приспособленіе, съ помощью котораго раздобудешь ты свѣтъ Сиріуса, по еще надо и управлять этимъ приспособленіемъ, ремонтировать, чистить и смазывать его и неусыпно за нимъ наблюдать, ибо вдругъ перепустишь ты какъ-нибудь или совсѣмъ упустишь этотъ твой свѣтъ Сиріуса -- поди-ка, сладь съ нимъ потомъ и раздобывай его опять! И крѣпостными-то управлять, самыми даже смирными, мордвой какой-нибудь -- и то что хлопотъ было, а ужъ силы природы... Покореніемъ силъ природы, можетъ, и дашь ты всѣмъ, и мнѣ, и Сидору съ Карпомъ, доступъ къ комфорту и теперешней нашей, исполненной заботъ и огорченій полу-праздности, но никакъ уже не къ блаженной и беззаботной праздности рая, между тѣмъ какъ одна только абсолютная, полная райская праздность, недостижимая внѣ рая, какъ праздность -- она лишь и можетъ дать намъ жизнь и счастье. А потомъ, что же, ты думаешь спасти свою теперешнюю жизнь, теперешній строй ея покореніемъ силъ природы? Нѣтъ, мой другъ, это оставь: наша жизнь, та, которую мы знаемъ и любимъ, она осуждена уже на смерть. Порабощеніе всѣхъ силъ природы, оно неизбѣжно вызоветъ иную совершенно цивилизацію и иную, не нашу, жизнь, основанную на обладаніи силами природы, какъ и наша цивилизація и наша жизнь основаны на обладаніи живыми силами массы. Правда, силами природы владѣть и пользоваться можетъ все человѣчество, а силами массы, по самому уже составу ея, владѣютъ и пользуются немногія только единицы, но въ томъ-то и вопросъ, что самимъ единицамъ этимъ ничего, ни счастья, ни жизни не даетъ обладаніе силами массы. И не знаю, но по-моему вовсе не розовую картину будущности человѣчества рисуешь ты! Не спорю, можетъ, и въ силахъ наука овладѣть и солнцемъ, и лунои -- вѣдь мечтаете же вы, что наука дастъ вамъ возможность обходиться и безъ солнечной теплоты, и безъ атмосфернаго воздуха, и даже безъ самой земли, когда не станетъ ихъ современемъ 4) -- можетъ, овладѣете вы и бѣгомъ даже отдаленнѣйшей кометы, все такъ, но желательно ли и нужно ли это для людей и главное, для ихъ счастья -- это другой вопросъ! Несмотря, что обладаніе силами природы въ томъ ничтожномъ размѣрѣ, въ какомъ оно сейчасъ намъ доступно, что это обладаніе благодѣтельно для человѣчества и не выводи еще изъ этого никакихъ заключеній: во-первыхъ -- точно ли оно благодѣтельно, это еще вопросъ и вопросъ, а во-вторыхъ, и рабство вначалѣ, на зарѣ нашей цивилизаціи, и оно тоже было тогда на благо прогрессу, давая передовымъ тогдашнимъ людямъ необходимый для изобрѣтеній и мышленія досугъ -- т. е., по-моему, тутъ весь вопросъ во времени: то, чего, пользуясь рабствомъ, человѣчество достигло въ 100 лѣтъ, безъ рабства, того же самаго достигло бы оно въ 200 или 300 -- вотъ и все. Но это же благодѣтельное вначалѣ рабство привело къ гибели всю имъ же и порожденную цивилизацію, а свободныхъ людей -- къ разврату и полнѣйшему нравственному ничтожеству. Вопросъ: чѣмъ тутъ вліяло рабство на свободныхъ? Тѣмъ ли, что обезпечивало имъ праздность, или же властью человѣка надъ человѣкомъ? Но та же власть была и вначалѣ вѣдь рабства, а дѣло въ томъ, что праздность неизбѣжно истекаетъ изъ рабства, какъ необходимое его слѣдствіе, услажденіе же властью есть ничто иное, какъ одна лишь -- хотя и самая, по-моему, привлекательная -- изъ многихъ необходимыхъ намъ для украшенія нашего досуга забавъ. Мало ли, напр., было помѣщиковъ, которые и въ глаза даже никогда не видали своихъ крѣпостныхъ, постоянно живя въ Петербургѣ или заграницей, но далеко зачастую не лучшіе были это, и какъ люди, и какъ помѣщики. Но обрати вниманіе на то, что тогда, когда всѣ мы обратимся въ праздныхъ помѣщиковъ-владѣльцевъ силъ природы, нисколько не менѣе нужны тогда будутъ намъ забавы, а ты думаешь, не станетъ тогда власти, не политической, а именно власти человѣка надъ человѣкомъ, власти Лукулла надъ рабами, которыхъ онъ бросалъ муренамъ?.. Ошибаешься. Врядъ ли особенно просто и всякому доступно будетъ повелѣваніе свѣтомъ Сиріуса, и ты думаешь, что тотъ, кто силой знанія добьется власти надъ Сиріусомъ, не будетъ вмѣстѣ владѣть и всѣми, нуждающимися въ силѣ свѣта Сиріуса? Если и не de jure, то de facto? А что въ той жизни дастъ этому ученому достаточно полноты и счастья, чтобы не нуждаться въ забавахъ и чтобы не пришло ему въ голову тѣшиться и услаждаться своей властью?.. По крайней мѣрѣ, не видно ничего такого. А та власть будетъ посильнѣе и потяжелѣе, пожалуй, власти какого-нибудь Лукулла... Вспомни Лапласа 5) и его формулу, обнимающую весь міръ и всю міровую жизнь, прошедшее, будущее и всѣ тайны настоящаго, движенія величайшихъ міровыхъ тѣлъ и самомалѣйшаго атома, слова царя въ его кабинетѣ и содроганія ничтожнѣйшей инфузоріи. Не величественно развѣ, не приводитъ развѣ въ трепетъ одна уже мысль, что человѣчество достигнетъ современемъ познанія міровой этой формулы? Но способный исчислить ее, съ ея помощью имѣя возможность всегда знать самыя даже сокровенныя твои дѣла и поступки, а можетъ-быть, даже и мысли твои, твое прошедшее и будущее, мало даже того -- прошедшее и будущее міра, да вѣдь ты былъ бы ничтожнѣе всякаго раба въ рукахъ этого человѣка!.. О, счастье, счастье, что не живемъ мы въ тѣ времена, а если величественна нарисованная тобою картина, то еще величественнѣе, еще во много разъ прекраснѣе и выше всеобъемлющій этотъ умъ Лапласа -- дѣйствительное и полное уже завершеніе науки, ея торжество и достойный вѣнецъ. И если вѣрить, что человѣкъ сумѣетъ когда-нибудь заставить отдаленнѣйшую комету пахать за себя землю, то нельзя не вѣрить, что постепенное овладѣваніе тайнами природы и математическаго счисленія не приведетъ его и не закончится созданіемъ той формулы, о которой мечталъ Лапласъ.
   И онъ замолчалъ.
   -- А свобода? вдругъ началъ онъ. Что намъ дороже свободы, а во что превратится она, если самъ я изъ человѣка превращусь въ ничтожную лишь частичку той многотысячной, можетъ-быть, хозяйственной общины, которой при новомъ тогдашнемъ распредѣленіи собственности будетъ принадлежать какой-нибудь Сиріусъ, ибо врядъ ли будетъ по силамъ одному человѣку или одной семьѣ обладаніе Сиріусомъ, да не стоитъ овчинка и выдѣлки, если снова и тогда все сведется къ частной собственности, къ міровымъ уже какимъ-нибудь латифундіямъ. Сережа, рабы съ утра доночи по крайней мѣрѣ были заняты работой, а ты хочешь превратить людей въ такихъ же точно рабовъ, безъ собственной воли и собственной жизни, но только праздныхъ, и эту жалкую жизнь называешь ты возвращеніемъ въ рай?.. Если только вѣрны твои мечты -- счастье наше и великое счастье, что не доживемъ мы до ихъ осуществленья... Но не спорю, можетъ, и овладѣетъ когда-нибудь человѣкъ Сиріусомъ и всѣми кометами, можетъ, и хорошо даже будетъ тогда житься людямъ, во всякомъ случаѣ, вѣка и тысячелѣтья пройдутъ прежде, чѣмъ будетъ это. То еще будетъ, а пуста и безсодержательна жизнь сейчасъ. И какіе люди достигнутъ, по-твоему, большихъ и болѣе полныхъ результатовъ въ наукѣ и познаніи истины -- счастливые ли, свободные и сильные духомъ люди, живущіе разумной и полной жизнью и довольные ею, или же люди, измученные пустотой жизни и множествомъ всяческихъ противорѣчій и сомнѣній, неудовлетворенные, усталые, даже и науку обращающіе въ забаву и средство забвенія?.. Нѣтъ, Сережа, ни приведетъ людей твоя наука обратно въ рай, и лучше уже оставить мечты о раѣ... Все зоветъ насъ къ жизни труда, все говоритъ, что въ ней истина, и дѣйствительно, шагъ за шагомъ, но неудержимо стремится къ ней человѣчество -- и рано или поздно, а придетъ къ ней... хотя бы и на перепутья...
   -- Да, но и основывать свои личные поступки на теоріяхъ о неизбѣжномъ ходѣ міровыхъ событій -- непрочная это основа, замѣтилъ Костыгинъ. Хорошо, ты свободенъ, ты сдѣлалъ выборъ и начнешь новую жизнь труда. Но вѣдь это шагъ безповоротный, Саша. Вѣдь чтобы дѣйствительно трудиться и дѣйствительно жить плодами своего труда, какъ ты говоришь, для этого ты долженъ отказаться отъ Веденяпина?..
   -- Разумѣется!
   -- Хорошо. Но думаешь ли ты, что настало уже время той будущей жизни?
   -- Не знаю... и пожалуй -- нѣтъ еще. Я беру ее для себя, какъ лучшее лично для себя, время же ея созрѣетъ лишь тогда, когда сознаніе несостоятельности денегъ проникнетъ и въ толпу. Всякому, кто спроситъ меня, посовѣтую я послѣдовать моему примѣру, но ваше дѣло, дѣло людей, остающихся въ старой жизни, если вы хотите, чтобы не безплодна была ваша жизнь, ваше дѣло -- работать надъ подготовленіемъ почвы для жизни труда. Живите, какъ хотите, живите старой жизнью, пока насильственно или своей смертью не умерла еще она, и не смущайтесь моимъ примѣромъ. Но помните, что только та ваша дѣятельность плодотворна и имѣетъ будущее, только та прославитъ и переживетъ васъ, которая конечной цѣлью своей не имѣетъ ничего противнаго первымъ и главнымъ основамъ жизни труда -- любви, свободѣ и счастью, не эгоистичному личному вашему благополучію, но всеобщему счастью всего человѣчества, всѣхъ братьевъ-людей. Только къ этому стремитесь, и что бы ни начинали вы -- прежде всего всегда спросите себя: приближаетъ или отдаляетъ это человѣчество отъ жизни любви и труда? И въ послѣднемъ случаѣ тотчасъ же откажитесь отъ своего начинанія. Вотъ ваше дѣло -- дѣло и задача людей старой жизни, и не менѣе моего, и вмѣстѣ со мною поработаете вы тогда для торжества жизни новой -- а слѣдовательно и истины.
   -- Постой, Саша, началъ Бачуринъ. Ты не велишь намъ стремиться къ эгоистичному личному нашему благополучію. А твоя жизнь, которую ты собираешься начать, развѣ не эгоистична она? Вѣдь трудиться ты будешь не для кого-нибудь, а для себя только одного...
   -- Да, Костя, и я вѣрю, что буду очень, очень счастливъ. Но ни единой слезы, ни единой капли пота никому не будетъ стоить это мое счастье -- и подумай, вѣдь если бы всѣ послѣдовали за мной, вмѣстѣ со мной стремясь къ одному только личному своему счастью -- слезы и тяжелый потъ, изъ-за другого проливаемые, исчезли бы сами собой, т. е. сдѣлалось бы все, чего вы думаете достигнуть пресловутымъ вашимъ самопожертвованіемъ и дѣятельностью на пользу ближнимъ. Да и что такое, вся эта общественная ваша дѣятельность и всѣ ваши заботы о благѣ и нуждахъ вашихъ ближнихъ? Такъ или иначе, но вы отнимаете у работника тяжелымъ трудомъ заработанный имъ рубль и, какъ бѣлка въ колесѣ, цѣлый вѣкъ все хлопочете и трудитесь потомъ, все придумывая, какъ бы получше, повыгоднѣе для него и главное -- похитрѣе вернуть ему пятакъ или гривенникъ изъ этого отнятаго рубля... Вы видите голоднаго, котораго до голода, прямо или косвенно, но довелъ все тотъ же обезпеченный и комфортабельный вашъ досугъ, и этотъ же самый досугъ вы тратите на то, что на части просто разрываетесь, бѣдные, придумывая, какъ и чѣмъ бы накормить этого голоднаго... Вотъ и вся она, самоотверженная эта ваша дѣятельность на пользу ближнимъ, и право, не знаю и не вижу я нигдѣ болѣе позорнаго и вреднаго лицемѣрія... Вѣроятно, и самое слово это -- самопожертвованіе, исчезнетъ тогда, и понимать даже не будутъ тѣ люди этого мудренаго слова, оно будетъ служить для нихъ символомъ такого же глубочайшаго варварства, какимъ для насъ теперь является людоѣдство... Не можетъ, правда, человѣкъ не нуждаться въ любви и услугахъ другого, будутъ и мнѣ помогать, долженъ и я помогать другимъ въ ихъ трудныя минуты, но счастливый, спокойный за себя, за свою жизнь и свое счастье -- насколько больше силъ и любви, и не жертвуя даже собой, не отдавая этому жизни, какъ это дѣлаютъ теперь лучшіе изъ васъ, внесу я, заурядный, а не лучшій, въ общую эту нашу повинность -- служеніе ближнимъ?
   -- Саша, но вынесешь ли ты эту жизнь, снова началъ Костыгинъ. Самъ же ты говоришь, что не пришло еще ея время, и въ этомъ вполнѣ согласенъ я съ тобой. Вѣрю, что хороша будетъ она тогда, но сейчасъ, пока ты одинъ? Не ошибаешься ли ты въ своихъ силахъ? Саша, вѣдь ошибка возможна, и это будетъ ужасная для тебя ошибка...
   -- Исканіе счастья и жизни поставилъ я цѣлью своихъ дней, и безъ оглядокъ, ничѣмъ не соблазняясь, все шелъ я впередъ и впередъ по этому пути. Неопытный мальчикъ, съ отчаяніемъ сознавая одно только, что нѣтъ и не видать нигдѣ идеала счастья, ни отъ кого не слыша слова сочувствія и ободренія, окруженный соблазнами -- и тогда еще оставилъ я все остальное и погнался за однимъ, въ чемъ, хотя и смутно, но я чувствовалъ уже, что въ немъ только одномъ и лежитъ причина, корень и основа всего... Я искалъ жизни и счастья, я хотѣлъ жизни, достойной этого высокаго названія -- и я дошелъ до такой ужасающей пустоты, которой, не извѣдавъ ея, и не поймете вы, что это за ужасъ... Сережа, Костя, какъ и я -- всѣ вѣдь хотите вы счастья и рѣдкіе изъ васъ узнаютъ его, ибо, какъ сказалъ поэтъ, одинъ изъ вашихъ, вашъ до мозга костей 6) -- "двери счастья отворяются, къ сожалѣнію, не внутрь, куда можно бы отворить ихъ бурнымъ напоромъ; онѣ отворяются изнутри, а потому -- ничего не подѣлаешь". Такъ оно у васъ, въ вашей жизни, но я иду туда, гдѣ двери счастья и радостнаго сознанія жизни отворены настежъ, какъ Царскія врата на Святой -- и неужели же тамъ будетъ мнѣ хуже? Но можетъ-быть, можетъ-быть --
   
   Какъ ранній плодъ, до времени созрѣлый,
   Ни вкуса нашего не радуетъ, ни глазъ,--
   
   можетъ, тоже будетъ и со мной, пожелавшимъ упредить жизнь. Можетъ, и не узнаю я счастья, можетъ, и паду подъ непосильнымъ бременемъ, но что бы ни было со мной тамъ, на томъ берегу -- хуже, чѣмъ теперь, уже не будетъ мнѣ, Сережа!.. Въ послѣднее время, не теперь, а'годъ тому назадъ, въ Веденяпинѣ, я дошелъ до того, что, право, въ пору было мнѣ застрѣлиться, и если не сдѣлалъ я этого, то удержала меня единственно лишь смутная какая-то вѣра, что въ своей жизни все-таки, не смотря ни на что, дойду я до конца и получу ясный и утвердительный отвѣтъ на свой вопросъ. Вотъ что удержало меня. Такъ можетъ ли ожидать меня что-нибудь хуже смерти? Или очень уже потвоему привлекательна та жизнь, которую я велъ эту зиму?
   -- Но всю ли жизнь ты знаешь? помолчавъ, заговорилъ Костыгинъ. Саша, я свидѣтель, что искренно искалъ ты себѣ дѣла и дѣятельности и не нашелъ ихъ, но ты прилагалъ къ дѣятельности такую широкую мѣрку и такія идеальныя требованія предъявлялъ къ дѣлу, какія немногіе предъявляютъ къ нему, да немногіе и понимаютъ даже ихъ. Казавшееся тебѣ ничтожнымъ и мелкимъ, всякому другому показалось бы болѣе даже, чѣмъ достаточнымъ, для наполненія жизни, и хорошей, почтенной жизни...
   -- Вотъ въ томъ-то и бѣда, что въ душѣ всѣ люди идеалисты и иными не могутъ даже быть, и потому всѣ они, можетъ, и безсознательно, но одинаково всегда предъявляютъ къ дѣлу тѣ же самыя идеальныя требованія. Дѣло обыденное можетъ наполнить время -- да, но счастья, удовлетворенія жизнью не дастъ оно и самому даже послѣднему изъ насъ -- а до чего это вѣрно, ты можешь провѣрить на той жадности, съ которой отцы наши, всѣ эти "лишніе" и даже нелишніе 40-хъ годовъ стремились на Кавказъ... Да, великую услугу оказало тому поколѣнію безконечное это покореніе Кавказа и сколькимъ дало оно, если и не счастье, то по крайней мѣрѣ забвеніе и что-то вродѣ подобія дѣйствительнаго дѣла... Да, Сережа, чтобы дать мнѣ счастье, мнѣ и всякому другому, дѣятельность моя должна непосредственно и прямо служить счастью, слышишь, не удобствамъ, не мелочнымъ ихъ денежнымъ выгодамъ, не барышамъ или чему-нибудь, а именно счастью моихъ ближнихъ, только такое дѣло и способно овладѣть моей любовью, поглотить меня -- и дать мнѣ счастье и полное довольство жизнью, повторяю, мнѣ и всякому другому. Нѣтъ такого дѣла, не явила мнѣ его жизнь -- и мнѣ нужно уже личное счастье, безъ него моя жизнь уже ничто, ибо, ничѣмъ не занятая, она пуста безъ него, и еще повторяю, одинаково, и моя, и всякаго другого, и ни мнѣ, и никому другому не поможетъ и не дастъ удовлетворенія насильственное изобрѣтеніе для себя дѣятельности, хотя бы и самой даже высокой. Что не всѣ также ясно сознаютъ это -- это ничего еще н£ значитъ: счастья-то и полнаго довольства собой и жизнью все-таки вѣдь нѣтъ! Положимъ, до того спутаны у васъ представленія о дѣлѣ и дѣятельности, что у васъ возможны эти красивые стихи:
   
   Грозный дѣятель въ теоріи,
   Безпощадный радикалъ,
   Ты на улицѣ исторіи
   Съ полицейскимъ избѣгалъ...
   
   Стихи красивые, и даже ядовитые, это правда, но когда я ихъ читаю, мнѣ всегда представляется Мирабо, вмѣсто Генеральныхъ Штатовъ попавшій въ кутузку за то, что заступился по дорогѣ за пьяницу, котораго городовой недостаточно вѣжливо тащилъ въ участокъ... Характерно, впрочемъ, что и самъ поэтъ, написавшій эти стихи, былъ не изъ послѣднихъ среди васъ кулаковъ, картежниковъ и вивёровъ... И къ сожалѣнію, но костеръ Гусса и плаха Эгмонта все-таки навсегда останутся куда привлекательнѣе всѣмъ и каждому на всякомъ шагу доступной исторіи съ городовымъ, и не мелкое, но только возвышенное и великое и способно, какъ внѣшняя дѣятельность, увлечь меня и овладѣть моей любовью, удовлетворяя живущей во мнѣ жаждѣ идеала... Правда, съ лѣтами удается инымъ заглушить въ себѣ эту жажду идеала и счастья, но что изъ этого? Заглушить еще не значитъ побѣдить и опровергнуть, и очень грустно, что можетъ потухнуть въ насъ идеалъ... Всѣ люди идеалисты и иными быть не могутъ, по крайней мѣрѣ не должны бы, ибо идеалъ -- это то высокое и святое, что живетъ въ нашей душѣ, именно то, что и дѣлаетъ насъ людьми, созданными по образу и подобію Божію. А если и есть между нами люди безъ идеала, вѣрнѣе, люди, въ душѣ которыхъ онъ заглушенъ мелочностью, то, по-настоящему, такимъ людямъ не слѣдовало бы руки подавать... И вотъ что значитъ, что двери счастья отворяются у васъ не внутрь, а изнутри: для наполненія жизни и для полнаго довольства ею, въ вашей жизни вы не имѣете ничего, кромѣ того дѣла, о которомъ я говорилъ, ничего, кромѣ служенія счастью ближнихъ, но дѣйствительно, о немъ легче мечтать, чѣмъ послужить ему, потому уже легче, что вовсе не нуждается оно въ услугахъ особенно уже большого количества людей. Всю красоту этого дѣла изобразилъ Гёте въ предсмертномъ монологѣ Фауста, но не говоря уже о томъ, что и самый монологъ этотъ -- мечта поэта, а не изображеніе всѣмъ намъ доступной дѣйствительности, не говоря уже объ этомъ, при всемъ величіи Фауста, скажи, Сережа, не лучше ли было бы, не для Фауста, разумѣется, но для человѣчества, совсѣмъ и не нуждаться никогда въ услугахъ Фауста? А что счастья не знаете вы, оно и понятно: мое личное счастье и жизнь, ему лишь одному посвященная, она возможна при полной только гармоніи всего вокругъ меня и при гармоніи моего счастья съ общимъ счастьемъ и съ радостной жизнью всѣхъ людей, всего человѣчества -- а гдѣ у васъ эта гармонія?.. Вы и мечтать-то не смѣете о ней... Но гармонія эта должна быть, ибо жизнь не мыслима безъ нея, и гармонія эта будетъ, ее создастъ жизнь любвіи и труда! И замѣть, Сережа, не вы, считающіе себя солью земли, не вы, полные жажды самоотверженія во что бы то ни стало и въ немъ, а не въ личномъ своемъ счастьи, видящіе жизнь, не вы, мечтающіе, какъ бы и самимъ вамъ сдѣлаться маленькими Фаустами и болѣе или менѣе облагодѣтельствовать человѣчество -- не выдавите міру эту гармонію и не вамъ низвесть ее съ заоблачныхъ высотъ добра и истины: къ несчастью для человѣчества -- вы, заблудившіеся, вы все-таки лучшіе, т. е. самые бойкіе на языкъ, самые по внѣшности яркіе изъ людей, и потому въ вашихъ рукахъ нравственная сила, а разъ и представить себѣ даже не можете вы ничего выше подвига Фауста, разъ это единственный вашъ идеалъ, безъ котораго даже и непонятна вамъ жизнь и ея красота, разъ это такъ -- какъ же понять вамъ жизнь, въ которой и не нужны даже никакіе Фаусты и нѣтъ мѣста его подвигу? И вотъ причина инстинктивнаго, тайнаго, вами самими несознаваемаго, но во всѣхъ васъ неизмѣнно живущаго отвращенія это всего, что въ корнѣ способно измѣнить всю нашу жизнь, дать людямъ счастье и дѣйствительную свободу и навсегда избавить ихъ отъ потребности въ вашихъ услугахъ. Сила въ вашихъ рукахъ и, не понимая жизни внѣ подвига, втайнѣ полные той же нашей жажды жизни, инстинктивно, не сознавая и не желая этого сознать, всячески охраняете вы возможность для себя жизни, направляя ходъ руководимой вами цивилизаціи не къ сознанію счастья, а къ сознанію комфорта и прелести комфортабельно-обставленнаго досуга. Самая первая и самая любимая ваша забава -- это приставить къ рубищу нищаго новую и высшаго качества какую-нибудь заплату, изо всѣхъ силъ бьетесь вы, чтобы заплата эта была какъ можно лучше, въ этомъ вся ваша радость, вся ваша гордость, вся жизнь, а новое для него рубище -- выше этого не поднимаются и самыя даже смѣлыя ваши мечты, и что же стали бы вы дѣлать, бѣдные, если бы нищій вдругъ очутился въ крѣпкомъ и тепломъ полушубкѣ?
   -- Ну, положимъ... Мы первые были бы этому рады.
   -- Да, въ первую минуту были бы рады, вѣрю, и все-таки остались бы безъ дѣла, безъ цѣли и безъ жизни, и право, отъ начала дней -- величайшимъ и безкорыстнѣйшимъ вашимъ самоотверженіемъ будетъ эта и минутная даже ваша радость!.. Вспомни Герцена, что онъ былъ до 61-го года и что сталъ послѣ освобожденія. Были крѣпостные -- и было у него дѣло, была жизнь, и былъ это живой, великій человѣкъ. И утромъ же 20-го февраля, на другой же день радостнаго праздника, сразу весь очутился онъ въ прошломъ, безъ дѣла и жизни, никому ненужнымъ инвалидомъ. Онъ остался, повидимому, все тѣмъ же умнымъ, образованнымъ, даровитымъ, энергичнымъ, богатымъ человѣкомъ, но послѣдніе годы Огарева и Герцена -- можно ли даже придумать что-нибудь болѣе убогое и жалкое? И не то же ли самое ждетъ и васъ, лишь только изъ рубища переодѣнется нищій въ новый полушубокъ? Вѣдь "нынѣ отпущаеши" отрадно сказать въ старости, а какъ часъ этотъ застигнетъ кого изъ васъ въ 30, 40 лѣтъ?..
   -- Ну, благо все еще ходитъ онъ въ рубищѣ, улыбаясь, проговорилъ Костыгинъ, еще разъ повторю -- всю ли жизнь ты знаешь? И можешь ли ты поручиться, что ты не просмотрѣлъ въ ней чего-нибудь такого, что измѣнило бы, можетъ-быть, всѣ твои выводы? Ибо такъ сразу, однимъ взмахомъ, измѣнить всю жизнь... И во всякомъ случаѣ, жизнь, которая не умерла еще -- значитъ, она хороша и нужна. Саша, вѣдь болѣе, чѣмъ не легко это -- оставить ее и среди нея и людей, ею живущихъ, начать новую жизнь, чуждую и непонятную этимъ людямъ...
   -- Ваша жизнь... Но чего же въ ней не знаю я? Такъ ничтожна и мелка она, такъ самодовольна и такъ въ то же время безсердечно-эгоистична, что, право, не трудно ее познать. Борьба за существованіе! вотъ вашъ пароль и лозунгъ, проповѣдуемый открыто, наиболѣе храбрыми даже и съ каѳедры, и всѣ вѣрятъ въ это и живутъ согласно съ этимъ. Масса жестокости и себялюбія и капелька добра -- вотъ ваша жизнь. Вы много говорите, и даже со слезами на глазахъ, о возвышенныхъ чувствахъ, о добродѣтели и любви къ ближнимъ, болтовни объ этомъ хоть отбавляй у васъ, ибо громкія фразы -- это одна изъ любимѣйшихъ вашихъ забавъ, но живете вы только для себя, благополучіемъ, счастьемъ, кровью даже ближнихъ жертвуя своему благополучію, да и не можете жить иначе, ибо слишкомъ уже несостоятельна и пуста ваша жизнь и не въ силахъ вы обойтись безъ забавъ и удовольствій. Вотъ вамъ случай изъ вашей жизни, по немъ уже судите, что она такое, и случай, повидимому, обыденный, ибо никто и вниманія не обратилъ на него. Помнишь, какъ въ прошломъ году Египтяне взялись наконецъ за умъ и порѣшили перерѣзать и прогнать отъ себя всѣхъ Европейцевъ, подъ видомъ введенія въ Египтѣ цивилизаціи безсовѣстно развращающихъ и грабящихъ эту страну 7). Да, несчастные, мелкіе, жалкіе вы люди! У васъ даже храбрости не хватаетъ грабить открыто и прямо, какъ дѣлали это средневѣковые рыцари или какіе-нибудь такъ презираемые вами пираты... Вы и грабежъ прикрываете высокими фразами, и тутъ не можете вы не одурманить себя ими: всеобщее и понятное желаніе поживиться на счетъ несчастныхъ безоружныхъ дикарей, ограбить и въ концѣ концовъ -- извести ихъ, если можно, какъ, напр., Индѣйцевъ или Австралійцевъ -- это называется у васъ "великодушнымъ соревнованіемъ всѣхъ націй въ усиліяхъ распространенія цивилизаціи среди дикарей" 8). Да какъ языкъ-то поворачивается у васъ говорить это? И подумать, что и я вѣдь говорилъ или думалъ то же самое!... Благодареніе Богу, что Россія хотя дѣломъ по крайней мѣрѣ неповинна въ позорномъ, жалкомъ, безчеловѣчномъ этомъ "великодушномъ соревнованіи"! Ну-съ, такъ вотъ, когда захотѣли-было Египтяне избавиться отъ "великодушныхъ соревнователей", т. е. попросту -- отъ шайки напавшихъ на нихъ разбойниковъ, тогда французскіе купцы, всѣ эти благополучно жуирующіе въ Парижѣ на египетскія деньги владѣльцы плантацій, конторъ, магазиновъ и пр., обратились къ своему правительству съ просьбой послать въ Египетъ солдатъ для защиты ихъ интересовъ, проще говоря -- барышей, т. е., понимаешь, дрожа за свои деньги, они другихъ посылали на смерть, спасая свое достояніе, спасая возможность вмѣсто казенныхъ пяти наживать 50 или 60%, они жизнью заставляли другихъ расплачиваться за тѣхъ танцовщицъ, съ которыми г.г. купцы и банкиры стали бы праздновать въ Парижѣ несомнѣнныя побѣды французовъ въ Египтѣ, а сколько еще въ придачу было бы тутъ убито Египтянъ -- объ этомъ ужъ я и не говорю, да и стоитъ ли говорить о бездѣльникахъ, жалѣющихъ платить какіе-нибудь жалкіе 50% да капиталы съ великодушнымъ соревнованіемъ просвѣщающихъ ихъ г.г. купцовъ! Впрочемъ, и потому уже не стоитъ говорить, что бездѣльниковъ этихъ все равно изведутъ, не мытьемъ, такъ катаньемъ. Понимаешь, еще ничего бы, если бы министръ, которому поручены интересы государства, который лично въ этомъ Египтѣ не заинтересованъ, ну если бы онъ рѣшилъ послать туда войска -- я тамъ не знаю, можетъ, это и нужно для Франціи, дѣло не мое. Покогда человѣческой жизнью ради собственныхъ частныхъ своихъ барышей начинаетъ играть эта мразь -- какіе-то купцы и банкиры, и играютъ совершенно спокойно, съ чистой совѣстью, сами лично не подвергаясь ни малѣйшей опасности и не возбуждая даже къ себѣ ни омерзѣнія, ни презрѣнія -- Сережа, Костя, да что же это за жизнь, до чегоже дошли вы? Или ужъ такъ ослѣпили васъ блестящія ваши техническія и научныя открытія, всѣ эти великолѣпныя машины, которыя вы изобрѣтаете въ такомъ безчисленномъ множествѣ? Оставимъ науку: это еще единственное отрадное и свѣтлое въ вашей жизни, но ваши машины и изобрѣтенія, и даже величайшія изъ нихъ -- телеграфы, паръ и пр., одного еще только съ успѣхомъ достигли они пока -- еще болѣе измельчили и обезцвѣтили вашу жизнь, еще болѣе съузили проявленіе человѣческой личности, энергіи, воли и страсти человѣка, а подчасъ и вовсе превратили человѣка въ жалкаго слугу машины, ни на что уже болѣе и неспособнаго, какъ только управлять какимъ-нибудь колесомъ или винтомъ, т. е. поставили его въ положеніе болѣе унизительное и жалкое, чѣмъ даже положеніе раба: рабъ все-таки могъ оставаться -- и оставался -- человѣкомъ въ полномъ смыслѣ этого слова!.. Да что ужъ тутъ, когда изобрѣтеніемъ и восторженной пропагандой фонографа идеаломъ передового человѣка открыто поставили вы -- безграмотность! Вы гордитесь развитіемъ у васъ техники, вы всецѣло, съ головой, въ нее погрузились, наслаждаясь ея успѣхами, хотя, право, и не изобрѣли вы, да и не изобрѣсти уже вамъ ничего, по своей пользѣ равносильнаго какому-нибудь цѣпу или топору, и если уже воздвигать кому монументъ, то во всякомъ уже случаѣ не Эдиссону съ его игрушками и фокусами, а одному изъ дѣйствительныхъ благодѣтелей человѣчества -- Дедалу, изобрѣтателю топора. Но не въ этомъ дѣло. Увлеченные техническими вашими изобрѣтеніями, вы совершенно упустили изъ вида, что если можно представить себѣ цѣлый народъ, сплошь состоящій изъ однихъ лишь первоклассныхъ математиковъ и въ то же самое время погруженный въ глубочайшее варварство -- слова, если помню, Шлецера -- то одинаково можно вообразить и народъ, состоящій изъ однихъ лишь замѣчательнѣйшихъ техниковъ и точно также погруженный въ такое же глубокое варварство, чему до нѣкоторой степени доказательствомъ служатъ, напр., Соединенные Штаты. Одну за другой, покоряете вы силы природы, а человѣчность до того исчезаетъ въ васъ, что въ Европѣ нашелся цѣлый народъ, и даже считающій себя самымъ изо всѣхъ развитымъ и просвѣщеннымъ, и который изъ-за торговыхъ своихъ выгодъ, изъ-за жалкихъ барышей не постыдился поддерживать турокъ, когда эти послѣдніе грабили и рѣзали болгаръ и армянъ... Ты знаешь, я далеко не былъ сторонникомъ послѣдней войны, но отъ войны за славянъ до поддержки турокъ и до открытаго противодѣйствія освобожденію славянъ еще далеко... Вотъ она, ваша жизнь, жизнь, въ которой самымъ пущимъ для человѣка несчастьемъ и зломъ является умственное развитіе, вотъ къ чему приводитъ она васъ... Да что же въ ней завиднаго? Что въ ней любить и о чемъ жалѣть? Гдѣ ея радости и изъ-за чего заставляете вы проливаться и потъ, и слезы, и даже, даже кровь!!.. Кто изъ васъ не приходитъ въ благородное негодованіе при одномъ даже имени Нерона? А кто изъ васъ не крошечный въ свою очередь Нерончикъ? Но тамъ хоть все по крайней мѣрѣ величаво и широко, все приводитъ въ ужасъ и трепетъ, и самое даже зло невольно восторгаетъ тамъ своей величавостью, и какъ ни какъ, хоть и съ грѣхомъ пополамъ, но цѣль достигалась тамъ и Неронъ зналъ по крайней мѣрѣ высшее благо вашей жизни -- забвеніе жизни. А вашъ комфортъ и этого даже не можетъ вамъ дать, какъ ни гоняетесь вы за забвеніемъ, всѣмъ жертвуя, здоровьемъ, честью, лишь бы хоть на часокъ какой забыться, прибѣгая для этого не только къ вину, но и къ опію, и къ морфію, и я уже не знаю къ чему еще. И въ этомъ даже несостоятельна ваша жизнь, ни счастья, ни забвенья, ничего не въ силахъ она дать никому изъ васъ, кромѣ развѣ графа Кунце. Да что -- Кунце: Кунце, это крайность, а знаешь идеалъ самаго изо всѣхъ васъ счастливаго человѣка? Прочти біографію испанскаго живописца Фортуни. Молодость, блестящій успѣхъ, слава, роскошь, деньги, красота, любовь и даже талантъ -- и все это при полнѣйшей умственной ограниченности, при полнѣйшемъ отсутствіи всякихъ потребностей мыслить и понимать, что можетъ быть завиднѣе этого? И что же? И этого даже человѣка не удовлетворяла его исключительно-завидная жизнь, и онъ дошелъ до тоски, тоски непонятной для него и въ его слѣпыхъ глазахъ -- безпричинной. Его стала тяготить его роль блестящаго потѣшника, слава и деньги перестали удовлетворять его, ему захотѣлось новыхъ какихъ-нибудь забавъ, опьяненному славой, захотѣлось позабавиться отрадой творчества, но это привело лишь его къ сознанію, что голова его пуста, и онъ кончилъ той же мучительной тоской, среди которой мнѣ суждено было прожить всю жизнь мою. И не мудрено: при всей своей ограниченности, все-таки былъ онъ хоть нѣсколько повыше Кунце... Но чего лучше, вотъ вамъ примѣръ. Помнишь Боткина и его описаніе Испаніи? Помнишь, съ какимъ восторгомъ читали и перечитывали мы его и какъ мечтали мы тогда объ Испаніи? Не правда ли, жизнь въ этомъ раю должна бы быть однимъ сплошнымъ блаженствомъ? Такъ вотъ въ этой-то самой, такой обаятельно-прекрасной странѣ, въ этихъ чудныхъ мавританскихъ дворцахъ съ фонтанами и колоннами, съ мраморными террасами, висящими надъ садами изъ пальмъ, лимоновъ и лавровъ, среди красавицъ, да еще какихъ красавицъ! среди роскоши, нѣги, власти и славы проходила сказочная жизнь арабскихъ халифовъ Кордовы и Гренады, та жизнь, и самое даже блѣдное описаніе которой не можетъ не привести въ восторгъ и трепетъ. Хороша эта жизнь? Не правда ли, все въ ней есть, все, что можно только пожелать, и стоила вѣдь она слезъ Боабдила? Власть, слава, роскошь, и главное -- не глупая Нероновская роскошь, но роскошь, полная вкуса и граціи, изящества, красоты и утонченности, роскошь, созданная пламенной восточной фантазіей и полная нѣги и юга; затѣмъ, роскошная природа, и свободная, и украшенная высокимъ искусствомъ геніальнаго художника; красота, любовь, и самый плѣнительный видъ любви, безъ укоровъ совѣсти, безъ борьбы съ обществомъ, безо всякихъ сдѣлокъ -- любовь свободная и вмѣстѣ открытая; наконецъ, всѣ блага высокой и свободной умственной жизни, всѣ плоды образованія и умственнаго развитія и это при искренней, пламенной вѣрѣ -- ну все, однимъ словомъ. И вотъ халифъ Абд'Эррахманъ Ш, одинъ изъ величайшихъ, умнѣйшихъ и образованнѣйшихъ халифовъ, умирая послѣ 50-лѣтняго славнаго царствованія, вздумалъ сосчитать, сколько дней въ своей жизни былъ онъ истинно-счастливъ -- и насчиталъ всего только 14 дней. Послушай, да вѣдь мы его жизни и во снѣ даже не можемъ увидѣть, намъ-то, намъ-то чего же ждать послѣ этого отъ жизни?-- "О, человѣкъ, не вѣрь этому міру!" воскликнулъ халифъ. Я не такъ бы сказалъ. Я сказалъ бы: не вѣрь этой жизни и поищи другой. Не спорю: красива и полна блеска ваша жизнь, но за что же любить ее, когда во всѣхъ отношеніяхъ и вполнѣ несостоятельна она и ничего дѣйствительно цѣннаго не можетъ намъ дать? Какъ дорого обходятся наши скромныя сравнительно радости тѣмъ обездоленнымъ, которые, сами не зная никакихъ радостей, выносятъ насъ на своихъ плечахъ, поятъ и кормятъ насъ, и какъ мало мы получаемъ, мало вообще, и еще меньше, если сравнить это получаемое нами съ тѣмъ, что получали когда-то званые! Намъ все равно вѣдь мало; счастья, жизни мы и не знаемъ, и не видимъ, да и не можемъ даже получить, скажи, за что же безполезно мучимъ мы столькихъ нашихъ ближнихъ?.. Нѣтъ, Сережа, или уже по крайней мѣрѣ все, или же ничего. Справедливость безусловно на сторонѣ того, чтобы жизнью въ равной мѣрѣ пользовались всѣ безъ исключенія. Праздными всѣ быть не могутъ -- прямо, не вынесутъ этого люди, и хорошо еще, если только сопьются. Ну, а если невозможно иное равенство на землѣ и нельзя стало-быть обойтись безъ того, чтобы всѣ блага жизни отданы были единицамъ, а весь остальной народъ, всѣ остальные чтобы работали на эти единицы, сами и не помышляя даже о радостяхъ, если необходимо и неизбѣжно это -- тогда, Сережа, тогда намъ измѣнить надо все, что мы сдѣлали для народа, всѣ наши великія для насъ и такія жалкія для него уступки, надо все это вернуть и передѣлать и снова надъ безправнымъ, порабощеннымъ, несчастнымъ народомъ поставить нѣсколько счастливцевъ: въ томъ хоть логика есть, тамъ жизнью пользуются, правда, немногіе, но зато ужъ вполнѣ пользуются, не зная препятствій, ни помѣхи. Тамъ жертвы народа выкупаются хотя чѣмъ-нибудь, хотя какимъ-нибудь осязательнымъ результатомъ, и не пропадаютъ совершенно уже даромъ, какъ теперь. Тогда надо вернуться къ крѣпостному праву, назадъ, въ XVIII вѣкъ, къ веселой жизни придворныхъ Екатерины и французскихъ Людовиковъ, и пожалуй, чтобы быть вполнѣ послѣдовательными, и еще дальше, къ Нерону и даже къ Хеопсу... Жизнь для роскоши и радостей, такъ ужъ для дѣйствительной роскоши и дѣйствительныхъ по крайней мѣрѣ радостей, и открыто -- для нихъ только однихъ!..
   -- Но, Саша, вдругъ началъ Бачуринъ, ты забываешь, что ты жилъ, насладился жизнью и вполнѣ извѣдалъ всѣ ея радости -- тебѣ легко отъ нихъ отрекаться. Вспомни же о тѣхъ, которые не знали этихъ радостей: вѣдь и имъ тоже хочется пожить и извѣдать радости... Подумалъ ты о нихъ?
   -- Другъ мой, если бы жизнь ваша обладала дѣйствительной силой -- она и удержала бы меня... Но потому-то и оставляю я ее, что слишкомъ уже хорошо ее знаю. Не спорю, пока жизнь труда будетъ существовать рядомъ съ вашей жизнью, многихъ слабыхъ изъ насъ смутитъ ваша жизнь, но развѣ же это доводъ въ ея пользу? Безумная роскошь куртизанки смущаетъ иногда честную дѣвушку, но развѣ это доказательство, что жизнь куртизанки дѣйствительно хороша?
   -- Все это прекрасно, но ты-то, чего же ты хочешь наконецъ?
   -- Я хочу жизни, одной для всѣхъ, всѣмъ равно доступной, всѣмъ дающей равное счастье, жизни чистой и простой, полной любви, которая вернула бы людямъ здоровье и силу души, простоту и цѣльность характера и всю могучую силу искренней страсти. Я хочу жизни безъ борьбы съ ближними, безъ погони за деньгами, жизни свободной, справедливой и честной, основанной на трудѣ. Этотъ трудъ, необходимый, разумный -- онъ дастъ содержаніе днямъ человѣка, дастъ ему дѣло и будетъ фундаментомъ всей его жизни. Такая жизнь необходимо станетъ прочна и независима отъ случая. Если и не будетъ счастливъ при ней человѣкъ, то, при условіи жизни простой, цѣльной и ясной, онъ тотчасъ же увидитъ, почему онъ несчастливъ, что мѣшаетъ его счастью, и со всей энергіей своей будетъ онъ стремиться къ опредѣленной и ясной цѣли -- къ устраненію этихъ мѣшающихъ его счастью причинъ. Я если невозможно ихъ устранить, если причины эти внѣ его власти -- та же жизнь дастъ ему силу смириться съ этимъ, она спасетъ его отъ тоски и отчаянія, поможетъ ему возродиться, дастъ новыя силы къ новой борьбѣ съ судьбой за новое счастье, за радость и наслажденіе жизнью. И она можетъ это сдѣлать, ибо въ ней истина и сила.
   -- Это невозможно, это мечты, прошепталъ Костыгинъ.
   -- Мечты! Но откуда же такая въ нихъ сила, въ этихъ мечтахъ, отчего такъ неотразимо влекутъ онѣ къ себѣ? Сережа, цѣлый годъ прошелъ, я говорю и дѣйствую не подъ вліяніемъ уже перваго впечатлѣнія, въ годъ успѣлъ бы я забыть пустыя мечты, вѣдь я все дѣлалъ, все, чтобы забыть ихъ...
   -- Ты говоришь, что жизнь должна быть одна для всѣхъ. Саша, подумай о разнообразіи человѣческихъ страстей и стремленій, какъ соединишь ты ихъ въ одну общую для всѣхъ жизнь?
   -- Зачѣмъ соединять? Эта общая для всѣхъ жизнь должна лишь служить фундаментомъ, прочно основываясь на которомъ, будутъ развиваться тѣ страсти человѣка, которыя вообще уживутся съ новымъ строемъ жизни. Послушай, предположимъ слѣдующее: отъ богатства, а слѣдовательно и отъ роскоши, отъ разврата, отъ огромныхъ дворцовъ, тонкихъ блюдъ и нарядныхъ камелій, это всего этого добровольно отказалось человѣчество, убѣдившись въ ихъ несостоятельности, значитъ, объ этихъ страстяхъ человѣка и говорить нечего: онѣ схоронены во мракѣ прошлаго. Что же остается? Честолюбіе? Властолюбіе? Удовлетвореніе этой страсти будетъ, по всей вѣроятности, невозможно тогда, и въ такомъ случаѣ Дизраэли будетъ при той жизни несчастнымъ человѣкомъ, но, можетъ-быть, и онъ за ненадобностью переродится во что-нибудь иное... Но тоже, неужто же люди существуютъ исключительно только для благополучія нѣсколькихъ -- и весьма немногихъ -- политическихъ интригановъ? Ужъ если такъ, то воля твоя, а я лучше согласенъ служить прихотямъ Хеопса, чѣмъ Дизраэли: тотъ хоть память оставилъ по себѣ дѣйствительно ужъ вѣчную, а память Дизраэли врядъ ли переживетъ наше столѣтіе, и врядъ ли будутъ знать его имя даже и дѣти наши, не только что внуки... А затѣмъ, искреннее, безкорыстное желаніе послужить ближнимъ, ихъ пользѣ и благу -- всегда и при всякомъ строѣ жизни найдетъ оно широкое себѣ примѣненіе. Всѣ мелкія наши страстишки къ лошадямъ, къ цвѣтамъ, къ охотѣ, къ собиранію всякихъ рѣдкостей -- онѣ останутся. Въ болѣе скромномъ размѣрѣ, но неизмѣримо болѣе будутъ онѣ радовать любителей, уже непосредственно, а не черезъ наемниковъ, занимающихся предметомъ своей страсти. Наука, литература, искусство -- однимъ словомъ, вся умственная жизнь человѣчества, она тоже останется и еще даже шире станетъ она тогда, оживленная участьемъ всѣхъ людей, всего народа, всѣмъ безъ исключенія доступная и всѣмъ необходимая. Наконецъ, жизнь приключеній -- она останется для купцовъ съ ихъ но необходимости уже кочевой тогда жизнью, для актеровъ и музыкантовъ, которые тоже должны уже будутъ переходить съ мѣста на мѣсто, ибо, вѣроятно, изъ большихъ городовъ жизнь разойдется тогда по всей землѣ. Да развѣ можемъ мы знать, какія формы приметъ та жизнь? Но вѣрно одно, что не станетъ при ней несчастнаго умственнаго нашего пролетаріата -- этого жалчайшаго изо всѣхъ жалкихъ существованій -- что всякій будетъ чувствовать почву подъ собой, будетъ знать, что есть жизнь, къ которой, въ случаѣ неудачи, всегда, каждую минуту можетъ онъ вернуться, и развѣ не удвоитъ это его энергіи и силы? Человѣкъ созданъ со страстями, и всѣ естественныя его страсти всегда найдутъ себѣ удовлетворенье или поле борьбы, иначе жизнь и счастье невозможны. Ну, а страсти искусственныя, привитыя и вызванныя обстановкой и праздностью -- да въ томъ-то и дѣло, чтобы освободить отъ нихъ человѣка, въ нихъто и заключается горе и все зло нашей жизни, да изъ нихъто именно и истекаетъ это всѣмъ намъ болѣе или менѣе знакомое мучительное чувство неудовлетворенности и тоски, ибо невольно волнуемся и страдаемъ мы этими страстями" а счастья не даетъ намъ и самое успѣшное ихъ удовлетворенье, и тѣмъ даже менѣе, чѣмъ оно успѣшнѣе.
   -- Все это хорошо на словахъ... Та же умственная жизнь, которую ты оставляешь, для своего проявленія необходимо требуетъ она досуга, а слѣдовательно -- и богатства. Вспомни исторію: накопленіе богатствъ вызвало къ жизни культуру и науку...
   -- Вызвало къ жизни -- да, но теперь она живетъ уже... Грудному ребенку нужно молоко матери, а взрослому другая, болѣе здоровая пища... И развѣ одни лишь богачи занимались наукой и поэзіей? Бёрнсъ былъ простой фермеръ, такой же, какимъ и я собираюсь сдѣлаться, но это не помѣшало ему стать въ ряду первыхъ писателей. Аристотель держалъ москательную лавочку -- и до такой степени не мѣшало это ни ученымъ его трудамъ, ни его славѣ, что чуть не прямо изъ этой лавочки взяли его ко двору. Самъ возвышенный Платонъ торговалъ масломъ. Спиноза жилъ не рентой и не гонораромъ, а скромнымъ ремесломъ. Руссо переписывалъ ноты, Мольеръ былъ актеромъ, Свифтъ приходскимъ священникомъ, сколько великихъ мыслителей, начиная съ Локка, жили медициной, сколько другихъ существовали уроками -- это ли не доказательство, что, былъ бы талантъ и главное -- было бы что повѣдать людямъ, а тамъ всегда можно обойтись безъ гонорара и ренты и безъ королевскихъ пенсій и пособій литературнаго фонда! Разумѣется, у человѣка, принужденнаго зарабатывать себѣ хлѣбъ свой, будетъ менѣе свободнаго времени, чѣмъ у человѣка празднаго, но всѣ самыя важныя свои мысли всегда успѣетъ высказать мыслитель въ произведеніи болѣе обдуманномъ и болѣе сжатомъ, и слѣдовательно -- болѣе совершенномъ. Останется время на одни только chefs d'oevre'ы, но и люди, и писатели, очевидно, лишь выиграютъ отъ этого. Понятно, все второстепенное и певажное должно тогда будетъ исчезнуть изъ области мысли -- второстепеннаго ни писать, ни читать ни у кого не будетъ уже времени, вѣдь люди не будутъ тогда нуждаться въ способахъ убить время и, слѣдовательно, не нужны уже будутъ имъ ни 4 тома in folio De particula "a", ни безконечная болтовня о наслѣдственныхъ порокахъ Ругоновъ, ни блестящія декораціи Маккарта -- никакія подобныя побрякушки. Но люди геніальные, призванные восторгать и волновать нашу душу и мощью создаваемыхъ ими образовъ поддерживать въ насъ стремленіе къ идеалу, призванные двигать человѣчество впередъ на пути знанія, развитія и мысли -- они необходимы намъ для жизни и счастья, ибо они удовлетворяютъ нравственной нашей потребности въ идеальномъ и прекрасномъ, и очевидно, такъ или иначе, но всегда будутъ они. За это нечего бояться, ибо не мыслимъ человѣкъ безъ стремленія впередъ и безъ умственной жизни, этой лучшей, самой возвышенной и самой дорогой намъ стороны нашей жизни, но только еще повторяю, всѣ эти нуждающіеся въ досугѣ и деньгахъ Эдиссоны, Шлиманы, Маккарты, Рубинштейны, Золя, Пыпины, Карновичи, Немировичи и т. д.-- не проявленія это умственной нашей жизни, а только удовлетвореніе всеобщей нашей потребности въ забавахъ и всяческихъ способахъ такъ или иначе, но поинтереснѣе какъ-нибудь убить ненужное намъ время: недаромъ изгонялъ Платонъ поэтовъ и художниковъ изъ своей Республики... Очевидно, онъ не представлялъ себѣ такого положенія, чтобы могли остаться одни только геніи, всѣ же прислужники ихъ чтобы исчезли сами собою, безъ всякаго изгнанія: спасая людей отъ зла, онъ жертвовалъ и добромъ... Ты смѣешься? Да, отъ зла, ибо всѣ эти господа ничто иное, какъ зло: совершенно такую же и такую же пряную забаву представляютъ всѣ ихъ писанія, какъ и рулетка въ Монако или канканъ въ Парижѣ, съ тою только разницей, что, играя или канканируя, ты сознаешь, что дѣлаешь нѣчто, чего, пожалуй, и не слѣдовало бы дѣлать и невольно оглядываешься на себя и свою жизнь, а любуясь царственнымъ трупомъ Сезостриса Великаго, поруганнымъ выставкой въ Булакскомъ музеѣ, или читая "экспериментальный" романъ Нана, ты живешь какъ будто высшими уже умственными интересами, и, усыпляясь въ этомъ сознаніи, незамѣтно для себя примиряешься съ жизнью, самое даже зло ея оправдывая достигнутыми ею великими результатами -- выкопкой изъ могилы царскаго трупа и "научнымъ" объясненіемъ и безъ того, впрочемъ, вполнѣ понятнаго существованія среди насъ женщинъ, вродѣ Нана. Но со всѣмъ этимъ еще можно бы примириться, если бы то, что вы принимаете за умственную жизнь, т. е. поиски за муміей Сезостриса и сочиненіе "Лама", если бы по крайней мѣрѣ способно было оно каждому просящему дать прочное убѣжище отъ скуки и сознанія пустоты жизни. Но вспомни первую сцену Фауста:
   
   Я философіи служилъ,
   И богословіе съ правами,
   И медицину изучилъ...
   
