На рѣчкѣ Нишѣ широко раскинулась деревня Естьяны, деревня богатая, при столбовой московской дорогѣ, верстахъ въ двухъ отъ знаменитаго въ то время бронницкаго перевоза черезъ рѣку Мсту. Весной и осенью, а вчастую и лѣтомъ обозы, лошадей по сту и болѣе, дожидали перевозу по недѣлямъ -- движеніе было большое по дорогѣ; тогда Бронница не могла вмѣщать у себя всѣхъ проѣзжихъ, отчего доставалось много Естьянаммъ. Земли, принадлежащія естьянскимъ крестьянамъ, были самыя лучшія въ Новгородской губерніи. Кому неизвѣстно бронницкое сѣно? Этимъ-то сѣномъ промышляла вся Холынская волость, широко-раскинувшаяся къ Новгороду и къ Ильменю озеру верстъ на сто изъ конца въ конецъ. Въ этой волости было двадцать-девять деревень. Изъ всѣхъ этихъ деревень Естьяны имѣли большее значеніе по своему положенію у большой дороги, многолюдству, богатству и большей развитости крестьянъ; даже Холыня -- не менѣе богатая и населенная -- уступала Естьянамъ, несмотря на то, что вся волость носила ея имя. Привольно и весело жили крестьяне въ Естьянахъ: хлѣба у нихъ было вдоволь, промысловъ всякихъ, въ деньгахъ не больно нуждались, за то въ деревенскій праздникъ вся волость гостила въ Естьянахъ и гуляла дней по пяти.
Въ 1817 году, въ Ильинъ день, послѣ обѣдни, божонскій священникъ отецъ Андрей, въ эпитрахели, съ крестомъ въ рукахъ, съ открытою головою ходилъ изъ дома въ домъ по Естьянамъ; за нимъ слѣдовали дьячокъ и пономарь: у одного было въ рукахъ блюдо со святой водой и кропило, а другой подъ мышками носилъ хлѣбы. Народъ толпился на улицѣ, не обращая вниманія на священника; шумные разговоры перерывались иногда крикомъ или пѣснью, вдругъ обрывающеюся на полсловѣ смѣхомъ; изъ оконъ выглядывали крестьяне съ раскраснѣвшимися и потными лицами отъ сытнаго угощенія. Дѣвки стояли кучами у большихъ домовъ или у качелей; хороводы, еще не начинались. Священникъ гдѣ-то скрылся въ дому; остался на улицѣ посреди толпы мужиковъ длинный дьячокъ въ нанковомъ синемъ полукафтаньѣ, нескрывающемъ широкихъ голенищъ сапоговъ, осѣвшихъ къ самой ступнѣ. Онъ разсуждалъ горячо, махалъ хлѣбомъ -- въ правой его рукѣ, а лѣвою поправлялъ длинные густые волосы, которыми игралъ вѣтеръ. Его неровныя движенія и покачиваніе изъ стороны въ сторону показывали, что онъ уже успѣлъ вкусить отъ празднественной трапезы малую-толику.
У двора Евдокима Немочая, на широкой площадкѣ, раздался здоровый, звонкій голосъ запѣвалы, собрался хороводъ, народъ къ нему прихлынулъ. Сзади густой толпы, до двадцати порядочныхъ дѣвушекъ, взявшись за платки, едва двигались вокругъ и пѣли хоромъ пѣсню; въ срединѣ ходилъ статный парень въ ситцевой, александрійской рубахѣ, заломивши шляпу на бекрень и помахивалъ платкомъ. Это былъ младшій сынъ Немочая -- Калина.
Мальчикъ дѣвушкѣ поклону..
И платочекъ изъ рукъ вонъ
пѣли въ хороводѣ. Калина остановился противъ Груни, молодой и красивой дѣвушки, снялъ шляпу и низко поклонился. Груня раскраснѣлась, опустила въ землю глаза, выдернула изъ рукъ его платокъ и бросила на землю. Хороводъ остановился, а пѣсня продолжалась. Долго ломались они другъ передъ другомъ по содержанію пѣсни: вотъ Груня пошла въ средину, хороводъ двинулся, и Калина съ Груней заходили въ срединѣ его, стараясь выражать движеніями содержаніе пѣсни. Около часу расхаживали Груня съ Калиной, окруженные хороводомъ и закончили игру церемоннымъ поцалуемъ. На все это народъ смотрѣлъ молча; только молодые парни, стоящіе за хороводомъ, иногда подмигивали дѣвушкамъ, когда встрѣчали ихъ глаза, или послѣ какой-нибудь остроты, отпущенной полупьянымъ мужикомъ, раздавался оглушительный хохотъ, покрывающій пѣсни. Къ вечеру народъ все больше-и-больше скоплялся на улицѣ. Пьяные мужики, человѣкъ по пяти взявшись за руки, ходили, подергивая другъ друга изъ стороны въ сторону и дико горланя пѣсни, какая кому пришла въ голому. Или, уставившись одинъ противъ другаго и тщетно стараясь соблюсти равновѣсіе, разсуждали, нисколько не слушая и не понимая другъ друга. У домовъ на скамьяхъ и на землѣ было много группъ крестьянъ; имъ выносили ведрами пиво, которое они тянули изъ большой ендовы, переходящей изъ рукъ въ руки. Бабы на всю улицу разсказывали свои секреты и, широко размахивая руками, повѣряли другъ другу свое горе и радости. Ребятишки шмыгали, какъ стрижи вечеромъ, съ крикомъ и воплемъ. Въ иныхъ мѣстахъ молодые парни играли въ городки, хвастая силой и удальствомъ; когда же побѣдители, взобравшись на плеча побѣжденнымъ, ѣздили на нихъ изъ городка въ городокъ, мальчишки съ гиканьемъ и смѣхомъ бѣгали толпами за ними при общемъ веселомъ хохотѣ. Вездѣ, куда ни посмотришь, кипѣлъ и копошился народъ, а въ воздухѣ безостановочно гудѣли пѣсни,
"Праздницкая" -- желанный день для русскаго крестьянина! Для него онъ бьется цѣлый годъ, на него онъ тратитъ послѣдній грошъ, чтобъ на славу угостить своихъ родцевъ и сусѣдовъ, чтобъ вдоволь было и пива и вина, и хлѣба-соли всякому хрещоному -- встрѣчному и поперечному. Широко распахнуты двери для всякаго, хлѣбъ-соль не сходитъ со стола, пиво и вино подается всѣмъ безъ разбору. Зайдетъ странникъ, его не спрашиваютъ чей онъ и откуда, а подаютъ кусокь пирога и пива -- сколько душа приметъ; идетъ ли мимо двора человѣкъ, котораго разъ въ жизни только видѣлъ хозяинъ гдѣ-нибудь на праздникѣ -- его усердно просятъ хлѣбомъ-содью, крѣпкимъ пивомъ и зеленымъ виномъ; или ввалится въ избу веселая толпа и садится прямо за столъ; несмотря ни на какую пору, имъ предлагаютъ хлѣбъ-соль и радушное угощеніе. Хозяйка только и знаетъ, что бѣгаетъ въ клѣть за пирогами и лазитъ въ лечь за щами и кашей; а хозяинъ ходитъ въ подъизбицу за пивомъ и виномъ. За то верстъ, за тридцать идутъ на праздникъ. Идетъ другой въ деревню на праздникъ, тащитъ на плечахъ узелъ съ нарядами и сапогами, вовсе не имѣя ни родныхъ, ни короткихъ пріятелей, и въ полной надеждѣ, что будетъ сытъ и пьянъ. Славное русское хлѣбосольство -- вѣрное выраженіе славянскаго братства! Ты сохранилось только между простымъ народомъ, наше славянское братство, въ силу котораго такъ крѣпко сплотился русскій народъ; ему всякій землякъ, будь онъ съ Москвы, съ Нижняго, съ Архангельска, все одинъ и тотъ же русскій человѣкъ, тотъ же хрещоный и ему нѣтъ отказа нигдѣ, ни въ тепломъ углѣ, ни въ хлѣбѣ-соли. Пришелся ты русскому человѣку по сердцу -- онъ побратается съ тобою, помѣняется крестами за стаканомъ вина и отдастъ за тебя свою послѣднюю копейку и свою душу, только если ты ему по обычью и по норову. Русское братство! Не ты ли было началомъ русской общины; не ты ли спасало Русь, когда ей грозили бѣды, когда оыа возставала предъ изумленными врагами вся поголовно съ такою страшною силой, что могущественные народы трепетали тебя? И на это-то братство, на эту хлѣбъ-соль русскую накладывали руку, хотѣли изъ русскаго человѣка сдѣлать, если не француза, то по крайней мѣрѣ нѣмецкаго бюргера, чтобъ онъ за кружкой пива и въ копоти табачнаго дыма сидѣлъ по цѣлымъ часамъ молча въ харчевнѣ, или толковалъ о политикѣ, не принимая въ ней дѣятельнаго участія. И зачѣмъ было гнать это историческое братство изъ русской земли? Кому оно мѣшало? Мало ли кому... несогласно съ новѣйшими теоріями, не укладывается въ соціальныя рамки Прудона и Луи-Блана... Пировали же наши предки по цѣлымъ недѣлямъ и не ходили по міру, не умирали съ голоду. Прожили же они безъ Миля и Прудона и мы прожили безъ нихъ. Недаромъ русскій человѣкъ отъ нѣмца держалъ себя подалѣе; онъ зналъ, что татаринъ и цыганъ его обманутъ, оберутъ, если оплошаетъ: но этимъ дѣло и кончится; а нѣмецъ норовитъ взнуздать, да сѣсть на тебя верхомъ и ѣздить, поки, совсѣмъ не измочалитъ. И онъ былъ правъ въ этомъ отношеніи, какъ увидимъ ниже.
Между-тѣмъ, на улицѣ народъ все прибывалъ и разгулъ усиливался. Вотъ выдѣлились изъ толпы три мужика еще не очень старые, но одѣтые вовсе не по праздничному, въ лаптяхъ, крѣпко притянутыхъ къ ногамъ длинными ременными оборами, заплетавшими ногу крестъ на крестъ отъ ступни чуть не до колѣна, въ сѣрыхъ поношеныхъ кафтанахъ, застегнутыхъ кожанымъ ремнемъ, на которомъ болтались складень и рогъ, заплетенный берестой. Народъ разступался передъ ними и давалъ дорогу. Мужики вошли въ домъ, хозяйка засуетилась, хозяинъ почалъ угощать виномъ дорогихъ гостей. Это были пастухи. Пастухъ -- бранное слово между народомъ; этимъ словомъ доѣдешь другаго мужика лучше, чѣмъ другимъ крѣпкимъ, которое ему уже пріѣлось. Между тѣмъ пастухи у нашего царода пользуются почетомъ. Бездомный бобыль -- большею частью изъ Витебской губерніи, безъ пристанища и имущества, съ однимъ только складнемъ и рогомъ -- пастухъ нанимается на лѣто пасти стадо и кормится въ деревнѣ у кого день, у кого два, носитъ чужую одежду, того хозяина, у котораго ночуетъ. Какое бы могъ имѣть значеніе онъ въ деревнѣ? Его боятся и уважаютъ, чтобъ онъ не причинилъ какого зла животу, не наворожилъ, не испортилъ бы. Сколько вы ни увѣряйте крестьянина, особенно бабу, что пастухъ не можетъ колдовствомъ сдѣлать ничего, что это -- вздоръ, они останутся при своемъ убѣжденіи, что если животы здоровы, что если нѣтъ потраты отъ звѣря, они обязаны умѣнью пастуха заговаривать стадо отъ болѣстей и звѣря. Крестьяне вполнѣ убѣждены, что если осердится пастухъ -- наворожитъ такія бѣды, что весь скотъ изведется. Пастухи это знаютъ и пользуются невѣжествомъ крестьянъ, важничаютъ передъ ними, а тѣ оказываютъ имъ почетъ и чествуютъ лакомымъ кускомъ. Конечно, всему этому есть причины: постоянно обращаясь со скотомъ, пастухи подмѣчаютъ его инстинктивныя влеченія, которыя умѣютъ употреблять въ свою пользу; такъ въ большомъ лѣсу у хорошаго пастуха никогда не разбредется стадо, не заблудится корова; у него корова даетъ больше молока, если онъ во время гоняетъ стадо къ водопою, не держитъ его въ лѣсу во время сильнаго овода, но если онъ захочетъ доѣхать мужика, такъ загоняетъ корову, что та начнетъ доиться кровью. Все это поселяетъ въ простомъ человѣкѣ убѣжденіе, что пастухъ -- колдунъ, и потому онъ честитъ ихъ, чтобы были къ нему милостивы. За то возмутительно-безсовѣстно пользуются невѣжествомъ крестьянъ пастухи, небрежно пасутъ стадо и даромъ только берутъ деньги съ крестьянъ; по буднямъ пастухъ по цѣлымъ днямъ спитъ гдѣ-нибудь подъ тѣнью или ковыряетъ лапти, а стадо, пущенное на произволъ, бродитъ гдѣ попало. Въ праздникъ же пастухъ всегда угощается въ деревнѣ и ему никто не смѣетъ слова сказать. На всѣ праздницкія пастухи ходятъ другъ къ другу въ гости; деревенскій пастухъ водитъ ихъ изъ дома въ домъ, до стада же имъ нѣтъ заботы -- оно брошено безъ присмотра; сплошь и рядомъ случается, что послѣ праздницкой, другой крестьянинъ ищетъ лошади или коровы дня по три и совсѣмъ не находитъ. Это -- одно изъ золъ, разоряющихъ крестьянъ; животомъ богатъ крестьянинъ; но гдѣ же можетъ быть хорошъ скотъ, когда такъ дурно пасутъ его лѣтомъ. На это зло не обращаютъ вниманія. Стоитъ ли заниматься такой дрянью, какъ пастухи; безъ нихъ у насъ есть много важныхъ дѣлъ!...
Къ ночи разгулъ пошелъ шумнѣе, завязывались во многихъ мѣстахъ драки, не мало было побито скулъ и носовъ, не мало валялось на улицѣ и за дворами пьяныхъ. Пѣсни далеко разливались въ воздухѣ по зарѣ и вплоть до утра народъ бродилъ и оралъ на улицѣ.
II.
Въ избѣ у Евдокима Немочая было собраніе. Въ переднемъ углу за столомъ сидѣлъ крестьянинъ въ александрійской рубахѣ лѣтъ подъ шестьдесятъ, но здоровый и бодрый; кое-гдѣ пробивалась въ густыхъ рыжеватыхъ его волосахъ сѣдина, лицо его все заросло волосомъ, борода и усы вились космами и закрывали всю грудь; изъ подъ густыхъ и длинныхъ, нависшихъ бровей сверкали маленькіе, зеленоватаго отлива глазки и бойко бѣгали съ предмета на предметъ; носъ немного расплылся по лицу и оканчивался плоскою пуговицею, рдѣвшею багроватымъ цвѣтомъ и покрытый изрѣдка блестящими волосами. Это былъ Знатный. Съ Знатнымъ рядомъ сидѣлъ немного помоложе его земской съ совершенно плѣшивой головой и съ широкой бородой, распущенной по груди, какъ вѣеръ, русаго цвѣта. У окна возлѣ Земскаго помѣщался Немочай; ему было пятьдесятъ-пять лѣтъ, но онъ казался старѣе своихъ товарищей; сухощавое, чистое лицо его все было покрыто морщинами; въ темнокаштановыхъ волосахъ его много было сѣдины, борода его была не велика, клиномъ; рѣдкіе волоса, цвѣта близко къ черному, были жестки и грубы какъ конскій волосъ. Далѣе кругомъ стола сидѣли Осипъ Тимоѳѣевъ, Парѳенъ Ѳоминъ, Архипъ Черный, Парѳянъ Карповъ, Ѳилатъ Александровъ, все пожилые крестьяне. У чулана, опершись на липу, стоялъ старшій сынъ Немочая, Ѳома, здоровенный дѣтина лѣтъ тридцати бѣлый и румяный, съ занимающеюся бородой золотистаго цвѣта по всему лицу.
-- Одолѣла насъ вражья сила, говорилъ плавно, не торопясь, Знатный, ровнымъ голосомъ:-- попустилъ Господь по грѣхамъ нашимъ, и не откуда ждагь намъ спасенья.
-- Сами вы виноваты, Антипъ Спиридонычъ, отвѣчалъ ему разбитымъ, тонкимъ голосомъ Немочай.-- Не хотѣли жить въ святомъ согласіи, распустили дѣтей своихъ, вотъ и прогнѣвили Господа-Бога и послалъ на васъ скорбь великую, яковаже не бысть отъ начала вѣка.
-- Не такъ думаютъ, Евдокимъ Михайлычъ, замѣтилъ земскій:-- высоцкіе; они этимъ похваляются, новизна ихъ обольстила, глаза заслѣпила, считаютъ они великимъ благодѣяніемъ и молютъ еще за графа Бога, что далъ имъ льготъ столько.
-- Антихристово навожденье, отвѣчалъ Немочай.
-- Нечѣмъ намъ хвалиться, сказалъ Знатный:-- было плохо житье, теперь еще плоше приходится, а впредь и не уразумѣешь, что будетъ. Да вотъ хотя бы на счетъ такихъ порядковъ, что вы скажете? Вотъ, Никонъ Степанычъ, прочти-ка эту граматку, пусть послухаютъ хрещоные да умомъ-разумомъ раскинутъ, что изъ этого выйдетъ.
Земскій развернулъ бумагу, стряхнулъ ее, расправилъ рукой по столу и началъ читать нетвердо, повременимъ складывая про себя слова. Всѣ его слушали съ напряженнымъ вниманіемъ.
"Приказаніе графа Аракчеева, октября дня 1816 года.
"По повѣленію его сіятельства генерала графа А. А. Аракчеева, Высоцкая волость, получивъ новое управленіе, пользуются нижеслѣдующими преимуществами:
"1) Пожаловано отъ е. и. в. каждому крестьянину волости въ полную собственность по одной лошади.
"3) Отъ исправленія псковской дороги (эта дорога отстоитъ отъ волости за пятьдесятъ верстъ).
"4) Отъ содержанія сборной избы.
"5) Отъ содержанія сотскаго въ вотчинѣ и отъ посылки его въ Новгородъ.
"6) Отъ подводъ для земскаго суда и фор... рцьт... та... твердо... мыслете... есть... форшт... форъ... форъ...--твердилъ земскій и никакъ не могъ произнести слова форштмейстеровъ.
-- Оставь это богомерзкое прозвище и читай дальше, сказалъ Немочай.
Земскій продолжалъ:
"7) Отъ провожанія колодниковъ, которые проводимы будутъ солдатами.
"8) При выходѣ вдовъ или дѣвокъ замужъ за солдатъ, выдается въ награжденіе по двадцати-пяти руб.
Невючай плюнулъ на сторону и перекрестился большимъ крестомъ; собесѣдники послѣдовали его привіѣру... "кто пожелаетъ и прививать дѣтямъ коровью оспу" продолжалъ земскій.
"10) Для предохраненія отъ пожаровъ. какъ случилось съ 23-го на 24-го августа въ селѣ Высокомъ (гдѣ, отъ неосторожности одного обывателя, пострадали всѣ крестьяне съ потерею домовъ и имущества), приказывается строго: во всякой избѣ имѣть фонарь и свѣчи и не иначе, какъ съ ними выходить во дворъ; лучину же зажигать въ избѣ не запрещается. Ежели же кто изъ поселянъ будетъ примѣченъ, что выйдетъ въ амбаръ, въ гумно или хлѣвъ не съ фонаремъ, а съ лучиною, или не будетъ имѣть въ домѣ своемъ исправнаго фонаря со свѣчей, то въ примѣръ другимъ строго того накажутъ; зачѣмъ и приказано смотрѣть, и, въ случаѣ неисполненія сего, доносить солдатамъ, у нихъ квартирующимъ. Фонарь долженъ всегда висѣть въ избѣ подъ палатями, такъ чтобы вошедъ въ избу, всякій могъ его видѣть.
"11) Каждому жителю не возбраняется обо всѣхъ своихъ нуждахъ во всякое время входить съ просьбами откровенно въ комитетъ, въ селеніе Вуреги.
"12) Имѣть дороги и мосты, ежели есть въ близости къ деревнямъ, въ исправности.
"13) Всѣ препорученія ввѣряются старшинѣ, коему и исправлять въ точности, а крестьянъ оберегать по долгу совѣсти и присяги.
"14) Непремѣнно руководствоваться особымъ предписаніемъ о нарядѣ подводъ, отнюдь не смѣя безъ вѣдома начальства дѣлать излишній нарядъ.
"15) Денегъ никакихъ съ крестьянъ безъ письменнаго его сіятельства приказанія не собирать."
Земскій кончилъ, сложилъ бумагу и подалъ Знатному. Настала глубокая тишина. Немочай свѣсилъ голову на грудь и соображалъ; прочіе собѣсѣдники кидали на него любопытные взоры изподлобья; но Немочай все сидѣлъ молча и понуривъ голову.
-- Ѳомка! что стоишь развѣся-то уши? Хоть бы пивца принесъ да почестилъ бы дорогихъ гостей, сказалъ онъ сыну.
-- Послѣднія времена... антихристово царство... заговорилъ протяжно своимъ разбитымъ голосомъ Немочай: -- или не разумѣете, что святое писаніе во очію сбывается. Знаменія небесная въ разумѣніе людямъ приходятъ.
Ѳома поставилъ на столъ большую мѣдную ендову съ пѣнившимся и шипѣвшимъ пивомъ.
-- Милости прошу, Антипъ Спиридонычъ, Никонъ Степанычъ и всѣ хрещеные, говорили Немочай, стоя и кланяясь на всѣ стороны. Знатный сложилъ руку, пригнувъ большой палецъ съ мизинцемъ и безъимяинымъ и дунувъ на вытянутыя указательный и средній персты, сотворилъ большой крестъ на себѣ и надъ ендовой, подулъ на нее крестообразно, потянулъ пива и передалъ земскому. Ендова пошла изъ рукъ въ руки.
Немочай оперся обѣими руками на столъ, положилъ на руки голову и заговорилъ.
-- Не видѣли развѣ эту зиму знаменія на небеси, когда врата небесныя растворилися и сіяніе славы озарило все небо отъ сѣвера?
-- Видѣли и не уразумѣли знаменія сего, отвѣчалъ имъ Немочай.
-- А что оно знаменуетъ? спросилъ Знатный.
-- Знаменуетъ оно, завелъ разбитымъ голосомъ плавно Немочай:-- что съ святой книги снята отцомъ большая первая печать и на землю пришло антихристово царство. Пришелъ онъ, и кроется въ глубинахъ морскихъ, въ пространствахъ аера и посылаетъ на землю клевретовъ своихъ смущать хрещоныхъ людей разными соблазнами. Вотъ ты, Никонъ Степанычъ, читалъ въ бѣсовской-то граматѣ, обратился онъ къ земскому:-- что Высоцкая волость пользуется нижеслѣдующими преимуществами. А какія это преимущества? Одно дьявольское навожденіе. Хитро лукавый врагъ ихъ путаетъ. Говоритъ, ни по дворъ въ Полѣсть, ни сотцкихъ не будетъ... подумаешь, что настала красная пора для хрещоныхъ: а тамъ говоритъ, что подводы будутъ брать.
-- Значитъ, оно если принять въ разсужденіе знаменіе и все прочее, какъ надо быть, стало быть приходится самъ-то онъ Аракчеевъ и выходитъантихристъ, произнесъ съ разстановкой Парѳенъ Ѳоминъ.
-- Не онъ антихристъ, а дѣйствующій силой антихриста, Аполліонъ звѣрь седмирогій, драконъ, ему же царствовать на землѣ сорокъ-два мѣсяца, мучить святыхъ и праведныхъ и устраивать антихристово царство. Ты слышалъ, что Никонъ-то Степанычъ читалъ во вражескомъ писаніи, что лекаря будутъ лекарствами лечить, то есть проклятыми зельями будутъ мучить и отравлять хрещоныхъ, кто не съ доброй воли будетъ принимать на себя знаменіе антихристово. А младенцовъ-то святыхъ удумали они печатію антихристовою печатать, будто бы какую-то коровью оспу прививать. Какъ вырѣжетъ онъ на рукѣ печать, такъ на всю жизнь и останется, съ нею и умретъ.
-- А вотъ если кому привьютъ во младенчествѣ оспу эту, у того не бываетъ ужь ей и лицо гладкое, нещадривое; я много видалъ такихъ, возразилъ Знатный.
-- Надо сперва испытать, откуда это исходитъ, отвѣчалъ Немочай.-- Лучше остаться съ корявымъ лицомъ и сохранить образъ божій, чѣмъ на вѣки-вѣчные погубить душу свою и мучиться, въ гееннѣ огненной. Васъ одолѣла вражья сила, вы потому и стоите за вражью новизну. Укажи мнѣ, гдѣ въ писаніи сказано про коровью оспу?... Да что и говорить про васъ, когда съ доброй воли исказили образъ божій, сбрили себѣ бороды... "Постризало да не взыдетъ на браду твою" -- вотъ, что въ заповѣди сказано.
-- Не кори насъ напрасно, Евдокимъ Михайлычъ, отвѣчалъ ему огорченный Знатный.-- Встали-было мы за святые обычаи нашихъ праведныхъ родителей, да не подъ силу стало -- одолѣла вражья сила.
-- Кто у васъ всталъ и много ли? спросилъ Немочай съ насмѣшливымъ видомъ.
-- Немного насъ было, правду сказать. Захаръ да Петръ съ Высока, Антонъ да Иванъ большой да Трофимъ съ Крупичина, Герасимъ съ Шевелева, Юда съ Наспоротна, съ Горокъ трое еще пристали, начали народу хрещоному говорить, что не слѣдъ Аракчееву кориться да отъ вѣры отступать... Перехватали всѣхъ, заковали и увезли далеко за Сибирь.
-- Когда это ихъ провезли? Мимо насъ, кажись, никого не провозили, сказалъ земскій.
-- Не мимо васъ и везли; а черезъ Тихвинъ на Ярославъ, чтобы и Москву миновать. Сказываютъ, на край свѣта увезли, гдѣ день-то одинъ разъ въ году бываетъ...
-- А не хватило васъ постоять грудью... сказалъ язвительно Немочай.
-- Если бы ты видѣлъ, Евдокимъ Михайлычъ, сколько нагнано у насъ солдатъ, видима невидимо, въ каждомъ домѣ по пяти человѣкъ; а еще въ полѣ сколько... Никакой силой не возмешь съ ними. Пришлось кориться, отвѣчалъ Знатный.
-- Слухъ носится, что и шинели понадѣвали иныя, сказалъ земскій.
-- Двурогій звѣрь, помощникъ ему, иже и чудеса содѣетъ, вставилъ Немочай.
-- Онъ сперва, продолжалъ говорить Знатный:-- нарядилъ ребятъ лѣтъ отъ десяти до семнадцати. Вдругъ этакъ по всѣмъ деревнямъ понаслалъ солдатъ съ платьемъ, собрали ребятъ на улицу и стали наряжать въ солдатское платье. Завидѣли все это бабы и старухи, ударились выть и причитать, подняли на улицѣ такой гвалтъ, что стонъ стономъ пошелъ. Ну, и то сказать, думали, что сейчасъ и угонятъ... А ребята, народъ глупый еще, не понимаютъ, одна игра на умѣ... Одѣли это ихъ, отпустили, только строго на строго заказали, чтобы во весь день не скидали солдатскаго платья и на другой день велѣли одѣваться въ него же; а чтобы мужицкаго ничего не смѣли носить и въ однѣхъ рубахахъ не ходили, приставили надсмотрщиковъ изъ солдатъ. Ну, ребята глупые, пошли расхаживать по улицѣ, да солдатъ представлять...
-- Такъ только ребятъ-то и одѣли? Надъ младенцами издѣваются! замѣтилъ Архипъ Черный.
-- Черезъ недѣлю привезли новое платье и взрослымъ, продолжалъ Знатный.-- Старое поопаслися дать, чтобы не побрезговали, собрали крестьянъ въ Высокомъ, да поголовно всѣхъ до сорока лѣтъ и одѣли. Истинно горестно смотрѣть было на нихъ: у иного бородища большущая, чуть не до колѣнъ и широкая, во всю грудь -- а самъ куцый въ солдатскомъ платьѣ, повернуться не знаетъ какъ въ немъ. Иные подумали, что не стать носить бороду, когда одѣли солдатами, взяли и остригли сами бороды, да волоса на память попрятали, чтобы, какъ умирать станутъ, вмѣстѣ съ ними положили.
-- Удумали знатно! замѣтилъ насмѣшливо Немочай.-- Не пристанутъ волосы къ бородѣ; коли сами волей остригли! И то сказать, отшатнулись отъ святаго согласія, съ доброй воли вошли въ кабалу антихристову слугѣ.
-- Не царскій онъ слуга, а антихристовъ. Нашъ царь не обневолитъ народа хрещенаго въ кабалу идти къ нечистому. Давно ль была пора, что понадобилось ему войско съ супостатомъ биться. Не одѣлъ онъ насильно въ солдатское платье, не велѣлъ брить бородъ: а какъ есть хрещеный во образѣ божіемъ, только на шапки кресты надѣлъ: знай, молъ, что идутъ положить животъ свой за вѣру святую, да за царя, и Богъ помогъ ему побороть враговъ. Обольщаютъ его, застилаютъ глаза всякими хитростями; а кабы онъ зналъ, какое горе терпятъ хрещеные, не далъ бы воли Аракчееву хитрить такъ.
-- Дойдетъ и до васъ чередъ, сказалъ Знатный.-- Питебская и Хутынская волости полны солдатами; а отъ Хутынской волости до васъ рукой подать.
-- Не бывать тому: родители наши умолятъ предъ Господомъ за насъ грѣшныхъ, отвѣтилъ встревоженный Немочай.
-- Оборони Богъ! сказалъ Осипъ Тимофсевъ.
-- Слыхалъ я за вѣрное, что Аракчеевъ хочетъ всѣ волости здѣшнія на "поселенія" повернуть, проговорилъ Знатный.
-- Да еслибъ и хотѣлъ, такъ не попуститъ Богъ; немного ему дѣйствовать: времени-то всего сорокъ-два мѣсяца, отвѣтилъ Немочай.
-- А съ которой поры считать-то надо? спросилъ земскій.
-- Ну, такъ ему еще много времени остается, сорокъ-одинъ мѣсяцъ, оно выходитъ не вступно четыре года. Въ это время онъ успѣетъ все русское царство въ солдаты сдать при помощи вражьей силы, замѣтилъ знатный.
Немочай задумался.-- А что, Евдокимъ Михайлычъ, если и въ правду онъ до насъ доберется? спросилъ Осипъ Тимофеевъ.
-- Не добраться ему до насъ: молитвы родителей нашихъ праведныхъ не допустятъ, говорю я вамъ.
-- Крѣпко ты надѣешься на родителей, Евдокимъ Михайлычъ; не застали бы врасплохъ, сказалъ ему Знатный.
-- Мы отъ вѣры родителей не отступали; на нихъ и надѣяться можемъ..Мы не фармазоны, возразилъ Немочай.
-- И мы твердо держимся отеческихъ преданій, что насъ коришь, и у насъ есть старцы не глупѣе другихъ, отвѣчалъ злобно Знатный.-- Кто у васъ есть? Гдѣ у васъ разумѣющіе писаніе?
-- А Власъ на Бору? Чѣмъ онъ хуже тебя? Постарше будетъ и въ писаніяхъ гораздъ, самъ книги читаетъ.
-- Да вотъ и дочитался. Научилъ васъ бороды брить. Скоро табаки проклятые будете вмѣстѣ курить съ солдатами.
Знатный всталъ изъ-за стола, помолился на образъ и взялся за шапку; за нимъ повставали и другіе.
-- Да ты, что жъ? Или хлѣбъ-соль моя тебѣ не по обычаю! Или слово какое сказалъ тебѣ супротивное? спрашивалъ его Немочай, кусая губы отъ злости.
-- За твою хлѣбъ-соль благодарствую и за слово ласковое спасибо, отвѣчалъ Знатный;-- а мнѣ нужда идти до Новгорода, время не терпитъ.
-- Не на чемъ, не осуди, отвѣтилъ Немочай.-- Коли нужда гонитъ, держать не стану.
Гости ушли. Ѳома пошелъ провожать ихъ, а отецъ остался сидѣть въ избѣ за столомъ и думать о грозящей бѣдѣ.
III.
Время шло къ вечеру. Солнце уже золотило своими ласкающими лучами поспѣвающую рожь; тихо она колыхалась отъ перелетнаго вѣтра, который то стихалъ, то вдругъ изъ-за посада наносилъ ароматъ отъ скошеннаго сѣна. Сверчки неугомонно трещали во ржи, иногда вскрикивалъ жалобно куликъ или блеялъ бекасъ, описывая дугу на лету. На небѣ не было видно ни одного облачка; темносинее съ сѣвера, оно шло свѣтлѣе къ западу, гдѣ, на краю горизонта, начинало уже принимать легкій розовый оттѣнокъ. Отъ лѣса къ Естьянамъ медленно подвигалось стадо, подымая густымъ облакомъ пыль по дорогѣ; его глухое рычаніе разносилось по полю. Изрѣдка срывался жаворонокъ изъ зелени овса, начиналъ-было трель, но вдругъ затихалъ и падалъ камнемъ на землю. Сѣрый копчикъ, то стремительно проносился надъ полемъ, надъ самой землей, то подымался къ верху, становился на одномъ мѣстѣ, какъ привязанный, и быстро махалъ крыльями. Изрѣдка кое-гдѣ блестѣли на солнцѣ косы между ржанымъ полемъ по дорогѣ; крестьяне возвращались съ покосовъ; слышались звонкія пѣсни дѣвокъ и молодицъ, которыя чуть не бѣгомъ спѣшили на ночлегъ. По большой дорогѣ къ Естьянамъ щедушная, сивая лошадка тащила огромный возъ сѣна, который глухо скрипѣлъ, покачиваясь съ боку на бокъ. На возу, оборотившись животомъ кверху, лежалъ молодой парень въ пестрядинной рубахѣ и порткахъ, босый и безъ шапки и тянулъ съ натугой пѣсню:
Шуба рвана.
Нѣтъ кафтана.
Безъ подошвы сапоги.
Эти слова онъ растягивалъ до безконечности.
-- Митька! Что ты воешь, какъ волкъ на болотѣ, окликнулъ лежащаго на возу другой молодой парень, одѣтый въ ситцевую, яркаго цвѣта рубаху, плисовые штаны и сапоги съ набороми. Ямская шляпа съ павлинымъ перомъ едва прикрывала его голову, умащенную деревяннымъ масломъ до послѣдней возможности. На плечѣ онъ несъ синій свернутый армякъ.
Митька приподнялъ свою растрепанную и засоренную сѣномъ голову, похожую на клокъ худаго сѣна, взглянулъ на прохожаго и радостно заговорилъ:
-- Ермошка, здорово! Вишь какъ вырядился!
-- Не по твоему, чучело косматое! отвѣчалъ Ермолай.
-- Ты чего безъ шапки ѣздишь? Этакимъ манеромъ встрѣтится графъ, чѣмъ ты ему почтеніе отдашь?
-- Чего ты лаешься? отвѣчалъ Митька.-- Какіе здѣсь графы? Не чаешь ли, что тебя за графа сочтутъ, что такъ вырядился, да кланяться тебѣ станутъ. Погоди, дай завтрашняго вечера дождаться, я тѣ бока-то нащупаю подъ ситцевой рубахой.
-- Ой-ли полно? Не артачъся! Вотъ пріѣдетъ къ вамъ графъ, такъ плесень-то съ васъ счиститъ. А то вишь ты мохомъ обросъ какъ!
-- Заладилъ одно графъ да графъ да графъ... Сказывай толкомъ, не заставь меня съ воза къ тебѣ слѣзть...
-- А ну тебя! Что съ тобой, оборотнемъ, толковать! Вишь, кляча-то у тебя, что ракъ ползетъ! сказалъ Ермолай и пошолъ скорымъ шагомъ къ Естьянамъ.
-- Оборотень... ворчалъ скозь зубы Митька:-- Оборотень. Наемна шкура!... Вишь, похваляется какъ, что плисовы штаны надѣлъ... Оборотень! Я тебѣ, бахвалу, бобылю бездомному, поравняю завтра бока, чтобы глаже сидѣла рубаха... Оборотень!...
Митька снова затянулъ недоконченную пѣсню, повременамъ прерывая ее выразительными возгласами для поощренія лошади.
Подъ самой деревней Ермолай догналъ Груню, ходившую въ хороводѣ съ Калиною Немочаемъ на праздницкой.
Груня -- дочь Мирона, тихаго и честнаго крестьянина въ Естьянахъ -- славилась своею красотою въ околодкѣ; она была дѣвушка бойкая и неглупая. Отецъ ея, Миронъ, не изъ послѣднихъ былъ мужиковъ въ деревнѣ; но и не славился богатствомъ, какъ Немочай и большая часть жителей Естьянъ -- старовѣровъ, которые составляли аристократію въ Естьянахъ и славились богатствомъ на всю окрестность; онъ былъ одинъ работникъ въ семьѣ; у него кромѣ Груни, больше дѣтей не было; потому только успѣвалъ прокормить свою семью.
-- Здравствуй, Груня, проговорилъ бойко Ермолай и, снявши свою нарядную шляпу, низко ей поклонился.
-- Здорово! отрывисто отвѣчала ему Груня.
-- Можется ли?
-- А что мнѣ дѣлается. Вишь, какъ вырядился, говорила она, окидывая его бойкимъ взглядомъ.
-- Не ходить же такимъ лапотникомъ, какъ ваши ребята. У насъ на яму засмѣяли бы и Калинку, какъ бы онъ явился въ александрійской-то рубахѣ своей.
-- Вишь какъ!
-- Здѣсь-то онъ важничаетъ, а тамъ бы его и не замѣтили.
-- Стало быть, у васъ тамъ ребята такіе гордые, что и подойти къ нимъ не смѣй!
-- Не со всякимъ. Примѣрно съ Калинкой... можетъ, и говорить не станутъ; а съ такой кралечкой, какъ ты...
-- Я не кралечка, перебила его Груня.-- Тамъ у васъ на яму много есть всякихъ. Можетъ, и кралечки есть. А ты мнѣ не моги такихъ рѣчей говорить.
-- Да чего же гнѣваешься? Я не то, чтобы чего, а такъ какъ есть, какъ въ хорошихъ людяхъ насчетъ разговору слѣдуетъ, и сердиться тутъ не слѣдъ бы тебѣ, не въ обиду будь сказано.
-- Поди-куда ты наторѣлъ языкомъ-то во рту вертѣть, а мнѣ такого слова при добрыхъ людяхъ не моги говорить; а не то насрамлю такъ, что вѣкъ не забудешь, сказала Груня и пошла къ своему двору.
Это было вечеромъ въ субботу. На другой день, въ воскресенье, когда народъ послѣ обѣда выкатился на улицу, Ермолай важно расхаживалъ по Естьянамъ въ своемъ праздничномъ нарядѣ, небрежно накинувъ синій суконный армякъ на плечи. Онъ подходилъ къ большой кучкѣ крестьянъ, въ срединѣ которой стоялъ сѣдой мужикъ съ большой бородой, смотрѣвшій на Ермошку и говорившій:
-- Вишь какъ вырядился! А давно ли овчиремъ былъ у насъ?... Поди-узнай его теперь, словно хозяинъ съ ямской слободы; еще, пожалуй, напередъ ему и шапку сымешь?... Берегъ бы лучше деньгу-то на черный день... На синемъ кафтанѣ полосы не засѣешь.
-- Слышь ты! дядя Митрофанъ слыхалъ... ну, знать что ни есть да слыхалъ, заговорили между собою мужики.
-- А вотъ что слыхалъ, заговорилъ Ермошка, когда мужики призатихли.-- Слыхалъ онъ, что нашу Холынскую вотчину царь пожаловалъ!... На этомъ словѣ Ермошка остановился и посмотрѣлъ на мужиковъ.
-- Слышь ты, вотчину-то нашу батюшка-царь пожаловалъ, опять затолковали между собою мужики.-- Ну, чѣмъ же насъ пожаловалъ? спросило нѣсколько голосовъ вдругъ.
-- Нѣтъ, не насъ... а можетъ быть и насъ... Вотъ какъ добрые люди разсудятъ...
-- Что ты тамъ такое плетешь? Насъ, да не насъ. Въ толкъ не возмешь. Можетъ, такъ на ямщинѣ тамъ толкуютъ, а съ нами говори по нашему, по христіански, замѣтилъ ему Ларіонъ Васильевъ.
-- И на яму такіе же хресгьяне, какъ есть; оно, конечно, народъ бывалый, съ царемъ ѣзжали многіе и всякихъ людей видали -- королей, принцевъ иноземныхъ: а такъ же говорятъ, какъ и вы хрещеные.
-- Вишь ты навострился онъ какъ въ ямщинѣ; что рѣпу ножемъ рѣжетъ -- говоритъ. Чѣмъ же батюшка царь-то пожаловалъ.
-- Вотъ что: дядя Митрофанъ говоритъ, что молъ на Питерѣ говорятъ, что батюшка-царь взялъ нашу Холынскую волость да и пожаловалъ.
-- Ужь не дядѣ ли Митрофану?
-- Не дядѣ Митрофану, а графу Аракчееву подъ военное поселеніе.
-- Брешитъ твой дядя Митрофанъ съ похмѣлья.
-- Дядя Митрофанъ, Ларіонъ Васильичъ, хмѣльнаго во всю жисть въ ротъ не бралъ. Значится, похмѣлью быть не откуда.
-- Ну, такъ попритчилось ему.
-- И не попритчилось. А онъ правду истинную сказалъ, хоть побожиться.
-- Ну, тебѣ молокососу, хоть разбожись, вѣры дать не можно. Еще бы самъ Митрофанъ говорилъ, да и тому на слово вѣры не далъ бы я...
-- Не кори напрасно, Ларіонъ Васильичъ! Умъ бороды не ждетъ, сказалъ разобиженный Ермошка и пошелъ прочь.
-- Ишь какія лихія вѣсти принесъ!
-- Чтобы ему языкъ внутро поворотило!
-- Можетъ и быть тому, когда Высоцкую волость поворотили.
-- А ступай ты къ нему антихристу, коли любъ тебѣ.
-- Что же надо намъ-то завести дѣлать?
-- Обороняться.
-- Разбѣжимся по лѣсамъ -- не сыщетъ.
-- Чего галдишь-то? Лучше скопъ собрать да посовѣтовать всѣмъ хрещенымъ.
-- Эй, зови, ребята, на скопъ всѣхъ. Дядю Немочая.
-- Немочая зови.
-- Собирайте всѣхъ хрещеныхъ.
Гарланили мужики.
Немочай сидѣлъ дома за столомъ; возлѣ него сидѣлъ Калина и читалъ, едва разбирая по складамъ, книгу, писанную полууставомъ четко, точно напечатанную.
И со-со бы-рэ-ютъ-ютъ зе-лі-е са-та-ни-нин-слово-какоонъ-ско-е са-танинское про-зя-ба-ю-ще-е веди-еры-покойрцы-слово-еры, твердилъ Калина и не могъ сложить его.
-- Выспрь, сказалъ Немочай.
-- Выспрь, повторилъ Калина и продолжалъ читать такъ же дальше:-- и сокрушаютъ его въ прахъ...
Въ это время раздался звонкій голосъ Груни подъ окномъ. Калина обернулся къ окну; Немочай запустилъ ему руку въ загривокъ, пригнулъ голову къ самой книгѣ и такъ крѣпко дернулъ за волосы, что у бѣднаго Калины показались на глазахъ слезы. "И потомъ возносятъ надъ устама своима и вдыхаютъ въ ноздріе, оное же восходяще до мозговъ, омрачаетъ діавольскими помыслы умъ и совращаетъ въ я югорское нечестіе. Пріемше нѣкую малую цѣвницу, воздѣваютъ на то..." читалъ плачевно по складамъ Калина, безпрестанно запинаясь. Вошелъ мужикъ и прервалъ тяжкій трудъ Калины.
-- Евдокимъ Михайлычъ! хрещеные всѣ собрались на скопъ, просятъ тебя, сказалъ мужикъ, помолившись Богу и поклонившись ему въ поясъ.
-- Не што, міръ послухать надо, сказалъ Немочай, взялъ книгу отъ сына, бережно уложилъ ее въ шкапикъ подъ образами и заперъ на замокъ.
-- Подай-кось, Калина, кафтанъ да шапку, сказалъ онъ сыну.
-- А мнѣ, батюшко, какъ прикажете? спрашивалъ Калина робко отца.
-- Тебѣ-то? Вишь тебѣ не сидится дома, словно кто шиломъ торкаетъ... Ну. Да не што, иди. Только смотри, не загуливайся. А то ты радъ всю ночь напролетъ на улицѣ проблыкаться, сказалъ Немочай и медленно пошелъ къ дверямъ. Калина схватилъ шляпу и отправился къ хороводу.
На скопу мужики галдѣли во всю ивановскую... но разобрать было трудно, кто чего хотѣлъ; одна только русская брань произносилась выразительно. Тщетно заводилъ Немочай свои хитрыя рѣчи: его постоянно прерывали: особенно какъ-то шумна была эта сходка, можетъ быть и потому, что мужики еще не успѣли осмыслить хорошенько дѣла или вѣсть о поселеніи ихъ сильно взволновала. Обиженный такимъ невниманіемъ отъ своихъ сосѣдей, Немочай отвелъ въ сторону Ларіона Васильева, потолковалъ нимъ немного и повелъ къ себѣ въ домъ.
Ермошка ходилъ индѣйскимъ пѣтухомъ вокругъ хоровода; ему хотѣлосъ забраться въ средину, чтобы блеснуть своею развязностью: но въ хороводѣ ходилъ Калина, а на Ермошку никто не обращалъ вниманія: днемъ уже успѣли всѣ насмотрѣться на его щегольской нарядъ. Онъ съ завистью и вмѣстѣ съ насмѣшкой поглядывалъ на Калину, кобянился, стоя на мѣстѣ, какъ-бы стараясь показать людямъ, какимъ бы козыремъ онъ заходилъ въ хороводѣ.
На скопу шумъ сталъ утихать и толпа значительно рѣдѣла; мужики подвое и потрое отходили прочь, все еще разсуждая и размахивая руками. Наступила пора ужина; всякій пробирался къ дому, чтобы поѣсть на ночь и завалиться спать. Изъ хоровода то и дѣло исчезали одна за другой дѣвушки; наконецъ онъ совсѣмъ разстроился и играющіе разбились на пары, отдѣлялись по сторонамъ и перешептывались.
Калина догналъ Груню, направившуюся было домой.
-- Груня! откликнулъ онъ ее,
-- Что скажешь? спросила она и остановилась.
Калина занесъ-было руку, чтобы охватить ее.
-- Не замай, произнесла она строго и отвѣла его руку.
-- Недотрога! произнесъ съ укоромъ Калина.
-- Затѣмъ-то ты меня и звалъ! сказала Груня и направилась къ дому.
-- Постой!
-- Ну, что тамъ еще? спросила Груня и остановилась.
Калина подошолъ къ ней и сталъ смотрѣть ей въ лицо какъ-то странно.
-- Не плакать же мнѣ! Смѣйся пока смѣется, наплакаться еще успѣю.
-- Эхъ! Какъ бы ты знала...
-- Разскажи, такъ и знать буду.
-- Что тебѣ разсказывать! Какъ бы у тебя была тала душа: а то... Калина махнулъ рукой.
-- Ну, какъ знаешь. А мнѣ домой пора, и Груня снова направилась къ дому.
-- Слушай, Груня, постой на минуточку еще.
Груня остановилась.
-- Ну, парень! Да ты никакъ рехнулся! постой да постой: а зачѣмъ? Самъ не знаетъ, говорила Груня.
-- То-то и есть. Какъ бы знала...
-- Что знать то мнѣ? Завелъ одно -- знала да знала. Аль ты только изгиляешься, чтобы время вадить.
-- Сегодня меня отецъ за тебя за волосы оттрясъ, произнесъ печально Калина.
-- Ну, бѣда еще невелика; головы не оторвалъ.
-- То-то и есть, не правду я сказалъ, что ли, что въ тебѣ жалости ни на волосъ нѣтъ. Не правда, что ли?
-- Небольшая важность, что отецъ тебя за волосы оттрясъ. А коли больно, такъ заплачь.
-- Не въ томъ дѣло, что отецъ за волосы трясъ; бивалъ онъ меня и больнѣе, да не плакалъ; а въ томъ, что въ тебѣ жалости нѣтъ ни на волосъ!
-- Жалѣтъ-то нечего. Аль ты умирать сбираешься, аль въ солдаты задумалъ?
-- Можетъ, и задумалъ... не почемъ знаете.
-- Да ты никакъ, парень, и въ самомъ дѣлѣ рехнулся. Какое у тебя горе?
-- Какое горе? Груня, Груня! Жалости въ тебѣ нѣтъ. Вотъ хоть бы мы съ тобой, стоимъ, а ты мнѣ слова ласкова не вымолвила. А вотъ отецъ еще меня за волосы оттрясъ; а за что? Заслышалъ твой голосъ и не утерпѣлъ, чтобы хоть однимъ глазкомъ взглянуть на тебя.
-- За дѣло; не заглядывайся!
Она лукаво улыбнулась.
-- Дивья тебѣ такъ говорить, когда въ тебѣ, можетъ, жалости ко мнѣ нѣтъ; а я...
-- А ну, что ты?
-- Что я! А вотъ что я, заговорилъ онъ съ особеннымъ воодушевленіемъ:-- когда не вижу тебя, все думвю о тебѣ; а если заслышу твой голосъ, такъ хоть ножъ къ горлу ставь, а ужь загляну на тебя. Я не въ тебя!
Груня вся раскраснѣлась.
-- Послушай, Калина, что я скажу тебѣ. Напрасно ты коришь меня, что во мнѣ жалости нѣтъ. Нѣтъ, если ты хочешь знать всю правду истинную, такъ я тебѣ скажу, что ни за кого бы замужъ, кромѣ тебя, не пошла, вотъ ей-богу! Только воля-то не наша.
-- Груня! заговорилъ разнѣжась Калина и потянулъ было руки, чтобъ обхватить ее; но Груня увернулась и юркнула въ ворота своего дома.
А Калина долго стоилъ и смотрѣлъ на ворота.
"Вотъ ужо она выйдетъ ко мнѣ", думалъ онъ, ждалъ долго и не дождался. Нехотя отошелъ наконецъ Калина отъ дому и поплелся вдоль дороги, только не къ своему дому, а въ конецъ деревни. Зачѣмъ и куда онъ шелъ -- самъ не зналъ, шелъ потому что ноги несли его; а голова была занята чѣмъ-то другимъ; но чѣмъ именно, онъ не могъ дать себѣ отчета. Вертѣлись въ его головѣ какія-то смутныя мысли: и Груня, и отецъ, и свадьба, и еще что-то смутное, чего и самъ Калина растолковать бы не могъ
Калина все шелъ и шелъ прямо, и далеко бы ушелъ, еслибы крикъ на задворцахъ не остановилъ его. Онъ повернулъ въ ту сторону, гдѣ слышалъ крикъ. Чѣмъ ближе подходилъ Калина, тѣмъ яснѣе становились слова.
-- А вотъ я тебѣ дамъ знать, наемна шкура, какъ хрещеныхъ людей называть оборотнями! кричалъ одинъ голосъ.
-- Что ты, разбойникъ! Кто тебя трогаетъ, отстань! кричалъ другой.
Калина сталъ высматравать изъ-за угла. Онъ узналъ Митьку и Ермошку; его заняла эта ссора и Калина остановился, дожидаясь, чѣмъ кончится ссора.
Недолго дожидалъ Калина развязки. Наступающій Митька изловчился и такъ брякнулъ Ермошку, что у того шляпа отлетѣла чуть не къ самому Калинѣ. Ермошка далъ сдачи, завязалась рукопашная, которая длилась недолго; Митька сшибъ съ ногъ противника, наскочилъ на него и сталъ душить за горло. Бѣдный Ермошка захрипѣлъ. Тогда Калина бросился на выручку, схватилъ Митьку за шиворотъ и далеко откинулъ его въ сторону.
-- Подлецъ! нечесаная башка! говорилъ Ермошка, подымаясь на ноги и осматривая свое платье.
Но, увы! зрѣлище для него было самое горькое. Армякъ былъ весь въ грязи, а новая ситцевая рубаха распорота отъ ворота до подола.
-- Спасибо, Калина Евдокимычъ, что выручилъ, говорилъ онъ кланяясь Калинѣ:-- вѣкъ не забуду твоей услуги.
-- Не начемъ, отвѣчалъ Калина и повернулся къ дому: ему не было надобности защищать Ермошку. Митька, выбранивши ихъ обоихъ, сколько хватило у него на то разума, отправился домой.
Подходя ко двору, Калина заслышалъ голосъ отца и притаился у воротъ.
Немочай провожалъ Ларіона Васильевича.
-- Спасибо, Евдокимъ Михайлычъ, за хлѣбъ-соль и доброе слово, говорилъ Ларіонъ.
-- Не обезсудь, Ларіонъ Васильичъ; чѣмъ богаты, тѣмъ и рады, отвѣчалъ Немочай.-- Да побывай самъ на Лучнѣ-то у головы, да усовѣсти его, чтобы собралъ скопъ со всей волости на Воженку въ село. Всѣмъ міромъ надо разсудить; дѣло не шуточное, самъ разумѣешь.
Быстро катилась Мста въ обрывистыхъ берегахъ по песчаному дну; чистая вода крутилась и завивалась вьюрами; мѣстами посреди рѣки виднѣлись песчаныя косы, мѣстами рѣка подкатывалась къ одному берегу, вымывала изъ него пѣсокъ; съуживалась въ маленькій протокъ, оставляя все пространство до другаго берега сухимъ, гдѣ песокъ ложился пластами, какъ широкія ступени. На крутыхъ берегахъ красовались дубы и раскидистая, дуплистая ветла, и индѣ, наклонившись съ кряжа, смотрѣла въ рѣку, точно выбирала себѣ получше мѣсто, свалиться; прочее пространство покрывалась сплошною массою кустарника, за которымъ шли необозримые луга, усѣянные безчисленными стогами сѣна. На лѣвомъ берегу Мсты раскинулось небольшое село Боженка по кряжу; деревянная церковь на погостѣ терялась въ зелени деревъ; а за погостъ къ сѣверу стѣной закрывалъ горизонтъ сосновый боръ, высоко поднявшіея надъ песчанымъ грунтомъ. На востокъ виднѣлись Бронницы, замыкаемыя огромнымъ холмомъ. Построенная на холмѣ каменная церковь ярко блестѣла на солнцѣ и рѣзко отдѣляясь отъ зелени холма, сливалась съ синевою неба. Въ другія стороны тянулись безконечные луга съ раскиданными по мѣстамъ дубами, которые гуще сходились у деревень и закрывали ихъ собою; виднѣлись только дымъ да кое-гдѣ высокій гребень кровли.
Куда вы дѣвались, высокіе дубы, гордо поднимавшіе свои кудрявые, густые верхи? Слѣду не осталось отъ васъ, и еслибы не разсказывали про васъ старики, если бы не увѣряли они, что вы были въ два обхвата толщины, никто бы и не подозрѣвалъ, что вы здѣсь красовались. И васъ не пощадила жесткая рука -- красоту нашихъ лѣсовъ и васъ надо было уничтожить, что бы торчали въ глазу, чтобы не застѣняли свѣта. По одной прихоти, изъ страсти, чтобы все падало и стиралось въ прахъ подъ жесткою рукою, человѣкъ ломаетъ и коверкаетъ все, не сознавая самъ зачѣмъ, если на сторонѣ его стоитъ сила. Конечно, не безъ желанія -- на развалинахъ прошедшаго создать что нибудь новое... чтобы посадить щедушный прутъ, который еще богъ-вѣсть выростетъ ли... И какъ безобразна бываетъ природа, если человѣкъ погладитъ и поскребетъ ее своею рукою, чтобы придать ей художественный видъ! Ничѣмъ не лучше плѣши во всю голову. По вамъ, дикіе берега Мсты, прошла рука Аракчеева, и вы оплѣшивили. Деревни, дубы, ветлы, кусты... все исчезло, ихъ замѣнило ровное пространство, которое утомляетъ взоръ, наводитъ уныніе. Боженки и слѣдовъ нѣтъ; только въ память тому, что на ней покоились кости родителей праведныхъ, поставили убогую часовеньку, заросшую теперь чахлою ольхою. Правда, берега Мсты, успѣли уже зарасти послѣ Аракчеева ветлою и кустами; но того, что было и какъ было до него, того не воротишь. Мста во время весеннихъ разливовъ разрыла снова берега, снова явились ямы и рытвины, гдѣ ровнялъ Аракчеевъ землю для приличія; время уничтожило поселенныя роты, явились снова деревни и крестьянскія избы, но не на тѣхъ уже мѣстахъ и не въ такомъ безпорядкѣ, какимъ отличаются наши старинныя жилыя мѣста. Деревни вытянулись какъ по ниточкѣ, дома -- одинъ въ одинъ, и между ними ровное чиало ровныхъ березокъ. Отвратительное разнообразіе! Какъ въѣдишь въ деревню, взглянешь на первый домъ и отвернешься; знаешь, что и второй и третій такіе же: ничего выдѣляющагося нѣтъ, ни изгибовъ, ни замысловатыхъ поворотовъ; не упрется тебѣ на дорогѣ домъ на встрѣчу, на который смотришь и думаешь: вотъ конецъ дороги и дальше пути нѣтъ; а подъѣдешь къ дому -- направо тѣсный пилюхъ, за которымъ деревня распалась на четыре улицы: поѣзжай по которой хочешь. На берегу Волхова и теперь есть деревня Претешно, въ которой мужикъ проблудилъ всю осеннюю ночь и на могъ выбраться: куда ни повернетъ, ему на встрѣчу колодезь; онъ насчиталъ одинадцать колодцевъ, ѣздивъ по деревнѣ; а колодезь былъ всего одинъ посрединѣ деревни; но переулковъ въ ней пропасть: что домъ, то закоулокъ. Вотъ такъ русская деревня!
Рано утромъ со всѣхъ сторонъ, народъ направлялся къ Боженкѣ. Пѣшіе, верхами и на телегахъ перебирались черезъ Мсту въ бродъ мужики, всё болѣе пожилые съ плетеными изъ бересты кошелями за спинами. Около сборной избы скоплялись мужики и располагались группами: иные лежали въ кружокъ на лужкѣ; другіе усѣлись на края телеги, иные просто стояли въ кучѣ и разсуждали. Говоръ, шумъ, ржаніе лошадей... Собаки снюхивались, дрались и лаялись; малодушнѣйшія изъ нихъ забивались подъ ноги лошадямъ и подъ телеги. Пѣтухи разводили за собою куръ между лошадей, точно патрули; иные взлетали на телеги и клевали овесъ подъ самымъ носомъ у лошади.
Въ ожиданіи пріѣзда начальства, крестьяне занимались чѣмъ было ближе. Кто завтракалъ, вынималъ изъ кошеля, ржаные калитки, помазанные творогомъ и кашей, или пироги съ каликой (брюквой), кто мѣнялся лошадями, кто хвасталъ новой телегой или.показывалъ больную ногу лошади, прося совѣта, чѣмъ бы пособить.
Подошли толпой естьянскіе крестьяне; :изъ нихъ выдѣлились Осипъ Тимофѣевъ, Филатъ Александровъ, Парѳенъ Ѳоминъ, Архипъ Черный, Ѳома Немочай и разсыпались между крестьянами. Шумъ увеличился и мужики стали скопляться около агитаторовъ, подосланныхъ отъ Евдокима Немочая.
Заклубилась пыль по дорогѣ отъ Бронницы и показались двѣ телеги -- одна впереди на парѣ и сзади объ одной лошади, быстро приближались къ. Боженкѣ.
-- Ѣдетъ, ѣдѣтъ! раздалось въ толпѣ; народъ окружилъ сборную избу.
На парѣ пріѣхалъ голова съ земскимъ, на одной Немочай съ Ларіономъ Васильевымъ; народъ встрѣтилъ ихъ почтительно. Голова съ пріѣзжимъ ушли въ избу, на улицѣ сдѣлалось тихо. Голова замѣшкался вд избѣ; толпа начала глухо шумѣть, потомъ сильнѣе и сильнѣе; наконецъ терпѣніе толпы истощилось -- она заревѣла. На крыльцѣ показались Немочай съ Ларіономъ; толпа стихла; крестьяне ожидали рѣчей отъ нихъ, но тѣ молчали.
-- За чѣмъ вы насъ собирали? спросило нѣсколько голосовъ вдругъ.
-- Не мы хрещеный міръ скопляли, а голова, произнесъ своимъ разбитымъ голосомъ Немочай.