Боборыкин Петр Дмитриевич
Вторая от воды

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

ВТОРАЯ ОТЪ ВОДЫ.

(Разсказъ).

I.

   -- Отвѣчай же, Витя!
   -- Извольте, мамочка, только вы неотчетливо спрашиваете.
   -- Ладно. Все ты финтишь. Говори сначала: Cartagenienses... Ну?
   -- Cartagenienses cum minos...
   -- Нѣтъ minus, а не minos.
   -- Ахъ, позвольте!... Ну, разумѣется, minus.
   -- А потомъ что? Вотъ и прильпё!
   -- Не прильпе-съ, а знаю!
   И мальчикъ духомъ выпустилъ всю тираду:
   -- Cum minus ее die exspectarent...
   -- Постой!... Ты знаешь ли, какая это форма: exspectarent?
   -- Какже не знать? Это подготовишкѣ совѣстно задавать такіе вопросы. Вотъ и опять сбили! Я дальше пойду...
   -- Сдѣлай милость.
   -- Ну, да у меня твердо въ промежуткѣ; а потомъ такъ: hostes aut pugnam е navibus...
   -- Вотъ еще какія тонкости: е... А по-моему бы просто: ex.
   -- Кто же это скажетъ ех, мамочка? Е navibus egressi partim per agros errabant, partim in tabernaculis quiescebant!
   Гимназистикъ такъ и выпалилъ, въ оба раза, слово "partim", смакуя его; а къ концу предложенія звучно перевелъ дыханіе.
   -- Такъ, небось?
   -- Недурно!
   Въ опрятной, небольшой столовой, подъ висячею лампой сидѣли за столомъ, покрытымъ скатертью сѣраго толстаго сукна, молодая еще женщина и мальчикъ лѣтъ двѣнадцати.
   Ей было подъ тридцать. Очень небольшаго роста, она казалась подросткомъ за этимъ обѣденнымъ столомъ: голову она нагнула низко надъ тетрадкой и облокачивалась на оба локтя. Темное мериносовое платье ловко сидѣло на ней безъ морщинки и по корсету. И прическа черныхъ волосъ показывала привычку заниматься своею головой. Но лицо уже отцвѣтало. Щеки потеряли румянецъ; по обѣимъ сторонамъ довольно крупнаго носа легли двѣ складки; добродушный ротъ съ толстоватою нижнею губой показывалъ зубы не совсѣмъ ровные. Въ глазахъ, длинныхъ, сѣрыхъ, красивыхъ, улыбка перемежалась съ притворно-строгимъ выраженіемъ, когда густыя брови придвигались концами къ переносицѣ.
   Мальчикъ, въ блузѣ гимназиста, откинулся на спинку дубоваго рѣзнаго стула и держалъ голову такъ, какъ держатъ ее, когда хотятъ хорошенько и поскорѣе все вспомнить. Онъ положилъ на столъ одну только правую руку. Тоненькіе пальцы ея перебирали обрѣзъ учебника, случившагося тутъ. Голова мальчика, съ выпуклымъ лбомъ и стрижкой подъ гребенку дымчатыхъ волосъ, закруглялась подъ свѣтомъ лампы; бѣлая кожа лба, румянецъ дѣтскихъ щекъ, узенькіе каріе глаза и по двѣ ямочки на каждой щекѣ -- пышили здоровою возбужденностью. Въ голосѣ его уже звучали альтовыя ноты.
   -- А еще есть письменныя упражненія, Витя?
   -- На завтра -- все; больше нѣтъ. Теперь только изъ русскаго.
   -- Давай.
   -- Я и одинъ. Что же вамъ трудиться?
   Мальчикъ протянулъ къ ней ласково свободную кисть руки.
   -- Какъ знаешь: я не устала. Что-жь, чай будемъ пить?
   -- Я готовъ... Сдѣлаю передышечку.
   Онъ вскочилъ со стула, быстро собралъ тетрадки и книжки. Та, которую онъ звалъ "мамочкой", потянулась, сдержала зѣвоту и позвонила. Подъ лампой висѣла каучуковая груша воздушнаго звонка.
   -- Хочешь, чтобъ я сама заварила?-- спросила она Витю.
   -- Веселѣе будетъ!
   Мальчикъ уже стоялъ въ дверяхъ, на пути въ свою комнатку.
   -- Сказать Марьѣ?-- звонко крикнулъ онъ.
   -- Да, скажи, что я звонила -- столъ накрыть и самоваръ.
   -- Хорошо, мамочка.
   Витя убѣжалъ. Столовая сразу сдѣлалась скучнѣе и просторнѣе. Ее не наполнялъ больше говоръ латинской репетиціи, переливы звонкаго, вздрагивающаго голоска.
   Марина Игнатьевна, наконецъ, встала, перевела плечами, точно хотѣла стряхнуть съ себя одервенѣлость членовъ. Но въ ея большихъ глазахъ появился тотчасъ же налетъ тоски и безпокойства. Она пожалѣла, про себя, о томъ, что репетиція такъ скоро кончилась. Ужь не обманулъ ли ее немножко Витя? Съ нимъ забавно. Какъ онъ выпаливалъ "partim" и опять "partim", и такъ вкусно выговаривалъ звучное слово "tabernaculis".
   И ей не страшны теперь ни латинскія слова, ни спряженія, ни "супины", ни "герундіи", ни "творительный самостоятельный", ни дательный -- то же "самостоятельный". Въ два какихъ-нибудь года она настолько выучилась сначала самоучкой, потомъ у студента, что можетъ, хотя и съ грѣхомъ пополамъ, подъучивать Витю.
   Латинская грамматика и балетъ, школа, гдѣ столько лѣтъ она носила цвѣтное платьице съ бѣлою пелеринкой и фартукомъ и каждое утро выстраивалась въ залѣ, вдоль стѣнъ и оконъ, въ ожиданіи учителя! И звукъ скрипки у ней, только что она зажмурится, сейчасъ начинаетъ чуть слышно раздаваться, какъ комаръ... Всѣ старыя мелодіи старыхъ, классическихъ па... Да и потомъ, уже на службѣ, сколько лѣтъ продолжала она ѣздить въ ту же школу, мечтала объ успѣхахъ, добилась повышенія, была старательнѣе почти всѣхъ своихъ товаровъ и натрудила ногу, въ щиколкѣ, потеряла гибкость, много отъ этого плакала и спустилась до званія корифейки... Почти что до "второй отъ воды".
   Много стало у ней свободнаго времени. Вотъ тутъ и занятія съ Витей пришлись очень кстати. И "русскимъ предметамъ" учили ее плохо. Надо было многое заново протвердить. А потомъ и латинскій языкъ не испугалъ, хотѣла даже и по-гречески начать, да греческій Витѣ, почему-то, давался гораздо больше, чѣмъ латынь.
   Каждый вечеръ, послѣ урока, почти однѣ и тѣ же мысли приходятъ ей. И все они вдвоемъ съ Витей. Послѣ чая онъ еще позубритъ немножко у себя, въ началѣ одиннадцатаго ляжетъ спать, а она читаетъ, читаетъ -- до тѣхъ поръ, пока глаза не начнутъ слипаться.
   Прежде ждала звонка; теперь не ждетъ больше. Тогда въ спальнѣ стояли двѣ кровати; теперь только одна,-- вотъ уже прошло четыре мѣсяца, какъ заведенъ такой порядокъ. И онъ уже не будетъ измѣненъ.
   -- Маша! что же самоваръ?
   Марина Игнатьевна окликнула горничную непроизвольно. Ей нужно было выйти изъ этого неизбѣжнаго обдумыванья все однихъ и тѣхъ же фактовъ, одного и того же положенія.
   -- Позовите Витю пить чай!-- сказала она горничной, когда самоваръ былъ поставленъ и все остальное, что нужно къ чаю.
   Его мурлыканье она любила, да и вообще въ столовой менѣе жутко, чѣмъ въ остальныхъ комнатахъ.
   

II.

   Витя пилъ чай основательно, изъ большаго стакана, съ подстаканникомъ, подареннымъ ему при переходѣ во второй классъ: Мальчикъ любитъ чай не очень сладкій, но чтобъ покрѣпче. Съ чаемъ съѣдаетъ плюшку; масла не любитъ и сухарей также,-- у него въ горлѣ "стрекочетъ" отъ нихъ.
   Между первымъ и вторымъ стаканами -- иногда и третій попроситъ -- онъ дѣлалъ передышку, и тутъ всегда у нихъ происходитъ разговоръ. Витя разсказываетъ про классы, уроки, отмѣтки, товарищей и учителей; разсуждаетъ вслухъ о жизни "вообще" и дѣлаетъ своей "мамочкѣ" разные вопросы.
   Съ ней онъ сжился. Онъ знаетъ, но только съ поступленія въ гимназію, что Марина Игнатьена -- не родная мать ему, что онъ осиротѣлъ по второму году; но представить себѣ какую-нибудь другую женщину въ роли его матери онъ никакъ не можетъ. Портретъ его "настоящей" мамы ему подарили, тоже около того времени, какъ онъ поступилъ въ гимназію; другой ея портретъ виситъ у отца, въ кабинетѣ, надъ кушеткой. Она была, какъ и эта "мамочка", въ балетѣ. Витя произноситъ "танцовщица", съ удареніемъ на предпослѣднемъ слогѣ, хотя и отецъ, и Марина Игнатьевна отучали его много разъ отъ такого ударенія. Но въ гимназіи такъ произносили, а все, что гимназія, было для Вити почти закономъ умѣнья жить и высшей грамотности.
   Съ Мариной Игнатьевной у него всегда лады; онъ ее любитъ и внутренно жалѣетъ; но съ тѣхъ поръ, какъ сталъ говорить, постоянно говорилъ ей "вы". Отцу -- "ты". Смутно понималъ онъ и то, что "мамочка" не всегда была для отца женой; что онъ сначала жилъ съ отцомъ на другой квартирѣ и туда она пріѣзжала часто и оставалась подолгу. Потомъ всѣ трое стали жить на одной квартирѣ; но только уже позднѣе они разъ поѣхали въ церковь, и на мамочкѣ было бѣлое платье съ бѣлыми же цвѣтами на головѣ, и дома ихъ поздравляли, съ бокалами шампанскаго. Онъ тогда еще хорошенько не зналъ, кто у него была настоящая мать. Первая Марина Игнатьевна стала ему говорить, что покойная его "мама" приходилась ей родственницей и жили онѣ въ большой дружбѣ, и учились вмѣстѣ, вмѣстѣ ихъ и выпустили "на службу".
   По двѣнадцатому году, послѣ разныхъ разговоровъ въ гимназіи, Витя многое сообразилъ. И сталъ, даже и передъ самимъ собой, какъ бы скрывать то, что его родная мама не была женой отца, а также и то, что теперешняя "мамочка" не сразу ею сдѣлалась; онъ старался объ этомъ позабыть, что ему не всегда удавалось. Онъ ее очень "уважалъ" и уваженіе это росло въ немъ. Не хотѣлось ему думать что-нибудь дурное про отца; но онъ не могъ ни приласкаться къ нему, ни поговорить съ нимъ хорошенько. Отца никогда почти не было дома въ тѣ часы, когда Витя возвращался изъ гимназіи. Кое-когда отецъ остается обѣдать, спроситъ его о чемъ-нибудь, но не серьезно, а такъ, чтобъ подцѣпить, или выругаетъ кухарку за плохую ѣду; съ "мамочкой" перекинется двумя-тремя словами, больше посвистываетъ или читаетъ газету между кушаньями и куритъ со втораго блюда.
   Витя чувствовалъ, что у нихъ въ домѣ неладно. Ему много разъ хотѣлось прильнуть къ своей мачихѣ, положить ей голову на колѣни или на плечо, поцѣловать ее въ щеку и спросить: "какъ ей живется". Но онъ стыдливъ. Ему это кажется слабостью, смѣшною сантиментальностью. Ему всегда хочется быть "мужчиной". И, кромѣ того, онъ не желаетъ становиться между отцомъ и "мамочкой". Кого-нибудь да надо будетъ осудить. Такъ всегда бываетъ въ жизни. Не могутъ быть оба правы!... Мамочкину жизнь онъ знаетъ, какъ на ладонкѣ, а отцовскую -- ни чуточки. Непремѣнно придется кого-нибудь обвинять.
   Но въ этотъ вечеръ Витя не выдержалъ. Онъ подмѣтилъ въ лицѣ Марины Игнатьевны что-то новое.
   -- Мамочка-съ!...-- началъ онъ и откинулъ сейчасъ же голову.
   По этому оклику она ожидала какого-нибудь вопроса поучительнаго свойства. Она рада была давать на нихъ отвѣты, но у ней не всегда доставало знаній. Иногда ей приводилось говорить ему:
   -- Я, право, не знаю, Витя. Меня плохо учили.
   И ей было каждый разъ совѣстно за то, что она "такая дубишка".
   -- Мамочка-съ,-- повторилъ Витя.
   Онъ не рѣшался спросить сразу.
   "Вотъ опять что-нибудь мудреное спроситъ",-- подумала Марина Игнатьевна.
   -- Скажите, пожалуйста,-- продолжалъ Витя,-- у папы развѣ такая тяжелая служба?
   Она взглянула на него изъ-за блюдечка.
   Марина Игнатьевна пила обыкновенно въ прикуску или въ "пригрызку", какъ она выражалась.
   -- Какъ тебѣ сказать... Не думаю, чтобы очень.
   "Зачѣмъ это ему?" -- спросила она себя, не чувствуя еще, куда ея пасынокъ желаетъ придти. Она до сихъ поръ не позволяла себѣ, глазъ-на-глазъ съ нимъ, хоть что-нибудь высказать объ отцѣ неодобрительное, хоть слегка пожаловаться.
   Такой "гадости" она никогда себѣ не позволитъ.
   -- Вечеромъ папа бываетъ ли въ своемъ департаментѣ?
   -- Не знаю, право, Витя.
   -- Какъ же это вы, мамочка, никогда не полюбопытствовали?... Я думаю, что у него не очень много дѣла... по службѣ. Навѣрное, меньше, чѣмъ у насъ, напримѣръ, въ гимназіи.
   -- Какъ же ты себя сравниваешь? Ты еще маленькій.
   -- Такъ что, что маленькій? Вотъ перейду въ старшіе классы, тамъ еще тяжелѣе будетъ. Небось, недаромъ нынче вездѣ въ газетахъ пишутъ, что нашего брата переутомляютъ непосильными занятіями. Это такое новое слово есть -- переутомленіе; не я его, мамочка, выдумалъ.
   -- Я знаю! Такъ какъ же быть, коли иначе нельзя, чтобы въ студенты попасть?-- спросила Марина Игнатьевна, обрадованная поворотомъ разговора. Витя -- не особенный охотникъ жаловаться на трудность уроковъ; но гимназія и гимназисты -- его конекъ, и онъ, навѣрное, будетъ объ этомъ и дальше говорить.
   Но Витя повернулъ опять къ отцу.
   -- Вѣдь, папа пишетъ въ газетахъ?
   -- Какъ же.
   -- О театрахъ?
   -- Да, Витя.
   -- Гдѣ же онъ обыкновенно свои статьи пишетъ? Не у себя же дома,-- его никогда дома не бываетъ?
   -- Какъ же ты можешь это знать,-- ты въ девятомъ часу уходишь?
   -- Да, вѣдь, это правда, мамочка. Зачѣмъ же скрывать? Я знаю хорошо, что папа очень поздно встаетъ и въ будни не раньше, чѣмъ въ воскресенье, часу въ двѣнадцатомъ. Въ первомъ въ департаментъ поѣдетъ... Тамъ его и слѣдъ простылъ!
   Мальчикъ весело разсмѣялся. Онъ не хотѣлъ осуждать отца и ему его разспросы казались просто необходимыми, чтобы многое выяснить. Замѣтилъ онъ уже давно, что "мамочка" очень жмется, на провизію даетъ мало, съ кухаркой часто у ней идутъ перекоры, горничная жалуется,-- онъ это слышитъ черезъ перегородку,-- на барыню кухаркѣ, своимъ чередомъ, и все на то, что "каждую копѣйку усчитывать начала". И одѣвается она все въ черномъ, одно "платьишко" (Витя такъ называетъ про себя) и въ праздникъ, и въ будни, извощика рѣдко возьметъ, а въ каретѣ ѣздитъ только въ казенной, когда пріѣдутъ за ней на репетицію или на спектакль.
   -- И много папа зарабатываетъ въ обоихъ мѣстахъ?-- спросилъ онъ, принимая отъ Марины Игнатьевны второй стаканъ чаю.
   -- Въ какихъ обоихъ?-- переспросила она, почти нехотя.
   Направленіе разговора ей не нравилось. Она могла бы прикрикнуть, сказать ему, что онъ задаетъ ей пустые вопросы к слишкомъ еще малъ, чтобы во все носъ совать. Но она не хотѣла его огорчать. Витя -- мальчикъ послушный, покладливый, очень умненькій. Если его оборвать, онъ, конечно, замолчитъ, но тотчасъ же пойметъ, что мамочка не желаетъ быть откровенной въ самыхъ простыхъ вещахъ. Такимъ путемъ онъ скорѣе можетъ начать подозрѣвать что-нибудь.
   -- Василій Ѳедорычъ получаетъ хорошее жалованье.
   -- Тысячу или больше?
   -- Больше. Какое же нынче жалованье тысячу рублей? Это только я вотъ на пятидесяти рубляхъ въ мѣсяцъ сижу.
   Витя зналъ, что она получаетъ каждый мѣсяцъ жалованье въ Театральной улицѣ, и это очень поднимало въ его глазахъ значеніе его мачихи, какъ личности.
   -- Что-жь вы себя обижаете?-- съ большою живостью возразилъ онъ.-- Вы бы теперь тысячи получали, и бенефисъ, и все прочее, еслибъ не случилась съ вами бѣда. За то пенсія у васъ будетъ, мамочка, вѣдь, будетъ?
   Еслибъ она сказала: "не будетъ", это сильно огорчило бы его.
   -- Если не прогонятъ, пожалуй,-- съ замѣтною грустью вымолвила Марина Игнатьевна.
   -- Ну, ужь это позвольте!-- задорно вскрикнулъ онъ.-- Кто же такую подлость сдѣлаетъ?
   Когда Витя поставилъ стаканъ на подносъ и утерся салфеткой, онъ перевелъ свои узенькіе глаза на Марину Игнатьевну и въ этихъ карихъ глазкахъ засвѣтилось опять упорное преслѣдованіе все той же мысли. Она сейчасъ же поняла, что онъ вернется въ занятіямъ и жалованью отца.
   -- И въ газетѣ ему хорошо платятъ? Вѣдь, да, мамочка?
   -- Кажется.
   -- Я навѣрное знаю. Сарапуловъ, товарищъ одинъ, онъ сынъ конторщика въ той редакціи, мнѣ какъ-то говорить этакъ, въ перемѣну: "Твой отецъ здброво получаетъ. Ему по двѣнадцати копѣекъ платятъ за театральные отчеты". Онъ зря не скажетъ,-- прибавилъ Витя и даже немного нахмурилъ свои такія же густыя, какъ у мачихи, и красивыя брови.
   -- Да, конечно,-- проговорила Марина Игнатьевна и ее началъ разбирать страхъ: вдругъ какъ она не выдержитъ и расплачется?
   А въ головѣ мальчика шла упорная логическая работа. Если папа въ обоихъ мѣстахъ получаетъ много,-- клади тысячъ пять, а то, быть можетъ, и больше, да "мамочка" своихъ имѣетъ шестьсотъ,-- куда же идутъ всѣ эти деньги?
   Ему было извѣстно, что за квартиру платятъ семьсотъ рублей, кухарка получаетъ всего восемь рублей, горничная семь, на обѣдъ выдается два рубля. И на себя "мамочка" тратить такъ мало, такъ мало... Онъ стоить не больше какъ рублей четыреста и съ ученіемъ. Эта цифра показалась ему очень большой. Ужь не идетъ ли на его ученье, обмундировку и книги все, что составляетъ ея жалованье?
   Этотъ вопросъ заставилъ его еще больше смутиться.
   -- Мамочка!-- окликнулъ онъ ее, точно высвобождаясь изъ напряженной головной работы надъ трудною задачей.-- Вѣдь, папа въ карты не играетъ, въ большую?
   -- Да онъ ни въ какую, кажется, не играетъ, -- отвѣтила Марина Игнатьевна и стала перемывать стаканъ Вити.
   Онъ тихонько спустился со стула, обошелъ позади ея сидѣнья, взялъ ее за голову и припалъ своею головой къ ея плечу.
   -- А вы все однѣ -- со мной, да съ латынью!
   Ему хотѣлось все высказать: и то, какъ она усчитываетъ каждую копѣйку, и какъ бѣдно одѣвается, и все остальное.
   Марина Игнатьевна поняла своего пасынка, поцѣловала его въ лобъ и даже пожала его руку.
   -- Я не одна, Витя... Мы съ тобой -- друзья.
   

III.

   Бьетъ въ столовой два часа ночи. Марина Игнатьевна давно уже погасила свѣчу. Въ спальнѣ горитъ ночникъ. Она не можетъ отъ него отвыкнуть. Ей было бы страшно, до сихъ поръ, какъ маленькой. Вся квартира спить: Витя, горничная, кухарка. Горничная не раздѣвается. Надо будетъ идти отворить барину, когда онъ вернется. И она же позвонитъ горничной, отъ себя: у той сонъ такой крѣпкій, что звонокъ съ лѣстницы въ кухню не разбудитъ ее.
   Василій Ѳедоровичъ не вернется раньше четырехъ. Скоро настанетъ такая ночь, когда онъ и совсѣмъ не придетъ, или къ утру; а потомъ и съѣдетъ. Сегодня ей эта возможность явилась впервые совершенно ясно.
   Что же удержитъ его? То, что она его законная жена? Развѣ нынче бракъ что-нибудь значитъ, да еще въ такомъ обществѣ, гдѣ они встрѣтились, у всѣхъ этихъ любителей балета, ухаживателей и содержателей? Вѣдь, она еще дѣвочкой, по четырнадцатому году, отлично понимала все. Были и между ея товарками такія, что постоянно мечтали о замужствѣ. И она сама говорила, что пристроиться прямо изъ школы хотя бы и за хорошаго человѣка, все-таки, жить въ грѣхѣ, приравнять себя къ содержанкамъ. Однако, кругомъ мало кто выходилъ замужъ, хотя многія держались долго. Держатся или такія, что въ талантъ свой вѣрятъ, хотятъ выбиться, славу получить, и тогда уже, лѣтъ тридцати, выдти замужъ съ разсчетомъ, или за человѣка, который передъ ними на заднихъ лапкакъ, а то такъ тѣ, что не красивы, не бойки, манеръ нѣтъ, говорить не умѣютъ: хотятъ чѣмъ-нибудь себя отличить во множествѣ такихъ же.
   Она не была ни красавицей, ни даже очень хорошенькой; но ее замѣчали, любили съ ней болтать, сложеніемъ брала, со всѣми умѣла пошутить; ни съ кѣмъ не ссорилась и между простыми фигурантками. И вотъ случилось же, что, на двадцатомъ году съ небольшимъ, стала "жить" и съ кѣмъ же?!-- съ бывшимъ пріятелемъ своей покойной подруги. Глупа была, тщеславна, ей льстило то, что онъ про нее въ газетахъ напишетъ, кое-когда фамилію ея упомянетъ. И тогда уже онъ обращался съ ней свысока, давалъ ей чувствовать, что еслибъ онъ за ней и сталъ ухаживать, то, все-таки, она никогда не замѣнитъ дня него "Онечку". Кто изъ товарокъ желалъ ей добра, отговаривали ее не только чтобы жить съ нимъ "такъ", а даже и отъ выхода замужъ.
   -- Онъ все равно, что вдовецъ, -- говорили онѣ, -- у него ребенокъ есть. У тебя свои могутъ пойти -- няньчись съ чужимъ, тоже, вѣдь, незаконнымъ.
   Но ребенокъ-то и сдѣлалъ все: она заѣхала разъ и Витю привели. Держали его небрежно. Сразу стало ей жаль этого мальчика.
   Съ тѣхъ поръ и пошло быстрое сближеніе. О женитьбѣ и не заикались. Безъ всякой церемоніи, съ постоянными насмѣшками и прибаутками, отвергалъ отецъ Вити всякій законный бракъ и доказывалъ, что артистка -- на какой угодно сценѣ -- "не смѣетъ" выходить замужъ, даже если она только полезность, а не крупный талантъ. Замужнихъ, по его мнѣнію, слѣдовало бы гнать со службы, какъ подающихъ дурной примѣръ. Въ такихъ-то разговорахъ они и сблизились. Она тогда все еще продолжала смотрѣть на него снизу вверхъ, считать его "авторитетомъ", человѣкомъ совсѣмъ другой породы, гордилась его вниманіемъ, насчетъ "искусства" пила каждое его слово.
   Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ онъ ей отдѣлалъ квартиру и туда же перевезъ мальчика. Она мечтала быть матерью, нужды нѣтъ, и незаконнаго ребенка; но матерью она не стала и это ей было объявлено докторомъ съ первыхъ же мѣсяцевъ ихъ сожительства. Тѣмъ сильнѣе начала она привыкать къ Витѣ. Можетъ быть, онъ и повелъ въ замужству или въ ней, скорѣе чѣмъ она думала, начался внутренній разборъ своего сожителя. Она никогда не хитрила съ нимъ; но на судьбу мальчика указывала и пробила похлопотать о томъ, чтобъ ему даны были права. Изъ самолюбія, должно быть, отецъ пошелъ на это. Когда Витя получилъ имя -- и ея положеніе сдѣлалось какъ-то другимъ. Она не приставала: "Женись!" -- и очутилась женой. Теперь, по прошествіи нѣсколькихъ лѣтъ, начинаетъ она догадываться, почему оно такъ случилось.
   И тогда уже ее не любили, охладѣли и къ ласкамъ, да и посѣщенія стали рѣже. Общей квартиры еще не было; но онъ увлекался -- тоже все въ балетѣ -- и наскочилъ на полный отказъ, только онъ усиленно скрывалъ свое ухаживанье. Появились послѣ похвалъ ругательныя статьи. И это не подѣйствовало.
   Вотъ тогда на ней и женились изъ досады, чтобы показать другой, что ничего серьезнаго въ томъ новомъ ухаживаніи нѣтъ и не можетъ быть. Гдѣ уже было отказываться отъ такого счастія!... Она еще любила его, еще надѣялась на то, что онъ не всегда будетъ такимъ. Наконецъ, она должна была сдѣлать это для Вити. Ребенокъ выросъ на ея рукахъ, вѣрилъ еще тогда, что она его "мамочка", что другой матери у него и не бывало никогда. Да и къ памяти Онечки она не охладѣла. Та и "съ того свѣта" скажетъ ей спасибо за то, что она не отказалась отъ брака, не ушла отъ ея ребенка, стала для него настоящею матерью.
   И все это уже грузомъ лежитъ на ея еще молодыхъ плечахъ, отняло раньше времени и свѣжесть, и почти всякую радость жизни.
   Она немножко забылась.
   Не сонъ овладѣлъ ею, а грезы въ видѣ картинъ. Въ нихъ была связь. Она увидала себя подросткомъ лѣтъ четырнадцати. Тогда она была не по лѣтамъ мала, но полненькая, съ бѣлыми наливными ручками и большими глазами -- совсѣмъ уже женщина въ миніатюрѣ. Давали какую-то оперу Верди и она была "занята" въ группахъ. Въ антрактѣ сидитъ она на полу, приготовляется принять позу, выученную подъ муштровку балетмейстера: чтобы правую ногу вытянуть носкомъ кнаружи, лѣвую слегка согнуть въ колѣнѣ, лѣвою рукой подпереть подбородокъ, правою держать пальмовую вѣтвь, а глаза повернуть въ публикѣ.
   Кругомъ сидѣли и лежали ея одноклассницы, тоже подростки, и въ полголоса болтали. Около нихъ сновалъ народъ: плотники, бутафоры, большія танцовщицы, фигуранты; бѣгалъ, какъ угорѣлый, помощникъ режиссера. Стали показываться и пѣвцы. Одинъ изъ нихъ; теноръ, не самый первый, а изъ хорошихъ -- итальянецъ со свѣтлыми кудрявыми волосами и длинною бородкой, въ богатомъ расшитомъ испанскомъ костюмѣ, шелъ подъруку съ капельмейстеромъ. Они остановились передъ группой, гдѣ лежала Мариша.
   Теноръ поглядѣлъ на нее и улыбнулся. Ему, должно быть, показалась забавною ея поза, или глаза понравились, или голенькій согнутый локоть... Онъ сдѣлалъ ей ручкой. И капельмейстеръ, въ бѣломъ галстукѣ, кивнулъ ей головой. Оба прошли за кулисы и что-то между собой часто-часто заговорили по-итальянски. Капельмейстеръ ей казался "противнымъ": носъ у него былъ съ горбомъ и хрящавый, и борода шершавая, и лысина.
   А у тенора мягкіе глаза и ротъ съ бѣлыми-бѣлыми зубами. Маришѣ сейчасъ шепнула ея подруга Васяткина 2-я:
   -- Онъ тобой интересуется!
   Онѣ уже очень много занимались "этимъ" и съ учениками, и съ фигурантами, и съ посторонними, кто навѣщалъ подругъ.
   -- Вотъ еще глупости!-- отвѣтила она, но подъ румянами покраснѣла.
   Во время дѣйствія теноръ зашелъ въ кулису, сдѣлалъ ей опять ручкой и показалъ коробку конфектъ.
   -- Ну, какже не интересуется?-- шепнула ей Васяткина, и какъ разъ въ такую минуту, когда надо было хорошенько держаться, не дрогнуть, не опустить какъ-нибудь правой руки съ вѣтвью.
   Все, что она перечувствовала въ эти три четыре минуты, всплыло теперь, точно сейчасъ случилось: и на конфекты тенора тянетъ поглядѣть, и надо напряженно держаться въ позѣ,-- боишься режиссера и учителя. Вся красная, лежала она, изломанная своею "аттитюдой".
   Теноръ все стоялъ у кулисы, улыбался ей и глазами указывалъ на коробку конфектъ. Наконецъ-то кончились танцы. Она вскочила, оправила юбочки и остановилась на ходу, не сразу побѣжала за другими. Идти ей надо мимо той кулисы, гдѣ стоялъ теноръ, или въ проходъ рядомъ.
   -- Что-жь ты?-- окликнула ее Васяткина.-- Мариша, иди же!
   Она опустила рѣсницы -- у ней уже и тогда онѣ росли густыя -- и пошла не очень скоро, правою рукой отряхивая тюники.
   -- Bonsoir, petite!-- окликнулъ ее теноръ.
   Она остановилась и присѣла. Теноръ сунулъ ей коробку. Кругомъ не было никакого начальства; подруги подхватили ее и конфекты были сейчасъ же съѣдены въ уборной.
   Послѣ того началось ухаживанье итальянца. Всю зиму, и въ этой оперѣ, и еще въ другой, и какъ только она занята въ балетѣ -- онъ непремѣнно на сценѣ, подойдетъ, по-французски говоритъ,-- она уже и тогда болтала немножко,-- держитъ себя съ нею почти какъ съ маленькою, даже раза два за подбородокъ бралъ, по иностранному, но она хорошо понимала, что у него къ ней "интересъ".
   Такъ прошла зима; постомъ итальянцы разъѣхались. Мариша получила отъ какого-то француза, въ началѣ весны, большую коробку конфектъ и альбомъ съ карточками разныхъ оперныхъ и балетныхъ артистовъ, гдѣ "ея" теноръ былъ въ цѣлыхъ пяти роляхъ. Иностранецъ объяснилъ ей, что "ея другъ" посылаетъ ей это къ Пасхѣ, какъ красное яичко. И большое шоколадное яйцо лежало въ коробкѣ конфетъ.
   Въ классѣ уже всѣ знали, что у Мариши есть "предметъ", и она только изъ "гордости" скрываетъ, что это ей пріятно.
   По тенорѣ она соскучилась за весну и лѣто; очень развилась въ тѣлѣ, выросла почти такъ, какая она теперь -- подъ тридцать лѣтъ. Она уже считала себя большой. Только что открылся сезонъ, теноръ опять передъ ней, вездѣ, на спектакіяхъ и репетиціяхъ, а ее стали часто занимать; она мечтала быть выпущенной первою солисткой. Уже не одни конфекты получала она отъ него въ подарокъ... Подруги прожужжали ей уши про то, какъ онъ "врѣзался".
   -- Онъ старъ!... У него ужь порѣдѣли волосы,-- отвѣчала всегда Мариша.
   -- Глупая ты!-- стыдили ее.-- У него жалованья одного двѣнадцать тысячъ за пять мѣсяцевъ.
   И въ самомъ дѣлѣ, итальянецъ сильно увлекся ею, даже порусски сталъ учиться. Къ ея выходу онъ познакомился съ ея семьей -- мать была еще жива и старшій братъ -- и самъ заговорилъ о женитьбѣ.
   Узнали, что онъ женатъ; а онъ уже считался своимъ человѣкомъ, хотя слова она ему не давала. Онъ не отперся, но готовъ былъ хлопотать о разводѣ. Оказалось, что и дѣти у него есть.
   Она отказала. Тогда уже она познакомилась съ тѣмъ, кто теперь собирается бросить ее.
   Итальянецъ развелся бы и былъ бы ей вѣренъ, и жили бы они, припѣваючи. Слышно, онъ и теперь еще поетъ, и на хорошихъ сценахъ. Говорилъ кто-то, что вилла у него на Комскомъ озерѣ и давно онъ овдовѣлъ.
   Марина Игнатьевна чуть-чуть забылась. Ее разбудилъ сильный звонокъ.
   Горничная спала. Звонъ повторили сердитою рукой.
   "Ни за что она не проснется! Надо отпереть".
   Въ пеньюарѣ, накинутомъ наскоро, пошла она отворить наружную дверь. Она была почему-то довольна тѣмъ, что очутится съ глазу-на-глазъ съ мужемъ въ этотъ поздній часъ.
   

IV.

   Ея мужъ вошелъ въ переднюю и тотчасъ сталъ отряхать мерлушковую шапку, покрытую мокрымъ снѣгомъ. И бобровый воротникъ его зимней шинели былъ также мокръ.
   -- Этакая мерзость!-- повторялъ онъ, морщился и ёжился весь.
   -- Дай я встряхну...-- предложила она.
   -- Не надо! А что же та, принцесса, спить?-- спросилъ онъ, недовольный тѣмъ, что жена вышла къ нему.-- Съ какой стати ты не спишь еще?
   -- Не спалось.
   Онъ былъ во фракѣ, черный галстукъ сидѣлъ небрежно; одна пуговица жилета разстегнута. Она быстро замѣтила все это.
   Навѣрное, онъ отъ "той".
   Лампа передней освѣщала всего отчетливѣе гримасу его сморщеннаго, уже потертаго, краснаго лица. На темной бородкѣ блестѣли капли растаявшихъ снѣжинокъ. Тутъ же онъ началъ зѣвать во весь ротъ.
   -- Прощай! Спать пора!-- Онъ потянулся и заломилъ руки кверху.
   -- Я посмотрю, все ли Маша приготовила какъ надо.
   Марина Игнатьевна пріотворила дверь въ кабинетъ, гдѣ ему стлали на широкомъ турецкомъ диванѣ. Въ рукѣ она держала свѣчу.
   Какъ будто она колебалась немного, войти или нѣтъ, но вошла, зажгла обѣ свѣчи на письменномъ столѣ, въ то время какъ онъ, еще на ходу, стаскивалъ уже съ себя фракъ.
   Фракъ онъ бросилъ на стулъ и опустился на диванъ, въ ногахъ.
   -- Василій Ѳедорычъ!...-- окликнула она его.
   Такъ она его звала часто по имени-отчеству, продолжая быть съ нимъ на ты.
   -- Что нужно?-- отозвался онъ, не поворачивая головы въ ея сторону, и опять сталъ ужасно зѣвать, потягиваться и переводить плечами.
   -- Да перестань такъ зѣвать!-- не могла она его не остановить.
   Глаза ея оглядывали съ особеннымъ выраженіемъ эту зѣвающую, перекошенную отъ утомленія или ѣды за ужиномъ мужскую фигуру. Онъ не былъ пьянъ, но навѣрное, пилъ немало и еще больше того ѣлъ... Весь онъ дышалъ пресыщеніемъ послѣ ночнаго визита къ своей любовницѣ, или ужина съ нею въ отдѣльномъ кабинетѣ ресторана. Какъ ни старалась она не думать о его поведеніи съ нею, она не могла же не видѣть тутъ, передъ собою, этой безцеремонной измѣны.
   И неужели,-- она все еще вглядывалась въ его лицо и голову,-- неужели она могла когда-нибудь увлекаться имъ?... Да, вѣдь, у него наружность дворника или много разнощика,-- не изъ тѣхъ, у кого хорошія, народныя лица, а изъ пьющихъ мороженщиковъ, грубыхъ, нахальныхъ, плутоватыхъ, -- что-то до нельзя циническое во всемъ его существѣ. Для такого человѣка нѣтъ и не можетъ быть ничего внѣ самодовольства, дерзкой наянливости, ѣды, питья, женщинъ, важничанья тѣмъ, что его знаютъ и боятся, что онъ можетъ всѣхъ "продернуть".
   Ей стало вдругъ такъ гадко на него смотрѣть, что она оставила было свою мысль -- вызвать его на объясненіе.
   -- Что же ты торчишь?-- спросилъ онъ и началъ сдергивать съ себя жилетъ.
   Окрикъ вывелъ ее изъ себя.
   Она осталась и сѣла въ кресло.
   -- Послушай, Василій Ѳедорычъ,-- начала она,-- тебя, вѣдь, не увидишь днемъ... и обѣдать ты пересталъ дома.
   -- Что такое?-- съ гримасой перебилъ онъ.-- Дайте мнѣ спать.
   -- Успѣешь,-- отвѣтила она, и насмѣшливая улыбка прошлась по ея доброму и крупному рту.
   И то, какъ она сѣла въ кресло, показывало ему, что она не уйдетъ, пока не скажетъ своего.
   Онъ сидѣлъ безъ жилета, съ галстукомъ, свернутымъ на сторону. Зѣвота продолжала поводить его.
   -- Такъ дальше нельзя!-- заговорила она тише, видимо, сдерживая себя.-- Я къ тебѣ приставать не стану; но и дурой я быть не хочу. Я знаю, ты меня обманываешь, и съ кѣмъ -- тоже знаю. Лучше теперь покончить, чѣмъ дожидаться, что ты самъ сбѣжишь. Имѣй настольно смѣлости, скажи лучше прямо.
   -- Я не желаю въ пятомъ часу ночи объясняться!-- почти крикнулъ онъ и вытянулъ правую ногу.
   -- Не кричи!... Витя проснется. Желаешь ты или не желаешь, а я тебѣ вотъ что пришла сказать: ты меня разлюбилъ, или лучше никогда не любилъ меня, нашелъ теперь новый предметъ. Ты ей квартиру отдѣлалъ. Такъ лучше переѣзжай къ ней совсѣмъ. Я насильно тебя удерживать не стану. А мнѣ моя жизнь -- въ этихъ условіяхъ -- опостылѣла, я считаю ее унизительною. Да и сынъ твой скоро все понимать станетъ. Онъ уже сегодня началъ мнѣ задавать вопросы, очень для тебя невыгодные. Лгать ему все не будешь.
   -- Куда же вы придти хотите? Говорите!
   Зѣвота проходила. Онъ что-то уже соображалъ.
   -- Куда я хочу придти, спрашиваешь ты? Я могу требовать отъ тебя содержанія, если меня окончательно бросишь, но я этого не хочу. Проживу и одна. Но мальчикъ твой ко мнѣ привязался, и я его люблю. Ты имъ заниматься не будешь. Ты никого не любишь, у тебя вотъ тутъ,-- она указала на сердце,-- пустушка. Оставь его при мнѣ,-- ну, давай что-нибудь на ученіе. Упрешься, такъ и этого не нужно. Какъ нибудь и безъ тебя справимся.
   -- Чѣмъ же это? На пятьдесятъ-то рублей жалованья?
   Онъ засмѣялся такимъ смѣхомъ, что она вся покраснѣла.
   -- Молчи!-- почти крикнула она.-- Не твое дѣло.
   Ея тонъ изумлялъ его. Съ какого это времени она вдругъ набралась смѣлости? Забавно! Все была безгласная или повторяла то, что онъ ей скажетъ, а тутъ,-- извольте думать!-- приходитъ и предъявляетъ ультиматумъ въ пятомъ часу ночи.
   Но онъ понялъ сразу, что она не шутитъ, что это ея рѣшительныя слова и что онъ для нея потерялъ прежнее обаяніе. Она сама способна уйти отъ него.
   "Скатертью дорога!" -- мысленно проговорилъ онъ, но надо было, все-таки, поломаться, поддержать свой авторитетъ.
   -- Все это распрекрасно,-- онъ зѣвнулъ звонко и даже до слезинокъ на узкихъ, плутовато-дерзкихъ глазахъ,-- только дайте мнѣ спать, повторяю я, а завтра мы обсудимъ дѣло. Въ своемъ поведеніи я никому отчета давать не намѣренъ, но и насильно держать никого не желаю.
   -- Мальчика-то нечего при себѣ оставлять,-- быстро выговорила она.-- Когда захотите,-- она перешла на вы,-- вы можете его видѣть. Разумѣется, лучше у меня, чѣмъ у васъ.
   -- Ну, ужь это я самъ разсужу! И, главное, оставьте меня въ покоѣ. Кабы зналъ, лучше бы совсѣмъ не возвращался.
   У ней дрогнуло въ груди. Вотъ какъ кончилась ея любовь, ея замужство! Вѣдь, онъ хоть и не отецъ ея ребенка, но онъ отецъ Вити, да и у ней не было другой связи, и никогда другой привязанности не было.
   -- Покойной ночи,-- сказала она глухо, чтобы сдержать рыданія, подступившія къ горлу.
   Онъ даже ничего не отвѣтилъ ей, а упалъ на подушки полураздѣтый, продолжая зѣвать и потягиваться. Дверь затворилась за нею тихо и она чуть слышными шагами прошлась по продолговатой площадкѣ, куда выходила и дверь въ комнатку Вити. Передъ этою дверью она пріостановилась и стала слушать.
   Изъ комнатки не доходило дыханіе мальчика въ полурастворенную дверь.
   "Спитъ",-- подумала Марина Игнатьевна, и ей стало тепло отъ мысли, что она уведетъ мальчика съ собой, что не будетъ онъ такъ рано презирать отца.
   И такъ же беззвучно прошла она въ свою комнату. Она знала теперь навѣрное, что разлука съ мужемъ не убьетъ ее. Уваженія къ ней нѣтъ, ласки отъ него нѣтъ, простой доброты или порядочности -- и того нѣтъ въ немъ. А ея "брачная" постель -- давно "холостая", холодная. Да это и не глодало ее,-- давно уже она стала смотрѣть на себя, какъ на старуху. Теперь надо одной прожить,-- вотъ что важно, и мальчика не бросать.
   Успокоеніе сошло на нее. Она сняла съ себя пеньюаръ, повѣсила его аккуратно, поправила ночникъ, затушила свѣчу, укуталась и подложила подъ лѣвую щеку маленькую подушечку.
   Ея мысль опять остановилась на пасынкѣ. Она съумѣетъ съ нимъ переговорить. Онъ не уйдетъ отъ нея, а если Василій Ѳедоровичъ за ночь приготовитъ какую-нибудь "каверзу", она не испугается,-- и на него есть начальство. Скандалы онъ другимъ любитъ устраивать и глумиться въ печати, а самъ какъ огня боится всякаго обличенія.
   Съ "такимъ" надо и за угрозу взяться. Она знаетъ ходы. И всѣ его ненавидятъ. Каждый будетъ радъ удружить ему.
   Изъ кабинета долетѣлъ послѣдній припадокъ зѣвоты.
   

V.

   -- Карета пріѣхала!-- доложила горничная.
   Марина Игнатьевна была у себя въ спальнѣ и приготовляла свою корзину.
   За ней пріѣхала театральная карета. Она нарочно съ Витей пообѣдала раньше обыкновеннаго. Онъ теперь сидитъ у себя въ комнатѣ. Отецъ его не обѣдалъ дома. Цѣлый день не видала его она; когда онъ проснулся, въ первомъ часу, Марина Игнатьевна была на репетиціи. Ее "заняли" въ одномъ возобновленномъ балетѣ.
   Теперь она собиралась въ театръ весело. Хорошо, что ее не совсѣмъ тамъ забываютъ. Разумѣется, въ корифеи на высшій окладъ ее не переведутъ, но, значитъ, и не выгонятъ. Режиссеромъ назначили другаго: этотъ добрѣе, помнитъ ее по школѣ, всегда балагурить. По поводу репетицій она станетъ почаще бывать и въ школѣ, на утреннихъ упражненіяхъ.
   Въ головѣ ея еще вчера сложился цѣлый планъ. Если она, послѣ болѣзни ноги, не можетъ уже отойти далеко "отъ воды", то "теоріей" она не переставала интересоваться. Никто не мѣшаетъ ей попристальнѣе приглядываться къ тому, какъ балетмейстеръ учитъ, какія новыя gа придумываетъ. Старыя она всѣ прекрасно помнить и даже наиграетъ сейчасъ музыку на фортепіано, по слуху.
   Корзина готова. Марина Игнатьевна отдала ее горничной и забѣжала проститься съ Витей.
   Мальчикъ сидѣлъ спиной къ двери у стола, при лампѣ.
   Она его окликнула.
   Онъ обернулъ къ ней лицо и на половину привсталъ.
   Сейчасъ догадалась она, что Витя не работалъ, а "думалъ", и даже то, что онъ думалъ о чемъ-нибудь семейномъ. Сегодня утромъ онъ ушелъ, не повидавшись съ нею, не хотѣлъ ее будить; за обѣдомъ что-то у него было особенное въ глазахъ. На него нашла молчаливость. Точно онъ приготовился заговорить о чемъ-то и не рѣшался, только два раза спросилъ:
   -- Папа не будетъ, значить, обѣдать?
   И въ этомъ "значить" прозвучала еще неслыханная ею нота.
   Больше такъ ничего и не сказалъ за обѣдомъ.
   -- Прощай, Витя!
   -- Вы поздно вернетесь, мамочка?
   -- Да, часу въ первомъ; ты ложись спать.
   -- А чаю вамъ?
   -- Не надо... Я тамъ, въ уборной, напьюсь.
   Она имѣла обыкновеніе крестить его на ночь, и тутъ сдѣлала то же. Витя взялъ ея руку и поцѣловалъ.
   И поцѣлуй этотъ былъ не такой, какъ всегда.
   -- Ну, какъ же прошло,-- спросила она, согрѣтая лаской пасынка,-- изъ латыни?
   -- Двѣнадцать.
   -- Какъ, бишь, повтори: partim?
   -- Per agros errabant...
   -- Ха, ха, ха!...
   Ей сдѣлалось весело. Съ такимъ мальчуганомъ она не разстанется.
   -- Мамочка!-- остановилъ ее Витя, когда она дошла до двери,-- папа будетъ ночевать сегодня?
   -- А то какъ же?
   Вопросъ удивилъ ее и даже смутилъ.
   Витя сѣлъ опять къ столу.
   Когда Марина Игнатьевна сходила съ лѣстницы,-- горничная несла позади корзину,-- ей опять пришло на умъ, что Витя о чемъ-то догадывается, что-то знаетъ и про что-то все собирается говорить съ ней.
   "Какой нравный мальчуганъ!" -- подумала она въ каретѣ. Но это "нравный" употребила она скорѣе въ похвалу.
   Въ каретѣ уже сидѣла одна кордебалетная. Онѣ поклонились и поздоровались другъ съ другомъ суховато. Та была гораздо моложе ея и ужь совсѣмъ изъ плохенькихъ. Обидѣть кордебалетную она не хотѣла, выказать ей пренебреженіе, только не знала о чемъ съ ней заговорить; и фамилію ея не могла припомнить. Навѣрное, кто-нибудь изъ экстерновъ. Въ ея время такихъ экстерновъ еще не было.
   -- Вы въ которомъ актѣ заняты?-- спросила ее Марина Игнатьевна, чтобы выказать ей вниманіе.
   -- Въ первомъ, -- отвѣтила кордебалетная молодымъ, звонкимъ голоскомъ.
   И у ней былъ когда-то такой звонкій голосокъ, а теперь cталъ низкій, почти мужской, отъ частыхъ простудъ горла. Теперь по голосу каждый даетъ ей сильно за тридцать. Въ темнотѣ кареты, въ капорѣ, та дѣвочка, навѣрное, считаетъ ее сорокалѣтней, пожалуй, думаетъ, что она на второй службѣ, пенсію получаетъ, у молодыхъ кусокъ хлѣба изо рта выхватываетъ.
   Ей до пенсіи еще пять лѣтъ слишкомъ. Да и дослужится ли? Могутъ и разсчесть, такъ -- "здорово живешь", при новыхъ порядкахъ и сокращеніи штатовъ.
   Карета четырехмѣстная; но иногда набиваютъ и шесть человѣкъ. Она спросила у кучера, "во сколько мѣстъ еще заѣзжать". Онъ сказалъ: "въ три". Стало быть, впятеромъ; но все будутъ женщины. Стекло съ ея стороны опущено. Свѣжій, но не холодный воздухъ входитъ внутрь казеннаго "рыдвана" и пощипываетъ щеки. Съ утра стало морозить.
   Лошади плетутся, но ей не скучно и не страшно. Она совсѣмъ забыла про вчерашній разговоръ съ мужемъ. Ни къ чему она не готовится. Ей пріятно ѣхать въ каретѣ и чувствовать себя, попрежнему, "на службѣ". Легко такъ, пріятно, связанъ съ чѣмъ-то большимъ, съ такимъ дѣломъ, которое будетъ долго, долго стоять, переживетъ и ее, и всѣхъ, кто теперь имъ кормится.
   Сколько разъ ѣздила она все въ томъ же направленіи; только заѣзжала въ разныя улицы и переулки. Карета везла ее сначала по Загородному. Тамъ посадили одну корифейку, моложе ея и опять изъ экстерновъ. Съ этой онѣ немного "покумили". Про новые оклады пошла рѣчь и про то, какъ Мальчугана незамѣтно овладѣла двумя новыми ролями,-- не номерами танцевъ, а, шутка сказать!-- ролями, хотя и въ старыхъ балетахъ.
   -- Очень понятно,-- сыпала дробью корифейка,-- при такихъ милліонахъ, хоть и съ лѣвой руки...
   Все то же дѣйствуетъ, что и десять, и пятнадцать лѣтъ назадъ: протекція, богатый покровитель, ужины, обѣды, а также и ловкость умѣть ухватить то; что плохо лежитъ. Но это ее не возмущало.
   "Всѣ люди -- всѣ человѣки",-- думала она. Давно ушла она отъ всѣхъ этихъ балетныхъ "грѣховъ", стала теперь репетиторшей пасынка, и по-латыни подзубриваетъ. Ну, есть такія счастливицы, да много ли ихъ? Пять, много десять, пятнадцать; а сколько перебивается? Не одна сотня. Хорошо еще, что вся эта мелюзга чувствуетъ себя "на службѣ", держится за свой заработокъ.
   Еще не такъ давно, когда она разсталась съ мечтой выбиться впередъ изъ корифеекъ, на нее напало почти презрѣніе къ своему "глупому" дѣлу. Прыгать, ломаться, улыбки строить, одни и тѣ же пй выдѣлывать сотни разъ... Тогда все это казалось унизительнымъ. Себя она находила такою невѣждой, дубишкой, что ей совѣстно становилось передъ Витей. И въ разгаръ ея обученья латынью она всего пренебрежительнѣе смотрѣла на балетъ и балетныхъ.
   Теперь это отошло. Латынь не мѣшаетъ ей чувствовать себя питомицей училища, винтомъ огромной танцовальной машины. Развѣ не все равно, какъ и въ какой спеціальности добывать кусокъ хлѣба? Пускай еще увеличатъ оклады. Тогда больше будетъ честныхъ дѣвушекъ: Соблазны и теперь уже не тѣ* что прежде. А искусство не умретъ! Нужды нѣтъ, что на него смотрятъ свысока и въ литературѣ, и въ обществѣ невѣждъ,-- безъ таланта ничего нельзя создать и ногами. Кто предназначенъ для мимики и танцевъ, тотъ ничего другаго такъ же хорошо не будетъ дѣлать. Прежде все кричали, что балетъ -- тепличное растеніе, что безъ казенныхъ денегъ онъ умеръ. А теперь на загородныхъ лѣтнихъ сценахъ онъ процвѣтаетъ. Частные антрепренеры выписываютъ первоклассныхъ европейскихъ балеринъ.
   И объ этомъ поговорила Марина Игнатьевна съ корифейкой. Та стала обижаться за казенный балетъ. Слышно, хотятъ пригласить какую-то выписную, прямо изъ кафешантана. Виданное ли это дѣло, чтобы прямо съ "Острововъ" взять какую-то "акробатку" и поставить ее первою танцовщицей?
   Марина Игнатьевна съ этимъ не согласилась. Что-жь такое? Не мѣсто человѣка краситъ; а если у этой акробатки есть что-нибудь особенное, пускай ее обновитъ нашихъ-то, поддастъ имъ огня и блеску. Можно держаться классической школы, но не надо впадать въ "казенщину".
   Онѣ немножко поспорили. Корифейка не сдавалась. Но этотъ разговоръ о балетѣ на частныхъ сценахъ подкрѣпилъ ту мысль, съ которой Марина Игнатьевна ѣхала въ театръ.
   -- Вы увидите,-- сказала она, какъ бы думая вслухъ,-- вы увидите, что теперь многіе начнутъ учиться танцамъ съ воли, готовить себя на сцену.
   Та промолчала.
   Въ каретѣ былъ уже полный комплектъ. Еще двѣ фигурантки сѣли, гдѣ-то на Канавѣ, и потянулась набережная, вплоть до поворота, такъ знакомаго Маринѣ Игнатьевнѣ. Сейчасъ замигаютъ огни обоихъ театровъ и площадь откроется взгляду, рядъ каретъ и училищные фургоны, направо -- и труба печки для кучеровъ и извощиковъ, а дальше, за мостомъ, Коломна, гдѣ когда-то жила она, еще до знакомства съ мужемъ.
   Она первая выскочила, поддерживаемая дежурнымъ капельдинеромъ въ фуражкѣ и шинели. На этотъ разъ и подъѣздъ съ кучерами вдоль лавокъ, и сѣни съ обтертою лѣстницей, дѣлающей нѣсколько поворотовъ, были ей близки, подбодряли ее. Она весело поздоровалась съ однимъ изъ помощниковъ режиссера и стала подниматься въ уборную. Ходьба, бѣготня, оклики, смѣхъ и крики плотниковъ поднимали въ ней прежнія ощущенія, тѣ, что она имѣла десять лѣтъ назадъ.
   Въ уборной набилось больше обыкновеннаго. Одѣвались еще не всѣ изъ ея партіи. Нѣкоторыя сидѣли въ платьяхъ; двѣ, три въ бѣльѣ, съ папиросами, другія натягивали трико или румянились передъ зеркалами, въ рѣзкомъ и горячемъ свѣтѣ отъ газовыхъ цилиндровъ.
   Черезъ одну дверь одѣвалась Марѳуша Недозоркина, та, что будетъ надняхъ госпожей Травниковой съ лѣвой стороны, сожительницей Василія Ѳедоровича, ея мужа.
   Она не полюбопытствовала узнать, пріѣхала та, или нѣтъ. Нѣкоторыя дѣлали уже въ ея присутствіи очень прозрачные намеки. Кому-то она еще не такъ давно сказала:
   -- Пожалуйста, душечка, не старайтесь уколоть меня: Василій Ѳедорычъ ухаживаетъ за Марѳушей. Это его дѣло.
   Въ послѣднее время къ ней не приставали, хотя за спиной и самыя-то дрянныя считали ее "дурой" и "разиней". Она и это знала.
   Внизу раздался продолжительный и раскатистый звонъ. Въ уборной стали одѣваться менѣе лѣниво. Трико было уже на всѣхъ и нижніе тюники всѣ, сколько полагается для классическихъ танцевъ.
   Всѣми полегоньку овладѣло строевое чувство, дожидающееся перваго звука оркестра, чтобы сейчасъ же вспомнить все, что заучено, и приготовиться занять свое мѣсто.
   У ней по правую и по лѣвую руку были двѣ сестры Желѣзновы, моложе ея; одна полная и тяжеловатая, безобидная и ужасно занятая своею работой. Она знала, что больше ей ходу нѣтъ, и это ее огорчало ежеминутно. Тотъ же червякъ грызъ когда-то и Марину Игнатьевну. Теперь она нисколько не тяготится тѣмъ, что должна еще до пенсіи прыгать рядомъ съ сестрами Желѣзновыми.
   По узкой лѣстницѣ спускались онѣ изъ уборныхъ, одна за другой, особеннымъ шагомъ танцовщицъ, съ опущенною головой, ступали башмаками безъ каблуковъ и колебались всѣмъ тѣломъ.
   Внизу все уже было готово. Электрическій свѣтъ поливалъ бѣлесоватою матовостью декораціи, лица, трико, костюмы. Въ воздухѣ замѣчалось вздрагиваніе струй свѣта. Черные фраки, сюртуки служащихъ среди цѣлыхъ кучъ изъ женскихъ торсовъ, ногъ, газовыхъ юбокъ.
   Что-то показывалъ одной изъ солистокъ французъ балетмейстеръ, немного въ глубинѣ сцены, и его отчетливый голосъ проникалъ сквозь гулъ разговоровъ въ группахъ женщинъ. Изъ-за занавѣса слышались звуки полупустой залы; инструменты перекликались въ оркестрѣ.
   

VI.

   Въ первомъ антрактѣ она, въ платьѣ, безъ костюма,-- ей приходилось танцовать въ третьемъ дѣйствіи,-- перешла черезъ сцену, остававшуюся довольно свободною, и припала глазомъ къ круглому отверстію занавѣса съ правой стороны. Она узнала, когда спускалась по сценѣ, спину и ноги своей "разлучницы", какъ она назвала въ шутку, про себя, теперешнюю подругу Василія Ѳедоровича. Марина Игнатьевна бросила на нее взглядъ, прежде чѣмъ припасть къ отверстію занавѣса. Та, навѣрное, переглядывается съ нимъ.
   Зала представлялась ей полуосвѣщенною. У барьера перваго ряда стояло, лицомъ къ ложамъ, нѣсколько человѣкъ мужчинъ, военныхъ и штатскихъ. И сейчасъ же передъ нею мелькнуло скомканное, дерзко улыбающееся, красное лицо ея мужа. Онъ облокотился о барьеръ и смотрѣлъ на занавѣсъ къ тому мѣсту, гдѣ съ нимъ переглядывались.
   Это ее не заставило вздрогнуть отъ обиды. Она даже посмѣялась внутренно. Значитъ, очень ужь любятъ другъ друга, если такими забавами занимаются въ антрактахъ. Ей некому мигать въ кресла изъ театральной дырки. И это ее не печалитъ. Ее наполняло дѣловое чувство. Она начала опять жить тѣмъ, что дѣлается серьезнаго здѣсь, по сю сторону рампы, гдѣ служатъ искусству, какъ бы кто на него пренебрежительно ни смотрѣлъ.
   Кто-то заговорилъ съ ея мужемъ. Онъ повернулся и сталъ отвѣчать громко, на весь театръ, такъ что до нея долетѣли звуки его тявкающаго голоса:
   -- Выдра! Колѣни внутрь, спины нѣтъ, груди нѣтъ!
   "Разноситъ!" -- подумала она и въ нее вошло новое, еще неизвѣданное ею чувство чистѣйшаго презрѣнія къ этому безстыдному ругателю. Только тутъ поняла она, какая у него душа, до чего онъ неисправимъ въ своемъ нахальствѣ.
   "Хоть бы кто нибудь хорошенько проучилъ его тутъ, при всѣхъ, въ залѣ, ославилъ бы на вѣкъ!-- думала она, блѣднѣя.-- Да нѣтъ, его ничто не исправитъ. Онъ и тогда будетъ все такъ же гнусаво кричать на весь театръ, унижать, говорить объ артисткахъ, точно о какихъ четвероногихъ, ругать или одобрять свысока, не давая никому слова вымолвить".
   Ей сталъ просто невыносимъ звукъ его голоса, все еще проникавшій, какъ ей казалось, сквозь щели занавѣса.
   Она отошла. Поскорѣе захотѣлось ей сбросить съ себя обузу, да, обузу, и постыдную,-- считаться "супругой" Василія Ѳедоровича, передъ которымъ прыгаютъ и первыя танцовщицы.
   Марѳуша еще смотрѣла однимъ глазомъ въ дырочку.
   Она ее окликнула.
   -- А, это ты!... Здравствуй!
   Пухлыя плечики Марѳуши, чуть посыпанныя пудрой, вздрогнули. Глаза, сильно подведенные, вскинули своими тонкими рѣсницами и насмѣшливо улыбнулись.
   Отъ нея пахнуло опопонаксомъ.
   -- Вотъ что, Марѳуша, -- заговорила Марина Игнатьевна и заслонила ее собою такъ, что видѣнъ былъ только ея шиньонъ,-- я хочу тебѣ предложить одну сдѣлку.
   -- Какую? Скажи, сдѣлай милость.
   -- Прибери ты отъ меня Василія Ѳедоровича.
   Та вспыхнула.
   -- Какъ это прибери? Точно вещь онъ!...
   -- Ну, да! Возьми совсѣмъ. Что-жь такъ тянуть? Онъ съ тобой живетъ.
   Марѳуша хотѣла перебить.
   -- Пожалуйста, оставь свои фасоны. Всѣ это знаютъ и я нахожу, что надо перейти теперь къ послѣднему дѣйствію. Вы созданы одинъ для другаго. Я не помѣха. Владѣй Василіемъ Ѳедоровичемъ, и чѣмъ скорѣе онъ съ тобой устроится, тѣмъ лучше будетъ.
   Глаза Марѳуши тревожно мигнули. Она побаивалась Марины Игнатьевны. На слова она не была бойка, а та считается умною и, пожалуй, сейчасъ же высмѣетъ ее, если ужь на нее нашла такая "отчаянность".
   -- Ты все шутишь!-- съумѣла она сказать.
   Лицо Марины Игнатьевны стало еще серьезнѣе. Марѳуша замѣтила его нервность. Она трусила все больше и больше.
   -- Поди сюда!-- пригласила ее Марина Игнатьевна къ сторонѣ, въ промежутокъ двухъ первыхъ кулисъ.
   Та повиновалась.
   -- Такъ и скажи сегодня Василію Ѳедоровичу. Вѣдь, онъ домой или совсѣмъ не вернется, или на зарѣ. Скажи ему, что я завтра желаю покончить. Пускай остается въ той же квартирѣ. Я возьму съ собой только мебель спальной, да мои кое какія вещи. А насчетъ мальчика...
   -- Какого?-- простовато спросила Марѳуша.
   -- Его сына... Насчетъ него мы поговоримъ съ нимъ особо... Вѣдь, тебѣ, Марѳуша, я думаю, не очень лестно быть мачихой. А мы съ мальчикомъ ладимъ... Ну, прощай; я пойду одѣваться. Не думай только, пожалуйста, что я шипѣть на тебя стану. Разумѣется, если ты будешь отворачиваться, я тебѣ первая кланяться не обязана.
   И онѣ разстались.
   Марѳуша поправила сзади своими пухлыми пальчиками верхніе тюники и пошла въ перевалочку, подергивала плечами и показывала длинный вырѣзъ спины, почти вровень съ седьмымъ ребромъ. Марина Игнатьевна перебѣжала сцену, хотѣла подняться въ уборную, но что-то сообразила.
   -- Пискуновъ одѣтъ?-- спросила она у одного изъ бутафоровъ.
   -- Вотъ тутъ-съ.
   -- Есть кто-нибудь?
   -- Одни... чай пьютъ.
   Пискуновъ былъ изъ хорошихъ танцовщиковъ, уже не молодой, переходилъ, полегоньку, на характерныя роли пантомимной игры. И дѣвочкой, и позднѣе она всегда балагурила съ нимъ и называла почему-то "крестнымъ", хотя онъ и не думалъ крестить ее.
   -- Иванъ Кузьмичъ!-- окликнула она его въ дверяхъ уборной.
   -- Ась?-- откликнулся онъ и вышелъ въ проходъ между кулисами.
   Бѣлокурые его волосы были завиты "въ крутую", бритое лицо, вблизи со множествомъ морщинъ, еще сохраняло условную моложавость. Веселые сѣрые глаза улыбались ей.
   -- Мнѣ съ вами, Иванъ Кузьмичъ, надо имѣть обширный разговоръ.
   -- Сейчасъ?
   -- Нѣтъ! У меня. Или къ вамъ я пріѣду. Кстати, давно вашей жены не видала.
   -- Вы ее извините, она все хвораетъ.
   -- Знаю.
   -- А что такое?-- съ участіемъ спросилъ танцовщикъ.
   Въ труппѣ уже поговаривали про ея "незавидное" супружество, и всѣ, кто получше, жалѣли о ней.
   -- Да ничего! Вы не думайте, что я про себя вамъ изливаться хочу. А идея у меня.
   Она выговорила слово "идея" съ забавною миной.
   -- Вотъ какъ?... Отлично!
   -- Такъ послѣ-завтра, часовъ около трехъ къ вамъ можно?
   -- Милости прошу, какъ разъ передъ обѣдомъ.
   -- А уроковъ у васъ все такъ же много?
   -- Да, Господь не обидѣлъ.
   -- До свиданія!...
   Послѣ крѣпкаго рукопожатія она поднялась быстро по лѣстницѣ.
   "Идея" засѣла въ ея головѣ крѣпко. Пискуновъ -- танцовщикъ отличной школы, съ удивительною памятью, и еслибъ онъ попалъ въ балетмейстеры, онъ, навѣрное, выказалъ бы талантъ -по части выдумки новыхъ фигуръ. Цѣлые дни занятъ онъ уроками.
   Но какіе это уроки! Уроки бальныхъ танцевъ въ заведеніяхъ и у себя дома барышнямъ, гимназистамъ изъ купеческихъ и чиновничьихъ семействъ. Не то у ней въ головѣ! Не даромъ она такъ горячо заспорила съ корифейкой въ каретѣ. Время идетъ къ новому разцвѣту искусства. Понадобятся артистки для частныхъ сценъ. Вотъ что нужно взять въ свои руки. И такой Иванъ Кузьмичъ лучше всякаго другаго съумѣетъ вести высшій классъ, а она будетъ съ "подготовишками"... Это слово ея пасынка, Вити, пришло ей на умъ и какъ то весело ободрило ее. Надо только подтолкнуть Пискунова.
   Расходовъ нѣтъ никакихъ, риску еще меньше. Онъ же черезъ годъ будетъ пенсіонеръ. Нечего ему и за службу тогда особенно держаться.
   -- Мѣнялина! что-жь вы опоздали?-- окликнули изъ ея уборной.
   "По театру" она носила свое дѣвичье имя.
   

VII.

   Витя ушелъ въ гимназію, опять не поздоровавшись съ Мариной Игнатьевной, а она не спала. Онъ слышалъ, какъ она умывалась. Обыкновенно, онъ если и не входилъ къ ней, то въ пріотворенную дверь прощался.
   На лицѣ его опять озабоченность. Уроки свои онъ готовилъ, вчера вечеромъ, одинъ -- не плохо, но и не особенно хорошо. Изъ латинскаго врядъ ли получилъ двѣнадцать.
   Все это не важно. Онъ занятъ другимъ. Объ этомъ "другомъ" онъ не переставалъ думать и въ классѣ, былъ разсѣянъ, отвѣчалъ не бойко, изъ одного предмета получилъ даже девять. Но это его не огорчило.
   Домой онъ возвращался медленно, опустивъ голову, точно онъ чего-то искалъ на тротуарѣ. Онъ шелъ такъ тихо, что Марина Игнатьевна, отворяя ему дверь, спросила:
   -- Что такъ поздно, Витя?
   -- Ничего, мамочка, замѣшкался по дорогѣ.
   Вошелъ молча, снялъ ранецъ и пальто.
   -- Проголодался?
   -- Не особенно.
   "За что-то онъ на меня дуется",-- подумала Марина Игнатьевна.
   Она не могла понять, что дѣлается въ душѣ мальчика. Чѣмъ онъ огорченъ или озабоченъ?
   За столомъ,-- они обѣдали втроемъ,-- Витя сначала молчалъ; потомъ взглянулъ раза два на отца, и эти взгляды подмѣтила Марина Игнатьевна. Она плохо понимала и то, зачѣмъ мужъ ея вернулся къ обѣду. Новаго объясненія у нихъ не было. Онъ только что пріѣхалъ и у себя въ кабинетѣ переодѣлся. Но по его минѣ она догадалась, что Марѳуша успѣла наканунѣ передать все, о чемъ у нихъ съ ней было переговорено.
   Онъ ѣлъ супъ, глядя прямо въ стѣну, на то мѣсто, гдѣ висѣли часы, глоталъ его ложка за ложкой, безъ хлѣба и слегка причмокивая. Такую манеру считалъ онъ чрезвычайно порядочной. Заговорить первому ему не хотѣлось. И прежде бывало, что половина обѣда пройдетъ въ молчаніи.
   Витя, послѣ супа, положилъ ложку въ тарелку, утерся основательно и поглядѣлъ на мать.
   -- Что-жь ты хлѣба не ѣшь?-- спросилъ его отецъ.
   -- Дѣ, вѣдь, и ты не ѣшь, папа!-- выговорилъ мальчикъ и улыбнулся.
   -- То я, а то -- ты.
   Мальчикъ промолчалъ, только нагнулъ голову съ такимъ выраженіемъ, что онъ знаетъ, какъ ему поступить и когда надо начинать дѣйствовать.
   -- Чего тамъ тянутъ!-- съ гримасой крикнулъ отецъ.
   Второе кушанье опоздало минуты на двѣ. Это былъ языкъ съ картофельнымъ пюре. Мальчикъ слѣдилъ глазами за отцомъ, какъ тотъ понюхалъ блюдо, взялъ вилкой кусокъ языка, положилъ на тарелку немного пюре, еще разъ понюхалъ и тогда уже сталъ ѣсть.
   -- Какая мерзость!-- вырвалось у него.
   -- Мы не знали, что ты будешь обѣдать,-- спокойно замѣтила Марина Игнатьевна.
   Мужъ оставилъ это замѣчаніе безъ отвѣта, закурилъ папироску и началъ не то посвистывать, не то напѣвать.
   Къ такой манерѣ обѣдать Витя уже присмотрѣлся; но сегодня его чуть замѣтно подергивало въ лицѣ. Щеки стали очень блѣдны.
   -- Больше ничего, кромѣ блинцовъ съ вареньемъ, не будетъ,-- сказала Марина Игнатьевна.
   Тонъ ея оставался такой же спокойный.
   Мужъ ея всталъ и крикнулъ у дверей:
   -- Кофею мнѣ -- въ кабинетъ.
   Мачиха и пасынокъ остались доѣдать обѣдъ.
   Витя, по уходѣ отца, выпрямился и нервно перевелъ ногами подъ столомъ. Блѣдность его проходила. Онъ положилъ себѣ, послѣ Марины Игнатьевны, два блинчика и немного варенья и не сразу сталъ ѣсть ихъ.
   -- Мамочка!-- чуть слышно окликнулъ онъ.
   -- Что, милый?
   -- Вы мнѣ позволите у васъ заняться послѣ обѣда?
   -- Почему такъ?
   -- Да я не буду вамъ мѣшать...
   И глаза его,-- такъ ей показалось,-- договорили точно: "укладываться".
   -- Хорошо.
   Кофей они не пили, доѣли пирожное и вышли изъ столовой.
   Въ комнатѣ Марины Игнатьевны Витя присѣлъ на кушетку, помолчалъ немножко и все такъ же тихо выговорилъ:
   -- Мамочка, вы не разсердитесь, если я васъ кое о чемъ спрошу?
   -- Говори.
   -- Нѣтъ, вы даете мнѣ слово?
   -- Какія глупости, Витя!
   -- Я не хочу съ вами ссориться, я спрашиваю, потому что...
   Онъ запнулся.
   Ему хотѣлось сказать: "потому что я васъ люблю", но онъ застыдился и не договорилъ.
   Но она по его внезапному румянцу поняла причину волненія, подошла къ нему, сѣла рядомъ, положила ему руку на плечо и сама задала ему вопросъ:
   -- Ты лгать не будешь со мной, Витя?
   -- Никогда!
   Онъ даже тряхнулъ головой.
   -- Ну, такъ скажи мнѣ правду: ты третьяго дня проснулся, когда отецъ пріѣхалъ, слышалъ ты что-нибудь изъ нашего разговора?
   Витя еще больше покраснѣлъ.
   -- Не хочу лгать -- слышалъ.
   -- И это такъ тебя перевернуло, что ты второй день самъ не свой?
   -- Коли всю правду говорить -- это.
   -- Надѣюсь, ты не подслушивалъ?
   -- Ей-Богу, нѣтъ, мамочка!
   Витя вскочилъ, схватилъ ее за руку и заговорилъ тихими звуками, но порывисто:
   -- Ей-Богу, нѣтъ! Я сначала одѣяломъ укрылся; но все у меня, какъ пролито!... Дверь не была заперта, а встать, затворить вплотную -- я побоялся. Честное, благородное слово, мамочка!
   -- Вѣрю тебѣ. Только, Витя, если ты что и понялъ, тебѣ нельзя между отцомъ и матерью становиться, судить ихъ, ты пойми!
   -- Извѣстно, нельзя.
   -- Въ томъ-то и дѣло! Ты еще маленькій. Мало ли какіе разговоры и объясненія могутъ быть!
   На лбу мальчика образовалась продольная складка.
   -- Извѣстное дѣло, -- повторилъ онъ, -- но я хотѣлъ вамъ сказать, мамочка, что папѣ насъ съ вами совсѣмъ не надо.
   -- Ты не можешь судить.
   -- Почему же это? Я ужь не такой маленькій. Я вотъ второй день все думаю. И такъ, и этакъ. Долженъ же я и свое сужденіе составить? Отца я не стану осуждать,-- Богъ съ нимъ! Но, вѣдь, это правда, мамочка, мы ему не нужны. Это всякій скажетъ. Если теперь Машу или хоть бы кухарку привести, и онѣ точно то же скажутъ; а я не глупѣе ихъ.
   Убѣжденность Вити была такъ искренна и забавна, что Марина Игнатьевна тихо разсмѣялась. Но она чувствовала, что ея мальчикъ работаетъ всѣмъ своимъ существомъ.
   -- Хорошо, Витя, только это уже между нами.
   -- Я не вмѣшиваюсь. Хотѣлъ только показать вамъ, какъ я понимаю.
   Ей вдругъ пришелъ вопросъ. Она немного колебалась задать его.
   -- Витя... вѣдь, ты не мой родной сынъ. Отецъ всѣ права на тебя имѣетъ.
   Это было косвеннымъ вопросомъ, на который мальчикъ уже отвѣтилъ ей своимъ признаніемъ.
   -- Насильно милъ не будешь, мамочка. Мы передъ нимъ ни въ чемъ, кажется, не провинились; а онъ -- самъ по себѣ, развѣ это не такъ?
   Лобъ Витя опять наморщилъ и глаза повторили послѣдній вопросъ упорно и строго.
   -- Когда нужно будетъ, мы еще потолкуемъ,-- выговорила Марина Игнатьевна.
   Ей стало какъ бы совѣстно; она не желала ничѣмъ возстановлять мальчика противъ роднаго отца.
   -- Мамочка!... Я -- отъ всей души!
   Слезы брызнули и Витя припалъ къ ней.
   Марина Игнатьевна была очень тронута. Витя, такой сдержанный и даже суховатый на видъ, второй разъ согрѣвалъ ее.
   -- Спасибо, Витя, спасибо!
   Она сама глотала слезы.
   -- Барыня!-- окликнула горничная у дверей,-- Василій Ѳедорычъ васъ просятъ.
   Витя вскочилъ опять, взялъ руку мачихи, пожалъ ее, какъ взрослый, и довольно громко сказалъ:
   -- Я за васъ, мамочка, и теперь, и всегда!
   

VIII.

   Мужъ Марины Игнатьевны лежалъ на диванѣ, съ папироской во рту. Чашка кофе помѣщалась около, на низкомъ столикѣ.
   Къ лицу его еще сильнѣе прилило. Толстыя губы его стягивались потолстѣвшими щеками въ такую мину, какъ будто онъ понюхалъ что-нибудь отвратительное. Положеніе его тѣла съ задранными ногами,-- одною онъ нервно трясъ,-- разстегнутый воротъ рубашки, небрежность въ остальной части туалета заставили ее подтянуться, слѣдить за собою, чтобы не вышло ничего рѣзкаго, не выдать своего чувства.
   -- Вы меня звали?
   Онъ не тотчасъ откликнулся на ея вопросъ.
   -- Я сяду,-- выговорила она точно про себя и сѣла въ кресло, около письменнаго стола.
   -- Вы въ сурьезъ говорили вчера... тамъ, на сценѣ?
   Онъ не назвалъ Марѳуши ни по имени, ни по фамиліи.
   -- А то какже?
   Она сохраняла такой же тонъ, какъ за обѣдомъ.
   -- Что же вамъ угодно?
   Ей хотѣлось крикнуть ему, чтобы онъ хоть привсталъ, принялъ бы хоть болѣе приличную позу, но она сдержала себя.
   -- Совершенно понятно все то, что я вчера сказала Марѳушѣ. Вы съ ней живете, и живите,-- чего же больше и вамъ, и ей желать отъ меня? Живите съ ней совсѣмъ, какъ мужъ съ женой.
   -- Въ такое ваше великодушіе я не очень-то вѣрю.
   Отъ отхлебнулъ изъ чашки.
   -- Какъ вамъ угодно.
   -- Всякіе благородные порывы кончаются обыкновенно какою-нибудь сдѣлкой.
   Она покраснѣла и поднялась съ кресла.
   -- Василій Ѳедорычъ, нельзя ли покороче? Вы, кромѣ низости, ни въ комъ ничего признавать не можете. Это при васъ и останется.
   -- Чѣмъ же вы жить будете?
   Въ вопросѣ не звучало ни капли участія. Обиднѣе нельзя было спросить.
   -- Проживу.
   -- Ха, ха!... на пятьдесятъ рублей! Смѣху подобно! Ужь вы лучше скажите теперь, не доводя дѣло до окружнаго суда... Нынче, вѣдь, наша хваленая юстиція очень падка -- содержаніе женамъ назначать выше всякой мѣры.
   "А, ты вотъ какъ!" -- воскликнула она про себя и дальше не могла вытерпѣть.
   -- Послушай,-- глухо заговорила она, пододвинувшись къ дивану,-- не ломайся, ради Бога... Если я захочу, я тебя поймаю не нынче -- завтра, и свидѣтелей найду, и заставлю тебя давать мнѣ содержаніе. Небось, ты суда испугаешься! Согласись, голубчикъ, что я могла бы давно это устроить? Ты со мною не церемонился, поэтому чувствуй, когда съ тобой порядочно и честно поступаютъ.
   -- Скажите, пожалуйста!
   -- Не доводи меня до...
   -- До чего?
   -- А до того, что я тебя изъ этой квартиры заставлю выѣхать.
   -- Какъ это?
   -- Очень просто!... Ты забылъ, что квартира до сихъ поръ значится на мое имя. Я ея хозяйка, а ты -- жилецъ. И нѣтъ такого закона, чтобы ты насильно у меня жилъ, если я этого не хочу.
   -- Ловко!
   Этотъ возгласъ былъ такъ пошлъ, что она не могла не разсмѣяться.
   -- Вотъ это тебѣ нравится? И напрасно я такъ не поступила мѣсяцъ и больше тому назадъ. А я вотъ, видишь, такая наивная, что прошу тебя честью, перевози сюда свою Марѳушу, владѣй всею обстановкой. Я себѣ возьму только то, что перевезла сюда еще тогда, отъ себя... да Витины вещи.
   -- А, ты мальчика желаешь пріобрѣсти, въ видѣ заложника! Ну, это еще мы посмотримъ -- на какихъ правахъ.
   Онъ приподнялся и остался въ полулежачей позѣ, со свѣшенными ногами.
   -- Я у тебя его съ бою брать не хочу; такъ и Марѳушѣ вчера сказала, да и тебѣ повторю: зачѣмъ тебѣ сына держать при себѣ? Дома -- скандально; мальчикъ все понимаетъ. Хочешь знать, онъ самъ мнѣ вдругъ говоритъ: "насъ съ вами, мамочка, папѣ совсѣмъ не надо".
   -- Все это чудесно, но я его отецъ и я его до малолѣтства буду вести. Отдать вамъ, а вы небось будете въ одиночествѣ обрѣтаться? Не вѣрю я; разумѣется, тутъ есть кто-нибудь, какой-нибудь "Луи", какъ итальянцы говорятъ. Такъ чѣмъ же это чистоплотнѣе будетъ, позвольте спросить, ежели мальчикъ въ этотъ возрастъ останется въ вашей новой семьѣ?
   Она была близка въ припадку слезъ. Всѣ свои силы напрягла она, чтобы выдержать до конца.
   -- Какъ же это я, Василій Ѳедоровичъ, съ вами-то жила въ послѣдніе два года? Что-жь, у меня интриги были? Ужь если отъ васъ не завела никого, то одна, любя мальчика, какъ я привязалась... только вамъ и могло придти такое гадкое подозрѣніе.
   -- Расчудесно! И, все-таки, правъ у васъ никакихъ нѣтъ на него; отдать вамъ -- стало быть, давай и содержаніе? Я буду на него работать, а вы педагогіей заниматься... Ха, ха, ха!...
   -- Ничего я отъ васъ не требую для себя. Если вамъ жалко давать на содержаніе мальчика -- не давайте.
   -- Чтобъ онъ тюрей питался и въ лохмотьяхъ ходилъ?
   -- Мнѣ тяжело будетъ на первыхъ порахъ, но это уже мое дѣло. Василій Ѳедоровичъ...-- голосъ ея дрогнулъ,-- къ чему вы ломаетесь? Вы не можете же не знать и не видѣть, что я на сына вашего смотрю какъ на роднаго. Соблюсти приличіе, скрыть отъ него, на меня все свалить -- вамъ не удастся. Мальчикъ все отлично понялъ, хотя я, передъ Богомъ, никогда передъ нимъ ни однимъ словомъ васъ не выдала.
   Въ головѣ ея мужа уже давно сложился выводъ: спустить обоихъ -- сына и жену -- и остаться безъ этой обузы. Выгоднѣе будетъ платить за мальчика пятьдесятъ рублей, чѣмъ жить на два дома.
   Но онъ не могъ сказать просто: "согласенъ" -- безъ ломанья. Всѣ его извѣстныя выходки противъ женщинъ, ихъ дрянности и пригодности только для утѣхи мужчины, его защита безусловныхъ правъ мужа -- заставляли его тянуть. Еще два-три горькихъ слова жены и онъ крикнулъ бы, что онъ ничего знать не хочетъ, что все пойдетъ, какъ оно стоитъ теперь, въ его семейной жизни, что она обязана терпѣть, что она съ сыномъ будетъ сидѣть въ этой квартирѣ тихо и смирно, пока ему такъ хочется.
   Дверь въ кабинетъ немного скрипнула.
   Марина Игнатьевна первая обернулась.
   Въ полуотворенную половину она увидѣла стриженую голову Вити.
   -- Сейчасъ приду!-- крикнула она ему.
   Но голова не исчезла. Половинка двери распахнулась. Витя вошелъ въ комнату такимъ шагомъ, точно его кликали.
   -- Ты зачѣмъ?-- рѣзко и полунасмѣшливо далъ на него окрикъ отецъ.
   Витя подошелъ близко и сталъ между мачихой и отцомъ.
   -- Папа,-- началъ онъ и не опустилъ рѣсницъ, а глядѣлъ отцу прямо въ глаза,-- ты мамочку обижаешь.
   -- Это еще что?... Ступай вонъ!
   -- Я пойду...-- губы Вити побѣлѣли и вздрогнули.-- Вы жить вмѣстѣ не будете. Мамочка уходитъ отъ насъ. Ты имѣешь на меня права; только вотъ что, папа: насильно меня никто не заставитъ оставаться здѣсь. Я тебя любилъ и не хотѣлъ никогда дурно о тебѣ думать, но я не могу. Будешь держать силой -- я въ первый же день изъ гимназіи не приду, и никто меня не осудитъ!
   Слезъ не было въ послѣднемъ возгласѣ мальчика.
   Отецъ его не нашелся въ первую минуту. Онъ бы вытолкалъ его двумя минутами позднѣе. Марина Игнатьевна взяла Витю за шею и поцѣловала.
   -- Табло! Если это только не подстроено!
   И гнусавый хохотъ разнесся по всей квартирѣ.
   -- Мамочка,-- сказалъ Витя, отвернувшись отъ отца и держа ее за талію,-- уйдемъ отсюда! Уйдемъ... Больше тутъ нечего говорить.
   И онъ увелъ мачиху. Ему тоже захотѣлось плакать, но онъ не заплакалъ.
   -- Съ Богомъ!-- раздалось имъ вслѣдъ.-- Скатертью дорога!
   Въ корридорѣ Витя пожалъ руку Маринѣ Игнатьевнѣ и почти весело проговорилъ:
   -- Ничего, не пропадемъ!
   Она разсмѣялась и поцѣловала его въ темя.
   -- Пора и за латынь, Витя, а тамъ и укладываться будемъ.

П. Боборыкинъ.

"Русская Мысль", кн.II, 1888

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

можно ли хранить холодильник на морозе в выключенном состоянии
Рейтинг@Mail.ru