"Sie war liebenswürdig, und er liebte sie". H. Heine.
I.
Было это четырнадцать лѣтъ тому назадъ. Я проснулся поздно ночью, часу въ четвертомъ. Комнату окутывала густая тьма. Я еще не обзавелся привычкой спать съ ночникомъ. Стояла холодная парижская зима. Подъ толстымъ одѣяломъ, съ пуховикомъ на ногахъ, по французски, я продрогъ. Каминъ давно потухъ. Сквозь щели большого окна, спускающагося до полу, проходили струйки морознаго воздуха. Я чувствовалъ, какъ отъ дыханія моего шелъ паръ.
Лежалъ я на широкой кровати съ неизбѣжнымъ ситцевымъ пологомъ дешевыхъ гарни. Голова завалилась немного назадъ на жидкой подушкѣ по срединѣ неудобнаго, для насъ русскихъ, поперечнаго валька. Бѣлье было плотное, нѣсколько даже грубоватое и волглое. Мой гарсонъ Alexandre считалъ слишкомъ большой тонкостью согрѣвать постель на ночь.
Черезъ пять минутъ я почувствовалъ, что сна уже нѣтъ и не будетъ до утра. Я не страдалъ безсонницами. Меня охватило совсѣмъ другое... Сначала ужасное чувство одиночества, не заброшенности, не безпомощнаго скитанія по бѣлому свѣту, а именно одиночества своего душевнаго. И вслѣдъ за этой первой надсадой, произошло во мнѣ какое-то особое никогда еще не испытанное потрясеніе. Не то припадокъ, не то нравственный переломъ. Отдаваясь ему, я успѣлъ, однако, вспомнить и сообразить, что цѣлыхъ два дня во мнѣ уже что-то назрѣвало. А толчокъ былъ данъ вотъ какой картинкой изъ жизни иностранца.
II.
Парижъ праздновалъ свой "réveillon". Ночь наканунѣ Новаго года была такая же холодная, сухая, звонкая лунная ночь. Насъ собралось нѣсколько человѣкъ, все жители латинскаго квартала, члены одного маленькаго общества любителей природы. Вечеръ провели мы на засѣданіи, а засѣданія наши происходили въ какомъ-то темномъ подвалѣ съ древними скамейками, съ входомъ изъ подворотни, въ одномъ изъ самыхъ старыхъ и заброшенныхъ переулковъ квартала Saint-Jacques. Сгруппировалъ нашъ маленькій кружокъ старожилъ Латинской страны. Теперь уже онъ покойникъ. Сколько онъ тратилъ возни, бѣготни, понуканій и всякихъ прельщеній, чтобы члены писали свои рефераты. Такъ и сгорѣлъ на работѣ, на такой работѣ, о которой у насъ не имѣютъ и представленія. И всегда на ногахъ, ходя, посасывая свою деревянную вонючую трубочку, постоянно возбужденный, съ задорными вихрами изъ подъ домашней шапочки, разбрасывая плевки направо и налѣво, неряшливый и все-таки блестящій, хоть и въ стоптанныхъ туфляхъ и въ желтомъ фулярѣ на шеѣ. Онъ точно рыбу выуживалъ иностранцевъ: съ Антильскихъ острововъ, изъ Мексики, изъ Гвіаны, валаховъ, грековъ... Къ русскимъ имѣлъ особый вкусъ. Онъ и въ наше немудрое общество втиснулъ обращики всякихъ національностей. Были тутъ два испанца изъ Южной Америки, былъ шведъ, цѣлыхъ четверо русскихъ и баварецъ изъ Мюнхена, пристрастный къ ботаникѣ, посланный отцомъ -- придворнымъ каретникомъ -- въ обученіе къ знаменитому Биндеру.
Вотъ и случилось такъ, что нашъ предсѣдатель и фактотумъ собралъ насъ въ вечеръ подъ Новый годъ. Въ нашемъ подвалѣ была ужасная стужа. Какъ ни согрѣвалъ предсѣдатель своими шутками, остротами и даже гримасами, и чтеніе реферата, и пренія -- дѣло не шло. Всѣ ужь очень ежились. Керосинъ въ двухъ лампочкахъ дымилъ и грозилъ намъ жестокимъ угаромъ. Даже мой сосѣдъ изъ русскихъ естественниковъ, смѣшливый до болѣзненности, только сначала хихикалъ и "прыскалъ", а потомъ принялъ угрюмое выраженіе.
Въ половинѣ одиннадцатаго засѣданіе закрылось.
-- Въ кафе, въ кафе! закричали всѣ, и мы двинулись гурьбой по направленію къ бульвару St. Michel.
III.
На бульварѣ, около музея Клюни, по обоимъ тротуарамъ все кишѣло. Какъ всегда, раздавалось пѣніе, слышались визгъ, хохотъ. По нѣскольку человѣкъ въ рядъ, взявшись за руки, ходили вверхъ и внизъ съ болтовнею и студенческими прибаутками, останавливали женщинъ, задѣвали полицію. Мнѣ и еще двумъ русскимъ вся эта жизнь еще не успѣла примелькаться. Она казалась еще свѣтлымъ пятномъ на тогдашнемъ фонѣ разлагающейся Имперіи.
-- Надо идти въ Бюлье! пригласилъ одинъ изъ испанцевъ.
-- Поздно. Сегодня нѣтъ ночного бала.
-- Какъ нѣтъ?
-- Да нѣтъ, подтвердилъ баварецъ, отличавшійся обстоятельностью и по этой части.
-- А по ту сторону рѣки?
-- Можетъ быть, въ Valentino, да и то врядъ ли.
-- Нѣтъ, господа, крикнули два-три француза:-- надо непремѣнно отыскать балъ; нынче réveillon, нельзя же коптѣть въ кафе. Ночь славная. Двинемтесь всѣ пѣшкомъ.
Пошли. Отъ холоду пришлось также схватиться за руки и, стѣной, занимая цѣлый тротуаръ, спускаться къ Сенѣ. Французы и испанцы сейчасъ же затянули производившую тогда фуроръ пѣснь Терезы "La femme à barbe". Припѣвъ этой пѣсни постоянно звенѣлъ у меня въ ушахъ. Два, три раза въ недѣлю, до пятаго часу утра, въ дни ночныхъ баловъ, я то и дѣло просыпался подъ этотъ припѣвъ.
Въ Valentino не было бала. Мои спутники начали браниться. Всѣ прозябли, хотѣлось ѣсть, пить. Экономные французы боялись хорошаго ресторана съ дорогимъ ужиномъ.
-- Mes enfants, скомандовалъ намъ предсѣдатель:-- кто первый вспомнитъ, гдѣ есть ночной балъ, тому я ставлю "un bock".
-- Я знаю навѣрное, объявилъ баварецъ.
-- Гдѣ, гдѣ? раздалось со всѣхъ сторонъ.
Мы стояли посреди улицы St. Honoré.
-- А la reine Blanche, выговорилъ баварецъ, такъ что у него вмѣсто Blanche вышло Planche.
-- Тамъ наверху? спросили французы:-- около заставы?
-- Я васъ поведу добродушно предложилъ нѣмецъ, поглядывая на насъ сквозь свои тяжелыя, золотыя очки.
Онъ повелъ насъ черезъ весь городъ, въ гору, по улицѣ Клиши. Мы пошли попарно еще скорѣе, нѣкоторые даже подпрыгивали отъ холоду, засунувъ руки въ карманы. Улицы, несмотря на ночь Ревельона, опустѣли. Мы не встрѣчали почти никого, кромѣ сержантовъ и ветошниковъ. Но въ воздухѣ было что-то подмывающее, острое и веселое. Ночь все свѣтлѣла и свѣтлѣла. Я и другой русскій забыли даже про то, что у насъ зудятъ ноги и чешутся губы -- подарокъ зимняго Парижа.
И этотъ русскій и двое другихъ, хоть мы и жили въ одномъ отельчикѣ, часто обѣдали вмѣстѣ и ходили на лекціи -- мало знали меня. Мы познакомились уже за-границей. Наши табльдотные и уличные разговоры иногда затягивались на цѣлые часы, но они не задѣвали того внутренняго человѣка, который сидѣлъ во мнѣ. Общихъ вопросовъ, внѣшнихъ впечатлѣній, новостей, книгъ, газетъ, музеевъ и библіотекъ было слишкомъ довольно, чтобы оставаться на пріятельской, но сухой ногѣ.
И когда мы шли въ гору, приближаясь уже къ "Place Blanche", я очень рѣзко почувствовалъ эту сухость, вспомнилась Россія, встрѣча Новаго года, захотѣлось совсѣмъ другого тона, даже другихъ звуковъ собственнаго голоса. А на сердце точно положили кусочекъ льду, или охладили его эѳиромъ... Вся горечь пережитаго: глупыя неудачи, зря потраченный трудъ, уколы самолюбія, исканіе русское, безплодное исканіе полнаго, "всеобъемлющаго" чувства -- все это точно скопилось тамъ, гдѣ-то на днѣ и лежало въ видѣ кусочка льда.
IV.
Мой русскій былъ добрый парень, сметливый, немножко придирчивый, большой спорщикъ... Онъ способенъ былъ оказать услугу, дать денегъ, просидѣть съ вами три часа сряду, растолковывая какую-нибудь научную подробность, но съ нимъ невозможно было начать говорить о себѣ. Просто неприлично. Этого мало: инстинктъ подсказывалъ, что онъ однимъ какимъ-нибудь возгласомъ заморозитъ васъ еще болѣзненнѣе или прыснетъ, сошкольничаетъ, правда, безъ цинизма, безъ грубости, зато съ какимъ-то старческимъ, нутрянымъ, безобиднымъ, но опошляющимъ смѣхомъ.
Не знаю, думалъ ли онъ въ это время о себѣ, о недавнемъ прошломъ, о чемъ-нибудь родномъ или своемъ домашнемъ. Если и думалъ, то не сказалъ бы. Въ лицѣ этого русскаго я впервые наткнулся на непріятное для меня и въ ту эпоху европейство. Онъ точно обязательно говорилъ постоянно объ общихъ предметахъ или о томъ, что переживалъ въ Парижѣ. Точно онъ считалъ для себя непристойнымъ вдругъ заговорить по-просту про наши дѣла, вспомнить свое студенческое время, повторить какой-нибудь анекдотъ, найти въ своихъ воспоминаніяхъ если не свѣтлый, то характерный уголокъ... Онъ былъ родомъ москвичъ. Я зналъ, что добился онъ посылки за-границу и трудомъ, и талантомъ. Въ душѣ его должны были остаться свѣжіе слѣды первыхъ схватокъ съ жизнью, хорошихъ испытаній студенчества, веселаго вздору, идей, зароненныхъ въ аудиторіи, первыхъ очертаній того, что ляжетъ впослѣдствіи въ программу всей душевной работы.
Но мой спутникъ продолжалъ только смѣяться, перекидываться криками и фразами съ переднею парою, посвистывать и потирать себѣ руки, ёжась въ короткомъ драповомъ пальто. Ему не хотѣлось говорить со мной "по душѣ", и я все болѣзненнѣе чувствовалъ, какъ кусочекъ льду лежитъ у меня на сердцѣ. Но мнѣ сдавалось, что и этотъ прыскающій "естественникъ" чувствуетъ то же одиночество, что и я. Молодость помогала ему. Такія натуры могутъ на долгіе годы составить свою жизнь изъ клѣточекъ, учиться, толковать, дѣлать опыты, спорить, а когда подойдетъ старость -- сказать съ кислой усмѣшкой:
-- Теперь ужь некогда распускать нюни, надо додѣлывать свое дѣло.
V.
-- Пришли! крикнулъ баварецъ впереди, доведя насъ до ночвого бала.
Мы съ моимъ путникомъ попадали въ первый разъ въ эту мѣстность. Надъ входомъ газовые рожки выдѣлывали четыре слова: "A la reine Blanche". Входъ былъ росписанъ въ видѣ тріумфальной арки. Толпилась кучка блузниковъ, маски прибывали съ паясничаньемъ, чоканьемъ и все тою же пѣснью Терезы "La femme à barbe".
Балъ былъ настоящій заставный, съ платою по семидесяти вити сантимовъ за входъ.
-- Ну, дерутъ! сказалъ мой русскій, и даже скорчился отъ тромбоннаго треска, вылетѣвшаго наружу изъ распахнутой двери.
Когда мы платили свои семьдесятъ пять сантимовъ, мнѣ вспомнился эпизодъ изъ романа Евгенія Сю "Мартынъ Найденышъ". Я читалъ его гимназистомъ. Тогда Парижъ представлялся мнѣ чѣмъ-то страшнымъ по своей таинственности, но такимъ краскамъ и рельефамъ жизни, которые и въ книжкѣ какъ-то сладко и жутко было находить. И черезъ цѣлыхъ пятнадцать лѣтъ, у кассы барьернаго бала мнѣ представилась сцена, разрисованная юношескимъ воображеніемъ. Маскарадный балъ, вотъ такой же, куда мы собирались войдти, съ пьяными паяцами и пастушками, въ шерстянныхъ чулкахъ, разливается внизу потоками смраднаго веселья, а на галлереѣ за столикомъ, сидятъ, одинъ противъ другого, изящный аристократъ, безумно влюбленный въ свою жену, и камердинеръ -- герой романа. Графъ каждую ночь топитъ свою душевную тоску въ разгулѣ. Онъ переряживается и ѣздитъ по самымъ грязнымъ баламъ, пьетъ съ извощиками и блузниками; представляется возлюбленнымъ самыхъ грубыхъ, развращенныхъ, циническихъ танцорокъ.
Насъ охватилъ знойный и пыльный воздухъ бала. Пахло газомъ, всевозможными испареніями; сквозь дымчатую пленку видно было бѣснованіе танцующихъ паръ. Духовые инструменты съ турецкимъ барабаномъ, ускоряя темпъ послѣдней фигуры, такъ и били въ ухо. Все выдѣлывало самый антиполицейскій канканъ. Наша компанія, когда вошла, должна была остановиться у дверей: пробраться къ танцующимъ удалось только двумъ французамъ.
Въ антрактъ все смѣшалось, загудѣло, завизжало. Мы съ русскимъ испытывали особое чувство жуткости. Оно всегда нападаетъ на сторонняго человѣка, очутившагося въ толпѣ ряженыхъ французовъ.
-- Будто весело? спросилъ мой естественникъ.
-- Вѣдь здѣсь не по заказу пляшутъ, отвѣтилъ я.
-- Подонки великой демократіи! сказалъ онъ и засмѣялся фистулой.
-- Что же вы тутъ топчетесь? крикнулъ на насъ одинъ изъ французовъ.-- Посмотрите какія есть рожицы... Вонъ та, глядите сюда, одѣта bébé...
Въ эту минуту заиграли опять ритурнель. Передъ нами стояли двѣ женщины: одна толстая, большого роста съ рябымъ краснымъ лицомъ, въ балетномъ костюмѣ пастушки. Другая совсѣмъ ребенокъ, тотъ самый bébé, на котораго указалъ намъ французъ.
-- Да вѣдь ей двѣнадцать лѣтъ, шепнулъ мнѣ русскій.
Я пристальнѣе всмотрѣлся въ нее. Дѣвочка была прелестна: прозрачное личико, каштановые вьющіеся волосы, большіе темносѣрые глаза, руки, ноги -- все это до нельзя миніатюрно, совершенно дѣтское, и взглядъ былъ дѣтскій, и ротъ улыбался блуждающей улыбкой ребенка, попавшаго въ игрушечную лавку.
-- Который вамъ годъ? спросилъ я ее, подойдя къ этимъ двумъ подругамъ.
-- Мнѣ? отозвалась маленькая:-- или вотъ ей?
И она указала рукой на толстую пастушку.
-- Вамъ, вамъ?
-- Осьмнадцать.
-- Не можетъ быть!
-- Parole! отвѣтила она, сдвинувъ брови.
Мы разговорились, пастушка подтвердила также, что ея подругѣ Селинѣ дѣйствительно осьмнадцать лѣтъ. Подошли наши французы и баварецъ. Мы спросили дамъ, какой онѣ желаютъ "consommation". Онѣ потребовали два американскихъ грога. Французы сейчасъ же завели циническую болтовню. Пастушка Marie, откинувшись на спинку стула, вторила имъ. Голосъ у ней былъ хриплый, настоящій голосъ испивающей прачки. Селина говорила мало, но по ея глазамъ совсѣмъ не было замѣтно, чтобы весь этотъ балъ, съ его канканомъ и грязнымъ "блягированьемъ", приводилъ ее въ смущеніе. Во всей ея фигуркѣ, въ тонѣ, во взглядахъ, въ усмѣшкахъ, уже сидѣло что-то дѣланное, суховатое. Въ этомъ тѣлѣ ребенка чувствовалась уже не одна испорченность дѣвочки, заброшенной на парижскій бульваръ, но жосткое равнодушіе къ тому, что происходитъ въ ней самой и вокругъ нея.
-- А сколько въ день заработаете? полюбопытствовалъ и русскій.
-- Франка три вдвоемъ.
Пастушка при всемъ своемъ чувственномъ жаргонѣ была проще и веселѣе, даже моложе этого прозрачнаго bébé, которому никто изъ насъ не хотѣлъ дать болѣе четырнадцати лѣтъ.
Меня просто за сердце защемило, глядя на эту дѣвочку. Только вся наша компанія была такъ настроена, что смѣшно было бы "сантиментальничать".
-- Она вамъ нравится? шепнулъ мнѣ французъ и отвелъ меня въ сторону.
-- Очень мила.
-- Берегитесь!
-- А что?
-- Такія bébés очень опасны, можно наскочить на серьёзную непріятность.
-- Въ какомъ же смыслѣ?
-- Да очень просто. Она говоритъ, что ей осьмнадцать лѣтъ, а ей окажется пятнадцать. Загляните-ка въ кодексъ, это называется "détournement de mineures".
-- И она можетъ этимъ промышлять?
-- А почему же нѣтъ? Вотъ такая толстуха, какъ эта Мари, и подведетъ все. Явится подставной братъ или дядя, или даже настоящій отецъ, и вы не отвертитесь.
Французъ говорилъ тономъ бывалаго человѣка и знатока подобныхъ нравовъ. Въ немъ слышалось даже какое-то инстинктивное раздраженіе противъ этого ребенка.
-- Благодарю васъ, сказалъ я ему:-- постараюсь не попасться.
-- То-то!
Балъ гремѣлъ. Наша компанія держалась все больше въ кучкѣ. Съ маленькой Селиной всѣ поочередно заговаривали, тормошили ее, даже щипали; но то, что сказалъ мнѣ о ней французъ, должно быть, подумали и другіе парижане. Толстая Мари умильно посматривала на иностранцевъ. Видно было, что она разсчитываетъ на ужинъ. Въ антрактахъ между танцами она подсаживалась все къ нашему столику, требовала себѣ одну "консомацію" за другой, хохотала, подпирала себѣ руки въ бокъ, вскидывала плечами, передразнивала русскія слова, подхваченныя въ нашемъ разговорѣ. Но она была слишкомъ дурна собой, красна и неумна. Къ концу бала во всѣхъ моихъ спутникахъ замѣтно было желаніе отдѣлаться отъ обѣихъ дамъ. Пробило четыре часа. Оркестръ сразу смолкъ. Гарсоны стали тушить газовую люстру. И пастушка, и бёбе стояли у дверей и оглядывали вереницу костюмированныхъ. Никто изъ всѣхъ этихъ "дикихъ", комическихъ жандармовъ, дебардеровъ и пьеро не подходилъ къ нимъ. Наша компанія была уже въ сѣняхъ и дожидалась своихъ пальто.
-- Мнѣ ужасно хочется ѣсть, обратилась ко мнѣ Мари.-- Вы не ѣдете съ нами?
Селина сначала улыбнулась, а потомъ поглядѣла на меня вкось, сухимъ и жесткимъ взглядомъ.
Мнѣ сдѣлалось опять ужасно жалко обѣихъ: и Селину, и Мари. Толстуха, конечно, не привирала. Селина произнесла свою фразу для "blague", но и она навѣрно проголодалась. Она такъ ёжилась, смотрѣла такъ злобно-утомленно и вмѣстѣ обиженно отъ равнодушія мущинъ. Мнѣ она показалась еще болѣе жалкой, чѣмъ ея вульгарная подруга.
-- Поѣдемте, сказалъ я.
Около меня стоялъ нашъ баварскій нѣмецъ.
-- Не хотите ли и вы? спросилъ я его.-- Нельзя же ихъ такъ оставить.
Баварецъ повелъ губами, ухмыльнулся и кивнулъ своей высочайшей шляпой. Онъ былъ добрѣе французовъ. Морозный воздухъ проникъ въ сѣни. Наши дамы дрожали, дожидаясь своей очереди около вестьера. Имъ выдали изъ окошечка два платка, красный и свѣтло-сѣрый. Даже маленькая Селина еле-еле прикрыла себя до колѣнъ, а ноги такъ и остались въ трико и цвѣтныхъ атласныхъ ботинкахъ. У Мари платокъ былъ нѣсколько побольше. Она имъ обвязалась вокругъ таліи, и засунула подъ него обѣ руки. Отъ нея шелъ паръ.
VII.
Когда мы очутились на улицѣ, наша компанія уже исчезла. Мы нашли четырех-мѣстный фіакръ. Дамы помѣстились въ глубинѣ, и подобрали подъ себя ноги. За то имъ стало весело. Мари такъ и разливалась; Селина отъ времени до времени выговаривала фразу, и каждый разъ не свою, а дѣланную изъ арго публичныхъ заловъ и бульваровъ.
Я почувствовалъ, что онъ хочетъ дезертировать и оставить меня одного.
-- Куда же мы? закричала Мари.
-- Въ ресторанъ, откликнулся я.
-- Теперь всѣ заперты, поторопился сообщить нѣмецъ.
-- Холодно, раздался изъ темноты голосъ Селины.-- Надо согрѣться.
Мари крикнула кучеру, высунувшись изъ окна, и велѣла ему остановиться у ночного кафе. Совсѣмъ измерзлыя вбѣжали онѣ въ билліардную, гдѣ играли два блузника, потребовали себѣ грогу и жадно бросились на него. Но намъ предстоялъ еще долгій путь. Подруги жили около Елисейскаго дворца въ маленькой улицѣ, примыкающей къ дому министерства внутреннихъ дѣлъ. Въ кафе нельзя было получить ничего съѣстного. Начались поиски пирожной, такой пирожной, гдѣ обыкновенно имѣется по ночамъ и хлѣбъ, и холодные пироги съ мясомъ, и сыръ, и вино.
Мы заѣзжали въ два, три мѣста, стучались и все напрасно. Наконецъ, кучеръ выручилъ насъ изъ бѣды и подвезъ къ пирожной, откуда сквозь дверную щель видѣнъ былъ свѣтъ. Мари стала стучать кулаками и подняла такой крикъ, что баварецъ испугался и залѣзъ опять въ карету. Намъ отперли. Въ пирожной оказалось все, о чамъ только мечтали наши дамы: пироги съ мясомъ, галеты, всевозможныя печенья, апельсины. Мари набрала всего этого дня на два. Когда хозяинъ пирожной подалъ въ карету весь этотъ съѣстной запасъ, мой нѣмецъ окончательно испугался: онъ думалъ, что я заставлю его заплатить половину. На поворотѣ улицы онъ, не останавливая кареты, вдругъ распрощался съ нами, отворилъ дверцы и выскочилъ изъ кареты, пробормотавъ, что его квартира не подалеку.
VIII.
Подруги жили въ седьмомъ этажѣ узкаго, довольно благообразнаго дома. Какъ всегда въ Парижѣ, щелкнула наружная дверь и отворилась сама собою. У Мари были приготовлены спички и стеариновый огарокъ. Мы поднимались гуськомъ по узкой винтовой лѣстницѣ съ деревянными, очень скользкими потертыми ступенями. У нихъ была своя квартира, и даже довольно большая, въ три комнаты; но первая стояла совершенно пустой и невыносимо холодной. Налѣво темнѣлась крохотная кухня. Прямо дверь вела въ ихъ жилую комнату съ каминомъ, почти такую же холодную, какъ и "салонъ". Видно было, что онѣ только-что устроились своимъ хозяйствомъ. На комодѣ, на маленькой этажеркѣ и на стульяхъ лежали картонные листы, съ нашитыми на нихъ пуговицами. Мари не лгала: я, дѣйствительно, попалъ къ работницамъ.
Изумительно быстро эта жилая комната наполнилась и тепломъ, и свѣтомъ, и вкуснымъ запахомъ холоднаго ужина. На середину выдвинули столъ, очистили его отъ своей работы, зажгли лампу и двѣ свѣчи, притащили дровъ и каменнаго угля. Каминъ запылалъ, весело потрескивая, на столѣ очутилась скатерть, пирожки, апельсины, круглый паштетъ, бутылки вина -- все это запрыгало въ глазахъ. Я почувствовалъ себя перенесеннымъ въ настоящую обстановку палерояльнаго водевиля или стараго поль-де-коковскаго романа. Мари измѣнила свой тонъ, сдѣлалась добродушнѣе и занимательнѣе. Она хлопотала и возилась такъ вкусно и наивно, не снимая своего пастушечьяго костюма... Селина у себя дома оживилась, перестала подбирать словечки, сдѣлалась еще красивѣе и минутами смотрѣла настоящимъ bèbè, съ прелестной блуждающей улыбкой. Держала она себя и дома барышней, сравнительно съ Мари.
Какъ ни накинулись обѣ подруги на съѣстное, у нихъ остался запасъ и на другой день. Мы ѣли, безпрестанно переходя отъ сладкихъ пирожковъ къ сыру, отъ сыра къ апельсинамъ и обратно. Мари болтала за всѣхъ троихъ, разсказала и свою собственную исторію, и то, какъ они познакомились съ Селиной, и то, что ея подруга испытала въ послѣдніе два года... Она еще разъ подтвердила мнѣ, что Селинѣ девятнадцатый годъ. У ней было уже цѣлыхъ два романа. Два раза ее бросали. Послѣ первой измѣны она хотѣла покончить съ собой. Послѣ второй -- такъ объясняла Мари -- она убѣдилась, что всѣ мужчины одинаковы (тутъ Мари весело, энергически выругалась), что глупо сокрушаться объ нихъ, а надо прежде всего "jouir de la vie".
-- Она у меня теперь находится во вдовствѣ, указала Мари на Селину толстымъ и грязноватымъ пальцемъ, и тотчасъ же отправила въ ротъ огромный кусокъ паштета.
Мнѣ хотѣлось, чтобы о себѣ говорилъ этотъ "ребёночекъ". Въ немъ было что-то трагическое на особый ладъ. Такихъ восемнадцати-лѣтнихъ дѣвушекъ нельзя найдти нигдѣ, кромѣ парижской мостовой и парижскихъ мастерскихъ. Смѣшно теперь, когда я все это припоминаю, но тогда я почувствовалъ къ Селинѣ острое влеченіе, размягченное нѣжностью, внезапно охватившею меня. Еслибы не присутствіе Мари -- оно дѣлало меня стыдливымъ -- я бы схватилъ этого ребёнка, сжалъ бы его въ своихъ объятіяхъ и выплакалъ бы всю жгучую потребность отзыва на мое чувство, утолилъ бы жажду ласкъ и сердечнаго привѣта...
Она взглянула на меня и выговорила насмѣшливо:
-- Que vous avez l'air chose!..
Это слово "chose", болѣзненно кольнуло меня.
-- J'ai sommeil, продолжала Селина и безстрастно подмигнула мнѣ.
Ничего не было въ этихъ глазахъ, кромѣ усталости и приглашенія къ холодному формальному разврату.
-- Селина, началъ было я:-- неужели вы ужь такъ давно...
У меня не хватило словъ. Я чувствовалъ, что краснѣю.
-- Что такое? досказала она за меня.-- Вы все удивляетесь. "Я -- старуха". Вотъ уже три года, какъ я знаю мужчинъ. Ils sont bien cochon...
Голосъ ея становился все утомленнѣе и хриплѣе. Она опустила голову, уперлась подбородкомъ о сложенныя руки и поглядывала на меня такъ, какъ бы желала сказать:
"Via un pignouf! И объ чемъ онъ со мною разсуждаетъ!"
-- Des sentiments! кончила она:-- la belle affaire!..
И она засмѣялась въ носъ, покачивая сонной головой вправо и влѣво.
Я чуть не со слезами глядѣлъ на нее.
IX.
Лучше бы она ничего не говорила. Меня охватило невыразимое уныніе. Вся игривая обстановка этого ужина рухнула. Сдѣлалось гадко. Я не боялся того, чѣмъ пугалъ меня французъ на балѣ; но я не могъ уже ни ѣсть, ни пить, ни отвѣчать на разныя смѣшныя выходки толстухи. Ангельская рожица Селины почти ужасала меня. Я началъ прощаться.
-- Идете? удивленно спросила Селина.
-- Et nos étrennes! крикнула Мари.
Вернуться домой пришлось пѣшкомъ. Этотъ эпизодъ усилилъ мое чувство одиночества. Будь я гораздо моложе, меня не охватило бы такъ сознаніе бѣдности всей пережитой жизни личными радостями. Эта заурядная встрѣча съ парижской гризеткой, ея дѣтское личико, ея печальная испорченность точно нарочно сгруппировались какъ разъ въ ночь подъ новый годъ, когда я чувствовалъ такую назойливую потребность хоть въ капелькѣ лиризма. И вернись я къ двумъ подругамъ, я бы непремѣнно привязался къ Селинѣ. Вотъ это-то всего больше смутило меня. Мнѣ страшно сдѣлалось за свою "иллюзію". Значитъ, чувство слишкомъ долго лежало подъ спудомъ. И страшно, и обидно было. Я не хотѣлъ, чтобы Парижъ кинулъ мнѣ, безвѣстному иностранцу, подачку, въ видѣ первой попавшейся дѣвочки, изъ которой онъ уже выѣлъ все, кромѣ погони за кускомъ паштета и луидоровъ.
Русскій естественникъ встрѣтился со мной въ ресторанчикѣ, гдѣ мы завтракали и, посмѣиваясь, спросилъ меня:
-- Ну, что же, батенька, не поймались?
Я сказалъ ему, что проводилъ "этихъ дамъ" до дому и покормилъ ихъ. Мнѣ не хотѣлось разсказывать ему про себя.
Прошло два, три дня. Я началъ свою обыкновенную парижскую жизнь: ходилъ на лекціи, читалъ въ кабинетахъ, гулялъ, работалъ дома. Меня не тянуло въ окрестности Елисейскаго дворца. Ночь на новый годъ, подробности бала, фигурка и личико Селины болѣе не приходили мнѣ на память. Но внутри меня шелъ какой-то тайный процессъ, въ родѣ того, когда зрѣетъ въ человѣкѣ острая болѣзнь. И вотъ въ четвертую или пятую ночь, я просыпаюсь подъ утро, охваченный небывалымъ душевнымъ настроеніемъ. И опять ночь на новый годъ представилась мнѣ во всѣхъ подробностяхъ. Она-то и дала толчокъ. Случайной, ужасно бѣдной, сухой и себялюбивой встала предо мною вся моя прошлая жизнь. Я впервые устыдился поисковъ личнаго счастія. Возможность увлечься первой попавшейся гризеткой показалась мнѣ чудовищной. Заграничное скитанье, этотъ Парижъ, со всѣми его приманками, заботы, впечатлѣнія, успѣхи туриста... получили въ моихъ глазахъ жалкую, мелко-суетную окраску... Я уже больше не хотѣлъ и не могъ лгать самому себѣ. Тамъ, у себя дома, я, по своей винѣ, былъ чужой. Я только все требовалъ, возмущался, жаловался, хныкалъ и ничему не хотѣлъ отдаться безъ оговорокъ, безъ выгораживанія своего умственнаго и матерьяльнаго комфорта.
А мнѣ уже стукнуло тридцать лѣтъ. Зачѣмъ я тутъ? Кому я нуженъ? Довольно мнѣ набираться ума-разума, маскируя свое постыдное диллетантство!..
Небывалое чувство жалости ко всѣмъ тѣмъ, мимо кого я проходилъ равнодушно у себя дома, какъ-то особенно потрясло меня. Я сидѣлъ въ кровати, вглядываясь въ темноту, охваченный цѣлымъ роемъ мыслей, образовъ, лицъ, отношеній... Каждый фактъ изъ моего прошедшаго говорилъ мнѣ совсѣмъ другое, или же трогалъ меня, вызывалъ во мнѣ потребность сочувствія, жертвы, подвига... Я такъ и не сомкнулъ глазъ. Цѣлая полоса жизни была зиново пережита въ какихъ-нибудь пять, шесть часовъ. Я призналъ себя кругомъ виноватымъ. Надо было какъ можно скорѣй наверстать зря потраченные годы, бросить этотъ Парижъ, перестать постыдно носиться съ самимъ собой, просить, какъ милостыни, черной работы у себя дома.
X.
Я такъ и сдѣлалъ. Мои парижскіе пріятели изумились моему внезапному отъѣзду. Сметливый естественникъ какъ будто немного догадался о томъ, какой нашелъ на меня "стихъ". А предсѣдатель нашего общества наградилъ меня, на прощанье, цѣлымъ градомъ шутливо-ругательныхъ именъ. Я уѣхалъ въ холодъ, дорогой простудился и, по возвращеніи въ Россію, проболѣлъ цѣлыхъ два мѣсяца. Но душевный фазисъ продолжался во мнѣ. Я кинулся въ исканіе черной работы. Гдѣ я не перебывалъ? Съ какими русскими людьми не жилъ? У меня не было никакой личной программы. Я нарочно отказывался отъ всего, что могло бы представлять собою карьеру, я гналъ всякое исканіе взаимности, свѣтлыхъ впечатлѣній, интересныхъ людей, увлекательныхъ женщинъ. И такъ прошло больше десяти лѣтъ. Для меня не было ни глупыхъ, ни умныхъ людей, ни добрыхъ, ни злыхъ, ни скучныхъ, ни веселыхъ -- для меня лично. Я добивался одного только: понять, что имъ нужно, изъ-за чего они страдаютъ, какую поддержку можно дать имъ. Въ этомъ отсутствіи личной жизни была своя прелесть. Я втягивался, какъ въ игру. Другіе носились со своей требовательностью, негодовали, жаловались, обличали и себя, и общественные порядки, и безтолковость нашей жизни... Я только присматривался и шелъ туда, гдѣ могъ что-нибудь дѣлать для другихъ.
Но во всѣ эти попытки я не хотѣлъ влагать страстнаго чувства. Оно казалось мнѣ лишнимъ, неумѣстнымъ, притязательнымъ. Поэтому, на иной взглядъ, я тоже ничего порядочнаго не сдѣлалъ. Очень часто я подсмѣивался надъ самимъ собою, сравнивалъ себя съ часовымъ. Я, дѣйствительно, стоялъ на часахъ то здѣсь, то тамъ, готовый исполнить свой долгъ.
Очень скоро послѣ моего парижскаго кризиса я убѣдился въ томъ, что жертвы никто не проситъ. Можно только дежурить изо дня въ день, переходя отъ одного человѣка къ другому. Десятки и сотни русскихъ людей, кидавшихся съ головою въ свалку съ жизнью изъ-за одной какой-нибудь идеи, проходятъ теперь предо мною. Они или погибали, или дѣлались перебѣжчиками. Иначе и не могло быть. Въ этихъ было слишкомъ много личнаго чувства, они искали для себя чего-то всепоглощающаго, раздували въ себѣ фанатизмъ, опьяняли себя идеей. И около такихъ я дежурилъ -- по просту, не уходилъ отъ нихъ, не старался разубѣждать, а былъ тутъ, на часахъ...
Да, въ такой жизни много завлекательнаго! И время плыло ужасно скоро. Теперь мнѣ идетъ уже пятый десятокъ. Я холостякъ. Около меня нѣтъ никакого существа, къ которому я имѣлъ бы право предъявлять какія бы то ни было претензіи. И это очень хорошо. Ни карьеры позади, ни плановъ въ будущемъ, ни раздраженія на то, что идетъ вокругъ меня. Развѣ такъ не лучше? До тридцати лѣтъ я порывался, искалъ чего-то, жаждалъ привязанности; какъ и другіе: требовалъ, жаловался, а главное, носился съ своимъ я. А послѣ моего кризиса отсчиталъ цѣлыхъ четырнадцать лѣтъ безъ всякой личной жизни. Это меня застраховало. Я такъ думаю, по крайней мѣрѣ.
Забавно мнѣ бываетъ прислушиваться къ толкамъ умныхъ и честныхъ русскихъ людей. Они живутъ среди какихъ-то миражей. Всѣ ихъ надежды, жалобы, обличенія, вся ихъ гражданская скорбь, кажутся мнѣ однимъ огромнымъ недоразумѣніемъ. Въ своихъ разсчетахъ на лучшія времена, они опять-таки носятся съ самими собой. Помочь имъ нельзя. Они разсердятся, если вы будете имъ это доказывать. Пускай перегораютъ въ безысходной тревогѣ...
Быть можетъ, то, что я здѣсь говорю, сочтутъ за бездушный скептицизмъ скучающаго холостяка. Но право это не такъ, для меня личная жизнь покончена, я говорю это спокойно, безъ всякой горечи.
Много ли такихъ какъ я -- не знаю. Но и я прямой сынъ своего времени. Иногда тамъ, на самомъ днѣ того, что зовется "душой", какъ будто вспыхиваетъ какой-то огонекъ... Въ эти минуты и слеза навернется, и защемитъ жалость къ самому себѣ... Но я не даю себѣ поблажки. Лиризмъ похороненъ и придавленъ тяжелой глыбой.
XI.
Все это я записалъ теперь на свободѣ. Все это было. Сижу я у окна, и слушаю гамъ и визгъ ребятишекъ. Іюньскій полдень пріятно паритъ. Въ воздухѣ откуда-то проносится струйка свѣжести. Передъ моими глазами все зелено. Лугъ только что скосили. Его четыреугольникъ окаймляетъ живая изгородь. За шоссейной дорогой идутъ деревянные домики, налѣво попросторнѣе, съ мезониномъ, домъ священника; направо, съ большой террассой, укутанной вьющимися растеніями, больница.
Я здѣсь уже прижился. Мнѣ нравится это подгородное мѣсто. Нѣтъ тутъ ни отвратительной пыли Сокольниковъ, ни самоварнаго дыму, ни развращенныхъ арфистокъ. Живемъ бокъ о бокъ съ молодежью. Я немножко, въ послѣднее время, отсталъ отъ нея; а эту зиму пришлось проболѣть и заниматься скучнѣйшей работой. Мнѣ еще не приводилось жить въ такомъ мѣстѣ, какъ это... Тутъ все держится за молодой трудъ. Куда ни посмотришь: деревья, кусты, лужайки, дома, сараи -- все это существуетъ для одной цѣли, чтобъ молодежи удобнѣе было учиться.
Это меня наполняетъ особеннымъ, тоже очень молодымъ чувствомъ. Давно уже я не испытывалъ такого внутренняго спокойствія; даже съ тѣхъ поръ, какъ пересталъ гоняться за личнымъ счастіемъ. На меня не дѣйствуетъ обстановка той комнаты, гдѣ я живу. Въ ней оставилъ слѣды своей "образованности" мой хозяинъ, господинъ Зябликовъ. Онъ служитъ "по письменной части", играетъ на гитарѣ и можетъ говорить на всякія темы. Я занимаю его чистую комнату. Онъ ее украсилъ литографіями и фотографическими карточками, коробочками и фарфоровыми куколками. Но потолокъ низкій, обои закоптѣли и въ грязныхъ пятнахъ. До сихъ поръ ничѣмъ нельзя вывести особаго запаха папиросъ, пыли и скипидара. Каждая вещь отзывается господиномъ Зябликовымъ. Но это на меня не дѣйствуетъ. Я сижу дома только въ самый жаръ, да и то не каждый день.
И къ ужасному гвалту ребятишекъ я также привыкъ. Тутъ, подъ бокомъ, длинный одноэтажный домъ съ квартирами сторожей. Дѣтей у нихъ великое множество. Школы нѣтъ, и вся эта мелюзга вываливаетъ на улицу, играетъ, дерется, реветъ... Особенно годовалые ребята... Съ ними высылаютъ дѣвченокъ. Тѣ не умѣютъ съ ними обращаться и ревъ идетъ какой-то несмолкаемой волной. Но я не хочу отсюда съѣзжать. Здѣсь я въ двухъ шагахъ отъ парка, гдѣ я провожу цѣлые дни.
Съ молодежью я только сталкиваюсь на прогулкахъ. Кое съ кѣмъ говорю. Но я знаю уже весь порядокъ ихъ жизни. Переѣхалъ я изъ города въ концѣ экзаменовъ. Съ ранняго утра я видѣлъ въ паркѣ, и группами, и въ одиночку, студентовъ, усиленно читающихъ литографированные листы. Такъ идетъ до обѣденнаго часа. Отъ двухъ до начала четвертаго, всѣ сидятъ по кухмистерскимъ, потомъ опять появляются въ паркѣ, по больше готовятся по квартирамъ. Послѣ вечерняго чая, особенно въ день экзаменовъ, передъ началомъ новыхъ занятій, все высыпетъ въ паркъ. Тихо гуляютъ или слышны здѣсь и тамъ оживленные разговоры, все больше объ экзаменахъ... Катаніе по озеру, пѣніе хоромъ... вотъ и весь день.
Я не ожидалъ такихъ смирныхъ нравовъ. Они меня даже поразили. Да и внѣшній видъ всей этой молодежи совсѣмъ не такой, какъ я наслышался. Я еще не встрѣчалъ ни одного умышленно растрепаннаго юноши. Попадались большіе сапоги, малороссійскія рубашки, блузы; но и только. Мнѣ даже смѣшно сдѣлалось, когда я припомнилъ разсказы объ "ужасахъ", слышанныхъ мною въ городѣ.
Да, это другая генерація. Глядишь на нее со стороны и чувствуешь, что тутъ есть что-то иное... Прежде всего серьёзность. Ужь не знаю, напускное это или нѣтъ, но тутъ больше самообладанія и выдержки. Мы ужасно порывисто искали, горѣли и скоро перегорали. Эти живутъ, кажется, съ запасцемъ. А лица, выраженіе, бороды, бакенбарды -- такіе, что иного не отличить отъ приватъ доцента.
XII.
Вышелъ на шоссе. Садовники подстригаютъ изгородь. Изъ-за угла слышится крикъ разнощика: "студень говяжій!" Подбѣжали ко мнѣ два моихъ пріятеля, хорошія дворняги изъ больницы. Съ ними я свелъ дружбу въ первые же дни. У меня нѣтъ своей собаки; пробовалъ заводить, да все неудачно. Но безъ собакъ мнѣ скучно. Въ нихъ есть что-то для человѣка, прожившаго свой вѣкъ такъ, какъ я -- особенно привлекательное. Они все понимаютъ, или, лучше сказать, понимаютъ они то, что вамъ пріятно.
Вотъ, напримѣръ, одинъ изъ этихъ пріятелей. Давно ли онъ меня знаетъ, а у него ужь есть со мною особый языкъ. Встрѣча радуетъ его. И морда, и щетинистая шея, и хвостъ говорятъ мнѣ каждый разъ хорошія вещи. Право, я не укажу на десятокъ людей, съ которыми бы я такъ спѣлся.
Въ паркъ моихъ пріятелей не впустили. Я обыкновенно иду мимо лѣсного музея и домика, гдѣ помѣщается почтовое отдѣленіе. Направо остается теплица, куда я захаживаю посмотрѣть на орхидеи. Въ первой же аллеѣ я всегда сдѣлаю маленькій привалъ. Тутъ хорошо читается. Широкое полотно аллей спускается къ озеру, а вдали видна площадка, гдѣ аллея раздвоивается. Тамъ нѣсколько сосенъ, поднимающихся надъ густымъ кустарникомъ, выступаютъ особенно отчетливо на синемъ фонѣ неба. Прочитана глава, поворачиваешь налѣво въ узковатые липовые проходы, гдѣ деревья изогнуты, точно своды въ мавританскомъ вкусѣ. Я люблю эти поперечныя узковатыя аллеи. Онѣ немного въ забросѣ. Ихъ не посыпаютъ пескомъ и метутъ спустя рукава. Рѣдко-рѣдко попадется вамъ студентъ, уткнувшійся въ записки; но въ ранній обѣденный часъ никого не видно.
Проходя мимо дорожки, ведущей къ круглому павильону изъ некрашеннаго свѣжаго дерева, я взглянулъ туда. По утрамъ я захаживаю въ этотъ павильонъ, когда мнѣ придетъ на умъ записать что-нибудь въ книжку. На главную аллею спустились тѣни отъ вѣковыхъ развѣсистыхъ липъ, готовящихся цвѣсти. на ней наклонъ къ озеру ощутительнѣй. Сверху внизъ глазъ уходитъ подъ зеленый сводъ, прерываемый туда, дальше, полосами солнечнаго свѣта въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ порѣдѣли деревья. Большая круглая площадка съ дерномъ ласкаетъ глазъ на полпути. Она кажется гораздо отдаленнѣе и больше. По срединѣ ея виднѣется мраморная группа, покрытая черной пылью. Группа состоитъ изъ четырехъ дѣтскихъ фигуръ: онѣ олицетворяютъ четыре времени года. Издали это бѣловатое пятно принимаетъ игривыя очертанія. Отъ мрамора вся лужайка дѣлается какъ бы прохладнѣй. Тамъ, еще дальше, видѣнъ край древеснаго свода, вода, а за водой, на противоположномъ берегу, лужокъ и группы деревьевъ съ углубленіемъ, уходящимъ въ лѣсъ.
Не знаю, когда пріѣстся мнѣ этотъ паркъ. Теперь я все еще продолжаю любоваться имъ, нахожу въ немъ новые уголки, не торопясь, изучаю его.
На этотъ разъ я началъ обходить его кругомъ. Мнѣ хотѣлось пройти берегомъ одного изъ рукавовъ озера. Надо было сдѣлать большой крюкъ. Рукавъ идетъ между островомъ и настоящимъ берегомъ. Въ яркіе солнечные дни, съ четвертаго часа, чудесно лежать тутъ гдѣ-нибудь около тростника, подъ кустомъ черемухи или орѣшника. Тутъ же любимое мѣсто рыболововъ. Я уже запримѣтилъ двухъ-трехъ постоянныхъ охотниковъ, просиживающихъ цѣлые часы съ удочкой: молодого дьякона, кажется, изъ дачниковъ, одного актера, съ бритымъ пухлымъ лицомъ, въ соломенной шляпѣ, одного старичка-мѣщанина, ужасно страстнаго рыболова; похаживалъ и жандармскій унтеръ-офицеръ; наѣзжалъ въ своей лодкѣ и еще любитель, по всѣмъ признакамъ изъ педагоговъ, пожилой уже человѣкъ, въ парусинномъ балахонѣ. Онъ оставался по цѣлымъ днямъ и, разставивъ удочки, засыпалъ въ глубинѣ лодки.
XIII.
-- Что, батюшка, клюетъ? спросилъ я у дьякона.
Рыболовы не любятъ такихъ вопросовъ, но какъ-то всегда инстинктивно спросишь. Дьяконъ, однако, улыбнулся и, откинувъ лѣвою рукой волосы за ухо, указалъ движеніемъ головы на маленькое ведерко.
-- Двухъ карасиковъ вытянулъ.
Ни мѣщанина, ни жандармскаго унтеръ-офицера, ни стараго господина въ лодкѣ въ этотъ день я не нашелъ, чѣмъ и остался доволенъ: старый педагогъ занималъ всегда своей лодкой самый лучшій уголокъ, гдѣ было всего больше прохлады и тѣни.
Выбралъ я прелестное мѣстечко, съ густой травой, усѣянной маргаритками. Пахло листомъ орѣшника и черемухой, кое-гдѣ виднѣлся запоздалый ландышъ, вода чуть слышно прибивала къ густой полосѣ цыкуты. Я разлегся во всю длину, книгу отложилъ въ сторону, закинулъ руки подъ голову и глядѣлъ вдоль рукава, съ загибомъ влѣво, откуда видѣнъ цѣлый лѣсъ осоки и тростника. Съ обѣихъ сторонъ кусты, свѣшиваясь надъ водой, то съуживаваютъ, то расширяютъ этотъ корридоръ, снизу голубоватый и зыбкій, а сверху -- весь въ переливахъ чуть замѣтно-трепетной зелени.
Кажется, я немножко задремалъ. Мнѣ послышалось, когда я раскрылъ глаза, легкій шумъ веселъ позади. Я повернулся и легъ на бокъ. Сквозь сучья и листву черемухи мнѣ виднѣлось въ нѣсколькихъ саженяхъ яркое цвѣтное пятно. Это былъ женскій бюстъ; потомъ мелькнула соломенная шляпа мужчины, два-три слова долетѣли со струей воздуха. Лодка подплывала. Мнѣ можно было уже въ подробности разглядѣть катающихся. А имъ меня не было видно. Солнце прямо ударяло на средину русла и разомъ обволокло яркамъ свѣтомъ всю лодку. У руля сидѣла женщина въ нѣжно-голубомъ платьѣ съ вырѣзомъ на груди и короткими рукавами. Она откинула шелковый зонтикъ, цвѣта суроваго полотна, и голова ея уходила вся въ мягкую тѣнь. Это была яркая блондинка. Я не успѣлъ еще разглядѣть всѣхъ чертъ лица, замѣтилъ только большіе темные глаза и прекрасную линію рта. На мягко спускающіяся плечи накинутъ былъ фуляровый, продолговатый, бѣлый платокъ съ цвѣтными полосами, Голову держала она нѣсколько на бокъ и тихо улыбалась.
Лицомъ къ ней сидѣлъ широкоплечій, очень молодой брюнетъ, съ бородкой, загорѣлый, съ прекрасными зубами, красивымъ и чувственнымъ носомъ. Его сѣрые глаза такъ и блестѣли; соломенная шляпа была надѣта на затылокъ и открывала широкій и крутой лобъ, на которомъ линія загара легла очень рѣзко. Дѣйствуя веслами, онъ приподнимался на скамьѣ и круто выпячивалъ грудь. Его сѣрый сюртучекъ, франтоватаго покроя, на груди былъ разстегнутъ. Я замѣтилъ, что его цвѣтная рубашка переходила въ широкій кожаный поясъ, за которымъ заткнуты были часы. Темный легкій галстукъ развѣвался вокругъ полной, неуспѣвшей еще загорѣть шеи. Я успѣлъ замѣтить, что кавалеръ былъ моложе дамы.
-- Куда? крикнулъ онъ:-- гдѣ вчера причаливали?
Она отвѣтила что-то, но такъ тихо, что я не могъ разобрать. Молодой человѣкъ весело кивнулъ головой, приподнялъ весла, одно изъ нихъ закинулъ въ лодку, наскоро закурилъ папиросу и началъ опять грести уже медленнѣе, упершись въ валикъ на днѣ лодки своими стройными и мускулистыми ногами, въ бѣлыхъ панталонахъ.
Лодка тихо удалялась, мнѣ видно было изъ-за фигуры женщины одну соломенную шляпу ея спутника. Я залюбовался этой парой.
"Брюнетъ, должно быть, студентъ", подумалъ я. Въ немъ было что-то непринужденное, веселое и бойкое, что не напоминало ни чиновника, ни какого-нибудь конториста, вообще городского дачника. Но этотъ студентъ былъ совсѣмъ новый. Мнѣ какъ-то особенно пріятно сдѣлалось, глядя на его живописную наружность, на этотъ блескъ глазъ, бѣлые, какъ снѣгъ, зубы, даже на умышленную оригинальность костюма. Такой "кавалеръ", небось, умѣетъ жить! Можетъ быть, успѣваетъ и прекрасно готовиться къ экзаменамъ. Онъ какъ нельзя больше подходилъ къ этому блистающему іюньскому дню, ко всему мягкому и милому ландшафту... Его даму я сразу не опредѣлилъ. Она показалась мнѣ очень красивой; но еще болѣе роскошной, чѣмъ красивой. Волосы, шея, пушистыя рѣсницы и малиновыя губы пронеслись предо мною вмѣстѣ съ рукавами голубого платья и молочной бѣлизны локтями. Врядъ ли это могла быть "просто барыня" или богатая купчиха, вообще замужняя женщина изъ средняго общества. Дѣвушкой она не смотрѣла. Въ ея туалетѣ, въ утренней полунебрежной прическѣ, въ томъ, какъ она сидѣла и улыбалась, что-то говорило про тѣхъ женщинъ, которыя пріобрѣли привычку быть всегда замкнутыми, дѣйствовать на чувства, заботиться о своемъ тѣлѣ, привлекать мужчинъ тщательнымъ уходомъ за собою.
Я взялъ книгу. Тутъ могъ я пролежать нѣсколько часовъ. До заката солнца врядъ ли появиться еще кто-нибудь въ лодкѣ. Но чтеніе мое было прервано небольше, какъ минутъ черезъ десять. Я опять заслышалъ тотъ же размѣренный ударъ веселъ. Это были они -- на возвратномъ пути. Брюнетъ чуть-чуть дѣйствовалъ веслами. Фигура его заслоняла собою блондинку. Лодка направлялась къ моему берегу. Видно, они примѣтили мой уголокъ и захотѣли отдохнуть въ тѣни. Я продолжалъ лежать. Они мнѣ не мѣшали, и я имъ не мѣшалъ.
-- Забирайте покруче, сказалъ брюнетъ, работая уже однимъ весломъ.-- Мы причалимъ какъ разъ вонъ въ тотъ мысикъ!..
Этотъ мысикъ приходился у моего изголовья, но за густой травой меня не могло быть видно.
Голосъ у молодого человѣка звучалъ пріятными теноровыми нотами, но уже не юноши, а мужчины за двадцать лѣтъ.
-- Какъ хорошо! откликнулась блондинка.
У ней былъ низковатый, нѣсколько вздрагивающій голосъ. Такіе бываютъ у пѣвицъ и актрисъ. По произношенію можно было принять ее за женщину хорошаго тона.
-- Только бы половчѣе врѣзаться, весело крикнулъ гребецъ, и однимъ ударомъ весла заставилъ лодку войти въ углубленіе.
XIV.
Они сидѣли теперь въ двухъ шагахъ отъ меня, даже ближе; мнѣ приходилось присутствовать невидимо при ихъ разговорѣ. Тѣмъ хуже для нихъ! А, можетъ быть, и тѣмъ лучше: по крайней мѣрѣ, во мнѣ они нашли бы самаго неопаснаго свидѣтеля. Я разлегся поудобнѣе, чтобы не дѣлать лишнихъ движеній и понапрасну не смущать ихъ. Я думалъ сначала, что они отдохнутъ здѣсь минуту-другую и поѣдутъ себѣ дальше.
Почему-то я сейчасъ вспомнилъ, что это переводъ "Паризины" Байрона. Молодой человѣкъ читалъ посредственно, немного торопливо, но горячо. Удавались ему хорошіе звуки. Я чувствовалъ, какъ въ эти минуты онъ долженъ взглядывать на свою спутницу. Врядъ ли онъ и старался тонко выражать то, что стояло въ стихахъ. Въ его интонаціяхъ слышалась другая музыка...
-- Вы устали? спросила его блондинка.
-- Что вы! развѣ у меня такія легкія? Переводъ-то не очень талантливъ... Вы Байрона любите?
-- Я его совсѣмъ не знаю, отвѣтила она очень просто.
-- Ничего не читали?
-- Нѣтъ. Да и вообще стихи не для меня писаны.
-- Вы въ этомъ такъ смѣло сознаетесь?
-- А то что же?
-- Да, это ничего. Вамъ такъ и слѣдуетъ, потому вы -- натура.
Онъ звонко разсмѣялся. Она ему не вторила.
-- Натура? повторила она, протянувъ это слово насмѣшливымъ звукомъ.
-- Еще бы! Разумѣется натура, да еще какая: вы сами этого не подозрѣваете.
-- Смѣшно мнѣ это слышать: малый стараго поучаетъ.
-- Вотъ вы опять о годахъ, прервалъ онъ ее.-- Ужь, кажется, былъ между нами уговоръ.
-- Я васъ чуть не на десять лѣтъ старше.
-- Ну, врядъ ли. Я своихъ годовъ считать не хочу, а вамъ -- неопасно.
-- А я, собственно, продолжалъ онъ:-- взялъ эту поэму... Захотѣлось чего-нибудь, знаете, не теперяшняго. Можно бы вотъ Альфреда Мюссе еще, да переводы тоже не первый сортъ, а по французски я стиховъ читать не рѣшаюсь.
-- Да что же вамъ дались все "стихи"?
Она это спросила съ легкой зѣвотой.
-- Такая полоса нашла, Евгенія Дмитріевна, такая полоса...
Я лежалъ съ закрытыми глазами. Молодые голоса, тихій прибой воды, чуть слышное жужжаніе насѣкомыхъ, свѣжесть, пронесшаяся откуда-то сбоку, охватили меня и начали убаюкивать. Мнѣ показалось, что надо мною стоитъ не яркій іюньскій день, а темная, густая, полная звѣздъ, "майская ночь"...
Мнѣ вспомнились слова студента объ Альфредѣ Мюссе и такъ захотѣлось вдругъ, чтобы кто-нибудь наполнилъ этотъ воздухъ, содрогающійся отъ легкихъ испареній, звуками страстной и горькой поэзіи. Еслибъ этотъ влюбленный только не боялся своего французскаго акцента!.. Такъ ярко всталъ передо мною образъ прекрасной женщины, которая призывала поэта въ свои вдохновляющія объятія.
"Ecoute! Tout se fait; songe à la bien-aimée
"Ce soir, sous les tilleuls, à la sombre ramée
"Le rayon du couchant laisse un adieu plus doux.
"Ce soir tout va fleurir; l'immortelle nature
"Se remplit de parfums, d'amour et de murmure
"Comme le lit joyeux de deux jeunes époux.
Кто бы не откликнулся на этотъ зовъ? И даже изломанная душа "сына своего вѣка" не выдержала, стряхнула съ себя бремя своихъ себялюбивыхъ страданій...
И точно какой-то живой голосъ проговорилъ надо мной такъ пламенно и сладко:
"О paresseux enfant, regarde, je suis belle,
"Notre premier baiser, ne t'en souviens-tu pas,
"Quand je te vis si pâle au toucher de mon aile,
"Et que les yeux en pleurs, tu tombas dans mes bras.
"Ah! je t'ai consolé d'une amère souffrance!
"Hélas! bien jeune encor, tu te mourais d'amour.
"Console moi ce soir, je me meurs d'espérance;
"J'ai besoin de prier pour vivre jusqu'au jour.
Видѣніе было мгновенное. Я раскрылъ глаза. Отрадно мнѣ было чувствовать близость молодой пары. Точно будто я самъ помолодѣлъ лѣтъ на пятнадцать, а то и больше! Сиди я въ эту минуту въ лодкѣ, я бы заставилъ равнодушную къ поэзіи блондинку понять и почувствовать, что такое жизнь, рвущаяся изъ всѣхъ поръ природы, и человѣкъ, который въ самыхъ своихъ страданіяхъ, въ своемъ собственномъ разбитомъ сердцѣ находить новый источникъ любви и радости.
Чтеніе прекратилось.
-- Ау! крикнулъ брюнетъ.
-- Что вы? точно проснулась его спутница.
-- Ха, ха, ха! да вы заснули, Евгенія Дмитріевна?
-- Полноте...
-- Да ужь не извольте оправдываться. Что-жь, это для чтеца не очень обидно. У старыхъ господъ бывали же сказочники. Я еще такихъ въ деревняхъ знавалъ. Какъ заведетъ: въ нѣкоторомъ царствѣ, въ подсолнечномъ государствѣ -- ну, сейчасъ и захрапишь.
-- Что это вы будто я храпѣла?
-- Глазки сомкнули и зонтикъ чуть не свалился въ воду.
-- Вѣдь я вамъ говорила, что для меня стихи не писаны. Еще когда я читаю сама, такъ могу себя настроить немного... Что-то такое вижу... А когда слушаю, больше десяти минутъ не могу слѣдить. Ужь вы не обижайтесь, пожалуйста.
Исчезло видѣніе "майской ночи". Скрылся и обликъ поэта. На меня пахнуло русской "дачей". Не знаю, долго ли пролежалъ бы я такъ, воздерживаясь отъ всякихъ движеній. Но вдругъ меня что-то укусило около щиколодки. Должно быть, муравей, изъ очень злобныхъ. Я не могъ не двинуть ногой; зашуршали сухія вѣтки. Моя засада была открыта.
XV.
-- Чужой! кинулъ шепотомъ брюнетъ и приподнялся.
-- Что тамъ? даже нѣсколько пугливо спросила блондинка.
-- Можетъ, звѣрь какой.
-- А вы боитесь? поддразнила она.-- Прыгните на берегъ!
Онъ собрался прыгать; но я успѣлъ встать и отряхнуться, раздвинулъ вѣтви, низко нагнувшись, и показался у лодки. Во мнѣ, кажется, нѣтъ ничего страшнаго, но дама слегка вскрикнула и тотчасъ же улыбнулась.
Я сталъ усиленно приглашать. Каюсь, особый видъ эгоизма заговорилъ во мнѣ. Мнѣ хотѣлось побыть еще въ воздухѣ молодости, около этихъ двухъ красивыхъ человѣческихъ типовъ. Я не любопытствовалъ узнавать, кто они, но чувствовалъ, что она ему нравится... Чего же больше?
Когда женщина эта приподнялась и спутникъ ея сталъ ее поддерживать правой рукой, она оказалась большого роста, держала голову все такъ же нѣсколько въ бокъ, руки у ней были вблизи удивительной красоты, особенно пальцы и очертанія локтей. Ей можно было дать на первый взглядъ не болѣе двадцати пяти лѣтъ, но шея, грудь и весь станъ говорили, что ей уже подъ тридцать. Она поглядѣла на меня сначала съ любопытствомъ, и тотчасъ же этотъ взглядъ перешелъ во что-то такое равнодушное и вмѣстѣ холодно-благосклонное, что должно было особенно волновать ея кавалера. Это не былъ взглядъ свѣтской женщины, присмотрѣвшейся ко всякимъ мущинамъ, а скорѣе взглядъ, говорящій о какомъ-то другомъ настроеніи... Когда она закидывала ногу черезъ бортъ лодки, то приподняла край платья безъ всякаго признака стѣсненія, но и безъ умышленнаго кокетства. А пощеголять было чѣмъ. Нога выказывала такую же породу, какъ и руки. И туфли съ кривыми каблуками и шелковые чулки съ шитьемъ на подъемѣ говорили объ изящныхъ привычкахъ этой женщины.