Богданович Ангел Иванович
Критические заметки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Любопытная страничка из жизни тридцатых годов.- "Записки А. О. Смирновой".- Литературный салон, его хозяйка и ее гости.- Личность Смирновой.- Отсутствие интересов общественного характера.- Пушкин и трагизм его положения.- Неизбежность его гибели.- Из воспоминаний H. В. Шелгунова о том же времени: "Полное собрание сочинений", 2 т.- К характеристике современной молодежи.- Ответъ г-ну Коппе его "юного друга".- "Ответ одного из учащейся молодежи" г-ну Карееву на его "Письма о самообразовании" и "Обращение товарища к студентам".

   

КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМѢТКИ.

Любопытная страничка изъ жизни тридцатыхъ годовъ.-- "Записки А. О. Смирновой".-- Литературный салонъ, его хозяйка и ея гости.-- Личность Смирновой.-- Отсутствіе интересовъ общественнаго характера.-- Пушкинъ и трагизмъ его положенія.-- Неизбѣжность его гибели.-- Изъ воспоминаній H. В. Шелгунова о томъ же времени: "Полное собраніе сочиненій", 2 т.-- Къ характеристикѣ современной молодежи.-- Отвѣтъ г-ну Коппе его "юнаго друга".-- "Отвѣтъ одного изъ учащейся молодежи" г-ну Карѣеву на его "Письма о самообразованіи" и "Обращеніе товарища къ студентамъ".

   "Записки А. О. Смирновой", недавно изданныя отдѣльнымъ выпускомъ редакціей "Сѣвернаго Вѣстника", раскрываютъ предъ нами интереснѣйшую страничку въ исторіи тридцатыхъ годовъ. Сколько бы ни нападали на ихъ автора за тѣ или иныя неточности, всегда возможныя въ литературѣ такого рода, записки ни мало не теряютъ своего значенія. Дѣло вовсе не въ ошибочныхъ указаніяхъ времени или невѣрныхъ цитатахъ, чѣмъ такъ возмущаются иные гробокопатели, для которыхъ весь смыслъ исторіи сводится къ тому, когда Пушкинъ или Жуковскій сказали такую-то фразу и кто при семъ присутствовалъ. Для насъ смыслъ "Записокъ" заключается въ ихъ общемъ тонѣ, личности автора и томъ кружкѣ, который въ теченіе десяти слишкомъ лѣтъ собирался въ салонѣ Смирновой. "Интересны подробные діалоги, -- говоритъ издательница этихъ "Записокъ", дочь А. О. Смирновой,-- интересно живое отраженіе эпохи, двора, салона Карамзина, свѣтскаго кружка, гдѣ вращались Жуковскій, Пушкинъ, Лермонтовъ, Гоголь, Вяземскій -- все, что мыслило и писало въ Россіи".
   На страницахъ "Записокъ" оживаетъ предъ нами прежде всего кружокъ лицъ, группирующихся около молодой, изящной, остроумной женщины, фрейлины двора, веселой вдохновительницы самыхъ разнообразныхъ по содержанію разговоровъ, которые она тщательно заноситъ въ "дневникъ", какіе тогда, на ряду съ альбомами, были очень въ модѣ. Но, кромѣ моды, ею руководило и сознаніе, что люди, разговоры которыхъ она слышитъ, первые люди своего времени, и ихъ мнѣнія, даже вскользь брошенныя словечки, имѣютъ несравненно большее значеніе, чѣмъ многотомныя писанія иныхъ. Понимала ли она ихъ вполнѣ, могла ли проникнуть въ духъ такого генія, какимъ былъ Пушкинъ,-- это большой вопросъ, на который ея "Записки" даютъ скорѣе отвѣтъ отрицательный.
   Несомнѣнно, однако, сама Смирнова была не заурядной, выдающейся личностью, одною изъ тѣхъ счастливыхъ организацій, которыя какимъ-то чудомъ сохраняютъ душу живую среди мерзости запустѣнія, окружающей ихъ въ жизни. Сначала простенькая институтка, потомъ любимица двора, впослѣдствіи губернаторша, она неизмѣнно привлекаетъ къ себѣ симпатіи всѣхъ, съ кѣмъ ее сталкиваетъ жизнь. Пушкинъ, Жуковскій, Гоголь, Вяземскій, А. Тургеневъ и И. С. Тургеневъ, Самаринъ, Аксаковъ -- считаютъ за честь быть въ числѣ ея друзей. Въ ихъ отношеніяхъ къ ней чувствуется не простая galanterie, веселое ухаживаніе за остроумной красавицей, "дѣвой-розой", какъ называетъ ее кн. Вяземскій въ посвященномъ ей стихотвореніи, за "грозой придворныхъ витязей", любимой фрейлиной императрицы и ловкой дипломаткой въ придворныхъ сферахъ. Жуковскій предлагаетъ ей руку и сердце, отъ. чего она умно уклонилась, и послѣ отказа сохраняетъ къ ней самое дружеское расположеніе. Пушкинъ съ перваго знакомства и до смерти поддерживаетъ дружескія къ ней отношенія, обсуждаетъ съ ней самые серьезные вопросы литературы, самъ поправляетъ ея записи въ "дневникѣ", сообщаетъ свои планы, огорченія, довѣряетъ ей свои стихи, которыхъ никому не рѣшается показывать, даетъ ей на просмотръ свои стихотворенія, которыя предназначены для государя. Вы видите, что въ ея обществѣ онъ чувствуетъ себя свободно, искрененъ, смѣлъ и относится къ ней скорѣе какъ къ товарищу, чѣмъ къ свѣтской дамѣ. Не менѣе дружески отношенія и остальныхъ къ Смирновой, какъ показываютъ ихъ письма,-- многолѣтняя переписка ея съ Гоголемъ, напримѣръ.
   Положимъ, помимо личности хозяйки, было еще много причинъ, собиравшихъ въ ея гостепріимный салонъ всѣхъ выдающихся людей того времени. Здѣсь, и только здѣсь, они чувствовали себя безопасными отъ мстительной зависти "надменныхъ потомковъ извѣстныхъ подлостью родовъ". Здѣсь Пушкинъ могъ отводить душу отъ мелочныхъ преслѣдованій "Катона-Бенкендорфа", съ безжалостной систематичностью нѣмца-исполнителя травившаго его всю жизнь, стремившагося, по словамъ Смирновой, "упразднить всю русскую литературу, хотя и считалъ себя sehr gebildet". Другіе заходили себѣ вѣскую защиту, когда, казалось, не было спасенія. Такъ, "Ревизоръ" Гоголя былъ окончательно приговоренъ цензурой Бенкендорфа къ смертной казни, но Смирнова спасла его ловкимъ и умнымъ заступничествомъ, заинтересовавъ въ немъ высшія сферы, и провела "Ревизора" на театральные подмостки. Здѣсь, наконецъ, они сходились, какъ равные, свободные отъ стѣсненія свѣтскихъ обычаевъ.
   Этимъ объясняется свобода мысли, царившая въ салонѣ Смирновой, что и придаетъ такое огромное историко-литературное значеніе разговорамъ, какіе велись тамъ. Насколько свободно вели себя собесѣдники, показываетъ замѣчаніе, вырвавшееся у Баранта послѣ одного вечера: "Вы очень независимы въ Петербургѣ, независимѣе, чѣмъ мы въ Парижѣ". Но эту свободу слѣдуетъ понимать лишь въ отвлеченномъ идейномъ значеніи, такъ какъ мысль собесѣдниковъ, парившая на самыхъ недоступныхъ высотахъ отвлеченности, изумлявшая своимъ полетомъ такихъ просвѣщенныхъ иностранцевъ, какимъ былъ Барантъ, авторъ исторіи герцоговъ Бургундскихъ,-- была скована и еле-еле двигалась, какъ только разговоръ спускался къ землѣ. И въ этомъ характернѣйшая черта кружка, въ то же время очень важная для характеристики той эпохи.
   За дверями салона жизнь какъ бы исчезаетъ. Кажется, будто у его порога смолкаетъ шумъ ея, и все, что имѣетъ какія-либо отношенія къ обществу, народу, государству, не находитъ себѣ мѣста въ средѣ этихъ, безспорно, первыхъ умовъ времени. Это удивительно, странно, непонятно, на первый взглядъ, но это такъ, и двѣ-три занесенныхъ на страницы дневника сухихъ замѣтки Смирновой о текущихъ дѣлахъ -- звучатъ рѣзкимъ диссонансомъ среди гармоничныхъ разсужденій о литературѣ и искусствѣ, полныхъ блеска, глубокой мысли и проницательности. Разъ, только разъ отмѣчаетъ она въ дневникѣ: "Говорили о военныхъ поселеніяхъ". Есть нѣсколько словъ по поводу войны въ Польшѣ, но и то не о самой войнѣ, а о пріѣздѣ кн. Суворова съ донесеніемъ о взятіи Варшавы.
   Такое умолчаніе о разговорахъ общественнаго характера не слѣдуетъ приписывать Смирновой. Этому противорѣчило бы общее откровенное изложеніе всего, что она слышала. Причина здѣсь другая, на которую "Записки" даютъ косвенный отвѣтъ. Жизнь не давала никакого матеріала для общественнаго интереса, потому что не было жизни общественной, какъ мы ее понимаемъ теперь. Общество ни въ чемъ не принимало участія, печати не было. Существовала одна только газета, въ которой "два задорныхъ поляка" фиглярничали на потѣху грамотной черни. Умы мельчали въ праздномъ бездѣльи, или уносились въ безбрежную отвлеченность, въ гегелевскую философію или въ искусство.
   Что кружокъ Пушкина не чуждался общественныхъ вопросовъ, показываетъ его отношеніе къ крѣпостному праву. Это былъ единственный вопросъ, который слишкомъ давилъ всѣхъ, являясь исходнымъ пунктомъ всякой реформы, любого движенія общественной мысли. Пушкинъ превосходно понималъ, что пока не рѣшенъ этотъ вопросъ, всѣ остальные являются праздной мечтой, и съ горечью насмѣхался надъ "либералами", которые жаждутъ самостоятельности, оставаясь сами крѣпостниками. "Пропасть насъ поглотитъ лишь въ томъ случаѣ,-- говоритъ онъ, возражая на замѣчаніе Мицкевича, что Россія свалится въ бездну,-- если мы не совершимъ того, о чемъ я мечтаю съ лицея -- не освободимъ крѣпостныхъ, не возвратимъ имъ правъ гражданина и собственности. Остальные виды свободы придутъ потомъ, въ силу вещей. Я надняхъ спорилъ съ X., который воображаетъ себя либераломъ и подъ предлогомъ, что мужикъ -- варваръ, находить, что освободить его нельзя, хочетъ сдѣлать изъ него вѣчнаго несовершеннолѣтняго, вмѣсто взрослаго человѣка" (стр. 287). Къ этой темѣ Пушкинъ возвращался много разъ, выказывая необыкновенное для тогдашняго времени пониманіе условій русской жизни. Въ спорахъ съ Хомяковымъ, осуждавшимъ реформы Петра, разрушившаго, по его мнѣнію, народныя традиціи, Пушкинъ пылко возражаетъ: "Пропасть наша заключается въ томъ, что мы еще слишкомъ завязли въ привычкахъ прошлаго, побѣждать приходится не политическія идеи, а предразсудки, самый узкій изъ всѣхъ -- это вѣрить, что единообразіе есть порядокъ, безмолвіе -- согласіе, и что истина не выигрываетъ при обсужденіи мнѣній... Въ сущности, мы еще въ Европѣ варвары или язычники, но когда-нибудь мы сдѣлаемся людьми цивилизованными и христіанами, только мы-то, въ Россіи, слишкомъ молоды и страстны, чтобы быть всегда справедливыми. Одни обзываютъ меня демократомъ, другіе -- аристократомъ,-- я ни то, ни другое, такъ какъ въ Россіи все это лишь слова, лишенныя положительнаго содержанія" (стр. 288). Ранѣе онъ замѣчаетъ по поводу мнѣнія Карамзина, что нельзя освободить народъ, такой отсталый, какъ русскій крестьянинъ: "Когда крестьянинъ болѣе не будетъ подъ опекой, онъ разовьется; увѣряю васъ, что если будутъ ждать, чтобъ онъ былъ вполнѣ цивилизованъ, его никогда не освободятъ, а страну все болѣе и болѣе будутъ развращать. Крѣпостничество -- анахронизмъ".
   Пушкинъ превосходно понималъ весь ужасъ опеки, которая тогда давила все живое, и такъ выражаетъ свое политическое credo: "Вообще, слѣдуетъ признать, что у государей плохіе слуги, и что дѣлаегся все, чтобы скрыть отъ нихъ истину. Я не за парламентаризмъ въ Россіи, а скорѣе за генеральные штаты -- отъ времени до времени, но всѣ преобразованія должны ждать освобожденія крестьянъ,-- это пока единственная важная реформа, остальныя придутъ потомъ, въ силу вещей" (стр. 226). Большое значеніе онъ придаетъ печати, надѣясь "достигнуть результата черезъ журналъ, создать между правительствомъ и публикой, которая меня будетъ читать, дѣйствительную солидарность", и "доказать цензурѣ и нѣкоторымъ личностямъ, что пресса можетъ оказывать правительству услуги, пользуясь нѣкоторой свободою слова" (стр. 271).
   Отсутствіе общественныхъ интересовъ заставляетъ кружокъ Смирновой всецѣло уйти въ литературу и искусство, но условія времени и здѣсь ставятъ преграды Пушкину на каждомъ шагу. На него нападаютъ Вяземскій и другіе, зачѣмъ онъ мало пишетъ. "У него въ головѣ пятьдесятъ проектовъ; онъ отъ времени до времени подноситъ намъ лакомый кусочекъ, заставляетъ васъ облизнуться -- и займется чѣмъ-нибудь другимъ". Пушкинъ грустно улыбался на такіе упреки, понимая, что большая часть его проектовъ невыполнимы. И не потому, чтобы онъ задавался цѣлями, враждебными "нѣкоторымъ личностямъ". Но онъ самъ, все, что составляло его геній,-- его умъ, необычайная проницательность, глубина его мыслей, даже красота ихъ формы,-- слишкомъ отличалось отъ того, что было понятно низменному строю времени. Смирнова убѣждаетъ его быть "терпѣливымъ, не раздражать другихъ". Она удивляется, что "можно поставить въ упрекъ Пушкину?-- его геній, его умъ!" Какъ будто этого мало въ средѣ, гдѣ главнымъ пріемомъ общественной мудрости было -- "не разсуждать, а повиноваться".
   Самое искусство, къ которому усиленно призывали Пушкина его друзья, было подъ стражей, не только въ переносномъ, а въ буквальномъ смыслѣ. Смирнова разсказываетъ, что Брюловъ написалъ картину "Распятіе". Ее выставили для публики, поставивъ для охраны часовыхъ. "Часовые,-- пишетъ она,-- произвели на насъ тяжелое впечатлѣніе; эти солдаты такъ не отвѣчаютъ сюжету картины. Пушкинъ говорилъ намъ: "Это меня оскорбляетъ, это язычество; я убѣжденъ, что это измышленіе дьявола". Когда онъ уѣхалъ, мой мужъ сказалъ мнѣ: "Онъ правъ, тутъ одновременно оскорблено религіозное и артистическое чувство". Я отвѣчала ему: "Хочешь пари держать F что онъ напишетъ стихотвореніе на этотъ случай; когда что-нибудь произведетъ на него сильное впечатлѣніе, ему надо излить его въ стихахъ". И дѣйствительно, Пушкинъ написалъ свое знаменитое стихотвореніе:
   
   Когда великое свершалось торжество
   И въ мукахъ на крестѣ кончалось Божество,
   Тогда по сторонамъ животворяща древа,
   Марія-грѣшница и пресвятая Дѣва,
                        Стояли двѣ жены
   Въ неизмѣримую печаль погружены.
   Но у подножья теперь креста честнаго,
   Какъ-будто у крыльца правителя градскаго,
   Мы зримъ -- поставлено на мѣсто женъ святыхъ --
   Въ ружьѣ и киверѣ два грозныхъ часовыхъ.
   Къ чему, скажите мнѣ, хранительная стража?
   Или распятіе -- казенная поклажа,
   И вы боитеся воровъ или мышей?
   Иль мните важности придать царю царей?
   Иль покровительствомъ спасаете могучимъ
   Владыку, терніемъ вѣнчаннаго колючимъ,
   Христа, предавшаго послушно плоть свою
   Бичамъ мучителей, гвоздямъ и копію?
   Иль опасаетесь, чтобъ чернь не оскорбила
   Того, чья казнь весь родъ Адамовъ искупила?
   И чтобъ не потѣснить гуляющихъ господъ,
   Пускать не велѣно сюда простой народъ.
   
   Часовой въ "ружьѣ и киверѣ" вставалъ передъ Пушкинымъ на каждомъ шагу, чего не понимала Смирнова, скорбя надъ постоянной неудовлетворенностью поэта и грустнымъ настроеніемъ его духа. "Невеселая штука -- Россія!" восклицаетъ онъ, прослушавъ начало "Мертвыхъ душъ", и, обращаясь къ Смирнову, впослѣдствіи калужскому губернатору, произволомъ своихъ дѣйствій вызвавшему жалобы на превышеніе власти, онъ добавляетъ: "Храни васъ Богъ служить съ чиновниками!"
   Не имѣя простора нивъ жизни, ни въ литературѣ и искусствѣ, Пушкинъ томился въ окружающей его средѣ. Геній его развился до той высоты, которая не укладывалась ни въ какія рамки. Онъ понималъ это, и среда это понимала. Онъ долженъ былъ погибнуть, и гибель его "была лишь вопросомъ времени. Пушкинъ словно предчувствовалъ это. Онъ страстно завидуетъ Гоголю, которому разрѣшили, наконецъ, поѣздку заграницу. "Ты будешь путешествовать, ты увидишь, что Западъ создалъ въ мірѣ искусства. Я завидую тебѣ, что ты можешь путешествовать". Въ его разговорахъ съ Смирновой слышится въ это время такая мрачная нота, что и теперь, шестьдесятъ лѣтъ спустя, за человѣка страшно становится. Вамъ кажется, будто вы присутствуете при агоніи, видите, какъ все плотнѣе сдвигается стѣна тупоумія и рабства вокругъ геніальнаго поэта. Это агонія титана, замученнаго пигмеями. Пушкинъ задыхается. Передъ отъѣздомъ Смирновыхъ онъ говоритъ ей: "Увезите меня въ одномъ изъ вашихъ чемодановъ... Я смотрю на Неву и мнѣ безумно хочется доплыть до Кронштадта, вскарабкаться на пароходъ... Мнѣ кажется, что мнѣ сильнѣе хочется уѣхать очень, очень далеко, чѣмъ въ ранней молодости, когда я просидѣлъ два года въ Михайловскомъ, одинъ на одинъ съ Ариной, вмѣсто всякаго общества... Впрочемъ, у меня есть предчувствія, я думаю, что уже недолго проживу"... Онъ и раньше неоднократно возвращался къ мысли о смерти, надъ чѣмъ въ кружкѣ Смирновой шутили, стараясь отвлечь его отъ грустныхъ мыслей.
   На этотъ разъ предчувствія не обманули, и черезъ полгода послѣ отъѣзда Смирновой величайшій геній, какимъ гордится наша литература, палъ, "оклеветанный молвой", подавленный пигмеями, задохся отъ недостатка воздуха, свѣта, жизни. Еслибы то время небыло отмѣчено никакимъ другимъ преступленіемъ, этого одного было бы достаточно, чтобы запятнать его на вѣки позоромъ...
   "Какой свѣтильникъ разума угасъ, какое сердце биться перестало", показываютъ тѣ же "Записки" Смирновой, въ которыхъ собраны его мысли о литературѣ. Пушкинъ былъ въ высокой степени образованный человѣкъ. Онъ зналъ европейскую литературу такъ, какъ никто изъ его современниковъ, что признавали за нимъ и Жуковскій, и Вяземскій, и остальные члены кружка. Такого же мнѣнія о немъ были иностранцы,-- Барантъ, Ксавье де-Местръ, англійскій посланникъ и графъ Фикельмонъ. Въ литературѣ каждаго народа онъ чувствовалъ себя, какъ дома, и его характеристики Байрона, Шелли, Гете, Гюго, Мицкевича, Данте не теряютъ своего значенія и теперь. Было бы странно защищать теперь Пушкина отъ тѣхъ нападеній, которыя были вызваны въ свое время его стихотвореніями "Поэтъ" и "Поэтъ и чернь", но приведемъ небольшую выдержку изъ "Записокъ", гдѣ самъ Пушкинъ разъясняетъ свое пониманіе поэта. "Его отвѣтъ превосходно характеризуетъ его личность", -- замѣчаетъ Смирнова, съ чѣмъ навѣрно согласятся и читатели.
   
   "Я продолжаю думать,-- говорить Пушкинъ,-- что поетъ стоить не выше чѣмъ окружающіе его люди, до того момента, когда заговорить божество. Поэтъ вдохновленъ, это несомнѣнно. Бываютъ часы, когда я не могъ бы написать и двухъ строкъ, а въ часъ божества стихи льются, точно вода. Но затѣмъ, однако, приходится пересмотрѣть, измѣнить, исправить. Божество даетъ мысли, чувства, но, кромѣ того, есть еще искусство, и это уже дѣло завтрашняго дня. Я часто встаю ночью, чтобы писать, уже послѣ сна; какая-нибудь мысль преслѣдовала меня съ вечера, но я не могъ тотчасъ ее выразить, я долженъ было ею проникнуться до глубины души, ей надо было улечься въ гармоническіе аккорды. Тогда въ душѣ моей происходить какое-то пробужденіе, что я и высказалъ въ своемъ "Поэтѣ". Но если чернь меня не понимаетъ, если разныя посредственности не чувствуютъ того, что чувствую я, -- это не даетъ мнѣ никакого права отдаляться отъ человѣчества, такъ какъ прежде чѣмъ быть поэтомъ -- я человѣкъ и гражданинъ" (стр. 293).
   
   Такимъ отвѣтомъ врядъ ли остались бы довольны поклонники чистаго искусства, не признающіе въ поэтѣ человѣка и гражданина. Современные декаденты и символисты тоже имѣютъ поводъ быть недовольными Пушкинымъ, который съ простотой, составлявшей характерную и главную особенность его личности, сказалъ Смирновой: "Мы всѣ должны умереть не высказавшись. Какой языкъ человѣческій можетъ выразить все, что чувствуетъ и думаетъ сердце и мозгъ, все, что предвидитъ и угадываетъ душа?" Погоню за формой онъ называетъ "литературничаніемъ" и своими "великими учителями" признаетъ Гёте, Шекспира и Данте. "Не стихи Шекспира слѣдуетъ изучать, а мысли его", говоритъ онъ, т. е. совершенно обратное тому, къ чему стремятся символисты, для которыхъ форма -- все, желающіе посредствомъ сочетанія звуковъ, красокъ, образовъ выразить то, что не можетъ быть выражено "ни на какомъ языкѣ человѣческомъ". Символистика была знакома и въ его время, и Пушкинъ зло подсмѣивался надъ де-Виньи за его поэму "Элоа", о которой онъ говорить: "Это поэтическій софизмъ, и мнѣ не по вкусу эти тонкости" (стр. 194).
   Вообще, въ пониманіи литературныхъ явленій Пушкинъ далеко опередилъ свое время, какъ опередилъ его въ пониманіи явленій общественныхъ и политическихъ...

-----

   Прошло тридцать лѣтъ, и многое, о чемъ мечталъ Пушкинъ, осуществилось, вошло въ жизнь и дало именно тѣ результаты, которые провидѣлъ этотъ великій умъ. Осуществилась прежде всего его мечта, выраженная имъ съ такою страстной силой:
   
   Увижу ль я, друзья, народъ неугнетенный
   И рабство падшее по манію царя,
   И надъ отечествомъ свободы просвѣщенной
   Взойдетъ ли, наконецъ, прекрасная заря!
   
   Рядъ послѣдовавшихъ затѣмъ реформъ, давшихъ обществу извѣстный кругъ самодѣятельности, и "нѣкоторая свобода печати" вызвали тотъ подъемъ духа, который представлялся Пушкину необходимымъ для плодотворной общественной работы. Началась борьба съ "предразсудками", отмѣченными Пушкинымъ, какъ главные устои нашей отсталости и "варварства", препятствовавшіе намъ быть "христіанами и европейцами". Взошла, по-истинѣ, "заря свободы просвѣщенной", и бѣдствія, таившіяся до сихъ поръ подъ спудомъ, которыя она освѣтила, не только не смутили никого страхомъ неувѣренности въ свои силы, но вызвали безпримѣрную кипучую работу на всѣхъ пунктахъ народной, общественной и государственной жизни. "Тогда все кипѣло жизнью,-- говоритъ "Гражданинъ", характеризуя то время,-- и именно жизнью духовной, тогда лучшіе люди шли на общественную службу, тогда въ каждомъ русскомъ человѣкѣ билось сильно сердце, тогда либералы создали цѣлую Ніагару мыслей, стремленій, цѣлей въ руслѣ русской умственной жизни, и этимъ вызвали къ жизни и противниковъ этого громаднаго урагана,-- словомъ, тогда все, что дремало до того, проснулось, и на борьбу выступили всѣ силы добра и зла, на борьбу живую и, можно безъ преувеличенія сказать, народную, въ смыслѣ животрепещущихъ вопросовъ судьбы русскаго государства, эпохою создавшихся".
   Живымъ свидѣтельствомъ этой кипучей работы могутъ служить для насъ "Сочиненія H. В. Шелгунова", вышедшія вторымъ изданіемъ недавно {"Сочиненія Н. В. Шелгунова". Второе изданіе съ портретами автора и вступительной статьей H. К. Михайловскаго. Два тома. Спб. 1895. Ц. 3 р.}. Трудно найти въ литературѣ другую личность, которая служила бы лучшимъ олицетвореніемъ той эпохи, какъ Шелгуновъ, и H. К. Михайловскій совершенно правъ, говоря въ своей вступительной статьѣ, что "Шелгуновъ впиталъ въ себя весь духъ того времени". Въ чемъ заключался этотъ "духъ", Шелгуновъ разъясняетъ въ своихъ "Воспоминаніяхъ", составляющихъ самую интересную для нашей эпохи часть его сочиненій:
   
   "Внизу освобождались крестьяне отъ крѣпостнаго права, вверху освобождалась интеллигенція отъ служилаго государства и отъ московскихъ понятій. И болѣе великаго момента, какъ этотъ переходъ отъ идеи крѣпостнаго и служилаго государства къ идеѣ государства свободнаго, въ нашей исторіи не было, да, пожалуй, и не будетъ. Мы, современники этого перелома, стремясь къ личной и общественной свободѣ и работая только для нея, конечно, не имѣли времени думать, дѣлаемъ ли мы что-нибудь великое или невеликое. Мы просто стремились къ простору, и каждый освобождался, гдѣ и какъ онъ могъ и отъ чего ему было нужно. Хотя работа эта была, повидимому, мелкая, такъ сказать, единоличная, потому что каждый дѣйствовалъ за свой страхъ и для себя, но именно отъ этого общественное оказывалось сильнѣе, неудержимѣе, стихійнѣе. Идея свободы, охватившая всѣхъ, проникала всюду, и совершалось что-то небывалое и невиданное... Освободительный порывъ только и поддерживался общественно-гуманными идеалами, только они создали всѣ реформы и только благодаря освободительнымъ, гуманнымъ идеаламъ Россія шестидесятыхъ годовъ выдвинула такую массу замѣчательныхъ людей въ литературѣ, въ журналистикѣ, въ художествѣ, въ музыкѣ, на общественномъ поприщѣ и въ сферѣ государственныхъ преобразованій. Въ короткій періодъ трехъ-четырехъ лѣтъ обществу дана была такая масса идей, понятій и знаній, большая часть которыхъ и до сихъ поръ не дождалась практическаго осуществленія... Однимъ словомъ, общество напрягало всѣ силы, чтобы создать себѣ новое независимое положеніе и перенести центръ тяжести общественной иниціативы на себя... Реакція противъ прежняго всепоглощающаго государственнаго вмѣшательства и казеннаго руководительства была не только всеобщей, но и легла въ основу общественно-экономическихъ реформъ и всей системы государственнаго хозяйства" (т. II, стр. 654--5).
   
   Шелгуновъ, въ то время офицеръ лѣсного корпуса, цѣликомъ былъ захваченъ освободительнымъ духомъ, вышелъ немедленно въ отставку и весь отдался на служеніе гуманнымъ освободительнымъ идеаламъ. Когда общество увидѣло передъ собой тысячи невѣдомыхъ ему до сихъ поръ путей,-- оказалась прежде всего настоятельная необходимость учиться, и Шелгуновъ выступилъ съ рядомъ статей, въ которыхъ онъ касался самыхъ разнообразныхъ вопросовъ, научныхъ и общественныхъ, въ легкой и популярной формѣ. Шелгуновъ былъ очень образованный и знающій человѣкъ, побывалъ нѣсколько разъ заграницей, куда ѣздилъ по порученію своего начальства, съ цѣлью подготовиться къ каѳедрѣ по лѣсоводству, которую ему предлагали и отъ которой онъ отказался ради болѣе широкой публики и болѣе ему улыбавшейся каѳедры -- публициста. Ему было что сказать и онъ умѣлъ сказать. Его статьи, относящіяся къ тому времени, и теперь могутъ служить образцами популяризаціи, ясности изложенія и умѣлаго освѣщенія фактическаго матеріала. Вошедшія въ первый томъ настоящаго изданія статьи историческія и общественно-педагогическія интересны не только для характеристики взглядовъ того времени, но и сами по себѣ заслуживаютъ полнаго вниманія читателя, которому могутъ многое уяснить и со многимъ познакомить. Мы вовсе не такъ много знаемъ теперь, чтобы свысока смотрѣть на знанія шестидесятыхъ годовъ. Скорѣе, наоборотъ,-- мы мало чему научились, за то многое забыли съ тѣхъ поръ. Но если даже въ нѣкоторыхъ изъ его статей фактическій матеріалъ и устарѣлъ,-- также свѣтла та точка зрѣнія, съ которой онъ его разсматриваетъ, какъ и тогда, когда онѣ были написаны.
   Драгоцѣнную черту въ Шелгуновѣ составляетъ отсутствіе того, что онъ называетъ "ярлычками", и къ чему многіе такъ падки, въ особенности теперь. Въ статьѣ "По поводу одной книги" онъ такъ возражаетъ на разныя излюбленныя у насъ дѣленія людей -- "шестидесятники", "люди сороковыхъ, пятидесятыхъ годовъ":
   
   "Насъ пріучили слышать о людяхъ двадцатыхъ годовъ, сороковыхъ, шестидесятыхъ; но мы еще ни разу не слышали, чтобы у насъ были люди XIX вѣка. Или десятилѣтія -- наши вѣка, или русская мысль растетъ не годами, а часами? Какія умственныя пропасти раздѣляютъ мыслящую Россію на десятилѣтія? Откуда эта невозможность примиренія, откуда этотъ безпощадный антагонизмъ, который даже и людей одного десятилѣтія дѣлитъ на нѣсколько враждебныхъ лагерей? Говорятъ: люди сороковыхъ годовъ -- отцы теперешней эпохи; это освободители Россіи отъ крѣпостнаго права; это первые люди, сказавшіе на Руси первое слово въ пользу человѣческихъ правъ женщины, съ людьми пятидесятыхъ годовъ они думали уже о гласномъ судѣ. Но развѣ люди шестидесятыхъ годовъ не прямое, непосредственное слѣдствіе идей сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ? Гдѣ же логика для вражды и антагонизма, отчего "отцы" не понимаютъ "дѣтей", не понимаютъ, что они ихъ родныя дѣти?
   
   Затѣмъ, на примѣрѣ разбираемой имъ книги указавъ, что можно принадлежать по-времени къ сороковымъ годамъ и быть на уровнѣ шестидесятыхъ годовъ, Шелгуновъ продолжаетъ:
   
   "Дѣятельная натура не можетъ ни закостенѣть въ идеализмѣ, ни уйти въ филистерство, которое является тоже отъ неумѣнія примирить дѣйствительность съ идеалами. Изъ людей шестидесятыхъ годовъ одни завернулись величественно въ свой идеализмъ, наклеивъ на себя ярлычекъ; меньшее число осталось безъ ярлычка, а громадное большинство примирилось съ жизнью въ филистерствѣ, въ пошлости, въ преждевременномъ старчествѣ, въ буржуазности. Филистерство есть противоположный полюсъ идеализма и оба они одинаково вредны для жизни. За то какъ свѣжи и хороши люди безъ ярлычковъ, и какъ высоко слѣдуетъ цѣнить такихъ людей, какъ нашъ авторъ, мысли котораго сохранили текучесть на всю жизнь, а энергія тоже на всю жизнь сохранила свою юношескую силу. Такіе люди могутъ по очереди пережить двадцатые, сороковые, шестидесятые и даже сотые годы, лишь бы Богъ далъ вѣку, и не остановятся на какомъ-либо предыдущемъ періодѣ чтобы сдѣлаться врагами послѣдующаго. Тутъ -- истинная сила преемственной мысли, незнающей дѣленія на десятилѣтія" (т. II, стр. 416--22).
   
   Къ Шелгунову вполнѣ примѣнимо все, что имъ говоритъ про автора разбираемой книги. Онъ былъ человѣкомъ безъ "ярлычка", и статьи его дышутъ такою свѣжестью, какъ если бъ были написаны вчера. Чтобы сохранить такую свѣжесть на протяженіи тридцати слишкомъ лѣтъ, надо быть натурой "дѣйственной, реальной, живучей", способной понимать текущую жизнь и готовой откликнуться на ея запросы. Шелгуновъ обладалъ всѣми этими качествами въ избыткѣ, о чемъ лучше всего свидѣтельствуетъ его долголѣтняя неустанная литературная дѣятельность. Начавъ съ популярныхъ статей въ первой половинѣ шестидесятыхъ годовъ, онъ заканчиваетъ "Очерками русской жизни" въ девяностыхъ годахъ.
   На протяженіи всей этой тридцатилѣтней публицистической дѣятельности Шелгуновъ остается неизмѣнно вѣрнымъ себѣ. Никакихъ "ярлычковъ" онъ себѣ не приклеиваетъ. Онъ не "народникъ", ко и не "либералъ", въ смыслѣ "западника". Не отрицая хорошихъ сторонъ, выработанныхъ народной жизнью, онъ вполнѣ европеецъ по своему отношенію къ тому же народу. Въ немъ какъ бы осуществились тѣ черты, которыя Пушкинъ считаетъ необходимыми для насъ, чтобы перестать быть "варварами". Это сказывается прежде всего въ его манерѣ писать, мягкой, утонченно-вѣжливой, безъ задора и презрительнаго отношенія къ противнику, котораго онъ всегда убѣждаетъ. Отчасти это объясняется его натурой, которую превосходно очерчиваетъ H. К. Михайловскій въ "Припискѣ" къ вступительной статьѣ.
   
   "Я былъ такъ счастливъ,-- говоритъ Н. К. Михайловскій, -- что встрѣчалъ въ жизни немало истинно прекрасныхъ людей, но одно изъ первыхъ мѣстъ въ этой дорогой для меня портретной галлереѣ принадлежитъ Шелгунову. Не знаю, съумѣю ли я выразить словами его удивительную душевную красоту. Шелгуновъ говаривалъ, что есть особенные люди, совмѣщающіе въ себѣ черты мужского и женскаго характера, и что это-то и есть настоящіе люди. Въ самомъ Шелгуновѣ, дѣйствительно, совмѣщались лучшія стороны мужского и женскаго типа. Судьба не баловала его, и мужественнѣе, чѣмъ онъ, нельзя было, я думаю, переносить ея иногда жесточайшіе удары. Закалился ли онъ въ житейскихъ буряхъ, которыхъ ему пришлось вынести такъ много и такихъ разнообразныхъ, или уже такимъ уродился, но всякую свою личную бѣду онъ встрѣчалъ, не моргнувъ глазомъ. Прибавьте къ этому истинно женскую нѣжность сердца, не просто добраго, а ласковаго, участливаго, тонко деликатнаго, и въ цѣломъ получится нѣчто столь же рѣдкое, какъ и привлекательное, настоящій цѣльный человѣкъ. Сочетаніе мужественной силы и женской нѣжности придавало какое-то особенное изящество всему обиходу Шелгунова, удерживая его отъ уклоненій какъ бъ сторону грубости, которая иногда свойственна силѣ, такъ и въ сторону слабости, которая часто сливается съ нѣжностью".
   
   Въ публицистикѣ Шелгуновъ навсегда останется типомъ джентльмена. Это зависитъ, помимо его личныхъ свойствъ, и отъ той нравственной и умственной высоты, съ которой онъ разсматриваетъ отдѣльныя явленія жизни и литературы. Даже когда вы съ нимъ не можете согласиться, какъ, напр., въ его характеристикахъ Пушкина или Гончарова,-- вы не можете не признать, что мотивы его отрицательнаго къ нимъ отношенія -- благородны. Самое же непониманіе ихъ объясняется особенностями того времени, отчасти, быть можетъ, недостаточной продуманностью, спѣшностью работы, и неполнымъ знакомствомъ съ ними.
   Если Шелгуновъ, по силѣ и яркости таланта, не принадлежитъ къ числу самыхъ выдающихся дѣятелей литературы тога времени, то по цѣльности характера ему, безспорно, принадлежитъ одно изъ первыхъ мѣстъ. Въ своихъ воспоминаніяхъ, давая интересныя, глубоко продуманныя характеристики другихъ, Шелгуновъ почти умалчиваетъ о себѣ и той роли, которую ему пришлось играть въ журналистикѣ, но ни одинъ безпристрастный изслѣдователь не "затруднится поставить его имя рядомъ" съ Елисѣевымъ, Щаповымъ, Зайцевымъ и Михайловымъ. Съ ними его связывала не только совмѣстная работа, но и тѣсныя дружескія отношенія, какъ показываетъ, напр., слѣдующее милое стихотвореніе, полученное имъ въ день рожденія отъ Михайлова, вмѣстѣ съ разными подношеніями:
   
   Встала младая изъ мрака съ перстами пурпурными Эосъ,
   Мирный покинула сонъ Николаева сила святая.
   Всталъ онъ и видитъ, въ ковчегѣ лежитъ драгоцѣнномъ (подносомъ
   Этотъ ковчегъ въ просторѣчьи зовется) подарки отъ милыхъ
   Сердцу его домочадцевъ: два чудной работы чугунныхъ
   Тяжкихъ сосуда, чтобъ пепелъ съ сигаръ отряхать въ кабинетѣ --
   Въ видѣ корзины одинъ, другой же дракону подобный;
   Восемь паръ превосходныхъ носковъ, и самой Пенелопой
   Лучше бъ не связанныхъ, и папиросница темныя кожи
   Съ внутреннимъ малымъ карманомъ, къ храненію денегъ удобнымъ,
   Если онѣ не поютъ пѣтухами, просяся на волю.
   О, Шелгуновъ, лѣсоводственный мухъ, Николай благородный!
   Самъ на эти дары напросился ты хитростной рѣчью,
   Также какъ древле въ гостяхъ у святой Алкиноевой силы
   Выклянчилъ много подарковъ себѣ Одиссей хитроумный.
   
   Недостатокъ мѣста не позволяетъ намъ коснуться этой части его воспоминаній...

-----

   Рознь между отцами и дѣтьми, на которую Шелгуновъ смотрѣлъ скорѣе какъ на результатъ взаимнаго непониманія, чѣмъ противоположности интересовъ, проявляется не только у насъ, въ Россіи. Здѣсь она только бываетъ обостреннѣе и ярче, въ силу ненормальности условій, при которыхъ приходится вырабатывать свои взгляды и отцамъ, и дѣтямъ. Сказывается она и на Западѣ, какъ показываетъ любопытное письмо молодого француза къ извѣстному поэту Франсуа Коппэ, стихотворенія котораго дышутъ жаждой возмездія и горячей ненавистью къ нѣмцамъ. Франсуа Коппэ, вмѣстѣ съ безшабашнымъ буланжистомъ Полемъ Деруледомъ и Жульеттой Адамъ, поднялъ въ печати сильную агитацію противъ постановленія правительства, согласно рѣшенію котораго французскій флотъ принималъ участіе въ мирномъ торжествѣ въ Килѣ при открытіи Сѣверо-германскаго канала. Не будучи французскимъ шовинистомъ, нельзя понять, Что собственно такъ огорчило патріотическое сердце Коппэ? Помимо обычнаго французскаго блягерства, безъ котораго ни одинъ истый французъ не можетъ обойтись въ наиторжественнѣйшій моментъ, разгадку слѣдуетъ искать въ совмѣстномъ участіи двухъ флотовъ, нѣмецкаго и французскаго, которымъ, по мнѣнію Коппэ, подобаетъ встрѣтиться не иначе, какъ въ бою. Вмѣсто того, эти флоты дружески размѣнивались салютами, а моряки угощали другъ друга завтраками и обѣдами и, надо полагать, чувствовали себя несравненно лучше, чѣмъ въ доброй дракѣ. Но воинственный Коппэ скорбѣлъ у себя въ кабинетѣ, испытывая, по его словамъ, нѣкое гнетущее чувство за все время пребыванія французскихъ военныхъ судовъ въ нѣмецкихъ водахъ, и вздохнулъ свободнѣе лишь послѣ того, какъ французскій флагъ пересталъ развѣваться на кильскомъ рейдѣ. Поэтъ надѣялся, что и всѣ его соотечественники переживаютъ такіе же тревожные дни, испытываютъ такое же гнетущее чувство. Вотъ почему на него произвелъ крайне безотрадное впечатлѣніе протестъ одного изъ его молодыхъ друзей, юноши, отличающагося "независимостью ума и прямою натурою". Изъ этого протеста Коппэ выводитъ заключеніе, что современная французская молодежь вовсе не раздѣляетъ чувствъ и воззрѣній поколѣнія, пережившаго "ужасный годъ разгрома".
   
   "Откровенно скажу вамъ,-- пишетъ молодой другъ поэта,-- вы насъ изумляете. Напрасно напираете вы на р въ словѣ реваншъ никакого отголоска оно въ насъ не встрѣчаетъ. Вы взываете къ намъ, какъ къ Сиду: "as tu du coeur?", упуская изъ виду, что когда дону-Діего (старому поколѣнію) нанесено было оскорбленіе (разгромъ Франціи), Родриго (юное поколѣніе) еще но было на свѣтѣ, и что публика сначала недоумѣвала, отчего это старецъ такъ долго мирился съ фактомъ полученной имъ пощечины. При всемъ томъ, мы просимъ не считать насъ трусишками, зачатыми подавленнымъ горемъ побѣжденными. Текущая въ нашихъ жилахъ кровь не уступаетъ вашей, она также горяча и доблестна. Ни малѣйшаго оскорбленія мы не потерпимъ, и если границѣ будетъ грозить опасность, мы тотчасъ выступимъ въ походъ. Въ то же время, однако, мы чувствуемъ, какъ съ каждымъ днемъ въ насъ все болѣе и болѣе гаснетъ инстинктъ мести, успокаивается историческая вражда; тѣ же, кого воодушевляетъ вражда расы противъ расы, нація противъ націи, кажутся намъ если не преступниками, то, по крайней мѣрѣ, опасными безумцами".
   
   И не только не скорбѣлъ юный французъ, видя французскій флагъ на кильскомъ рейдѣ, а напротивъ, радовался и предавался возвышеннымъ мечтамъ. Онъ мечталъ, что если Вильгельмъ II, такой же, какъ и они, молодой человѣкъ, руки котораго тоже но обагрены кровью, воспользуется случаемъ и изречетъ чудодѣйственныя слова мира, долженствующія возродить нашъ дряхлый міръ, и въ присутствіи всѣхъ этихъ броненосцевъ, этихъ чудовищныхъ орудій войны потребуетъ отъ всѣхъ европейскихъ народовъ, чтобы они приступили къ разоруженію?!
   
   "Но онъ этого не сдѣлалъ. Тѣмъ хуже: придется и впредь тянуть жизнь подъ низкимъ небомъ и грозовыми тучами вооруженнаго міра, пока доведенные до отчаянія и желая выйти изъ столь бѣдственнаго положенія люди еще разъ не потребуютъ подвергнуть ихъ риску войны. Да, приходятся жить такъ, а не иначе, иного исхода не представляется. Не требуйте, однако, отъ молодежи, чтобы она раздѣляла вашъ традиціонный и воинственный патріотизмъ, не удивляйтесь, если къ рѣчамъ вашимъ о чести и славѣ мы остаемся равнодушными. Мыслящая молодежь старѣетъ скоро, она рано познаетъ суету многихъ вещей. Если ей прикажутъ драться и умирать, она будетъ повиноваться, но въ глубинѣ все-таки сохранить внѣдрившееся въ нее отвращеніе къ войнѣ, Хотя она уже пала духомъ, прежде чѣмъ начать дѣйствовать, и хотя запасъ ея надеждъ очень не великъ, молодежь все-таки желаетъ сохранить для будущихъ поколѣній свой идеалъ счастія и прогресса, основанныхъ на мирѣ и трудѣ".
   
   Коппэ только скорбитъ, во ничего не возражаетъ. И что бы онъ могъ возразить? Не одна современная молодежь, но и всѣ французы, не одурманенные шовинизмомъ, понимаютъ, что истинные интересы французскаго народа требуютъ не исканія разныхъ союзовъ, а мирнаго развитія культурныхъ силъ, которыми такъ богата Франція. Да и сами эльзасъ-лотарингцы сильно охладѣли къ своей прежней "матери", увидѣвъ на опытѣ въ теченіе двадцати пяти лѣтъ, что старая "бабушка" Германія тоже не безъ достоинствъ. Повидимому, они начинаютъ сознавать, что имя передовой націи держится теперь за французами только по традиціи, но что свѣтъ свободы и прогресса давно уже потухъ на берегахъ Сены и все ярче разгорается на берегахъ Шпрее. И если они слышатъ еще слова любви и ободренія, то они къ нимъ доносятся никакъ не изъ Парижа...
   Молодежь рѣдко выступаетъ въ печати съ изложеніемъ своихъ мыслей и взглядовъ, почему такія откровенныя заявленія, какъ письмо молодого француза къ Коппэ, очень цѣнны. Разсматриваемыя съ этой точки зрѣнія, не меньшій интересъ представляютъ двѣ небольшія брошюрки, вызванныя извѣстными "Письмами" профессора Карѣева къ учащейся молодежи. Одна изъ нихъ г-на Трика -- "Отвѣтъ одного изъ учащейся молодежи на "Письма" къ ней г. Карѣева", другая г-на О.-- "Обращеніе товарища къ студентамъ". Обѣ несомнѣнно принадлежатъ очень молодымъ людямъ, какъ можно судить и по тону, и по содержащіе. Г-нъ Трико, студентъ горнаго института, съ перваго слова заявляетъ, что "въ общемъ изъ чтенія писемъ выносишь дурное впечатлѣніе (за исключеніемъ VI письма и послѣсловія). Относительно же логичности поговоримъ далѣе". Не довѣряя чужимъ мнѣніямъ, авторъ позволяетъ себѣ "имѣть собственное мнѣніе", которое, "можетъ быть, не придется по вкусу филистерамъ, но я, разумѣется, не буду на это обращать вниманія", и затѣмъ приступаетъ къ изложенію этого мнѣнія. Намѣтивъ цѣль самообразованія, именно выработку міросозерцанія, г. Карѣевъ "не объясняетъ ни намъ, ни себѣ, какъ въ насъ возникаетъ стремленіе къ самообразованію, т. е. онъ кое-что объ этомъ говоритъ, но такъ темно и поверхностно, что я постараюсь пополнить этотъ пробѣлъ", къ чему г-нъ Трико не медля и приступаетъ.
   
   "Нашу братію можно раздѣлить на двѣ категоріи: обезпеченныхъ и необезпеченныхъ. Къ первымъ принадлежатъ: 1) аристократія (какъ столичная, такъ и провинціальная) и крупные капиталисты; 2) чиновники, купцы и т. п. Мы знаемъ, насколько замкнутый кругъ представляетъ аристократія. Ей недоступны общечеловѣческіе интересы, она погрязаетъ въ глубокомъ эгоизмѣ, и въ гоньбѣ за удовольствіями и наслажденіями растрачиваетъ умъ и человѣческія чувства. Ничего не напоминаетъ ей о сотняхъ милліоновъ людей, терпящихъ нужду, часто не удовлетворяющихъ необходимѣйшимъ потребностямъ тѣла и вкуса. Вмѣсто того, чтобы достигнуть идеала самопожертвованія, она свой умъ, страсти и чувства низвела на степень прихотей. Все въ ней условно и искусственно. Потому-то Левъ Толстой, проведшій всю жизнь среди этого общества, промѣнялъ его на крестьянъ и проклялъ цивилизацію".
   
   Въ силу такихъ условій молодежь изъ этого круга не испытываетъ необходимости вырабатывать самостоятельно міросозерцаніе. Лучше обстоитъ дѣло во второй группѣ обезпеченныхъ, которой болѣе "сродна дѣйствительная жизнь", наталкивающая на рядъ впечатлѣній, далеко не отрадныхъ, "а къ нимъ такъ воспріимчива молодежь",-- восклицаетъ авторъ и съ горечью продолжаетъ:
   
   "Сознаніе своего достоинства, своей личности просыпается въ юношѣ подъ градомъ наносимыхъ ему оскорбленій... Дома я въ гостяхъ онъ видитъ вездѣ карты, или же слышитъ совершенно безсмысленные разговоры -- сплетни. Недовольство средой все болѣе и болѣе крѣпнетъ и, наконецъ, достаточно незначительнаго случая, чтобы оно вспыхнуло отчаяніемъ. Это ужасный, самый тяжелый моментъ въ жизни человѣка. Всѣ его понятія (вошедшія въ его умъ механически) начинаютъ колебаться въ основаніяхъ! Въ окружающихъ его людяхъ ярко выступаютъ: злоба, мелочность, тупоуміе и неправда"...
   
   Но порывъ отчаянія проходитъ, и юноша жаждетъ дѣятельности, для которой онъ ищетъ идеала. Отсюда вытекаетъ необходимость самостоятельной работы мысли, выработки міросозерцанія, но не какъ пѣли, а лишь -- средства "искоренить зло и неправду". Проф. Карѣевъ, по мнѣнію автора, невѣрно опредѣливъ цѣль, имѣлъ въ виду не современную молодежь. Онъ полагаетъ, что за двадцать послѣднихъ лѣтъ ничто не измѣнилось, но за это время "очень и очень многое измѣнилось! Наше общество стало гораздо развитѣе. Объ этомъ можно судить хотя бы потому, что раньше оно увлекалось естественными науками, а теперь политической экономіей. Большая разница! Жизнь, литература и наука дали намъ много новаго. Если перемѣнилось общество, перемѣнилась и учащаяся молодежь". Если прежде, по словамъ г. Карѣева, эта послѣдняя жаждала интереснаго знанія, то, по мнѣнію автора, такое стремленіе "ничтожно: мы также ищемъ знанія, но знанія полезнаго". Чье же поколѣніе лучше?-- спрашиваетъ авторъ. Прежнее поколѣніе черпало идеи изъ литературы. "Мы же, хотя и не менѣе интересуемся литературой, все-таки не основываемъ своихъ идей, понятій, идеаловъ исключительно на ней. Нѣтъ, мы, главнымъ образомъ, черпаемъ ихъ изъ жизни, представленія о которой у насъ составляются не только по прочитаннымъ книгамъ, но и по личнымъ наблюденіямъ надъ уродливыми противорѣчіями между фактами дѣйствительности". Признавъ въ заключеніи, что г. Карѣевъ не сказалъ ничего новаго и ничего не разъяснилъ, авторъ заканчиваетъ обращеніемъ къ товарищамъ: "Воспрянемъ духомъ, товарищи, и поможемъ себѣ сами, если намъ не могутъ помочь наши наставники. Дорога, проложенная собственными усиліями, имѣетъ гораздо большую цѣну, чѣмъ доставшаяся безъ всякаго труда. Въ борьбѣ съ жизнью разовьются наши силы, а также твердость и увѣренность. Поставимъ себѣ идеаломъ добро, истину и справедливость, и смѣло пойдемъ по пути, указанному намъ Христомъ".
   Нельзя сказать, чтобы и г. Трико тоже открылъ что-либо новое. Укоряя въ нелогичности г. Карѣева, онъ и самъ не проявилъ особой послѣдовательности въ изложеніи мыслей. Вообще, авторъ "строгъ, но не справедливъ". Относительно прежняго поколѣнія онъ сильно заблуждается, будто оно только литературой и жило и интересовалось исключительно естествознаніемъ. О шестидесятыхъ годахъ и говорить нечего, такъ какъ тогда именно люди и литературой интересовались лишь по стольку, по скольку она отражала жизнь. Но изъ семидесятыхъ годахъ интересъ къ жизни былъ не меньше, а къ политической экономіи -- и подавно. Еще Некрасовъ подчеркнулъ эту черту въ профессорахъ, любившихъ "Марксомъ тону задавать". Кстати сказать, тогда же впервые русское общество и познакомилось съ нимъ изъ классическаго изложенія Зибера. Изученіе народнаго хозяйства было начато тогда же, а когда общество знало больше,-- это трудно разрѣшимый вопросъ. Автору слѣдовало бы припомнить измѣненія въ программахъ, напр., высшихъ учебныхъ заведеній, и тогда онъ имѣлъ бы кое-какіе данныя для рѣшенія этого вопроса.
   Авторъ другой брошюры, г-нъ С., съ виду много скромнѣе. По его словамъ, "Письма" г. Карѣева и "Отвѣтъ" г-на Трика "взволновали всю нашу учащуюся братію". Ничего новаго самъ г. С. не берется сказать, находя, "что совершенно лишнее искать чего-то новаго, когда у насъ есть прекрасное старое, которое вѣчно ново", и онъ надѣется, "что все, что носило характеръ конца XIX столѣтія, выраженнаго словами: "fin de siècle",-- останется далеко позади насъ и что въ новомъ столѣтіи и въ новомъ поколѣніи произойдетъ полное обновленіе". Въ противоположность своему товарищу, г. С. отличается мягкостью, его брошюрка проникнута тономъ элегическимъ, мѣстами звучитъ поэтическая струнка,-- словомъ предъ нами то, что характеризуется именемъ "une ame souffrante". И онъ тоже пережилъ "то отчаяніе, когда, нося въ душѣ идеалы любви, братства, справедливости, не находилъ въ жизни отклика и починалъ чувствовать себя среди людей одинокимъ". И онъ искалъ выхода, "и плакалъ, и молился",-- выражаясь словами поэта,-- пока не обрѣлъ то, чего искалъ, "не почувствовалъ почвы подъ собой". Пока еще онъ ходитъ по ней неувѣренно, но сознаетъ, что все-таки встанетъ "въ концѣ концовъ твердо и увѣренно". Жизнь, окружающіе намъ говорятъ, что все условно, все относительно, но истина, добро, справедливость должны быть абсолютны. "Есть! навѣрное есть одна истина, одно добро, одна справедливость, только мы ихъ не видимъ". Но если жизнь не даетъ разгадки, то кое-что сдѣлало для этого искусство.
   
   "Два произведенія искусства поразили меня. Я ихъ самъ не видалъ, но читалъ статьи о нихъ въ "Новомъ Времени". Художникъ Веддеръ нарисовалъ на большомъ полотнѣ что-то въ родѣ высокаго, покрытаго скатертью стола, на которомъ лежитъ какая-то книга. Фигуръ и лицъ на картинѣ не видно, видны только какія-то руки, которыя выступаютъ внизу изъ рамы картины. Здѣсь есть и жилистыя руки рабочаго, и холеныя ручки барыни, и окровавленныя руки убійцы. Всѣ эти руки тянутся къ столу, чтобы достать лежащее на немъ. Вы скажете, что на чепуха! Самъ Веддеръ, говорятъ, признается, что не знаетъ, зачѣмъ онъ это рисуетъ. Онъ чувствуетъ какое-то проклятіе надъ собою, онъ долженъ это рисовать... Скульпторъ Роденъ, вмѣсто изображенія изящныхъ формъ классической красоты, тоже разработалъ оригинальную тему. Онъ вылѣпилъ ворота, въ которыя стремится пройти толпа, изображающая человѣчество. Лица у людей искажены. Здѣсь тоже и бѣднякъ, и богачъ -- всѣ перемѣшались, желая пройти въ ворота; а между тѣмъ стоитъ имъ всѣмъ догадаться, на одинъ моментъ остановиться, и всѣ пройдутъ хорошо и спокойно".
   
   Что же это означаетъ? Это символъ той вѣчной, единой истины, къ которой люди стремятся, но, опутавъ себя условностями, не могутъ достигнуть. "Подадимъ другъ другу руку помощи!-- восторженно обращается г. С. къ молодежи,-- большая заслуга была бы намъ, новому поколѣнію, если бы мы могли произвести не переворотъ въ жизни, а внутреннее перерожденіе въ насъ самихъ. Не самообразованіе пусть будетъ нашею главною цѣлью, а самоусовершенствованіе",-- и путь къ нему: Евангеліе. "Евангеліе есть та книга, къ которой протягиваются руки на картинѣ Веддера; Христосъ -- тѣ ворота въ произведеніи Родена, черезъ которыя всѣ желающіе должны пройти....Только тамъ вы найдете разгадку словъ -- истина, добро, справедливость. Познать все это можно, только читая Евангеліе, т. е. познавая Христа. Нѣтъ иного пути".
   Какъ видимъ, оба автора заканчиваютъ почти одинаково, но г-на Трико при помощи Христа хочетъ искать истинное рѣшеніе, г-нъ С. прямо во Христѣ успокаивается. И сколько являлось толкователей этого "прекраснаго", на чемъ успокаивается нашъ авторъ, но каждый понималъ его по своему. По мѣрѣ развитія знаній, толкованія становились, повидимому, все ближе и ближе къ истинѣ, но все же мы еще такъ далеки отъ нея, что порѣшить съ самообразованіемъ, по меньшей мѣрѣ, преждевременно. Въ особенности намъ, въ Россіи, гдѣ стомилліонный народъ пребываетъ почти въ полномъ невѣжествѣ. Онъ въ правѣ ожидать, что именно молодежь, вооруженная знаніемъ, полученнымъ преемственно отъ старшаго поколѣнія, освѣтитъ ему этотъ мракъ, его окружающій, и поможетъ отыскать путь къ истинѣ. И несравненно ближе къ ней г-нъ Трико, ищущій дѣятельности, чѣмъ г-нъ С., приглашающій своихъ товарищей къ квіетизму.

А. Б.

"Міръ Божій", No 8, 1895

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru