Боборыкин Петр Дмитриевич
Пересилило
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Боборыкин Петр Дмитриевич
(
yes@lib.ru
)
Год: 1892
Обновлено: 06/01/2025. 43k.
Статистика.
Рассказ
:
Проза
Рассказы
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Петр Боборыкин.
Пересилило
Рассказ
I
Михайло Иванов только-что управился с гостем. В первой комнате "дворянских" бань, просторной и низковатой, оставалось всего трое гостей. Тот, кем занимался Михайло Иванов, его одного спрашивает, когда перед уходом, помывшись, отдает ему в распоряжение свои мозоли. Их у него по нескольку на каждой ноге и никто, кроме Михайлы, не умеет ему "потрафлять". Бритва у Михайлы такая же, как и у прочих "молодцов", да не то уменье. Он знает, кому что посоветовать, для прижиганья или смагченья мозолей: кому отрекомендует ляпис, а кому -- простое свиное сало... И рука у него легкая.
Практики довольно и на стороне. Хозяин позволяет ему ходить в свободные часы и дни к господам, которые в баню для одних мозолей не поедут, а требуют к себе.
Свободных дней значится три в неделю. Каждое воскресенье, по утрам, ходит он к барину в меблированных комнаты, на Никитской. Там ему каждый раз целковый в руку -- и за самую пустую работу. Всего одна мозоль, да и ту он ляписом довел до того, что и корни стали крошиться.
В последние два года Михайло стал круглый и гладкий. Он -- малого роста, лицо бреет, волосы носит недлинные и усики. В уборной дворянских бань он ходит в светлой ситцевой рубахе; она так и обтягивает его высокую, немного уж жирноватую грудь. Сапоги "бутылками" блестят, как зеркало. Подпоясывается он малиновым шелковым пояском.
Товарищи по баням любять его. Иные немножко завидуют, так как его заработок втрое больше, чем у них, но не злобствуют и считают его малым тароватым, хотя и себе на уме. От угощенья он никогда не прочь; а восьмое ноября, день ангела, так справляет, что на другое утро у всех в головах трещит.
И случится ли ссора между ними или хозяин разгневается, или погрешность, в виде пропажи или недосмотра -- идут за Михайлой. Он разсудит, попросит прощенье за всех и помирит. Его масляные глазки всегда смеются, кудреватые вихры на лбу вздрагивают, а голосок, точно смазанный чем, звучит одинаково ровно. Грубых слов он не употребляет, говорит с обязательной прибавкой "с". И в хорошем трактире на редкость поискать такого обходительного полового.
Управившись с гостем, Михайло Иванов завернул в чуланчик, где висела верхняя одежда молодцов, надел матерчатый жилет, потом короткую, на ватке, поддевку, крытую хорошим темнозеленым сукном, картуз с бархатным околышем; под мышку взял свой "снаряд" завернутый в синюю сахарную бумагу, и с перевальцем пошел к лестнице, мимо конторки, где приказчик пересчитывал медные бляшки, служащие марками.
-- Наше почтение-с, сказал Михайло, оглянувшись на уборную, где еще оставались два гостя.
Он шел к барину, у которого обычай мозоли резать, когда отдохнет, после обеда, в вечение часы.
Шесть часов уже пробило, и газ везде давно зажгли. И лестницу фонарь освещал довольно ярко. Торговать будут весь вечер; но Михайл приказчик не препятствует сбегать на практику на "час времени". Он еще успеет вернуться к самому развалу вечерней торговли. Барин жил тут же, около Театральной площади, в переулке, сбоку от Большого театра.
По лестнице, когда Михайло сходил с нее, приютились трое нищих. Всегда это -- одни и те же: отставной солдат с медалями, оборванец-сухоручка, с трясущейся головой, и степенный старичок в длинном летнем пальто. Они держатся зубами за свои места. Если другой сунется, то произойдет драка. Хозяин так и приказал, чтобы больше этих троих не пускать. Да под воротами всегда пожимаются на морозе человека два-три.
Сейчас только у Михайлы вышел разговор с тем господином, кому он улаживал мозоли... Барин все сердится на то, что в города пускают много лишнего народу из деревень. Оттого и от нищих на Москве проходу нет. Очень ругался барин...
-- По переулкам, с Тверской, по обе стораны точно сквозь строй проходишь! -- говорил он. -- И все жулики! Все с Хитрова рынка! Все пропойцы!
На этот раз и Михайле стали противны эти нищенки.
Ну, что они торчат тут, на лестнице! Ход чистый, стена в голубую краску выкрашена, и половичок есть; а они только воняют!.. От одного так положительно смердит. Будь он на месть хозяина или приказчика, он бы их протурил.
Каждый из них отвесил ему по поклону.
Старичок в пальто даже картуз снял. У него они не просят -- свой человек.
В первый раз Михайло почувствовал такую неприятную брезгливость от этих нищих. Ему не хотелось портить себе хорошего дня. Тело у него чистое и размяклое от влажного воздуха тех комнат, где он постоянно движется; одежда на нем новая, поддевка сидить ловко; в ней ему тепло и легко; сапоги поскрипывают; картуз покрывает молодцовато голову.
А тут эти нищие... И под воротами опять также команда с Хитрова рынка... Пропойцы и жулики! Барин прав! Действительно, нынче пошла большая распущенность. Все норовят в город, в столицу, в Питер или в Москву; закрутит его здесь в каких-нибудь полгода, совсем осатанет человек, билета своего не возобновит -- ну: и пошел "шарманку ломать" до первой облавы в "Рожновой крепости"... Вышлют его, как безпаспортного, по этапу на место жительства. Он опять норовит улизнуть. А там, глядишь, вместо работы или промысла какого -- "с ручкой" стоит в Леонтьевском переулке и врет околесину:
-- Батюшка... кормилец! Из больницы... Три дня не емши. На чугунку гривенничка не хватило...
Михайле слышится даже воображаемый голос оборванца.
"На чугунку, -- язвительно продолжает он думать, когда миновал ворота, где темнело несколько нищенских фигур. Как бы не так! Не хватает тебе гривенника не на чугунку, небось, на сорокоушку.
Довод сердитого барина кажется ему все более и более убедительным. Вся беда от "развратности", от "шляющегося" народа, распущенного сельским начальством.
В уме его мелькнуло, однако, то, что он -- первый из такой местности, где одним хлебопашеством не проживешь. Не даром все почти половые и банщики -- ярославцы, больше все из Любимского уезда, в том числе и он. Что он был бы без Москвы, куда его взял крестный по двенадцатому году и поместил сначала мальчишкой при портерной, в Заяузе, за Таганской площадью? Развы он сделался бы тем, что он теперь? "Михайло Иваныч": вот, как его везде величают... От хозяина и товарищей -- уважение, доход верный, да если бы он и совсем ушел из бань и занялся практикой по домам, вряд ли бы он потерял что-нибудь! Наверно еще больше бы получал. Рублевки полезли бы ему в кулак, а не двугривенные, как в дворянских банях или в семейных номерах.
А у себя там, в Любимском уезде, в селе Трехпольном -- чем бы он был? Да поди, очутился бы в батраках -- самое большее. Старшие братья обидели бы его, по малолетству, по смерти отца с матерью.
Теперь у него свой двор и в полной исправности и батрак свой, да еще сестру, хворую девушку, призревает. И лошадка, и коровенка, и овцы, и запашка -- не мудрая, а, все-таки, землица. Отсюда каждый почти месяц посылает в дом деньгами, а частенько гостинцами... Есть и сбереженье.
Вот каковы любимцы! И таких не он один, а в их волости найдется несколько десятков...
Без отхожего промысла им нельзя. Так нешто можно таких, как он, приравнять к безпутным мужичонкам, которых московские кабаки да харчевни к себе притягивают?..
Барин, все-таки, прав. Михайло решил это окончательно, и брезгливое чувство против пропоиц и жуликов-попрошаек сменилось в нем веселым сознанием того, как ему лично хорошо живется в Москве.
Он был на проезде, наискосок Рождественки, против других "китайских" бань, куда его уже переманивали в мозольщики.
Вечернее движение нравилось ему. Не променяет он вот этот проезд, с Театральной площадью, на деревенский "порядок", где всего один трактиришка и мелочная лавочка. Здесь он -- что твой коренной москвич. Ему кажется, что без него, Михайлы Иваныча, представить нельзя Москвы. С ней он связан всем своим существом. Она его человеком сделала, она ему и еще больше принесет всякого добра...
-- Наше вам, с кисточкой! -- окликнул его разносчик на углу площади, знакомый малый, торгующий яблоками и апельсинами.
-- Ха, ха, ха -- разсмеялся Михайло этой рядской прибауткн -- С кисточкой! Выдумал...
-- На практику? -- спросил разносчик.
-- По близости, -- ответил Михайло и стал переходить на ту сторону улицы, к Неглинному проезду, где около Малого театра уже стояли театральных кареты вдоль проезда.
К театру Михайло равнодушен. Другие молодцы добывают себе даровой вход от прислуги; и он также мог бы поживиться, да не хочет. К вечеру умаешься и в банях, и по городу. Театральное здание не манит его. Гостиница, что стоит повыше, к Рождественке -- другое...
Михайло взглянул туда. Его маленькие карие глазки, дальнозоркие на редкость, оглянули крыльцо и ворота и даже за ворота.
"Теперь, поди, чайничает, -- подумал он и оправил свою поддевку. -- На обратном пути завернем".
И по его тонким губам прошлась особого рода усмешечка. Так улыбаются, когда думают на досуге о женском поле.
II
-- Господин! Господин! Спички шведские. Возьмите! Возьмите!
Тонкий и жалобный детский голосок взвизгнул под самым носом Михайлы, когда он переходил через Неглинный проезд к углу Малаго театра.
Крошечный мальчик, весь ушедший в рваное пальто со взрослого, в холщевых портках и опорках на босу ногу, прыгал перед ним и совал ему пачку шведских спичек.
-- Проходи! -- сказал ему довольно мягко Михайло Иванов и рукой хотел отвести его с тротуара.
Ему, однако, польстило то, что мальчик назвал его "господин".
-- Голубчик! -- жалобно приставал спичечник. -- Пачечку возьмите! Кушать хочется. Не кушал я ...
-- Брысь! -- вдруг осадил его Михайло и посильнее толкнул мальчугана.
Очень уж смешным нахальством показались ему слова: "Кушать хочется!".
-- Вот еще прынц какой выискался! Кушать ему хочется! Нако, поди!
-- Ей-богу, голубчик, -- пищал мальчуган -- кушать хочется!
Ему слова не казались нахальными. Он привык их употреблять: научили другие мальчишки, промышлявшие тем же попрошайничеством под видом продажи спичек, конвертов и разной дряни.
-- Так бы ты и просил Христа ради!.. А то спички сует!
Михайло остановился даже, так он был заряжен чувством, с которым сходил с парадной лестницы дворянских бань. Вот, такой клоп и туда же жулик, обманывает народ, хочет прожить, не работая, с одной пачкой спичек выклянчить впятеро и больше того, что она стоит.
"Одна развратность, -- думал он... -- Нешто я сам в эти лета занимался таким облыжным делом?.."
-- Купите, купите, дяденька, хоть коробочку; а то копеечку дайте!
И мальчик схватил его за полу поддевки, теребил его и продолжал просить со слезами в голоске, хрипло выкрикивая слова, а босые его ноженки мелькали в опорках, точно он танцовал на одном месте.
-- Ах ты, карпышь! -- закричал Михайло, испугавшись за свою новую поддевку, и так толкнул нищенку, что тот покатился и сел сразу на край обмерзлого троттуара.
Одна из его опорок отлетела к полотну конки. Тяжелый вагон со звоном сползал сверху к этому месту; а опорка попала на самый рельс. И одна пачка спичек разлетелась по снегу. Другую мальчик успел зажать в кулаке.
Он навзрыд заплакал, но ругаться не стал! На его плачь подбежал другой, такой же спичечник, но повыше ростом, лет уже двенадцати, не оборванный, шустрый, со вздернутым дерзким носом.
-- Что дерешься?.. -- крикнул он Михайле -- Сволочь безпардонная!.. Ванюшка! зови городового!..
Ванюшка все еще плакал навзрыд, но поднялся и начал искать в полусвете перекрестка разлетевшияся коробки спичек.
Михайла Иванова даже в краску ударило от бранного окрика мальчишки.
-- Ах ты, дрянь!.. -- глухо оборвал он его. -- Проваливай!
-- Знаем мы вас! -- не сдавался тот; -- в купцы норовишь, а сам банная шайка!..
В этом ругательстве Михайло увидел прямой намек на то, что он банщик; спичечник его знает и преисполнен к нему презрения.
-- А к городовому хочешь?
Он схватил его за рукав и потащил.
-- Испугался!.. Ванюшка! кричи -- караул! Он у нас в кутузке посидит.
Спичечник ловко вырвался из его рук и побежал через улицу.
Бежать за ними вдогонку Михайле показалось неловким, да и время идет: барин нравный и требует, чтобы аккуратно приходить в его час.
Ванюшка, хныкая, все еще собирал пачки.
-- Господи, -- всхлипывал он, - трешник один; хозяин до смерти заколотит!..
Эти слова вырвались у него точно для самого себя... Но услышал их и Михайло.
-- К городовому хочешь? -- крикнул он Ванюшке, погрозив ему кулаком.
-- Ведите... Бог с вами... Копеечку бы дали. Возьмите коробочку!
Опять он попал на свою зарубку. В его слезах и всхлипываниях слышался настоящий страх за то, что день уже кончается, а у него всего один "трешник" и впереди побои какого-то "хозяина".
Что-то вроде этого мелькнуло и в голове Михайлы, но он был слишком раздражен выходкой убежавшего спичечника.
-- Всех вас по этапу выслать! -- почти злобно выговорил он и пошел ускоренным шагом.
До него доносились еще хныканье и приставанья Ванюшки, но издали. Мальчуган не смел гнаться за ним. На плацу мог он наткнуться на городового.
Так неприятно возбужден был Михайло, что чуть не зарезал барину мозоль; но на обратном пути он успокоился и опять его мысль вернулась к нищим и Ванюшке.
Опять ему припомнились хныкающие слова мальчишки о хозяине. Ведь, это могла быть правда. По Москве не мало таких "хозяев". Они промышляют тем, что держат малолетних и посылают их или прямо просить милостыню, или прикрываться продажей спичек. Сколько побоев и всякого тиранства достается на долю хотя бы того же мальчугана, на которого он так осерчал.
Михайло уже не сердился на Ванюшку. Ему представлялись его капельный рост и стриженая голова с красивеньким личиком и в смешном рваном пальто с большого плеча.
"Тоже натерпится" -- думал он торопясь дробной походкой в бани.
Ему даже стало немножко совестно за то, что он так обозлился на Ванюшку. И почему-то сразу подумал он о деревне, о жене, о собственном крестьянском хозяйстве.
Они были бездетны. Жена его, Аксинья-баба из себя видная и отличного характера, веселая и работящая... Она любит одеться, и он до последнего времени баловал ее гостинцами. Безплодье огорчало ее, и она долго все надеялась, что пойдут дети.
Однако, дети не шли; а она чего ни делала: и богомолья, и средства разные, и причитанья... К одному кудеснику в костромские леса даже ездила.
Ничего не брало.
Думали они, было, взять в приемыши мальчика или девочку, да Аксинья все еще не теряла веры на беременность. Она вслух не жаловалась; принимала всю вину -- на себя. Никогда она ему не поставила в упрек то, что, быть может, он в этом причинен.
Жила она строго. Он редко бывал дома; хотел, год тому назад, выписывать ее в Москву, подыскать ей работу; она приезжала на побывку, да ей не понравилось. И ему она в городе стала казаться "деревенщиной".
Аксинья никогда почти не допытывалась у него насчет женского пола. С усмешкой говаривала не раз:
-- На стороне как же возможно молодому мужу воздержаться, да еще в Москве?..
Михайло никогда не хвастал, не болтал лишнего. В одном он не обманывал жены -- у него не было никакой сударки... Разумется, не без греха прожил столько лет, да еще при таком деле, как банное.
Но он не любил "развратности", а очень был рад, когда его приставили окончательно к мозолям, одеванью и раздеванью гостей.
В жене он уверен. Потому он ее так и уважает, хотя и начал находить, что от нее "деревней попахивает".
Аксинью, все-таки, он жалеет. Без ребенка она должна тосковать. Можно бы взять приемыша...
Его мысли прервал пискливый голосок, предлагавший спички.
Ванюшка опять на том же месте пристает к прохожим, перебегает от одного к другому. Михайлы он еще не заметил, клянчил у барыни. Она остановилась и дала ему копеечку, но коробки спичек не взяла.
Это укололо Михайлу. Нешто она добрее его? Вот подала же копеечку, пожалела мальчишку, поняла, что ему с пустыми руками к хозяину вернуться -- быть немилосердно биту.
-- Дяденька!.. Возьмите!.. -- затянул Ванюшка и не сразу узнал Михайла, хотел было прицепиться к нему, но отскочил и встал в сторонке.
Глазки его просительно замигали. Михайле стало его жаль.
-- Ну, подай одну коробку...
Ванюшка подал две. Михайло достал из портмоне три копейки, отдал мальчику и взял у него всего одну коробку.
-- Тебя кто посылает? -- спросил он Ванюшку не очень строго.
-- Крестный.
-- Врешь
-- Ей-богу!
Это напоминало Михайле, что и его "крестный" привез в Москву и в люди вывел.
-- Где живешь?
Мальчик не сразу ответил.
-- Да ты не бойся... Я, быть может, на твое же счастье спрашиваю.
Лицо мальчугана ему нравилось. Опять мелькнула мысль о том, что Аксинья скучает без детей.
-- Где же? -- переспросил он.
-- В Зарядье.
По глазам Ванюшки Михайло видел, что он не врет.
-- Ладно!..
Он дотронулся даже до плеча мальчика и весело ему кивнул.
Михайле стало хорошо: он в своих глазах оправдался. Ну, с какой стати было час перед тем так озлиться на нищенку?.. Да и не каждый день будет он платить по трешнику за коробку спичек.
Он хотел было переходить через проезд к своим баням; но взглянул вперед, по направлению к гостинице, улыбнулся во весь рот и зачастил...
Его потануло завернуть на задний ход гостиницы. Там у него -- вот уже вторая неделя пошла -- как завязалось знакомство...
Ее кухонные мужики зовут "Паркой", а корридорные -- "Полей".
В первый раз Михайло залюбовался ею через улицу, стоя на своем троттуаре. Она выбежала за ворота в коричневом форменном платье корридорной дввушки, в фартуке и чепчике. Чепчик сидит у ней на маковке, точно у немочки.
Дальнозоркий Михайло разглядел в тонкости ее лицо, свежесть розовой пушистой щеки, брови дугой, короткий нос, серые большие глаза, которые она ловко прикрывает ресницами, когда смотрит на свет, и ухо с сережкой, и темнорусого цвета чолку на лбу.
"Надо на эту самую девицу поближе посмотреть!" -- тогда же решил он и два дня спустя через кухонного мужика уже познакомился с нею.
Голос у ней такой же свежий, как щеки, разговор самый городской, острый, как бритва! Видно, что себе цену знает; надо с ней умеючи говорить, а то и отбреет и больше к себе не подпустит.
Но Михайло прекрасно уразумел, как с такой девицей вести себя... Она уже сбегала на кухню лишний раз, видимо, для него. И понял он, что она и от "интереса" не прочь, хотя между поварами и лакеями гостиницы считается строговатой.
Авось и теперь он ее найдет за чаем. Михайло забыл о Ванюшке и о том, что Аксинья томится бездетностью. Поля их заслонила.
III
Долго прихорашивался Михайло Иванов перед зеркалом уборной комнаты. День был свободный. Дворянские бани стояли пустые. Одна керосиновая лампочка, поставленная им по близости зеркала, на столике, освещала немного просторную горницу и отражалась боком в зеркале.
Он совсем не так оделся, как ходил всегда. На сапоги бутылками спустил он триковые пантолоны, и в первый раз в жизни надел белую накрахмаленную рубашку, купленную в Лубянском пассаже, в магазине мужского белья. Рубашка -- из "прекраснейшего шертинга", как называл сиделец, и грудь с воротничками и манжетами -- из полотна. Все блестит -- так хорошо заглажено. Воротничок -- стоячий и подпирает Михайле шею, короткую и жирноватую. И не умет он еще управляться с такими рубашками. Сколько одних пуговочек надо было купить -- целых четыре для груди и воротничка, да запонки к манжетам. Хорошо еще, что весь этот товар нынче не дорог, потому что -- "дрянцо с пыльцой".
Добрых пять минут вдевал Михайло перламутровые пуговицы в новые, жесткие петли груди и столько же продевал в манжеты запонки.
-- Чорт! -- выбранился он, когда у него одна запонка застряла и не шла сквозь петлю.
Мученье!.. Но крахмальную рубашку все-таки надо было надеть. Он не решился -- прямо на голое тело: сохранил под низом свою ситцевую, мягкую и удобную.
Потом началось надеванье галстука. Михайло купил его в том же магазине Лубянского пассажа. Он с машинкой. Надо свободный конец продеть в отверстие и угодить в эту самую машинку. Сразу никак не попадешь.
-- Проклятая! -- выбранился опять Михайло; а браниться он не любил. Рот ему совсем переводило от напряженья, глаз он косил, и лицо все красное; даже пот прошиб его.
И все не может он попасть в машинку так, чтобы
во-время повернуть металлический язычок и продеть конец с медным ободком.
Промучился он больше пяти минут, пока не продел конца. Галстук полосатый и с красной булавочкой посредине из искусственного коралла; так вместе с галстуком и купил. Михайло нашел, глядясь в зеркало, что белый стоячий воротничок, при таком полосатом галстуке, очень идет к его полному, белому лицу и темным курчавым волосам.
Потом все пошло уже гораздо скорее: жилетка -- новая, триковая и такой же пиджак, короткий и узкий, в обтяжку. Надо его носить застегнутым; так ему и в магазине говорили, где он купил готовую пару, за семнадцать с полтиной.
Все это франтовство обошлось ему в беленькую бумажку.
Еще раз взглянул он на себя в зеркало, оправил галстук, выпустил из-под коротковатых рукавов манжеты с блеском и прошелся по уборной.
Тепленько ему стало -- ему, привычному к постоянной ходьбе в одной ситцевой рубахе и шароварах. А поверх всей этой новой пары надо надеть поддевку.
Михайло с усилием натянул ее -- и ему стало еще жарче. Надел он картуз и еще раз оглянул себя в зеркало. Картуз и поддевка опять придавали ему вид прежнего Михайлы Иванова, молодца-мозольщика из торговых бань. Он это почувствовал и огорчился.
Поглядел Михайло вниз на свои ноги. Серые триковые пантатоны нейдут к поддевке; и узко ему в них, и смешно. Сапоги распирают их, ниже колен, точно кто ему подменил ноги на другие, деревянные.
Делать нечего. Пора идти;шесть часов уже пробило; а надо угодить к театральной кассе пораньше, занять места на первой скамейке.
Ему сказывал молодец, что теперь в этот "Скоморох" народ "свиньем валит" -- и ежели опоздать, так и совсем не достанешь порядочного места; придется к барышникам обращаться и втридорога платить.
Театральных барышников Михайло презирает. Он каждый день видит на площади, особливо около Малого театра, все их "прокурации" и находит, что такое "жулье" следовало бы разгонять, как "паршивых собак". Полиция не должна бы, по его мнению, терпеть такого "денного грабежа".
Раз он даже окрик дал на одного из них, в куньей шубке и с бобрами, переминающегося на углу, точно нищий, а сам в день десятки рублей зарабатывает. Тот ему и говорит:
-- Чем же у нас не промысел? Мы -- по-божески! Сегодня хорошо, а завтра, быть может, и в трубу вылетим и половины билетов не спустим. Риск благородное дело голубчик. Ты вникни, а не ругайся зря.
Этого поученья барышника Михайло до сих пор забыть не может. Круглыми дураками считал он и тех, кто покупал билеты у этих жуликов; а вот ему, пожалуй, выйдет в них надобность, если опоздает.
Своей дробной походочкой вышел Михайло из-под ворот. Он даже хорошенько не застегнулся в комнате; двух крючков не успел застегнуть, когда миновал уже ворота.
Если бы ему не совестно, он бы бегом пробежал через проезд.
Кого-то он чуть не сшиб с ног.
-- Почтенный!.. Полегче бы, -- окликнули его.
-- А! Филипп Филиппыч... Простите великодушно.
Михайло остановился и протянул руку книжнику от "Троицы-Поля", по близости тут за стеной Китай-Города, известному по всей Москве любителям старых книг, горбатенькому пожилому человеку, в чуйке, подпоясанной кушаком.
-- Куда так к спеху? -- спросил умный и немного насмешливый книжник, веселый, как все почти горбатые.
-- Да в театр собрался...
-- В какой же? Вам не туда дорога.
-- Надо еще зайти тут.
Михайло не досказал.
Они опять пожали руки, и книжник крикнул ему:
-- Всякого удовольствия, Михайло Иваныч!
И ему срезывал он мозоли еще не так давно.
Его ждет Поля... В начале седьмого он должен был явиться за ней в гостиницу и дожидаться, если она не управится, в корридоре с заднего крыльца.
Дело пошло у них довольно скоро на близкое знакомство -- с того самого вечера, как он наткнулся на спичечника Ванюшку. Но его не даром предупредил кухонный мужик:
"Парка" -- умела тянуть и вытягивать подарки. И "настоящего ладу" у них еще не было. Это не особенно сердило и печалило Михайлу. Ему хотелось считать ее девушкой с характером, которая стоит ухаживанья. С такой, если и судьбу свою соединить проживешь отлично. Она никогда не опостылит.
Об Аксинье он давно уже не думает. Последний раз послал денег при самом коротком письме. Безпрестанно приходит ему на ум, когда думает о Поле: "вот бы такую женку!"
Он как-будто и побаивается ее немножко, хочет показать себя перед нею столичным человеком, из-за нее купил и новую пиджачную пару, и рубашку из "прекрасного шертинга".
Сегодняшний театр принесет с собою что-нибудь такое... решительное. Без угощения не обойдется дело. После театра нельзя же не закусить; а там рукой подать до трактира "Саратов".
Михайло застегнул последние два крючка поддевки уже на заднем крыльце отеля.
IV
Куда ни взглянет Михайло Иванов, везде головы, головы, головы. Огромное полукружее бывшей панорамы усыпано народом. И внизу все полно, и в галлереях, поднимающихся ступеньками под самый верх.
Ему раза два делалось даже боязно, когда он окидывал глазами всю эту хоромину. Потолок куполом, серая стена, кое-где пошедшая пятнами от сырости, какие-то фамилии выведены вдоль всего полукружия. Некоторые он разобрал и сообразил, что это должно быть "сочинители". Про двоих он слышал кое-что.
Проиграли уже два действия. Жарко Михайле. Он разстегнул свою поддевку. Воротник крахмальной рубашки стягивает ему шею. Лицо все налилось кровью, и на лбу крупных капли пота.
Неловко и смотреть вправо на свою даму.
Прасковья Захаровна, -- так он ее величает по имени-отчеству заставила его подождать там, в гостинице, одевалась и охорашивалась. Они опоздали, и Михайло должен был купить два "первых" места у ненавистных барышников, чуть не вдвое дороже. Но он не жалел денег. По пути к "Скомороху", на хорошем извозчике он испытывал близость ее молодого тела. Поля еще никогда так не тревожила его и не давала ему столько грешных мыслей. Ее глаза, блестящие и вызывающие, челка, персиковые щеки, брови дугой, красный шелковый платок поверх белой барашковой шапочки и пальто, выставлявшее ее свежие формы совсем туманили ему голову.
Он придерживал ее за талию, сидя на узких санках, без полости, по московскому обычаю. Что он такое говорил дорогой -- он и теперь, через полтора часа, не помнит. Безпрестанно он смеялся, точно захмелел, а во рту у него хмельного ничего не было.
Только-что они сели на свои места у самого барьера (но на галлерее, а не в креслах и даже не в стульях), Поля оглянулась и сказала:
-- Нешто там, внизу, нельзя было достать? Здесь точно в цирке, в тридцати копеечных местах.
Михайлу эти слова огорчили. Он так старался. О креслах ему и в голову не пришло.
-- Теперь уж поздно, Прасковья Захаровна, -- выговорил он сладко и посмотрел на нее просительно и нежно:
-- Вы сами изволите видеть. Местов никаких нет, окромя этих.
Она отвернулась.
Михайла ударило в испарину не отого, что в театре жарко. В такой громадине, плохо протопленной и в поддевке ему было бы "только что так"; особенно ему привыкшему к теплу бань. Нет, не это начинало поводить его.
Поля только допускает его до себя. И он для нее -- все-таки мужичонко, молодец из торговых бань. Ему от этого и жуткого. Не чувствует он между собою и этой девушкой "настоящего лада". Поля отвечает на его любезности так себе "неглижа", и все смотрит по сторонам и вниз. Кого-то она кажется, заметила, в стульях, под самыми их местами. стаминдо умолоном оп птолон газовой газо-
-- Знакомых никак нашли? -- спросил ее Михайло и заглянул ей почти боязливо в лицо.
-- А нешто у меня их нет? -- задорно окликунулась она и повела на особый лад своим вздернутым носом.
Он промолчал, даже смутился и понурил голову, свесил ее за барьер и стал разглядывать публику стульев.
Вон облокатился о спинку черноволосый мужчина, еще очень молодой, чуть заметная у него бородка. С лица не то армянин, не то черкес. Одет хорошо. Галстук у него ярко красный.
"Жидова!" -- выбранил его Михайло и стал дальше разглядывать, какая у него цепочка на часах и запонки как блестят.
Наверно, промышляет каким-нибудь маклачеством. Не далеко ушел поди от барышников. Или в восточном магазине где персидские ковры продают -- мелким приказчиком, коли не занимается другой коммерцией... стареньких купчих и барынь ловит в публичных местах. Черномазый уставился на Полю, и его большие, белые зубы сверкнули.
-- Чего ухмыляешься! -- проворчал про себя Михайло.
Боком взглянул он и на на нее. Она ему тоже улыбается своими вызывающими и плутоватыми глазами.
"Не гожо" -- по мужицки подумал Михайло и ему делалось все обиднее и обиднее.
На сцене шла своим чередом драма. По непривычке к театру, Михайло не сразу сообразил, когда и где происходит действие, потом ему стало все понятнее. История -- житейская. Живет старая девица, точно из раскольниц -- и к ней подыгрался теплый малый из какой-то шайки, начал ее уверять, что она красавица и он в ней души не чает. Девица совсем ополоумела, сбросила с себя черническую одежду и ну прихорашиваться.
Михайло увидал вперед, чем это все покончится. Жулик стал ему противен. Старую деву ему с жалко. И ей жить захотелось, вообразила себе, что можно полюбить ее, а не ее денежки.
Он взглянул опять на Полю.
Она засмеялась.
-- Вот дура! Вот дура!
-- Кто же это дура-с? -- тихо осведомился он.
-- Вон та старая... Туда же рядиться начала!
-- А вам ее не жалко?
-- С какой же стати? -- спросила Поля и осклабилась на особый лад; верхнюю губу она приподняла с боку.
-- Да, ведь, тот жулик каторжный?..
-- Туда ей и дорога!..
И глаза ее тотчас же перебежали от сцены вниз к креслам... Черномазый в красном галстуке оглянулся, точно почувствовал ее взгляд. И он осклабил свои белые зубища и кивнул ей на то что происходит на театре.
Оба они разом разсмеялись: значит, поняли друг друга.
Злость вдруг охватила Михайлу на этого черномазаго, да и поведение его дамы огорчило его окончательно. Нешто так хорошо! Приняла от него приглашение в "Скоморох", и лакомства он ей в антракте покупал, ланинской воды бутылочку они выпили и сельтерской, и на угощение после театра он сделал ей намек -- и она ухмыльнулась на это.
А теперь нате-подите: какой оборот.
Захотелось ему сказать ей вслух:
"Этот самый красный галстук из таких же, поди жуликов, как тот, что на театре действует. Он норовит все на даровщинку. И с вас последние сережки сдерет".
Горькие мысли Михайлы быстро заплелись целой вереницей. Он перестал следить и за тем, что представляли актеры.
Вот он начнет "жить", с такой московской франтихой, корридорной девушкой, пожалуй, на квартиру перевезет ее, все свои сбереженья в нее ухлопает. А она белоручка, работы не любит. И станет она его обманывать с тем красным галстуком... Какое же у ней сердце, коли она ни минутки не пожалела той чернички, что на театре поддалась обману каторжного?..
И в первый раз ему стало ясно, что она и теперь только заманивает его, разузнав, должно быть, от отельной прислуги, что он в банях считается "богачем". А он для нее -- банщик, не больше. Она так же на него свысока смотрит, как посмотрел он -- Михайло -- на жену свою Аксинью, когда та приехала сюда на побывку и показалась ему "деревенщиной". Не даром Поля похвалилась перед ним, что она из "приюта" -- там какого-то; держали ее чуть не как барышню, в пелеринке ходила и обучалась разным наукам.
Должно быть, не больно вышла учена, коли угодила в горничные, но гордость-то, фанаберия -- остались те же.
"Да и старичком меня, поди, считает?" -- спросил себя Михайло и совсем опечалился.
Его даже начало маленько душить. Он разстегнул и пиджак и жилет. И в разстройстве стал опять смотреть на сцену, чтобы забыться.
V
Представление кончилось картиной, какой Михайле Иванову не приходилось еще видать. В подземелье, где старик-скупердяй схоронил богатьйший клад -- вдруг хлынула вода -- настоящая вода. Даже и ему стало страшно. Наводнение как есть. Это зрелище немного развлекло его. Он было перестал перебирать свою зазнобу и то, к чему она может повести его.
Долго хлопали и кричали около него, над ним и под ними. Народ не сразу расходился. И он захлопал, стоя.
И потом быстро обернулся к Поле и заботливо сказал:
-- Повременить маленечко... способнее будет. А то затолкают.
-- Какая же охота ждать! -- с недовольной миной огветила она и стала покрывать себя, поверх белой шапочки, красным шелковым платком.
-- Пожалуйте! -- кротко согласился Михайло и пропустил ее мимо себя.
Она стала пробираться, повертывала своей турнюрой и оправляла шапочку.
Михайло заметил перед тем, как спускаться им с лесенки, она обернулась и кивнула вниз.
"С ним, с тем черномазым, переглянулась", подумал он и его сгало снова душить.
Он даже повернул голову в другую сторону, чтобы не разстраивать себя. Шел он за ней, понурив голову, по нижнему корридору, в густой толпе. Их притиснули с обоих боков. Михайле хотелось взять ее под руку; но он не смел.
-- Ах, как толкаются! мужланы! -- чуть не закричала Поля.
-- Пожалуйте руку, -- тихо сказал ей Михайло. -- Я вас проведу.
-- Нет, не надою
-- Ну, так я впереди буду от вас отпихивать.
-- Идите.
Он протискался, стал впереди ее и начал действовать широкой грудью.
Перед ним еще мелькала надежда на трактир "Саратов". Там Поля, наверно, сделается помягче. И никакого не будет разстройства от разного гляденья вот таких черномазых.
Михайло оглянул тревожно: не тут ли где сбоку красный галстук.
Нет. Среди мужских и женских голов не видно этой "хари".
Ему стало повольнее.
Выперло их на крыльцо. Шел мелкий снежок. Электрический фонарь обливал синеватым светом темную толпу, шумно расходившуюся в обе стороны, налево -- к Сретенке и направо -- к Мясницким воротам.
Перекликанья, смех, скоромные разговоры, крики разносчиков со сластями -- все разом охватило Михайлу. На троттуаре его отпихнули в сторону, к парадному крыльцу, откуда тоже валил народ.
-- Прасковья Захаровна! -- крикнул он испуганно.
Поли позади его не было. Он заметался туда, сюда. Его толкали и не давали ему пролезть через стену выходивших через главное крыльцо.
-- Оттерли! -- почти с отчаянием крикнул он и сейчас же со злостью подумал о "черномазом".
Его отпихнули к бульвару. На проезде было светло. Затеряться трудно, коли друг дружку хорошо искать.
-- Прасковья Захаровна! -- крикнул Михайло еще раза два.
Никто не откликался. Он, растерянный, стал у перил бульвара и взглядывал то вправо, то влево... Ему сделалось и на дворе гораздо жарче, чем было в театре.
У троттуара, к Мясницкой, -- мелькнула женская голова в белой шапочке с красным платком.
Михайло бросился туда. Да, это она, Поля. Но ее ведет мужчина в узком пальто с мерлушковым воротником и в высокой шапке гречушником, с меховой оторочкой. Черные волосы курчавятся из-под шапки.
Это он, красный галстук. Михайлу так кольнуло в грудь, что он весь обомлел. Такой "подлости" он не ожидал.
Стало у них с "чумазым" все было подстроено? Или она пошла с ним от одних его киваний головы да безстыжих миганий? Кто же она после того?
Но его подтолкнуло вперед оскорбленное чувство.
Он их догнал. Бежать он не стал, только ускорил шаг.
-- Прасковья Захаровна! -- окликнул он ее, поровнявшись с ней.
Шел он у самого троттуара по улице.
Она обернулась.
-- А это вы... Иваныч! Что же вы какая рохля... Потеряли меня.