   Не правда ли, это весь объемъ всей науки въ полномъ смыслѣ этого слова? Какая часть ея не затронута въ этомъ перечнѣ, если не прямо, то косвенно? А спасла ли эта наука Фауста отъ отчаянныхъ порывовъ къ жизни и наслажденіямъ и отъ бѣгства подъ спасительную сѣнь забавъ и разврата? И тутъ не можетъ даже служить опроверженіемъ указаніе на жалкое состояніе науки того времени -- для такого могучаго, безпокойнаго ума, какъ умъ Фауста, это жалкое состояніе науки, очевидно, послужило бы лишнимъ только побужденіемъ съ удвоенными силами отдаться ей и вывести ее изъ этого жалкаго состоянія. Но дѣло въ томъ, что призванные Богомъ, отъ Него получившіе извѣстные идеи или образы для передачи людямъ и находящіе себѣ жизнь въ исполненіи этого призванія -- такихъ очень и очень немного, и повторяю, о нихъ нечего заботиться, разъ позаботился о нихъ и возлюбилъ ихъ Самъ Господь. Непризванные же, какимъ очевидно былъ между прочимъ и Фаустъ, подходящіе къ наукѣ съ однимъ лишь платоническимъ желаніемъ обогатить свой умъ возможно большимъ количествомъ всякаго рода познаній, если не Вагнеры они -- имъ необходима, неизбѣжна иная еще жизнь, помимо науки, и стало-быть не можемъ мы спастись отъ жизни подъ сѣнью науки и творчества, а скажи, чѣмъ же виноватъ я, что я не Тургеневъ или не Дарвинъ? А даже этихъ призванныхъ, и ихъ-то спасаетъ ли наука и творчество отъ тоски и недовольства жизнью, отъ погони за забавами и отъ нравственнаго паденія? Сколько печальныхъ примѣровъ знаемъ мы... Развѣ удовлетворяло Рафаэля одно только служеніе искусству и не искалъ развѣ онъ удовольствій и женщинъ, какъ и мы, грѣшные? Геній Бэкона не спасъ его отъ многихъ недостатковъ, происходившихъ отъ излишней его потребности въ забавахъ и роскоши. Жизнь Руссо далеко не была ни чиста, ни счастлива. Вольтеръ не прочь былъ ни отъ денегъ, ни отъ искательства передъ сильными міра сего, и вообще, какъ человѣкъ, далеко не можетъ онъ служить намъ примѣромъ. Байронъ бросился на помощь грекамъ, чтобы хоть военными тревогами наполнить пустоту своей блестящей жизни. Ни удовлетворенья, ни счастья, ничего этого не зналъ и Пушкинъ, не менѣе томился и Лермонтовъ, не смотря и на кутежи, и на войну, и на славу. Гоголь дошелъ до ханжества и прорицаній, ища забавы и забвенья въ этой взятой имъ на себя роли учителя и пророка. И чуть ли не одинъ только на всѣхъ безусловно благополученъ и доволенъ былъ олимпіецъ-Гёте, и въ этомъ, если оставаться въ предѣлахъ почтенія къ нему -- онъ представляетъ положительно необъяснимое явленіе... Нѣтъ, и лучшимъ, и призваннымъ даже не даетъ удовлетворенья и счастья одна только творческая ихъ дѣятельность, и въ нихъ видимъ мы потребность жизни и живого, не отвлеченнаго дѣла...
   -- И потомъ... продолжалъ онъ. Не присутствуемъ развѣ мы при паденіи искусствъ и поэзіи? Развѣ не обращаемся мы къ прошлому, ища тамъ образцовъ и геніальныхъ созданій творчества? Кто изъ живыхъ поэтовъ и художниковъ по силѣ, красотѣ и спокойствію сравнится съ поэтами и художниками прошлыхъ временъ? Да иначе и быть не можетъ: наша жизнь слишкомъ мелка, ничтожна и пуста, слишкомъ усложнена и искусственна, слишкомъ далека отъ искренней страсти и слишкомъ жаждетъ забавъ и сильныхъ ощущеній, чтобы вдохновить геніальнаго художника. Она видимо приходитъ въ состояніе разложенія, она полна недовольства и исканій, настоящее не удовлетворяетъ насъ, наше будущее страшитъ насъ самихъ, съ прошлымъ порваны всѣ связи, среди искусственной нашей, далекой отъ гармоніи жизни мы потеряли вѣру, потеряли идеалъ добра и истины -- о чемъ же намъ писать, чему учить? Съ одной стороны эта возлюбленная нами, величественная цивилизація, невольно подавляющая насъ своей мощью, съ другой -- полная невозможность согласить ее съ добромъ и любовью, невозможность, дошедшая даже до провозглашенія принципа борьбы за существованіе, какъ научной истины -- воля твоя, Сережа, но на тему о борьбѣ за существованіе ничего вѣдь истинно-великаго не напишешь!.. А тогда, тогда цѣлый счастливый, обрадованный и развитой народъ, великій и полный жизни, чуткій къ добру и красотѣ, съ умомъ свободнымъ и свѣтлымъ, возвышеннымъ горизонтомъ, обнимающимъ весь міръ, все счастливое человѣчество, съ могучимъ духомъ, освѣщеннымъ любовью и счастьемъ, весь народъ этотъ будетъ тогда внимать словамъ поэта, и снова опошленный нашъ романъ превратится въ величавую эпопею, слезливая наша драма -- въ потрясающую трагедію, и снова чистое искусство, освобожденное и отъ служенія злобѣ дня, и отъ сомнѣній, отъ мучительныхъ исканій правды среди противорѣчій и разладицы нашей теперешней, утратившей вѣру въ себя жизни, освобожденное это всего, что гнететъ умъ и вдохновеніе современнаго художника, чистое искусство снова вернется тогда на землю, проповѣдуя вѣчныя идеи правды, любви и добра, создавая вѣчные идеалы красоты, вѣчные образы цѣльныхъ, неизломанныхъ суетой и мелочами характеровъ и страстей, помогая человѣку въ минуты колебаній, грусти и несчастья, украшая и возвышая минуты его счастья и веселья. Живописцы и скульпторы будутъ работать не для украшенія уже дворцовъ и богатыхъ мѣщанскихъ гостинныхъ, а для храмовъ, для общественныхъ зданій, для садовъ, доступныхъ всему народу -- и снова возродятся тогда времена, когда для той же цѣли жили и работали художники и ваятели греческіе. Воскреснетъ и архитектура, воскреснетъ все, что можетъ служить для украшенія жизни всего счастливаго народа, а не отдѣльныхъ только, немногихъ, вдоволь надѣленныхъ деньгами и скукой единицъ. И что за силу, что за мощь получитъ тогда геній, почерпающій свое вдохновеніе въ народной жизни и въ участьи народа въ его творчествѣ не на словахъ только, а на дѣлѣ! Видишь, какъ хороша можетъ быть та жизнь? Я могу ошибаться, но я говорю вѣдь о будущемъ, теоретически лишь выводя его изъ извѣстныхъ намъ положеній и данныхъ. У тебя въ распоряженіи настоящее, почва подъ твоими ногами должна бы быть тверже: ну-ка, разскажи мнѣ хотя что-нибудь подобное?
   И онъ замолчалъ.
   -- Не я одинъ, снова началъ онъ, ищу другой жизни: многіе и до меня уже думали объ этомъ и намъ извѣстны плоды ихъ трудовъ. Но въ томъ будущемъ, которое вижу я, въ немъ сохранится многое дорогое человѣку, чего другіе не смогли или не сумѣли сохранить, рисуя идеалы будущаго... Не знаю, можетъ-быть, не всѣ дорожатъ этимъ такъ, какъ я, но для меня не мыслима жизнь безъ любви, безъ семьи и безъ своего отдѣльнаго дома... Своя, отдѣльная отъ другихъ жизнь, въ которой я самъ хозяинъ, живу, какъ хочу, работаю какъ, сколько и когда хочу, гдѣ я являюсь и самостоятельнымъ работникомъ, и творцомъ-осуществителемъ своего идеала -- такая жизнь улыбается мнѣ больше, чѣмъ разныя рабочія общины, гдѣ во всемъ долженъ я подчиняться большинству, а самъ лишенъ воли и драгоцѣннѣйшаго человѣческаго права -- быть самимъ собой, имѣть свой вкусъ и свои особенныя привычки и желанія. Скромный отдѣльный домикъ въ саду нравится мнѣ больше, чѣмъ дворецъ съ залами и зимними садами, созданный Чернышевскимъ. Небольшой, но помѣстительный и теплый домикъ, садъ возлѣ него, гдѣ каждое деревцо посажено мною, каждая грядка мною вскопана и засѣяна, гдѣ вмѣстѣ со мною работали моя жена и мои дѣти, а за садомъ -- поле, отлично воздѣланное, орошенное, не знающее неурожая. И изъ такихъ отдѣльныхъ частей складывается общая картина. Вся мѣстность, обработанная, покрытая сѣтью оросительныхъ канавъ и густо населенная, представляетъ уже не наши безконечныя и ровныя поля, а паркъ, съ разбросанными среди роскошныхъ свѣжихъ полей домами и садами. Въ этихъ домахъ живутъ счастливые, веселые и свободные люди, образованные и развитые. И въ центрѣ мѣстности -- величественный храмъ, роскошный паркъ и, пожалуй, дворецъ Чернышевскаго, не изъ желѣза и стекла, а изъ камней или дерева, какъ и всѣ постройки добрыхъ людей, дворецъ, съ библіотекой и просторными залами, роскошь которыхъ состоитъ не въ зеркалахъ да позолотѣ, а въ созданіяхъ искусства, которыми онѣ переполнены, ибо не въ музеяхъ уже будутъ собираться тогда картины и статуи, а въ этихъ залахъ, гдѣ проходитъ свободное отъ работы время всѣхъ населяющихъ окрестную мѣстность. Всѣ эти величественныя зданія сообща для себя воздвигли всѣ окрестные жители, сюда сходятся они для молитвы, для отдыха, чтенія, бесѣды и веселья, но домашняя жизнь каждаго изъ нихъ проходитъ въ его собственномъ отдѣльномъ домѣ, гдѣ нѣтъ и не можетъ быть никакой роскоши, но гдѣ живется зато свободно и счастливо, у собственнаго своего очага, среди своей семьи, въ обстановкѣ, примѣненной къ своимъ собственнымъ вкусамъ: свобода и свой отдѣльный домъ -- это благо, неизмѣримо болѣе дорогое, чѣмъ всякая роскошь общежитія. Вотъ какъ рисуется въ моемъ воображеніи будущая жизнь труда и веселья. И можетъ-быть, для довершенія красоты и блеска той жизни, необходимая для завѣдыванія общественными дѣлами власть приметъ тогда простыя, но величаво-плѣнительныя формы Гомеровыхъ временъ, когда цари, будучи и оставаясь царями, сами вели свое хозяйство, царевичи стерегли отцовскія стада, а царевны стирали свое бѣлье... Когда царь каждой области является лишь первымъ между равными, и свободный почетъ -- вотъ единственное преимущество, лично для него истекающее изъ этой полученной имъ отъ Бога и народа власти... Все это просто, Сережа, очень просто, и если никому еще не приходила до сихъ поръ въ голову эта картина, то исключительно потому только, что всегда и во всемъ на первомъ планѣ является у насъ мысль о возлюбленной нашей цивилизаціи со всѣми великолѣпными ея благами, и рѣшительно не знаемъ мы, куда намъ дѣвать эти блага и какъ пристроить ихъ къ каждому иному, хоть сколько-нибудь не подходящему къ нашему теперешнему строю жизни... Вотъ почему и стремятся всѣ не цивилизацію примѣнить къ новой будущей жизни, упростивъ эту цивилизацію и отбросивъ отъ нея все несущественное и лишнее для нашего счастья, а напротивъ, новую эту жизнь подогнать къ теперешней цивилизаціи, вотъ откуда и являются всѣ эти фаланстеры и дворцы à la Чернышевскій, гдѣ все бы хорошо, да одно, къ сожалѣнію, забыто -- свобода и личность человѣка. А воля твоя, Сережа, но я лучше согласенъ признать надъ собой власть Нерона, Геліогобала, Тамерлана и кого тебѣ угодно, но только не власть большинства небольшой общины, ибо во власти Нерона и пр. только мое имущество да тѣло, во власти же общины будетъ и душа моя, и моя домашняя жизнь, а слѣдовательно, и мое счастье. На каждаго, такъ или иначе испытавшаго на себѣ власть Нерона, приходятся милліоны, никогда и въ глаза его не видавшихъ и безмятежно прожившихъ всю свою жизнь, не сталкиваясь съ его самодурствомъ -- ты помнишь, можетъ-быть, что именно первое время Имперіи и было временемъ процвѣтанія римскихъ провинцій -- отъ самодурства же общины не убѣжитъ уже ни одинъ изъ ея членовъ, и это не говоря уже о томъ, что Неронъ можетъ, правда, сдѣлать мнѣ много зла, но въ его же власти и пресытить даже меня благополучіемъ и радостями, община же могущественнѣе Нерона въ первомъ и совершенно безсильна во второмъ; наконецъ, съ Нерономъ я могу бороться, на Нерона могу роптать и жаловаться и во всѣхъ всегда встрѣчу горячее къ себѣ сочувствіе, а тамъ каждый спокойно мнѣ отвѣтитъ: "ты не лишенъ вѣдь права голоса? Чего же ты хочешь, на что жалуешься?" Однимъ словомъ, можно быть вполнѣ свободнымъ при Неронѣ, въ общинѣ же -- тамъ каждый неизбѣжно является рабомъ собранія рабовъ... Въ моей жизни, въ той, какую я рисую себѣ, тамъ этого не будетъ, ибо у себя дома, въ своей домашней жизни -- тамъ каждый безусловно будетъ свободенъ, и никакая власть, кромѣ свободной власти общественнаго мнѣнія свободныхъ, счастливыхъ и развитыхъ людей, не переступитъ ужъ за границы моего поля и сада. Да, хороша та жизнь, и хороша еще тѣмъ, что въ ней жена моя дѣйствительно уже будетъ моимъ товарищемъ и помощникомъ въ жизни. Всю жизнь пройдемъ мы тамъ рука объ руку съ нею, трудясь для себя и для своихъ дѣтей, и къ тому времени, когда приглядится мнѣ красота ея -- все, вмѣстѣ нами сдѣланное, все, надъ чѣмъ вмѣстѣ мы думали и что любили, въ чемъ она помогала мнѣ въ лучшіе дни нашего перваго счастья, все это встанетъ передо мной, укрѣпитъ колеблющуюся любовь мою и снова соединитъ насъ уже навѣки. Да, если и не каждый, то громадное большинство въ той жизни, прощаясь на смертномъ одрѣ съ женой, отъ сердца скажетъ ей:
   
   Рахиль, ты мнѣ дана
   Небеснымъ провидѣньемъ!
   Всю жизнь ты мнѣ была
   Отрадой, утѣшеньемъ...
   
   Сережа, не хороша развѣ такая жизнь и не въ этомъ развѣ счастье? И вся эта нарисованная мною картина проста и легко исполнима, она не требуетъ ни натяжекъ, ни ломанія человѣческой природы, но въ этомъ-то и состоитъ ея сила и красота, это и заставляетъ вѣрить въ нее и любить ее. Въ этой жизни содержаніемъ будетъ трудъ, а украшеніемъ -- награда за него, отдыхъ и веселый праздникъ среди веселящагося, свободнаго и счастливаго народа. И главное въ этой жизни то, что всегда найдетъ въ ней помощь человѣкъ въ борьбѣ со зломъ и суетой. Человѣкъ несовершененъ и слабъ, и жизнь должна не сама наталкивать его на зло, какъ наша жизнь, а поддерживать и подкрѣплять его въ минуты невольной слабости, и такой только жизни принадлежитъ будущее, въ ней, и только въ ней побѣждено будетъ зло!
   -- Саша, это мечты, это грёзы...
   -- Сережа, но что-нибудь да должно же придти на смѣну настоящему, вѣдь оно умираетъ, всѣ признаки медленнаго разложенія на лицо! Хороша наша дворянская жизнь, нѣтъ спора, что хороша, но вѣдь нашей любовью къ ней не спасемъ уже мы ея отъ неминуемой смерти! Дворянство пережило періодъ своего образованія, время, когда, по ходу исторіи, оно стало необходимымъ, какъ одна изъ ступеней прогресса, какъ новая брешь въ стѣнахъ пиршественной залы, какъ вторженіе въ нее новой группы исключенныхъ: тогда дворянство, такъ сказать, накопляло свое богатство и значеніе. Потомъ оно пережило періодъ могущества и власти -- слѣдствіе перваго періода и какъ бы награда за оказанную въ свое время прогрессу услугу, и теперь переживаетъ періодъ разложенія: по тому же самому ходу исторіи, теперь оно стало по меньшей уже мѣрѣ безполезнынъ и оказалось позади уже прогресса, какъ передовая рать защитниковъ залы. Теперь оно проживаетъ капиталъ, накопленный въ первомъ періодѣ -- свое политическое и денежное могущество -- и живетъ еще пока на эти послѣднія свои средства, по, какъ и всякій въ подобномъ положеніи -- живетъ уже настоящимъ, а не будущимъ... Безсознательно, но всѣ ощущаемъ мы это и надъ всей нашей жизнью тяготѣетъ это сознаніе. "Après nous -- le déluge!" говорили въ самомъ еще началѣ періода разложенія дворянства высшіе его тогдашніе представители -- Людовикъ XV и маркиза Помпадуръ, и вѣдь не думалъ тогда никто, что эти не особенно почтенныя особы не эгоистичную только фразу говорятъ, а пророчествуютъ, предрекая будущее! И если громко всѣ не повторяемъ мы того же -- что, впрочемъ, и безполезно, ибо это уже сказано -- то кто изъ насъ имѣетъ твердую, неколебимую увѣренность въ неизмѣнности существующаго порядка вещей? Недавно, въ Англіи, какой-то лордъ не то умеръ, не то женился -- не помню, но по какому-то подобному поводу описывали въ газетахъ родовой его замокъ. Со временъ еще Елисаветы начали предки лорда строить и украшать этотъ замокъ, каждый изъ нихъ поработалъ надъ нимъ, каждый отдавалъ ему и любовь свою, и трудъ, и деньги, и въ настоящее время онъ представляетъ окруженное дивнымъ паркомъ величественное зданіе, въ которомъ до послѣдняго дверного замка, до послѣдней скамейки, все отмѣчено печатью своего времени, все высокой художественной работы лучшихъ художниковъ каждой эпохи, и все вмѣстѣ составляетъ теперь одно законченное и высокое цѣлое. Въ этомъ переполненномъ сокровищами искусства замкѣ на каждомъ шагу все говоритъ, что нужны были вѣка и поколѣнія для созданія этой художественной роскоши, и дѣйствительно, слѣды вѣковъ лежатъ здѣсь на всемъ, и во всемъ на каждомъ шагу видны духъ и любовь и отца, и дѣда, и даже прапрадѣда владѣтеля замка. Какъ ни тяжела мнѣ жизнь, какъ искренно ни стремлюсь я къ иной жизни, но безусловно отказался бы я отъ иной этой жизни, будь я наслѣдникомъ этого лорда, не потому отказался бы, что меня прельщаетъ роскошь, а потому, что силъ не хватило бы у меня измѣнить вѣковому наслѣдью и до конца остался бы я крѣпостнымъ моего замка. Но дѣло не въ томъ. Скажи, въ настоящее время, хватило ли бы у кого духа начать постройку, довершить которую суждено лишь отдаленнымъ потомкамъ черезъ 300 лѣтъ? А тотъ Елисаветинскій вельможа, предокъ лорда -- онъ не побоялся заложить этотъ замокъ, ибо онъ твердо зналъ и вѣрилъ, что дѣло его не погибнетъ и будетъ докончено. А теперь и мысли даже подобной не можетъ никому явиться, всякій самъ спѣшитъ для себя насладиться жизнью, уже не думая даже и о внукахъ, да и то еще въ Англіи, а намъ, русскимъ, намъ нечего думать и о жизни даже дѣтей: я, напр., если и не богачъ, то во всякомъ случаѣ имѣю хорошія средства. Но вѣдь неизвѣстно, сколько будетъ у меня дѣтей, если я женюсь. Положимъ, среднее число -- пятеро; имъ и во снѣ ужъ не видать моей жизни, а внуковъ моихъ прямо ждетъ умственный пролетаріатъ, т. е. самая жалкая судьба въ мірѣ. Гдѣ же мнѣ увеличивать и украшать мой веденяпинскій домъ, когда и въ теперешнемъ-то своемъ видѣ не будетъ онъ по средствамъ никому изъ моихъ дѣтей? Или, ради дома, принимать мѣры къ ограниченію числа дѣтей, какъ и дѣлается это въ вашей жизни? Мы не имѣемъ никакихъ уже средствъ пополнять наши дробящіяся состоянія. Когда я думаю о будущемъ дворянства, мнѣ всегда представляется судьба того Пушкинскаго героя, родъ котораго шелъ отъ сподвижника Рюрика -- грознаго воеводы Одульфа: еще дѣдъ его, великій мужъ, имѣлъ 12.000 душъ, а самъ онъ жалованьемъ жилъ и регистраторомъ служилъ... Я часто думаю, что, если Свѣтлѣйшій такой-то раззорится какъ-нибудь или путемъ раздѣла состояній получитъ на свою долю несчастную какую-нибудь тысячу десятинъ? Мы уже привыкли видѣть сіятельныхъ нищихъ, во неизбѣжно увидимъ, и даже въ скоромъ, можетъ-быть, времени, и нищихъ свѣтлѣйшихъ -- это ли не разложеніе вашей барской жизни? А пріятно развѣ въ каждомъ газетвомъ фельетонѣ, въ каждой книжкѣ журнала читать открытыя и гадкія, полныя зависти и злобы нападки на дворянство и поземельную нашу собственность? Положимъ, фельетоны-мелочь и гаерство, но на имѣющаго будущность шуты не смѣютъ нападать и скалить надъ нимъ зубы... Сейчасъ мнѣ все равно, но въ 80-мъ году, когда я жилъ еще вашей жизнью и, будучи дворяниномъ, былъ и глубоко убѣжденнымъ собственникомъ, я уже остерегался читать тогда что-либо, кромѣ Московскихъ Вѣдомостей, и особенно остерегался газетъ вродѣ Порядка. Всюду, во всемъ, на каждомъ шагу видимъ и слышимъ мы напоминанія, что наша барская жизнь въ болѣе или менѣе скоромъ времени должна отойти въ область прошлаго, что не долго уже осталось ей жить, что смерть ея -- вопросъ только времени, и право, во всѣхъ отношеніяхъ предпочитаю я передать наше вѣковое наслѣдье непосредственно въ руки народа, а не купцамъ и разночинцамъ: все-таки за дворянствомъ больше признаю я правъ на исключительную жизнь единицъ, чѣмъ за представителями tiers-état, которое въ свою очередь и по тѣмъ же причинамъ тоже пережило такой же періодъ образованія, переживаетъ теперь періодъ значенія и власти и близится уже къ періоду разложенія. Нѣтъ, нашу жизнь и долженъ получить, и получитъ народъ, весь народъ, всѣ люди, отъ царя до нищаго. Это будетъ, ибо на сторонѣ народа и сила, и справедливость. А если мы присоединимъ еще къ этому наше развитіе, всю еще оставшуюся у насъ матеріальную и нравственную силу и, наконецъ, нашу воспитанность и присущее намъ чувство чести и благородства -- что же помѣшаетъ тогда осуществиться той жизни, которую я нарисовалъ? Да, я вѣрю въ нее, вѣрю, что это не мечты и не грёзы, и дѣломъ докажу свою вѣру.
   -- А право, снова началъ онъ, хорошее мое теперь положенье. Россія видимо переживаетъ какой-то грозный кризисъ 9), и чѣмъ онъ разрѣшится -- неизвѣстно. Но представь, что разрѣшится онъ революціей, неминуемо -- соціальной, ибо вѣкъ революцій политическихъ миновалъ уже, къ сожалѣнію, навсегда. Въ возможность революціи въ Россіи я не вѣрилъ до сихъ поръ, не придавая значенія газетной болтовнѣ и невольно въ душѣ утѣшаясь классическимъ "après nouz -- le déluge", но не могъ я не повѣрить авторитету Валуева: помнишь сцену въ его романѣ 10), гдѣ Рощинъ совѣтуется съ управляющимъ о покупкѣ имѣнія? Знаешь, прочитавъ эту сцену, я серьезно сталъ тогда подумывать о пріобрѣтеніи себѣ собственности гдѣ-нибудь въ Швейцаріи, гдѣ долго еще не доростутъ люди до соціальныхъ вопросовъ... А что съ нами будетъ въ случаѣ революціи? Даже и подумать страшно!.. Къ чему мы способны при томъ строѣ жизни? Куда мы дѣнемся? Ну сейчасъ, если я, напр., разгорюсь, я могу идти въ чиновники, секретари, конторщики, однимъ словомъ, всячески могу достать себѣ хоть немного денегъ и праздности, а вѣдь тогда, если не повѣсятъ меня, мнѣ и всѣмъ мнѣ подобнымъ останется одно только -- ходить съ рукой... Хорошо было французамъ, они хоть въ гувернеры къ нашимъ дѣдамъ годились, а мы, русскіе, мы лишены даже и такого пріюта. И вотъ, я ухожу это всѣхъ этихъ страховъ. Никакая революція не испугаетъ уже меня. Что бы ни случилось -- мнѣ лично все уже равно теперь! Но для дѣла, въ которое я такъ свято вѣрю, для него желалъ бы я, чтобы перемѣна совершилась не насильственнымъ кровавымъ переворотомъ, а медленно, постепенно, путемъ искренняго убѣжденія каждаго не въ несправедливости, а въ полнѣйшей несостоятельности богатства и праздности, и тогда совершится она прочно и уже навѣки. Нечего толковать о несправедливости богатства: не новы уже эти толки, да никого не убѣдишь ими, пока въ деньгахъ и праздности видятъ люди единственное свое благо, единственное и необходимое условіе для счастья и жизни. При такомъ взглядѣ ничего не сдѣлаетъ никакой насильственный переворотъ, кромѣ развѣ перемѣщенія богатства отъ однихъ къ другимъ. Бѣдные, обездоленные все-таки останутся, и этого не измѣнишь никакими уже законами, какъ и въ Римѣ безслѣдно исчезли законы Лицинія и даромъ только пропали всѣ благородныя усилія Гракховъ. Нѣтъ, лишь путемъ убѣжденія, путемъ проповѣди иной жизни и счастья -- вотъ какимъ путемъ должна совершиться соціальная реформа. Для ея осуществленья нужны вѣка -- но все равно, хода исторіи не остановятъ и не ускорятъ никакія усилія отдѣльныхъ личностей и никакіе насильственные перевороты. Нѣтъ, пусть безъ крови, безъ насилія, безъ несправедливостей, чистая въ прошломъ и святая воцарится на землѣ новая жизнь, начиная свою цивилизацію и сохранивъ все лучшее изъ цивилизаціи предшествовавшей: вотъ какого будущаго желалъ бы я человѣчеству!
   -- Самъ же всякіе ужасы разсказываешь ты про насъ и наши состоянія, и на цѣлые вѣка хочешь продолжить этотъ несправедливый, по-твоему, порядокъ вещей, основанный на собственности, насмѣшливо проворчалъ молчавшій дотолѣ Бачуринъ.
   -- Мало ли чего я бы хотѣлъ, Костя, да меня-то не спросятъ: ни въ моей и ни въ чьей власти измѣнить ходъ исторіи. А что несправедлива собственность или что другое въ этомъ родѣ -- я не говорилъ этого: я сопоставилъ только факты, а выводы дѣлай уже самъ. Наша собственность потому уже не можетъ быть несправедливой, ни преступной, что она опирается на нѣсколько десятковъ вѣковъ своего прошлаго. На ней основана вся наша жизнь, вся наша цивилизація -- и понятно, что люди, вскормленные этой цивилизаціей, дорожатъ ею и любятъ ее, и нельзя ни винить, ни казнить ихъ за это. Еще дѣло нашей цивилизаціи не кончено, еще не дала она людямъ всего, что должна и можетъ дать и не достигла еще періода своей старости, а пока не придетъ время ея конца и естественной смерти -- до тѣхъ поръ свята, справедлива и необходима собственность. Я отказываюсь отъ богатства не потому, что нахожу его несправедливымъ, а потому, что оно совершенно безполезно для меня, ненужно мнѣ, ничего не можетъ мнѣ дать, а слѣдовательно, и не къ чему безъ всякой пользы для себя портить жизнь другихъ. Нѣтъ, вполнѣ вѣря въ справедливость въ настоящее время собственности, даже невольно, не смотря ни на что, ни на личный опытъ, ни на доводы разсудка, любя жизнь на ней основанную и ею вызванную, разстаюсь я съ этой жизнью и съ собственностью, съ могучей, но совершенно неспособной удовлетворить человѣка силой денегъ, и вамъ, уходя отъ васъ, отъ души желаю вамъ какъ можно дольше не разочаровываться въ этой силѣ и какъ можно болѣе получить отъ нея радостей...
   -- Благодаримъ хоть за это, сквозь зубы пропустилъ Бачуринъ, закуривая сигару.
   -- А какъ хороша та жизнь, снова заговорилъ Алгасовъ. Помнишь, Сережа, одну давнишнюю статью о жизни американскихъ фермеровъ...
   Костыгинъ улыбнулся.
   -- Еще бы не помнить? отвѣтилъ онъ. Ты и тогда съ ней носился, надоѣлъ даже съ ней. Это не она ли ужъ "мутила тебя и натолкнула на эти мысли?
   -- Какъ, развѣ и тогда уже понималъ я значеніе этой статьи? Я не помню этого. Ну что же, вотъ видишь, какъ сама жизнь вела меня къ рѣшенію великаго вопроса! А мысли эти, Сережа, я не могу даже назвать ихъ своими: онѣ носятся въ воздухѣ, на нихъ наталкиваешься на каждомъ шагу, чуть не въ каждой книгѣ, лишь неясно, не вполнѣ и видимо несознанныя высказываются онѣ. О нихъ говорилъ еще Вольтеръ въ Кандидѣ, хотя робко и тихо, такъ тихо, что никто и не разслышалъ его шопота. Ими увлекался Мабли, возлѣ нихъ почти стоялъ Руссо, о нихъ смутно мечтала Жоржъ-Зандъ... А въ послѣднее время, "чтобы недолго вспоминать, вотъ первыя попавшіяся заглавія: Записки дурака въ "Отечественныхъ запискахъ", переведенныя, кажется, изъ "Revue positive", потомъ -- Письма изъ деревни Энгельгардта, гдѣ въ одномъ мѣстѣ почти дословно рисуетъ онъ ту же, какъ и я, картину будущей жизни труда. И давно бы уже твердо и ясно были высказаны эти мысли въ литературѣ, если бы сама литература, какъ и всѣ мы, не была слишкомъ уже увлечена и подавлена теперешней цивилизаціей. Всѣ хотятъ новой жизни, но вмѣстѣ хотятъ и сохраненія нашей цивилизаціи, упорно отказываясь понять, что и то, и другое несовмѣстимо, что нельзя сохранить основанной на нуждѣ цивилизаціи, когда исчезнетъ сама эта нужда. Сколько я знаю, одинъ только Грановскій понялъ это, понялъ, что соціальная реформа необходимо повлечетъ за собой и гибель нашей цивилизаціи. "Она выводъ изо всего нашего прошлаго. Что станется съ нею при паденіи нашего порядка вещей?" спрашивалъ онъ себя, не обольщаясь никакими надеждами. Другіе боятся и избѣгаютъ этого вопроса, имъ хотѣлось бы и того, и другого, и эти усилія соединить несоединимое съ одной стороны дѣлаютъ то, что мысли, которыя ты называешь моими, не могутъ и не смѣютъ высказываться прямо и ясно и не возводятся въ идеалъ счастья и свѣта, а съ другой, что жизнь будущаго принимаетъ въ ихъ утопіяхъ такія безобразныя формы, какъ фаланстеры, отрицаніе семьи и собственности и другія непривлекательныя стороны коммунизма. Нѣтъ, рѣшеніе наиболѣе простое есть въ то же время и самое лучшее, и тамъ, гдѣ возможно оно, тамъ не къ чему выдумывать хитроумныхъ и мудреныхъ. А если и дѣйствительно даже погибнетъ наша цивилизація, что же изъ этого? Не погибла развѣ цивилизація древнихъ и не возродилась она развѣ изъ пепла еще болѣе прекрасной и могучей?
   -- Раздѣленіе труда -- есть высшая ступень одинаково всякой цивилизаціи, началъ Костыгинъ. При этомъ раздѣленіи на нашу долю выпалъ умственный трудъ, и развѣ это не трудъ, необходимый и тяжелый? Злоупотребленія и ошибки всегда были и будутъ, но въ общемъ развѣ всѣ мы, достаточные люди, развѣ не несемъ мы на себѣ этого труда и развѣ безплоденъ для человѣчества нашъ досугъ?
   -- Вотъ я только что хотѣлъ это сказать... замѣтилъ и Бачуринъ.
   -- Ступени цивилизаціи -- это дѣло не мое, сказалъ на это Алгасовъ. Я вижу лучшее, болѣе способное дать мнѣ жизнь и счастье, и беру это лучшее и считаю его за еще высшую ступень цивилизаціи. А тамъ, если ошибаюсь я и если нельзя обойтись безъ раздѣленія труда на трудъ чернорабочихъ и мыслителей -- если искренно признаете вы это, такъ искренно же примиритесь и со всѣмъ зломъ, со всѣми безобразіями вашей жизни, какъ роковыми и неизбѣжными, и не смущайте по крайней мѣрѣ пустословной о нихъ болтовней своихъ же собственныхъ радостей. Открыто и прямо говорите, что нужны избранные, нужны для блага человѣчества, а избранные не могутъ существовать, разъ нѣтъ обездоленнаго большинства... и знаешь, Сережа, я первый былъ бы радъ, если бы вы на это сказали, что я могъ бы вамъ повѣрить...
   -- Саша, та жизнь хороша -- да, но трудно намъ разстаться съ обстановкой и условіями нашей жизни. Подумай, ты уже не юноша, не легко вѣдь это...
   Алгасовъ весело улыбнулся.
   -- Повѣрить тебѣ, значитъ повѣрить, что насильственный переворотъ неизбѣженъ, отвѣтилъ онъ. Но и въ этомъ случаѣ все-таки лучше заранѣе уже застраховать себя отъ будущихъ ужасовъ, хотя это и похоже немного на поступокъ того милаго нижегородца, который, во время бывшей въ 70-хъ годахъ холеры, такъ испугался ея, что застрѣлился отъ страха. Нѣтъ, Сережа, не трудно отреченіе отъ благъ комфорта и праздности. Сначала, точно, испугался я этого, но я побѣдилъ свой страхъ, и теперь, повѣришь ли, ни страха, ни сожалѣнія -- ничего уже не чувствую я! Т. е. я самъ даже удивляюсь, какъ равнодушно отношусь я къ своему рѣшенію! Еще я съ вами, но духомъ какъ далекъ ужъ я отъ вашей жизни! Даже и помысловъ никакихъ уже нѣтъ у меня о ея соблазнахъ. Герценъ гдѣ-то сказалъ, что намъ есть что терять, а слѣдовательно, и жалѣть есть о чемъ при перемѣнѣ, потому и боимся мы ея. А народъ, который лишь выиграетъ отъ него, не со страхомъ и ненавистью, какъ мы, но съ любовью приметъ онъ новый порядокъ вещей. Нѣтъ, я вижу теперь, что и намъ тоже нечего терять и нечего жалѣть, и нечего, слѣдовательно, бояться. Право, гораздо больше испугался бы я, если бы кто, власть имѣющій, вдругъ приказалъ мнѣ попрежнему оставаться веденяпинскимъ помѣщикомъ и свѣтскимъ человѣкомъ... И вотъ дошелъ я до конца своей жизни, кончилась моя жизненная борьба и, по теоріи Писарева, схожу я съ жизненной сцены. Да, но я схожу не въ могильный покой безмятежнаго прозябанія, нѣтъ, все-таки до конца останусь я живымъ, дѣятельнымъ, счастливымъ человѣкомъ, я буду продолжать бороться, хотя и не съ жизнью, но за жизнь! На всю свою прошлую жизнь смотрю я теперь, освѣщая ее свѣтомъ великой идеи, и какъ все мнѣ ясно теперь, всѣ ея дотолѣ загадочныя событія и впечатлѣнія, какъ понимаю я, почему и я такъ долго и страдальчески томился въ лучшіе молодые свои годы, ища жизни и не находя ея, понимаю также, почему такъ безвременно сгубила жизнь и столькихъ другихъ, хорошихъ, но слабыхъ людей, тоже, какъ и я, искавшихъ не внѣшнихъ какихъ-либо цѣлей, но только счастья и жизни. Не тамъ искали они счастья, и понятно -- не нашли ничего, и пали, утомленные безплодными поисками. Какъ понятны мнѣ теперь эти загадочные до сихъ поръ литературные типы людей недовольныхъ жизнью, разочарованныхъ въ ней и побѣжденныхъ ею! Какъ понятенъ мнѣ весь ходъ исторіи отъ Хеопса и до нашихъ дней, все это поступательное движеніе человѣчества навстрѣчу всеобщаго счастья, развитія и жизни. Да, хороша и полна блеска была жизнь Хеопса, но, сама не имѣя истины, не дала и не могла она дать преемникамъ его идей и власти той горячей вѣры и несокрушимой нравственной силы, съ помощью которой навѣки смогли бы они удержать за собой господство надъ міромъ. Уступку за уступкой дѣлали они, возможностью спокойно наслаздаться клочками Хеопсова наслѣдья дорожа болѣе, чѣмъ чистотой и дѣльностью идеи. Уступку за уступкой дѣлаемъ и мы, и мы не смогли удержать своего недавняго положенія, уступку за уступкой изъ жалкаго нашего наслѣдства будутъ дѣлать и послѣ насъ -- и неизбѣжно наступитъ когда-нибудь время послѣдней уступки. Исчезъ Хеопсъ, исчезъ Неронъ, исчезъ Людовикъ XIV. Недоволенъ былъ своимъ положеніемъ и властью его несчастный современникъ, упорно боролся онъ за власть съ парламентомъ и народомъ, а что сказалъ бы онъ, если бы жилъ въ XIX вѣкѣ и долженъ былъ довольствоваться скромнымъ положеніемъ бѣдной Викторіи? А между тѣмъ, придетъ время -- исчезнетъ и Викторія... Исчезаетъ дворянство, исчезнетъ и третье сословіе, все исчезнетъ, все пройдетъ, кромѣ народа: только онъ останется, пока существовать будетъ земля. Ему, значитъ, и мѣсто...
   -- Да, все это хорошо, прекрасно, что ты говоришь, задумчиво началъ Костыгинъ. Твои великія мысли -- это достойное завершеніе всей твоей жизни... Но еще скажу -- не легко это, Саша! Не даются человѣку легко такія перемѣны...
   -- Что не легко? Отреченіе отъ радостей обезпеченной и праздной жизни? Да развѣ не дѣлается это на каждомъ шагу? Если не въ той формѣ, то сущность вѣдь остается все та же. Не ваша ли жизнь довела людей до того, что идеаломъ великой жизни является у васъ отреченіе отъ себя и своей жизни? Такъ вѣдь я неизмѣримо меньшимъ жертвую -- я сохраняю себѣ свободу и свою личную жизнь. А вы отрекаетесь отъ нихъ, отрекаетесь отъ этихъ лучшихъ изъ даровъ Божьихъ, отрекаетесь, и посвящая свою жизнь другимъ, и совсѣмъ удаляясь отъ жизни въ тишину монастыря, и заживо стремясь познать великое блаженство Нирваны, небытія абсолютнаго. Все это встрѣчается въ вашей жизни, а развѣ для отреченія отъ нея дана вамъ жизнь? Что же такъ удивляетъ васъ ничтожное сравнительно отреченіе отъ денегъ и праздности? Или, впрочемъ, оно-то именно и пугаетъ васъ -- отреченіе отъ праздности, какъ отъ идеала жизни...
   -- Но съ этимъ отреченіемъ, съ нимъ вѣдь соединяется такая рѣзкая перемѣна, такая тяжелая и главное -- неизвѣстная жизнь...
   -- А зато, сколько свободы въ этой жизни, какъ выше всего, выше всякихъ страстей и соблазновъ чувствуешь себя, живя ею! Свобода, полнѣйшая нравственная независимость -- что дороже этого человѣку? И сколько силъ, сколько энергіи пробудило во мнѣ принятое рѣшеніе! Ты видѣлъ, до чего дошелъ я въ послѣднее время. Кажется, уже трудно ниже упасть? И вотъ снова чувствую я себя сильнымъ, бодрымъ и свѣжимъ юношей, молодость, и она даже вернулась ко мнѣ! Твой суровый укоръ много помогъ мнѣ въ борьбѣ со страхомъ и нерѣшительностью. Благодарю тебя за него, Сережа, отъ души благодарю, ты разбудилъ меня своими словами!
   И онъ протянулъ Костыгину руку, которую тотъ горячо пожалъ.
   -- Сегодня узнаю я тебя, Саша, началъ Костыгинъ, и снова люблю и уважаю тебя. Ты не мальчикъ, ты не совѣта пришелъ просить у насъ. Все, что можно было сказать противъ твоего рѣшенія, все уже сказалъ я, да я увѣренъ, что и раньше уже все обдумалъ ты и устранилъ всѣ возможныя возраженія. Отговаривать тебя я не стану, не потому, чтобы я вполнѣ былъ согласенъ съ тобой: та жизнь, которую ты рисуешь, она хороша, но не пришло еще время ея, и вотъ почему не одобряю я твоей преждевременной попытки. Но иди, куда зоветъ тебя жизнь, а я отъ души желаю тебѣ счастья на этомъ новомъ пути, и знаешь, Саша, невольно, не смотря ни на что, вѣрю я, что ты будешь счастливъ!
   Онъ подошелъ къ окну, отворилъ его и сталъ смотрѣть на темнѣющую улицу. Безотчетная какая-то грусть овладѣла его душой и молча глядѣлъ онъ впередъ, не переставая обдумывать только что слышанныхъ рѣчей.
   Съ лихорадочнымъ блескомъ въ глазахъ, быстро, торопливо и страстно говорилъ Алгасовъ, стараясь подробно изложить и сдѣлать понятными всѣ свои мысли, весь ходъ ихъ, все, надъ чѣмъ столько думалъ онъ въ этотъ послѣдній годъ. Эти мысли требовали исхода, онѣ толпились въ его головѣ и поневолѣ высказывались отрывочно и безсвязно. Длинная рѣчь утомила наконецъ его и онъ замолчалъ, облокотившись за столъ.
   Бачуринъ, слушавшій его лежа на диванѣ, тоже молчалъ. Хотя и не сочувствовалъ онъ, какъ Костыгинъ, своему другу, не понималъ его и далекъ былъ отъ всякаго съ нимъ соглашенія, но, увлеченный страстью Алгасова, невольно слушалъ его и слѣдилъ за развитіемъ его мысли.
   -- Слушалъ я, слушалъ тебя, Саша, началъ онъ наконецъ, вставая, и все-таки не могу никакъ понять, чего же ты собственно хочешь? Все это очень хорошо, красиво и громко, все, что ты говорилъ, но вѣдь не пойдешь же ты въ самомъ дѣлѣ въ мужики?
   -- Я уже говорилъ... неохотно отозвался Алгасовъ.
   -- Что?
   -- Вотъ, то самое...
   -- Какъ?.. Послушай, Саша...
   И больше онъ не зналъ уже, что сказать.
   -- Ты серьезно это говоришь? спросилъ онъ, помолчавъ.
   -- Какъ нельзя болѣе.
   -- Ты идешь въ мужики?
   -- Я остаюсь, кѣмъ я родился, но измѣню только образъ жизни.
   -- Ну... а Веденяпино?
   -- Съ нимъ что-нибудь сдѣлаю... ну, хоть отдамъ его тѣмъ, кому оно нужно -- мужикамъ.
   -- Да вѣдь это ни на что, наконецъ, не похоже, горячо заговорилъ Бачуринъ. Всю жизнь ты сумасбродствовалъ, всю жизнь дѣлалъ глупости, самъ, положительно самъ испортилъ себѣ жизнь, изъ-за этого захандрилъ и вотъ хочешь наконецъ сдѣлать послѣднюю и самую уже колоссальную глупость...
   -- Да погоди, Костя, улыбаясь, перебилъ его Алгасовъ, ну я, я самъ испортилъ себѣ жизнь -- хорошо. А тебѣ кто твою жизнь испортилъ? Ну вотъ -- ты, благоразумный человѣкъ, ты во всю свою жизнь не сдѣлалъ ни одной глупости, а хорошо ли тебѣ живется, доволенъ ты жизнью?
   -- Тутъ не обо мнѣ рѣчь, я не виноватъ, что мы живемъ въ странѣ, гдѣ произволъ насъ давитъ и не даетъ дышать, гдѣ все основано на интригѣ...
   -- Какой же произволъ раздавилъ тебя на дворянскихъ, напримѣръ, выборахъ? Наконецъ, почему же я былъ бы непремѣнно застрахованъ отъ интригъ и произвола?
   -- Наконецъ, неудачи всегда возможны... Но это ничего не значитъ. Какъ бы то ни было, а я достигъ своего, я устроилъ свою жизнь и доволенъ ею.
   -- Другъ мой, да чѣмъ ты доволенъ? Не удалось тебѣ помимо заслугъ и даже простой выслуги лѣтъ нарядиться въ красивый мундиръ, не удалось выѣхать на одной только интригѣ, ибо и въ предсѣдатели хотѣлъ ты попасть помимо старшихъ тебя по службѣ и болѣе достойныхъ, по крайней мѣрѣ считаемыхъ такими, и въ предводители, да еще въ губернскіе, баллотировался ты неправильно, въ губерніи, гдѣ тебя почти не знали, гдѣ ты никогда не служилъ и къ дворянству которой и не принадлежалъ до выборовъ -- и понятно, что тебя забаллотировали, и отлично сдѣлали! Наконецъ, хотѣлъ ты выпросить себѣ гофмейстера тамъ или шталмейстера, что ли -- такъ вѣдь по правдѣ сказать, пока съ тебя и камергерства довольно: погоди, успѣешь! Вотъ твои неудачи, которыя тебя огорчаютъ и къ которымъ ты относишься такъ серьезно: вдумайся въ нихъ! Вѣдь это позоръ, волноваться и огорчаться такими мелочами! А твои радости, твое благополучіе, въ чемъ оно? Въ томъ ли, что на женины деньги ведешь ты въ клубѣ крупную игру да кормишь у себя чуть не цѣлый городъ? Въ томъ ли, что, имѣя молодую и красивую и, вдобавокъ, любящую тебя жену, ты обзавелся другой еще женой, на сторонѣ? Въ томъ ли, что ты бываешь на бенефисахъ Патти въ ложѣ бель-этажа и по торжественнымъ днямъ обѣдаешь у генералъ-губернатора? Костя, и такую жизнь совѣтуешь ты мнѣ? Да подумай, что въ ней не мелочь, что въ ней способно дать человѣку жизнь и счастье?
   -- Да вѣдь всѣ такъ живутъ, Саша...
   -- Что же изъ этого? И благо имъ... Да я-то не могу такъ жить!
   -- Наконецъ, все, что ты намъ говорилъ, рисуя идеалы этой будущей жизни, вѣдь все это относится къ будущему и отдаленному будущему: въ настоящемъ это потому уже невозможно, что ничтожное развѣ меньшинство, да и то едва ли, въ состояніи понять только твои мысли, а не то, что приложить ихъ къ дѣлу. Ну я не буду противъ нихъ спорить, я согласенъ, будущее принадлежитъ имъ, но нельзя же теперь идти наперекоръ всему и всѣмъ, бросить родныхъ, друзей, общество, все, и идти въ мужики! Ну развивай свои мысли, изложи ихъ, передай людямъ, старайся вліять на людей, убѣждай ихъ, работай, чтобы приготовить и приблизить это будущее, и въ этомъ смыслѣ отдай свою жизнь этому ученію -- это я пойму, и мое сочувствіе будетъ всегда на твоей сторонѣ. Но самому все это продѣлывать, Саша, да похоже ли это на чтошибудь, кромѣ поступковъ сумасшедшаго?
   -- Вотъ оно сказывается -- "après nous le déluge!" со смѣхомъ началъ Алгасовъ. Да развѣ не понимаешь ты, что словомъ больше могу я содѣйствовать разрушенію вашего строя, чѣмъ скромной и никому невѣдомой трудовой жизнью въ веденяпинскихъ дебряхъ?
   -- Потому-то и отклоняю я тебя отъ этой жизни, что въ концѣ концовъ ничего и не достигнешь ты глупой своей выходкой, оправдывался Бачуринъ.
   -- Не безпокойся! И при той жизни, и отдавшись даже труду, всегда, въ часы отдыха, въ длинные зимніе вечера, въ праздники, всегда найду я достаточно времени, чтобы изложить свое ученіе, вѣдь это всего одну только книгу придется мнѣ написать, вѣдь не философское объясненіе ремесла Нана и не научное доказательство величія принципа борьбы за существованіе буду я тутъ излагать. Объ этомъ не безпокойся, я не удовольствуюсь однимъ только физическимъ трудомъ.
   -- Но къ чему же этотъ трудъ? Что хочешь ты имъ доказать?
   -- Ничего. Я хочу жить, хочу жизни и счастья, вотъ и все...
   -- Да вѣдь это глупо, Саша!
   -- Что, хотѣть жизни и счастья?
   -- Твой переходъ въ мужики, вотъ что глупо!..
   -- Да! Ну вотъ видишь ли, у меня такой же взглядъ на твое желаніе щеголять въ орденахъ и красивомъ мундирѣ! У всякаго свой взглядъ на жизнь. Ты видишь счастье въ томъ, чтобъ быть важнымъ придворнымъ, а я въ томъ, чтобы вести жизнь простую, но свободную, полную и счастливую. Ты совѣтуешь мнѣ ограничиться только словомъ. Но разъ есть у меня и сила, и возможность соединить слово и дѣло, неужто же насильно отказываться мнѣ отъ высшаго этого счастья для убѣжденнаго человѣка? Къ чему? Къ чему и ради чего отказываться мнѣ отъ жизни, отъ счастья, отъ любви? Ради кутежей съ графомъ Кунце или ради приглашенія на балъ къ Долгорукому? Такъ вѣдь залы генералъ-губернаторскаго дома я уже знаю, знаю также и общество, которое собирается въ этихъ залахъ, знаю, и даже люблю и эти валы, и это общество, и повѣрь -- люблю ихъ неизмѣримо сильнѣе, чѣмъ ты, но жизнь зоветъ меня въ другое мѣсто и тамъ обѣщаетъ мнѣ счастье.
   -- Саша, да подумалъ ли ты, понялъ ли ты хорошенько, что ты собираешься сдѣлать?
   -- Долго и много думалъ я объ этомъ, Костя, столько думалъ, сколько никогда во всю твою жизнь не придется тебѣ передумать, и такія тяжелыя, мучительныя думы пережилъ я, какихъ не переживать уже тебѣ, и отъ души желаю тебѣ этого...
   -- Какъ же не видишь ты всей нелѣпости твоего рѣшенія, если ты столько о немъ думалъ, какъ ты говоришь?
   -- Потому и не вижу, что столько думалъ. Годъ, и даже меньше -- всего мѣсяцъ какой-нибудь тому назадъ я смотрѣлъ на вещи и думалъ, какъ и ты, кутежи и балы цѣнилъ я дороже счастья и любви. Тогда силъ еще не было у меня отказаться отъ богатства и свѣта, но теперь, видишь, Господь далъ мнѣ силы...
   -- Я... я отказываюсь понимать тебя, Саша...
   -- Но ты же говорилъ, что ты согласенъ со мной въ принципѣ?..
   -- Ну да, тамъ, въ будущемъ...
   -- Когда насъ съ тобой не станетъ въ живыхъ?
   -- Вообще -- въ будущемъ, когда всѣ будутъ такъ жить, ну я понимаю, тогда эта жизнь будетъ всѣхъ удовлетворять и другой ужъ не будетъ...
   -- А сейчасъ она всѣхъ удовлетворять не можетъ, не всѣ еще готовы къ ней и потому всѣмъ не подъ силу она, но тѣмъ, которые способны вдуматься въ жизнь и сознательно къ ней отнестись -- тѣмъ и теперь уже дастъ она счастье.
   -- Наконецъ, если надоѣло тебѣ ничего не дѣлать и непремѣнно ужъ хочешь ты трудиться -- поступай на службу, ну хоть опять въ инспектора... Ужъ это ли не трудъ?
   -- Э, будетъ объ этомъ... Служилъ ужъ я... Я хочу труда, работы, а не праздности, Костя.
   -- И наконецъ, да чего же лучше? Если ужъ непремѣнно хочешь ты пооригинальничать -- это всегда вѣдь было твоей страстью -- ну работай тамъ у себя въ Веденяпинѣ, паши, коси, молоти, пока не надоѣстъ, но зачѣмъ же это всего отказываться, отъ состоянія, отъ жизни порядочныхъ людей?...
   -- Ну, Костя, что касается забавъ -- у меня ихъ столько, что новыхъ изобрѣтать уже нечего. Какъ забава -- не думаю, чтобы трудъ былъ изъ лучшихъ и самыхъ привлекательныхъ..
   -- Да... Но знаешь, я все не вѣрю, чтобы ты дѣйствительно исполнилъ свое намѣреніе!
   -- Погоди немного и поневолѣ тогда повѣришь.
   -- Саша, а какъ же Лидія? испуганно вдругъ воскликнулъ Бачуринъ, останавливаясь передъ Алгасовымъ.
   -- Что?
   -- Какъ же ты съ Лидіей? Послушай, другъ мой, не хорошо это съ твоей стороны, такъ ухаживать, такъ обнадеживать, и вдругъ... Вѣдь она, бѣдная, такъ полюбила тебя, такъ вѣритъ, что ты не измѣнишь ей... Пожалѣй хоть ее, Саша!
   -- Э, твоя Лидія! Не меня перваго она любила, не меня и послѣдняго. Съищи ей флигель-адъютанта какого-нибудь или камеръ-юнкера, вотъ и утѣшится. Всѣ вы считаете ее необыкновенной какой-то умницей, а вѣдь это такая пустота, эта Лидія, такая трещотка...
   -- Такъ зачѣмъ же ты ухаживалъ за ней? Ты не маль чикъ, ты долженъ знать, что этимъ шутить нельзя!
   -- А развѣ я зналъ тогда, что хватитъ у меня силъ отказаться отъ денегъ и свѣта? Повѣрь, если бы я могъ это предвидѣть, никогда не сталъ бы я ухаживать за Лидіей Николаевной! Я потому и кутилъ, потому и ухаживалъ за ней, чтобы заглушить, забыть какъ-нибудь это мучительное чувство безсилія послѣдовать Призывающему Голосу...
   -- И, чтобы забыться, ты разбивалъ и портилъ чужую жизнь?
   -- Не сталъ бы я разбивать чужой жизни и никогда не позволилъ бы я себѣ ухаживать за молоденькой, незнающей жизни дѣвушкой. Но тутъ сразу увидѣлъ я, что жизни Лидіи Николаевны разбить нельзя, такъ устойчива и упруга эта жизнь. Непріятно ей, что ускользнулъ женихъ со средствами--такъ рано, или поздно, а найдется и другой на мое мѣсто. Если бы послѣ этой зимы да вдругъ не женился я на ней -- ну непріятны бы ей были разныя сплетни да толки, это я понимаю. Но послѣ дикой моей выходки никто и не напомнитъ ей о моемъ ухаживаньи, да и сама порадуется она, что судьба не связала ея съ такимъ сумасшедшимъ!
   -- Повѣрь, не легко будетъ ей пережить твою измѣну. Что ты ни говори, а она любитъ тебя...
   -- Да я-то не люблю ея! Она любитъ меня... За что, позволь тебя спросить? Что у насъ съ ней общаго? Отъ скуки? Отъ нечего дѣлать? Какъ выгоднаго жениха? Прежде, когда ничего не было у меня въ жизни и рѣшительно все равно было мнѣ, жениться или не жениться и на комъ жениться -- тогда я готовъ былъ доставить ей удовольствіе выйти за меня замужъ. Но теперь, когда есть у меня жизнь, есть счастье впереди, неужели же думаешь ты, что ради того только, чтобы не огорчать Лидіи Николаевны, промѣняю я на ея поверхностное и кратковременное увлеченіе горячую, первую, беззавѣтную любовь дѣвушки, которую и самъ люблю всѣми силами моей души?
   -- Эта дѣвушка погубила тебя, Саша! Ради нея и собираешься ты идти въ мужики, ея смазливое личико увлекаетъ тебя...
   -- Я уже не мальчикъ, чтобы увлекаться хорошенькимъ личикомъ да гоняться за лишнимъ поцѣлуемъ, а тѣмъ болѣе, чтобы изъ-за этого поцѣлуя дѣлать непоправимыя, капитальныя глупости. Мнѣ уже не 20 лѣтъ!.. Да и надобности особенной нѣтъ у меня идти ради нея въ мужики: не я первый, не я послѣдній изъ русскаго дворянства женился бы на крестьянкѣ... Но что правда -- то правда: Настя много облегчаетъ мнѣ переходъ и безъ нея -- не знаю уже, хватило ли бы у меня силъ оставить вашу жизнь... Да оно и понятно: не легка такая перемѣна и не легко съ, нею сладить одному, безъ помощи и участья любимой женщины!... Не за радость только, ни себѣ, ни вамъ, остался бы я съ вами... Можетъ, и больше нравилось бы тебѣ такое мое будущее, но невыразимо тяжело было бы оно для меня...
   -- Связаться навѣки съ крестьянской дѣвкой...
   -- Это крестьянская дѣвка -- да, но въ то же время это милый и умный, нетронутый еще жизнью ребенокъ, изъ котораго я могу сдѣлать все, что я хочу, и я сдѣлаю свою жену, своего друга, товарища и помощника въ жизни труда и свободы. Любя другъ друга, рука объ руку пройдемъ мы съ ней поле жизни, и развѣ не достаточная это порука за наше счастье?
   -- Саша, Саша, вѣдь это же глупо, пойми, подумай...
   -- Говорилъ ужъ я, Костя, что въ одномъ только никогда и ни въ какомъ случаѣ не могу я ошибиться -- это въ томъ, что хуже, чѣмъ сейчасъ, мнѣ уже не будетъ и не можетъ уже быть, пойми хоть изъ этого, что нечего мнѣ бояться никакой перемѣны.
   -- Бросать такое прекрасное общественное положеніе, бросать жизнь, которая, согласись, не была для тебя мачихой...
   -- Но не была и матерью, а я хочу такой жизни, которая была бы мнѣ матерью, мнѣ и всѣмъ моимъ ближнимъ. Ваша жизнь не можетъ ею быть, всмотрись въ нее, вспомни всѣ пошлыя, уродливыя ея явленія, вспомни, до какого нравственнаго безобразія, до какого ничтожества и мелочности способна она доводить людей! Какія-нибудь скачки являются чуть ли не высшимъ уже интересомъ въ жизни многихъ, и далеко даже не худшихъ изъ васъ. Парадъ, иллюминація -- и вы, какъ дѣти, толпами на нихъ сбѣгаетесь, такъ мало у васъ красоты и содержанія въ жизни. Быстроногіе люди чуть не герои дня у васъ и ихъ бѣга собираютъ васъ тысячами, хотя самая тѣлесная ловкость далеко не играетъ въ вашей жизни той роли, какую играла въ жизни грековъ. Объявленъ полетъ женщины, зубами какъ-то держащейся за веревки воздушнаго шара -- и вы всѣ въ восторгѣ, и бѣжите глядѣть на нее, удержится ли и не полетитъ ли кверху тормашками, а когда полетитъ и разобьется -- о, сколько поднимется тутъ криковъ, толковъ, шума, воплей, писанья, сожалѣній, негодованья и пустословія... Много разъ, Костя, бывалъ я въ театрѣ, видѣлъ и Патти, и Нильсонъ, бывалъ на ихъ бенефисахъ, видѣлъ всевозможные, самые сумасшедшіе тріумфы и оваціи, но никогда не видалъ я такого восторга, никогда не слышалъ столько шума, криковъ, рукоплесканій и вызововъ, никогда не присутствовалъ при такомъ потрясающемъ успѣхѣ, какой имѣла въ циркѣ ученая свинья. Ея клоунъ-учитель даже лавры получилъ за нее, это балаганный-то шутъ -- лавры!.. А всевозможные акробаты? Что тамъ летящая женщина, та хоть совершеннолѣтняя и знаетъ, что дѣлаетъ, а у васъ допускаются и васъ забавляютъ акробаты-дѣти, вы равнодушно присутствуете при томъ, какъ губится ихъ здоровье, нравственность и жизнь, и какъ жизнь ихъ, ради вашей потѣхи, на вашихъ же глазахъ ежедневно подвергается новой и новой опасности... Да что вамъ здоровье, нравственность!! жизнь вашихъ потѣшниковъ, обращаете вы на это вниманіе? Вы имъ заплатили... правда, гроши, но все равно заплатили. Недавно, напр., вышло въ Миланѣ крошечное изданіе Божественной Комедіи въ вершокъ длины и въ полвершка ширины и, разумѣется, такимъ необычайно мелкимъ шрифтомъ, что читать его безъ очень сильной луны невозможно; ради доставленія вамъ этой забавы ослѣпло нѣсколько наборщиковъ, но самая забава эта такъ вамъ понравилась и оказалась настолько для предпринимателя выгодной, что Разбойники Шиллера, этого апостола гуманности, были затѣмъ отпечатаны еще мельче и въ еще меньшемъ форматѣ, и, понятно, съ совершенно тѣмъ же результатомъ. Я зналъ, Костя, даму, весьма почтенную и въ обществѣ считаемую за далеко даже не глупую, которая формально разссорилась съ мужемъ изъ-за того, что мужъ ея, предводитель, спѣша ко дню какого-то засѣданія, не хотѣлъ остаться на первое представленіе Женевьевы Брабантской у Лентовскаго: милая дама была просто въ отчаяніи и чуть не со слезами жаловалась мнѣ, что не увидитъ этой оперетки, на которую, какъ тогда говорили, Лентовскій затратилъ будто бы 10.000. Я знаю мущину, и очень даже умнаго, образованнаго, много читающаго, и все книги, вызывающія на размышленіе -- Бокля, Спенсера, Милля -- и къ тому же, выдающагося общественнаго дѣятеля въ своемъ городѣ -- и который, при мнѣ, серьезно былъ озабоченъ, какъ бы не опоздать и достать себѣ билетъ на Корневильскіе колокола, ибо, вмѣсто Давыдова, пѣлъ въ тотъ вечеръ кто-то другой, и это будто бы очень интересно -- сравнить этихъ двухъ пѣвуновъ... Я лично зналъ человѣка -- да и ты, вѣроятно, видывалъ его во время оно въ Веденяпинѣ -- Ардацкій -- изъ хорошей фамиліи, съ большимъ и знатнымъ родствомъ, страшно богатый, здоровый, красивый, умный, съ высшимъ образованіемъ -- онъ былъ лицеистъ -- много путешествовавшій, и даже за предѣлами Европы, говорившій на 6 языкахъ -- и который дошелъ до того, что умеръ лѣтъ 40 отъ роду въ Петербургѣ, въ меблированныхъ комнатахъ, гдѣ-то на 3-мъ этажѣ, одинъ, среди невообразимой грязи, пыли и вони, среди клоповъ, и днемъ даже открыто ползавшихъ по стѣнамъ, и это потому только, что одна комната казалась ему вполнѣ достаточной для его потребностей, а выйти изъ нея и дать ее прибрать, какъ слѣдуетъ -- это было ему лѣнь: такъ всѣ послѣдніе годы свои и прожилъ онъ въ этой комнатѣ, все только собираясь выйти какъ-нибудь изъ дому и дать ее провѣтрить и вымыть... А кромѣ нѣсколькихъ сотъ тысячъ выкупныхъ денегъ, которыя, неизвѣстно, впрочемъ, куда дѣвались, ибо послѣ его смерти ихъ не нашли, у него была еще земля, оставшаяся за надѣломъ 3000 душъ его крестьянъ, т. е. 6000 человѣкъ, считая съ бабами, совершенно уже даромъ для себя лишалъ онъ возможности жить безбѣдно и по-своему -- счастливо... Вотъ до чего доводитъ ваша жизнь людей, вотъ до чего несостоятельна она, до чего...
   -- Послушай, Саша, ты уже привыкъ на дѣло возражать остроумными фразами, и я знаю, ты умѣешь ихъ подбирать, нечего мнѣ выказывать свое искусство. Мы говоримъ не объ Ардацкомъ съ его клопами -- это дѣло его -- мы говоримъ о тебѣ. Въ послѣдній разъ тебя спрашиваю: неужели и въ самомъ дѣлѣ хочешь ты идти въ мужики?
   Въ голосѣ его слышалось раздраженіе.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, Костя.
   -- Но вѣдь это чортъ знаетъ, что такое!
   -- Напротивъ, дѣло самое простое!
   Константинъ Платоновичъ остановился передъ Алгасовымъ и хотѣлъ еще что-то сказать, но не зналъ уже, что. Онъ уже начиналъ сознавать свое безсиліе отговорить друга.
   -- Такъ всю нашу любовь къ тебѣ, ты не ставишь ея ни во что? тихо и съ разстановкой проговорилъ онъ наконецъ.
   -- Развѣ ты любишь во мнѣ богатаго помѣщика, а не человѣка?
   -- Это не отвѣтъ, Саша!
   -- Послушай, Костя, тебѣ хочется отговорить меня. Не трудись! Я уже рѣшился, и ни отговорить, ни помѣшать мнѣ никто уже не можетъ. Итакъ, примирись съ совершившимся фактомъ, и останемся попрежнему друзьями!
   -- Ну, Саша, на меня не пеняй и не жалуйся, что я не отговаривалъ тебя отъ этой глупости. Я знаю твое упрямство и отступаюсь отъ тебя, какъ и всѣ, вѣроятно, отступятся. Мое дѣло теперь сторона. Прощай! Это просто ни на что не похоже! Это чортъ знаетъ, что такое!
   И быстро вышелъ онъ изъ комнаты. Конецъ разговора и рѣшительный отказъ Алгасова отъ его совѣтовъ окончательно взбѣсили его. Взволнованный, бѣжалъ онъ по улицѣ и всю дорогу не могъ придти въ себя, рѣшительно не будучи въ силахъ переварить такой необычайной и неожиданной новости.
   -- Ужъ лучше бы онъ застрѣлился, почти пожелалъ онъ, но не изъ злобы, а изъ любви къ погибающему другу.
   А была уже ночь, свѣтлая и тихая. Костыгинъ продолъ жалъ стоять у окна. Во все время спора обоихъ друзей онъ не сказалъ ни слова, да почти и не слыхалъ, что говорили они.
   Когда же Бачуринъ ушелъ, Алгасовъ подошелъ къ Костыгину, обнялъ его и тоже сталъ глядѣть на чудную лѣтнюю ночь. Нѣкоторое время молчали они, потомъ снова заговорили, о Настѣ, о будущемъ, но не о будущемъ уже человѣчества, а о будущемъ его, Алгасова, объ устройствѣ его жизни и всѣхъ мелочахъ его будущей обстановки и вообще -- о наилучшемъ примѣненіи теоріи къ практикѣ и къ современнымъ житейскимъ нашимъ условіямъ. И веселые, привлекательные, свѣтлые образы принимала въ ихъ мечтахъ жизнь труда...
   -- Еще немного терпѣнія -- и мы съ Лизой заведемъ себѣ маленькую фабрику на Кавказѣ и тоже заживемъ, если и не точно такою, то подобной же жизнью, говорилъ Костыгинъ, и разговоры и мечты ихъ перешли уже на другое, на будущее самого Костыгина.
   Долго все говорили они, сидя на подоконникѣ открытаго окна, и было совсѣмъ уже свѣтло, когда наконецъ легли они спать.
   Поспѣшно, не откладывая уже дѣла, сталъ собираться Алгасовъ, и въ два дня все было у него готово. Все это время неотлучно провелъ Костыгинъ возлѣ него, любуясь пробудившейся энергіей и бодростью друга, слушая горячія его рѣчи и прощаясь съ нимъ надолго, быть-можетъ, и навсегда...
   Съ Бачуринымъ такъ и не помирился Алгасовъ. Алгасовъ заходилъ къ нему, всячески стараясь возстановить съ нимъ прежнія дружескія отношенія -- но Бачуринъ продолжалъ стоять на своемъ, говоря, что не желаетъ знаться съ сумасшедшимъ, и они разстались, если не враждебно, то равнодушно и даже нѣсколько холодно.
   Прощаясь съ Анжеликой, Алгасовъ не сталъ отъ нея ничего скрывать: онъ зналъ молодую дѣвушку и зналъ, что она пойметъ его -- и откровенно разсказалъ онъ ей все, ради чего оставляетъ онъ ее и ѣдетъ въ деревню. Задумчиво склонивъ золотистую свою головку, молча слушала его Анжелика, и не сразу отвѣтила она ему.
   -- Oui, je te comprends, начала она наконецъ, c'est grand, Sacha, c'est sublime, mais aussi èa demande des forces et beaucoup de forces... Moi, je ne pourrais le faire, je suis trop faible...
   Она подняла на него чудные свои глаза, обняла его и крѣпко его поцѣловала. Алгасовъ тоже ее обнялъ. Онъ принесъ ей на прощанье 15.000 и сталъ ее уговаривать бросить ту жизнь, которую она вела до сихъ поръ, оставить Москву и вернуться на родину, о которой такъ часто вспоминала она. Родомъ Анжелика была съ юга Франціи, изъ Лангедока. Тамъ, недалеко отъ Тулузы, на холмистыхъ берегахъ веселой Гаронны красуется небольшой городокъ Мюрэ: въ этомъ-то Мюрэ и родилась Анжелика и тамъ же прошло ея дѣтство, пока, десяти уже лѣтъ, не переселилась она съ матерью въ Парижъ. Съ тѣхъ поръ не видала уже она Мюрэ, гдѣ были у нея родственники -- дядя, старый кюре, тетка, жена аптекаря и, наконецъ, одинъ изъ ея двоюродныхъ братьевъ, содержатель лучшаго во всемъ городкѣ трактирчика -- "excellent", какъ увѣряла Анжелика: "même à Toulouse il y en a peu de pareils," говорила она. Вообще, ни блестящій Парижъ, ни далекая и холодная Москва не заставили ея забыть ея дѣтства, ни скромной Гаронны, ни пустынныхъ равнинъ Лангедока, ни стараго Мюрэ съ невзрачными и грязными его улицами, гдѣ, какъ и у насъ въ захолустьяхъ, и травка ростетъ, и свинки гуляютъ... Ничего этого не забыла Анжелика, и не трудно было Алгасову уговорить ее вернуться въ Мюрэ. Онъ разсчелъ ей, что если она продастъ свои брилліанты и движимость, то у нея составится болѣе 100.000 франковъ, и съ этими деньгами отлично устроится она тамъ. Съ восторгомъ слушала его Анжелика. Тотчасъ же принялась она мечтать, какой хорошенькій домикъ будетъ у нея гдѣ-нибудь надъ самой Гаронной, какъ сама будетъ она работать въ своемъ виноградникѣ и ухаживать за садомъ, и какія розы, какіе чудные персики и груши будутъ у нея въ этомъ саду -- а она такъ любитъ груши... Счастливая этой мечтой, вся охваченная прелестью этой жизни, тутъ же дала она Алгасову искреннее обѣщаніе исправиться, оставить свою веселую жизнь и навсегда вернуться въ Мюрэ.-- "II y fait si beau!" восклицала она. "Ah, c'est vraiment dommage, Sacha, que tu n'aies pas vu ma chère Garonne, que tu ne connaisses pas Toulouse! St. Sernin! Ah, la belle église! Et la Dalbade, la maison de Pierres..." продолжала она перечислять уцѣлѣвшія въ ея памяти Тулузскія достопримѣчательности.
   Алгасовъ поспѣшилъ воспользоваться этимъ настроеніемъ дѣвушки. Онъ отложилъ даже ради нея свой отъѣздъ, помогъ ей продать брилліанты и вещи, устроилъ переводъ денегъ на Тулузу и проводилъ ее на вокзалъ. Все время былъ онъ съ ней и возлѣ нея, стараясь укрѣпить и поддержать въ ней любовь и стремленіе къ лучшей жизни, и сильно билось, слушая его, неуспѣвшее еще испортиться сердце молоденькой дѣвушки... Она обѣщала написать ему, какъ устроится она въ Мюрэ, и, прощаясь, просила его, чтобы не забывалъ онъ ея и хоть изрѣдка вспоминалъ иногда о своей Анжеликѣ, которая такъ его любила...
   -- Sais-tu, je t'aimais, Sacha... Oh, que je t'aurais aimé...
   Ласково и тепло простились они.
   Въ тотъ же день уѣхалъ и Алгасовъ. Бачуринъ даже и проводить не захотѣлъ его, и на вокзалѣ были только Сергѣй Игнатьевичъ съ женой, да еще дожидавшійся у нихъ возвращенія родителей старшій племянникъ Алгасова, Сеня Вёдровъ, уже перешедшій въ 6-й классъ. Онъ ничего не зналъ о намѣреніяхъ любимаго дяди, державшихся пока втайнѣ, и думалъ, что дядя просто уѣзжаетъ на лѣто въ деревню.
   -- Какъ хорошо, какъ легко мнѣ! говорилъ Алгасовъ Костыгину. Никогда еще не было мнѣ такъ хорошо! Вотъ и кончена жизнь, Сережа, и я вышелъ изъ нея побѣдителемъ, я нашелъ жизнь, дѣло и счастье, нашелъ все, къ чему стремиться завѣщала мнѣ Вѣра Григорьевна! Что, если бы могла она видѣть меня теперь, что сказала бы она?
   И невольно задумался онъ, вспоминая всѣ ея слова, все, чему когда-то учила она его, и примѣняя эти слова и это ученіе къ своей новой жизни.
   -- Отъ души желаю тебѣ долгаго и безмятежнаго счастья и вѣрю, что ты будешь счастливъ, говорилъ ему Костыгинъ, обнимая его и прощаясь съ нимъ.
   Крѣпко поцѣловалъ его на прощанье Алгасовъ, поцѣловалъ и Лизавету Ивановну и Сеню.
   Изъ Москвы онъ уѣзжалъ еще бариномъ, со всѣми удобствами, въ сопровожденіи Ѳедора и въ комфортабельномъ вагонѣ I класса: его рѣшеніе было такъ искренно, что и не нуждался онъ ни въ фразахъ, ни въ ненужныхъ эффектахъ.
   

XXX.

   Въ нетерпѣливомъ ожиданіи весны прошла для Насти вся зима, и чѣмъ ближе подходила весна, тѣмъ свѣтлѣе и радостнѣе становилось на сердцѣ молодой дѣвушки. Все чаще и чаще поглядывала она на опустѣлую усадьбу Алгасова и каждый день считала, близко ли до Пасхи и весны?
   Дружно и мирно жили онѣ съ бабушкой въ маленькой, почернѣвшей и покосившейся избушкѣ, для тепла до половины заваленной навозомъ. Не было тамъ ни простора, ни свѣта, но ни Вастя, ни бабушка и не замѣчали даже этого, такъ хорошо и весело было имъ вмѣстѣ: любовь ихъ красила имъ ихъ неприглядное жилище. Вмѣстѣ работали онѣ, о чемъ-нибудь разговаривая, и незамѣтно летѣло для нихъ время. Настя не отходила отъ бабушки; всегда занятая, она или слушала бабушку, или пѣла что-нибудь, или про себя думала свои неясныя дѣвичьи думы, которыми потому только и не дѣлилась съ бабушкой, что сама не понимала ихъ и потому не сумѣла бы выразить ихъ словами.
   Длинный зимній вечеръ начинается рано, но еще раньше начинается онъ въ закоптѣлой, съ маленькими и тусклыми окнами избушкѣ бабушки Алены. Тогда Настя приготовляетъ все нужное для освѣщенія, приноситъ заранѣе уже нащепленныя ею лучины, зажигаетъ одну изъ нихъ, и при слабомъ этомъ свѣтѣ садятся онѣ съ бабушкой прясть. Настя прядетъ прилежно, бабушка часто отрывается отъ работы, чтобы новой замѣнить сгорѣвшую лучину, и тихо, неспѣшно идетъ у нихъ разговоръ. То о старинѣ говорятъ онѣ, о далекомъ, далекомъ прошломъ, о тогдашнихъ людяхъ и тогдашней жизни, о крѣпостномъ правѣ, объ ужасной тогдашней рекрутчинѣ; то говорятъ о текущихъ событіяхъ, и бабушка все объясняетъ молоденькой дѣвушкѣ, на все высказываетъ опредѣленный и ясный взглядъ, учитъ ее съ тепломъ и любовью относиться къ людямъ, не съ осужденіемъ и укоромъ, а съ снисхожденіемъ и молитвой о прощеніи встрѣчать ихъ проступки, учитъ ее всегда помнить о Богѣ и никогда не дѣлать ничего Ему неугоднаго. Часто наивная дѣвушка сама заговаривала съ ней объ Алгасовѣ -- и о немъ говорили онѣ, вспоминая лѣтніе разговоры его съ Настей и обсуждая тѣ клочки его жизни, которые извѣстны были на селѣ. Много отрады давали Настѣ эти разговоры о любимомъ человѣкѣ и хорошо было ей, что хоть съ кѣмъ-нибудь безъ страха могла она говорить о немъ: не мало помогло это ей пережить длинную и скучную зиму.
   Такъ сидятъ и говорятъ онѣ, и незамѣтно подходитъ время ужина. Настя оставляетъ пряжу и собираетъ болѣе чѣмъ скромный ихъ ужинъ, состоявшій зачастую изъ одного только хлѣба съ молокомъ въ скоромное, и квасомъ въ постное время. Потомъ Настя помогаетъ бабушкѣ забраться на теплую печку, укладываетъ ее тамъ, заботливо укрываетъ старымъ полушубкомъ и крѣпко цѣлуетъ. Бабушка креститъ и благословляетъ дѣвушку, и пока не заснетъ бабушка, не сходитъ Настя съ печки.
   Ночью бабушка часто проситъ напиться. Настя съ вечера приготовляетъ для нея воды, потомъ на лавкѣ возлѣ печки устраиваетъ себѣ постельку и ложится спать. Но чутко спитъ она: чуть лишь завозится бабушка на печкѣ и начнетъ охать -- сейчасъ же просыпается Настя, спѣшитъ къ бабушкѣ, подаетъ ей воду, снова укрываетъ ее и возвращается на свою лавку. Но зато утромъ спитъ она уже вволю. Бабушка просыпается рано и, помолившись, сама начинаетъ убирать избу и топить печку: она уже не тревожитъ своей любимицы, которая перебралась между тѣмъ на бабушкино мѣсто, угрѣлась на печкѣ и крѣпко спитъ подъ бабушкинымъ полушубкомъ. Бабушка все прибираетъ и въ избѣ, и на дворѣ, и не разъ подойдетъ она за утро къ печкѣ полюбоваться на спящую дѣвушку и на милую улыбку ея...
   Такъ жили онѣ, и быстро летѣли ихъ однообразные зимніе дни. Напрасно посылала бабушка Настю погулять или на посидѣлки къ другимъ дѣвушкамъ, Настя никуда не хотѣла идти, предпочитая проводить вечера свои съ бабушкой. Изрѣдка лишь, соблазнившись красотой морозной ночи, выйдетъ она постоять за ворота, поговоритъ немного съ подружками и снова спѣшитъ уже домой и садится возлѣ бабушки за прялку, и одна только бабушка видитъ, какъ хорошо въ эту минуту разрумяненное морозомъ, веселое, счастливое и ласковое личико дѣвушки...
   Ей шелъ уже въ эту зиму 16-й годъ и быстро складывалась, развивалась и хорошѣла она, недавняя дѣвочка превращалась въ первую веденяпинскую красавицу, стройную, полную силъ и жизни, съ огнемъ въ глазахъ, со взглядомъ, отражавшимъ всю ея чистую и сильную душу, ея полное любви и тепла молодое сердце и характеръ ея, прямой и твердый, уже готовый для борьбы съ житейскими бурями... И такъ хороша стала подросшая за зиму Настя, что даже и не въ Веденяпинѣ не осталась бы она незамѣченной, а въ Веденяпинѣ кромѣ того рѣзко еще выдавалась она типомъ своей малороссійской, южной красоты. Такой, какъ Настя, не было другой въ цѣломъ селѣ, и давно уже заглядывались на нее парни... Но слишкомъ еще молода была Настя и не обращала на нихъ вниманія, а съ тѣхъ поръ, какъ Алгасовъ завладѣлъ ея юнымъ сердечкомъ, тутъ съ инстинктивнымъ уже какимъ-то страхомъ стала она бѣгать отъ деревенской молодежи, все рѣже и рѣже показываясь на селѣ.
   А она имѣла успѣхъ, и даже такой успѣхъ, что плѣнила перваго веденяпинскаго жениха, сына самаго богатаго на селѣ мужика, не разъ бывавшаго старшиной, а въ настоящее время -- члена управы, Гаврилы Ѳокича Фельтягина. Это былъ молодой 19-лѣтній парень, худощавый и стройный, съ смуглымъ, почти бронзовымъ цвѣтомъ продолговатаго лица, съ нѣжнымъ и красивымъ румянцемъ на щекахъ, съ живыми темно-карими глазами и густыми черными кудрями. Веселый и сильный юноша, первый охотникъ до всякихъ пѣсенъ, хороводовъ и прочихъ подобныхъ забавъ, всегда щегольски одѣтый, трезвый, работящій и умный, онъ и по нравственнымъ своимъ качествамъ вполнѣ подходилъ къ наслѣдственному своему положенію главы и вождя всей веденяпинской молодежи: соперниковъ не было у него ни въ чемъ въ Веденяпинѣ, и повидимому, и не нуждался даже онъ въ отцовскихъ тысячахъ для успѣха въ жизни. Не одна дѣвушка забывала, глядя на него, объ этихъ тысячахъ, безкорыстно мечтая о счастьи быть имъ любимой, и не одна изъ нихъ досадовала даже на эти тысячи, дѣлавшія красавца Артемія Гавриловича положительно недосягаемымъ для нея...
   Одна только Настя бѣгала и пряталась отъ него, и ее-то и полюбилъ молодой Фельтягинъ. Почти не было у него случаевъ видѣть ее и говорить съ ней, но это не остановило его любви. Жадно глядѣлъ онъ на нее въ церкви, по цѣлымъ часамъ поджидалъ ея на улицѣ, чтобы хоть словечкомъ перемолвиться съ нею, и наконецъ открылся въ своей любви отцу.
   Для отца это было неожиданнымъ и не особенно пріятнымъ ударомъ. Самъ онъ жить не могъ безъ Веденяпина, которое любилъ искренней и рѣдкой въ теперешнее время любовью, и потому самъ и не думалъ даже о возможности оторваться отъ крестьянства и родного села. Но для сына онъ мечталъ о большемъ, онъ хотѣлъ женить его на городской дѣвушкѣ съ хорошимъ приданымъ, перевести въ городъ, записать въ купцы и открыть передъ нимъ широкую дорогу; желаніе Артемія жениться на самой бѣдной даже изъ веденяпинскихъ дѣвушекъ, оно разрушало всѣ эти гордыя мечты, и не легко было влюбленному парню побѣдить сопротивленіе домашнихъ и добиться согласія отца. Послѣ многихъ споровъ, угрозъ, приказаній, разговоровъ, но настоялъ-таки Артемій на своемъ, и какъ-то послѣ святокъ въ убогую избушку бабушки Алены явились сваты богатаго сосѣда. Нечего описывать радости бабушки: ни о чемъ подобномъ и мечтать даже не смѣла она для своей Насти, хотя съ дѣтства его знала и любила Артемія. Но когда услыхала Настя, что сватается за нее Артемій, испуганная, вся въ слезахъ кинулась она къ бабушкѣ съ отчаяннымъ воплемъ:
   -- Бабушка, не погуби меня, родная, пожалѣй, не хочу замужъ, не отдавай за него!
   И, рыдая, прижималась она къ груди бабушки Алены, не переставая плакать и просить.
   -- Голубка, что съ тобою? успокаивала ее встревоженная старуха. О чемъ плачешь, родвая? Да ты погляди-ка на него -- женихъ-то какой! Вѣдь какъ есть по всему на рѣдкость: и собой красавецъ, и тебя бы любить сталъ, и меня бы успокоилъ! Я то я стара, ну какъ помру я, останешься ты одна-одинешенька, что ты станешь дѣлать? А была бы ты за нимъ -- и умерла бы я покойно, за тебя не боялась бы! Дѣтокъ бы твоихъ поняньчила, правнучками были бы моими! Право, Настя, перестань плакать! Ну, родная, утѣшься, улыбнись!
   Но дѣвушка продолжала рыдать и сквозь слезы все твердила:
   -- Бабушка, пожалѣй, не погуби! Не хочу за него, не отдавай меня... Бабушка, одна ты у меня, не губи меня, не отдавай за него...
   Неподдѣльное горе дѣвушки, сказывавшееся во всемъ, въ ея слезахъ, въ полномъ тоски и отчаянія голосѣ, въ судорожныхъ вздрагиваніяхъ и порывистыхъ объятіяхъ, въ ея страстной мольбѣ, въ ея взглядѣ, выражавшемъ страхъ и безпомощность -- это горе и тронуло, и напугало бабушку. Она обняла рыдавшую дѣвушку и ласково заговорила:
   -- Ну, ну, не плачь, родная, слышь, Настя, не плачь! Говорю, не плачь! Не хочешь -- и не надо, не отдамъ, если не любъ тебѣ. А парень-то какой! Вотъ ты посмотри-ка на него хорошенько, поговори съ нимъ, можетъ, и полюбится, и пойдешь за него! А не хочешь за него, и не надо, другого жениха тебѣ съищу! Ну не плачь же, родная, перестань! И есть о чемъ плакать?
   Но успокоившаяся отъ этихъ словъ Настя долго еще не могла удержаться отъ затихавшихъ, судорожныхъ всхлипываній, и со слезами, еще блестѣвшими на повеселѣвшихъ глазкахъ, продолжала она сидѣть, положивъ на грудь бабушки хорошенькую свою головку.
   Все еще мечтая поправить современемъ дѣло и выдать Настю за Артемія, бабушка сама пошла къ Гаврилѣ Ѳокичу, съ которымъ съ давнихъ уже поръ была въ дружескихъ отношеніяхъ. Она передала ему отказъ Насти, говоря, что это все отъ ея молодости, что подростетъ она, привыкнетъ къ мысли, что надо замужъ идти -- и не будетъ уже плакать и горевать.
   -- И чего тутъ, шестнадцати лѣтъ нѣту еще ей, совсѣмъ еще ребёнокъ, извиняла бабушка свою любимицу. Что съ нея взять? Привыкнетъ -- не станетъ тогда!
   -- Извѣстно, дѣвка -- ну и вбпитъ! соглашался Гаврилъ Ѳокичъ, въ душѣ очень довольный отказомъ Насти. Дѣло его, продолжалъ онъ, указывая на грустнаго парня. Хочетъ -- пусть ждетъ. Мнѣ что же, не мнѣ съ ней вѣнчаться...
   Сталъ Артемій искать случая объясниться съ самой Настей -- но Настя совсѣмъ ужъ запряталась въ свою избушку и сидѣла тамъ, боясь оттуда выглянуть. Открытіе, что она можетъ нравиться, не обрадовало ея, напротивъ, еще болѣе заставило, оно ее избѣгать всякихъ встрѣчъ съ кѣмъ бы то ни было изъ парней и прятаться это всѣхъ изъ нихъ, чтобы и еще не возбудить въ комъ желанія на ней жениться. Днемъ, въ самый полдень, когда народъ на улицѣ и никто не посмѣетъ заговорить съ ней, шла она за водой на рѣчку, да и то обвязывалась платками до того, что самая только незначительная часть ея личика выглядывала изъ подъ нихъ. Принеся воду, все остальное время никуда уже не выходила она дальше своихъ воротъ, за которыя и пряталась тотчасъ же, лишь только замѣчала приближеніе кого изъ парней.
   -- Господи, хоть бы весна скорѣй!... со страхомъ думала она.
   Изрѣдка бабушка заговаривала съ ней о Фельтягинѣ, расхваливая его и начиная совѣтовать Настѣ выйти за него, но каждый разъ слезы и рыданія дѣвушки тотчасъ же останавливали старуху, и она принималась успокаивать и ласкать свою Настю, никакъ не будучи въ состояніи понять причины этихъ слезъ и отъ души имъ удивляясь.
   Такъ прожили онѣ зиму. Прошла зима, повѣяло въ воздухѣ живительнымъ весеннимъ тепломъ, прилетѣли съ юга первыя птички, зажурчали ручьи, разлилась рѣка, показалась кое гдѣ травка, оживать стала природа и наряжаться. Веселѣе стала и Настя, вся оживилась она, съ радостнымъ трепетомъ слѣдя за ходомъ приближающейся весны, весело съ утра до ночи распѣвала, смѣялась, говорила, и любо было бабушкѣ смотрѣть на веселую дѣвушку...
   Но не радостная была эта весна для Насти и недолго веселилась ею Настя: на Святой умерла бабушка Алена.
   Онѣ съ Настей говѣли на Страстной, отстояли заутреню и обѣдню, похристосовались, разговѣлись, однимъ словомъ, какъ слѣдуетъ, встрѣтили великій праздникъ, радостныя и счастливыя. Вслѣдствіе сосѣдства съ богатымъ Фельтягинымъ и вслѣдствіе того уваженія, которымъ пользовалась въ Веденяпинѣ бабушка, священникъ всегда заходилъ къ ней съ молебномъ на первый же день праздника, прямо отъ Фельтягина. Такъ было и на этотъ разъ. Бабушка отстояла молебенъ, проводила причтъ, да и легла отдохнуть на печку: силъ не было у нея сидѣть, видно, устала она отъ долгихъ стояній въ церкви во время Страстной и отъ этой ночи, въ которую почти не пришлось ей даже и прилечь. Что дѣлать: лѣта ея уже не молодыя, скоро не подъ силу, видно, будетъ ей и храмъ Божій посѣщать...
   Ни она, ни Настя не обратили вниманія на слабость бабушки: думали -- такъ что-нибудь, полежитъ немного и все пройдетъ. Весь слѣдующій день крѣпилась и перемогалась бабушка, даже подѣлала кое что въ избѣ, помогая Настѣ, да къ вечеру и слегла окончательно: начался у нея сильный жаръ, всю ее разломило, она металась на печкѣ, стонала, охала. Настя сидѣла возлѣ нея и, усиливаясь не плакать, чѣмъ могла, старалась облегчать страданія больной. Всю ночь не спала она надъ бабушкой, но къ утру, видя, что бабушкѣ становится все хуже и хуже, и не зная уже, чѣмъ ей помочь, не зная, что дѣлать, и не смѣя въ то же время ни на минуту отлучиться отъ больной, въ окно стала она звать сосѣдей. Пришли сосѣдки, бросились за священникомъ, за докторомъ. Вечеромъ пріѣхалъ докторъ и сказалъ, что больной ужъ не жить. Онъ далъ ей кое какихъ успокаивающихъ средствъ, сказалъ убитой горемъ Настѣ, что надо дѣлать -- и уѣхалъ.
   Бабушка впала въ безпамятство, стала бредить и скорыми шагами шла болѣзнь ея впередъ и къ концу. Въ бреду бабушка все звала къ себѣ Настю, все говорила съ ней, и молча, подавленная, убитая, со слезами на глазахъ вслушивалась Настя въ безсвязныя эти рѣчи, силясь уловить въ нихъ какой-нибудь смыслъ. До послѣдней минуты сама ходила она за бабушкой, настойчиво отстраняя всякую постороннюю помощь. Не смѣя громко плакать, блѣдная, печальная, цѣлыя ночи просиживала она надъ умиравшей старухой, внимательно слѣдя 38 ней, любовью своей угадывая все, что нужно было, сдѣлать, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить предсмертныя ея страданія, прощаясь съ ней... И въ эти долгіе томительные часы не о себѣ думала Настя, не о своемъ беззащитномъ будущемъ, она совсѣмъ и забыла про себя и одно только сознавала, что не будетъ у нея той, съ которой такъ хорошо, такъ тихо и счастливо прошло ея дѣтство, которая такъ много и тепло ее любила. Съ невыразимой грустью смотрѣла она на дорогія черты, искаженныя болѣзнью и близостью смерти. И когда очень уже металась бабушка, когда ничего уже не могла сдѣлать Настя для ея облегченія -- тогда она принималась цѣловать ее, судорожно всхлипывая и изо всѣхъ силъ удерживаясь отъ слезъ...
   Не долго, впрочемъ, болѣла бабушка: къ утру на четвертый день болѣзни, на Святой въ четвергъ умерла она.
   Передъ смертью, наканунѣ, не надолго пришла она въ себя и открыла глаза. Настя сидѣла возлѣ нея.
   -- Ты здѣсь, родная? Еле слышнымъ голосомъ заговорила бабушка.
   Настя бросилась къ ней и съ невольными рыданіями прильнула къ ея груди. Бабушка съ трудомъ подняла свои руки, обняла прижавшуюся къ ней дѣвушку и тихо заплакала надъ ней.
   -- Родная моя, сиротой остаешься ты, начала бабушка. Любила ты меня, зато Господь не оставитъ тебя, пошлетъ добрыхъ людей... На Него вся надежда...
   -- Бабушка! воскликнула Настя.
   -- Его Святая воля: пора мнѣ, и такъ вонъ ужъ сколько прожила. Не оставитъ Онъ тебя, вѣрю, что не оставитъ. Ласковая ты у меня, добрая...
   Тутъ въ избу вошла одна молодая баба, зашедшая провѣдать бабушку.
   -- Кто тамъ? слабо окликнула бабушка. Ты, Ѳекла? Не оставьте сироты, продолжала она, указывая на Настю, не обидьте, всѣмъ скажи, что всѣхъ, молъ, проситъ бабушка Алена, не оставили бы сироты! Батюшкѣ скажи, о. Сергѣю... Всѣмъ на сходѣ скажи -- на міръ оставляю ее. Прощай, Настя, иди, благословлю тебя...
   Настя, рыдавшая въ объятіяхъ бабушки, лежа на ея груди, подняла при этихъ словахъ свое лицо и взглянула за бабушку.
   -- А ты не плачь, слышь, не плачь, не гнѣви Бога! заговорила умирающая. Молода ты у меня, Настя, а ужъ хороша-то какъ! Чисто Ангелъ Божій! Ну, Господь съ тобой, родная, живи долго да счастливо, кончила она, крестя рыдавшую дѣвушку.
   Потомъ она притянула ее къ себѣ и поцѣловала ее. Полнымъ безпредѣльной любви, теплымъ и ласковымъ поцѣлуемъ отвѣтила ей Настя и долго не переставала цѣловать умиравшую. Такъ, держа въ объятіяхъ свою Настю, и заснула бабушка послѣднимъ земнымъ своимъ сномъ. Въ этой жизни она уже не просыпалась.
   Къ утру началась предсмертная агонія. Вѣсть, что кончается бабушка Алена, мгновенно облетѣла все село и всѣ пришли проститься съ умиравшей. Маленькая избушка была полна народа, и тѣ, которые не могли войти, толпой стояли на улицѣ. Настя никого не видала, ни на что не обращала вниманія. Она стояла передъ бабушкой и съ тупой болью глядѣла на нее.
   -- Кончается... прошептала одна ближе всѣхъ стоявшая къ бабушкѣ старуха.
   Лишь услыхала Настя это слово, съ отчаяннымъ воплемъ бросилась она къ умиравшей, схватила ея руки и съ глухими рыданіями не переставала цѣловать и эти руки, и искаженное наступающей смертью лицо бабушки. Послѣднимъ движеніемъ уже кончающейся жизни сжала бабушка руку Насти -- и вся замерла Настя, глядя на бабушку и прислушиваясь къ слабому, еле-слышному ея дыханію. Дыханіе это все затихало и затихало, и наконецъ совсѣмъ затихло: жизнь оставила бабушку.
   -- Кончилась! прошептали въ толпѣ и всѣ перекрестились.
   Настя наклонилась къ тѣлу и залилась слезами. Безъ конца цѣловала она покойницу, прощаясь съ нею, и долго не рѣшался никто прерывать этого прощанія. Многіе ушли изъ избы. Оставшіеся подняли наконецъ Настю, научили ее закрыть безжизненные глаза умершей и всему остальному, что слѣдовало дѣлать. Безмолвно повиновалась имъ Настя, и душу раздирающія рыданія несчастной осиротѣвшей дѣвушки одни только оглашали избушку.
   Итакъ, не стало бабушки Алены, кончилась ея длинная, многострадальная жизнь, полная любви, труда и лишеній. Настало для нея время заслуженнаго отдыха. Омытая, одѣтая во все бѣлое, лежитъ она на столѣ. Хранительницей вѣковыхъ веденяпинскихъ обычаевъ и преданій осталась теперь молоденькая 16-лѣтняя Настя.
   Изба почти опустѣла. Оставшіяся сердобольныя сосѣдки прибирали еще ее, все приводя въ ней въ порядокъ, а Настя, уже повязанная бѣлымъ платкомъ, сидѣла у стола, на которомъ лежало тѣло бабушки; она уже не плакала, но столько горя было написано въ ея черныхъ, неподвижно устремленныхъ на покойницу глазахъ...
   Долго просидѣла она такъ. Уже добрые люди давно на селѣ пообѣдали, но Настя и не подумала даже объ обѣдѣ: не до того было подавленной горемъ дѣвушкѣ. Ничего ни съ кѣмъ не говорила она, да и съ ней не заговаривали бывшія въ избѣ женщины.
   Пришелъ дьячокъ и началъ читать надъ покойницей псалтирь. Видъ его привелъ Настю въ себя и что-то напомнилъ ей: вспомнила она, что надо хоронить бабушку, а денегъ нѣтъ у нихъ ничего. Ни слова никому не говоря, встала она, поцѣловала покойницу и, какъ была, вышла изъ избы.
   Не оглядываясь, быстро шла она по улицѣ. Никто не осмѣливался остановить ее и заговорить съ нею. Шла она на барскій дворъ.
   Но войдя тамъ въ контору, она боязливо остановилась у порога: рѣдко приходилось ей здѣсь бывать. Курмаевъ замѣтилъ ее. Онъ еще не зналъ о смерти бабушки, но слышалъ уже, что бабушка плоха.
   -- Ну что, началъ онъ, что бабушка, Настя?
   -- Померла, коротко отвѣтила дѣвушка. Вы мнѣ, Василій Ивановичъ, денегъ дайте, храбро заговорила она, бабушку хоронить надо. Я вамъ двѣ десятины сожну.
   -- Ой, не сожнешь, дѣвка! Ты одна, а двѣ десятины земли не мало...
   -- Ну, я сожну... уже не такъ увѣренно проговорила Настя, тутъ лишь подумавшая, что и въ самомъ вѣдь дѣлѣ не осилить ей двухъ десятинъ.
   -- Нѣтъ, дѣвка, и говорить объ этомъ нечего. Что зря и наниматься? Лучше иначе давай поговоримъ. Эко горе-то какое! И не придумаешь для тебя ничего. Хоронить, говоришь ты?
   -- Хоронить, упавшимъ голосомъ прошептала Настя, не зная, гдѣ же теперь возьметъ она денегъ.
   -- Шесть рублей надо?
   -- Хошь пятерку, прошептала дѣвушка, съ мольбой глядя на старика.
   -- Эко горе-то какое! повторилъ Курмаевъ. Будь здѣсь баринъ Александръ Семеновичъ, онъ бы тебѣ по сиротству по твоему и такъ велѣлъ бы выдать, но я, дѣвка, знаешь, не могу: не мое добро. И, какъ на грѣтъ, его-то нѣтъ, право... Не знаю, какъ мнѣ и быть съ тобой!...
   Настя вздохнула и молча продолжала стоять передъ Курмаевымъ.
   -- Пятерку, говоришь? Развѣ вотъ какъ? Знаешь клинъ у Дальнихъ кустовъ?
   Настя кивнула головой.
   -- Знаю, чуть слышно проговорила она.
   -- Въ немъ, въ клину-то, и десятины не будетъ, и озимь тамъ хорошей назвать нельзя, можетъ, копенъ съ шесть нажнешь на всемъ клину, а больше не будетъ. Ну для тебя сочту его за цѣльную десятину и за тобой запишу. Значитъ, три рубля. Ну, инъ, съ полтиной три, сирота вѣдь ты, докончилъ онъ, помолчавъ.
   И Курмаевъ придвинулъ къ себѣ счеты и откинулъ на нихъ три рублевыя костяшки и пять сосѣднихъ. Настя молча его слушала.
   -- Съ полтиной три, повторилъ Курмаевъ. Овса мнѣ свяжешь, гдѣ-нибудь съищу тебѣ десятинку полегче, вотъ еще гривенъ семь или восемь. Ну, въ остальномъ сочтемся, поденной ходить будешь, а можетъ, и еще какую работу по силамъ тебѣ найду, спосылаю тогда за тобой. Ну вотъ и сладились, дѣвка, получай, хочешь -- пять, хочешь -- шесть, рублей. А то -- накося, двѣ, говоритъ, десятины сожну! Сжать-то, ты ихъ сожнешь, да простоятъ онѣ у тебя до Успеньева дня! А намъ, что ни скорѣй, то лучше. Сама знаешь, начнетъ она сыпаться -- не ниткой же ее подвязывать!..
   Молча слушала Настя словоохотливаго старика. Лицо ея оживилось надеждой и ласковымъ, до безконечности милымъ взглядомъ благодарила она Курмаева.
   -- Ну вотъ и сладились, и похоронишь бабушку. Значитъ, сколько же тебѣ, пятерку, али двѣ трешницы?
   -- Двѣ трешницы, прошептала Настя.
   Курмаевъ помолчалъ, потомъ пошелъ, досталъ деньги и подалъ ихъ Настѣ.
   -- Пятерки бы довольно, заговорилъ онъ, ну да ужъ на сиротство на твое! Только смотри, дѣвка, зря-то не трать, самой вѣдь жрать надо! А когда хоронить станешь?
   -- Послѣ завтра... отвѣтила Настя.
   -- Стало, на Святой! Такъ. Ну, я приду тогда, надо проститься съ бабушкой Аленой! Старый была человѣкъ, хорошій, Бога помнила... Ну, иди. А въ случаѣ, ежели пріѣдетъ баринъ, про тебя доложу ему, можетъ, онъ эти деньги и проститъ тебѣ, его добро, его и воля! А я не могу. Ишь ты: двѣ, говоритъ, десятины сожну! Одно слово: дѣвка! качая головой, говорилъ Курмаевъ, глядя на уходившую дѣвушку.
   Весь этотъ вечеръ, всю ночь и весь слѣдующій день просидѣла Настя возлѣ покойницы. Она то плакала, то нѣтъ, но одинаково велико было ея горе и все забыла она тутъ подъ впечатлѣніемъ внезапной и тяжелой этой утраты.
   Въ послѣдній день Святой, въ субботу, хоронили бабушку, и радостные, пасхальные напѣвы раздавались вокругъ ея тѣла, тѣ напѣвы, которые такъ любила она при жизни. И вполнѣ заслужила бабушка такія похороны: она такъ жила, что могла не бояться смерти, а радоваться ей.
   На свои трудовыя деньги схоронила Настя бабушку. Во все время отпѣванія стояла она возлѣ гроба, грустная, молчаливая, не спуская глазъ съ покойницы и тихо, беззвучно шепча горячія молитвы.
   Вся церковь была полна. Даже изъ ближнихъ деревень сошлись многіе проститься съ бабушкой и долго продолжалась церемонія прощанія. Наконецъ, подняли гробъ. О. Сергѣй оказалъ бабушкѣ особый почетъ и самъ со всѣмъ причтомъ въ полномъ облаченіи пошелъ за гробомъ на погостъ, до котораго отъ церкви было около версты. За гробомъ шла Настя, а за нею уже остальные провожавшіе, которыхъ было нѣсколько сотъ: Веденяпино, какъ слѣдуетъ, отдавало бабушкѣ послѣдній долгъ, благодаря ее за ту любовь, съ которой столько лѣтъ относилась покойница ко всѣмъ своимъ односельчанамъ безъ исключенія.
   Могилу ей приготовили возлѣ могилы Прохора: сама бабушка выбрала себѣ это мѣсто и тогда же схлопотала, чтобы мѣсто это осталось за нею.
   Гробъ поставили на землю, сняли крышку и велѣли Настѣ въ послѣдній разъ проститься съ бабушкой. Настя зарыдала. Она стала на колѣни передъ гробомъ и долго стояла такъ, глядя на покойницу, долго потомъ цѣловала ея похолодѣвшія губы, и все не могла оторваться. Силой уже наконецъ увели ее и, рыдающую, посадили на могильный камень Прохора. Гробъ бабушки заколотили, опустили въ могилу. Священникъ бросилъ туда первую горсть земли, подвели Настю, велѣли бросить и ей, за нею стали бросать и другіе. Еще немного -- и вотъ уже возвышается надъ тѣломъ бабушки Алены небольшой надмогильный холмикъ, покрытый кусками свѣжаго дерна... Тупо глядѣла Настя на этотъ выростающій холмикъ, и страшно, и больно, и жутко было ей тутъ при мысли, что никогда, никогда уже не увидитъ она бабушки, что совсѣмъ одна осталась она теперь на свѣтѣ...
   Схоронила Настя бабушку, но большаго сдѣлать уже не могла она: не могла позвать провожавшихъ бабушку на поминальный обѣдъ. Молча на всѣ стороны поклонилась она по окончаніи похоронъ, благодаря за память и любовь къ ея бабушкѣ, еще разъ взглянула на дорогую могилу и пошла домой. Но тутъ выступилъ Фельтягинъ: тоже поклонившись на всѣ стороны, позвалъ онъ сначала священника съ причтомъ, а потомъ и всѣхъ остальныхъ зайти къ нему и, чѣмъ Богъ послалъ, помянуть покойницу.
   -- Сколько ни проживемъ еще, говорилъ онъ, но не найдемъ и не увидимъ уже другой бабушки Алены. Не для себя, для Бога жила покойница: сокровище великое уготовила она себѣ на томъ свѣтѣ, а на этомъ, всѣ мы знаемъ -- въ бѣдности и въ трудахъ жила. Меня Господь наградилъ достаткомъ: не побрезгуйте же, православные, моей хлѣбомъ-солью, примите ее въ память покойницы! И что есть здѣсь нищей братьи -- всѣхъ одѣляю сегодня на поминъ души бабушки Алены!
   И еще разъ поклонившись на всѣ стороны и перекрестившись, пошелъ онъ рядомъ съ разоблачившимся батюшкой. Православные двинулись за ними.
   Передъ избой Фельтягина уже готовы были столы для народа; почетнѣйшіе гости, священникъ съ причтомъ, Курмаевъ, старшина, учитель, фельдшеръ, писарь и др. вошли за Фельтягиномъ въ избу, остальные расположились на улицѣ, и сколько ни приходило народа -- вдоволь на всѣхъ хватило наготовленныхъ щей, каши, солонины и блиновъ. Все Веденяпино досыта помянуло бабушку, хваля благочестиваго и хлѣбосольнаго хозяина.
   Одной только Насти не было на поминкахъ: не до того было ей, да и не трогали ужъ ея, видя ея горе. Съ кладбища она вернулась къ себѣ, въ свою опустѣлую избушку, сѣла тамъ на лавку къ обмытому уже столу и горько зарыдала: тутъ, въ этой избушкѣ, гдѣ такъ еще недавно вмѣстѣ съ нею жила и бабушка, тутъ живѣе какъ-то почувствовала она свое одиночество и горе. Наконецъ, не выдержала она, встала и пошла назадъ, на кладбище, къ свѣжей могилѣ, сѣла возлѣ нея и долго, долго тамъ сидѣла, не двигаясь и судорожно лишь вздрагивая по временамъ, когда слишкомъ уже подступали къ ней рыданія. И всю ночь просидѣла бы она тутъ, если бы не пришли за ней двѣ ровесницы-подружки, посланныя матерью одной изъ нихъ. Онѣ привели Настю домой, всячески стараясь развлечь ее, и остались у нея ночевать въ ея избушкѣ, предварительно заручившись, впрочемъ, обѣщаніемъ одной сосѣдки-старухи присоединиться къ нимъ на ночь и оберегать ихъ отъ духовъ и привидѣній.
   Міръ не забылъ послѣдней просьбы бабушки Алены, переданной ему Ѳеклой: онъ укрѣпилъ за Настей полусгнившую избушку бабушки и половину огорода, въ теченіи слишкомъ полу-вѣка принадлежавшаго покойной. Остальную половину отдали одному не имѣвшему огорода сосѣду, за что обязали его выставить міру ведро да обнести плетнемъ и вспахать остававшійся въ пользу Насти участокъ. Въ видѣ покровительницы дали Настѣ хворую и безпріютную старуху, которая съ великой радостью въ тотъ же день и перебралась въ избу бабушки Алены.
   Въ обществѣ этой старухи и прошли для Насти первые тяжелые дни ея одиночества, но такъ искренно и глубоко было ея горе, что все рѣшительно поглощало оно и не давало уже бѣдной дѣвушкѣ обращать вниманія на окружающую ее обстановку. Машинально дѣлала она все, что нужно было дѣлать, ходила за своей старухой, какъ, бывало, за бабушкой, стряпала, стирала, носила воду, ухаживала за коровой и двумя овцами съ ягненкомъ, составлявшими все ея скромное достояніе, работала своемъ огородѣ, ходила, когда звали, къ Курмаеву, отрабатывая взятыя на похороны деньги -- и одна только необходимая эта работа и наполняла ея дни и она только одна и въ состояніи была хоть немного и не надолго отвлекать ее отъ грустныхъ думъ.
   Такъ жила Настя. Когда можно было, лишь только выбиралось свободное времячко, никогда не упускала она сходить на могилу бабушки и подолгу всегда тамъ оставалась, то плача, то безпомощно отдаваясь своему горю, то горячо молясь и о бабушкѣ, и о себѣ самой. Въ положенные церковью дни служила она панихиды, пекла блины, исполняла все, что споконъ вѣка принято исполнять въ подобныхъ случаяхъ, но ея глубокое горе не нуждалось въ этомъ наружномъ проявленіи скорби и не въ немъ находило оно исходъ себѣ.
   Вся поглощенная этимъ горемъ, даже и объ Алгасовѣ, и о своей любви забыла вначалѣ Настя, и одно только сознавала, что нѣтъ у нея любящей и доброй бабушки. Прошла недѣля, другая, третья, а Настя ни разу и не подумала объ Алгасовѣ, и не вспомнилось даже ей, что наступила наконецъ весна, то время, когда онъ обѣщалъ пріѣхать.
   Но хотя и крѣпко держится горе въ молодой, здоровой и сильной душѣ, однако же, не можетъ оно окончательно завладѣть ею и не можетъ заглушить въ ней всякой мысли о жизни и счастьи. Тяжелы были для Насти первые дни, съ трудомъ привыкала она къ своему одиночеству и съ мучительной болью свыкалась съ мыслью, что нѣтъ уже у нея бабушки, но дѣятельная трудовая жизнь ея не давала ей вполнѣ и всецѣло отдаться одному только горю, не давала ей безъ помѣхи цѣлыми днями копаться въ этомъ горѣ и среди безотраднаго настоящаго находить занятіе и наслажденіе въ разглядываньи всей глубины и безпредѣльности своего несчастья. Молодость и цѣльная, полная труда, здоровая жизнь направили горе Насти по настоящей дорогѣ и помогли ей изъ мрака душевныхъ страданій выбраться къ свѣту и жизни, вспомнить о самой себѣ и пожелать для себя счастья и радостей.
   Это не значитъ, что мало, любила она бабушку: Настя была живой, неизломанный, здоровый и тѣломъ, и духомъ человѣкъ, и жизнь преобладала въ ней надъ смертью. Настя умѣла и жить сама, и помнить умершую, да этому же учила ее и бабушка, говоря, что молодость лишь разъ бываетъ, что жить, радоваться жизни и наслаждаться ею долженъ молодой человѣкъ, въ смерти же должно видѣть лишь возрожденіе къ лучшей жизни и потому почитать ее приличествуетъ не отчаяніемъ и безутѣшнымъ горемъ, но скорбью, молитвой и памятью.
   Уже май царилъ на землѣ, когда однажды, въ теплый, душистый вечеръ, стоя у воротъ, впервые задумалась Настя не о горѣ своемъ, а о самой себѣ, и естественно, первая мысль ея была о томъ, кто всего дороже былъ ей на землѣ, объ Алгасовѣ. Глядя на его домъ, окруженный роскошной весенней зеленью сада, вспомнила она объ Алгасовѣ и машинально оглянулась во всѣ стороны. Но всюду зелень, все говоритъ, что не ошибается она, что точно весна на землѣ, а его нѣтъ возлѣ нея... Тихо вздохнула дѣвушка и прошептала, продолжая глядѣть на домъ и на сады Алгасова:
   -- Ну вотъ и весна пришла...
   Но ни на минуту не усомнилась она въ словѣ дорогого человѣка. Она стала ждать его съ этого дня. Только о немъ да о бабушкѣ и думала она тутъ, и страстное ожиданіе его пріѣзда съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе вытѣсняло изъ ея сердца первую, острую и жгучую скорбь по умершей.
   Много дней прошло въ этомъ ожиданіи. Каждое утро просыпалась она съ мыслью, не сегодня ли пріѣдетъ онъ, и каждый вечеръ ложилась грустная, думая о днѣ завтрашнемъ. Уже отслужила она панихиду по бабушкѣ въ сороковой день ея смерти, уже кончился май -- а все нѣтъ Алгасова... Часто ходила она работать на барскій дворъ, отрабатывая взятыя у Курмаева деньги, но сколько ни прислушивалась тамъ къ разговорамъ и толкамъ -- ничего не слыхать было о пріѣздѣ Алгасова. Грустно было Настѣ, но все не унывала она и продолжала вѣрить и ждать.
   Согласно полученной телеграммѣ, за Алгасовымъ были высланы лошади на пароходъ, но они проѣхали ночью, когда Настя спала, и не видала она ихъ и не знала, вставая утромъ, что Алгасовъ долженъ пріѣхать въ этотъ день. Но только что пообѣдала она съ своей старухой и, уложивъ старуху спать, стала-было прибирать убогую посуду, какъ вдругъ послышался тяжелый топотъ четверни по дорогѣ; тотчасъ же бросилась Настя къ окну, но четверня промчала уже легкую коляску и скрылась въ облакахъ пыли. Но для Насти было довольно. Въ одно мгновеніе вся расцвѣла она, покраснѣла, улыбнулась, повеселѣла, оставила на столѣ посуду и съ радостнымъ, невольно вырвавшимся изъ ея груди крикомъ бросилась вонъ изъ избы. Быстро побѣжала она въ рощу, гдѣ они встрѣчались съ Алгасовымъ. Тамъ она остановилась на дорожкѣ, по которой онъ всегда приходилъ, схватилась за вѣтку орѣшника и вся такъ и застыла въ этой позѣ ожиданія, радостная, взволнованная, съ бьющимся сердечкомъ, съ блестящими глазками, неподвижно устремленными впередъ, на дорогу. Сколько времени простояла она тутъ -- и сама не замѣтила и не знала она. Казалось ей, что долго, что безконечно-медленно тянется время, но она осталась бы тутъ и еще, и еще, и ничто не заставило бы ея сойти съ этого мѣста. Все иное забыла она, такъ овладѣло ею ожиданіе.
   И она ждала не напрасно: пріѣхавшій Алгасовъ, и не заходя даже въ домъ, пошелъ прямо въ садъ, спустился тамъ внизъ, къ рѣкѣ, вышелъ черезъ нижнюю калитку и быстрыми шагами направился къ Журавкѣ и оттуда въ рощу.
   Лишь только завидѣла его дѣвушка, съ радостнымъ крикомъ, съ глазами, полными любви и страсти, веселая и счастливая, рванулась она къ нему, но вдругъ застыдилась и остановилась на мѣстѣ, не спуская съ него черныхъ своихъ глазъ.
   Безконечное счастье, безумная радость, восторгъ любви и все блаженство страсти, все это разомъ охватило Алгасова, лишь увидѣлъ онъ Настю, уже дожидавшуюся его въ рощѣ. Онъ ускорилъ шаги и побѣжалъ навстрѣчу остановившейся дѣвушкѣ.
   -- Настя, милая, дорогая моя, ты тутъ, ты ждешь меня, голубка моя, говорилъ онъ, протягивая къ ней руки.
   И какъ услыхала только Настя первыя эти ласковыя слова, съ которыми онъ къ ней обратился -- безумная любовь мгновенно проснулась тутъ въ юномъ ея сердечкѣ: слова эти и самой уяснили ей ея чувство и такъ невыразимо хорошо стало ей тутъ, такъ полно, безгранично и свѣтло было это внезапной волной вдругъ нахлынувшее на нее юное счастье... Покраснѣвшая, до-нельзя милая, бросилась она въ объятія Алгасова и вся замерла отъ счастья, когда обнялъ онъ ее и горячими, страстными поцѣлуями сталъ покрывать ея пылавшее личико, тихо говоря ей слова любви и страсти, любуясь ею, не выпуская ея изъ объятій...
   Настя, Настя! Завидная, счастливая жизнь ожидаетъ тебя, но не пережить уже тебѣ вторично и не извѣдать такого счастья, и не будетъ уже у тебя другой подобной минуты...
   Не переставая цѣловать ея, усадилъ онъ ее на траву и сѣлъ возлѣ нея.
   -- Ты ждала меня, Настя? спросилъ онъ.
   -- Ждала, и какъ еще ждала! поминутно взглядывая на него, тихо заговорила Настя. А ужъ какъ боялась! Думала не дождусь... Сватали тутъ меня... Ну, да теперь не боюсь ихъ, не боюсь, мотая головкой, повторяла она.
   -- Милая!.. Настя, началъ онъ, обнявъ ее и заглядывая ей прямо въ глаза, что же не скажешь ты мнѣ, что любишь меня?
   Съ улыбкой взглянула на него Настя. Ничего не сказала она, но до безконечности милый, любящій взглядъ ея и не нуждался въ словахъ.
   -- Я всегда васъ буду любить, серьезно проговорила наконецъ Настя, тихо, чуть не шопотомъ, не глядя на него и не отнимая у него своихъ рукъ, которыя онъ держалъ. Очень буду любить...
   Долго такъ просидѣли они, упоенные любовью и счастьемъ, обнявшись и любуясь другъ другомъ, безъ конца счастливые своей любовью. Алгасовъ не переставалъ любоваться Настей -- такъ хороша ему казалась она, такъ похорошѣла она по его мнѣнію и такъ дивно-мила была созрѣвшая за зиму и распустившаяся красота ея. Съ наивной радостью глядѣла Настя на то, какъ онъ любуется ею, и слушала его ласковыя слова, а онъ смотрѣлъ въ ея черные глаза, свѣтившіеся безпредѣльной любовью и всѣмъ чуднымъ счастьемъ юности и первой любви -- и такъ легко и отрадно было ему... Безъ конца цѣловалъ онъ ее, твердя ей о любви, уча ее звать его "Сашей", "милымъ Сашей" и говорить ему "ты", что страшно смущало дѣвушку и на что никакъ не могла она осмѣлиться и рѣшиться -- но сколько блаженства и счастья доставляло ей зато съ замирающимъ отъ волненія сердцемъ еле-слышнымъ шопотомъ повторять за нимъ эти слова, какъ хорошо было ей въ его объятіяхъ, съ какой любовью глядѣла она на него...
   Алгасовъ обнялъ ее, другой рукой повернулъ къ себѣ ея головку, отклонилъ ее немного и долго такъ смотрѣлъ на нее, любуясь ею.
   -- Зачѣмъ это на тебѣ бѣлый платокъ? съ удивленіемъ спросилъ онъ, тутъ лишь замѣтивъ это и помня, что Настя особенно всегда любила щеголять яркими цвѣтами своихъ платковъ.
   -- Бабушка померла у меня, вотъ и запечалилась я, съ грустью и съ тихимъ вздохомъ проговорила дѣвушка, и невольныя слезы показались у нея на глазахъ.
   Молча взглянулъ на нее Алгасовъ.
   -- Бѣдная! проговорилъ онъ. Одна ты осталась... Но теперь ужъ не бойся, я не оставлю тебя и не дамъ въ обиду, я буду любить тебя вмѣсто бабушки...
   И еще крѣпче прижалъ онъ ее къ себѣ.
   -- Я и ждала васъ, наивно отвѣтила дѣвушка. Что же, кромѣ васъ, никого уже нѣтъ теперь у меня...
   -- "Васъ!" передразнилъ ее Алгасовъ. А какъ надо говорить мнѣ, какъ училъ я тебя? съ улыбкой докончилъ онъ, любуясь ею и заглядывая ей въ глаза.
   Вся покраснѣла Настя при этомъ его напоминаніи.
   -- Ну говори же, настаивалъ Алгасовъ.
   -- Да я все не смѣю, потупивъ глазки, не сразу отозвалась она.
   -- Осмѣлься...
   Настя сдѣлала надъ собой усиліе и хотѣла-было что-то сказать, но промолчала и только улыбнулась и еще ниже опустила глаза.
   -- Ну же, Настя, милая, безцѣнная, черноглазая моя, ну пожалуйста, ну скажи, повтори, настаивалъ онъ, цѣлуя ее.
   Поднявъ головку, съ улыбкой прислушивалась Настя къ ласковымъ его словамъ. Потомъ еще больше улыбнулась она, вся покраснѣла, взглянула на него и, снова опустивъ глаза и собравшись наконецъ съ духомъ, тихо проговорила:
   -- Милый Саша, я люблю тебя... Очень, очень люблю, еще тише добавила она.
   Страстно обнялъ ее Алгасовъ и крѣпко поцѣловалъ, съ возрастающимъ восторгомъ ею любуясь и безпрестанно твердя ей о своей любви.
   Наконецъ, еще разъ поцѣловавшись на прощанье, разстались они. Алгасовъ проводилъ ее до опушки и, весело напѣвая, побѣжала счастливая Настя домой, полная одной только думы -- о своемъ счастьи и о своей любви.
   Но среди выгона вдругъ остановилась она, посмотрѣла на небо и сказала, глядя вверхъ:
   -- Бабушка, вѣдь онъ любитъ меня!... Бабушка, хорошо мнѣ...
   И подѣлившись съ бабушкой своимъ счастьемъ, пошла она дальше, продолжая напѣвать, улыбающаяся и веселая, вся охваченная блаженствомъ перваго мгновенія только что пробудившейся юной страсти.
   Опьяненный любовью и счастьемъ, шелъ Алгасовъ домой. Выходя изъ рощи, онъ остановился, посмотрѣлъ назадъ и проговорилъ:
   -- И отъ такого-то счастья отказывался я, хотѣлъ бѣжать отъ него, хотѣлъ замѣнить его кутежомъ, развратомъ, женой...
   И тихо пошелъ онъ домой, наслаждаясь своимъ счастьемъ и мечтая о свѣтломъ ожидавшемъ его будущемъ.
   Въ это первое свиданіе ничего еще не успѣлъ онъ сказать Настѣ о своихъ планахъ. Но вскорѣ онъ снова ее увидѣлъ и, когда вдоволь нацѣловались они, онъ усадилъ ее возлѣ себя и началъ ей говорить. Съ наивнымъ вниманіемъ слушала его Настя, боясь проронить хоть одно его слово и не спуская съ него глазъ.
   Въ короткихъ и доступныхъ ей выраженіяхъ постарался онъ передать ей, какъ тяжела стала ему пустая и праздная господская жизнь, какъ бѣжалъ онъ отъ этой жизни и какъ здѣсь, въ Веденяпинѣ, глядя на то, какъ живутъ мужики, онъ увидѣлъ и понялъ, что настоящая жизнь, угодная Богу, полная радостей и счастья, такая, однимъ словомъ, какой должна она быть, это жизнь труда, что, только работая и собственнымъ трудомъ своимъ добывая себѣ хлѣбъ свой, и можно быть счастливымъ на землѣ. Поэтому и рѣшилъ онъ отказаться отъ своей земли и отъ денегъ и все, что есть у него лишняго, отдать тѣмъ, которые нуждаются въ этомъ, себѣ же оставить самое только необходимое и начать трудиться, какъ трудятся мужики.
   -- Ты мнѣ будешь помогать, Настя, и какъ славно заживемъ мы съ тобой! Хочешь быть моей женой?
   -- Твоей женой хочу быть, серьезно отвѣтила Настя, а вотъ Артемкиной не хочу и не пойду за него, мнѣ и бабушка позволила за него не ходить...
   -- А за меня?
   -- За тебя пойду... Я тебя очень люблю! За тебя и бабушка отдала бы, докончила она, весело взглядывая на него.
   -- Будемъ мы жить съ тобой хоть и не въ богатствѣ, но счастливо и хорошо... Мы молоды, здоровы, на что намъ много денегъ?
   -- И правда, на что ихъ много-то? согласилась и Настя. Бабушка тоже говорила: съ деньгами-то хуже... Одна только забота съ ними, да грѣхъ.
   -- Мы будемъ работать, съ насъ хватитъ и того, что мы заработаемъ...
   -- Это я могу -- работать! Я стараться буду...
   -- Вотъ милая ты у меня, Настя! Такъ, значитъ -- такъ, ты моя невѣста?
   -- Да, согласилась дѣвушка.
   -- Будешь мнѣ пѣть?
   -- Буду...
   И счастливая Настя весело улыбнулась.
   -- А какъ только я все устрою, такъ и повѣнчаемся, да?
   -- Что же, тоды и повѣнчаемся...
   -- Или, можетъ-быть, подождать хочешь, пока пройдетъ годъ со смерти бабушки?
   -- Зачѣмъ? удивилась Настя.
   -- Да вѣдь, можетъ, не хорошо такъ скоро послѣ ея смерти вѣнчаться...
   -- Ну, что тутъ нехорошаго! Она, поди, на небѣ-то страсть какъ за меня теперь радуется! И -- и, какъ! Это она мнѣ тамъ вымолила, я знаю, съ убѣжденіемъ, вся обернувшись къ Алгасову, проговорила Настя.
   Горячо поцѣловалъ онъ ее.
   -- Только вотъ что, черноглазая моя дѣвочка, ты смотри, никому пока ничего не сказывай, чтобы никто ничего не зналъ, слышишь?
   -- Нѣту, не скажу, никому не скажу, увѣренно отвѣтила Настя.
   Алгасовъ обнялъ ее и началъ ей описывать ихъ будущую жизнь. Настя слушала его, прижимаясь къ нему и внимательно слѣдя за его описаніями, и съ наивнымъ восторгомъ соглашалась она на всѣ его планы. Долго такъ говорили они.
   Часто видѣлись они въ рощѣ. Все полнѣе и полнѣе старался Алгасовъ передать Настѣ свои взгляды на жизнь, постоянно говоря съ ней объ этомъ, въ живыхъ и яркихъ образахъ развивая свои мысли, и Настя слушала его, съ безконечной любовью на него глядя и -- понимая его... Привыкшая вѣрить авторитету бабушки, съ такой же вѣрой слушала она и Алгасова: что бы ни сказалъ онъ ей тутъ, куда бы ни позвалъ ее -- всему бы повѣрила и всюду пошла бы за нимъ Настя, но то, что онъ говорилъ ей, было такъ хорошо, такъ само влекло ее, столько правды и безспорнаго добра слышалось ей въ его словахъ, что и не трудно было ей понимать его и вѣрить ему, и съ горячимъ сочувствіемъ слушала она его, вмѣстѣ съ нимъ волнуясь радостными его ожиданіями и волшебными мечтами. Невольно рвалось къ нему ея молодое сердечко, невольно чувство, еще болѣе горячее, охватило ее и беззавѣтная любовь ея смѣшалась съ восторженнымъ благоговѣніемъ. Молоденькая, неиспорченная жизнью, всѣмъ воспитаніемъ своимъ подготовленная ко всему хорошему, страстно откликнулась она на слова Алгасова, принимая ихъ со всей силой горячаго своего сердца и души, могучей и свѣтлой, способной только на добро, на любовь да на самопожертвованіе и подвигъ. Съ восторгомъ слушала она Алгасова, и быстро крѣпъ и развивался ея умъ подъ вліяніемъ горячихъ его рѣчей. Съ каждымъ разомъ все яснѣе понимала она ихъ и яснѣе выражала свое удивленіе Алгасову и сочувствіе его словамъ -- и слыша отъ нея выраженія вполнѣ сознательнаго сочувствія, видя свѣтлый и живой ея умъ. быстро пробуждающійся, лишь только коснулась его мысль, видя, какъ хорошъ сталъ освѣщенный этой мыслью чудный взглядъ ея черныхъ глазъ -- трудно сказать, до чего счастливъ былъ Алгасовъ и какъ любилъ онъ хорошенькую свою Настю...
   Алгасовъ никому ничего не говорилъ о своихъ намѣреніяхъ; не откладывая дѣла въ долгій ящикъ, немедленно же сталъ онъ готовиться къ ихъ осуществленью, устраивая себѣ будущее свое жилище и составляя проэктъ распоряженія своимъ имуществомъ, а пока обычная прежняя его жизнь, роскошная, одинокая и скучная, шла своимъ чередомъ, съ прежней представительностью и прежнимъ строгимъ во всемъ порядкомъ.
   Себѣ онъ оставлялъ Журавку. Вся пустошь занимала 94 десятины; изъ нихъ было 32 десятины лѣса, 18 десятинъ луговъ и 36 десятинъ пашни. Подъ усадьбой, считая и склонъ горы, было около 8 десятинъ. По этому склону и по опушкѣ рощи былъ отличный выгонъ. Такимъ образомъ, лучшаго состава дачи для небольшого хутора нельзя было и придумать.
   Роскошно когда-то построенныя дня образцовой фермы, постройки тамъ были прекрасныя, просторныя, удобныя и прочныя, все или изъ толстаго лѣса, или въ каменныхъ столбахъ и крыто желѣзомъ или тесомъ, и все, что нужно для хозяйства, уже было тамъ готово: людской флигель, конюшня, скотный дворъ, молотильный сарай, амбаръ, погребъ и ледникъ -- все было въ порядкѣ и удобно расположено и по размѣрамъ своимъ какъ разъ подходило для небольшого хуторка. Въ этихъ постройкахъ ничего почти не пришлось измѣнять и нечего было къ нимъ добавлять.
   Постройки эти находились въ нѣкоторомъ разстояніи отъ склона холма, ближе къ полямъ и были расположены вокругъ просторнаго продолговатаго двора, съ одной стороны котораго находились конюшня и скотный дворъ и тутъ же былъ крытый большой сарай для телѣгъ и всякихъ земледѣльческихъ орудій, а съ другой -- сначала шла длинная связь, кладовая, погребъ и ледникъ вмѣстѣ, и дальше, въ углу уже двора -- стоялъ амбаръ. Людской флигель занималъ середину передней, обращенной къ полю, стороны двора и прямо передъ нимъ было гумно. Такимъ образомъ, въ сторону рѣки дворъ оставался открытымъ, и тутъ-то, какъ разъ противъ людского флигеля, сталъ Алгасовъ строить себѣ небольшой домикъ.
   Планъ его составилъ самъ Алгасовъ. Изъ крошечной передней одна дверь вела въ кабинетъ Алгасова, веселую и свѣтлую угловую комнату съ видомъ на луга и на Уйжу, а другая -- въ длинную, поперекъ пересѣкавшую весь домъ комнату, будущая зала, столовая и гостинная вмѣстѣ. За ней еще были двѣ комнаты съ корридоромъ между ними -- комната Насти по одну его сторону и будущая дѣтская по другую. Дверь изъ корридора вела въ просторную и свѣтлую кухню, съ кафельной печью, съ большими окнами, съ дверью прямо въ будущій садъ, кухню, удобную и какъ семейная комната. За ней были небольшія полу-теплыя сѣни и здѣсь же находились подвалъ и кладовая, тутъ же пристроена была и баня.
   Большихъ комнатъ не было: самая большая изъ нихъ послѣ кухни -- зала -- и та была скромныхъ размѣровъ; но всѣ комнаты были высокія, теплыя, веселыя и свѣтлыя, съ кафельными печами, съ большими окнами, изъ которыхъ открывались широкіе и свободные виды на Уйжу, на Ведепяпино и окруженный садами старый домъ, на рощу, на все извилистое теченіе рѣки, далеко въ обѣ стороны отсюда видное, и наконецъ -- на противоположный ея берегъ, гдѣ, за лугами, начинались безконечныя поля, по которымъ извивалась разорванная аллея большой дороги и тамъ и сямъ разбросаны были села и деревни, овраги и рощи: всего виднѣе было большое село Скуратово, живописно раскинутое по отлогому скату увѣнчаннаго лѣсомъ холма, да еще другое село, надъ самой Уйжей, все окруженное тѣнистыми рощами и съ красивой каменной церковью на первомъ планѣ.
   По обѣ стороны дома были устроены балконы, и передъ тѣмъ изъ нихъ, который выходилъ на Уйжу, предполагалось разбить современемъ небольшой палисадникъ. Сбоку отъ него, въ сторону рощи, было приготовлено мѣсто для огорода и плодоваго сада, и весь этотъ будущій садъ, которымъ Алгасовъ предполагалъ заниматься самъ, посвящая ему часы досуга и отдыха, былъ обнесенъ красивой и прочной дубовой оградой.
   Какъ только пріѣхалъ Алгасовъ въ Веденяпино, тотчасъ же сталъ онъ строить этотъ домъ, не жалѣя денегъ, лишь бы скорѣе, лучше и прочнѣе его построить. Онъ самъ смотрѣлъ за работами и цѣлые дни проводилъ для этого на Журавкѣ, обдумывая въ тоже время проэктъ распоряженія обоимъ имуществомъ, и никогда еще никакимъ дѣломъ не занимался онъ съ такой охотой и любовью, какъ этими двумя: и въ производившейся постройкѣ, и въ этомъ проэктѣ -- до послѣднихъ мелочей все было тутъ предусмотрѣно и обдумано и ничего уже, повидимому, не забыто. Видаясь съ Настей, все разсказывалъ ей Алгасовъ, и какъ онъ поступитъ съ своимъ имѣніемъ, и что дѣлается на Журавкѣ, насколько подвинулись тамъ постройки и каковъ будетъ ихъ домъ -- и Настя внимательно его слушала, отъ души всему радуясь и наивно входя уже въ свою будущую роль журавской хозяйки.
   А Бачуринъ, видя, что Алгасовъ не-шутитъ и дѣйствительно отправился въ Веденяпино съ твердымъ намѣреніемъ привести тамъ свой планъ въ исполненіе, и не находя никакого уже другого средства помѣшать ему, онъ обо всемъ написалъ Вёдрову, прося его поскорѣе вернуться и какъ-нибудь постараться отговорить Алгасова отъ этой глупости.
   Письмо это необычайно смутило генерала. Онъ не сразу даже понялъ его, но когда понялъ, то и совсѣмъ уже растерялся. И онъ, и Надежда Семеновна въ ужасъ пришли отъ этой новой затѣи Алгасова и генералъ немедленно же рѣшилъ ѣхать въ Москву и оттуда въ Веденяпино и во что бы то ни стало образумить и спасти зятя.
   -- Это уже чортъ знаетъ, что такое! говорилъ онъ женѣ. Раздать землю мужикамъ, самому идти въ мужики, жениться на какой-то дѣвкѣ... Этого и отъ такого даже сумасброда, какъ Саша, нельзя было ожидать. Т. е. просто я даже не знаю, что и думать объ этомъ!.. Ну добро бы соціалистъ былъ -- ну, это понятно, а то вѣдь... Это въ мужикахъ-то онъ счастье найдетъ!.. Съ дѣвкой съ. крестьянской...
   И всю дорогу не могъ забыть объ этомъ генералъ, и такъ велики были его нетерпѣніе и волненіе, что express казался ему чуть не черепахой, и поминутно все жаловался онъ на возмутительную медленность желѣзныхъ дорогъ.
   Пріѣхавъ въ Москву, въ тотъ же день повидался онъ съ Бачуринымъ и Костыгинымъ, по-генеральски распекъ ихъ обоихъ за то, что они допустили до этого Алгасова и не помѣшали ему уѣхать и формально разссорился съ Костыгинымъ за его поблажку фантазіямъ сумасшедшаго, на которую жаловался Бачуринъ. Не смотря и на утомленіе отъ длинной дороги, особенно для него чувствительное послѣ недавно перенесенной болѣзни, на другой же день отправился онъ въ Веденяпино.
   Не очень-то обрадовала Алгасова телеграмма зятя съ приказаніемъ выслать за нимъ лошадей. Алгасовъ предвидѣлъ уже скучные разговоры съ человѣкомъ, который не могъ его понять и которому какъ-то дико даже было говорить все то, что онъ говорилъ въ Москвѣ своимъ друзьямъ. "Что-то будетъ?" думалъ Алгасовъ.
   Но онъ зналъ, что это послѣднее уже испытаніе, къ тому же неизбѣжное, и со вздохомъ покорился онъ своей участи.
   Онъ вышелъ на крыльцо навстрѣчу пріѣхавшему генералу. Пытливымъ и строгимъ взглядомъ окинулъ его этотъ послѣдній.
   -- Что ты затѣялъ, Саша? тотчасъ же спросилъ онъ его, какъ только остались они одни.
   -- Ты, вѣроятно, все уже знаешь, иначе ты не былъ бы здѣсь, уклончиво отвѣтилъ ему Алгасовъ.
   -- Я все знаю, но ничего не понимаю! Сдѣлай милость, объясни, если только можно тутъ объяснить что-нибудь.
   -- Павелъ Ивановичъ, къ чему мѣшаться въ мои дѣла? Ты не поймешь меня -- мы слишкомъ съ разныхъ точекъ зрѣнія смотримъ на жизнь и на вещи, и спорить намъ безполезно. Впрочемъ, ты видѣлъ всю мою жизнь, ты видѣлъ, какъ томила она меня и какъ мало давала мнѣ радостей. Повѣрь, не найди я этого исхода -- и я застрѣлился бы, а что лучше, что предпочелъ бы ты для меня?
   Долго говорили они. Напрасно старался генералъ убѣдить Алгасова въ нелѣпости надежды внизу найти, недававшееся ему и наверху, напрасно разъяснялъ ему Алгасовъ всю несостоятельность праздной жизни и все величіе, всю красоту жизни труда, любви и свободы. Генералъ его слушалъ, горячо и съ волненіемъ ему возражая, но хотя и плохо понималъ онъ ученіе Алгасова -- тайный какой-то страхъ невольно охватывалъ его все сильнѣе и сильнѣе, словно что-то ужасное надвигалось на него, И смутно говорило ему что-то, что безумная выходка Алгасова -- не личное только это самообреченіе на подвигъ увлеченнаго идеалиста, въ самомъ себѣ имѣющее свое начало и конецъ. И самъ не могъ опредѣлить генералъ, что такъ волновало его тутъ, и еще болѣе раздражала его эта неопредѣленность, но что-то настойчиво, хотя и смутно, твердило ему, что непонятное и чуждое это ученіе есть начало чего-то новаго и такого новаго, которое страшнѣе всѣхъ иныхъ, намъ вѣдомыхъ сейчасъ новшествъ и съ которымъ предстоитъ ужасная борьба, тяжелая и безпощадная, но неизбѣжная ради самосохраненія -- и еще болѣе раздражало и злило это Павла Ивановича, и все горячѣе и съ возраставшимъ волненіемъ возражалъ онъ Алгасову, не ради уже самого Алгасова всячески пытаясь отклонить его отъ принятаго рѣшенія или хотя бы склонить по крайней мѣрѣ на уступку. Они разошлись, ни въ чемъ не столковавшись, но всю ночь все думалъ генералъ о словахъ Алгасова. Онъ видѣлъ въ нихъ безуміе и глупость и сколько ни думалъ -- все только безуміе и глупость, а все возрасталъ этотъ охватившій его непонятный какой-то страхъ передъ этой глупостью, страхъ, уже начинавшій переходить въ озлобленіе безсилія... Мрачный и грозный вышелъ Павелъ Ивановичъ на слѣдующее утро къ чаю и рѣшительно возобновилъ вчерашній разговоръ, но Алгасовъ не сталъ уже саорить и объявилъ, что рѣшеніе его неизмѣнно.
   -- Вѣдь это значитъ -- полный разрывъ съ нашей жизнью?
   -- Полнѣйшій и навсегда, спокойно отвѣтилъ Алгасовъ.
   -- Но вѣдь это сумасшествіе!
   -- Т. е, какъ тебѣ сказать?.. Губернское, напр., правленіе не признаетъ его, съ улыбкой докончилъ онъ.
   -- Но подумалъ ли ты, Саша, помолчавъ, началъ Вёдровъ, что это разрывъ также и съ родными?
   -- Объ этомъ не думалъ, не думалъ, что мои частныя дѣла и мои взгляды на жизнь, взгляды во всякомъ случаѣ не постыдные, заставятъ моихъ родныхъ отвернуться отъ меня. Но если это и такъ -- повѣрь, мнѣ тяжело это, но мое личное счастье все-таки дороже мнѣ всего, дороже и ихъ родственной любви, искренней -- да, но слѣпой...
   Генералъ поблѣднѣлъ при этихъ словахъ, но сдержался.
   -- И это послѣднее твое слово? сказалъ онъ, вставая.
   -- Послѣднее.
   -- Ну такъ дѣлай, что знаешь, дѣлай, какія хочешь глупости, раззоряйся, стрѣляйся, вѣшайся -- мое дѣло теперь сторона: между нами все кончено, разъ и навсегда. Ты наплевалъ на насъ, и мы же сумѣемъ на тебя наплевать.
   И сказавъ это, генералъ быстро вышелъ изъ комнаты, оставивъ на столѣ недопитый стаканъ. Не оборачиваясь, прошелъ онъ въ переднюю, надѣлъ фуражку и вышелъ на крыльцо.
   Алгасовъ молча глядѣлъ ему вслѣдъ. Но когда онъ услышалъ стукъ сердито захлопнутой парадной двери, онъ всталъ и вслѣдъ за Вёдровымъ вышелъ изъ дома. Генералъ уже былъ на дворѣ и скорыми шагами шелъ къ воротамъ.
   -- Павелъ Ивановичъ, крикнулъ ему вслѣдъ Алгасовъ, къ чему же такъ разставаться? Какъ бы глупо ни поступалъ я съ твоей точки зрѣнія, но вѣдь я порчу этимъ свою только, а не твою и не чью-либо иную жизнь. Давай, какъ слѣдуетъ, простимся передъ разлукой! Павелъ Ивановичъ! Вспомни, вѣдь мы любили другъ друга...
   Но генералъ шелъ, не оборачиваясь.
   -- Лошадей мнѣ, да скорѣе, крикнулъ онъ одному изъ показавшихся на дворѣ кучеровъ. Я иду впередъ, меня догнать по дорогѣ.
   И онъ скрылся за воротами.
   Алгасовъ постоялъ нѣкоторое время на крыльцѣ, глядя на мелькавшую вдали фуражку генерала, и медленно пошелъ назадъ, къ оставленному чаю. Грустно стало ему послѣ этой ссоры, послѣ оффиціальнаго уже этого разрыва съ старымъ и съ старой жизнью, и долго все не могъ онъ разсѣяться и придти въ себя...
   А лѣто быстро подвигалось впередъ, приходила къ концу и постройка журавскаго дома и приближалось время, когда можно будетъ перейти туда. Готовы были и распоряженія Алгасова остальнымъ своимъ имуществомъ.
   Вотъ въ чемъ состояли эти распоряженія.
   Одинъ отдѣльный участокъ въ 100 десятинъ съ хуторомъ, посѣвомъ и скотомъ и 1000 рублей на остальное обзаведеніе отдавалъ онъ Курмаеву въ награду за долгую и вѣрную службу. Еще нѣкоторымъ изъ старыхъ своихъ служащихъ онъ раздавалъ отдѣльными участками до 150 десятинъ и 3000 рублей денегъ. Неспособнымъ уже къ труду одинокимъ старикамъ изъ бывшихъ дворовыхъ для обезпеченія ихъ старости онъ назначилъ каждому по 100 рублей ежегодно, остальныхъ же, ничѣмъ не связанныхъ ни съ Веденяпинымъ, ни съ родомъ Алгасовыхъ, рѣшилъ отпустить, въ видѣ награды давъ имъ не въ зачетъ годовое или полугодовое жалованье, смотря по заслугамъ.
   Устроивъ такимъ образомъ судьбу окружавшихъ его, Алгасовъ выдѣлилъ еще участокъ земли, достаточный для обезпеченія при веденяпинской церкви полнаго причта, состоящаго изъ священника, дьякона и двухъ причетниковъ: такой причтъ засталъ и всегда зналъ онъ въ Веденяпинѣ, и онъ желалъ навсегда сохранить въ своей церкви ту старинную службу, къ которой онъ съ дѣтства привыкъ 11).
   Затѣмъ всю остальную землю онъ дарилъ своимъ бывшимъ крѣпостнымъ, крестьянамъ села Веденяпина и деревни Ольги. Совершивъ предварительно формальности перевода своей земли изъ родовой въ благопріобрѣтенную, онъ передавалъ ее крестьянамъ по дарственной, безъ права отчужденія, и съ тѣмъ, чтобы она дѣлилась поровну между всѣми, по наличному количеству душъ, разъ въ каждыя 12 лѣтъ, въ теченіи которыхъ никакіе уже ни подъ какимъ видомъ передѣлы и переходы землистъ однихъ къ другимъ не допускаются. Если же когда-нибудь форма владѣнія надѣльной землей изъ общинной перейдетъ въ Веденяпинѣ въ подворную -- то и эта даримая имъ земля, оставаясь неотчуждаемой собственностью всего села, тоже можетъ быть раздѣлена на подворные, неизмѣнно остающіеся въ роду первыхъ ихъ собственниковъ участки, дѣлимые лишь до 15 десятинъ, затѣмъ же безъ раздѣла уже переходящіе къ старшему изъ наименѣе обезпеченныхъ землею въ родѣ, съ обязательствомъ, впрочемъ, лично жить и хозяйничать на землѣ.
   Такъ распорядился онъ землей. Домъ свой онъ-было думалъ сначала пожертвовать подъ больницу, школу или другое какое общеполезное учрежденіе и садъ сдѣлать общественнымъ, но когда онъ пріѣхалъ въ Веденяпино и взглянулъ на свой старый домъ -- рука не поднялась у него нанести такой ударъ трудамъ и памяти своего отца и дѣда...
   -- Нѣтъ, рѣшилъ онъ, этотъ домъ и этотъ садъ -- это памятники былого, былой жизни -- и къ нимъ должно относиться съ уваженіемъ, какъ къ памятникамъ. Пусть безъ толчковъ и насилія, своей смертью умираетъ прошлое и пусть догниваетъ этотъ старый домъ среди заросшаго, запущеннаго сада, пока я живъ -- ничто не потревожитъ этихъ остатковъ старины: я добровольно отказываюсь отъ барской жизни, но я не стану разрушать ея и не подниму на нее руки...
   Такимъ образомъ старые дворовые, въ придачу къ назначенной имъ пенсіи, получили еще возможность доживать свои дни на старыхъ мѣстахъ: всю веденяпинскую усадьбу вмѣстѣ съ пустошью Журавка оставлялъ Алгасовъ за собой.
   Теперь деньги. Изъ бывшихъ у него на Пасхѣ, когда онъ сводилъ счетъ своимъ деньгамъ, 35.000 оставалось теперь всего только одиннадцать: остальное прямо или косвенно истрачено было на Анжелику. Кромѣ того еще осенью, передъ отъѣздомъ Вёдрова за-границу, Алгасовъ продалъ ему за 32.000 свой конскій заводъ: эти деньги только что въ концѣ мая получилъ онъ отъ его управляющаго, и такимъ образомъ всего теперь было въ его рукахъ 43.000. Считая по самымъ дешевымъ цѣнамъ, распродажа всѣхъ лошадей, скота, сѣмянъ, запасовъ и орудій, а также и послѣдняго урожая и, наконецъ, разныя аренды и иныя хозяйственныя поступленія, все это, за всѣми даже лѣтними расходами Алгасова, обѣщало около 35 или 40.000. Кромѣ того онъ продалъ еще за 19.000 одинъ отдаленный лѣсной участокъ, и такимъ образомъ могъ располагать по крайней мѣрѣ 100.000 рублей.
   Такъ какъ начиналъ онъ новую жизнь непріученный къ труду, непривыкшій къ нему и незнакомый со многимъ, необходимымъ въ этой жизни, такъ какъ приходилось ему еще только учиться работѣ и неизвѣстно еще было, успѣшно ли пойдетъ она у него, и особенно въ первое время -- то на всякій случай онъ оставлялъ себѣ 5000, которые должны были помочь ему, если не въ состояніи будетъ онъ жить однимъ только своимъ трудомъ и если слишкомъ уже тяжело будетъ ему сразу отказаться отъ какихъ-либо привычныхъ удобствъ. Впослѣдствіи всячески можно поступить съ этими деньгами, но на первое время и въ виду неизвѣстности будущаго онѣ положительно необходимы.
   На раздачу служащимъ и въ обезпеченіе назначенныхъ дворовымъ пенсій требовалось около 9000. На украшеніе и нужды церкви Алгасовъ жертвовалъ 3000. Школа въ Веденяпинѣ была новая, просторная и удобная, построенная самимъ Алгасовымъ: на ея нужды и дальнѣйшее устройство онъ давалъ 5000 и затѣмъ еще 10.000 на устройство и содержаніе при ней ремесленнаго отдѣленія. На больницу, тоже недавно имъ построенную и вполнѣ по своимъ размѣрамъ достаточную для нуждъ Веденяпина, онъ назначилъ 15.000 на ремонтъ, содержаніе и жалованье фельдшеру и прислугѣ: докторъ былъ земскій. Но щедро поддерживая больницу и школу, Алгасовъ закрылъ основанную имъ когда-то богадѣльню, полагая, что, поставленные на ноги, крестьяне не будутъ уже нуждаться въ благотвореніяхъ и подачкахъ, призрѣніе же стариковъ и убогихъ -- это долгъ родныхъ и сосѣдей, и грѣхъ смущать ихъ и соблазнять на уклоненіе отъ дѣла любви.
   Затѣмъ, навсегда разставаясь съ жизнью своего сословія, на его нужды, главнымъ образомъ для выдачи вспомоществованій и на воспитаніе дѣтей бѣдныхъ дворянъ, преимущественно Сарайскаго уѣзда, онъ пожертвовалъ 25.000, каковыя деньги и переслалъ губернскому предводителю. Онъ рѣшилъ также заплатить за самыхъ бѣдныхъ крестьянъ падающую на нихъ часть казенныхъ пошлинъ по переходу земли къ обществу: на это, а также и на расходы по переводу земли изъ родовой въ благопріобрѣтенную требовалось около 20.000. Двѣ тысячи онъ назначилъ къ раздачѣ бѣднѣйшимъ изъ веденяпинскихъ семей, и наконецъ все остальное, что очистится это всѣхъ этихъ выплатъ при полной ликвидаціи его хозяйства, должно поступить въ запасной всѣхъ безъ различія веденяпинцевъ капиталъ, для выдачи безпроцентныхъ ссудъ въ случаѣ какихъ-либо чрезвычайныхъ несчастій, постигшихъ кого бы то ни было изъ нихъ.
   Итакъ, все уже обдумано и готово. Готова и постройка на Журавкѣ, удалились оттуда рабочіе и все тамъ затихло. Домъ уже меблированъ и съ избыткомъ снабженъ изъ Веденяпина посудой, бѣльемъ, виномъ, провизіей и всѣмъ нужнымъ для жизни. По угламъ уже висятъ старинныя родовыя иконы въ дорогихъ окладахъ. Лучшія изъ книгъ Алгасова, съ особеннымъ тщаніемъ имъ отобранныя изъ его обширной библіотеки, уже уставлены въ двухъ дубовыхъ шкапахъ въ его новомъ кабинетѣ. Тамъ же, надъ письменнымъ столомъ, виситъ уже портретъ Вѣры Григорьевны и видъ ея могилы, а по стѣнамъ развѣшаны ружья и иныя принадлежности охоты. Въ залѣ, на особомъ столѣ, красуется большая, выложенная золотомъ и костью и украшенная гербомъ Алгасовыхъ шкатулка, гдѣ хранились царскія грамоты предкамъ Алгасова, его родословная и другія фамильныя бумаги, а рядомъ, въ старинномъ рѣзномъ шкапу собраны были вещи, дорогія или по семейнымъ воспоминаніямъ, или по своей старинѣ и художественной работѣ. Наконецъ, всѣ комнаты щедро были уставлены лучшими растеніями изъ веденяпинскихъ теплицъ.
   Пятнадцать головъ рогатаго скота, породистыя, выбранныя изъ цѣлаго стада, отборныя овцы и свиньи, пять лучшихъ рабочихъ лошадей, одна верховая, наконецъ -- кровная, оставшаяся отъ проданнаго завода, матка и два такихъ же жеребенка, которыхъ Алгасовъ самъ собирался вывести и выѣздить, переведены были на Журавку. Хозяйственными орудіями и всѣмъ нужнымъ для хозяйства новый хуторъ былъ тоже снабженъ въ изобиліи -- однимъ словомъ, Алгасовъ принималъ хуторъ въ полномъ порядкѣ и въ цвѣтущемъ состояніи: хуторъ дѣйствительно вышелъ на славу, но всѣ только дивились на затѣи Алгасова, не понимая, что заставляетъ его такъ устраивать этотъ скромный хуторокъ, составлявшій такую ничтожную часть его имѣнія...
   Такимъ образомъ, все было готово для начала новой жизни и нечего уже было откладывать послѣдняго шага. Да и не боялся его Алгасовъ: спокойно и не оглядываясь, ждалъ онъ рѣшительной минуты, и онъ чувствовалъ, что рука его не дрогнетъ, подписывая дарственныя... Но важная перемѣна совершалась въ его жизни, и молитвой, постомъ и размышленіями хотѣлъ онъ къ ней приготовиться. "Все готово," писалъ онъ Костыгину. "Но чтобы отстранить отъ себя всякіе уже упреки въ неосмотрительности, еще разъ рѣшилъ я оглянуться на оставляемую мною жизнь -- не позоветъ ли она, еще разъ хочу провѣрить себя и свои силы и еще разъ подумать о жизни, которую готовлюсь принять -- и по данному намъ примѣру, сорокъ дней рѣшилъ я посвятить на это приготовленіе къ новой жизни и окончательную провѣрку самого себя. Завтра начнется этотъ послѣдній мой искусъ, а тамъ -- конецъ и... начало..."
   Всѣ эти сорокъ дней провелъ онъ въ полнѣйшемъ уединеніи, ни съ кѣмъ не видаясь, даже и съ Настей, и не выходя никуда, кромѣ церкви. Ничѣмъ уже не развлекаемыя, въ виду близости важной минуты, всѣ думы его были направлены на одно только исканіе истины въ великомъ вопросѣ о жизни, но сколько ни вдумывался Алгасовъ въ жизнь, сколько ни искалъ въ ней иного, кромѣ труда, содержанія, всѣмъ и каждому одинаково доступнаго, способнаго удовлетворить человѣка и не возбуждающаго ни вопросовъ, ни сомнѣній -- ничего не находилъ онъ и ничего не жаль было ему позади. Послѣ долгихъ и упорныхъ думъ, еще разъ вдумавшись въ характеръ дѣятельности, намъ выпавшей при теперешнемъ строѣ жизни -- что она такое и дѣйствительно ли необходима она для блага и счастья людей, вновь пройдя весь длинный путь своихъ исканій и ошибокъ, вновь оглянувшись на жизнь, свою и чужую -- и снова пришелъ онъ все къ тому же, что счастье и настоящую, полную содержанія жизнь найдетъ онъ не въ томъ, что онъ оставляетъ, а въ томъ, къ чему идетъ, не въ жизни комфорта и праздности, а въ жизни труда, и что въ этой только жизни истина, красота и любовь. И съ благоговѣніемъ принявъ это, какъ истину, чтобы совсѣмъ уже покончить всѣ счеты съ старымъ, не смотря и на мясоѣдъ -- Успенскій постъ только что кончился -- сталъ онъ говѣть. Для него служились обѣдни и никого почти, кромѣ него, не бывало въ церкви во время неурочныхъ этихъ службъ: лишь нѣсколько старухъ, тоже пожелавшихъ еще разъ поговѣть, онѣ только и посѣщали съ нимъ церковь, и понятно, какъ удивило всѣхъ, что къ этимъ старухамъ вдругъ присоединилась и молоденькая Настя.
   Послѣ исповѣди, наканунѣ причастья, ночью, Алгасовъ писалъ Костыгину:
   "Только ты, Сережа, и остался у меня изо всѣхъ моихъ друзей: всѣ остальные отстранились отъ меня. Я знаю, что это на время только, что послѣ, когда увидятъ они, что я счастливъ, они вернутся ко мнѣ, по крайней мѣрѣ ко мнѣ лично. Но когда-то еще это будетъ, а пока тяжело это отчужденіе всѣхъ, которые мнѣ дороги и близки, и потому-то особенно цѣню я твое сочувствіе и твою любовь ко мнѣ: много облегчилъ ты мнѣ этой любовью трудный переходъ къ новой жизни -- спасибо тебѣ, Сережа, братъ и другъ мой!
   "Не зря, а послѣ долгихъ, тяжелыхъ и мучительныхъ думъ рѣшился я перемѣнить жизнь, и все это лѣто посвятилъ я новой и новой провѣркѣ себя и своихъ взглядовъ. Нѣтъ, Сережа, иной и не можетъ быть жизнь, разумная, полная любви, всѣмъ равно доступная и всѣмъ дающая равное счастье. Такую жизнь искалъ я, страстно и упорно искалъ со дней первой своей юности и нашелъ именно въ ту минуту, когда совсѣмъ уже отчаивался я найти жизнь и совсѣмъ уже готовился-было смириться съ мыслью о безмятежномъ, растительномъ прозябаніи до гроба. Только трудъ, не призрачный, не барскій, не забава облегченнымъ подобіемъ труда, не такъ называемый умственный, а настоящій трудъ изъ-за куска хлѣба, только онъ и можетъ наполнить жизнь и дать человѣку возможность вполнѣ насладиться выпадающими на нашу долю минутами счастья и всѣми радостями жизни, вполнѣ насладиться и самой наконецъ жизнью -- этимъ лучшимъ изъ полученныхъ нами даровъ Господнихъ, и я чувствую, что хватитъ у меня силъ на жизнь труда...
   "Мой жребій брошенъ. Уже пріѣхалъ нотаріусъ и написалъ уже всѣ нужныя бумаги. Завтра я подпишу ихъ и изъ богатаго помѣщика превращусь въ скромнаго хуторянина. Помнишь вечера на хуторѣ близь Диканьки и пасичника Рудаго Панько?
   "По моимъ прежнимъ письмамъ ты уже знаешь, какъ хочу я распорядиться своимъ состояніемъ: завтра все это будетъ приведено въ исполненіе, а послѣ завтра мое сокровище, милая моя Настя, станетъ моей женой и вмѣстѣ перейдемъ мы съ нею на Журавку, въ нашъ хорошенькій и новенькій домикъ, такой уютный и такой веселый. Теперь уже осень, всѣ работы почти уже кончены, и мы займемся для начала нашимъ садомъ: этотъ болѣе легкій и пріятный трудъ послужитъ намъ вступленіемъ въ жизнь труда, а также и школой труда, украшеніемъ медоваго мѣсяца нашей любви.
   " Итакъ -- прощай, Сережа: въ послѣдній разъ пишу тебѣ бариномъ. Но право, какъ-то и не думается даже о томъ, что я оставляю, ничего, рѣшительно ничего не жаль мнѣ тамъ!
   "Твой горячо тебя любящій и счастливый другъ

А. Алгасовъ."

   На другой день, по заранѣе сдѣланному Алгасовымъ распоряженію, всѣ крестьяне собрались къ концу обѣдни къ церкви. Кончилась обѣдня. Алгасовъ вышелъ на паперть и сказалъ имъ:
   -- Долго жилъ я бариномъ въ Веденяпинѣ и, какъ, можетъ-быть, казалось вамъ, мнѣ жилось хорошо: земли у меня было много, доходъ я получалъ большой и жилъ безъ хлопотъ и труда, богато и привольно. Хороша такая жизнь съ виду и всякаго манитъ она, но тяжела она на самомъ дѣлѣ, такъ тяжела, какъ никогда и представить себѣ не можете вы. Кромѣ скуки да тоски ничего не даетъ она и куда веселѣе и лучше меня живете вы! Тяжелы, правда, будни у васъ, но какъ хороши зато праздники! Чтобы жить хорошо и весело, чтобы не знать скуки, надо трудиться, какъ вы трудитесь, надо жить вашей трудовой жизнью: попробуйте-ка день, другой не поработать -- скука вѣдь одолѣетъ, не такъ ли? И вотъ, чтобы не знать этой скуки, чтобы хоть немного пожить весело и счастливо, хоть подъ старость, разъ не спохватился я раньше и упустилъ молодость, чтобы отдохнуть отъ скуки, которая просто измучила меня, для этого хочу я начать вашу мужицкую жизнь, работать, какъ вы работаете, и жить, какъ вы живете, трудомъ своимъ. Для такой жизни не надо многаго; себѣ я оставляю столько, чтобы по-вашему жить привольно и богато, остальное же отдаю вамъ: мнѣ уже не нужно, а вамъ пригодится. И не думайте, что одному только мнѣ надоѣла богатая и праздная барская жизнь: и всѣмъ также тяжела она, да не хватаетъ у нихъ силы отказаться отъ богатства и начать работать. Сами подумайте-не легко вѣдь это! Мнѣ помогъ Господь, послалъ эту силу -- и вотъ я перестаю быть бариномъ, и самъ, своей волей, отдаю вамъ все. Долго жили мы вмѣстѣ и не ссорились. Дай Богъ, чтобы и впредь не приходилось намъ ссориться! А я прямо скажу вамъ: хочу я начать работать по-вашему, да не умѣю, еще только учиться буду, такъ не оставьте же меня, если по неумѣнью моему не слажу я съ работой, если нужна мнѣ будетъ ваша помощь!
   И подозвавъ затѣмъ старосту, Алгасовъ указалъ ему на заранѣе принесенномъ планѣ какую именно землю отдаетъ онъ крестьянамъ и на какихъ условіяхъ, передалъ ему подписанныя уже бумаги и, прибавивъ старостѣ, что послѣ скажетъ ему все, что надо крестьянамъ сдѣлать для окончательнаго укрѣпленія за собой земли, быстро ушелъ домой, не давъ крестьянамъ времени опомниться, вникнуть въ его слова и начать благодарить его. И дѣйствительно, ничего, по обычаю своего званія, не понявшіе въ длинной рѣчи барина, долго шумѣли, кричали и спорили тутъ же, передъ церковью, мужики прежде, чѣмъ взяли наконецъ въ толкъ, что собственно хочетъ сдѣлать баринъ.
   Весь этотъ день посвятилъ Алгасовъ дѣламъ, дѣлая послѣднія свои распоряженія, сочиняя и подписывая разныя бумаги. А тутъ вдругъ неожиданная радость: вдругъ съ шумомъ и громомъ, съ бубенцами и колоколами, среди неистоваго лая собакъ, влетаетъ на дворъ почтовая телѣга и съ нея соскакиваетъ явившійся на сватьбу Костыгинъ. Нечего описывать радости и счастья Алгасова. Тотчасъ же повелъ онъ своего друга показывать ему будущее свое жилище, спѣша въ то же время передать ему всѣ свои предположенія и планы, всѣ мечты и надежды. Весь вечеръ этого дня и все утро слѣдующаго прошли у нихъ въ этихъ разговорахъ, долго потомъ ходили они и по хутору, и по рощѣ, и по всему Веденяпину, и, страшно утомленные этой прогулкой, сѣли наконецъ съ подъѣхавшимъ докторомъ за обѣдъ, дорогой и тонкій, накрытый и поданный съ обычной въ Веденяпинѣ торжественной роскошью. Пообѣдали они, закурили сигары и вышли на балконъ, куда имъ подали кофе, ликеры и фрукты.
   А въ это самое время Настя, прибравъ свою избушку, помолившись, поклонившись тому углу, гдѣ умерла бабушка Алена, тихо вышла изъ воротъ, затворила ихъ за собой и пошла по улицѣ.
   Далеко не та уже была это Настя, которая когда-то, собирая въ рощѣ ягоды, нечаянно наткнулась тамъ на Алгасова: то была робкая, хорошенькая дѣвочка, теперь же шла по веденяпинской улицѣ красавица, въ полномъ расцвѣтѣ юныхъ силъ, съ улыбкой счастья на хорошенькихъ губкахъ, со взглядомъ добрымъ, живымъ и веселымъ, молодимъ и безпечнымъ, но въ которомъ сверкала уже пробудившаяся мысль, ясная и свѣтлая, не безпокойный огонь исканія и сомнѣній, но торжествующій свѣтъ знанія и вѣры... Чудо, какъ хороша была Настя, и не даромъ заглядѣлся на нее стоявшій у своихъ воротъ Артемій Фельтягинъ: хотѣлъ-было онъ заговорить съ нею, но было что-то въ счастливомъ взглядѣ Насти, что остановило его, и долго лишь смотрѣлъ Артемій вслѣдъ за удаляющейся Настей...
   А Настя шла къ церкви; подойдя тамъ къ дому священника, она постояла немного у воротъ и, собравшись наконецъ съ духомъ, вошла на дворъ и робко попросила кухарку доложить о ней: матушка придтить, молъ, сказывала. Съ неудовольствіемъ оглянулась на нее кухарка и что-то про себя заворчала, не слишкомъ торопясь идти докладывать, но каково же было ея изумленіе, когда самъ о. Сергѣй, увидѣвъ Настю въ окно, поспѣшно вышелъ къ ней навстрѣчу, почтительно съ ней поздоровался, назвавъ ее при этомъ Настасьей Петровной, и пригласилъ ее въ комнаты... Увѣренная въ себѣ когда она была среди своихъ или съ Алгасовымъ, невольно покраснѣлаи растерялась бѣдная дѣвушка при любезномъ приглашеніи о. Сергѣя: не сразу рѣшилась она послѣдовать за нимъ и сильно билось ея сердце, когда она входила въ комнаты священника, гдѣ никогда еще до сихъ поръ не бывала...
   Поздравилъ ее о. Сергѣй, стала поздравлять и матушка, и совсѣмъ уже смутилась отъ этихъ поздравленій Настя: молча стояла она, потупившись и прижавшись у двери -- и снова проступила въ ней прежняя милая дикарка-дѣвочка... Когда же матушка сказала, что пора одѣваться къ вѣнцу -- ярко вспыхнула тутъ Настя и еще болѣе застыдилась. Молча пошла она за матушкой въ ея спальню, и невольный радостный крикъ вырвался тутъ изъ ея груди, когда она увидала приготовленный для нея бѣлаго атласа, шитый серебромъ и цвѣтами сарафанъ, тонкій кружевной вуаль -- она, бѣдная, не знала, что это были настоящія points de Bruxelles -- цвѣты, брошь, серьги, запястья, брилліанты, жемчугъ -- полный и роскошный уборъ новобрачной. Очарованная и смущенная, счастливая и растерянная, стояла она среди комнаты, радостно улыбаясь и глядя на разложенныя вещи, и не вѣрилось ей, что все это ея и приготовлено для нея...
   Маленькія атласныя туфельки особенно привлекли ея вниманіе.
   -- Да какъ въ нихъ ходить-то? наивно воскликнула она.
   Взявъ же въ руки тонкую, отдѣланную кружевами рубашку, головой только покачала Настя да слегка покраснѣла.
   Одѣла и убрала ее матушка, надѣла на нее вуаль и цвѣты, надѣла запястья и серьги, приколола брошь, крупнымъ жемчугомъ убрала ея черную косу и бѣлую шейку, подала ей кольцо съ большимъ, отмѣнной воды брилліантомъ -- подарокъ Костыгина -- и себя даже не узнала Настя, взглянувшись въ зеркало, и матушка даже ахнула, такой красавицей явилась Настя въ богатомъ этомъ уборѣ, свѣженькая, высокая, тонкая, стянутая и стройная...
   Запряженная четверней карета подъѣхала къ дому священника. Благословивъ Настю иконой, матушка вывела совершенно уже переконфуженную и чуть не плакавшую дѣвушку, усадила ее въ карету, и торжественно подъѣхали онѣ такимъ образомъ къ церкви, гдѣ Настю встрѣтилъ Алгасовъ, во фракѣ и съ букетомъ въ рукахъ: никогда не видавшая Алгасова во фракѣ, Настя сразу и не узнала даже его, и не мало было съ ней хлопотъ, чтобы вложить ей въ руки букетъ и заставить ее держать его, какъ слѣдуетъ... Все это время съ восторгомъ глядѣлъ Алгасовъ на свою невѣсту: онъ зналъ уже Настю и не мало мечталъ, какъ хороша будетъ она въ свадебномъ уборѣ, который для этого и заказывалъ съ особеннымъ тщаніемъ и не жалѣя денегъ, но и онъ не ожидалъ увидѣть ее такой красавицей... Невольно оглянулся онъ на Костыгина, тутъ лишь впервые увидѣвшаго Настю. Костыгинъ улыбнулся и молча кивнулъ ему головой, не переставая съ радостной любовью глядѣть на хорошенькую Настю.
   Тайна предстоящей сватьбы была такъ строго охранена, что никто и не подозрѣвалъ о приготовленіяхъ къ ней и потому, кромѣ заранѣе приглашенныхъ необходимыхъ свидѣтелей, никого болѣе не было въ церкви: такъ въ пустой, хотя и ярко-освѣщенной церкви и обвѣнчались Алгасовъ и Настя, и прямо оттуда та же карета отвезла ихъ на Журавку, гдѣ все уже было готово къ ихъ пріему и накрытъ уже былъ роскошный ужинъ. О. Сергѣй съ женой и дочерью и маленькимъ сыномъ (онъ ѣхалъ съ образомъ), Костыгивъ и докторъ, бывшіе свидѣтелями, и два другихъ свидѣтеля -- учитель и молодой семинаристъ, старшій сынъ о. Сергѣя, поѣхали съ ними. Вечеръ былъ тихій и теплый. Алгасовъ повелъ своихъ гостей на гору, къ роскошно-иллюминованной рощѣ, въ ярко-освѣщенную бесѣдку, гдѣ было имъ подано шампанское, конфекты и фрукты и гдѣ готовился ужъ загорѣться любимый напитокъ Алгасова -- веселая жженка... Долго оставались они тутъ, потомъ поужинали, потомъ снова вернулись въ рощу и въ бесѣдку, и снова захлопали тутъ пробки, снова засвѣтился синеватый, такъ забавлявшій Настю огонекъ жженки -- и все не хотѣлось никому расходиться, такъ было имъ всѣмъ хорошо и весело. Алгасовъ, веселый и безъ конца счастливый, еще болѣе оживленный присутствіемъ друга, онъ и другихъ заражалъ своимъ полнымъ счастья весельемъ. Съ одушевленіемъ говорилъ онъ имъ о будущемъ и о чудной его красотѣ, о жизни труда, о лучезарномъ царствѣ Любви и Счастья, и двойная красота своими чарами увлекала тутъ сыновъ чертога брачнаго -- юная красота невѣсты и вся красота мечты о счастьи, о счастьи всѣхъ людей. Всѣ любовались Настей, всѣ слушали Алгасова; молодой семинаристъ, красивый 16-лѣтній мальчикъ, такъ и горѣлъ: то восторженно слушалъ онъ Алгасова, то еще болѣе восторженно глядѣлъ на Настю, и черные глаза его свѣтились тутъ всѣмъ счастьемъ юношескаго, благоговѣйно-чистаго поклоненія. Всѣмъ было радостно и весело, всѣ смѣялись, говорили -- и все время не умолкали въ этотъ вечеръ живой разговоръ, высокія мысли, смѣлыя надежды и восторженныя мечты -- и вперемежку со всѣмъ этимъ, громкій хохотъ, остроумныя шутки и беззаботная, веселая болтовня. Весело было смотрѣть на молодую, смущенную и прелестную хозяйку, болѣе, чѣмъ милую въ своемъ смущеніи, наивную, неловкую, но и въ самой даже неловкости полную чарующей граціи... Такъ мило путалась она на каждомъ шагу, не умѣя приступиться къ незнакомымъ ей предметамъ и кушаньямъ, такъ наивно слушала учившаго ее Алгасова, такъ храбро, послѣ нѣкотораго всегда колебанія, вдругъ рѣшалась на что-нибудь и такъ застѣнчиво сама улыбалась при каждой своей неловкости и виновато взглядывала на Алгасова -- что и нельзя было не любоваться ею, и съ невольнымъ сочувствіемъ, съ теплой любовью глядѣли всѣ на счастливую молодую... Но, краснѣя и смущаясь, въ душѣ ничего не боялась Настя: она возлѣ Саши, а чего же ей бояться, разъ она съ нимъ? И много помогало ей это чувство быть увѣренной въ себѣ и, слѣдовательно, граціозной и милой во всѣхъ неизбѣжныхъ проявленіяхъ своей неловкости.
   Выпили за здоровье молодыхъ, и крѣпко поцѣловалъ счастливый Алгасовъ хорошенькую свою Настю. Нѣсколько глотковъ шампанскаго премило оживили ее: вызванная виномъ улыбка заиграла на ярко-пунцовыхъ ея губкахъ, черные глаза ея заблестѣли, щечки покрылись чуднымъ румянцемъ, и наивно вдругъ объявила она, что "эта водка" ей понравилась...
   Кончился пиръ и уѣхали гости -- и остались молодые одни. Радостно улыбнулась счастливая Настя, когда они остались одни. Съ восторгомъ обнялъ и поцѣловалъ ее Алгасовъ.
   -- Ну вотъ мы и дома, дорогая моя Настя, сказалъ онъ, обнимая ее и любуясь ею, вотъ и начинается наша новая жизнь, и хорошо, весело, счастливо начинается она!..
   Настя улыбнулась ему, горячо поцѣловала его и тихо проговорила:
   -- Я очень люблю тебя, и хорошо будемъ мы жить! Какъ хорошо здѣсь! воскликнула она, оглядываясь. Милый, какъ люблю я тебя! продолжала она, бросаясь въ объятія мужа.
   Дивно хороша была Настя, ласковая и любящая, молодая и счастливая и необычайно граціозная въ красивомъ своемъ нарядѣ, и долго наглядѣться не могъ на нее Алгасовъ, безпрестанно горячо ее цѣлуя...
   Какъ солнце, при восходѣ, первыми лучами своими освѣщаетъ еще темную землю, такъ юная красота и любовь Насти освѣщали теперь только еще начинающуюся, еще скрытую во мракѣ будущаго новую жизнь Алгасова. Но это былъ ясный разсвѣтъ, предвѣстникъ тихаго, теплаго и яснаго дня.
   

ЭПИЛОГЪ

Въ законъ, въ законъ, въ законъ себѣ поставивъ
Для радости, для радости, для радости лишь жить!
Хоръ изъ "Роберта".

   Прошло три года... Но сначала надо разсказать о судьбѣ за это время другихъ дѣйствующихъ лицъ этого разсказа.
   Но что говорить о жизни, вполнѣ уже опредѣлившейся, обыденной, благополучной, покойно текущей по извѣстному уже руслу, проложенному вѣковымъ теченіемъ европейской жизни? Хотя и много развѣтвленій и рукавовъ имѣетъ въ серединѣ своей это русло, но въ концѣ всѣ они все-таки сливаются вмѣстѣ и въ общемъ потокѣ трудно уже различить, по которому изъ этихъ рукавовъ текла та или эта капля воды. Если хоть какой-нибудь интересъ и представляетъ еще эта капля до раздѣленія потока, то никакого уже по его новомъ соединеніи. Если еще можетъ интересовать насъ судьба человѣка въ ту пору его жизни, пору исканій, когда неизвѣстно, сдѣлается ли онъ храбрымъ гвардейцемъ, краснорѣчивымъ адвокатомъ, однообразно прозябающимъ на деревенскомъ просторѣ помѣщикомъ, или же пронырливымъ карьеристомъ-чиновникомъ -- то какое намъ дѣло до него, разъ прочно и навсегда уже избрана имъ одна изъ этихъ карьеръ и незыблемо установилась его жизнь? Не можемъ ли мы сами, безъ всякихъ указаній, въ силу одного только житейскаго нашего опыта возстановить чуть не до мельчайшихъ подробностей жизнь человѣка, котораго занятія, интересы и слабости намъ извѣстны? Такова уже общая судьба человѣческой жизни; только несчастья преслѣдуемыхъ судьбой да умственная жизнь немногихъ единицъ и могутъ еще представлять интересъ, и никогда не представятъ его внѣшнія событія покончившей юношескую пору борьбы и исканій, установившейся, благополучной жизни: это область безмятежной идилліи, иногда плѣнительно-прекрасной, и для постороннихъ всегда одинаково скучной. Если даже и допустить, что интересны событія дальнѣйшей жизни самого Алгасова, то и это единственно потому только, что пока еще она является рѣзкимъ исключеніемъ, единичнымъ примѣромъ другой, непохожей на нашу жизни. Но если избранный имъ образъ жизни сдѣлается нормальнымъ образомъ жизни людей -- кто станетъ тогда интересоваться обыденными мелочными его радостями и тревогами, скромной разницей во внѣшности внутренно однообразныхъ, хотя и прекрасныхъ его сутокъ? Какъ бы хороша, свѣтла и полна ни была жизнь, какъ бы много счастья ни давала она человѣку, по навѣки справедливыми останутся слова Писарева, что, кончая борьбу съ жизнью, примирившись съ нею и выбравъ себѣ тотъ или другой рукавъ общаго русла, человѣкъ сходитъ со сцены активной жизни, перестаетъ быть интереснымъ для насъ и весь погружается въ типу обыденныхъ мелочей. Но есть два рода мелочей: однѣ опошляютъ человѣка и постепенно превращаютъ его въ растеніе, неспособное уже отзываться на призывы и радости жизни и интересоваться чѣмъ-либо, кромѣ пищи да сна, другія же, напротивъ, помогаютъ человѣку до гроба оставаться живымъ, способнымъ любить, чуткимъ и къ радости ближнихъ, и къ ихъ горю, бодримъ и сильнымъ человѣкомъ, наслаждающимся жизнью, знающимъ счастье и цѣнящимъ его. Для насъ, издали глядящихъ на обыденную и ровную чужую жизнь, для насъ безразлично, каковы бы ни были эти мелочи -- одинаково неинтересны онѣ намъ, но далеко не все это равно для самого живущаго ими человѣка...
   Много людей встрѣчалось на этихъ страницахъ и изъ года въ годъ въ теченіи долгихъ лѣтъ отмѣчались тутъ внѣшнія событія ихъ жизни, мелочныя, утомительно-однообразныя подробности. Но что же дѣлать, если такова жизнь большинства, изъ среды котораго и вышли эти люди?
   Продолжать ли отмѣчать "событія" ихъ жизни, вродѣ движенія по службѣ и полученія разныхъ отличій, прибавленія дѣтей, полученія наслѣдствъ, болѣзней и наконецъ смерти? А это епіе изъ самыхъ крупныхъ...
   Но что же иное можно сказать о жизни Вёдрова, Константина Платоновича, князя Дмитрія Алексѣевича, Сергѣя Ивановича Давыдова, Авринскаго, Надежды Семеновны, княгини Софьи Семеновны и многихъ другихъ, окружавшихъ Алгасова въ теченіи его долгой свѣтской жизни?
   Вёдровъ окончательно уже вышелъ въ отставку: здоровье его становится все хуже и хуже, не помогаютъ ему ни Виши, ни Ницца, и дни его уже видимо сочтены.
   Такъ и проходитъ его жизнь: лѣто въ деревнѣ, въ Тульскомъ его имѣньи, начало осени -- въ Виши, зима -- то въ Москвѣ, то въ Ниццѣ. Единственная его радость теперь -- это винтъ, да развѣ еще купленный у Алгасова и значительно имъ увеличенный конскій заводъ; всѣ личные интересы его миновали и, покойный за дѣтей, онъ живетъ день на день, ничего не желая и не ожидая и ничего даже не вспоминая, всѣмъ по привычкѣ интересуясь и ко всему одинаково равнодушный, озабоченный одной только мыслью -- тсакъ бы на нѣсколько хоть лишнихъ мѣсяцевъ протянуть свою кончающуюся жизнь... Только это и поглощаетъ теперь и всѣ его мысли, и всѣ заботы.
   Надежда Семеновна расплылась невѣроятно. Это невысокая, до невозможности толстая, старообразная женщина, не сохранившая рѣшительно никакихъ уже слѣдовъ былой своей красоты. Въ свѣтѣ она пользуется уваженіемъ, какъ примѣрная супруга и мать, любезная хозяйка и достойнѣйшая женщина. Она поневолѣ часто теперь выѣзжаетъ и, вообще, ведетъ разсѣянную жизнь: на рукахъ у нея двѣ дочери-невѣсты, молодыя дѣвушки 18 и 16 лѣтъ, прекрасно воспитанныя, свѣжія, здоровыя и хорошенькія, какою была нѣкогда и сама Надежда Семеновна. Надежда Семеновна ихъ вывозитъ и пристраиваетъ, и для старшей имѣются уже виды на одного прелакомаго камеръ-юнкера.
   Всего у Надежды Семеновны шестеро дѣтей. Старшій сынъ, Сеня, въ университетѣ; изъ трехъ меньшихъ одинъ въ Пажескомъ корпусѣ, двое, мальчикъ и дѣвочка, еще дома.
   Князь Дмитрій Алексѣевичъ неожиданно пошелъ въ гору. Умеръ единственный сынъ его дяди, сановнаго и важнаго лица, близкаго ко двору, и князь, по желанію дяди, котораго онъ сталъ наслѣдникомъ, переѣхалъ въ Петербургъ и занялъ тамъ предложенную ему крупную и почетную придворную должность. Нельзя сказать, чтобы непріятно была это князю и чтобы не радовали его посыпавшіяся на него отличія и почести, но ботаническимъ его занятіямъ существенно мѣшаетъ его блестящая придворная жизнь, и съ горечью сознаетъ это князь: мемуаръ "О нѣкоторыхъ Asclepiadeae", правда, доконченъ и, напечатанный въ какихъ-то Ученыхъ Запискахъ какого-то Ботаническаго общества, произвелъ впечатлѣніе, но книга -- "Семейство Губоцвѣтныхъ", почти не подвигается впередъ... Впрочемъ, князь нарочно собирается съѣздить въ Бразилію и Мексику для изученія тамъ нѣкоторыхъ неизслѣдованныхъ еще видовъ этого семейства, а пока онъ занятъ кореннымъ переустройствомъ огромныхъ оранжерей въ имѣньи дяди подъ Петербургомъ, каковое имѣніе дядя и предоставилъ въ его полное распоряженіе: этимъ оранжереямъ князь стремится придать серьезный научно-ботаническій характеръ, мечтая сдѣлать изъ нихъ маленькое Кью...
   Но кто доволенъ этой происшедшей въ ихъ жизни перемѣной, такъ это княгиня: Москва никогда ей не нравилась. Въ Петербургѣ и при дворѣ -- тамъ она совершенно на своемъ мѣстѣ, тамъ все ей по душѣ и все нравится, и еще дальше разошлась теперь стройная, изящная, величавая княгиня, до сихъ поръ еще моложавая и. красивая, съ неуклюжей своей, но такой простой и радушной московской сестрой.
   У нея трое дѣтей. Старшій сынъ въ Александровскомъ лицеѣ, младшій въ Пажескомъ корпусѣ. Дочь уже готовится выѣзжать, но пока еще находится на попеченіи безподобной англичанки.
   Константинъ Платоновичъ живетъ почти попрежнему. Все не везетъ ему, все не можетъ онъ добиться никакихъ блестящихъ званій, и всѣ мечты его и всѣ помыслы сосредоточены теперь на одномъ: во что бы то ни стало непремѣнно попасть какъ-нибудь въ губернскіе предводители. Снова, забывъ прошлое, усердно принялся онъ кормить и веселить благородное дворянство, по, измѣнивъ на этотъ разъ тактику, запасся терпѣніемъ и на послѣднихъ выборахъ не выступалъ еще кандидатомъ, а "подготовлялъ только почву", какъ онъ выражается. Впрочемъ, въ Масловкѣ онъ живетъ только лѣтомъ, зимы же проводитъ въ Москвѣ: таково желаніе Анны Сергѣевны, съ которымъ нельзя теперь не считаться, ибо отецъ ея умеръ, и Масловка, домъ, капиталы, имѣнія -- все принадлежитъ уже ей самой, что она прекрасно понимаетъ и чѣмъ умѣетъ пользоваться.
   У нихъ тоже трое дѣтей. Старшаго готовятъ въ какое-нибудь учебное заведеніе, въ какое -- не рѣшено еще; отецъ хотѣлъ бы отдать его въ Училище Правовѣдѣнія, но мать настаиваетъ, чтобы ему выхлопотали право поступить въ Пажескій корпусъ: она желаетъ его видѣть непремѣнно гвардейцемъ.
   Но домашняя жизнь Константина Платоновича текла за эти три года далеко не такъ безмятежно, какъ жизнь обоихъ его болѣе благополучныхъ родственниковъ. Двѣ бури пережилъ онъ.
   Случилось такъ, что его камердинеръ увлекся хорошенькой горничной Анны Сергѣевны; какъ-то проговорился онъ своей возлюбленной о существованіи Полины Дмитріевны Стракасимовой, и такимъ-то путемъ вдругъ дошла вся эта исторія до самой Анны Сергѣевны.
   И что тутъ только было! Долго помнилъ бѣдный Константинъ Платоновичъ полученную отъ жены нахлобучку! Онъ долженъ былъ передъ образомъ поклясться самыми страшными клятвами, что отнынѣ никогда уже не увидитъ онъ этой мерзкой женщины. Изъ Масловки былъ вызванъ особый довѣренный кучеръ Анны Сергѣевны, съ которымъ и долженъ былъ теперь ѣздить Константинъ Платоновичъ, и кромѣ него уже ни съ кѣмъ. О каждой его отлучкѣ изъ дому съ него требовался строжайшій отчетъ съ представленіемъ документовъ и доказательствъ, и кромѣ всего этого, за нимъ еще устроенъ былъ секретный надзоръ.
   Страшно перепугался Константинъ Платоновичъ. Со страха онъ запропастилъ Полину Дмитріевну куда-то за Нѣмецкій рынокъ, чтобы никакъ уже не могла она попасться на глаза разъяренной Анны Сергѣевны, и видѣть Полину Дмитріевну онъ могъ лишь изрѣдка, урывками и съ величайшими предосторожностями. Но не только не уменьшили эти невзгоды его любви къ Полинѣ Дмитріевпѣ, къ двумъ ея дочерямъ и къ -новорожденному сыну, по еще больше привязался онъ къ этой второй своей семьѣ, и какъ счастливъ бывалъ онъ, когда удавалось ему урваться какими-нибудь судьбами изъ-подъ устроеннаго надъ нимъ надзора и повидать свою Полиночку! Въ обезпеченіе дѣтей, онъ выдалъ Полинѣ Дмитріевнѣ крупный вексель.
   Вторая буря была иного сорта. Анна Сергѣевна была еще молода и недурна собой, особенно, когда случалось, что она хорошо себя чувствуетъ и къ лицу одѣта: собственно, хороши были глаза ея, большіе, блестящіе и веселые, да и сама она, худенькая и стройная, выглядывала совсѣмъ молоденькой дѣвушкой, особенно по вечерамъ, когда нѣсколько скрадывался желтоватый цвѣтъ ея лица и не видно было ни бѣлилъ, ни иныхъ притираній. Вообще, что-то до-нельзя пикантное было въ задорномъ ея взглядѣ да и во всей ея изящной фигуркѣ, и многимъ нравилась Анна Сергѣевна, многіе ухаживали за ней, но безусловно до сихъ поръ вѣрна была она мужу, хотя самая любовь ея къ нему давно уже исчезла и прошла, смѣнившись неопредѣленнымъ какимъ-то чувствомъ законной собственности. Но вотъ познакомилась она съ однимъ красивымъ и достаточно для успѣховъ нахальнымъ молодымъ человѣкомъ, которому она поправилась. Не сразу, но сдалась ему наконецъ Анна Сергѣевна, и, войдя однажды въ неурочное время въ ея будуаръ, Константинъ Платоновичъ врасплохъ засталъ свою супругу и ея обожателя. Новая сцена, болѣе тихая, ибо излишняя огласка отнюдь не входила въ интересы самого Константина Платоновича. Обожатель былъ изгнанъ съ позоромъ, Анна Сергѣевна, послѣ усиленныхъ просьбъ, была наконецъ прощена, но въ домѣ произошелъ новый переворотъ, перенесшій центръ тяжести съ Анны Сергѣевны на Константина Платоновича: Полипа Дмитріевна снова переѣхала съ Нѣмецкаго рынка къ Старому Пимену, кучеръ отосланъ обратно въ Масловку, и Константинъ Платоновичъ до того даже увлекся своей властью и сталъ злоупотреблять ею, что по цѣлымъ днямъ пропадалъ у Полипы Дмитріевны и посѣщалъ ее совершенно открыто. Этого Анна Сергѣевна не вынесла и, среди зимы, забравъ дѣтей, уѣхала за-границу. Въ Москвѣ перестали получаться масловскіе доходы -- и Константинъ Платоновичъ долженъ былъ сдаться на капитуляцію: онъ отправился къ женѣ, во Флоренцію, и вернулся оттуда вмѣстѣ съ женой, вполнѣ съ нею примирившись. Оба они были теперь въ наилучшихъ отношеніяхъ; Полина Дмитріевна осталась у Стараго Пимена; изгнанный обожатель снова появился въ гостинной Анны Сергѣевны, и все пришло такимъ образомъ въ порядокъ.
   Такова была внутренняя жизнь этой семьи, по снаружи такъ хорошо были прикрыты всѣ эти треволненія вечерами, обѣдами, выѣздами, пріемами, театрами, туалетами, роскошью, картами, что, кромѣ полнѣйшаго жизненнаго благополучія, никто посторонній ничего не видѣлъ и не могъ бы увидѣть въ этой жизни.
   Сергѣй Ивановичъ Давыдовъ продолжаетъ служить по Министерству Иностранныхъ Дѣлъ и въ настоящее время занимаетъ уже высокій постъ посланника, правда, при одномъ изъ второстепенныхъ дворовъ. Впрочемъ, онъ имѣетъ надежду, что на этомъ не остановится его карьера, чего крайне также не желала бы и Ирипа Платоновна, все еще красивая и попрежнему до обожанія любимая мужемъ. Она, правда, нѣсколько постарѣла за послѣднее время, но все еще любуются ею и все еще производитъ она эффектъ, особенно на балахъ.
   У нея одинъ только сынъ, страстно ею любимый, для котораго и живетъ она: только Саша, хорошенькій, прекрасно-воспитанный, нарядный мальчикъ, только онъ и привязываетъ ее къ жизни, которая сама по себѣ давно уже утратила всякую для нея прелесть.
   Сергѣй Игнатьевичъ уже не служитъ у Софьи Ивановны, по второму мужу -- графини Глинской. Завѣтная мечта его осуществилась: онъ скопилъ себѣ небольшой капиталъ и можетъ теперь начать самостоятельную жизнь. И онъ, и Лизавета Ивановна -- оба одинаково этому рады. Онъ уже былъ на Кавказѣ, изъѣздилъ его вдоль и поперекъ, прожилъ тамъ около года, выбралъ подходящее мѣсто для основанія фабрики и купилъ для этого живописный участокъ въ окрестностяхъ Кутаиси, удобный и для устройства сада съ небольшой при немъ плантаціей шелковицы, а если удастся -- и чая: въ этомъ сказывалось уже вліяніе взглядовъ и жизни Алгасова. Теперь Сергѣй Игнатьевичъ дѣятельно хлопочетъ, покупая и выписывая нужныя машины и все приготовляя къ переѣзду своей семьи на Кавказъ.
   Такъ по-старому продолжалась жизнь родныхъ Алгасова, о немъ же всѣ они почти забыли. На минуту лишь взволновалъ ихъ странный его поступокъ, а тамъ привыкли они, успокоились, перестали волноваться и снова зажили себѣ по-старому, выбросивъ его изъ своихъ интересовъ и жизни и внѣшнимъ лишь образомъ безучастно интересуясь при случаѣ новостями о немъ: онъ сталъ для нихъ далекимъ, совершенно постороннимъ человѣкомъ. Въ гордомъ княжескомъ домѣ, тамъ совсѣмъ уже не до него: всѣ помыслы, всѣ интересы, желанія -- все сосредоточено тамъ на блескѣ власти и двора, и гдѣ же съ высоты этой надо всѣмъ царящей жизни обращать вниманіе на крошечный захолустный хуторокъ и думать о его скромныхъ обитателяхъ? Князь и книги Семейство Губоцвѣтныхъ никакъ не можетъ дописать, гдѣ же ему думать и сокрушаться объ Алгасовѣ? А княгиня, вся поглощенная шумомъ и блескомъ своей пышной жизни, она и удивиться даже не удостоила выходкѣ брата.
   -- C'était toujours un rêveur, холодно отозвалась она, mais c'est un homme de beaucoup d'esprit, il faut le reconnaître...
   И спокойно всегда говорила она о братѣ, когда заходила о немъ рѣчь, разсказывая о его странномъ поступкѣ, какъ о дѣлѣ самомъ для него обыкновенномъ: "c'est un homme de beaucoup d'esprit," всегда прибавляла она, "c'est un philosophe, et je suis sûre qu'il deviendra encore grand."
   Такимъ образомъ, аристократическія стѣны княжескаго дома нисколько не были скандализованы выходкой Алгасова.
   Но гораздо иначе и много теплѣе относились къ нему въ домѣ Вёдровыхъ, хотя и самое даже имя Алгасова никогда не упоминалось въ этомъ домѣ: это строго запрещено было генераломъ, Алгасовъ, какъ мертвецъ, не долженъ былъ существовать для этой семьи. Но что въ душѣ, противъ собственнаго желанія и воли, Павелъ Ивановичъ все-таки относится къ Алгасову попрежнему, съ прежнимъ уваженіемъ и даже любовью, это видно было изъ того ужъ, что самъ же сдѣлалъ онъ первый шагъ къ примиренію съ Костыгинымъ. И когда Костыгинъ и Бачуринъ рѣшили снять пополамъ бывшую квартиру Алгасова, чтобы сохранить ее повозможности въ прежнемъ видѣ и не дать перейти въ недостойныя, можетъ-быть, руки этимъ комнатамъ, гдѣ столько мыслилъ и страдалъ общій ихъ обоихъ другъ -- то Павелъ Ивановичъ, помолчавъ немного, проговорилъ сквозь зубы:
   -- Мнѣ все равно, вы ли, другіе ли... Только платите аккуратно... По третямъ.
   Не забыла брата и Надежда Семеновна, и часто, потихоньку отъ мужа, разспрашивала она Костыгина о бѣдномъ Сашѣ, какъ поживаетъ онъ, какова его жена и есть ли у него дѣти и т. д., и искренно жаль было ей погибшаго брата и постоянно все думала она, нельзя ли какъ-нибудь вернуть ему Веденяпино?
   -- Что, если попросить Государя? спросила она однажды Авринскаго.
   Но былъ одинъ человѣкъ въ этой семьѣ, который живо интересовался Алгасовымъ и продолжалъ относиться къ нему съ восторженнымъ сочувствіемъ и прежней горячей любовью. Это былъ Сеня, его крестникъ и любимецъ.
   Сильно заинтересовало и даже увлекло его рѣшеніе Алгасова; много думалъ онъ о дядѣ и толковалъ о немъ съ товарищами, и часто, тайкомъ отъ родителей, приходилъ къ Костыгину, когда этотъ послѣдній бывалъ въ Москвѣ, разспрашивая его объ Алгасовѣ и о томъ, что побудило Алгасова такъ рѣзко и круто измѣнить свою жизнь. Костыгинъ не сталъ скрывать правды и передалъ юношѣ все ученіе Алгасова о счастьи и жизни и тѣ доводы, которыми Алгасовъ доказывалъ, что счастье можно найти лишь въ жизни труда. Нечего и говорить, какъ волновало это ученіе юношу; надо многимъ заставило оно задуматься его, съ новыми и новыми вопросами постоянно все обращался онъ къ Костыгину и, увлеченный ученіемъ Алгасова, съ юношеской горячностью вдругъ рѣшилъ послѣдовать за нимъ, оставить свѣтъ и богатство и вмѣстѣ съ дядей начать жизнь труда. Этотъ планъ онъ повѣрилъ Костыгину, прося у него совѣта, какъ привести его въ исполненіе, и страшно перепугался Костыгинъ, увидя дѣйствіе своихъ словъ на юношу.
   -- Сеня, въ 18 лѣтъ нельзя рѣшать такихъ важныхъ и трудныхъ вопросовъ, началъ онъ. Даже и дядя твой признаетъ, что не настало еще время той жизни, и если будущее и принадлежитъ жизни труда, во что я лично тоже вѣрю, то настоящее далеко еще отъ нея: совершенно иныя задачи имѣетъ пока наше время, задачи, которыя надо еще сначала рѣшить, чтобы вполнѣ уже закончено было дѣло нашей цивилизаціи, и тогда уже только наступитъ время жизни труда. Это новая жизнь. Она еще только начинается, и лишь титаны воли и нравственной силы, они лишь и совладаютъ съ ней и они только имѣютъ право зачинать ее: первые живущіе ею дадутъ направленіе всему будущему ея теченію -- и подумай, какая страшная это отвѣтственность передъ будущимъ, и можно ли легкомысленно взваливать ее себѣ на плечи, не зная еще себя и своей силы? И потомъ, у тебя отецъ, который никогда вѣдь не отпуститъ тебя на эту жизнь. Это убило бы его -- и не забывай словъ твоего дяди: "пусть своей смертью, безъ толчковъ и насилій умираетъ прошлое, и ни единой слезы никому не должна стоить новая жизнь, никакое пятно не должно омрачить ея начала". И если ты хочешь подражать дядѣ -- поступай, какъ онъ, но поступай уже во всемъ. Твой дядя былъ человѣкъ высоко-образованный, и кромѣ того -- онъ зналъ жизнь, какъ никто: онъ все можетъ дѣлать, ибо знаетъ, что и почему надо дѣлать, и всѣ свои слова и поступки основываетъ на этомъ знаніи жизни. Поступай въ университетъ, кончай курсъ, поживи, узнай жизнь, хорошенько все обдумай, провѣрь свои силы и много разъ провѣрь -- вѣдь идешь ты на страшно тяжелое!-- и тогда уже дѣлай, что хочешь. Вѣдь подумай, можетъ быть, жизнь позоветъ тебя на иное дѣло и въ рѣшеніи иныхъ задачъ укажетъ тебѣ дѣло и счастье? Заранѣе зная истину, тебѣ легко уже будетъ разобраться въ жизни, понять ея призывы и понять, что нужно тебѣ дѣлать и чему отдать себя. Но сейчасъ ты не судья еще въ этихъ вопросахъ и торопиться тебѣ нечего: твоему дядѣ было 35 лѣтъ, когда онъ отказался отъ богатства и свѣта и сталъ жить трудомъ.
   Такими доводами убѣдилъ Костыгинъ пылкаго юношу отложить пока свое намѣреніе. Сеня поступилъ въ университетъ, но разъ овладѣвшія имъ мысли не покидали уже его и, за неимѣніемъ Алгасова, часто приходилъ онъ съ своими сомнѣніями къ Костыгину, прося сказать ему, чтобы на такіе-то и такіе-то вопросы отвѣтилъ Алгасовъ, и понемногу передалъ ему Костыгинъ весь тотъ курсъ науки о жизни, которыя самъ онъ прослушалъ у Алгасова.
   А легкомысленный Бачуринъ, лишь только прошло первое впечатлѣніе, скоро же совершенно примирился онъ съ Алгасовымъ и забылъ свою досаду на него, да почти забылъ и о самомъ даже Алгасовѣ, о которомъ вспоминалъ тогда только, когда видѣлъ Костыгина: встрѣчая Костыгина, всегда говорилъ онъ съ нимъ объ Алгасовѣ и подробно, съ интересомъ и участіемъ, разспрашивалъ о его жизни, хотя неизмѣнно всегда прибавлялъ при этомъ:
   -- Что говорить, хорошій и умный онъ человѣкъ, но всегда былъ фантазеромъ и сумасбродомъ: ну что такое онъ затѣялъ, ну есть ли въ этомъ хоть капля смысла, достойно ли это его ума?
   -- Костя, предоставь каждому по-своему понимать счастье, говорилъ Костыгинъ. Ему хорошо, онъ счастливъ, и намъ, его друзьямъ, намъ остается лишь радоваться, что жизнь его наконецъ устроилась...
   -- Устроилась, но какъ?
   -- Его дѣло! Ему хорошо, въ жизни его нѣтъ ничего нравственно-дурного. А если намъ съ тобой и не по силамъ его жизнь -- то это еще не доводъ противъ нея.
   -- Такъ-то оно -- такъ...
   По первому же намеку Костыгина снять бывшую квартиру Алгасова, Константинъ Платоновичъ тотчасъ же согласился на это и съ неподдѣльной радостью принялъ мысль друга.
   Въ семьѣ же его еще скорѣе забыли Алгасова. Сначала Анна Сергѣевна очень, правда, сердилась на Алгасова, что изъ-за глупыхъ своихъ фантазій не женится онъ на Лидіи Николаевнѣ, но скоро и сама же разсудила она, что самъ Богъ спасъ Лидію отъ этого сумасшедшаго. Къ тому же зимой Лидія вышла за одного не стараго еще и молодцоватаго кавалерійскаго генерала, и, успокоившись насчетъ кузины, совершенно забыла Анна Сергѣевна Алгасова, нисколько уже не интересуясь ни его жизнью, ни глупой его болтовней.
   Такимъ оброзомъ, изо всѣхъ его родныхъ, прежнія близкія и дружескія отношенія сохранились у Алгасова съ однимъ только Костыгинымъ я его семьей, гдѣ всѣ помнили и любили его, всѣ съ искреннимъ участьемъ относились къ нему и къ его жизни, всѣ радовались его счастью и часто о немъ говорили, гдѣ письма его ожидались съ нетерпѣніемъ и всегда внимательно прочитывались и Сергѣемъ Игнатьевичемъ, и Лизаветой Ивановной, подавая поводъ къ длиннымъ и горячимъ между ними разговорамъ. Только здѣсь и понимали всѣ его взгляды и выводы и только здѣсь не осуждали его, что слово соединилъ онъ съ дѣломъ.
   Здѣсь, да еще въ одномъ отдаленномъ европейскомъ городѣ, гдѣ посланникомъ былъ Давыдовъ. Самъ Сергѣй Ивановичъ мало зналъ Алгасова и только подивился такой странной фантазіи, равнодушно пройдя мимо чуждой этой и непонятной ему выходки посторонняго и мало знакомаго человѣка. Ирина Платоновна не спорила съ мужемъ и наружно не выказала никакого участья къ судьбѣ Алгасова, но въ душѣ глубоко ею заинтересовалась и часто и много о немъ думала.
   Вотъ что писала она ему въ самомъ еще началѣ его новой жизни.
   "Донеслись и до меня, Саша, вѣсти о твоемъ непонятномъ для всѣхъ, геройскомъ поступкѣ. Скажу прямо, я даже и не удивилась ему и сразу почти поняла его, такъ похожъ онъ на тебя и на все, что ты говорилъ мнѣ когда-то, хотя тогда и намека еще не было въ твоихъ рѣчахъ на что-либо подобное твоей, теперешней жизни. Не смотря и на то, что вѣсти эти донеслись до меня, предварительно изуродованныя моимъ братомъ, но твое рѣшеніе освѣтило мнѣ многое въ твоихъ разговорахъ, что доселѣ оставалось не совсѣмъ еще мнѣ яснымъ, да въ то время не было ясно и тебѣ даже самому -- всѣ твои стремленія къ жизни, къ свободѣ и къ счастью, какъ ты понималъ и выражалъ ихъ тогда. Тотчасъ же написала я Сережѣ, прося его подробно разсказать мнѣ все, что привело тебя къ такой рѣзкой перемѣнѣ въ твоей жизни. Сережа былъ такъ милъ, что въ длинномъ письмѣ передалъ мнѣ весь вашъ разговоръ въ тотъ день, когда въ первый разъ объявилъ ты имъ о своемъ рѣшеніи. Я читала изложеніе твоихъ мыслей, но чего бы ни дала я, чтобы самой ихъ тогда услышать отъ тебя самого! Мысленно, вспоминая тебя и краснорѣчивую, убѣжденную твою рѣчь, возстановляла я по письму Сережи твои фразы и себѣ представляла тебя говорящимъ страстныя слова въ защиту своихъ новыхъ убѣжденій. Это все, что еще осталось мнѣ -- возможность мысленно тебя слушать!...
   "Да, теперь только вполнѣ понимаю я тебя и понимаю, какъ некстати приставала я къ тебѣ, требуя отъ тебя дѣятельности. Я негодовала на тебя, что ты ограничиваешься одной только устной проповѣдью въ тѣсномъ кружкѣ своихъ друзей. То, что говорилъ ты намъ тогда -- настолько новымъ и убѣдительнымъ казалось это мнѣ, что поневолѣ считала я преступленіемъ съ твоей стороны одни только разговоры, не переходящіе въ дѣло, т. е. не передаваемые людямъ. Я удивлялась, что такъ равнодушно относишься ты къ славѣ -- а я вѣрила, что она ожидаетъ тебя, ибо на себѣ испытала я силу твоего слова. Я приписывала это твоей лѣни, но теперь я все понимаю и вижу, что твои тогдашнія, казавшіяся намъ великими слова были жалкимъ, ребяческимъ только лепетомъ въ сравненіи съ теперешними твоими выводами. За конечный выводъ принимали мы то, что было лишь ученіемъ, приготовленіемъ, исканіемъ, и только ты одинъ такъ понималъ и опредѣлялъ характеръ тогдашнихъ твоихъ думъ -- и въ этомъ опередилъ ты насъ, ты, которому естественно было бы ослѣпляться красотой собственнаго созданія.
   "Но вотъ и для тебя настало наконецъ время дѣятельности. Теперь какъ ясно мнѣ, Саша, что вся жизнь твоя неизбѣжно вела тебя именно къ такому концу! Иного и не могло быть, иная дѣятельность и не существовала для тебя, и какой жалкой, ничтожной, безплодной была бы твоя жизнь безъ подобнаго конца, если не практическаго, то по крайней мѣрѣ теоретическаго! У тебя хватило силъ послѣдовать своимъ словамъ и жизнью доказать ихъ и свою вѣру въ нихъ -- Саша, невольно преклоняюсь передъ тобою!
   "Читаю и перечитываю я изложеніе твоей системы -- сейчасъ не придумаю другого слова -- написанное для меня Сережей. Многое въ ней неясно, не полно, по крайней мѣрѣ для меня, но въ общемъ невольно поражаетъ она истиной и красотой и невольно увлекаетъ сердце: какъ непохожа наша жизнь на ту, изложеніе которой я читаю, а не могу я не любить этой новой жизни! Не въ силахъ я послѣдовать ей, но тяжело это сознаніе!
   "А я не въ силахъ была бы принести той жертвы, которую ты принесъ, прямо говорю, что не въ силахъ, и сейчасъ, видя конечный выводъ твоей жизни, какъ благодарю я Бога, что Онъ не допустилъ меня сдѣлаться твоей женой. Какой обузой была бы я для тебя въ данную минуту! Да, какъ сравнишь твою теперешнюю жизнь, твой геройскій поступокъ съ моей жизнью! Вотъ я пишу тебѣ это письмо. Послѣ завтра въ посольствѣ у насъ большой обѣдъ по случаю именинъ Государя. На той недѣлѣ балъ при дворѣ, въ лѣтней королевской резиденціи, на которомъ буду и я: его величество лично пригласилъ меня и взялъ съ меня слово, что я буду на этомъ балу. Я только-что кончила разныя распоряженія къ обѣду и сѣла-было писать тебѣ, но не успѣла дописать и первой страницы, какъ принесли мнѣ примѣрить оба платья, къ обѣду и къ балу, а сейчасъ еще разъ отрывали меня -- пріѣзжали съ визитомъ герцогиня Ортуза, жена перваго министра, и лэди Фанфаутъ, жена англійскаго посланника. Вотъ среди какихъ треволненій нишу я тебѣ, вотъ какова моя жизнь... Тяжела она, скучно, тоскливо мнѣ среди этого блеска, а все-таки не могла бы я оставить его...
   "Мой Саша подростаетъ: это умный и добрый мальчикъ, красивый, какъ херувимъ, мое единственное утѣшеніе на землѣ. Часто думаю я: скажу ли я ему про тебя, про твои думы и твою жизнь, дамъ ли ему прочесть письмо Сережи -- или же тщательно все это скрою отъ него?
   "Передай мой сердечный привѣтъ милой Настѣ, твоей женѣ. Когда-то я ревновала тебя къ княжнѣ Евгеніи Александровнѣ, но тамъ я могла ревновать: ты выбралъ и полюбилъ ее, предпочелъ ее мнѣ, я знаю, ты не виноватъ въ этомъ, но не могла же я не досадовать, чувствуя, что я была бы тебѣ женой, во всякомъ случаѣ не худшей, чѣмъ княжна. Теперь и мнѣ ужъ не до ревности -- время давно уже смирило меня -- да къ тому же въ новой твоей жизни Настя будетъ тебѣ лучшей женой, чѣмъ я, слѣдовательно, и больше имѣетъ она правъ на твою любовь и на счастье съ тобой, и я могу не съ ненавистью, какъ когда-то къ княжнѣ, а съ любовью относиться къ ней. Блестящая посланница, пользующаяся особеннымъ вниманіемъ ихъ величествъ, шлетъ свой привѣтъ милой, скромной Настѣ и... во всемъ завидуетъ ей.
   Прощай же, Саша, въ жизни, какъ видно, мы уже не встрѣтимся. Отъ души желаю тебѣ счастья, которое дополнило бы и украсило твою жизнь, чтобы вполнѣ уже хороша была она.

"Твой вѣрный другъ и сестра Ирина Давыдова."

   Алгасовъ отвѣтилъ ей. Подробно развивалъ онъ въ своемъ письмѣ доказательства исторической и нравственной неизбѣжности той жизни, которую онъ принялъ, и обѣщалъ прислать Иринѣ свой трактатъ О жизни, о цѣляхъ назначеніи, который онъ думалъ написать. Ирина Платоновна не отвѣчала ему, и такъ прекратилась ихъ переписка.
   Такъ относились къ Алгасову родные. Въ обществѣ, гдѣ его странный поступокъ служилъ нѣкоторое время предметомъ интересныхъ разговоровъ и во время визитовъ, и на балахъ, и за обѣдомъ, и въ кабинетѣ, въ обществѣ его забыли еще скорѣе. Его знакомые еще менѣе, чѣмъ его родные, понимали, что побудило его такъ круто измѣнить образъ жизни. Объясняли это и легкимъ помѣшательствомъ, и желаніемъ порисоваться и сдѣлать что-нибудь необыкновенное, и хандрой, при чемъ вспоминали забытую уже исторію его несчастной любви къ княжнѣ. Вспомнили также и послѣднее ихъ свиданіе во время проѣзда графини черезъ Москву и окончательно рѣшили, что главную роль въ хандрѣ Алгасова, приведшей его къ такому сумасбродному поступку, играла именно эта незабытая имъ любовь. Нѣкоторые шли-было дальше, догадываясь, не поступилъ ли такъ Алгасовъ вслѣдствіе тайной, можетъ-быть, своей принадлежности къ партіи соціалистовъ, но слишкомъ уже хорошо знали въ обществѣ Алгасова, и догадка эта была всѣми отвергнута, какъ совершенно неосновательная. Такимъ образомъ теорія любви восторжествовала.
   На этомъ всѣ и порѣшили. Мущины жалѣли, что брошено такое прекрасное общественное положеніе и такое хорошенькое состояньице. Дамы вспоминали, что Алгасовъ былъ красивымъ и интереснымъ молодымъ человѣкомъ, оживленнымъ и веселымъ. Дѣвушки восхищались его постоянствомъ въ любви. Такъ поговорили, поговорили о немъ -- и къ половинѣ зимы забыли его.
   -- Прекрасный былъ человѣкъ, отзывался о немъ старѣющій Авринскій. Я всегда уважалъ его... Его погубило легкомысленное отношеніе къ такимъ важнымъ вещамъ, какъ прогрессъ и развитіе самодѣятельности общества. Если бы онъ поискалъ себѣ серьезныхъ занятій на обширномъ полѣ дѣятельности во имя прогресса -- не палъ бы онъ такъ легко подъ ударомъ одной несчастной любви! Я близко зналъ его, я, можно сказать, былъ его другомъ, и я могу поручиться, что это былъ настоящій дворянинъ, глубоко понимавшій историческое значеніе дворянства и всегда имѣвшій правильныя воззрѣнія на необходимость собственности, ибо мыслимо ли цивилизованное общество безъ накопленія богатства? А разъ упразднится собственность, какое же будетъ тогда побужденіе къ дѣятельности и къ накопленію капиталовъ? Вообще, я могу поручиться, что онъ не имѣлъ ничего общаго съ партіей соціалистовъ. Нѣтъ, во всемъ этомъ виновата единственно лишь его несчастная любовь: я былъ повѣреннымъ этой любви и знаю, какъ глубоко и страстно любилъ онъ графиню и въ какое отчаяніе пришелъ онъ, узнавъ о ея помолвкѣ! Признаюсь, когда я узналъ, что графиня нарочно останавливалась въ Москвѣ, чтобы повидаться съ Александромъ Семеновичемъ -- я тогда же подумалъ, что свиданіе это не обойдется безъ какихъ-нибудь событій. А жаль: съ лѣтами его умъ принялъ бы иное направленіе, и тогда изъ него вышелъ бы выдающійся общественный дѣятель... Вообще, съ сожалѣніемъ всегда смотрю я, когда гибнутъ такія замѣчательныя силы! Вѣдь ихъ такъ мало въ наше время...
   Такъ говорилъ Николай Сергѣевичъ въ кругу дамъ. А въ кругу мущинъ еще серьезнѣе и глубже развивалъ онъ соціальные взгляды Алгасова и несомнѣнно ожидавшее его значеніе, какъ будущей общественной силы, не только въ сравнительно тѣсномъ кругу задачъ, въ настоящее время доступныхъ обществу, но и на болѣе широкомъ полѣ законодательной дѣятельности, къ которой несомнѣнно будетъ призвано современемъ общество.
   Дальше разсужденія шли уже о тонкостяхъ, о томъ, что желательнѣе для Россіи -- двѣ ли палаты, или же Соборъ? Лично Авринскій стоялъ за Соборъ, какъ за исторически-выработанную славянами форму самоуправленія; въ доказательство онъ ссылался и на сербскую Скупщину, и еще на что-то, но, по словамъ Авринскаго, Алгасовъ былъ сторонникомъ палатъ и англійскаго аристократическаго парламентаризма: эта форма болѣе, будто бы, соотвѣтствовала аристократическимъ симпатіямъ Алгасова.
   -- Петръ Петровичъ, вы слышали новость? встрѣтившись съ своимъ пріятелемъ Ватрушкинымъ говорилъ Пасмуровъ, въ то время уже камеръ-юнкеръ и одинъ изъ любимыхъ чиновниковъ генералъ-губернатора.
   -- Какую? небрежно отозвался гордый обладатель Надежды Ѳедоровны, съ достоинствомъ протягивая Пасмурову руку.
   -- Объ Алгасовѣ...
   -- Значитъ, пустая новость, перебилъ Ватрушкинъ.
   -- Но довольно интересная. Недавно онъ роздалъ свое имѣнье мужикамъ, женился на крестьянской дѣвкѣ и теперь самъ занимается вывозкой въ поле навоза, какъ простой мужикъ.
   -- Да онъ соціалистъ! воскликнулъ Ватрушкинъ.
   -- То-то, говорятъ, что нѣтъ! Говорятъ, онъ когда-то былъ влюбленъ въ одну дѣвушку, которая вышла за другого, и что онъ это сдѣлалъ отъ любви...
   -- Дуракъ! рѣшилъ Петръ Петровичъ. Если онъ самъ счелъ себя способнымъ только на то, чтобы вывозить навозъ -- значитъ, и надо ему предоставить это ароматное занятіе. Впрочемъ, я всегда смотрѣлъ на него, какъ на глупаго, пустого фата, до смѣшного напыщеннаго своимъ дворянствомъ. И ужъ хоть бы какая-нибудь особенно-знатная фамилія была у него, а то -- Алгасовъ! Ну что такое -- Алгасовъ, спрошу я васъ?
   -- Кто его знаетъ? Родство у него большое, черезъ сестеръ, впрочемъ. Я и самъ всегда считалъ его пустымъ человѣкомъ...
   -- Дуракъ, и больше ничего. Вотъ что скажите: обѣдали вы?
   -- Нѣтъ еще...
   -- Такъ ѣдемте къ Надѣ... Сегодня мы у нея обѣдаемъ.
   -- Съ удовольствіемъ!
   Когда Надеждѣ Ѳедоровнѣ сказали о судьбѣ Алгасова -- она даже и не удивилась.
   -- Что это ему вздумалось? равнодушно спросила она.
   -- Съ великаго ума: хотѣлъ выдумать что-нибудь самое ужъ умное, съострилъ Ватрушкинъ.
   -- Вѣдный, мнѣ его жаль! снова начала Надежда Ѳедоровна. И вы говорите, онъ работаетъ вмѣстѣ съ мужиками?
   -- Да, вычищаетъ навозъ со скотнаго двора!
   -- А онъ всегда былъ такимъ брезгливымъ... Вѣроятно, ему очень тяжело! Онъ такъ любилъ получше пожить! Право, мнѣ очень его жаль...
   Но еще болѣе пожалѣла она его, узнавъ, что всему причиной одна несчастная любовь.
   -- У него такое нѣжное сердце! мечтательно докончила она.
   Тутъ вошелъ лакей и доложилъ, что кушать подано.
   -- Прошу васъ, господа, пригласила Надежда Ѳедоровна своихъ гостей. Петръ Петровичъ, вы не забыли, что мы сегодня въ оперѣ?
   -- Какъ видите, готовъ сопровождать васъ, отвѣтилъ Петръ Петровичъ, общимъ жестомъ указывая на свой фракъ.
   Поклонникъ строгаго этикета, въ оперу, въ ложу, онъ ѣздилъ не иначе, какъ во фракѣ.
   -- Ты слышалъ про Алгасова? говорилъ одному изъ своихъ пріятелей графъ Кунце. Что это ему вздумалось? Помилуй: долговъ у него не было, Анжелика жила съ нимъ... Ты помнишь Анжелику? Ахъ, что это за дѣвочка была! Между нами, она порядкомъ-таки надувала Алгасова. Частенько случалось и мнѣ... Положимъ, не хорошо это съ моей стороны, вѣдь пріятели мы съ нимъ, но очень ужъ она хороша была! И куда она дѣвалась? Я потомъ искалъ ее, нѣтъ, пропала... Говорятъ, за-границу уѣхала... Такая, право, досада! А славный былъ малый этотъ Алгасовъ, жаль его, и охотникъ, и мастеръ покутить. Я его очень любилъ. Впрочемъ, я всегда ожидалъ отъ него какой-нибудь эдакой глупой, знаешь, выходки: въ немъ было что-то странное! Говорятъ, онъ это сдѣлалъ отъ любви...
   Когда Лидія Николаевна услыхала отъ Константина Платоновича о рѣшеніи Алгасова (это было лѣтомъ, въ деревнѣ: Масловка и Быки -- имѣніе генерала Рамзаева -- были недалеко одно отъ другого), въ первую минуту она поняла изъ его словъ только то, что Алгасовъ отказывается отъ нея, и невольныя слезы показались у нея на глазахъ: еще одна погибшая надежда, а онъ такъ ей нравился, такъ волновалъ ее! Грустно и досадно стало ей... Но потомъ, когда еще разъ поговорила она съ Константиномъ Платоновичемъ и подробнѣе узнала отъ него все, что собственно хочетъ сдѣлать Алгасовъ и почему -- тутъ совершенно растерялась Лидія Николаевна и не знала уже, какъ отнестись ей къ такому поступку своего бывшаго жениха. Съ одной стороны было въ этомъ поступкѣ что-то возвышенное, героическое, необыкновенное, но съ другой -- столько житейски-неудобнаго, что въ душѣ, какъ и предсказывалъ Алгасовъ, горячо возблагодарила она Господа, что сохранилъ Онъ ее отъ брака съ Алгасовымъ. Если бы все ограничивалось одними только разсужденіями, съ восторгомъ стала бы она выслушивать и развивать ихъ, но дѣло было не по ея части: дальше разсужденій ни въ чемъ никогда не шла она.
   Впрочемъ, она скоро нашлась, и восторженное сочувствіе идеямъ и энергіи Алгасова стало одной изъ темъ наиболѣе эффектныхъ ея разговоровъ. Она собственно плохо знала самыя идеи Алгасова, дошедшія до нея черезъ Бачурина въ безобразныхъ и безсвязныхъ клочкахъ, но это не остановило ея и еще лишь эффектнѣе развивала она ихъ, посвоему ихъ смягчая и передѣлывая.
   -- Я всегда говорила, утверждала она, что въ нашей жизни слишкомъ уже много эгоизма, и потому-то не въ состояніи она удовлетворять лучшихъ изъ насъ. Въ самопожертвованіи своимъ благомъ благу другихъ, въ отреченіи отъ эгоизма всегда останется самое высокое, что можемъ мы совершить, и съ этой стороны понимаю я Александра Семеновича: онъ отрекся отъ эгоизма и, оставаясь послѣдовательнымъ, какимъ онъ всегда былъ, не могъ уже онъ продолжать жить эгоистичной нашей жизнью на плечахъ рабочаго класса, и, сильный, энергичный человѣкъ, до конца провелъ онъ въ жизни свои убѣжденія. Но каждая медаль имѣетъ свою обратную сторону. Несомнѣнно, отдѣльныя личности страдаютъ и гибнутъ, приходя въ соприкосновеніе съ эгоизмомъ болѣе сильныхъ, но сколько добра сдѣлалъ зато эгоизмъ всему человѣчеству, побуждая его къ прогрессу нравственному и матеріальному! Я читала недавно описаніе жизни въ началѣ Среднихъ вѣковъ: но вѣдь это ужасъ, какъ жили тогда люди, мы не вынесли бы жизни даже и королей того времени, не только что ихъ подданныхъ!.. А что, какъ не эгоизмъ, какъ не стремленіе къ лучшей личной жизни двинуло впередъ прогрессъ и дало намъ возможность жить по-человѣчески?
   Такъ говорила Лидія Николаевна, когда разговоръ заходилъ объ Алгасовѣ. Объ измѣнѣ же его она скоро забыла: осенью въ Крыму произведена была удачная атака на вышеупомянутаго молодцоватаго среднихъ лѣтъ генерала -- и на зиму Лидія Николаевна переѣхала уже съ мужемъ въ Петербургъ.
   Дошли объ Алгасовѣ слухи и до графини Евгеніи Александровны, уединенно жившей съ отцомъ и дѣтьми въ Немировѣ. Подивился князь Александръ Ивановичъ этимъ слухамъ, и долго все не могъ онъ забыть непонятнаго для него и страннаго этого поступка Алгасова. Но графиня тотчасъ же вспомнила тутъ послѣдній свой разговоръ съ Алгасовымъ. Не совсѣмъ былъ ясенъ для нея послѣдовательный ходъ развитія его идей, но она знала уже конечный изъ нихъ выводъ, и даже тогда, когда услыхала его отъ Алгасова, и тогда не приняла она словъ Алгасова за пустую только фразу. Теперь еще яснѣе поняла она, какъ искренно вѣрилъ онъ въ свои слова, и, достойно оцѣнивъ нравственную его силу, давшую ему возможность послѣдовать своимъ убѣжденіямъ, невольно повѣрила она ученію, котораго знала одинъ только главный догматъ.
   "Я вспомнила о послѣднемъ нашемъ разговорѣ съ вами, Александръ Семеновичъ," писала она ему, "когда услыхала о происшедшей въ вашей жизни перемѣнѣ. Вы исполнили то, о чемъ говорили мнѣ тогда. Я не вполнѣ еще понимаю васъ, но не менѣе васъ уважаю отъ этого. Вы искали счастья -- и отъ души желаю вамъ счастья въ жизни, вы заслужили его!
   "Жизнь труда полна и хороша, хороша даже безъ счастья, говорили вы мнѣ тогда. Завидная жизнь, которая можетъ быть хороша и безъ счастья! Не знаю, найдете ли вы ее въ трудѣ, не знаю даже, возможна ли она вообще, но вы имѣли мужество искать ее тамъ, куда немногіе послѣдуютъ за вами -- и не могла я удержаться, чтобы не написать вамъ этого письма, чтобы не выразить вамъ, какъ еще выше стали вы теперь въ моихъ глазахъ!
   "Да, правду говорили вы: судьба не хотѣла нашего счастья съ вами; намъ ли идти противъ Бога, намъ ли понять, куда Онъ ведетъ насъ? Теперь я вижу, что не зря разбито наше счастье, что это нужно было для высшей цѣли. Я плохо знаю, что привело васъ къ такому ученію, но вы совершили подвигъ, который совершить не могли бы со мной, да можетъ-быть, усыпленный любовью и дѣтскими ласками, никогда и не дошли бы вы тогда до вашего теперешняго взгляда на жизнь, по крайней мѣрѣ во всей его полнотѣ. Но жизнь, которая хороша и безъ счастья, т. е. которая никогда и ни въ какомъ случаѣ не можетъ уже быть окончательно разбита, какъ разбита, напримѣръ, моя -- одно указаніе на возможность такой жизни есть уже великое дѣло! Я не могу судить, ошибаетесь вы, или нѣтъ, въ томъ пути, на которомъ ищете вы эту жизнь, но то уже, что вы думали о ней, опредѣлили ее и поставили вопросъ о ней -- и этого уже довольно для одного человѣка. Къ этому вы присоединили еще тяжелую жертву -- Александръ Семеновичъ, еще разъ дайте преклониться передъ вами, передъ силой вашей!
   "Узнала я также и о вашемъ бракѣ, невозможномъ и ужасномъ съ точки зрѣнія свѣта и свѣтской нашей жизни. Зная и уважая васъ, уважаю и люблю я ту, которую вы избрали своей подругой въ новой жизни -- я вѣрю, она достойна васъ -- и потому прошу васъ передать вашей женѣ мое искреннее желаніе ей долгаго и безмятежнаго счастья и мою заочную къ ней любовь. Прощайте, Александръ Семеновичъ: и въ счастьи не забывайте меня...
   "Глубоко васъ уважающій другъ вашъ Евгенія Елецкая."
   Настоящей своей фамиліей графиня не захотѣла подписываться. И она не ошиблась: въ душѣ горячо поблагодарилъ ее Алгасовъ за этотъ знакъ ея вниманія къ нему.
   Сильно конфузилась скромная Настя, когда Алгасовъ передавалъ ей привѣтствія такихъ важныхъ дамъ, какъ Ирина Давыдова и графиня Евгенія Александровна.
   -- Ну, говорила она, за что онѣ меня такъ любятъ?
   -- А что же написать имъ отъ тебя, Настя? спрашивалъ Алгасовъ. Написать, что и ты ихъ любишь?
   -- Ну, я не смѣю! А я ихъ буду любить, простодушно добавила она.
   Алгасовъ написалъ графинѣ длинное письмо, въ которомъ подробно излагалъ свое ученіе, на столько послѣдовательно, на сколько это было для него возможно вначалѣ, когда ученіе это было скорѣе прочувствовано только, чѣмъ вполнѣ уже и всесторонне имъ обдумано.
   "Вотъ, Евгенія Александровна, что привело меня къ моей теперешней жизни," писалъ онъ въ концѣ, "вотъ что заставляетъ меня вѣрить, что въ трудѣ, положенномъ въ основу всего, найду я ту жизнь, которая хороша и безъ счастья. Эта вѣра и подкрѣпила меня и дала мнѣ силы отказаться отъ богатства и праздности.
   "Вы пишете, что поняли теперь, къ чему судьба вела меня, разрушая наше счастье. Дѣло уже прошлое, Евгенія Александровна: очень хорошо мнѣ сейчасъ, я вполнѣ счастливъ, я любимъ и люблю женщину, которая, кромѣ ума и высокихъ душевныхъ качествъ, обладаетъ еще замѣчательной красотой. Сейчасъ, правда, это все еще крестьянка, очень хорошенькая, милая, добрая, умная, но все-таки все еще крестьянка, но черезъ годъ или два дѣйствительно станетъ она моимъ товарищемъ не только въ трудовой, но и въ умственной моей жизни, моей женой и другомъ -- говорю это къ тому, чтобы яснѣе обрисовать вамъ настоящее мое счастье. Но и въ минуты самаго даже полнаго счастья, когда я вспомню, какъ любилъ я васъ, какъ былъ бы я счастливъ съ вами и что я вынесъ -- и теперь даже мучительно сжимается при этомъ воспоминаніи мое сердце. Я очень счастливъ сейчасъ -- да, но молодости уже нѣтъ у меня, молодости, лучшаго времени жизни, когда такъ мучительно дорого счастье и такъ хочется жить... Ея уже нѣтъ, и не было -- моя молодость прошла и погибла въ тоскѣ и одиночествѣ. За что, за что все это? И я сознаю теперь, что судьба готовила меня къ тому, что я сдѣлалъ, но право, дорогой цѣной заплатилъ я за свою теперешнюю жизнь, и уже не знаю, стоитъ ли то, что она дастъ лично мнѣ, стоитъ ли это заплаченной мною цѣны? Я говорю это не къ тому, чтобы я не цѣнилъ своихъ взглядовъ и сомнѣвался въ нихъ: за нихъ готовъ бы я заплатить и еще во много разъ болѣе дорогой цѣной. Но вы вѣрно сказали, что для одного человѣка достаточно уже поставить вопросъ о жизни, опредѣлить ее и указать путь, на которомъ можно ее найти. Не усыпила бы меня ваша любовь, счастье съ вами и ласки дѣтей: нѣтъ, ради нихъ еще упорнѣе сталъ бы я искать рѣшенія тѣхъ же вопросовъ и пришелъ бы къ тому же выводу, ибо иного нѣтъ и слѣдовательно придти къ иному нельзя, лишь не смогъ бы я доказать его тогда своей жизнью. Но что моя единичная и уже недолгая жизнь, когда, я вѣрю, ученію моему суждено господствовать въ мірѣ?
   "Но какъ бы то ни было, а прошлаго не вернешь. Къ чему же мечтать о невозможномъ? Жизнь пошла такъ, а не иначе, и не въ силахъ мы управлять ею, не отъ насъ, не отъ нашихъ желаній и порывовъ къ наслажденію и счастью зависитъ ея теченіе: вотъ почему и необходима жизнь съ твердой основой, съ содержаніемъ, которое было бы независимо отъ счастья. Это содержаніе и дастъ людямъ трудъ."
   Молча выслушалъ князь это письмо и никогда уже потомъ не упоминалъ онъ объ Алгасовѣ.
   Но кто былъ пораженъ и удивленъ поступкомъ Алгасова -- такъ это его сарайскіе сосѣди: прошли годы, а все не могли они надивиться на Алгасова и забыть его, вѣдь онъ былъ постоянно на глазахъ у нихъ... При встрѣчахъ они не знали, какъ держать себя, какъ говорить съ нимъ. Всѣ о немъ жалѣли, особенно дамы, но всѣ отшатнулись отъ него, и все-таки жизнь его и касающіяся его новости не переставали служить темой уѣздныхъ разговоровъ, и никакъ не могли сарайскіе помѣщики натолковаться объ Алгасовѣ, ни понять его, ни разгадать побудительныхъ поводовъ странной его выходки, о которыхъ судили и вкривь, и вкось. Правда, поводы эти въ сущности были имъ извѣстны: Алгасовъ не скрывалъ своихъ взглядовъ и горячо, кромѣ того, проповѣдовалъ и отстаивалъ ихъ, защищая Алгасова, пріятель его, докторъ Бабкинъ, и самъ страшно взволнованный этими, такъ послѣдовательно, до конца, проведенными въ жизнь убѣжденіями. Но въ уѣздѣ плохо понимали ихъ и совсѣмъ уже не понимали того, чтобы изъ-за какихъ-то убѣжденій можно было дѣлать такія капитальныя глупости. Не зная о любви Алгасова къ княжнѣ и московской теоріи любви, всѣ въ Сараяхъ сходились въ одномъ, что Алгасовъ или соціалистъ, или рехнулся: вѣрнѣе послѣднее, ибо первое слишкомъ уже не похоже на него, да къ тому же и значительное это пожертвованіе на нужды дворянства: соціалистъ бы этого не сдѣлалъ. И потомъ, всѣ эти его странности за послѣднее время, его упорное затворничество, уединенная жизнь -- и это въ его лѣта, съ его состояніемъ... Но какъ бы то ни было и какъ ни заинтересовались имъ въ уѣздномъ обществѣ -- ни въ комъ однако же не возбудилъ тамъ сочувствія поступокъ Алгасова и никого изъ сосѣдей не соблазнила на подражаніе его тихая жизнь.
   Кромѣ, впрочемъ, одного -- это былъ юный шаферъ Насти, старшій сынъ о. Сергѣя, Алеша Некрасовъ. Слова Алгасова увлекли и потрясли его. Онъ не переставалъ о нихъ думать и, бывая лѣтомъ въ Веденяпинѣ, все почти время всегда проводилъ тамъ возлѣ Алгасова, съ восторгомъ и вѣрой его слушая, учась у него и работая съ нимъ, и горячо мечталъ онъ, какъ въ санѣ священника будетъ проводить современемъ въ жизнь тѣ же начала любви, труда и свободы...
   Что же еще прибавить къ описанію жизни остальныхъ дѣйствующихъ лицъ за эти три года?
   Илья Ильичъ Полянскій умеръ за-границей, гдѣ онъ провелъ послѣдніе годы своей жизни. Маруся, высокая, стройная красавица, наслѣдовавшая умный и задумчивый взглядъ матери, вышла замужъ за страстно ею любимаго человѣка. Они живутъ въ его имѣньи, гдѣ онъ служитъ мировымъ судьей и самъ ведетъ свое хозяйство, которымъ занимается съ любовью и знаніемъ; съ такой же искренней любовью и съ такимъ же интересомъ занимается онъ и общественными дѣлами, и справедливо считается однимъ изъ наиболѣе способныхъ и честныхъ дѣятелей въ своемъ краю. Любовь къ мужу, живое, сознательное участье во всѣхъ его дѣлахъ и интересахъ -- участье, которое онъ дорого цѣнитъ -- посильная во всемъ помощь ему и воспитаніе горячо любимыхъ дѣтей -- вотъ изъ чего слагается жизнь Маруси. Что рѣдко случается -- жизнь удалась и улыбнулась ей.
   Вульфъ, университетскій другъ Алгасова, занимаетъ уже должность прокурора; онъ считается въ министерствѣ однимъ изъ наиболѣе талантливыхъ и дѣльныхъ обвинителей. Онъ женатъ, но разошелся съ женой; двое дѣтей остались при немъ и онъ самъ занимается ихъ воспитаніемъ. Несомнѣнно, его ожидаетъ впереди карьера -- и онъ это знаетъ, но служитъ онъ не столько ради нея, сколько ради дѣла и дѣятельности, исполняя свой долгъ гражданина, что одно только и имѣетъ онъ въ виду.
   Алексѣй Никитичъ Бобровъ считается однимъ изъ самыхъ богатыхъ и счастливыхъ дѣльцовъ въ Москвѣ. Онъ уже оставилъ свою нотаріальную контору, которую продалъ за хорошую цѣну; сдѣлалъ онъ это потому, что принялъ дѣятельное участье въ дѣлахъ одной солидной банкирской конторы, въ которой имѣетъ значительный пай, а въ настоящее время состоитъ еще въ числѣ директоровъ одного крупнаго банка. Но прежнее слѣпое счастье перестало уже улыбаться ему: онъ понесъ за послѣднее время нѣсколько чувствительныхъ потерь, хотя все еще остается у него болѣе милліона. Жизнь его проходитъ по-старому, правильно, какъ заведенные часы: днемъ-правленіе, контора и биржа, вечеромъ -- клубъ; Алексѣй Никитичъ называетъ это -- работать, какъ волъ. Сынъ его въ университетѣ, дочь, хорошенькая блондинка, недавно кончила курсъ въ одномъ изъ самыхъ дорогихъ и модныхъ пансіоновъ.
   Николай Сергѣевичъ Авринскій сильно постарѣлъ и посѣдѣлъ, но все тотъ же онъ, все тотъ же незамѣнимый дамскій кавалеръ, все тотъ же сѣятель прогресса въ московскихъ гостинныхъ, человѣкъ послѣдней минуты, просвѣщенный либералъ, умѣренный и благонамѣренный. Его здоровье плохо, и врядъ ли долго проживетъ онъ. Шумно пожалѣютъ о немъ его знакомые, т. е. вся Москва, большая толпа соберется на его похороны и ни слова порицанія или вражды не услышится ему ни отъ кого -- но всѣ эти лестныя загробныя почести не спасутъ его отъ полнѣйшаго и скораго забвенія. Но что за дѣло до этого? Хорошо, покойно и счастливо, безъ страстей и желаній прошла его жизнь, не зналъ онъ ни заботъ, ни горя, ни волненій, ни неудачъ, ни пораженій -- немногимъ такъ живется.
   Графиня Евгенія Александровна прожила все это время въ деревнѣ съ отцомъ, вся отдавшись воспитанію дѣтей. Съ мужемъ она такъ и не видалась. Женщина, изъ-за которой онъ съ ней разстался, которой не знала графиня и которой не хотѣла судить -- эта женщина продолжаетъ владѣть Грефомъ: она не любитъ его, грубо и нагло его обираетъ, обращается съ нимъ болѣе, чѣмъ скверно, унижаетъ его на каждомъ шагу, на каждомъ шагу ему измѣняетъ, даже и не особенно заботясь скрывать отъ него свое поведеніе -- но чѣмъ хуже ему съ нею живется, тѣмъ сильнѣе любитъ ее графъ. Какъ это часто бываетъ въ жизни -- тутъ сошлись самыя крайнія противоположности, страстная любовь -- и чуть не отвращеніе, безхарактерность -- и несокрушимая твердость необузданнаго эгоизма, глупость мущины -- и хитрый инстинктъ женщины, и потому не было середины въ чувствахъ ни того, ни другой. Богатый и знатный красавецъ, придворный съ ногъ до головы, вѣжливый, умѣренный, изящный сѣверянинъ, онъ сошелся съ необразованной, грязной и грубой неаполитанкой, второстепенной оперной пѣвицей, дочерью трактирщика въ Амальфи, страшно красивой, но и такой же развратной. Мудрено ли, что такъ завладѣла она имъ?
   А онъ -- онъ и представить себѣ не могъ, что сталъ бы онъ дѣлать безъ черноокой и стройной своей Аннунціаты, прекрасной, какъ сама Венера, съ сложеніемъ богини и съ взглядомъ вакханки. Онъ любилъ ее безумно и страстно, онъ не могъ на нее наглядѣться, шага не смѣлъ онъ ступить безъ нея, онъ боялся ея, какъ огня, онъ слова не смѣлъ сказать ей напротивъ, не смѣлъ упрекнуть ея, не смѣлъ ея ослушаться -- такъ овладѣла имъ эта необразованная, но сильная своимъ эгоизмомъ красавица. По первому же требованію ревнивой и злой итальянки разстался онъ съ женой и дѣтьми и униженно умолялъ Аннунціату простить его, что не можетъ онъ сдѣлать ее своей женой. Аннунціата ничего не хотѣла слушать, говоря, что онъ обманываетъ ее -- и больше ничего, что есть тысячи способовъ отдѣлаться отъ постылой жены, что у нихъ, въ Неаполѣ, надъ этимъ не задумываются, и особенно когда, какъ въ его еретической вѣрѣ, которой она, Аннунціата, потому только и радуется, что душа его несомнѣнно попадетъ теперь въ адъ и потому хоть въ той по крайней мѣрѣ жизни отвяжется онъ отъ нея, Аннунціаты, и не будетъ уже она знать его, такъ вотъ, когда его еретическая вѣра допускаетъ разводъ. Что было возразить на это графу? А чуть лишь открывалъ онъ ротъ, чтобы объяснить Аннунціатѣ сущность развода по уставамъ Православной церкви -- Аннунціата тотчасъ же забрасывала его такимъ потокомъ брани и пылкихъ южныхъ рѣчей, что поневолѣ умолкалъ бѣдный графъ. И въ довершеніе всего, вскорѣ же увезла его Аннунціата въ Неаполь, гдѣ тотчасъ же перебралось къ ней такое множество всякой родни -- отецъ, мать, братья, сестры, дяди, тетки, дѣды, бабушки, двоюродные, троюродные, четвероюродные, трактирщики, лавочники, рыбаки, солдаты, прачки, пѣвицы, танцовщицы, патеры, лодочники, мущины и женщины безъ опредѣленныхъ занятій -- и вся эта сволочь жила, пила и ѣла на счетъ графа, на его же деньги открывала трактиры и лавки, и бѣдный графъ окончательно потерялъ уже голову, вдругъ очутившись въ такомъ хаосѣ. Сама же Аннунціата, попавъ на родину, въ родную сферу, она распустилась тамъ во всей своей красѣ. Постоянно все толкуя о своихъ неудачахъ и страданіяхъ, жалуясь на вопіющую несправедливость и глупость публики, не сумѣвшей понять ни ея голоса, ни таланта, обвиняя графа, что ничего не хочетъ онъ сдѣлать для нея, ни жениться на ней и сдѣлать ее графиней, ни заставить публику по достоинству оцѣнить ея талантъ -- съ утра до ночи растрепанная и грязная, вся насквозь провонявшая чеснокомъ, жила она въ Неаполѣ, открыто и свободно, чуть не на глазахъ же графа, предаваясь всѣмъ своимъ страстямъ, никого не стѣсняясь, даже и графа, котораго сама ревновала въ то же время ко всѣмъ рѣшительно, даже и къ собственной своей матери, и ревновала до бѣшенства, до обмороковъ. Главный и наиболѣе причинявшій графу досады фаворитъ ея, красивый юноша-рыбакъ, уже завелъ на деньги графа лавку коралловъ въ Неаполѣ и на его же деньги содержалъ свою возлюбленную, хорошенькую натурщицу, на что страшно злилась Аннунціата, но за что, къ удивленію, доставалось не коварному рыбаку, а самому же графу. Другой ея фаворитъ, уличный пѣвецъ, какъ и подобаетъ артисту, пренебрегая деньгами, тотчасъ же всѣ ихъ пропивалъ, а третій, безобразный, толстый патеръ, оказался самымъ изо всѣхъ опаснымъ для графа: вмѣстѣ съ Аннунціатой, дѣятельно занялся онъ спасеніемъ его души, и, по послѣднимъ, дошедшимъ до Петербурга слухамъ, графъ уже подумываетъ будто бы перейти въ истинную католическую вѣру, купить себѣ въ Италіи княжество и жениться на Аннунціатѣ. Насколько справедливы эти слухи -- неизвѣстно, но лишь только услыхала объ этомъ графиня, тотчасъ же, какъ ни отговаривалъ ее отецъ, отправилась она въ Неаполь, къ мужу, думая еще спасти его... Графъ не захотѣлъ ея видѣть, какъ ни старалась графиня добиться свиданія, и, грубо оскорбленная ворвавшейся къ ней Аннунціатой, ни съ чѣмъ уѣхала графиня домой, въ искреннемъ и горячемъ письмѣ напоминая мужу о дѣтяхъ и умоляя его не губить себя окончательно. Письмо это сильно взволновало и смутило-было графа, но вся окружившая его сволочь была на сторожѣ -- и не достигло цѣли письмо графини. Графъ остался въ Неаполѣ, продолжая безъ толку тратить свои деньги на Аннунціату, ея родныхъ и фаворитовъ. Къ счастью еще его, весь этотъ слишкомъ уже сжившійся съ грязью и бѣдностью людъ имѣлъ самое лишь скромное представленіе о денежныхъ суммахъ, и потому, если только не сдѣлаетъ графъ послѣдней глупости -- не перейдетъ въ католичество и не женится на Аннунціатѣ, громадныхъ средствъ его на его по крайней мѣрѣ вѣкъ всегда хватитъ съ избыткомъ.
   А на вѣкъ вотъ графа Александра Францовича Кунце такъ не хватило: родовое имѣнье его, которымъ онъ такъ дорожилъ, продалось съ аукціона. Ко всеобщему удивленію, купила его Аполлонія: у нея вдругъ оказались значительныя сбереженія, и къ тому же столько было у нея векселей графа, что на конкурсѣ она явилась чуть ли не главнымъ его кредиторомъ. Такимъ образомъ и стала она русской помѣщицей и богатой барыней, Аполлоніей Казиміровной Пржзсостоцкой.
   Кредиторы графа подозрѣвали-было сдѣлку, но послѣдствія не оправдали ихъ подозрѣній: Аполлонія тотчасъ же прекратила съ графомъ всякія сношенія. Дѣла свои она устроила отлично: сама поѣхала въ имѣнье, подробно его осмотрѣла, все привела тамъ въ извѣстность, сдала его въ аренду въ падежныя руки и уѣхала въ Варшаву.
   Бѣдный графъ остался ни съ чѣмъ. Впрочемъ, вскорѣ же умерла какая-то его тетка, но оставила ему такіе пустяки, что графъ весьма справедливо усомнился, возможно ли существовать на подобныя средства, и усиленно сталъ поэтому хлопотать о выгодной женитьбѣ. Писалъ онъ даже по этому поводу Аполлоніи, но та на отрѣзъ ему отказала, отвѣтивъ, что онъ и безъ того уже ей надоѣлъ. Началъ-было графъ ухаживать за нѣкоторыми изъ богатыхъ свѣтскихъ невѣстъ -- но тутъ и самъ даже увидѣлъ онъ, что успѣха не будетъ. Тогда онъ обратился къ жиду-фактору. Жидъ горячо взялся за дѣло и скоро же представилъ ему длинный списокъ богатыхъ невѣстъ. Выборъ былъ довольно затруднителенъ, ибо всѣ онѣ обладали одинаково серьезными дефектами, хотя всѣ одинаково жаждали сдѣлаться графинями. Одна собой была такой уродъ, что смотрѣть на нее было страшно и у бѣднаго графа слезы даже показались на глазахъ, когда онъ увидѣлъ ее. Другой было вѣрныхъ 45, хотя и признавалась она всего только въ 30. На совѣсти третьей -- красавицы собой -- лежало слишкомъ уже скандальное прошлое, вдобавокъ еще извѣстное цѣлой Москвѣ. Четвертая была разбогатѣвшей содержанкой. Пятая была и молода, пожалуй, и хороша, но бракъ съ нею былъ обставленъ особыми неудобными условіями. Однимъ словомъ, всѣ невѣсты были съ изъяномъ. Справился-было графъ о невѣстахъ безъ изъяна, но хитрый жидъ лишь улыбнулся на эти слова.
   Дѣлать было нечего, и пришлось выбирать невѣсту съ изъяномъ. Пересмотрѣвъ ихъ всѣхъ, графъ остановился на 45-лѣтней благородной дѣвицѣ съ приданымъ въ 400.000. Сильно соблазняла его недурная собой и не старая еще, веселая и шикарная разбогатѣвшая содержанка -- но, во-первыхъ, у нея было всего только двѣсти пятьдесятъ тысячъ, а во-вторыхъ, остановили его справедливыя соображенія о древнемъ и незапятнанномъ родѣ графовъ Кунце.
   Итакъ, онъ женился. Ни въ Москвѣ, ни въ Петербургѣ великосвѣтское общество не приняло его жены. Тогда молодые Кунце, помѣстивъ свой капиталъ подъ вѣрныя закладныя, навсегда разстались съ неблагодарнымъ отечествомъ и уѣхали за-границу. Весело проживъ зиму въ Ниццѣ, они выбрали для постояннаго жительства Парижъ и отлично тамъ устроились. Тотчасъ же окружило ихъ тутъ веселое общество, нѣсколько, правда, двусмысленное, но зато многочисленное и разнообразное -- и оба, какъ нельзя болѣе, довольны они своей жизнью. Правда, графиня держитъ мужа строго: женщина практическая и умудренная опытомъ, не только не даетъ она ему распоряжаться ея деньгами, но и его даже скромное теткино наслѣдство прибрала она къ своимъ рукамъ. Но она одѣваетъ и содержитъ его, какъ прилично графу, даетъ ему на карманные расходы по 1000 франковъ въ мѣсяцъ и даже снисходительно уплачиваетъ иногда разные мелкіе его долги въ ресторанахъ или по картамъ. Такимъ образомъ, графъ сытъ и одѣтъ, живетъ въ Парижѣ, имѣетъ возможность сколько угодно толковать о высокомъ своемъ общественномъ положеніи въ Россіи и даже о своей оппозиціи двору, которая будто бы и заставила его уѣхать изъ Россіи -- и скоро же совершенно примирился онъ съ своей участью. Что еще нѣсколько тяготитъ его -- это свирѣпая ревность жены, неусыпно съ утра до ночи слѣдящей за каждымъ его шагомъ, но тѣмъ-то и хорошъ Парижъ, что и отъ самой даже ревнивой жены всегда можно тамъ скрыться и согрѣшить тайкомъ -- и эти рѣдкія, къ его сожалѣнію, но такія привлекательныя и пріятныя удовольствія, вполнѣ и за все вознаграждаютъ они графа.
   Анжелика вернулась въ Мюрэ. Съ помощью своихъ родственниковъ, которые порядкомъ, впрочемъ, пощипали ее и ощипали бы еще больше, если бы не заступился за нее ея дядя-кюре, удалось ей наконецъ устроиться, какъ она мечтала: она пріобрѣла себѣ хорошенькій домикъ съ виноградникомъ и садомъ, надъ самой Гаронной, недалеко отъ Тулузы. Просторные виды на равнины Лангедока, на холмистые берега Гаронны, на Тулузу и далекія Пиренеи открывались съ ея увитой виноградомъ террасы -- и дѣвушка была въ восторгѣ, жизнь казалась ей раемъ... Недолго только наслаждалась она этимъ раемъ. У своего двоюроднаго брата, содержателя "превосходнаго" трактирчика въ Мюрэ, она познакомилась съ его собутыльникомъ и пріятелемъ, молодымъ адвокатомъ изъ Тулузы. Красивый гасконецъ, краснорѣчивый и оживленный, какъ и всѣ его соотечественники, онъ много и съ жаромъ говорилъ о своихъ политическихъ взглядахъ, о своихъ талантахъ, о своей будущей славѣ и о томъ, что онъ сдѣлаетъ, когда станетъ министромъ, но пока, безъ денегъ и дѣлъ, жилъ впроголодь, вмѣсто суда, ежедневно ораторствуя по кафе и клубамъ. Деньги Анжелики соблазнили будущаго министра. На ея несчастье, дяди ея, кюре, уже не было: добрый старикъ умеръ вскорѣ же послѣ ея пріѣзда. Некому уже было предостеречь Анжелики, и, увлеченная красивымъ адвокатомъ, она вышла за него замужъ. Бѣдная Анжелика, хорошенькая и добрая, способная на искреннее чувство, она заслуживала лучшей участи: никакого впечатлѣнія не произвела замѣчательная красота ея на адвоката, женившагося на Анжеликѣ изъ-за однихъ только денегъ. Менѣе года прожила она съ нимъ: мужъ обращался съ нею жестоко и грубо, билъ и оскорблялъ ее, пьянствовалъ, измѣнялъ ей и кончилъ тѣмъ, что, обобравъ ее, скрылся съ ея деньгами -- должно быть, отправился добывать себѣ славу и министерскій портфель. Какъ сонъ, исчезли хорошенькій домикъ и садъ, который такъ-было полюбила Анжелика и гдѣ дѣйствительно были и чудныя розы, и превосходные персики и груши. Родные, ласковые къ ней, пока она была богата, всѣ разомъ отвернулись отъ нея, лишь только лишилась она всего: тотчасъ же вспомнили ея прошлое, и всѣ двери, и въ Мюрэ, и въ Тулузѣ, захлопнулись передъ бѣдной Анжеликой. Обобранной, всѣми покинутой, что же и оставалось ей, какъ не вернуться къ прежней своей жизни? И счастье снова улыбнулось тутъ ей: она попала къ богатому и щедрому человѣку.
   Лидія Николаевна въ Петербургѣ и весело живется ей тамъ. Мужъ ея занимаетъ довольно видное положеніе; у нихъ порядочныя средства и много знакомыхъ, и толпа обожателей постоянно окружаётъ красавицу-генеральшу. Мужъ безъ ума отъ нея. Ходитъ, правда, слухъ, что не совсѣмъ, будто бы, равнодушна она къ его адъютанту, но вѣренъ ли этотъ слухъ -- никто этого не знаетъ: не изъ тѣхъ Лидія Николаевна, которыя выдаютъ свои тайны и компрометируются. Она попрежнему блещетъ умомъ и развитіемъ и въ обществѣ считается одной изъ самыхъ пріятныхъ и умныхъ женщинъ, съ замѣчательнымъ къ тому же музыкальнымъ талантомъ: впрочемъ, теперь всѣ ея разговоры имѣютъ болѣе уже политическій, чѣмъ философскій оттѣнокъ. У нея пока еще одинъ только ребенокъ, толстенькая дѣвочка, отъ которой Лидія Николаевна положительно безъ ума.
   Петръ Петровичъ Ватрушкинъ разстался съ Надеждой Ѳедоровной. Долго жили они за-границей, Надежда Ѳедоровна "блистала" и на германскихъ водахъ, и на самыхъ модныхъ купаньяхъ, и въ Парижѣ, и въ Ниццѣ, и въ Италіи, и даже въ дорогомъ Лондонѣ. Петръ Петровичъ величественно наслаждался ея блескомъ вездѣ, утонченностями цивилизаціи въ Парижѣ и Лондонѣ, природой и искусствами въ Италіи, но наконецъ заблагоразсудилось ему и Москвѣ показать блистательную Надежду Ѳедоровну и ея парижскіе отъ самого Ворта туалеты. Они вернулись: это было какъ разъ передъ коронаціей.
   Еще около года роскошно и весело прожила тутъ съ нимъ Надежда Ѳедоровна, но наконецъ онъ оставилъ ее: уже нѣсколько надоѣла она ему, да къ тому же онъ задумалъ жениться и уже ухаживалъ за той, которую намѣтилъ себѣ въ жены.
   Отецъ его умеръ. Считая занятія на биржѣ и въ правленіяхъ банковъ и желѣзныхъ дорогъ единственными, достойными своего просвѣщеннаго ума и болѣе наконецъ приличествующими солидному капиталисту, онъ выгодно и съ толкомъ ликвидировалъ отцовскія дѣла, кромѣ одной, слишкомъ уже доходной фабрики, и всецѣло посвятилъ себя благородной дѣятельности финансиста, своими капиталами участвующаго въ разныхъ полезныхъ и солидныхъ предпріятіяхъ. Его знаютъ на биржѣ, и знаютъ съ хорошей стороны, ибо Петръ Петровичъ зря ничего не дѣлаетъ и въ высшей степени искусно ведетъ свои дѣла. Не смотря и на молодость, онъ уже избранъ членомъ правленія двухъ банковъ и одной дороги, которой состоитъ въ то же время изъ крупнѣйшихъ акціонеровъ.
   Попрежнему любитъ и умѣетъ онъ пожить. Но съ удовольствіями холостой жизни онъ разстался: и пора ужъ, да и необходимо это, чтобы стать вполнѣ солиднымъ и почтеннымъ человѣкомъ. Онъ женился, и хорошо женился, на дѣвушкѣ, хотя и безъ средствъ, но красивой, хорошо воспитанной и главное -- изъ старинной аристократической фамиліи. Теперь у него большой и роскошно-обставленный домъ, переполненный произведеніями искусства. Его кухня и погребъ славятся въ Москвѣ. Разъ въ недѣлю, по вторникамъ, въ великолѣпныхъ его гостинныхъ собирается многочисленное, но избранное общество изъ представителей свѣта и высшаго купечества. Кромѣ того частые обѣды, балы, музыкальные и всякіе иные вечера и пр. служатъ блистательной выставкой роскоши и умѣнья жить Петра Петровича. На свои балы и обѣды онъ поднимаетъ самого даже Долгорукова.
   Впрочемъ, и отъ холостыхъ удовольствій не совсѣмъ тоже отказался онъ: недавно онъ взялъ на содержаніе хорошенькую танцовщицу, прямо изъ школы, но все обставилъ такъ прилично, умно и солидно, что нисколько не вредитъ это ни его семейному счастью, ни дѣловой его репутаціи.
   Онъ состоитъ дѣйствительнымъ или почетнымъ членомъ множества всевозможныхъ благотворительныхъ, ученыхъ, музыкальныхъ, литературныхъ, художественныхъ и пр. обществъ и никогда не отказывается участвовать въ ихъ дѣлахъ ни своими способностями, какъ членъ ихъ администраціи, ни деньгами. На пожертвованія онъ не скупится, и все пожертвованія крупныя, видныя: его мечта -- чинъ дѣйствительнаго статскаго совѣтника и красивый Владимірскій крестъ.
   У Надежды Ѳедоровны былъ отъ него ребенокъ; Петръ Петровичъ положилъ на его имя солидный капиталъ, но сына предоставилъ въ полное распоряженіе Надежды Ѳедоровны, которая въ свою очередь отослала его въ Нагорное, къ матери.
   Итакъ, щедро награжденная великодушнымъ Петромъ Петровичемъ, Надежда Ѳедоровна осталась одна: процентовъ съ сыновняго капитала, которые она тратила пока на себя, далеко не хватало ей на ея жизнь, но она была еще молода и хороша, хотя и немного уже оставалось ей до 30 лѣтъ, всего два какихъ-нибудь года. Но что до этого? Пока еще не измѣняла ей красота, и Надежда Ѳедоровна не думала о будущемъ, безпечно наслаждаясь настоящимъ. Послѣ Петра Петровича она вскорѣ же поступила на содержаніе къ другому богачу, на этотъ разъ совершенно уже безъ всякой романической подкладки, нисколько, впрочемъ, и не смущаясь этимъ. Недавно отъ этого господина перешла она въ новыя руки. Ей уже стукнуло 30, но все еще хороша, молода, весела и безпечна она, и все еще не заглядываетъ въ близкое будущее.
   Мужъ ея никогда ни съ кѣмъ не говоритъ о ней, хотя и не можетъ онъ заставить себя не слѣдить за ея судьбой, и трудно сказать, до чего раздражаютъ и злятъ его ея удачи и сравнительное благополучіе... Онъ попрежнему безпрестанно все мѣняетъ мѣста въ погонѣ за новыми и новыми впечатлѣніями, безъ которыхъ тяжела и скучна ему его безсодержательная жизнь. У него есть, правда, сынъ, и Иванъ Осиповичъ любитъ его -- и это единственная его привязанность, единственный свѣтлый лучъ въ его пасмурной жизни, но что можетъ ему дать любовь къ пятилѣтнему ребенку? Жизни любовь эта не можетъ ни создать, ни наполнить, и особенно человѣку, неспособному на самозабвеніе и безкорыстную привязанность, какимъ былъ Иванъ Осиповичъ. Сынъ всегда при немъ, и нѣжно заботился о немъ Иванъ Осиповичъ, но самъ онъ все-таки всюду на чужбинѣ, нигдѣ нѣтъ у него своего угла, нѣтъ жизни, ничто не занимаетъ его, ничто не связываетъ съ обществомъ, среди котораго онъ поселяется, всему и всѣмъ онъ всюду посторонній и чужой, а быстро уже надвигается мрачная старость, и тускло проходятъ послѣдніе его годы, безъ интереса, безъ любимаго лѣта, безъ содержанія, все болѣе и болѣе только озлобляя его неизвѣстно на кого и на что, дѣлая его все угрюмѣе, тяжелѣе и непріятнѣе. Даже и прислуга не живетъ у него подолгу, и одна только мать выноситъ жизнь въ его домѣ. А между тѣмъ Иванъ Осиповичъ не глупый и образованный человѣкъ...
   Но какъ ни ничтожны подобныя перемѣны и событія въ людской жизни, все же это перемѣны, событія, все же хотя какое-нибудь теченіе да есть въ той жизни, которая ихъ посылаетъ. Но существуютъ уголки въ Россіи, гдѣ и такихъ даже нѣтъ событій въ жизни ихъ обитателей, гдѣ годы за годами проходятъ такъ убійственно-однобразно, что и незамѣтно даже, какъ и когда успѣлъ пройти цѣлый годъ, потому незамѣтно, что ровно ничего не далъ онъ, ничѣмъ не отмѣтился, ничѣмъ не отличился отъ длиннаго ряда годовъ предшествовавшихъ, ни отъ ряда предстоящихъ. Такъ, нечувствительно и незамѣтно, проходитъ въ этихъ уголкахъ вся жизнь, похожая на сладкій, крѣпкій сонъ, даже и безъ сновидѣній.
   Напр., Мысъ Доброй Надежды. Люди забыли уже тамъ, когда была въ ихъ жизни какая перемѣна или хоть какое-нибудь крупное, все-таки знаменующее эпоху событіе, да и было ли оно когда -- и, нынче, какъ вчера, проходятъ здѣсь именно такіе, длинные, однообразные и скучные, но зато незамѣтные и тихіе годы.
   Какъ живо помнитъ, напр., о. Павелъ тотъ день, когда онъ пріѣхалъ въ Нагорное молодымъ священникомъ, только что женившимся и поставленнымъ! Словно вчера это было! И вотъ уже онъ сѣдой старикъ, и вся жизнь его прошла, ни единымъ толчкомъ, ни радостью, ни горемъ, ничѣмъ не напомнивъ ему о себѣ... Какъ тридцать пять лѣтъ тому назадъ служилъ онъ по воскресеньямъ обѣдни, такъ служитъ и сейчасъ. Какъ тогда ѣздилъ онъ по средамъ на базаръ въ Сурово -- такъ ѣздитъ и сейчасъ, и только эти два дня въ недѣлѣ еще чѣмъ-нибудь да отличаются отъ остальныхъ его дней. И въ прочемъ, и въ жизни все такъ же однообразно у него, та же періодическая смѣна событій, похожая на движеніе часовой стрѣлки, въ опредѣленное время бывающей на опредѣленномъ мѣстѣ: зимой, на Рождество, хожденіе по приходу съ молебнами; на Срѣтенье -- престольный праздникъ -- новое хожденье съ молебнами; постъ, ежедневныя службы на первой и четвертой недѣляхъ, длинныя страстныя службы, Свѣтлый праздникъ съ хожденіемъ по приходу, затѣмъ лѣто съ хозяйственными хлопотами, скучная осенняя слякоть, когда и на базаръ иной разъ нельзя даже поѣхать, первый снѣжокъ, Филипики, а тамъ и снова Рождество, снова надо ходить по приходу... Съ убійственнымъ однообразіемъ повторялись для него эти событія или, вѣрнѣе, сроки, и наконецъ и самъ о. Павелъ обратился въ ничто иное, какъ особаго рода механизмъ, однажды заведенный и съ тѣхъ поръ однообразно вертящій своими колесами.
   Постарѣла, еще подурнѣла бѣдная Катерина Павловна; и сама ужъ оставила она всякую надежду на любовь, хотя нѣжное сердце ея все еще не можетъ угомониться и все еще требуетъ любви... Кого-нибудь любить стало потребностью ея природы, а кого любить въ Нагорномъ? Но Катерина Павловна ухитряется отъискивать себѣ предметы: она постоянно въ кого-нибудь да влюблена, безнадежно, платонически, и одной только Марьѣ Васильевнѣ повѣряетъ она тайны своего сердца.
   Старшій сынъ о. Павла кончилъ курсъ въ Медицинской Академіи и служитъ теперь военнымъ врачомъ. Второй сынъ уже священникъ. Третій кончаетъ въ семинаріи, четвертый только что поступилъ туда, пятый, самый меньшой, еще дома. Подросли и сестры Катерины Павловны: одной уже 19 лѣтъ, другой 16, но обѣ собой не лучше старшей сестры. Среднюю, Варвару, самую изо всѣхъ трехъ безобразную, ждетъ, по всей вѣроятности, жалкая участь Катерины Павловны. Меньшой, которая все-таки немного получше сестеръ, ей улыбнулось счастье: у нея есть женихъ, только что кончившій курсъ семинаристъ, сынъ сосѣдняго дьячка, рябой, долговязый, неловкій и нескладный малый. Всѣ три сестры влюблены въ него, счастье, отъ котораго онъ отказался бы съ радостью.
   Кромѣ этихъ дѣтей есть у о. Павла еще одна дочь, дѣвочка лѣтъ 10, да двухъ еще схоронилъ онъ.
   Какъ заведенные часы, проходитъ и жизнь Марьи Васильевны, вся наполненная мелочными хозяйственными и домашними хлопотами, и вся, со всѣми своими помыслами погрузилась Марья Васильевна въ эту хлопотливую съ виду, но такую въ сущности беззаботную и покойную жизнь, безконечно ею довольная. Впрочемъ, въ ея жизнь неожиданно вдругъ ворвалось оживленіе и разнообразіе: внучекъ, присланный дочерью.
   Катерина Павловна попрежнему любитъ и жадно поглощаетъ романы, которые достаетъ гдѣ только возможно, за неимѣніемъ новыхъ, перечитывая старые, и всегда подолгу мечтая надъ любовными треволненіями героевъ. Сестры не отстаютъ отъ нея въ этомъ и втроемъ упиваются онѣ чтеніемъ, дѣлясь своими впечатлѣніями, симпатіями къ героямъ и завистью къ героинямъ.
   Но еще болѣе, и во много разъ болѣе, интересовалась Катерина Павловна романами Надежды Ѳедоровны. Бѣдная дѣвушка, никогда не знавшая счастья взаимной любви, чистосердечно прощала она подругѣ всѣ ея похожденія и всегда съ искреннимъ сочувствіемъ относилась къ ея увлеченіямъ, сама ими счастливая и сама ими волнуясь. А Надежда Ѳедоровна не скрывала отъ подруги своей жизни, наивно описывая ей всѣ свои переходы изъ рукъ въ руки, лишь обставляя эти событія романическими подробностями пламенной любви и сожигающей страсти, съ клятвами, слезами, отчаяніемъ, угрозами умереть, отравиться и т. д.
   Ботъ эти-то подробности и завлекали Катерину Павловну. Отъ души, но безъ злобы, завидовала она обильной любовью жизни подруги, еще болѣе въ своемъ воображеніи увеличивая и счастье Надежды Ѳедоровны, и силу ея страсти, и красоту ея возлюбленнаго. Каждому новому событію въ жизни Надежды Ѳедоровны въ своихъ мечтахъ она всегда придавала характеръ неизмѣнной, вѣчной любви до гроба, и обиліе событій нисколько не разочаровывало ея: никогда не винила она Надежды Ѳедоровны при частыхъ ея измѣнахъ возлюбленнымъ, но всегда все объясняла тѣмъ, что снова обманулась бѣдная Наденька въ своемъ предметѣ, и все негодованіе Катерины Павловны обрушивалось такимъ образомъ на однихъ только недостойныхъ этихъ обожателей Надежды Ѳедоровны, не сумѣвшихъ понять ея глубокой, возвышенной, вѣчной любви. Съ томительнымъ нетерпѣніемъ всегда ждала она писемъ Надежды Ѳедоровны, обыкновенно переполненныхъ подробными описаніями его наружности, объясненій, встрѣчъ, поцѣлуевъ, любви и счастья и всякихъ страстныхъ романическихъ сценъ, а также и разныхъ баловъ, пикниковъ и спектаклей и собственныхъ Надежды Ѳедоровны роскошныхъ туалетовъ, тоже не мало занимавшихъ Катерину Павловну: вѣдь письма эти были не сочиненнымъ уже романомъ, это была правда, описаніе дѣйствительной жизни и, простодушно вѣрившая каждому слову подруги, Катерина Павловна радовалась и тому уже, что, хоть издали, да пришлось все-таки ей заглянуть въ эту чудную жизнь, полную роскоши, веселья и любви...
   Когда же появился въ Нагорномъ маленькій Петя, слабый и худенькій мальчикъ, съ перваго же дня сталъ онъ идоломъ и бабушки, и Катерины Павловны. Обѣ онѣ взапуски съ нимъ возились, кормили, цѣловали и наряжали его, придумывая ему невѣроятные, невозможно-фантастическіе костюмчики, обѣимъ имъ казавшіеся верхомъ красоты, изящества и вкуса. По цѣлымъ днямъ забавлялись онѣ имъ и любовались на него, ни на шагъ отъ него не отходя: обѣ онѣ находили, что, какъ двѣ капли воды, похожъ онъ на Наденьку и къ тому же, хорошѣетъ съ каждымъ днемъ. Лишенная всякой надежды имѣть своихъ дѣтей, тѣмъ сильнѣе привязалась Катерина Павловна къ "сыну любви" своей подруги. Каждый день хоть на минутку да забѣгала она къ Марьѣ Васильевнѣ взглянуть на Петю, и если бы Надеждѣ Ѳедоровнѣ вдругъ вздумалось взять сына назадъ -- для Катерины Павловны это было бы страшнымъ ударомъ, который врядъ ли и перенесла бы она.
   Такъ жилъ нагорнинскій beau-monde, взаимно помогая другъ другу убивать время. Почти каждый день видались они, т. е. Марья Васильевна съ семействомъ о. Павла, и проводили время точь въ точь какъ и въ тѣ прошлые годы, когда жила еще съ ними Носова: разговоры о мелочныхъ деревенскихъ новостяхъ, о хозяйствѣ, о цѣнахъ, да о разныхъ огурцахъ, цыплятахъ и поросятахъ, разсказы о. Павла о базарныхъ слухахъ и вычитанныхъ имъ изъ старыхъ газетъ политическихъ новостяхъ -- и затѣмъ засаленныя карты, скромная игра въ дураки, мельники или свои козыри, или же, для разнообразія -- въ фофаны, пьяницы, зѣваки, все тутъ сходило, играющіе были люди неизбалованные.
   Изо дня въ день повторялись эти свиданія, никому не прискучивая и не надоѣдая. Всѣ шли въ гости съ радостнымъ ожиданіемъ чего-то иного, неожиданнаго, какого-то разнообразія, какого-то невѣдомаго веселья; ожиданія эти никогда не сбывались, но тѣмъ не менѣе всѣ расходились, вполнѣ довольные проведеннымъ вечеромъ и кончившимся днемъ.
   Лѣтомъ лишь нарушалась эта идиллія: каждый годъ, мѣсяца на два, пріѣзжала въ Нагорное Анна Николаевна, чтобы взглянуть на хозяйство и учесть старосту, и, какъ только пріѣзжала она, о. Павелъ со всѣми домочадцами немедленно же измѣнялъ Марьѣ Васильевнѣ и предавался на сторону Анны Николаевны: съ Марьей Васильевной прекращались тутъ всякія сношенія.
   Бѣдная Марья Васильевна все это время всегда проводила въ необыкновенномъ трепетѣ. Смирно и скромно сидѣла она въ своемъ флигелечкѣ, боясь даже выглянуть оттуда, не смѣя и въ церковь ходить и терпѣливо дожидаясь отъѣзда своего врага. Одна только Катерина Павловна не измѣняла ей: по прежнему каждый день навѣщала она ее, и безконечной любовью платила ей за это Марья Васильевна.
   Но уѣзжала Анна Николаевна, и въ тотъ же день, проводивъ ее, какъ ни въ чемъ не бывало, возвращался о. Павелъ къ Марьѣ Васильевнѣ. Съ искренней радостью встрѣчала она гостей, ни единымъ словомъ не поминая о случившемся, и снова начиналась прежняя дружная и тихая ихъ жизнь, самыми выдающимися событіями которой были только рѣдкія посѣщенія разнощиковъ.
   Такъ шли годы за годами въ захолустномъ, всѣми забытомъ селѣ Мысъ Доброй Надежды, Нагорное тожъ, оторванномъ отъ остального міра и живущемъ своей особой, отдѣльной отъ міра жизнью. Да и то сказать: міръ еще нуждается въ Нагорномъ, чему доказательствомъ служатъ ежегодныя и строгія требованія денегъ и рекрутъ, Нагорное же никогда ни въ комъ не нуждалось и никому ничѣмъ не обязывалось, всегда чистыми деньгами и втридорога расплачиваясь за каждую малѣйшую услугу. Ужъ тамъ неизвѣстно, смогъ ли бы міръ просуществовать безъ Нагорнаго, не несомнѣнно одно, что Нагорное отлично обошлось бы безъ остального міра.
   Да, вотъ еще: молодой Башкѣевъ, братъ Надежды Ѳедоровны, оправдалъ надежды отца и дѣйствительно сдѣлалъ блестящую карьеру. Въ 35 лѣтъ онъ уже членъ Судебной Палаты и очевидно -- не остановится на этомъ: и въ министерствѣ, и въ обществѣ, одинаково считается онъ выдающимся юристомъ и даже человѣкомъ чуть не геніальнымъ -- и все это при отцовской дѣловитости и самоувѣренности. Съ матерью онъ переписывается... правда, на Рождество только, да на Святую, о сестрѣ же никогда не упоминаетъ, даже и въ письмахъ къ матери. Онъ недавно женился на дѣвушкѣ, недурной и изъ хорошей фамиліи, съ родствомъ и порядочнымъ приданымъ.
   Вотъ и все, что можно еще отмѣтить въ жизни лицъ, встрѣчавшихся на этихъ страницахъ: блѣдныя, однообразныя событія, о которыхъ и упоминать бы, пожалуй, не стоило, ибо слишкомъ уже легко ихъ угадать и предвидѣть. Положимъ, князь Апалевъ и не дописалъ своей книги Семейство Губоцвѣтныхъ, а могъ бы и удосужиться дописать ее. Положимъ, Лидія Николаевна вышла за молодцоватаго генерала, а могла бы выйти и за подержаннаго камергера, графъ Кунце выбралъ 45-лѣтнюю благородную дѣвицу, а могъ бы выбрать и дѣвицу съ скандальнымъ прошлымъ, Петръ Петровичъ женился, а могъ и погодить еще -- но измѣнило ли бы это ровное теченіе ихъ жизни, сдѣлало ли бы жизнь эту болѣе интересной и достойной вниманія?
   Не интересна съ внѣшней стороны и не богата событіями и установившаяся, вошедшая въ берега жизнь Алгасова, но все-таки это жизнь, полная дѣла, необходимаго и живого, а слѣдовательно, полная и интереса къ этому дѣлу. Эта жизнь покойна, но нѣтъ въ ней застоя: это не стоячее, гнилое, вредное болото, но тихій проточный прудъ, постоянно пополняющійся прозрачной и свѣжей ключевой водой и стокомъ излишней воды приводящій въ движеніе мельничное колесо. Живущій этой жизнью не обратится въ особаго рода какой-то механизмъ, однообразно выдѣлывающій сутки по одному привычному образцу, но, какъ бы нравственно ни былъ онъ ничтоженъ, всегда останется онъ живымъ и бодрымъ человѣкомъ, знающимъ трудъ и даже творчество, любящимъ плоды своего труда и знающимъ имъ цѣну, знающимъ цѣну отдыху, знающимъ наслажденіе отдыхомъ, наслажденіе законно-заработанное, и потому безграничное, беззаботное, неиспорченное никакими вопросами, никакими сомнѣніями или думами.
   Мѣняя жизнь, Алгасовъ не уѣхалъ въ Америку, но имѣлъ мужество остаться тамъ же, гдѣ знали его бариномъ, и богатымъ, вліятельнымъ бариномъ. Несомнѣнно, это дѣлало его положеніе въ Веденяпинѣ нѣсколько неловкимъ, и особенно въ первое время, и много силы нужно было Алгасову, чтобы побороть въ себѣ этотъ ложный стыдъ... Когда запросто, по-рабочему, одѣтый, въ первый разъ пришелъ онъ помогать своему работнику, Емельяну Анисичькину, убираться на дворѣ -- и Емельянъ, и Алгасовъ, оба чувствовали себя одинаково неловко. Но потомъ это обошлось: Емельянъ, молодой, веселый и умный мужикъ, легко и скоро освоился съ Алгасовымъ, и они до нѣкоторой даже степени сошлись и подружились. Емельянъ добросовѣстно училъ Алгасова всѣмъ мужицкимъ работамъ, снисходительно относясь къ его неумѣнью и неловкости и всячески стараясь передать ему свое искусство и тонкое свое знаніе земледѣльческаго дѣла, страстно имъ къ тому же любимаго. За работой всегда о чемъ-нибудь говорили они. Емельянъ разспрашивалъ Алгасова о разныхъ вещахъ, между прочимъ и о томъ, что побудило его раздать землю крестьянамъ, и Алгасовъ охотно отвѣчалъ ему на всѣ его вопросы, въ доступной ему формѣ дѣлясь съ нимъ своимъ опытомъ и знаніями. Оба они какъ нельзя болѣе были довольны другъ другомъ, и время на работѣ проходило у нихъ пріятно и скоро. Жена Емельяна, Катерина, красивая и ловкая баба, помогала Настѣ во всѣхъ женскихъ работахъ, а Татьяна Петровна, старуха изъ веденяпинской дворни, выросшая въ домѣ Алгасовыхъи вмѣстѣ съ Алгасовымъ промѣнявшая этотъ домъ на скромный Журавскій хуторъ, когда-то правая рука Ольги Александровны, искусная и въ стряпаньи, и въ домашнемъ хозяйствѣ -- она помогала Настѣ дома, уча ее предстоявшему ей все-таки не мужицкому хозяйству.
   Такъ устроился Алгасовъ. Емельяна онъ долженъ былъ взять, ибо, разумѣется, для Алгасова не могло быть исключенія изъ того экономическаго закона, что одиночка -- не мужикъ. Помощникъ, т. е. не помощникъ, а товарищъ, необходимъ въ крестьянскомъ хозяйствѣ, и Алгасовъ выбралъ себѣ въ помощники Емельяна, котораго давно уже зналъ и уважалъ, какъ честнаго и трудолюбиваго мужика. Емельянъ былъ не изъ Веденяпина, а изъ одного сосѣдняго села, изъ бѣдной семьи, почти не имѣвшей своего хозяйства. Сначала Алгасовъ думалъ-было въ извѣстной долѣ дѣлиться съ Емельяномъ плодами ихъ общаго труда, вмѣсто жалованья отдавая ему опредѣленную часть доходовъ съ хутора, но всегдашнее его отвращеніе ко всѣмъ безъ исключенія проявленіямъ соціализма и коммунизма взяло верхъ: что ждетъ насъ въ будущемъ -- неизвѣстно, но пока существуетъ еще собственность, и до конца рѣшилъ Алгасовъ оставаться полнымъ собственникомъ, вполнѣ, и на словахъ, и на дѣлѣ, сохраняя за собой droit d'user et d'abuser остававшимся у него клочкомъ земли. Но онъ назначилъ Емельяну огромное по тѣмъ мѣстамъ жалованье -- а именно, Емельянъ съ женой и тремя дѣтьми, изъ которыхъ старшій предназначался съ будущаго лѣта въ пастухи, двое же меньшихъ ни на что еще пока не годились, получалъ 150 рублей.
   Впрочемъ, въ самомъ началѣ своей новой жизни, въ первую эту осень, сравнительно мало работалъ Алгасовъ съ Емельяномъ: онъ заранѣе уже такъ распорядился, что большая часть работъ на хуторѣ, все, что могло только быть сдѣлано, все это было уже сдѣлано еще до перехода его на Журавку, и кромѣ того, въ его распоряженіи оставалась еще цѣлая толпа рабочихъ въ Веденяпинѣ, которыхъ иногда и призывалъ онъ на помощь себѣ въ трудныхъ работахъ: это были медовые его мѣсяцы, и болѣе времени хотѣлось ему быть съ молодой женой, хотѣлось насажденіемъ сада докончить устройство своего дома и наконецъ, часто отрывали его въ Веденяпино, гдѣ утвержденіе всѣхъ его распоряженій, ликвидація хозяйства и всѣ сопряженныя съ этимъ дѣла и заботы постоянно требовали его присутствія и личныхъ приказаніи. Къ тому же онъ хотѣлъ, чтобы первый раздѣлъ между крестьянами его бывшей земли произошелъ подъ личнымъ его руководствомъ -- и немало возни и хлопотъ было ему съ этимъ дѣломъ.
   Но это не значитъ, что совсѣмъ уклонялся онъ отъ полевыхъ или иныхъ по хозяйству работъ: тѣмъ менѣе уклонялся онъ отъ нихъ, что сразу же овладѣли онѣ его душой, лишь только ближе сталъ онъ къ этимъ работамъ. Прекрасно воздѣланныя, тучныя поля, великолѣпный скотъ, здоровыя, сильныя рабочія лошади, прочныя и удобныя постройки -- нельзя было не любоваться всѣмъ этимъ, и потомокъ многихъ поколѣній хозяевъ, хозяинъ по рожденію и въ душѣ, способный оцѣнить порядокъ въ хозяйствѣ, какъ высокое художественное цѣлое, отъ всего сердца наслаждался Алгасовъ цвѣтущимъ состояніемъ своего хутора. Естественно, явилось у него желаніе не только сохранить и упрочить это цвѣтущее состояніе, но и еще его возвысить, и, имѣя теперь возможность самому все. сдѣлать, не поручая уже дѣла другимъ, а если и придется поручить -- то вовремя замѣтить и исправить всякую ихъ оплошность или ошибку, не имѣя уже нужды приказывать, кричать, волноваться и злиться, зная, что все непремѣнно будетъ теперь сдѣлано, и сдѣлано именно такъ, какъ надо и какъ онъ хочетъ, чтобы было сдѣлано -- со страстью отдался Алгасовъ полевымъ работамъ, мечтая съ весны провести ихъ всѣ, отъ начала до конца, весь циклъ полевого хозяйства, при личномъ уже своемъ участьи... И вспомнились ему прежніе его агрономическіе опыты: съ какимъ интересомъ и тогда слѣдилъ онъ за ихъ успѣхомъ, каково же будетъ теперь примѣнять всѣ усовершенствованные пріемы хозяйства?.. И самому какъ пріятно будетъ все вокругъ себя видѣть въ порядкѣ, все въ наилучшемъ видѣ и сдѣланнымъ наилучшимъ образомъ, и наконецъ, теперь дѣйствительно уже будетъ это полезнымъ и нужнымъ дѣломъ, полезнымъ, во-первыхъ, для него лично, а затѣмъ и для всего уже окрестнаго населенія, для котораго, близкій къ нему, его хуторъ дѣйствительно станетъ теперь школой хозяйства... Трудиться, работать для себя, своимъ трудомъ осуществляя свою творческую мысль, и въ то же время такъ трудиться, чтобы наиболѣе пользы приносилъ обществу этотъ трудъ, искать новыхъ и новыхъ пріемовъ хозяйства, вести хозяйство впередъ, съ любовью, мыслью и знаніемъ посвящая свой трудъ благодарной кормилицѣ-землѣ -- какого же еще искать болѣе полнаго и прекраснаго дѣла, и чѣмъ хуже эта картина послѣдней грёзы Фауста? И все это возможно, осуществимо, и никакая уже лѣнь никакого Петьки или небрежность и пьянство Андрюшки, ни несвоевременный уходъ забравшаго впередъ Ваньки не омрачитъ и не испортитъ уже теперь этого дѣла...
   И горячо, съ любовью взялся за него Алгасовъ, и изъ книгъ, и на дѣлѣ учась тому, что полезнѣе и лучше, всесторонне, надъ самимъ же дѣломъ, обсуждая и обдумывая всѣ будущія свои предпріятія и работы. Спѣшить было ему нечего: онъ намѣтилъ себѣ цѣль впереди, и твердо, съ первыхъ же шаговъ трудовой своей жизни пошелъ онъ впередъ, къ этой цѣли, зная уже, что достиженіе ея зависитъ теперь единственно лишь отъ продолжительности его жизни, и больше ни отъ чего, да и послѣ него не пропадетъ и не погибнетъ его дѣло, какъ живое само по себѣ, а не по случайному только влеченію къ нему одного какого-нибудь человѣка. А имѣя эту свѣтлую цѣль впереди, имѣя эту увѣренность, какъ же не любить было ему труда и чего отъ него уклоняться?
   И съ такой же любовью занялся онъ садомъ. Настя дѣятельно помогала ему въ этомъ, и цѣлые дни копались они тамъ, всѣ работы выполняя какъ можно тщательнѣе, не спѣша и не боясь труда, съ восторгомъ мечтая, какъ хорошо все будетъ, когда разростется этотъ насаживаемый ими садъ...
   Алгасовъ мечталъ, что и садъ у него будетъ въ такомъ же образцовомъ порядкѣ, какъ и все остальное хозяйство, а для этого, чтобы имѣть возможность такъ содержать его, отдавая ему лишь немногіе свободные свои часы, для этого, очевидно, садъ не долженъ быть большимъ: за большимъ некогда было бы ухаживать, какъ слѣдуетъ.
   Такъ онъ и сдѣлалъ. Передъ самымъ домомъ былъ устроенъ небольшой палисадникъ. Чтобы но закрывать вида изъ оконъ, вдоль ограды были посажены одни только жасмины, и передъ ними, по широкому газону, вдоль проложенной тутъ дорожки, разсажены были великолѣпныя ремонтантныя и чайныя розы, вперемежку, штамбовыя и низкія: во всемъ саду ихъ насчитывалось около сотни. Передъ балкономъ, по обѣ стороны лѣстницы, были устроены красивыя группы изъ разныхъ кустовъ и цвѣтовъ, и затѣмъ спиреи, піоны, розы и пр. съ изрѣдка кое гдѣ разбросанными среди нихъ деревьями, кустами и клумбочками дополняли убранство этой части сада, которую широкая сиреневая аллея отдѣляла отъ сосѣдней плодовой уже части.
   Участокъ, предназначенный подъ эту послѣднюю, былъ обработанъ Алгасовымъ особенно тщательно: вся земля была тутъ перекопана, удобрена, выровнена и очищена отъ корней и сорныхъ травъ. Участокъ былъ невеликъ, во именно потому-то и хотѣлъ Алгасовъ, чтобы эта часть сада щеголяла уже образцовымъ порядкомъ -- и тутъ, какъ и въ полѣ, теперь могъ ужъ онъ надѣяться достигнуть всего, чего только могъ и умѣлъ, не боясь уже никакихъ досадъ отъ перепутанныхъ или плохо выполненныхъ приказаній.
   Весь участокъ съ сѣвера и востока былъ обнесенъ для защиты четырьмя рядами деревьевъ и за ними уже тщательно были посажены 20 великолѣпно сформированныхъ яблонь, 5 грушъ и 5 сливъ, затѣмъ вишни, кусты облепихи, терна, барбариса и др. ягодъ, малина, смородина, крыжовникъ и нѣсколько грядокъ крупной земляники. Тутъ же былъ и огородъ, гдѣ между прочимъ Алгасовъ насадилъ порядочный участокъ спаржи, и тутъ же заведена была небольшая школа для будущихъ подсадокъ. Яблони, груши, и сливы Алгасовъ выписалъ изъ лучшаго извѣстнаго ему заведенія, чтобы имѣть образцовымъ уже образомъ выведенныя деревья, всѣ же остальныя растенія, а также и розы, взялъ изъ Веденяпина.
   Но устраивая эту плодовую часть сада, Алгасовъ не вытерпѣлъ и рѣшилъ перенести изъ Веденяпина одну недавно тамъ построенную небольшую оранжерейку, куда и пересадилъ шесть персиковыхъ деревьевъ: онъ любилъ персики, и если не гнаться за ранней ихъ выгонкой, думалъ онъ, одна оранжерея много дровъ ужъ не возьметъ... Во всякомъ случаѣ, если и окажется она слишкомъ дорогой, уничтожить ее можно всегда, рѣшилъ онъ, а Настя, съ которой онъ сталъ объ этомъ совѣтоваться, узнавъ, что рѣчь идетъ о тѣхъ самыхъ румяныхъ яблочкахъ, которыя такъ ей понравились за свадебнымъ ужиномъ, что тутъ же и съѣла она ихъ безъ малаго цѣлую вазу -- Настя объявила, что посадить ихъ надо непремѣнно.
   -- Что ужъ тутъ, говорила она, одну-то какъ-нибудь протопимъ... Ужъ больно они хороши!
   Наконецъ, въ довершеніе посадокъ, по краю горы, отъ сада къ рощѣ, была посажена широкая липовая аллея, подходившая прямо къ стоявшей у опушки рощи бесѣдкѣ, съ своими фресками, бронзами и штофными диванами остававшейся тутъ, какъ памятникъ стараго и старому.
   Не всѣ эти посадки были сдѣланы сразу, но въ общемъ садъ былъ уже намѣченъ и все самое главное было сдѣлано въ первую же осень, и, не смотря ни на что, много поработалъ въ эту осень Алгасовъ, привыкая тутъ къ труду и еще дѣятельнѣе готовясь приняться за него, когда наступитъ весна. Въ обществѣ Насти время за работой летѣло для него незамѣтно, а когда слишкомъ уже уставалъ онъ отъ этого непривычнаго для него физическаго труда -- онъ шелъ для отдыха на охоту, и любимая забава эта довершала для него прелесть осени.
   Впрочемъ, нѣтъ -- довершала ее любовь и красота Насти: веселая, счастливая, хорошенькая и беззавѣтно-любящая, цѣлые дни смѣялась и пѣла она -- и безъ конца былъ счастливъ Алгасовъ, всѣмъ одинаково счастливъ, и жизнью, и этой любовью...
   Во всемъ помогала ему Настя, помогала и совѣтомъ, насколько, разумѣется, могла, и дѣломъ, неутомимо работая, и главное -- горячимъ, молодымъ своимъ сочувствіемъ, съ которымъ слушала она его. Всѣ его мечты и надежды горячо раздѣляла она, съ юной страстью на все откликаясь и силой молодой своей вѣры увлекая и его самого -- и невольно моложе, сильнѣе и добрѣе чувствовалъ себя Алгасовъ, вдохновляемый красотой и любовью.
   Онъ не требовалъ отъ нея, чтобы сразу оборвала она всѣ связи съ селомъ: свободно ходила Настя на село, навѣщая своихъ подружекъ, и къ себѣ звала ихъ иногда; Алгасова она не пускала въ свою комнату, когда бывали у нея которыя-нибудь изъ старыхъ ея пріятельницъ:
   -- Мы васъ боимся, наивно сказала она ему, когда какъ-то зашелъ онъ къ ней во время одного изъ этихъ посѣщеній, и видя, что, дѣйствительно, только стѣсняетъ онъ и хозяйку, и гостей, онъ уже не показывался къ женѣ, когда были у нея гости. Впрочемъ, съ теченіемъ времени сами собой оборвались эти связи и почти прекратились взаимныя посѣщенія прежнихъ подругъ.
   Но въ Настѣ было настолько ума и природнаго такта, что барыней и не считала, и не держала она себя, напротивъ, даже сердилась, когда Татьяна Петровна, по старой привычкѣ, обращалась къ ней со словомъ: барыня. Какъ была Настя милой, простой, послушной дѣвушкой, такъ осталась и послѣ сватьбы, такой же скромной, трудолюбивой и доброй.
   -- Ты, поди, и знаться съ нами теперь не захочешь, говорили ей подружки. Ты теперь барыня...
   -- А ты, ганька, смотри, зря-то не бай... Какая я барыня? Нѣшто барыни сами работаютъ? А у меня теперь заботъ-то, ни чѣмъ тогда было...
   -- Да вѣдь хозяинъ твой баринъ же? возражали ей.
   -- Былъ баринъ, да своей волей и пересталъ быть, спокойно отвѣчала Настя.
   -- А, поди, жаль тебѣ?
   -- Чаго?
   -- Ты что позволяла ему землю-то зря раздавать? Хошь бы себѣ побольше велѣла оставить...
   -- Не мое добро, не моя и воля, возражала Настя.
   -- Да вѣдь жена ты ему?
   -- Вѣстимо -- жена. Такъ что-жъ, что жена?
   -- Барыней была бы!..
   -- И не нуждаюсь въ этомъ! Мнѣ и такъ хорошо... Подика, у насъ какъ тамъ хорошо -- на Журавкѣ-то...
   -- Да какъ ты спозналась-то съ нимъ? допытывались дѣвки.
   -- А вамъ-то и не вдомекъ было? Ишь, хитрѣе васъ я была... дразнила ихъ Настя.
   -- Ужъ хитрая, право слово, что хитрая, соглашались и дѣвки. То-то ты и выла, какъ Артемка-то сватался!
   -- Артемка! Нуженъ мнѣ очень Артемка, провались онъ совсѣмъ...
   Вообще, неожиданная сватьба Насти произвела невообразимое впечатлѣніе на селѣ. Пока, происходилъ обрядъ вѣнчанія, вѣсть о немъ быстро облетѣла село, и когда молодые вышли изъ церкви -- огромная толпа, особенно бабъ к дѣвокъ, собралась уже у ограды, и нечего описывать ихъ удивленія, когда совершенно растерянная, до слезъ смущенная ихъ присутствіемъ, нарядная Настя садилась съ Алгасовымъ въ карету...
   -- Ужъ и нарядная же ты была, какъ вѣнчалась, говорила ей одна изъ дѣвокъ. Видѣла я... Мнѣ въ тѣ поры тетка Лукерья скричала, я и побѣгла... Чисто и не ты изъ церкви-то вышла! Пра, словно барышня нѣкая... Поди, все хозяинъ вѣдь надарилъ?
   -- А то кто же?
   -- Ишь ты! А вѣдь у васъ, поди, господа бываютъ? продолжали онѣ допытываться.
   -- Дохторъ бываетъ, Миколай Иванычъ, да намеднись этотъ вотъ заѣзжалъ, какъ тамъ его, Петра Ликсандрычъ, что ли онъ, вотъ что въ Капустинѣ живетъ...
   -- Ну что же ты съ ними?
   -- Ничаго. Миколая-то Иваныча я люблю, веселый такойда ласковый. Не смѣю я ихъ, господъ-ти...
   -- Ишь ты... дивились дѣвки. Вотъ поди-жъ ты, счастье тебѣ какое!
   Избушку свою и все остальное свое достояніе Настя предоставила въ полную собственность своей сожительницѣ-старухѣ, за что въ ноги поклонилась эта послѣдняя "матушкѣ-барынѣ, Настасьѣ Петровнѣ." Только двухъ любимцевъ своихъ, стараго, еще бабушкина кота да самою Настею вскормленную и прирученную бѣлую ярочку, ихъ только и взяла она себѣ; она сама за ними сходила и кота принесла, а ярку пригнала на Журавку.
   Таковы были общественныя отношенія Насти. Алгасовъ же изо всѣхъ своихъ знакомыхъ продолжалъ видаться съ однимъ только докторомъ, и часто пріѣзжалъ этотъ послѣдній къ Алгасову, особенно по праздничнымъ вечерамъ, когда онъ зналъ, что Алгасовъ свободенъ. Кромѣ того, однажды навѣстилъ еще Алгасова предводитель, Петръ Александровичъ Чемезовъ, всегда бывшій въ наилучшихъ съ нимъ отношеніяхъ: о немъ-то и разсказывала Настя дѣвкамъ. Алгасовъ очень ему обрадовался, много говорилъ съ нимъ, между прочимъ и о своемъ рѣшеніи и о новой своей жизни со всѣми чудными ея надеждами, и, уѣзжая, Чемезовъ обѣщалъ бывать у него, говоря, что онъ всегда уважалъ Алгасова, а теперь, хотя и не вполнѣ еще понимаетъ его взглядовъ и не раздѣляетъ ихъ, но тѣмъ но менѣе еще болѣе теперь уважаетъ его.
   -- Въ вашихъ разсужденіяхъ есть какая-нибудь ошибка... должна быть ошибка, говорилъ онъ. Сейчасъ я не могу еще, какъ слѣдуетъ, возразить вамъ, но все, что вы говорите, слишкомъ уже страшно, если это правда. И все-таки интересна ваша жизнь... что дастъ она вамъ и оправдаются ли ваши свѣтлыя надежды? Но нѣтъ... Да, много тутъ страшнаго и, знаете -- меня, по крайней мѣрѣ, мою жизнь вы сильно смутили, задумчиво докончилъ онъ.
   Чемезовъ пожелалъ "быть представленнымъ M-me Алгасовой" -- онъ такъ и сказалъ -- и нечего говорить, какъ переконфузилась, выйдя къ нему, бѣдная M-me Алгасова... Но впрочемъ, на всѣ вопросы его она отвѣчала толково и прямо и, хотя нѣсколько наивно, но все-таки не тѣмъ уже крестьянскимъ нарѣчіемъ, которымъ, по старой памяти, продолжала еще говорить съ подружками.
   Впрочемъ, и изъ остальныхъ помѣщиковъ нашлись любопытные, своими глазами пожелавшіе взглянуть на чудака; тѣхъ изъ нихъ, которые пріѣзжали въ рабочее время, Алгасовъ просто не принялъ, нисколько не желая поваживать ихъ и ради нихъ оставлять работы, пріѣзжавшихъ же по праздникамъ или вечеромъ принималъ попрежнему, такъ же любезно и такъ же радушно, хотя съ Настей ихъ не знакомилъ и прямо уже извинялся, что ему теперь не до разъѣздовъ, и потому визитовъ отдавать онъ не можетъ. Самъ онъ, бывая иногда въ Сараяхъ, всегда останавливался тамъ у доктора, и кромѣ того былъ еще у Чемезова, къ которому поѣхалъ на санкахъ, въ одну лошадь и уже безъ кучера...
   Такъ, незамѣтно, весело и скоро, прошла осень: короткій осенній день весь проходилъ въ той или другой работѣ, и, работая, Алгасовъ началъ уже обдумывать планъ своего будущаго сочиненія, гдѣ онъ хотѣлъ изложить свои взгляды на жизнь, а также и весь длинный путь своихъ исканій. Вечера Алгасовъ и Настя проводили обыкновенно вдвоемъ, въ его кабинетѣ: или говорили они, или Алгасовъ занимался, между тѣмъ какъ Настя шила, готовя себѣ красивые какіе-нибудь пестрые наряды -- наряжаться она любила -- или читалъ онъ ей, или же училъ ее, сначала, разумѣется, грамотѣ... Ужинали они въ девятомъ часу, затѣмъ Настя уходила къ своимъ домашнимъ работамъ и ложилась спать, а Алгасовъ еще часа два или три читалъ или писалъ у себя въ кабинетѣ.
   Наступили морозы, и нельзя уже было работать ни въ полѣ, ни въ саду. Началась зима; хлѣбъ у Алгасова былъ уже весь обмолоченъ, а, кромѣ молотьбы, другихъ дѣлъ по-хозяйству въ это время года не особенно много. Съ помощью Емельяна, легко и скоро управлялся съ ними Алгасовъ, а къ тому же, наступили и безконечные зимніе вечера, и свободнаго времени стало такимъ образомъ у Алгасова вдоволь.
   Этимъ свободнымъ временемъ онъ воспользовался для чтенія и другихъ своихъ занятій -- для "умственнаго" труда. Онъ получалъ еще газеты и журналы, на которые былъ подписанъ съ начала года. На слѣдующій годъ, кромѣ нѣкоторыхъ спеціальныхъ журналовъ по хозяйству и садоводству, онъ выписалъ одну только газету и одинъ любимый свой журналъ, да кромѣ того постоянно пріобрѣталъ всѣ наиболѣе выдающіяся сочиненія, литературныя и научныя, на русскомъ и французскомъ языкахъ -- на это хватало ему доходовъ съ его хутора. Онъ читалъ эти книги и готовилъ планъ своихъ собственныхъ будущихъ сочиненій.
   Но кромѣ того, не мало времени отдавалъ онъ Настѣ, занявшись ея образованіемъ. Онъ началъ учить ее грамотѣ, а пока, въ промежуткахъ между этими уроками, знакомилъ ее съ исторіей и географіей, послѣдовательно разсказывая ей историческія событія и описывая разныя страны, ихъ природу и населеніе, и указывая ихъ положеніе и на глобусѣ, и на картѣ. Настя прилежно училась читать и писать и внимательно слушала его разсказы. Онъ сталъ ей также читать произведенія лучшихъ нашихъ писателей, начавъ, разумѣется, съ вещей, наиболѣе ей доступныхъ, и онъ не ограничивался однимъ только чтеніемъ, но въ понятныхъ ей выраженіяхъ разъяснялъ ей значеніе и смыслъ произведенія, его главную идею, его красоту, достоинства и недостатки -- однимъ словомъ, старался, чтобы вполнѣ поняла и усвоила она слышанное. Кромѣ того, читая газеты, онъ разсказывалъ ей всѣ послѣднія политическія новости, разъясняя ихъ и пользуясь этимъ, чтобы познакомить ее съ современной исторіей. Все, что онъ говорилъ ей, онъ старался по возможности яснѣе ей растолковать, и, лишь убѣдившись изъ ея отвѣтовъ, что она поняла его, тогда лишь переходилъ онъ къ другому. Но и кромѣ всего этого, много обо всемъ говорилъ онъ съ ней, стараясь развить ее, заставить ее думать и внушить ей правильный взглядъ на жизнь и на вещи, передать ей все, что самъ принималъ за истину.
   Умная Настя была понятливой ученицей. Внимательно, съ живымъ интересомъ слушала она чтенія и разсказы Алгасова и ничего не пропускала мимо ушей, но все желала и старалась понять, сама по нѣскольку разъ его переспрашивая: чѣмъ больше узнавала она, тѣмъ больше хотѣлось ей знать, и съ каждымъ днемъ все интереснѣе казались ей разсказы Алгасова, все легче и легче становилось понимать его и запоминать его уроки.
   На ряду съ этимъ стараніемъ развить ея умъ, безостановочно шло и первоначальное ея обученіе, и не менѣе прилежно занималась она азбукой и прописями: къ посту она уже бѣгло читала и хорошо писала, и Алгасовъ приступилъ съ ней къ изученію уже не по разсказамъ, а по Евангелію и Библіи, Закона Божія, стараясь уяснить ей самый духъ этихъ книгъ, изложенное въ нихъ ученіе и передаваемыя ими историческія событія. Потомъ начали они проходить грамматику и ариѳметику, и къ веснѣ Настя покончила и съ этимъ. Лѣтомъ они дальше не пошли -- некогда было, но постоянными повтореніями и упражненіями въ свободные дни и часы Алгасовъ достигъ того, что вполнѣ и прочно усвоила она все выученное.
   Подошла весна, и дѣятельно принялись они за работы. Руководимыя Алгасовымъ, работы шли быстро, осмысленно и въ высшей степени успѣшно. Самъ всегда первый, если и не въ самой работѣ, на это не хватало еще ему силъ и выносливости, то въ заботахъ и готовности работать, онъ подавалъ собою примѣръ горячаго отношенія къ дѣлу и, близкій къ своимъ помощникамъ, не только умѣлъ онъ вдохнуть въ нихъ свой духъ любви къ дѣлу и жажды наилучшаго, по умѣлъ и передать имъ свои знанія и стремленія къ движенію дѣла впередъ, къ идеалу красоты. Понимая Алгасова, который ничего не начиналъ, не посовѣтовавшись съ ними и не объяснивъ имъ предварительно дѣла и возлагавшихся на него своихъ надеждъ, и Настя, и Емельянъ, и даже Катерина -- съ живымъ интересомъ слѣдили всѣ они за успѣхомъ всѣхъ его начинаній, и горячо, какъ свои собственныя, принимали къ сердцу удачи и неудачи его опытовъ: понятно, что не менѣе самого Алгасова желали они, чтобы все было сдѣлано какъ можно лучше, и, поставленные въ полную возможность сознательно относиться къ дѣлу, съ любовью и рвеніемъ работали они надъ нимъ. А знаніе, любовь и трудъ, приложенные къ землѣ, никогда не пропадаютъ они -- и любо было взглянуть на хозяйство Алгасова: и изъ постороннихъ никто равнодушно не проѣзжалъ мимо его владѣній, каково же самому было ему любоваться цвѣтущимъ видомъ своихъ полей, надъ которыми онъ самъ поработалъ и воистину могъ уже назвать ихъ своими! Но это были всего еще только начинанія, впереди предстояло еще дальнѣйшее и дальнѣйшее развитіе хутора, и мечты работниковъ, невольно уносясь впередъ, въ еще болѣе свѣтлое будущее, удесятеряли ихъ энергію и силы: самъ даже Алгасовъ подъ конецъ сравнялся въ выносливости и работѣ съ Емельяномъ -- такъ увлекала его работа... Зато, оглядывая свои поля и все остальное на хуторѣ, безъ хвастовства могъ онъ сказать, что изо всего, сдѣланнаго за это лѣто, нѣтъ ничего даже и порядочно сдѣланнаго: всѣ работы были выполнены превосходно, и если попадались работы неудачныя, то неудачи эти истекали не изъ недостатка усердія, по изъ недостатка еще знанія, чему пособить могли только опытъ и время, а потому никого и не огорчали эти неудачи.
   -- Ну что же, говорилъ Алгасовъ, теперь знаемъ, что такъ дѣлать не годится и впередъ не будемъ. Безъ ошибокъ нельзя: не ошибается только тотъ, кто ничего не дѣлаетъ. Сдѣлано было хорошо -- а это все, что нужно.
   Да, его хуторъ дѣйствительно былъ высокимъ художественнымъ цѣлымъ, послѣднимъ словомъ общаго ихъ четырехъ знанія и средствъ, и съ радостью смотрѣлъ Алгасовъ на свои поля, наслаждаясь ими и любя ихъ, счастливый ими и даже гордый...
   Такое же наслажденіе доставлялъ ему и садъ, которому они съ Настей отдавали всѣ часы досуга и отдыха и всѣ свои праздники: еще нечего было ждать никакихъ отъ него плодовъ, но всѣ почти прошлогоднія ихъ посадки принялись и росли хорошо, всѣ деревца были подчищены, подрѣзаны, подвязаны, окопаны, вовремя политы, вездѣ порядокъ, чистота, нигдѣ ни соринки, ни одного лопуха, ни одного куста крапивы -- и дѣйствительно, праздникомъ было работать въ такомъ саду... Всѣ клумбочки были засажены левкоями и другими душистыми цвѣтами, и, благодарные за уходъ, роскошно цвѣли они, наполняя своимъ запахомъ садъ. Никогда еще не видавшая такихъ цвѣтовъ, отъ души все лѣто любовалась ими Настя, но что привело ее въ восторгъ -- такъ это чайныя розы... Нетерпѣливо слѣдила она за ростомъ ихъ бутоновъ и, когда распустился первый цвѣтокъ, дѣтская радость Насти выразилась въ прыжкахъ и восторженныхъ восклицаніяхъ. Всѣхъ позвала она смотрѣть на чудный цвѣтокъ, и такъ много было розъ въ саду, что все время, пока цвѣли онѣ, Настя появлялась не иначе, какъ вся убранная розами.
   Огородъ былъ уже въ исключительномъ ея завѣдываніи, и Настя соперничала съ мужемъ, содержа огородъ въ такомъ образцовомъ порядкѣ, въ какомъ рѣдко бываютъ даже и цвѣтники. Но какъ зато гордилась она похвалами своему огороду!
   Но были и плоды въ ихъ саду: съ помощью руководствъ и указаній, Настя завела въ огородѣ небольшой парникъ, за которымъ ходила старательно и съ любовью, и великолѣпные арбузы и дыни щедро вознаградили ее за всѣ ея труды.
   Въ этихъ неустанныхъ работахъ быстро прошло лѣто, полное труда и наслажденія трудомъ: это была одна непрерывная поэма вдохновеннаго труда, украшеннаго любовью, одухотвореннаго мыслью, богатаго плодами, и потому прекраснаго въ полномъ смыслѣ этого слова...
   Но кончилось лѣто, и снова осень съ длинными своими вечерами поневолѣ заставила главное мѣсто предоставить труду не физическому, а умственному.
   Теперь Алгасовъ приступилъ наконецъ къ своему сочиненію, о которомъ онъ упоминалъ въ письмѣ къ Иринѣ. Онъ не торопился съ нимъ, да и нечего было ему торопиться -- времени впереди было много, въ гонорарѣ онъ не нуждался и количествомъ сочиненій щеголять не желалъ: онъ зналъ, что сочиненіе будетъ капитальное, сполна обнимающее всѣ его взгляды на жизнь и на всѣ ея явленія, такъ что другого уже не потребуется. Всю предъидущую зиму посвятилъ онъ на обдумываніе всего сочиненія, на приведеніе своихъ взглядовъ въ стройную систему и на созданіе по этой системѣ вполнѣ законченнаго плана. Все лѣто, работая въ полѣ и въ саду, думалъ онъ о томъ же, еще разъ перечелъ всѣ книги, въ которыхъ что-нибудь говорилось за или противъ его взглядовъ, дѣлая выписки изъ этихъ книгъ, записывая и свои отдѣльныя мысли и подготовляя такимъ образомъ матеріалъ для будущихъ сочиненій -- и пора уже было воспользоваться этимъ матеріаломъ, дальнѣйшее накопленіе котораго пойдетъ само ужо собою по мѣрѣ развитія самого труда, когда яснѣе станетъ, что именно нужно для него, что болѣе важно и что можно оставить безъ вниманія.
   Собственно все сочиненіе распадалось на три части, которыя, впрочемъ, должны были являться не однимъ, а тремя самостоятельными сочиненіями, лишь объединенными одной связующей ихъ идеей. Сначала философское изложеніе его взглядовъ на жизнь, доказательство несостоятельности всѣхъ жизненныхъ задачъ, основанныхъ на теперешнемъ нашемъ строѣ жизни и изъ него истекающихъ, и невозможности для каждаго найти въ нихъ себѣ любимое и разумное дѣло. Затѣмъ доказательство, что на жизнь и наслажденіе ею имѣютъ право всѣ, а не исключительные только счастливцы, призванные Богомъ или случайно устроившіе свою жизнь болѣе или менѣе по своему вкусу. Главное положеніе -- что цѣль нашей жизни есть наше личное счастье и наслажденіе жизнью, что возможно лишь при жизни, основаніемъ которой является трудъ. Характеристика этой жизни, какъ единой, всѣмъ одинаково доступной, единой, всѣмъ дающей дѣло и осмысленное содержаніе, единой полной и прочной, единой, которая хороша и безъ счастья и которая, слѣдовательно, выше случайностей. Наконецъ, доказательства, что истина и правда на сторонѣ этой жизни и что ей принадлежитъ будущее. Въ концѣ, въ видѣ эпилога, картина этой основанной на трудѣ жизни будущаго и гадательное изложеніе возможнаго ея строя.
   Таковъ въ немногихъ словахъ былъ планъ первой части сочиненія, озаглавленной -- О жизни, о ея цѣляхъ и назначеніи. Вторая часть: Очерки человѣческаго прогресса должна заключать въ себѣ исторію поступательнаго движенія цивилизаціи съ древнѣйшихъ временъ, разсмотрѣнную съ точки зрѣнія безсознательнаго стремленія человѣчества къ идеѣ счастья всеобщаго и постепеннаго его приближенія къ царству счастья, мира и любви на землѣ. Третья часть -- собственно личныя воспоминанія Алгасова, изложеніе того пути, которымъ пришелъ онъ къ рѣшенію мучившихъ его вопросовъ, и онъ рѣшилъ теперь дополнить и закончить эту часть описаніемъ своей жизни на хуторѣ, описаніемъ самого хутора и безпристрастнымъ изображеніемъ всей красоты одухотвореннаго мыслью, свободнаго труда, полнаго надеждъ, обильнаго плодами, богатаго радостью, изображеніемъ всего, что даетъ и можетъ дать человѣку трудъ, положенный въ основу жизни и ставшій главнымъ ея содержаніемъ.
   Но Алгасовъ не приступалъ еще пока къ самому сочиненію, къ систематическому и послѣдовательному его изложенію: собственно говоря, онъ все еще готовилъ только матеріалы, пиша отдѣльные статьи и очерки по вопросамъ, наиболѣе его волновавшимъ и наиболѣе имъ обдуманнымъ, и, когда всѣ положенія и части всего сочиненія будутъ такимъ образомъ изложены въ подобныхъ статьяхъ и процессомъ изложенія окончательно уже выяснятся самому автору и сами по себѣ, и главное -- со стороны относительгной своей важности, тогда уже только хотѣлъ онъ приступить къ обработкѣ этихъ статей и къ сбору ихъ въ одно цѣлое, по программѣ, еще разъ обдуманной и повозможности сокращенной и упрощенной.
   Писалъ онъ статьи для обѣихъ первыхъ частей своего сочиненія, т. е., и чисто философскія, и историческія, и кромѣ того началъ также свои воспоминанія, которыя писалъ подробно и правдиво, ничего не скрывая и излагая событія, думы и стремленія не только своей жизни, но и жизни всѣхъ своихъ близкихъ, родныхъ и знакомыхъ. Затѣмъ онъ велъ еще дневникъ, куда заносились всѣ событія дня, все, сдѣланное за день, всѣ начатые опыты, возлагавшіяся на нихъ надежды и послѣдовательный ходъ ихъ до окончательнаго выясненія полученныхъ результатовъ, вообще -- всѣ дѣла, впечатлѣнія, радости и невзгоды новой его жизни.
   Ежедневно по нѣскольку часовъ посвящалъ онъ этимъ работамъ и касавшемуся ихъ чтенію. Въ то же время онъ продолжалъ заниматься съ Настей. Они перешли теперь къ другому, высшему уже курсу. Кончивъ и повторивъ ариѳметику, онъ началъ проходить съ ней алгебру и геометрію. Затѣмъ, уже по учебникамъ систематически принялась она изучать исторію и географію, но своими разсказами Алгасовъ продолжалъ дополнять учебники, съ своей точки зрѣнія объясняя ей смыслъ эпохъ и значеніе историческихъ событій, и жадно слушала его Настя. Любила она подробные и живые его разсказы изъ исторіи, его картинныя описанія природы другихъ странъ и жизни ихъ обитателей, но и сухая математика не была ей противна. Понятно излагаемыя Алгасовымъ, алгебра и геометрія скоро же очень понравились Настѣ, простодушно дивившейся, какъ все это выходитъ одно изъ другого и какъ все шире и интереснѣе становятся выводы. Съ нетерпѣніемъ постоянно ждала она, что-то будетъ дальше и что еще узнаетъ она, и рѣшеніе задачъ стало съ этихъ поръ ея любимымъ развлеченіемъ.
   Продолжались и ихъ чтенія. Теперь не всегда уже самъ читалъ ей Алгасовъ сочиненія геніальныхъ авторовъ: онъ давалъ ихъ читать ей самой, подробно потомъ ее разспрашивая и много говоря съ ней о прочитанной книгѣ, о ея авторѣ и о томъ времени, когда онъ жилъ и писалъ. Сначала Настя робѣла и смущалась, передавая ему свои впечатлѣнія и навѣянныя чтеніемъ мысли, по такъ серьезно всегда выслушивалъ ее Алгасовъ, что понемногу все смѣлѣе и смѣлѣе становилась она и однажды заспорила даже съ нимъ по поводу Героя нашего времени: личность Печорина оттолкнула ее, его поступки съ Бэлой и княжной Мери возмутили ее до глубины души и ничего не хотѣла она слышать въ защиту Печорина, твердя, что это злой и нехорошій человѣкъ. Насилу разъяснилъ ей Алгасовъ ту пустоту и даже то отсутствіе жизни, которое создало и сдѣлало возможнымъ появленіе Печорина, и всемогущую власть надъ такими людьми кратковременныхъ страстей и пустыхъ увлеченій.
   Вообще, Настя быстро развивалась. Все хорошее, заложенное въ ея душѣ бабушкой Аленой, послужило прочной и надежной основой для ея дальнѣйшаго развитія, и Алгасову пришлось не перевоспитывать Настю, а лишь вести ее далѣе на пути знанія и умственной зрѣлости. Умъ ея быстро созрѣвалъ, читать и говорить съ ней становилось все интереснѣе и интереснѣе, и иногда у нихъ завязывались теперь разговоры, которыми увлекался и самъ даже Алгасовъ.
   И во всемъ неузнаваемо измѣнилась Настя. Далеко не прежняя уже наивная крестьянская дѣвушка была это теперь: она еще болѣе похорошѣла, выросла, сложилась и даже пополнѣла немного и еще лучше сталъ глубокій ея взглядъ, полный сознательной мысли, полный счастья, радостный, открытый и ясный. Красивѣе и мягче стали всѣ ея не мужицкія уже манеры, свободная походка ея еще рѣзче выказывала всю плѣнительную ея грацію -- и только и осталось въ ней безъ перемѣны, что чистая и свѣтлая, полная могучей силы душа ея, ея дѣтская веселость и вся былая безпечная ея рѣзвость.
   Она оставила свою крестьянскую одежду, но не совсѣмъ приняла и дворянскую: подъ вліяніемъ Алгасова она, остановилась на такъ называемомъ русскомъ костюмѣ и очень его полюбила, ибо необычайно шли къ ней расшитые сарафаны и рубашки, прелесть, какая хорошенькая была она въ красивомъ и яркомъ этомъ нарядѣ, особенно по праздникамъ, въ сарафанѣ изъ тяжелаго шелка, въ шитой шелковой рубашкѣ, въ сверкающемъ камнями кокошникѣ, съ жемчугами на шеѣ, съ брилліантами на груди, на рукахъ и въ ушахъ...
   Съ радостью видѣлъ Алгасовъ ея успѣхи, и съ каждымъ днемъ все крѣпче и сильнѣе любилъ онъ свою Настю, свою хорошенькую жену, своего друга и товарища въ жизни. Уже прошло первое время все красящей страсти, а все также хороша казалась ему Настя и все также счастливы были они. Да и что могло бы грозить ихъ счастью, что не благопріятствовало ему въ ихъ жизни, которая была хороша, которую оба они одинаково любили и которую, создавая ее, проходили рука объ руку? Что, кромѣ исключительныхъ, не отъ человѣка уже зависящихъ несчастій?
   Настя не могла еще понимать всего, чему училъ Алгасовъ и что хотѣлъ онъ высказать въ своихъ сочиненіяхъ, но, безусловно ему вѣря, она уважала его занятія, не сѣтовала, что они отвлекаютъ его отъ нея и всячески оберегала покой мужа, когда онъ работалъ въ своемъ кабинетѣ.
   Снова пришла весна, и начались полевыя работы, теперь еще болѣе интересныя, по мѣрѣ того, какъ выяснялись результаты и плоды всѣхъ прошлогоднихъ начинаній и опытовъ и далѣе затѣмъ шли эти начинанія по введенію на хуторѣ усовершенствованныхъ пріемовъ высокой культуры, а также и по исканію пріемовъ новыхъ, повозможности самыхъ простыхъ и подходящихъ къ мѣстнымъ условіямъ. Съ еще большимъ одушевленіемъ отдавались этимъ работамъ всѣ обитатели хутора и еще болѣе радости доставляла имъ каждая работа, какъ новая черта созидаемаго ими художественнаго цѣлаго, вся красота котораго съ каждымъ уже днемъ обозначалась все яснѣе и яснѣе. Взаимно каждаго еще болѣе одушевляла любовь къ дѣлу и ревность всѣхъ остальныхъ: работа такъ и кипѣла въ ихъ рукахъ, и объ одномъ только думалъ каждый -- чтобы не отстать отъ другихъ и, насколько силъ хватаетъ, совершеннѣе выполнить выпавшую на долю его часть общей и любимой работы. И еще лучше, еще красивѣе сталъ хуторъ; что ни возьми -- все было тамъ верхомъ красоты: откормленный, крупный скотъ, великолѣпно воздѣланныя поля, роскошные хлѣба, луга, ровные и чистые, безъ единаго кустика, безъ единой кочки, удобренные, и потому покрытые чудной, высокой темно-зеленой травой, всюду порядокъ, всего вдосталь, все на своемъ мѣстѣ и вовремя сдѣлано, нигдѣ ни клочка пропадающей даромъ земли, во всемъ такъ ясно виднѣвшійся упорный и разумный трудъ, старательно выполненный съ искренней любовью -- все тутъ было одинаково совершенно и полно чарующей красоты...
   Также хорошъ былъ и молодой, но полный уже силъ и жизни садъ: тщательно посаженныя, все время пользовавшіяся старательнымъ уходомъ, всѣ сдѣланныя посадки уже перестали болѣть, окрѣпли и тронулись въ ростъ. Еще роскошнѣе цвѣли въ этомъ году розы, густо осыпанныя крупными своими цвѣтами; піоны, жасмины, спиреи и всѣ прочіе кусты и цвѣты -- все это разрослось, зацвѣло, деревья покрылись густой и здоровой листвой, ягоды принесли первые свои и уже обильные плоды. Былъ цвѣтъ и на яблоняхъ, но его еще оборвали, какъ слѣдуетъ давая окрѣпнуть деревьямъ.
   И тутъ вездѣ чистота и порядокъ, и тутъ во всемъ видна любовь и разумный уходъ, и тутъ все тѣ-же любопытные опыты и начинанія по введенію всѣхъ усовершенствованныхъ пріемовъ высокой культуры -- однимъ словомъ, образцовый садъ этотъ стоилъ любви и положеннаго въ него труда и дѣйствительно служилъ достойнымъ вѣнцомъ и довершеніемъ красоты всего хутора.
   -- Собственно говоря, весь вашъ хуторъ -- одинъ сплошной садъ, говорилъ Алгасову Чемезовъ. Да, такъ работать -- это дѣйствительно должно быть пріятно... А у меня, мое хозяйство... А ужъ, кажется -- хлопочу: всегда вездѣ самъ... И въ сущности, немногимъ развѣ меньше вашего тружусь я. А что хлопотъ, что досады и крика! Послѣ вашихъ полей, мнѣ теперь и глядѣть на свои не хочется... Или садъ, напр... Сколько денегъ потратилъ я на розы, а вотъ отъ васъ же приходится везти букетъ женѣ...
   -- Да, помню я все это... отозвался Алгасовъ.
   -- Да, задумчиво продолжалъ Чемезовъ, почти приходится сознаться, что вы правы... Вы одни правы, одинъ противъ всѣхъ?.. Вотъ съ чѣмъ трудно освоиться! Я-то -- что, я ужъ старикъ, моя жизнь отжита, но у меня подростаютъ два сына. Что скажу я имъ теперь, на что имъ укажу?
   Такъ же быстро и весело, какъ и въ прошломъ году, промелькнуло въ этихъ трудахъ роскошное и жаркое лѣто. Къ осени Настя почувствовала себя беременной. Оба они одинаково обрадовались этому: ребенокъ не являлся ненужнымъ и лишнимъ среди ихъ счастья, нѣтъ, желанный и любимый, онъ могъ лишь дополнить и украсить ихъ жизнь, которую суждено ему принять отъ нихъ и вести впередъ, къ дальнѣйшему совершенству и еще высшей красотѣ.
   Зимой снова занялся Алгасовъ своими сочиненіями, и чѣмъ дальше подвигались они, чѣмъ удачнѣе и полнѣе выражалась его мысль, тѣмъ больше наслажденья и даже счастья доставляли они ему и тѣмъ съ большей любовью работалъ онъ надъ ними, не торопясь, понемногу, но обдуманно и красиво дѣлая то, что сдѣлать считалъ онъ своимъ призваніемъ и нравственнымъ своимъ долгомъ передъ людьми.
   Беременность не помѣшала занятіямъ Насти, напротивъ, принужденная отказаться отъ нѣкоторыхъ тяжелыхъ работъ, еще болѣе времени имѣла теперь для занятій Настя. Она кончила алгебру и геометрію, и такъ полюбились ей эти предметы, что Алгасовъ прошелъ съ ней и послѣднія части алгебры -- биномъ Ньютона и логариѳмы и даже тригонометрію, однимъ словомъ -- все, что зналъ самъ, весь объемъ гимназической программы по математикѣ. Потомъ онъ познакомилъ ее съ важнѣйшими частями физики, съ космографіей и съ основными началами физіологіи и біологіи -- и такимъ образомъ, за исключеніемъ древнихъ языковъ, полный и послѣдовательный гимназическій курсъ прошла она въ эти три года. Древніе языки, понятно, исключилъ Алгасовъ изъ этой программы, но это не значитъ, что древніе авторы остались неизвѣстными Настѣ: по переводамъ, по обстоятельнымъ разсказамъ и очеркамъ Алгасова основательно познакомилась она съ характеромъ и духомъ писателей Греціи и Рима, съ духомъ античной цивилизаціи и съ общимъ умственнымъ движеніемъ обѣихъ этихъ странъ.
   И не только этихъ, но и со всѣмъ ходомъ умственнаго развитія всего человѣчества познакомилъ ее Алгасовъ, читая ей переводы лучшихъ иностранныхъ писателей, разсказывая ихъ біографіи и въ яркихъ картинахъ знакомя ее при этомъ съ временемъ, въ которое они жили, и со всей исторіей пауки, литературы и искусства, какъ всемірной, такъ и русской. Основательно къ этому подготовленная, съ увлеченіемъ слушала его Настя, и не пропадали для нея даромъ его слова.
   Алгасовъ такъ привыкъ съ ней читать, что чтенія эти доставляли ему теперь не менѣе удовольствія, чѣмъ и ей, и ежедневно, часъ или два, посвящали они чтенію -- такъ, въ эту зиму прочли они между прочимъ и всѣ лучшія трагедіи Шекспира. Читала Настя и одна; она кончила уже всѣ второстепенныя произведенія Гоголя, Тургенева и Толстого -- главныя читали они вмѣстѣ съ Алгасовымъ -- и принялась за сочиненія по исторіи и естествознанію, за путешествія, біографіи и т. д.-- и трудно сказать, до чего завлекало ее это чтеніе, выборомъ котораго руководилъ Алгасовъ. Со всѣмъ, чего не понимала она въ этихъ книгахъ, всегда обращалась она къ Алгасову -- и ихъ разговоры о прочитанномъ, его отвѣты и всестороннія разъясненія, они служили ей дополненіемъ пройденнаго ею курса.
   Такъ шло ея образованіе. Много знала уже Настя и мало уже оставалось, о чемъ не имѣла бы она по крайней мѣрѣ понятія, и понятія прочнаго, сознательно усвоеннаго, на все имѣла она свой собственный, опредѣленный и ясный взглядъ, обо всемъ могла судить сама, во всемъ могла отдать себѣ строгій отчетъ и ни въ какихъ вопросахъ, ни въ какой книгѣ, ни на какомъ уже пути не чувствовала она себя въ потемкахъ. Такова была система Алгасова, и она принесла свои плоды: Настя умѣла думать, и ничего никогда не принимала она на вѣру и съ перваго слова.
   Попробовалъ Алгасовъ подѣлиться съ нею своими работами. Онъ познакомилъ ее съ планомъ своихъ сочиненій и съ тѣми, въ общемъ уже извѣстными ей, взглядами, которые онъ въ нихъ проводилъ, и прочелъ ей нѣкоторые, казавшіеся ему наиболѣе удачными, статьи и отрывки -- и къ великой его радости, уже подготовленная къ воспріятію этихъ взглядовъ, Настя поняла ихъ, съ увлеченіемъ его слушала и горячо увѣровала въ ихъ истину, и увѣровала не въ силу его авторитета, а непосредственно и сознательно, понявъ ихъ и ихъ красоту и полюбивъ ихъ... Его статьи привели ее въ восторгъ, она взяла ихъ къ себѣ, еще разъ про себя ихъ прочла и много потомъ о нихъ говорили они, много и самому Алгасову помогли и уяснили новаго эти разговоры и робко иногда высказываемыя Настей возраженія и собственныя ея мнѣнія -- и еще яснѣе увидѣлъ изъ этого Алгасовъ, какъ сознательно относится Настя къ его сочиненіямъ и какъ понимаетъ и цѣнитъ она ихъ. И еще дороже стала ему тутъ его милая, хорошенькая женка, когда онъ увидѣлъ, что вполнѣ уже раздѣляетъ она теперь его жизнь, всю и безъ остатка, и съ полнымъ уже правомъ можетъ назваться его женой, его товарищемъ и другомъ.
   Съ этихъ поръ онъ сталъ дѣлить съ ней всѣ плоды своихъ умственныхъ занятій, обсуждая съ ней свои планы и замыслы и читая ей свои статьи; съ живымъ интересомъ слѣдила она за ходомъ его работъ, вдохновляя его своей радостью и горячимъ своимъ сочувствіемъ, помогая даже ему въ веденіи хуторскаго дневника -- и еще отраднѣе и легче стало ему и жить, и писать, и работать: ни съ какой уже болѣе стороны не чувствовалъ онъ себя одинокимъ, и чистосердечно могъ онъ сказать теперь, что совершенно доволенъ и счастливъ онъ своей жизнью, чистосердечно каждому мгновенію ея могъ сказать -- "остановись: Ты прекрасно..
   Но были у Насти и свои самостоятельныя, тоже не мало интересовавшія ее занятія: она стала собирать народныя пѣсни, извѣстныя въ ихъ краю. Эту мысль подалъ ей Алгасовъ, которому очень нравились нѣкоторыя изъ любимыхъ пѣсенъ Насти: Настя тотчасъ же записала всѣ свои пѣсни, которыя знала отъ бабушки, но, вспоминая тѣ, которыя всего чаще пѣлись на селѣ, плохо надѣялась она на успѣхъ дальнѣйшихъ поисковъ. Алгасовъ все-таки посовѣтовалъ ей попробовать -- и дѣятельно принялась она искать и записывать. Всевозможныхъ пѣсенъ собрала она множество -- и одну безобразнѣе другой. Старыя поэтическія пѣсни забывались или же до неузнаваемости искажались новѣйшими вставками, а новыя и наиболѣе любимыя, вродѣ, напр.:
   
   Превысокій домъ больница --
   Не охота тамъ ложиться...
   
   или припѣвы, вродѣ:
   
   Оглянитеся назадъ,
   Сзади цуцелы (чучелы) стоятъ...
   
   -- до слезъ смѣшили они Алгасова, которому читала ихъ раздосадованная Настя, и невольно задумался онъ -- откуда это оскудѣніе народнаго творчества, почему именно упадкомъ, а не подъемомъ духа всегда сказывается всякое ближайшее соприкосновеніе съ нашей цивилизаціей, одинаково, русскаго ли мужика, якута ли съ полярнаго круга, или же дикаря тропическихъ странъ? Не потому ли это, что, отвлеченно много разсуждая о прелестяхъ любви и равенства, на дѣлѣ же для самаго существованія своего неизбѣжно нуждаясь въ обездоленныхъ и низшихъ -- по праву силы всѣхъ новыхъ своихъ адептовъ прямо всегда зачисляетъ цивилизація въ эти низшіе, и изъ людей, хотя и дикихъ, какими все-таки были они до знакомства съ нею, сразу превращаетъ ихъ въ поддонки общества и презрѣнныхъ паріевъ?
   Въ маѣ Настя родила сына, названнаго Александромъ.
   Итакъ, прошло три года. Не узналъ бы теперь Семенъ Степановичъ своей Журавской пустоши, такъ измѣнилась она и такъ стала хороша. Изо всей окрестности выдавалась она благосостояніемъ, высокой обработкой и дивной красотой; издалека пріѣзжали взглянуть на нее, и никто не уѣзжалъ изъ Журавки, не унося полезныхъ какихъ-либо свѣдѣній и дѣльныхъ указаній.
   Ничего роскошнаго, дорогого тамъ не было: и прежде не былъ Алгасовъ охотникомъ до роскоши въ хозяйствѣ, а теперь и не по средствамъ была бы ему роскошь. Ни чудовищнаго, стоящаго сотни и тысячи, заморскаго скота, ни хитроумныхъ дорогихъ машинъ -- этихъ замковъ и твердынь капитала -- ничего этого не было на Журавкѣ: всѣ орудія были тамъ самыя простыя, самимъ же Алгасовымъ еще болѣе иной разъ упрощенныя, но и самыя въ то же время удобныя и лучшія изъ недорогихъ и примѣнимыхъ во всякомъ, самомъ даже маленькомъ хозяйствѣ. Скотъ не щеголялъ тамъ громкой родословной, и замѣчательными своими качествами былъ обязанъ исключительно только образцовому за нимъ уходу. Первоклассныя достоинства тяжеловѣснаго журавскаго хлѣба зависѣли отъ одной лишь тщательной обработки земли да качества отборныхъ сѣмянъ -- и весь громадный, получавшійся съ хутора доходъ истекалъ лишь изъ разумнаго труда, съ любовью приложеннаго къ благодарной землѣ. Дѣйствительно, было, что посмотрѣть и чему поучиться на Журавкѣ, и трудно сказать, до чего радовало Алгасова, что кое чему научились и кое что уже переняли у него сосѣди-мужики, и не разъ случалось ему слышать выраженія искренней ихъ благодарности за данные имъ указанія и совѣты.
   Но и помимо того, что образцово велось тамъ самое хозяйство, помимо того, что всѣ произведенія хутора славились и высоко всегда цѣнились на рынкѣ -- это была гордость Алгасова да и всѣхъ обитателей хутора -- и кромѣ хозяйства, было чему тамъ поучиться: насколько позволяло, разумѣется, короткое сравнительно время, ничего не было тамъ упущено для пользованія всѣми побочными способами извлеченія изъ земли возможно большаго и наиболѣе вѣрнаго дохода.
   Во главѣ этихъ побочныхъ способовъ стояли, разумѣется, садъ и огородъ. Такихъ овощей, какъ на Журавкѣ, и въ такомъ относительно количествѣ не давалъ ни одинъ уже огородъ въ уѣздѣ: не даромъ же старые, опытные огородники пріѣзжали взглянуть на огородъ Насти, и ни одинъ не уѣзжалъ оттуда, не обогатившись какими-либо свѣдѣніями, не смотря и на то, что многіе опыты не оправдали еще возложенныхъ на нихъ надеждъ, и многія неизбѣжныя въ первое время неудачи сильно понижали общую красоту всего огорода. Тоже было и въ саду. И тамъ были неудачи и неоправдавшіяся надежды, происходившія отъ недостатка еще опытности и знанія, но еле замѣтны были онѣ въ этомъ роскошномъ, тщательно содержимомъ молодомъ саду, такъ веселы и свѣжи были тамъ всѣ растенія. Польза и красота одинаково искались -- и достигались -- въ этомъ саду. Яблони, груши и сливы, здоровыя, прямыя, съ глянцовитой корой, съ роскошной, образцово-выведенной кроной, онѣ были уже съ плодомъ, съ плодомъ же были и персики въ оранжереѣ. Подчищенные, обрѣзанные, правильными рядами красиво посаженные, густо покрытые ягодами кусты, высокія, безъ единой сорной травки, тщательно выложенныя бѣлымъ мохомъ грядки земляники, изъ-подъ обильныхъ ягодъ которой словно для красоты лишь, для зелени, выглядывали кое гдѣ здоровыя, темно-зеленыя ея листья, школа, еще молодая, еще только начинающаяся, но уже много обѣщавшая въ будущемъ, разные произведенные для опыта посѣвы, прививки и скрещиванія -- все стоило тутъ вниманія, все обличало знаніе, мысль и трудъ, все говорило, что здѣсь не довольствуются однимъ только старымъ да узнаннымъ изъ книгъ, но ищутъ и своего, новаго, лучшаго и болѣе согласнаго съ мѣстными условіями, и не даромъ и въ садъ этотъ пріѣзжали садовники, и въ свою очередь и теперь уже находили они тамъ, что посмотрѣть и чему поучиться. Щедрой рукой раздавались изъ Журавскаго сада черенки, отводки и прививки, и много новыхъ сортовъ и растеній вошло черезъ него въ сарайскіе сады, а высокая красота его многихъ соблазнила на разведеніе новыхъ или на болѣе тщательное содержаніе старыхъ садовъ. Еще онъ далекъ былъ отъ всякой возможности приносить хоть какой-нибудь доходъ, даже и вполнѣ удовлетворять потребностямъ хутора, да по размѣрамъ своимъ, заведенный главнымъ образомъ для себя, и не обѣщалъ онъ большого дохода, но много уже обѣщалъ въ будущемъ, и много въ высшей степени интереснаго обѣщали всѣ начатые тамъ опыты.
   И въ такомъ же порядкѣ, какъ и плодовый садъ, былъ и палисадникъ: и тутъ, рѣзко выдѣляясь на чистомъ и ровномъ, всегда подстриженномъ газонѣ, роскошно цвѣли цвѣты и красиво росли выведенныя въ штамбъ сирени, оригинальныя плакучія деревца, стриженыя пирамиды изъ елокъ и липъ -- и рядомъ, свободные какіе-нибудь кусты, здоровые, свѣжіе, очищенные отъ суши и лишнихъ вѣтвей. Розы цвѣли великолѣпно, весь садъ заполняя своимъ запахомъ и во время полнаго своего расцвѣта являя картину рѣдкой красоты. Вся южная сторона дома густо обвита была виноградомъ, на которомъ завязались уже первыя гроздья: удачный опытъ воспитанія на воздухѣ винограда подалъ Алгасову мысль попробовать воспользоваться обращенными на югъ стѣнами зданій для воспитанія на низкихъ шпалерахъ абрикосовъ, шпанскихъ вишенъ и нѣкоторыхъ болѣе нѣжныхъ сортовъ яблоковъ, грушъ и сливъ. Вообще, много уже носилось въ его головѣ разныхъ плановъ насчетъ того, что сдѣлаетъ онъ въ саду и какіе еще произведетъ тамъ опыты, которые всѣ одинаково его занимали и послѣдовательно доводились всегда до конца. У него явилась даже мысль свой небольшой садикъ путемъ ухода и высокой культуры довести до того, чтобы онъ давалъ доходъ и служилъ бы подспорьемъ въ хозяйствѣ.
   Но, ухаживая за садомъ, Алгасовъ и Настя не забывали и комнатныхъ своихъ цвѣтовъ, за которыми ходили также тщательно и съ той же любовью -- и съ тѣмъ же, разумѣется, успѣхомъ: всю зиму радовала ихъ роскошная зелень пальмъ и другихъ тропическихъ растеній, оживленная и украшенная цвѣтами камелій, ацалей и цинерарій, а къ веснѣ -- олеандровъ, лакъ-фіолей, розъ, амарилисовъ и чуднаго библейскаго цвѣтка, душистаго бѣлаго крина. Были у нихъ и гіацинты, и ландыши; гіацинты пришлось, разумѣется, выписывать, но ландыши были свои, изъ рощи: Алгасовъ усердно ими занимался и во что бы то ни стало рѣшилъ добиться отъ нихъ толка и отъискать способъ доводить ихъ до роскошнаго цвѣтенія.
   Таковъ былъ теперь этотъ садъ, еще молодой, но уже прекрасный и полный огромныхъ надеждъ. Но далеко еще не единственная была это побочная доходная статья въ Журавскомъ хозяйствѣ, и не этимъ только славилась Журавка.
   Былъ тамъ небольшой, но образцово содержавшійся хмѣльникъ, собственно говоря, два даже хмѣльника, одинъ съ наиболѣе надежнымъ выписнымъ какимъ-то сортомъ, а другой, по ту сторону рощи, съ мѣстнымъ крестьянскимъ хмѣлемъ, который Алгасовъ хотѣлъ попробовать улучшить обработкой и уходомъ, или же, путемъ скрещиванія, вывести отъ него новый, неирихотливый и наиболѣе пригодный для Средней Россіи сортъ, и страшно занимали его эти опыты. Въ рощѣ онъ завелъ прекрасный пчельникъ, вполнѣ уже оправдавшій его ожиданія: меда и воска пчельникъ этотъ давалъ въ количествѣ, далеко превышавшемъ обыденныя потребности хутора, и завелись уже у нихъ на хуторѣ старинные русскіе меды, и Алгасовъ мечталъ уже, какъ, изгнавши керосинъ, на зло электричеству, вернется Журавка къ мягкому свѣту восковой свѣчи, соперничая въ этой роскоши съ гордымъ Австрійскимъ дворомъ... 12) Но и тутъ болѣе всего радовало Алгасова, что два старика-пчелинца кое что уже переняли у него, и тоже съ благодарностью отзывались о его совѣтахъ.
   Затѣмъ, по мысли и указаніямъ Костыгина, Алгасовъ развелъ у себя шелковицу и занялся разведеніемъ и выкормкой шелковичныхъ червей: дѣло это только что начиналось, но и на хуторѣ, и кругомъ страшно заинтересовались всѣ этими опытами, внимательно слѣдя за ними -- удадутся ли они и что изъ нихъ выйдетъ.
   Подъ самымъ почти хуторомъ далеко вдавался въ Уйжу безобразный песчаный мысъ, и давно уже, въ прежніе еще годы, глядя на него, думалъ Алгасовъ, что слѣдовало бы засадить его и другія подобныя мѣста корзиночнымъ ивнякомъ. Онъ и говорилъ даже объ этомъ и Курмаеву, и своему садовнику, и выписалъ даже черепки лучшихъ сортовъ пригоднаго для плетенія ивняка, но такъ на томъ и остановилось дѣло: черенки, правда, принялись и были даже гдѣ-то посажены, но тутъ Алгасовъ уѣхалъ изъ Веденяпина, а когда онъ вернулся -- никто, разумѣется, и не помнилъ о какихъ-то ивнякахъ:
   -- Мало ли его по лугамъ ростетъ, отзывался садовникъ. Что его сажать? За всякимъ пустякомъ вѣдь не усмотришь...
   Тѣмъ все и кончилось. Но, переѣзжая на Журавку, Алгасовъ вспомнилъ объ ивнякѣ и снова выписалъ черенки его лучшихъ сортовъ. Черепки были посажены, принялись, и на слѣдующій же годъ весь вышеупомянутый никуда негодный мысъ и все песчаное побережье рѣки вдоль луговъ было обращено въ сплошную плантацію корзиночнаго ивняка, какъ своего, мѣстнаго, такъ и разведеннаго отъ выписныхъ черенковъ: и тутъ, первой мыслью Алгасова было найти наиболѣе подходящую къ мѣстнымъ условіямъ породу. Корье за хорошую цѣну сбывалось на заводы, а самое плетеніе корзинъ, занимая въ длинные зимніе вечера не только Емельяна съ Катериной, но и Настю, и даже Алгасова въ часы отдыха отъ его занятій, оно оказалось настолько выгоднымъ, что Емельянъ перенесъ это дѣло въ свою семью, въ родное свое село Петасъ: это было небогатое село, плохо надѣленное землей и почти не имѣвшее зимнихъ заработковъ, и какъ разъ къ тому же расположенное вдоль по небольшой и никуда негодной, впадавшей въ Уйжу рѣчушкѣ, почти пересыхавшей за лѣто и за свои просторные песчанистые берега даже прозванной Песчанкой. Сразу же поняли тамъ всю выгодность новаго промысла, и горячо ухватились за него петасскіе мужики, настолько горячо, что весь урожай ивняка за этотъ годъ былъ ими купленъ у Алгасова на черенки, и нечего говорить, какъ ликовалъ и радовался Алгасовъ, видя пользу и плоды своихъ начинаній, пользу для цѣлаго края... То, о чемъ когда-то мечталъ онъ, будучи богатымъ и вліятельнымъ бариномъ, и чего не могъ достигнуть, не смотря и на всѣ бросаемыя тогда на это тысячи, того же самаго безъ всякихъ жертвъ, хлопотъ и усилій достигалъ онъ теперь, думая о своей только пользѣ -- и больше ни о чемъ.
   Вообще, трудно сказать, до чего бывалъ онъ радъ, когда другіе перенимали у него что-нибудь полезное и за этимъ являлись къ нему на хуторъ. Постаравшись отдѣлаться отъ праздныхъ посѣщеній сарайскихъ помѣщиковъ, кромѣ, разумѣется, доктора да изрѣдка иногда заѣзжавшаго къ нему Чемезова, Алгасовъ съ удовольствіемъ все объяснялъ и показывалъ приходившимъ къ нему мужикамъ и охотно давалъ имъ всякіе совѣты, внимательно всегда прислушиваясь ко всему, что они говорили, и не забывая, что передъ нимъ стоятъ люди, хоть и необразованные, но люди громаднаго опыта.
   Вообще, его отношенія къ мужикамъ, особенно къ веденяпинскимъ, становились все тѣснѣе и тѣснѣе. Крестьяне, и всегда относившіеся къ нему съ уваженіемъ и даже съ любовью, но съ любовью холодной, почтительной, любовью низшаго къ безвредному и до нѣкоторой даже степени благожелательному высшему -- теперь, попрежнему его уважая, они полюбили его, и полюбили искренней, теплой любовью, какъ человѣка, по жизни и душевнымъ своимъ качествамъ вполнѣ заслуживающаго уваженія и любви. Во всѣхъ своихъ дѣлахъ, и общественныхъ, и частныхъ, совѣтовались они съ нимъ -- и тотчасъ же сказалось на этихъ дѣлахъ вліяніе одушевленнаго стремленіемъ къ добру человѣка: общественныя деньги не тратились уже зря, мірскіе приговоры составлялись не иначе, какъ по всестороннемъ и серьезномъ обсужденіи и ничье постороннее вліяніе не имѣло уже мѣста при выраженіи свободной и сознательной воли общества; на общественныя должности выбирались, и шли, дѣйствительно, уже лучшіе и наиболѣе достойные; великое понятіе міра и святости служенія міру укрѣпилось и выросло въ сознаніи всѣхъ, приговоры волостного суда не поражали уже несправедливостью и безсмысліемъ, да и меньше стало дѣлъ на судѣ, ибо не одно дѣло въ самомъ его зародышѣ прекращалъ Алгасовъ, вражда и ненависть, злоба и дурное -- на все, уважаемый и любимый, вліялъ онъ умиряющимъ образомъ. Безобразное пьянство почти исчезло въ Веденяпинѣ, хотя богаче теперь стали тамъ мужики и понятно -- еще веселѣе зажили они... Всякое несчастье, всякая истинная нужда всегда находили въ Веденяпинѣ дѣйствительную и скорую помощь, и потому такимъ явленіямъ, какъ кулачество, не стало уже тамъ мѣста. Руководимые Алгасовымъ, крестьяне сознали пользу больницы и школы: заведенныя и щедро надѣленныя Алгасовымъ, и та, и другая кромѣ того поддерживались еще и обществомъ. Открыто было и давно-желанное Алгасовымъ ремесленное отдѣленіе при школѣ, гдѣ должна была преподаваться полная обработка льна и конопли, отъ самыхъ грубыхъ, и до самыхъ тонкихъ изъ нихъ издѣлій, и затѣмъ сапожное, слесарное и кузнечное мастерства, и крестьяне оказали дѣятельное содѣйствіе къ скорѣйшему открытію этого отдѣленія, назначивъ ему крупное ежегодное отъ себя пособіе. И до слезъ тронуло тутъ Алгасова вниманіе къ нему крестьянъ, выразившееся при открытіи этой ремесленной школы въ томъ, что тутъ же, прямо изъ зданія только что освященной школы, всѣмъ міромъ пошли они къ могиламъ Семена Степановича и Ольги Александровны и отслужили тамъ панихиду по бывшимъ своимъ господамъ: ясно увидѣлъ изъ этого Алгасовъ, какія похороны и какая память его ожидаютъ... И съ теченіемъ времени, чѣмъ ближе онъ къ нимъ становился, все росло и росло его вліяніе на крестьянъ, вліяніе, почти граничившее съ могуществомъ, и, чувствуя въ своихъ рукахъ эту силу, понялъ тутъ Алгасовъ, что не засадитъ Геркулеса за прялку жизнь труда, напротивъ, всегда полную возможность дастъ она сильному проявить свою силу и познать отраду могущества, познать все блаженство власти, порожденной не силой страха, а силой живой любви, и надъ свободными, сильными, счастливыми людьми...
   Единогласно выбрали его крестьяне гласнымъ отъ себя и по собственному почину сами предложили ему по сто рублей на расходы и дарового но его выбору работника на все время его отсутствія, если будетъ онъ выбранъ и пойдетъ въ губернскіе гласные.
   Такъ жилъ Алгасовъ. Окончательно уже установилась его свободная, полная труда и радостей, тихая жизнь, окончательно слилась она съ общей жизнью всѣхъ его окружавшихъ, и хорошо жилось ему на цвѣтущемъ и веселомъ его хуторѣ...
   А въ Веденяпинѣ, запертой и угрюмый, стоялъ оставленный барскій домъ. Но людскимъ еще жили дворовые старики, но вообще -- пусто и мертво на старой усадьбѣ, ни движенія, ни жизни не видно на просторномъ дворѣ: принадлежавшія дворовымъ индѣйки и куры положительно терялись на немъ, и ихъ же немногочисленной скотины и не замѣтно даже было въ безчисленныхъ денникахъ и стойлахъ оставленныхъ конюшенъ и скотныхъ дворовъ. Неподдерживаемая, понемногу разрушалась и медленно умирала старая усадьба.
   Тихо и пустынно на дворѣ, но еще тише, еще пустыннѣе въ саду, заросшемъ и заглохшемъ. Одни только деревья попрежнему хороши въ немъ, раскидистыя и кудрявыя, остальное же все носитъ на себѣ печальные слѣды запустѣнія. Скамейки, бесѣдки и лѣстницы покривились и полиняли, дорожки исчезли подъ сорной травой, цвѣточныя клумбы тоже, лопухами и крапивой заросли недавніе чистые газоны. Оставленныя безъ ухода, плодовыя деревья сохнутъ и гибнутъ. Пустыя оранжереи съ сгнившими рамами, съ перебитыми стеклами, съ остатками непроданныхъ замерзшихъ растеній наводятъ ужасъ тоскливымъ своимъ видомъ. Все, сдѣланное человѣкомъ, неизбѣжно приходитъ въ разрушеніе, и надъ развалинами его дѣлъ цвѣтетъ и красуется одна только могучая, вѣчная природа.
   Но гдѣ уже царствуетъ полная, никогда и ничѣмъ не нарушаемая тишина -- это въ домѣ, пустомъ и холодномъ, съ закрытыми ставнями и запертымъ крыльцомъ. Все въ немъ какъ будто бы попрежнему, на прежнихъ мѣстахъ стоитъ прежняя мебель, висятъ на стѣнахъ старые портреты, посуда красуется на полкахъ шкаповъ, въ сундукахъ и комодахъ лежитъ пожелтѣвшее бѣлье, въ кладовой стоятъ забытыя банки засахарившагося, покрытаго плѣсенью варенья, въ дальней комнатѣ сложены подушки и перины, когда-то здѣсь нужныя въ былыя времена, на каждомъ шагу все напоминаетъ еще былое, но не вернется уже оно, и все, чѣмъ оно жило и въ чемъ выражалось -- все это предано смерти и тлѣнію.
   Еще лѣтомъ приходятъ иногда Алгасовъ и Настя погулять въ старомъ саду, мѣстами пока еще безобразномъ, но мѣстами чудно зато прекрасномъ въ своей заглохлости, въ домъ же никогда и никто уже не заходитъ, развѣ что понадобится когда Алгасову какая-нибудь книга изъ его библіотеки, большая часть которой была оставлена въ старомъ домѣ, да и то всегда спѣшитъ онъ поскорѣе выйти оттуда: ужасающее уныніе нагоняютъ на него огромныя, пустыя, отсырѣвшія эти комнаты, гдѣ когда-то пережилъ онъ столько тяжелыхъ и тоскливыхъ дней...
   -- Костя, вотъ что пришелъ я предложить тебѣ, говорилъ Костыгинъ, усаживаясь въ кабинетѣ Константина Платоновича. Поѣдемъ къ Сашѣ! Надо же намъ навѣстить его. Я скоро уѣзжаю на Кавказъ, и кто знаетъ, когда пріѣду я оттуда въ Россію?
   Это было лѣтомъ, въ концѣ іюня. Бачуринъ былъ въ Москвѣ проѣздомъ изъ за-границы -- онъ пилъ воды въ Карлсбадѣ -- и собирался уже въ Масловку.
   -- Къ Сашѣ? А что же, вѣдь это отлично! тотчасъ же согласился Бачуринъ. Давненько уже не видалъ я его... Странный онъ человѣкъ, даже отказываюсь и понимать его...
   -- Э, брось! Вспомни, сколько лѣтъ жили мы дружно.. Оставь его жить, какъ онъ хочетъ, но поѣдемъ повидать его, поговорить съ нимъ, посмотрѣть, какъ ему живется! Вѣдь стыдно сказать, три года, какъ онъ уѣхалъ отъ насъ, а никто изъ насъ не навѣстилъ его! Мы его лучшіе друзья, а ты и не знаешь даже его жены... Ну я -- я человѣкъ занятой, мнѣ дѣйствительно некогда было, а ты могъ бы, кажется, съѣздить! Подумай, какъ обрадуется онъ намъ...
   -- Да, я думаю, что не весело ему въ этой трущобѣ!
   -- О скукѣ онъ, положимъ, не пишетъ, и даже напротивъ, онъ видимо вполнѣ теперь доволенъ своей жизнью...
   -- Станетъ онъ правду писать, какъ же! Ну что хорошаго въ его жизни, въ женитьбѣ на крестьянской дѣвкѣ, во всемъ этомъ трудѣ какомъ-то, чѣмъ тутъ быть довольнымъ? А что онъ пишетъ -- понятно это: самолюбіе его тутъ задѣто! Теперь во что бы то ни стало, но всѣхъ будетъ онъ увѣрять, что ему прекрасно!
   -- Ну что ты, Костя, когда же былъ Саша упоренъ въ своихъ ошибкахъ? А ихъ не мало въ его жизни! Но поѣдемъ, сами все увидимъ! Побудемъ тамъ недѣльку или двѣ. увидимъ Веденяпино, юность свою вспомнимъ...
   -- Поѣхать -- отчего не поѣхать! Это съ удовольствіемъ!
   Такъ устроилась эта поѣздка и, неожиданно для Алгасова, вдругъ явились они оба въ Веденяпино. Они пріѣхали прямо въ старый домъ, гдѣ оставили вещи, и пѣшкомъ отправились на Журавку.
   Издали уже увидѣли они хорошенькій журавскій домикъ и обоими овладѣло ими невольное нетерпѣніе скорѣе увидѣть Алгасова. Оба ускорили они шаги и быстро шли по знакомой когда-то дорогѣ.
   Впереди ихъ, за нѣсколькими возами сѣна, шелъ высокій, стройный мужикъ, одѣтый въ простую бѣлую рубаху. Его твердая поступь и всѣ его манеры, не смотря и на рубаху, сразу обличали въ немъ скорѣе свѣтскаго человѣка, чѣмъ простого мужика -- и друзья издали узнали въ немъ Алгасова.
   -- Постой, остановился Костыгинъ. Хоть что, это Саша!
   -- Кажется, онъ, отвѣтилъ Бачуринъ. Но какъ его трудно узнать!..
   -- Онъ! рѣшилъ Сергѣй Игнатьевичъ, и громко сталъ звать его, крича ему: Саша! Постой!
   Алгасовъ услыхалъ его, остановился и оглянулся. Неожиданный призывъ этотъ крайне удивилъ его, но еще болѣе удивился онъ, увидѣвъ обоихъ шедшихъ къ нему джентльменовъ. Костыгинъ и Бачуринъ чуть не бѣжали къ нему навстрѣчу, продолжая звать его, и скоро узналъ ихъ Алгасовъ.
   Чѣмъ менѣе ожидалъ онъ ихъ увидѣть, тѣмъ сильнѣе обрадовался онъ имъ. Тотчасъ же остановилъ онъ лошадей и тоже бросился навстрѣчу своимъ друзьямъ.
   -- Вотъ радость-то! говорилъ онъ, цѣлуясь съ ними. Какъ это вы вздумали? И ни слова не написали мнѣ! Ну какъ же я радъ вамъ...
   И начался тотъ разговоръ, который только и возможенъ, что послѣ долгой разлуки искреннихъ друзей.
   Такъ разговаривая, дошли они до оставленныхъ Алгасовымъ возовъ. Алгасовъ погналъ лошадей и всѣ трое пошли они за возами.
   -- Твои труды? съ улыбкой обратился къ нему Бачуринъ, указывая на сѣно.
   -- Да, безъ смущенья отвѣтилъ Алгасовъ. Теперь вѣдь самая уборка. И что за сѣно! Душистое, зеленое, ни капли дождя не видало... Мнѣ посчастливилось съ нимъ убраться, а вообще сѣнокосъ былъ въ этомъ году не изъ хорошихъ...
   Придя на Журавку, Алгасовъ сдалъ тамъ привезенные возы Емельяну и повелъ своихъ друзей къ себѣ въ домъ.
   Настя, кормившая сына, мелькомъ увидѣла въ окно, что Алгасовъ идетъ съ какими-то двумя господами. Онъ позвалъ ее. Она кончила кормить, отдала своего Сашу Татьянѣ Петровнѣ и, быстро оглянувшись въ зеркало, пошла навстрѣчу гостямъ.
   Она только что оправилась отъ родовъ и была еще немного блѣдна, но еще болѣе прелести придавало это нѣжному ея личику, и дивно мила была она, молоденькая и худенькая, съ большими своими черными глазами.
   Тотчасъ же узнала она Костыгина, и глаза ея такъ и вспыхнули лаской и радостью.
   -- Настя, вотъ твой Сережа, и вотъ еще пріѣхалъ къ намъ старый другъ мой Костя, весело обратился къ ней Алгасовъ, лишь только она вошла.
   Еще радостнѣе улыбнулась Настя и привѣтливо обѣ руки свои протянула она дорогимъ гостямъ.
   -- Сережа, милый, здравствуй, начала она, бросаясь къ нему и цѣлуясь съ нимъ. Очень, очень вамъ рада, обратилась она къ Бачурину, тепло пожимая ему руку. Мой мужъ много мнѣ говорилъ о васъ, и я давно уже заочно васъ полюбила!
   Искренняя радость свѣтилась въ веселыхъ и умныхъ ея глазкахъ. Она усадила своихъ гостей и начала, снова обращаясь къ Константину Платоновичу:
   -- А я уже думала, что никогда васъ не увижу и, право, мнѣ это было бы очень грустно...
   А онъ глядѣлъ на нее -- и глазамъ своимъ не вѣрилъ: такъ эта хорошенькая, умная, милая женщина, такъ свободно и тепло его встрѣтившая -- и это та самая деревенская дѣвка, которую всѣ они считали причиной гибели Алгасова?
   То и дѣло перебивая другъ друга, безпрестанно отъ избытка радости смѣясь неизвѣстно чему, весело говорили они всѣ четверо. Многое хотѣлось имъ поскорѣе тутъ сказать и это обиліе мыслей мѣшало даже разговору, но тѣмъ интереснѣе и оживленнѣе былъ онъ. Красота и веселье молоденькой Насти одинаково увлекали ихъ всѣхъ. Даже и хладнокровный, всегда спокойный Костыгинъ, и тотъ съ восторгомъ любовался ею, находя, что чудо, какъ похорошѣла она -- Настя такъ и вспыхнула, когда онъ ей это сказалъ, и мило ему улыбнулась, смущенно взглядывая на него -- а Бачуринъ, восхищенный его, до-нельзя пораженный и красотой ея, и всѣмъ ея обращеніемъ, онъ не спускалъ съ нея глазъ, и -- галантный свѣтскій кавалеръ, невольно слегка сталъ даже ухаживать за нею, услуживая ей и ища ея общества, ухаживать не съ дурными какими-либо мыслями, но лишь платя этимъ должную красотѣ и любезности ея дань. Непривыкшей къ подобному обращенію Настѣ было и смѣшно, и пріятно, и неловко, а въ общемъ -- очень весело.
   Не переставая разговаривать, стала она готовить на балконѣ чай.
   -- Какъ хорошо здѣсь у тебя, воскликнулъ Бачуринъ, выходя за Алгасовымъ на балконъ и оглядываясь во всѣ стороны. Что за чудный садикъ!
   -- И все наши съ Настей труды, замѣть и оцѣни это, отвѣтилъ Алгасовъ.
   -- И вы еще не видали нашего сада, вмѣшалась въ разговоръ Настя. Что это за прелесть была, когда розы цвѣли!.. Завтра я покажу вамъ плодовый садъ, вотъ на него посмотрите!
   -- И виноградъ?... удивился Бачуринъ.
   -- А что, у тебя, въ Масловкѣ, его нѣтъ?
   -- Думаешь, вызрѣетъ? съ сомнѣніемъ спросилъ Бачуринъ.
   -- Долженъ вызрѣть, сорта подобраны ранніе... Вотъ осенью увидимъ... Вѣдь это еще первыя гроздья. А неправда-ли, хорошъ? Ну что, Костя, плохо мнѣ живется?
   -- Такъ-то оно -- такъ, непредѣленно проговорилъ Бачуринъ, глядя куда-то вдаль.
   -- А теперь и сынъ есть у меня... продолжалъ Алгасовъ. Настя, да что же не покажешь ты Саши? обратился онъ къ женѣ.
   Настя мило и счастливо улыбнулась.
   -- Онъ, вѣроятно, спитъ, начала она. Но я сейчасъ посмотрю!
   Она вышла и скоро же вернулась съ хорошенькимъ черноглазымъ мальчикомъ на рукахъ.
   -- Вотъ онъ, мое сокровище, говорила она, цѣлуя сына и показывая его гостямъ. Неправда-ли, хорошъ? Да хвалите же скорѣй, съ улыбкой и капризно топнувъ ножкой, проговорила она. Видите, какая прелесть?..
   Бачуринъ разсыпался въ похвалахъ мальчику.
   -- У него совершенно ваши глаза, Настасья Петровна, докончилъ онъ.
   -- Ну, развѣ мои? Нѣтъ, у меня нѣтъ такихъ чудныхъ, умныхъ глазъ, они слишкомъ хороши для меня... Онъ весь въ отца, продолжала она, съ любовью взглядывая на мужа. Вотъ еще дочка будетъ у меня, такъ та ужъ въ меня будетъ, та будетъ совсѣмъ уже моя, весело докончила она.
   Сергѣй Игнатьевичъ взялъ мальчика на руки и поцѣловалъ его.
   -- Вотъ, Саша, дождался и ты наконецъ дѣтей, обратился онъ къ Алгасову.
   -- Что же, не вамъ же однимъ на дѣтей радоваться, съ улыбкой отвѣтилъ Алгасовъ.
   -- А помнишь, ты все говорилъ, что не желалъ бы дѣтей и что они не нужны тебѣ? сказалъ Бачуринъ.
   -- То было тогда... и тогда это было. А теперь нужны, теперь есть у меня, чему научить ихъ, и есть, что имъ оставить -- жизнь хорошую и счастливую...
   Долго просидѣли всѣ они на балконѣ, и поздно уже ночью вернулись Костыгинъ и Бачуринъ въ Веденяпино, гдѣ имъ приготовлены были постели въ старомъ, отворенномъ для нихъ домѣ. Алгасовъ и Настя проводили ихъ до самаго почти Веденяпина.
   -- Послушай, обратился Константинъ Платоновичъ къ Костыгину, когда они остались одни. Можно развѣ повѣрить, что эта красавица -- простая крестьянская дѣвка?
   -- Ты забываешь, что она три года прожила съ Сашей, замѣтилъ Костыгинъ.
   -- Но вѣдь она вотъ что была! сказалъ Бачуринъ, указывая на запоздавшую дѣвку, спѣшившую съ хоровода домой.
   -- И вотъ что стала, отвѣтилъ Костыгинъ.
   -- Удивительно! Но вѣдь это женщина, которая нигдѣ не уронитъ себя... Положительно, она достойна фамиліи Алгасовыхъ! Жаль вотъ только, что не сохранилъ онъ своего прежняго положенія въ свѣтѣ... Но право, счастливецъ Саша! Пожалуй, изъ-за такой жены и я бы въ мужики пошелъ...
   -- Пойти-то -- не пошелъ бы, усомнился Костыгинъ.
   -- Разумѣется, это уже крайности, и безъ которыхъ всегда можно обойтись... Но какъ она хороша... Лицо, взглядъ, манеры, улыбка -- что все это за прелесть!
   -- Теперь вѣришь ты, что Сашѣ хорошо живется?
   -- Ну, мой другъ, одно -- такая жена, а другое -- тѣ возы сѣна, съ которыми мы его встрѣтили!
   На другой день Алгасовъ и Настя показали своимъ гостямъ и хуторъ, и садъ, и всѣ остальныя свои заведенія -- и даже на камергера Бачурина произвела впечатлѣніе высокая красота Журавки.
   -- Удивительно! Удивительно! твердилъ онъ на каждомъ шагу. Что за прелесть! Просто изумительно! Но вѣдь это совершенство! Ну, Саша, не ожидалъ я...
   А Костыгинъ мало говорилъ, но глаза его вполнѣ отражали все, что онъ чувствуетъ, всю его радость за друга...
   Около трехъ недѣль пробыли они въ Веденяпинѣ, проводя съ Алгасовымъ и Настей все ихъ свободное время. Днемъ они охотились или гуляли, читали приготовленныя Алгасовымъ статьи, обоихъ очень ихъ занимавшія и изъ которыхъ нѣкоторыя Костыгинъ списалъ даже для себя: одна изъ нихъ прилагается въ концѣ этой повѣсти. Константинъ Платоновичъ побывалъ въ Блазнахъ и "взглянулъ" на своего арендатора, за которымъ былъ, впрочемъ, постоянный надзоръ изъ Веденяпина. Такъ проходили дни, а вечера всѣ четверо всегда проводили они вмѣстѣ. На балконъ подавался самоваръ, и до поздней ночи не переставали они разговаривать, сидя на балконѣ, любуясь открывавшимися съ него роскошными видами и наслаждаясь душистой вечерней прохладой. Ради дорогихъ гостей, Алгасовъ и Настя нѣсколько менѣе работали за это время, дѣлая самое только важное и другимъ поручая все, что можно было поручить имъ безъ ущерба для дѣла. Иногда Алгасовъ присоединялся къ своимъ друзьямъ, когда они отправлялись на охоту -- и для всѣхъ четверыхъ одинаково скоро промелькнули эти недѣли, и подошелъ наконецъ нѣсколько разъ отлагавшійся день отъѣзда обоихъ друзей. Послѣдній вечеръ проводили они вмѣстѣ.
   По обыкновенію, всѣ были на балконѣ. Чай уже кончили, но самоваръ еще кипѣлъ на столѣ. Алгасовъ разрѣзалъ холодную и душистую дыню, Бачуринъ и Костигинъ сидѣли противъ него, Настя, съ Сашей на рукахъ, стояла у перилъ и возлѣ нея былъ Алеша Некрасовъ, игравшій съ весело глядѣвшимъ на него маленькимъ Сашей.
   Костыгинъ молча глядѣлъ на красивый палисадникъ, видимо имъ любуясь и временами переходя отъ него на весь открывавшійся съ балкона роскошный видъ, ярко освѣщенный пурпуровыми лучами заходящаго солнца и еще болѣе прекрасный въ этомъ чудномъ освѣщеніи.
   -- Какъ хорошъ твой садъ, началъ онъ наконецъ, обращаясь къ Алгасэву.
   -- Удивительный садъ, тотчасъ же подхватилъ Бачуринъ. Сейчасъ же видна въ немъ искусная ручка Настасьи Петровны...
   -- Ну, отозвалась Настя, это не я... Я только помогала Сашѣ...
   -- Но повѣрьте, что безъ васъ и вашего вліянія никогда не создалъ бы онъ ничего столь совершеннаго... Вѣдь это хоть князя Дмитрія Алексѣевича, и того въ восторгъ приведетъ!
   -- А погоди-ка, что еще будетъ, Костя! началъ Алгасовъ. Еще нѣсколько лѣтъ -- и дѣйствительно уже придется ему пріѣхать изучать мой садъ...
   -- Скажу ему, непремѣнно скажу! восторженно воскликнулъ Бачуринъ.
   -- И что за видъ отсюда! снова заговорилъ Костыгинъ. Чудо! Лучше даже, чѣмъ изъ стараго дома. А право, Саша, чудесно тебѣ живется...
   Алгасовъ только улыбнулся въ отвѣтъ на эти слова.
   -- Зачѣмъ же дѣло стало, Сережа? съ иронической улыбкой обратился къ нему Бачуринъ. Поступай въ товарищи къ Сашѣ, если тебѣ такъ нравится его жизнь!
   -- Что же, спокойно отозвался Костыгинъ. Онъ бы раньше такую комбинацію придумывалъ, развѣ я отсталъ бы отъ него? Теперь нельзя -- жена, дѣти... За нихъ я не могу и не имѣю права выбирать жизни, но дѣтей своихъ я пришлю сюда, чтобы и на дѣлѣ увидали они эту жизнь, какъ хороша она. А посмотри на все это, на этотъ садъ, на этотъ видъ, на все кругомъ -- развѣ не высшее это счастье, такъ жить?
   -- Кто говоритъ! Но только видъ этотъ всегда вѣдь принадлежалъ ему, и слѣдовательно, всегда былъ ему доступенъ, а жизнь его, что ты ни говори, но тяжелая жизнь... Садъ, поля, согласенъ -- все это очень у него хорошо, но вѣдь у него могло бы быть и еще болѣе обширное и цвѣтущее хозяйство, если бы онъ захотѣлъ имъ также заниматься...
   -- Врядъ ли, вмѣшался Алгасовъ, но если бы даже и могло, то было бы покупное, а это мое собственное, мною самимъ созданное, нами съ ней -- онъ указалъ на жену -- совершенное осуществленье творческой нашей мысли, и во сколько же разъ дороже и ближе мнѣ оно?
   -- Тобою самимъ созданное! перебилъ его Бачуринъ. Все это, мой другъ, ты взялъ готовое и съ готоваго началъ. Готовое не трудно уже совершенствовать...
   -- Но, Костя, началъ Алгасовъ, вѣдь очень только немногіе начинаютъ съ ничего, и это уже особое несчастье! А къ тому же, вспомни, крестьянскій мальчикъ съ 10 уже лѣтъ начинаетъ работать, а на 18-лѣтняго малаго при крѣпостномъ правѣ уже накладывалось тягло: надо полагать, что и отъ отца получилъ бы я что-нибудь, и въ тѣ наконецъ 17 лѣтъ, которые пропали у меня даромъ, что-нибудь и заработалъ бы, и завелъ бы я себѣ... И наконецъ, я хотѣлъ работать, а вовсе не нуждаться... Жить впроголодь потому уже не входило въ мои намѣренія, что это жизнь ненормальная, которая должна исчезнуть, жизнь не будущаго, куда я иду, а прошлаго. Я живу хорошо -- да, видишь, я знаю и персики, и вино, и кофе, но стоитъ лишь мнѣ перестать работать, какъ я работаю -- и мнѣ придется бѣдствовать, чего я вовсе не желаю. Вонъ -- и онъ указалъ рукой на виднѣвшуюся вдали деревушку -- вонъ имѣнье Турзыкина: ты, кажется, знаешь его? У него и земли побольше, чѣмъ у меня, и не хуже она моей, а развѣ можно сравнить мою мужицкую жизнь съ жизнью этого барина? Жить такъ, какъ я живу, должны -- и будутъ -- всѣ, и потому я имѣлъ полное право не начинать съ ничего, но изъ старой жизни взять съ собой все, что нужно для настоящей, полной труда и радостей жизни. Ты называешь роскошной мою здѣсь обстановку, т. е. роскошной, относительно принятой мною жизни. Да, она роскошна, если сравнить ее съ жалкимъ существованіемъ нашихъ мужиковъ. Но моя жизнь новая, еще не имѣющая корней въ прошломъ. Вспомни же примѣры изъ жизни вѣковѣчнаго, настоящаго, родового уже крестьянства. Вспомни крестьянство испанское, по происхожденію наполовину почти принадлежащее къ древнѣйшему дворянству, съ родословными, восходящими къ Х, IX и VIII даже вѣку, къ временамъ еще Вестготовъ, гдѣ на самыхъ иногда жалкихъ лачугахъ можно встрѣтить роскошнѣйшіе гербы, гдѣ зачастую увидишь ты женщинъ, по праздникамъ надѣвающихъ на себя на десятки тысячъ золота и камней, а въ будни работающихъ въ полѣ не меньше нашихъ бабъ, и среди котораго не въ рѣдкость кончившіе университетскій курсъ и все-таки продолжающіе отцовскую трудовую жизнь. 13) Вспомни, наконецъ, классическое норвежское крестьянство и его свободную, привольную жизнь, вспомни того представителя этого крестьянства, который съ царской пышностью принималъ у себя короля, предложивъ ему достойный его обѣдъ, весь поданный на богатомъ серебрѣ, который и самъ велъ свой родъ отъ древнихъ норвежскихъ королей, и зналъ это, и гордился этимъ, но гордился и трудовой своей жизнью и, проводивъ короля, снова отправился пахать свое поле. 14) Видишь, тѣмъ, что я не питаюсь однимъ только хлѣбомъ съ квасомъ и не живу вмѣстѣ съ телятами въ курной избѣ, этимъ не вношу я никакихъ, ни новыхъ, ни разлагающихъ элементовъ въ великій принципъ крестьянства и святой крестьянской жизни. Трудъ не долженъ обусловливать нужды, и не будетъ: хороша, свободна и счастлива, полна приволья и радостей -- вотъ какой должна быть, и будетъ, жизнь труда!
   -- И этихъ радостей? насмѣшливо спросилъ Бачуринъ, указывая на брилліанты Насти. И этихъ? повторилъ онъ, указывая на бутылку драгоцѣннаго, многолѣтняго Кло-де-Вужо, вынутую Алгасовымъ ради прощальнаго этого вечера съ друзьями.
   Алгасовъ улыбнулся.
   -- Это еще изъ старыхъ веденяпинскихъ запасовъ, замѣтилъ онъ, но не безпокойся, у меня всегда оно будетъ для друзей и для праздника. Да, и этихъ, и этихъ, горячо повторилъ онъ, указывая на вино и на брилліанты, все это хорошо, это вкусно, то -- сама красота, и то, и другое создано Богомъ и уже есть, и куда же ихъ дѣвать? Что же, изъ принципа нарочно вырубить виноградники въ Бургони, а брилліантами мостить мостовыя? Или ты думаешь, что людямъ труда недоступно уже будетъ чувство красоты?
   -- Видишь ли, Саша, настоящаго, ничѣмъ не прикрашеннаго труда ты и не знаешь, и не узнаешь никогда, снова заговорилъ Бачуринъ. Не потому говорю это, чтобы ты мало работалъ -- самъ видѣлъ я, какъ и сколько ты работаешь -- но потому, что слишкомъ уже скрашиваютъ твой трудъ всѣ эти опыты, которые ты производишь, твои начинанія, исканія новыхъ во всемъ пріемовъ, наконецъ -- новизна твоей жизни и видимое твое вліяніе на сосѣдей, въ высшей вѣдь степени интересно и завлекательно все это...
   -- Да. Ну и что-же?
   -- А если всѣ будутъ жить, какъ ты сейчасъ живешь, тогда вѣдь этого вліянія ты уже не будешь имѣть и въ этихъ опытахъ уже не станетъ нужды. Съ какой гордостью разсказывалъ ты намъ, что ты успѣлъ уже привить новый промыселъ плетенія корзинъ въ какомъ-то Петасѣ: тогда ничего подобнаго уже не будетъ нужно и, слѣдовательно, этого удовольствія уже не будутъ имѣть тогда люди...
   -- Да повѣрь, Костя, никто и не нуждается въ этомъ, ибо, еще повторяю -- не въ подвигѣ красота жизни. Пришлось мнѣ сдѣлать -- и очень этому радъ, и сдѣлалъ... Но еще болѣе былъ бы я радъ не дѣлать этого, ибо это уже есть и, слѣдовательно, дѣлать этого не нужно: моя жизнь хороша и безъ этой забавы, а имъ во всякомъ уже случаѣ было бы лучше не ждать учителя и не нуждаться ни въ чьихъ случайныхъ указаніяхъ. Опыты, исканіе новыхъ, болѣе усовершенствованныхъ пріемовъ хозяйства -- это всегда останется и всегда будетъ нужно, потому нужно, что количество земли разъ и навсегда уже дано человѣчеству, между тѣмъ какъ численность самого человѣчества возростаетъ съ каждымъ годомъ, и уменьшеніе приходящагося на долю каждаго участка земли только и можетъ быть вознаграждено, что возвышеніемъ культуры. Можетъ-быть, и ни такъ важны, не такъ уже обширны будутъ эти опыты, какъ мои теперешніе, но вѣдь зато у меня будетъ тогда цѣлое общество равныхъ мнѣ по образованію и развитію людей и будутъ общественныя удовольствія, которыхъ я лишенъ сейчасъ. Даже и ты, не хозяинъ, и ты пришелъ въ восторгъ отъ моего хутора: если бы нечего уже было мнѣ искать, если бы культура въ нашей мѣстности была бы уже доведена до идеала совершенства, мой хуторъ, самъ по себѣ, сталъ бы еще только лучше отъ этого. Правда, не пользовался бы онъ тогда теперешней своей славой, но представь, если бы все это -- и онъ указалъ рукой на разстилавшійся передъ нимъ обширный видъ -- если бы вся эта равнина была усѣяна такими же хуторами и такими же садами, какъ мой! Я одинъ здѣсь пишу, читаю, дѣлаю опыты. А представь, если бы сотни, тысячи моихъ сосѣдей занимались тѣмъ же, если бы у насъ были общества и хозяевъ, и садоводовъ, и пчеловодовъ, и литературныя, и художественныя, и ученыя, гдѣ мы сходились бы, чтобы взаимно подѣлиться своими трудами и опытами и поучиться другъ у друга, гдѣ каждый изъ насъ передавалъ бы нашей молодежи то, что овладѣло его любовью и вполнѣ поэтому постигнуто имъ, и такимъ образомъ среди себя, не отстраняя ихъ отъ себя и отъ нашей жизни, давали бы мы нашимъ дѣтямъ то развитіе, которое уже не дастъ имъ уклониться съ пути добра и истины и на всю жизнь ихъ дастъ имъ твердую основу для всякаго дальнѣйшаго совершенствованія? Представь, если бы цѣлымъ обществомъ собирались мы въ дни праздниковъ и отдыха, веселью и разговорамъ отдавая свои свободные часы -- Костя, развѣ не съ избыткомъ вознаградило бы все это меня за отраду исключительнаго значенія или за случайную эту удачу опытовъ разведенія ивняка? Еще повторяю, Костя: да, хороша и полна блеска ваша жизнь. Но развѣ менѣе хороша и менѣе блестяща та, которую я сейчасъ нарисовалъ тебѣ? Съ той только разницей, что у насъ, въ нашей жизни, у насъ нѣтъ и не будетъ обездоленныхъ, а у васъ, въ роскошныхъ вашихъ городахъ, на всякаго пресыщеннаго тонкими блюдами приходится по одному умирающему съ голода, на всякую съ изысканной роскошью по модѣ одѣтую женщину -- по одной проституткѣ, на всякаго, живущаго во дворцѣ -- по одному отходнику, и что вы ни дѣлайте, какъ ни бейтесь, а не извести уже вамъ этихъ отверженцевъ и даже не убавить ихъ числа... Благотворительность, самоотверженное служеніе ближнимъ и помощь имъ? Да, въ этомъ все лучшее и самое святое вашей жизни. Но не говоря уже о томъ, что благотворите вы на деньги, откуда-нибудь да взятыя, т. е. кѣмъ-нибудь да заработанныя для васъ, а я рѣшительно не вижу ясной необходимости, чтобы ты отбиралъ у меня плоды моего труда и часть изъ отобраннаго передавалъ бы кому-то третьему, вѣдь давать могу я и самъ, если есть у меня, что давать, и есть охота давать, кромѣ этого, скажи, Костя, что толка имѣть жизнь, полную всякой роскоши и всякаго блеска, если нашъ же собственный нравственный долгъ велитъ намъ отказываться отъ этой роскоши и этого блеска и не пользоваться ими? И не лучше ли жизнь, хотя и болѣе скромная, но гдѣ всѣмъ, что имѣю я хорошаго, всѣмъ этимъ могу я наслаждаться спокойно и съ чистой совѣстью, въ полной мѣрѣ пользуясь своей жизнью для себя самого, ибо никто уже не нуждается ни въ какихъ жертвахъ съ моей стороны и до тѣхъ поръ, пока указаннымъ мнѣ исключительнымъ несчастьемъ моего ближняго не позоветъ меня Самъ Богъ на исключительный подвигъ любви -- до тѣхъ поръ совершенно свободенъ я въ жизни и въ своемъ счастьи? Нѣтъ, Костя, если и въ теперешней даже, отдѣльной отъ остальной, одинокой моей жизни все-таки находишь ты красоту -- повѣрь, эта жизнь -- ничто въ сравненіи съ красотой жизни будущаго. И сравни свободу и ширь моего идеала съ самыми даже смѣлыми, съ наиболѣе васъ увлекающими вашими идеалами. Жить сообща, указанной рѣшеніемъ большинства жизнью, ѣсть сообща или изъ общественной кухни, работать сообща, по звонку, каждому, отказавшись отъ человѣческой своей личности, указаннымъ образомъ дѣлать указанную ему тѣмъ-же рѣшеніемъ большинства общеполезную работу: ты думаешь, я говорю тебѣ о каторжникахъ того времени? Нѣтъ, мой другъ, это, по вашему, идеалъ жизни свободныхъ, "высокоцивилизованныхъ" будущихъ гражданъ. Вѣроятно, каторжники будутъ тогда жить человѣчнѣе и лучше, ибо и фантазіи уже не хватитъ на болѣе каторжную жизнь, а вѣдь должна же чѣмъ-нибудь отличаться жизнь каторжниковъ отъ жизни гражданъ. Затѣмъ, вмѣсто свободнаго чтенія, слушать пискъ фонографа, по проволокѣ слушать драму и оперу, по проволокѣ же, вмѣсто радостнаго свиданія, говорить съ друзьями и даже, кажется, видѣть ихъ, питаться химически изготовленными жирами и бѣлками, дышать химически же, на заводахъ, изготовленнымъ чистѣйшимъ кислородомъ и азотомъ -- я гдѣ-то читалъ объ этомъ. Работать исключительно машинами. Лучшіе друзья наши, краса и радость нашей жизни -- лошади, исчезнутъ за ненадобностью, скота тоже не будетъ, ибо и въ немъ уже не станетъ нужды, не будетъ, кажется, и лишнихъ растеній, ни лѣсовъ, ни луговъ -- и останутся только заводы химическихъ жировъ и бѣлковъ, электрическія машины, телефоны, фонографы, фотофоны, спектрофоны и воздушные шары -- и при всемъ этомъ еще то самое отрадное для васъ утѣшеніе, что работать, да и то еще при всевозможныхъ удобствахъ и облегченіяхъ, каждому придется въ теченіи нѣсколькихъ только лѣтъ и не болѣе трехъ или четырехъ часовъ въ сутки, все же остальное время онъ будетъ совершенно уже свободенъ отъ всякой работы -- это не имѣя ни своего-то угла, ни своей жизни!.. Да послушай, Костя, вѣдь жизнь какихъ-нибудь лопарей или бушменовъ, и та, не говоря уже о свободѣ -- человѣчнѣе, интереснѣе и шире этого жалкаго прозябанія... По крайней мѣрѣ, хоть будутъ ли тогда кабаки, какъ это по вашему?.. Говорятъ, не будетъ зла въ той жизни: въ жизни труда, у насъ его не будетъ, ибо слишкомъ уже хороша станетъ сама жизнь, а тамъ, если и не станетъ его, то потому, что не станетъ людей, не станетъ воли, характера и личности, т. е. именно того, что и побуждаетъ насъ творить добро или зло, иначе -- создавать жизнь. У насъ не будетъ зла, но будетъ жизнь, и слѣдовательно -- останется другая составная ея часть -- добро. А тамъ не будетъ зла, но не будетъ и добра, ибо не будетъ самой жизни. Гдѣ, напр., сравнительно меньше зла въ дѣлахъ людей -- на волѣ или въ тюрьмѣ?
   И онъ замолчалъ. Не сводя съ него глазъ, жадно слушали его Алеша и Настя.
   -- Стремленіе къ идеалу, къ высокому, къ Богу, снова началъ онъ, жизнь духа и мысли -- такова жизнь нашей старой, измученной, истерзанной Европы съ ея печальными, но и великими зато воспоминаніями. Сытая, благополучная Америка, эгоистично отказавшись отъ страданій мыслящей своей матери, а вмѣстѣ и отъ духовной ея жизни, и, какъ ненужныя, забывъ и отбросивъ ея прошлое и всѣ ея воспоминанія -- такъ ни въ чемъ и не пошла она дальше идеала практической пользы и сытости хорошо накормленнаго стада. Европа -- это Марія, съ ея любовью и слезами, но Америка даже и не Марѳа: та если и хлопотала объ обѣдѣ, такъ объ обѣдѣ для Того, въ Комъ она видѣла Учителя Правды, Америка же думаетъ исключительно только о благополучіи и удобствахъ собственнаго своего тѣла: жизнь духа менѣе знакома ей, чѣмъ даже и изведеннымъ ею индѣйцамъ, а попробуй сказать это, попробуй-ка сказать, что не индѣйцы были тутъ истинными дикарями, что не цивилизація поглотила тутъ варварство, а напротивъ, сугубое варварство -- жизнь, отринувшая мысль и духъ, задушила, извела тутъ человѣческую, широкую, свободную жизнь! Попробуй сказать это -- и тебѣ сейчасъ же предложатъ фонографъ и телефонъ, съ Эдиссономъ, школами и 17-этажнымъ Нью-Іоркскимъ домомъ на придачу. И что всего тутъ изумительнѣе, такъ это то, что первые американцы, дѣти Европы, взлелѣянные этой Маріей, переѣхавъ въ Америку, сразу стали они тамъ на великую дорогу труда, пошли-было по ней -- и сбились съ нея, въ одинъ какой-нибудь вѣкъ такъ безконечно далеко уклонились они отъ нея... Да, оглядывая все человѣчество, все, что сдѣлало оно для Истины и Духа -- приходится признать, что однимъ только старымъ народамъ Стараго Свѣта, всего Стараго Свѣта -- Европы, Азіи и Африки, лишь имъ ч доступенъ свѣтъ истины, и нѣтъ прогресса, нѣтъ цивилизаціи, нѣтъ красоты, нѣтъ жизни въ правдѣ и духѣ впѣ тѣсной семьи этихъ старыхъ народовъ или внѣ тѣснѣйшаго съ ними общенія, и общенія во всемъ -- въ дурномъ и хорошемъ, въ высокомъ и низкомъ, въ тяжелыхъ ихъ страданіяхъ и великихъ радостяхъ.
   Онъ замолчалъ, и ничего уже не возразилъ ему Бачуринъ. Алгасовъ придвинулъ къ себѣ бургонское, осторожно откупорилъ бутылку и сталъ наливать благородную влагу, съ наслажденіемъ любуясь чуднымъ цвѣтомъ лившейся струи. Оживленная виномъ, весело пошла ихъ послѣдняя бесѣда, и давно уже ночь смѣнила вечеръ, и уже показалась на востокѣ бѣлая полоска разсвѣта, когда стали наконецъ прощаться друзья. Алгасовъ и Настя снова проводили ихъ до Веденяпина, но и тамъ еще долго сидѣли они на балконѣ, продолжая разговаривать. Настя пошла домой -- ей нужно было кормить сына, а Алгасовъ остался съ своими друзьями и пробылъ съ ними все время до самаго ихъ отъѣзда и даже проводилъ ихъ на пароходъ, даже проѣхалъ съ ними двѣ станціи до встрѣчнаго парохода, съ которымъ и вернулся назадъ.
   Много и съ увлеченіемъ разсказывалъ Сергѣй Игнатьевичъ женѣ объ Алгасовѣ и Настѣ и о счастливой ихъ жизни на чудномъ хуторѣ. Въ это время пріѣхалъ въ Москву Дмитрій Ивановичъ Стекловъ.
   Онъ продолжать служить все на томъ же сахарномъ заводѣ. Недавно встрѣтилъ онъ тамъ дѣвушку, дочь одного изъ незначительныхъ служащихъ. Это была хорошенькая веселая брюнетка, умная, живая и добрая. Молодые люди полюбили другъ друга и вскорѣ же обвѣнчались.
   Съ молодой женой пріѣхалъ Дмитрій Ивановичъ въ Москву, чтобы показать женѣ Москву и отпраздновать этимъ медовые свои мѣсяцы, а кстати и проститься съ уѣзжавшей на Кавказъ сестрой, и каждый почти день бывали они у Костыгиныхъ. Какъ-то разъ Сергѣй Игнатьевичъ упомянулъ при Дмитріи Ивановичѣ объ Алгасовѣ.
   -- Да, кстати, что подѣлываетъ этотъ твой пріятель? началъ Дмитрій Ивановичъ. Хандритъ попрежнему?
   -- Нѣтъ хандрить пересталъ, съ улыбкой отвѣтилъ Костыгинъ, и разсказалъ зятю про перемѣну, происшедшую въ жизни Алгасова.
   Слова его необыкновенно удивили обоихъ Стекловыхъ.
   -- Какъ? Онъ, этотъ баринъ? воскликнулъ Дмитрій Ивановичъ.
   -- Да, этотъ баринъ, на котораго вы смотрѣли такъ свысока и съ такимъ величавымъ презрѣніемъ!
   -- Ничего не понимаю! продолжалъ Дмитрій Ивановичъ. Но что это такое, что вызвало въ немъ эту перемѣну?
   -- Это былъ человѣкъ, съ юности упорно и страстно искавшій рѣшенія великаго вопроса о правдѣ жизни. Онъ нашелъ ее въ трудѣ, и сталъ жить трудомъ.
   Подстрекаемый вопросами Дмитрія Ивановича, подробно все разсказалъ ему Костыгинъ о жизни и взглядахъ Алгасова. Недаромъ, какъ шутя говорилъ самъ Костыгинъ, прослушалъ онъ у Алгасова полный курсъ науки о жизни: теперь, когда пришлось передавать этотъ курсъ другимъ, послѣдовательно и плавно говорилъ онъ, не пропуская ничего существеннаго, понятно и просто излагая ученіе своего друга.
   Потрясающее впечатлѣніе произвели на Дмитрія Ивановича какъ и самый поступокъ Алгасова, того Алгасова, котораго такъ искренно считалъ онъ совершенно погруженнымъ въ свое барство, ни на что негоднымъ тунеядцемъ, такъ и ученіе это, величественное и простое, невольно завладѣвавшее сердцемъ... Жадно слушалъ онъ Костыгина, и какъ бы откровеніемъ были для него слова Костыгина: онъ увидѣлъ и понялъ тутъ, что есть трудъ въ его сущности, увидѣлъ, что вся "трудовая", какъ онъ думалъ, жизнь его за эти годы есть ничто еще иное, какъ все та же такъ презираемая имъ барская праздность. Не разъ лихорадочно-блестѣвшіе глаза его встрѣчались съ глазами его жены, тоже взволнованной и не менѣе мужа увлеченной новымъ ученіемъ -- и безъ словъ поняли они другъ друга.
   -- Что же, Маша, ѣдемъ туда? спросилъ онъ ее, лишь только вышли они отъ Костыгиныхъ.
   -- Да, да, милый, да, горячо заговорила молоденькая Маша. Какъ я рада, что и ты хочешь того же! Вотъ заживемъ-то мы!
   -- И стыдно было бы намъ не послѣдовать за нимъ, началъ Дмитрій Ивановичъ. Насколько менѣе его избалованы мы жизнью, я моложе его, а вѣдь подумай, 35 лѣтъ было ему, когда отрекся онъ отъ богатства и роскоши... И наконецъ, мы будемъ съ нимъ и возлѣ него, а вѣдь онъ былъ одинъ эти годы, и онъ не испугался этого одиночества и вынесъ его... Маша, насколько легче это для насъ, чѣмъ было для него!
   -- И скорѣе, милый, скорѣе! Чего намъ ждать? Лучшаго ничего уже не найдемъ вѣдь мы... Какъ хочется мнѣ скорѣе узнать милую Настю, а также и его...
   -- Это великій человѣкъ, Маша! закончилъ Дмитрій Ивановичъ.
   Со всѣмъ жаромъ убѣжденной, глубоко-вѣрующей юности отдались они новому ученію и, не откладывая дѣла, тотчасъ же стали собираться, готовясь къ новой жизни, для начала которой должно было имъ послужить скромное приданое Маши.
   А кстати, только что недавно сдѣлалъ Дмитрій Ивановичъ изобрѣтеніе: увлеченный своими идеями, постоянно думая о народѣ, какъ бы освободить его изъ подъ власти капитала, давно уже работалъ онъ надъ изобрѣтеніемъ простого и дешеваго устройства, съ помощью котораго каждый желающій, каждый даже мужикъ могъ бы съ выгодой выдѣлывать сахаръ въ любомъ, самомъ даже ничтожномъ количествѣ, и которое этимъ самымъ передавало бы сахаровареніе въ область кустарнаго уже производства. И многолѣтніе труды его увѣнчались наконецъ блестящимъ успѣхомъ: устройство это, приспособленное къ вѣтряному двигателю, было имъ найдено -- и вмѣстѣ съ Машей тотчасъ же рѣшили они примѣнить его въ Веденяпинѣ къ дѣлу. Дмитрій Ивановичъ задумалъ даже соединить его съ вѣтряной мельницей и кузницей, къ жизни труда прилагая такимъ образомъ и спеціальныя свои познанія и личнымъ примѣромъ мечтая распространять эти познанія въ народѣ. Садъ, огородъ и, можетъ-быть, небольшое поле будутъ окружать ихъ скромное заведеніе. Таковъ былъ общій ихъ съ Машей планъ, и понятно, что съ нетерпѣніемъ и радостью стремились они въ Веденяпино.
   Въ первыхъ числахъ августа 1880 года, въ одинъ изъ немногихъ ясныхъ дней, изрѣдка выпадавшихъ въ это страшно дождливое лѣто, по большой Сарайской дорогѣ шли по направленію къ Веденяпину просто-одѣтые мужчина и женщина: это были Дмитрій Ивановичъ и Маша. Они только что пріѣхали съ пароходомъ въ Сараи, наняли тамъ подводу для своихъ вещей, а сами пѣшкомъ отправились въ Веденяпино.
   Былъ уже вечеръ, когда наконецъ достигли они цѣли своего пути. Встрѣченный ими на улицѣ мальчишка указалъ имъ, какъ пройти на Журавку, и, издали взглянувъ на старый домъ Алгасова, пошли они по указанной дорогѣ.
   Войдя на дворъ Журавской усадьбы, Дмитрій Ивановичъ тотчасъ же узналъ Алгасова, который, только что вернувшись съ сѣва, вмѣстѣ съ Алешей выпрягалъ изъ телѣги лошадь. Настя, съ двумя ведрами парного молока на плечахъ, шла черезъ дворъ.
   Она первая увидала пришедшихъ и, остановившись, указала на нихъ мужу. Алгасовъ обернулся. Между тѣмъ Дмитрій Ивановичъ и Маша подошли уже къ нему. Опустивъ ведра на землю, стояла Настя возлѣ мужа.
   Алгасовъ узналъ Дмитрія Ивановича, но прежде, чѣмъ онъ успѣлъ сказать хотя слово, Дмитрій Ивановичъ заговорилъ самъ, высказывая свое уваженіе и удивленіе Алгасову и рѣшеніе, свое и жены, послѣдовать за нимъ и возлѣ него начать новую жизнь.
   -- Какъ и вы, я тоже вѣрю, что въ этой только жизни можно найти честное и полное счастье, ибо въ ней истина, закончилъ онъ.
   Алгасовъ протянулъ ему руку и сказалъ:
   -- И вы не раскаетесь, что пришли къ намъ, вы найдете у насъ жизнь и счастье, которыя никогда васъ не обманутъ!
   Настя тоже протянула къ Машѣ руки и съ ласковой улыбкой тихо заговорила:
   -- Идите къ намъ, у насъ хорошо жить, такъ хорошо, что лучше и быть не можетъ! Я буду любить васъ, я вижу, что мы полюбимъ другъ друга!
   И обнявъ Машу, она поцѣловала ее. Алеша стоялъ возлѣ Алгасова, съ восторгомъ и радостью глядя на Стекловыхъ -- и то и дѣло обращался на Алгасова сіяющій и гордый его взглядъ...
   -- Хвала Господу! началъ Алгасовъ. При жизни моей далъ Онъ мнѣ увидѣть послѣдователей, такъ же искренно, какъ и я, и такъ же горячо вѣрующихъ въ жизнь, Имъ Самимъ устами покойнаго учителя моего мнѣ внушенную -- я не ожидалъ такой милости! Возблагодаримъ же Его и испросимъ у Него благословеніе на вашу начинающуюся новую жизнь!
   Всѣ стали на колѣни. Лучъ заходящаго солнца, пробившись изъ-за облака, упалъ на нихъ и освѣтилъ ихъ наклоненныя головы, освѣтилъ начало новой жизни.

Конецъ.

   

ПРИМѢЧАНIЯ.

   1) Къ стр. 4. Изъ оперетки "Voyage dans la lune", Оффенбаха.
   2) Къ стр. 250. Киркегоръ.
   3) Къ стр. 259. "Электро-автоматическій искатель кометъ", Барнара.
   4) Къ стр. 200. "Les civilisations animales", par Combea.
   5) Къ стр. 262. Essai philosophique sur les probabilités", par Laplace.
   6) Къ стр. 265. Киркегоръ.
   7) Къ стр. 271. Возстаніе Араби-паши въ 1882 году.
   8) Къ стр. 271. Выраженіе маркиза Салисбюри въ рѣчи, произнесенной имъ на банкетѣ у лорда-мэра, 28 октября 1889 года.
   9) Къ стр. 290. См. прим. къ стр. 22, III тома.
   10) Къ стр. 290. "Лоринъ", романъ гр. П. А. Валуева, бывшаго министра Внутреннихъ Дѣлъ. Въ этой сценѣ управляющій не совѣтуетъ Рощину покупать имѣніе, укозывая ему на смутное состояніе Россіи и видимую непрочность существующаго у насъ соціальнаго строя.
   11) Къ стр. 340. То была эпоха усиленнаго сокращенія церковныхъ штатовъ и даже приходовъ.
   12) Къ стр. 421. Старинный испанскій этикетъ, допускалъ при Австрійскомъ дворѣ лишь освѣщеніе восковыми свѣчами.
   13) Къ стр. 434. В. Боткинъ и др.
   14) Къ стр. 434. "Въ странѣ полуночнаго солнца". Отеч. зап., 1883 г.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru