Боборыкин Петр Дмитриевич
Обречена

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Повѣсть).
    Текст издания: "Русская Мысль", кн.X--XII, 1891.

   

ОБРЕЧЕНА.

(Повѣсть).

"Опять тоска, опять любовь..."
А. Пушкинъ.
(Евгеній Онѣгинъ).

I.

   Вѣковыя липы манили подъ свою тѣнь. Справа, сквозь трепетное миганіе листьевъ отъ мягкаго вѣтерка, проглядывали каріатиды и широкія окна царскосельскаго дворца.
   Грубинъ прошелъ по верхней эспланадѣ до того мѣста, гдѣ спускъ къ памятнику Екатерины, и присѣлъ на одинъ изъ полукруглыхъ дивановъ, зеленѣвшихъ свѣжею краской, присѣлъ и снялъ широкую соломенную шляну.
   Установились первые теплые, почти жаркіе дни.
   Издали, къ сторонѣ площадки, гдѣ съ трехъ часовъ играютъ трубачи кирасирскаго полка, неясно доносились скачущіе ритмы какой-то опереточной пѣсенки. Внизъ по аллеѣ рѣзкія тѣни падали отъ стволовъ. Было пусто. Только дальше, на мостикѣ, проходила мамка въ голубой тѣлогрѣѣ, съ ребенкомъ на рукахъ, и ея шитая золотомъ кичка искрилась подъ лучами солнца...
   Большая тишь стояла въ тающемъ воздухѣ и тонкія струйки цвѣточныхъ запаховъ ощутимо проносились въ немъ, сверху внизъ сада.
   Съ Грубинымъ была газета. Онъ вынулъ ее изъ кармана пиджака и развернулъ. На молодомъ еще, очень худомъ, продолговатомъ лицѣ, съ впалыми карими глазами, лежала какъ бы застывшая мина горечи, вмѣстѣ съ раннимъ загаромъ. Волосы, подстриженные на бородѣ, темнорусые и слегка курчавые, придавали ему моложавость. Довольно длинныя ноги онъ нервно перекрутилъ, когда усѣлся читать газету. Въ покроѣ лѣтняго костюма, въ обуви -- лайковые башмаки -- въ томъ, какъ на немъ все сидѣло, сказывался человѣкъ, привыкшій хорошо жить, немного баринъ, но въ эту полосу жизни часто забывавшій о томъ, какъ онъ одѣтъ и къ лицу ли причесанъ.
   Газета заняла его не больше десяти минуть: онъ проглядѣлъ быстро депеши, повернулъ страницы, пробѣжалъ отдѣлъ "Среди газетъ и журналовъ"; фельетона читать не сталъ, почти съ досадой бросилъ газету на диванъ и его нервный, выразительный ротъ сложился въ гримасу, говорившую: "Какая скука и прѣснота!"
   Онъ рѣшительно не могъ ничѣмъ заинтересоваться; да и тонъ газеты не раздражалъ, а угнеталъ его, точно на него пахнуло портерной подвальнаго этажа.
   Разнощикъ приноситъ газету рано утромъ къ нему на дачу, но онъ не читаетъ ее за чаемъ -- ему не хочется, съ утра же, отвѣдать газетной прозы. Онъ сдѣлалъ себѣ привычкой начинать день какою-нибудь старою книгой, изъ тѣхъ, что никогда не могутъ состариться.
   Но и онѣ не развлекали его. Всюду носилъ онъ свое горе, свѣжее, безповоротное,-- одинъ изъ тѣхъ ударовъ, по какимъ люди забывчивые познаютъ, что такое жизнь и разсчеты на счастіе...
   Полгода назадъ онѣ жилъ, какъ живутъ пять человѣкъ на тысячу,-- ничего не желалъ, кромѣ того, что у него было. Онъ отдыхалъ отъ шестилѣтія по выборной службѣ и все отраднѣе станоновилось ему дома, около жены. Два года ждали они дѣтей, начинали мириться съ тѣмъ, что ихъ не будетъ, и на третій -- ихъ обоихъ подхватила небывалая радость, трепетное ожиданіе событія. Чтобы "событіе" обошлось въ самыхъ лучшихъ условіяхъ, они переѣхали сюда, въ Царское, взяли цѣлый особнякъ на годъ, рѣшили и зиму провести здѣсь же въ домѣ, гдѣ все будетъ устроено для того, кто, на ихъ родительскомъ языкѣ, уже носилъ шутливое прозвище "дофина". Они вѣрили, что это будетъ мальчикъ.
   И въ одну недѣлю -- два мертвеца. Мать пережила ребенка всего на недѣлю.
   Звуки духовой музыки опять донеслись. Играли вальсъ Вальдтейфеля. Онъ узнавалъ мелодіи перваго колѣна и его потянуло туда.
   Не музыка, а та аллея, по которой доходятъ до хора музыки, широкая, окаймленная съ двухъ сторонъ цвѣтными дорожками, вдоль спуска въ греческомъ стилѣ, съ жертвенниками и скульптурными украшеніями.
   Тамъ -- царство дѣтей. Грубина каждый день влечетъ туда.
   Онъ знаетъ напередъ, что ему будетъ до слезъ горько глядѣть на всю эту дѣтвору, и грудныхъ, и подростковъ, разряженныхъ, смѣшныхъ, милыхъ, шумныхъ или муштрованныхъ на всякіе лады. Но, все-таки, онъ идетъ каждый день въ садъ, подъ предлогомъ прогулки, послѣ завтрака; сначала по всѣмъ пѣшеходнымъ аллеямъ отъ городскаго бульвара къ перекрестку Павловскаго шоссе, до воротъ съ надписью: А mes chers compagnons d'armes, потомъ поднимается крайнею дорожкой, мимо пекарни, до дворца.
   И сегодня онъ все это продѣлалъ; а теперь его влечетъ къ цвѣтнику.
   Но онъ какъ бы не сразу поддался этому чувству. Поднявшись отъ памятника, онъ повернулъ вдоль фасада къ выходу и около церкви съ ея византійскими главами, ярко сіявшими на солнцѣ, постоялъ надъ сходомъ, гдѣ у рѣшетки, на скамьѣ, сидѣлъ сторожъ.
   Слѣва глядѣлъ на него узкій корпусъ, гдѣ когда-то былъ лицей, соединенный галлереей съ дворцомъ.
   Всякій разъ, подходя къ рѣшеткѣ, за эти послѣднія двѣ недѣли, онъ непремѣнно думалъ о Пушкинѣ. То ему припоминались строфы изъ "лицейской годовщины" и онъ повторялъ, беззвучно, стихи:
   
   "...Поэта домъ опальный,
   О, Пущинъ мой, ты снова посѣтилъ,
   Ты усладилъ изгнанья день печальный,
   Ты въ день его лицея превратилъ".
   
   Начни онъ декламировать вслухъ, у него бы непремѣнно задрожали слезы и онъ не могъ бы кончить.
   Вчера ему, на томъ же мѣстѣ, пришелъ стихъ:
   
   "И чей-нибудь уже близокъ часъ".
   
   Онъ чуть-чуть не зарыдалъ и побѣжалъ отсюда такъ порывисто, что сторожъ поглядѣлъ ему вслѣдъ, думая, что у него пошла носомъ кровь,-- онъ видѣлъ, какъ онъ выхватилъ изъ кармана платокъ.
   Пріятели изъ тѣхъ, что учились съ нимъ въ университетѣ, называли его "пушкинистомъ" и подтрунивали надъ его "стихолюбіемъ". Онъ не считалъ себя фанатикомъ пушкинизма, а только любилъ поэта съ дѣтскихъ лѣтъ. Память у него была огромная, "ужасно смѣшная",-- говаривалъ онъ самъ про себя. Если не "всего" Пушкина зналъ онъ наизусть, то добрую половину всего написаннаго въ стихахъ и даже могъ цитировать наизусть цѣлыя страницы изъ Капитанской дочки или Пиковой дамы.
   За дессертомъ веселыхъ товарищескихъ обѣдовъ, гдѣ-нибудь въ ресторанѣ, его просили иногда передразнить манеру какого-нибудь адвоката и онъ начиналъ одну изъ его знаменитыхъ рѣчей,-- слово въ слово, съ дикціей и мимикой, и такъ минутъ на десять, на двадцать, не мѣняя ни одного звука.
   Его любили за эту способность подурачиться, представить кого-нибудь, за выходки смѣлаго, иногда чисто-юношескаго юмора.
   И все это замерло. Ничто не вызываетъ въ немъ ни ѣдкой мысли, ни забавнаго сравненія, ни то, что онъ читаетъ, ни то, что онъ видитъ.
   Опять постоялъ онъ надъ самымъ спускомъ на тротуаръ. Все тотъ же сторожъ-инвалидъ поглядѣлъ на него и узналъ въ немъ барина, у котораго пошла кровь носомъ.
   Но печальныхъ или задумчивыхъ стиховъ изъ Пушкина память ему не подсказывала. Онъ и этому былъ радъ. Лицейскій корпусъ смотрѣлъ весело въ своей фисташковой окраскѣ. Внизу, у входныхъ дверей, безъ навѣса, стояла прислуга -- лакей и женщина, въ волосахъ, съ платкомъ на головѣ -- и торговали что-то у разнощика съ лоткомъ.
   Его мысль забрѣла въ бывшіе классы и рабочіе кабинеты, куда онъ никогда не проникалъ и даже не зналъ, кто тамъ теперь живетъ. И въ ту часть сада заходила его мысль, гдѣ лицеисты гуляли съ любимыми, всегда почти запрещенными, авторами.
   Память начала подсказывать ему совершенно такъ, какъ въ классѣ шепчетъ урокъ, сбоку, добрый товарищъ:
   
   "Въ тѣ дни, когда въ садахъ лицея
   Я безмятежно разцвѣталъ..."
   
   Забѣгая впередъ, она уже сказала ему риѳмы "Апулея", "читалъ".
   Онъ усмѣхнулся и ему стало не то что веселѣе, а какъ-то забавнѣе отъ присутствія этого чуднаго механизма памяти, который сидитъ тамъ гдѣ-то, въ ничтожныхъ, невидимыхъ простому глазу ячейкахъ и фибрахъ.
   Повернувшись спокойнѣе, онъ, безъ всякаго колебанія, пошелъ по эспланадѣ въ цвѣтнику, посмотрѣлъ на часы и остался доволенъ тѣмъ, что еще полчаса будетъ играть музыка, стало быть, дѣти теперь въ полномъ сборѣ, отъ греческихъ пропилей до площадки, гдѣ стоятъ музыканты, и дальше, вдоль аллеи, ведущей къ ляггайской деревнѣ.
   Нѣкоторыхъ дѣтей онъ уже замѣтилъ, особенно одну дѣвочку, всю въ кружевахъ, подъ большою шляпой съ оборками, вродѣ зонтика. Ея глазки искрились, какъ двѣ капельки чернаго кофе. Толстенькія голыя ножки, въ бѣлыхъ ботинкахъ, мелькали передъ нимъ.... Такъ бы онъ и схватилъ ее на руки, такъ бы и засыпалъ поцѣлуями.
   Его мертворожденный ребенокъ былъ дѣвочка.
   Грубинъ подошелъ уже подъ своды, гдѣ его шаги тотчасъ же отдались, и повернулъ направо, къ цвѣтнику. Быстро поглядѣлъ онъ вдоль спуска. Глаза его искали черненькой красавицы съ двумя каплями чернаго кофе подъ густыми блестящими рѣсницами.
   

II.

   Дѣтей было меньше обыкновеннаго. На четвертой скамьѣ, по лѣвую руку, онъ узналъ дѣвочку съ черными глазками, ея бонну и отца.
   Каждый день съ ней приходилъ мужчина -- лѣтъ уже за сорокъ, смуглый, въ усахъ, нервный, небольшаго роста, не русскаго лица, одѣтый моложаво, въ сѣрый пиджакъ, при свѣтломъ лѣтнемъ галстукѣ. Въ усахъ и на плотно-остриженныхъ вискахъ пробивалась сѣдина.
   Грубинъ сразу распозналъ въ немъ одного изъ тѣхъ отцовъ -- ихъ теперь часто встрѣчаешь -- у которыхъ любовь къ дѣтямъ, особенно къ дѣвочкамъ, доходитъ до крайняго предѣла. Вѣроятно, онъ-женился уже не молодымъ и дѣвочка -- его единственный ребенокъ. Врядъ ли онъ былъ вдовъ: ни дѣвочка, ни онъ не носятъ траура, да и не дальше, какъ третьяго дня, онъ ей сказалъ громко, своеобразною дикціей, отбивая слова:
   -- Душечка! Мама ждетъ... Пора идти.
   Все время онъ съ ней разговариваетъ, рветъ ей травку, указываетъ на цвѣты, водитъ или беретъ на руки. Бонна, кажется, швейцарка, только состояла при ней и даже ни разу рта не раскрыла.
   Во всемъ существѣ этого человѣка, заполоненнаго отцовскою нѣжностью, Грубинъ чуялъ полное блаженство, непрерывное любованіе своимъ дѣтищемъ. Это и кололо его въ сердце, и заставляло отдыхать, хоть на чужомъ родительскомъ счастьѣ. Злобно завидовать онъ не могъ, ему недоставало въ душѣ силы ни на что злобное,-- ударъ судьбы слишкомъ пришибъ его.
   Отецъ сидѣлъ, широко разставивъ ноги, въ плоской шляпѣ изъ сѣрой соломы, и что-то прикалывалъ къ короткой мантильѣ дѣвочки, должно быть, цвѣтокъ. Бонна прохаживалась за деревомъ и лѣниво оглядывала публику.
   На скамьѣ оставалось много свободнаго мѣста. Грубинъ ускорилъ шагъ, чтобы никто не сѣлъ раньше, и, подойдя, приподнялъ шляпу и выговорилъ:
   -- Вы позволите?
   -- Сдѣлайте одолженіе!-- энергически отвѣтилъ брюнетъ и нервно повелъ плечами; а глаза его, быстрые и совсѣмъ черные, продолжали искриться родительскимъ довольствомъ,-- онъ любовался дѣвочкой.
   Она тихо стояла, пока онъ ей прикалывалъ цвѣтокъ, отряхнулась, поправила кружева своей шляпки, зонтика и стала переминаться на мѣстѣ пухлыми, уже загорѣлыми ногами.
   -- Папка,-- залепетала она,-- ей могло быть года три съ чемъ-нибудь,-- туда добѣгу... до того дерева.
   Она указала рукой внизъ, на одну изъ липъ.
   -- Упадешь, какъ вчера.
   -- Нэ-э,-- протянула она и замотала головой.
   Ея капельки кофе смѣшливо заиграли.
   -- Ну, иди... Только смотри. Лучше я съ тобой.
   -- Не-э!... Одна, одна!...
   Передъ стремительнымъ звукомъ, какимъ она повторила слово "одна", отецъ отступилъ и, глядя въ полъоборота на Грубина, сказалъ:
   -- Будь по-твоему... Я здѣсь покурю...Иди. Mademoiselle,-- окликнулъ онъ, круто обернувъ голову къ боннѣ,-- veuillez suivre la petite.
   Въ томъ, какъ эта фраза была произнесена, Грубинъ заслышалъ человѣка, съ дѣтства привычнаго къ хорошей французской рѣчи. Можетъ быть, онъ и воспитывался на половину за границей. Да и глаза у него были съ южнымъ типомъ. Но по-русски онъ говорилъ совсѣмъ чисто, только съ особенною какою-то звучностью, очень рѣдкою у настоящихъ русаковъ.
   Этого петербуржца онъ встрѣчалъ гдѣ-то, кажется, по субботамъ Михайловскаго театра, и довольно часто; но давно это было, лѣтъ пять назадъ, до женитьбы еще. Да и тотъ тогда смотрѣлъ несомнѣннымъ холостякомъ. Вспомнилось ему, какъ этотъ самый баринъ, изъ креселъ, подошелъ къ одной изъ крайнихъ ложъ бенуара и съ большою живостью, дѣлая много жестовъ и руками, и головой, разговаривалъ съ дамой. Тогда онъ смахивалъ еще больше на иностранца, чѣмъ теперь.
   Черные, быстрые глаза отца повернулись влѣво и долго слѣдили за дѣвочкой. Она, немного въ перевалочку, побѣжала по аллеѣ, головой впередъ, еще несовсѣмъ твердая на ногахъ. Ея мантилья развѣвала свою кружевную обшивку.
   И Грубинъ началъ слѣдить за ней глазами.
   Потомъ отецъ вынулъ портсигаръ и закурилъ сигару. Онъ сталъ ее раскуривать съ видомъ человѣка, у котораго есть десять минутъ отдыха отъ сладкихъ заботъ, куда онъ погружается всѣмъ своимъ существомъ.
   Вынулъ свою папиросницу и Грубинъ. Онъ чувствовалъ себя близко къ этому совсѣмъ незнакомому человѣку. Начать разговоръ всего удобнѣе было съ просьбы объ огнѣ.
   -- Будьте такъ добры,-- почти стыдливо выговорилъ онъ к приподнялъ шляпу.
   Брюнетъ весь встрепенулся, протянулъ сигару и быстро произнесъ:
   -- Сдѣлайте одолженіе.
   Его тонъ отзывался также желаніемъ вступить въ разговоръ.
   -- Что у васъ за прелесть дѣвочка!
   Возгласъ Грубина былъ такъ задушевенъ, что въ глазахъ брюнета блеснула ласковая улыбка.
   -- Вы находите?
   -- Прелесть, -- повторилъ вдумчиво Грубинъ и затянулся, чтобы скрыть свое волненіе.
   -- Благодарю. Это дочь моя -- Вики.
   -- Какъ?
   -- Вики. Это было желаніе ея мамы назвать ее такъ. Не мое. Ее зовутъ собственно Валенитана. А Вики -- англійское уменьшительное отъ Викторіи. Вѣдь, такъ, кажется?
   Онъ говорилъ быстро, съ маленькими скачками, и вопросъ его такъ и врѣзался въ ухо Грубина. И свободная рука его заходила съ чисто-итальянскою живостью.
   -- Прелесть!-- еще разъ повторилъ Грубинъ и поспѣшилъ добавить:-- вѣдь, ей не больше четырехъ?
   -- Какое! Три года минуло четвертаго мая. Она здѣсь и родилась. Вики, такъ Вики,-- смѣшливо выговорилъ онъ.-- Въ честь бывшей германской императрицы. Чтожь? Желаю ей имѣть современемъ столько же характера и любви къ будущему мужу... Ха, ха!
   Онъ возбужденно разсмѣялся и плечи его пошли ходуномъ.
   "Нѣтъ, онъ не русскій родомъ!" -- увѣренно подумалъ Грубимъ, и сказалъ замедленнымъ звукомъ:
   -- Такъ она здѣсь и родилась?
   И ему этотъ фактъ показался страннымъ, точно нарочно для него приготовленнымъ. Вики родилась въ Царскомъ, какъ и его Таня. Но одна вонъ какая прелесть, а другая лежитъ подлѣ своей мамы, на кладбищѣ, здѣсь же.
   -- Какже, какже,-- заговорилъ брюнетъ, выпустилъ колечко дыма и заложилъ одну ногу на другую такимъ же быстрымъ жестомъ, какъ и все, что онъ дѣлалъ.-- Здѣсь! Все на той же дачѣ, гдѣ мы съ тѣхъ поръ каждое лѣто проводимъ. Я въ восторгѣ отъ Царскаго. Для дѣтей это первое мѣсто по своему воздуху и раздолью. Вы знаете, что сказалъ въ печати парижская знаменитость, докторъ Шарко?
   -- О Царскомъ?
   -- Да-съ! О Царскомъ. Excusez du peu. Онъ былъ здѣсь... нѣсколько лѣтъ назадъ. И его мнѣніе таково,-- брюнетъ сталъ еще звончѣе отчеканивать слова,-- его мнѣніе, что на континентѣ Европы только два города и есть, гдѣ бы было такое количество озона въ воздухѣ... Да, озона. Вы знаете, конечно, что называется озономъ?
   -- Знаю,-- скромно, съ чуть мелькнувшею улыбкой выговорилъ Грубинъ.
   -- Это -- австрійскій городъ Грацъ... и Царское. И я этому вѣрю. Зимой наша Вики такъ себѣ поскрипываетъ, но здѣсь она неузнаваема.
   -- И вы при ней постояннымъ пѣстуномъ... Вижу васъ здѣсь... всякій день.
   -- Это вѣрно! Что-жь? Я признаюсь -- во мнѣ заговорилъ инстинктъ чадолюбія, какъ только Вики произведена была на свѣтъ. Я и не подозрѣвалъ въ себѣ ничего подобнаго... Увѣряю васъ.
   -- Такіе отцы -- на рѣдкость.
   -- Не скажите! Нашего полку много. Мы вродѣ закоренѣлыхъ пьяницъ. Ха, ха! Узнаемъ другъ друга издали... какъ массоны, одинъ другого, по разнымъ штукамъ.
   Онъ круто повернулся всѣмъ своимъ сухимъ туловищемъ къ Грубину и его живость еще сильнѣе стала проявляться въ жестахъ и звукахъ высокаго, очень молодаго голоса.
   -- Можетъ быть,-- продолжалъ онъ,-- это своего рода реваншъ. Ха, ха! Возмездіе за то, что я много мясоѣдовъ пропустилъ... засидѣлся въ холостякахъ.
   -- Очень можетъ быть,-- промолвилъ Грубинъ.
   Весь этотъ разговоръ настраивалъ его гораздо пріятнѣе, чѣмъ онъ ожидалъ.
   -- А у васъ дѣтей нѣтъ?-- спросилъ отецъ Вики.
   -- Нѣтъ,-- отвѣтилъ Грубинъ и отвелъ голову въ сторону.
   -- Это -- большой рессурсъ... замѣняетъ всякія страсти и разорительныя привычки.
   Онъ еще что-то хотѣлъ сказать и вдругъ весь выпрямился и, прищуривъ сильно оба глаза, воззрился внизъ, по аллеѣ, гдѣ дѣвочка катилась, какъ шаръ.
   -- Опять шлепнется! Непремѣнно шлепнется! Dieu des dieux!... Извините...
   Не договоривъ, онъ бросилъ только до половины докуренную сигару и побѣжалъ за дѣвочкой, что-то кричалъ и сильно разводилъ руками.
   Долго смотрѣлъ Грубинъ вслѣдъ счастливца и курилъ, стараясь отгонять отъ себя всякія горькія мысли.
   

III.

   Музыка совсѣмъ смолкла. Грубинъ возвращался по тому же пути, лѣнивою походкой. Солнце гораздо сильнѣе пекло, чѣмъ въ полдень. Ни одного облачка не клубилось надъ озеромъ и золотой куполъ мечети игралъ вдали рядомъ съ бѣлымъ столбомъ минарета.
   Не могъ онъ оторваться мыслью отъ образа дѣвочки съ ея черными глазками и голыми ножками въ бѣлыхъ высокихъ ботинкахъ. Отецъ своимъ внезапнымъ уходомъ и тревогой за ребенка спугнулъ съ него болѣе ясное настроеніе.
   Оставаться въ паркѣ не хотѣлось и домой не тянуло. Тамъ -- даже и на террасѣ -- было, навѣрное, очень жарко. И терраса, и его кабинетъ выходили на югъ. Да и вся дача подавляла его своею пустотой. Нарочно не хотѣлъ онъ заставлять ее мебелью, чтобы было какъ можно больше воздуху, особенно въ спальнѣ роженицы и въ дѣтской. Подъ дѣтскую отвелъ онъ самую просторную комнату -- залу, и теперь въ ней одиноко стоитъ колыбель изъ металлической сѣтки съ пологомъ.
   У него не хватало духу приказать убрать ее. Она стояла такая чистая, съ голубымъ подбоемъ, вся въ кружевномъ уборѣ. Мимо нея надо ему проходить въ свою спальню.
   Эта дача, съ садомъ, такая вся свѣтлая и веселая, теперь для него точно просторная усыпальница... Въ ту комнату, гдѣ догорѣла жизнь его Кати, онъ не заглядываетъ. Она стоитъ запертая, и только горничная сметаетъ тамъ пыль, когда барина нѣтъ дома.
   Дольше іюля онъ не выдержитъ. Уѣдетъ куда-нибудь въ горы, въ бернскій Оберландъ. Тотъ докторъ, что лечилъ его послѣ смерти жены и ребенка, усиленно шлетъ его въ Тараспъ, увѣряетъ, что у него какіе-то "артритическіе симптомы", хотя онъ самъ теперь ничего не чувствуетъ.
   Нарядный, величавый садъ, похожій на царственные чертоги съ своими аллеями, площадками, статуями и бюстами, павильонами и галлереями, казался ему теперь, когда онъ сталъ думать о поѣздкѣ въ Швейцарію, слишкомъ плоскимъ, однотоннымъ, чопорнымъ я тоскливымъ.
   Два слишкомъ года назадъ, о ту же пору, они ѣздили вдвоемъ въ Швейцарію молодыми. Поселились въ Интерлакенѣ и оттуда дѣлали экскурсіи. Особенно ярко и выпукло проходили передъ нимъ подробности первой прогулки въ горы... Гидъ, навьюченный ихъ вещами, шелъ особенною горною походкой, поднималъ ноги не такъ, какъ они, механически, ступалъ мелкими шагами. И послѣ трехчасоваго хода, въ сильную жару, даже лобъ гида не сдѣлался влаженъ; а онъ весь горѣлъ и своею полотняною шляпой зачерпывалъ студеную воду въ каждомъ ручьѣ. Они шли почти все время лѣсомъ. Катя любила больше спускъ, чѣмъ подъемъ... Она сбѣгала съ крутизны, перескакивая съ камня на камень, легкая, худенькая, миніатюрная, на видъ дѣвочка лѣтъ пятнадцати. Онъ не могъ поспѣть за нею и все кричалъ:
   -- Не франти, Катя, не франти, разшибешься!
   Но она смѣялась и ея дробный, точно дѣтскій смѣхъ раздавался гулко и подмывательно среди обнаженныхъ утесовъ, куда надо было взбираться уже безъ всякихъ тропокъ. На ледники они не ходили. Катя упрашивала, но онъ не согласился, все думалъ, что она беременна, чего не было, и не было цѣлыхъ два года.
   Какъ она расхохоталась, а потомъ обидѣлась, когда на крутомъ подъемѣ, въ лѣсу, одна француженка, поднимавшаяся на лошакѣ, увидала его голову, всю мокрую,-- онъ тогда пилъ изъ ручья,-- и крикнула кому-то:
   -- Regarde moi cette tête!
   Послѣ они часто вспоминали эту сцену.
   Вспомнилось ему и ихъ долгое сидѣнье на обрывѣ утромъ. Площадка, ярко зеленѣвшая отъ густой травы, обрывалась надъ отвѣсною стѣной. Внизу шла дорога, дѣлая зигзаги по склону горъ; а еще ниже -- узкая долина, съ хижинами, пильнями, цѣлыми деревушками. Люди и скотъ казались куколками. Съ разныхъ сторонъ перекликались колокольчики коровъ.
   Они оба прилегли на траву, внизъ головами, доползли до самаго края и глядѣли-глядѣли со смѣсью любопытства и сладкаго чувства, опасности.
   Какъ все, что тамъ ощущалось, было отлично отъ того, что этотъ пышный и чопорный садъ навѣвалъ бы на него, даже будь около него Катя и гуляй съ нимъ вотъ по этой самой аллеѣ!
   Онъ рѣшилъ тутъ же ускорить свой отъѣздъ.
   Не въ Тараспъ отправится онъ прямо, а на тѣ кручи, гдѣ человѣку, раздавленному горемъ, только и можно дышать. Самъ онъ не испыталъ и ранѣе, въ свои холостыя поѣздки, полнаго захвата природы въ заоблачныхъ высяхъ: лѣнь было подниматься или удерживало брезгливое чувство -- не хотѣлось быть похожимъ на сотни туристовъ, сдѣлавшихъ изъ этого франтовство спорта.
   Но въ памяти его мелькали страницы какой-то старой книжки, въ видѣ писемъ, изъ первыхъ годовъ вѣка.
   Грубинъ остановился, захотѣлъ припомнить заглавіе и не могъ. Это показалось ему страннымъ, почти смѣшнымъ. Ничего подобнаго онъ еще не испытывалъ... Значитъ, горе отшибло и половину памяти.
   Книжка была перепечатана уже въ недавнее время. И желтую обложку онъ прекрасно вспомнилъ. Языкъ прекрасный, мѣстами художественный, мѣстами глубоко вдумчивый -- французскаго неудачника и созерцателя -- звучалъ въ его головѣ. Между письмами попадались и отрывки. Ему пришло само собою и французское слово: "fragments". Въ одномъ изъ нихъ онъ нашелъ необычайно искреннее, безстрашно-пережитое состояніе души человѣка лицомъ къ лицу съ самою величавою надземною природой Альповъ, гдѣ уже не жутко за себя, гдѣ сердце замираетъ для всего земнаго и холодъ отъ рдѣющихъ на закатѣ ледниковъ проникаетъ васъ сладкимъ трепетомъ звѣздныхъ міровъ.
   Будто трудно уйти туда? По цѣлымъ мѣсяцамъ живутъ тамъ пастухи -- ихъ зовутъ по-нѣмецки Küher, а тамъ, гдѣ говорятъ поромански, "Armailli" -- отрѣшаются отъ всего живаго, кромѣ своихъ стадъ. Зажить одною жизнью съ Армальи, побрататься съ нимъ и полгода не спускаться съ тѣхъ высотъ, гдѣ такой пастухъ сзываетъ звукомъ рога своихъ коровъ, доитъ ихъ, носитъ въ шалашъ молоко и мастеритъ сыръ.
   Ни о чемъ не думать, ничего не бояться: ни хворости, ни смерти; ничего не желать и любить одну природу, съ ней говорить денно и нощно, ловить ея откровенія, уходить, до полнаго экстаза, въ ея дивныя, гигантскія красоты...
   Незамѣтно для себя очутился Грубинъ на мостикѣ и какъ бы очнулся.
   Было все также жарко. По широкой аллеѣ, слѣва вправо, на мелкихъ рысяхъ приближался экипажъ.
   Онъ поглядѣлъ туда. Ландо везли двѣ рыжія лошади въ шорахъ. На козлахъ кучеръ и лакей въ гороховыхъ короткихъ ливреяхъ: одинъ въ сапогахъ съ желтыми отворотами, другой -- въ длинныхъ штиблетахъ. Въ уздечкахъ, около лба каждой лошади, сидѣли разноцвѣтные бантики и пестрѣли на солнцѣ.
   Вся эта выѣздка отзывалась большимъ изяществомъ.
   На перекресткѣ коляска остановилась. Въ ней сидѣли двѣ дамы и двое мужчинъ на переднемъ мѣстѣ. Дамъ нельзя было разсмотрѣть изъ-за деревьевъ.
   Лакей соскочилъ, обѣжалъ и отворилъ дверку. Изъ коляски спустился на дорогу мужчина, сидѣвшій со стороны мостика, снялъ шляпу, должно быть, пожалъ руку дамы, даже махнулъ рукой, приложившись ею ко рту на французскій ладъ, что-то крикнулъ, круто повернулся и пошелъ въ мостику.
   Вдаль Грубинъ видѣлъ не очень ясно. У него была слабая степень близорукости; но онъ не носилъ pince-nez; а дома, по вечерамъ, иногда читалъ въ очкахъ.
   Мужчина пошелъ развалистою поступью. Песочнаго цвѣта пальто, на отлетъ, съ яркою полосатою подкладкой, сидѣло широко на его высокихъ плечахъ. Онъ былъ средняго роста, на ходу держалъ голову нѣсколько вбокъ. Шляпа-цилиндръ такъ и лоснилась, надѣтая немного на бекрень. Въ правой рукѣ онъ вертѣлъ трость съ круглымъ серебрянымъ набалдашникомъ. Желтые ботинки мелькали въ свѣтло-сѣрыхъ панталонахъ полосками.
   Прежде чѣмъ Грубинъ призналъ его, по мостику раздался широкою водной окликъ, сдѣланный немного хриплымъ дворянскимъ голосомъ:
   -- Владиміръ Павловичъ! Тебя ли вижу, душа моя?
   

IV.

   По голосу онъ сейчасъ же узналъ, что окликнулъ его Валерій Ивановичъ Голубецъ, однокурсникъ и товарищъ по гимназіи.
   Они не видались больше полугода.
   -- Какъ попрыгиваешь?
   Голубецъ подошелъ къ нему, немного раскачиваясь, мелкими шагами, и протянулъ обѣ руки.
   Надо было поцѣловаться. Грубинъ вблизи нашелъ лицо Голубца сильно поблеклымъ, подъ легкимъ загаромъ. Оно какъ-то побурѣло. Вокругъ желтоватыхъ глазъ гнѣздились морщинки, характерныя для жеполюбивыхъ мужчинъ, и красноватыя свои вѣки, какъ и прежде, двигалъ онъ на особый манеръ, чтобы придать глазамъ или тонко-занимательное выраженіе, или молодецкое выраженіе человѣка бывалаго, эксперта и оцѣнщика, которому все первосортное въ жизни извѣстно и переизвѣстно.
   И такъ же, какъ всегда, отъ него пахло когда-то модными духами Essbouquet. Онъ находилъ ихъ единственно допустимыми для порядочнаго человѣка.
   Та же прическа: немного подвитые на вискахъ русые волосы и короткая борода четырехъугольникомъ, какъ носили въ то время, какъ они кончали курсъ.
   -- Гдѣ ты? Что ты?-- спрашивалъ Голубецъ, растягивая слова и произнося ихъ немного въ носъ. Такую дикцію онъ себѣ усвоилъ искусственно и считалъ породистой.
   Отвѣтить сразу Грубинъ затруднился.
   Онъ понялъ, что Голубецъ не знаетъ о его горѣ. Глубокаго траура онъ не захотѣлъ носить и его пиджакъ былъ синяго цвѣта. На похороны Голубецъ не пріѣхалъ, можетъ быть, его не было въ Петербургѣ или онъ не прочелъ объявленія. Особыхъ приглашеній не разсылали.
   -- Здѣсь? Въ Царскомъ? Одинъ или съ барыней?
   Голубецъ взялъ его подъ руку жестомъ пріятеля, такого человѣка, которому хочется, чтобы про него всегда и вездѣ говорили: "душа-человѣкъ". Ему очень польстило, когда какой-то пріятель громко на одномъ юбилейномъ обѣдѣ крикнулъ про него: "Лихой ямщикъ Валерьянъ!", хотя имени Валерьянъ онъ не допускалъ и называлъ себя съ гимназическихъ годовъ "Валерикъ". Товарищи надъ нимъ подтрунивали и доказывали ему, что "Валерикъ" у Лермонтова -- имя урочища, а не героя; но онъ продолжалъ подписывать "Валерикъ" въ любовныхъ и пріятельскихъ запискахъ.
   -- Моя жена скончалась,-- выговорилъ, наконецъ, Грубинъ, когда они миновали мостикъ. Голубецъ все подъ руку велъ его къ памятнику.
   -- Что ты!... Быть не можетъ!...
   Голубецъ повелъ усами на особый ладъ и понурилъ голову, держа ее нѣсколько вбокъ.
   "Хорошо еще, что банальностей не говорить",-- подумалъ Грубинъ и ему стало легче. Съ такимъ человѣкомъ, какъ Валерій Ивановичъ, изливаться онъ не будетъ, хотя тотъ -- большой охотникъ до всякихъ задушевныхъ бесѣдъ и откровенностей и всегда называетъ себя "могилой дружескихъ секретовъ".
   Но, все-таки, надо было разсказать ему, какъ и когда постигъ его ударъ.
   -- Ну, да, ну, да!-- воскликнулъ Голубецъ и вскинулъ голову.-- Все наши коновалы! Все эти спеціалисты! Ахъ, Грубинъ, душа моя, какая досада, что ты не обратился ко мнѣ(... Правда, меня не было въ Петербургѣ... Вздилъ въ Среднюю Азію. Большое дѣло... Послѣ какъ-нибудь разскажу... А то бы я тебѣ Варлиха... Прекрасный врачъ по женскимъ болѣзнямъ и акушерству.
   -- Да, вѣдь, ты называешь ихъ всѣхъ коновалами?-- возразилъ Грубинъ искреннею и горькою нотой.
   О докторахъ-спеціалистахъ онъ и самъ не могъ еще ни думать, ни говорить спокойно.
   -- Всѣ, но не Варлихъ!... Я его рекомендовалъ прошлою зимой княгинѣ Пронской... Варварѣ Ивановнѣ... Слыхалъ, конечно? Всѣ отказались на-отрѣзъ. Скирръ въ брюшинѣ... вотъ какой!-- Голубецъ сложилъ вмѣстѣ два кулака.-- И онъ одними внутренними средствами и компрессами въ полгода довелъ до грецкаго орѣха... Увѣрю тебя!
   Грубиву заслышались съ гимназіи знакомые ему переливы голоса Валерія Ивановича, когда онъ начиналъ "возводить въ квадратъ" предметы своихъ повѣствованій. Не мало про него ходило анекдотовъ между товарищами и знакомыми. На бѣду онъ считалъ себя и великимъ охотникомъ. Многимъ были извѣстны его разсказы о семи убитыхъ имъ, одинъ за другимъ, волкахъ и о воротахъ деревенской околицы, вышибленныхъ имъ верхомъ, въ азартѣ преслѣдованія краснаго звѣря. Еще въ гимназіи считалъ онъ себя силачомъ, съ аристократическими "ручками", и это сходство съ Печоринымъ сдѣлало его посреди тогдашняго увлеченія идеями научнаго реализма поклонникомъ Лермонтовскаго героя. Онъ, на вакаціяхъ, по цѣлымъ часамъ леталъ съ нагайкой въ рукахъ, скрывался куда-то по ночамъ, тоже верхомъ, но о своихъ побѣдахъ никому не разсказывалъ, а только давалъ понять, что онѣ бывали нерѣдки и страшно трудны. Иногда у него вырывалось восклицаніе: "Я былъ съ ней жестокъ!"или: "И ее не пощадилъ!", съ особенною интонаціей, которую онъ всегда пускалъ въ ходъ, цитируя стихи.
   Необычайная память Грубина обижала его еще въ гимназіи, за то онъ желалъ затмить его искусствомъ чтеца и считалъ себя такимъ Арбенинымъ, какого никогда не бывало ни на одной изъ столичныхъ сценъ.
   -- Что же, братъ,-- протянулъ еще сильнѣе въ носъ Голубецъ,-- ей лучше.
   Перефразируя стихъ своего любимаго поэта, онъ произнесъ съ жестомъ правой руки:
   -- "И на устахъ ея печать".
   "Ахъ, ты снобъ!" -- хотѣлъ ему крикнуть Грубинъ, но Голубецъ всегда его обезоруживалъ своею полнѣйшею вѣрой въ себя.
   И теперь онъ вѣрилъ, что никто красивѣе и болѣе по-дворянски не въ состояніи выразить товарищу своего сочувствія.
   -- Ты въ Царскомъ и остался?-- спросилъ Голубецъ, увлекая его дальше къ дворцу.-- Я думаю, ужасно тоскуешь, бѣдняга!... Ты бы хоть въ городъ почаще наѣзжалъ. Я на дачу не переѣхалъ. Не могу по дѣланъ... Скоро опять сбираюсь плыть въ Батумъ... Право, не хочешь ли пообѣдать сегодня на островахъ, у Фелисьена, что ли? А потомъ поѣхали бы смотрѣть тѣхъ шутовъ гороховыхъ... на Марсовомъ полѣ... Ты не видалъ команду Буффало-Билля?
   Грубинъ только поглядѣлъ на него полуукоризненно.
   -- Надо развлекаться, мой другъ! Въ твоемъ положеніи... Нѣтъ, Владиміръ Павловичъ,-- вдругъ заговорилъ онъ охотницкимъ возбужденнымъ тономъ, остановилъ Грубина на дорогѣ и взялъ его за бортъ разстегнутаго пиджака,-- эти индѣйцы! Вотъ мазуричья штука! Набрана какая-то босая команда. А лошади съ расшивъ взяты, киргизскія... Съ нашими клеймами... Божусь Богомъ, съ нашими клеймами. Собственными глазами видѣлъ... Ну, ты меня знаешь! Кажется, всѣ зубы съѣлъ по барышнической части.
   Лошадятникомъ Голубецъ былъ всегда, продавалъ и покупалъ, считалъ себя первымъ спеціалистомъ по рысистымъ породамъ, прежде много разсказывалъ про свой конскій заводъ, но заводу этому и Грубинъ, и другіе его товарищи какъ-то плохо вѣрили. Своею "выѣздкой" онъ особенно щеголялъ и зимой, въ часы катанія по Морской, не иначе выѣзжалъ, какъ въ золотыхъ уздечкахъ и въ саняхъ изъ металлической проволоки.
   -- Такая, милый другъ, мистификація, что я теперь, какъ кто здорово привретъ или очки хочетъ вставить, говорю: это Буффало-Билль!
   -- Буффало-Билль!-- съ тихою усмѣшкой повторилъ Грубинъ, и ему захотѣлось примѣнить эту кличку къ самому разскащику объ индѣйскихъ представленіяхъ на Марсовомъ полѣ.
   -- Право, поѣхали бы! Я долженъ только забѣжать во дворецъ... Къ одному господину... Ты бы меня подождалъ тамъ вонъ, въ той аллеѣ, за церковью.
   -- Нѣтъ, не могу,-- энергически отказался Грубинъ,-- Сегодня я ужь совсѣмъ не расположенъ.
   -- Нельзя, Владиміръ Павловичъ, такъ распускать себя. Понимаю твое горе; но тебѣ-то и надо видѣть людей. Въ Царскомъ у тебя есть ли знакомые?
   -- Никого.
   -- Никого?... Такъ невозможно, милый. Я тебя втяну... Ты видѣлъ, кто меня выпустилъ тамъ?
   -- Нѣтъ, не разглядѣлъ... Да я и не знаю никого.
   -- Сами Аксамитовы.
   -- А кто это?-- равнодушно спросилъ Грубинъ.
   -- Любовь Ѳедоровна Аксамитова! Не знаешь?... Быть не можетъ... Съ мужемъ и съ дочерью... Проводитъ здѣсь сезонъ... И дочь начинаетъ показывать. Не можетъ быть, чтобы ты не слыхалъ о нихъ.
   -- Что-то такое... давно.
   -- Я тебя представлю.
   -- Уволь!
   Грубинъ замахалъ руками.
   -- Не сегодня... А на недѣлѣ... А теперь прощай... Гдѣ ты живешь?
   Адресъ нельзя было не дать. Товарищи простились у спуска на тротуаръ.
   

V.

   Толпа широкою волной ползла изъ обѣихъ дверей вокзала въ садъ -- пестрая, нарядная, гдѣ массу составляли женщины -- всякія: старухи, молодыя дамы, множество дѣвицъ и подростковъ.
   Только что отошло первое отдѣленіе концерта въ бенефисъ капельмейстера и тотчасъ же въ павильонѣ цвѣтника загрохоталъ духовой хоръ царскосельскихъ стрѣлковъ.
   Въ боковой залѣ, гдѣ стоятъ накрытые по сторонамъ столы, въ самомъ углу, на концѣ длинной скамьи, еще сидѣлъ Грубинъ.
   Онъ только что прослушалъ исполненныя оркестромъ "Kinderscenen" Шумана. Сколько разъ играла ихъ ему Катя. Иныя вещи изъ этой серія выходили у ней на фортепіано лучше, чѣмъ въ оркестрѣ. Одна изъ нихъ -- "Glückesgenus" -- была его любимая и онъ всегда просилъ повторить. За то знаменитая и довольно заигранная оркестрами "Träumerei" неожиданно захватила его и унесла въ сказочное царство дѣтскихъ грёзъ. Не могъ онъ не представитъ себѣ дѣтскую въ вечернія зимнія сумерки. Въ колыбели лежитъ его Таня уже годовалымъ ребенкомъ. И ей что-то снится сладкое. Губки распустились пышнымъ бутономъ. Головка немного на бокъ, кудерьки на лбу растрепались. Въ просторной и теплой комнатѣ слышенъ только стукъ часовъ. Лампадка горитъ въ углу, въ кіотѣ.
   Его Таня видитъ во снѣ папу и маму. Она гдѣ-то съ ними въ саду. На развѣсистыхъ вѣтвяхъ шарами горятъ яблоки и длинные-длинные цвѣты, вродѣ лилій, щекочатъ ея щеки... Она смѣется веснѣ и просыпается.
   А у большой изразцовой печки, чуть-чуть отражающей мерцаніе лампадки, присѣла на полу няня. Она собралась топить печку, да боится, какъ бы не разбудить барышню.
   -- Ни-я, -- протянулъ ласково ребенокъ и ручонками сталъ себѣ протирать глаза.
   Таня любитъ, когда топится печь, смотритъ на огненные языкъ и прислушивается къ веселому треску березовыхъ сухихъ дровъ.
   Картина напросилась сама, когда Грубинъ заслышалъ первые звуки "Am Kamin". Что-то дѣтское, наивное и уютное неслось отъ этихъ звуковъ.
   Глаза его были еще влажны, когда оркестръ совсѣмъ смолкъ и началось движеніе публики въ садъ и вдоль колоннъ.
   Онъ стыдливо отеръ глаза и остался сидѣть, чтобы не толкаться въ толпѣ и не повстрѣчать знакомаго. Чаю ему не хотѣлось. Лучше онъ подождетъ и погуляетъ въ паркѣ. Во второмъ отдѣленіи должны были пѣть цыгане. Это его не прельщало. Онъ ихъ никогда не любилъ, ни дикихъ гиканій и плясокъ, ни романсовъ, передѣланныхъ изъ вальсовъ Штрауса, съ обычнымъ перевираньемъ и безъ того пошлаго текста.
   Стало рѣдѣть. Служители зажигали лампы и люстры надъ отгороженною срединой залы съ рядами платныхъ мѣстъ. Въ дальнемъ крылѣ вокзала, у стойки съ печеньемъ и питьемъ, тѣснилось много дамъ и дѣвочекъ. У выхода дѣвица въ яркой шляпѣ, въ видѣ колпака, и съ повязанною щекой продавала билеты на ближайшій, спектакль французской труппы.
   Мимо нея прошелъ, въ сторонѣ, Грубинъ, потомъ взялъ вдоль галлереи, гдѣ на одномъ диванѣ увидалъ цѣлыхъ двухъ священниковъ съ семействами, спустился въ садъ, не глядя на разноцвѣтный коверъ изъ медленно двигавшейся публики, и вышелъ нарочно боковыми воротцами, чтобы дальше вернуться опять въ паркъ и не идти черезъ мостикъ, гдѣ, навѣрное, ждали его встрѣчи.
   Онъ въ послѣдніе дни еще больше одичалъ. Его поѣздка за границу затягивалась. Обѣщали ему въ конторѣ устроить сдачу квартиры и просили переждать еще съ недѣлю.
   Въ Павловскъ онъ ѣздилъ или ходилъ пѣшкомъ почти каждый день на музыку. Она только и смягчала ему тупую душевную боль, сокращала пудовой ходъ времени -- эти безконечные вечера и бѣлыя ночи съ ихъ обманнымъ свѣтомъ и млечною, унылою, минутами мучительно-горькою тягучестью.
   Паркъ онъ любилъ больше царскосельскихъ садовъ, всѣ его концы, и низкіе и холмистые берега рѣчки, особенно уголки въ сосновой рощѣ по ту сторону воды, за дворцомъ.
   Въ аллеѣ вдоль сада, вправо и влѣво отъ мостика, стояло нѣсколько экипажей. Проѣзжали и кавалькады. На диванахъ раздѣлись гувернантки и бонны съ дѣтьми. Сюда музыка военнаго хора доходила, слегка смягченная.
   Грубинъ хотѣлъ повернуть во вторую поперечную дорожку черезъ лугъ и спуститься къ нижнему мостику и каменной лѣстницѣ со львами, надъ которой, посреди клумбы, стоитъ бюстъ императора Вильгельма.
   Шелъ онъ тихо, съ наклоненною головой. Въ ушахъ его все еще дрожали звуки, подъ сурдинку, шумановскихъ дѣтскихъ пѣсенъ.
   -- Владиміръ Павловичъ! Да остановись, пожалуйста!
   Возгласъ заставилъ его вздрогнуть и обернуться.
   Голубецъ догонялъ его -- все въ томъ же свѣтломъ пальто, но въ черномъ сюртукѣ и не въ желтыхъ, а въ обыкновенныхъ ботинкахъ.
   Съ нимъ они не видались послѣ встрѣчи въ Царскомъ. "Буффало Билль", разумѣется, забылъ про свое обѣщаніе развлекать товарища, чему тотъ былъ чрезвычайно радъ.
   -- Ну, здравствуй! Идетъ точно философъ Кантъ, совершающій послѣобѣденную прогулку. Извиняюсь, душа моя, не дали мнѣ минуты свободной быть у тебя въ Царскомъ... Вотъ только сегодня обѣщалъ дамамъ поѣхать съ ними сюда... Захотѣлось имъ конокрадовъ послушать.
   -- Какихъ конокрадовъ?-- спросилъ Грубинъ.
   -- Какихъ? Да все тѣхъ же фараоновъ. Цыганскаго пѣнія. Вѣдь это мы ихъ въ артисты пожаловали, а настоящее ихъ званіе -- конокрады, ха; ха!
   Щеки Валерія Ивановича раскраснѣлись. Видно было, что онъ прекрасно пообѣдалъ. Его дворянскій голосъ пріобрѣлъ маслянистость и носовые звуки выходили менѣе рѣзко.
   Улыбнулся и Грубинъ. Каковъ бы ни былъ "Буффало-Билль", но онъ всегда тотъ же и отъ него вѣетъ несокрушимою вѣрой въ свою лихость, удачу, обаятельное обхожденіе и благородство повадокъ хорошо рожденнаго мужчины.
   -- Владиміръ Павловичъ! Я сказалъ дамамъ, что представлю тебя тутъ же.
   -- Гдѣ? Какимъ дамамъ?-- почти съ испугомъ откликнулся Грубинъ и даже подался назадъ.
   -- Да вонъ ландо... Рыжія... хорошихъ статей пара... Полукровныя... И кучеръ, изъ чухонъ, англизированъ. Я рекомендовалъ. Въ татерсалѣ былъ... еще при мнѣ...
   -- Представить меня?
   -- Ну, да, кого же иначе?... Любовь Ѳедоровна вспомнила тебя.
   -- Меня?-- еще пугливѣе переспросилъ Грубинъ.
   -- Тебя, тебя! Гдѣ-то на водахъ въ Пирмонтѣ, что ли, или въ Киссингенѣ. Лѣтъ десять назадъ. Она нашла, что ты мало измѣнился.
   -- Да гдѣ она меня видѣла... и кто она?
   -- Сейчасъ... ты прошелъ... Я на тебя указалъ... Идемъ.
   -- Уволь... Пожалуйста, съ какой стати?
   -- Нѣтъ, -- протянулъ Валерій Ивановичъ и глаза его съ красноватыми вѣками стали сейчасъ же темнѣть. Губы онъ выпятилъ и выраженіе лица получило оттѣнокъ почти обиженный.-- Нѣтъ, милый другъ, такихъ вещей не дѣлаютъ. Мы съ тобой товарищи и пріятели. Любови Ѳедоровнѣ это извѣстно. Я прошу у нея позволенія представить, стало, съ твоего согласія.
   -- Да когда же я тебѣ давалъ его?
   -- А въ Царскомъ? Въ саду?... Я тебѣ говорилъ про Аксамитовыхъ. Нѣтъ,-- брови Валерія Ивановича стали сдвигаться,-- такихъ вещей со мной нельзя. Ты знаешь, я человѣкъ не мелочной. Но въ свѣтѣ нельзя, братъ, такъ манкировать. И я не позволю себѣ... ни предъ какою женщиной.
   Тонъ дѣлался все болѣе обиженнымъ и серьезнымъ.
   -- Что за шутовство!-- вырвалось у Грубина.
   -- Нисколько не шутовство. Воля твоя... Ты можешь продолжать или нѣтъ знакомство... Но подойти къ этимъ дамамъ ты долженъ, и сейчасъ же. Ужь и то странно, что мы стоимъ и торгуемся, а онѣ на насъ смотрятъ.
   "Это, дѣйствительно, неловко",-- подумалъ Грубинъ и отправился. Онъ былъ одѣтъ почти по-домашнему, но это его не смутило.
   -- Идемъ, Владиміръ Павловичъ!
   -- Богъ съ тобой... Но кто же эти дамы? Аксамитова съ дочерью?
   -- Да, да... Маруся... Ты увидишь, какой это цвѣтокъ!
   Голубецъ прикрылъ глаза, потомъ взялъ Грубина подъ руку и скорою походкой, сѣменя своими короткими ногами, повелъ его по аллеѣ къ мостику.
   

VI.

   Въ Грубинѣ было такое чувство, точно его ведутъ на какую-то расправу.
   Никто не считалъ его застѣнчивымъ, и холостымъ онъ ѣзжалъ въ свѣтъ. Женатая жизнь отдалила отъ выѣздовъ, но не сдѣлала нелюдимымъ. Недавнее горе выбило его изъ колеи и всякое новое знакомство, да еще такое, какъ эти Аксамитовы, отталкивало его.
   -- Любовь Ѳедоровна, Орестъ Юрьевичъ: мой товарищъ и другъ, Владиміръ Павловичъ Грубинъ.
   Голубецъ выговаривалъ это нараспѣвъ и серьезно, совсѣмъ не похоже на его обыкновенный полубалагурный тонъ.
   Приходилось вести себя какъ прилично порядочному, далеко не старому мужчинѣ. И онъ тутъ пожалѣлъ о томъ, что этому мужчинѣ пошелъ всего тридцать девятый, а не сорокъ девятый годъ.
   Ему величаво кланялась съ своего мѣста полная въ бюстѣ, рослая женщина, на видъ лѣтъ за тридцать, съ овальнымъ матовымъ лицомъ большой красоты. Въ черныхъ, точно вишни, чисто русскихъ глазахъ маслянистый блескъ привѣтливо ласкалъ каждаго. Тѣнь отъ широкой соломенной шляпки съ двумя букетами цвѣтовъ спереди и сзади дѣлала лицо еще красивѣе. На плечи была накинута шитая золотомъ суконная мантилья и ея стоячій воротникъ подпиралъ голову и придавалъ значительность всему облику роскошной брюнетки.
   -- Весьма радъ, -- картавя выговорилъ ея мужъ, сидѣвшій напротивъ, и подалъ Грубину руку.
   Передъ Грубинымъ промелькнула смутно наружность мужа: большіе рыжеватые усы, короткіе бакенбарды, крупный черты какого-то нерусскаго типа; свѣтло-кофейный котелокъ на головѣ, пучки сѣро-желтыхъ волосъ на вискахъ, пиджакъ, небрежно застегнутый на одну пуговицу.
   Этого барина онъ нигдѣ не встрѣчалъ, но вспомнилъ, что его жену дѣйствительно видалъ на какихъ-то нѣмецкихъ водахъ..
   Изъ-за пышной груди, задрапированной складками матеріи съ буффами на плечахъ, выставлялось профилемъ другое женское лицо -- дочери, которую Валерій Ивановичъ не иначе звалъ въ разговорахъ о ней, какъ "Маруся".
   Она чуть замѣтно поклонилась Трубину, и этотъ поклонъ задѣлъ его и заставилъ подтянуться и почувствовать въ себѣ мужчину, человѣка изъ общества, которому не пристало имѣть такой стѣсненный, почти жалкій видъ.
   Не то, чтобы этотъ поклонъ былъ слишкомъ небреженъ... Поклонилась она безукоризненно, но что-то такое защемило въ немъ.
   "Дѣвчонка, и такая важная", -- невольно подумалъ онъ и быстро оглядѣлъ ее всю.
   Она была не дѣвчонка, смотрѣла совсѣмъ сложившеюся дѣвушкой. Профиль выдѣлялся на фонѣ зелени сада тонкою и строговатою линіей. Носъ, короткій и прямой, шелъ отъ лба, точно на античномъ рельефѣ. Блѣдная кожа съ розоватымъ загаромъ ярко оттѣняла густые волосы съ красноватымъ отливомъ, на лбу подстриженные, но не завитые. Черная большая шляпа продолговатой формы съ приподнятымъ краемъ и всего однимъ краснымъ цвѣткомъ шла и къ волосамъ, и ко всему лицу необычайно. Взгляда Грубинъ не успѣлъ уловить,-- глаза она тотчасъ же отвела. Дѣвичья гибкая и крупная шея и всѣ контуры груди въ свѣтломъ платьѣ съ вырѣзомъ вокругъ горла выглядывали изъ-подъ накинутой, но не застегнутой мантильи съ такимъ же воротникомъ Марія Стюартъ, какъ и у матери, изъ свѣтло-бирюзовой матеріи на серебристой шелковой подкладкѣ.
   Не успѣлъ Грубинъ отвести отъ нея взгляда, какъ до него съ павильона музыкантовъ донеслась нота на пистонѣ, схватившая его за сердце. Онъ узналъ возгласъ Карменъ: "Prends garde à toi!" въ концѣ знаменитаго романса цыганки изъ перваго акта оперы.
   -- Князь Юшадзе,-- раздался надъ его ухомъ уже менѣе торжественный возгласъ Валерія Ивановича.
   Онъ торопливо поднялъ голову. Облокотясь о крыло коляски, стоялъ высокій, худой офицеръ въ бѣлой фуражкѣ и очень короткомъ вицмундирѣ, съ тросточкой въ рукахъ. Грубинъ совсѣмъ и не замѣтилъ его.
   Офицеръ съ типичнымъ лицомъ мингрельскаго князя и молодою важностью красавца протянулъ ему свою длинную, бѣлую руку, безъ перчатки и крѣпко пожалъ, немножко спустивъ голову на грудь, гдѣ у него въ петлицѣ воткнутъ былъ цвѣтокъ.
   -- Очень пріятно,-- выговорилъ Грубинъ и его взглядъ перешелъ отъ этого кавказскаго профиля къ тому греческому, съ гораздо большею тонкостью и выраженіемъ, вызвавшимъ въ немъ неясную тревогу.
   -- Вы нашъ сосѣдъ, Владиміръ Павловичъ,-- обратилась къ нему Аксамитова и голосъ ея, ровный и сочный, задрожалъ въ засвѣжѣвшемъ влажномъ воздухѣ.
   -- Любовь Ѳедоровна,-- пояснилъ тономъ домашняго друга Голубецъ,-- въ двухъ шагахъ отъ дворца, дача бывшая Корзининыхъ. Навѣрное, знаешь?
   Грубинъ только кивнулъ головой, хотя никакой дачи "бывшей Корзининыхъ" не зналъ.
   -- Вы на все лѣто здѣсь?-- спросилъ Аксамитовъ и вставилъ въ глазъ монокль.
   -- Поживетъ, поживетъ!-- отвѣтилъ за Грубина Голубецъ и, снявъ шляпу, обратился къ дамамъ:-- Такъ что же, mesdames? Угодно идти? Всего лучше теперь, занять хорошія мѣста.
   -- Да, вѣдь, тамъ, я думаю, все разобрано, -- сказалъ Аксамитовъ и нервно повелъ однимъ угломъ рта, -- а у насъ билетовъ нѣтъ.
   -- Все будетъ!... Я распоряжусь. Въ проходѣ... Поближе къ эстрадѣ... Любовь Ѳедоровна, вы давно не слыхали фараоновъ?
   -- Давно,-- протянула она.-- Больше пяти лѣтъ. Тогда только входилъ въ моду Дмитрій Шишкинъ... Такъ, кажется, зовутъ ихъ перваго тенора?
   Лицо дочери, на половину видное Грубину, не дрогнуло, все такое же вдумчивое и прекрасное. Она подняла рѣсницы, темнѣе волосъ, и совсѣмъ темные глаза, взятые у матери, но съ другимъ выраженіемъ.
   "Она не дѣвчонка,-- подумалъ опять Грубинъ,-- а женщина, и какая еще!..."
   -- Я готова!...-- раздался ласковый и веселый возгласъ Любови Ѳедоровны.-- Маруся!...-- окликнула она дочь и что-то ей сказала въ полголоса.
   Лакей соскочилъ съ козелъ. Голубецъ отворилъ дверцу и вмѣстѣ съ офицеромъ высадилъ дамъ. Грубинъ стоялъ поодаль.
   Пошли они мостикомъ попарно, впереди дочь съ княземъ, потомъ Голубецъ и Аксамитова. Мужъ ея пригласилъ Грубина жестомъ руки и пошелъ съ нимъ въ ногу.
   Онъ оказался небольшаго роста, полный, въ общемъ еще моложавый. Никто бы не принялъ его за отца такой взрослой дочери. Маруся, такая же высокая, какъ ея мать, шла скоро, довольно большими шагами и опиралась на высокую палку зонтика. Князь, только на полголовы былъ выше ея. Эта пара поражала Грубина своимъ подборомъ. Онъ употребилъ мысленно это слово и тотчасъ, же прибавилъ:
   "И глупъ же, должно быть, этотъ князь!"
   Почему-то ему пріятно было увѣрить себя сразу въ "непроходимости" красавца въ короткомъ вицъ-мундирѣ и съ большимъ блиномъ на курчавой, плотно подстриженной головѣ. Даже въ его походкѣ, на оцѣнку Грубина, сквозило что-то глупое.
   Кажется, они шли молча. Лица ихъ не поворачивались одно къ другому.
   "Что-жь это, -- подумалъ Грубинъ, -- женихъ съ невѣстой, что ли?"
   Аксамитовъ о чемъ-то спросилъ его; онъ развязно и невпопадъ отвѣтилъ ему.
   Около этого человѣка, съ его тикомъ въ углу рта, не похожаго ни на какой опредѣленный русскій типъ, онъ чувствовалъ себя совершенно чуждо, точно съ иностранцемъ, съ которымъ нечего говорить, нѣтъ никакихъ общихъ интересовъ. Онъ смутно распознавалъ, однако, что мужъ смотритъ болѣе европейцемъ, чѣмъ жена, и тонъ у него болѣе отзывается свѣтскостью извѣстнаго сорта.
   Двигались они на встрѣчу толпѣ, кружившейся вокругъ рядовъ зеленыхъ дивановъ. Почти всѣ женщины оглядывали обѣихъ Аксамитовыхъ, мать и дочь, съ головы до пятокъ, нѣкоторыя безцеремонно, другія изподтишка или вслѣдъ имъ. Это обглядываніе начинало раздражать Грубина. Онъ точно участвовалъ въ какой-то непріятной процессіи, которая и его выставляла на-показъ. И ему такъ захотѣлось уйти въ глубь парка и бродить тамъ до поздняго вечера, а въ одиннадцать сѣсть въ вагонъ и вернуться въ Царское.
   -- Какая масса!-- замѣтилъ Аксамитовъ, прищуривая свободный глазъ.-- И никого не знаешь... А вы?
   -- Еще менѣе, -- отвѣтилъ Грубинъ, совсѣмъ не глядя на встрѣчную колонну.
   У входа въ залу онъ хотѣлъ откланяться.
   Но Голубецъ не допустилъ. Онъ въ одинъ моментъ распорядился стульями. Имъ поставили по два стула рядомъ, въ проходѣ, въ самомъ концѣ, у эстрады, гдѣ уже разсѣлись цыганки. Красный, зеленый, желтый, ярко-голубой цвѣта, золотая бахрома и полосатыя шали дерзко метались въ глаза. Позади, густой рядъ красныхъ кунтушей и черныхъ бородатыхъ мужскихъ головъ полукруглою стѣной заслонилъ опустѣлый оркестръ.
   

VII.

   Посадили его за стуломъ Маруси. По другую сторону прохода, на одной линіи съ ней, сѣлъ князь Юшадзе. Впереди сидѣла Любовь Ѳедоровна.
   Маруся откинула свою бирюзовую мантилью на спинку стула. Передъ Трубинымъ бѣлѣла ея обнаженная почти до плечъ шея, гдѣ не было противныхъ ему кудерекъ, завитыхъ щипцами. Стволъ шеи переходилъ въ туго вчесанные кверху блестящіе волосы съ золотымъ отливомъ.
   Эта близость сразу настроила его иначе, чѣмъ онъ ожидалъ. Черезъ ея плечи онъ смотрѣлъ на цыганокъ. Посрединѣ выдѣлялась солистка въ самомъ богатомъ костюмѣ съ густою золотою бахромой и въ парчевомъ головномъ уборѣ. Онъ не зналъ, какъ ее зовутъ. Цыганъ онъ не любилъ, но помнилъ, когда слышалъ ихъ въ послѣдній разъ. Это было въ Москвѣ, въ какомъ-то загородномъ трактирѣ, давно, больше десяти лѣтъ назадъ.
   Ея лицо заставило его вспомнить и о томъ звукѣ изъ пѣсни Карменъ, когда ему поклонилась дочь Аксамитовой.
   "Prends garde à toi!" -- повторилъ онъ мысленно.
   Суевѣрнымъ онъ себя не признавалъ. Изъ наслѣдственныхъ примѣтъ у него удержалась одна, и очень крѣпко: встрѣча съ попомъ. Онъ самъ смѣялся надъ собой, называлъ это "пережиткомъ", но не могъ отрѣшиться отъ непріятнаго ощущенія и не разъ говаривалъ женѣ:
   -- Какой-нибудь гадости да жди!
   И она всегда, совершенно серьезно, стыдила его.
   Съ годами и въ своей жизни, и въ жизни другихъ, близкихъ и стороннихъ людей, онъ привыкъ намѣчать совпаденіе фактовъ, удачъ и неудачъ, что-то вродѣ примѣтъ, указывающихъ на какой-то "детерминизмъ", болѣе близкій житейской долѣ отдѣльныхъ личностей. И надъ такимъ все возростающимъ чувствомъ онъ не смѣялся. Смерть жены укрѣпляла въ немъ чуткость къ подобнымъ совпаденіямъ.
   Хоръ началъ своею обычною пѣсней:
   "Ты почувствуй, дорогая".
   Наростаніе тихихъ звуковъ на грунтѣ мужскихъ октавъ стало пріятно его убаюкивать и онъ закрылъ глаза. Онъ могъ уйти отъ пестрой, скученной толпы, совсѣмъ ему чуждой, гдѣ было слишкомъ много женщинъ, съ ихъ тряпками всякихъ фасоновъ и цвѣтовъ, дѣтскою возбужденностью и нервною суетой, обезьянствомъ и погоней за всѣмъ, что только можетъ ихъ сдѣлать интереснѣе или порядочнѣе, отличить ихъ отъ такихъ же жалкихъ созданій, но сортомъ ниже -- изъ другаго общества.
   Послѣ смерти жены Грубинъ точно оборвалъ всякую связь съ женскимъ обществомъ, не ждалъ отъ него ничего и какъ бы не признавалъ въ себѣ права на то, чтобы отъ женщинъ просить отклика на свое горе. Ихъ свѣтская или "интеллигентная" болтовни и прежде не особенно привлекала его.
   Хоръ смолкъ. Онъ раскрылъ глаза. Солистка-цыганка приготовлялась пѣть. Ея гибкіе, длинные и смуглые пальцы брали аккорды. Теноръ съ пухлымъ бѣлымъ лицомъ франта-купца стоялъ позади ея и настраивалъ свою гитару.
   И опять въ ушахъ Грубина пронесся знойный и грозящій возгласъ андалузской цыганки:
   "Prends garde à toi!"
   Это его такъ удивило, что онъ, почти съ чувствомъ смутной боязни, прикрылъ глаза, отведя ихъ отъ головы стройной дѣвушки съ золотистыми волосами надъ бѣлою дѣвичьей шеей, тонкой и твердой.
   Память его, угнетенная за послѣднее время, вступала въ свои права и вызвала передъ нимъ цѣлый вечеръ, проведенный въ началѣ восьмидесятыхъ годовъ въ Вѣнѣ. Онъ въ первый разъ попадалъ въ тамошній оперный театръ. Такая удача баловала его рѣдко. Давали Карменъ съ Луккой, еще въ полномъ обладаніи голосомъ и со сцены обаятельною, точно двадцатилѣтняя красавица-севильянка. Играла и пѣла она съ вызывающею граціей и дьявольскимъ огнемъ въ тѣхъ мѣстахъ музыки Бизе, гдѣ гитана олицетворяетъ собою ехидный порокъ, впивающійся въ душу горделиваго и прямодушнаго карабинера-бискайца, доведеннаго ею до позора.
   Послѣдняя картина ярко освѣщенной площади передъ ареной такъ и заметалась передъ нимъ. Карменъ, въ бѣломъ короткомъ платьѣ, шитомъ серебромъ, идетъ, сладострастно покачиваясь на бедрахъ, подъ руку съ торреадоромъ. Потомъ сцена съ покинутымъ любовникомъ; ея лицо, нервно вздрагивающее отъ смѣси женской боязни и сатанинскаго задора, и эти глаза, точно кидающіе стальныя искры...
   Теноръ и солистка запѣли, въ два голоса, какой-то новый романсъ, слащаво, на плохой итальянскій манеръ.
   По нервамъ Грубина непріятно цѣплялись звуки этого дуэта. Они ничего не говорили ему, не трогали, не услаждали, были въ рѣзкомъ диссонансѣ съ тѣмъ, что онъ могъ бы ощущать, охваченный воскресшимъ передъ нимъ образомъ Карменъ-Лукки.
   Бѣлая шея съ золотистыми волосами затылка, подъ черною шляпой,-- лица Маруси онъ не видѣлъ,-- вызвала въ немъ желаніе слышать, какой у этой дѣвушки голосъ, похожій ли на мать, довольно высокій и пѣвучій, или нѣтъ. Онъ ожидалъ другого тембра и другого теченія рѣчи, стройнѣе, изящнѣе, новѣе.
   Онъ наклонился впередъ и, приподнявъ свою соломенную шляпу, тихо спросилъ:
   -- Вы любите цыганъ?
   Маруся, немного удивленно, вскинула своими темно-синими глазами и въ полъоборота отвѣтила:
   -- Я слышу ихъ въ первый разъ.
   Въ словѣ "первый" прокрадывалась легкая картавость, перешедшая отъ отца. Голосъ былъ въ такомъ родѣ, какъ онъ ожидалъ: скорѣе низкій съ тембромъ mezzo-soprano, звучный и густой, произношеніе отчетливое, безъ всякой примѣси какого-нибудь мѣстнаго акцента -- московскаго или петербургскаго. Такъ говорятъ порусски тѣ, кто на половину воспитывался за границей. Лицо оставалось спокойнымъ, безъ улыбки, почти строгимъ.
   -- И какъ вамъ они нравятся?
   -- Оригинально,-- выговорила она такимъ тономъ, точно хотѣла прервать разговоръ.
   Такъ понялъ это Грубинъ и ощутилъ непріятный уколъ. Она какъ будто желала показать ему, что онъ не изъ ихъ общества. Не потому ли, что онъ былъ одѣтъ въ свой будничный пиджакъ и шляпу съ большими полями, а не въ формѣ дыни съ короткимъ бортомъ, какъ слѣдуетъ носить по модѣ наступившаго лѣтняго сезона?
   "И чего я лѣзу?-- остановилъ онъ себя.-- Важнюшка!" -- рѣзко прибавилъ онъ и, отвернувшись въ другую сторону, сталъ смотрѣть вбокъ на князя.
   Тотъ, съ блестящими глазами, покручивая тонкіе усы, глядѣлъ на цыганку, томно выводившую усталымъ голосомъ длинную фермату перваго куплета. На его щекѣ, бѣлой, съ синимъ отливомъ, выступалъ румянецъ.
   Князь широко захлопалъ, поднявъ обѣ руки, обернулся къ Марусѣ и, наклонившись черезъ проходъ, пустилъ молодымъ баскомъ:
   -- Шикарный конецъ!
   Офицерское слово "шикарный" Грубинъ особенно не любилъ. Отъ самаго звука этихъ словъ, сказанныхъ баскомъ восточнаго человѣка, получившаго выправку въ сословномъ корпусѣ, зашевелилось въ немъ брезгливое ощущеніе.
   -- Что твой Мазини!-- раздался громкій одобрительный шепотъ Валерія Ивановича, сидѣвшаго около Грубина черезъ рядъ.-- Марья Орестовна,-- обратился онъ къ Марусѣ,-- каковъ теноръ-то?... Какія фіоритуры выводитъ!
   Маруся кивнула ему и что-те вродѣ улыбки проскользнуло по ея замкнутому рту, съ извилистымъ, красивымъ профилемъ.
   -- Ты какъ находишь конокрадовъ?-- спросилъ его Голубецъ одобряющимъ голосомъ, какимъ мѣстные помѣщики говорятъ, на ярмаркѣ, при закупкахъ.
   -- Слишкомъ манерятся,-- отвѣтилъ Грубинъ и поморщился.
   Въ залѣ дѣлалось жарко. Хлопали трескуче и вязко -- безъ конца. Теноръ и солистка кланялись. Ихъ заставили повторить послѣдній куплетъ. Воздухъ насытился испареніями отъ духовъ и всей этой массы женскихъ тѣлъ и туалетовъ. Но онъ сидѣлъ съ такимъ чувствомъ, точно ему хотѣлось рѣшить, что собственно въ этой дѣвушкѣ сильнѣе -- чванство, застѣнчивость или напускная манера? Врядъ ли ея "maman" рекомендовала ей держаться въ обществѣ съ этою миной. Мать была привѣтлива и даже съ какимъ-то особымъ оттѣнкомъ.
   Теперь онъ вспомнилъ, что видалъ ее въ Киссингенѣ еще молодымъ человѣкомъ. Она жила тамъ одна, никакой дѣвочки при ней не было. И гулялъ съ ней постоянно длинный, худой польскій графъ, адъютантъ австрійскаго эрцгерцога, богачъ, съ репутаціей развратника и игрока. Отъ русскихъ слыхалъ онъ разсказы о ея похожденіяхъ. Говорили и тогда еще, что супругъ часто отсутствуетъ и вообще сквозь пальцы смотритъ на ея побѣды.
   

VIII.

   Отъ ясныхъ напоминаній памяти Грубину стало не то что пріятнѣе, а совсѣмъ иначе. Теперь онъ предвидѣлъ, кто можетъ оказаться эта моложавая мать съ ласковымъ взглядомъ черныхъ глазъ и немного раздавшимся бюстомъ, и отецъ, съ его видомъ какого-то заграничнаго агента. Но дочь не похожа на мать: ни чертами чудеснаго лица, ни манерой держаться.
   Онъ повеселѣлъ, сознавая, что источникъ его новаго, менѣе подавленнаго настроенія -- очень некрасивый.
   Вспомнилъ онъ, какъ про эту барыню говорили въ легкомъ ироническомъ тонѣ, и точно нашелъ что-то цѣнное.
   Грубинъ рѣзко пристыдилъ себя; но память не оставляла его въ покоѣ.
   Вотъ онъ сидитъ на террасѣ акціонернаго казино, куда самая отборная публика водъ ходитъ обѣдать. Яркій день. Обѣдающихъ много. Безпрестанно раздается русскій языкъ. Къ нему подсаживается одинъ москвичъ, сплетникъ и краснобай, изъ мѣстныхъ думцевъ. Это было еще въ первые дни его леченія, когда та барыня только что появилась у источниковъ.
   -- Смотрите, -- шепчетъ ему москвичъ и толкаетъ подъ локоть, указывая ему, въ отворенныя двери, на залу ресторана, стоявшую въ полутемнотѣ,-- видите, какая игра идетъ... Барыня-то одна за столикомъ обѣдаетъ; а тотъ усачъ, долговязый, польскій-то графъ изъ Галиціи, вдалекѣ, точно они и знать не знаютъ другъ о другѣ; а между ними произошло уже добровольное соглашеніе.
   -- Кто это видѣлъ?-- сказалъ онъ тогда.
   -- Я видѣлъ... Вчера смотрю, въ одиннадцатомъ часу... ни души на променадѣ. Только этотъ графъ, что твой аистъ мотается, знаете, тамъ, на углу, гдѣ книжная лавка... и все смотритъ на окна втораго этажа. Вѣдь, я тамъ живу, батенька, и дама -- моя сосѣдка по корридору, занимаетъ отдѣленіе какъ разъ въ сторону колоннады. И я за нимъ сталъ слѣдить, и на окна посмотрѣлъ... Вдругъ въ одномъ окнѣ свѣча. Онъ тотчасъ же зашагалъ къ подъѣзду, и шасть! Вотъ и понимайте!
   Помнитъ онъ, что они оба злорадно засмѣялись, какъ истые холостяки. Онъ самъ никогда не считалъ себя развратникомъ и даже обыкновеннымъ женолюбцемъ, но и онъ раздѣлялъ общую повадку мужчинъ -- дѣлать изъ любовныхъ исторій и всего, что отзывается половою любовью и мужскимъ хищничествомъ, предметъ особаго балагурства. Цинизмъ былъ противенъ ему съ юношескихъ лѣтъ; однако, онъ его выносилъ, волей-неволей, въ мужской компаніи. И послѣ нашептываній сплетника-москвича онъ началъ совсѣмъ особенно смотрѣть на эту русскую барыню, одна ли она ему попадалась въ паркѣ, или въ сопровожденіи худоногаго польскаго графа, въ темномъ длиннѣйшемъ ватерпруфѣ.
   Онъ долженъ былъ прервать свое леченіе и съ тѣхъ поръ забылъ о ней.
   Но это она, несомнѣнно. Онъ припомнилъ и фамилію, прочтенную въ Cuelistr, гдѣ она показалась ему перевранной.
   Теперь онъ отшатнулся бы съ брезгливымъ чувствомъ, еслибъ эта самая барыня стала на него закидывать свою сѣть. И не оттого, что она постарѣла на десять лѣтъ, что она уже maman взрослой дочери и талія ея потеряла прежніе контуры. Для него теперь самая мысль о чувственномъ сближеніи -- да еще съ чужою женой -- просто противна.
   Три года супружества держали его въ воздухѣ чистой привязанности, насколько она можетъ быть чиста между мужемъ и женой. Эти три года прошли вдали отъ всякихъ мятежныхъ чувствъ и всякой поблажки грѣшнымъ посягательствамъ.
   Да и вообще на совѣсти его не было связи съ замужнею женщиной. Не отъ строгости его нравовъ вышло это, а такъ судьбѣ угодно было. Водилась одна связь; но безъ адюльтера, да и то, когда ему перешло уже за тридцать лѣтъ. До того, онъ самъ искалъ женскаго отклика на его душевные запросы -- и только.
   "Однако, какъ же это?-- вдругъ спросилъ себя Грубинъ, давно уже не слышавшій того, что пѣли на эстрадѣ.-- Если эта исторія въ Киссингенѣ правда, и москвичъ-краснобай не выдумывалъ, то кто же эта дама, мать большой дочери съ такою горделивою свѣтскою выправкой? Кто?
   "Просто мужелюбивая, увлекающаяся женщина, быть можетъ, несчастная въ своемъ бракѣ или...?"
   Слово позорящее и звонкое готово было прозвучать въ его мозгу; но онъ его и мысленно не выговорилъ и оглянулся.
   Жаръ возросталъ. Отъ публики поднимался гулъ -- въ небольшой промежутокъ между двумя номерами программы.
   Передъ Аксамитовой-матерью стоялъ баринъ съ сѣдою бородой, навѣрное, отставной военный, и двѣ дамы, уже пожилыя. Они всѣ говорили съ ней возбужденно, слащаво улыбаясь, какъ улыбаются тѣмъ, кого пріятно встрѣтить на виду у большой публики.
   "Значитъ, она какъ слѣдуетъ барыня,-- соображалъ Грубинъ,-- всѣмъ лестно говорить съ нею".
   Голубецъ подошелъ къ этимъ знакомымъ Аксамитовой и что-то сказалъ, шутливо указывая рукой на цыганъ. Дѣвушка сидѣла, неподвижно и глядѣла немного въ сторону праваго крыла, гдѣ было гораздо темнѣе.
   И опять это обиліе женщинъ безпокоило его. Сзади, спереди, вправо, влѣво, на эстрадѣ -- все женскіе бюсты, глаза, прически, цвѣты, шляпы. Въ виски ему вступала тупая головная боль. Ему точно передавалась вся эта нервозная и суетная возбужденность нѣсколькихъ сотъ женщинъ всякаго возраста.
   Невольно взглядъ его остановился снова на бѣлой шеѣ, золотистыхъ волосахъ и строгомъ, прекрасномъ профилѣ Маруси. Она смотрѣла теперь въ черепаховый лорнетъ, и выраженіе стало еще горделивѣе и замкнутѣе.
   И ему стало ее жаль. Если мать -- "такая" -- и, быть можетъ, самой высшей нынѣшней школы, то не уйти отъ того же и этой красавицѣ. Ее прочатъ, быть можетъ, грузинскому князю, т.-е. продадутъ или заставятъ продать себя.
   "Какое мнѣ дѣло до всего этого?" -- воскликнулъ онъ про себя и нервно завозился на стулѣ. Поскорѣй бы уйти изъ несносной духоты и распрощаться съ этими знакомыми, навязанными ему Голубцомъ.
   "Буффало-Билль!" -- выбранился онъ и сталъ осматриваться, нельзя ли ему уйти другимъ путемъ.
   "Нехорошо! Неловко!" -- остановилъ онъ себя и дождался конца цыганскаго отдѣленія.
   Когда, подъ трескучіе раскаты апплодисментовъ, всѣ столпились у эстрады, онъ подошелъ прямо къ Аксамитовымъ -- мужу и женѣ, остановился у самой эстрады и приподнялъ шляпу.
   -- Ты куда? Бай-бай?-- спросилъ его Голубецъ.
   -- Такъ рано?-- выговорила Любовь Ѳедоровна и обмахнулась вѣеромъ.-- Мы тоже сейчасъ ѣдемъ... Не хотите ли къ намъ... на чашку чая?
   -- Милости просимъ!-- съ кисловатою улыбочкой сказалъ мужъ ея.
   Грубинъ извинился головною болью. И вдругъ у него вырвался вопросъ:
   -- А вѣдь мы съ вами встрѣчались когда-то?
   -- Гдѣ?-- спросила, блеснувъ глазами, Аксамитова.
   -- Въ Киссингенѣ... Давно ужь... Вы помните?
   И онъ поглядѣлъ на нее пристальнѣе, чѣмъ самъ бы желалъ.
   Пышный, еще не подкрашенный ротъ улыбался и, кромѣ тото же маслистаго блеска въ глазахъ, онъ ничего не прочелъ.
   -- Я бывала тамъ часто... Въ которомъ это году?
   Онъ назвалъ годъ.
   -- А!... Да, да!...-- выговорила она такъ весело, точно будто онъ напомнилъ ей что-нибудь чрезвычайно пріятное.
   Дочь подошла къ нимъ въ эту минуту, накинувъ голубую мантилью, все такая же строгая въ своихъ движеніяхъ и минахъ.
   Грубинъ поклонился и ей, не протягивая руки, и получилъ отъ нея наклоненіе головы.
   -- Мы васъ ждемъ, -- сказала ему въ слѣдъ Любовь Ѳедоровна.
   -- Послѣ-завтра заверну къ тебѣ!-- громко пустилъ ему вслѣдъ Голубецъ.
   Поѣздъ отходилъ. Бѣлесоватая ночь, уже проникнутая сыростью, глянула на Грубина подъ длиннымъ и узкимъ деревяннымъ навѣсомъ дебаркадера... Его обгоняли и часто толкали. Ѣхало много, не дождавшись конца концерта.
   Въ вагонѣ втораго класса, куда онъ вошелъ, не то усталый, не то недовольный, съ тупою болью въ одномъ вискѣ, разговоры -- опять все женскіе -- переплетались и сталкивались, влетали въ окна и вылетали изъ нихъ.
   Ухо его непріятно рѣзнула французская фраза какой-то барышни. Кто-то говорилъ въ окно по-итальянски, тоже съ русскимъ акцентомъ, и до него долетѣла фраза:
   -- Cosa volete? Risotto milanese?
   Съ платформы донесся молодой окликъ:
   -- Сережа! Козыряй назадъ!
   Нѣсколько пассажировъ тихо разсмѣялись.
   Онъ сидѣлъ въ углу и ему какъ будто хотѣлось что-то рѣшить, отъ чего-то отдѣлаться. Даже въ переносицу вступило и онъ опустилъ окно, глядя на опушку парка, темнѣвшую справа.
   

IX.

   Тихо вошелъ онъ въ пустую, очень просторную комнату, гдѣ, на аршинъ отъ стѣны, бѣлѣла дѣтскы колыбель.
   Больше не было мебели. На окнахъ -- нарочно безъ гардинъ -- полуспущенными стояли сторы и паркетный полъ слабо лоснился, тамъ и сямъ.
   Полуночный свѣтъ накидывалъ на все свой млечный пологъ. И стѣны -- въ бѣлыхъ обояхъ съ золотыми разводами -- какъ бы отступали и дѣлали комнату еще обширнѣе.
   Грубинъ присѣлъ на подоконникъ и долго глядѣлъ на колыбель. Свои шаги и малѣйшія движенія онъ сдерживалъ, точно въ комнатахъ опасно больнаго или покойника.
   Онѣ и были комнаты покойниковъ. Сейчасъ прошелъ онъ мимо спальни Кати и побоялся заглянуть туда. И безъ того онъ испытывалъ всю дорогу отъ вонзала -- и еще сильнѣе теперь -- тоску, отдававшуюся въ груди чѣмъ-то вродѣ боли. Шумъ и трескъ концертной залы, сотни женщинъ вокругъ него и на эстрадѣ, знакомство съ Аксамитовыми, образъ молодой дѣвушки -- впервые вызвали въ немъ такой возвратъ къ тому, что было, какихъ-нибудь два-три мѣсяца назадъ, на этой самой дачѣ.
   Оба они готовились къ событію, устраивали свое гнѣздо, на разные лады перебирали что будетъ удобнѣе, по правиламъ строгой гигіены для "дофина", а сами располагались жить здѣсь долго, быть можетъ, до того времени, когда ребенокъ ихъ превратится въ юношу и надо будетъ ему думать объ университетѣ.
   По этой большой комнатѣ сколько разъ проходила Катя -- и беременная такая маленькая, похожая на дѣвочку-подростка, съ кучей свѣтлыхъ волосъ на маковкѣ, въ домашнемъ сѣромъ платьицѣ съ пелериной, живая и степенная, съ глазомъ хозяйки и руководительницы.
   Онъ звалъ ее иногда "моя гувернантка", иногда "мое начальство", когда шутливо жаловался знакомымъ на ея строгость. Въ ней все было стройно уложено: взгляды, симпатіи, правила, привычки. Изъ института вынесла она серьезную наивность души и большую вѣрность всему тому, что было "хорошо", чему слѣдовало подчиняться не въ однихъ важныхъ случаяхъ жизни, а и въ пустякахъ.
   -- Какъ же это можно?-- бывало, воскликнетъ она своимъ голоскомъ и вскинетъ густыми бровями, даже носикъ ея -- маленькій и закругленный -- начнетъ краснѣть.
   -- Нельзя?-- комически переспросить онъ ее.
   -- Никакъ нельзя, Вова!-- отвѣтитъ она искренно и все также строго.
   Онъ слушался, даже и тогда, если это "нельзя" относилось къ какому-нибудь, на его взглядъ, пустяку, къ одному изъ тысячи -- какъ онъ называлъ -- "конвенансовъ". Онъ подтрунивалъ надъ ея запретами, доказывая, что она слишкомъ долго была подъ ферулой бонны-нѣмки; а та ей ежесекундно кричала: "Katinka, das schickt sich nicht",-- Катя не спорила, но каждый разъ прибавляла:
   -- Ну, такъ что-жь? Я ей благодарна на всю жизнь... Безъ этого смотри, что кругомъ дѣлается: что за распущенность!
   И онъ всѣ три года, которые прожилъ съ нею, восхищался этою ясностью души и прощалъ ей гувернантство. И про себя, и вслухъ называлъ онъ ее: "уравновѣшенная петербуржка", на что Катя всегда замѣчала:
   -- Все это модныя клички. Такая, какая есть.
   И теперь эта полудѣтская фраза: "Такая, какая есть" -- припомнилась ему и немного смягчила приступъ тоски.
   -- Такая, какая есть!-- чуть слышно выговорилъ онъ, сидя все еще на томъ же мѣстѣ, на подоконникѣ обширной и пустой дѣтской.
   "Такихъ" онъ не видалъ кругомъ себя, да и теперь не видитъ. Быть можетъ, и въ самомъ дѣлѣ, окрики нѣмки: "das schickt sich nicht", попавъ на благодарную почву, заложили неколебимый душевный укладъ этой женщины, казавшейся до смерти дѣвочкой-подросткомъ.
   Только и слышно, что про крушенія семей, тайныя и явныя интриги, а то такъ просто продажность, заползающую въ свѣтское общество, проституцію замужнихъ женщинъ, отдающихся за платье отъ Лаферьеръ, за дюжину чулокъ цвѣта "fraise écrasée", кутежи, трактирные скандалы, такое паденіе тона и приличій, что просто нельзя опредѣлить, даже бывалому мужчинѣ, съ кѣмъ говоришь: съ женой ли сановника, или съ горизонталкой. И все это на половину, если не на двѣ трети, отъ самихъ мужей, отъ ихъ поблажки или умышленнаго пріученія ко всѣмъ видамъ кутильнаго франтовства.
   И среди такого общества, не разрывая съ нимъ, не ударяясь въ ханжество или смѣшной ригоризмъ, дышала, двигалась, любила и боролась съ жизнью его Катя, строгая и наивная институтка, не похожая даже и на своихъ ближайшихъ подругъ по выпуску.
   Грубинъ всталъ и разбитою походкой прошелъ къ двери въ свою спальню. И танъ онъ не зажегъ свѣчи Окна выходили въ садикъ. Съ крылечка можно было туда прямо спуститься по лѣсенкѣ въ пять ступенекъ.
   Его постель -- простая желѣзная койка, приставленная къ стѣнѣ, гдѣ висѣлъ коверъ -- не манила... Одиночество -- хуже всякаго холостаго бобыльства -- еще больше засосало его.
   Спать онъ не могъ и зналъ, что еслибъ и легъ -- не смыкалъ бы глазъ до разсвѣта... Онъ, безъ шляпы и съ полуразстегнутымъ жилетомъ, спустился по лѣсенкѣ въ садикъ.
   Посрединѣ его, на четырехъ-угольной площадкѣ, густо усыпанной пескомъ, стояли скамейки и соломенное качающееся кресло. Надъ ними спускалъ свои вѣтви кустъ уже отцвѣтающей сирени.
   Сюда выносили, въ послѣдній разъ, Катю и посадили въ качающееся кресло.
   Она протянула ему пылающую руку и выговорила твердымъ голосомъ:
   -- Вова!... Не тоскуй!... Вѣдь, это была дѣвочка, а мы ждали мальчика... Еще будетъ!
   Никакой боязни за себя; а смерть уже держала ее въ своихъ когтяхъ.
   Это "еще будетъ" вспомнилось ему, какъ только онъ взглянулъ на кустъ сирени, подошелъ къ нему, сорвалъ одну кисть, еще не завялую, и долго глядѣлъ на нее.
   Все спало въ домѣ... Съ улицы доносилось дальнее бренчаніе дрожекъ по шоссейной мостовой. Начинало свѣтлѣть. Легкій вѣтерокъ перебиралъ листья тополя по другую сторону площадки.
   -- Господи, что за тоска!-- глухо, удерживая рыданія, вскричалъ онъ и закинулъ обѣ руки за голову.
   Его погнало изъ садика и онъ не взошелъ, а взбѣжалъ по ступенькамъ узкой лѣстницы.
   Спальная стояла все такая же унылая и возростающій свѣтъ пробивался сквозь опущенныя сторы двухъ оконъ.
   Онъ чувствовалъ, что если сейчасъ же не раздѣнется, то будетъ бродить изъ комнаты въ комнату и очутится въ спальной покойницы, гдѣ ему станетъ нестерпимо горько.
   Все также тихо, на цыпочкахъ двигался онъ, когда клалъ платье и ставилъ ботинки у дверей, точно не желая разбудить горничной, спавшей черезъ переднюю... Мужской прислуги онъ не держалъ. Горничную Евгенію, ходившую за барыней съ самаго замужства, онъ оставилъ при себѣ. Ея немного хмурое лицо -- уже не молодой дѣвушки -- находилъ онъ симпатичнымъ, потому только, что вся ихъ жизнь съ Катей прошла на ея глазахъ.
   Въ постели Грубинъ лежалъ сначала навзничь, съ открытыми глазами и даже не старался заснуть. Искусственныхъ средствъ противъ безсонницы онъ избѣгалъ; но уже болѣе мѣсяца какъ ему не удавалось спать больше четырехъ часовъ и не раньше забывался онъ, какъ на разсвѣтѣ.
   Голова была болѣе раздражена, чѣмъ въ послѣдніе дни. Чуть только зажмурилъ онъ глаза, какъ передъ нимъ запрыгали цвѣтныя фигуры, женскіе глаза -- черные, у цыганокъ, голубые, сѣрые, всякіе, большія шляпки и мантильи съ буффами на плечахъ; потомъ выплыла бѣлая дѣвичья шея, и въ полъ-оборота профиль, съ прямымъ носомъ и тонкими длинными ноздрями, и съ прядью темно-золотистыхъ волосъ надъ маленькимъ розовымъ ухомъ.
   -- Ахъ ты Господи!...-- громко вздохнулъ онъ и нервно перевернулся къ стѣнѣ.
   Это видѣніе огорчило его, обидѣло. Съ какой стати онъ, полный памяти о тѣхъ существахъ, унесенныхъ смертью,-- и вдругъ видитъ шею и профиль первой попавшейся барышни, застывшей въ своей дрессировкѣ, да еще дочери такой maman, какъ эта Аксамитова?!...
   Ему не пришло на умъ, что въ эту ночь онъ всѣмъ своимъ существомъ стремился къ женщинѣ, къ ея ласкѣ, что его скорбное одиночество было самою лучшею почвой для новаго влеченія...
   Голова долго не могла остыть. То и дѣло чередовались въ ней уже менѣе ясные образы, но все изъ той же залы и съ тою же общею окраской. А сердце ныло и тишина осиротѣлой дачи холодомъ проникала подъ одѣяло.
   

X.

   Сѣренькій денекъ, мягкій и безъ дождя, немного просвѣтлѣлъ часу съ шестаго пополудни. По аллеѣ лиственицъ, отъ заставы къ парку, замедленнымъ шагомъ двигался Грубинъ.
   Онъ немного усталъ. Послѣ завтрака пошелъ онъ пѣшкомъ въ Тярлево, погулялъ въ дальней части павловскаго парка и возвратился -- все пѣшкомъ -- только другимъ путемъ, отъ Тярлевской платформы не по красивой дорожкѣ, вдоль дубовой аллеи для всадниковъ, а новымъ городскимъ паркомъ, и вышелъ на аллею лиственицъ, недалеко отъ того мѣста, гдѣ купальни.
   Прогулки Царскаго и Павловска привлекали его. Онъ думалъ даже, съѣздивши въ Швейцарію, поселиться здѣсь и на зиму, только въ другомъ домѣ.
   Вчера, въ Петербургѣ, ему посулили, въ конторѣ, хорошаго наемщика его дачи, до конца срока контракту, но съ условіемъ, чтобы онъ оставилъ часть мебели.
   На это онъ сейчасъ же согласился. Заграничная поѣздка встряхнетъ его. Если на водахъ будетъ слишкомъ однообразно, онъ проѣдетъ куда-нибудь подальше, а къ осени, быть можетъ, доберется до Испаніи. Объ этой поѣздкѣ сколько разъ мечтали они съ Катей, перечитывали письма Боткина, изучали книги.
   Да такъ и не собрались. Остальное въ Европѣ слишкомъ извѣстно. Все, какъ мухи, засидѣли англичане. Потянется тотъ же "сплошной табль-дотъ", по выраженію одного его пріятеля, тошная до нельзя жизнь туриста, связанная съ необходимостью выносить важность или наянливость разноплеменныхъ кельнеровъ.
   Тамъ, по крайней мѣрѣ, все будетъ ново: природа, типы, языкъ, городскіе нравы, искусство, огромное историческое прошлое, народная пѣсня и пляска.
   У себя никакіе дѣловые и общественные интересы не придерживали его... Идти опять на земскую службу раньше новаго трехлѣтія -- нельзя, имѣнія у него не было, а только домъ. Управляющій заботится о немъ и въ треть доставляетъ ему доходъ.
   Зимой, въ уединеніи Царскаго, онъ, быть можетъ, въ состояніи будетъ поработать надъ матеріалами, накопленными за время службы.
   Думать объ этомъ вплотную онъ рѣшительно не могъ. Его силы уходили на внутреннюю борьбу съ собою -- какъ бы совсѣмъ не уложить себя, не впасть въ маразмъ.
   Къ людямъ его рѣшительно не влекло -- къ петербургскимъ знакомымъ; да ихъ надо было, къ тому же, искать по дачамъ... Заграничное леченье приходилось начать, хоть онъ и туго соглашался съ докторомъ... Тотъ на-дняхъ еще разъ настаивалъ, простукавъ, и очень чувствительно, его печень.
   Въ пѣшеходной аллеѣ пихтъ тѣни пошли гуще и вѣтви съ пушистою хвоей касались одна другой и нависали сводомъ синевато-зеленаго оттѣнка.
   Изрѣдка проѣзжалъ по средней широкой аллеѣ барскій экипажъ: ландо, викторія въ одну лошадь, пролетка на резинахъ -- и мелькала красная или бѣлая фуражка офицера.
   Шагахъ въ пятнадцати Грубинъ увидалъ, впереди, длинное, колышущееся туловище выѣзднаго лакея, въ ливреѣ и свѣтло-гороховыхъ штиблетахъ. Ливрея была съ золотыми аксельбантами.
   Изъ-за лѣваго плеча лакея выдѣлялась фигура дамы, полускрытая полосатымъ зонтикомъ.
   Грубинъ узналъ Марусю Аксамитову.
   "Подъ прикрытіемъ выѣзднаго... скажите пожалуйста!" -- почти злобно выговорилъ онъ про себя и ускорилъ шагъ.
   Онъ сдѣлалъ такъ, точно противъ воли, замѣтилъ это и, сдержавъ себя, на нѣсколько секундъ остановился.
   Вѣдь, онъ до сихъ поръ не сдѣлалъ визита Аксамитовымъ, что, по свѣтскимъ правиламъ, невѣжливо. Даже его Катя сказала-бы ему: "Вова, это не дѣлается!" Да, не собирался онъ сдѣлать имъ визитъ, по крайней мѣрѣ, не подумалъ о немъ ни вчера, ни третьяго дня.
   И, все-таки, онъ пошелъ скорѣе, поровнялся съ Марусей, поднялъ шляпу и сказалъ громко и возбужденно: "Здравствуйте!... Гуляете?..."
   Она остановилась тотчасъ же и вся выпрямилась, повернувъ свой станъ къ нему.
   Теперь онъ могъ схватить ея наружность гораздо цѣльнѣе, чѣмъ въ Павловскѣ. Отъ зонтика -- темно-красными и бѣлыми широкими полосами -- ложилась тѣнь на лицо, и безъ того оттѣненное широкими бортами кружевной черной шляпки.
   Онъ нашелъ ее неожиданно красивой. Такого лица онъ нигдѣ, и никогда не встрѣчалъ... Лицо это было, въ общемъ, не русское, хотя сходство съ отцомъ сидѣло въ профилѣ, а въ разрѣзѣ глазъ, съ матерью; но они у ней были другого цвѣта -- синіе, а не черные, какъ шпанскія вишни, и не съ тѣмъ вовсе выраженіемъ.
   Прозрачная, золотистая бѣлизна кожи дышала необычайнымъ изяществомъ. Рѣсницы шли темною линіей и углубляли взглядъ печальныхъ глазъ; губы, тонкія и розовыя, чуть-чуть улыбались.
   И ея станъ, гибкій и могучій -- станъ молодой женщины -- строгими линіями очерчивалъ корсажъ свѣтлаго платья изъ шерстяной ткани, полосами, съ грудью, задрапированною шелковою матеріей, точно волнами поперечныхъ складокъ.
   Маруся подала ему свободную руку въ черной длинной перчаткѣ. На другой рукѣ, которая держала зонтикъ, висѣлъ небольшой мѣшокъ изъ чернаго же плюша со стальнымъ кольцомъ.
   Она глядѣла на него привѣтливо, но глаза не веселѣли.
   -- Гуляли?-- переспросилъ Грубинъ и они пошли рядомъ.
   Онъ разсудилъ, что всего лучше будетъ поговорить съ нею тономъ мужчины солидныхъ лѣтъ съ совсѣмъ молодою дѣвушкой.
   -- Да,-- отвѣтила она звонко, низкою нотой и съ неуловимою примѣсью чего-то иностраннаго въ языкѣ.-- Я ходила пѣшкомъ въ Тярлево.
   Въ словѣ "Тярлево" картавость заслышалась явственно.
   -- Въ Тярлево?-- переспросилъ Грубинъ, довольный тѣмъ, что онъ не чувствуетъ никакого смущенія, даже никакой неловкости.
   Голову онъ держалъ низко, какъ бы нарочно не желая глядѣть на свою спутницу.
   Въ ней онъ видѣлъ ту же невозмутимую выдержку, но звукъ ея голоса -- чрезвычайно ему пріятный -- былъ мягче и проще. Она же отказывалась отъ разговора и не ускоряла шага, ничѣмъ не показывала, что ей не слѣдуетъ идти съ нимъ рядомъ и разговаривать.
   Да и лакей "спасалъ положеніе",-- подумалъ онъ тутъ же, переводя мысленно обычную французскую фразу.
   -- Къ вашей maman,-- продолжалъ Грубинъ, не оборачиваясь къ ней лицомъ,-- я не собрался... Ѣздилъ по дѣламъ въ городъ.
   Не сказать этого нельзя было.
   -- Въ которомъ часу она принимаетъ?
   -- Послѣ четырехъ... Теперь она дома... Papa встрѣтитъ меня въ саду, тамъ, гдѣ обелискъ...
   Она искала русскихъ словъ. Слѣдовало бы заговорить по-французски. Но Грубинъ не хотѣлъ. Съ женой они постоянно говорили по-русски и онъ поотсталъ отъ французскаго языка. Самолюбивая боязнь оказаться не на одномъ уровнѣ въ свѣтскомъ жаргонѣ удержала его, хотя онъ въ этомъ бы и не сознался.
   -- Памятникъ Орлову и другимъ екатерининскимъ героямъ?-- оживленно спросилъ онъ.
   -- Я не.знаю... Кажется.
   Маруся отвѣтила это съ очень милою усмѣшкой... Въ эту минуту онъ взглянулъ на нее и по немъ прошлось ощущеніе, точно она его обожгла своею красотой.
   -- И вы пѣшкомъ въ Тярлево и назадъ?
   -- Да... Это не много...
   Она шла большимъ шагомъ и держалась прямо, но безъ жесткости многихъ нынѣшнихъ дѣвицъ, подражающихъ англичанкамъ.
   -- Я тоже былъ тамъ... въ лѣсу... Бродилъ...
   Грубинъ почувствовалъ на своемъ лицѣ косвенный взглядъ Маруси.
   -- Вы всегда одинъ?-- спросила она и голосъ ея зазвучалъ совсѣмъ иначе.
   -- Одинъ,-- вымолвилъ онъ, опять не смѣя поднять на нее глазъ.
   -- Вашъ другъ... говорилъ намъ...
   Она не досказала; но онъ понялъ конецъ: говорилъ про его вдовство, про его свѣжее горе.
   Скоро дошли они до воротъ съ надписью на наружномъ фасадѣ: "Любезнымъ моимъ сослуживцамъ".
   -- Вы позволите пройти съ вами... до обелиска?-- вдругъ спросилъ онъ и даже удивился.
   Онъ рѣшилъ уже про себя раскланяться съ нею какъ разъ на этомъ самомъ мѣстѣ.
   

XI.

   -- Вы никогда не читали надпись на доскѣ?-- спросилъ Грубинъ Марусю.
   Они стояли передъ обелискомъ въ память Орлова съ товарищами.
   -- Нѣтъ... Я не обращала вниманія.
   До этого мѣста они шли все также скоро. Разговоръ ихъ быть отрывчатый.
   Маруся достала черепаховый лорнетъ, приложила къ глазамъ и наклонила голову, разбирая надпись изъ рельефныхъ металлическихъ буквъ; кое-гдѣ онѣ выпали.
   По ея взгляду онъ увидалъ, что она дѣйствительно близорука, а не изъ модничанья прикладываетъ лорнетъ, лично ему очень противный съ тѣхъ поръ, какъ это вошло въ обычай, даже въ самомъ среднемъ кругу.
   -- Я ничего не понимаю!
   Возгласъ ея былъ искренній и съ оттѣнкомъ юмора.
   -- Не понимаете?
   -- Увѣряю васъ... Прочтите.
   -- Да, довольно-таки курьезно на нынѣшній вкусъ, да и безъ всякихъ знаковъ препинанія.
   -- А кто это... сочинилъ?-- спросила она серьезнѣе.
   -- Должно быть, великая жена.
   -- Екатерина Вторая?
   -- Я думаю... Она была охотница до писанья на всѣхъ языкахъ, какіе знала. А о знакахъ препинанія тогда не заботились..Екатерина сама сознавала первобытность своей орѳографіи.
   -- Да?-- заинтересованнымъ звукомъ откликнулась Маруся.
   -- Объ этомъ есть подробности... Напримѣръ, въ запискахъ ея секретаря Трощинскаго, если память мнѣ не измѣняетъ.
   Грубинъ былъ доволенъ своимъ тономъ съ этою дѣвушкой, развернувшею передъ нимъ свою красоту. Всякая неловкость прошла. И онъ могъ внимательнѣе прислушаться и присмотрѣться къ ней... Ея тонъ ему нравился. Въ звукахъ голоса пробивалась простота и настоящая порядочность, безъ всякаго ломанья... Самый этотъ звукъ говорилъ объ умѣ. Ничего вздорнаго и напускнаго не схватилъ онъ въ ея вопросахъ и отвѣтахъ. Она не важничала съ нимъ, не дичилась, не желала ни занимать его, ни пускать въ ходъ свѣтскіе тоны, показывать ему, что она изъ самаго "select society". Мысленно онъ употребилъ это выраженіе, подмѣчая въ ней что-то какъ бы англійское въ походкѣ и манерѣ держать себя.
   -- Отца вашего я не вижу,-- сказалъ Грубинъ, осматриваясь.
   -- Опоздалъ... Съ нимъ это бываетъ.
   Она улыбнулась. Ея улыбка губами, при серьезномъ, почти печальномъ взглядѣ синихъ глубокихъ глазъ, плѣняла въ ней особенно.
   Лакей стоялъ поодаль, около прохода по большимъ камнямъ черезъ воду.
   Вправо отъ нихъ шла, вся въ тѣни, дорожка со скамейками вдоль канавы.
   -- Вы его подождете?-- спросилъ Грубинъ.
   Оставить ее теперь одну показалось ему совсѣмъ немыслитамъ, точно онъ не желаетъ встрѣтиться съ ея отцомъ... Вѣдь, она ему сказала, что мать ея принимаетъ какъ разъ въ эти часы, до семи; а жили они въ двухъ шагахъ отъ сада, въ одной изъ улицъ, параллельныхъ съ проѣздомъ.
   -- Не хотите ли отдохнуть?-- сказалъ онъ неувѣренно и взглянулъ на нее.
   -- Да,-- отвѣтила она своимъ нерусскимъ звукомъ: гласная выходила у ней шире и звончѣе.
   Маруся сдѣлала знакъ лакею и сказала, когда онъ подходилъ жъ нимъ:
   -- Вы будете тутъ,-- и она указала рукой.
   Грубину захотѣлось узнать, гдѣ она воспитывалась, и опредѣлить, который же ей годъ.
   "Конечно, не семнадцать",-- подумалъ онъ, когда они садились на ближайшій диванъ.
   Она была свѣжа и дѣвственная ясность свѣтилась въ глазахъ,-- смягчая ихъ строгій блескъ; но въ ней уже чуялась дѣвушка подъ двадцать лѣтъ.
   -- Марья Орестовна, такъ, если не ошибаюсь?
   Она кивнула годовой.
   -- Позвольте мнѣ одинъ нескромный вопросъ.
   -- Пожалуйста.
   -- Вы въ Россіи воспитывались?
   -- Да... сначала... Потомъ много заграницей.
   -- Постоянно дома?
   -- О нѣтъ... была въ двухъ...
   Слово не давалось ей.
   -- Пансіонахъ?-- подсказалъ Грубинъ.
   -- Des couvents!-- выговорила она съ чуть замѣтною усмѣшкой.
   -- Въ монастыряхъ? Католическихъ?
   -- Это школы.
   -- При монастыряхъ?
   -- Подъ надзоромъ сестеръ.
   -- И гдѣ же, смѣю спросить?
   -- Сначала въ Брюсселѣ... два года... Потомъ я оставалась дома. Мы жили тогда въ Каннѣ,-- выговорила она, сдѣлавъ усиліе, чтобы съ русскимъ окончаніемъ произнести имя французскаго города.
   Грубинъ слушалъ, заинтригованный, съ опущенной головой, и тростью чертилъ по песку дорожки.
   -- И три года въ Petits Oiseaux.
   -- Это что же такое?... Въ птичкахъ, стало быть?-- смѣшливо спросилъ Грубинъ и взглянулъ на нее смѣло и спокойно, взглядомъ женатаго человѣка, говорящаго съ подросткомъ.
   Маруся сдержанно засмѣялась. Ея крѣпкіе, не очень крупные зубы блеснули полоской и сразу придали рту мягкое, почти добродушное выраженіе.
   -- Птички... Да... Такъ называется одна школа... въ Версали.
   -- Тоже у монашекъ?
   -- Какъ вы сказали?
   Она оживилась.
   -- У монашекъ... Des soeurs, должно быть, les soeurs de la sagesse?... какъ я гдѣ-то во Франціи видѣлъ на вывѣскѣ одной школы.
   -- De la sagesse!-- повторила она и рѣзко захохотала.
   Въ звукѣ этого смѣха было что-то совсѣмъ не похожее на усмѣшку ея рта, недоброе, почти дерзкое или озлобленное.
   Это его смутило.
   -- Нѣтъ,-- продолжала она прежнимъ тономъ,-- это другія сестры.
   -- И послѣ того вы уже выѣзжали?
   -- Куда?-- спросила она наивно.
   -- Выѣзжали... въ свѣтъ? Васъ вывозили?... Какъ говорится по-русски.
   -- Ахъ, да!... Меня не вывозили,-- промолвила она спокойно.
   -- Совсѣмъ?
   -- Почти... Послѣднюю зиму... Мы все мѣняли мѣста... Я оставалась съ отцомъ... Maman жила одна... для здоровья... на югѣ.
   Она отвела немного глаза въ сторону и тотчасъ же быстро оглянула его.
   -- Вы это спросили... потому, что я такая... старая?
   -- Старая!
   Грубинъ разсмѣялся.
   -- Я не скрываю своихъ лѣтъ,-- выговорила Маруся.
   -- Но не выдаете ихъ... изъ любви къ maman?
   Вопросъ вылетѣлъ у Грубина и ему стало неловко за себя. Это не было похоже на него... Онъ такихъ шутокъ не любилъ.
   Лицо Маруси немножко затуманилось.
   -- Maman еще десять лѣтъ будетъ совсѣмъ молодая.
   Она выговорила это безъ ироніи и безъ всякой дѣланной сладости.
   -- Вамъ семнадцать?-- сказалъ Грубинъ какъ бы про себя.
   -- Больше,-- замѣтила Маруся, и положила свой мѣшочекъ на диванъ.
   -- И это удивительно,-- заговорилъ Грубинъ, точно желая загладить свою безтактность, разговоръ о лѣтахъ,-- вы воспитаны французскими монахинями, а такъ свободно говорите по-русски.
   -- О нѣтъ!-- искренно воскликнула Маруся.-- Мнѣ часто недостаетъ словъ. Правда, я всегда говорила... Ко мнѣ ѣздилъ русскій учитель изъ Парижа, три раза въ недѣлю. Maman всегда горитъ со мною по-русски... И papa также. Онъ самъ... такъ хорошо пишетъ... Даже стихи... Эпиграммы.
   Въ тонѣ отзыва объ отцѣ проскользнула симпатія. И это отмѣтилъ Грубинъ.
   Мѣшокъ ея раскрылся. Оттуда выглянулъ желтый томикъ.
   -- Читали въ паркѣ?-- спросилъ Грубинъ, нагибаясь.
   -- Ничего не прочла.
   -- Позволительно узнать? Французскій романъ?
   -- Да... Mensonges.
   -- Поля Бурже?-- удивленно выговорилъ Грубинъ и подумалъ: "вотъ ты какія книжки читаешь!"
   -- Это мой любимый авторъ,-- совершенно просто замѣтила Жаруся.
   

XII.

   -- Вотъ и самъ папа.
   Грубинъ подавилъ въ себѣ недовольство. Приходъ отца прервалъ разговоръ о ея любимомъ авторѣ. Онъ издали поклонился Аксамитову и всталъ.
   Съ своего мѣста можно было оглядѣть отца Маруси удобнѣе, чѣмъ это было тогда, въ Павловскѣ. Онъ въ этотъ разъ показался ему какъ бы повыше ростомъ и худощавѣе. Моложавости фигурки и походки помогалъ и свѣтлосѣрый, изъ легкаго трико, сьютъ. Аксамитовъ шелъ немного раскачиваясь, подъ свѣтлосѣрымъ шелковымъ же зонтикомъ, и привѣтствовалъ ихъ рукой, на французскій манеръ, не снимая съ головы шоколаднаго котелка.
   -- Какъ онъ молодъ, вашъ отецъ, -- въ полголоса сказалъ Грубинъ.
   Маруся чуть-чуть усмѣхнулась.
   -- Да, онъ совсѣмъ не старъ... Какихъ-нибудь сорокъ пять лѣтъ... что же это такое?
   -- По-заграничному -- да, но въ Россіи и мужчина гораздо раньше старѣетъ.
   Его фразу Аксамитовъ разслыхалъ въ трехъ шагахъ и, не доходя къ нимъ, сказалъ:
   -- Совершенно вѣрно!... У французовъ пятидесятилѣтній человѣкъ un homme jeune encore.
   Съ негромкимъ смѣхомъ пожалъ онъ, очень привѣтливо, руку Грубину и спросилъ дочь, нагибаясь къ ней, съ любовью въ большихъ голубыхъ глазахъ:
   -- Ты давно ждешь?
   -- Не очень... Monsieur Грубинъ былъ такъ любезенъ... сидѣлъ со мною. Мы встрѣтились въ аллеѣ.
   -- Merci!-- кинулъ Аксамитовъ въ сторону Грубина.-- Меня задержали тамъ, на озерѣ. Встрѣтилъ цѣлое общество и увлекли меня кататься на лодкѣ... Какой чудесный день!
   Онъ говорилъ чрезвычайно молодо и возбужденно. Въ лицѣ его Грубинъ что-то не замѣчалъ безпрестаннаго подергиванія щекъ въ углахъ рта. И монокля не было въ глазу. Весь его тонъ рѣзко отличался отъ того, какой Грубинъ подмѣтилъ въ немъ въ вечеръ ихъ знакомства... При женѣ онъ держалъ себя слащаво и свѣтски безвкусно, такъ что нельзя было и опредѣлить, какой онъ: глупый или умный, безцвѣтный или блестящій?
   "Мужъ своей жены",-- подумалъ Грубинъ, и почему-то ему стало его жалко.
   -- Пожалуйста... Садитесь,-- пригласилъ онъ его.-- Я постою.
   -- Мѣста хватитъ на всѣхъ.
   Грубину нравилось и то, что этотъ баринъ, смахивающій скорѣе на иностранца, не любитъ французить, говоритъ прекраснымъ русскимъ языкомъ, которому только природная картавость, безъ всякой аффектаціи, придавала немного изнѣженный оттѣнокъ;
   Невольно сравнилъ онъ лица дочери и отца и нашелъ опять какое-то, сразу неуловимое, сходство въ отливѣ волосъ, только у Маруси они были темнѣе, и въ линіи носа, но вся посадка стана и овалъ лица были не его.
   Аксамитовъ сѣлъ между ними и, обратившись къ Грубину, спросилъ:
   -- Вы позволите мнѣ сигару?
   -- Помилуйте!... Я не дама!... Самъ я курю... больше папиросы.
   -- Маруся моя привыкла къ сигарамъ своего отца. Она могла бы разрѣшить вамъ и папиросу.
   -- Но, папа... Я не знала, что monsieur Грубинъ куритъ.
   -- Вѣрю. Она у меня,-- продолжалъ все игривѣе Аксамитовъ, вынимая черепаховую сигарочницу,-- не имѣетъ никакой склонности къ куренію. Жена моя куритъ очень мало, но, все-таки, куритъ. И, вы видите, дурные примѣры не всегда заразительны. Вы на этой части какихъ придерживаетесь взглядовъ? По-вашему, воспитаніе все или природа все?
   -- И то, и другое,-- отвѣтилъ ему въ тонъ Грубинъ.
   Маруся сидѣла лицомъ къ водѣ, но на ея губахъ блуждала усмѣшка. Выраженіе глазъ стало мягче.
   -- А я думаю, все въ насъ самихъ!... Иначе мы выходили бы изъ школы съ одною выправкой и съ одними свойствами, а этого нѣтъ и никогда не было.
   -- Однако, папа,-- возразила Маруся,-- она не поднимала головы и не глядѣла на него,-- возьми французовъ, мужчинъ и женщинъ... Какъ они на насъ не похожи... Не характеромъ только, а идеями, привычками... enfin tout leur régime moral,-- выговорила она быстро, не находя русскихъ словъ.-- Это что же?... Это воспитаніе, а не натура.
   -- Марья Орестовна права,-- замѣтилъ Грубинъ.
   Онъ и вслушивался въ ея слова и ихъ звуки, и глядѣлъ на нее изъ-подъ бортовъ своей соломенной шляпы.
   Маруся говорила тихо, не возвышая ни на одну ноту переливовъ голоса, точно она думала вслухъ, и не то, что хотѣла убѣждать, а высказывала только вслухъ свои интимныя мысли. Это очень шло въ ней.
   -- Можетъ быть!-- живо, съ искрой въ смѣющихся глазахъ воскликнулъ Аксамитовъ и, перебивая себя, сказалъ дочери въ полголоса:-- Pourquoi garder le valet de pied?-- на что она отвѣтила наклоненіемъ головы.-- Ты можешь идти!-- приказалъ онъ лакею и жестомъ отпустилъ его.
   -- Можетъ быть, Маруся и права,-- повторилъ Аксамитовъ, накуривая старую благоухающую сигару.-- Знаете, нынѣшняя молодежь обоего пола вступаетъ въ жизнь съ такимъ... взглядомъ на жизнь... слишкомъ ужь трезвымъ, чтобы не сказать безпощаднымъ... Во Франціи они все оправдываютъ тѣмъ, что вотъ видите ли ихъ дѣтство омрачено... l'année terrible... Ну, а наши?... И въ особенности барышни?
   Онъ сквозь сизый дымъ сигары взглянулъ на дочь и усмѣхнулся.
   Маруся не видала этой усмѣшки, но она ее почувствовала и, не оборачивая головы, все тѣмъ же вдумчивымъ тономъ, сказала:
   -- Въ этомъ онѣ не виноваты.
   -- Это въ воздухѣ, значитъ?-- спросилъ шутливо отецъ.
   -- Я не знаю.
   -- Они всѣ,-- продолжалъ Аксамитовъ, повернувшись плечами къ Грубину,-- считаютъ насъ жалкими оптимистами... Мы сангвиники, а слово сангвиникъ -- это для нихъ презрительное прозвище... Развѣ не такъ, Маруся?
   -- Ты знаешь, папа, я никого не презираю... C'est se bête les dada des entousiasmes,-- вырвалось у ней съ большею живостью.
   -- Вы слышите... это высшая мудрость, и она имъ далась такъ... par droit de naissance.
   -- Не совсѣмъ,-- тише и медленнѣе вымолвила Маруся.
   Въ этомъ "не совсѣмъ" для Грубина зазвучалъ какой-то тайный смыслъ.
   Одно онъ уже видѣлъ -- между дочерью и отцомъ большая дружба. Отецъ любитъ ее, но онъ не понимаетъ всего, что въ нее залегло, а, можетъ, и боится проникать ей въ душу и смягчаетъ это, не безъ умысла, своими шутливыми разговорами.
   Но въ ихъ обществѣ ему было легко и онъ, незамѣтно для себя, втягивался; съ возростающимъ интересомъ, въ то, какъ обнаруживались передъ нимъ натура, умъ, жизненный опытъ этой дѣвушки.
   Она была оригинальна и съ характеромъ. Грубинъ рѣшилъ это еще до прихода отца.
   И тутъ же его кольнула мысль о ея матери... Неужели этотъ умный баринъ, съ прекраснымъ тономъ, любящій отецъ, ничто иное, какъ "мужъ своей жены" въ самомъ растяжимомъ смыслѣ, а она дочь своей матери, съ тѣми же инстинктами и съ тѣмъ же "трезвымъ" взглядомъ на жизнь?... Но имѣетъ ли онъ право смотрѣть такъ на ея мать, все еще отдаваясь воспоминаніямъ о томъ, что было на нѣмецкихъ водахъ и что болталъ ему сплетникъ-москвичъ?
   -- Monsieur Грубинъ,-- заговорила другимъ тономъ Маруся,-- хотѣлъ видѣть маму. Я сказала, что она каждый день дома, до семи.
   Это напоминаніе заставило Грубина встрепенуться.
   Значитъ, Маруся сама желаетъ его знакомства.
   -- Что-жь мы не двинемся?-- вскричалъ Аксамитовъ, вставая.-- Жена очень рада будетъ видѣть васъ... И чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше... Отчего же не теперь? Мы на ходу.
   Грубину оставалось только низко поклониться... Онъ воздержался отъ взгляда на Марусю, чтобы себя не выдать.
   Отецъ подалъ руку дочери и, опираясь на нее, повелъ Марусю все тою же молодою, раскидистою поступью. Съ его стороны пошелъ съ ними и Грубинъ.
   

XIII.

   У воротъ дачи стоялъ тотъ самый выѣздной, что отпущенъ былъ изъ сада, но уже не въ длинной верхней ливреѣ, а въ короткомъ форменномъ фракѣ и опять съ аксельбантомъ, придержаннымъ на лѣвомъ плечѣ жгутомъ вродѣ эполета.
   -- Кто есть?-- спросилъ его Аксамитовъ.
   -- Генералъ Дынинъ съ барышней и господа Приклонскіе.
   Грубинъ немного отсталъ и оглянулъ дачу. Ея почти не видно была съ улицы изъ-за густыхъ липъ палисадника съ бѣлою рѣшеткой. Домъ сѣрѣлъ лоснящеюся масляною краской, съ башенкой и обширною террасой, огибающею двѣ стѣны. Полосатыя маркизы веселили общій видъ.
   -- Милости прошу!-- пригласилъ Грубина Аксамитовъ, пропуская его впередъ, вслѣдъ за Марусей, поднявшейся на невысокое крыльцо съ двумя глиняными вазами, гдѣ цвѣли блѣдныя гортензіи.
   Лакей, въ просторной передней, принялъ трости и шляпу Аксамятова. Свою Грубинъ удержалъ. На немъ былъ вестонъ, а не сюртукъ, но это его не смутило; въ модныхъ домахъ, да еще на дачѣ, дѣлаютъ визиты и въ пиджакахъ.
   Маруся, когда они вошли въ залу, сказала отцу:
   -- Я сейчасъ,-- и скрылась въ дверку налѣво.
   -- Жена въ угловой.
   Аксамитовъ взялъ его за руку и пошелъ черезъ гостиную, стоявшую въ тѣни отъ маркизъ, полную запаха цвѣтовъ, вездѣ: въ горшкахъ и въ вазахъ, въ корзинахъ и въ видѣ букетовъ.
   Изъ угловой раздался смѣхъ нѣсколькихъ женскихъ голосовъ, и одинъ голосъ, звончѣе другихъ, почти истерически разливался.
   "Это не она",-- подумалъ Грубинъ. Голосъ хозяйки онъ запомнилъ. Такъ взвизгивать она не могла.
   Давно онъ не выѣзжалъ въ свѣтъ. Передъ дверьми въ угловую, выходившими также на террасу, онъ оправилъ галстукъ, но неловкости въ себѣ никакой не почувствовалъ, даже не задалъ себѣ вопроса: собственно зачѣмъ онъ почти напросился на этотъ визитъ?
   Они вошли все еще подъ общій смѣхъ.
   Хозяйка сидѣла на углу дивана, лицомъ къ двери. Около нея, на пуфѣ, качалась всѣмъ корпусомъ молодая дама или дѣвица,-- Грубинъ не опредѣлилъ сразу,-- въ яркомъ кумачномъ платьѣ, обшитомъ кружевомъ, и въ огромной шляпѣ, закрывавшей половину ея маленькаго лица. На глазахъ выступили капельки слезъ и щеки пылали подъ стать цвѣту пунцоваго корсажа.
   Съ лѣвой стороны круга сидѣли офицеръ въ кителѣ и рейтузахъ, рядомъ дама однихъ лѣтъ съ нимъ, крупная, съ лицомъ крестьянскаго типа, очень нарядная, сильно затянутая, съ полуголыми руками. Немного поодаль тотъ самый старикъ, котораго Грубинъ видѣлъ, когда онъ разговаривалъ съ Аксамитовыми въ антрактѣ между двумя цыганскими пѣснями.
   -- Aimée,-- сказалъ хозяинъ, указывая на гостя.-- Monsieur Грубинъ!... Нашелъ меня съ Марусей въ саду...
   "Aimée?" -- спросилъ себя Грубинъ и тотчасъ же сообразилъ, что это переводъ русской "Любови".
   Она, не приподнимаясь, поклонилась ему, обласкала своими глазами, похожими на вишни, и протянула прекрасную полную руку широкимъ и красивымъ жестомъ.
   Безъ шляпки она смотрѣла моложе на нѣсколько лѣтъ, въ полусвѣтѣ прохладной комнаты, полной цвѣтовъ и драпировокъ, какъ и гостиная. Голова, небольшая, съ черными блестящими волосами, внесенными на маковкѣ маленькою діадемой, выставляла бѣлизну, кажется, естественную, овальнаго величаваго облика. Шея, открытая довольно низко, сохранилась удивительно,-- такая же бѣлая, какъ у дочери, но толще и немного грубѣе по контурамъ. Драпировка платья, вродѣ греческой туники, цвѣта crème, скрадывала нѣкоторую ожирѣлость бюста сорокалѣтней женщины.
   -- Очень любезны, что не забыли насъ,-- привѣтствовала она его своимъ моложавымъ высокимъ голосомъ.
   И съ круговымъ жестомъ другой руки она назвала всѣмъ:
   -- Monsieur Грубинъ... Товарищъ Валерія Ивановича.
   Всѣ поклонились, но она ихъ по одиночкѣ не представляла Грубину, за что онъ внутренно поблагодарилъ ее.
   Онъ не любилъ взаимныхъ представленій.
   -- Нѣтъ!... Это невозможно!-- залепетала дама въ красномъ, опять взвизгнула и перегнулась вдвое, послѣ чего закинула назадъ голову.
   -- Вава, вы сломаете себѣ спину, -- остановила ее хозяйка.-- Генералъ, смирите вашу дочь. Она заболѣетъ.
   Старикъ выпятилъ толстыя губы и его хмурыя брови задвигались надъ сѣрыми глазами, которыми онъ силился улыбнуться. Онъ точно на всѣхъ сердился за что-то и его ростущая въ разныя стороны сѣдая борода шершавилась на щекахъ.
   -- Mademoiselle Barbe... Въ чемъ дѣло?
   Съ этимъ вопросомъ Аксамитовъ присѣлъ къ Вавѣ и пріятельскимъ жестомъ взялъ ее за руку.
   Но общій тонъ его сейчасъ же измѣнился, какъ только онъ пришелъ домой. Это замѣтилъ Грубинъ.
   -- Ахъ!-- Ваву все еще колыхалъ смѣхъ.-- Я не буду, дорогая!-- пылко обратилась она въ хозяйкѣ и вся прильнула къ ней.-- Простите... Я, если расхохочусь, удержаться не могу!
   -- Въ чемъ же дѣло?-- спросилъ онъ еще разъ.
   -- Да не все ли равно?-- замѣтилъ генералъ такимъ же унылымъ голосомъ, какъ и выраженіе его бровей.-- Варвара Сергѣевна все равно что миноноска...
   Онъ выразительно взглянулъ на мужчинъ.
   -- Папа! Развѣ это можно?-- закричала Вава и опять прильнула въ хозяйкѣ.-- Любовь Ѳедоровна... Дорогая... Я не уйду, недобившись отъ васъ... будете завтра на скачкахъ?
   -- Милая Вава... Эти скачки такъ пріѣлись.
   -- Радость моя!...
   Вава была уже на колѣняхъ, сложила руки и умоляющимъ голосомъ повторяла:
   -- Возьмите меня!... Возьмите! Возьмите! Папа не хочетъ! Да и я также... Онъ все ворчитъ! Я не уйду!
   -- Варвара Сергѣевна, извольте встать!
   Офицеръ съ очень моложавымъ хорошенькимъ лицомъ брюнетика, лѣтъ подъ тридцать, подбѣжалъ къ Вавѣ и силился ее поднять.
   Къ нему присоединился и хозяинъ.
   Всѣ смѣялись, но Грубинъ подмѣтилъ взглядъ, брошенный женой офицера на обѣихъ женщинъ. Взглядъ выдавалъ постоянную тревогу жены, влюбленной въ мужа и только напускающей на себя видъ той равнодушной бойкости, какая пріобрѣтается полковыми дамами.
   Наконецъ, Ваву подняли.
   -- Идете? Берете меня? Дорогая!
   -- Ну, хорошо,-- выговорила Аксамитова.-- Да какія завтра скачки?
   -- Офицерскія,-- крикнула Вава.
   -- Вы держите за кого-нибудь?-- спросилъ Грубинъ.
   -- Я?-- окликнула его Вава, вся краснѣя, съ остатками слезинокъ на узкихъ глазкахъ.-- Играю ли я?... На что? Папа не даетъ ни копѣйки.
   -- Это вѣрно,-- отозвался генералъ и кивнулъ головой.
   Его слова вызвали опять смѣхъ.
   Грубинъ тѣмъ временемъ успѣлъ осмотрѣться. Онъ попалъ въ военное общество, по тону, ему знакомое. Эта дѣвушка,-- ей можетъ быть лѣтъ за двадцать,-- несмотря на свою шумливость и дурачливость, порядочная особа. И какъ она увлечена Аксамитовой, именно увлечена! Преклоненіе передъ красотой и обаяніемъ хозяйки переполняетъ все ея существо. Она готова при всѣхъ цѣловать ея руки, только бы она поѣхала съ ней на скачки, только бы показаться на трибунѣ рядомъ съ ней.
   И генералъ, по всѣмъ признакамъ, резонеръ съ достоинствомъ, допускаетъ это преклоненіе.
   А эта жена офицера наряжена такъ, какъ рядятся для визита къ высокопоставленнымъ лицамъ, и держитъ себя на извѣстномъ разстояніи отъ хозяйки, какъ бы сознавая, что ей далеко до нея.
   Словомъ, Аксамитова -- предметъ общаго поклоненія и почета, если судить по тому, что Грубинъ видѣлъ въ ея домѣ.
   И опять, точно на зло, память подсказала ему одно циническое слово, врѣзавшееся ему въ ухо, изъ ихъ разговоровъ съ москвичомъ на террасѣ казино, въ Киссингенѣ.
   -- А! вотъ и Маруся!
   Вава бросилась къ дверямъ въ гостиную цѣловать дочь, разцѣловавшись съ матерью.
   

XIV.

   Вава отъ дверей подбѣжала снова къ Аксамитовой цѣловать ее и благодарить.
   Грубинъ бросилъ взглядъ на Марусю, все еще стоявшую въ дверяхъ.
   На ея губахъ онъ схватилъ что-то похожее на печальную усмѣшку. Глаза приняли выраженіе суховатой важности. Въ первую ихъ встрѣчу оно задѣло его. Она, какъ и отецъ ея, была уже совсѣмъ не та, что полчаса назадъ, когда они почти пріятельски говорили, сидя на скамейкѣ дворцоваго сада.
   -- Маруся тоже поѣдетъ?-- стремительно спросила Вава.
   -- Не знаю... Она не лошадятница. Маруся, ты хочешь на скачки?
   -- Мнѣ все равно, maman,-- отвѣтила Маруся безстрастно, подавая руки женѣ офицера и обоимъ мужчинамъ.
   Ея выдержка и дрессировка выступили опять.
   Ясно было, что такой дѣвушкѣ, хотя ей и не больше двадцати лѣтъ, ничего не стоитъ надѣвать на себя какую угодно маску.
   Но если такъ, то почему же она при чужихъ не придаетъ своему лицу и манерамъ больше пріятности, не улыбается, не говоритъ любезностей, совсѣмъ какъ бы не желаетъ нравиться и привлекать къ себѣ, когда ей это ничего бы не стоило, при ея изяществѣ и красотѣ?
   Кто она?-- онъ не могъ еще дознаться. И ему стало обидно: ни въ дочери, ни въ матери онъ не умѣлъ распознать ничего вѣрнаго.
   Отъ матери, отъ всего ея существа, расходился точно лучами спокойный свѣтъ женскаго обаянія, глаза всѣхъ ласкали, пышный ротъ сдержанно улыбался, безъ сладости въ позѣ и въ тонѣ,-- звучало тихое сознаніе своего незыблемаго женскаго достоинства.
   "А, вѣдь, есть же,-- думалъ Грубинъ, совсѣмъ не слушавшій того, что вокругъ него говорилось,-- есть же, на взглядъ бывалаго мужчины, какія-нибудь пятнышки, черточки, отмѣтины, по которымъ онъ сейчасъ распознаетъ, подъ всею этою внѣшностью, женщину, давно забывшую, что такое честь и совѣсть?"
   Но онъ ихъ не отличитъ. Онъ совсѣмъ не "бывалый" мужчина. Онъ мало знавалъ и явно легкихъ, и тайно продажныхъ женщинъ, особенно въ свѣтскомъ обществѣ. У него нѣтъ почти никакой опытности по этой части.
   -- Однако, пора и хозяевамъ дать отдыхъ,-- громко сказалъ генералъ и поднялся съ мѣста.-- Вава!... Довольно изліяній! Любовь Ѳедоровну ты просто утомила.
   -- Почему же?-- отозвалась Аксамитова и приласкала Ваву взглядомъ за такое восторженное поклоненіе.
   -- Папа! Минуту!... Одну минуту!...
   Вава наклонилась надъ ухомъ хозяйки и что-то быстро, задыхаясь, зашептала ей.
   Та раза два кивнула головой.
   -- Хорошо!-- выговорила она.
   -- Можно?
   -- Очень можно...
   -- Дорогая!... Прелесть!
   И опять пошли поцѣлуи.
   -- Идемъ, идемъ!... Вава!
   Генералъ взялъ дочь за руку и сталъ тянуть за собою.
   -- А со мной и двухъ словъ не сказали,-- остановилъ ее Аксамитовъ и покачалъ головой.
   -- Я готова, тысячу словъ, но видите...
   -- Будто бы?-- спросилъ Аксамитовъ съ усмѣшкой.-- Я васъ пять разъ спросилъ, будете ли вы завтра у Капорцевыхъ, и вы даже не слыхали...
   -- Чего захотѣли, Орестъ Юрьевичъ!-- перебилъ его генералъ.-- Чтобы она слышала кого нибудь, когда сама заряжена!
   Всѣ разсмѣялись, кромѣ Маруси и Грубина.
   Маруся сѣла около офицера въ кителѣ и онъ что-то ей началъ говорить, улыбаясь.
   Грубинъ снова подмѣтилъ въ глазахъ его жены ревнивую тревогу и дурно сдержанное недовольство, сказавшееся въ минѣ рта. Хозяинъ пошелъ проводить старика Дынина съ дочерью.
   Любовь Ѳедоровна пригласила Грубина присѣсть поближе къ ней.
   -- Вы знаете, что вашъ другъ улетѣлъ куда-то на югъ, въ Ростовъ или въ Севастополь?
   -- Ничего не знаю,-- отвѣтилъ ей Грубинъ и тономъ отвѣта хотѣлъ показать ей, какъ онъ вообще смотритъ на Голубца.
   -- Онъ очень дѣятельный,-- продолжала она,-- очень ловкій! Первое впечатлѣніе всегда обманчиво. Валерій Ивановичъ кажется вивёромъ... Не больше... А онъ можетъ вести крупныя дѣла, не выдавая себя за дѣловаго человѣка... Это умно.
   Грубинъ ничего не возражалъ.
   -- И къ вамъ онъ относится сердечно,-- голосъ ея немного понизился.-- Отъ него я знаю, какой васъ постигъ ударъ.
   Она опустила рѣсницы своихъ глазъ-вишень.
   Тонъ ея былъ простъ, почти задушевенъ; но Грубинъ, слушая ее, оставался все съ тѣмъ же жесткимъ вопросомъ. Онъ не могъ вѣрить тому, что она сочувствуетъ его горю. И въ ея лицѣ онъ не подмѣчалъ ничего не только злобнаго, даже просто недобраго: лицо открытое, съ мягкою русскою красотой и истовымъ привѣтомъ.
   -- Вамъ не хорошо жить нелюдимомъ,-- сказала Любовь Ѳедоровна.-- Нужно почаще видать людей.
   -- Я собираюсь за границу,-- отвѣтилъ онъ все тѣмъ же сдержаннымъ, почти сухимъ тономъ.
   -- Теперь за границей вездѣ тоска. Или ужь слишкомъ людно... Тамъ васъ захватитъ одиночество въ толпѣ... еще сильнѣе... Повѣрьте мнѣ.
   Онъ прислушивался къ ея голосу, полузакрывъ глаза, и долженъ былъ сознаться, что звукъ -- простой, искренній, и ея русскій языкъ выгодно отличается отъ того жаргона, какимъ говорятъ русскія барыни, много живущія за границей... Самое произношеніе ему нравилось. Оно было не петербургское -- суховатое и торопливое, а плавное, съ звучными гласными, какъ говорятъ въ московскихъ гостиныхъ.
   Ему начало становиться немного совѣстно за самого себя; но онъ не въ силахъ былъ отдѣлаться отъ своего предубѣжденія.
   -- Вы не забывайте насъ,-- говорила Любовь Ѳедоровна, немного опершись рукой о ручку дивана.-- По вечерамъ мы почти всегда дома. Музыкой мы васъ не будемъ угощать... Я не музыкантша, Маруся еще менѣе... Но, вѣдь, у насъ вездѣ слишкомъ много музыки... Вы не находите?
   Онъ хотѣлъ возразить и удержался.
   Изъ гостиной хозяинъ вернулся не одинъ,-- велъ подъ руку кавалериста съ грузинскою княжескою фамиліей, видѣннаго Трубинымъ въ Павловскѣ.
   "Князь Юшадзе",-- тотчасъ вспомнилъ онъ, и ему стало пріятно, что память его вступала уже въ свои прежнія права.
   Но видъ князя, одѣтаго, на этотъ разъ, не въ короткій вицмундиръ, а въ довольно длинный сюртукъ, вызвалъ въ немъ странное чувство: точно онъ своимъ появленіемъ помѣшалъ ему.
   Лицо грузина, безъ фуражки, было красивѣе, лобъ высокій, курчавые волосы подстрижены мыскомъ, придававшимъ что-то своеобразное всей головѣ. Ростъ и статность выигрывали отъ степеннаго покроя драповаго сюртука.
   -- Aimée! Маруся!...-- возгласилъ Аксамитовъ отъ дверей.-- Князь не съ пустыми руками!...
   Въ рукахъ кавалериста было двѣ вещи: небольшой томъ, завернутый въ бумагу, и коробка съ отдѣлкой изъ цвѣтовъ и широкихъ листьевъ, откуда выглядывалъ золотистый, огромныхъ размѣровъ ананасъ.
   -- Проигралъ пари!-- выговорилъ князь и, послѣ общаго поклона, поцѣловалъ руку хозяйки.
   Онъ двигался и поворачивался, какъ хорошо вымуштрованный кадетъ, но безъ торопливости.
   Послѣ поднесенія ананаса онъ подошелъ къ Марусѣ, пожалъ ей крѣпко руку, подержавъ въ своей, а другою рукой подалъ томикъ.
   -- Сегодня только получили.
   -- Что это?-- лѣниво и безстрастно спросила она.
   -- Вы увидите... Вашъ любимый авторъ.
   "Женихъ",-- подумалъ вдругъ Грубинъ, и вся эта сцена встала передъ нимъ въ особомъ свѣтѣ.
   

XV.

   Вотъ признаки жениховства, быть можетъ, и не объявленнаго, онъ могъ распознавать.
   Князь держалъ себя безъ всякой фамильярности, даже не улыбался Марусѣ и чрезвычайно почтительно цѣловалъ руку ея матери.
   Этотъ стройный, съ напряженными мышцами самецъ исполненъ былъ спокойствія и степенности, отъ которыхъ у Грубина защемило въ груди.
   Когда они подавали другъ другу руки и Грубинъ поглядѣлъ ему въ благообразное, сухое и свѣжее лицо, съ недавнимъ загаромъ, явственное непріятное ощущеніе пробѣжало по немъ.
   -- Имѣлъ удовольствіе!-- выговорилъ своимъ медленнымъ баскомъ князь и чуть слышно звякнулъ шпорами.
   На этомъ разговоръ ихъ оборвался.
   Офицеръ въ кителѣ по-пріятельски поздоровался съ княземъ и спросилъ его съ своею, точно сдѣланною разъ навсегда, улыбкой:
   -- Будете участвовать на большихъ скачкахъ?
   -- Нѣтъ, -- отвѣтилъ князь, скрививъ немного ротъ.-- Съ какой стати?... Съ жокеями...
   -- Но, вѣдь, будутъ скакать и охотники, -- замѣтила жена офицера въ кителѣ.
   -- Скажеромъ я не желаю быть,-- выговорилъ князь и блестнулъ глазами.
   -- Ха, ха! Скажеромъ! Что это за слово?-- спросила Аксамитова.
   -- Скажеръ!-- повторилъ за ней фальцетомъ мужъ и такъ же размѣялся.-- C'est drôle!
   -- Въ Москвѣ такъ говорятъ. Тамъ есть такой спортсменъ,-- объяснялъ обстоятельно и серьезно князь,-- изъ общества... Давно прожился и ѣздитъ за деньги... Его всѣ зовутъ: Квашнинъ-скажёръ...
   Всѣ еще разъ разсмѣялись, кромѣ Маруси. Она сидѣла поодаль у столика и развертывала книгу.
   Грубинъ подошелъ къ ней и наклонился съ вопросомъ:
   -- Позвольте полюбопытствовать?
   Маруся подняла на него свои глубокіе глаза и не громко вымолвила:
   -- Позволяю.
   Онъ прочелъ на голубой оберткѣ имя автора и заглавіе.
   -- Мопассанъ?-- тихо повторилъ онъ.
   -- И это васъ удивляетъ?
   -- Стало быть: Бурже и его соперникъ?
   -- Да.
   -- Который же увлекаетъ васъ?
   Вопросъ вылетѣлъ у него не совсѣмъ такъ, какъ онъ хотѣлъ его сдѣлать.
   -- Который?-- повторила Маруся.-- Ни тотъ, ни другой. Но у одного большой талантъ, другой заставляетъ думать.
   Будь это не здѣсь, а въ саду, до прихода отца, Грубинъ сталъ бы допытываться у ней: какъ попали въ ея руки эти романисты, искать въ ней самой, въ ея взглядахъ, подсказанныхъ или вычитанныхъ въ такихъ книжкахъ, поясненіе тому, что кроется въ душѣ ея, говоритъ ли ея сердце, здоровъ или болѣнъ ея умъ?
   Но онъ, стоя спиной къ дивану, гдѣ сидѣла Любовь Ѳедоровна, точно почувствовалъ ея взглядъ и не ошибся.
   Она глядѣла въ ихъ сторону, и Маруся положила на столикъ книжку.
   -- Покажи мнѣ,-- выговорила мать своимъ обыкновеннымъ тономъ.
   Маруся хотѣла подать ей томикъ съ мѣста, но Грубинъ перенялъ книжку и подалъ Аксамитовой.
   Любовь Ѳедоровна взглянула на обертку и протянула только:
   -- А-а...
   Томикъ остался въ рукѣ Грубина. Онъ присѣлъ къ ней.
   -- Вы примѣрная мать,-- сказалъ онъ, охваченный странною тревожностью.
   -- Почему?-- спросила Аксамитова, и опять обласкала его глазами.
   -- Предоставляете вашей дочери свободу выбора книгъ.
   -- Она не ребенокъ... Меньше иллюзій будетъ... Оно полезнѣе.
   Это было сказано съ оттѣнкомъ легкой грусти.
   Офицеръ съ женой стали прощаться. Хозяинъ опять пошелъ провожать ихъ, и около дивана осталось двое: Грубинъ и князь, сѣвшій на мѣсто жены офицера.
   Маруся осталась вдали, у столика. Она не выказывала никакого желанія разговаривать съ тѣмъ, кого Грубинъ уже считалъ ея женихомъ, и сидѣла въ позѣ если не скучающей, то спокойной благовоспитанной дѣвушки, которая, при такой молодой и красивой матери, можетъ и не занимать гостей. Ея взглядъ блуждалъ. Можетъ быть, ей хотѣлось разрѣзать романъ, привезенный княземъ; но книжка осталась въ рукахъ Грубина -- и она ему ничего не сказала.
   -- Сейчасъ, на Широкой улицѣ,-- началъ князь, подавшись слегка впередъ,-- я видѣлъ, какъ проѣхалъ въ коляскѣ Малугинъ.
   -- Иванъ Денисычъ?-- спросила Аксамитова, и, чуть замѣтно, по ея чертамъ проскользнула струйка. Глаза улыбались.
   Грубинъ сталъ наблюдать ее, упорно, и сидѣлъ нарочно съ опущенною головой.
   При звукѣ "Малугинъ" Маруся повернула голову; но лицо ея оставалось такимъ же безстрастнымъ.
   -- Съ нимъ... сестра его, кажется?-- полувопросительно выговорилъ князь.
   -- Да, сестра.
   -- И ему, говорятъ, гораздо лучше?
   -- Кажется... Мужъ былъ у него на той недѣлѣ и не засталъ... Онъ выѣзжаетъ давно уже...
   -- У него языкъ отнялся?-- спросилъ степенно князь.
   -- Нѣтъ, -- оттянула Аксамитова и повела ртомъ совсѣмъ на особый ладъ.-- Онъ оправится... Легкій ударъ. Вы знаете,-- она начала говорить тише,-- сестра его и зять нарочно его пугаютъ. Маневръ извѣстный.
   Она взяла со столика вѣеръ и стала опахиваться.
   Этотъ вѣеръ показался Грубину уликой. Но какой? Онъ сначала не находилъ... Но тутъ же въ головѣ его промелькнула только что услышанная имъ фамилія "Малугинъ" и онъ могъ соображать.
   Фамилію онъ слыхалъ. Встрѣчалъ и этого "Ивана Денисовича" -- богача, холостяка, извѣстнаго своими любовными связями.
   Чуть-чуть не сдѣлалъ онъ губами: "те-те-те" -- до такой степени эта находка подвинтила его.
   -- Вашъ добрый знакомый?-- равнодушно спросилъ онъ и въ упоръ поглядѣлъ на Аксамитову, какъ смотрятъ на допросѣ.
   -- Да... Мы его давно знаемъ, -- отвѣтила она уже своимъ ровнымъ, благосклоннымъ звукомъ и положила вѣеръ на столъ.-- И за границей, и здѣсь...
   "Хорошо,-- подумалъ онъ, точно въ немъ сидѣлъ слѣдователь,-- сегодня не изловлю -- поймаю завтра".
   И, подъ напоромъ этого возбужденія, круто повернулся на пуфѣ, гдѣ сидѣлъ.
   Глаза Маруси, подъ слегка сдвинутыми бровями, глядѣли по. направленію въ двери, и этотъ взглядъ подсказалъ ему больше, чѣмъ его догадки и какая-то игра въ ея матери.
   Князь, повидимому, ничего не зналъ и ничего не подозрѣвалъ; иначе бы не заговорилъ объ этомъ Малугинѣ и его параличѣ.
   Въ дверяхъ показалась бѣлокурая голова Ореста Юрьевича.
   -- Орестъ!-- лѣниво окликнула его жена.-- Князь сейчасъ видѣлъ на Широкой Малугина въ коляскѣ съ сестрой.
   -- Да-а?-- протянулъ Аксамитовъ, слащаво усмѣхнулся и вставилъ тотчасъ же монокль.
   Въ рукахъ его что-то бѣлѣло.
   -- Депеша?-- спросила Маруся и приподнялась.
   -- Мнѣ?
   Любовь Ѳедоровна протянула бѣлую руку въ браслетахъ и ея глаза тревожно блеснули.
   -- Вы позволите?-- обратилась она къ Грубину и, не дожидаясь, что онъ скажетъ, вскрыла депешу..
   Румянецъ сквозь легкій налетъ пудры заигралъ на щекахъ. Она быстро оглянула мужа и дочь и радостно выговорила:
   -- Тараевъ уже въ Москвѣ... Я очень рада...
   Аксамитовъ какъ-бы съежился. Маруся совсѣмъ поднялась, брови сдвинулись и она нервно стала проводить пальцами около высокаго воротника своего платья. На лицѣ князя ничего нельзя было прочесть.
   Грубинъ вдругъ почувствовалъ, что онъ лишній, и торопливо раскланялся.
   Его не удерживали.
   

XVI.

   Лошадь немного горячилась. Грубинъ ѣздилъ недурно, но больше двухъ лѣтъ не садился въ сѣдло.
   Пофыркивая, немолодой каурый жеребецъ, выѣзженный военнымъ берейторомъ, шелъ у него все бокомъ, по-ученому, и взбивалъ рыхлую, темнѣющую землю дубовой аллеи.
   Грубинъ выѣхалъ рано, побывалъ уже въ саду Александровскаго дворца и бульваромъ спустился къ нѣмецкой колоніи.
   Одѣтъ онъ былъ въ новый синій костюмъ, нарочно заказанный для верховой ѣзды, въ высокихъ сапогахъ и низенькой шляпѣ англійскаго фасона.
   Весь онъ смотрѣлъ моложе, бодрѣе, бороду съ боковъ обстригъ и сидѣлъ въ сѣдлѣ прямо, молодцовато.
   Отъѣхавъ отъ перекрестка, гдѣ сторожка, онъ повернулъ и сталъ подвигаться еще тише, сдерживалъ лошадь на мундштукѣ и вглядывался въ ту сторону, откуда шла дорога по Новому парку, отъ купаленъ.
   Ничего не было тамъ видно: ни пѣшеходовъ, ни экипажей.
   Онъ ждалъ, и ждалъ тревожно, съ неполною увѣренностью.
   Вчера ему сказали, что поѣдутъ верхомъ до чаю, гораздо раньше обыкновеннаго.
   Это было сказано самымъ простымъ тономъ, но онъ могъ понять, что она желаетъ встрѣтить его.
   Они уже ѣздили разъ, на прошлой недѣлѣ, но не одни. Съ ними каталось еще двое мужчинъ.
   Сегодня они поѣдутъ къ Павловску. Онъ будетъ съ нею наединѣ, по меньшей мѣрѣ, часъ.
   И сдавалось, что между ними выйдетъ особенный разговоръ, не такой, какіе они, и то больше урывками, вели до сихъ поръ, въ эту недѣлю.
   Лошадь, на мундштукѣ, подпрыгивала, чуть-чуть подвигаясь впередъ.
   Тишина и полное одиночество въ тѣнистой дубовой аллеѣ смягчали его тревогу. Онъ остановилъ лошадь и закурилъ папиросу.
   Выпуская дымъ длинными струями, Грубинъ ушелъ въ себя.
   Всего восемь дней промелькнуло съ визита, передъ обѣдомъ, къ Аксамитовымъ -- и онъ уже не тотъ Владиміръ Павловичъ Грубинъ, который жилъ тамъ, на пустой дачѣ, и недѣлями мучился на своей постели, безъ сна, до полнаго разсвѣта.
   Его сонъ и теперь еще тревоженъ, но засылаетъ онъ не съ тѣми чувствами. Его затягиваетъ новая полоса жизни. Куда?-- онъ еще не знаетъ и какъ бы намѣренно не хочетъ отдать себѣ отчета.
   Куда-то тянетъ его. Зачѣмъ остался онъ въ Царскомъ и когда пришелъ день окончательныхъ переговоровъ по сдачѣ квартиры, уклонился и написалъ въ контору, что къ такому сроку не можетъ еще выѣхать за границу?
   Заграничный паспортъ не выправленъ. Онъ откладывалъ это со дня на день, подъ предлогомъ несносной духоты въ вагонахъ въ дообѣденные, жаркіе часы.
   Эта поѣздка отошла куда-то въ туманъ и ему все больше кажется, что доктора врутъ и что ему не отъ чего лечиться... Никакихъ болей въ печени у него нѣтъ, голова гораздо свѣтлѣе, онъ весь день на ногахъ и въ движеніи, аппетитъ вернулся.
   За паспортомъ онъ медлилъ ѣздить; но поѣхалъ въ такую же духоту къ своему портному и настаивалъ, чтобы костюмъ для верховой ѣзды былъ готовъ въ двое сутокъ; даже депешей торопилъ француза.
   Вотъ явилась и эта лошадь. Онъ нанимаетъ ее посуточно. Ему ни минуты не показалось ни страннымъ, ни смѣшнымъ парадировать верхомъ, точно онъ кавалеристъ или молодой спортсменъ, берущій призы на скачкахъ.
   Когда, на-дняхъ, онъ одѣлся въ костюмъ наѣздника и подошелъ къ зеркалу уже съ подстриженною бородкой, память подсказала, что ему всего тридцать восемь лѣтъ, три мѣсяца и пять дней.
   Цѣлый день онъ гуляетъ или сидитъ съ книгой на воздухѣ, смотритъ на деревья, на зелень луга, на прохожихъ, иногда ищетъ уединенія и въ головѣ его быстро чередуются настроенія,-- не подавляющая грусть, какъ было недавно, а новая возбужденность, точно круговое вращеніе мыслей и вопросовъ вокругъ одного женскаго образа.
   Онъ уже не можетъ оторвать себя отъ него. И не отъ внѣшняго только облика: лица, глазъ, цвѣта волосъ, усмѣшки, поступи, туалета, а отъ того, что подъ этимъ всѣмъ кроется: какая душа, какое сердце, въ какихъ чувствахъ это существо къ своимъ близкимъ, черезъ что прошло оно, черезъ какія растлѣвающія или благодатныя вліянія?
   Ни одинъ судебный слѣдователь такъ упорно не перебираетъ нитей преступленія, ловко запутанныхъ закоренѣлымъ злодѣемъ, какъ онъ всѣ эти дни перебиралъ признаки и отмѣтины того, чѣмъ же можетъ оказаться эта чета -- мать и отецъ,-- дѣйствительно ли они хищники самаго печальнаго сорта, или просто праздные и тщеславные русскіе, быть можетъ, проигравшіеся въ рулетку и дѣлающіе экономію, проводя поскромнѣе лѣтній сезонъ на дачѣ въ Царскомъ?
   Эта работа слѣдователя шла въ немъ дома или на прогулкѣ, но у нихъ онъ не могъ отдаваться съ полнымъ самообладаніемъ роли наблюдателя. Присутствіе той, къ кому его тянуло, мѣшало, держало его въ тискахъ, вызывало совсѣмъ не то, что необходимо для такой роли.
   Онъ въ одну недѣлю нашелъ поводъ видѣть ее пять разъ, въ томъ числѣ былъ у нихъ два раза, но понемногу, -- одинъ разъ всего на четверть часа, при гостяхъ, на террасѣ.
   Броситься разузнавать объ Аксамитовыхъ онъ считалъ низменнымъ; но еслибъ кто-нибудь поставилъ его на вѣрный путь, онъ не отказался бы отъ такихъ разговоровъ. Ему нужны были факты во всей ихъ грубости и цинизмѣ, но вѣрные, безъ всякой примѣси легенды или свѣтскаго злоязычія.
   Отъ кого добиться ихъ? Голубецъ уѣхалъ, да онъ и не такой человѣкъ, чтобы сталъ выдавать свою пріятельницу, Любовь Ѳедоровну. Вѣроятно, она черезъ него улаживаетъ всякія дѣла. Онъ сейчасъ пустилъ бы въ ходъ дворянскія интонація въ носъ, сказалъ бы ему: "Душа моя, интимная жизнь порядочной женщины щменя могила".
   Въ Царскомъ онъ никого почти не зналъ, кто бы могъ ему сообщить о богачѣ Калугинѣ и его отношеніяхъ къ Любови Ѳедоровнѣ. И про того Тараева, что прислалъ депешу о возвращеніи своемъ въ Москву, онъ тоже не имѣлъ понятія.
   Этотъ иксъ еще не появился въ ихъ гостиной. Спросить о немъ рѣшительно не у кого. Кто онъ? Судя по фамиліи, купецъ. Какой-нибудь милліонеръ-золотопромышленникъ или фабрикантъ.
   Минутами Грубинъ стыдилъ себя. Такіе заботы и вопросы приличны сыщику, а не порядочному человѣку. Но онъ кончилъ полнымъ самооправданіемъ.
   Не для самого себя ему это нужно было.
   Безъ фактической основы онъ не могъ войти въ душу дѣвушки, уже вызывавшей въ немъ самоотверженное желаніе: стать около нея на стражѣ, протянуть ей руку, когда нужно будетъ.
   Развѣ она просила его объ этомъ?
   Нѣтъ, не просила; но между ними легъ уже какой-то мостикъ. Она съумѣла показать ему, что онъ "ея гость", и безъ всякаго ученаго кокетства, давая понять, что онъ одинъ -- кромѣ, быть можетъ, отца -- въ состояніи ее понять, что она его отличаетъ не какъ жениха, а какъ человѣка, съумѣвшаго оцѣнить ее.
   Вопросъ: благообразный грузинскій князь будетъ ли ея мужемъ?-- не тревожилъ его. Князя онъ ни разу, на недѣлѣ, не видѣлъ. Его полкъ выступилъ въ Красное Село, въ лагерь.
   Теперь ему не вѣрилось, чтобы она могла смотрѣть на него, какъ на своего суженаго. Князь точно совсѣмъ и не существовалъ для нея.
   Весь этотъ кругъ мыслей обошелъ голову Грубина, и онъ пришпорилъ лошадь, точно вспомнилъ, что черезъ минуту или двѣ, или пять слѣва на дорогѣ должна показаться амазонка на вороной лошади, въ мужской шляпѣ, безъ вуаля, стройная, съ посадкой англійской наѣздницы.
   И вдругъ, кромѣ лакея, на разстояніи десяти саженъ, съ ней еще кто нибудь -- отецъ или тотъ офицеръ, котораго онъ, про себя, прозвалъ уже "бѣлый китель", мужъ ревнивой франтихи?
   Солнце ярко облило лужайку съ купами деревьевъ, по которой вилась дорога. Амазонка короткимъ галопомъ плавно выяснялась, въ мигающей утренней мглѣ.
   

XVII.

   Онъ не поскакалъ на встрѣчу амазонкѣ, но, сдерживая лошадь, поѣхалъ немного поскорѣе. Ходъ сбивался на короткую рысь.
   Амазонка завидѣла его еще до перекрестка и чуть-чуть кивнула головой.
   Ея посадкой и станомъ Грубинъ залюбовался. Было въ самомъ движеніи, приданномъ ею своему коню, что-то и величавое, и смѣлое, и полное стальной гибкости. Женщина съ характеромъ и волей, со всѣми запросами отъ жизни сидѣла въ этой русской барышнѣ, воспитанной въ какихъ-то тамъ версальскихъ "Petits Oiseaux", гдѣ ей, вѣроятно, преподавали монашки очищенную французскую исторію, по Боссюэту, откуда выкидывается все, что не "ad ecclesiae gloriam".
   -- Съ добрымъ утромъ!
   Привѣтствіе Грубина разнеслось по аллеѣ, когда Маруся съѣхала съ мостика и повернула на дубовую аллею.
   -- Вы давно ѣздите?-- спросила она его, круто и легко остановивъ лошадь, совершенно простымъ тономъ, безъ всякой неловкости.
   Лошадь ея стала поперекъ аллеи.
   Грубинъ могъ подать ей руку. Маруся пожала ее крѣпко и тою же рукой поправила свою мужскую шляпу, блестѣвшую отъ солнца. Оно проникло на средину аллеи.
   Оба, точно по молчаливому уговору, поѣхали шагомъ, вверхъ, къ Тярлевской платформѣ. Ихъ лошади тихо всхрапывали и поводили короткими хвостами. Грубинъ ѣхалъ слѣва. Жокей -- все на томъ же разстояніи -- трусилъ сзади на пѣгой лошади, въ короткомъ сюртукѣ, перетянутомъ кушакомъ, и въ лосинахъ.
   И сейчасъ же у Грубина затолпилось множество вопросовъ. Но онъ ихъ отмахивалъ отъ себя,-- ни одинъ изъ нихъ не находилъ онъ умѣстнымъ. Отъ этого протянулось нѣсколько секундъ молчанія.
   Маруся поправила немного волосы подъ шляпкой, переняла поводъ изъ одной руки въ другую,-- она ѣздила безъ хлыста,-- и сказала спокойно, тономъ хорошей знакомой, которая не ищетъ съ нимъ предметовъ разговора:
   -- Зачѣмъ вы такъ скоро ушли въ послѣдній разъ?
   Онъ не ожидалъ этого именно вопроса.
   -- Зачѣмъ?-- переспросилъ онъ, чувствуя приливъ нѣжности къ этой дѣвушкѣ.-- Да, право, я самъ не знаю... Вы скрылись отъ этой дамы; видно было, что она меня пересидитъ.
   -- Я думала, что вы придете въ гостиную.
   Слова ея вызвали на его похудѣлыхъ щекахъ чуть замѣтный румянецъ.
   -- Вы, вообще, Марья Орестовна, кажется не очень любите дамское общество?
   -- Женщинъ?-- выговорила она, поводя губами.-- C'est si bête, les femmes!
   Онъ тихо разсмѣялся.
   -- Есть исключенія,-- выговорилъ онъ и не посмотрѣлъ на нее.
   -- Не знаю. Я это говорю... прямо... Я не рисуюсь... Но мнѣ всегда такъ скучно бываетъ отъ ихъ разговоровъ... Сейчасъ хочется зѣвать и я должна дѣлать усилія... Увѣряю васъ... У меня нѣтъ такой способности, какъ у maman, все слушать съ улыбкой.
   -- Въ свѣтѣ какъ же иначе?-- подумалъ вслухъ Грубинъ, но ему тутъ же показалось, что его фраза очень ужь банальна.
   -- Женщинъ слишкомъ много,-- продолжала Маруся, все въ томъ же тонѣ.-- Вы не находите?
   -- Гдѣ?
   -- Вездѣ,-- протянула она и ея брови начали двигаться.-- Мы всѣ такія... какъ это сказать... ненужныя.
   -- Ненужныя?
   -- Конечно!... Одѣваться, раздѣваться, и опять одѣваться, причесывать голову, кататься, сидѣть въ гостиной и болтать, болтать, болтать...
   "Да она не изъ тайныхъ ли синихъ чулковъ?-- вдругъ подумалъ онъ.-- Рисуется своимъ взглядомъ на свѣтъ?"
   Но этотъ вопросъ только промелькнулъ въ головѣ Грубина. Маруся говорила спокойно и безъ юмора, точно вслухъ думала при человѣкѣ, которому она сразу начала довѣрять.
   Это его тронуло и онъ поглядѣлъ на нее вбокъ, ища, какое у ней выраженіе.
   Она сидѣла въ сѣдлѣ, стройная и смѣлая, въ профиль, со строгимъ взглядомъ, немного смягченнымъ тѣнью полуопущенныхъ рѣсницъ. Губы чуть двигались, и издали никто бы не подумалъ, что она говоритъ вслухъ.
   -- Ихъ надо пожалѣть!-- промолвилъ онъ, помолчавъ.
   -- Жалѣть?-- вопросъ зазвучалъ почти жестко.-- Не знаю... Онѣ стоятъ мужчинамъ столько денегъ... И не однѣхъ денегъ,-- прибавила она и повернула голову вправо.
   -- Предметы роскоши!-- вырвалось у нея съ глухимъ смѣхомъ.
   Грубину отъ звука этого смѣха стало жутко.
   -- Для мужчинъ онѣ интересны, но съ ними можно только поглупѣть. Да и мужчины могли бы требовать чего-нибудь больше.
   Жуткій смѣхъ опять вырвался у нея, но она сдержала его, наклонялась надъ шеей лошади, потрепала ее свободною рукой, потомъ тихо крикнула какое-то нерусское восклицаніе,-- Грубинъ не успѣлъ схватить его,-- и подняла лошадь въ короткій галопъ.
   Молча проскакали они съ полъ-аллеи. Маруся первая перемѣнила аллюръ. Они поѣхали опять шагомъ и оба опустили поводья.
   Грубинъ не могъ оставить безъ конца начавшійся между ними разговоръ. Эта дѣвушка выступала для него въ такомъ освѣщеніи, что онъ начиналъ теряться.
   Одному онъ вѣрилъ: она ничего не напускаетъ на себя.
   Но тогда который же ей годъ? И подъ какимъ вліяніемъ, въ какихъ жизненныхъ передѣлахъ могла она выработать себѣ этотъ тонъ, эту опредѣленность оцѣнокъ, этотъ безпощадный взглядъ на женщинъ своего круга?
   -- Марья Орестовна,-- заговорилъ онъ, не подними головы,-- вы позволите мнѣ вернуться къ той минутѣ, когда вашъ отецъ подошелъ къ намъ, помните, въ саду, на берегу канала?
   -- Помню!-- довольно живо отвѣтила Маруся.-- Но что-же было такого въ нашемъ разговорѣ?
   -- Съ вами былъ желтый томикъ и я прочелъ на немъ заглавіе романа: Mensonges Бурже.
   -- Да.
   -- И знаете, что я тогда подумалъ?
   Она слегка пожала плечами и усмѣхнулась.
   -- Какъ же я ногу знать!
   -- Я подумалъ: "вотъ какія книжки читаетъ она"...И еслибъ вашъ papa не подошелъ, я бы заговорилъ съ вами на эту тему... быть можетъ, непріятную для васъ... и теперь...
   -- Почему? Напротивъ!... Я уже вамъ, кажется, говорила: надо мной нѣтъ строгаго надзора.
   -- Вы мнѣ сказали, что Бурже вашъ любимый писатель.
   -- Я и теперь это скажу.
   -- Но чтобы... цѣнить такія вещи, какъ этотъ романъ Mensonges, надо,-- онъ запнулся,-- надо знать стороны жизни...
   Дальше онъ не пошелъ и замѣтно смутился.
   -- Что же вы не доканчиваете?-- уже серьезно и почти строго сказала Маруся, сидѣвшая въ сѣдлѣ съ опущенною головой.-- Стороны жизни... для дѣвушки моихъ лѣтъ... недоступныя... или... подыщите сами слово... Но, вѣдь, это такъ?
   -- Почти такъ, -- выговорилъ Грубинъ вдумчиво, молодою нотой.
   -- И васъ это способно смущать?-- почти съ вызовомъ въ глазахъ спросила она и выпрямила голову.
   -- Печально, Марья Орестовна, сталкиваться, хотя бы и въ романѣ, съ... такою, простите, грязью, особенно, когда эту грязь придется, быть можетъ, видѣть и вокругъ себя, торжествующей, подъ личиной изящества и красоты, окруженной если не уваженіемъ, то всеобщею потачкой.
   Онъ выговорилъ эту тираду однимъ духомъ, съ живостью совсѣмъ молодаго человѣка, и когда смолкъ, то сейчасъ же испугался: вѣдь, она могла принять его слова за рядъ самыхъ прозрачныхъ намековъ.
   

XVIII.

   Маруся сразу ничего не отвѣтила. Грубинъ взглянулъ на нее и тотчасъ отвелъ глаза,-- боялся покраснѣть.
   Эта тревожность просто изумляла его, но онъ, все-таки, радъ былъ, что высказался сразу.
   -- Ну, такъ что-жь?-- послышалось ему.
   Онъ поглядѣлъ на нее смѣлѣе.
   -- Вы говорите: печально!-- продолжала она.-- Но кто же виноватъ, что въ жизни такъ? Вы, стало быть, хотите, чтобы дѣвушка, какъ птица страусъ,-- она перебила себя,-- мнѣ минуло двадцать нѣтъ, вотъ уже мѣсяцъ,-- спрятала голову въ песокъ, когда за ней гонятся? Гонится жизнь... Вы думаете, я въ первый разъ у Бурже, въ этихъ Mensonges, встрѣтила такую свѣтскую женщину?... Я видѣла Parisienne, въ прошломъ году, на сценѣ, а потомъ прочла ее, и нахожу, что это прекрасная пьеса. Прекрасная,-- повторила она, растягивая слова, съ особеннымъ оттѣнкомъ голоса, какъ будто хотѣла сказать, что такая пьеса утвердила ее въ чемъ-то, раскрыла ей на что-то глаза.
   Грубину снова сдѣлалось неловко. Онъ не радъ быль, что началъ щекотливый и неделикатный разговоръ.
   -- Васъ возили смотрѣть пьесу Бэка?-- спросилъ онъ, однако, совсѣмъ противъ желанія.
   -- Не возили,-- она улыбнулась,-- а я сама попала... съ одною подругой... Она замужемъ.
   -- Это было въ Парижѣ?
   -- Да, въ Парижѣ... Ah mon Dieu!-- воскликнула она и дернула за поводъ.-- Это такъ старо... А другая пьеса Ожье Les lionnes pauvres? И у Бальзака,-- прибавила она, точно припоминая,-- развѣ нѣтъ ужь такихъ дамъ? Вы, конечно, читали... Madame Marneffe, напримѣръ?
   -- Вы и это читали?-- вырвалось у Грубина.
   -- Я все читала, -- вымолвила Маруся медленно, почти печально.
   Въ эту минуту они были въ концѣ аллеи, около того мостика, что ведетъ къ дубу, обшитому внизу круглою скамьей.
   -- Кажется, у меня сѣдло ослабло,-- замѣтила вдругъ Маруся, не останавливая лошади.
   Грубинъ заботливо оглянулся.
   -- Не хотите ли сойти, вонъ на тотъ диванъ?
   Онъ указалъ рукой на дубъ съ круглою обшивкой.
   -- Да, да!
   Маруся сдѣлала знакъ жокею; тотъ подскакалъ.
   Они переправились на ту сторону и по дорожкѣ она выѣхала первая на площадку вокругъ дуба.
   Свою лошадь Грубинъ передалъ жокею и сказалъ ему:
   -- Я сниму барышню съ сѣдла, а вы подойдете, и потомъ надо подтянуть подпругу.
   -- Мы можемъ отдохнуть,-- сказала Маруся, когда она сходила на доски скамьи и Грубинъ держалъ подъ уздцы ея лошадь одною рукой, а другою придерживалъ стремя.
   Амазонка ея была скроена по-новому, съ короткою юбкой. Изъ подъ нея промелькнули ноги въ лаковыхъ мужскихъ ботинкахъ и въ панталонахъ со штрипками.
   Ни малѣйшаго смущенія или неловкости не замѣтилъ онъ въ ней, когда ея нога коснулась его руки, державшей стремя. Такъ сходила бы съ сѣдла любая амазонка въ манежѣ, гдѣ они вдвоемъ съ берейторомъ.
   Жокей принялъ лошадь, привязалъ остальныхъ двухъ къ дереву и сталъ возиться съ подпругой.
   -- Мнѣ кажется, я немного устала.
   Маруся громко перевела духъ и сѣла, облокотясь о спинку, съ протянутыми по землѣ ногами.
   -- Вы давно уже ѣздите?-- спросилъ Грубинъ, думая совсѣмъ о другомъ: въ его ушахъ еще звучала послѣдняя фраза Маруси и слово "Бальзакъ" съ его ужасной "madame Marneffe".
   -- Нѣтъ, я прямо поѣхала.
   Это было сказано просто, безъ всякой игры. Не только тонкаго кокетства, но даже подобія его не чувствовалъ онъ въ ней. Это не то, чтобы обижало его, но казалось черезъ-чуръ уже спокойнымъ, почти безцеремоннымъ, точно онъ, въ самомъ дѣлѣ, не мужчина, еще молодой, не человѣкъ изъ ея общества, а учитель верховой ѣзды.
   Простота могла указывать и на нѣчто совсѣмъ иное: быть признакомъ довѣрія. Она смотритъ на него, какъ на человѣка, способнаго все отлично понимать и ничему не удивляться.
   Но онъ продолжалъ если не удивляться, то недоумѣвать.
   -- Марья Орестовна,-- началъ онъ точь-въ-точь такимъ же звукомъ, какъ четверть часа назадъ,-- то, что вы мнѣ сейчасъ сказали, я не могу оставить такъ. Оно вызываетъ десятки вопросовъ... А когда намъ удастся поговорить по душѣ?
   -- По душѣ?-- повторила она и повернула къ нему голову вопросительно.
   -- То-есть искренно, задушевно... Извините... Я употребилъ выраженіе чисто-русское.
   -- Понимаю!-- живѣе отозвалась Маруся и немножко приблизилась къ нему.-- Я такія выраженія очень люблю... По-французски я говорю и даже думаю съ дѣтства... Но, вѣдь, на этомъ языкѣ надо повторять готовыя фразы... И это дѣлается очень банально, хотя и удобно.
   -- Тѣмъ болѣе,-- добавилъ Грубинъ,-- что вы, вѣдь, владѣете родною рѣчью прекрасно... съ рѣдкою силой и мѣткостью.
   -- О, нѣтъ!...
   Она отрицательно покачала головой.
   -- И такъ, намъ врядъ ли можно будетъ говорить часто и много?
   -- Это трудно... но по кускамъ можно.
   -- По кускамъ?-- веселѣе переспросилъ Грубинъ.
   -- У васъ хорошая память?
   -- До сихъ поръ была очень хорошая. Я могъ заучивать цѣлыя страницы прозы, прочтя ихъ два раза.
   -- Вы и будете помнить, на чемъ у насъ остановился разговоръ: на томъ мѣстѣ мы его и возобновимъ.
   -- Идея удачная.
   Разговоръ ихъ уходилъ въ сторону и Грубинъ, помолчавъ, спросилъ:
   -- Позволите напомнить, съ чего началась наша сегодняшняя бесѣда?
   -- Пожалуйста.
   -- Мы говорили о женщинахъ и у васъ вырвался возгласъ:
   -- C'est si bête, les femmes!... Будто бы вы такого мнѣнія о всѣхъ... хотя бы только о свѣтскихъ женщинахъ?
   -- Нѣтъ!... Есть очень умныя... Первая -- мать...
   Выговорила это Маруся твердо, безъ всякаго оттѣнка чувства, но съ убѣжденіемъ. Она назвала Любовь Ѳедоровну "мать", а не "maman", въ первый разъ.
   -- Вы сами находите...
   -- Мать моя,-- продолжала Маруся,-- видитъ насквозь всѣхъ, съ кѣмъ она встрѣчается въ жизни -- и мужчинъ, и женщинъ... А, вѣдь, не правда ли, никто этого не скажетъ, на первый взглядъ?
   -- Чѣмъ же вы опредѣляете умъ женщинъ, какимъ главнымъ свойствомъ?
   Маруся немного задумалась и приложила палецъ къ подбородку значительнымъ жестомъ. Грубину лицо ея видно было въ профиль.
   -- Вотъ чѣмъ: тѣмъ, какъ женщина умѣетъ добиваться своего, и не одною красотой... или нервами, enfin parceque les hommes s'emballent,-- воскликнула она,-- а головой и характеромъ... И потомъ вотъ еще чѣмъ: есть ли у ней планъ жизни, безъ всякихъ уступокъ и глупостей... И еще...
   -- Довольно и этого!-- перебилъ ее Грубинъ. Ему уже не нравилось, что онъ вернулся къ темѣ, которая можетъ сдѣлаться опять щекотливой.
   -- Но моя мать... elle est hors concours,-- выговорила Маруся все также твердо и безстрастно.
   -- Какъ пишется на выставкахъ?-- спросилъ Грубинъ.
   -- Какъ пишется вездѣ... гдѣ талантъ и умъ,-- поправила она его, и онъ почувствовалъ, что она его дѣйствительно "поправила" съ большимъ тактомъ и выдержкой.
   Но тогда зачѣмъ же она сама назвала свою мать и заговорила о ней въ такомъ неопредѣленномъ, почти двойственномъ тонѣ?
   У него запросилась фраза по-французски: "mademoiselle est très forte".
   

XIX.

   -- Готово,-- доложилъ жекей.
   -- Ѣдемъ!-- сказала Маруся и встала.
   Грубинъ подалъ ей руку. Она легко вскочила на скамью; жокей подвелъ лошадь и помогъ ей сѣсть въ сѣдло.
   Они поѣхали обратно не дубовою аллеей, а прямо, Новымъ паркомъ, по направленію къ павловскому шоссе.
   Солнце уже начинало припекать.
   Не хорошо вдругъ стало на душѣ Грубина. Ему было досадно на себя самого... Къ чему эти разговоры съ дѣвушкой, которая либо смѣется надъ нимъ, либо рисуется, если она уже испорчена до мозга костей? Не заинтересованъ онъ ея душой, а просто начинаетъ втягиваться въ платоническое волокитство... Ея наружность и тонъ дразнятъ его и заставляютъ играть роль смѣшноватаго наперсника.
   Струйка нехорошаго чувства защемила его и онъ спросилъ Марусю, очень пристально поглядѣвъ на нее:
   -- А восточный человѣкъ?
   -- Comment?-- откликнулась она, хорошенько не разслыхавъ, привычнымъ французскимъ звукомъ.
   -- Князь... Какъ его фамилія... она мнѣ не дается.
   -- Юшадзе?
   -- Онъ въ Красномъ Селѣ?
   Грубинъ это прекрасно зналъ, и не о томъ хотѣлъ спросить. У него на губахъ вертѣлся другой вопросъ.
   Маруся посмотрѣла на него серьезно. Видно было, что она -- за тысячу верстъ отъ личности князя.
   -- Maman ласкаетъ его въ какихъ видахъ?-- спросилъ онъ умышленно-небрежно.
   -- Кажется, она помѣстила его въ списокъ моихъ жениховъ.
   Маруся выговорила это, не измѣняя тона.
   Фраза показалась ему до такой степени "подходомъ", что онъ чуть не расхохотался.
   Видимое дѣло, что эта начитанная въ реальныхъ романахъ особа употребляетъ обычный пріемъ дѣвицъ, зондирующихъ почву.
   Это подозрѣніе сейчасъ же смѣнилось вопросомъ:
   "Да что же ей во мнѣ соблазнительнаго?"
   Навѣрное, у Аксамитовыхъ, черезъ того же Валерія Ивановича Голубца, было прекрасно извѣстно, что у него состояніе, правда, прочное, но весьма среднее, не больше... Онъ не камеръ-юнкеръ, а до сихъ поръ всего кандидатъ правъ; нѣтъ у него ни блестящаго положенія, ни вліятельныхъ связей въ свѣтѣ.
   Нехорошее чувство не улеглось еще.
   -- А этотъ списокъ уже порядочный?-- спросилъ Грубинъ полуиронически.
   -- Не знаю... Мать моя мнѣ объ этомъ не говоритъ. Когда найдетъ нужнымъ, скажетъ.
   -- Ха, ха, ха!
   Смѣхъ Грубина разсыпался въ воздухѣ.
   Маруся могла бы найти его страннымъ, можетъ быть, обиднымъ; но она повернула въ нему ясное лицо, съ улыбкой въ своихъ прекрасныхъ глазахъ, темнѣвшихъ отъ солнца.
   -- Что васъ такъ разсмѣшило?-- совершенно просто спросила она.
   -- И вы ждете чего же, Марья Орестовна, рѣшенія вашей maman?
   -- Она ничего мнѣ не станетъ приказывать. Но будетъ такъ, какъ она рѣшитъ.
   -- Вы это серьезно?
   Голосъ у него дрогнулъ.
   -- Очень, очень серьезно, -- медленно и съ удареніемъ выговорила она.
   -- А кто же другіе кандидаты въ спискѣ вашей maman?
   -- Можетъ быть, вотъ тотъ московскій... вы помните, депешу получили при васъ и мать мою это такъ еще обрадовало?
   -- Прекрасно помню.
   -- Это отъ одного набаба.
   -- Но не индѣйскаго, а, кажется, чисто-русскаго. У него какая то... фамилія, которая отзывается...
   -- Да,-- перебила Маруся.-- Но у него два милліона.
   -- Только?
   -- Доходу, -- протянула Маруся, и протянула такъ, что Грубинъ ударилъ правымъ каблукомъ въ бокъ лошади, поднялъ ее въ галопъ и въ ту же минуту подумалъ:
   "Тебѣ, видно, и самой больше ничего не надо!"
   -- Что-жь... купецъ?-- спросилъ Грубинъ дворянскимъ звукомъ.
   Это не ускользнуло отъ Маруси.
   -- Кажется,-- отвѣтила она такимъ тономъ, какъ бы хотѣла, сказать: "развѣ это не все равно, если у него два милліона, хотя бы и бумажками, дохода?"
   -- Такъ два милліона?-- переспросилъ онъ, отдаваясь все тому же нехорошему чувству.-- Это и на франки не мало, по нынѣшнему курсу -- около шести милліоновъ франковъ.
   -- Да?-- выговорила Маруся и въ ея взглядѣ блеснула мысль, которую онъ перетолковалъ себѣ такъ:
   "Шесть милліоновъ -- это цифра, за которую все можно достать и всѣхъ купить".
   -- И что-жь онъ, этотъ Тараевъ... вѣдь, кажется, такъ?... одинъ изъ тѣхъ купчиковъ-франтиковъ, которые, въ сущности, остались самодурами?
   Она глазами попросила у него объясненія: слова самодуръ, должно быть, она не знала его въ литературномъ смыслѣ.
   И это ему не понравилось. Онъ сталъ объяснять ей нетерпѣливо и многосложно, употребляя такія выраженія, какъ:"нраву моему не препятствуй" и другія въ томъ же вкусѣ.
   Маруся выслушала, наклонивъ голову, терпѣливо, ни разу не перебила его.
   -- Нѣтъ,-- отвѣтила она, когда онъ кончилъ.-- Этотъ набабъ изъ москвичей не такой... Онъ не изъ... какъ вы назвали... Китъ Китычъ?...
   -- Вы комедій Островскаго развѣ не знаете?-- почти рѣзко перебилъ онъ ее.
   -- Мнѣ читалъ изъ нихъ мой учитель, еще въ Парижѣ... И я помню Грозу... Cette femme adultère qui se jette dans le Volga.
   Слово "adultère" она выговорила отчетливо, безъ мимолетной задержки, точно она замужняя женщина, не знающая никакой ложной стыдливости.
   -- И статью Добролюбова Темное царство читали?-- продолжалъ учительски допрашивать Грубинъ.
   Онъ не могъ соскочить съ этой зарубки, чувствуя, что тонъ его дѣлается все безтактнѣе.
   -- Нѣтъ, не читала. Я по-русски очень мало знаю. Вы меня простите... Но этотъ набабъ не такой... Онъ похожъ на homme du monde. И, кажется, у него есть какой-то талантъ. Играетъ на скрипкѣ или на арфѣ, ужь не помню... Très modeste,-- вдумчиво прибавила она въ видѣ заключенія,-- presque sympathique.
   -- А наружностью?
   Вопросъ вылетѣлъ у Грубина стремительно.
   -- Блѣдный... Худой... Air maladif.
   -- Значитъ, интересенъ?-- подсказалъ онъ.
   -- Да-а,-- протянула Маруся,-- скорѣе интересенъ.
   -- И молодъ?
   -- Ему дали бы тридцать лѣтъ,-- выразилась она первымъ галлицизмомъ за всю ихъ прогулку.
   Онъ чуть было не сказалъ:
   "Что-жь вы? Не плошайте! Захватывайте его поскорѣе!" И обрадовался тому, что Маруся не кончила еще.
   -- C'est quelqu'un...-- сказала она опять по-французски.
   Повернувъ къ нему голову, она тотчасъ же прибавила:
   -- Извините меня... Я ужасно часто сбиваюсь на французскія фразы... потому что онѣ готовыя.
   И она дружески, съ улыбкой, озарившей ея лицо, кивнула головой.
   Но онъ не смягчился. На выѣздѣ изъ парка онъ остановилъ свою лошадь и хотѣлъ проститься съ ней.
   -- Вы проводите меня до нашей дачи,-- сказала она ему спокойно.
   Этимъ она дала ему урокъ и показала, что совсѣмъ не желаетъ, чтобы ихъ прогулки смотрѣли свиданіями. Пускай у ней дома увидятъ, что онъ ѣздилъ съ ней и проводилъ ее.
   Грубинъ, въ первый разъ въ жизни, закусилъ нижнюю губу и долженъ былъ, улыбнувшись, вымолвить:
   -- Если позволите... Очень радъ!...
   Они оба подняли лошадей въ галопъ и доскакали молча.
   

XX.

   Не хотѣлъ онъ сейчасъ же возвращаться домой. Въ немъ не улеглось раздраженіе, странное, недостойное его.
   Довольно-таки усталую манежную лошадь онъ то и дѣло пришпоривалъ и несся вдоль всего бульвара, въ тотъ край города, потомъ мимо моста съ китайскими фигурами и поѣхалъ шагомъ все дальше отъ него, хорошенько и не соображая, куда онъ ѣдетъ.
   И ѣсть ему не хотѣлось, а время уже подходило къ часу его завтрака.
   Одна изъ узкихъ дорогъ привела съ дальней окраины парка въ низкому, заросшему мѣсту, гдѣ сквозь деревья и крупные кусты замелькали стѣны и окна низкаго зданія.
   Это былъ Баболовскій дворецъ.
   Но онъ его не сразу узналъ, осмотрѣлся, подъѣхалъ ближе, сошелъ съ сѣдла и привязалъ лошадь къ стволу березы.
   Тихо и добродушно-красиво было тутъ.
   Разомъ его нервное возбужденіе спало. Онъ неровными шагами отъ долгой ѣзды пошелъ къ площадкѣ вокругъ дворца и присѣлъ на диванчикѣ, въ тѣни какого-то куста. Солнце особенно игриво глядѣло на этотъ уголокъ. Кругомъ -- ни души. Никто не подошелъ въ Грубину, не предложилъ ему оглядѣть комнаты, не спросилъ: имѣетъ ли онъ билетъ.
   Но ему не сидѣлось, несмотря на усталость, на нытье въ поясницѣ и въ икрахъ.
   Тихо подошелъ онъ къ одному изъ оконъ, извнутри ничѣмъ не заставленныхъ, и приблизилъ лицо въ стеклу.
   Зала стояла чистая и просторная, съ отдѣлкой минувшей эпохи. Свѣтлая мебель, паркетъ, жирандоли, лѣпной потолокъ, мраморные бюсты, часы; все такъ чинно, съ цѣломудреннымъ и задумчивымъ видомъ. Тутъ совсѣмъ по-другому думали, говорили, мечтали и любили люди той эпохи. И всѣ они теперь -- покойники.
   Эта мысль холодкомъ повѣяла на него.
   Онъ еще долго смотрѣлъ въ окно и уже ничего не думалъ, отдавался безпредметному настроенію, совсѣмъ отличному отъ того, что тревожило и физически кололо его какихъ-нибудь десять минутъ назадъ.
   Но развѣ онъ не былъ здѣсь, не такъ давно, въ началѣ весны, когда эти кусты и деревья только что покрывались почками?
   Память сейчасъ же развернула передъ нимъ все, до ничтожныхъ подробностей. Они поѣхали съ Катей,-- она доживала послѣднія недѣли беременности,-- поѣхали именно сюда. Ей захотѣлось видѣть этотъ дворецъ, захотѣлось по-дѣтски, настойчиво, какъ это бываетъ съ женщинами, когда онѣ впервые дѣлаются матерями. И онъ еще искалъ коляски на резинахъ и нашелъ у собора, сторговалъ за три рубля и былъ очень радъ, что четырехмѣстное ландо оказалось такимъ покойнымъ.
   Они пріѣхали сюда послѣ завтрака. Денекъ былъ ясный, немного свѣжій. Катя надѣла свое новое пальто съ пелеринкой, подаренное имъ же и купленное у Антонова. Ей захотѣлось выйти изъ экипажа, когда они остановились въ двухъ шагахъ отъ того дерева, гдѣ теперь привязана лошадь.
   Съ какою трепетною боязнью велъ онъ ее сюда и повторялъ: "Тутъ не оступись, милая", и она ему отвѣтила нѣсколько разъ:
   -- Володя! Развѣ я малолѣтняя?
   А она была тогда такая маленькая и пухленькая, смѣшная и милая, съ бѣлизной кожи на пополнѣвшихъ щекахъ. Хорошѣть она стала съ пятаго мѣсяца. Даже волосы ея дѣлались гуще и пріобрѣли блескъ.
   Вонъ тамъ, на томъ самомъ диванѣ, куда онъ было присѣлъ, они сидѣли довольно долго. Имъ очень понравился весь этотъ уголокъ, и стиль дворца, и отдѣлка комнатъ.
   Говорили они шутливо и молодо о "дофинѣ" и ждали его много-много черезъ десять дней.
   Грубинъ закрылъ глаза и краска стыда прокралась на его лицо.
   Сколько времени прошло съ того послѣ-завтрака?
   Не было еще полныхъ двухъ мѣсяцевъ.
   Язвительныя слова, обращенныя къ самому себѣ, ринулись потокомъ.
   Какъ вся эта послѣдняя недѣля показалась ему постыдной!
   -- Подло, подло!-- громко и порывисто говорилъ онъ, всталъ со скамьи и нервно заходилъ по площадкѣ, вдоль оконъ.
   Его потянуло опять къ тому окну, гдѣ онъ стоялъ и глядѣлъ внутрь.
   Отчего же еще тогда онъ не вспомнилъ про поѣздку сюда съ Катей?
   Неужели онъ до такой степени охладѣлъ къ ея памяти? Шесть недѣль послѣ смерти ея и ихъ ребенка!
   Эти два слова "шесть недѣль" оставили слѣдъ въ его мозгу. "Шесть недѣль"...
   А когда же онъ служилъ паннихиду въ сороковой день по смерти Кати и Тани?
   Неужели онъ забылъ это,-- онъ, съ его памятью?
   Грубинъ остановился, какъ вкопанный.
   Это было невѣроятно. Никто ему не напомнилъ. Но кто же могъ ему напомнить? Горничная?... Кухарка?... Онѣ сами не забыли, но не сказали ему ничего, побоялись тревожить, огорчать.
   Онѣ больше его любятъ Катю... Катю!... Катю, его Катю, хилую, преданную, чистую, какъ свѣча передъ образомъ, оставившую въ немъ разбитое сердце, мать его дочери? Вѣдь, это было горе, большое, разразившееся ударомъ молніи...
   Не дальше, какъ двѣ недѣли назадъ, онъ мѣста себѣ не могъ найти нигдѣ, бродилъ какъ тѣнь, и у себя, и въ садахъ, угнетенный одною скорбью, одною мыслью о невозвратной жестокой потерѣ.
   И вдругъ -- забыть про сороковой день!
   Онъ вернулся на скамью и долго сидѣлъ, закрывъ лицо руками.
   Ну да, онъ плохой православный. Обряду придаетъ онъ мало важности. Но паннихида облегчаетъ скорбь тѣхъ, кто оплакиваетъ своихъ покойниковъ. Она -- человѣчна. При минорныхъ возгласахъ дьякона -- и на отпѣваніи чужаго вамъ -- въ сердце проникаетъ жалость и тихія слезы льются мимовольно.
   И онъ забылъ! Не то, что не хотѣлъ, а просто забылъ! Значить, въ этотъ день ни разу не подумалъ о Катѣ, значитъ, не захотѣлъ поплакать на ея могилѣ, гдѣ онъ не былъ больше двухъ недѣль...
   Это уже непоправимо... Соровой день прошелъ... Печатать объявленіе заднимъ числомъ -- постыдно... Заказать паннихиду только для очистки совѣсти?
   -- Для очистки совѣсти!-- вслухъ выговорилъ онъ, отнявъ руки отъ лица, красный, съ блестящими, негодующими глазами.
   Никогда онъ такъ не возмущался собою, подлостью своего поведенія.
   Неужели все это вызвали случайная встрѣча съ семействомъ какихъ-то подозрительныхъ, свѣтскихъ, пустѣйшихъ людей, наружность и тонъ исковерканной дѣвицы, съ которой онъ сегодня, все утро, велъ себя такъ мальчишески, точно влюбляющійся лицеистъ или юнкеръ изъ кавалерійскаго училища?
   Негодованіе клокотало въ немъ; но онъ не хотѣлъ почему-то спросить себя: полно, преисполненъ ли онъ скорбью о покойницѣ теперь, въ эту минуту?
   -- Катя моя!... Голубка милая!-- зашептали его губы. Онъ досталъ платокъ и отеръ глаза.
   И ему стало легче. Не скорбь его облегчилась, а чувство противъ самого себя. У него уже не было больше силъ стыдить того смѣшнаго спортсмена, который полчаса назадъ скакалъ рядомъ съ амазонкой высшей школы и, въ антрактахъ, задавалъ ей полуехидные и безтактные вопросы насчетъ претендентовъ на ея руку.
   Грубинъ всталъ, медленно отвязалъ лошадь, вскочилъ въ сѣдло и поѣхалъ шагомъ.
   

XXI.

   Въ кабинетѣ, со спущенными сторами -- душно, хотя оба окна настежь отворены.
   На диванѣ, въ парусинномъ костюмѣ, безъ галстука, Грубинъ лежалъ головой къ свѣту и читалъ книжку журнала.
   Читалъ онъ разсѣянно, безпрестанно откладывалъ книжку на стулъ, приставленный къ кожаному дивану, и закуривалъ папиросу чаще, чѣмъ онъ обыкновенно дѣлалъ.
   Третій часъ. На улицѣ томительно проползалъ жаркій іюльскій день.
   Разные запахи проникали изъ-подъ спущенныхъ сторъ и безпокоили Грубина. Онъ всталъ, подошелъ къ письменному столу, взялъ съ него флаконъ съ душистою водой и началъ искать трубочки, чтобы вставить ее въ горлышко и попрыскать, освѣжить воздухъ.
   Глаза его упали на свѣтлосѣрый листокъ, брошенный поперекъ бювара,-- листокъ съ монограммой, продолговатый, плотный и матовый. Онъ былъ сложенъ вдвое и лежалъ сгибомъ внизъ, такъ что можно было видѣть почеркъ.
   Рука его оставила флаконъ и взяла листокъ.
   Отъ свѣтлосѣраго продолговатаго листка шло легкое благоуханіе. Сквозь него нервы Грубина уже не раздражали тѣ запахи, что проползали изъ-подъ опущенныхъ сторъ.
   Благоуханіе чуть примѣтное, но отъ него сейчасъ же пошли образы. Вотъ бѣлая, немного худая рука съ розовыми ногтями выводитъ эти буквы никогда невиданной имъ формы, не много вкось, крупныя, съ какими-то шпорами въ углахъ, тамъ, гдѣ всѣ закругляютъ и гласныя, и согласныя... И почеркъ поразительно гармонируетъ со всѣмъ обликомъ той, кто выводилъ эти строки.
   Въ пятый разъ читаетъ онъ содерженіе записки, написанной не по-французски, какъ слѣдовало бы ожидать, а по-русски.
   И нѣтъ ни одной грамматической ошибки, кромѣ нетвердости въ знакахъ, какъ всегда у женщинъ.
   Складъ фразъ мужской, краткій.
   "Вы насъ забыли,-- читалъ онъ.-- Папа и я соскучились. Вы знаете, въ какіе часы насъ всегда можно застать дома. Столько текъ слѣдовало бы намъ довести до конца. Не правда ли?... Помните нашъ уговоръ?"
   И дальше: "Мать моя просила меня передать вамъ свое приглашеніе отобѣдать у насъ послѣ-завтра. Я ей уже сказала, что вы будете. Вы мнѣ простите такую смѣлость".
   Сегодня, если онъ не пойдетъ на обѣдъ, надо извиниться письмомъ.
   Записка лежитъ уже цѣлыя сутки. Ее принесъ вчера, безъ него, выѣздной, и горничная, наивно описывая его видъ, сказала ему:
   -- У него, баринъ, подъ мышками золотые жгуты висятъ.
   А онъ развѣ не скучалъ эти четыре дня?
   Такого вопроса Грубинъ не задалъ себѣ ни вчера, когда пробѣжалъ въ первый разъ записку Маруси, ни сегодня.
   Онъ ходилъ вчера на кладбище отслужить литію на могилѣ, гдѣ на памятникѣ изъ чернаго мрамора золотыми буквами вырѣзано: "Екатерина Николаевна Грубина и дочь ея, младенецъ Татьяна"" Плакалъ онъ много по уходѣ священниковъ.
   Это его очень облегчило. Когда онъ вышелъ изъ кладбищенскихъ воротъ, то самъ почуялъ, какъ ему легко, почти радостно; а наканунѣ весь день протянулся до нельзя тяжело... Хотѣлъ онъ ѣхать въ городъ за паспортомъ, и не поѣхалъ. На дачу, гдѣ онъ могъ отъ пяти до семи застать Марусю, онъ намѣренно не заглядывалъ.
   Записку онъ вчера даже бросилъ на столъ, небрежнымъ жестомъ, и ни разу больше не пробѣжалъ ее. Сегодня онъ читаетъ ее уже въ пятый разъ и, читая, какъ бы дразнитъ себя образами и мыслями, которые должны его отталкивать отъ дома Аксамитовыхъ.
   Стыдилъ онъ себя достаточно. Свою "измѣну" памяти Кати онъ ничѣмъ не хотѣлъ оправдывать, хотя не находилъ въ себѣ охоты къ новымъ обличеніямъ своей "подлости".
   Какъ бы онъ къ себѣ ни относился, но надо же быть вѣжливымъ.
   Его приглашаютъ, стало быть, оказываютъ вниманіе... Врядъ ли Любовь Ѳедоровна имѣетъ на него какіе нибудь виды. Какіе же? Ужь, конечно, не прочитъ его въ женихи Марусѣ. Зовъ на обѣдъ идетъ скорѣе отъ мужа и дочери.
   Эта мысль не въ первый разъ приходитъ ему въ теченіе сутокъ. Весь тонъ записки показываетъ, что дочь желаетъ поддержать съ нимъ пріятельскія отношенія... Она даже заигрываетъ съ нимъ... Самое приглашеніе только прикрывается именемъ матери. Это ясно!
   Но что ему до всего этого за дѣло?
   Довольно и того, что онъ изъ за Маруси, изъ-за своего гаденькаго селадонства измѣнилъ памяти существа, отнятаго у него судьбой съ такою жестокостью...
   Слишкомъ довольно этого!
   Что можетъ онъ найти въ семействѣ Аксамитовыхъ, кромѣ замаскированнаго хищничества?
   Всегда, и совсѣмъ молодымъ человѣкомъ, онъ держался въ сторонѣ отъ того свѣта, гдѣ играютъ роль вотъ такія барыни, съ ихъ снисходительными мужьями, и дѣвицы, не знающія ничего, кромѣ ловли мужей, съ разсчетомъ на скорое и безпрепятственное нарушеніе седьмой заповѣди.
   Съ какой же стати идти на добровольное погруженіе въ болото, гдѣ барахтаются самыя вредныя особи человѣческаго стада, живущія только въ свое чрево и въ свои ненасытные позывы тщеславія и безпутства?
   Слова, которыми думалъ Грубинъ, были рѣзки и даже гнѣвны; но внутри у него не роилось ни негодованія, ни сокрушенія надъ собственною дрянностью.
   Онъ хотѣлъ бы стряхнуть съ себя свое развинченное, нервное недомоганіе, и не могъ.
   Записка на сѣромъ продолговатомъ листкѣ дразнила его. Опять очутилась она въ его рукахъ и ея благоуханіе и щекотало, и втягивало его въ кругъ мыслей, вертѣвшихся не около его вины передъ памятью покойницы, а вокругъ той, кто заставила его скакать рядомъ съ нею -- и забыть сороковой день кончины его Кати.
   Но, вѣдь, заговорило же въ немъ и человѣчное чувство, если онъ началъ интересоваться этою дѣвушкой?
   Почему же непремѣнно селадонство или рисовка, а не что-нибудь выше сортомъ?... Просто передъ нимъ начала раскрываться душа -- женская или мужская: это другой вопросъ -- странная, почти загадочная, во всякомъ случаѣ, такая, какихъ онъ не встрѣчахъ до тѣхъ поръ. Разговоры съ этою дѣвушкой помогли ему забывать о своемъ горѣ, высвобождали его изъ-подъ гнета, который дѣлался, вѣдь, несноснымъ, безплоднымъ и мертвящимъ,-- развѣ это не вѣрно?
   Поѣздка за границу, рѣшенная имъ въ принципѣ до его знакомства съ Аксамитовыми, должна послужить тому же: разсѣяться, облегчить ударъ, придти въ себя, начать въѣдаться въ жизнь,-- все это настолько, насколько надо было брать ванны въ какомъ-то тамъ Тараспѣ! Докторъ самъ ни мало не скрывалъ этого. Онъ и до сихъ поръ повторяетъ:
   -- Вамъ поѣздка необходима, даже если бы воды и не помогли сразу.
   Вѣдь, онъ не взялъ же револьверъ и не застрѣлился у гроба жены или на ея могилѣ... А кто же ему мѣшалъ?... Около него даже никого не было, кто бы слѣдилъ за нимъ... Да врядъ ли кому и приходило опасеніе, что онъ покончитъ съ собою, хотя всѣ знакомые считали его съ женой идеально-нѣжными супругами.
   Къ чему же преувеличивать?... Зачѣмъ ковырять въ душѣ безъ всякой серьезной причины? Если онъ забылъ про сороковой день, значитъ, жизнь начала его забирать сильнѣе; чѣмъ онъ ожидалъ.
   Этотъ выводъ всталъ передъ нимъ спокойно и безстрастно. Онъ не устыдилъ его, но и не порадовалъ.
   Точно для того, чтобъ уйти отъ него, Грубинъ поспѣшно спросилъ себя: пошлетъ ли онъ записку Аксамитовымъ съ отказомъ, или нѣтъ? Нерѣшительность все еще владѣла имъ, небывалая, болѣзненная... Никто не считалъ его тряпкой. Во всѣхъ своихъ и постороннихъ дѣлахъ, крупныхъ и мелкихъ, онъ привыкъ къ рѣшительнымъ выводамъ и не переставалъ воспитывать въ себѣ привычку къ такому поведенію.
   А тутъ, въ такомъ вздорѣ, онъ медлилъ и волновался.
   

XXII.

   У крыльца остановились дрожки. Кто-то поднялся и сильно позвонилъ.
   Грубинъ всталъ, подошелъ къ окну и приподнялъ стору.
   -- Буффало-Билль!-- воскликнулъ онъ вслухъ и тотчасъ же опустилъ строфу.
   Первая его мысль была: приказать горничной не принимать. Голубецъ принесетъ съ собою воздухъ тѣхъ же Аксамитовыхъ и свой собственный, непремѣнно будетъ разспрашивать, балагурить, обдастъ всѣмъ букетомъ дворянскаго самодовольства.
   Горничная просунула голову въ полуотворенную дверь и шепотомъ спросила:
   -- Прикажете принять?
   Грубинъ хотѣлъ сказать: не принимать, и сказалъ:
   -- Примите!
   Вторая мысль быстро отстранила первую. Почему же не принять Голубца? Онъ, все-таки, товарищъ и не виноватъ въ томъ, что у него нѣтъ такихъ свойствъ натуры, какія сдѣлали бы изъ него образцовую личность... Заѣхалъ, значитъ -- пожелалъ видѣть его и пріятельски побесѣдовать.
   Но и эта мысль прикрывала другое соображеніе.
   Голубецъ могъ уже повидаться съ Аксамитовыми по пріѣздѣ. Желаніе заставить его говорить о нихъ превозмогло, хотя оно и не доложило о себѣ въ открытой формѣ.
   -- Здоровъ?-- раздался носовой голосъ Валерія Ивановича, еще на порогѣ кабинета.
   -- Здоровъ,-- отвѣтилъ Грубинъ веселѣе, чѣмъ хотѣлъ бы.
   Они, по обыкновенію, поцѣловались.
   Голубецъ, въ застегнутомъ сюртукѣ, несмотря на жару, снялъ свой неизмѣнный цилиндръ уже въ кабинетѣ и поставилъ его на письменный столъ.
   -- Изнываешь отъ температуры? И, кажется, въ меланхолическомъ настроеніи?
   Спросивъ это, Голубецъ придалъ лицу сочувственное выраженіе и прибавилъ:
   -- Напрасно, Владиміръ Павловичъ, ты себя такъ распускаешь...
   -- Хочешь что-нибудь?... Сельтерской воды съ виномъ?-- перебилъ его Грубинъ.
   -- Прикажи... Жажда большая. Я, вѣдь, сейчасъ съ завтрака отъ Аксамитовыхъ... Душно у тебя, братъ. Не перейти ли намъ въ залу?
   -- Сдѣлай милость!
   Зала стояла все такая же пустая, съ колыбелью посрединѣ. Открытыя окна въ садъ, съ тѣнью сторъ, держали комнаты въ прохладѣ.
   -- И кроватка,-- выговорилъ Голубецъ и воздержался отъ дальнѣйшихъ замѣчаній.
   Грубинъ внутренно сказалъ ему за это спасибо.
   Молчаніе, протянувшееся на нѣсколько секундъ, онъ прервалъ вопросомъ:
   -- Что-жь тамъ дѣлается?
   Въ немъ вдругъ загорѣлась потребность заставить Голубца говорить объ этой четѣ, о нравахъ мужа и жены, объ отношеніяхъ къ нимъ дочери.
   Въ дверь онъ приказалъ горничной принести стаканъ и сельтерской воды, вернулся къ Валерію Ивановичу и они заходили въ ногу по пустой комнатѣ.
   -- Что дѣлается?... Да вотъ завтра тебя ждутъ къ обѣду.
   -- И ты приглашенъ?
   -- Буду, если управлюсь съ дѣлами. Ты, кажется, имъ ничего не отвѣтилъ?... Это, душа моя, неловко.
   -- Да, вѣдь, они не просили отвѣта, во всякомъ случаѣ?
   -- Все-таки, слѣдовало дать знать... Люди къ тебѣ такъ внимательны.
   Это было сказано особымъ внушительнымъ тономъ, какой онъ употреблялъ во всѣхъ случаяхъ, гдѣ надо выказать свою порядочность и умѣнье жить.
   -- Еслибъ я отказалъ, я бы написалъ еще вчера.
   -- Стало, будешь? Очень радъ... Но слѣдовало бы дать знать. Еще не поздно, нѣтъ четырехъ.
   -- А послѣ четырехъ нельзя?-- спросилъ Грубинъ.-- Въ книжкѣ свѣтскихъ приличій Соколова такъ приказано, а?...
   Грубинъ положилъ руку на плечо Валерія Ивановича и насмѣшливо поглядѣлъ на него.
   -- Я, братъ, и безъ книжки умѣю жить,-- съ достоинствомъ отвѣтилъ тотъ, сдѣлавъ жестъ правою рукой, гдѣ у него на запонкѣ блестѣла монограмма изъ мелкихъ брилліантовъ.-- Для тебя такой домъ -- чистый кладъ... Любовь Ѳедоровна -- женщина, какихъ у насъ совсѣмъ нѣтъ, умница, тактъ изумительный, во всемъ какая ширь... Умѣетъ принять, какъ никто... И безъ всякаго цирлихъ-манирлихъ... Орестъ Юрьевичъ -- человѣкъ блестяще-образованный... Тонкій человѣкъ... Надо его знать!... Во всѣхъ частяхъ... европейцы... Маруся,-- я, вѣдь, ее еще вотъ какой зналъ,-- во что выросла!
   -- Такихъ барышень нѣтъ?-- передразнилъ его Грубинъ.
   -- Если ты не оцѣнилъ ее, не дѣлаетъ чести твоей проницательности... А она еще о тебѣ спрашивала... Очень сочувствуетъ твоему горю... Знаешь, она сдержанна и горда... Надо ее знать!...
   -- Ладно, ладно!-- перебилъ Грубинъ, повернулся и остановилъ Голубца посреди залы.-- Ты лучше вотъ что мнѣ. скажи: успѣшно ли идетъ обрабатываніе московскаго набаба?
   -- Какого набаба?
   -- Ну, какъ его... Тараевъ, что ли? У котораго два милліона дохода бумажками? Вѣдь, онъ здѣсь?
   -- Сейчасъ завтракалъ съ нимъ.
   -- Ну, такъ кому же прочитъ его Любовь Ѳедоровна, себѣ или дочери, или и ей, и себѣ... потомъ?
   Грубинъ засмѣялся и отошелъ къ окну.
   -- Я тебя не понимаю, Владиміръ Павловичъ. Съ какой стати такія шутки?
   Грубина взялъ задоръ, сродни тому нехорошему чувству, которое дергало его во время прогулки съ Марусей.
   -- Валерій Ивановичъ!... Милый мой!... Пожалуйста, оставь ты свои фасоны... Ты думаешь, что я, какъ простофиля, буду вторить тебѣ насчетъ добродѣтели этой барыни?... У меня, братъ, память дьявольская. И она мнѣ давно подсказала кое-что изъ прошлаго госпожи Аксамитовой... А московскаго архимилліонера не я выдумалъ... Ergo?
   Онъ подошелъ къ Голубцу и два раза кивнулъ головой все съ тѣмъ же вызывающимъ выраженіемъ въ глазахъ.
   Ему ни подъ какимъ видомъ не хотѣлось говорить объ Аксамитовой въ тонѣ этого Буффало-Билля съ его "фасонами". Онъ радъ былъ показать ему, что не желаетъ быть наивнымъ потому только, что Валерій Голубецъ -- свой человѣкъ въ домѣ Аксамитовой и, навѣрное, служитъ ей въ какихъ-нибудь аферахъ.
   -- Ergo?... Я, брать, ничего тебѣ не скажу на это.-- Голубецъ выпрямился и поправилъ галстукъ.-- Въ это семейство ввелъ тебя я и отъ меня ты никакихъ сплетенъ не услышишь. Я могила для женской репутаціи. Любовь Ѳедоровна -- всѣми уважаемая женщина. Къ ней ѣздятъ дамы лучшаго общества... Она, душа моя, мнѣ не исповѣдовалась. Да въ такомъ случаѣ я былъ бы еще болѣе... нѣмъ.
   -- Оставь... Надоѣлъ... Почему же ты считаешь себя порядочнѣе, тѣмъ тотъ, кто спрашиваетъ тебя по-товарищески: что за люди тѣ, кому ты его представилъ? Вспомни, милый другъ, ты меня почти насильно потянулъ въ ихъ коляскѣ.
   -- Насильно! Насильно!
   -- Да, насильно. У меня никакого желанія не было идти... Ты другъ дома, ты, коли на то пошло, нравственно обязанъ былъ предупредить.
   -- Въ чемъ?... Владиміръ Павловичъ! Ты, Богъ знаетъ, что говоришь!
   -- Я, можетъ быть, и не желалъ вовсе играть роль почтительнаго посѣтителя салона госпожи Аксамитовой и выказывать ей репшектъ.
   -- Это твое дѣло!-- еще серьезнѣе перебилъ Голубецъ.-- Я не гувернеръ твой... У тебя свой есть умъ, душа моя. Ты теперь въ нервозномъ состояніи находишься... это понятно. Тебѣ надо развлечься... Я и познакомилъ тебя съ пріятнымъ домомъ.
   -- Пріятнымъ во всѣхъ отношеніяхъ!-- прервалъ Грубинъ и рѣзко захохоталъ.
   -- Можетъ быть!
   Голубецъ обидчиво повелъ ртомъ и отошелъ къ двери въ кабинетъ.
   -- Куда ты?-- крикнулъ ему Грубинъ, чувствуя, что разговоръ получилъ некрасивый оттѣнокъ.
   -- Въ Петербургъ!... Съ тобой ныньче трудно ладить... И я тебя покорнѣйше прошу, Владиміръ Павловичъ, съ такими разспросами ко мнѣ не обращаться... Есть не мало мусьяковъ, что въ домѣ и днюютъ, и ночуютъ, а готовы первому встрѣчному всякую пакость про хозяевъ разсказывать. Мы, братецъ, не такъ воспитаны...
   Голубецъ перешелъ въ кабинетъ, взялъ шляпу и съ улыбкой легкаго укора подалъ руку Грубину.
   -- Надо лечиться, душа моя, поѣзжай лучше на воды.
   Съ этими словами онъ и вышелъ.
   

XXIII.

   Въ исходѣ седьмаго часа Грубинъ приближался, по бульвару, съ первому цвѣточному скверу съ фонтанами.
   Онъ былъ старательно одѣтъ и подстриженъ; утромъ нарочно ѣздилъ въ Павловскъ въ французу-парикмахеру. На немъ немного широко сидѣлъ сюртукъ. Не надѣвалъ онъ его съ похоронъ жены.
   Обѣдаютъ у Аксамитовыхъ ровно въ семь. Онъ шелъ туда.
   Сюртукъ не смущалъ его. Въ запискѣ Маруси онъ въ маленькомъ постъ-скриптѣ разобралъ два слова: "Morning dress". По-англійски онъ не учился, но понялъ, что это -- позволеніе явиться одѣтымъ по-утреннему.
   Цѣлый день вчера онъ не зналъ, куда ему дѣваться. Недовольство собой увеличилось.
   Какой-нибудь "Буффало-Билль" -- Валерій Голубецъ, къ которому онъ никогда серьезно не относился,-- и тотъ оказался порядочнѣе его.
   Тотъ былъ кругомъ правъ. Еслибъ онъ даже и зналъ всю подноготную про Любовь Ѳедоровну, не слѣдовало ему выдавать ее, разъ онъ "свой человѣкъ" въ ея домѣ и представилъ его Аксамитовымъ.
   Все поведеніе свое во вчерашнемъ разговорѣ онъ не могъ объяснить ничѣмъ другимъ, какъ крайнею развинченностью нервовъ. Никто не виноватъ въ томъ, что онъ имѣетъ поводъ стыдить себя
   Да и какое, наконецъ, ему дѣло до нравовъ госпожи Аксамитовой? Фактическаго онъ и до сихъ поръ ничего не знаетъ... Подозрѣвать можно всѣхъ. Только жена цезаря въ Римѣ не могла подпадать подозрѣнію, даже если она была и Фаустина или сама Мессалина.
   Сегодня утромъ онъ только что проснулся -- почти весело выбранилъ себя, рѣшилъ, что пойдетъ обѣдать къ Аксамитовымъ и не станетъ нискольдо хитрить, замётывать своего интереса въ Марусѣ. Ему эту дѣвушку жаль... Если у ней мать испорчена и способна ее развратить, тѣмъ понятнѣе въ каждомъ душевно-здоровомъ человѣкѣ желаніе поддержать ее, насколько это возможно, не напрашиваясь въ наперсники, не играя никакой глупой и слащавой роли.
   Онъ шелъ не скоро, даже замедлялъ шагъ. Смутная тревога давала о себѣ знать. Этотъ обѣдъ, хотя и не явно, волновалъ его.
   До цвѣточнаго сквера оставалось нѣсколько шаговъ. Кто-то поравнялся съ нимъ справа. Что-то мелькнуло металлическое.
   Грубинъ обернулся и не сразу узналъ въ росломъ, сѣдомъ генералѣ отца Вавы.
   Тотъ шелъ бодрымъ, военнымъ шагомъ, въ одномъ сюртукѣ съ погонами.
   -- Здравствуйте!-- окликнулъ его старикъ, остановилъ и широкимъ жестомъ подалъ руку.
   -- Извините, генералъ... Не узналъ васъ. Вы, вѣдь, были штатскій... Поступили опять на службу?
   -- Нѣтъ... Я -- въ запасѣ... Вотъ... Изволите видѣть...
   Онъ указалъ рукой на бѣлый узкій позументъ внизу золотаго погона.
   -- Ахъ, да!...
   -- Мы имѣемъ право носить и штатское, и военное платье.
   -- Совершенно вѣрно!
   -- Вы позволите пройти съ вами? Или вы любите уединеніе?
   -- Пожалуйста!
   Грубинъ сдѣлалъ особенно вѣжливый наклонъ головы.
   -- Вамъ въ ту же сторону?
   Генералъ протянулъ руку по направленію къ Дворцовому саду.
   -- Именно!
   Они пошли въ ногу. Старикъ оглянулъ его съ улыбкой и спросилъ:
   -- Вѣдь, я имѣлъ удовольствіе васъ встрѣтить тогда у Любовь Ѳедоровны... Вы ее съ тѣхъ поръ не видали?
   -- Былъ раза два,-- спокойно отвѣтилъ Грубинъ.
   Его волненіе утихло отъ этой встрѣчи съ генераломъ Дынинымъ. Сказать, что онъ идетъ къ ней обѣдать, онъ счелъ ненужнымъ. Можетъ быть, тотъ не приглашенъ, и это всегда непріятно.
   -- Вы Любовь Ѳедоровну давно изволите знать?
   Унылые глаза генерала усмѣхнулись при этомъ вопросѣ и усами онъ повелъ на особый ладъ.
   -- Нѣтъ, всего какихъ-нибудь двѣ недѣли.
   -- А-а...-- протянулъ генералъ и опять повелъ усами.-- Дама вкусная! Какъ вы находите?... Сохранилась на рѣдкость... Вы думаете сколько ей?
   -- Лѣтъ подъ сорокъ.
   -- И всѣ сорокъ четыре!... Я ея лѣта знаю такъ же хорошо, какъ свои собственныя. Бабѣ давно пятый десятокъ идетъ, и какая сочность, а? И, вѣдь, не притирается... Ну, пудру употребляетъ, глаза подводитъ немножко... по-парижски. Но ни румянъ, ни бѣлилъ! Шея-то какой бѣлизны!
   -- Вы, генералъ, кажется, большой знатокъ...
   Грубинъ взглянулъ на него вбокъ и усмѣхнулся, какъ бы желая затянуть Дынина въ разговоръ, гдѣ онъ найдетъ то, что ему нужно было.
   -- Теперь я ужь капутъ!-- съ унылымъ юморомъ выговорилъ старикъ и сдѣлалъ жестъ ладонью правой руки.-- Когда-то... Видите... Я остался вдовъ еще свѣжимъ молодымъ мужчиной... Дѣти были маленькія. Во второй разъ я не хотѣлъ жениться... Знаете, надѣлить ихъ мачихой...
   -- Лучше пользоваться свободой,-- добавилъ Грубинъ.
   -- Я ею не злоупотреблялъ, но, конечно, не монахомъ жилъ.
   -- И тогда вы уже знавали Любовь Ѳедоровну?
   Вопросъ Грубина зазвучалъ такъ, что генералъ остановился и тряхнулъ головой.
   -- То-есть какъ знавалъ?... Насчетъ любовныхъ чувствъ?... Или вродѣ того? Нѣтъ!... Одно время она мнѣ шельмовски нравилась, но я тогда не былъ еще вхожъ въ ихъ домъ... Потомъ они скрылись... съ горизонта... За границей больше проживали.
   Генералъ на этотъ разъ многозначительно подмигнулъ.
   -- И тамъ Любовь Ѳедоровна, вѣроятно, гремѣла?
   -- Да вы, стало быть, совсѣмъ не знаете ея?
   -- Я уже сказалъ вамъ, генералъ, что мое знакомство началось едва двѣ недѣли.
   -- И вы съ намѣреніемъ?-- спросилъ Дынинъ и остановился.
   Сталъ и Грубинъ.
   -- Съ какимъ? Съ жениховскимъ?... Насчетъ дѣвицы?
   Этотъ вопросъ вылетѣлъ у Грубина быстро, точно онъ его готовилъ.
   -- Что-жь?... Вы еще молодой человѣкъ. Можете одинаково претендовать и на дѣвицу, и на маменьку.
   -- И безъ меня есть охотники!-- умышленно игриво замѣтилъ Грубинъ.
   -- Есть,-- протяжно и съ особою миной повторилъ генералъ.-- Любовь Ѳедоровна вродѣ царицы амазонокъ... выберетъ себѣ для единоборства самаго крупнаго витязя... Насчетъ этого у ней удивительное чутье.
   -- Насчетъ чего?-- съ напускною наивностью остановилъ Грубинъ.
   -- Не любитъ, чтобы презрѣнный металлъ у мужчинъ зря лежалъ. Разумѣется, когда сумма бросается въ носъ...
   Намекъ былъ слишкомъ ясенъ. Онъ развязывалъ руки Грубину.
   Этотъ почтеннаго вида старикъ, въ большихъ чинахъ,-- на погонахъ блестѣли цѣлыхъ три звѣздочки,-- не сталъ бы и въ шутливомъ родѣ говорить зря такія вещи.
   -- Что-жь? Тотъ московскій милліонеръ, котораго ждала Любовь Ѳедоровна, такой именно предметъ ея охотницкаго лова?
   Вопросъ Грубина разсмѣшилъ Дынина. Онъ захохоталъ хриплымъ баскомъ и мотнулъ головой.
   -- А вы уже знаете?-- сквозь смѣхъ спросилъ онъ.
   -- Слышалъ.
   -- Именно!... Это -- кушъ первосортный.
   -- Два милліона доходу.
   -- Больше, говорятъ! Золотые пріиски, рыбныя ловли, хлѣбные экспорта...
   -- Словомъ, набабъ!
   -- Набабъ! Набабъ! Собою дохлый и, какъ всѣ дохлые, склоненъ чрезвычайно къ влюбленію.
   Генералъ опять остановилъ Грубина и взялъ его за пуговицу.
   

XXIV.

   Они остановились наискосокъ одной изъ улицъ, идущихъ отъ бульвара къ набережной Дворцоваго сада.
   -- Вамъ куда?-- спросилъ генералъ, перебивая себя.
   -- Вотъ сюда,-- показалъ Грубинъ какъ разъ на ту улицу.
   -- Прекрасно! И мнѣ туда же.
   -- Перейдемте.
   Шагая черезъ улицу, Дынинъ опять заговорилъ и тонъ его дѣлался серьезнѣе, брови задвигались и щеки стали краснѣть.
   -- Аксамитовы, по-моему,-- и она, и ея мужъ,-- живой примѣръ того, какая у насъ теперь распущенность въ обществѣ... Всюду и вездѣ!... И чѣмъ дальше идетъ, тѣмъ хуже... Снаружи все шитоврыто... Но для кого же тайна,-- тонъ старика сдѣлался сердитѣе,-- для кого же тайна, спрошу я, на какія средства они проживаютъ сорокъ-пятьдесятъ тысячъ въ годъ?...
   -- Пятьдесятъ тысячъ!-- вырвалось у Грубина.
   -- А вы думали какъ? А то и больше... Вѣдь, у нихъ вилла на Рівьерѣ, они нанимаютъ цѣлые отели, когда проводятъ сезонъ въ Парижѣ, въ Лондонѣ, въ Римѣ... У него ничего, кромѣ долговъ... Было когда-то состояніе, и хорошее. Онъ запутался въ спекуляціяхъ. За границей игралъ на биржѣ. Совсѣмъ было сгинулъ... И сгинулъ бы, еслибъ судьба не послала ему такую подругу... За ней онъ, правда, ничего не взялъ...
   -- Кто она урожденная?-- остановилъ Грубинъ.
   -- Признаюсь, я дѣвичью ея фамилію что-то не помню. Изъ дворянской семьи, знаете, средней руки... За красоту взялъ, И она ему съ лихвой воздала за такой выборъ. Вотъ уже больше десяти лѣтъ какъ весь ихъ train de maison держится ею.
   Дынинъ прищелкнулъ языкомъ.
   -- Но позвольте, генералъ,-- перебилъ Грубинъ, понижая тонъ,-- какъ знать, прибѣгаетъ ли женщина изъ общества, къ такимъ средствамъ, на какія вы намекаете?
   -- Слава тебѣ Господи!-- вскричалъ старикъ,-- про это, батюшка, вся Европа знаетъ... Да и въ отечествѣ тоже достаточно извѣстно. Вотъ первый Малугинъ, небось, слыхали?... Тоже полмилліона бумажками доходу. Здѣсь и дача его... Параличъ его хватилъ. Любовь Ѳедоровна надѣялась захватить, на послѣдахъ... знаете, кушикъ изъ рукъ въ руки... Но сестра его налетѣла и выжила ее. Ну, теперь у ней этотъ Тараевъ... Его она живаго не выпуститъ... А за границей... Господи! Принцы, князья и графы, биржевики и спекулянты,-- кто не перебывалъ! Въ Лондонѣ -- развѣ вы не слыхали?-- еще скандалъ вышелъ на одномъ балу... Когда принцесса-то сказала своему муженьку, что ужинать съ его дамой по катильону не будетъ, и эта дама была Любовь Ѳедоровна.
   Щеки генерала пошли красными пятнами и брови задвигались еще сильнѣе.
   -- А мужъ,-- тихо кивнулъ Грубинъ,-- что же онъ?
   -- Ха, ха! Наивный вопросъ! Извините меня! Что онъ? Um mari complaisant... Ныньче это такое особое сословіе завелось!... И вотъ вамъ наши нравы... Развѣ тридцать, сорокъ лѣтъ назадъ что-нибудь подобное было мыслимо?... Бывали и тогда дамы, умѣвшія удить рыбу въ мутной водѣ, но никогда онѣ не занимали такого положенія. А, вѣдь, теперь всѣ лѣзутъ къ ней, всѣ падамъ до ногъ! Не то что мужчины, а дамы, молоденькія бабочки, хорошихъ фамилій, тащутъ въ ней мужей, и мужья ничего не находятъ въ томъ неловкаго. Да чего дамы! Дѣвицы восторгаются ею, точно она божество какое! Просто гадость!
   Генералъ сплюнулъ.
   Слушая его, Грубинъ сдерживалъ въ себѣ вопросы, налетѣвшіе на него толпой.
   -- Однако, генералъ,-- выговорилъ онъ съ усмѣшкой въ глазахъ,-- я имѣлъ удовольствіе познакомиться съ вами у Аксамитовыхъ и, если не ошибаюсь, видѣлъ тамъ и вашу дочь?
   Дынинъ еще болѣе покраснѣлъ.
   -- Что-жь вы прикажете дѣлать?-- вскричалъ онъ и развелъ руками.-- Я вдовый старикъ... Я вездѣ могу бывать. У какихъ угодно дамъ. Но вы вполнѣ правы, находя страннымъ, что я вожу дочь мою туда же, но какъ же вы прикажете иначе поступать? Не возить?... На какомъ основаніи? Это открытый домъ, принадлежитъ къ самому шикарному монду... Любовь Ѳедоровна -- это, говорю вамъ,-- идолъ всѣхъ нашихъ дамъ и дѣвицъ. "Божественная! Очарованіе! Какіе глаза! Что за плечи! Какъ одѣвается! Чудо! Чудо!" -- Старикъ сталъ передразнивать жидкимъ голосомъ.-- Ну, и моя Варвара Сергѣевна туда же. И даже сдѣлалась самою неистовой изъ всѣхъ такихъ обожательницъ. Что я ей скажу? "Аксанитова -- вотъ что и вотъ что!" Она мнѣ отвѣтитъ: "Никто этого не доказалъ. Однѣ сплетни! Всѣ ѣздятъ и мы можемъ".
   -- Это логично,-- выговорилъ Грубинъ.
   -- Вы не знаете, что такое нынѣшнія дѣвицы!... Двухъ я отдалъ замужъ, а одна еще на рукахъ и я ея рабъ. И безъ того она мнѣ каждый день говоритъ: "Папа, ты только и умѣешь, что ворчать. Я отъ твоихъ задергиваній чахотку схвачу". Она-то чахотку схватитъ! И не она одна... Каждая бабенка, чуть выскочитъ замужъ, все себѣ позволяетъ. Живутъ, точно отъявленныя кокотки какія, даже и тѣ, что еще вѣрны своимъ мужьямъ. Попробуйте замѣтить ей, хоть она ваша собственная дочь... "Ахъ, папа!... Отбитъ ли жить, если на все смотрѣть, какъ на запрещенный плодъ?" Одно только и есть: тысячи ухлопывать въ тряпки, пи кабакамъ ужинать, съ цыганками и съ дѣвками дружбу водить, и дона, и заграницей... Вы въ Монте-Карло бывали?
   -- Нѣтъ, генералъ.
   -- Такъ загляните, порадуйтесь. Тамъ и сама Любовь Ѳедоровна, на что ужь сильна въ конвенансахъ, подъ руку ходитъ съ завѣдомою блудницей... есть такая англійская леди, содержащая альфонсовъ... А молоденькія наши бабенки смотрятъ и облизываются... Просто взялъ бы разложилъ и крапивой, да такимъ вотъ пучкомъ!
   Дынинъ отхватилъ себѣ пальцемъ лѣвой руки полъ-ладони правой.
   -- Виноватъ, генералъ,-- прервалъ его Грубинъ,-- мнѣ надо взять вправо.
   -- И мнѣ также... Я иду обѣдать,-- генералъ безъ малѣйшей запинки добавилъ:-- къ Аксамитовымъ.
   -- Къ Аксамитовымъ?-- выговорилъ съ невольнымъ удивленіемъ Грубинъ и почувствовалъ самъ смущеніе.
   Выходило, что они оба идутъ ѣсть обѣдъ къ Аксамитовымъ и предаются такому сыскному разговору о хозяйкѣ и ея мужѣ.
   "Это только у насъ дѣлается въ Россіи,-- подумалъ было Грубинъ и сейчасъ же поправилъ себя:-- и за границей также; но все не такъ безцеремонно".
   Но генералъ поглядѣлъ на него безъ всякаго смущенія.
   -- Туда, туда!-- заговорилъ онъ съ неуходившимся возбужденіемъ.-- Моя Варвара Сергѣевна состоитъ въ фрейлинахъ у Любовь Ѳедоровны... Не обѣдать же мнѣ дома одному? Да и какое намъ дѣло?-- прибавилъ онъ и повелъ бровями.-- Если разбирать, такъ со многими ли позволительно водить хлѣбъ-соль?
   Грубинъ промолчалъ. Смущеніе его еще не прошло. Ему приходилось черезъ нѣсколько шаговъ сознаться, что и онъ идетъ туда же на зовъ Любови Ѳедоровны.
   -- Вамъ, быть можетъ, не по дорогѣ... такъ вы, пожалуйста, не стѣсняйтесь...-- почти сердито сказалъ генералъ и зашагалъ энергичнѣе.
   -- Да я туда же,-- вымолвилъ Грубинъ съ натянутою усмѣшкой.
   -- Вотъ какъ! Прекрасно! Счастливая случайность... Что-жь? Увидите сегодня хозяйку во всемъ охотницкомъ снарядѣ. Знаете, какъ паукъ,-- правда, канальски еще вкусный паукъ!-- сѣть свою плететъ и муха сама лѣзетъ туда... Правда и то сказать, муха-то какая!
   "Два милліона доходу!" -- хотѣлъ подсказать Грубинъ.
   Они были въ трехъ шагахъ отъ воротъ дачи, гдѣ стоялъ тотъ самый жокей, что ѣздилъ съ Марусей.
   

XXV.

   Обѣдъ подходилъ къ концу. Въ столовой стало душно. У всѣхъ лица покраснѣли. Даже на щекахъ Маруси проступилъ румянецъ.
   Грубинъ сидѣлъ черезъ столъ отъ нея. Направо посапывалъ генералъ Дынинъ, слѣва выступалъ профиль князя Юшадзе; Любовь Ѳедоровна и Орестъ Юрьевичъ занимали два конца стола, накрытаго на восемь особъ. Голубецъ къ обѣду не явился.
   Напротивъ сидѣли Вава, около хозяйки, рядомъ съ отцомъ -- Маруся и по серединѣ ихъ Тараевъ.
   Передъ обѣдомъ ихъ познакомили.
   Какъ Маруся описывала ему наружность Тараева -- Грубинъ вспомнилъ и нашелъ въ немъ почти то, что представлялъ себѣ; но еще нѣчто, совсѣмъ уже не купеческое.
   Съ нимъ говорилъ мужчина, не старше тридцати, блондинъ, худой, съ впалою грудью, похожій скорѣе на артиста. Довольно длинные пепельные волосы надъ лбомъ у него рѣдѣли, борода волнистая, придающая задушевность его лицу съ большими глубокими темными глазами. Во всемъ его обликѣ и манерѣ держать себя сказывался человѣкъ, иного жившій за границей, хорошаго общества, мягкій и немного не то что застѣнчивый, а медленный, скромный и слабаго здоровья. Добрая усмѣшка крупнаго рта придавала его говору характерную для москвичей, но ни мало не вульгарную вкрадчивую пріятность.
   Грубинъ долженъ былъ сознаться, что "набабъ" ему понравился.
   Передъ обѣдомъ Маруся, встрѣтивъ его крѣпкимъ shakehand'омъ, сказала-быстро и съ удареніемъ:
   -- Я должна буду сидѣть около Тараева... Такъ моя мать распорядилась. Мы будемъ свободны въ саду вечеромъ.
   Это "будемъ свободны" настроило его сразу; отлетѣли всѣ укоры себѣ, неловкость послѣ разговора съ генераломъ, все, мѣшавшее ему войти въ то, что онъ здѣсь увидитъ и услышитъ. Ему, безъ всякихъ доводовъ самому себѣ, стала дорога судьба дѣвушки, съумѣвшей такъ заинтересовать его.
   Передъ нимъ будетъ разыгрываться нѣчто. Между нимъ и Марусей есть уже пониманіе, родъ уговора; она желаетъ сближаться съ нимъ и дѣлаетъ это безъ всякаго себѣ на умѣ... Это не флиртъ, а дружескій союзъ.
   До обѣда онъ оживленно разговаривалъ съ хозяйкой и ея мужемъ, спрашивалъ князя о лагерныхъ спектакляхъ; во время обѣда шутилъ, черезъ столъ, съ Вавой и переговаривался съ генераломъ въ такомъ же шутливомъ тонѣ.
   Но отъ него ничего не ускользало. Любовь Ѳедоровна -- въ легкомъ платьѣ и въ цвѣтахъ, съ полуоткрытою грудью и руками поразительно молодая,-- онъ уже зналъ теперь, сколько ей лѣтъ,-- казалась красивѣе своей дочери. Онъ и въ этомъ долженъ былъ созваться... Маруся одѣлась не къ лицу -- въ модную кисею зеленоватаго оттѣнка съ разводами, и прическу измѣнила, тоже не къ лицу. Съ Тараевымъ она постоянно говорила, просто и свободно, какъ съ хорошимъ знакомымъ, и нѣсколько разъ онъ ей что-то такое разсказывалъ въ полголоса.
   Ея мать, несмотря на шумныя приставанія Вавы, зорко слѣдила за этою парой. Она не переставала ласкать всѣхъ глазами и посылкой короткихъ фразъ и окликовъ то въ ту, то въ другую сторону; но Грубинъ успѣлъ схватить разъ-другой какой-то особый огонекъ въ ея зрачкахъ.
   Онъ догадывался, что Любовь Ѳедоровна даетъ генеральное сраженіе.
   Но какое?
   Не спроста былъ ею, именно сегодня, приглашенъ и князь Юшадзе.
   Князь сидѣлъ блѣдный и злыми глазами оглядывалъ всѣхъ. И вообще не очень рѣчистый, онъ едва отвѣчалъ Грубину, когда тотъ заговаривалъ съ нимъ во время обѣда. Никакихъ признаковъ жениха не видѣлъ онъ въ немъ сегодня. Только Орестъ Юрьевичъ шутилъ съ нимъ и подливалъ ему вина, изрѣдка перекидываясь словами съ дочерью и съ Тараевымъ.
   Когда правый глазъ восточника, видный Грубину слѣва, упирался, черезъ столъ, въ рѣдѣющіе на лбу волосы Тараева, въ немъ точно зажигался розовый огонь.
   Князь долженъ былъ мучительно ревновать къ этому "купчишкѣ" и будь это тамъ, въ Закавказьѣ, онъ бы, отъ перваго слова, показавшагося ему обиднымъ, полыснулъ его кинжаломъ, подъ конецъ грузинскихъ здравицъ, руководимыхъ бывалымъ "тулумбашемъ".
   Маруся и передъ обѣдомъ почти не говорила съ нимъ, а теперь ея бесѣда съ Тараевымъ была такое а parte, въ которомъ, черезъ столъ, онъ и совсѣмъ не могъ участвовать.
   Худое лицо Тараева краснѣло отъ вина. Онъ пилъ все, что ему наливали, и бесѣда съ Марусей затягивала его слишкомъ замѣтно.
   Не знай теперь Грубинъ про виды хозяйки на милліонера, попади онъ въ первый разъ въ этотъ домъ, онъ принялъ бы Тараева если не за жениха дочери, то за человѣка, заинтересованнаго ею не меньше, чѣмъ князь.
   Такъ не измѣняется выраженіе у человѣка просто любезнаго и добраго отъ взгляда на красивое женское лицо.
   Или, можетъ быть, это была маска, уговоръ между Тараевымъ и матерью Маруси... Они не желаютъ выдавать своей связи.
   Но полно, добилась ли своего Любовь Ѳедоровна, если все то правда, что ему говорилъ сегодня генералъ?
   Правда или нѣтъ, но тутъ шла какая-то игра... Предметъ ея,-- призъ, вродѣ того, какъ на скачкахъ,-- вотъ эта дѣвушка съ загадочною душой, сама приближавшая его къ себѣ.
   Грубинъ понималъ злобную ревность грузина. Вѣдь, и этотъ князь, какова бы ни была его голова, имѣетъ право возмущаться и негодовать. Онъ не можетъ не ставить себя выше Тараева... Онъ -- князь, быть можетъ, царской крови, красивъ, гвардеецъ... А этотъ милліонщикъ -- "купчишка"... И она, знающая, какъ онъ ее любитъ, показываетъ ему, что тотъ имѣетъ больше шансовъ. "Два милліона бумажками доходу!"
   Эта фраза прозвучала у него въ ухѣ и онъ не воздержался, сказалъ ее на ухо генералу.
   Тотъ оглянулъ его съ усмѣшкой глазъ подъ нахмуренными бровями и отвѣтилъ въ тонъ:
   -- И собственныхъ три корабля!
   Но Грубину стало тотчасъ же непріятно отъ такого перешептыванія.
   Генералъ поглядѣлъ на него многозначительно и, указывая головой на свою дочь, выговорилъ довольно громко:
   -- Видите, какое обожаніе!
   Вава совсѣмъ прильнула къ хозяйкѣ и разсматривала камень на одномъ изъ ея браслетъ.
   Имъ обоимъ показалось, что она поцѣловала этотъ камень или промежутокъ бѣлой руки.
   -- Видите?-- спросилъ генералъ и допилъ свой стаканъ шампанскаго.
   Голосъ Вавы порывисто зазвенѣлъ и подъ общій гулъ разговоровъ они могли бы продолжать въ томъ же родѣ, но Грубинъ уклонился и сталъ прислушиваться къ тому, что Аксамитовъ говорилъ князю.
   Орестъ Юрьевичъ, съ краснѣющими щеками, прищуривалъ свой лѣвый глазъ, а правымъ возбужденно и благодушно глядѣлъ въ монокль на своего сосѣда и подливалъ ему шампанскаго.
   Князь поблагодарилъ и удержалъ рукой бутылку.
   -- Довольно...
   -- Отчего?
   -- У меня и безъ того голова болитъ съ утра.
   "Не голова у тебя болитъ, а сердце,-- подумалъ Грубинъ.-- И не у одного тебя".
   -- Много были на солнцѣ?-- почти заботливо спросилъ онъ князя.
   Лицо грузина обернулось къ нему своимъ оваломъ и въ глазахъ его Грубинъ прочелъ выраженіе человѣка, которому онъ, какъ мужчина, ни чуточки не опасенъ.
   Князь вѣжливо улыбнулся и сказалъ кротко и почтительно:
   -- Благодарю васъ... Это не отъ солнца.
   "Знаю",-- прибавилъ Грубинъ и почувствовалъ тутъ же, до какой степени онъ здѣсь, за этимъ столомъ, лишній. Всѣ тутъ попарно: мужъ съ женой, отецъ съ дочерью, дочь съ двумя молодыми людьми.
   А онъ что?
   "Наперсникъ".
   Но и этого званія онъ не имѣлъ.
   Взглядъ Маруси вдругъ остановился на немъ и ея синіе глаза точно говорили ему:
   "Дайте срокъ... Вы все узнаете".
   

XXVI.

   Садъ огибалъ дачу съ одного конца и уходилъ довольно глубоко, вплоть до переулка. Въ густой аллеѣ изъ высокихъ кустовъ сирени, уже отцвѣтшихъ, стояла тѣнь. Вечеръ бѣлесоватымъ пологомъ надвигался надъ городомъ. Вездѣ въ саду, кромѣ этой аллеи, было свѣтло, какъ на югѣ, въ началѣ осьмаго.
   На террасѣ слышны были раскаты голоса Вавы; тамъ сервированъ былъ кофе.
   Въ аллеѣ, съ сигарами, прохаживались князь и Грубинъ.
   Отъ кофе князь отказался; Грубинъ также. Они сошли вмѣстѣ въ садъ, точно имъ надо было о чемъ-нибудь интимно переговорить. Какъ будто ихъ начинало связывать тайное чувство или сродное настроеніе.
   Князь шелъ, твердо ступая по песку, въ туго подтянутыхъ рейтузахъ, безъ фуражки. Грубинъ старался попадать съ нимъ въ ногу.
   Сначали они молчали и такъ, молча, дошли до рѣшетки сада, гдѣ остановились на минуту.
   Выпустивъ густую струю дыма, князь спросилъ:
   -- Вы только сегодня познакомились съ этимъ господиномъ?
   Грубинъ, по кивку головы, понялъ, что тотъ говоритъ о Тараевѣ.
   -- Только сегодня.
   -- Вы...-- у него выходило похоже на ви,-- вы здѣсь недавно? Тогда, въ Павловскѣ, васъ представилъ monsieur Голубецъ.
   -- У васъ прекрасная память, князь.
   -- Благодарю... Нѣтъ, я потому спросилъ... Вамъ многое неизвѣстно...
   Блѣдныя щеки передернули нервныя струйки около изгибовъ рта.
   "Неужели и онъ, -- подумалъ Грубинъ, -- будетъ меня посвящать въ темныя дѣла господъ Аксамитовыхъ?"
   Ему этотъ грузинскій дворянинъ казался неспособнымъ на грубую неделикатность. Слишкомъ онъ былъ хорошо выдрессированъ. И если у него вырвется что-нибудь нескромное, значитъ, его забрало личное чувство обиды порывистой, полудикой натуры.
   -- Я не понимаю,-- медленно, точно онъ пробирался по дощечкѣ, заговорилъ князь,-- для кого же онъ здѣсь, этотъ господинъ? Я думалъ, для матери. Вы не знаете ничего про этого господина?
   Видно было, что само имя "Тараевъ" не выходитъ у него изъ горла.
   -- Не имѣлъ о немъ понятія до сегодня,-- ласково, пріятельскимъ звукомъ отозвался Грубинъ.
   Онъ, незамѣтно для себя, взялъ князя подъ руку и они подвигались вверхъ по аллеѣ короткимъ шагомъ.
   -- А-а,-- протянулъ князь.-- Онъ жилъ съ одной... изъ хора взялъ. Вы понимаете... Самая такая... ну, однимъ словомъ...
   -- Понимаю,-- облегчилъ его Грубинъ.
   -- И она его держала въ рукахъ... здорово!-- выговорилъ звучно князь, точно обрадовавшись этому слову.-- Возилъ съ собою за границу и женился бы, навѣрное... Но встрѣтилъ Любовь Ѳедоровну.
   -- За границей?
   -- Да, гдѣ-то тамъ въ Италіи, кажется. И вотъ та его содержанка,-- князь понизилъ тонъ,-- попала въ полную отставку... И, знаете, сразу. Отрѣзало! Онъ, я слыхалъ, выплатилъ ей полмилліона. Ха, ха! Ха, ха!... Не очень раскошелился для такого богача.
   Точно спохватившись, что ничего этого ему бы не слѣдовало говорить, князь сильно затянулся и прошелъ нѣсколько шаговъ молча.
   Но у него, должно быть, слишкомъ уже клокотало внутри.
   -- И я не понимаю! Теперь этотъ господинъ имѣетъ видъ...
   -- Жениха?-- подсказалъ Грубинъ.
   -- Вы полагаете?
   Глаза грузина стали совсѣмъ круглые и вбокъ сверкнули искрой.
   "Рѣзнетъ",-- подумалъ Грубинъ.
   -- Я не могу судить... Я здѣсь вновѣ. Вамъ это яснѣе.
   -- Все это,-- князь сдѣлалъ жестъ кистью свободной руки,-- мое это финты.
   -- Можетъ быть, -- продолжалъ Грубинъ, -- у московскаго набаба...
   -- У кого?-- простовато переспросилъ князь.
   -- Да у этого господина,-- употребилъ Грубинъ его выраженіе,-- такое сердце.
   -- Началъ съ мамаши, а теперь...
   Князь оборвалъ себя и даже бросилъ сигару. Въ аллеѣ показалась мужская фигура.
   Это былъ Тараевъ. Онъ двигался тихо, колеблющеюся походкой, держа голову впередъ.
   Князь вынулъ часы изъ поперечнаго кармана рейтузъ, отвернувъ полу сюртука.
   -- Девять часовъ... Я еще успѣю на поѣздъ.
   Тараевъ подошелъ къ нимъ.
   -- Какъ здѣсь хорошо!-- сказалъ онъ, сдѣлавъ имъ что то вродѣ поклона.-- Вы позволите?
   Онъ вынулъ папироску и попросилъ огня у Грубина.
   -- Только сыровато,-- прибавилъ онъ съ миной человѣка, привыкшаго бояться перемѣнъ погоды.
   -- Имѣю честь кланяться!-- выговорилъ громко князь, ни къ кому особенно не обращаясь, звонко щелкнулъ шпорами и пошелъ къ террасѣ скорымъ шагомъ.
   -- Вы не пройдетесь еще?-- спросилъ тихо Тараевъ и задумчиво поглядѣлъ вслѣдъ удалявшемуся офицеру.
   -- Съ удовольствіемъ,-- отвѣтилъ Грубинъ.
   Въ него прокралось тутъ же совсѣмъ другое чувство, чѣмъ къ князю. Онъ вспомнилъ, съ какимъ выраженіемъ смотрѣлъ Тараевъ на Марусю и какъ втягивался въ разговоръ съ нею. Какую-то опасность несъ съ собою этотъ блѣднолицый и узкогрудый москвичъ, совсѣмъ, однако, не похожій на хищника, знающаго силу своихъ милліоновъ. Эту опасность ощутилъ Грубинъ не для себя, а для Маруси; онъ боялся задать себѣ вопросъ: да почему же онъ и не мужъ ей, если ея родители не побрезгуютъ его купеческимъ происхожденіемъ?
   -- Куда же такъ заторопился князь?-- спросилъ Тараевъ, раскуривая свою заграничную папиросу съ тонкимъ запахомъ дорогаго цареградскаго табаку.
   -- На поѣздъ.
   -- А вышло, точно онъ отъ меня убѣжалъ. Что-жь ему меня бояться?
   Тараевъ тихо засмѣялся.
   -- Вы видите,-- отозвался Грубинъ съ усмѣшкой,-- онъ здѣсь, кажется, чуть не на правахъ жениха.
   -- Да-а?-- выговорилъ Тараевъ, и улыбка прошла по его блѣднымъ губамъ.
   -- Вамъ это, должно быть, ближе извѣстно. Вы, вѣдь, если не ошибаюсь, давнишній другъ Любови Ѳедоровны?
   -- Давнишній? Это не совсѣмъ точно. Съ прошлой осени я знаю Любовь Ѳедоровну и Марью Орестовну. Ореста Юрьевича встрѣчалъ и раньше.
   Въ глазахъ Тараева зажглось какое-то безпокойство.
   Немного помолчавъ, онъ спросилъ, все съ тою же блуждающею улыбкой:
   -- Вы развѣ что-нибудь слышали? Или это ваше предположеніе?
   И въ возгласѣ Тараева проглянуло сквозь тихій и скромный тонъ нѣчто, какъ бы говорившее:
   "Если я захочу, то могу разстроить любой бракъ".
   -- Мнѣ такъ казалось, -- вымолвилъ Грубинъ равнодушною нотой.
   -- Марья Орестовна достойна не такого мужа, какъ этотъ князекъ.
   -- Онъ не плохая свѣтская партія. Можетъ быть, только изъ обѣднѣвшаго рода. Нѣсколько барановъ...
   Грубинъ нарочно позволилъ себѣ эту шутку.
   -- Не въ томъ дѣло,-- возразилъ Тараевъ и его голосъ слегка дрогнулъ, -- не въ состояніи,-- добавилъ онъ.-- Марья Орестовна -- красавица, умница... на рѣдкость. Такихъ барышень у насъ и нѣтъ совсѣмъ... Ни здѣсь, ни въ Москвѣ, ни за границей. По крайней мѣрѣ, я не встрѣчалъ нигдѣ.
   -- Отбейте у восточника.
   Возгласъ вылетѣлъ у Грубина, точно его подтолкнуло что-то внутри. Но звукъ его былъ шутливый и на такой возгласъ можно было отвѣчать въ томъ же тонѣ.
   Но лицо Тараева немного затуманилось. Сладковатая, болѣзненная усмѣшка повела его безкровнымъ ртомъ; онъ мотнулъ головой и выговорилъ:
   -- Гдѣ же! Мнѣ впору своими лихими болѣстями заниматься. Молодой женѣ надо сидѣлкой быть... Я теперь на ногахъ, а придетъ осень -- и расклеится машина.
   Въ искренность этихъ словъ Грубинъ почему-то не вѣрилъ.
   

XXVII.

   -- Вы здѣсь?
   Они оба подняли разомъ головы.
   Ихъ окликнула Маруся. Это было недалеко отъ террасы.
   -- Maman прислала вамъ сказать, monsieur Тараевъ, что въ саду дѣлается сыро и для васъ не полезно.
   -- Кажется, еще мягко... Вы какъ находите?-- кротко спросилъ Тараевъ Грубина.
   -- Я ничего не чувствую.
   Всѣ трое подходили къ террасѣ. Любовь Ѳедоровна выдвинулась между двумя колоннами и позвала:
   -- Алексѣй Спиридонычъ!
   -- Слушаю-съ,-- откликнулся Тараевъ.
   -- Извольте подняться... Вамъ нельзя. Да еще безъ шляпы.
   -- Шляпу я могу надѣть.
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Прошу васъ.
   Тараевъ усмѣхнулся, бросилъ папиросу въ куртину съ цвѣтами и сказалъ, обращаясь къ Марусѣ:
   -- Маменьку надо слушаться.
   -- Надо,-- подтвердила Маруся.-- Вы не привыкли къ этому климату.
   -- Слушаю-съ,-- съ чуть-чуть замѣтнымъ юморомъ проговорилъ Тараевъ и началъ подниматься по ступенькамъ, но остановился и, обернувшись, спросилъ:
   -- А вы въ саду останетесь?
   -- Да,-- отвѣтила спокойно Маруся.-- Мнѣ хочется пройтись... Monsieur Грубинъ погуляетъ со мною.
   Весь этотъ разговоръ слушала съ своего мѣста Любовь Ѳедоровна. Грубинъ глядѣлъ на нее и ея лицо было ему отчасти видно.
   Когда Тараевъ подошелъ лѣниво и тихо, взглядъ ея искрился усмѣшкой, въ которой можно было распознать, что она довольна чѣмъ-то. Она ничего не сказала ни Марусѣ, ни Грубину, какъ бы одобряя ихъ прогулку по саду.
   Маруся надѣла свою свѣтло-голубую мантилью, отдѣланную серебромъ, и на голову накинула черное кружево. Такъ стала она опять гораздо живописнѣе.
   -- Пойдемте туда,-- указала она, -- вправо, черезъ лужайку, къ купѣ березъ.
   Голосъ ея особенно отдался въ немъ.
   Весь домъ, тѣ, кто сидѣлъ на террасѣ, хозяева и гости, куда-то точно провалились. Онъ понялъ, что только эта дѣвушка и существовала для него. Она и заставила его придти сюда. Разговора съ нею онъ только и жаждалъ.
   Около купы березъ стоялъ диванъ.
   Маруся дошла до него молча и, садясь, сказала ему:
   -- Вы много ходили... Отдохните.
   Совсѣмъ другими звуками говорила она съ нимъ. Тѣ же низковатыя ноты обволакивала ласка, обращенная не къ кому иному, какъ къ нему.
   Тотчасъ же ощутилъ онъ теплоту въ головѣ.
   И безъ всякаго колебанія онъ протянулъ ей руку и выговорилъ:
   -- Какъ я радъ!
   Она пожала и замедлила свое пожатіе. Отъ ея гладкой, свѣжей руки съ длинными пальцами вошло въ него что-то смѣлое и великодушное.
   Руку надо было оставить. Онъ это сдѣлалъ, чувствуя, какъ свѣжіе пальцы Маруси неторопливо уплываютъ изъ его горячей руки.
   Прежде чѣмъ онъ заговорилъ, глаза ея съ грустною улыбкой остановились на немъ. Ему показалось, что онъ понялъ значеніе этого взгляда.
   -- И каждый день проходить такъ?-- обронилъ онъ.
   -- Каждый день,-- повторила она и движеніемъ правой ноги выдвинула кончикъ ботинки.-- Такъ и всю жизнь будетъ!
   -- Почему?-- чуть не крикнулъ Грубинъ, нервно повернулся къ ней всѣмъ станомъ и положилъ руку на спинку дивана.-- Почему, Марья Орестовна?
   Попутно онъ подумалъ: "Я попалъ вѣрно. Она ищетъ исхода".
   -- Почему?-- тише звукомъ протянула Маруся и запахнула мантилью, держа голову немного внизъ.-- Отвѣчать не стоитъ. Вы это прекрасно поймете сами, если станете чаще бывать у насъ, а, можетъ, и теперь уже поняли... monsieur Грубинъ.
   -- Не зовите меня такъ: monsieur Грубинъ... Мы, вѣдь, друзья, да?
   -- Я ничего не сдѣлала, чтобы имѣть право на вашу дружбу.
   Она это сказала, какъ бы подбирая слова, сидѣла все въ той же позѣ съ вытянутыми ногами и на него не глядѣла.
   -- Полноте. Я первый долженъ вамъ повиниться.
   -- Въ чемъ это?
   Однимъ глазомъ поглядѣла она на него, полусерьезно.
   -- Вы такъ просто и сильно заговорили со мной тогда, во время нашей прогулки верхомъ, а я...
   Ему трудно сдѣлалось выразить то, что его волновало съ тѣхъ поръ.
   -- А вы заподозрили меня въ желаніи пококетничать съ вами?-- спросила Маруся спокойно, тономъ товарища.
   Рѣсницы ея были полуопущены.
   -- Нѣтъ, избави Боже!
   Все высказалъ бы онъ ей тутъ же, до самыхъ затаенныхъ складокъ души... Но надо было излиться и о томъ, какъ онъ клеймилъ себя въ бездушіи, въ забвеніи своей потери, въ оскорбленіи памяти покойной жены.
   А оскорбленіемъ являлось что же? Наростающее чувство къ этой дѣвушкѣ.
   -- Въ другой разъ,-- смущенно вымолвилъ онъ.-- Я еще самъ себя не взялъ въ руки, Марья Орестовна... Когда-нибудь все узнаете. Но зачѣмъ обо мнѣ?... Оставимъ всякія оговорки... Если вамъ дружба моя на что-нибудь годна, берите ее... И вотъ сейчасъ же я долженъ васъ предупредить... Въ той аллеѣ со мной говорили и князь, и Тараевъ. Они оба увлечены вами.
   -- Тараевъ?-- быстро откликнулась Маруся, и глаза ея, обратившіеся къ нему, заискрились въ своихъ глубокихъ орбитахъ.-- Вы говорите, Тараевъ?
   -- Вы сами не замѣчаете? Но, простите... Это можетъ показаться сплетней, вторженіемъ въ вашу жизнь... Двѣ недѣли назадъ я бы не позволилъ себѣ передавать вамъ... Но теперь это все равно, если бы дѣло шло о сестрѣ моей...
   -- Послушайте, Владиміръ Павловичъ,-- заговорила Маруся, понижая звукъ голоса,-- отвѣтьте мнѣ, какъ мужчина, который знаетъ жизнь и самъ испытывалъ страсть.
   -- Страсти я не зналъ,-- чуть слышно произнесъ Грубинъ.
   -- Вы не любили?
   -- Узналъ чувство... тихое и свѣтлое. Но это не была страсть.
   -- Все равно,-- сказала Маруся, слегка вздрогнувъ плечами, точно отъ свѣжаго воздуха,-- но вы жили... вы умны и наблюдательны, я это вижу... Въ Тараевѣ вы почувствовали... что?
   -- Онъ самъ заговорилъ со мною о князѣ и васъ... При его сдержанности это уже признакъ... Въ немъ не одинъ общій интересъ... друга дома...
   -- Стало, я не ошиблась?-- опять, какъ бы про себя, вымолвила Маруся и сдѣлала движеніе головой, которое Грубинъ замѣтилъ, но не понялъ.
   -- Въ чемъ?-- подсказалъ совсѣмъ Грубинъ.
   -- Пойдемте!
   Маруся быстро поднялась и поспѣшила по затемнѣвшей дорожкѣ къ аллеѣ сиреней.
   Тамъ они пошли рядомъ.
   -- Вы не ошиблись въ томъ, что въ московскомъ набабѣ загорается къ вамъ нѣчто, чего прежде не было?-- спросилъ Грубинъ.
   -- Да,-- глухо отозвалась Маруся.
   -- И васъ это волнуетъ? Онъ вамъ противенъ?-- порывисто спросилъ Грубинъ.
   -- Противенъ? Нѣтъ!... Но вы не понимаете! Вы не понимаете!...
   Въ голосѣ ему послышалось вздрагиваніе.
   -- Не понимаю,-- наивно и кротко повторилъ онъ.
   -- Какъ вамъ объяснить? Это цѣлая комбинація... И она будетъ доведена до конца. Конечно, князь кипитъ, по-грузински...
   -- Въ немъ страсть несомнѣнна... И злобная обида...
   -- Обида? На что?... Ему не давали слова.
   -- Почему же Тараевъ считаетъ его какъ бы женихомъ?
   -- Князь показанъ былъ ему въ такомъ свѣтѣ.
   -- Показанъ?... Кѣмъ?
   -- Кѣмъ?... Что за вопросъ? Вы предлагаете мнѣ дружбу... Надо меня понимать съ полслова.
   Маруся сказала это такимъ голосомъ, что сердце Грубина ёкнуло и онъ боязливо опустилъ голову, не рѣшаясь взглянуть на нее.
   

XXVIII.

   Съ террасы докатился смѣхъ съ визгливыми нотами.
   -- Орестъ Юрьевичъ! Не могу! Не могу!-- вскрикивала Вава.
   -- Да позвольте мнѣ досказать, mademoiselle Barbe...
   -- Умру!... Умру!...
   И хохотъ опять затрещалъ въ отсырѣвшемъ воздухѣ.
   Маруся подняла голову. Грубинъ рѣшился взглянуть на нее и схватилъ унылый, почти скорбный взглядъ подъ сдвинутыми бровями.
   -- Слышите?-- начала она уже другимъ совсѣмъ тономъ,-- эта мой отецъ смѣшитъ Ваву Дынипу. Она умираетъ со смѣху. Отецъ, навѣрное, разсказываетъ ей что-нибудь ужасно смѣшное, что-нибудь ужасно остроумное. А что у него на душѣ, онъ не покажетъ... никому... И мнѣ не показываетъ... Но я давно понимаю его... и вижу... Никого мнѣ не жаль, кромѣ его... Мнѣ такъ хочется говорить съ вами не о себѣ, а о немъ... Но я не достаточно смѣла для этого. У меня все еще предразсудки. Des scrupules bêtes... quoi!... Вы, вѣдь, совсѣмъ не понимаете моего отца, а?
   Вопросъ былъ сдѣланъ нервно, почти повелительно.
   -- Какъ же я могу его хорошо знать?-- отозвался Грубинъ, еще болѣе смущенный этою рѣзкостью переходовъ въ тонѣ Маруси.
   -- И онъ вамъ не нравится? Скажите. Вы, конечно, находите его такимъ, какимъ онъ кажется... Un viveur... Мужъ подъ башмакомъ жены своей... И даже хуже того?
   Маруся оборвала свою рѣчь и Грубину показалось даже, что она закусила себѣ губу.
   Развѣ онъ могъ сказать ей правду -- не про то, какъ цѣнитъ онъ ея отца, а что онъ слышалъ о немъ, не дальше, какъ сегодня, идя къ нимъ обѣдать, отъ пріятеля ея родителей, отца Вавы?
   Но ему и не хотѣлось поддерживать этотъ разговоръ о снисходительномъ супругѣ Любови Ѳедоровны.
   Какъ можетъ онъ сокрушаться объ ея отцѣ, когда она сама -- жертва?
   -- Марья Орестовна,-- Грубинъ заговорилъ порывистѣе,-- я отца вашего слишкомъ мало знаю. Онъ мнѣ скорѣе нравится... Уже по тому одному, что онъ съ вами хорошъ.
   -- При чемъ тутъ я?-- перебила она и сдѣлала свой характерный жестъ головой.
   -- При чемъ?... Но неужели вы не видите, что здѣсь... въ вашемъ домѣ,-- онъ понизилъ звукъ голоса,-- только вы и вызываете настоящее сочувствіе?
   Слово соскочило съ его губъ, но онъ не такъ хотѣлъ выразиться... Имъ начала овладѣвать неудержимая тревога. Въ груди что-то забилось, въ головѣ заискрились совсѣмъ не такія слова... Онъ какъ бы стыдился ихъ.
   -- Я не умѣю выразить,-- онъ махнулъ нетерпѣливо рукой.-- Видите, я стѣсненъ... Будь это въ другомъ мѣстѣ... Я предупреждалъ васъ, что намъ нельзя будетъ говорить по душѣ.
   -- Надо брать то, что можно,-- строго выговорила Маруся.
   -- Простите!... Я вижу, вы сильнѣе меня... прошли не такую школу.
   -- Сильнѣе!-- повторила она почти гнѣвно.-- Я сильнѣе!... Ха, ха!... Какъ вы проницательны!... Оттого, что у меня такой видъ и такой голосъ? Оттого, что я говорю съ вами Богъ знаетъ какимъ тономъ? Вы, вѣдь, не виноваты въ томъ, что изъ меня можно дѣлать... даже не ширму,-- схватила она не сразу пришедшее ей слово,-- а такую... Ну, я не знаю, какъ это по-русски... Une amorce.
   -- Приманку!-- подсказалъ Грубинъ и у него захолодѣло въ груди отъ одного этого слова.
   -- Какъ вещь... Въ витринѣ лежитъ... и надо, чтобы она понравилась... А потомъ ее приберутъ... отдадутъ другому.
   Слово "отдадутъ" Маруся произнесла быстро и невнятно. Трубину послышалось: "продадутъ".
   Онъ всталъ и, наклонившись надъ ней, съ рукою, опертою о спинку дивана, заговорилъ быстро и смѣло, и глядѣлъ на нее прямо, не пугался суровости ея глазъ.
   -- Мнѣ довольно того, что вы сказали, марья Орестовна... Въ чемъ же дѣло? Вами играютъ недостойно, возмутительно! Вы не больная!... Вы не способны выдумывать, клеветать... и на кого же?... Многое въ васъ самихъ для меня неясно, загадочно. Но я вѣрю вамъ, вѣрю больше, чѣмъ самому себѣ, въ эту минуту.
   Онъ перевелъ дыханіе, отнялъ руку отъ дивана и прошелся ею по волосамъ. Маруся сидѣла недвижно, съ наклоненною головой. Грудь ея чуть замѣтно волновалась подъ складками мантильи.
   -- Вы такъ сердечно относитесь къ вашему отцу... Почему же онъ не поддержитъ васъ, свое единственное и дорогое дитя?... Окь васъ нѣжно любитъ... Я это замѣтилъ... И цѣнитъ васъ...
   -- Боже мой!-- глухое восклицаніе Маруси пошло по аллеѣ.-- Но развѣ у него есть своя воля?... Онъ -- рабъ!... Такихъ рабовъ еще никогда не было... Потому-то я такъ и страдаю за него. Но это ни къ чему не ведетъ: страдать, жалѣть, понимать!... Ни къ чему! Все это нервы, все это доказываетъ только слабость. Сила не въ насъ съ нимъ... Мы только -- живыя машины... И зачѣмъ,-- воскликнула она, поднимая голову,-- зачѣмъ я все это вамъ говорю?... C'est absurde et c'est ignoble!...
   Грубинъ взялъ ее за руку, которою она передъ тѣмъ отмахнула край мантильи, и, все еще стоя надъ ней, не выпускалъ этой трепетной и захолодѣлой руки.
   -- Вамъ не стыдно такъ говорить? Но вы -- личность!... Вы сожете сейчасъ же, если пожелаете, рвануться на волю. Вы -- умница, съ избранною натурой, съ силой обаянія и красоты!
   Онъ, не выпуская ея руки, сѣлъ рядомъ, близко и, весь трепетный, былъ охваченъ однимъ порывомъ: разбудить волю въ этомъ прекрасномъ существѣ, вырвать ее изъ логовища, гдѣ родная мать такъ гнусно губитъ ея душу, превращаетъ ее въ орудіе комбинацій ненасытной хищницы.
   -- Скажите слово,-- шепталъ онъ и его рука опять потянулась къ ея рукѣ, оставленной ею на колѣняхъ,-- одно слово -- и...
   -- И что тогда?-- остановила она его скорбною нотой.
   -- Все отъ васъ зависитъ... Нужна вамъ поддержка -- приказывайте...
   Грубинъ не узнавалъ своего голоса. Пылкій молодой человѣкъ говорилъ за него. Онъ забылъ, гдѣ онъ, кто онъ, какое прошедшее у него за плечами и какое личное горе носилъ онъ въ душѣ такъ недавно, -- все отлетѣло. Тотъ Грубинъ отошелъ въ прошлое. Никакого укола совѣсти, ни одной охлаждающей мысли не проникало въ него.
   -- Приказывайте!-- повторилъ онъ еще сильнѣе, съ наплывомъ жгучей сердечности.-- Не ослабляйте себя одними словами безплодной горечи. Вы видите... передъ вами человѣкъ, готовый все сдѣлать для васъ.
   Еще одно слово -- и онъ не могъ бы совладать съ собою.
   Маруся молчала и сидѣла, не отнимая отъ него руки.
   -- Владиміръ Павловичъ въ саду съ mademoiselle Marie?
   Этотъ вопросъ вдругъ донесся до нихъ.
   Грубинъ узналъ носовое произношеніе Голубца.
   -- Онъ сюда придетъ... Я не могу...
   Видѣть сейчасъ Буфало-Билля, слышать его шуточки,-- Грубинъ испугался такой профанаціи.
   -- Марья Орестовна, не отталкивайте меня... Не замыкайтесь въ себя... Я буду ждать.
   -- Вы остаетесь въ Царскомъ... не ѣдете за границу... неужели для меня?
   Маруся встала.
   -- Не стоитъ...-- выговорила она.
   -- Но мы увидимся... на свободѣ?". Умоляю васъ.
   -- Увидимся, -- медленно сказала она и подала ему руку.-- Прощайте! Вамъ не хочется туда?
   -- Нѣтъ!
   -- Вы можете уйти... отсюда... прямо въ переднюю...
   Грубинъ нагнулся, поцѣловалъ ея руку и побѣжалъ назадъ по аллеѣ.
   

XXIX.

   У Донона, въ саду, столы, по дорожкамъ и въ палаткахъ, на половину были пусты. Часъ завтрака только что начался. Татары, перекидываясь гортанными звуками, шныряли черезъ террасу, внизъ и вверхъ по лѣстницѣ, и мелькали своими бѣлыми галстуками и жилетами.
   За однимъ изъ небольшихъ столовъ, въ сторонѣ, у дерева, только что сѣлъ Грубинъ, заказалъ себѣ завтракъ и ждалъ закуски.
   Все утро ушло у него въ постоянной ѣздѣ на тряскихъ извощичьихъ дрожкахъ; но онъ не чувствовалъ утомленія.
   Въ конторѣ, гдѣ ему надо было дать окончательное согласіе на сдачу квартиры, онъ извинился, сказалъ, что остается. Сдѣлалъ онъ это безъ всякаго колебанія, и когда сходилъ съ лѣстницы, то даже удивился, какъ могъ онъ думать объ отъѣздѣ за границу. Къ своему доктору онъ не заѣхалъ, тотъ принималъ съ трехъ; да еслибъ это и былъ его часъ, онъ рѣшилъ остаться.
   Незачѣмъ было заѣзжать и въ паспортное отдѣленіе.
   За то онъ завернулъ въ банкъ, гдѣ у него лежала довольно большая сумма на текущемъ счету и гдѣ онъ хотѣлъ взять заграничный переводъ на Берлинъ. Вмѣсто перевода, онъ получилъ нѣсколько сотъ рублей по чеку.
   Столько ему и не нужно было вовсе; но въ немъ дѣйствовало возбужденіе, заставившее его почему-то увеличить вдвое сумму, когда онъ ее выводилъ на сѣромъ листкѣ, который захватилъ съ собою изъ Царскаго.
   Заѣхалъ онъ и къ портному: вдругъ показалось ему, что его свѣтлое пальто не первой свѣжести, и онъ заказалъ себѣ новое, дорогое, у француза, на Большой Морской, и когда тотъ снималъ съ него, мѣрку и онъ стоялъ передъ зеркаломъ въ молодцеватой, взвинченной позѣ, французъ сказалъ ему:
   -- Monsieur a très bonne mine!...
   И, въ самомъ дѣлѣ, зеркало доложило ему, что онъ смотритъ моложавѣе, главное, не такъ худъ въ щекахъ и глаза не такъ тусклы, какъ это было еще двѣ недѣли назадъ.
   Отъ портнаго и пріѣхалъ онъ къ Донону позавтратать, а оттуда на первый же поѣздъ въ Царское.
   Его влекло туда; онъ этого и не скрывалъ отъ себя.
   Третьяго дня, не дальше, ушелъ онъ изъ саду отъ Аксамитовыхъ и всю ночь не смыкалъ глазъ, даже не ложился, а сначала бродилъ по бульвару, потомъ проходилъ у себя въ садикѣ до разсвѣта.
   Онъ не могъ еще сказать себѣ: что хочетъ дѣлать, на что рѣшиться, чего искать, на что надѣяться; но онъ жилъ совсѣмъ не такъ, какъ на той недѣлѣ или даже третьяго дня, утромъ или передъ обѣдомъ, когда встрѣтилъ на цвѣточномъ скверѣ запаснаго генерала Дынина.
   Влѣво отъ него, въ глубинѣ сада, надъ столикомъ, гдѣ сидѣлъ также всего одинъ мужчина, хозяинъ ресторана наклонился, въ бѣлой курткѣ и беретѣ, съ карточкой въ рукѣ.
   Въ мужчинѣ Грубинъ сейчасъ же узналъ знакомаго адвоката. Тотъ поклонился ему издали рукой и что-то сказалъ французу.
   -- Monsieur a commandé?-- спросилъ хозяинъ, проходя мимо Грубина, и на его утвердительный кивокъ головы прошелъ къ террасѣ.
   Адвокатъ всталъ и подбѣжалъ къ нему, маленькій, уже не молодой, но юркій въ движеніяхъ, и ласковымъ теноркомъ, подавая ему руку, сказалъ:
   -- Вы молодцомъ выглядите, Грубинъ! А я слыхалъ, что вы будто бы въ Карльсбадѣ?
   И въ его ласковыхъ глазкахъ Грубинъ прочелъ во время рукопожатія: "Но я очень радъ, что вы немножко успокоились послѣ смерти жены. Нельзя же все убиваться!"
   Это кольнуло его, но не смутило.
   Тотъ все еще жалъ его руку.
   -- Право, молодцомъ!... И какой у васъ этотъ костюмъ изящный! На васъ кто шьетъ?
   Грубинъ назвалъ имя портнаго.
   -- Закажу! Очень радъ! Вы молодцомъ! Вмѣстѣ бы позавтракали, да я жду одного господина.
   И еще разъ ласковый адвокатъ потрясъ его руку и засѣменилъ короткими шажками къ своему мѣсту.
   Когда онъ отошелъ, Грубинъ оглядѣлъ свой костюмъ, свѣтлосѣрый, совсѣмъ не траурный; но онъ и не хотѣлъ носить траура. Галстукъ на немъ былъ бѣлый, шелковый, безъ цвѣтныхъ крапинокъ.
   Должно быть, все кажется изящнымъ и, конечно, моложавитъ его.
   Но что же въ этомъ постыднаго? Онъ не франтитъ и никогда не франтилъ. Все крикливое, сомнительнаго вкуса противно ему. Только онъ подтянулъ себя, вернулся къ прежнимъ привычкамъ порядочности и нѣкотораго изящества -- вотъ и все.
   Теперь, и это "теперь" онъ подчеркнулъ мысленно, ему необходимо быть безукоризненно одѣтымъ, имѣть всю внѣшность свѣтскаго человѣка, не забывать, въ какое время и куда какъ одѣться.
   Безъ этого онъ можетъ ставить себя въ неловкое положеніе въ домѣ, куда онъ будетъ являться часто, гдѣ ему надо сдѣлаться своимъ человѣкомъ, внушающимъ довѣріе, съ которымъ молодой дѣвушкѣ удобно всюду показаться, ѣздить верхомъ, идти подъ руку, на прогулкѣ, имѣть съ нимъ, при своихъ, пріятельскій тонъ.
   Чѣмъ скорѣе онъ этого добьется, тѣмъ глубже проникнетъ за кулисы той ужасной пьесы, какая разыгрывается на его глазахъ.
   Не для себя все это ему надо, а для нея, для Маруси.
   Образъ дѣвушки, все еще загадочный и скорбный, не оставляетъ его, согрѣваетъ мечтой о томъ, что онъ ее спасетъ, высвободитъ это страждущее и одаренное существо.
   Отуманенные мечтой глаза Грубина прошлись вдаль, къ периламъ террасы, гдѣ уже прибавилось народу.
   Щеки его зардѣлись. Онъ узналъ Ореста Юрьевича Аксамитова, стоявшаго спиной у стола, за которымъ какой-то красный и бородатый генералъ съ золотыми аксельбантами, заткнувъ салфетку за обшлагъ, жалъ ему руку и что-то громко говорилъ.
   Всѣ знаютъ мужа Любови Ѳедоровны, какую онъ роль играетъ при женѣ, чѣмъ онъ пользуется отъ нея, а жмутъ ему руки, пріятельски болтаютъ, ни у кого не хватаетъ духа показать, кто онъ, какое клеймо лежитъ на немъ... Нe пойманный -- не воръ!
   И онъ самъ сейчасъ будетъ улыбаться Аксамитову и протягиватъ ему руку, любезно заговаривать.
   Но Орестъ Юрьевичъ -- отецъ Маруси. Она скорбитъ о немъ. Значитъ, есть на это причина. Кто бы онъ ни былъ, надо его узнать, дойти до дна всей этой огроиной язвы.
   -- А, вы здѣсь?
   Аксамитовъ -- все въ томъ же пиджакѣ съ цвѣткомъ въ петлицѣ и въ шоколаднаго цвѣта котелкѣ -- пробирался по дорожкѣ и подошелъ къ столу Грубина.
   Пріятельскимъ жестомъ протянулъ онъ ему обѣ руки.
   -- Вы одни? Или кого-нибудь ждете?
   -- Я одинъ,-- поспѣшилъ отвѣтить Грубинъ, обрадовавшись случаю быть съ глазу на глазъ съ отцомъ Маруси.-- Много обяжете, мѣсто есть!
   И онъ суетливо всталъ и подозвалъ татарина.
   Подошелъ къ нимъ и хозяинъ съ карточкой. Аксамитовъ спросилъ Грубина, что онъ заказалъ на завтракъ, и пожелалъ тѣ же кущанья.
   Эта неожиданность приподняла возбужденіе Грубина, и онъ не сразу нашелъ бы тему разговора.
   Орестъ Юрьевичъ первый заговорилъ, мягко и картаво, разсаживаясь противъ Грубина, сбоку стола.
   -- Вы скрылись третьяго дня и огорчили всѣхъ насъ, въ томъ числѣ и друга вашего Голубца. Маруся сказала мнѣ по секрету, что отъ него-то вы и скрылись.
   Онъ подмигнулъ ему свободнымъ глазомъ. Въ другомъ, какъ всегда, торчалъ монокль.
   -- Пожалуй, что и правда, -- отвѣтилъ Грубинъ, довольный такимъ вступленіемъ въ разговоръ.
   -- А, вѣдь, онъ вамъ очень преданъ... И вообще онъ нужный человѣкъ. По крайней мѣрѣ, это -- мнѣніе моей жены.
   Тонкія его губы сложились въ шутливую мину.
   -- Признаюсь... я не могу вкушать его въ большомъ количествѣ, -- сказалъ Грубинъ и пригласилъ Аксамитова раздѣлить съ нимъ закуску, принесенную татариномъ.
   

XXX.

   -- Маруся у насъ немножко расклеилась.
   Аксамитовъ наморщилъ бровь, подъ которой у него сидѣлъ монокль, и принялся за первое блюдо.
   -- Марья Орестовна?
   Грубинъ спросилъ смущенно и рука его, державшая ложку,-- онъ собирался накладывать себѣ на тарелку, -- остановилась въ воздухѣ.
   -- Такъ... Un petit bobo... Легкая простуда. Ночи сыры, а не бережется. Третьяго дня сидѣла въ саду.
   -- Это я виноватъ. Не предостерегъ Марью Орестовну.
   -- Она всегда рада побыть съ вами.
   Слова были сказаны не какъ свѣтская любезность, простымъ, искреннимъ звукомъ.
   Будь это въ другомъ мѣстѣ, не въ ресторанѣ, на виду у всѣхъ, гдѣ кругомъ могутъ слышать ихъ, онъ бы схватился за слова Аксамитова и повелъ бы сразу задушевный разговоръ, поставилъ бы ребромъ вопросъ: какъ отецъ понимаетъ свою дочь. Самая лучшая дипломатія -- идти прямо къ цѣли. Что бы Аксамитовъ ни отвѣтилъ ему, правда -- такъ или иначе -- начала бы сквозить.
   -- Дочь ваша, Орестъ Юрьевичъ, рѣдкая личность между нашими дѣвушками!
   Грубинъ совсѣмъ не то хотѣлъ сказать, но фраза вылетѣла у него неожиданно для него самого.
   Монокль выпалъ изъ орбиты Аксамитова. Глаза блеснули, ротъ, поблекшій, но тонкій, улыбнулся широко, и тотчасъ же эта широкая улыбка перешла въ невеселую усмѣшку.
   Онъ пересталъ ѣсть, положилъ одну руку на столъ и грустно, съ полу зажмуренными глазами, выговорилъ тихо:
   -- Да, Маруся... избранная натура.
   Слово "избранная" показалось Грубину особенно удачнымъ. Этотъ ничего не дѣлающій баринъ, съ манерами и картавостью поду француза, превосходно владѣетъ русскою рѣчью.
   Налетъ грусти не сходилъ съ лица Аксамитова, что сейчасъ же придало смѣлости Грубину.
   -- И у васъ большая дружба съ Марьей Орестовной?
   Онъ уже началъ забывать, что они сидятъ въ саду ресторана, на виду у всѣхъ, а не въ отдѣльномъ кабинетѣ.
   -- Она у меня одна, -- отвѣтилъ Аксамитовъ уклончивѣе, чѣмъ ожидалъ Грубинъ, но тотчасъ же прибавалъ: -- Марусѣ всегда было скучно въ женскомъ обществѣ... Мы съ ней рано подружились.
   -- Марья Орестовна находитъ... да вы, конечно, знаете ея фразу: "les femmes sont si bêtes".
   Зачѣмъ сказалъ онъ это? Точно хотѣлъ похвалиться отцу, что у нихъ съ Марусей уже были интимные разговоры.
   Но онъ не смутился. Маруся не скрыла ни отъ отца, ни отъ матери ихъ поѣздки верхомъ, нарочно попросила проводить ее до дачи. Ея мнѣніе о женщинахъ не ему первому сказала она.
   Инстинктъ шепнулъ Грубину, что такъ лучше. Пускай отецъ увидитъ, какъ быстро дочь приблизила его къ себѣ.
   -- Мнѣ ее жаль, -- говорилъ Аксамитовъ все съ тѣмъ же налетомъ грусти на лицѣ,-- особенно у насъ, въ Россіи. Но и за границей она чувствуетъ себя также не по себѣ.
   -- Не по себѣ,-- повторилъ Грубинъ. И это выраженіе Аксамитова нашелъ онъ очень мѣткимъ.-- Что-жь это такое?-- спросилъ онъ.
   -- Какъ вамъ сказать?... Это сложный процессъ... Ныньче рано начинаютъ жить и думать, слишкомъ рано,-- оттянулъ онъ со вздохомъ.-- У Маруси не было настоящаго отечества... Наша вина, каюсь... Часть ея дѣтства прошла за границей...
   -- А потомъ во французскихъ монастыряхъ?-- подсказалъ Грубинъ.
   -- Вы знаете?-- полувопросительно выговорилъ Аксамитовъ и, не смущаясь, продолжалъ:-- Въ этомъ еще не было большой бѣды. Тамъ все гораздо прочнѣе, чѣмъ у насъ. Я, признаюсь вамъ, никогда особенно не восхищался тѣмъ, какъ ведутъ дѣвушекъ въ Россіи... Ни институты наши, ни курсы... Или все очень формально... trop niais, или совсѣмъ не женскія идеи и замашки... А тамъ, за границей, гораздо больше традицій. Все держится за авторитетъ.
   -- Но духъ времени, все-таки, дѣлаетъ свое, -- проронилъ Грубинъ и пристально поглядѣлъ на Аксамитова.
   -- Это такъ!-- выговорилъ тотъ со вздохомъ.-- Никакія стѣны не спасаютъ отъ поразительно-ранней работы... не сердца,-- прибавилъ онъ,-- а головы.
   Когда лакей убралъ блюдо и вышла пауза, Аксамитовъ наклонился черезъ столъ и все съ тою же грустною усмѣшкой сказалъ Грубину:
   -- Вы развѣ не наблюдали нашихъ дѣвушекъ въ томъ обществѣ, которое кочуетъ по всей Европѣ?
   -- Мало...
   Грубинъ ничего больше не отвѣтилъ. Вдаваться въ подробности его удерживалъ смутный стыдъ.
   -- Le monde où l'on s'amuse,-- выговорилъ Аксамитовъ, какъ произносятъ заглавіе.-- Вы, конечно, знаете и пьесу?... Но тамъ взято все съ легкой стороны, для комедіи въ одинъ актъ... Въ жизни это совсѣмъ не такъ... забавно. Не взвидишься -- и дѣвушка, почти ребенокъ, уже прошла черезъ огромную работу... какъ это сказать? Души?-- нѣтъ! Но головы, мозга... Душой жили когда-то... во времена романтиковъ... Личность разрослась теперь ужасно. Если у дѣвочки даровитая натура, она начинаетъ горѣть на огнѣ непомѣрныхъ порывовъ ко всему: въ славѣ, къ чему-то колоссальному... Или все, или ничего -- вотъ ихъ девизъ. Нашимъ матерямъ и бабушкамъ одного какого-нибудь талантика или хорошенькаго лица, доброты, граціи... хватало на всю жизнь. Ныньче... въ восемьнадцать лѣтъ дѣвушка уже перепробуетъ всего и побываетъ и въ поэтессахъ, и въ артисткахъ, и въ писательницахъ.
   -- Развѣ Марья Орестовна...-- остановилъ было его Грубинъ.
   -- Маруся,-- немного подумавъ, продолжалъ Аксамитовъ,-- надѣлена необычайною головой... Но не реклама, не погоня за тѣмъ, что французы называютъ gloriole, гложутъ ее. Она выше этого!-- воскликнулъ онъ и вѣки глазъ сразу покраснѣли.-- Ее сталъ глодать другой червякъ... Слишкомъ ранній анализъ... Своя жизнь, личное счастье, возможность пользоваться минутой,-- все это отлетѣло, а голова мучительно работала, сердце теряло иллюзіи, воля ослабѣвала...
   -- Воля?...-- изумленно вымолвилъ Грубинъ.-- Но Марья Орестовна -- характеръ!
   -- Это только кажется!-- все съ возростающею живостью возразилъ Аксамитовъ.-- Видъ у ней такой... Если хотите, характеръ во всемъ, что благородство личнаго поведенія -- да; но борьба за себя, за возможное счастье -- нѣтъ!
   На этотъ разъ онъ какъ будто испугался смѣлости своихъ словъ и, замолчавъ, обернулся въ сторону террасы и поглядѣлъ на того генерала, съ кѣмъ говорилъ полчаса назадъ.
   Грубинъ не могъ не пойти дальше..
   -- Позвольте, Орестъ Юрьевичъ,-- началъ онъ, только что Аксамитовъ повернулъ къ нему голову.-- Значитъ, въ концѣ-концовъ, заграничное воспитаніе дало результаты, какихъ вы не предвидѣли?
   -- Жена моя,-- заговорилъ Аксамитовъ другимъ тономъ,-- думала, что держать дѣвочку одну, въ открытомъ домѣ, безъ подругъ, при нашихъ частыхъ переѣздахъ, было рискованно. И она, посвоему, была права.
   "А ты-то самъ?" -- хотѣлъ ему крикнуть Грубинъ; но ничего не возразилъ.
   Этотъ человѣкъ обезоруживалъ его. Онъ совсѣмъ позабылъ, какую репутацію имѣетъ Аксамитовъ, какъ онъ собирался пронимать въ его поведеніе, въ его преступную стачку съ женой, заклеймить его, когда настанетъ минута, за предательство передъ, собственною любимою дочерью, которую мать развращаетъ своимъ примѣромъ и доведетъ до чего-нибудь постыднаго и непоправимаго.
   Все отлетѣло отъ него. Онъ вѣрилъ искренности этого человѣка, заслышалъ душевное страданіе въ томъ, что и какъ онъ сейчасъ говорилъ о Марусѣ, понялъ его безпомощность, готовъ былъ протянуть ему руку и сказать:
   "Вѣдь, вы хорошій человѣкъ... Откройте мнѣ вашу душу: я не хочу считать васъ дрянью. Я готовъ просить у васъ прощенія!"
   -- И у Марьи Орестовны,-- вымолвилъ онъ, точно про себя,-- нѣтъ, стало быть, никакой личной жизни?
   -- Нѣтъ... Она не живетъ, а какъ бы это сказать... elle subit la vie.
   Имъ подали второе блюдо. Они ѣли молча. Грубинъ былъ также взволнованъ, какъ третьяго дня, въ саду. Вопросы просились наружу и не выходили; они были бы слишкомъ неумѣстны, даже и послѣ того, что говорилъ отецъ Маруси.
   -- Mon cher Аксамитовъ!... На два слова!-- окликнулъ жирнымъ басомъ генералъ съ аксельбантами, только что спустившійся съ террасы. Онъ взялъ Аксамитова подъ руку и отвелъ его въ глубь сада, къ одной изъ палатокъ.
   Грубинъ посмотрѣлъ имъ вслѣдъ и первая мысль, подкравшаяся къ нему, была:
   "А, вѣдь, если бы онъ считалъ тебя человѣкомъ, который можетъ попасть въ его зятья, онъ не сталъ бы съ тобой изливаться о ней. Ты годенъ только въ наперсники!"
   Мысль эта ѣдкою струей пронизала его.
   

XXXI.

   За буфетомъ царкосельской станціи Грубинъ выпилъ сельтерской воды. Въ немъ поднялась жажда послѣ прянаго завтрака у Донона.
   До отхода поѣзда оставалось еще около десяти минутъ. Но его что-то гнало въ Царское и онъ пріѣхалъ за полчаса до отхода.
   Аксамитовъ заторопился послѣ кофе,-- ему надо было сдѣлать нѣсколько концовъ по городу, и онъ говорилъ, что возьметъ шестичасовой поѣздъ.
   Грубинъ пошелъ по длинной и пустой платформѣ. На трехчасовомъ поѣздѣ ѣхало очень мало.
   -- Не угодно?-- остановилъ его мягкій стариковскій голосъ разнощика газетъ.
   Онъ зналъ его съ тѣхъ поръ, какъ помнилъ себя въ Петербургѣ. Кажется, этотъ старичокъ продавалъ газеты съ первыхъ дней розничной продажи по улицамъ.
   -- Какъ дѣла?-- спросилъ онъ его.
   -- Благодарю васъ!
   Особенный акцентъ разнощика, напоминающій чопорное произношеніе старыхъ дворовыхъ или капельдинеровъ, съ неуловимымъ, барскимъ оттѣнкомъ, всегда забавлялъ Грубина. Во время болѣзни покойной жены, когда ему приходилось по два раза ѣздить въ Петербургъ, онъ отводилъ душу, балагуря съ нимъ. Неизмѣнный звукъ и складъ рѣчи Ивана Николаевича, его походочка, волоча ноги, но скорая и легкая, картузъ на затылкѣ, темный сюртукъ и манера носить кипу газетъ подъ мышкой, развлекали его и вызывали непремѣнно какую-нибудь шутку.
   -- Возьмите съ картинками,-- сказалъ разнощикъ все тѣмъ же тономъ и вытянулъ изъ кипы номеръ Petit Journal pour rire, съ раскрашенными фигурами первой страницы.
   -- Нѣтъ ли посерьезнѣе?-- отозвался игриво Грубинъ.
   -- Тогда возьмите вотъ эту!
   Старичокъ совалъ ему большую газету, не мѣняя своей мины: съ игрой въ глазахъ и въ поблекломъ старческомъ ртѣ бритаго лица.
   Грубинъ опять вспомнилъ, какъ развлекалъ его Иванъ Николаевичъ во время тревожныхъ поѣздокъ за докторами и разными лечебными снадобьями, какихъ не хватало въ Царскомъ. И это напоминаніе не огорчило его.
   Онъ потрепалъ старика по плечу и спросилъ:
   -- А что... господа гусары давно съ вами ничего не выкидывали?
   Всѣмъ извѣстно было, какъ офицеры не разъ затягивали его разговоромъ въ вагонъ и увозили съ собою въ Царское.
   -- Никого нѣтъ... Всѣ въ лагерѣ,-- невозмутимо отвѣтилъ старикъ.
   Грубинъ купилъ у него номеръ большой газеты и пошелъ въ вагонъ для некурящихъ.
   Тамъ, въ углу, сидѣлъ артиллерійскій офицеръ и у одного изъ среднихъ оконъ -- двѣ дамы. Грубинъ сѣлъ наискосокъ и красивый, строгій профиль брюнетки, въ большой кружевной шляпѣ и шелковой длинной накидкѣ, остановилъ его взглядъ. Она тихо говорила съ пожилою дамой и онъ не сразу могъ узнать, на канонъ языкѣ.
   Онѣ говорили по-англійски. Но эти дамы не похожи были на англичанокъ и по-англійски говорили изъ жанра или чтобы ихъ не понимали.
   Профиль молодой дѣвушки показался ему очень знакомымъ. Онъ похожъ былъ на профиль Маруси, но съ меньшею строгостью линій. Во всемъ ея обликѣ и въ посадкѣ что-то отзывалось нерусскимъ, совершенно такъ, какъ у Маруси, особенно на первый взглядъ.
   Весь его разговоръ съ Аксамитовымъ, у Донона, прошелъ въ его головѣ почти дословно. Память его докладывала ему малѣйшіе изгибы рѣчи и даже то, что слова Аксамитова вызывали въ немъ, всѣ вопросы, просившіеся у него наружу.
   Когда тотъ выходилъ съ нимъ изъ ресторана, и они оба пѣшкомъ пересѣкли длинный дворъ, отъ деревяннаго дома, къ воротамъ на Мойку, вдругъ его схватила досада на свое малодушіе.
   Зачѣмъ онъ не заговорилъ съ нимъ болѣе смѣлымъ тономъ, не показалъ ему того, что въ его душѣ зрѣетъ къ Марусѣ, не вызвалъ и въ Аксамитовѣ чего-нибудь, подающаго надежду?
   Надежду на что?
   Теперь онъ знаетъ на что. На поддержку, еслибъ его сближеніе съ Марусей...
   Его вдругъ ударило въ краску.
   Стало быть, онъ начиналъ разговоръ съ отцомъ Маруси ме за тѣмъ только, чтобы проникнуть въ то, что надъ ней тяготѣетъ въ лицѣ матери, чтобы самоотверженно "спасти" ее, какъ онъ еще вчера утромъ повторялъ, послѣ ночи, проведенной безъ сна?
   Стало быть?
   Щеки его горѣли. Онъ взглянулъ еще разъ на брюнетку и это кажущееся сходство съ Марусей усилило его тревогу.
   Раздался третій звонокъ и затѣмъ жидкій и продолжительный свистокъ. Поѣздъ двинулся.
   Черезъ минуту въ вагонъ вошелъ оберъ-кондукторъ.
   Грубинъ зналъ его больше всѣхъ остальныхъ на этой линіи: молодой еще человѣкъ, блондинъ, плотный, съ фуражкой или шапкой, всегда надѣтой немного назадъ, съ неизмѣнно грустнымъ, довольно красивымъ лицомъ и неспѣшною походкой, молчаливый и какъ бы ко всему равнодушный.
   Вотъ онъ ѣдетъ одинъ, въ вагонѣ, вечеромъ, везетъ изъ Петербурга какой-то аппаратъ, купленный тамъ для умирающей жены. Но онъ еще надѣется. Этотъ самый кондукторъ подходитъ къ нему отбирать билетъ вмѣстѣ съ контролеромъ и говоритъ спокойно, съ отуманеннымъ взглядомъ:
   -- У васъ билетъ второго класса.
   Въ разсѣянности онъ сѣлъ съ нимъ въ вагонъ перваго,-- до такой степени онъ былъ, въ тотъ вечеръ, захваченъ думой о несчастной Катѣ.
   Наканунѣ докторъ сказалъ ему:
   -- Если будутъ три испарины сряду, я ни за что не ручаюсь.
   И въ ту же ночь былъ второй припадокъ испарины. Съ третьимъ Кати не стало.
   "Давно ли это было?"
   Но вопросъ уже не устыдилъ его, какъ въ то утро, когда онъ попалъ въ Баболово.
   Онъ сѣлъ у открытаго окна и, подставляя лицо подъ свѣжій вѣтерокъ, упорно началъ пытать себя.
   Да, это былъ ударъ, незаслуженный ни имъ, ни ею, страдалицей материнства. Онъ потерялъ разомъ и жену, и ребенка, остался бобылемъ -- въ такіе годы, когда всего тяжелѣе быть одинокимъ.
   Катю свою онъ ставилъ высоко за ея чистоту, вѣрность всему, что для нея было свято, за хрустальную честность и стойкость души въ такомъ маленькомъ тѣлѣ. Онъ былъ ей преданъ сознательно, не тяготился ничѣмъ, что отъ нея исходило, уповалъ на тихую будущность подъ ея -- почти материнскимъ -- покровомъ.
   Но зналъ ли онъ любовь? Испыталъ ли онъ когда-нибудь съ нею минуты забвенія всего, трепетъ души, слетающій на мужчину, какъ огненный языкъ, страсть, изъ-за которой люди рѣжутся и топятся, или идутъ на совершеніе геройскихъ дѣлъ?
   Съ нею -- нѣтъ.
   Этотъ отвѣтъ раздался у него въ головѣ и въ груди, и такъ отчетливо-вѣско, безъ всякихъ оговорокъ.
   Нѣтъ, онъ не зналъ въ супружествѣ такой любви, да и прежде, въ холостые годы, не зналъ ее.
   "Ты не жилъ,-- произносили беззвучно его губы, подъ гулъ поѣзда, тихо поднимавшагося къ Царскому,-- ты не жилъ, ты только "претерпѣвалъ" жизнь, -- повторилъ онъ недавно слышанное имъ выраженіе.-- И зачѣмъ будешь ты лгать самому себѣ? Во имя чего? Чтобы не оскорбить память усопшей? Но, вѣдь, если ты могъ забыть сороковой день ея кончины, значитъ, на тебя налетѣло что-то могучее, настоящее?..."
   -- Настоящее?-- выговорилъ онъ вслухъ и, откинувъ голову, возбужденно и молодо оглянулся.
   Онъ не хотѣлъ больше обманывать себя. Не сантиментальной дружбы будетъ онъ искать. Все отдастъ онъ, что у него есть, всѣ силы, удесятеренныя великою тайной жизни -- любовью -- и вырветъ ту дѣвушку изъ ея болота, задрапированнаго ея матерью, этою многоумною блудницей, наложившею свою бархатную лапу на мужа и дочь.
   Гордо выпрямился онъ и въ груди его закипѣла мощь человѣка, впервые познавшаго страсть.
   

XXXII.

   Онъ не шелъ, а летѣлъ въ Дворцовый садъ. Извощиковъ не было на перекресткѣ Конюшенной улицы, гдѣ они обыкновенно стоятъ, но это его не раздосадовало. Времени еще оставалось довольно до трехъ часовъ.
   Вчера вечеромъ онъ получилъ депешу изъ Павловска: "Марья Орестовна будетъ завтра на озерѣ, у пристани, къ тремъ часамъ".
   Депешу подписалъ какой-то мужчина; но Грубинъ не разобралъ фамиліи. Телеграфистъ, видимо, перепуталъ. Фамилія короткая, начинается слогомъ "Пу" и въ концѣ стоитъ "ъ".
   Депеша сначала смутила его. Что это? Мистификація? Но кто же пошелъ на нее? Князь? Тараевъ? Ни тотъ, ни другой. Если грузинъ и пылаетъ ревностью, то ужь, конечно, не къ нему. Тараевъ могъ взяться отправить такую депешу, но Маруся не поручила бы ему... Съ ея умомъ и тактомъ!
   Сегодня утромъ это уже не тормошило его.
   Кто бы ни подписалъ депешу, мистификація немыслима. Маруся ждетъ его. Чего же еще допытываться?
   Она могла сама подписаться первою попавшеюся фамиліей. Осторожность понятная и умно придуманная.
   Еще вчера утромъ ей нездоровилось, а къ вечеру она уже рѣшила встрѣтиться съ нимъ около трехъ часовъ.
   Мысль о чемъ-нибудь чрезвычайномъ не тревожила его. Ускоряя шаги, онъ все сильнѣе разсчитывалъ на прогулку вдвоемъ и даже безъ лакея, какъ тогда, въ первый разъ, въ Дворцовомъ саду. Онъ не зналъ, о чемъ они будутъ говорить, не готовился, не запоминалъ вопросовъ. Его наполняло одно цѣльное чувство, одно стремленіе: видѣть ее, глядѣть на эти глубокіе, вдумчивые и строгіе глаза, гдѣ вдругъ блеснетъ усмѣшка, на этотъ краснорѣчивый ротъ съ некрупными бѣлыми зубами, такъ часто закрытый, на этотъ чудный овалъ и пряди волосъ съ золотистымъ отблескомъ. Даже теперь, на разстояніи, представляя себѣ обликъ этой дѣвушки, онъ испытывалъ пріятную жуткость. Только избранныя женскія натуры могутъ вызывать такое чувство, гдѣ все есть: желаніе проникнуть въ душу, боязнь за себя, готовность къ жертвѣ, неустанное любованіе точно высокимъ созданіемъ искусства, когда хочется оцѣнить каждую черточку, каждый взмахъ вдохновенной кисти или рѣзца.
   Никогда ничего подобнаго онъ не испытывалъ, какъ бы ни старался исповѣдывать себя, за всѣ послѣднія двадцать лѣтъ жизни, со студенческихъ годовъ.
   Вотъ и гранитный тротуаръ, идущій вдоль рѣшетки сада. Грузинъ прошелъ подъ ворота краснаго зданія пекарни и такимъ же скорымъ шагомъ взялъ по ближайшей аллеѣ къ пристани.
   День стоялъ свѣтлый и немного свѣжій, съ вѣтеркомъ. Липы шептались между собою. Издали мелькали пожелтѣлыя округлыя формы статуй. Желѣзные диваны и скамейки, заново выкрашенные, выдѣлялись на фонѣ зелени цвѣтомъ яри-мѣдянки. Все это улыбалось Грубину и приглашало его туда, гдѣ его ждутъ...
   Ему начали попадаться няньки и бонны съ дѣтьми, ближе къ озеру; но въ этотъ часъ и тутъ было не много гуляющихъ. До начала музыки оставалось всего пять минутъ.
   Еще не будетъ трехъ, когда онъ подойдетъ къ самой пристани и сядетъ на диванчикъ противъ плотовъ, гдѣ стоитъ рядъ шлюпокъ.
   Въ груди у него слегка занималось; и не отъ одной только скорой ходьбы. Вродѣ этого чувствовалъ онъ себя очень, очень давно. Тревога была похожа на то, какъ онъ собрался держать экзаменъ изъ гражданскаго права -- и непремѣнно на пять, иначе у него не вышло бы кандидатскихъ отмѣтокъ, и также подмывательно было у него на сердцѣ, когда ему объявили, что онъ -- кандидатъ.
   Молодость несомнѣнная била въ каждой его жилкѣ. Ему стояло бы только вспомнить свои года, чтобы не считать себя пожилымъ человѣкомъ. Но этого ему не надо было... Пожилой мужчина не можетъ испытывать ничего подобнаго, развѣ однимъ воображеніемъ, а не сердцемъ, не трепетаніемъ души.
   Озеро переливало отраженіе лучей -- нарядное и величавое, съ полосой древесныхъ купъ, на томъ берегу, идущемъ вверхъ, по легкой покатости.
   Взглядъ Грубина, когда онъ присѣлъ на одинъ изъ чугунныхъ дивановъ, ласкалъ это милое озеро во всѣхъ направленіяхъ; но ни на чемъ не задерживался.
   Справа приближалась пара. Онъ вскочилъ. Дама въ темной кофточкѣ и шелковой желтоватой манишкѣ, подъ соломенною шляпой, съ чѣмъ-то взбитымъ, изъ бѣлаго газа и васильковъ. Это она, это ея походка, крупнымъ шагомъ, съ зонтикомъ, откинутымъ на правое плечо.
   Но кто же идетъ рядомъ съ нею?
   Длинная, узкоплечая фигура, въ широкомъ разстегнутомъ пальто цвѣта "мастики", въ такого же цвѣта низкой шляпѣ, красноватыхъ ботинкахъ и широчайшихъ сиреневыхъ панталонахъ, почти шароварахъ, съ палкой въ рукѣ. Лица онъ сразу не могъ разглядѣть. Оно было длинное, бритое, кажется, съ усиками, шея чѣмъ-то точно укутана -- тоже синимъ. Шелъ этотъ мужчина развихленною походкой, качая головой и разставляя руки, въ яркихъ перчаткахъ, какія въ ходу у кучеровъ за границей.
   Грубинъ поспѣшилъ къ нимъ на встрѣчу. Его ударило въ краску при видѣ спутника Маруси. Но онъ почему-то вѣрилъ, что ему, все-таки, удастся поговорить съ нею безъ помѣхи.
   -- Марья Орестовна!
   Онъ окликнулъ ее поспѣшно, точно не своимъ голосомъ. Ея спутника онъ какъ бы и не замѣтилъ. Глаза его были прикованы къ ней одной.
   Маруся остановилась, протянула ему руку красивымъ, широкимъ жестомъ и сильно пожала ее.
   -- Долго ждали?-- спросила она своимъ обыкновеннымъ низковатымъ голосомъ.
   Онъ замѣтилъ сразу блѣдность ея щекъ и утомленіе глазъ.
   -- Сейчасъ только пришелъ,-- отвѣтилъ онъ, не вполнѣ овладѣвъ собою.
   -- Представляю вамъ моего товарища дѣтства... Его зовутъ Питеръ Пусковъ... И вамъ позволяю также звать его,-- прибавила она, улыбнувшись.
   Питеръ снялъ шляпу и поклонился довольно низко, уйдя головой въ плечи.
   Грубинъ тутъ только разглядѣлъ его желтоватое, загорѣлое лицо, съ длиннымъ подбородкомъ и голубыми, довольно большими глазами. Онъ носилъ коротко-подстриженную чолку пепельныхъ волосъ и усики.
   Шею его покрывалъ самый модный галстукъ, въ видѣ тяжелаго шарфа, скрывавшій воротничокъ, вплоть до его кончиковъ.
   -- Весьма радъ,-- выговорилъ онъ глухимъ, сипловатымъ голосомъ и поглядѣлъ на Марусю, вытянувъ чудаковато шею.
   -- Куда же мы?... Будемъ кататься?-- спросила Маруся.-- На озерѣ такъ хорошо сегодня... Питеръ, идите и возьмите лодку.
   -- Вамъ не очень-то полезно, -- сказалъ Питеръ тягуче и опятъ вытягивая свою длинную шею.-- Вчера еще у васъ жаръ былъ.
   -- Пустяки!... Вы сами боитесь и сваливаете на меня.
   -- Что-жь!... И мнѣ это не очень полезно. Всю ночь меня лихорадило.
   -- Будто?
   -- Честное слово... Тридцать девять... Я глоталъ-глоталъ антипиринъ, и нѣтъ никакого толка.
   -- Питеръ,-- указала на него Маруся Грубину,-- мнимый больной... какихъ нѣтъ нигдѣ... Лечится вездѣ, гдѣ только можно.
   -- Хорошо!... Вамъ легко прохаживаться на мой счетъ.
   Ихъ тонъ показывалъ, что они дѣйствительно товарищи дѣтства. Питеръ могъ быть старше ея года на три, на четыре.
   -- Идите, Питеръ!
   -- Иду,-- уныло выговорилъ онъ.-- Да идемте вмѣстѣ... Я не могу, Марья Орестовна, бѣгать. У меня сейчасъ сердцебіеніе дѣлается.
   -- Что это за натура!
   Восклицаніе Маруси звонко пронеслось по дорожкѣ.
   -- Хотите я распоряжусь?-- спросилъ Грубинъ.
   -- Нѣтъ!... Идемте всѣ!
   По дорожкѣ было тѣсно идти всѣмъ тремъ врядъ. Питеръ уступилъ свое мѣсто Грубину и поплелся за ними, все тою же развихленною поступью.
   -- Благодарю васъ,-- тихо выговорилъ Грубинъ и нерѣшительно взглянулъ на нее.
   Ея взглядъ былъ затуманенъ; это обдало его холодомъ.
   

ХXXIII.

   Курганъ возвышался надъ окрестною мѣстностью сада. По узкой лѣсенкѣ, вдѣланной въ дернъ, поднялись туда Маруся и Грубинъ. Это была ея идея сѣсть тамъ, наверху. Питера, послѣ ѣзды по озеру, она услала ко дворцу, просто такъ, придравшись къ тому, что онъ слишкомъ волочить ноги и нѣтъ возможности съ нимъ гулять. Онъ не обидѣлся и даже сказалъ:
   -- И прекрасно... Вы слишкомъ бѣгаете. У меня сейчасъ начнется одышка и... сердцебіеніе.
   На курганѣ никто имъ не помѣшаетъ. Грубинъ такъ и понялъ желаніе Маруси пойти именно туда.
   Проползло больше десяти минуть, а они говорили отрывочно и не о томъ, чего жаждалъ онъ. Въ ея лицѣ онъ подмѣтилъ новую накипь горечи. Должно быть, въ домѣ произошло что-нибудь крупное, но что, она не говорила. Какъ будто она сердилась на себя и за тѣ откровенности, какими началось ихъ сближеніе.
   Это укололо его и огорчило за нее. Онъ считалъ ее выше такихъ ходовъ назадъ.
   Задавать ей вопросы онъ не рѣшался.
   Но зачѣмъ-нибудь она вызвала же его сюда въ садъ, и въ такой, все-таки, рискованной формѣ?... Какъ ни чудаковатъ товарищъ ея дѣтства, этотъ развинченный Питеръ, но, вѣдь, и онъ можетъ подумать, что тутъ свиданіе.
   А они сидятъ на курганѣ въ томленіи, какъ будто ждутъ чего-то и взобрались на эту вышку, чтобы за кѣмъ-то подсматривать.
   -- Вы знаете, какъ я зову Питера?-- вдругъ спросила Маруся съ такимъ выраженіемъ лица, точно она сказала это послѣ долгаго жданья, не начнетъ ли самъ Грубинъ.
   -- Какъ?
   -- Счастливецъ.
   -- Онъ?
   -- Да, Питеръ Пусковъ. Вы думаете, онъ жалкій ипохондрикъ?... Весь поглощенъ страхомъ за свое... тѣло?... Онъ счастливецъ. У него есть призваніе лечить себя.
   Тонъ ея словъ былъ насмѣшливый; но глаза стали еще печальнѣе. Подъ этимъ крылась все та же душевная боль.
   -- Марья Орестовна,-- заговорилъ Грубинъ грудною нотой и снялъ шляпу,-- для каждаго изъ насъ счастье въ насъ самихъ, ни въ чемъ больше... Захотите -- и оно будетъ.
   Грубинъ не досказалъ. Ему эти искреннія слова показались вдругъ пошлымъ намекомъ. Точно онъ, въ плохой пьесѣ, сантиментальный вдовецъ, среднихъ лѣтъ, приступаетъ къ рѣшительному объясненію съ предметомъ своего выбора. Онъ даже началъ краснѣть.
   -- Счастье! Счастье!-- Маруся откинула назадъ голову.-- Избитое и глупое слово! Это все равно, что когда-то русскія барышни повторяли... до одурѣнія: "Жизнь! жизнь!" Какъ будто есть такой предметъ: счастье?... Есть разныя вещи: брилліанты, экипажи, лошади, кружева, виллы на Ривьерѣ, мужья или друзья дома... все это можно купить или добыть разными средствами. Но счастье, это миѳъ... Мы въ дѣтствѣ, вотъ когда еще съ Питеромъ Пусковымъ бѣгали здѣсь, въ этомъ самомъ саду, говорили: пустушка... Пустушка!-- повторила она, и голосъ ея началъ вибрировать.-- И опасная, вредная пустушка. И еще хуже, еще глупѣе, когда какая-нибудь особа, вродѣ меня, напримѣръ, начинаетъ еще дѣвчонкой въ пятнадцать лѣтъ вѣрить въ свой необыкновенный талантъ, въ призваніе, хватается то за то, то за другое, и въ результатѣ -- пустушка!
   -- Вы это о себѣ?-- смущенно спросилъ Грубинъ.
   Онъ не хотѣлъ принимать ея словъ въ прямомъ смыслѣ. Это похоже было все на ту же замаскированную горечь.
   -- Parfaitement!-- звонко и почти грубо вскричала Маруся.-- Вчера вы завтракали съ отцомъ моимъ у Донона...
   -- Да,-- какъ бы робко отвѣтилъ Грубинъ.
   -- И вы, навѣрное, говорили обо мнѣ. И онъ, навѣрное, давалъ вамъ понять, какая я высоко-одаренная натура... Не лгите!
   -- Онъ васъ нѣжно любитъ и понимаетъ, Марья Орестовна.
   -- Знаю!... Да, любитъ, но не понимаетъ! Я уже вамъ говорила, что папа -- мой человѣкъ. Я за него всегда страдала и одна только понимаю его... И не смѣю не только явно бросить въ него намнемъ, но даже тайно, про себя, осудить его... Вотъ и теперь, если еще лишнихъ пять минутъ буду говорить въ такомъ родѣ, я разревусь, и вы увидите, какая я жалкая, когда я плачу... Но онъ всегда увлекался мною... Онъ безъ вины виноватъ въ томъ, что я дѣвчонкой пятнадцати лѣтъ вдалась въ исканіе своей геніальности,-- чуть замѣтный смѣхъ проскользнулъ въ ея порывистой рѣчи,-- въ жажду призванія, славы... Читали вы журналъ русской барышни Башкирцевой?
   -- Начиналъ читать,-- отвѣтилъ Грубинъ.
   -- И не окончили?
   -- Нѣтъ, не кончилъ.
   -- Почему?-- спросила Маруся, и взглядъ ея, уже менѣе печальный и болѣе острый, остановился на немъ.
   -- Почему? Да я не нашелъ въ этой книжкѣ ничего, кромѣ непомѣрнаго тщеславія и погони за успѣхомъ.
   -- La gloriole! Оно!... И я это нахожу... но когда? Теперь. А тогда я сама была такая же Башкирцева, только безъ ея талантовъ и безъ ея ума. И я не успѣла умереть во-время...
   -- Умереть!-- повторилъ Грубинъ, все съ возрастающимъ удивленіемъ.
   -- По крайней мѣрѣ... хоть бы одна удача: лихо умереть.
   -- Лихо?
   -- Это не мое слово, офицерское, и я его беру... Но въ томъ-то и дѣло, что не умрешь по собственной волѣ, а будешь все тянуть, день за днемъ, мѣсяцы, годы, десятки лѣтъ. И всѣ мы такія неудачныя дѣвицы Башкирцевы... харьковскія и тамбовскія помѣщицы... изъ Парижа! Какое-то есть слово, подскажите мнѣ его Грубинъ... меже... меже...
   -- Межеумки?
   -- Да, да. Merci. Межеумки... Папа вотъ говорилъ вамъ о талантахъ своей дочери. Но сказалъ ли онъ, что его дочь вообразила себя, между прочимъ, и поэтессой?
   -- Нѣтъ, не говорилъ.
   -- И академія ее наградила... за цѣлый томикъ стиховъ... французскихъ стиховъ. Подъ красивымъ псевдонимомъ.
   -- Такъ что-жь въ этомъ постыднаго?
   -- Я видѣть ихъ не могу теперь... Они мнѣ противны... Нѣтъ въ нихъ ничего, кромѣ обезьянства... Все писалось для одной gloriole... мозгъ свой раздражала, коверкала себя...
   -- Если и такъ,-- перебилъ Грубинъ,-- не оттого ли, что вы сердцемъ рано стали страдать?... И въ двадцать лѣтъ у васъ такая... душа...
   -- Старая, хотите вы сказать?
   Не такихъ словъ ожидалъ онъ. Но онъ не смогъ заставить ее говорить другое и о другомъ.
   Ему дѣлалось очень тяжко и чувство собственной безпомощности начало гнести его.
   -- Старая?-- переспросила Маруся и вдругъ опустила голову и оперлась локтями въ колѣни.-- Какъ будто это отъ насъ самихъ зависитъ?... Я знаю, что вы мнѣ скажете: надо имѣть идеалъ, надо любить.
   Онъ захолодѣлъ.
   -- Любить?-- продолжала Маруся, не мѣняя позы.-- Но, вѣдь, это то же, что геній, талантъ, призваніе... Еще труднѣе... Развѣ можно управлять любовью?... Вы встрѣчаетесь съ сектантами... Или просто люди вѣрующіе... даже и не ханжи... Они вамъ твердятъ: "вѣрьте и все вамъ дастся". Но, вѣдь, это нелѣпость!... On a un coup de foudre ou on ne l'a pas!-- вырвалось у ней высокою нотой и тотчасъ она впала въ прежній скорбный тонъ.-- Нельзя заставить себя молиться, можно только повторять слова... Такъ и въ чувствѣ... И что такое любовь теперь, вотъ въ томъ обществѣ, гдѣ я живу и осуждена жить?
   Грубинъ хотѣлъ крикнуть: "Такъ бросьте его, это общество!"
   Онъ не посмѣлъ. У него ныло въ груди и его глаза умоляли ее не говорить такъ.
   Но Маруся не глядѣла на него и сидѣла въ той же позѣ.
   -- Это спортъ!
   -- Спортъ?-- вскричалъ онъ, точно ужаленный.-- Любовь -- спортъ?
   -- Конечно... Глядите... Наблюдайте. Это -- забава, капризъ или еще хуже... Или что-то вродѣ маніи, какъ у игрока. Больше я ничего не нахожу. Вы у меня видѣли романъ Бурже... Mensonges... Вотъ это правда... А въ остальныхъ его же книгахъ -- фальшь и сладость... Des fadeurs! Но и манію нельзя такъ получать, какъ гриппъ, если назначено простудиться. Попробуйте, постарайтесь сойти съ ума!... Не сойдете! Tout èa, c'est vieux jeu!...
   -- Vieux jeu!-- повторилъ Грубинъ, совсѣмъ придавленный.
   -- Послушайте,-- Маруся подняла голову и руки съ колѣнъ,-- не сердитесь! Вы видите... Я даже на дружбу неспособна... Мнѣ хотѣлось васъ хоть немного развлечь... Я вызвала васъ сюда депешей... И только надоѣдаю вамъ глупымъ своимъ... резонерствомъ... Une demoiselle qui a lu du Schopenhauer!
   Она произнесла имя философа нарочно на французскій ладъ и пожала плечами.
   Грубинъ сидѣлъ все еще придавленный и глядѣлъ на Марусю. Онъ боялся, вотъ-вотъ у него вырвется слово, выдастъ его, и не найдетъ, не можетъ найти никакого отклика въ душѣ этой дѣвушки"
   

XXXIV.

   -- И никого я не могу поддержать!-- говорила Маруся десять шутъ спустя.-- Отца я такъ жалѣю и не умѣю его приласкать, не смѣю высказаться... Да и къ чему?
   Она махнула кистью правой руки.
   Ея жалобы, сами по себѣ, уже не трогали Грубина. Онъ считалъ ихъ только проявленіемъ одной большой душевной раны.
   Надъ этою дѣвушкой тяготѣетъ гнетъ, невидимый, но роковой, гнетъ упорной и хищнической воли другаго существа.
   Онъ нѣсколько разъ порывался перебить ее и крикнуть ей: "Все это не то! Вы знаете, въ комъ сидитъ зло!"
   -- Скажите мнѣ, Грубинъ,-- Маруся дотронулась до его руки,-- но смѣло... безъ всякихъ увертокъ, вамъ говорили дурно объ отцѣ? Вы меня понимаете... Какъ?
   Она оттянула послѣднее слово.
   -- Я жду... Если я, дочь, позволяю себѣ объ этомъ спрашивать, стало, я вамъ довѣряю, какъ довѣряютъ другу.
   -- Да,-- чуть слышно отвѣтилъ Грубинъ.-- Но развѣ можно...
   -- Постойте... Но положимъ, что оно такъ.
   -- Марья Орестовна... я не желалъ бы...
   -- Я желаю... Не вы, а я!-- сильно прервала она, встала, прошлась по площадкѣ кургана и опять сѣла.-- Неужели такъ много нужно философіи, чтобы понять человѣка... совсѣмъ понять?
   -- И оправдать его?-- подсказалъ Грубинъ.-- Это великодушно... Это такъ похоже на васъ.
   -- Оставьте меня, прошу васъ... Я о себѣ ничего не скажу... сегодня, по крайней мѣрѣ. Ничего! Есть судьба. Греки не глупѣе насъ были... и признавали фатумъ. Вотъ вамъ человѣкъ, какъ отецъ, онъ весь изъ чувства. И на всю жизнь. Воли у него нѣтъ, или воля въ одномъ: быть около той, кто взялъ его. И онъ ее теперь, сегодня, любитъ также... рабски, или какъ хотите назовите, какъ и двадцать лѣтъ назадъ. Онъ родился богатымъ, не зналъ цѣны денегъ, запуталъ дѣла, былъ наканунѣ банкрутства, вы слышите -- банкрутства, можетъ, и еще хуже того, я, навѣрное, не знаю... но думаю. Самъ онъ не ушелъ бы отъ такого краха... вѣдь, ныньче такъ называютъ?... И она начала спасать.
   "Какою цѣной?" -- спросилъ, про себя, Грубинъ. Онъ сидѣлъ съ низко-опущенною головой. Голосъ Маруси доходилъ до него справа, отрывисто и возбужденно.
   -- Это была для него сдѣлка съ совѣстью,-- продолжала она.-- Да. И ужасная!-- Маруся вся вздрогнула.-- А потомъ пошло дальше. Возмущаться было поздно... Да и безплодно. Надо жить, какъ всегда жили... Un train de maison... Онъ стоитъ имъ двѣсти тысячъ франковъ... Но и это не главное... Ее не потерять! Лучше на все, на все закрывать глаза, чѣмъ разорвать, уйти... Куда? Лишиться ея? Вѣдь, у него тамъ, въ душѣ, есть убѣжденіе, что она его спасала, а не себя, что она любитъ его, до сихъ поръ любить его.
   Грубинъ слушалъ, прикрывъ рукою глаза, и ему плохо вѣрилось: неужели это говоритъ свѣтская дѣвушка, воспитанная въ пансіонѣ, при французскомъ монастырѣ, и про кого -- про отца и мать, безъ нужды, безъ всякаго съ его стороны повода, обнажаетъ ихъ позоръ, грязь ихъ супружеской стачки?
   "Изъ жалости къ отцу,-- отвѣтилъ онъ себѣ тотчасъ же,-- изъ потребности высказаться объ этомъ, быть можетъ, въ первый разъ". Ему говоритъ не испорченная барышня-кривляка. Въ словахъ ея трепещетъ страждущая душа.
   -- Да, и она любитъ его! Вы не хотите признать?-- спросила Маруся, обернувшись къ нему.
   -- Можетъ быть.
   -- По-своему, и у ней свой кодексъ морали...
   Маруся не договорила.
   -- Вы меня слушаете -- и васъ это шокируетъ... Я Богъ знаетъ какую играю роль... C'est ignoble, n'est -- ce pas? Но мы, вѣдь, хотимъ быть друзьями. Зачѣмъ же молчать о томъ, что всѣ говорятъ? Вы можете это всѣхъ узнать: отъ генерала, отца Вавы, отъ князя. Вашъ пріятель Голубецъ, можетъ быть, окажется болѣе скромнымъ. Ça court les rues. Но вы поймете меня... Не сразу, нужды нѣтъ... Я не жалуюсь, не драпируюсь въ трагизмъ моего положенія... Боже мой! Десятки, сотни дѣвицъ и даже дѣвочекъ окружены тѣмъ же самымъ. И прекрасно съ этимъ мирятся... Но я въ тискахъ, какъ только я хочу приласкать отца и показать ему, какъ я его жалѣю... и люблю,-- почти стыдливо прибавила она.-- Развѣ это можно, не задѣвая вотъ того, что я вамъ сказала, прямо? Зачѣмъ же я буду добивать его?
   Въ голосѣ ея задрожали другіе звуки; онъ такихъ еще не слыхалъ у нея.
   -- Разумѣется!-- съумѣлъ онъ выговорить.
   -- А знаете... Грубинъ, что бы я стала говорить отцу, еслибы онъ самъ открылъ мнѣ свою душу?
   -- Не знаю, Марья Орестовна.
   -- Она, по-своему, права!... Чѣмъ больше я думаю, тѣмъ больше я къ этому прихожу.
   -- Права въ чемъ?-- проронилъ Грубинъ.
   -- Вы думаете, она женщина безъ сердца?... Нѣтъ. Это не правда... Она и его любитъ, и меня,-- съ усиліемъ выговорила Маруся.-- По крайней мѣрѣ, она все сдѣлаетъ, чтобы устроить мою судьбу... Своимъ она предана... Это союзъ противъ всѣхъ, противъ всего міра. Я не думаю, чтобы она кого-нибудь хотѣла... съѣсть, безъ всякой жалости. Она не злая, нѣтъ!-- сказала Маруся съ особенною силой.-- Она слишкомъ умна, чтобы быть злой. Это она предоставляетъ другимъ женщинамъ... глупымъ! Умъ я характеръ у ней стоятъ одинъ другаго. Чего она хочетъ добиться, она добьется непремѣнно, непремѣнно! Вы не знаете... Она употребила нѣсколько лѣтъ на то, чтобы тѣ, кто на нее косились, стали опять принимать ее... за-просто. И всѣ передъ ней прыгаютъ... Не одна Вава! Въ Парижѣ, и здѣсь, вездѣ. Но чего это ей стоило? Другая бы посѣдѣла, состарилась... отъ такой борьбы. А она -- видите какая... И еще долго она будетъ то, что она теперь. Десять лѣтъ... За границей и дольше!
   Щеки Маруси стали розовѣть. Она поглядѣла на него пристально и спросила:
   -- Развѣ это не такъ?
   -- Вамъ лучше знать,-- отвѣтилъ Грубинъ.
   -- И отецъ это все видитъ и знаетъ. Отъ этого ему не легче, скажете вы? Но онъ такой умный и такъ любитъ ее, что моя защита облегчила бы его навѣрное. У нея главная сила -- красота. Отказываться отъ жизни, которой они живутъ столько лѣтъ, нечего думать! Это было бы самоубійство... Надо идти... Надо вести все ту же игру, все равно, что въ рулеткѣ, до тѣхъ поръ, пока не лопнетъ банкъ. Но онъ не лопнетъ... Она не допустить никогда... Даже на старости не допуститъ. И она -- на своемъ посту, и, скажи онъ одно слово, выдай себя, она ему отвѣтитъ: "Я твоя помощница, ты предоставилъ мнѣ свою судьбу, назадъ идти нельзя... Терпи!"
   Грубина поражало не одно то, что говорила Маруся, но и какъ она говорила. Куда дѣвались нерѣшительность русской фразы, безпрестанныя вставки французскихъ словъ! Онъ самъ, при случаѣ, довольно краснорѣчивъ; но онъ не съумѣлъ бы выражать сильнѣе и ярче такія неслыханныя изъ устъ дочери вещи.
   -- Но я знаю,-- продолжала, помолчавъ, Маруся,-- что у нихъ съ отцомъ никогда такого разговора не выйдетъ. А съ ней я никогда не говорю... интимно.
   -- Никогда?-- повторилъ Грубинъ.
   -- Нѣтъ. Она и не требуетъ. О, у ней столько ума... во всемъ, во всемъ! И такая сила воли! Еслибъ хоть одну десятую она передала мнѣ... Я -- въ отца... Не правда ли, я на него похожа?
   -- Больше на него, чѣмъ на мать.
   -- Ну, да. Но что бы я ни испытывала, Грубинъ, я не хочу глупо возмущаться. У меня бываютъ дни малодушія. А чуть просвѣтлѣетъ въ моей головѣ -- и я вижу, что она тоже несетъ свою судьбу. Можно такъ выразиться?
   -- Отчего же нѣтъ?
   -- Она не можетъ быть другой, положительно не можетъ! Да и не она одна. Вы, кажется, мало знаете... тотъ... какъ это сказать... le monde...
   -- Où l'on s'amuse?-- добавилъ онъ, вспомнивъ фразу Аксамитова въ ресторанѣ.
   -- Фраза моего отца.
   -- Отъ него я и слышалъ ее вчера.
   -- Нѣтъ, это не вѣрно,-- Маруся уныло покачала головой,-- всѣ гоняются за однимъ и тѣмъ же. У всѣхъ одинъ идолъ... И всѣмъ страшно заглянуть въ себя... Довольно! Идемте! Бѣдный Питеръ заждался. Простите! Я уже вамъ сказала, что я ни на что не гожусь, и въ друзья меня не слѣдуетъ брать.
   Маруся стала первая спускаться по узенькимъ ступенькамъ.
   

XXXV.

   -- Monsieur Грубинъ! Здравствуйте!-- окликнулъ офицеръ на низковатомъ велосипедѣ, въ бѣлой фуражкѣ съ цвѣтнымъ околышемъ.
   На него давно уже смотрѣлъ Грубинъ, сидѣвшій на скамьѣ въ одной изъ аллей Новаго парка, недалеко отъ заведенія минеральныхъ водъ.
   Онъ издалека узналъ князя Юшадзе. Тотъ летѣлъ на двухколесномъ велосипедѣ съ резинами, сидѣлъ прямо и красиво переводилъ ногами, иногда складывалъ руки и продолжалъ катиться.
   Ему видно было лицо грузина съ легкою тѣнью отъ довольно длиннаго козырька, отражавшаго свѣтъ,-- лицо неподвижное, чрезвычайно серьезное, точно онъ совершалъ какой-нибудь торжественный актъ.
   Велосипедистовъ Грубинъ вообще не любилъ, хотя докторъ сколько разъ предлагалъ ему ѣздить, находя, что это -- чудесное средство противъ начинающагося разстройства печени.
   Стройный станъ восточника, выдѣлывающаго ногами съ важностью какого-то авгура, вызвалъ въ немъ тотчасъ же рядъ тревожныхъ самообличеній.
   Вотъ этотъ грузинъ, давно ли онъ пылалъ ревностью, а какъ владѣетъ собою, занимается спортомъ, точно священнодѣйствіемъ! Страсть въ немъ должна сидѣть та же самая. Но онъ вѣритъ въ себя. Онъ не допуститъ, чтобы призъ, въ видѣ любимой дѣвушки, взялъ не онъ, а какой-то московскій купчишка, будь у него и два милліона доходу.
   А онъ, Грубинъ?... Чего-жь онъ медлить? Отчего онъ не дерзаетъ? Вѣдь, этотъ бѣлофуражникъ, прежде всего,-- его соперникъ, первый по времени.
   Знаетъ ли онъ что-нибудь про то, что теперь дѣлается въ душѣ Маруси? Ровно ничего.
   Тѣ странныя, почти невозможныя изліянія дочери о четѣ ея родителей развѣ показали ему хоть чуточку, въ чемъ теперь дѣло, какіе опыты производитъ ея мать надъ нею и двумя претендентами, что она дѣйствительно чувствуетъ къ этому грузину и къ Тараеву?
   Они больше не говорили потомъ ровно ничего. А, можетъ быть, чудаковатый Питеръ Пусковъ, котораго они нашли дремлящимъ у памятника Екатерины, и тотъ знаетъ гораздо больше, чѣмъ онъ даже навѣрное.
   Окликъ князя, раздавшійся въ трехъ саженяхъ отъ того мѣста, гдѣ сидѣлъ Грубинъ, заставилъ его встрепенуться. Въ голову ему сразу ударило. Онъ снялъ шляпу и издали поклонился офицеру.
   Велосипедъ подкатилъ беззвучно по мягкому шоссе дороги парка, и за два шага князь направилъ его къ большому дубу, стоящему около края дерна, ловко соскочилъ, точно съ коня, прислонилъ велосипедъ къ толстому стволу дерева, оправилъ сюртукъ, поспѣшно подошелъ къ Грубину, приложился кистью руки къ козырьку и слегка щелкнулъ шпорами.
   -- Здравствуйте!-- еще разъ выговорилъ онъ, сливая слоги этого слова на петербургскій манеръ.-- Позволите присѣсть?
   -- Сдѣлайте одолженіе.
   Грубинъ далъ ему мѣсто, послѣ чего протянулъ руку.
   -- Развѣ вы въ Царскомъ живете?-- спросилъ онъ.
   -- Нѣтъ, я въ лагерѣ... Но надо было быть здѣсь... а потомъ съѣздить въ Павловскъ. На поѣздъ опоздалъ... На извощикѣ -- пыль и трясетъ... Я и взялъ велосипедъ.
   -- Во сколько минутъ вы изволили отмахать?
   Князь, съ жестомъ обстоятельнаго молодаго человѣка, досталъ часы изъ рейтузъ и выговорилъ медленно:
   -- Отъ вокзала въ двѣнадцать минутъ. Можно и скорѣе...
   Онъ осклабилъ свои длинные зубы, надъ которыми какъ смоль черные усики поднялись вмѣстѣ съ губой. Въ этомъ оскалѣ Грубинъ всего больше увидалъ восточника.
   -- Вы позволите папиросу?
   Князь былъ, какъ всегда, чрезвычайно вѣжливъ и тонъ его дьь шалъ полнымъ самообладаніемъ и достоинствомъ.
   -- Пожалуйста.
   Въ мозгу Грубина уже запрыгали вопросы. Но онъ стыдился начинать съ нихъ.
   -- Давно были у Аксамитовыхъ?-- спросилъ онъ, стараясь сдѣлать тонъ своего вопроса какъ можно равнодушнѣе.
   -- Сегодня былъ.
   -- Марья Орестовна здорова?
   -- Здорова. Развѣ она хворала?
   -- На-дняхъ ей, кажется, не совсѣмъ здоровилось.
   -- Не слыхалъ... Тамъ все благополучно, -- сказалъ князь какъ-то особенно вкусно и затянулся.
   Усмѣшка, кривившая слегка ротъ, появилась на его лицѣ, какъ всегда, матово-блѣдномъ, подъ загаромъ лагерной стоянки.
   -- Въ какомъ смыслѣ вы это сказали?-- позволилъ себѣ Грубинъ, не поднимая головы, чтобы ничѣмъ не выдать себя.
   -- Помните, -- заговорилъ князь скорѣе, но не возвышая тона,-- въ саду у нихъ... я насчетъ этого московскаго милліонщика? Вы согласитесь, что я не могъ же смотрѣть равнодушно на такіе... маневры...
   Онъ былъ радъ подвернувшемуся слушателю, вытянулъ одну ногу и облокотился о нее ладонями.
   -- Маневры... маменьки?-- подсказалъ Грубинъ.
   -- Совершенно вѣрно!... Вы понимаете... Какъ можетъ порядочный человѣкъ не чувствовать обиды?
   Князь обернулся къ Грубину всѣмъ лицомъ и его грузинскіе длинные глаза ласково оглянули его.
   -- Мы мало знакомы, monsieur Грубинъ... Но я не вижу причинъ скрывать мое намѣреніе. Оно извѣстно и ея родителямъ.
   Онъ говорилъ о "ней", не считая нужнымъ называть Марусю но имени и отчеству. Излишняя сдержанность была бы съ нимъ неумѣстна.
   Но Грубина тутъ только схватило за сердце то, что, вѣдь, грузинъ мѣтить въ женихи, что, вѣроятно, онъ уже дѣлалъ предложеніе и Любовь Ѳедоровна проводитъ его, а сама Маруся ведетъ себя такъ, точно это до нея не касается... И теперь онъ, видимо, доволенъ. Стало...
   Досказывать свои доводы Грубинъ испугался.
   -- Вы знаете, кто мнѣ все растолковалъ?-- еще веселѣе спросилъ князь.-- Старикъ Дынинъ. Онъ, вѣдь, давнымъ-давно знакомъ съ madame Аксамитовой. Генералъ былъ всегда большой ходокъ по женской части. У-у, какой! На женщинъ прожилъ половняу состоянія... Не трудно быть опытнѣе насъ въ такіе годы. Онъ мнѣ все и выложилъ, понимаете, какъ въ алгебрѣ: а плюсъ бè... Madame Аксамитова начала, должно быть, замѣчать, что Тараевъ уходить отъ нея. Она и употребила свой маневръ... Диверсію такую,-- князь сдержанно засмѣялся,-- не заинтересуется ли онъ ея дочерью?... Только бы онъ, понимаете, былъ тутъ, не увлекался бы кѣмъ-нибудь на сторонѣ... Это очень тонко, не правда ли?
   -- Тонко,-- подтвердилъ Грубинъ, чувствуя, какъ у него застучало въ вискахъ.
   -- Но mademoiselle Marie нисколько въ такой диверсіи не участвуетъ. Мнѣ могло показаться, понимаете. И я уже вижу... вотъ сейчасъ у нихъ, за завтракомъ, что все попрежнему... Милліонщикомъ maman опять овладѣла... И пускай ее!...
   Князь бросилъ окурокъ и коснулся правою рукой до колѣнъ Грубина.
   -- Такой барышни, какъ mademoiselle Marie, нѣтъ во всемъ Петербургѣ. Надо заслужить ея... расположеніе, -- я это знаю и чувствую. Очень хорошо понимаю, она умнѣе и образованнѣе меня... Такой нѣтъ!-- вырвалось у него страстною ноткой.
   -- И вы... надѣетесь?-- чуть слышно спросилъ Грубинъ.
   -- Я былъ обнадеженъ... Maman вела себя очень тонко. Какъ будто ничему не мѣшала... Но, между тѣмъ, она хотѣла выиграть время и навести справки... насчетъ моихъ средствъ... А теперь она ихъ имѣетъ,-- я это вижу... У васъ, русскихъ, есть такіе предразсудки: если князь... изъ Закавказья -- значитъ хвастунъ и голъ, какъ соколъ... Но не всѣ такіе.
   Онъ повелъ на особый ладъ шеей и досталъ опять часы.
   -- Заговорился съ вами... Извините. Понятное дѣло, это все между нами. Но, какъ я вамъ сейчасъ сказалъ, все обстоитъ благополучно. Мы увидимся... тамъ?
   Онъ пожалъ Грубину руку крѣпко, но почтительно, сдѣлалъ подъ козырекъ, добѣжалъ до дерева, вскочилъ на велосипедъ съ легкостью джигита и покатилъ къ городу, взбивая небольшія брызги пыли, запекшейся отъ поливанія.
   Грубинъ сидѣлъ, какъ парализованный, и недвижно глядѣлъ ему вслѣдъ.
   

XXXVI.

   Голубецъ стоялъ передъ нимъ по срединѣ своего обширнаго кабинета, обвѣшаннаго плоховатыми картинами и большими фотографіями съ картинъ.
   На немъ была домашняя песочнаго цвѣта куртка съ шелковыми отворотами и батистовый галстукъ, концы котораго висѣли надъ кожанымъ кушакомъ шароваръ.
   Дома онъ позволялъ себѣ одѣваться очень моложаво и съ оттѣнкомъ фривольности.
   -- Спасибо, другъ, что завернулъ... Садись. Хочешь рюмку марсалы?
   Всѣмъ своимъ тономъ Валерій Ивановичъ какъ бы хотѣлъ помазать ему, что не въ претензіи на него за неумѣстное приставаніе въ Царскомъ насчетъ прошлаго четы Аксамитовыхъ.
   Визитъ Грубина онъ приписывалъ желанію загладить это, благодарности за товарищеское поведеніе и признаніе его испытанной порядочности.
   Грубинъ поѣхалъ въ Петербургъ, на квартиру Валерія Ивановича, желая во что бы то ни стало узнать что-нибудь вѣрное о судьбѣ Маруси, воспользоваться положеніемъ Голубца, какъ своего человѣка у Аксамитовыхъ, и фактически позондировать почву. Если нужно будетъ,-- онъ допускалъ и это,-- онъ попроситъ его узнать, какъ Любовь Ѳедоровна относится къ нему.
   -- Такъ рюмку марсалы и бисквитовъ съ солью... по-французски?... Чайкинъ!-- крикнулъ онъ въ дверь носовою длинною нотой,-- подай марсалы!
   Лакея своего онъ звалъ по фамиліи.
   Грубинъ сѣлъ въ глубокое кресло, гдѣ ему сейчасъ же стало очень жарко.
   -- Ты гдѣ же побывалъ?-- спросилъ онъ, чтобы не сразу начинать.
   -- Гдѣ я не былъ, скажи лучше. До Закавказья доѣзжалъ... Былъ и въ Ростовѣ. И все это въ три недѣли, какъ видишь.
   Слово "Закавказье" вызвало тотчасъ же въ памяти Грубина весь разговоръ съ княземъ Юшадзе.
   -- Что-жь... ты не встрѣчалъ ли родныхъ... того... претендента на руку Маруси Аксамитовой?-- выговорилъ онъ умышленно небрежно.
   -- И это было,-- уклончиво отвѣтилъ Голубецъ.-- Онъ, братъ, царской крови.
   -- Какихъ же царей?
   -- Мингрельскихъ, что ли, или имеретинскихъ... ужь не знаю. Но царской крови, несомнѣнно.
   Вино и бисквиты внесъ лакей съ наружностью франтоватаго прикащика-апраксинца.
   -- Поставь сюда, на столикъ, и ступай.
   Свои приказанія Валерій Ивановичъ отдавалъ съ особеннымъ разнообразіемъ барскихъ интонацій.
   -- Отвѣдай ты мнѣ этой марсалы! Единственная во всемъ Петербургѣ... Мнѣ въ подарокъ прислалъ одинъ островитянинъ... Находится въ родствѣ съ домомъ Ингамъ. Это первая фирма... тамъ, въ Сициліи.
   "Ну, разумѣется, какже можетъ быть иначе!" -- хотѣлъ вслухъ выговорить Грубинъ и удержался.
   Они серьезно чокнулись.
   Грубинъ сидѣлъ какъ бы на иголкахъ. Каковъ бы ни былъ этотъ Буффало-Билль, неужели онъ не въ состояніи будетъ понять того, какое въ его товарищѣ заговорило чувство?
   Его сдерживала только неловкость передъ нимъ: прошло всего мѣсяцъ съ ихъ встрѣчи въ Дворцовомъ саду, когда Голубецъ утѣшалъ его, узнавъ про смерть жены, а онъ теперь будетъ разоблачать свою душу, рискуя натолкнуться на что-нибудь безцеремонное, вызвать въ Буффало-Биллѣ пренебрежительную усмѣшку: "такъ-то, молъ, ты носишь свой трауръ!"
   Но разговоръ о князѣ Юшадзе придалъ ему бодрости.
   -- Послушай,-- началъ онъ гораздо строже,-- что-жь онъ женихъ, что ли?
   -- Чей?
   -- Марьи Орестовны?
   -- Я не знаю, душа моя... Кажется, ничего еще не рѣшено... Онъ одинъ изъ претендентовъ, не больше.
   -- Валерій Иванычъ!... Сдѣлай милость, не бери ты со мной такого тона, какъ тогда, у меня, въ Царскомъ. Я сталъ тебя разспрашивать о четѣ Аксамитовыхъ... быть можетъ, слишкомъ настоятельно... Ты не хотѣлъ быть нескромнымъ. Это твое дѣло, и ты былъ, по-своему, правъ... Но пойми, что тутъ дѣло идетъ о дѣвушкѣ, которая для меня...
   Онъ смутился, не докончилъ и сталъ отхлебывать изъ рюмки.
   Голубецъ стоялъ передъ нимъ, покачиваясь на носкахъ своихъ туфель.
   -- Владиміръ Павловичъ... я тебя не понимаю, душа моя.
   -- Чего-жъ тутъ не понимать?
   Грубинъ поставилъ рюмку и порывисто всталъ.
   -- И тогда, любезный другъ, въ Царскомъ, ты долженъ былъ видѣть, что во мнѣ говорило не пошлое любопытство. Я не сплетникъ и копаться въ грязи не привыкъ. Ты можешь быть своимъ человѣкомъ въ домѣ... Но когда дѣло идетъ о судьбѣ такой дѣвушки, какъ Марья Орестовна, нечего драпироваться въ джентельменство! Если ты ничего не замѣчаешь, тѣмъ хуже для тебя. Возмутительно видѣть, что должна испытывать такая дѣвушка. Довольно и того, какъ она тайно страдаетъ за своихъ papa и maman!... Не можешь ты не видѣть и того, что ее толкаютъ въ замужство, равняющееся продажѣ... Этотъ Тараевъ... Эти маневры матери...Все это такъ гнусно!...
   На жестъ Голубца Грубинъ крикнулъ:
   -- Я своихъ словъ назадъ не возьму! И на дуэль съ тобой за честь Любови Ѳедоровны Аксамитовой и ея супруга выходить не стану, слышишь?
   -- Слышу,-- повторилъ Голубецъ, обдернувъ свою тужурку съ отворотами.-- Но къ чему все это, мой милый?... Если я тебя понимаю, ты полюбилъ Марусю... Немного быстро, но чувство не знаетъ сроковъ...
   -- Уволь меня отъ твоихъ разсужденій!-- перебилъ Грубинъ, и почти упалъ въ кресло.
   -- Погоди, погоди,-- Голубецъ присѣлъ къ нему и положилъ ладонь на его колѣно.-- Къ чему всѣ эти выходки, Владиміръ Павловичъ?... Я умѣю цѣнить всякое чувство... И въ тебѣ оно понятно... Ты осиротѣлъ... потерялъ все. Въ тебѣ жажда симпатіи... Одиночество... И такая особа, какъ Марья Орестовна... Если такъ, въ чемъ же дѣло? Твои намѣренія могутъ быть только серьезныя... Маруся, кажется... очень къ тебѣ благоволитъ... Я это уже замѣтилъ...
   -- Замѣтилъ?-- вырвалось у Грубина.
   -- Замѣтилъ.-- Голубецъ, повторяя слово, сжалъ губы на особый ладъ.-- Отцу ты очень нравишься, Любовь Ѳедоровна съ интересомъ о тебѣ разспрашиваетъ. Тебя безпокоятъ тѣ два претендента. Насчетъ Тараева,-- онъ тонко усмѣхнулся,-- ты, душа моя, грубо ошибаешься. Это, брать, совсѣмъ изъ другаго романа.... Тотъ восточникъ сильно пылаетъ... но сама Маруся равнодушна, это ясно, какъ Божій день... Она изъ тѣхъ дѣвицъ, которымъ нравятся скорѣе люди нашихъ лѣтъ. Но, признаться, я бы не рѣшился... Я боюсь этихъ загадочныхъ натуръ...
   Отъ успокоительныхъ словъ Грубинъ размякнулъ. Его гнѣвное возбужденіе прошло. Онъ сидѣлъ съ опущенною головой. Тонъ Голубца дышалъ житейскою банальностью, но слова его врядъ ли вздоръ, какъ его обычное хвастовство. Развѣ Марусѣ нравится грузинъ? Но не въ ней самой сидитъ зло. Надъ ея волей тяготѣетъ другая воля, той сорокалѣтней красавицы съ бархатными глазами и бархатною властною лапой.
   -- Марью Орестовну надо спасти!-- въ полголоса выговорилъ онъ.
   -- Спасти! Отъ чего? Что ты, Владиміръ Павловичъ? Точно изъ плохой мелодрамы. Кто же тебѣ мѣшаетъ дѣйствовать, скажи на милость? Разумѣется, надо заручиться словомъ Любови Ѳедоровны, это такъ. Но почему же тебѣ дрейфить? Ты хорошей фамиліи... со средствами... И Любовь Ѳедоровну я не считаю способною отдать дочь противъ воли, за кого бы то ни было.
   Голубецъ нагнулся надъ нимъ и, товарищески потрепавъ его по плечу, шепнулъ:
   -- Хочешь... я сдѣлаю развѣдки около maman, а?
   "Сдѣлай",-- хотѣлъ было шепнуть въ отвѣтъ Грубинъ, но тотчасъ испугался, вскочилъ съ кресла и крикнулъ:
   -- Не надо! Не надо! Никакихъ переговоровъ! Никакого сватовства!
   И, не подавъ хозяину руки, Грубинъ выбѣжалъ изъ кабинета, весь охваченный стыдомъ за все это изліяніе Буффало-Биллю.
   

XXXVII.

   Желтая викторія, запряженная одною лошадкой-понни, тихо проѣзжала по широкой липовой аллеѣ Дворцоваго сада.
   Сзади сидѣлъ грумъ. Дама, подъ широкою соломенною шляпой, правила. Рядомъ съ нею темнѣла мужская сухощавая спина.
   Дама остановила лошадь, поклонилась и сдѣлала кому-то знакъ рукой, въ боковую аллею для пѣшеходовъ.
   -- Здравствуйте!-- звонко и ласково пустила она.
   На скамьѣ сидѣлъ съ газетой Грубинъ. Онъ поднялъ голову и тотчасъ же всталъ.
   Его окликнула Любовь Ѳедоровна. Съ нею катался Тараевъ.
   Эту встрѣчу точно кто-то нарочно подготовилъ для него. Съ вчерашней поѣздки въ Петербургъ, къ Голубцу, онъ не находилъ себѣ мѣста. Планы дѣйствія, одинъ другаго смѣлѣе и невыполнимѣе, чередовались въ его головѣ. Онъ часть ночи писалъ огромное письмо Марусѣ, и на разсвѣтѣ разорвалъ его. Объясненіе съ отцомъ представлялось самымъ исполнимымъ и пріятнымъ, но это ни къ чему не поведетъ. Орестъ Юрьевичъ страдательное лицо... Вызвать Любовь Ѳедоровну на разговоръ онъ рѣшался, но чувствовалъ, что не выдержитъ тона, да и съ чего началъ бы онъ такое объясненіе? Не съ формальной же просьбы о рукѣ ея дочери?
   Тогда онъ уподобился бы самому банальному жениху. Не зная, какъ она на него смотритъ, являться претендентомъ... Маруся пожелала сблизиться съ нимъ... но какъ? Ни одного звука не схватилъ онъ у ней, въ ихъ задушевныхъ бесѣдахъ, гдѣ бы сказалось чувство, похожее на интересъ къ мужчинѣ... Да и что онъ сдѣлалъ, чтобы привлечь ее? Отъ нея самой должно идти рѣшеніе... Въ ней надо возродить силу для борьбы съ тѣмъ идоломъ, о которомъ она сама говорила... И во имя чего?
   Онъ скорымъ шагомъ подходилъ къ викторіи.
   -- Здравствуйте!-- еще разъ окликнула Любовь Ѳедоровна. Тараевъ приподнялъ шляпу и молча улыбался ему.
   -- Мечтали?-- спросила Аксамитова, когда Грубинъ подалъ ей руку.
   -- Сидѣлъ съ газетой.
   -- Тамъ хорошо. Мнѣ захотѣлось въ тѣнь, выйдемте здѣсь... и пройдемъ пѣшкомъ до дворца... А онъ проѣдетъ туда, къ воротамъ.
   Она ловко передала возжи груму. Грубинъ помогъ ей выйти и замѣтилъ, какая у ней молодая и подъемистая нога, когда она спускала ее на подножку экипажа.
   Тараевъ слѣзъ медленно и пожалъ руку Грубину. Онъ еще болѣе горбился; но на блѣдныхъ губахъ играла усмѣшка человѣка, хранящаго въ душѣ тихое сознаніе самой крупной удачи. Не милліоны дали это, а другое что-то.
   "Онъ опять въ ея когтяхъ,-- подумалъ Грубинъ,-- и вполнѣ счастливъ".
   -- Не хотите ли съ нами во дворецъ? Вотъ Алексѣй Спиридонычъ,-- Аксамитова указала на Тараева,-- тащитъ меня смотрѣть какія-то рѣдкости. У него билетъ.
   -- Замѣчательныя есть вещи,-- серьезно выговорилъ Тараевъ.
   Они пошли всѣ трое въ рядъ. Аксамитова посрединѣ ихъ.
   -- Вы бывали?-- спросилъ онъ Грубина.
   -- Нѣтъ... До сихъ поръ не собрался.
   -- Какъ же это? Замѣчательныя вещи,-- повторилъ онъ,-- я давно сбираюсь.
   -- А меня такъ разбираетъ всегда зѣвота, до истерики, когда я, бывало, ходила по музеямъ... за границей. Теперь уже освободила себя отъ этой службы... Когда Маруся интересуется, ее водитъ отецъ.
   Любовь Ѳедоровна засмѣялась своими глазами-вишнями и обоихъ обласкала ими. Она выступала грудью впередъ, въ легкомъ, пестромъ платьѣ и разстегнутой кофточкѣ. Бѣлая, полная шея высилась могучимъ стволомъ, обнаженная вырѣзомъ платья, безъ воротника. Отъ нея шелъ запахъ духовъ бѣлой сирени, тонкій и освѣжающій.
   -- Марья Орестовна здорова?-- спросилъ Грубинъ.
   Ничего другого у него не вышло.
   -- Маруся?-- также весело окликнула Аксамитова и на ходу немного наклонила къ нему голову.-- Они съ отцомъ кутятъ.
   -- Кутятъ?-- переспросилъ Грубинъ.
   -- Уѣхали въ Петергофъ... тоже изучать. И останутся тамъ цѣлый день. Проѣдутъ въ Красное.
   -- Въ лагерь?
   Голосъ Грубина невольно дрогнулъ.
   -- Да. Тамъ князь Юшадзе угощаетъ ихъ... въ ресторанѣ, противъ театра, а вечеромъ они смотрятъ какую-то новую, говорятъ, очень смѣшную пьесу и маленькій балетъ. Вернутся очень поздно и пріѣдутъ въ Царское въ коляскѣ. Я отказалась отъ всѣхъ этихъ наслажденій.
   Смѣхъ, дробный и раскатистый, но сдержанный, вызвалъ на щекахъ ея по двѣ ямочки, придавшія ей изумительную моложавость.
   "Ну, да,-- злобно думалъ Грубинъ,-- ты все это отлично устроила, пускай тамъ въ Красномъ молодые люди, на свободѣ, объяснятся. Отецъ мѣшать не станетъ. А ты проведешь весь день съ любовникомъ, и часть ночи... Вѣдь, тѣ вернутся не раньше, какъ на разсвѣтѣ..."
   -- Планъ кутежа прекрасный,-- выговорилъ онъ, не поднимая на нее головы.
   Это показалось ему самому слишкомъ дерзкимъ; но Любовь Ѳедоровна не пожелала принять слова эти въ его смыслѣ.
   -- Знаете что, Алексѣй Спиридонычъ?-- сказала она, когда они подходили къ большому дивану.-- Мнѣ, право, не хочется путешествовать съ вами по заламъ. Вотъ Владиміръ Павловичъ посидитъ со мной здѣсь, въ тѣни. Я немножко даже устала. Мой понни ужасно упрямъ и надо его было постоянно держать на мундштукѣ. Извольте отправляться одинъ... А мы подождемъ васъ здѣсь.
   -- Какъ вамъ угодно... только, право, вы много теряете,-- сказалъ Тараевъ безъ всякой тревоги.
   Грубинъ почувствовалъ сейчасъ же, что къ нему онъ ревновать не думаетъ.
   -- Идите, идите!... Намъ еще нужно побывать въ Баболовѣ.
   -- Въ Баболовѣ?-- переспросилъ Грубинъ и въ его памяти пронеслись минуты, проведенныя имъ послѣ перваго разговора съ Марусей.
   Злобность схватила еще сильнѣе за сердце на эту безстыдную женщину: она, вѣдь, будетъ цѣловаться съ своимъ московскимъ набабомъ на томъ самомъ диванѣ, гдѣ онъ впервые созналъ свою любовь къ Марусѣ.
   Объ уколахъ совѣсти, о винѣ своей передъ покойною женой онъ не хотѣлъ думать.
   -- Да,-- звонко отвѣтила Аксамитова и остановила ихъ обоихъ.-- Тамъ премило. Мы тамъ немного побудемъ. Павильонъ я согласна осмотрѣть, Алексѣй Спиридонычъ. А теперь ступайте! Сядьте сюда,-- указала она Грубину и сѣла подлѣ.
   Тараевъ поклонился все съ тою же тихою усмѣшкой.
   -- Я васъ найду на этомъ мѣстѣ?-- спросилъ онъ.
   -- Или ближе къ дворцу. Около памятника Екатерины.
   -- Слушаю-съ.
   Тихо, качающеюся походкой, удалился онъ вверхъ по аллеѣ.
   Грубина продолжало томить негодующее чувство къ этой женщинѣ. И какъ она наловчилась въ нахальномъ самообладаніи! Нарочно разсказала она ему про поѣздку дочери съ отцомъ въ Петергофъ. Пускай каждый, и онъ въ томъ числѣ, знаютъ, что они проводятъ день вмѣстѣ съ Тараевымъ. А вотъ теперь одна съ нимъ -- мужчиной, немного старше ея милліонера. Она -- выше всего этого. Ея репутація уже не подлежитъ колебаніямъ, кого бы она ни заставляла платить многотысячную дань за свою благосклонность.
   Но онъ не могъ начать съ ней разговоръ въ томъ тонѣ, какой сна заслуживала, не потому только, что боязнь потерять навсегда Марусю удерживала его. И вообще не могъ бы, не будь у ней дочери; даже, еслибъ онъ и самъ искалъ чувственнаго сближенія съ ней, и она дала бы ему право выступить противъ нея со словами негодующей горечи.
   Былъ у него товарищъ по гимназіи, пошедшій въ актеры. Въ провинціи онъ себѣ составилъ имя и дебютировалъ въ столицѣ. Тотъ разсказывалъ ему недавно про первую актрису труппы, гдѣ онъ всего больше игралъ. И та обладала секретомъ не допускать никого до другого тона, кромѣ того, какой она установила со всѣми, отъ антрепренера до театральнаго плотника. Знаешь ее насквозь, презираешь, и, все-таки, вездѣ, и на міру, и съ глазу на глазъ, чувствуешь, какъ невидимая сѣтка наброшена на тебя и ты не можешь двинуть ни рукой, ни ногой, и какъ языкъ твой будетъ выговаривать слова въ условномъ, ею установленномъ тонѣ. Она всегда и вездѣ должна оставаться первою актрисой, на спектаклѣ и на репетиціяхъ, дома и въ толпѣ сановниковъ и придворныхъ.
   

XXXVIII.

   Опять онъ у памятника Екатерины, на томъ самомъ диванѣ, гдѣ мѣсяцъ назадъ сидѣлъ угнетенный своимъ недавнимъ горемъ.
   Могъ ли онъ предвидѣть, что выйдетъ изъ встрѣчи съ Голубцемъ вонъ тамъ, у мостика?
   Рядомъ съ нимъ женщина, совсѣмъ чужая ему, но уже врѣзавшаяся въ его жизнь. Онъ нея зависитъ повернуть ее такъ или иначе. Онъ это сознаетъ теперь ясно, безповоротно. Какое бы чувство ни успѣлъ онъ вызвать въ дѣвушкѣ, явившейся передъ нимъ впервые, въ томъ же саду, безъ участія этой женщины, безъ ея воли и согласія ничего не будетъ.
   -- Дочь моя,-- говорила неторопливо Любовь Ѳедоровна, глядя на него однимъ глазомъ,-- не знаетъ никогда, что ей нужно, и никогда не будетъ этого знать.
   Съ первыхъ словъ она взяла такой тонъ, какимъ говорятъ съ человѣкомъ зрѣлыхъ лѣтъ, опытнымъ и понимающимъ, но и только. Не желая ничего подчеркивать, она показывала ему, что его быстрое сближеніе съ дочерью нисколько ее не смущаетъ. Онъ не можетъ завлекать "дѣвочку", да и для нея нѣтъ никакой опасности. Маруся всегда искала дружбы съ людьми старше ей, по крайней мѣрѣ, на двадцать лѣтъ. Она -- добра. Она узнала, что онъ внезапно овдовѣлъ и лишился ребенка. Сначала ей захотѣлось развлечь его, и она нашла въ немъ человѣка, способнаго понять ее и, навѣрное, начала ему говорить про свои "порыванія и сомнѣнія".
   И, въ то же время, бархатные глаза Любови Ѳедоровны добавляли:
   "Мнѣ прекрасно извѣстно, что вы гуляли и сидѣли вдвоемъ, и у насъ въ саду, и здѣсь, и я, опять-таки, нисколько этимъ не смущалась".
   Въ ея голосѣ звучало столько увѣренности въ томъ, что она знаетъ, до послѣднихъ словъ, все, въ чемъ ея дочь могла изливаться ему.
   И два раза онъ хотѣлъ прервать ее и рѣзко спросить: "И то знаете, какъ она на васъ смотритъ, какъ она страдаетъ за отца, какъ она старается и васъ, если не оправдать, то хоть понять, и про это вы знаете?"
   У него недоставало мужества, и онъ слушалъ эту женщину, постыдно подавленный ея разительнымъ превосходствомъ, силой сознающаго себя и торжествующаго порока.
   -- Почему же?-- выговорилъ онъ на ея послѣднюю фразу о Марусѣ.
   -- Почему, Владиміръ Павловичъ? Такая у нея натура. Я не вмѣшивалась, не задергивала ее никогда... И не баловала, и ни въ чемъ не льстила ей. Можетъ быть, на душѣ моего мужа есть грѣхъ, онъ всегда былъ влюбленъ въ свою дочь,-- и слово "свою" она чуть замѣтно оттѣнила.-- Страшное самолюбіе грызетъ всѣхъ такихъ дѣвушекъ... Воображаютъ себя геніями, а выдержки нѣтъ. И въ девятнадцать лѣтъ онѣ -- старушки. Нечѣмъ любить...
   -- Какъ знать?-- обронилъ Грубинъ.
   -- Я знаю,-- протянула Аксамитова и повернулась къ нему всѣмъ лицомъ.-- Я знаю,-- повторила она безъ задора, съ тихою улыбкой и съ нѣжнымъ румянцемъ на твердыхъ щекахъ.
   Грубинъ невольно оглянулъ ее и изумился: вѣдь, съ нимъ говоритъ мать взрослой дѣвицы, и сама она такъ "подло-свѣжа",-- выразился онъ мысленно, съ такимъ блескомъ въ глазахъ, съ этою мраморною шеей и ямочками на блѣдно-розовыхъ щекахъ, чуть-чуть загорѣлыхъ.
   -- Марусѣ на-дняхъ минуло двадцать,-- продолжала она, небрежно выговаривая эту цифру.-- Черезъ годъ она уже будетъ дѣвица на возрастѣ. Правда, она мало еще выѣзжала. И это всегда выгодно для дѣвушки. Но ждать ей нечего,-- добавила она вдумчивѣе и опустила слегка подведенныя рѣсницы.-- Если на нее и налетитъ страсть, то гораздо позднѣе... можетъ быть, къ тридцати годамъ, если не будетъ дѣтей.
   -- Стало, надо пристроиться?-- вырвалось у Грубина.
   -- Ея талантамъ я никогда не становилась поперекъ дороги. Кто же мѣшалъ? Будь у ней дарованіе... такое... европейское... Добейся она имени... какъ поэтесса... или на сценѣ... какъ пѣвица... даже какъ актриса... я бы не стала препятствовать, увѣряю васъ. Но, вѣдь, на цѣлое столѣтіе всего двѣ женщины-писательницы -- Жоржъ Зандъ и Джоржъ Элліотъ -- онѣ только добились славы. И всего одна Патти и одна Сара-Бернаръ. Правда? И одна Дузе?...
   Грубинъ промолчалъ.
   Невидимая сѣтка все еще опутывала его. Не могъ онъ рвануться и сбросить ее. И будь онъ увѣренъ въ томъ, что Маруся способна полюбить его, не захотѣлъ бы онъ и тогда говорить о своемъ чувствѣ съ этою женщиной, не сталъ бы онъ осквернять ихъ любовь прикосновеніемъ къ житейской мудрости этой уравновѣшенной гетеры.
   И, въ то же время, онъ распознавалъ въ ея тонѣ заботу о Марусѣ, мягкость и терпимость женщины, думающей и о томъ, какъ бы устроить судьбу своего птенца всего разумнѣе и прочнѣе.
   -- Вашъ пріятель, Валерій Ивановичъ, очень милый,-- сказала Любовь Ѳедоровна, переходя въ нѣсколько иной тонъ.
   "Неужели онъ проболтался?" -- съ ужасомъ подумалъ Грубинъ; но тутъ же успокоилъ себя: у того не было времени, да и врядъ ли бы Голубецъ пошелъ на это послѣ ихъ разговора.
   -- Очень милый... Вы, кажется, смотрите на него такъ... немножко свысока? Онъ, правда, увлекается своими фантазіями... когда говоритъ объ охотѣ. За то до нельзя услужливъ и чрезвычайно порядоченъ въ дѣлахъ. Ему можно поручить что угодно.
   "Знаю, что онъ твой фактотумъ",-- подумалъ Грубинъ, подавляя въ себѣ желаніе сказать что-нибудь ѣдкое.
   Но онъ еще не понималъ, куда она клонить рѣчь.
   -- Поѣхалъ, по своимъ дѣламъ, на Донъ, и оттуда, чтобы только угодить мнѣ, облетѣлъ чуть не все Закавказье.
   -- Что-жь... развѣдки дѣлалъ... для концессіи?-- спросилъ Грубинъ.
   -- Нѣтъ! Я такими дѣлами не занимаюсь, Владиміръ Павловичъ... Онъ привезъ мнѣ очень обстоятельныя свѣдѣнія...
   -- О князѣ Юшадзе?
   -- Вы это знаете?
   -- Онъ мнѣ говорилъ на-дняхъ, что князь царской крови...
   -- Да. Это не особенно важно... Они всѣ тамъ, болѣе и менѣе, царской крови. Но его матерьяльное положеніе... У него, въ ближайшемъ будущемъ, права на огромныя владѣнія... Чуть не цѣлое княжество. Однихъ виноградниковъ на десятки верстъ!
   Грубинъ съ косою усмѣшкой поглядѣлъ на нее и спросилъ:
   -- Вамъ было необходимо знать, Любовь Ѳедоровна?
   Она немного наклонилась къ нему.
   -- Вѣдь, вы видите, конечно,-- заговорила она, точно съ пожилымъ другомъ дома,-- какъ этотъ бѣдный князь мучится... И адски ревнуетъ ко всѣмъ... и къ вамъ, пожалуй! Нужды нѣтъ, что онъ молодъ. Но онъ не мальчикъ. Ему двадцать пять лѣтъ. Такой человѣкъ, не очень дальній, но способный на преданность, вѣрный себѣ, выше всего... Это залогъ счастья... Онъ будетъ всегда влюбленъ въ женщину, а не въ ея положеніе, не въ ея богатства. Да Маруся моя и не богата совсѣмъ.
   "Ты клевещешь на твою дочь,-- клокотало въ груди Грубина.-- Она не продастъ себя! Безъ любви она не выйдетъ за этого грузина, хотя бы у него было сто тысячъ овецъ и пятьсотъ десятинъ виноградниковъ".
   Но онъ не перебивалъ ее.
   -- По службѣ онъ пойдетъ не блестяще, но, навѣрное, ему дадутъ вензеля. Когда состояніе перейдетъ все къ нему, можетъ выйти въ отставку... У Маруси здоровье слабое. Выстроятъ себѣ два замка... одинъ -- въ горахъ, тамъ, у себя, другой -- на Ривьерѣ.
   Глаза ея мечтательно ушли вдаль. Пышный ротъ былъ полураскрытъ.
   -- И все это... такъ, безъ малѣйшей любви?
   Грубинъ съ усиліемъ выговаривалъ. Губы его начали вздрагивать.
   -- Я уже вамъ сказала, что ей пока нечѣмъ любить. Никто ее не захватилъ, да и врядъ ли когда захватитъ. Я не знаю, что она ему отвѣтитъ, когда онъ станетъ рѣшительно говорить съ ней... Вы не бойтесь, Владиміръ Павловичъ, насильно мы дочь свою не выдадимъ... Отецъ всегда передъ ней на заднихъ лапкахъ, да и я позволяю, въ сущности, все, что ей только придетъ на умъ.
   Когда смолкло послѣднее слово Аксамитовой, Грубинъ весь встрепенулся.
   Его стремительно потянуло къ Марусѣ, сейчасъ же: кинуться къ ней, умолять ее, вызвать въ ней откликъ сердцу, гдѣ трепетало влеченіе къ молодому существу, полному тайной и чарующей прелести... Спасти ее!...
   Сверху, отъ дворца, приближалась къ нимъ колышущаяся тѣнь Тараева.
   

XXXIX.

   На каменной галлереѣ, у озера, въ десятомъ часу, виднѣлась только одна темная фигура. Кругомъ было совсѣмъ пусто и тихо. Сумерки еще не перешли въ бѣлую ночь. Изъ-за деревьевъ выглядывалъ блѣдный обликъ луны.
   Полчаса Грубинъ ходитъ взадъ и впередъ по этой галлереѣ и взглядываетъ то вправо, то влѣво, ища кого-то глазами на дорожкахъ, ведущихъ къ лѣстницамъ съ обѣихъ сторонъ.
   Вчера онъ послалъ письмо Марусѣ, съ посыльнымъ желѣзной дороги, не спрашивая себя: попадетъ ли оно прямо ей въ руки? Онъ былъ увѣренъ, что попадетъ, хотя онъ не давалъ никакихъ особенныхъ объясненій посыльному, сказалъ ему только: "письмо -- барышнѣ, а не барынѣ".
   И онъ получилъ на него отвѣтъ сегодня днемъ, отвѣтъ въ одну строку: "Буду сегодня, около девяти, у галлереи".
   Онъ самъ умолялъ ее придти къ этому мѣсту Дворцоваго сада.
   Первое письмо, набросанное имъ поздно ночью, онъ уничтожилъ. Оно было въ два полныхъ листа. Въ немъ, впервые, онъ говорилъ ей языкомъ страсти, заклиналъ не губить себя, просилъ, какъ милостыни, свиданія, гдѣ будетъ рѣшена и его судьба. Онъ не смѣлъ произнести слово "люблю", но каждая строка выдавала его.
   Къ разсвѣту онъ заснулъ и когда, утромъ, перечелъ письмо, оно его ужаснуло.
   Какъ смѣлъ онъ говорить о своей любви?... Гдѣ набрался онъ дерзости и самомнѣнія, чтобы вызывать дѣвушку, имѣвшую съ нимъ два-три разговора только о своей интимной жизни,-- на что?-- на рѣшеніе не одной его участи, но и ея собственной?
   Въ мелкіе куски разорвалъ онъ письмо и, послѣ долгихъ исканій настоящаго тона, свободнаго отъ всякихъ личныхъ домогательствъ, онъ написалъ другое, короче. Онъ выплакалъ свою скорбь надъ нею, надъ ея душой, обреченной на жизнь, гдѣ все ложь, хищничество, суетность и продажность. Онъ не употребилъ этого слова, но она сама уже знаетъ, видитъ на примѣрѣ матери, какъ легко втянуться въ торговлю собою и какъ, при умѣ и красотѣ, не трудно хоронить концы, держаться на высотѣ блестящаго свѣтскаго положенія.
   Что за нужда? Онъ обманывалъ себя, въ немъ самомъ кипѣла страсть, быть можетъ, запоздалая и гибельная для него! Но предмету этой страсти онъ не лгалъ. Онъ самоотверженно взывалъ къ ея душѣ, предлагалъ всего себя не въ руководители, а въ помощники, въ слуги, въ заговорщики противъ общаго врага.
   И вчера, когда онъ запечаталъ и послалъ письмо, и теперь, ходя по галлереѣ, Грубинъ все также вѣрилъ въ то, что Маруся не можетъ быть, по духу, дочерью Любови Ѳедоровны Аксамитовой. Не хочетъ онъ признавать, что ей "нечѣмъ любить". Но пускай сердце ея молчитъ и долго будетъ молчать, -- съ такимъ чувствомъ правды, съ безпощаднымъ анализомъ всего, что вокругъ нея дѣлается, съ такою строгостью къ самой себѣ, она должна быть готовой въ разрыву съ ея теперешнею жизнью.
   За границей, въ Англіи, въ Германіи, во Франціи, дѣвушка, будь она и геніальнаго ума, скована тисками быта. Тамъ немыслимо, чтобы великосвѣтская родовитая барышня очутилась въ ряду трудовыхъ дѣвушекъ, порвала со всѣмъ во имя идеи... Одинъ только монастырь мыслимъ для нея.
   Но у насъ?
   Его память докладывала ему десятки случаевъ... Дочери сановниковъ шли въ народъ, до послѣдняго глотка воздуха, гордо и пылко исповѣдывали свою новую вѣру.
   Полчаса прошли для него на галлереѣ въ лихорадкѣ ожиданія и въ безпрестанномъ замираніи сердца, когда справа и слѣва ему чудилось приближеніе женскаго облика.
   Онъ не зналъ, съ чего онъ начнетъ свой разговоръ, какъ оправдаетъ этотъ вызовъ на свиданіе, въ вечерній часъ. Вырвется ли у него вопль страсти, или онъ подавитъ его и будетъ умолять только ее: не губить себя?
   Безпрестанно отгонялъ онъ отъ себя мечту о возможности нѣжнаго чувства къ нему. И, все-таки, внутри его шевелилась надежда на что-то. Онъ зналъ, что эта встрѣча все рѣшитъ. Иначе не могло быть. Онъ слишкомъ настрадался.
   Взглядъ вправо схватилъ колеблющуюся тѣнь. Стройный женскій станъ отдѣлился отъ купы кустовъ.
   Ноги дрогнули у Грубина. Онъ долженъ былъ прислониться къ балюстрадѣ, почти сѣсть на нее. У него недостало силы побѣжать на встрѣчу, спуститься по лѣстницѣ.
   Маруся немного ускорила шагъ, одѣтая, какъ въ тотъ вечеръ, когда онъ увидалъ ее въ Павловскѣ. Она опиралась на высокую палку зонтика.
   Они встрѣтились на самой галлереѣ.
   Отъ скорой ходьбы и подъема по лѣстницѣ она запыхалась.
   -- Простите!-- прошепталъ онъ.
   Она пожала ему руку, какъ всегда, очень крѣпко.
   Въ глазахъ ея промелькнуло еще небывалое выраженіе.
   Маруся поняла, что страсть заставила его писать ей, и взглядомъ своимъ какъ будто хотѣла о чемъ-то предупредить его, въ чемъ-то утѣшить. Такой мягкости въ этихъ умныхъ и глубокихъ глазахъ онъ еще ни разу не подмѣчалъ.
   Но это его такъ смутило, что онъ только повторилъ:
   -- Простите!
   Они стали оба, прислонившись въ баллюстрадѣ. Кругомъ -- садъ былъ все такъ же тихъ и пустъ.
   -- Вы знаете, какъ я попала сюда?-- спросила Маруся, опустивъ глаза, но почти весело.-- Наши собрались сегодня на вечеръ... въ Царскомъ... на garden-party. Я передъ обѣдомъ сказала, что мнѣ нездоровится. За обѣдомъ я просила меня не ждать, и если мнѣ будетъ легче, я приду пѣшкомъ, попозднѣе. И все такъ и сдѣлалось... Человѣка я оставила тамъ, у пристани...
   Тутъ она подняла на него глаза и посмотрѣла все съ тѣмъ же новымъ выраженіемъ мягкости и успокоенія.
   -- Мое письмо дошло до васъ прямо?
   -- Моихъ писемъ никто не касается. Да и никому оно и не могло попасть въ руки.
   -- Марья Орестовна!... Не считайте меня безумцемъ,-- началъ Грубинъ и голосъ его вздрагивалъ почти на каждомъ словѣ.
   -- Почему безумцемъ?
   -- Вы вѣрите чистотѣ моихъ побужденій?
   -- Очень. Но вы, кажется, испугались за меня прежде времени. Съ вами говорила мать моя...
   -- Вы знаете объ этомъ?
   -- Знаю... О содержаніи разговора догадываюсь... Пойдемте... туда... въ садъ... Мы здѣсь слишкомъ на виду.
   Они спустились въ сторонѣ, противуположной той, откуда пришла Маруся.
   -- Со мною,-- сказала Маруся, замедляя шагъ,-- ничего еще не произошло такого... ужаснаго.-- Маруся пріостановилась.-- Вы боитесь, что меня... какъ это сказать... обойдутъ? Такъ, вѣдь говорится по-русски?
   -- Вы можете шутить...
   Грубинъ не досказалъ и повелъ ее дальше. Въ груди его заныла боязнь сразу испортить все. Тревога возростала въ немъ и еще какое-то ѣдкое чувство. Спокойный и полунасмѣшливый тонъ Маруси вызывалъ это.
   -- Вы думаете, князь Юшадзе сдѣлалъ мнѣ предложеніе?... И меня толкаютъ въ его объятія?-- выговорила она почти дурачливо.-- Онъ очень нерѣчистъ... бѣдный князь... Правда, онъ много разъ начиналъ объясняться... И ему кажется, вѣроятно, что отвѣть за мною.
   -- Не въ князѣ тутъ дѣло, Марья Орестовна,-- порывисто перебилъ Грубинъ, болѣе не владѣя собой.-- Вы дошли до самаго края...
   -- Бездны?-- все тѣмъ же спокойнымъ и слегка смѣющимся тономъ спросила Маруся.
   -- Выслушайте меня... Пойдемте... Умоляю васъ...
   Онъ взялъ ее подъ руку и увлекалъ, самъ не зная куда, влѣво по дорожкѣ, дѣлавшей частые повороты.
   

XL.

   Отъ окружныхъ деревьевъ шла густѣющая тѣнь, и только, съ одного края, бѣлая полоса неба проникала на площадку, гдѣ ропотъ, струи, падавшей въ бассейнъ, нарушалъ ночную тишь.
   Они сидѣли у источника желѣзистой воды, съ бронзовою статуей дѣвы, разбившей сосудъ.
   Раздѣльно звучалъ голосъ Маруси, какъ будто она сдерживала слезы; но слезъ не было на рѣсницахъ. Она низко наклонила голову и шляпа почти скрывала ея лицо.
   -- Не могу я бороться,-- доносились до него ея слова,-- не могу. Куда я пойду?... Она была права, когда говорила вамъ... Она знаетъ лучше меня самой... Никакой тутъ не было клеветы на меня... Отецъ преклонялся передо мной и до сихъ поръ вѣритъ въ мою геніальность... Простаго таланта, но настоящаго -- и того во мнѣ нѣтъ! Одна дорога передо мною -- все та же!
   -- Какая?-- спросилъ Грубинъ.-- Партія? Отдать всю себя -- безъ любви, за титулъ, за состояніе... ничтожному офицеру... грузинскому князьку?... Марья Орестовна!... Вы знаете, какъ это называется?
   -- Знаю!... Вы скажете, это -- продать себя?... Слушайте, Грубинъ... Мы съ вами говоримъ въ послѣдній разъ... обо мнѣ, по крайней мѣрѣ. Не надо больше откровенностей. Но слушайте... Я ея дочь, поймите вы меня,-- ея, настоящая, со всѣми ея инстинктами...
   -- Вы?!...
   -- Да, да... не перебивайте. Это не глупая выдумка, что теперь вы находите и въ плохихъ романахъ... Это -- законъ природы. Свою волю, желѣзный характеръ она мнѣ не передала, но другое, фатальное... Я буду такая, какъ она. Эта мысль преслѣдуетъ меня второй годъ. А кончить съ собою нѣтъ храбрости... Я могла бы сказать кому-нибудь... вамъ, напримѣръ: "застрѣлите меня!" -- но я этого не скажу... Ядъ уже вошелъ въ меня... Это не фраза. Я не рисуюсь и не люблю театральныхъ эффектовъ. Ядъ, по наслѣдству, вродѣ болѣзни... Вѣдь, не всѣ застрѣливаются отъ неизлѣчимыхъ болѣзней, а мучатся, презираютъ себя, и живутъ. И я буду жить, какъ она жила и живетъ. Много-много денегъ, салонъ въ Парижѣ, вилла на Ривьерѣ, рулетка въ Монте-Карло, лошади, брилліанты, съ каждымъ годомъ все новыя и новыя фантазіи. Она права, тысячу разъ права: мнѣ надо... поскорѣе начать; а начало -- партія... Другого нѣтъ на очереди. Своего набаба она мнѣ не уступитъ. Онъ ей самой нуженъ, у него слишкомъ много свободныхъ милліоновъ... Да и какое же это имя: madame Тараева? Но вы думаете, что я уйду отъ нея, разъ надѣну на себя наколку и буду княгиней Юшадзе? Никогда!... Никогда не уйду. Она будетъ мягко, чуть замѣтно направлять. Ея умъ, адское знаніе людей и жизни, жадный инстинктъ, какъ бы мнѣ выразиться... la domination de la chair,-- все это въ ней не умретъ до самой смерти... Состарится, потеряетъ красоту; но и тогда сила будетъ въ ея рукахъ. Она меня изъ нихъ не выпуститъ... въ лицѣ своей родной дочери продлитъ свое дѣло...
   Голосъ Маруси оборвался. Она сдѣлала движеніе головой, скорбмое, почти отчаянное.
   Грубилъ захолодѣлъ. Слова любви, мольбы о счастьи не сходили съ устъ. Что-то, никогда ему невѣдомое, было у него на сердцѣ, точно онъ стоялъ на краю могильной ямы и туда бросаютъ безъ пощады, съ ужасающимъ безстыдствомъ, всю святыню его души и плюютъ на нее, плюютъ...
   -- C'est du cynisme, n'est-ce pas?-- громче спросила Маруси, подняла голову и поглядѣла на него,-- то, что я вамъ сказала?... Это -- только правда... И вѣрьте, каждая дѣвушка двадцати лѣтъ, изъ того міра, гдѣ я родилась и воспиталась, все знаетъ и видитъ... И если она смотритъ наивностью, она лжетъ; да нынче и нѣтъ такихъ въ нашемъ обществѣ, ни здѣсь, ни за границей. Мы друзья, я и не хотѣла вамъ лгать. Только дружба-то моя... нелѣпая! Я знаю это... Однѣ, какъ я, сознательно идутъ... вы сами видите на что; другія -- обманываютъ себя и кончаютъ тѣмъ же... И нельзя уйти, нельзя, слышите ли вы?... Даже любовь, страсть не спасутъ... Придетъ минута... Le coup de foudre... Кого подставитъ судьба?... Un bellâtre quelconque!... Теноръ или торреадоръ... Все, все возможно! А жадность къ высокой жизни -- вѣдь, это переводъ словъ high-life?-- все будетъ глодать... до самой смерти, вмѣстѣ съ презрѣніемъ къ себѣ... Тѣ, у кого совѣсть совсѣмъ умерла, счастливицы!...
   Она откинула голову назадъ и поглядѣла, кажется, въ первый разъ на бронзовую статую дѣвы съ разбитымъ сосудомъ.
   -- Грубинъ,-- окликнула она,-- вѣдь, это та статуя... У Пушкина есть на нее стихи. Мнѣ вашъ пріятель Голубецъ говорилъ, что вы всего Пушкина знаете наизусть. Скажите мнѣ какую-нибудь... элегію... Хорошую, очень хорошую, чтобы забыть все... Пожалуйста!
   -- Элегію?-- машинально повторилъ Грубинъ.
   И сейчасъ же стихи зазвучали у него въ головѣ. Онъ медленно началъ:
   
   "Для береговъ отчизны дальной,
   Ты покидала край чухой..."
   
   -- Да, да!... Это чудесно!-- прошептала Маруся.
   
   "Въ часъ незабвенный, въ часъ печальный,
   Я долго плакалъ надъ тобой!..."
   
   Грубинъ не могъ продолжать. Голосъ оборвался на плачущей нотѣ. Онъ зарыдалъ глухо, жалобно, опустился на колѣни и голова его упала на складку ея платья.
   Маруся протянула къ нему руки. Онъ схватилъ и сталъ порывисто, безъ счету, цѣловать. Его вздрагивающія губы силились выговорить:
   -- Сжальтесь!... Простите!... Потерять васъ... Лучше смерть! И себя не губите... Для любви все возможно... Дорогая!
   Она не вырывала своихъ рукъ, блѣдная и трепетная.
   Когда смолкнулъ новый приступъ глухихъ рыданій Грубина, Маруся проговорила еще рѣже и тише:
   -- Мнѣ нечѣмъ любить; она права, Грубинъ... Вамъ связать свою судьбу съ моею... это идти на позоръ! Я виновата передъ вами, довела васъ вотъ до чего... Но я не завлекала васъ... Нѣтъ! И, все-таки, такъ вышло... Оттого, что у меня тамъ, внутри -- ея кровь и ея мозгъ... все ея, а не мое собственное... Сядьте, пожалуйста.
   Онъ послушно приподнялся и сѣлъ рядомъ съ нею.
   -- Прощайте, Грубинъ. Мнѣ давно пора на garden-party... Не провожайте меня... Прошу васъ... Если вамъ непріятно, не бывайте у насъ. Уѣзжайте... вамъ надо было на воды. Встрѣтимся мы черезъ годъ, черезъ два -- бѣгите отъ меня. Это похоже на фразу изъ устарѣлаго романа... Пускай! Я знаю, что я права.
   Маруся встала, оправила свой туалетъ, протянула руку, дотронулась до его плеча, прошептала:
   -- Прощайте, другъ!-- и пошла неторопливо вверхъ по дорожкѣ.
   Ничего не чувствуя и не понимая, сидѣлъ онъ все на томъ же мѣстѣ,-- сколько?-- можетъ быть, часъ, можетъ быть, и больше.
   Свѣжесть блѣдной ночи стала ощутительна на его открытомъ лбу. Шляпа лежала на землѣ.
   Въ душѣ уже не было острой боли. Онъ какъ бы забылъ о себѣ, о запоздалой страсти, прорвавшейся вотъ сейчасъ тутъ, у ногъ дѣвушки, ушедшей отъ него на вечеръ, гдѣ ее ожидала какая-то модная "garden-party".
   Изумленіе владѣло имъ, неиспытанное, ужасающе-новое. Неужели это было у себя дома, на родинѣ? Съ нимъ прощалась русская дѣвушка?... Тѣни Татьяны, Лизы, Елены витали надъ нимъ. Не была ли это греза? Или, быть можетъ, и тѣ чистыя тѣни -- только бредъ художниковъ-чародѣевъ?
   Слезы, тихія и крупныя, потекли по захолодѣлымъ щекамъ. Онъ оплакивалъ гибель души, обрекающей себя лютому чудовищу, накинувшему на все царство женской прелести свои скользкія, но несокрушимыя лапы...

П. Боборыкинъ.

"Русская Мысль", кн.X--XII, 1891

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru