Богданович Ангел Иванович
Н. Н. Златовратский

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

А. И. Богдановичъ

Н. Н. Златовратскій.

   Годы перелома (1895--1906). Сборникъ критическихъ статей.
   Книгоиздательство "Міръ Божій", Спб., 1908
  
   "Я рѣшительно не вѣрилъ глазамъ: мнѣ казалось, что кругомъ меня декораціи, и въ эти декораціи волшебною рукою загнаны заколдованные принцы, спящія царевны, золотокудрые пейзане и пейзанки"...
   Такими словами характеризуетъ свое впечатлѣніе отъ разговора съ ямщикомъ одно лицо у г. Златовратскаго въ разсказѣ "Барская дочь". И мы не находимъ лучшей характеристики для всѣхъ произведеній этого автора собранныхъ имъ въ трехъ увѣсистыхъ томахъ двухстолбцовой печати. Предъ нами не жизнь, не деревня, не городъ, не люди, а декораціи расписанные самоучкой живописцемъ, припущено въ нихъ, сколько влѣзло, сусальнаго золота, яри-мѣдянки и киновари, и въ нихъ "загнаны" всякія рѣдкостныя дива. Тутъ "золотокудрые пейзане и пейзанки", благочестивые Пимены, сладкоглаголивые Минаи и Мины; рядомъ косноязычные Башкировы, "золотыя сердца", восторженные дѣвицы, малорѣчивыя, прерывающія свою не мудрую рѣчь многочисленными многоточіями; "мечтатели" всѣхъ сортовъ и видовъ, "заводскіе хлопцы", "вольные старцы" и прочій людъ безподобный, и среди нихъ сладко улыбающаяся, добродушная физіономія почтеннаго автора, ораву подкупающая своимъ благодушіемъ, мягкостью тона разсказа и мечтательностью.
   Открывая первый томъ, вы сразу натыкаетесь на премилые очерки "Разсказы заводского хлопца", -- замѣтьте -- "хлопца", а не просто мальчика или парня. Слово хлопецъ настраиваетъ читателя на мечтательный ладъ, оно отдаетъ Малороссіей, льдами, дивчинами, галушками и прочимъ аксесуаромъ хохлацкаго обихода. Васъ изумляетъ нѣсколько, что далѣе нѣтъ ни мати Украины, ни галушекъ, а рѣчь все время идетъ о стекляномъ заводѣ, затерявшемся въ глуши исконно русскихъ муромскихъ лѣсовъ. Но ваше недоумѣніе богато вознаграждено декоративнымъ искусствомъ разсказчика. Фигурируютъ тутъ все крохотные, но такія очаровательные фарфоровые куколки, которыя умильно лепечутъ, сладко поютъ, пьютъ еще умильнѣе и еще слаще льютъ токи блаженныхъ слезъ.
   "И пошелъ я, братики, вольный человѣкъ, по заводамъ и много-много я исходилъ ихъ, много люда разнаго видѣлъ, и вездѣ люди заводскіе любили меня, потому приходилъ я къ нимъ съ добрымъ словомъ, съ утѣшеніемъ и весельемъ. Пришелъ я къ вамъ, братики, въ ваши дремучіе лѣса, привѣтъ вамъ принесъ отъ всего мірского люда, что живетъ за вашими лѣсами... Примите меня -- будемъ въ дружбѣ жить, и умирать здѣсь останусь, потому что некуда мнѣ идти, старъ сталъ... Немного мнѣ, милые, надыть: хлѣбушка да водки, да добраго слова отъ добрыхъ вашихъ душъ -- и умирай старикъ... И запой, старче, пока живъ, пѣсню въ усладу заводскому люду".
   И запѣлъ старецъ, и заигралъ на гармоникѣ, а заводскій людъ дивуется-радуется: "И что это у насъ за человѣкъ проявился, старецъ Божій"?
   Эти разсказы были написаны въ 1868-1870 гг., какъ значится на стр. 27 перваго тома, и съ тѣхъ поръ, вплоть до юбилея, который съ такимъ трогательнымъ единодушіемъ былъ отпразднованъ въ Москвѣ въ концѣ прошлаго года, г. Златовратскій не мѣнялъ своей манеры "вольнаго старца", поющаго въ усладу русскому интеллигенту дива разныя о декоративномъ мужичкѣ. Вначалѣ пѣсни его льются, какъ тихій ручеекъ, катятся, какъ струйки по чистому песочку, журча по свѣтлымъ камушкамъ, шелестя по травушкѣ-муравушкѣ. Но чѣмъ далѣе, чѣмъ болѣе приходитъ въ возрастъ г. Златовратскій, тѣмъ громче становится пѣсня добрая, раскатистѣе, и начинаетъ, наконецъ, въ "Устояхъ" литься каскадомъ, широко шумящимъ и бурнымъ, переходя въ мѣрный гекзаметръ эпическаго разсказа:
   "Спитъ счастливый Пименъ и снится ему: какъ, чѣмъ и за что онъ сподобился этого счастья. То было давно, лѣтъ больше полсотни назадъ. Ни мать, ни отца онъ съ сестрою не помнитъ, и первое, что прежде коснулось сознанія его, былъ "міръ" деревенскій. Страшное было въ немъ что-то, и вмѣстѣ въ немъ было все -- и защита, и сила, и правда".
   Такъ начинается въ "Устояхъ" глава "Сонъ счастливаго мужика". Пѣвецъ русской общины, міра, мужичка созрѣлъ окончательно и пѣлъ -- себѣ въ усладу, читателямъ въ поученіе, критикѣ на радость, русской литературѣ въ честь и утѣшеніе. Въ пѣсняхъ г. Златовратскаго есть что-то гипнотизирующее, нужно нѣкоторое усиліе, чтобы стряхнуть навѣянныя ими сладкія грозы и увидѣть, что все это вымыселъ доброй души. А въ свое время, когда этотъ гипнозъ поддерживался дружно всей народнической литературой -- и совсѣмъ было невозможно оторваться отъ декоративныхъ очерковъ г. Златовратскаго со всѣмъ антуражемъ народническаго жанра. Въ свою очередь, современному читателю совершенно невозможно войти теперь въ настроеніе сладкоголосаго пѣвца деревенскаго міра, и на каждомъ шагу, даже въ лучшихъ его произведеніяхъ вы чувствуете дѣланность, искусственность построенія, сочинительство и отсутствіе здоровой, жизненной правды. Остановимся на нѣкоторыхъ его разсказахъ подробнѣе, чтобы подтвердить наше положеніе.
   Вслѣдъ за хлопцами идутъ "Крестьяне присяжные", написанные въ началѣ семидесятыхъ годовъ, когда суды съ присяжными только что еще начали дѣйствовать. Выбранные изъ крестьянъ присяжные идутъ въ городъ, и здѣсь начинается сочинительство, которое идетъ, все возрастая. На первомъ же ночлегѣ они слышатъ изъ устъ крестьянина извозчика благословеніе и напутствіе: "за благодушнаго-то судью молитва въ народѣ не пропадетъ". Далѣе они встрѣчаютъ суроваго деревенскаго "статистика", усчитывающаго деревенскіе грѣхи. Плохо, братцы, дико въ нашей палестинѣ! Судите строго-праведно, други мои! можетъ, и поослабнетъ грѣхъ-то! Подъ вліяніемъ этого моралиста, крестьяне задумываются, а вмѣстѣ съ нимъ и авторъ: "Такъ называемые культурные люди" не могутъ имѣть даже смутнаго ощущенія этой близости (къ народу и къ его несчастью), для нихъ народный "грѣхъ", "несчастіе" есть не болѣе, какъ "абстрактная идея" права (выражаясь ихъ словами); для народа-это "боль человѣка съ плотью и кровью". Ѳомушка (одинъ изъ присяжныхъ), вспоминая Архипа (встрѣченнаго моралиста), думалъ, ежели осудить человѣка грѣха и несчастія", то какъ бы не превысить мѣру Господня наказанія, и какъ бы тому человѣку больнѣе не стало, чѣмъ по совѣсти слѣдуетъ. Въ то время, какъ, по понятіямъ однихъ "грѣхъ" начинается съ момента преступнаго акта и требуетъ наказанія, -- для крестьянина онъ уже самъ по себѣ есть часть "кары и несчастья", начало взысканія карающаго Бога за одному ему вѣдомые, когда-то совершенные поступки". Такими поясняющими отступленіями и далѣе руководитъ авторъ неопытнаго читателя въ уразумѣніи всей глубины крестьянскаго міровоззрѣнія, въ то же время устраивая на пути своихъ присяжныхъ рядъ сценъ, гдѣ они какъ бы испытуютъ свое призваніе предварительно. Такъ, они судятъ лѣсника и лѣсовора, устраивая сцену суда, отрывокъ изъ которой позволимъ себѣ привести для характеристики декоративной живописи г. Златовратскаго. тотъ самый Ѳомушка, размышленія котораго мы привели выше и который, по автору, въ группѣ присяжныхъ олицетворяетъ "мірскую совѣсть", вступается за злополучнаго мужика, пойманнаго на мѣстѣ кражи лѣсникомъ.
   " -- А ты вотъ что подумай, -- заговорилъ Ѳомушка, -- добро-то тебѣ здѣсь, по лѣсной жизни, не часто, чай, дѣлать приходится? А намъ на старости нашихъ лѣтъ съ тобою, на гробъ смотрючи, добро то бы не олѣдъ упускать... И такъ отъ него, отъ лѣсу-то, душа черствѣетъ, такъ не дѣло бы тебѣ еще на себя звѣрское то обличіе напущать...
   " -- Поблажники и есть... Свой братъ!
   " -- Ну, скажи-ка ты намъ, судьямъ, какъ мы его осудимъ, обличіе твое вспоминаючи, строгій воинъ? Нну? -- наступалъ на него Ѳомушка.
   " -- Мы въ это не входимъ.
   " -- Ежели ты въ это не входишь, такъ ты хоть образъ-то звѣрскій сокрой... Да сходи ты въ Божью церковь, -- все грознѣе говорилъ Ѳомушка, -- да возьми ты къ себѣ въ хижину-то ребячью душу, какихъ много по нашимъ мѣстамъ сиротливыми бродитъ. Она-то, душа ребячья, сведетъ съ тебя узоры-то звѣрскіе, что мягкій воскъ растаетъ сердце твое отъ нея... Вѣрь, по себѣ знаю! Былъ и я лѣсникомъ. Обнялъ меня лѣсъ, охватилъ, не вынесла душа, руки хотѣлъ на себя наложить... И случись тутъ старуха странная; говоритъ: возьми, Ѳома, младенца на вскормленье, -- лѣсъ надъ тобою силу потеряетъ, тоска у тебя съ души сойдетъ, отъ ребячьяго лика рукой тугу сниметъ... Сиротинка у насъ на селѣ былъ, -- взялъ".
   Умиленный лѣсникъ отпускаетъ мужичка, а присяжные шествуютъ дальше, подготовляясь по дорогѣ къ ожидающему ихъ дѣлу на "наглядныхъ" примѣрахъ, которые имъ устраиваютъ услужливый авторъ. Въ городѣ происходитъ столкновеніе мірской правды съ городскимъ зломъ, подкупомъ и обольщеніемъ, отчего одинъ изъ присяжныхъ сбѣгаетъ, а Ѳомушка, разнемогшись еще въ дорогѣ, умираетъ.
   Не менѣе искусственно построенъ разсказъ "Въ артели". Разсказъ ведется отъ перваго лица, -- это излюбленная форма г. Златовратскаго, кладущая еще болѣе субъективный отпечатокъ на все, что онъ рисуетъ. И въ артели нѣтъ живыхъ лицъ, а созданья благодушной фантазіи автора, выдумывающей какую-то сладостную идиллію въ петербургскихъ углахъ, гдѣ артельщики водовозы ведутъ душевнѣйшіе разговоры, а авторъ ихъ подхватываетъ и заноситъ въ поученіе интеллигенціи.
   Эти два очерка "Крестьяне присяжные" и "Въ артели" лучше другихъ. Въ нихъ не такъ сильно отдаетъ елейностью г. Златовратскаго, они написаны хорошимъ языкомъ, безъ слащавости и приторнаго умиленія. Но и въ нихъ фигурируютъ не люди, а скорѣе абстракціи, хотя эта особенность г. Златовратскаго еще не проявилась здѣсь съ такой силой, какъ въ главныхъ его произведеніяхъ -- "Устои", "Деревенскія будни" и "Золотыя сердца". Что г. Златовратскій не чуждъ пониманія художественной правды и не всегда рисовалъ фарфоровыхъ мальчиковъ и мужичковъ, видно какъ въ упомянутыхъ разсказахъ, такъ и въ нѣкоторыхъ другихъ, напр., "Предводитель золотой роты", начало котораго сдѣлало бы честь Гл. Успенскому. Къ сожалѣнію, и этотъ разсказъ испорченъ дѣланнымъ концомъ, въ которомъ проглядываетъ никогда не покидающее автора желаніе не столько рисовать, сколько морализировать и поучать, крайне затрудняющее чтеніе произведеній г. Златовратскаго. Художественный талантъ, отпущенный ему отъ природы, онъ окончательно потопилъ въ фантастическихъ представленіяхъ о какой-то невѣдомой правдѣ, которую надо искать ни деревнѣ, для чего предварительно требуется -- "отрѣшеніе", а затѣмъ "вѣра сердца".
   "Золотыя сердца" должны иллюстрировать эти двѣ особенности истиннаго человѣка, какимъ онъ представляется г. Златовратскому. Его излюбленный герой Башкировъ "отрѣшается" отъ города и уходитъ въ деревню, гдѣ лѣчитъ мужиковъ. Онъ не то цыганъ, не то башкиръ по рожденью, не русскій во всякомъ случаѣ. Почему понадобилась это чисто внѣшняя черта непонятно. Имѣй мы дѣло съ авторомъ французомъ, было бы ясно, что авторъ желаетъ показать вліяніе наслѣдственности, напр., и ужъ, конечно, ни въ чемъ подобномъ нельзя заподозрить нашего автора. Башкировъ физически уродъ, но тѣмъ совершеннѣе его душевныя качества. Онъ -- "двухъэтажная башка", все ему дается съ полуслова, память, способности -- все первый сортъ, и онъ, что самое главное, понимаетъ и знаетъ народъ. У него есть "устои", а каковы они, авторъ особенно не распространяется, но пытается въ одной сценкѣ выяснить, въ чемъ дѣло, почему Башкирову доступенъ народъ. Приводится слѣдующій знаменательный діалогъ.
   " -- Скажи, Башкировъ, -- заговорилъ пріятель, -- ты хорошо, вѣдь, знаешь простой народъ?
   " -- Чаво я знаю? знаю я Петра да Сидора. Вотъ чаво я знаю! (Нужно замѣтить, что Башкировъ говорилъ почти невозможнымъ для порядочнаго общества языкомъ: это была смѣсь семинарскаго жаргона съ мужицкимъ; да кромѣ того, онъ говорилъ протяжно, лѣниво ворочая языкомъ).
   " -- Ну, да хоть этого Петра да Сидора изучилъ же ты? Вотъ они съ тобой сходятся, тебѣ довѣряютъ. Ты, значитъ, знаешь, чѣмъ разрушить ту стѣну недовѣрія, которая существуетъ между нами и ими?
   " -- Знаю, -- протянулъ Ванюша, хитро улыбнувшись.
   " -- Въ чемъ же, въ чемъ же штука-то? -- вскрикнулъ обрадовавшійся юноша: -- трудно?
   " -- Нѣтъ, ничего... легко!
   " -- Легко?
   " -- Не сумлѣвайся... легко...
   " -- Ну такъ въ чемъ же штука-то?
   " -- Штука-то?... Былъ нешщастнымъ!
   "Пріятель отчего-то переконфузился..."
   Отчего переконфузился пріятель, дѣйствительно, трудно понять, и авторъ этого не объясняетъ.
   Вотъ этотъ-то "нешщастный" Башкировъ и есть соль земли, отрѣшившійся отъ всего и ушедшій въ себя. Можно думать, что для отрѣшенія надо уйти въ народъ, но это невѣрно, такъ какъ и въ народѣ соль земли составляютъ двѣ бабы-начетчицы, которыя тоже отрѣшаются и поясняютъ это такъ:
   " -- Какъ же вы рѣшили? -- спросилъ я.
   " -- А такое наше рѣшеніе: все сдать на міръ и отрѣшиться... Будетъ ужъ, Миколаичъ, пожили для міру...
   " -- И уйти?
   " -- И уйти.
   " -- Куда же?
   " -- Нигдѣ путь не заказанъ тому, кто отрѣшился, -- сказала Павла.
   " -- И это не тяжело вамъ, тридцать лѣтъ проживши здѣсь?
   " -- Возьми крестъ свой, сказано... Чѣмъ тяжелѣе, тѣмъ и богоугоднѣе. Въ томъ-то, милушка, и сила, что умѣй отъ куска, отъ жилища, отъ живота отрѣшиться, и будетъ вѣра твоя велика. А безъ этого -- все тлѣнъ и слабость..."
   Къ нимъ присоединяется Катя, майорская дочь, которая открываетъ еще одинъ элементъ -- "вѣру сердца". Въ чемъ заключаетеся вѣра сердца, авторъ не поясняетъ. Онъ, впрочемъ, ничего не поясняетъ, полагаясь на читателя, который въ то время, когда писалось это апокалипсическое произведеніе, можетъ быть, и понималъ, но намъ теперь все это "темна вода во облацѣхъ". Не думаемъ, чтобы и самъ г. Златовратскій понималъ теперь, что онъ написалъ тогда, въ 1876 г. Если понимать его "золотыя сердца" какъ символъ заблудшей интеллигенціи, которая должна отрѣшиться отъ культуры и уйти въ деревню, то здѣсь мы наталкиваемся на начетчицъ, которыя жалуются на ослабленіе міра, не умѣющаго отрѣшаться.
   А вѣдь когда-то этимъ зачитывались, жизнь свою ломали по рецептамъ Башкирова и Кати, не задумываясь, не видя всей вздорности этихъ рецептовъ, мало чѣмъ отличныхъ отъ знахарскихъ наговоровъ отъ "лихой болѣсти", "трясовицы" и т. п. Это одинъ изъ любопытнѣйшихъ вопросовъ общественной психологіи -- вліяніе такихъ произведеній, какъ "золотыя сердца", представляющихъ сплошной бредъ, наборъ недосказанныхъ, оборванныхъ фразъ, непонятныхъ словъ и смутныхъ образовъ. Перечитывая и пересматривая это произведеніе, мы старались найти въ немъ какую-либо руководящую мысль, какое-либо указаніе, что желалъ сказать авторъ, и, признаемся, -- не нашли. Или въ наши дни секретъ пониманія ультранародническихъ шедевровъ утерянъ? Правду говоря, мы ни мало не скорбимъ объ этомъ.
   "Вѣра сердца", какъ опредѣляетъ Катя, нѣчто такое, чему "еще нѣтъ названія". Думала ли бѣдная героиня г. Златовратскаго, что двадцать лѣтъ спустя никто и не поинтересуется подъискать ему названіе? Въ томъ и заключается огромный шагъ впередъ, сдѣланный общественной мыслью за эти годы, что пустопорожними, хотя и таинственно звучащими словами теперь никого не удивишь и не уловишь, тѣмъ менѣе наставишь на истинный путь. "Вѣра сердца", просто выражаясь, это вѣра въ слова, и чѣмъ они были мудренѣе, тѣмъ казались глубже. "Правда народной жизни", "міръ", -- беремъ первыя, подвернувшіяся подъ перо, -- все это были спасительные словечки, которыя должны были заблудшему интеллигенту уготовить путь въ душу народа, гдѣ ждетъ его спасеніе отъ золъ себялюбія, индивидуализма, капитализма и прочихъ культурныхъ бѣдъ, несущихся къ намъ съ гнилого Запада. Охранить не только себя, но и народъ отъ тлетворнаго вліянія послѣдняго, вотъ задача интеллигенціи.
   Въ "Устояхъ" развивается борьба общиннаго и личнаго начала. "Устои" -- самое крупное произведеніе г. Златовратскаго и, надо сказать, самое неудачное дѣтище его. Читать ихъ теперь нѣтъ возможности, до того въ нихъ все схематично, придумано, сочинено и наворочено одно на другое. Написаны они гекзаметромъ, вѣроятно, съ цѣлью придать имъ нарочитую важность. Разбираться въ нихъ мы отнюдь не намѣрены, такъ какъ это трудъ и неблагодарный, и несвоевременный. Думаемъ, что теперь доказывать ложность взглядовъ автора на спасительность "деревенскихъ устоевъ" совершенно лишнее. Тѣмъ болѣе, что и самъ авторъ въ силу этихъ устоевъ не вѣритъ. Расписавъ ихъ самыми радужными красками, онъ заставляетъ ихъ рухнуть отъ вторженія одного "умственнаго" члена, побывавшаго въ городѣ Петра, который заразился тамъ духомъ индивидуализма. Что же могло остаться отъ бѣдной "Вальковщины", когда городъ сталъ напирать на нее со всѣхъ сторонъ, когда каждая линія желѣзной дороги приноситъ туда новый духъ, каждая книга -- новые запросы, новыя требованія и желанія, какія и не снились отцамъ "Вальковщины"?
   Декоративная манера автора получила въ "Устояхъ" самое широкое развитіе. Тутъ "пейзане и золотокудрыя пейзанки" разыгрываютъ роли крестьянъ и крестьянокъ, повторяя до извѣстной степени то, что было въ модѣ въ литературѣ временъ Карамзина. Только тамъ они говорили о чувствахъ, здѣсь -- объ общинѣ, мірѣ, правдѣ, но въ обоихъ случаяхъ одинаково естественно и правдиво.
   Г. Златовратскій является въ "Устояхъ" романтикомъ общины и міра. Въ "Деревенскихъ будняхъ" онъ выступаетъ изслѣдователемъ деревни, заявляя въ предисловіи, что "настала эпоха новой деревни -- деревни крестьянскаго самоуправленія, вольнаго труда, деревни-общины, какъ самостоятельно активнаго элемента русскаго государственнаго строя. Мало того, наступило время, когда эта деревня "свободнаго труда" оказалась носительницей идеаловъ и обратила на себя сугубое вниманіе интеллигенціи". Онъ, находитъ, что никто "не вникъ", не вдумался въ эту деревню, что всѣ "программы" изученія ея были неправильно составлены, потому что и составители, и исполнители не такъ брались за дѣло. Можно подумать, что самъ г. Златовратскій проявитъ необычайное вниманіе, безпристрастіе, глубину и пониманіе народной жизни. "Пора, наконецъ, убѣдиться, -- восклицаетъ онъ съ паѳосомъ, -- что свѣтскій человѣкъ -- плохой наблюдатель, что наблюденіе деревенской жизни безъ предварительной подготовки -- недобросовѣстно, что, въ противномъ случаѣ, наши выводы, какъ бы ни были они остроумны, ложь, что, наконецъ, сами художники, вышедшіе изъ среды интеллигенціи и берущіеся за сюжеты изъ народной жизни, должны, во имя добросовѣстности, измѣнить методъ своихъ отношеній къ деревнѣ, основывая ихъ до сихъ поръ только на непосредственныхъ впечатлѣніяхъ: они должны заняться такой же предварительной солидной подготовкой, какую имѣютъ солидный этнографъ и историкъ народной жизни. Можно думать, что самъ авторъ вполнѣ обладаетъ такой подготовкой. Ничуть не бывало. Выбравъ небольшой удаленный уголокъ, онъ заноситъ личныя наблюденія, которыя и обобщаетъ, строя въ самомъ началѣ "схему народно-бытовыхъ основъ" и исходя затѣмъ изъ имъ же самимъ созданной системы. Такая замѣна "непосредственныхъ наблюденій" едва-ли убѣдительна, какъ не убѣдительна и "вѣра въ сознаніе народа", которою онъ заканчиваетъ свои "Будни". Можетъ быть, въ то время, когда сочинялись эти "Будни", въ 1878--1897 гг., они имѣли извѣстное значеніе для изслѣдованія деревни, но въ настоящее время они не имѣютъ никакого для насъ интереса, что едва ли станутъ отрицать даже самые ярые поклонники г. Златовратскаго.
   Добросовѣстно ознакомившись съ произведеніями г. Златовратскаго, приходишь въ нѣкоторое изумленіе, что собственно создало то вліяніе, какое онъ имѣлъ въ 70-хъ и въ началѣ 80-хъ годовъ? Мы думаемъ, что причины этого вліянія лежали внѣ этихъ произведеній. Туманно-идеалистическое настроеніе, проникающее ихъ, отвѣчало неясному представленію о народѣ, тому мистическому "нѣчто", что каждый хотѣлъ найти въ немъ. Именно неопредѣленность, смута воззрѣній и взглядовъ г. Златовратскаго какъ нельзя лучше отвѣчала такой же смутѣ въ умахъ читателей. Таинственныя слова -- "отрѣшиться", "быть несчастнымъ", "вѣра сердца" -- возбуждали извѣстнымъ образомъ настроенное воображеніе, которое въ каждомъ работало по-своему и создавало разнообразные фантомы на общую тему "народъ", "міръ", "община". По мѣрѣ того, какъ этотъ туманъ таялъ, умалялось и значеніе г. Златовратскаго, какъ выразителя общественнаго настроенія. Его мѣсто постепенно занялъ другой писатель, который сначала далеко не имѣлъ такого значенія. Гл. Успенскій писалъ одновременно съ г. Златовратскимъ, его читали, но не увлекались имъ, не создавали себѣ понятій и представленій "по Успенскому". Онъ былъ слишкомъ ярокъ и ясенъ, какъ художникъ, его нельзя было понимать въ "разныхъ смыслахъ", въ немъ нѣтъ ничего мистическаго. Значеніе его стало выясняться именно тогда, когда началось знакомство съ народной жизнью, какъ она есть, безъ декоративныхъ украшеній, мистическихъ представленій о какихъ-то народныхъ глубинахъ, тайникахъ народной души и т. п. Значеніе Успенскаго, какъ великаго художника, растетъ еще и будетъ расти, чѣмъ дальше мы уходимъ отъ его времени. Все наносное, временное постепенно умаляется и исчезаетъ для насъ въ его произведеніяхъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ, все ярче выступаетъ на первый планъ художественная правда. Словомъ, съ нимъ происходитъ совершенно обратное тому, что мы наблюдаемъ по отношенію къ г. Златовратскому. Уже теперь послѣдняго трудно читать, ключъ къ пониманію его героевъ потерянъ, и еще одно-два поколѣнія, и онъ станетъ вполнѣ историческимъ явленіемъ, важнымъ и многозначительнымъ для оцѣнки настроеній 70-хъ годовъ, но мало привлекающимъ вниманіе читателя. Развѣ нѣкоторые только изъ его небольшихъ разсказовъ уцѣлѣютъ отъ забвенія и, на ряду, съ разсказами Слѣпцова, Рѣшетникова, Левитова, займутъ въ библіотекахъ опредѣленное мѣсто въ отдѣлѣ народнической беллетристики.
  
   Январь 1898 г.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru