Богданович Ангел Иванович
Критические заметки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Последние произведения г. Чехова: "Человек в футляре", "Крыжовник", "Любовь".- Пессимизм автора.- Безысходно-мрачное настроения рассказов.- Субъективизм, преобладающий в них.- Первая народная выставка в Петербурге.- Ее недостатки.- Возможное значение подобных выставок.- 70-ти-летие Льва Николаевича Толстого.

   

КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМѢТКИ.

Послѣднія произведенія г. Чехова: "Человѣкъ въ футлярѣ", "Крыжовникъ", "Любовь".-- Пессимизмъ автора.-- Безъисходно-мрачное настроенія разсказовъ.-- Субъективизмъ, преобладающій въ нихъ.-- Первая народная выставка въ Петербургѣ.-- Ея недостатки.-- Возможное значеніе подобныхъ выставокъ.-- 70-ти-лѣтіе Льва Николаевича Толстого.

   Каждое новое произведеніе г. Чехова вызываетъ живѣйшій интересъ, и не потому, чтобы изящная литература послѣдняго времени оскудѣла талантами, перестала привлекать читателя однообразіемъ или скудостью содержанія, измельчала или ударилась въ исключительныя крайности декадентства или символистики. Ничуть не бывало. Если сравнивать нашу родную беллетристику съ иностранной, право, мы вовсе не такъ ужъ обижены судьбой. На Западѣ выступаютъ двѣ-три крупныя звѣзды, въ родѣ Зола во Франціи, Гауптмана въ Германіи, Ибсена въ норвежской литературѣ, около которыхъ группируются нѣсколько меньшихъ свѣтилъ, а затѣмъ разстилается обширное поле дарованій, приближающихся къ посредственности, мелкихъ метеоровъ, блистающихъ на мгновеніе, чтобы исчезнуть безслѣдно. У насъ, при всей ограниченности предѣловъ доступнаго литературѣ, при всей затрудненности проникновенія новыхъ вѣяній жизни въ журналистику, при всей минорности тона, въ которомъ -- хочешь не хочешь -- приходится говорить и живописать, что въ общемъ не можетъ не отражаться самымъ тяжкимъ образомъ на содержаніи и жизненности беллетристики,-- не теряютъ силы старшіе по времени таланты, каковы гг. Потапенко, Станюковичъ, Маминъ Сибирякъ, Боборыкинъ, Короленко, и на ряду съ ними каждый день выдвигаетъ все новыхъ и новыхъ, о чемъ ярко свидѣтельствуютъ наши серьезные журналы, въ каждой книжкѣ которыхъ вы встрѣчаете новое имя. Въ этомъ отношеніи особенно велики заслуги "Русскаго Богатства", на страницахъ котораго, если даже взять двѣ-три послѣднихъ книжки журнала, можно найти рядъ новыхъ писателей, отличающихся несомнѣнно искрой таланта, вдумчивостью и оригинальностью. Таковы, напр., за послѣднее время напечатанныя въ этомъ журналѣ произведенія -- г. Булыгина "Ночныя тѣни", г. Александровскаго превосходные очерки, полные юмора и теплоты, г. Кузьменка "жизнь". Отдѣльныя изданія разсказовъ нашихъ несомнѣнно яркихъ писателей, какъ г. Горькій, или затрогивающихъ серьезнѣйшіе вопросы современности, какъ "Очерки и разсказы" г. Вересаева, новые якутскіе разсказы г. Сѣрошевскаго ("Въ сѣтяхъ"),-- развѣ все это взятое въ цѣломъ не говорить о кипучей жизни, о неумолчномъ біеніи "живой" силы въ беллетристикѣ,-- силы, далекой отъ оскудѣнія и слабости, отъ декадентскихъ кривляній и жалкихъ попытокъ къ символизму, вымученной манерности и ломанія, въ значительной степени характеризующихъ литературу Запада за послѣднее время?
   И, тѣмъ не менѣе, интересъ къ произведеніямъ г. Чехова нельзя даже сравнить съ тѣмъ отношеніемъ, какое выказывается къ другимъ авторамъ.
   Причина этого лежитъ не только въ токъ, что предъ нами первоклассный новеллистъ, не имѣющій себѣ равнаго, пожалуй, даже и на Западѣ, гдѣ за смертью Гюи-де-Мопассана это мѣсто осталось вакантнымъ. Есть что-то въ послѣднихъ произведеніяхъ г. Чехова, что углубляетъ ихъ содержаніе, быть можетъ, помимо воли самого автора, придаетъ имъ какую-то терпкость и остроту, волнуетъ и причиняетъ острую боль читателю. Читатели, конечно, помнятъ его "Мужиковъ" и "Моя жизнь", изъ-за которыхъ столько копій ломалось въ свое время, что одно уже указываетъ на ихъ выдающееся общественное значеніе. Но его послѣдніе три разсказа, появившіеся въ лѣтнихъ книжкахъ "Русской Мысли", не менѣе глубоки, жгучи и значительны.
   "Человѣкъ въ футлярѣ" лучшій изъ нихъ и самый значительный по содержательности темы и типичности выхваченнаго изъ жизни явленія. Бону не знакомъ этотъ жалкій, ничтожный, плюгавенькій и въ то же время страшный "человѣкъ въ футлярѣ", для котораго жизнь свелась къ отрицанію жизни? Онъ, какъ кошмаръ, давитъ все живое, сдерживаетъ проявленіе всякаго общественнаго, альтруистическаго движенія своимъ мертвящимъ припѣвомъ -- "какъ бы чего не вышло". Эта ходячая пародія на человѣка изображена авторомъ съ поразительнымъ совершенствомъ, что при необычайной естественности и простотѣ, съ какою написанъ весь разсказъ, дѣлаетъ эту фигуру почти трагическою. Разсказъ ведется отъ перваго лица. Учитель гимназіи Буркинъ разсказываетъ про своего товарища, недавно умершаго учителя греческаго языка Бѣликова.
   "Онъ былъ замѣчателенъ тѣмъ,-- говоритъ Буркинъ,-- что всегда, даже въ очень хорошую погоду, выходилъ въ калошахъ и съ зонтикомъ, и непремѣнно въ тепломъ пальто на ватѣ. И зонтикъ у него былъ въ чехлѣ, и часы въ чехлѣ изъ сѣрой замши, и когда онъ вынималъ перочинный ножикъ, чтобы очинить карандашъ, то и ножъ былъ въ чехольчикѣ; и лицо, казалось, тоже было въ чехлѣ, такъ какъ онъ все время пряталъ его въ поднятый воротникъ. Онъ носилъ темные очки, фуфайку, уши закладывалъ ватой и, когда садился на извозчика, то приказывалъ поднимать верхъ. Однимъ словомъ, у этого человѣка наблюдалось постоянное и непреодолимое стремленіе окружить себя оболочкой, создать себѣ, такъ сказать, футляръ, который уединилъ, бы его, защитилъ отъ внѣшнихъ вліяній. Дѣйствительность раздражала его, пугала, держала въ постоянной тревогѣ и, быть можетъ, для того, чтобы оправдать эту свою робость, свое отвращеніе къ настоящему, онъ всегда хвалилъ прошлое и то, чего никогда не было: и древніе языки, которые онъ преподавалъ, были для него въ сущности тѣ же калоши и зонтикъ, куда онъ прятался отъ дѣйствительной жизни. "О, какъ звученъ, какъ прекрасенъ греческій языкъ!" говорилъ онъ съ сладкимъ выраженіемъ; и, какъ бы въ доказательство своихъ словъ, прищуривъ глаза и поднявъ палецъ, произносилъ: Антропосъ!
   "И мысль свою Бѣликовъ также старался запрятать въ футляръ. Для него были ясны только циркуляры и газетныя статьи, въ которыхъ запрещалось что-нибудь. Когда въ циркулярѣ запрещалось ученикамъ выходить на улицу послѣ девяти часовъ вечера, или въ какой-нибудь статьѣ запрещалась плотская любовь, то это было для него ясно, опредѣленно; запрещено -- и баста. Въ разрѣшеніи и позволеніи скрывался для него всегда элементъ сомнительный, что-то недосказанное и смутное. Когда въ городѣ разрѣшали драматическій кружокъ, или читальню, или чайную, то онъ покачивалъ головой и говорилъ тихо:
   "-- Оно, конечно, такъ-то такъ, все это прекрасно, да какъ бы чего не вышло.
   "Всякія нарушенія, уклоненія, отступленія отъ правилъ приводили его въ уныніе, хотя, казалось бы, какое ему дѣло? Если кто изъ товарищей опаздывалъ на молебенъ, или доходили слухи о какой-нибудь проказѣ гимназистовъ, или видѣли классную даму поздно вечеромъ съ офицеромъ, то онъ очень волновался и все говорилъ, "какъ бы чего не вышло". А на педагогическихъ совѣтахъ онъ просто угнеталъ насъ своею осторожностью, мнительностью своими чисто-футлярными соображеніями насчетъ того, что вотъ-де въ мужской и женской гимназіяхъ молодежь ведетъ себя дурно, очень шумитъ въ классахъ,-- ахъ, какъ бы не дошло до начальства, ахъ, какъ бы чего не вышло,-- и чао если бы изъ второго класса исключить Петрова, а изъ четвертаго -- Егорова, то было бы очень хорошо. И что же? Своими вздохами, нытьемъ, своими темными очками на блѣдномъ маленькомъ лицѣ,-- знаете, маленькомъ лицѣ, какъ у Хорька,-- онъ давилъ насъ всѣхъ, и мы уступали, сбавляли Петрову и Егорову баллъ по поведенію, сажали ихъ подъ арестъ и въ концѣ-концовъ исключали и Петрова, и Егорова... Мы, учителя, боялись его. И даже директоръ бойся. Вотъ подите же, наши учителя народъ все мыслящій, глубоко порядочный, воспитанный на Тургеневѣ и Щедринѣ, однако же этотъ человѣчекъ, ходившій всегда въ калошахъ и съ зонтикомъ, держалъ въ рукахъ всю гимназію цѣлыхъ пятнадцать лѣтъ! Да что гимназію? Весь городъ! Наши дамы по субботамъ домашнихъ спектаклей не устраивали, боялись, какъ бы онъ не узналъ; и духовенство стѣснялось при немъ кушать скоромное и играть въ карты. Подъ вліяніемъ такихъ людей, какъ Бѣликовъ, за послѣднія десять -- пятнадцать лѣтъ въ нашемъ городѣ стали бояться всего. Бояться громко говорить, посылать письма, знакомиться, читать книги, бояться помогать бѣднымъ, учить грамотѣ"...
   Таковъ этотъ мастерски написанный портретъ, вдумываясь въ который, чувствуешь, какая глубокая правда лежитъ въ его основѣ. Бѣликовъ -- это сама жизнь, та житейская тина, болото, съ которымъ приходится имѣть дѣло на каждомъ шагу, которое все затягиваетъ, все грязнитъ и душить въ своей вонючей грязи. Бѣликовъ -- это общественная сила, страшная своей неуязвимостью, потому что она нечувствительна, недоступна человѣческимъ интересамъ, страстямъ и желаніямъ. Закованный въ броню циркуляровъ, все воспрещающихъ и все "упорядочивающихъ", Бѣликовъ попираетъ на законномъ основаніи самыя естественныя требованія сердца, самыя простыя проявленія человѣческихъ отношеній. И что ужаснѣе всего, онъ дѣйствуетъ, какъ ядовитый микробъ -- ненасиліемъ, не грубыми, жестокими пріемами, самая жестокость которыхъ могла бы возмутить людей, а незамѣтно, медленно, постепенно растлѣвая все окружающее, доводя до отупѣнія и безвольнаго согласія всѣхъ на самыя дикія и по существу безчеловѣчныя мѣры. Этотъ пріемъ его -- "какъ бы чего не вышло" -- исходить какъ будто изъ чувства заботливости, желанія добра, стреиленія оградить отъ возможныхъ золъ и бѣдствій. Онъ подкупаетъ, съ одной стороны, не привыкшую къ критикѣ среду, съ другой -- запугиваетъ, и въ концѣ концовъ все покоряетъ.
   Кромѣ того, онъ -- сила еще и потому, что онъ -- единственное лицо, которое твердо знаетъ, чего хочетъ. А знаніе это ему дается легко: онъ ничего не хочетъ, ничего не желаетъ, ни къ чему не стремится. Его идеалъ -- отрицаніе жизни. Онъ сила потому, что онъ идеальнѣйшій нигилистъ. Понятно, въ борьбѣ противъ него его товарищи, учителя, "народъ все мыслящій, глубоко порядочный, воспитанный на Тургеневѣ и Щедринѣ", должны пассовать. Изъ желанія, мысли, стремленія, все это -- живыя, измѣнчивыя движенія души, колеблемыя, яко тростникъ. А противъ стоитъ одно неизмѣнное отрицаніе, неуязвимый футляръ, внутри пустой, гордый этой пустотой и побѣдоносный въ сознаніи своей правоты, не встрѣчающій единственнаго дѣйствительнаго протеста -- простой, житейской силы, которая, не мудрствуя лукаво, взяла бы его зашиворотъ и вышвырнула бы за окно.
   Такъ поступаетъ съ нимъ свѣжій человѣкъ, я этотъ пріемъ оказывается самымъ дѣйствительнымъ. Бѣликовъ вздумалъ нѣсколько приподнять футляръ, заняться Дѣломъ, которое разрѣшается даже циркулярами: онъ задумалъ жениться. Какъ и слѣдовало ожидать, такое жизненное дѣло, въ которомъ циркуляры и запрещенія плохая помощь, оканчивается для Бѣликова трагикомически. Какъ-то, въ періодъ ухаживанія, онъ встрѣчаетъ свои "предметъ" катающимся на велосипедѣ въ сопровожденіи брата, тоже учителя. Велосипедъ не воспрещенъ циркуляромъ, но и прямого разрѣшенія на него тоже не имѣется. И вотъ человѣкъ въ футлярѣ отправляется къ брату "предмета" съ предостереженіемъ -- "какъ бы чего не вышло", но встрѣчаетъ неожиданный отпоръ. Опѣшившій Бѣликовъ начинаетъ благоразумно ссылаться на то, что вообще... Нѣтъ! Здѣсь авторъ, такъ неподражаемо, живописуетъ своего героя, что никакая передача не можетъ дать хоть тѣни понятія о характерѣ человѣка въ футлярѣ.
   "--Что же собственно вамъ угодно?" -- спрашиваетъ его Коваленко, братъ "предмета".
   "--Мнѣ угодно только одно предостеречь васъ,-- отвѣчаетъ Бѣликовъ.-- Вы -- человѣкъ молодой, у васъ впереди будущее, надо вести себя очень, очень осторожно, вы же такъ манкируете, охъ, какъ вы манкируете! Вы ходите въ вышитой сорочкѣ, постоянно на улицѣ съ какими-то книгами, а теперь вотъ еще велосипедъ. О томъ, что вы и ваша сестрица катаетесь на велосипедѣ, узнаетъ директоръ, дойдетъ до попечителя... Что же хорошаго?
   "-- Что я и сестра катаемся на велосипедѣ, никому до этого дѣла нѣтъ!-- сказалъ Коваленко и побагровѣлъ.-- А кто будетъ вмѣшиваться въ мои домашнія и семейныя дѣла, того я пошлю къ чертямъ собачьимъ.
   "Бѣликовъ поблѣднѣлъ и всталъ.
   "-- Если вы говорите со мной такимъ тономъ, то я не могу продолжать,-- сказалъ онъ.-- И прошу васъ никогда такъ не выражаться въ моемъ присутствіи о начальникахъ. Вы должны съ уваженіемъ относиться къ властямъ.
   "-- А развѣ я говорилъ, что дурное про властей?-- спросилъ Коваленко, глядя на него со злобой.-- Пожалуйста, оставьте меня въ покоѣ. Я человѣкъ честный и съ такимъ господиномъ, какъ вы, не желаю разговаривать. Я не люблю фискаловъ.
   "Бѣликовъ нервно засуетился и сталъ одѣваться быстро, съ выраженіемъ ужаса на лицѣ. Вѣдь это первый разъ въ жизни онъ слышалъ такія грубости.
   "-- Можете говорить, что вамъ угодно,-- сказалъ онъ, выходя изъ передней на верхнюю площадку лѣстницы.-- Я долженъ только предупредить васъ: быть можетъ, насъ слышалъ кто-нибудь, и чтобы не перетолковали нашего разговора и чего-нибудь не вышло, я долженъ буду доложить господину директору содержаніе нашего разговора... въ главныхъ чертахъ. Я обязанъ это сдѣлать.
   "-- Доложить? Ступай, докладывай!
   "Коваленко схватилъ его сзади за воротникъ и пихнулъ, тотъ покатился внизъ по лѣстницѣ, гремя своими калошами".
   Первый, рѣзкій и рѣшительный отпоръ, встрѣченный имъ такъ неожиданно, произвелъ на человѣка въ футлярѣ потрясающее дѣйствіе. Онъ захворалъ и умеръ. Могутъ замѣтить, что для такого человѣка недостаточно такого ничтожнаго повода, чтобы умереть отъ простой обиды. Шпіоны, предатели и доносчица обладаютъ одной, имъ только присущей особенностью,-- крайне легко выносить всякія обиды дѣйствіемъ. Они, что называется, въ огнѣ не горятъ и въ водѣ не тонутъ, и то, что сгубило бы въ десять разъ сильнѣйшаго, служитъ имъ только къ вящему украшенію. Это совершенно вѣрно, но лишь по отношенію къ профессіональнымъ лицамъ этого непочтеннаго цеха. Бѣликовъ же вовсе не профессіоналистъ-доносчикъ, не простой фискалъ, какъ его грубо назвалъ Коваленко,-- фискалъ, работающій изъ-за мзды. Бѣликовъ искренно вѣритъ въ доносъ и необходимость доложить начальству, разъ, по его мнѣнію, потрясены основы власти хотя бы и велосипедомъ. Для него доносъ, столь непріятно дѣйствующій на Коваленко, есть актъ священный, обязательный, выполненіе коего заключаетъ въ себѣ такую же сладостную пріятность, какъ и всякое выполненіе долга. Въ теченіе пятнадцати лѣтъ подвизаясь на этомъ поприщѣ и не встрѣчая противодѣйствія, Бѣликовъ могъ съ полнымъ правомъ думать, что и всѣ такъ же относятся къ доносу, такъ же видятъ въ немъ одинъ изъ устоевъ той системы, олицетвореніемъ которой выступалъ онъ, побѣдоносный Бѣликовъ, подчинявшій себѣ воспитанныхъ на Тургеневѣ и Щедринѣ, "глубоко порядочныхъ" товарищей. И вдругъ зашиворотъ и внизъ по лѣстницѣ! Вся трусливая, жалкая душонка этого плюгавца, все значеніе котораго опиралось на страхѣ, наводимомъ имъ на другихъ, должна была перевернуться, когда испытанное оружіе оказалось безсильно. Сегодня одинъ спустилъ его съ лѣстницы, завтра другой можетъ сдѣлать то же, и "какъ бы чего не вышло"!
   Вся сила Бѣликова именно въ окружающей средѣ, въ слабости ея, въ расплывчатости нравственныхъ и всякихъ другихъ устоевъ, въ безсознательной подлости, составляющей общественную основу той жизни, гдѣ процвѣтаютъ Бѣликовы. Какіе принципы могутъ выставить въ свою защиту эти "воспитанные на Тургеневѣ и Щедринѣ" товарищи? Если бы они у нихъ имѣлись, развѣ получило бы такое значеніе его "какъ бы чего не вышло"? Воспитаніе на Тургеневѣ и Щедринѣ не имѣетъ никакого значенія тамъ, гдѣ вся окружающая жизнь есть сплошное отрицаніе принциповъ этихъ великихъ воспитателей, гдѣ самое упоминаніе этихъ именъ является чуть не преступленіемъ. Для всякой борьбы, хотя бы и съ ничтожными Бѣликовыми, нужна внѣшняя сила, на которую можно бы опереться, а разъ ея нѣтъ -- Бѣликовы непобѣдимы и не истребимы, что и почувствовали немедленно послѣ его смерти оставшіеся. "Хоронить такихъ людей, какъ Бѣликовы,-- говорить разсказчикъ,-- это большое удовольствіе. Когда мы возвращались съ кладбища, то у насъ были "кромныя, постныя физіономіи; никому не хотѣлось обнаружить этого чувства удовольствія,-- чувства, похожаго на то. какое мы испытывали давно-давно, еще въ дѣтствѣ, когда старшіе уѣзжали изъ.дому и мы бѣгали посаду часъ-другой, наслаждаясь полною свободой. Ахъ, свобода, свобода! Даже намекъ, даже слабая надежда на ея возможность даетъ душѣ крылья... Вернулись мы въ кладбища въ добромъ расположеніи. Но прошло не больше недѣли, и жизнь, потекла по прежнему, такая же суровая, утомительная, безтолковая, жизнь не запрещенная циркулярно, но и не разрѣшенная вполнѣ; не стало лучше. И въ самомъ дѣлѣ, Бѣликова похоронили; а сколько еще такихъ человѣковъ въ футлярѣ осталось, сколько еще ихъ будетъ!" -- заканчиваетъ разсказчикъ со вздохомъ, на что его слушатель, ветеринарный врачъ Иванъ Ивановичъ, отвѣчаетъ: "То-то вотъ оно и есть".
   Жуткое чувство безнадежности и безъисходной тоски охватываетъ читателя отъ этого безотраднаго "то-то вотъ оно и есть!" И авторъ, чтобы усилить это давящее чувство безвыходности положенія, заставляетъ Ивана Ивановича разразиться подъ конецъ такой репликой:
   "-- То-то вотъ оно и есть,-- повторилъ Иванъ Ивановичъ.-- А развѣ то, что мы живемъ въ городѣ въ духотѣ, въ тѣснотѣ, пишемъ ненужныя бумаги, играемъ въ винтъ, -- развѣ это не футляръ? А то, что мы проводимъ всю. Жизнь среди бездѣльниковъ, сутягъ, глупыхъ, праздныхъ женщинъ, говоримъ и слушаемъ разный вздоръ -- развѣ это не футляръ!.. Видѣть и слышать, какъ" лгутъ и тебя же называютъ дуракомъ за то, что ты терпишь эту ложь, сне-\ сить обиды, униженія, не смѣть открыто заявить, что ты на сторонѣ честныхъ, свободныхъ людей, и самому лгать, улыбаться, и все это изъ-за куска хлѣба, изъ-за теплаго угла, изъ-за какого-нибудь чинишка, которому грошъ цѣна,-- нѣтъ, больше жить такъ невозможно!"
   И читателю представляются изъ-за блѣдной фигуры Ивана Ивановича тысячи, десятки тысячъ такихъ же измученныхъ людей, которые ежедневно со стономъ повторяютъ: "такъ жить невозможно!" и продолжаютъ жить, плодиться, воспитывать такихъ же футлярныхъ людей. Г. Чеховъ не даетъ ни малѣйшаго утѣшенія, не открываетъ ни щелочки просвѣта въ этомъ футлярѣ, который покрываетъ нашу жизнь, "не запрещенную циркулярно, но и не вполнѣ разрѣшенную". Созданная имъ картина получаетъ характеръ трагической неизбѣжности. Фигура Бѣликова разростается. если не въ общечеловѣческую, то. въ общерусскую, получаетъ значеніе не временного, наноснаго явленія, которое должно исчезнуть вмѣстѣ съ вызвавшими его причинами, а постояннаго, въ насъ самихъ коренящагося.
   Въ этомъ художественномъ преувеличеніи, въ безмѣрности авторскаго пессимизма, какъ бы онъ ни оправдывался дѣйствительностью, все же чувствуется натяжка. Слишкомъ мрачное, до болѣзненности безотрадное настроеніе автора не позволяетъ ему разобраться въ массѣ условій, создающихъ футлярное существованіе для русскаго обывателя. Духота и тѣснота этой жизни не оттого, напр., зависятъ, что мы живемъ въ городахъ. Изъ неподражаемаго по силѣ разсказа того же г. Чехова мы знаемъ, что и въ деревняхъ не меньше духоты, тѣсноты и несравненно больше темноты. Значить, не въ условіяхъ только города или деревни надо искать причинъ, создающихъ футляръ. Они гораздо шире I и равнымъ образомъ давятъ и городъ, и деревню. Они заключаются отнюдь (не въ насъ самихъ, а лежать внѣ насъ, и сущность ихъ сводится къ отсутствію общественной жизни. Гдѣ нѣтъ хода для личности, для развитія иниціативы, проявленія своего "я", гдѣ каждый ничтожный по существу актъ личной воли наталкивается на рядъ препятствій, требующихъ крайняго напряженія всѣхъ силъ, гдѣ даже такой пустякъ, какъ ѣзда на велосипедѣ, допускается лишь съ особаго разрѣшенія, послѣ предварительныхъ испытаній, тамъ простой средній человѣкъ, составляющій массу, поневолѣ опускается, теряетъ интересъ къ жизни, къ своимъ обязанностямъ, ко всему, что непосредственно не затрогиваетъ его шкурнаго существованія. Вѣчный страхъ за кусокъ хлѣба, винтъ, чинишка, которому цѣна грошъ -- это не составляетъ футляра, а лишь результаты общаго футляра, въ которомъ жизнь замираетъ и вмѣсто нея являются ея суррогаты...
   Г. Чеховъ съумѣлъ съ безпощадной силой раскрыть все ничтожество футлярной жизни, и въ этомъ заключается жгучая особенность его послѣднихъ произведеній. Онъ выбираетъ, можетъ быть, безсознательно самыя больныя мѣста нашей жизни и заставляетъ насъ "вложить перстъ въ рану", и такъ какъ у каждаго она такъ или иначе болитъ, то и получается та особая острота ощущеній горечи, недовольства и тоски жизни, которую испытываешь при чтеніи г. Чехова.
   Въ слѣдующемъ, напр., разсказѣ той же лѣтней серіи, "Крыжовникъ", ветеринарный врачъ разсказываетъ про своего брата, въ лицѣ котораго г. Чеховъ съумѣлъ представить одинъ изъ самыхъ распространенныхъ типовъ обывательской пошлости, человѣческаго ничтожества, самодовольнаго и безцѣльнаго прозябанія. Хотя этотъ разсказъ и не имѣетъ непосредственной связи съ предъидущимъ, но въ немъ какъ бы обрисовывается среда, гдѣ властвуетъ человѣкъ въ футлярѣ. Николай Ивановичъ, герой разсказа, это живой представитель того мірка, гдѣ человѣкъ въ футлярѣ въ теченіе послѣднихъ пятнадцати лѣтъ вытравлялъ все человѣческое, все сколько-нибудь возвышающееся надъ низменнымъ уровнемъ будничной жизни. Съ дѣтства въ немъ подавлялся всякій живой врывъ, благородное, сочувственное движеніе души, свободная мысль, не укладывающаяся въ рамки ограничительныхъ циркуляровъ. Юношескія мечты, горячія стремленія, мысли о борьбѣ, о благѣ людей, все было подавлено всепоглощающей мыслью о личномъ существованіи, страхомъ за эту жалкую жизнь, боязнью предъ невидимымъ -- "какъ бы чего не вышло". Единственной мечтой этого забитаго существа являлся собственный уголокъ земли, маленькая усадьба, гдѣ бы изъ могъ чувствовать себя спокойно. Это чисто-звѣриное стремленіе къ своей берлогѣ, подальше отъ другихъ, куда страхъ загоняетъ звѣря, гдѣ послѣдній можетъ, наконецъ, безъ опасенія протянуть усталыя лапы. Странное стремленіе къ такому уголку мало-по-малу оформилось, развилось въ цѣльную картину своей усадьбы на берегу небольшой рѣчки, съ садикомъ, въ которомъ непремѣнно есть крыжовникъ. Этотъ крыжовникъ является въ мечтахъ Николая Ивановича кульминаціоннымъ пунктомъ благополучія, недосягаемымъ счастьемъ, которому онъ жертвуетъ всю жизнь. Онъ живетъ, не доѣдая и не досыпая, копить гроши, отказываютъ себѣ во всемъ. Ради него женится на старухѣ съ деньгами, которую своею скупостью доводить до преждевременной смерти. Наконецъ, уже сѣдой, старый, безъ силъ и желаній, онъ послѣ смерти жены осуществляетъ свою мечту молодости. Разсказчикъ пріѣзжаетъ къ нему и видитъ его на вершинѣ блаженства, когда Николай Ивановичъ угощаетъ гостя своимъ крыжовникомъ, кислымъ, недозрѣлымъ, и въ восторгъ отъ каждой ягодки восклицаетъ: "какъ вкусно!" Печаль и тоска овладѣваютъ разсказчикомъ при видѣ этой пошлости, самодовольной, ограниченной, не желающей ничего знать, видѣть, понимать, кромѣ своего крыжовника.
   "Какъ въ сущности много довольныхъ, счастливыхъ людей! Какая это подавляющая сила!-- съ душевною болью восклицаетъ авторъ устами разсказчика.-- Вы взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильныхъ, невѣжество и скотоподобіе слабыхъ, кругомъ бѣдность невозможная, тѣснота, вырожденіе, пьянство, лицемѣріе, вранье... Между тѣмъ во всѣхъ домахъ и на улицахъ тишина, спокойствіе; изъ пятидесяти тысячъ, живущихъ въ городѣ, ни одного, который бы вскрикнулъ, громко возмутился. Мы видимъ тѣхъ, которые ходятъ на рынокъ за провизіей, днемъ ѣдятъ, ночью спятъ, которые говорятъ свою чепуху, женятся, старятся, благодушно тащатъ на кладбище своихъ покойниковъ; но мы не видимъ и не слышимъ тѣхъ, которые страдаютъ, и то, что страшно въ жизни, проходитъ за кулисами. Все тихо, спокойно, и протестуетъ одна только нѣмая статистика: столько-то дѣтей погибло отъ недоѣданія, столько-то съ ума сошло, столько-то ведеръ выпито... И такой то порядокъ, очевидно, нуженъ: очевидно, счастливый чувствуетъ себя хорошо только потому, что несчастные несутъ свое бремя молча, и безъ этого молчанія счастье было бы невозможно. Это общій гипнозъ. Надо, чтобы за дверью каждаго счастливаго человѣка стоялъ кто-нибудь съ молоточкомъ и постоянно напоминалъ бы стукомъ, что есть несчастные, что какъ бы онъ ни былъ счастливъ, жизнь рано или поздно покажетъ ему свои когти, стрясется бѣда -- болѣзнь, бѣднота, потери, и его никто не увидитъ и не услышитъ, какъ теперь онъ не видитъ и не слышитъ другихъ".
   Охваченный волненіемъ, разсказчикъ восклицаетъ: "Ахъ, если бы я былъ молодъ!" -- и обращается къ одному изъ слушателей, молодому помѣщику Алехину, съ воззваніемъ.
   "--Павелъ Константиновичъ! Не успокоивайтесь, не усыпляйте себя, дѣлайте добро! Пока молоды, сильны, бодры, не уставайте дѣлать добро! Счастья нѣтъ и не должно его быть, а есть жизнь, и если она имѣетъ смыслъ и цѣль, то смыслъ этотъ и. цѣль вовсе не въ нашемъ счастьѣ, а въ чемъ-то болѣе разумномъ и великомъ. Есть жизнь, есть нравственный законъ, высшій для насъ законъ... Дѣлайте добро!"
   И тутъ же, чтобы подчеркнуть все безсиліе такихъ воззваній, авторъ описываетъ богатую, изящную обстановку дома Алехина, гдѣ шелъ разговоръ. "Когда изъ золотыхъ рамъ глядѣли генералы и дамы, которые въ сумеркахъ казались живыми, слушать разсказъ про бѣднягу чиновника, который ѣлъ крыжовникъ, было скучно. Хотѣлось почему-то говорить и слушать про изящныхъ людей, про женщинъ. И то, что они сидѣли въ гостиной, гдѣ все -- и люстра въ чехлѣ, и кресла, и ковры подъ ногами, говорили, что здѣсь когда-то ходили, сидѣли, пили чай вотъ эти самые люди, которыя глядѣли теперь изъ рамъ, и то, что здѣсь теперь безшумно ходила красивая Пелагея,-- это было лучше всякихъ разсказовъ"...
   Послѣдній разсказъ "Любовь" проникнуть той же грустной, щемящей сердце нотой, какъ и оба предъидущіе. Этотъ разсказъ усиливаетъ впечатлѣніе ненормальности окружающей жизни, спутанности въ ней самыхъ простыхъ отношеній, безжалостности людей другъ къ другу, ихъ неумѣнья жить по-человѣчески. Алехинъ разсказываетъ о своей любви къ замужней женщинѣ, которая тоже любила его; какъ они оба таили эту любовь, старались исполнять свои обязанности, страдали, томились, и только въ минуту разставанья оба поняли, что они потеряли и какъ пропустили самое главное въ своей жизни. "Когда тутъ, въ купе, взгляды наши встрѣтились, душевныя силы оставили насъ обоихъ, я обнялъ ее, она прижалась лицомъ къ моей груди, и слезы потекли изъ глазъ; цѣлуя ея лицо, плечи, руки, мокрыя отъ слезъ, -- о, какъ мы были съ ней несчастны!-- я признался ей въ своей любви, и со жгучей болью въ сердцѣ я понялъ, какъ ненужно, мелко и обманчиво было все то, что намъ мѣшало любить. Я понялъ, что когда любишь, то въ своихъ разсужденіяхъ объ этой любви нужно исходить съ высшаго, съ болѣе важнаго, чѣмъ счастье или несчастье, грѣхъ или добродѣтель въ ихъ ходячемъ смыслѣ, или не нужно разсуждать вовсе".
   Алехинъ -- умный и хорошій человѣкъ, чувствующій призваніе къ наукѣ, къ общественной дѣятельности, а занимается сельскимъ хозяйствомъ, котораго не любитъ и не знаетъ, но имя взятаго на себя призрачнаго долга поднять со-стояніе, расшатанное отцомъ. Такъ упустилъ онъ свое истинное призваніе, какъ упустилъ любовь, разбилъ и свою, и другую жизнь, потому что не было въ немъ гордости, твердой воли и энергіи. Все это выѣла въ немъ футлярная жизнь, оставивъ горечь воспоминаній и сознаніе ненужности своей жизни.
   Всѣ три разсказа, при разнообразіи сюжета и малой связи, проникнуты и объединены общей печалью и тоской, лежащими въ ихъ основѣ. Исторія человѣка въ футлярѣ мѣстами глубоко комична, напр., его ухаживаніе; также смѣшна и фигура любителя крыжовника, но улыбка ни разу не освѣщаетъ лица читателя. Сквозь внѣшній комизмъ просвѣчиваетъ такое тяжелое, грустное настроеніе автора, что самый комизмъ персонажей только углубляетъ безотрадные выводы, которые сами собой вытекаютъ изъ рисуемыхъ авторомъ картинъ пошлости и житейской неурядицы. Автора мучаютъ темныя стороны жизни, къ которымъ г. Чеховъ сталъ какъ-то особенно чутокъ въ своихъ послѣднихъ произведеніяхъ. Правда, и прежде одной изъ основныхъ нотъ въ его настроеніи была меланхолическая струнка, напр., въ его "Хмурыхъ людяхъ", въ "Сумеркахъ", но теперь она стала преобладающею. Вспомнимъ его "Мужиковъ" или "Моя жизнь", гдѣ траурный фонъ застилаетъ сплошь всю картину. Жизнерадостное, бодрящее чувство какъ бы совсѣмъ покинуло автора, и жизнь рисуется ему, какъ облачный день, въ туманѣ печали и тоски, разстилается предъ нимъ, какъ необозримая ровная степь, съ низко нависшими облаками, гдѣ ни одинъ лучъ солнца не проглянетъ, не согрѣетъ, не освѣтитъ печально и безъ цѣли бредущихъ путниковъ.
   Помимо разныхъ причинъ, могшихъ усилить въ авторѣ его пессимизмъ, намъ кажется, эта особенность коренится въ общихъ свойствахъ таланта г-на Чехова. Художественное творчество его напоминаетъ превосходное, но разбитое зеркало, въ каждомъ обломкѣ котораго отражается съ удивительной рельефностью и правдивостью тотъ или иной уголокъ жизни. Но соединить всѣ эти уголки въ общую цѣльную картину онъ не можетъ, откуда и происходитъ чрезмѣрность темной окраски каждой отдѣльной картинки, усиливаемая, сверхъ того, личнымъ настроеніемъ. Жизнь въ цѣломъ отнюдь не такъ ужъ мрачна и безъисходно тосклива, какою она кажется, если разсматривать ее по частямъ, въ деталяхъ. Но для болѣе свѣжаго и радостнаго настроенія необходимо нѣсколько подняться надъ нею, чтобы схватить ее шире, взглянуть на нее во времени и пространствѣ и уловить общую гармонію частей, гдѣ не всегда и не вездѣ одни человѣки въ футлярѣ диктуютъ законы, не только свой крыжовникъ является центромъ, около котораго вращаются всѣ помышленія. Какъ ни сперта и душна атмосфера туманнаго облачнаго дня, живое вѣяніе жизни то здѣсь, то тамъ даетъ себя чувствовать, если только нарочно не запирать всѣ окна, отгораживаясь отъ всего живого, вольнаго, всего, не мирящагося съ низменными интересами текущаго дня. Если бы было иначе, не стоило бы и жить. Есть великое утѣшеніе въ мысли, что всему бываетъ конецъ на свѣтѣ,-- будетъ конецъ и футлярному прозябанію...
   Замѣчается и еще одна особенность, совершенно новая для г. Чехова, который отличался всегда поразительной объективностью въ своихъ произведеніяхъ, за что нерѣдко его упрекали въ равнодушіи и безпринципности. Теперь же, какъ навѣрное уже замѣтили читатели въ приведенныхъ выдержкахъ, г. Чеховъ не можетъ удержаться, чтобы мѣстами не высказаться, вкладывая въ реплики героевъ задушевныя свои мысли и взгляды, какъ, напр., заключеніе разсказа "Человѣкъ въ футлярѣ", тирада Ивана Ивановича о невозможности жить такъ дольше, или патетическое воззваніе къ добру въ разсказѣ "Крыжовникъ". Можно сказать, что мракъ и отвратительная пошлость изображаемыхъ имъ картинъ вырываютъ изъ груди художника невольный стонъ. Онъ не можетъ оставаться только художникомъ и помимо воли становится моралистомъ и обличителемъ. Такая новая черта крайне знаменательна для настроенія автора. Въ немъ какъ бы назрѣваетъ какой-то переломъ, прорывается нѣчто, сближающее его съ другими нашими великими художниками, которые никогда не могли удержаться на чисто-объективномъ творчествѣ и кончали проповѣдью, одни, какъ Левъ Толстой, жертвуя ей всѣмъ своимъ художественнымъ талантомъ. другіе, какъ Гаршинъ, своимъ субъективизмомъ, окрашивая свои произведенія почти до тенденціозности (напр., "Художники" Гаршина). Мы вполнѣ увѣрены, что огромный талантъ г. Чехова удержитъ его въ должныхъ границахъ, и нѣкоторая доля субъективности только углубитъ содержаніе его творчества.

-----

   Лѣто въ Петербургѣ считается обыкновенно глухимъ сезономъ, когда замираетъ умственная и общественная жизнь, и послѣ зимняго напряженія, шумной и пестрой дѣятельности, въ столицѣ наступаетъ сравнительное затишье. Такое представленіе о петербургской жизни вполнѣ вѣрно, если понимать подъ этой жизнью высшую сферу и область умственныхъ интересовъ, сосредоточенныхъ около университета, высшихъ учебныхъ заведеній и ученыхъ обществъ. Но то, что составляетъ основу Петербурга, какъ огромнаго промышленнаго центра, жизнь рабочихъ, вообще трудящейся физически массы, не только не затихаетъ, но идетъ усиленнымъ темпомъ, о чемъ говорятъ вамъ на каждомъ шагу толпы пришлаго рабочаго люда, снующаго по всѣмъ направленіямъ, особенно по утрамъ, когда начинается трудовая муравьиная работа. Петербургъ получаетъ тогда совсѣмъ необычный видъ. Вмѣсто сухихъ, дѣловитыхъ чиновничьихъ лицъ, улицы заполняютъ спѣшно и молчаливо шествующія артели плотниковъ, каменщиковъ, штукатуровъ, рѣзко, выдающихъ себя провинціальными акцентами, манерою ходить тяжело, въ перевалку и сравнительно здоровымъ, даже на взглядъ петербуржца цвѣтущимъ видомъ. Въ другое время года петербургскій обыватель рѣдко видитъ рабочихъ, обитающихъ на окраинахъ города и знакомыхъ ему только въ образѣ всегда полупьянаго мастерового, болѣзненнаго, изможденнаго, смѣлаго и циничнаго, говорливаго, бойкаго и умѣющаго постоять за себя. Эти пришлыя артели, расползающіяся" какъ тараканы, съ утра, наполняютъ самыя бойкія центральныя улицы, взрываютъ и улаживаютъ мостовыя, лѣпятся по стѣнамъ шестиэтажныхъ домовъ, копошатся вдоль каналовъ, у барокъ съ дровами, кирпичемъ и разнымъ строительнымъ матеріаломъ. Они очищаютъ городъ отъ накопившагося за зиму сору и устраиваютъ его для новой зимы.
   Лѣтомъ въ Петербургѣ "народъ" преобладаетъ, и общество петербургскихъ художниковъ отлично выбрало время, открывъ свою выставку для народа именно лѣтомъ. Въ большомъ конногвардейскомъ манежѣ, гдѣ можетъ построиться цѣлый полкъ, центръ задрапированъ въ видѣ овала, по которому расположены картины, освѣщаемыя боковыми окнами. Отсутствіе освѣщенія сверху и царящій въ огромномъ манежѣ сумракъ сильно мѣшаютъ свѣтовымъ эффектамъ, многія картины, что называется, отсвѣчиваютъ и разглядѣть ихъ довольно трудно. Вообще, манежъ, какъ мѣсто для картинной выставки, не отвѣчаетъ цѣли, хотя и представляетъ большія удобства по пространству и количеству воздуха. Выставлено всего до 300 картинъ и этюдовъ и нѣсколько скульптурныхъ произведеній, къ сожалѣнію, очень немного и очень посредственныхъ. Входъ -- 5 к.,-- плата умѣренная и доступная даже народу. По буднямъ посѣтителей, конечно, немного, но въ праздники и воскресные дни манежъ довольно многолюденъ, и эта толпа не менѣе, если не болѣе, любопытна, чѣмъ сама выставка. Преобладающій колоритъ -- молодыя, свѣжія лица, много подростковъ и даже дѣтей, и на этомъ фонѣ кое-гдѣ выдѣляются сѣдобрадыя лица, съ суровымъ и "учительнымъ" выраженіемъ приглядывающіяся къ картинамъ. Общее настроеніе сдержанное, почти вялое, мало оживленія и видимаго интереса къ предмету. У большинства выраженіе сосредоточенное, почти напряженное и нѣсколько недоумѣлое. Видимо, многое непонятно или понимается "совсѣмъ напротивъ", что и подтверждается, когда прислушаешься къ рѣдкому обмѣну мнѣній между зрителями.
   "Ромео и Джульетта" -- читаетъ зритель на картинѣ г. Маковскаго, гдѣ представлена сидящая въ саду цвѣтущая пара. "Ромео и Джульетта" -- читаетъ онъ, обойдя овалъ съ другой стороны, на картинѣ проф. Венига, изобразившаго послѣднюю сцену драмы въ склепѣ,-- и бѣдный зритель изъ народа путается и недоумѣваетъ. Только-что видѣлъ цвѣтущую пару, а здѣсь -- лежатъ двое мертвыхъ, изъ которыхъ, кстати замѣтить, Ромео написанъ такъ, что его и разглядѣть нельзя. Разныя "весна идетъ", въ образѣ зеленой дѣвицы, порхающей по лугамъ, "лѣто", изображенное худыми и мертвыми фигурами, приводятъ этого зрителя въ полное отупѣніе. Голая дѣвица -- "Модель" -- и не менѣе обнаженная "Сирена" на "народной" выставкѣ тоже не пользуются вниманіемъ посѣтителей, какъ и на любой выставкѣ не пользовались бы, въ виду "символическаго" пошиба и фіолетовыхъ тоновъ. Надъ исполненіемъ зрители изъ народа не останавливаются, но ихъ поражаетъ самый предметъ, мало подходящій, по ихъ мнѣнію, къ картинѣ вообще, къ которой они относятся съ наивнымъ уваженіемъ. Сюжетъ, содержаніе привлекаетъ ихъ исключительно, что можно видѣть по внимательности, съ которой они долго разсматриваютъ картины, мало привлекавшія обыкновеннаго посѣтителя выставокъ. Такова, напр., картина г. Кондратенки "Послѣдніе защитники Малахова Кургана", вызвавшая большія порицанія на выставкѣ того же общества художниковъ зимою годъ тому назадъ. Картина сопровождается большимъ пояснительнымъ текстомъ, что справедливо было признано всѣми неумѣстнымъ. Картина съ комментаріями -- уже не картина, а иллюстрація къ тексту. Иное дѣло здѣсь, гдѣ огромное большинство посѣтителей нуждается въ такихъ поясненіяхъ, безъ чего большинство картинъ съ сложнымъ сюжетомъ для нихъ темно и неясно. Текстъ для нихъ осмысливаетъ картину, и около "Послѣднихъ защитниковъ" собирается толпа, внимательно слушающая текстъ и разсматривающая картину, обмѣниваясь живыми замѣчаніями, подчасъ очень вѣрными. "Дымъ словно живой" -- такое очень мѣткое мнѣніе, указавшее главное достоинство картины, было высказано простоватымъ мастеровымъ.
   Говоря о значеніи текста, мы имѣемъ въ виду настоящую выставку петербургскихъ художниковъ, которая по своей пестротѣ, полному отсутствію выбора и въ большей части плохимъ картинамъ могла бы хоть этимъ привлечь посѣтителей. Мы совершенно не понимаемъ, почему это сборище плохихъ полотенъ названо народной выставкой? Развѣ только малая плата даетъ ей право такъ называться. Не странно ли на народной выставкѣ встрѣтить этихъ голыхъ дѣвицъ, сиренъ, декадентскую "весну" и "лѣто" и въ довершеніе картину г. Саксена "Изъ повѣсти "Крейцерова соната" гр. Льва Толстого, Ромео и Юлію, и прочія непонятныя для народа вещи? Мы вовсе не стоимъ за особую живопись для народа, какъ не признаемъ и особой для него литературы. Но это вовсе не значитъ, что мы совѣтовали бы издавать для народа все, не дѣлая ни малѣйшаго выбора среди массы литературныхъ произведеній, и ужъ, конечно, никогда не пришло бы намъ въ голову пустить въ народную среду "Крейцерову сонату" или произведенія Метерлинка. При всей ихъ несомнѣнной цѣнности, эти вещи требуютъ опредѣленной ступени развитія и знаній, чтобы разобраться въ нихъ, чти вполнѣ примѣнимо и къ картинамъ.
   Положимъ, картина обладаетъ однимъ огромнымъ преимуществомъ предъ литературнымъ произведеніемъ, -- она непосредственнѣе вліяетъ на зрителя и потому доступнѣе его пониманію, и если она дѣйствительно хороша, она цѣльнѣе захватываетъ его. Но отсюда же вытекаетъ и большая требовательность къ картинѣ, въ особенности на народной выставкѣ. Петербургскіе художники не соблюли этого условія и разомъ предложили народу все. что у нихъ накопилось не проданнаго отъ всѣхъ выставокъ, повидимому, руководствуясь однимъ принципомъ,-- для народа сойдетъ и это. Какъ примѣръ небрежности, можно указать, кромѣ отмѣченныхъ выше, безконечный рядъ этюдовъ г. Сергѣева, представляющихъ микроскопическія картинки, наброски и штрихи, интересные развѣ для знатоковъ. Да и то сказать, мы понимаемъ изученіе этюдовъ какого-нибудь Иванова или Рѣпина, но г. Сергѣева... И притомъ, народу мы не рѣшились бы дать этюдовъ даже великихъ художниковъ. Ему необходимо давать вполнѣ отдѣланныя вещи, законченныя и ясныя, понятныя всякому и дающія каждому столько, сколько онъ можетъ взять. А что, напр., могутъ дать ему эти этюды, можетъ быть, и раскрывающіе тайны психологіи художника г. Сергѣева, но сами по себѣ прямо-таки никому неинтересные? Или еще "картина" нѣкоего г. Фрейвиртъ-Люцова -- "Пріемный день", изображающая великосвѣтскій салонъ, гдѣ въ живописныхъ позахъ расположены посѣтители, занятые "causerie" на злобы дня? Картина и сама по себѣ изъ рукъ вонъ плоха, написанная въ сѣро-грязномъ тонѣ, безсмысленная по сюжету, а на народной выставкѣ она приводить зрителя просто въ недоумѣніе: люди сидятъ и болтаютъ, что же тутъ "картиннаго"?
   Не мѣсто также на подобной выставкѣ картинамъ лубочнаго характера, съ которыми народъ и безъ того имѣетъ постоянное знакомство. Такова "Иллюминаціи Кремля", вызывавшая общее недоумѣніе еще на зимней выставкѣ того же общества. Аляповатая по рисунку, съ потускнѣвшими красками, она просто нелѣпа. Еще хуже картина "Возвращеніе волостного старшины съ коронаціи". Считаемъ необходимымъ оговориться, но избѣжаніе недоразумѣній. Возмущаетъ въ этой картинѣ не сюжетъ, а именно выполненіе, шаблонное до тошноты. Изданія Никольскаго рынка въ сравненіи съ этой картиной просто шедевръ, до того плоски лица, мертвенны краски и первобытна перспектива. Это -- дѣтская мазня, никуда негодная, меньше всего, конечно, для народной выставки.
   На ряду съ этими ошибками устроителей выставки необходимо поставить и подборъ, лучше сказать, отсутствіе подбора -- портретовъ. Ихъ, правда, немного, но что за портреты! Для народа чрезвычайно любопытные: портретъ артиста М. И. Писарева, портретъ художника Пурвица, просто "портретъ", портретъ г-жи Ш., портретъ художника Г.-- и все. Сами по себѣ эти портреты только посредственны, чтобы не сказать больше, и уже, конечно, не даютъ представленія о томъ, чѣмъ долженъ и можетъ быть портретъ. А между тѣмъ, развѣ портреты этихъ интересныхъ незнакомцевъ могутъ привлечь зрителя изъ народа? Почему они тутъ, такъ же понятно, какъ и присутствіе этюдовъ г. Сергѣева, декадентовъ гг. Скиргелло и Розенталя и лубочниковъ. Просто -- устроители брали все, что давали господа художники. Такъ можно судить хотя бы потому, что рядомъ съ этими только-только посредственными портретами есть и работа г. Галкина: "Портретъ Ихъ Императорскихъ Величествъ съ Великой Княгиней Ольгой Николаевной", превосходно написанный, особенно ребенокъ, прыгающій на колѣняхъ Императрицы, какъ будто онъ вотъ-вотъ сойдетъ съ полотна. Вся картина написана въ прозрачныхъ нѣжныхъ тонахъ, съ прекраснымъ соблюденіемъ перспективы, и даже при плохомъ освѣщеніи манежа фигуры выступаютъ изъ рамокъ, что производитъ рѣдкое по живости впечатлѣніе. Г. Галкинъ несомнѣнно крупная сила и какъ портретистъ, и какъ художникъ.
   Такова первая народная выставка. При всемъ желаніи отнестись къ ней съ полныхъ сочувствіемъ, приходится признать ее не изъ удачныхъ. Добрыя намѣренія устроителей не нашли достаточнаго матеріала, и, видимо, на выставку попало по большей части то, что было подъ рукой, безъ надлежащей критики и выбора. Результаты этого могутъ быть только печальные, такъ какъ подобныя выставки могутъ только отбить у народа охоту посѣщать "народныя" выставки. Дѣлая наши замѣчанія, мы вовсе не стоимъ за тенденціозный подборъ картинъ, меньше всего желательный для ознакомленія народа съ искусствомъ. Но требуемъ одного -- хорошихъ картинъ, въ которыхъ выполненіе и содержаніе были бы слиты въ одно художественное цѣлое. Едва ли было необходимо гнаться за количествомъ, и даже изъ имѣющагося матеріала можно было подобрать въ общемъ недурную, хотя и небольшую выставку. Теперь же среди массы заурядныхъ и прямо негодныхъ полотенъ затериваются хорошія вещи, мимо которыхъ неопытный зритель пройдетъ, даже не обративъ на нихъ вниманія. Настоящая выставка учить, впрочемъ, какъ не слѣдуетъ устраивать такія выставки, и въ этомъ отношеніи будетъ имѣть извѣстное значеніе для будущихъ устроителей.
   Намъ представляется, какъ прекрасно можно бы устраивать такія выставки ежегодно, пользуясь тѣмъ обиліемъ картинъ, какое скопляется на нашихъ зимнихъ выставкахъ. За послѣдніе годы ихъ бываетъ до пяти выставокъ одновременно, съ двумя-тремя тысячами картинъ. Изъ такого количества можно бы выбрать лучшія вещи и ежегодно давать народу небольшую, но дѣйствительно цѣнную, хорошо подобранную выставку, которая знакомила бы его съ роднымъ искусствомъ. Въ текущемъ году, напр., какіе были пейзажи Дубовскаго, Волкова, Шишкина, портреты Ярошенко, Галкина, Маковскаго, жанры Бакаловича, картины Семирадскаго. Котарбинскаго, военныя картинки Мазуровскаго,-- такая выставка, дѣйствительно народная, являлась бы кульминаціоннымъ пунктомъ современнаго искусства и имѣла бы огромное воспитательное значеніе не только для народа, но и для самихъ художниковъ. Попасть на нее было бы высокой честью для художника, а сознаніе, что онъ служитъ высшей задачѣ искусства въ общественномъ его значеніи -- воспитанію массъ, подняло бы самосознаніе художника и вдохновило бы многихъ. Недаромъ замѣчается теперь упадокъ искусства у насъ, какъ бы потерявшаго путь и идеалы, размѣнивающагося на мелочи или ударяющагося въ исканіе экстравагантныхъ темъ, въ необузданную фантазію, въ мистицизмъ или нездоровый романтизмъ символизма. Можетъ быть, въ этомъ сближеніи съ народною массою искусство нашло бы новый источникъ вдохновенія, котораго такъ не достаетъ ему теперь. Привлекая къ себѣ эту массу, воспитывая ея вкусъ и развивая пониманіе, искусство вызываетъ къ жизни новыя силы, дремлющія въ глубинѣ народа, никому неизвѣстныя и гибнущія безъ слѣда и значенія для человѣчества. Въ Англіи философъ-поэтъ Веснинъ и художникъ-агитаторъ Моррисъ поняли это и приложили всѣ силы къ сближенію искусства съ народомъ, и результаты оправдали уже теперь ихъ надежды, что сказалось въ развитіи изящныхъ вкусовъ въ рабочей средѣ, въ созданіи художественной промышленности и въ идеалистическомъ направленіи самого искусства. Мы не говоримъ, что и у насъ, при отсутствіи широкой и свободной общественной атмосферы, возможно то же самое. Но попытки въ этомъ направленіи, несомнѣнно, благородны и современны, отвѣчая главнѣйшей задачѣ современности -- подъему умственнаго и нравственнаго уровня народа.
   28-го августа исполнилось 70 лѣтъ великому писателю земли русской Льву Николаевичу Толстому,-- возрастъ, почтенный самъ по себѣ, въ данномъ случаѣ тѣмъ достойнѣе почтенія и удивленія, что рѣдкому изъ русскихъ писателей удавалось достигнуть его,-- сохраняя почти юношескую мощь и силу таланта и ума и чуткость отзывчивой души. Почти пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ выступивъ въ литературѣ, великій писатель все такъ же свѣжъ и бодръ, какъ въ лучшіе годы своей дѣятельности, когда создавались имъ безснертныя произведенія, составляющія гордость не только русской литературы.
   Да, не только русской, потому что въ лицѣ Льва Толстого человѣчество имѣетъ одного изъ тѣхъ немногихъ своихъ геніевъ, которыхъ нельзя считать достояніемъ одного лишь народа, одной націи. Онъ -- международный писатель, творенія котораго такъ же чтутся, такъ же дороги и всему цивилизованному міру, какъ и русскимъ, хотя въ то же время Левъ Толстой истый представитель своего народа, настоящій "русскій мужикъ", какъ озаглавлена вышедшая къ его семидесятилѣтію біографія, изданная на англійскомъ языкѣ. Вглядитесь въ это лицо съ выдающимися скулами, широкимъ низкимъ лбомъ, изъ-подъ нависшихъ бровей котораго блестятъ глубокіе, пронизывающіе глаза, эти умные, съ затаенной искоркой юмора и насмѣшки, глаза человѣка "себѣ на умѣ",-- лицо, полное упорства, степенной, сдержанной, увѣренной силы и неторопливой, но непоколебимой энергіи,-- и вы получите представленіе объ эпическомъ русскомъ мужикѣ, создателѣ огромнаго государства.
   Всѣ, хорошія и дурныя, стороны русскаго творчества получали въ Толстомъ свое выраженіе. Геніальный художникъ, онъ съумѣлъ выразить свойственную лучшимъ представителямъ русской литературы кристальную ясность и живость образовъ, довести реальность изображенія до высшаго предѣла, сохранивъ въ нихъ глубину жизни и увѣковѣчивъ въ безсмертныхъ типахъ все разнообразіе ея. Въ безконечной галлереѣ созданныхъ имъ типовъ мы встрѣчаемъ представителей всѣхъ сословій, положеній, возрастовъ и половъ. Начиная съ дѣтской и до императорскаго дворца, черезъ всѣ ступени соціальной лѣстницы, Левъ Толстой раскрываетъ читателю безконечное разнообразіе жизни, знакомитъ съ самыми причудливыми уголками ея, съ самыми удивительными героями. Описаніе дѣтской души, ея горести и радости, бытъ русской деревни, русская природа во всемъ ея разнообразіи, русскій мужикъ, русскій солдатъ, быть арміи на войнѣ и во время мира, великосвѣтскіе салоны и тихая семейная жизнь, волненія зарождающейся любви и пылъ страсти, фанатизмъ и муки сомнѣній, спокойная вѣра и сектантская нетерпимость -- все нашло мѣсто въ геніальныхъ твореніяхъ, отлитое въ неумирающія формы нетлѣнной красоты. Въ геніи Льва Толстого русское творчество достигло кульминаціоннаго пункта по глубинѣ, широтѣ, высотѣ замысла я совершенству выполненія.
   И мы понимаемъ, почему иностранная критика, когда рѣчь идетъ о русской литературѣ, выдвигаетъ на первый планъ Толстого.
   Здѣсь предъ нею въ прихотливыхъ сочетаніяхъ -- прозрачная, нѣжная живопись Тургенева, страстность и нервность Достоевскаго, гоголевскій юморъ и пушкинская простота и сжатость языка. И надъ всѣмъ господствуетъ вдумчивая, созерцательная, ищущая и неспокойная душа молодого народа, который въ порывѣ еще не сознанныхъ силъ стремится разомъ все рѣшить, все обнять, проникнуть и впитать въ себя. Отсюда крайности, поражающія насъ на каждомъ шагу въ творчествѣ Льва Толстого, наивность на ряду съ глубочайшимъ анализомъ, гордая смѣлость мысли и запоздалыя открытья, хвастливая самоувѣренность, граничащая съ русскимъ "шапками закидаемъ", и смиреніе, доходящее до самоуничиженія, искренность, хватающая за сердце, и лукавство, близкое къ лицемѣрію.
   Въ одной изъ юбилейныхъ статей по поводу семидесятилѣтія какой-то критикъ призналъ Льва Толстого "человѣкомъ шестидесятыхъ годовъ". Намъ кажется, нѣтъ болѣе невѣрной характеристики, какъ подобное причисленіе Толстого къ представителямъ той или иной эпохи. Не говоря уже "о натяжкѣ во времени, странна и непонятна эта кличка "шестидесятникъ" по отношенію къ писателю, который и въ эпоху шестидесятыхъ годовъ упрямо шелъ противъ духа эпохи въ очень и очень многомъ, а впослѣдствіи стремился цѣликомъ опровергнуть то, что составляло сущность стремленій этой эпохи -- всю цивилизацію Запада. Но и помимо этого, никакія мѣрки подобнаго рода не примѣнимы къ такимъ оригинальнымъ натурамъ, какъ Левъ Толстой. Можно ли, напр., къ Пушкину примѣнить названіе "человѣкъ двадцатыхъ или тридцатыхъ годовъ"? Конечно, какъ бы ни былъ великъ и оригиналенъ писатель, онъ все же дитя своего времени, которбе наложитъ и на него свой отпечатокъ, и въ произведеніяхъ Толстого можно найти отголоски думъ и мыслей, волновавшихъ людей шестидесятыхъ годовъ. Отсюда, однако, еще далеко до призванія его "шестидесятникомъ", какъ нельзя назвать его "семидесятникомъ" или "восьмидесятникомъ". Есть писатели, которые, превосходно выразивъ свою эпоху, вмѣстѣ съ ней сходятъ со сцены. Они завершаютъ въ своемъ творчествѣ опредѣленный циклъ общественнаго развитія и далѣе органически не могутъ идти. Они -- "изъ рода Авровъ, которые, разъ полюбивъ, умираютъ" вмѣстѣ съ предметомъ своего обожанія -- опредѣленнымъ крутомъ идей. Они -- какъ инструментъ, настроенный только на одинъ тонъ, и пока въ жизни господствуетъ послѣдній, они даютъ глубокій, полный отзвукъ. Въ этомъ ихъ сила и значеніе. Но есть и другіе, которыхъ не пріурочишь ни къ какому времени, ни къ одной опредѣленной идеѣ, ни къ какому "предмету", потому что въ нихъ всякое время, всякая идея находятъ свои "корни и нити" только съ прибавкой чего-то совсѣмъ особеннаго, то съуживающаго, то расширяющаго ихъ значеніе. Каждое настроеніе находить въ нихъ отвѣтъ себѣ, и къ Толстому это больше примѣнимо, чѣмъ къ кому-либо другому изъ русскихъ писателей. Онъ поклонялся многимъ богамъ, проповѣдывалъ самыя противорѣчивыя мысли, и, по мѣткому выраженію Ник. Михайловскаго, шуйца и десница его частенько враждовали, одна ниспровергая то, что воздвигала другая. Это даетъ ему въ русской литературѣ особое мѣсто, которое ни одинъ историкъ ея не пріурочитъ къ строго опредѣленной эпохѣ или школѣ, какъ нельзя сдѣлать того же по отношенію къ Пушкину.
   Присоединивъ въ день 70-лѣтія и свое привѣтствіе къ тѣмъ безчисленнымъ выраженіямъ уваженія и восторга, которыя въ этотъ день стекались въ Ясную Поляну со всѣхъ концовъ міра, мы могли только искренно пожелать великому писателю еще долгихъ-долгихъ дней для дѣятельности на благо всему человѣчеству.

А. Б.

"Міръ Божій", No 10, 1898

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru