Боборыкин Петр Дмитриевич
Реальный роман во Франции

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Три публичных чтения Н. Д. Боборыкина).

   

РЕАЛЬНЫЙ РОМАНЪ ВО ФРАНЦІИ.

(Три публичныхъ чтенія Н. Д. Боборыкина) *.

   * Чтенія эти происходили, въ мартѣ текущаго года, въ с.-петербургскомъ собраніи художниковъ, въ пользу "Общества для пособія лицамъ женскаго пола, обучающимся на врачебныхъ курсахъ при медикохирургической академіи и въ педагогическихъ курсахъ".
   

Чтеніе первое.

Родоначальники реальнаго романа во Франціи: -- Генрихъ Бэль (Стендаль) и Бальзакъ.-- Особенности и совокупность творчества Бальзака -- Гюставъ Флоберъ.-- Анализъ его романовъ "Г-жа Бовари" и "Сентиментальное Воспитаніе".

Мм. Гг.

   Мнѣ предстоитъ представить вамъ картину движенія реальнаго романа въ такой странѣ, гдѣ развитіе личности и соціальныя условія поставлены гораздо рѣзче, чѣмъ у насъ, находятся въ несравненно большей связи и взаимодѣйствіи. Но нетолько у насъ, даже и во Франціи, гдѣ художественная беллетристика достигла такого высокаго уровня въ послѣднія тридцатысорокъ лѣтъ, критика долго не могла выбиться или изъ тенётъ формальнаго отношенія къ искуству, или изъ цѣлой массы одностороннихъ взглядовъ, направленій, вкусовъ, предразсудковъ. Только въ новѣйшее время, преимущественно по иниціативѣ двухъ критиковъ, Сент-Бёва и Тэна, начали и во французской критической литературѣ пріобрѣтать права гражданства: болѣе правильный методъ, болѣе широкая постановка литературныхъ вопросовъ, болѣе философское отношеніе къ произведеніямъ писателей, заявившихъ ярко свою творческую индивидуальность.
   Теперь, въ серьёзной французской критикѣ, если взять ея нынѣшняго представителя Тэна, нельзя уже иначе разбирать литературные продукты извѣстнаго писателя, какъ приводя ихъ въ непосредственную и тѣснѣйшую связь съ его личнымъ развитіемъ, съ особенностями житейской дороги, съ окружающей его средой, соціальными и политическими явленіями общественной жизни за тотъ періодъ, когда онъ дѣйствовалъ въ литературѣ. Такой методъ заключаетъ въ себѣ научно-философскій принципъ и предполагаетъ предварительное изученіе всего того, что необходимо для сколько-нибудь полной оцѣнки произведеній автора. Въ этомъ методѣ играютъ, стало быть, роль не одна только частная психологія писателя, но и психологическія изслѣдованія окружающей среды и цѣлаго общества подъ вліяніемъ на него болѣе или менѣе крупныхъ соціальныхъ явленій. Для того, чтобы такой здоровый и плодотворный методъ могъ быть примѣняемъ, необходимо накопленіе матеріала во всѣхъ смыслахъ, а это возможно лишь въ такой литературѣ, гдѣ множество людей занимается собираніемъ всякихъ подробностей какъ изъ жизни выдающихся личностей, такъ и изъ разныхъ общественныхъ сферъ -- и тогда критику, которому принадлежитъ иниціатива обобщенія, уже легче сдѣлать изъ своей работы что-нибудь законченное, меткое, цѣльное и объективное. Намъ еще долго ждать подобныхъ работъ. У насъ слишкомъ мало накоплено біографическаго матеріала, слишкомъ незначителенъ кружокъ людей, занимающихся подготовительнымъ трудомъ, дающимъ критику возможность дѣлать вѣрные и знаменательные выводы. У насъ до сихъ поръ довольствуются скорыми приговорами, и публика нетолько это допускаетъ, но даже въ извѣстной степени любитъ. Она еще не привыкла слѣдить медленно и спокойно за процессомъ выработки критическихъ мнѣній, взглядовъ и вердиктовъ. Ей еще нужно ежедневное руководительство, ежедневный контроль надъ ея собственными вкусами. Слишкомъ научная объективность легко покажется ейбезцвѣтнымъ резонёрствомъ, отсутствіемъ тѣхъ симпатій и убѣжденій въ самомъ критикѣ, которыми она, въ данную минуту, всего болѣе дорожитъ.
   Попробуемъ же охарактеризовать главное движеніе французскаго реальнаго романа за послѣднія сорокъ лѣтъ не съ точки зрѣнія нашихъ личныхъ симпатій или предубѣжденій, а съ помощью того метода, тѣхъ пріемовъ, которые вырабатываются лучшими французскими критиками, причемъ мы, конечно, предоставимъ себѣ право къ результатамъ французскаго критическаго анализа прибавить все то, что произведенія крупныхъ французскихъ романистовъ говорятъ нетолько ихъ соотечественникамъ, но и намъ, явившимся позднѣе на аренѣ европейской литературы. Насъ должно интересовать, главнымъ образомъ, то: изъ какихъ элементовъ сложился современный реальный романъ во Франціи, какія умственныя и соціальныя условія способствовали его развитію и кто выражалъ его самыя существенныя задачи и особенности?
   Французское общество эпохи реставраціи было колыбелью, гдѣ зародились главные элементы реальнаго романа. Тогдашнее общество прошло черезъ рядъ самыхъ крупныхъ испытаній. Люди зрѣлыхъ лѣтъ, къ какой бы они партіи ни принадлежали, воспитались болѣе или менѣе подъ вліяніемъ идей, принесенныхъ съ собою 89-мъ годомъ, или же въ духѣ яраго противодѣйствія имъ. Новые принципы точной науки, болѣе строгой логики, смѣлаго анализа, рядомъ съ множествомъ идеальныхъ стремленій, были усвоены лучшими изъ нихъ. Затѣмъ, бурная эпоха республики, консульства и первой имперіи бросала людей во всевозможные концы Европы, а дома заставляла проходить черезъ рѣзкую школу борьбы, компромиса, страстныхъ надеждъ и часто всеобщаго паденія нравственныхъ силъ. Реставрація принесла Франціи внѣшнее успокоеніе и облекла ее клерикальнымъ покровомъ; но эта придворно-оффиціальная оболочка нисколько не мѣшала внутреннимъ жизненнымъ силамъ бродить и приготовлять новые взрывы, новое движеніе идей, соціальныхъ задачъ и нравственныхъ идеаловъ. Къ половинѣ двадцатыхъ годовъ, литература начала все сильнѣе и сильнѣе сбрасывать съ себя узы устарѣлаго классицизма, ища иныхъ путей художественнаго творчества. Но это движеніе, носящее во всей Европѣ имя романтизма, имѣло во Франціи значительно другой оттѣнокъ. Романтизмъ значилъ тамъ не одно преклоненіе передъ средневѣковыми формами жизни, а, главнымъ образомъ, и сильнѣе, чѣмъ гдѣ-либо, освобожденіе изъ-подъ гнёта мертвыхъ классическихъ формъ во имя всего, что характерно, живо, полно содержанія, смѣлости и яркихъ красокъ. Поэтому-то и нѣтъ ничего страннаго, что къ французскимъ романтикамъ конца двадцатыхъ годовъ долженъ быть причисленъ и родоначальникъ реальнаго романа во Франціи -- Генрихъ Бэль, извѣстный больше подъ псевдонимомъ Стендаля. Онъ, по времени -- одинъ изъ первыхъ бойцевъ за романтизмъ, одинъ изъ ярыхъ противниковъ старыхъ литературныхъ традицій и формъ, потерявшихъ всякое жизненное значеніе. Но стоитъ только присмотрѣться къ этой личности, узнать ея судьбу, ознакомиться съ ея дѣятельностью, чтобъ прійти къ убѣжденію, что это былъ именно родоначальникъ реализма въ самомъ полномъ, въ высшемъ смыслѣ слова. Стендаль какъ разъ представляетъ собой типъ человѣка, стоящаго на рубежѣ двухъ столѣтій. Онъ родился еще до революціи, и юность его прошла подъ непосредственнымъ вліяніемъ идей восемнадцатаго вѣка. Философскіе писатели школы энциклопедистовъ, а затѣмъ мыслители временъ республики и первой имперіи, извѣстные подъ именемъ идеологовъ, дали ему умственную выправку, и онъ остался весь свой вѣкъ вѣренъ этому основному направленію. Никогда въ немъ не умиралъ аналитикъ, желающій все логически провѣрить, послѣ того какъ онъ собралъ матеріалы путемъ точнаго и объективнаго наблюденія. Съ юношескихъ лѣтъ Стендаль долженъ былъ пройти разнообразную и бурную карьеру: былъ солдатомъ, перепробовалъ много профессій, дѣлалъ походъ въ Россію въ 12-мъ году и провелъ половину своей жизни въ Италіи, которую полюбилъ, какъ свою вторую родину, и даже завѣщалъ сдѣлать такую надпись надъ своей могилой: "здѣсь лежитъ Генрихъ Бэлъ, миланецъ". Такая разнообразная жизненная дорога, въ связи съ образованіемъ въ духѣ философіи восемнадцатаго вѣка и съ необыкновенной умственной воспріимчивостью ко всѣмъ яркимъ явленіямъ жизни, сдѣлали изъ Стендаля какъ бы центральную натуру, вобравшую въ себя лучшія особенности французскаго писателя. Онъ всю свою жизнь не переставалъ собирать матеріалы, избравъ предметомъ своимъ психологію современнаго человѣка подъ вліяніемъ на него окружающей среды, и, въ то же время, онъ живо интересовался всѣми проявленіями художественнаго генія въ пластическихъ искуствахъ и въ музыкѣ, отдавая этой области половину своей писательской дѣятельности.
   Какъ реальный писатель-французъ, онъ выступилъ съ совершенно оригинальными пріемами и богатымъ содержаніемъ въ романѣ своемъ "Красное и черное", гдѣ изображается какъ разъ французское общество эпохи реставраціи. Лучшіе французскіе критики находятъ, что Стендаль представляетъ собой соединеніе мыслителя и ученаго натуралиста съ литераторомъ, почему и замыселъ главнаго его произведенія, постановка лицъ, развитіе интриги -- все это ведено путемъ почти строго научнаго изслѣдованія. Поэтому-то французскіе же критики и находятъ, что Стендаль не былъ никогда настоящимъ художникомъ въ смыслѣ непосредственной воспріимчивости, въ смыслѣ такъ-называемаго вдохновенія. Онъ писалъ не затѣмъ, чтобъ увлечь читателя, набросать краски, произвести эффектъ, доставить на каждомъ шагу чисто-эстетическое наслажденіе, а затѣмъ, чтобъ какъ можно глубже войти въ извѣстную среду, гдѣ дѣйствуютъ столкновенія между различными душевными организмами. Вотъ по этой-то человѣческой психологіи,по ея серьёзности, правдивости, тонкости, Стендаль и стоитъ такъ высоко; эта-то психологическая спеціальность на подкладкѣ хорошаго знанія жизни своихъ современниковъ и даетъ ему право на званіе родоначальника реальнаго романа во Франціи. Понятно, что, если писатель кладетъ весь свой умъ, всю свою душу въ изслѣдованіе внутреннихъ мотивовъ людей, выводимыхъ имъ, то онъ будетъ меньше обращать вниманія на свою внѣшнюю манеру. И, дѣйствительно, Стендаль писалъ суховато, пространно, почти безъ метафоръ, безъ цвѣтовъ краснорѣчія. Вы находите, что это -- скорѣе языкъ натуралиста, чѣмъ беллетристическаго писателя. Онъ заботится только объ одномъ -- объ ясности и вѣрности выраженія; но его суховатая манера ведетъ къ несомнѣнному достоинству, которое впослѣдствіи развито было новѣйшими романистами реальной школы -- къ художественной точности, а она, въ свою очередь, помогаетъ рельефности, выпуклости образовъ, когда писатель обладаетъ болѣе яркимъ литературнымъ талантомъ, чѣмъ талантъ Стендаля.
   Изъ всего собранія произведеній Стендаля, обнимающихъ собою различные роды писательства, начиная съ этюдовъ публициста и кончая путешествіями и монографіями по исторіи искуствъ, я долженъ остановиться на упомянутомъ мною романѣ "Красное и черное". Года два тому назадъ, въ журналѣ "Отечественныя Записки" было въ первый разъ сдѣлано большое извлеченіе изъ этого романа. Едва ли не въ первый же разъ русская публика и познакомилась немного съ именемъ и дѣятельностью Стендаля. Онъ былъ заново отрекомендованъ ей, въ чемъ, однако, нѣтъ ничего особенно удивительнаго, такъ какъ и на своей родинѣ, во Франціи, онъ только послѣ полнаго изданія его сочиненій, уже въ пятидесятыхъ годахъ, возведенъ былъ критикой на степень первокласснаго романиста, а до тѣхъ поръ имя его было извѣстно однимъ тонкимъ знатокамъ литературы. Романъ "Красное и черное" потому слѣдуетъ взять, какъ центръ дѣятельности Стендаля, что онъ, и по своему содержанію, и по своей манерѣ, представляетъ собою, безъ сомнѣнія, прототипъ новаго реальнаго творчества въ повѣствовательномъ родѣ. Содержаніе его очень несложно и можетъ, на первый разъ, показаться сочиненнымъ, отзывается какъ будто выдуманностью, присущей самымъ посредственнымъ французскимъ романистамъ. Позвольте напомнить вамъ его вкратцѣ.
   Очень молодой крестьянинъ, Жюльенъ Сорель, воспитанный въ грубой семьѣ, гдѣ онъ натерпѣлся много горя и оскорбленій, попадаетъ на выучку къ сельскому священнику и тамъ, чувствуя въ себѣ умственную силу, характеръ, волю, наклонный всего больше къ наслажденіямъ гордости, составляетъ себѣ планъ: выйти въ люди духовной карьерой, которая тогда, въ эпоху реставраціи, была самая выгодная. Юношей, съ кое-какой школьной выучкой, дѣлается онъ домашнимъ учителемъ у.мэра провинціальнаго города, доводитъ его жену до связи съ собою; потомъ, когда мужъ начинаетъ подозрѣвать ихъ, поступаетъ въ духовную семинарію; оттуда его рекомендуютъ въ секретари къ старому скучающему аристократу, маркизу Ла-Моль, живущему въ Парижѣ. Онъ становится свѣтскимъ человѣкомъ и увлекаетъ дочь маркиза до того, что отецъ, узнавши про ихъ связь и беременность дочери, принужденъ согласиться на ихъ бракъ и доставить будущему зятю мѣсто въ кавалерійскомъ полку, стоящемъ въ Страсбургѣ. Жена мэра пишетъ письмо, выставляющее Жюльена въ очень печальномъ свѣтѣ. Онъ мститъ ей попыткой убійства и попадаетъ на эшафотъ. Какъ видите: интрига несложная и, вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ бы отзывающаяся мелодрамой. Но если вы прочтете весь романъ, то убѣдитесь, что вся эта романическая исторія есть не что иное, какъ роковая обстановка, вызванная душевными страстями и побужденіями главнаго героя Жюльена. Нельзя, конечно, сказать, что онъ не могъ бы кончить иначе, но вы непремѣнно признйете, что такія именно житейскія столкновенія должны были привести Жюльена къ его печальному концу. Психологическій анализъ впервые явился у Стендаля, какъ вопросъ первенствующаго интереса въ романѣ. Онъ его распространяетъ рѣшительно на всякій мотивъ, на каждое обстоятельство жизни своего героя. И, въ то же время, другія лица выступаютъ передъ вами не какъ статисты, наполняющіе сцену, а какъ дѣйствительныя личности, вполнѣ принадлежащія своей средѣ и эпохѣ. Въ этомъ смыслѣ, Стендаль, опять-таки -- родоначальникъ новаго романа во Франціи. У него психологія одного главнаго лица, вмѣстѣ съ характеристикой второстепенныхъ лицъ, находится въ прямой связи и зависимости отъ настроенія временъ, отъ физіономіи всего общества. Сотни подробностей, разсыпанныхъ по роману, даютъ вамъ чувствовать, что такое была эта эпоха реставраціи и въ провинціи, и въ Парижѣ, какимъ людямъ давала она ходъ, какую комедію продѣлывали тогда вліятельные классы, какое глухое броженіе жило во всѣхъ, кто задыхался отъ фальши и мракобѣсія той оболочки, въ какую попало французское общество. Въ лицѣ Жюльена Стендаль поставилъ во французскомъ романѣ главную его фигуру, которая до сихъ поръ дѣйствуетъ и въ жизни, и въ литературѣ, подъ различными видоизмѣненіями. Это -- человѣкъ изъ народа съ энергіей, съ воображеніемъ, съ нервностью, съ упорными страстями, желающій во что бы то ни стало проложить себѣ дорогу, добиться мѣста на общественной трапезѣ, показать, что личныя качества должны непремѣнно взять верхъ въ такой странѣ, гдѣ всякія сословныя преграды, всякія мертвящія традиціи подлежатъ, рано или поздно, разрушенію. Въ романѣ Стендаля является также характерное для Франціи центростремительное движеніе въ Парижъ всѣхъ тѣхъ, кто чувствуетъ потребность въ широкой дѣятельности, въ удовлетвореніи своимъ страстямъ, идеямъ, своей жаждѣ власти, наслажденій и дѣла... До сихъ поръ движеніе это продолжается и дѣлается съ каждымъ днемъ сильнѣе. Словомъ, какъ мотивы общественной психологіи, такъ и мотивы психологіи частной поставлены и уже разработаны были Стендалемъ въ широкихъ размѣрахъ.
   Послѣ него и даже одновременно съ нимъ (потому что онъ умеръ только въ началѣ сороковыхъ годовъ), францускій реальный романъ вступилъ во второй періодъ своего развитія. Другой громадный талантъ, и на этотъ разъ ужь талантъ преимущественно созидающій и литературный, дополнилъ задачу художественнаго творчества и обнялъ своимъ воображеніемъ, своимъ знаніемъ, своею наблюдательностью всю почти совокупность современной ему французской жизни за цѣлую эпоху, начиная съ послѣднихъ годовъ реставраціи и вплоть до февральской революціи. Этотъ романистъ-гигантъ былъ Бальзакъ. Какъ ни извѣстно имя Бальзака, но я думаю, что до сихъ поръ въ нашей читающей публикѣ нѣтъ совершенно ясныхъ представленій о размѣрахъ и значеніи его творчества. Новѣйшія генераціи врядъ ли читали его. Когда-то переводили его и въ журналахъ, и въ отдѣльныхъ книгахъ, но далеко не всѣ его лучшія произведенія существуютъ на русскомъ языкѣ. И въ нашей литературной критикѣ этотъ романистъ прошелъ не то что незамѣченнымъ, а безъ серьёзной и всесторонней оцѣнки. Бѣлинскій, напримѣръ, вѣроятно, вслѣдствіе плохаго знанія французскаго языка и литературы, а еще болѣе подъ вліяніемъ различныхъ художественныхъ и нравственныхъ теорій, относился къ Бальзаку чрезвычайно неровно въ разныя эпохи своего критическаго развитія: то увлекался нѣкоторыми его фигурами, гораздо болѣе выдуманными, чѣмъ реальными -- напримѣръ, фигурой Феррагюса -- то ставилъ его такъ низко, какъ только можно было тогда поставить французскаго романиста. Критика конца пятидесятыхъ и начала шестидесятыхъ годовъ, за исключеніемъ Дружинина, писавшаго о западныхъ литературахъ и о Бальзакѣ, была слишкомъ занята своими интересами. Вышло такъ, что къ текущему десятилѣтію у насъ не составилось никакого опрёдѣленнаго взгляда на дарованіе такой громадной силы. Есть много предразсудковъ въ ходячихъ критическихъ понятіяхъ русскаго образованнаго общества. Къ числу ихъ принадлежитъ слишкомъ пренебрежительное отношеніе ко всей обладай французскаго романа. Никто у насъ не желаетъ привести въ связь пріемы, манеру и содержаніе новой русской беллетристики съ тѣмъ, что сдѣлано по этой части французскими романистами, преимущественно Бальзакомъ. Чтобъ почувствовать его значеніе, какъ воспроизводителя реальной жизни, надо совсѣмъ уйти въ міръ, созданный имъ, изучить его и потомъ ужь разложить его творчество на составныя части. Тогда только можно съ ясностью увидать, какъ этотъ поразительный талантъ расширилъ рамки литературнаго изображенія, какъ онъ намѣтилъ почти всѣ тѣ пути, по которымъ романисты нетолько его страны, но и въ чужихъ литературахъ двигались и двигаются до сихъ поръ.
   Личная судьба этого человѣка сложилась такъ, что онъ долженъ былъ превратиться въ какую-то пишущую машину. По крайней мѣрѣ, двадцатилѣтній періодъ провелъ онъ въ самой усиленной лихорадочной работѣ. Цѣль этой работы была чисто внѣшняя: матеріальная нужда, освобожденіе отъ большаго долга, сдѣланнаго имъ въ началѣ своей житейской карьеры. Другая натура, конечно, не выдержала бы борьбы въ такихъ условіяхъ. Обыкновенный писатель истощился бы прежде времени; но Бальзакъ въ этой постоянной погонѣ за литературной наживой находилъ все большій и большій импульсъ къ самому разнообразному и энергическому творчеству. Его пріемы были также пріемами натуралиста, иногда даже болѣе, чѣмъ въ работѣ Стендаля. Все, что только входило въ замыселъ произведенія: мѣстность, улица, домъ, комнатная обстановка, лицо, платье, привычки -- все это обслѣдовалось и описывалось до мельчайшихъ подробностей. Для него не существовало никакого безобразія, пошлости, даже грязи, не представляющихъ извѣстнаго описательнаго или психическаго интереса. Онъ, какъ истый естествоиспытатель, не допускалъ въ процессѣ своего творчества никакихъ нравственныхъ различій между добромъ и зломъ, никакихъ щекотливостей вкуса, не дозволяющихъ копаться въ томъ, что некрасиво или возбуждаетъ отвращеніе. Но при этомъ, сильная, нѣсколько вульгарная, размашистая натура Бальзака брала свое. Что бы онъ ни дѣлалъ, какъ романистъ -- описывалъ ли, разсказывалъ ли, разсуждалъ ли -- онъ каждому виду творческой работы придавалъ колоритъ своей собственной индивидуальности. Оттуда происходили, во-первыхъ, всѣ неровности, угловатости, всѣ претензіи его пестраго и далеко неизящнаго языка. Языкъ этотъ вырабатывался имъ съ большимъ рвеніемъ, даже съ большими усиліями. Извѣстны подробности того, какъ онъ обыкновенно писалъ. Первоначально онъ набрасывалъ родъ краткаго конспекта, родъ остова въ повѣствовательной формѣ, и этотъ романъ въ зародышѣ отправлялъ прямо въ типографію. Потомъ каждую корректуру испещрялъ онъ множествомъ добавленій, вставокъ, измѣненій и поправокъ, доходя до десятой корректуры, а иногда и больше; такъ что окончательная редакція представляла собой почти совершенно другое произведеніе, чѣмъ первоначальный остовъ, набросанный сразу на бумагу. Въ этомъ смыслѣ Бальзакъ можетъ служить самымъ блестящимъ и поучительнымъ примѣромъ работника интеллигенціи, который желалъ всегда дать самый совершенный продуктъ своего таланта и умѣнья, находясь постоянно подъ гнетомъ денежной нужды, имѣя, стало быть, оправданіе гораздо болѣе спѣшной и небрежной работѣ. Извѣстно также, что онъ до галлюцинацій проникался своими сюжетами, личностями и судьбой созданныхъ имъ фигуръ и типовъ. Онъ, въ буквальномъ смыслѣ слова, жилъ съ ними. Онъ способенъ былъ даже, покончивъ романъ, интересоваться дальше въ своемъ воображеніи тѣмъ, что станется съ такимъ-то или инымъ лицомъ изъ этого романа. И это не была безпорядочная фантазія, совершенно оторванная отъ дѣйствительности. Напротивъ, воображеніе его работало всегда въ предѣлахъ той именно сферы, въ какую онъ вставлялъ своихъ героевъ. Свойство это, развитое уединеніемъ и почти всегда ночной работой, коренилось въ предварительномъ писательскомъ развитіи Бальзака. Онъ очень рано пріучилъ себя жить въ постоянной наблюдательности: ходя по улицѣ, прислушиваясь и присматриваясь къ разговорамъ и людямъ, онъ вбиралъ въ себя, какъ жадный аппаратъ, всѣ мельчайшія впечатлѣнія дѣйствительности и привыкалъ къ этой невидимой работѣ съ каждымъ днемъ все больше и больше. Остальное додѣлывалъ онъ необычайной памятью и необыкновенной дѣльностью въ группировкѣ житейскихъ фактовъ. Ни одинъ романистъ нашего вѣка не выказывалъ въ своихъ произведеніяхъ столько дѣйствительнаго, практическаго знанія жизни своихъ современниковъ. Это -- вовсе не фраза, что по нѣкоторымъ романамъ Бальзака или, лучше сказать, по всѣмъ почти романамъ, если не вполнѣ, то частью, можно изучить различныя стороны дѣловой жизни во Франціи. Бальзакъ никогда не былъ спеціалистомъ по какой-нибудь части, но въ его романахъ вы найдете поражающеее знаніе подробностей, относящихся къ міру промышленности, крупной и мелкой торговли, судейскихъ порядковъ, чиновничества и т. д. Этого рода реализмъ дѣлаетъ изъ него, по времени, перваго дѣловаго бытописателя девятнадцатаго вѣка. Но главная его сила заключается въ полнотѣ и глубинѣ творчества отдѣльныхъ лицъ и типовъ въ ихъ связи съ окружающей средой. При этомъ, не надо забывать, что къ нѣкоторымъ лицамъ, напримѣръ, женскимъ, къ такимъ натурамъ, которыя должны проявлять собой болѣе свѣтлыя стороны человѣческой души, Бальзакъ имѣлъ меньше творческой способности. Его царство, это -- натуры хищниковъ разнаго рода, дѣльцовъ, авантюристовъ, лю дей житейской рутины, порочныхъ организмовъ, темныхъ душъ, воспитанныхъ въ затхломъ воздухѣ будничной дѣятельности, сильныхъ характеровъ, прошедшихъ школу суровой борьбы со всевозможными стачками и уступками идеаламъ добра и нравственности; цѣлая галлерея оригиналовъ и маніаковъ, преисполненныхъ особенностями, вытекающими прямо изъ подробностей бытовой жизни такого общества, гдѣ на первомъ планѣ стоитъ безпощадная борьба за существованіе въ различныхъ ея. видахъ. Такой богатой коллекціи вы не найдете рѣшительно ни у одного романиста нашего вѣка, вплоть до послѣднихъ дней; и даже въ тѣхъ фигурахъ, которыя Бальзакъ нѣсколько сочинялъ, увлекаясь своимъ воображеніемъ, вы, все-таки, находите множество реальныхъ чертъ, хотя черты эти уже не слиты органически, а приставлены, какъ куски, одна къ другой. То же надо сказать и объ языкѣ дѣйствующихъ лицъ Бальзака. Сочиненность (то-есть лишнее резонёрство, пестрыя фразы, понахватанныя изъ всевозможныхъ сферъ знанія и мысли) характеризуетъ у него, главнымъ образомъ, такія личности, въ которыхъ вложено гораздо меньше настоящаго реальнаго творчества. Но, вообще, нужно сказать, что языкъ, влагаемый Бальзакомъ въ уста своихъ лицъ, есть его ахиллесова пята. Какъ только лицо не носитъ у него яркаго отпечатка бытовой жизни, какъ только оно не принадлежитъ, по своему общественному положенію, къ какой-нибудь строго опредѣленной категоріи людей, онъ придаетъ ему слишкомъ много своей собственной рьяности и пестроты въ языкѣ. Въ этомъ смыслѣ, Бальзакъ гораздо болѣе поучителенъ по отрицательнымъ, чѣмъ по положительнымъ качествамъ. Такъ точно и его описанія страдаютъ большими и часто ненужными длиннотами, а резонёрская характеристика лицъ и положеній выходитъ зачастую черезъ-чуръ фразиста, черезъ-чуръ наполнена авторскими усиліями слога и мало помогаетъ живой обрисовкѣ лицъ, которыя гораздо яснѣе выставляются въ самомъ дѣйствіи, въ дальнѣйшемъ ходѣ повѣствованія. Словомъ, творчество Бальзака, во всей своей совокупности, представляетъ собой громадный и живой міръ, но гармонія въ отдѣльныхъ частяхъ этого творчества часто недостаточна. Другими словами: еслибы можно было передѣлать заново созданный Бальзакомъ міръ, то слѣдовало бы выбрать изъ этой поражающей массы самые совершенные экземпляры, такъ чтобы и описанія, и языкъ дѣйствующихъ лицъ, и интересъ разсказа, и глубина психическаго замысла составляли одно гармоническое цѣлое. Но и въ томъ видѣ, въ какомъ существуютъ произведенія Бальзака, они -- неисчерпаемый источникъ самыхъ плодотворныхъ изученій для каждаго, кто желаетъ развить свои писательскія способности въ здоровомъ направленіи.
   Если мы сравнимъ Стендаля съ Бальзакомъ, то увидимъ, что Бальзакъ представляетъ собой роскошное развитіе тѣхъ пріемовъ реализма, какіе впервые ввелъ Стендаль. Но Бальзакъ былъ гораздо больше художникъ, чѣмъ Стендаль, со всѣми своими недостатками и недодѣланностями. Стендаль неспособенъ былъ увлекаться продуктами своего воображенія. Онъ только обобщалъ наблюденные имъ матеріалы, между тѣмъ какъ Бальзакъ создавалъ въ самомъ прямомъ смыслѣ слова и влагалъ въ свою работу столько горячности, рьянаго напряженія, блеска, ума, что самый его слогъ производилъ на современниковъ гораздо большее впечатлѣніе, несравненно сильнѣе раздражалъ и завлекалъ ихъ, чѣмъ писательская манера Стендаля, которую и прежде, и теперь считали и считаютъ и суховатой, и скучноватой. Стендаль выбиралъ только такіе характеры, которые позволяли ему изображать съ подробностью и ясностью интересные психологическіе моменты. Онъ былъ до такой степени продуктъ восемнадцатаго вѣка, что не могъ останавливаться на безобразныхъ неправильностяхъ, мелочныхъ гадостяхъ жизни, хотя и оставался постоянно натуралистомъ и объективнымъ наблюдателемъ. Между нимъ и его читателями разстояніе было несравненно большее, чѣмъ между Бальзакомъ и читателями той эпохи, когда Бальзакъ вполнѣ выразилъ свою литературную физіономію. Въ Стендалѣ чувствовался космополитъ, европеецъ, вовсе не принимающій такъ близко къ сердцу всѣхъ дрязгъ житейской дѣйствительности, въ которыя Бальзакъ, какъ романистъ, опускался почти съ наслажденіемъ. Стендаль преслѣдовалъ высшіе психологическіе интересы и все остальное вводилъ только какъ реальную обстановку. Для Бальзака же каждая вещь, всякая подробность, какъ бы ничтожна она ни была, представляли самостоятельный интересъ. Онъ не изъ-за одного желанія плодить печатныя страницы предавался такимъ громаднымъ описательнымъ экскурсіямъ. Для него какой-нибудь стулъ, какая-нибудь неправильность лица или походки были источникомъ мельчайшихъ оттѣнковъ описательнаго языка; онъ входилъ въ мелочи, какъ во что-то чрезвычайно существенное, характерное, необходимое.
   Но есть двѣ черты, весьма сходныя между Стендалемъ и Бальзакомъ. Во-первыхъ, наклонность къ изобрѣтенію силы, въ какой бы формѣ она не проявлялась. У Стендаля, если мы возьмемъ его романъ "Красное и черное", сила эта заключается въ душевной выдержкѣ, въ страсти, хотя и не очищенной нравственнымъ чувствомъ, но, все-таки, въ страсти высшаго порядка -- гордости на подкладкѣ демократическаго протеста, что такъ ярко и разительно-реально выражено имъ личностью героя романа, Жюльена. Но Стендаль нигдѣ не показалъ, что онъ способенъ съ увлеченіемъ воспроизводить такія человѣческія натуры, которыя представляютъ собою аппараты грубой, чисто животной силы, съ побужденіями низшаго качества; онъ нигдѣ не преклоняется передъ успѣхомъ, вызваннымъ матеріальной удачей, неимѣющимъ въ себѣ никакого залога высшей дѣятельности, хотя бы и дурно направленной. Напротивъ, Бальзакъ постоянно чувствовалъ наклонность къ изображенію такихъ типовъ и лицъ, въ которыхъ сказывается безусловная энергія, большею частью направленная на довольно пошлыя цѣли, не руководимая великодушной идеей, а приводящая только къ грубому торжеству успѣха или къ паденію, не вызывающему въ читателѣ никакого симпатичнаго отголоска. Такая наклонность заставляла его даже безсознательно облекать фигуры съ очень порочной, часто отвратительной сущностью въ королитъ, дѣйствующій на воображеніе, дѣлать ихъ очень умными, блестящими, влагать въ ихъ уста всевозможныя тирады изъ собственнаго запаса размышленій, выводовъ и житейскихъ афоризмовъ.
   Вторая сходная черта между Бальзакомъ и Стендалемъ заключается въ отсутствіи опредѣленнаго соціально-нравственнаго направленія -- такъ, какъ оно понимается въ нашей критикѣ. Стендаль, такъ же, какъ и Бальзакъ, вовсе не заботится о томъ, чтобы выставить себя поборникомъ тѣхъ или иныхъ передовыхъ, двигательныхъ идей. Читая ихъ произведенія, вы видите авторовъ въ манерѣ, языкѣ, въ общихъ разсужденіяхъ и описаніяхъ, въ психической работѣ, но вы почти вовсе не видите ихъ, какъ людей, раздѣляющихъ лучшія симпатіи и стремленія своихъ современниковъ. Стендаль -- натуралистъ, скептикъ, много испытавшій на своемъ вѣку и сдѣлавшійся равнодушнымъ къ тому, что теперь называется "злобой дня". Онъ, конечно, не сочувствовалъ общественнымъ порядкамъ, принесеннымъ съ собою реставраціей, по ничѣмъ почти не заявилъ и своего идеала. Такая объективность вообще хороша въ дѣлѣ литературнаго творчества; но она не должна переходить извѣстный предѣлъ, граничащій съ равнодушіемъ -- тотъ предѣлъ, за которымъ начинается уже работа воображенія, лишенная нравственной провѣрки, нравственнаго контроля. Но Стендаль былъ слишкомъ изященъ по своей натурѣ, почему онъ, оставаясь скептикомъ, все-таки даетъ почувствовать читателямъ, что его нравственные идеалы были выше той дѣйствительности, которую онъ изображалъ. Про Бальзака же и этого нельзя сказать. При всей громадности его ума и разносторонности житейскихъ знаній, онъ не успѣлъ во-время составить себѣ яснаго, широкаго, вполнѣ прогрессивнаго міровоззрѣнія. Всю свою жизнь онъ отдавался непосредственнымъ порывамъ богатой, но безпорядочной натуры, безпорядочной не въ смыслѣ привычекъ или страстей, но въ смыслѣ шаткости главнаго руководящаго мѣрила, т. е. взглядовъ, идей, симпатій и стремленій. Постоянная работа для пріобрѣтенія денегъ сдѣлала его если не жаднымъ, то черезъ-чуръ наклоннымъ мѣрить все въ жизни успѣхомъ матеріальнымъ. Жизнь, поглощенная лихорадочнымъ трудомъ, взаперти, въ постоянныхъ долговыхъ тискахъ, въ исключительномъ нравственномъ воздухѣ отняла у него здоровыя политическія и соціальныя симпатіи, сдѣлала его равнодушнымъ къ текущимъ интересамъ своей родины, не позволила ему укрѣпиться на какомъ-нибудь философскомъ или соціально-нравственномъ грунтѣ. Поэтому-то и нѣтъ ничего удивительнаго, что воспитательное значеніе творческихъ продуктовъ Бальзака для массы читателей весьма слабое, а то такъ и совсѣмъ отрицательное. Молодому уму, слишкомъ юной воспріимчивости трудно переварить всю эту громаду живья, собраннаго и освѣщеннаго такъ, что, въ концѣ концовъ, и порокъ въ его различныхъ видахъ, и грубая себялюбивая сила, и даже грязное преступленіе ведутъ къ матеріальному успѣху, обставляютъ жизнь людей довольствомъ, внѣшнимъ почетомъ, роскошью, вліяніемъ, позволяютъ имъ кончить въ блестящей обстановкѣ свою житейскую дорогу. Но произведенія романиста -- не дѣтскія книги и не книги для чтенія юношества. На нихъ нужно часто смотрѣть, какъ естествоиспытатель смотритъ на индивидуумы растительнаго и животнаго царства. Было бы, конечно, лучше, еслибы самъ романистъ поднялся до высшей точки зрѣнія на окружающую его дѣйствительность; но если его произведенія заключаютъ въ себѣ драгоцѣнные вклады настоящаго реальнаго творчества, если они кажутъ цѣлую картину огромнаго общества за извѣстную эпоху, если въ нихъ геній человѣчества доработывается до мастерскихъ пріемовъ литературнаго, искуства, то мы, взявъ изъ всего этого самое лучшее, на основаніи выработанныхъ нами взглядовъ и симпатій, употребимъ результаты въ нашу пользу, т. е. для служенія идеямъ, двигающимъ человѣчество къ научной правдѣ и общественной справедливости. Точно такъ же могутъ поступать и всѣ преемники Бальзака въ дѣлѣ романа, и мы увидимъ, что одинъ изъ нихъ старается теперь пополнить этотъ философско-соціальный пробѣлъ, которымъ Бальзакъ ослабилъ нравственно-воспитательное значеніе своей громадной, почти героической дѣятельности.
   Для тѣхъ, кто ищетъ въ художественныхъ произведеніяхъ, прежде всего характеристику цѣлой общественной эпохи, романы Бальзака полны глубокаго значенія. Публицистическая критика, такая, какую Добролюбовъ ввелъ у насъ, могла и можетъ до сихъ поръ обработать "Человѣческую комедію" Бальзака самымъ выгоднымъ для себя образомъ. Вся оборотная сторона буржуазной культуры тридцатыхъ годовъ, весь трагизмъ безпощадной борьбы за существованіе, вся общественная анархія подъ личиной прогресса мечется со страницъ бальзаковыхъ романовъ. Публицистъ, не прибѣгая ни къ малѣйшей натяжкѣ, можетъ черпать, сколько ему угодно, характеровъ, подробностей, сценъ для подкрѣпленія своихъ выводовъ, для бичеванія общественнаго строя, для поднятія уровня нравовъ въ своей странѣ. Такъ оно всегда и бываетъ съ могучими дарованіями: даже ихъ собственная отсталость или гражданское равнодушіе не въ состояніи лишить ихъ творчество серьёзнаго смысла, потому что творчество это было слишкомъ проникнуто жизнью, слишкомъ держалось за реальную дѣйствительность.
   Послѣ Бальзака романъ представлялъ собой, какъ я уже сказалъ, громадное зданіе, въ которомъ, на первыхъ порахъ, было очень трудно разобраться. Внутри этого зданія были нагромождены массы всякаго рода матеріаловъ, требовавшихъ критической разчистки. Она явилась не сразу. Хотя подъ конецъ жизни Бальзакъ пользовался уже очень большой репутаціей, но и на своей родинѣ его творчество не было еще достаточно изслѣдовано, не указано было никѣмъ, какія огромныя пріобрѣтенія оставилъ онъ, какъ романистъ, для всѣхъ послѣдующихъ поколѣній. Замѣчательно, что лучшій критикъ его времени, Сент-Бёвъ, такъ и умеръ, не воздавъ Бальзаку должной оцѣнки. Въ критической карьерѣ Сент-Бёва это была какая-то аномалія. Сент-Бёвъ никогда не хотѣлъ возвести Бальзака на степень первокласснаго французскаго романиста и остался при томъ мнѣніи, что его романы представляютъ собой нѣчто похожее на книжки стараго писателя Пиго-Лебрёна, только приспособлены къ вкусамъ новѣйшихъ читателей дурнаго тона. Самую даровитую характеристику произведеній, натуры и таланта Бальзака находимъ мы у Тэна. Въ его знаменитомъ этюдѣ, появившемся гораздо позднѣе смерти Бальзака, все творчество геніальнаго романиста анализировано въ рядѣ очерковъ, гдѣ сгрупированы составныя части того міра, который представляетъ собой "Человѣческая комедія" -- такъ назвалъ Бальзакъ всю совокупность своихъ повѣствовательныхъ произведеній. Для Тэна Бальзакъ -- настоящій объектъ научно-философскаго изученія. Онъ нисколько не старается въ своей критикѣ провести какую-нибудь тенденціозную идею, слишкомъ преувеличить дарованіе романиста и значеніе его произведеній. У него-то мы и находимъ тотъ психическо-литературный методъ, о которомъ я говорилъ вначалѣ моей бесѣды. Сент-Бёвъ тоже слѣдовалъ этому методу, но только не въ отношеніи Бальзака, котораго онъ сразу не понялъ, подъ впечатлѣніемъ различныхъ отрицательныхъ свойствъ романиста. Вотъ этими-то отрицательными свойствами и долженъ я буду въ настоящую минуту еще разъ заняться, чтобы показать окончательно, что слѣдовало преемникамъ Бальзака дополнить, а то такъ и за-ново передѣлать въ области реальнаго романа.
   Въ Бальзакѣ жило два человѣка. Одинъ былъ настоящій естествоиспытатель-психологъ и творецъ. Разъ изучивъ лицо, характеръ, типъ, онъ воплощалъ его со всѣми бытовыми и даже физическими особенностями и воспроизводилъ съ поражающей массой подробностей и характерныхъ штриховъ. Но рядомъ съ этимъ воспроизводителемъ истины, съ этимъ творцомъ по преимуществу, жилъ въ Бальзакѣ другой писатель, желавшій постоянно комментировать свои произведенія, разсуждать, вдаваться во всевозможныя соображенія общественнаго, нравственнаго, эстетическаго характера. Эти разсужденія, эти вторженія авторской личности въ разсказъ производятъ, почти во всѣхъ романахъ Бальзака, нехудожественную и ненужную пестроту, длинноты, часто совершенно не идущія къ дѣлу, нарушаютъ гармонію цѣлаго, мѣшаютъ общему вѣрному колориту произведенія. Въ Бальзакѣ этотъ второй писатель давалъ постоянно ходъ и поблажку своему рьяному темпераменту и воображенію. Этотъ писатель не довольствовался строгой, трезвой, обнаженной правдой жизни, а увлекался фантазіей, увлекался дурнымъ направленіемъ своего вкуса, сочинялъ, т. е. выдумывалъ интриги, положенія, событія, даже цѣлыя лица. Поэтому, въ огромномъ складѣ бальзаковскихъ романовъ вы найдете только весьма немного вещей или даже эпизодовъ, гдѣ бы простота вполнѣ господствовала, гдѣ бы разсказъ имѣлъ видъ ежедневной жизни, перенесенной въ книгу безъ всякихъ прикрасъ, преувеличеній, или натяжекъ. Даже лучшія, глубочайшія произведенія Бальзака, каковы, напримѣръ: "Бѣдные родственники", "Отецъ Горіо", "Евгенія Гранде" и др., не избавлены отъ этой искуственной примѣси. Въ большинствѣ же произведеній вымыселъ положительно вредитъ основѣ реальнаго наблюденія, которую вы находите въ каждомъ изъ романовъ Бальзака. Сочиненная доля такъ сплетается съ трезвой правдой, что нельзя было бы никакой искусной рукой очистить большинство произведеній Бальзака отъ нехудожественной и лживой примѣси. Поэтому-то вліяніе его на читателей и было вовсе не таково, въ смыслѣ здороваго, реальнаго творчества, какъ можно бы ожидать отъ такого колоссальнаго таланта. Его читатели, и въ особенности читательницы, привыкли къ приподнятому, возбужденному строю разсказа, къ запутаннымъ интригамъ, къ преувеличеніямъ въ колоритѣ и положеніи лицъ. Бальзакъ позволялъ себѣ, даже не разъ, вводить въ сюжеты романовъ исключительныя страсти, противоестественные пороки, различныя случайности душевной патологіи.
   И выходитъ, что реальный романъ и послѣ него не стоялъ еще вполнѣ на своихъ ногахъ; но завоевалъ себѣ силой таланта одного романиста громадную область, расширилъ необычайно свои рамки. Можно было бы впередъ, апріорически, сказать, что первый истинный талантъ, какой долженъ былъ появиться съ реальнымъ произведеніемъ, чтобъ занять мѣсто дальнѣйшаго двигателя этой области искуства, принесетъ съ собой очистку бальзаковскаго творчества отъ всего лишняго, выдуманнаго, груба произвольнаго, преувеличеннаго. Такимъ романистомъ и явился, во второй половинѣ пятидесятыхъ годовъ, т. е. нѣсколько лѣтъ послѣ смерти Бальзака, Гюставъ Флоберъ.
   Скажемъ сначала, кто былъ Гюставъ Флоберъ, новый дѣятель, принесшій съ собой такое произведеніе, которое сразу очистило всю область предъидущаго творчества отъ всякой нереальной примѣси. Гюставъ Флоберъ родился и воспитывался въ Туанѣ, стало быть, по натурѣ принадлежитъ къ породѣ сѣверныхъ французовъ, наклонныхъ къ спокойному наблюденію, къ усидчивому труду, къ трезвой правдѣ. По окончаніи курса въ мѣстномъ коллежѣ, онъ изучалъ медицину, но доктора изъ него не вышло, и онъ предался серьёзно литературнымъ занятіямъ. Въ публику выступилъ онъ уже въ зрѣломъ возрастѣ, слишкомъ тридцати лѣтъ, такъ какъ онъ родился въ началѣ двадцатыхъ годовъ. Гоманъ, напечатанный имъ, былъ "Г-жа Бовари" съ подзаглавіемъ "провинціальные нравы". Книга, и по заглавію, и по рамкѣ, явилась съ чрезвычайно скромной оболочкой, не претендующей ни на какую литературную революцію. А между тѣмъ, переворотъ тотчасъ же произошелъ! Внѣшнюю извѣстность книгѣ доставилъ, при выходѣ ея въ свѣтъ, процессъ, затѣянный тогдашней прокуратурой, обвинявшей Флобера въ безнравственности, въ нападкахъ на семейную жизнь и на религію. Обвинительную рѣчь произнесъ, тогда еще простой прокуроръ, Пипаръ, бывшій потомъ министромъ Наполеона III. Флоберъ былъ оправданъ послѣ блистательной защитительной рѣчи извѣстнаго Сенара, которому онъ и посвятилъ свою книгу. Императорскій прокуроръ, въ числѣ другихъ подвиговъ, ознаменовалъ себя и такимъ яркимъ непониманіемъ величайшаго произведенія французскаго реальнаго творчества. Преслѣдованіе, обрушившееся на Флобера, въ сущности, понятно: вторая имперія надѣла на себя тогда маску блюстительницы порядка и нравовъ, и ея клевретамъ могло очень показаться, что содержаніе "Г-жи Бовари" представляетъ собой небывалую смѣлость, которая граничитъ съ попираніемъ всякихъ моральныхъ началъ. Но, какъ ни упало тогда общественное мнѣніе, романъ Флобера былъ сразу встрѣченъ и критикой, и публикой, какъ произведеніе крупнѣйшаго таланта, какъ такой типѣлитературнаго творчества, послѣ котораго уже невозможно возвращеніе къ манерѣ Бальзака. И, въ самомъ дѣлѣ, Флоберъ выступилъ съ повѣствованіемъ, гдѣ нѣтъ ни малѣйшей поблажки фантазіи, ни преувеличенія, ни авторскаго резонёрства, ни произвольной постановки и групировки лицъ, положеній и подробностей. Позвольте мнѣ припомнить, въ нѣсколькихъ словахъ, содержаніе этого романа. Вы еще разъ согласитесь, что интрига его -- нечто иное, какъ цѣпь простыхъ событій будничной жизни, выхваченныхъ изъ житья-бытья мелкой провинціальной среды. Шарль Бовари, простоватый малый съ спокойной, добродушной натурой, практикуетъ лекаремъ въ нормандскомъ мѣстечкѣ, около Руана. Мать сначала женитъ его на вдовѣ старше его годами, капризной и очень некрасивой женщинѣ. Онъ пожилъ съ ней немного и остался вдовцомъ. Одному изъ сосѣднихъ богатыхъ фермеровъ случилось повредить себѣ ногу. Бовари, по этому поводу, близко съ нимъ познакомился и, черезъ нѣсколько времени, женился на его дочери Эммѣ, получившей воспитаніе въ монастырѣ, сдѣлавшейся, стало быть, французской барышней. Эмма сначала вообразила себѣ, что она выходитъ замужъ за Бовари по любви, но тотчасъ же увидала, что никакой любви къ нему у нея нѣтъ, и стала скучать на всевозможные лады. Скука повела ее къ сентиментальнымъ отношеніямъ съ молодымъ клеркомъ Леономъ, а, по отъѣздѣ его, она впервые испытала натискъ страстной, любовной потребности и отдалась сосѣднему помѣщику Родольфу, который, какъ истый эгоистъ и развратникъ, велъ съ ней интригу, эксплуатировалъ ея нервность, темпераментъ и эксцентричность. Когда она, въ порывѣ раздраженія на мужа и его мать, предложила Родольфу бросить всѣхъ, въ томъ числѣ и дочь свою, и бѣжать съ нимъ, то онъ благоразумно ретировался. Съ Эммой произошелъ послѣ этого болѣзненный кризисъ, а, когда она поправилась, то началась снова ея хандра, проявлявшаяся.то въ набожности, то въ благотворительности, то въ крайней мягкости ко всему, то въ цѣломъ рядѣ капризовъ. Мужъ продолжалъ чувствовать къ ней прежнее обожаніе; но, съ самыхъ первыхъ шаговъ ея на пути супружеской невѣрности, она не переставала смотрѣть на него, какъ на низшее существо, еле выносила его и безъ всякаго раскаянія смотрѣла на свое прелюбодѣяніе. Новый случай, т. е. поѣздка въ Руанъ, свела ее опять съ Леономъ, съ которымъ она когда то платонически перешептывалась; и тогда, безъ всякой борьбы, подчиняясь опять побужденіямъ своей тревожно-чувствительной натуры, Эмма отдается ему и начинаетъ уже систематически обманывать мужа поѣздками въ Руанъ подъ предлогомъ занятій музыкой. Тѣмъ временемъ, она запуталась въ долгахъ, дѣланныхъ ею тайно отъ мужа. Ея первый любовникъ отказалъ ей въ денежной помощи, и она отравилась мышьякомъ, сдѣлавши это такъ же порывисто, какъ нѣсе предъидущее. Мужъ, убитый этой смертью, узналъ потомъ о всѣхъ ея невѣрностяхъ, но, при встрѣчѣ съ первымъ ея любовникомъ, Родольфомъ, сказалъ ему простодушно, что онъ на него не въ претензіи и роспилъ съ нимъ бутылку пива, Вскорѣ послѣ того, онъ скоропостижно умеръ, пройдя чрезъ всѣ ступени тоски и паденія нравственныхъ силъ.
   Вотъ и все содержаніе романа. Въ такомъ краткомъ очеркѣ оно, все-таки, можетъ иному показаться составленнымъ литературно; но на протяженіи довольно большаго тома, въ 400 слишкомъ убористыхъ страницъ, исторія Шарля и Эммы Бовари но ситъ на себѣ печать самой обыденной дѣйствительности. Множество подробностей, какъ будто бы совсѣмъ не относящихся къ разсказу, вставлены въ него авторомъ; но когда вы дойдете до конца, то должны будете согласиться, что безъ этой обстановки никогда реальное творчество не достигло бы такой цѣльности и глубины впечатлѣнія. Это, дѣйствительно -- сама жизнь, нетолько безъ прикрасъ, но со всѣми ея кажущимися ненужностями, изъ которыхъ, однако, вытекаетъ, какъ средняя пропорціональная, роковая необходимость для главныхъ дѣйствующихъ лицъ чувствовать и поступать такъ, какъ разсказалъ авторъ.
   Главный мотивъ этого романа явился въ видѣ все той же супружеской невѣрности, которая и до Флобера служила уже сюжетомъ безчисленныхъ беллетристическихъ произведеній. Во французской жизни нѣтъ ничего болѣе ненормальнаго, болѣе подверженнаго всякаго рода нравственнымъ случайностямъ, болѣе скованнаго неразумными обычаями, какъ бракъ въ различныхъ слояхъ общества. Вся остальная Европа, со включеніемъ сюда и нашего общества, пошла гораздо дальше Франціи, если не въ юридической разработкѣ этого учрежденія, то въ нравственной постановкѣ идеи брака. Каждая французская женщина, одаренная какой-нибудь воспріимчивостью, а тѣмъ болѣе воображеніемъ, вкусомъ, нервной стремительностью, рискуетъ, выйдя замужъ, испытать такой кризисъ, который долженъ повести ее къ прелюбодѣянію, если она не запаслась своевременно твердыми правилами, стойкими убѣжденіями. Но гдѣ ихъ взять -- эти твердыя правила и эти стойкія убѣжденія? Ее выдаютъ замужъ молодою дѣвушкой. Если она, какъ, въ данномъ случаѣ, г-жа Бовари, получила воспитаніе барышни, то это воспитаніе почти всегда дано ей въ монастырѣ или въ пансіонѣ, имѣющемъ тоже исключительный, полуклерикальный характеръ. Она выходитъ оттуда съ гораздо меньшимъ запасомъ свѣдѣній и знанія жизни, чѣмъ выходили дѣвушки изъ нашихъ институтовъ лѣтъ тридцать-сорокъ тому назадъ. Но бѣда была бы еще небольшая, еслибъ, по выходѣ изъ монастырскаго пансіона, она получила въ семействѣ какую-нибудь самостоятельность, еслибъ ей предоставили свободу чтенія, знакомствъ, выбора занятій. Эта послѣдняя идея, т. е. какой-нибудь самобытный трудъ, дающій дѣвушкѣ заработокъ, вовсе не существуетъ ни въ буржуазномъ, ни въ чиновничьемъ мірѣ во Франціи. Онъ есть только достояніе рабочаго класса, гдѣ и маленькія дѣвочки должны помогать отцу и матери своимъ скуднымъ заработкомъ. Дѣвушку, по выходѣ изъ пансіона, желаютъ какъ можно скорѣе выдать замужъ, почему система приданаго держится во Франціи до сихъ поръ точно какое-нибудь государственное учрежденіе. Ни одинъ отецъ и подумать не можетъ выдать дочь безъ приданаго. Все время, пока дѣвушка живетъ дома, даже если это будетъ довольно порядочный періодъ, года четыре и больше, она не играетъ никакой роли въ обществѣ, и сближеніе ея съ молодыми людьми въ городахъ крайне затруднительно, а если она въ деревенской обстановкѣ, дочь богатаго фермера, въ родѣ все той же Эммы Б'овари, то, хотя ей и предоставляется больше свободы, особенно когда она живетъ съ вдовымъ отцомъ, но голова ея, все-таки, еще не начинала работать въ какомъ-нибудь серьёзномъ направленіи. Она почти всегда находится подъ впечатлѣніемъ той искуственной сентиментальности, какую развиваетъ монастырская жизнь съ примѣсью чувственной религіозности и сладкаго мистицизма, и задумываться надъ выборомъ мужа ни одна француженка въ этотъ періодъ неспособна. Еще хорошо, когда отецъ или мать обратятъ вниманіе на ея личный выборъ, но этотъ выборъ почти всегда случайный, подсказанный уродливымъ складомъ воспитанія и нравовъ. Тоже самое произошло и съ г-жей Бовари, когда она воображала себѣ, выходя замужъ за Шарля, что любитъ его. И тотчасъ же по выходѣ за него, она уже съ совершенно разсудочною ясностью спрашивала себя: зачѣмъ сдѣлалась она его женой? Въ этомъ вопросѣ лежитъ вся трагедія французской интимной жизни. Но не случайный выборъ романиста упалъ на такую натуру, такую психическую индивидуальность, какія мы видимъ въ г-жѣ Бовари. До сихъ поръ это -- самая типическая француженка, какая, по моему мнѣнію, существуетъ въ реальномъ французскомъ романѣ. На нее, прежде всего, не слѣдуетъ смотрѣть съ точки зрѣнія условной морали; надо брать ее какъ организмъ, выработанный цѣлой расой и цѣлой культурой. И безъ всякаго преувеличенія можно сказать, что и раса, и культура вложили въ нее въ высшей степени характерныя черты, почему она имѣетъ право на значеніе типа, по преимуществу. Первое доказательство того, что мы напали на органическій типъ, а не на выдумку авторскаго воображенія, это -- безсознательность, въ какую облечены всѣ душевные переходы въ жизни даннаго лица. Когда Эмма выходила замужъ за Шарля, она, конечно, поступала совершенно искренно; она не могла отдать себѣ ни малѣйшаго отчета въ томъ, что въ ней говорила смѣсь настоящихъ жизненныхъ свойствъ съ тѣмъ живучимъ, своеобразнымъ, назойливымъ женскимъ эгоизмомъ, какой проникаетъ всю ея задушевную психологію. Иной читатель можетъ, пожалуй, сказать, что Флоберъ употребилъ свой огромный талантъ на идеализацію дрянной бабёнки, мечущейся въ какомъ-то полуистерическомъ, полукатарральномъ припадкѣ всю свою жизнь; но такой идеализаціи вовсе нѣтъ ни въ намѣреніяхъ, ни въ пріемахъ, ни въ обстановкѣ романа. Есть только основная мысль, вытекающая, опять-таки, сама собой, безъ всякаго подчеркиванія автора. Эта мысль, какъ я ее разумѣю, заключается въ слѣдующемъ: натура французской женщины, рожденной и воспитанной въ среднемъ классѣ, вообще богата. Все въ ней есть: и умъ, и воображеніе, и вкусъ, и чувство своего достоинства, и значительная даровитость, и энергія, а главное, въ ней всегда живетъ стремленіе къ чему-нибудь, стоящему внѣ и выше ея обыденныхъ ощущеній. Такое стремленіе могло бы быть источникомъ высокихъ подвиговъ и яркихъ добродѣтелей, еслибъ оно поддерживалось здоровымъ умственнымъ и нравственнымъ развитіемъ, еслибъ школа, семья и общество сложились во Франціи совсѣмъ не такъ, какъ создала ихъ тамошняя дѣйствительность. Въ г-жѣ Бовари сидитъ, конечно, назойливый и неугомонный эгоизмъ, если это чувство, это побужденіе, такъ сказать, отирепарировать въ чистомъ видѣ; но никогда, на протяженіи всего романа, эгоизмъ этотъ не является сознательнымъ, вполнѣ продуманнымъ, направляющимъ всѣ поступки и дѣйствія человѣческой личности къ одной опредѣленной цѣли. Напротивъ, Эмма -- чистѣйшая жертва въ рукахъ какого-то ненасытнаго чудрвища, пожирающаго ее подъ разными видами, почти не дающаго ей ни малѣйшей передышки для успокоенія среди ея буржуазной обстановки. Вотъ эта-то буржуазная, мелкая, дѣйствительно пошлая обстановка и питала въ ней чувство, раздражавшее ее все больше и больше; она-то и составляла рѣзкій контрастъ съ ея тонкой, воспріимчивой натурой, въ которой залегли всѣ культурныя особенности французской женщины, требующія высшаго развитія и удовлетворенія.
   Авторъ, быть можетъ, и не хотѣлъ совсѣмъ задаться подобной идеей, но она сама собой вытекла изъ совокупности творческаго образа, поставленнаго имъ центромъ своего повѣствованія. Флобера характеризуетъ намъ одинъ изъ его послѣдователей (о немъ мы еще будемъ подробно говорить), какъ человѣка, который сильнѣе всего ненавидитъ людскую глупость, почему въ своихъ произведеніяхъ и клеймитъ ее всячески. Флоберъ (говоритъ намъ тотъ же его послѣдователь) не скрываетъ чувства гадливости, почти отвращенія, какое житейская пошлость воспитала и развила въ немъ, какъ въ наблюдателѣ и натуралистѣ. Быть можетъ, позднѣе Флоберъ и пришелъ къ такого рода горькому взгляду на жизнь и людей; но въ "Г-жѣ Бовари" мы не въ правѣ искать въ немъ одного ловца человѣческихъ глупостей и пошлостей: мы имѣемъ передъ собой глубокомыслящаго художника, который не могъ не сочувствовать силамъ женской натуры, заключеннымъ въ г-жѣ Бовари, какъ въ прототипѣ, и не нашедшимъ себѣ никакого здороваго исхода вслѣдствіе отрицательныхъ сторонъ всей французской культуры. Какъ только вы станете на такую точку зрѣнія, а къ ней трудно не придти, романъ получитъ для васъ настоящій свой смыслъ. Это уже будетъ не пространная исторія супружеской невѣрности, но психологія соціальнаго типа, гдѣ каждый штрихъ будетъ держаться за реальныя подробности быта, такъ что ничего изъ этой филигранной работы нельзя выкинуть иначе, какъ въ ущербъ правдѣ, сливающейся съ цѣлой массой опредѣленныхъ, мѣстныхъ, бытовыхъ фактовъ и чертъ. Еслибъ Флоберъ ограничился анализомъ одной только душевной жизни г-жи Бовари, онъ бы не произвелъ такого переворота въ самой фактурѣ романа, въ постройкѣ его. Психическимъ анализомъ занимались и до него: одинъ Бальзакъ далъ намъ цѣлую галлерею душевныхъ организмовъ, которые онъ умѣлъ анализировать съ необычайнымъ мастерствомъ. Новизна пріемовъ Флобера заключалась въ томъ, что онъ вставилъ исторію развитія отдѣльной женской души въ рамку обыденной жизни цѣлаго провинціальнаго мірка, дѣлая это такъ, что не героиня накладываетъ на свою обстановку извѣстный колоритъ, выдѣляется изъ нея, подавляетъ ее, но сама она играетъ роль продукта среды, сама испытываетъ на себѣ ея гнётъ, и читатель не можетъ отдѣлить ея любовную эпопею отъ мелкихъ фактовъ обыденной жизни, текущей ровно, безстрастно, на протяженіи всего разсказа, обнимающаго собой нѣсколько лѣтъ.
   Для насъ, русскихъ, всего лучше взять любой нашъ романъ, гдѣ психологическій анализъ игралъ бы главную роль. Большинство романовъ и повѣстей Тургенева или Достоевскаго представляютъ, главнымъ образомъ, интересъ психологическій. Но возьмите вы любую тургеневскую повѣсть: при всемъ видимомъ реализмѣ манеры, завязки и хода дѣйствія, нельзя не сознаться, что авторъ ставитъ главное лицо или нѣсколько главныхъ лицъ, болѣе или менѣе, особнякомъ, выдѣляетъ ихъ изъ окружающей жизни, дѣлаетъ ихъ носителями или новыхъ идей, или оригинальныхъ чувствъ, завязываетъ между ними отношенія, контрастирующія, такъ или иначе, съ окружающей дѣйствительностью. На этомъ контрастѣ держалось, какъ извѣстно, обаяніе большинства произведеній Тургенева; начиная съ "Записокъ лишняго человѣка" и кончая хотя "Дымомъ", какъ послѣднимъ его крупнымъ романомъ. Вездѣ вы находите русскую жизнь; нѣтъ выдумокъ или умышленныхъ прикрасъ, но непремѣнно центръ, на которомъ сосредоточивается интересъ читателя, выдѣляется по своему колориту, по своему содержанію, по тому какъ онъ поставленъ въ данной средѣ. Нельзя почти привести ни одного произведенія съ романическимъ оттѣнкомъ ни у Тургенева, ни у Достоевскаго, ни у другихъ русскихъ романистовъ, къ которому бы не примѣнялось, больше или меньше, то, что я сейчасъ сказалъ. Исключеніе составляютъ, быть можетъ, произведенія графа Л. Толстого, между прочимъ и его "Война и миръ";, но въ этомъ романѣ, хотя и есть сліяніе между жизнью героевъ и общимъ теченіемъ ежедневной дѣйствительности, но эта дѣйствительность -- особенная, съ приподнятымъ строемъ, взятая въ минуты историческія, въ минуты, когда массы дѣйствуютъ вмѣсто отдѣльныхъ личностей. А въ болѣе интимныхъ произведеніяхъ гр. Л. Толстого мы, опять-таки, видимъ тоже самое обособленіе психической жизни главныхъ дѣйствующихъ лицъ, несмотря на необычайную простоту и правду колорита и пріемовъ. Вспомните любую повѣсть Толстого, начиная съ его "Дѣтства" и кончая "Казаками": вездѣ обстановка, подробности быта, теченіе окружающей жизни сходятся, какъ въ фокусѣ, въ нравственномъ я главнаго героя, который при этомъ не играетъ, повидимому ни особенно видной, ни особенно дѣятельной роли. Мнѣ кажется, что дальше этого русскій психическій романъ и не пошелъ.
   Въ "Г-жѣ Бовари" совсѣмъ не то. Хотя она -- и главное лицо, но ея психологія изображается такими же точно объективными пріемами, какъ и все остальное въ романѣ. Нѣтъ никакой разницы въ пріемахъ творчества, съ помощью которыхъ авторъ рисуетъ намъ деревенскую свадьбу, земледѣльческій конкурсъ, театральное представленіе или всѣ жгучія ощущенія, постигшія героиню въ различныя минуты ея душевныхъ кризисовъ вплоть до самоубійства, представляющаго собой образецъ высокаго мастерства въ предѣлахъ самаго строгаго и безпощаднаго реализма. Куда бы ни привелъ авторъ свою героиню, онъ не позадумается нисколько ввести въ ея личный романъ всѣ тѣ житейская подробности, какія, въ данную минуту, должны были вторгьушся и даже заслонить собой романическій интересъ. Припомню два такихъ поразительныхъ мѣста: любовный разговоръ Эммы и Родельфа во время засѣданія земледѣльческаго съѣзда и раздачи наградъ и прогулка той же Эммы съ Леономъ по Руану, когда иль показываютъ древній соборъ. При всей нашей склонности къ реальному творчеству, я не знаю ни въ одномъ русскомъ романѣ ни одной страницы, гдѣ бы авторъ съ такой смѣлостью распространилъ реализмъ на романическую часть своего повѣствованія. На первый разъ, это кажется претензіей, излишней отчетливостью или даже желаніемъ щегольнуть своею бывалостью, своимъ житейскимъ знаніемъ, своею эрудиціей. Я убѣжденъ, что большинство читательницъ негодовали даже на Флобера за такія ненужныя подробности. Имъ гораздо было бы пріятнѣе пробѣжать эти любовные разговоры безъ прибавокъ и постороннихъ вторженій житейской, пошловатой дѣйствительности. Но стоитъ только нѣсколько отойти отъ нартины наброшенной автоіомъ, сообразить ея размѣры, вникнуть въ ея поражающую правду, и тогда будетъ ясі о, что иначе нельзя было истинному художнику поступить, не слѣдовало выдѣлять разговора двухъ дѣйствующихъ лицъ изъ обстановки, которая и придаетъ самому этому разговору его настоящій психическій и художественный смыслъ.
   Такимъ же новымъ откровеніемъ явился романъ Флобера и по языку. Мы уже говорили, что Бальзакъ до конца своей писательской карьеры оставался рабомъ темперамента и недостаточно развитаго вкуса. Онъ умѣлъ заставлять свои реальные типы говорить языкомъ ихъ среды только тогда, когда эти типы были дѣйствительно наблюдены и глубоко вѣрны своей природѣ. Въ тѣхъ же лицахъ, а ихъ очень не мало въ "Человѣческой Комедіи", которыя онъ создалъ двойственнымъ процессомъ, мѣшая въ нихъ правду съ игрой своей фантазіи, языкъ не только не вполнѣ реальный, а, напротивъ, исполненъ произвола, набитъ всевозможными неологизмами, блестками остроумія, метафорами, контрастами; словомъ, языкъ дѣланный. Точно также въ описаніяхъ и въ большихъ разсужденіяхъ, которыми Бальзакъ имѣлъ привычку прерывать разсказъ и гдѣ онъ высказывался часто, какъ авторъ, мы находимъ постоянное усиліе, постоянное желаніе выразиться поярче, поцвѣтистѣе, достичь рѣзкаго и часто грубаго эффекта. Бальзакъ считалъ себя человѣкомъ малоспособнымъ къ литературной работѣ, т. е. былъ убѣжденъ, что онъ пишетъ плохо въ смыслѣ языка и стиля; поэтому, какъ я уже говорилъ вамъ, подвергалъ свои романы продолжительной передѣлкѣ, сидѣлъ по цѣлымъ часамъ надъ однимъ какимъ-нибудь словомъ и привыкъ такимъ сочинительскимъ процессомъ самоисправленія писать гораздо вычурнѣе, чѣмъ бы слѣдовало ему, какъ творцу живыхъ людей. Гдѣ бы вы ни раскрыли любой романъ Бальзака на такой страницѣ, которая идетъ отъ лица самого автора -- будетъ ли то описаніе или разсужденіе -- вездѣ сочинительство, въ томъ смыслѣ, какъ я его разумѣю здѣсь, бросится вамъ въ глаза. И матеріальная обстановка, и отношенія людей между собой, и ихъ ощущенія прошли предварительно черезъ сочинительскій организмъ Бальзака, а, стало быть, и потеряли половину своей непосредственности, правды, объективной простоты. У Флобера ничего этого нѣтъ. Съ первыхъ словъ "Г-жи Бовари" вы чувствуете какое-то успокоеніе; вамъ, какъ читателю, легко, удобно; отъ васъ не требуетъ авторъ никакого напряженія, а между тѣмъ, всякая фраза, всякій оборотъ рѣчи несетъ съ собой образъ, составляетъ штрихъ, отмѣченъ печатью силы, яркости, необыкновенной опредѣленности: точно вы читаете какое нибудь даровито-написанное изложеніе научныхъ фактовъ, которое должно помочь вамъ, не видя опытовъ въ аудиторіи, представить ихъ себѣ самымъ яркимъ образомъ. И такъ продолжается на четырехъ стахъ страницахъ. Врядъ ли можно насчитать полдюжины метафоръ, и то самыхъ скромныхъ, самыхъ естественныхъ. Языкъ Флобера точно кованый, безъ малѣйшей примѣси резонёрства или той описательной болтливости, которая встрѣчается у менѣе даровитыхъ реалистовъ. Это -- языкъ глубоко мастерской и, въ то же время, поражающій своей дѣльностью. Видно, что авторъ ничего не описываетъ такого, что ему не было бы извѣстно доподлинно, въ мельчайшихъ подробностяхъ. Въ этомъ смыслѣ онъ -- прямой продолжатель Бальзака: только онъ вставляетъ свое знаніе быта, людей и обстановки въ гораздо болѣе строгія формы, чѣмъ Бальзакъ, не давая ни малѣйшей поблажки своему авторскому темпераменту, своему авторскому капри;у. Точно будто вы на лекціи краснорѣчиваго профессора физіологіи или анатоміи, который не можетъ, по добросовѣстности, пропустить ни одного факта и, въ то же время, хочетъ излагать все безъ малѣйшихъ литературныхъ прикрасъ. Такая манера вышла бы сухой, не могла бы совсѣмъ дѣйствовать на воспріимчивость читателя, еслибъ Флоберъ не понялъ той истины, что литературное творчество заключается въ подыскиваньи самыхъ рѣзкихъ и точныхъ признаковъ и въ выраженіи ихъ самымъ точнымъ и характернымъ словомъ. Поэтому-то, отдѣльно взятыя фразы Флобера могутъ показаться не картинными; но, въ совокупности, его языкъ, какъ въ описаніяхъ, такъ, въ особенности, въ душевномъ анализѣ, достигаетъ дѣйствительнаго творческаго совершенства, и уже не по одной простотѣ и строгости, а по сочности, богатству, силѣ, оригинальному пошибу.
   Я уже сказалъ, что въ "Г-жѣ Бовари" авторъ сливаетъ личности своихъ героевъ съ ихъ обстановкой и будничной жизнью такъ, какъ это ни до него не дѣлалось во французской беллетристикѣ, ни теперь еще не дѣлается вполнѣ въ нашей реальной литературѣ. И несмотря на это сліяніе лицъ съ обстановкой, характеръ выясняется почти съ подавляющимъ обиліемъ подробностей, съ такими деталями душевной жизни, о которыхъ до Флобера не было почти помина, даже въ творчествѣ Бальзака. Флоберъ не хлопочетъ о томъ, чтобъ нѣсколькими, заранѣе придуманными сценами рѣзко выдѣлить то или иное лицо; Онъ не старается придать языку или жаргону своей героини черезчуръ яркую своеобразность. Онъ беретъ, главнымъ образомъ, обиліемъ психологическихъ признаковъ, почему его произведеніе, да и вообще его творчество, хотя оно и богато анализомъ человѣческаго темперамента, достигаетъ, прежде всего, высоты психологическаго изслѣдованія. Сильно ошибаются тѣ, которые смотрятъ на личность г-жи Бовари, какъ на темпераментъ въ его физіологическихъ проявленіяхъ, только слегка окрашенныхъ въ колоритъ душевной жизни. Если Флоберъ -- натуралистъ, то. онъ -- гораздо больше натуралистъ-психологъ, чѣмъ натуралистъ-физіологъ. Изслѣдованія его такъ точны, до такой степени подробны и обстоятельны, что онъ долженъ, поневолѣ, отъ своего лица характеризовать цѣлыя полосы душевной жизни своей героини: иначе онъ потратилъ бы десятки сценъ на выраженіе того, что можно сконцентрировать въ одной чертѣ, въ одной замѣткѣ. Но, обыкновенно, писатели, и въ особенности французскіе романисты, грѣшатъ такими именно авторскими страницами душевнаго анализа. Они или многое прибавляютъ отъ себя, или же приглашаютъ читателя вѣрить имъ на слово. Выходитъ это отъ того, что они держатся, такъ сказать, дедуктивнаго метода: лаютъ готовыя обобщенія и не связываютъ ихъ съ отдѣльными фактами, изъ которыхъ извѣстное душевное настроеніе, извѣстная страсть вытекаютъ необходимымъ, роковымъ образомъ. Совершенно въ обратномъ и заключается сила Флобера. Онъ, въ одно и то же время, и обобщаетъ, и показываетъ вамъ почему онъ дошелъ до своихъ обобщеній въ характеристикѣ душевной жизни героини. А второстепенныя личности, связанныя съ бытовой обстановкой, являются у него именно такъ, какъ бы онѣ попались въ жизни. Онъ вводитъ ихъ въ разсказъ безъ всякихъ приготовленій, комментарій, заставляетъ ихъ говорить и дѣйствовать съ поражающей правдой и реальностью, но вовсе не заботится о томъ, чтобъ каждое изъ этихъ второстепенныхъ лицъ было непремѣнно оригинально въ смыслѣ эфекта, новизны или рельефности. Нѣкоторыя изъ нихъ выходятъ, все-таки, необычайно рельефны, напримѣръ, личность аптекаря, потому именно, что авторъ не задумается, въ данную минуту, заставить ихъ говорить и вести себя такъ, какъ оно происходило въ дѣйствительности, наблюденной имъ.
   Врядъ ли какой новѣйшій романистъ составилъ себѣ сразу, однимъ произведеніемъ, такое положеніе, какъ Флоберъ "Г-жею Бовари". Этотъ успѣхъ, по объясненію одного изъ его друзей рецензентовъ, тотчасъ заставилъ всѣхъ, т. е., и критику, и публику, взглянуть на Флобера, какъ на мастера первой величины, отъ котораго всѣ вправѣ требовать крупнѣйшихъ произведеній въ томъ именно направленіи, какое онъ намѣтилъ. Но (справедливо замѣчаетъ тотъ же критикъ) въ Флоберѣ жило и живетъ два человѣка: реалистъ-наблюдатель съ пріемами научнаго изслѣдователя и поэтъ, отдающійся всѣмъ сердцемъ яркимъ образамъ своего воображенія, любящій уходить въ такія сферы, гдѣ бы онъ могъ удовлетворить своей потребности въ красотѣ. Вотъ почему Флоберъ, послѣ такого произведенія, какъ "Г-жа Бовари", проработалъ нѣсколько лѣтъ надъ романомъ изъ древней карѳагенской жизни и совершенно оторвался отъ наблюденій надъ текущей дѣйствительностью. Романъ, этотъ "Саламбо", охладилъ къ нему публику, хотя и признанъ былъ вещью замѣчательной до даровитости выполненія, по блистательнымъ картинамъ, по новизнѣ отношенія къ одной изъ эпохъ исчезнувшей цивилизаціи. Ее слѣдуетъ ли винить и публику, и критику въ томъ, что она отнеслась къ этому продукту флоберова таланта совсѣмъ не такъ, какъ къ "г-жѣ Бовари?" Каждый писатель, конечно, воленъ выбирать какіе ему угодно сюжеты: но, когда человѣкъ обладаетъ такимъ дарованіемъ реалиста. какъ Флоберъ, когда онъ такъ мастерски умѣетъ воспроизводить современную жизнь, такъ глубоко понимаетъ ея противорѣчія, ея печальныя стороны, всю ея безпощадную правду, современники этого писателя также въ правѣ желать, чтобъ онъ съ каждымъ годомъ расширялъ поле своихъ наблюденій, черпалъ все больше и больше изъ той "Человѣческой Комедіи", которую Бальзакъ, при всемъ своемъ громадномъ творчествѣ, не могъ исчерпать. Флоберъ и не покинулъ вполнѣ текущей дѣйствительности, но его наблюдательность требовала мисго времени, чтобъ сложиться въ какое нибудь законченное произведеніе изъ современной жизни. Только по прошествіи десяти слишкомъ лѣтъ, выступилъ онъ, въ концѣ второй имперіи, со вторымъ своимъ реальнымъ романомъ, которымъ мы и займемся въ параллель съ "Г-жой Бовари". Этимъ романомъ закончивается пока дѣятельность Флобера, какъ писателя-реалиста, изображающаго французское обществомъ. {Если не считать его комедіи "Депутатъ", написаной позднѣе и успѣха неимѣвшей. Пр. автора.} Послѣдніе его произведеніе, опять-таки, въ томъ направленіи, въ какомъ написано "Саламбо", не войдетъ вовсе въ нашъ анализъ. "Искушеніе св. Антонія" -- вещь, выходящая совершенно изъ рамокъ того романа, которымъ мы занимаемся въ настоящую минуту. Второй реальный романъ Флобера, носящій не совсѣмъ удачное заглавіе: "Сентиментальное воспитаніе", при своемъ появленіи во Франціи, встрѣченъ былъ большимъ недоумѣніемъ критиковъ, и въ массѣ публики успѣха не имѣлъ. Прежде, чѣмъ я охарактеризую его, необходимо остановиться на этомъ фактѣ недоумѣнія критиковъ и слабаго успѣха въ публикѣ. Французское общество, въ концѣ второй имперіи, начинало опять оживать, пресса подняла голову, все, что было почестнѣе, подаровитѣе, стало призывать націю къ нравственному и политическому возрожденію. Лучшіе люди этой эпохи жаловались всего сильнѣе на измельчаніе характеровъ, интересовъ, общественныхъ идеаловъ и ждали отъ литературы живительнаго толчка, чего-нибудь здороваго, мощнаго -- такого, что могло бы встряхнуть молодую генерацію и повести ее по пути гражданскаго и нравственнаго прогресса. И въ эту то минуту является романъ, обнимающій собой періодъ въ десять лѣтъ, отъ начала сороковыхъ до начала пятидесятыхъ годовъ, гдѣ ни публика, ни критика не нашли ничего таково, чего въ ту минуту всѣ ждали. Нельзя сказать, что реализмъ Флобера повредилъ его произведенію въ глазахъ критики. Нѣкоторые изъ его тогдашнихъ судей были душевно преданы реальному искуству, какъ, напримѣръ, одинъ изъ самыхъ развитыхъ и дѣльныхъ парижскихъ критиковъ -- Франсискъ Сарсэ, котораго я и возьму, какъ одного изъ тогдашнихъ болѣе серьёзныхъ оцѣнщиковъ "Сентиментальнаго воспитанія". Такой реалистъ, какъ Сарсэ, нисколько не возмущался пріемами безпощаднаго анализа, какіе Флоберъ пустилъ и на этотъ разъ въ ходъ. Ему вовсе не нужно было ни идеализаціи, ни фразъ, ни слащавости; но онъ не могъ помириться съ тѣмъ фактомъ, что писатель громаднаго дарованія, глубокой и тонкой наблюдательности, набралъ множество матеріаловъ для большой картины и отдѣлалъ ея разрозненныя части съ художественной тонкостью и строгой точностью натуралиста, но оставилъ всю свою работу какъ бы въ мертвенномъ видѣ, не поискалъ въ дѣйствительности ничего такого, что бы придало произведенію какой-нибудь высшій и, притомъ, сколько-нибудь ободряющій, освѣжающій смыслъ. Оцѣнка критиковъ въ родѣ Сарсэ была, быть можетъ, односторонняя, но ихъ протестъ совершенно законенъ: всякій, кто въ это время жилъ во Франціи, очень хорошо это помнитъ и понимаетъ. Общество и представительница его стремленій, критика, имѣютъ также свои права, которыя писатель не можетъ игнорировать. Отрѣшитесь отъ всякаго предвзятаго взгляда и прочтите "Сентиментальное воспитаніе" отъ доски до доски. Даже не будучи французомъ конца второй имперіи, страдавшимъ отъ паденія нравственнаго и гражданскаго уровня своей націи, вы скажете: "какъ жаль, что столько таланта, столько наблюдательности, ума и пониманія потрачено на картину, которая не отвѣчаетъ здоровой потребности, хотя въ какомъ-нибудь идеалѣ". Въ самомъ дѣлѣ, конечное впечатлѣніе этого романа безотрадно до чрезвычайности. Въ немъ около ничтожной личности сгрупированы безчисленныя картинки парижской жизни изъ различныхъ кружковъ; его герой, если только въ этомъ романѣ есть герои, проходитъ по разнымъ періодамъ цѣлаго десятилѣтія, задѣвая стороной даже такіе крупные моменты, какъ революція 48 г. Что вы ни возьмете въ этомъ романѣ -- характеры ли, дѣятельность ли людей -- все это мечется въ глава своей тщеславной тревожностью, пустотой, мелкими инстинктами и чувственными, порочными аппетитами. Ни одна почти человѣческая фигура не одушевлена чѣмъ-нибудь здоровымъ, крѣпкимъ, цѣльнымъ, опредѣленнымъ. Въ то же время, вы не можете не сознаться, что никакой каррикатуры, никакой фальши, никакого преувеличенія нѣтъ въ отдѣльныхъ частяхъ произведенія -- напротивъ: на каждомъ шагу васъ поражаетъ безпощадная правда и глубоко-объективное воспроизведеніе мельчайшихъ подробностей быта, лица, наружности, привычекъ, вкусовъ, странностей языка и понятій. Въ отдѣльныхъ частяхъ, "Сентиментальное воспитаніе" нетолько не ниже г-жи Бовари, но даже выше по виртуозности мастерства, по высокой художественности обработки. Но каждое произведеніе должно, въ цѣломъ, быть правдиво въ силу своего синтеза, т. е., другими словами: если оно написано на большую программу, захватываетъ собой цѣлую эпоху и множество группъ и кружковъ, гдѣ живутъ текущими интересами извѣстнаго общества, то средняя пропорціональная такого произведенія должна быть лишена односторонняго освѣщенія въ какую бы то ни было сторону. Въ сатирѣ односторонность эта нетолько допустима, но и желательна. Еслибъ "Мертвыя души" Гоголя задуманы были авторомъ, исключительно въ тонѣ и съ содержаніемъ первой части, то и тогда онѣ были бы великимъ произведеніемъ; но романъ, гдѣ авторъ относится къ жизни съ такой научно-творческой объективностью, какую мы видимъ у Флобера, не можетъ, не грѣша противъ настоящей правды, представить намъ только одинъ рядъ наблюденій; онъ производитъ въ насъ слишкомъ отрицательное ощущеніе. И вотъ въ этомъ-то и заключается главный недостатокъ "Сентиментальнаго воспитанія". Авторъ правъ, показывая на жизни своего героя: какъ большинство людей, извѣстныхъ и у насъ подъ именемъ людей сороковыхъ годовъ, воспиталось подъ вліяніемъ фразы, погони за приманками чувствительности, тщеславія или разнузданнаго воображенія, какъ жизнь этихъ людей приводила ихъ фатально къ тяжелому пресыщенію или къ мертвому индиферентизму. Нѣтъ ничего мудренаго, что личности въ родѣ тѣхъ, какими занимается Флоберъ, какъ центральными своими фигурами, проживя двадцать лѣтъ взрослыми людьми, находятъ, что еще самое лучшее, во всей ихъ жизни, было время первыхъ вспышекъ юношеской чувственности, когда они порывались вкусить запретнаго плода... Такая голая правда невыдумана, но она односторонне построена въ романѣ, она грѣшитъ черезчуръ большимъ абсолютизмомъ общаго вывода. Какъ бы высоко ни ставили вы творчество Флобера въ этомъ произведеніи, вы, все-таки, должны будете сознаться, что оно не можетъ претендовать на значеніе полной картины французскаго общества за извѣстную эпоху, а внѣ этой программы оно утрачиваетъ половину своего смысла. При всѣхъ отрицательныхъ свойствахъ генераціи, которую хотѣлъ воспроизвести Флоберъ, она, все-таки,.не теряла, въ лучшихъ своихъ представителяхъ, связи съ дорогими ей общественными и нравственными идеалами и старалась сохранить, хотя сколько-нибудь, идею общественнаго прогресса. Еслибъ оно было иначе, то одна вторая имперія заглушила бы во французскомъ обществѣ всѣ его двигательные инстинкты, а этого нѣтъ въ дѣйствительности, и мы видимъ, что въ современной Франціи все, что есть выдающагося въ политическомъ, научномъ, литературномъ, соціальномъ мірѣ, воспитало себя какъ разъ въ тѣ годы, которые Флоберъ живописуетъ такими безпощадными красками. За исключеніемъ нѣсколькихъ, болѣе молодыхъ дѣятелей, всѣ лучшіе представители французской націи или принадлежатъ вполнѣ эпохѣ сороковыхъ годовъ, или же воспитывались подъ ея наитіемъ. Это -- несомнѣнный фактъ. Каждый французскій критикъ, даже непринадлежащій къ лагерю людей радикально мыслящихъ, въ родѣ все того же Франсиска Сарсэ, имѣлъ право, обращаясь къ Флоберу сказать: "на какомъ же логическомъ или научнохудожественномъ основаніи выбрали вы центральною фигурою вашей эпопеи такую ничтожную личность, какъ вашъ Фредерикъ Моро, этотъ прототипъ мелкой натуры съ ненормально развитой сентиментальной чувственностью? Мы очень хорошо знаемъ, что въ этой генераціи людей было и существуетъ нѣсколько человѣческихъ фигуръ, которыя вобрали въ себя характерныя черты своего времени и, при всѣхъ недостаткахъ, все-таки, не перестали служить чему-нибудь, стоящему выше полуживотныхъ инстинктовъ, т. е. идеѣ во всѣхъ ея развѣтвленіяхъ. Возьмите вы одну изъ такихъ фигуръ, вы нисколько бы не удалились отъ правды и могли бы отнестись къ вашему герою съ той же безпощадной наблюдательностью и глубиной анализа; но тогда ваше произведеніе имѣло бы гораздо болѣе общій и правдивый смыслъ".
   Я считалъ своимъ долгомъ поставить сужденіе о послѣднемъ реальномъ произведеніи Флобера въ такія именно рамки, неограничиваясь одной художественной стороной дѣла. Прочитывая "Сентиментальное воспитаніе" съ полнымъ безпристрастіемъ, нельзя не сознаться, что въ авторѣ вы не чувствуете совсѣмъ почти гражданина своей земли, почему романъ его и лишенъ того одушевленія, какое заставляетъ читателя съ возростающимъ интересомъ глотать страницу за страницей. Флоберъ, по собственному своему желанію или, лучше сказать, но наклонностямъ своей натуры, заключилъ себя въ оболочку писателя-эрудита. ушелъ отъ волненій дѣйствительности и кончилъ, разумѣется, значительной долей гражданскаго индеферентизма и мизантропіи! Какъ замѣчаетъ одинъ изъ его критиковъ-пріятелей, уже упомянутый мной: Флоберъ, когда писалъ "Сентиментальное воспитаніе", ненавидѣлъ глупыхъ и пошлыхъ людей и подъ видомъ объективности безпощадно клеймилъ ихъ, преслѣдовалъ ихъ въ безконечныхъ подробностяхъ жизни, а поэтому слишкомъ много занимался ими, позволялъ имъ заслонять себѣ самому все, что есть въ окружающей его дѣйствительности болѣе симпатичнаго, свѣтлаго, двигательнаго. Если это -- порокъ его собственной душевной организаціи, то порокъ чрезвычайно крупный. Онъ ведетъ непремѣнно къ односторонности общаго замысла и, въ концѣ-концовъ, можетъ подорвать самую одаренную, художественную натуру. Бороіься съ этимъ порокомъ можно, только выработывая въ себѣ постоянно гармоническое міровоззрѣніе, не уходя ни въ какую манію, ни въ какое страстное преслѣдованіе своего личнаго идеала, на что, опять-таки, способенъ Флоберъ, судя по его фантастическимъ произведеніямъ. Тѣ, кто его защищатюъ во что бы то ни стало, говорятъ, что французская критика и публика не вправѣ требовать отъ него непремѣнно реальныхъ романовъ, гдѣ бы чувствовалось біеніе пульса вчерашняго дня. Я уже сказалъ, что права этого ни у критики, ни у публики отнять нельзя; но можно впередъ сказать, что Флоберъ, при той жизни, какую онъ теперь ведетъ, при направленіи своихъ трудовъ и думъ, врядъ ли способенъ на дальнѣйшее развитіе своего реализма. Его выставляютъ, какъ образецъ писательской добросовѣстности: онъ сидитъ цѣлый десятокъ лѣтъ надъ одной книгой, онъ способенъ рыться въ библіотекахъ для того, чтобъ художественно написать какихъ-нибудь три страницы; каждая подробность въ любомъ его романѣ обслѣдована имъ предварительно какъ истымъ ученымъ. Если это такъ, въ чемъ нѣтъ повода сомнѣваться, потому что эти подробности приводятся людьми хорошо его знающими, то самая эта способность къ кабинетной разработкѣ малѣйшихъ подробностей своего матеріала непремѣнно должна замыкать человѣка въ заколдованный кругъ книжныхъ занятій. Мы и знаемъ, что Флоберъ живетъ уже давно въ совершенномъ уединеніи. Онъ пишетъ со страстью, читаетъ множество матеріаловъ; но самъ не наблюдаетъ и входитъ все больше и больше въ работу воображенія, какъ онъ это и показалъ послѣднимъ своимъ произведеніемъ "Искушеніе св. Антонія". Припомните одно:-- "Г-жа Бовари", потому такъ и блещетъ глубиной содержанія и свѣжестью своего реализма, что она есть результатъ живаго общенія съ дѣйствительностью въ молодые годы Флобера. Въ "Сентиментальномъ воспитаніи" онъ доходитъ только до начала пятидесятыхъ годовъ. И вотъ, уже двадцать лѣтъ, съ половины пятидесятыхъ годовъ до половины семидесятыхъ, какъ Флоберъ не пользуется текущей французской жизнью для своихъ романовъ. При такомъ богатствѣ авторскихъ дарованій, это былъ бы фактъ непонятный, и невозможный, еслибъ мы не знали, что эти двадцать лѣтъ убиты у него на написаніе двухъ фантастическихъ произведеній и одного большаго романа, но, опять-таки, изъ эпохи молодости Флобера. Если сообразить, какую массу кабинетнаго труда имѣемъ мы за этотъ періодъ, если признать, что Флоберъ пишетъ нее, какъ какой-нибудь академикъ, провѣряющій ничтожный фактъ въ цѣлой сотнѣ брошюръ, книгъ и журналовъ -- и выходитъ, что половина жизни потрачена имъ на работу, которая не имѣетъ прямой связи съ развитіемъ реальнаго творчества, обнимающаго собой текущую дѣйствительность. При такомъ направленіи труда Флобера, при такомъ развитіи авторскаго диллетантства, должна, разумѣется, ослабнуть связь человѣка съ обществомъ, съ націей, долженъ явиться гражданскій индеферентизмъ, а личные идеалы должны раздуваться въ нѣчто такое, что вызываетъ въ человѣкѣ слишкомъ горькое, слишкомъ презрительное отношеніе ко всему мелкому, пошловатому и неразумному. Но, какъ бы ни кончилъ Флоберъ, онъ остается для насъ, все-таки, первой силой новаго романа во Франціи. Послѣ него, уже каждый даровитый и философски-развитой писатель, усвоивъ себѣ его образцовые пріемы, можетъ тѣмъ съ большей легкостью вложить въ любое свое произведеніе все то, что лучшая доля современнаго общества требуетъ и въ художественномъ, и въ гражданско-нравственномъ отношеніи. Даже безъ "Сентиментальнаго воспитанія", какъ авторъ одной "Г-жи Бовари", Флоберъ утвердилъ реальное творчество на тѣхъ основаніяхъ, какія уже заложены были изумительной дѣятельностью Бальзака.
   

Чтеніе второе.

Братья Гонкуръ.-- Характеръ ихъ сотрудничества.-- Особенности манеры и языка.-- Взглядъ на общее содержаніе ихъ реалистическихъ произведеній.-- Анализъ романовъ "Сестра Филомена" "Жерминй Ласертё" и "Госпожа Жервезэ".-- Судьба французской женщины изъ народа.-- Дрозъ и его "Баболенъ".-- Альфонсъ Додэ.-- Его литературные дебюты.-- Своеобразный реализмъ Додэ въ романѣ: "Фромонъ младшій и Рислеръ старшій".

Мм. ГГ.

   Изъ продолжателей Флобера, по реальному роману во Франціи, мы должны будемъ остановиться сперва на двухъ писателяхъ, долго не получавшихъ на родинѣ настоящей популярности. Это -- братья Гонкуръ, которые и у насъ, несмотря на то, что французскіе романы читаются всѣми, только съ прошлаго года стали болѣе извѣстны публикѣ, слѣдящей за ежемѣсячными журналами. Братья Гонкуръ представляютъ собою, кромѣ того, особый видъ литературнаго труда, довольно распространеннаго между французскими драматическими писателями. Они работали всегда вмѣстѣ, и, такъ какъ одинъ изъ нихъ, Жюль (моложе на 10 лѣтъ брата своего Эдмона), недавно умеръ, то каррьера этого двойнаго авторскаго лица уже покончена. Быть можетъ, оставшійся въ живыхъ братъ и начнетъ новое поприще, но пока онъ еще молчитъ. Эмиль Зола, реальный романистъ, о которомъ я буду говорить въ послѣднюю мою бесѣду, весьма талантливо охарактеризовалъ въ небольшомъ этюдѣ, появившемся въ "Вѣстникѣ Европы", способъ, какимъ братья Гонкуръ писали свои романы. Изъ его характеристики выходитъ, что ихъ сотрудничество вовсе не похоже было на обыкновенную работу разныхъ составителей драмъ, комедій и водевилей. Они проникались оба однимъ сюжетомъ, обдумывали его вполнѣ, обсуждали вслухъ мельчайшія подробности, иногда снимали виды съ мѣстностей и затѣмъ садились писать вмѣстѣ, даже у одного стола, по общей программѣ, выработанной во всѣхъ частяхъ. Писали они каждый одно и то же, т. е. одну и ту же главу романа или сцену, потомъ перечитывали и сливали два текста въ одинъ, удерживая изъ работы каждаго все то, что они находили лучшаго и удачнаго. Такимъ процессомъ дошли они до полнѣйшаго единства манеры, до гармоніи мыслительной и творческой работы. Они превратились какъ бы въ двѣ половины одного и того же умственнаго организма. Поэтому въ ихъ произведеніяхъ даже весьма тонкій критикъ не могъ бы распознать участіе двухъ отдѣльныхъ личностей. Поэтому-то про нихъ и говорили, да и теперь говорятъ, какъ про одного писателя.
   Братья Гонкуръ вели жизнь похожую на ту, которую ведетъ Флоберъ, т. е. предавались почти исключительно своей авторской работѣ и не участвовали почти въ общественной жизни Франціи за весь періодъ второй имперіи. У нихъ сложились вкусы литературно-антикварные. Они любили собирать всевозможные матеріалы, относящіеся къ блестящему времени французской культуры, въ особенности къ XVIII-му столѣтію, и напечатали нѣсколько книгъ научно-литературнаго интереса, по этой эпохѣ. Пристрастились они, кромѣ того, къ художественнымъ произведеніямъ (одинъ изъ нихъ занимался даже живописью), обставляли картинами и рѣдкостями свое тихое писательское убѣжище, гдѣ работали старательно и неспѣшно. Эта наклонность къ разнаго рода вещамъ и подробностямъ, вмѣстѣ съ развитымъ вкусомъ и какой-то женственной тонкостью въ духѣ идей XVIII вѣка, опредѣлили характеръ ихъ творчества. Мы и видимъ въ цѣломъ рядѣ романовъ, написанныхъ ими, реализмъ, носящій на себѣ своеобычный складъ, вытекающій главнымъ образомъ изъ ихъ личныхъ писательскихъ свойствъ. Послѣ Флобера трудно было создать что-нибудь болѣе яркое и глубокое, держась почвы обыденной жизни. Душевный анализъ достигъ высокаго мастерства; сила, образность, безпощадная правда -- все это доставлено было французской публикѣ авторомъ "Г-жи Бовари". Гонкуры привлечены были въ природѣ и въ человѣкѣ, въ особенности же въ природѣ, различными оттѣнками и впечатлѣніями, которые ни въ Бальзакѣ, ни въ Флоберѣ почти не входятъ въ объективный разсказъ. Гонкуры ввели въ свои литературные этюды гораздо болѣе тѣсную связь съ природой и съ впечатлѣніями, какія она навѣваетъ. Это повело ихъ къ разнымъ подробностямъ и психическаго, и описательнаго языка, создало имъ оригинальную манеру, которая до сихъ поръ еще недостаточно оцѣнена. Они предавались, незамѣтно, все больше и больше, виртуозности изображенія, сдѣлавшейся въ послѣднихъ ихъ романахъ точно обязательной для нихъ. Видно, что главнѣйшею цѣлью ихъ въ литературномъ творчествѣ было: придавать всѣмъ предметамъ самую точную образность, наполненную разнообразіемъ ощущеній, какія душа человѣческая можетъ воспринять отъ этихъ предметовъ. Языкъ ихъ получилъ поэтому своеобразный пошибъ, который они выдерживали всюду и всего сильнѣе въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ они говорятъ отъ себя. Эта авторская виртуозность повела, однако, къ довольно существенному недостатку, именно: къ слишкомъ большому вторженію автора въ ходъ разсказа, въ объективное теченіе жизни. Гонкустарались всегда нетолько строго держаться правды, но и расчленять всякій внѣшній или внутренній фактъ жизни на мельчайшія детали; эта-то старательность и заставила ихъ вдаваться въ авторскія отступленія. У нихъ вовсе нѣтъ того, что мы видѣли у Флобера, т. е. Жизнь не течетъ въ ихъ произведеніяхъ непрерывною волной безъ малѣйшаго вторженія намѣреній писателя, безъ произвольныхъ группировокъ, безъ нагроможденія подробностей, безъ намѣренной виртуозности. Быть можетъ, Гонкуры способны были бы, хотя и не съ такой глубиной и яркостью, на воспроизведеніе цѣлой жизненной картины въ духѣ флоберова творчества, еслибъ они такъ не занимались своей манерой, еслибъ эта манера не подталкивала ихъ безпрестанно въ сторону авторскаго дилетантства.
   По содержанію ихъ произведеній, Гонкуры -- несомнѣнные реалисты, но, опять-таки, безъ строго опредѣленнаго направленія. Они искали въ разныхъ сферахъ жизни: и сюжетовъ, и характеровъ, и подробностей, но сами не выработали себѣ настолько цѣльное міровоззрѣніе, чтобъ вставить свою писательскую работу въ болѣе опредѣленныя рамки. Въ нихъ тоже жилъ тотъ гражданскій скептицизмъ, который и такое могучее дарованіе, какимъ обладаетъ Флоберъ, привелъ ко многимъ отрицательнымъ результатамъ дѣятельности. Не выработавъ себѣ горячихъ вѣрованій и совершенно ясныхъ общественныхъ идеаловъ, они, подъ вліяніемъ своей наблюдательности и даровитости, брались то за психологическіе этюды, то за разнообразныя стороны французкои кружковой жизни для болѣе или менѣе удачныхъ внѣшнихъ характеристикъ. Въ этомъ смыслѣ они еще значительнѣе расширили область современнаго романа, но не успѣли создать чего либо общаго, обнимающаго собою цѣлый міръ, въ родѣ "Человѣческой комедіи" Бальзака. Ихъ заслуга заключается также и въ томъ, что они старательно избѣгали всякихъ труизмовъ, всего избитаго, всего банальнаго въ замыслахъ, и въ интригѣ. И каждый уголокъ Парижа, каждый мірокъ, изображаемый ими, они изучали съ аккуратностью собирателей рѣдкостей и съ пониманіемъ тонко развитыхъ людей. Наклонность къ этому изображенію подробностей сдѣлала даже то, что они, быть можетъ, сами не желая того, впадали беспрестанно въ фотографическую передачу дѣйствительности, особенно въ описательныхъ мѣстахъ. Ихъ романы принесли съ собой массу мелкихъ наблюденій и деталей, которыя до того считались въ разсказѣ лишними. И, въ самомъ дѣлѣ, еслибъ Гонкуры не влагали во все это высшаго мастерства, то они бы тратили даромъ свой трудъ и время, а въ читателѣ не вызывали бы ничего кромѣ скуки. Вообще-же, въ нихъ не чувствуется могучей силы, приводящей къ полному художественному синтезу. Они слишкомъ -- въ подробностяхъ, хотя и достигающихъ часто истиннаго искусства, тонкаго анализа и поэтическаго изящества. Имъ нужны были всевозможныя, даже случайныя, подробности и впечатлѣнія; они за нихъ хватались и не пропускали ни малѣйшаго случая пустить въ ходъ мастерство своихъ изображеній. И картины природы, и бѣглые портреты разныхъ оригиналовъ, и обстановка домашней жизни -- все это имѣетъ для нихъ одинаковую важность, все это обработывается гораздо тоньше, изящнѣе, логичнѣе, новѣе, чѣмъ въ соотвѣтственныхъ мѣстахъ романовъ Бальзака; но у Бальзака вы видите цѣль натуралиста и психолога, желающаго соединить душевную жизнь героя съ его обстановкой, между тѣмъ какъ у Гонкуровъ картинки выходятъ, иногда, немного сами по себѣ; а тамъ, гдѣ впечатлѣнія отъ природы, живыхъ людей, или условій ежедневной жизни сливаются съ душевнымъ строемъ дѣйствующихъ лицъ, авторы слишкомъ много говорятъ отъ себя, увлекаясь, опять-таки, и въ этомъ, своей виртуозностью.
   Гонкуры обращались, какъ я уже сказалъ, къ разнымъ сферамъ французской жизни все съ тою же тонкою наблюдательностью, съ одинаковымъ желаніемъ обработать подробности и заставить читателя проходить черезъ разнообразнѣйшія ощущенія природы и лЯззпи; но рядъ ихъ романовъ (о книгахъ по характеристикѣ французскаго общества XVIII вѣка я говорить не стану) представляетъ собой собраніе этюдовъ и портретовъ съ особаго рода выдѣленіемъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ и ихъ интимной жизни изъ общаго теченія дѣйствительности. Всего лучше выходили у нихъ женскія лица. Въ натурѣ ихъ писательства лежало нѣчто помогавшее имъ усвоить себѣ психологію женскихъ личностей съ гораздо большей чуткостью, съ пониманіемъ самыхъ сокровенныхъ побужденій, инстинктовъ и стремленій. На протяженіи своего авторскаго сотрудничества, братья Гонкуръ создали нѣсколько женскихъ фигуръ, изъ которыхъ каждая взята изъ особаго міра. Я остановлюсь на трехъ женщинахъ изъ этой галлереи и поговорю объ нихъ въ такомъ порядкѣ, въ какомъ были написаны романы. Двѣ женщины взяты изъ народа, не въ нашемъ крестьянскомъ, а въ западномъ смыслѣ, т. е. изъ міра городскихъ пролетаріевъ; третья же изъ образованной буржуазіи. Романъ, представляющій собой интимную исторію первой изъ этихъ женщинъ, принадлежитъ къ самымъ молодымъ произведеніямъ Гонкуровъ и появился въ самомъ началѣ шестидесятыхъ годовъ. Это -- "Сестра Филомена". Въ постройкѣ романа замѣчается еще нѣкоторая двойственность реальнаго пріема. Интимная исторія молодой монахини вставлена въ рамку ежедневной жизни большаго парижскаго госпиталя. Видно, что авторы сами прошли черезъ впечатлѣнія больничнаго быта въ качествѣ студентовъ или intern'овъ, т. е., по нашему, клиническихъ ассистентовъ. Они, какъ художники, изучили этотъ міръ съ необычайной тонкостью и вводятъ его въ такихъ размѣрахъ въ свой разсказъ, что онъ, еще плохо сливаясь съ душевнымъ анализомъ героини, мѣстами заслоняетъ собою ея фигуру. Въ этомъ романѣ Гонкуры впервые показали свое желаніе держаться новыхъ пріемовъ, не обращая вниманіе на условность постройки разсказа. Вы найдете тутъ, рядомъ съ главками, гдѣ подробно и мастерски описываются картины больничной жизни, крошечные эпизоды, состоящіе изъ нѣсколькихъ фразъ, какими перекидываются между собою дѣйствующія лица; вслѣдъ за тѣмъ идутъ страницы психологическаго анализа и перемѣшиваются новыми бытовыми чертами, сценками, отступленіями. Мѣстами кажется даже, что это -- какая-то записная книжка человѣка, жившаго въ госпиталѣ съ цѣлью отмѣчать и записывать все, что ему попадется на глаза и подъ руку. Но главная женская фигура, молодая монахиня, сестра Филомена, все-таки, сохраняетъ свою индивидуальность и выдѣляется, по прочтеніи всего романа, на фонѣ госпитальной картины. Гонкуры отличаются тѣмъ, что къ каждой своей героинѣ относятся не только съ любопытствомъ, но и съ высшей любознательностью артистовъ, позволяющей имъ доводить свой интересъ до крайнихъ предѣловъ, вникать въ множество такихъ чертъ, которыя остались бы незамѣченными у автора, равнодушнѣе относящагося къ своимъ лицамъ. Сестра Филомена -- парижская безродная дѣвочка, выросшая въ чужихъ людяхъ около господъ-буржуа. Очень рано попадаетъ она подъ вліяніе той мистической сентиментальности, которая дается во французскихъ школахъ при женскихъ монастыряхъ. Все, что въ ней жило свѣтлаго, прекраснаго, все, что просилось наружу, ища отзыва и дружеской поддержки, всѣ ея чисто женскія свойства, направленныя къ любви, къ жертвѣ, къ призванію супруги и матери -- все это было сковано преждевременнымъ монашескимъ обѣтомъ, все это ушло въ формализмъ добродѣтели, въ сентиментально-мистическую мораль. Но душа сестры Филомены осталась все такой же нѣжной, и до той минуты, когда она сталкивается съ человѣкомъ, пробудившимъ въ ней страстное чувство, она живетъ въ воздухѣ особой ясности, невозмутимости, любовнаго исполненія своихъ самоотверженныхъ обязанностей. Вамъ, вѣроятно, извѣстно, что въ парижскихъ госпиталяхъ каждая зала имѣетъ особый штатъ сестеръ милосердія, наблюдающихъ надъ служителями и сидѣлками. Онѣ поочередно живутъ при самыхъ госпиталяхъ, исполняютъ свою службу безвозмездно и цѣлый день заботятся о всевозможныхъ нуждахъ больныхъ: сами производятъ перевязки, раздаютъ лекарства, утѣшаютъ, ободряютъ, служатъ посредниками между медицинскимъ начальствомъ и паціентами. Вотъ такую-то жизнь и ведетъ героиня, которую Гонкуры заставили пройти черезъ испытанія зародившейся страсти къ одному изъ молодыхъ медиковъ, живущихъ въ томъ же госпиталѣ въ званіи ассистента, по имени Барнье. Фигура этого молодого врача довольно характерна, но на ней авторы не остановились, какъ на главномъ лицѣ; они только придали ей вполнѣ живыя краски, выхватили ее цѣликомъ изъ госпитальной жизни, изученной ими во всѣхъ подробностяхъ. Сестра Филомена начала съ добродушныхъ пріятельскихъ отношеній къ этому молодому человѣку и очень долго не могла понять настоящей природы своего чувства. Правда, однако, всплыла; чувственный порывъ ея пріятеля возмутилъ въ ней достоинство женщины и чистоту монахини, и она остается все тѣмъ же безплотнымъ существомъ, похоронивъ въ себѣ всякій болѣе живой порывъ, а любимый человѣкъ, послѣ тяжелаго нравственнаго кризиса, кончившагося почти запоемъ, умираетъ отъ неосторожнаго порѣза, совершенно такъ, какъ герой "Отцовъ и дѣтей" Тургенева.
   Читатель и въ этомъ молодомъ произведеніи Гонкуровъ найдетъ уже, какъ бы въ сокращенномъ видѣ, всѣ ихъ достоинства, всѣ особенности ихъ манеры. Прочтя его, всякій невольна испытаетъ тяжелое чувство отъ сознанія, что живое женское существо принесено въ жертву односторонней идеѣ, сложившейся въ цѣлое учрежденіе. Монахиня убила въ сестрѣ Филоменѣ женщину; ея судьба говоритъ прямо, что большинство дѣвушекъ, налагающихъ на себя такой ранній обѣтъ, попадаютъ въ эти монастырскія школы отъ заброшенности, бѣдности и безпомощности пролетаріата. Авторы нигдѣ не разсуждаютъ особенно на эту тэму; но вы видите, что ими, хотя и безсознательно, руководила мысль, удачно выраженная художественнымъ пріемомъ. Они, быть можетъ, и не желая того, показываютъ какъ самыя лучшія, самыя здоровыя потребности женской натуры бьются въ цѣпяхъ мистическаго долга. Вы видите, какой прекрасной женщиной была бы эта сестра Филомена въ болѣе нормальныхъ условіяхъ жизни. Въ ней нашлось бы все: и горячая любовь первой юности, и самоотверженная любовь серьёзной подруги, и героическое чувство матери. И все это убито, и даже душевный миръ монахини можетъ легко перейти въ глухое ожесточеніе или въ сухость аскетическихъ упражненій, кажущихъ впереди себялюбивую цѣль формальной набожности.
   Второй, по времени, романъ, съ героиней изъ народа, былъ задуманъ Гонкурами гораздо шире, построенъ гармоничнѣе, съ болѣе глубокимъ психическимъ анализомъ, со смѣлостью общаго колорита и деталей. Это -- единственный романъ Гонкуровъ, переведенный, хотя и не цѣликомъ, по-русски, не дальше какъ въ прошломъ году. Конечно, многіе изъ васъ прочли этотъ замѣчательный этюдъ женской личности, и вы долго не забудете "Жермини Ласертё", первую героиню, званіемъ горничную, какую вамъ, по всей вѣроятности, привелось встрѣтить въ художественной беллетристикѣ. Если взять въ соображеніе то, что оба автора жили постоянно, какъ два тонко-развитыхъ джентльмена, съ барскими наклонностями, съ любовью ко всему изящному, тонкому, такъ сказать, привилегированному, то имъ надо, несомнѣнно поставить въ большую заслугу подобный выборъ. Они не ограничились однимъ замысломъ, они дѣйствительно вошли въ душу и ежедневный обиходъ жизни простой горничной, прослѣдили всю ея психологію до самаго конца, не останавливаясь ни передъ какой подробностью, какъ бы она ни могла показаться грязноватой, банальной, нероманической; они съумѣли приковать вниманіе и даже симпатію изящныхъ читательницъ къ судьбѣ несчастной женщины, рожденной съ неудержимой потребностью любовной привязанности; они до очевидности довели доказательство того, что нормальные, сами по себѣ, инстинкты въ ненормальныхъ условіяхъ общественной жизни ведутъ, по необходимости, къ глубокому, грязному паденію. Вамъ, вѣроятно, интересно будетъ знать, какъ сами авторы смотрѣли на свою задачу. Они высказываютъ это въ предисловіи къ "Жермини Ласертё", не попавшемъ въ русскій переводъ. Позвольте мнѣ привести изъ него слѣдующія строки:
   "Живя въ XIX столѣтіи, говорятъ Гонкуры:-- въ эпоху всеобщей подачи голосовъ, демократіи, либерализма, мы спросили себя: не имѣютъ ли такъ называемые "низшіе классы" право на романъ? долженъ ли подпольный міръ черни оставаться подъ литературнымъ запретомъ и подъ тяжестью пренебреженія со стороны авторовъ, которые до сихъ поръ молчали обо всемъ, что касается души и сердца простаго народа? Мы задали себѣ вопросъ: могутъ ли, въ настоящее время всеобщаго равенства, существовать для писателя и для читателя недостойные классы, слишкомъ низкія житейскія невзгоды, слишкомъ неопрятныя драмы, недостаточно благородныя трагическія катастрофы? Намъ захотѣлось узнать: дѣйствительно ли умерла трагедія, эта условная форма забытой литературы, исчезнувшаго общества? дѣйствительно ли въ странѣ безъ кастъ и безъ законной аристократіи горе меньшей братіи можетъ возбуждать сочувствіе, волновать, вызывать состраданіе такъ же сильно, какъ невзгоды великихъ и богатыхъ міра сего? Могутъ ли, однимъ словомъ, слезы, проливаемыя внизу, заставить плакать такъ же, какъ и тѣ, что льются на верху?"
   Вы видите по тону этихъ строкъ, что авторы совсѣмъ не выдаютъ себя за настоящихъ демократовъ; они -- любознательные и смѣлые художники, желающіе спуститься внизъ; стало быть, признающіе, что между ними и сферой народной лежитъ большая пропасть. И нашлись во французской критикѣ голоса, не только указавшіе на эту пропасть, но и бросившіе упрёкъ Гонкурамъ въ томъ, что они, хотя, быть можетъ, и безсознательно, слишкомъ очернили народъ. Самый энергическій протестъ въ этомъ родѣ заявленъ былъ весьма симпатичнымъ французскимъ писателемъ и журналистомъ, Жюлемъ Кларети. Онъ находитъ, что мастерство авторовъ въ изображеніи судьбы ихъ героини не выкупаетъ черезъ-чуръ тяжелыхъ выводовъ, какіе каждый можетъ сдѣлать изъ романа. Онъ указываетъ на всѣ безъ исключенія лица изъ народа, дѣйствующія въ этой исторіи, какъ на образцы самой грязной, отвратительной испорченности. Онъ не согласенъ признать такіе экземпляры типичными для характеристики народныхъ нравовъ. "Въ народѣ есть кое-что и кромѣ пороковъ, говоритъ онъ: -- и далеко не всѣ рабочіе наполняютъ парижскіе кабачки и дешевые балы; масса проявляетъ, напротивъ, огромную выдержку въ борьбѣ съ безъисходною нуждой, въ неустанномъ преслѣдованіи своей трудовой цѣли!" И такой протестъ вызванъ былъ, главнымъ образомъ, тѣмъ, что сами авторы пожелали написать "демократическое произведеніе". Защитники народа, въ родѣ Жюля Кларети, признаютъ, что высокое мастерство авторовъ, ихъ смѣлая иниціатива сводятся скорѣй къ любопытству людей, "изучающихъ нравы тѣхъ иностранцевъ, которыхъ называютъ разнощиками и лакеями, изучаютъ въ качествѣ артистовъ, а также и медиковъ". Упрёкъ справедливъ въ значительной степени; но если изображеніе вѣрно, хотя и односторонне, авторы сдѣлали половину своего дѣла; они проложили путь, по которому другіе писатели, болѣе искренніе друзья народа, приступятъ къ болѣе широкому воспроизведенію народной жизни, гдѣ въ глаза читателя не будутъ метаться однѣ картины грязнаго разврата, эксплуатаціи въ родѣ той, какую всѣ мужчины изъ народа производили надъ несчастной Жермини Ласертё. Но развѣ и въ этой трагедіи не встаетъ опять передъ нами та же реальная мысль: натура женщины, исковерканная вслѣдствіе уродливости общественнаго быта? Ей нельзя было нормальнымъ и законнымъ путемъ удовлетворить своемъ страстному стремленію къ любви; она не могла во-время сдѣлаться женой; никто не позаботился поставить ее въ лучшую житейскую обстановку; она должна была весь свой вѣкъ заработывать гроши, какъ истый пролетарій, и безпрестанно нести крестъ самыхъ убійственныхъ униженій изъ-за одной минуты самообольщенія. Словомъ, она -- такой же продуктъ отрицательныхъ сторонъ цивилизаціи, какъ и сестра Филомена; только ее загубилъ новый пролетаріатъ, а сестру Филомену -- средневѣковая мистическая отрѣшенность отъ живой жизни.
   Точно также, и въ третьемъ женскомъ этюдѣ, въ романѣ "Г-жа Жервезэ", мы видимъ богатую женскую натуру, прошедшую черезъ всѣ вліянія воинствующаго католицизма, черезъ всѣ нервные экстазы, въ которые бросилась женщина, не нашедшая въ своей жизни должнаго равновѣсія. Это -- уже не религіозность сестры Филомены, не подчиненіе безусловному долгу, не тихая и скромная благочестивая "практика" монахини, а бурная эпопея женской души, входящей все болѣе и болѣе въ мистическія галлюцинаціи. Авторы выбрали рамкой католическій Римъ со всѣми его красотами, со всѣмъ аппаратомъ плѣнительнаго мистицизма, какой тревожная женская душа можетъ найдти въ этой колыбели получувственной, полусентиментальной религіозности. И опять мы видимъ, какъ разбивается цѣлое существованіе, гибнутъ лучшія силы и женщина перестаетъ быть матерью, не способна ни на какое опредѣленное здоровое чувство, дѣло или побужденіе. И при этомъ, не подумайте, что авторы бьются только изъ-за того, чтобъ доказать свою тэму. Напротивъ, они щедрой рукой разсыпаютъ по всему разсказу всевозможные эпизоды, картинки, описанія. Они желаютъ остаться артистами и какъ бы совсѣмъ не заботятся о горькомъ выводѣ.
   Замыселъ послѣдняго романа Гонкуровъ "Г-жа Жервезэ" чрезвычайно замѣчателенъ. Они остановились на личности женщины, воспитанной и развившейся въ концѣ тридцатыхъ годовъ подъ исключительнымъ вліяніемъ отца -- свободнаго мыслителя, игравшаго роль въ политической жизни и сохранившаго въ себѣ всѣ лучшія традиціи первой республики. Она рано лишилась матери и стала дѣвушкой жить жизнью товарища своего отца, рано предалась серьёзному чтенію подъ его руководствомъ, вошла въ его умственные интересы, участвовала въ его бесѣдахъ, сдѣлалась, въ полномъ смыслѣ слова, его младшимъ братомъ по интеллигенціи. Такая судьба, конечно, исключительна во Франціи, исключительна, вслѣдствіе условій французскаго воспитанія, о которыхъ я уже говорилъ въ первую мою бесѣду, но натура французской женщины вовсе не мѣшаетъ ей предаваться чисто умственнымъ занятіямъ; напротивъ, кто присмотрѣлся къ француженкамъ въ разныхъ слояхъ общества, долженъ согласиться, что ихъ голова представляетъ такой типъ умственной организаціи, при которомъ самая серьёзная мозговая работа весьма выполнима. Даже въ практической жизни, какъ только француженка освободится изъ-подъ гнёта родительской власти или зависимости отъ мужа и семьи, какъ только она станетъ во главѣ какого-нибудь промышленнаго или вообще дѣловаго предпріятія, она выказываетъ всѣ свойства настоящаго предпринимателя: энергію, распорядительность, разсчетъ, постоянное умственное напряженіе, преслѣдованіе опредѣленныхъ цѣлей. Къ сожалѣнію, до сихъ поръ этотъ серьёзный типъ прикованъ почти къ одной отрасли дѣятельности: къ лавкѣ, къ конторѣ, къ дѣловому бюро, почему французскіе моралисты парадоксальнаго оттѣнка, въ родѣ Дюма-сына, и говорятъ, что женщина во Франціи способна быть или лавочницей, или куртизанкой, или монахиней. Гонкуры взяли не общій типъ, но возможную во французской дѣйствительности личность и заставляютъ насъ признать ея возможность. И такъ, г-жа Жервезэ, еще дѣвушкой, прошла серьёзную школу умственнаго развитія, получила научное и широкое литературное образованіе, начала сама искать различныхъ исходовъ для своего умственнаго интереса и остановилась на философскихъ занятіяхъ, перечитала крупнѣйшихъ мыслителей и выбрала изъ нихъ ту группу философовъ, которые, въ новѣйшую эпоху европейскаго мышленія, выступили впервые съ требованіями большей провѣрки метафизическихъ идей. Любимой ея философіей стала такъ-называемая шотландская школа мыслителей, и она выработала себѣ весьма опредѣленное міровоззрѣніе. Она не была послѣдовательницей французскихъ сенсуалистовъ XVIII вѣка, не сдѣлалась позитивисткой въ настоящемъ смыслѣ этого слова, но остановилась на среднемъ терминѣ, освободивъ себя совершенно отъ всякихъ религіозныхъ традицій и всего того, что составляетъ краеугольный камень воспитанія француженки. При такой замѣчательной первой молодости, ей слѣдовало бы, конечно, связать свою судьбу съ человѣкомъ, способнымъ понять ее и повести дальше по пути душевнаго развитія. Но она попадаетъ замужъ за самаго банальнаго француза съ виднымъ служебнымъ положеніемъ. Выходитъ она за него безъ любви, по желанію отца, захотѣвшаго передъ смертью упрочить вполнѣ ея будущность. Такой бракъ -- весьма обыкновенное дѣло во Франціи. Десять лѣтъ оставалась г-жа Жервезэ бездѣтной и весь этотъ періодъ не переставала нравственно страдать, найдя въ своемъ мужѣ полнѣйшее ничтожество, полнѣйшую неспособность къ какимъ-нибудь высшимъ интересамъ. Сначала мужъ ея терпѣлъ ея превосходство, а потомъ сталъ раздражаться этимъ самымъ превосходствомъ и мучить ее безпрестанными придирками, упреками, непониманіемъ, злорадствомъ, всей той тираніей, на какую, въ подобномъ случаѣ, способенъ мелкій и завистливый человѣкъ. Она отводила душу только въ перепискѣ со своимъ младшимъ братомъ, которому давно замѣнила мать, учила его и слѣдила потомъ за всѣми его успѣхами въ жизни. Послѣ десятилѣтняго супружества явился у нея ребенокъ; но роды были несчастные, и мальчикъ родился съ головой, пострадавшей отъ щипцовъ акушера. Его мозгъ такъ туго дѣйствовалъ, что ребенокъ этотъ и пяти лѣтъ не могъ еще говорить, пораженъ былъ особаго рода косноязычіемъ и отсутствіемъ памяти, вся его нравственная жизнь уходила въ мимику лица, въ игру его глазъ и въ его жесты; натура его преисполнена была любовью къ матери, нѣжностью и впечатлительностью ко всѣмъ нравственнымъ вліяніямъ. Здоровье г-жи Жервезэ такъ разстроилось, что, по предписанію врача, она уѣхала жить въ Римъ съ сыномъ и преданной ей служанкой. Въ Римѣ и происходитъ весь романъ, тамъ онъ и начинается. Подробности ея предъидущей жизни, разсказанныя мною, вводятся авторомъ уже заднимъ числомъ въ различныхъ мѣстахъ римской жизни г-жи Жервезэ. Она пріѣхала пожить на свободѣ, возстановить свое здоровье, продолжать любимыя свои чтенія, переписываться съ братомъ. Тотчасъ послѣ того, какъ она устроилась, пишетъ она брату о томъ впечатлѣніи, какое впервые произвела на нее одна изъ католическихъ процессій, видѣнныхъ ею на улицѣ. При всей ея философской терпимости, она возмущена грубой чувственной оболочкой, бросившейся ей въ глаза въ этой церемоніи, и высказывается брату въ духѣ своихъ симпатій, пишетъ ему тономъ, показывающимъ, что свое направленіе, свои взгляды и принципы она считаетъ руководящими на всю свою жизнь. Тутъ авторъ вводитъ эту женщину въ цѣлый новый міръ. Римъ, какъ вѣчный городъ, какъ драгоцѣнное хранилище искусства и многовѣковой культуры, начинаетъ, мало-по-малу, привлекать ее къ себѣ, и она отдается цѣлому ряду впечатлѣній, проходитъ черезъ нѣсколько періодовъ знакомства съ Римомъ, черезъ нѣсколько фазъ умственнаго и художественнаго интереса. Сначала природа, потомъ общая панорама города, потомъ искусство въ его античныхъ памятникахъ, и въ особенности скульптурѣ, привлекаютъ г-жу Жервезэ. Какъ женщина, привыкшая къ серьёзной работѣ, она все продѣлываетъ не слегка, не какъ поверхностная туристка, а какъ мыслитель и даже эрудитъ. Хотя она сдѣлала нѣсколько знакомствъ во французскомъ и итальянскомъ обществѣ, но времени ей было очень довольно, чтобъ предаться этой своеобразной, завлекательной жизни мыслящаго туриста, а нѣжность свою, свое материнское чувство изливать на несчастнаго ребенка. Авторы вдаются въ подробнѣйшія описанія стараго и новаго Рима, пригоняя свои картины, свои экскурсіи къ движенію психической жизни героини. Есть страницы поразительнаго мастерства, но виртуозность вездѣ слишкомъ чувствуется. Она чувствуется и въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ авторы анализируютъ, шагъ за шагомъ, психологію героини, но дѣлаютъ это съ необычайной проницательностью, съ тонкимъ искуствомъ и съ такой серьёзностью замысла, какая и въ философскомъ сочиненіи была бы умѣстна. Читая главку за главкой, вы сами невольно втягиваетесь въ душевную жизнь этой своеобразной женщины и переживаете всю ея римскую эпопею день за днемъ. Г-жа Жервезэ перепробовала, какъ развитая женщина съ философскимъ фондомъ, рѣшительно все, что можетъ дать Римъ. Но мы знаемъ, что она не имѣла католическихъ вѣрованій и на памятники религіознаго искуства, на всю совокупность римскаго христіанства смотрѣла только съ художественной точки зрѣнія. Этотъ художественный интересъ началъ, однако, понемногу привлекать ее къ памятникамъ католическаго искусства; она стала любить захаживать въ римскія церкви, изучать ихъ характеръ, любоваться на архитектурные эффекты, на весь строй созерцательной жизни, выразившійся въ высокихъ творческихъ произведеніяхъ, а тѣмъ временемъ древнее пластическое искуство, въ которое она-было такъ страстно ушла, перестало наполнять ее. Она и головой, и сердцемъ пришла къ тому выводу, что этотъ античный міръ сухъ, холоденъ, бездушенъ, что онъ не говоритъ ничего лучшимъ побужденіямъ современнаго человѣка. Какъ только она дошла до этого вывода, ее сталъ глодать червякъ того идеализма, который во время ея первой юности, не нашелъ себѣ должнаго, своевременнаго развитія. Отсюда до перехода къ религіозному настроенію былъ уже одинъ шагъ. Но такая женщина, какъ г-жа Жервезэ, не могла удариться прямо въ римскій католицизмъ, не пройдя предварительно черезъ цѣлую борьбу со своей интеллигенціей, со всѣмъ своимъ философскимъ прошлымъ. Она и стала бороться; но идеализмъ взялъ верхъ. Сначала она вложила въ новое свое чувство остатки прежняго міровоззрѣнія, стараясь многое сгладить; откидывала то, противъ чего ея умъ, ея научныя познанія черезчуръ возставали; потомъ она ударилась въ тексты, въ теологическія изслѣдованія, въ букву догматовъ, прошла всѣ ступени отъ раціонализма вплоть до полной ортодоксальности. Но и это ея не удовлетворило; она начала жаждать особой созерцательной страсти, мистической жизни. Передъ этимъ періодомъ, живя лѣтомъ въ окрестностяхъ Рима, она столкнулась съ другой женщиной, моложе ея лѣтами, съ русской туристкой, которой авторы придаютъ весьма курьёзную фамилію: она называется у нихъ графиней Ломоносовой. Эта графиня Ломоносова уже перешла отъ православія къ католичеству и собиралась, какъ только ей минетъ тридцать лѣтъ, поступить въ духовный орденъ, извѣстный во Франціи подъ. именемъ Sacré-coeur. Эта женщина или, лучше сказать, дѣвушка является совершенно эпизодическимъ лицомъ; но она, видимо, нужна была авторамъ какъ искра, которая заставила вспыхнуть въ сердцѣ г-жи Жервезэ пламя мистицизма. Вернувшись въ Римъ, она уже отдалась вполнѣ новымъ своимъ потребностямъ и стала искать съ болѣзненной страстностью все сильнѣйшихъ и сильнѣйшихъ мистическихъ ощущеній. Тутъ опять авторы, день за днемъ, проводятъ передъ нами картины нравственнаго разложенія, въ какое вдается несчастная женщина. Она умираетъ рѣшительно для всего, бросаетъ всякое общество, дѣлается равнодушной даже къ сыну, вдается въ суровое нелюдимство, отказываетъ себѣ во всемъ, живетъ въ грязной обстановкѣ, подпадаетъ подъ тираническое иго іезуитскихъ исповѣдниковъ, ищетъ сама такого руководителя своей совѣсти, который бы превратилъ ее въ нравственный трупъ, отнялъ у нея волю, всякіе помыслы, всякія желанія, малѣйшіе проблески свободы мысли, здоровыхъ инстинктовъ. Она и находитъ такого монаха-изувѣра, въ рукахъ котораго она превращается въ вещь, и послѣдній періодъ жизни ея представляетъ собой ужасающую картину душевной агоніи, проникнутой полнѣйшимъ мистическимъ равнодушіемъ ко всему земному вмѣстѣ съ потерей той страстной вѣры, того постояннаго блаженнаго настроенія, въ какомъ она передъ тѣмъ находилась цѣлые мѣсяцы. Эта характеристика, при всей своей виртуозности, достигаетъ у Гонкуровъ высокаго совершенства, и врядъ ли въ какой-нибудь литературѣ существуетъ подобный тончайшій и, вмѣстѣ съ тѣмъ, колоритный анализъ разложенія души въ воздухѣ мистицизма. Быть можетъ, долгіе года еще промаялась бы г-жа Жервезэ въ такой агоніи, еслибъ чахотка не перерѣзала жизненной нити и не унесла ея быстрѣе всѣхъ изможденій плоти. Передъ ея смертью явился къ ней братъ, но не могъ уже воскресить ее къ другой жизни, и она умираетъ на аудіенціи у папы въ тотъ самый моментъ, когда готовилась принять его благословеніе. Эта смерть нѣсколько театральна и противорѣчитъ реализму всей книги.
   Вы меня спросите, быть можетъ: но гдѣ же романъ? Гдѣ любовь или что-нибудь похожее на нее? Какіе эпизоды обставляютъ хотя подобіемъ внѣшней занимательности интимную жизнь этой женщины? Ничего подобнаго нѣтъ; и въ этомъ-то, по моему мнѣнію, заключается одно изъ существенныхъ достоинствъ произведенія. Братья Гонкуры не даромъ имѣютъ теперь въ серьёзной французской публикѣ репутацію новаторовъ, отыскивателей новыхъ путей, враговъ всевозможныхъ романическихъ общихъ мѣстъ. Весь романъ г-жи Жервезэ заключается въ томъ, что я разсказалъ; поэтому подобному произведенію и не слѣдовало бы давать кличку романа въ обыкновенномъ смыслѣ. Это -- талантливый психическій этюдъ, указывающій на возможность въ будущемъ такихъ произведеній, гдѣ всякія старыя традиціи теперешнихъ романовъ будутъ устранены. Второе достоинство "Г-жи Жервезэ" заключается въ томъ, что авторы, несмотря на то, что они сами -- свободные мыслители, съ необычайной объективностью изображаютъ намъ нетолько внѣшнюю часть католицизма, но и все внутреннее содержаніе католической религіозности. Дальше по этому пути трудно двигаться. Вы не найдете ни единаго слова, ни одного намека, штриха, показывающаго, что авторы хотятъ выгородить самихъ себя, отрекомендовать себя читателямъ, какъ людей, стоящихъ неизмѣримо выше того, что они описываютъ и разсказываютъ; а между тѣмъ, конечное впечатлѣніе -- тяжелое, мрачное, возмутительное, вооружающее противъ всякаго изувѣрства. Видимая, осязательная цѣль авторовъ: дать каждому читателю хотя вчужѣ почувствовать, какъ сильно можетъ дѣйствовать этотъ католическій Римъ даже и на такія женскія личности, какъ г-жа Жервезэ; изъ какой совокупности природы, искуства, картинности, всякаго рода созерцательныхъ и чувственныхъ мотивовъ состоитъ этотъ громадный міръ; въ чемъ его тайна и часто могущественное дѣйствіе на интимную жизнь людей, ищущихъ, какъ г-жа Жервезэ, чего-нибудь крупнаго, всепоглощающаго, абсолютнаго, такого, куда можно уйти безповоротно. И это имъ, въ значительной степени, удалось. Ихъ авторское поведеніе до такой степени безукоризненно, что иной читатель, кончивъ романъ, будетъ даже негодовать на нихъ за то, что они слишкомъ объективно изобразили весь міръ католическаго мистицизма. Такой читатель, быть можетъ, и не пойметъ внутренняго тайнаго протеста, заключающагося въ произведеніи. Для меня протестъ этотъ ясенъ, и я думаю, что вы согласитесь съ моимъ объясненіемъ.
   Г-жа Жервезэ, хотя и не особенно рельефно выступаетъ въ романѣ, какъ физіономія, какъ бытовая фигура, все-таки, она -- возможная во Франціи женщина. Воспитаніе ея и школа, черезъ которую она прошла, показываютъ намъ, что французская женщина способна, сама по себѣ, на совершенно такой же уровень развитія, какого достигаютъ и лучшіе французы. Чего недоставало, однако, въ ея развитіи? Своевременнаго элемента теплой идеальности. Дѣвушкой она жила, какъ младшій товарищъ своего отца-республиканца и мыслителя. Матери у нея почти не было, она недостаточно дышала воздухомъ нѣжности, не отдала дани воображенію, не прошла черезъ потребности, сказывающіяся въ цѣломъ рядѣ идеалистическихъ порывовъ. Умъ развился широко и блестяще и держалъ ее подъ своимъ контролемъ вплоть до того момента, когда неудовлетворенная сторона души, попавъ въ благопріятную обстановку, произвела душевный переворотъ. Но односторонность развитія г-жи Жервезэ могла бы и не дать такого результата, даже и въ римской обстановкѣ, еслибы въ ея жизни не случилось главной бѣды, главнаго несчастія массы француженокъ -- неравнаго брака, отсутствія нравственной супружеской жизни, отсутствія горячей любви между мужемъ и женой, отсутствія пониманія, общности интересовъ и стремленій. Вотъ что авторы, безъ всякой преднамѣренности, показываютъ намъ на поразительномъ примѣрѣ г-жи Жервезэ. Представьте себѣ, что та же женщина прожила десять лѣтъ съ мужемъ, равнымъ ей по нравственнымъ качествамъ; развивая въ себѣ привязанность къ нему, проникалась общностью интересовъ съ каждымъ годомъ все сильнѣе и сильнѣе. Развѣ такая женщина, да еще съ материнской любовью и при солидномъ образованіи, имѣла бы возможность предаться мистицизму послѣ цѣлаго ряда порываній, такъ талантливо охарактеризованныхъ авторами, къ какому-нибудь умственному идеалу, не имѣющему прямой связи съ ея жизнью? Другими словами: г-жа Жервезэ совсѣмъ почти не жила въ нормальныхъ условіяхъ. Мозгъ пересилилъ у нея другія отправленія, онъ же загубилъ и ея сердце, не по собственной винѣ, а потому, что мозговая дѣятельность не сливалась постоянно съ жизненными интересами. И выходитъ, что судьба г-жи Жервезэ есть еще одно изъ безчисленныхъ доказательствъ печальнаго супружескаго строя во Франціи. Казалось бы, подобный этюдъ долженъ былъ во Франціи-то и заставить встрепенуться читающую публику, а между тѣмъ, послѣдній романъ Гонкуровъ, самое серьёзное ихъ произведеніе, успѣха не имѣлъ. Его нашли слишкомъ голымъ, сухимъ, одностороннимъ, написаннымъ съ претензіей. Близкіе пріятели авторовъ говорятъ даже, что старшій братъ, Жюль, былъ такъ пораженъ неуспѣхомъ "Г-жи Жервезэ", что преждевременно умеръ отъ душевнаго недовольства.
   У Гонкуровъ, стало быть, мы находимъ художественные пріемы, по преимуществу: при всей виртуозности, они желаютъ быть правдивыми и артистичными въ своей работѣ, а жизнь не пугаетъ ихъ, и они вовсе не заботятся о томъ, чтобы, по извѣстнымъ рецептамъ, добродѣтель была награждена, а порокъ наказанъ. Эта смѣлость много вредила имъ и повредила въ особенности тогда, когда они поставили на "Французскомъ театрѣ" комедію "Генріетта Марешаль", гдѣ сюжетъ заключалъ въ себѣ не мало реальныхъ смѣлостей. Комедія эта упала съ перваго же представленія. Молодежь Латинскаго Квартала въ особенности постаралась освистать ее. Въ этомъ протестѣ молодежи была и симпатичная сторона: Гонкуры слыли за посѣтителей салона двоюродной сестры императора и были заподозрѣны въ бонапартизмѣ. Пьеса такъ и не могла подняться, но она сдѣлала то, что имя Гонкуровъ, до тѣхъ поръ мало извѣстное, несмотря на то, что они написали уже нѣсколько замѣчательныхъ вещей, вдругъ разнеслось по всему Парижу, а слѣдовательно и по всей Франціи. Ими заинтересовались, начали ихъ читать заново, и критика, въ лицѣ самыхъ видныхъ своихъ представителей, признала, что имѣетъ въ нихъ дѣло съ настоящими художниками реалистами; а теперь, когда ожидаютъ новаго полнаго собранія ихъ сочиненій, когда кончина одного изъ нихъ привлекла еще большую симпатію къ оставшемуся въ живыхъ брату, репутація Гонкуровъ такъ поднялась, что, послѣ Флобера, ихъ считаютъ крупнѣйшими романистами современной реальной школы.
   Изъ трехъ женскихъ этюдовъ, указанныхъ мною, какой является самымъ реальнымъ, самымъ смѣлымъ по своему замыслу и выполненію? Конечно, "Жермини Ласертё". И французская критика останавливается на этой личности, занимается ею преимущественно даже и тогда, когда заподозрѣваетъ искренность демократическаго чувства, руководившаго авторомъ, какъ мы это видѣли въ рецензіи Жюля Клартй. Этотъ романъ и при появленіи его заинтересовалъ гораздо больше литературный міръ, чѣмъ остальные этюды братьевъ Гонкуръ. Его сейчасъ начали сравнивать съ "Г-жей Бовари", и нѣкоторая доля публики находила, что Гонкуры ушли дальше Флобера, что ихъ героиня -- гораздо болѣе жертва, чѣмъ героиня Флобера; что она энергичнѣе борется; что она возбуждаетъ, вообще, несравненно сильнѣйшую жалость, а, стало быть, и впечатлѣніе, производимое романомъ, болѣе морализируетъ, чѣмъ "Г-жа Бовари". Но приведенный мною рецензентъ съ этимъ не согласенъ, и его замѣчанія я считаю вѣрными и думаю, что вы, припомнивъ оба романа, станете скорѣе на сторону Флобера. Въ "Жермини Ласертё" авторы, несомнѣнно, занимаются гораздо болѣе физіологіей, чѣмъ психологіей; ихъ реализмъ дѣйствуетъ всего сильнѣе въ области инстинктовъ и чувственныхъ побужденій, они не поднимаются до настоящей творческой сферы, присущей художественному роману, или дѣлаютъ это только стороной, отчасти, въ нѣкоторыхъ эпизодахъ. Жермини, конечно -- жертва въ томъ смыслѣ, какъ я указалъ выше, но послѣдовательныя ступени ея паденія проявляютъ собою гораздо больше игру инстинктовъ, чѣмъ душевныхъ свойствъ. Гонкуры любятъ копаться во всемъ, что составляетъ чисто матеріальную долю дѣйствительности; они ищутъ самыхъ характерныхъ чертъ паденія своей героини и, съ особой точностью, доходящей почти до педантизма, описываютъ всевозможные виды страданія тѣла, его униженій, его агоніи, его трагической безпомощности. И не въ одной "Жермини Ласертё" находите вы этотъ видъ реализма, а, болѣе или менѣе, во всѣхъ романахъ Гонкуровъ. Въ "Сестрѣ Филоменѣ", какъ я уже отчасти замѣтилъ, госпиталь со всѣми своими тяжелыми подробностями изображенъ такъ, что заслоняетъ почти собой интересъ, возбуждаемый душевной жизнью героини. Такъ точно и въ другихъ романахъ, въ особенности въ "René Mauperin", они вдаются въ описаніе всего, что только отзывается болѣзнью тѣла, операціями, смертью, обстановкой клиники и сумасшедшаго дома. Въ этой спеціальности они не знаютъ себѣ равныхъ; но вникните вы въ сущность такого реализма и вы должны будете сознаться, что онъ держится почти исключительно чувственной стороны человѣческой жизни и, при одностороннемъ развитіи, могъ бы легко привести авторовъ къ потерѣ художественнаго равновѣсія, къ произведеніямъ, гдѣ физіологія и патологія царствовали бы безусловно. Поэтому-то и нельзя согласиться, возвращаясь опять къ "Жермини Ласертё", что она, какъ литературный типъ, какъ творческій образъ, стоитъ выше "Г-жи Бовари" съ точки зрѣнія психологическаго замысла и нравственнаго вывода. Не забудемъ, что г-жа Бовари, какова бы она ни была -- нетолько безсознательный продуктъ своей натуры, воспитанія и среды, но она представляетъ собой и поиски идеала, между тѣмъ, какъ Жермини скорѣе -- чувственный аппетитъ. Безъ всякой натяжки можно сказать, что героиня Флобера, попади она въ руки человѣка, который въ состояніи былъ бы преобладать надъ нею, которымъ бы она справедливо гордилась, могла бы, и даже очень легко, остаться честной женщиной, между тѣмъ, какъ Жермини, въ силу своей нервной патологіи, идетъ прямо къ гибели даже и тогда, когда она стоитъ въ исповѣдальнѣ и обливается слезами. Самый конецъ "Г-жи Бовари" имѣетъ въ себѣ нѣчто дѣйствительно -- трагическое, нѣчто связанное съ міромъ ея порываній къ идеалу: въ немъ сказывается стремленіе къ жизни высшаго порядка, хотя поводъ и былъ матеріальный, денежный; а Жермини, еслибы авторы еще продолжили ея исторію, должна была бы кончить грязной профессіей воровки, не имѣющей даже настолько характера или, лучше сказать, идеала, чтобы прервать нить своей презрѣнной жизни, чтобы вырваться изъ когтей унижающаго ее истерическаго инстинкта. Поэтому, и слѣдуетъ признать, что Гонкуры, пойдя очень далеко въ пріемахъ реалистической работы, все-таки, не поднялись, въ самой реальной изъ своихъ женскихъ фигуръ, до того высшаго творчества, образцомъ котораго можетъ служить произведеніе Флобера.
   Братья Гонкуръ, какъ мы видѣли, пришли къ своеобразному реализму, предварительно изощривъ свой умъ на вещахъ тонкихъ, изящныхъ, развивъ въ себѣ артистическое чутье, сдѣлавъ изъ себя знатоковъ и любителей искуства вообще и даже спеціалистовъ по самому блистательному времени, какое элегантная Франція пережила въ исторіи, т. е. по XVIII-му вѣку. Поэтому, они принесли въ дань реальному роману свою утонченную интеллигенцію, свои художническіе вкусы и способности къ наблюденію всевозможныхъ деталей, къ артистическому воспроизведенію всякихъ оттѣнковъ и штриховъ. Въ нихъ -- люди изящнаго ума и развитаго вкуса, съ теченіемъ времени, отдали себя совершенно въ услуженіе принципу почти научной точности, которая и въ произведеніяхъ Флобера, а еще дальше: у Бальзака и у Стендаля начала играть такую важную роль. Для этой точности и для полноты изображенія они жертвовали также и условными формами языка, они стали писать совершенно особенно, не заботясь нисколько о легкости, гладкости своего стиля, употребляя такія именно слова, какія имъ нужны и даже по нѣсколько разъ цъ одномъ предложеніи. Они старались о томъ, чтобы мельчайшія подробности, самыя тонкія ощущенія были передаваемы соотвѣтственнымъ наборомъ словъ или однимъ выраженіемъ, въ которое они влагали, въ данномъ случаѣ, всю суть ощущеній, оттѣнковъ или штриховъ. И въ этомъ смыслѣ они сдѣлались настоящими виртуозами, выработали изъ себя мастеровъ языка, приспособленнаго, главнымъ образомъ, къ цѣлямъ реальнаго творчества.
   Но мы знаемъ, что, кромѣ Гонкуровъ, и другіе молодые писатели, начинавшіе съ легкихъ очерковъ, съ наблюденій фривольныхъ сторонъ парижской жизни, или же съ опытовъ поэтической фантазіи, приходили, все-таки, къ весьма здоровому реализму, влагая въ него, каждый по своему, особенности своего дарованія.
   Изъ такихъ новѣйшихъ реалистовъ, принадлежащихъ, по времени своего писательства, къ тому же періоду, какъ и братья Гонкуръ, мы должны отнести и Дроза. Имя его небезъизвѣстно русской публикѣ. Его лучшія вещи, вѣроятно, читались очень многими по-французски, существуютъ и въ русскомъ переводѣ. Дрозъ сначала ограничилъ свою наблюдательность легкими сферами свѣтской парижской жизни, выработалъ себѣ чрезвычайно милый языкъ съ пріятнымъ юморомъ, и проявилъ въ небольшихъ своихъ этюдахъ своеобразный умъ, отмѣчающій вездѣ всевозможные мотивцы современной суеты, безъ претензіи на глубокія мысли, но съ несомнѣннымъ чувствомъ правды и съ той долей сатиры, которая не мѣшаетъ объективному изображенію. Публика нашла всѣ эти свойства въ его извѣстной книжкѣ: "М-г, М-me et bébé" и въ другихъ вещахъ того же рода. Казалось бы, Дрозъ, разъ избравши себѣ эту спеціальность, рисковалъ остаться въ ней, какъ тѣ даровитые рисовальщики, которые весь свой вѣкъ будутъ доставлять рисунки для первой страницы изданій въ родѣ "Journal amusant". Въ другую эпоху, напримѣръ, лѣтъ сто тому назадъ, такой писатель, какъ Дрозъ, по всей вѣроятности, ограничился бы легкими этюдами; но въ нашу эпоху, даже и въ такомъ центрѣ, какъ Парижъ, гдѣ множество соблазновъ со стороны легкости нравовъ, модной, дешевой популярности, человѣкъ съ задатками серьёзной работы непремѣнно придетъ къ чему-нибудь болѣе крупному. И Дрозъ, дѣйствительно, пришелъ къ нему, написавши романъ, гдѣ лучшія традиціи французскаго реализма сразу же сказались и дали автору почтенное мѣсто среди современныхъ французскихъ реалистовъ. Вы припомните, что романъ этотъ явился около пяти лѣтъ тому назадъ, какъ разъ въ то время, когда другой молодой реалистъ, о которомъ я буду говорить въ третью бесѣду, выступилъ съ цѣлымъ рядомъ произведеній, представляющихъ собой эпопею нашей эпохи. Романъ Дроза "Баболенъ" былъ тотчасъ же переведенъ и по-русски, и мнѣ нѣтъ надобности вдаваться въ детальный анализъ его сюжета. Я ограничусь только тѣмъ, что укажу, къ какому роду реализма должно быть приписано это произведеніе, какой шагъ впередъ представляетъ оно собой въ общемъ движеніи, интересующемъ насъ. По писательской манерѣ, "Баболенъ" не обличаетъ никакой преднамѣренной виртуозности; онъ не показываетъ, что авторъ желалъ непремѣнно заявить себя оригинальнымъ стилистомъ, ловкимъ мастеромъ въ дѣлѣ рисовки характеровъ. Дрозъ нарочно выбралъ форму автобіографическую и, создавъ лицо главнаго героя, говоритъ его языкомъ, т. е. языкомъ человѣка, сложившагося въ эпоху французскаго идеализма, хотя онъ и занимался постоянно точною наукой. Наивность, доходящая почти до жалкой крайности, доброта, вѣра въ людей, вѣра въ свои идеалы, способность отрѣшаться совершенно отъ личныхъ интересовъ -- вотъ что сказывается въ каждомъ словѣ автобіографіи бѣднаго чудака, котораго судьба связала съ бездушной женщиной и довела до нищеты, до поруганія, до глубочайшей трагедіи, какая только можетъ происходить въ душѣ такой личности. Читая романъ, вы, конечно, испытывали минутами нѣкоторое утомленіе отъ его тускловатаго колорита и всѣхъ этихъ изліяній идеалиста, вдающагося все болѣе и болѣе въ печальный самообманъ; но въ этомъ-то и заключается, по моему, настоящее достоинство автора, какъ реальнаго писателя. Онъ желалъ, прежде всего, правды. Разъ задумавши своего "Баболена" со всей совокупностью его душевнаго склада, онъ могъ бы, обладая милымъ, блестящимъ умомъ, легкой, фельетонной манерой, гораздо больше забавлять читателя, разнообразить его внѣшнія впечатлѣнія, ввести въ разсказъ множество пикантныхъ эпизодовъ и т. д. Но ничего этого онъ не захотѣлъ сдѣлать и, шагъ за шагомъ, капля за каплей, доводитъ васъ къ концу романа до того, что вы сливаетесь съ личностью Баболена, вы страдаете вмѣстѣ съ нимъ, и его жалкая смерть вызываетъ въ васъ самые лучшіе порывы человѣческой симпатіи, самый великодушный протестъ, на какой только способенъ читатель во имя нравственной правды и справедливости. Тутъ ужь нельзя никому упрекнуть реализмъ въ томъ, что онъ занимается физіологіей, а не душевнымъ міромъ человѣка, что онъ копается въ болячкахъ тѣла, въ его инстинктахъ, въ его чувственной распущенности. Тутъ все -- идея, чувство, принципъ вмѣстѣ съ дисгармоніей въ душевныхъ свойствахъ человѣка, т. е.-- какъ мы имѣемъ это въ Баболенѣ: съ мягкостью характера, отсутствіемъ извѣстнаго развитія воли или неимѣніемъ въ умственномъ складѣ нѣкоторыхъ сторонъ, помогающихъ намъ находить желанное равновѣсіе и защищать себя въ жизни отъ разнаго рода опасностей. И замѣтьте это: при всей исключительности душевной жизни Баболена, несмотря на форму автобіографіи, несмотря на то, что онъ постоянно долженъ говорить о себѣ самомъ, все-таки жизнь героя переплетена съ окружающей его средой, она, по пріемамъ творчества, не противорѣчитъ требованіямъ хорошаго реализма, хотя, конечно, не представляетъ собой такого сочетанія душевнаго анализа съ картинами текущей жизни, какъ у Флобера. Баболенъ, нѣсколько исключительный характеръ, но вовсе не сочиненный; онъ не вырванъ изъ чужой дѣйствительности, и его трагическая судьба есть прямой результатъ того хищничества, той испорченности, какими переполнена свѣтская и буржуазная жизнь современной Франціи. Авторъ не можетъ выдумывать людей, представляющихъ собой большинство; а прикосновеніе къ такимъ людямъ должно, роковымъ образомъ, привести всякаго такого идеалиста, какъ Баболенъ, къ жалкому исходу, если онъ во-время не догадается съ какими хищными звѣрями имѣетъ онъ дѣло. Въ каждомъ хищническомъ обществѣ, человѣкъ, преданный идеѣ, не живущій своими себялюбивыми инстинктами, наклонный по натурѣ къ великодушію и самоотверженности, заранѣе обреченъ на закланіе. Но этого еще мало; авторъ, быть можетъ, не желая того, показалъ намъ: кіжъ отрѣшенность отъ жизни, книжность должны непремѣнно вести къ подобнымъ разультатамъ, даже въ людяхъ съ прекраснѣйшими задатками. Гармонія и тутъ нарушена. Мы не можемъ осуждать за это несчастнаго Баболена, но не въ состояніи и не признать факта этого отсутствія равновѣсія въ душевномъ развитіи такого хорошаго человѣка. Кто способенъ нѣсколько поглубже взглянуть на подобную автобіографію, тотъ увидитъ въ ней какъ бы символъ общаго культурнаго движенія французской націи: маленькая кучка идеалистовъ, воспитавшихся почти исключительно на извѣстныхъ принципахъ, формулахъ, идеалахъ, вѣрованіяхъ, и масса, живущая до сихъ поръ инстинктами, интересами и побужденіями, развившимися совершенно внѣ міра идей. Поэтому, каждый двадцатилѣтній періодъ приноситъ намъ картины неурядицы, гдѣ жертвами прежде всего падаютъ люди односторонніе, слишкомъ далеко зашедшіе въ область идеаловъ.
   Другой талантъ, также молодой, свѣжій, но съ инымъ оттѣнкомъ, пришелъ къ реальному роману, начавши поэтическими опытами. Имя Альфонса Додэ стало извѣстно въ самое послѣднее время. Какъ романистъ, онъ, можно сказать, существуетъ только два-три года. Съ русской публикой его познакомилъ тотъ же художникъ-критикъ, которому мы обязаны прекрасными характеристиками Флобера и братьевъ Гонкуръ. Сдѣлалось это почти на-дняхъ, такъ что физіономія Альфонса Додэ, какъ писателя, представляетъ для русской публики совершенную новость; а между тѣмъ, его репутація во Франціи стоитъ теперь выше извѣстности остальныхъ молодыхъ, начинающихъ писателей реальной школы. Онъ добился этого однимъ романомъ, который, несмотря на безпощадность своего реализма, былъ увѣнчанъ чопорной и классической "Французской Академіей", что случается чрезвычайно рѣдко, и въ періодъ времени какихъ-нибудь двухъ лѣтъ пережилъ болѣе дюжины изданій. Теперь Альфонсъ Додэ, поощренный такимъ блистательнымъ успѣхомъ, пойдетъ, по всей вѣроятности, по дорогѣ романиста; но первый періодъ его писательства былъ посвященъ другимъ родамъ. Онъ уже довольно много ставилъ драматическихъ произведеній: и небольшихъ одноактныхъ пьесъ, и болѣе значительныхъ произведеній и на литературныхъ сценахъ Парижа: Одеонѣ, "Французской Комедіи", и на бульварныхъ. Его давно замѣтили, какъ сценическаго писателя съ талантомъ, съ поэтическимъ колоритомъ; но прочной репутаціи онъ себѣ не составилъ, какъ драматургъ, и піеса, куда онъ вложилъ всю свою оригинальность, потерпѣла даже совершенное крушеніе. Но не театръ привелъ его къ роману, а другіе его опыты, именно: маленькіе полу фантастическіе очерки въ сказочной формѣ, къ которымъ онъ перешелъ послѣ стихотворныхъ опытовъ. Стихотворцемъ по профессіи онъ не остался, но поэтичность свою сохранилъ и развилъ. Если въ Гонкурахъ и въ Дрозѣ мы имѣемъ парижанъ по преимуществу, людей анализа и умственной тонкости разсудочнаго характера, то Додэ -- дитя юга, воспитанный подъ впечатлѣніемъ теплой, разнообразной, поэтической природы, съ веселымъ, игривымъ темпераментомъ, полнымъ того свойства, которое нѣмцы называютъ "жизнерадостность". Такимъ онъ явился въ Парижъ добиться удачи, не переставалъ жить жизнью артиста, богемы, прирожденнаго поэта, и сталъ заработывать себѣ насущный хлѣбъ, не утомляя себя, вкладывая свои замыслы въ форму стихотвореній,а впослѣдствіи -- оригинальныхъ и милыхъ сказокъ, гдѣ фантазія переплетается съ искренностью чувства, часто съ юморомъ и всегда съ яснымъ пониманіемъ жизни. Рядъ мелкихъ произведеній въ прозѣ, проникнутыхъ удачной смѣсью воображенія и дѣйствительности, помогъ Додэ выработать свою писательскую манеру, и онъ въ состояніи былъ, перейдя къ рамкѣ настоящаго романа, явиться большимъ мастеромъ во всеоружіи своего свѣжаго и яркаго таланта. Жизнь въ Парижѣ развила его наблюдательность, но не заставила его утратить поэтическое чутье, и тотъ колоритъ, который онъ придаетъ всѣмъ своимъ мыслямъ, своей манерѣ обращаться съ людьми, съ событіями, положеніями. Всѣ эти особенности вылились какъ разъ въ томъ романѣ, который получилъ въ одинъ годъ огромную извѣстность и обезпечилъ автору дальнѣйшій успѣхъ. Его заглавіе уже прямо показываетъ, что мы имѣемъ тутъ дѣло съ совершенно реальною почвой. Авторъ выбралъ простую промышленную фирму: "Фромонъ младшій и Рислеръ старшій". Это -- два компаньона обойной фабрики. Черезъ нихъ мы вступаемъ въ міръ парижской буржуазіи, воскресшей опять подъ перомъ автора съ такимъ же богатствомъ подробностей, къ какому пріучилъ Бальзакъ во множествѣ романовъ изъ той же сферы, но не 60-хъ, а 30-хъ годовъ. Тутъ передъ нами течетъ дѣйствительность вчерашняго дня въ центрѣ торговаго и промышленнаго парижскаго квартала, въ такъ называемомъ Болотѣ (Marais). Интимная драма не избѣжала роковой необходимости вращаться около супружеской невѣрности. Этого мотива ни одинъ французскій реалистъ избѣгнуть не въ состояніи. Невѣрная жена -- самый полный типъ во всемъ романѣ; она, съ головы до пятокъ, дитя парижской дѣйствительности: родившись въ мелкомъ буржуазномъ семействѣ отъ матери -- доброй кумушки и отъ отца -- тунеядца, весь свой вѣкъ игравшаго фальшивую роль человѣка бойкаго, способнаго составить себѣ большое состояніе, но не имѣвшаго ни въ чемъ удачи, она прошла черезъ модную мастерскую и развила въ себѣ тотъ видъ ѣдкаго, остраго хищничества, какой ведетъ каждую увріерку, каждую дочь обѣднѣвшихъ родителей къ изысканію лазейки, черезъ которую она могла бы попасть въ міръ матеріальнаго довольства и удовлетворить всѣмъ своимъ инстинктамъ. Сосѣдство богатыхъ буржуа, постоянная зависть высушиваютъ ее съ дѣтскихъ лѣтъ и превращаютъ въ образцовый порочный организмъ, въ которомъ легкомысліе гризетки перемѣшано съ бездушіемъ и сухостью дѣльца.
   Такова самая значительная фигура романа, эта пикантная, шумная, плотоядная Сидонія, на которой добрякъ Рислеръ, одинъ изъ компаньоновъ фирмы, женится, зажмуривъ глаза на свое ближайшее будущее. Трудно сказать, къ какому виду паденія неспособна подобная женщина. Въ предѣлахъ небольшаго романа она продѣлала рѣшительно все, что только можно вообразить въ рамкахъ буржуазной дѣйствительности. Она влюбила въ себя брата своего будущаго мужа, потомъ его бросила, потомъ вышла замужъ за старшаго, чтобъ попасть въ тотъ самый домъ, который питалъ въ ней хищническую зависть, сдѣлалась возлюбленной мужа своей пріятельницы, осыпавшей ее постоянно всякаго рода вниманіемъ и дружескими услугами, раззорила и своего возлюбленнаго и, вмѣстѣ съ нимъ, мужа, довела солидный промышленный домъ до банкротстваа, несчастнаго Рислера -- до самоубійства, уморивъ предварительно отъ тоски другую свою пріятельницу; у той она отняла сердце первой своей мужской жертвы, брата своего мужа, котораго, во второй разъ, уже замужней женщиной, довела до связи съ собой, чтобъ имѣть противъ него оружіе, когда онъ вздумалъ раскрыть всѣ ея гадости. Какъ видите, программа ужасающая, и во всемъ этомъ нѣтъ никакого преувеличенія. Вы читаете, и самая заурядная правда, самая обычная дѣйствительность мечутся вамъ въ глаза. Эта Сидонія, это привлекательное чудовище, въ концѣ концовъ, дѣйствуетъ безсознательно; она не можетъ иначе поступать по всему складу своей натуры, по всему своему прошедшему; она -- болячка цѣлаго общественнаго строя, а ея успѣхъ, ея обаятельность, опять-таки, даны культурой того громаднаго города, гдѣ она родилась. Авторъ безъ малѣйшей натяжки показываетъ, въ лицѣ этой Сидоніи, какъ типъ продажной женщины, типъ новѣйшей гетеры, овладѣлъ уже нетолько великосвѣтскою, но и буржуазною средой. Сидонія -- одна изъ характерныхъ разновидностей общественнаго паразита, какой, по полумистической теоріи Дюма-сына, предназначается къ тому, чтобъ пожрать все недостойное существовать на землѣ. Но вы видите, что этотъ паразитъ пожираетъ въ томъ міркѣ, куда ввелъ насъ авторъ, нетолько недостойное существовать, но и все честное, самоотверженное, добродѣтельное. Такова главная сущность романа Додэ; но я не могу передать вамъ особаго обаянія, производимаго манерой автора. Оригинальность этой манеры заключается, главнымъ образомъ, въ томъ, что авторъ, не вторгаясь въ разсказъ въ формѣ разсужденій, комментаріевъ, возгласовъ, патетическихъ или сатирическихъ тирадъ, постоянно бесѣдуетъ съ дѣйствующими лицами въ какомъ-то полушутливомъ, полуфантастическомъ тонѣ, имѣющемъ несомнѣнную прелесть и очень мало нарушающемъ общій реальный колоритъ романа. Прежній сказочникъ остается вѣренъ своей натурѣ и привычкамъ, и способенъ бесѣдовать нетолько съ лицами, но и съ вещами и съ впечатлѣніями картинъ; онъ олицетворяетъ извѣстные факты обыденной жизни, связанные съ душевными волненіями людей. Чтобъ вамъ показать наглядно, что это такое, я остановлюсь на одной главѣ романа, которая посвящена такъ называемой échéance, т. е. сроку по вексельнымъ платежамъ. Эту "échéance" Додэ превращаетъ въ маленькаго демона, въ какое-то фантастическое, зловѣщее существо, которое, по своему, мучаетъ людей въ различныхъ сферахъ, во всевозможныхъ житейскихъ обстановкахъ. Передъ всѣми оно встаетъ въ одинъ и тотъ же моментъ и нашептываетъ имъ въ ухо все, что несчастные должны испытывать, чувствуя и въ себѣ, и вокругъ себя полную невозможность удовлетворить долговому обязательству. Согласитесь, что этотъ пріемъ чрезвычайно милый и поэтическій и, вмѣстѣ съ тѣмъ, нетолько не оторванъ отъ дѣйствительности, а прикованъ къ ней тяжелыми цѣпями. Подобное вторженіе авторской фантазіи, юмора и грустнаго чувства разнообразитъ впечатлѣніе читателя, освѣжаетъ его, расчищаетъ воздухъ слишкомъ тяжелой и, подчасъ, слишкомъ банальной дѣйствительности. Можно прямо сказать, что безъ этого полуфантастическаго элемента реальной правды романъ совершенно измучилъ бы васъ своей безотрадностью. Но не подумайте, чтобъ Додэ злоупотреблялъ поэтическимъ даромъ сказочника; онъ показалъ въ этомъ необыкновенный тактъ, чутье, чувство мѣры. Общее теченіе разсказа, характеристика лицъ, положеній, подробностей -- все это реально въ самомъ лучшемъ, художественномъ смыслѣ слова, притомъ не тяжело, не расплывчато, а бойко, весело, добродушно, а. когда нужно, съ оттѣнкомъ горькаго, но блестящаго юмора. Если про другихъ реалистовъ можно сказать, что они черезчуръ объективны, что они оставляютъ читателя слишкомъ съ глазу на глазъ съ дѣйствующими лицами; то Додэ успѣлъ соединить требованія реализма съ извѣстной долей личнаго отношенія къ своимъ героямъ. Онъ ихъ не казнитъ, не читаетъ имъ проповѣдей, онъ не произноситъ безповоротныхъ приговоровъ, но показываетъ намъ, въ разныхъ мѣстахъ романа, какое чувство они въ немъ самомъ возбуждаютъ. Какъ мыслитель -- гуманистъ онъ разумѣется прощаетъ имъ почти всѣ ихъ прегрѣшенія, но вовсе неспособенъ закрывать глаза на различныя проявленія ихъ умственной пустоты, ихъ смѣшныхъ сторонъ, ихъ сердечнаго бездушія. Въ особенности комическія слабости и претензіи находятъ въ немъ яркое и смѣющееся зеркало. По своему, онъ безпощаденъ къ пошлымъ и смѣшнымъ личностямъ разсказа, но эта безпощадность, все-таки, остается теплой, человѣчной. Вы никогда не забудете фигуры провинціальнаго актёра, отца несчастной дѣвушки, загубленной Сидоніей -- неизлечимаго тунеядца, фразёра, пустѣйшую личность, котора'я носится постоянно со своимъ сценическимъ призваніемъ и позволяетъ женѣ и дочери умирать надъ работой, чтобъ ему можно было проводить время въ болтовнѣ, въ шляньѣ по бульварамъ и въ отыскиваньи идеальнаго директора, а то такъ и собственнаго антрепренёрства. Этотъ Делобель останется одной изъ самыхъ удачныхъ фигуръ французскаго реальнаго романа, хотя онъ и проходитъ по разсказу скорѣе въ видѣ эпизодическаго лица. Точно также, и отецъ Сидоніи изображенъ авторомъ съ яркимъ мастерствомъ. Отношеніе его къ этой вздорной личности -- одного сорта съ обработкой фигуры актёра: онъ не упускаетъ ни одной реальной черты и даетъ намъ полную возможность ознакомиться съ курьёзнымъ типомъ парижскаго буржуазнаго муравейника и, вмѣстѣ съ тѣмъ, слегка трунитъ надъ нимъ" надъ его жалкими претензіями, надъ его верченіемъ въ колесѣ тревожной безпорядочности. Свѣтлыя личности у него безцвѣтнѣе, потому что онѣ и въ жизни-то -- по крайней-мѣрѣ въ жизни, имъ изображаемой -- должны вставлять себя въ болѣе казенныя рамки; но изъ добрыхъ людей романа, главная фигура, Рислеръ-старшій, добрякъ, загубившій свою жизнь въ качествѣ мужа Сидоніи, доказываетъ, опять-таки, способность автора соединять реальные пріемы творчества съ человѣчнымъ отношеніемъ къ созданнымъ имъ лицамъ. Этотъ альзасецъ простоватъ, ограниченъ, иногда даже просто смѣшонъ. Онъ ничего не видитъ дальше преуспѣянія фирмы и весь ушелъ въ изобрѣтеніе какой-то машины для печатанія обоевъ; но въ немъ живутъ неоцѣненныя качества рядомъ со всѣмъ этимъ: честность, благодарность къ тѣмъ людямъ, которые дали ему положеніе, преданность идеѣ, труду, широкая доброта, сознаніе своей грубоватости и ограниченности, выражающіяся въ преклоненіи передъ наружностью, бойкостью, ловкостью своей жены. Додэ ни мало его не идеализируетъ, не хвалитъ его отъ себя съ какимъ-нибудь подчеркиваньемъ, но возбуждаетъ къ нему несомнѣнную симпатію читателя, да и самъ относится къ нему постоянно съ теплотой и искренностью, не мѣшающими, однако, юмору изображенія.
   Таково произведеніе молодаго реалиста, успѣвшаго добиться громкаго успѣха своей первою, вполнѣ серьёзною вещью. Этотъ фактъ чрезвычайно пріятенъ: онъ показываетъ, что, при удачномъ сочетаніи авторскихъ свойствъ, писатель-реалистъ можетъ идти по широкой дорогѣ смѣлаго воспроизведенія жизни. Додэ, какъ я уже замѣтилъ, посвятилъ себя теперь исключительно роману и нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ выпустилъ новое произведеніе съ очень широкой программой, но я не буду вдаваться въ его разборъ на томъ основаніи, что романъ этотъ, подъ заглавіемъ "Jack", представляетъ собой уже дальнѣйшее развитіе его авторской манеры, между тѣмъ какъ въ романѣ "Фромонъ младшій и Рислеръ старшій" заканчивается первый періодъ его писательства. Забѣгать впередъ я не могу, тѣмъ болѣе, что мнѣ предстоитъ еще третья бесѣда о другомъ крупномъ дарованіи, заинтересовавшемъ собой, въ послѣдніе два-три года, русскую публику даже болѣе, чѣмъ французскую. Пока -- подведемъ нѣкоторые итоги.
   Всѣ романисты, разсмотрѣнные мною въ настоящую бесѣду, принадлежатъ несомнѣнно реальному творчеству. Всѣ они выступили на литературное поприще въ одну и ту же эпоху, т. е. въ шестидесятыхъ годахъ. Если вспомнить, что Флоберъ выпустилъ въ свѣтъ свою "Г-жу Бовари" во второй половинѣ предъидущаго десятилѣтія, то успѣхи реализма являются дѣйствительно замѣчательными. Такой кружокъ талантовъ, держащихся за одинаковые пріемы, за одинаковые принципы, составляетъ уже школу. И есть полная надежда на то, что лучшія литературныя силы Франціи будутъ примыкать именно къ этой группѣ, завоюютъ искуству его настоящее реальное царство. Вы видѣли: каждый изъ этихъ молодыхъ реалистовъ, оставаясь вѣрнымъ основной задачѣ своего творчества, ищетъ, однако же, всё новыхъ путей и въ замыслахъ романовъ, и въ содержаніи, и въ мастерствѣ исполненія, и въ колоритѣ.
   Гонкуры въ лучшихъ своихъ произведеніяхъ, разобранныхъ мною, стараются слить внутреннюю жизнь своихъ героинь какъ можно сильнѣе съ цѣлымъ рядомъ внѣшнихъ впечатлѣній; предаются самой старательной, самой кропотливой работѣ, чтобъ опредѣленнѣе, обстоятельнѣе, правдивѣе воспроизвести жизнь души, какъ мы это видимъ въ "Г-жѣ Жервезэ"; и, все-таки, они не могутъ достичь того сліянія жизни героини съ ежедневной дѣйствительностью, какое мы видимъ у Флобера. Ихъ женскія фигуры остаются, скорѣе, портретами, этюдами отдѣльныхъ личностей, вставленными въ блистательныя рамки реальнаго искусства, чѣмъ настоящими типами. Они не избѣгли и авторскаго произвола въ постройкѣ романа, желая какъ можно подробнѣе войти въ интимную жизнь своихъ героинь.
   То же почти замѣчаніе можно сдѣлать и относительно Дроза, какъ автора романа "Ваболенъ". И онъ выдѣляетъ главное лицо изъ общаго теченія дѣйствительности настолько, что придаетъ всему произведенію нѣсколько односторонній и исключительный характеръ. Интересъ чисто-психологическій, анализъ ощущеній поставлены до такой степени на первый планъ, что жизненныя подробности, при всей ихъ правдивости, являются блѣдноватыми, какъ бы въ сокращенномъ видѣ, даютъ читателю мало средствъ самому судить о томъ, въ какой степени испытанія героя были реальны. Въ этомъ смыслѣ, Дрозъ и Гонкуры -- двѣ противуположности: у Гонкуровъ мѣстами необыкновенное обиліе отдѣльныхъ фактовъ и фактиковъ, которые должны дѣйствовать на психологію главнаго лица въ связи съ виртуозностью манеры, съ всевозможными пріемами мастерства; у Дроза, напротивъ, мѣстами изложеніе черезъ-чуръ идейно, если я могу такъ выразиться, слишкомъ сведено къ однимъ нравственнымъ и умственнымъ мотивамъ.
   Наконецъ, у Альфонса Додэ находимъ мы болѣе удачное сочетаніе пріемовъ реализма, облеченное въ пріятную, легкую, но не легковѣсную форму; на первый разъ, съ нѣкоторыми особенностями его личнаго развитія и южной натуры. Его ужь никакъ нельзя упрекнуть въ томъ, что онъ слишкомъ выдѣляетъ главное лицо, что онъ съ авторскимъ произволомъ сосредоточиваетъ на немъ исключительный интересъ разсказа. Напротивъ, онъ держится въ романѣ, разобранномъ мною, самаго широкаго, реальнаго пріема: выхватывать изъ дѣйствительности цѣлый мірокъ и заинтересовывать читателя всѣми отдѣльными элементами и фигурами этого мірка, а, въ то же время, связывать весь этотъ мірокъ съ жизнью цѣлаго общества; показывать на его типахъ: какъ житейская траги-комедія держится за самые крупные мотивы въ развитіи страны и въ національномъ характерѣ.
   Что же мудренаго, скажу я въ заключеніе, что груна даровитыхъ реалистовъ, искавшихъ и ищущихъ новаго содержанія и все болѣе широкихъ рамокъ для современнаго романа, обогатилась, въ послѣдніе годы, тѣмъ своеобразнымъ и сильнымъ дарованіемъ, которому я посвящу цѣликомъ мою послѣднюю бесѣду -- реалистомъ Эмилемъ Зола.
   

Чтеніе третье.

Эмиль Зола.-- Личная его судьба, по авто-біографическому очерку.-- Первая манера его реализма: "Тереза Ракенъ".-- Вліяніе политическихъ событій на замыслы романиста,-- Эпопея "Ругоны-Макаръ".-- Характеристика выдающихся качествъ и слабыхъ сторонъ Зола.-- Общій взглядъ на мотивы французскаго реальнаго романа.-- Картина литературнаго труда въ школѣ французскихъ реалистовъ.-- Плодотворность ихъ изученія въ связи съ движеніемъ нашей беллетристики.

Мм. Гг.

   Мы подошли къ послѣдней фазѣ развитія реальнаго романа во Франціи. Талантъ, представляющій собой эту фазу, всего болѣе знакомъ русской публикѣ. Это -- Эмиль Зола. Можно смѣло сказать, что онъ, особенно въ послѣдніе два, три года, пріобрѣлъ у насъ такую прочную репутацію, какой у себя на родинѣ еще не имѣетъ. До 1872 года имя его было совершенно неизвѣстно русской публикѣ. Въ этомъ году явился первый томъ цѣлой эпопеи, задуманной имъ, какъ мы увидимъ дальше, по весьма широкой программѣ и озаглавленной "Ругоны-Макаръ". Въ одномъ изъ періодическихъ изданій мнѣ привелось, тогда еще, представить читателю это молодое дарованіе и указать въ краткихъ чертахъ его связь съ предшествующимъ движеніемъ французскаго романа. Съ тѣхъ поръ, каждый годъ, Зола выпускалъ по цѣлому тому своей эпопеи. Одинъ изъ нашихъ ежемѣсячныхъ журналовъ сдѣлалъ его своимъ постояннымъ сотрудникомъ и сталъ печатать вновь выходившіе томы нетолько одновременно, но даже раньше появленія ихъ на французскомъ языкѣ. Такая иниціатива "Вѣстника Европы" расширила у насъ еще больше репутацію Зола и позволила намъ ознакомиться съ нимъ нетолько какъ съ романистомъ, но какъ съ критикомъ и публицистомъ. Вотъ ужь болѣе года, какъ онъ доставляетъ ежемѣсячныя статьи въ видѣ писемъ, гдѣ онъ успѣлъ задѣть очень многія характерныя стороны французской жизни и составить въ легкой, оригинальной, блестящей формѣ нѣсколько этюдовъ критическаго характера. Въ предъидущихъ двухъ бесѣдахъ я упоминалъ о немъ, какъ о критикѣ, или называя его по имени, или подразумѣвая, когда я говорилъ съ вами о Флоберѣ и о братьяхъ Гонкуръ. Въ этихъ двухъ критическихъ этюдахъ Зола всего ярче выразилъ свое литературное міровоззрѣніе и облегчилъ намъ задачу: привести его собственныя произведенія въ прямую связь съ его художественнымъ и умственнымъ развитіемъ. Если вы прочитывали его "Парижскія письма", то, вѣроятно, составили себѣ уже нѣкоторое понятіе о томъ, какъ этотъ человѣкъ смотритъ на значеніе современнаго романа, кто ему изъ писателей больше правится, какихъ пріемовъ желалъ бы онъ самъ держаться въ творчествѣ и манерѣ. Но заинтересованные имъ, какъ романистомъ и критикомъ, вы вѣроятно желали бы также составить себѣ приблизительное понятіе и о человѣкѣ, объ его житейской карьерѣ, о томъ, гдѣ и какъ онъ учился, подъ какими вліяніями выросъ и развился, гдѣ и въ какихъ условіяхъ живетъ въ настоящее время?
   Собираясь бесѣдовать съ вами, я задалъ себѣ тѣ же самые вопросы и хотѣлъ сначала ознакомиться съ тѣмъ, что было во французской журналистикѣ сказано существеннаго о талантѣ, произведеніяхъ и личности Эмиля Зола. Но поиски мои не привели меня ни къ какимъ цѣннымъ результатамъ. Зола еще не заслужилъ въ Парижѣ обстоятельной оцѣнки со стороны авторитетныхъ критиковъ. Одинъ изъ нихъ сообщилъ мнѣ письменно, что онъ затрудняется привести какую-нибудь особенно выдающуюся статью; а на самого Зола, какъ романиста, взглянулъ суховатымъ и равнодушнымъ взглядомъ, говоря, что если онъ не лишенъ таланта, то, во всякомъ случаѣ, его манера слишкомъ напряженна и угловата, чтобъ доставить ему репутацію первокласснаго художника. Мнѣ извѣстно было, что нашъ знаменитый соотечественникъ, живущій въ Парижѣ въ литературно-артистической средѣ, лично знакомъ съ Зола и даже способствовалъ его тѣснѣйшимъ сношеніямъ съ Россіей. Въ письмѣ И. С. Тургенева я нашелъ нѣсколько чертъ, характеризующихъ писательскую личность Зола; но этимъ я не удовольствовался и обратился къ самому романисту, прося его сообщить мнѣ все, что появилось въ журналахъ или біографическихъ словаряхъ про его жизнь и дѣятельность. Онъ самъ удовлетворилъ меня вполнѣ.
   Въ небольшомъ письмѣ съ умѣлъ онъ сообщить такъ много существеннаго, что трудно найти больше содержанія и на десяткѣ страницъ любой біографіи. Вы мнѣ позволите привести всю біографическую часть письма въ подстрочномъ переводѣ. Она поможетъ намъ необычайно въ дѣлѣ критическаго пониманія произведеній Зола.
   "Я родился, пишетъ онъ: -- 2-го апрѣля 1840 года отъ отца, родомъ венеціанца, и отъ матери-француженки, изъ провинціи Веаисе -- родился въ Парижѣ, въ самомъ центрѣ одного изъ народныхъ кварталовъ. Отецъ мой былъ инженеръ и сдѣлалъ нѣсколько крупныхъ работъ по канализаціи, живя въ городѣ Эксъ, около Марсели, гдѣ и умеръ въ 1847 году. Съ трехъ лѣтъ до осьмнадцати я росъ въ Провансѣ и началъ учиться въ коллежѣ города Эксъ. Вернувшись въ Парижъ въ 1858 году, прошелъ я черезъ большую нищету. Гимназическій курсъ кончилъ я въ лицеѣ Сен-Луи и нѣкоторое время билъ баклуши, съ безпечностью поэта. Въ 1862 году поступилъ приказчикомъ въ книжную торговлю Гашетъ и оставался тамъ вплоть до 1860 года, когда бросился въ журнализмъ".
   "Вотъ ужь десять лѣтъ какъ я живу своимъ перомъ, скорѣе дурно, чѣмъ хорошо; меня сильно оспориваютъ, часто совсѣмъ не признаютъ, и я заработываю, конечно, гораздо меньше нашихъ газетныхъ фельетонистовъ. Только четыре года какъ я въ состояніи былъ совершенно оставить газетное сотрудничество, гдѣ мои замашки доставляли мнѣ непріятности, и окончательно заперся у себя дома, чтобъ писать мои романы".
   "Живу я очень уединенно, въ глухомъ кварталѣ, въ самой глубинѣ Батиньолей. Я занимаю маленькій домикъ съ моей женой, матерью, двумя собаками и одной кошкой. Развѣ кто-нибудь изъ пріятелей завернетъ ко мнѣ въ четверкъ вечеромъ; все это -- больше друзья дѣтства, почти всѣ -- провансальцы. Выхожу я какъ можно меньше. Изъ современныхъ писателей бываю только у Флобера, Гонкура и Альфонса Додэ. Я нарочно такъ удалился отъ всего, чтобъ какъ можно спокойнѣе работать. Работаю я самымъ буржуазнымъ образомъ. У меня есть положенные часы: утромъ я сажусь къ столу, точно купецъ къ конторкѣ, пишу потихоньку, среднимъ числомъ страницы по три въ день, не переписывая: представьте себѣ женщину, вышивающую шерстями, стежокъ за стежкомъ; дѣлаю, конечно, ошибки; иногда вычеркиваю, но кладу на бумагу мою фразу тогда только, когда она совершенно сложится въ головѣ. Какъ вы видите, все это чрезвычайно ординарно. Боюсь, какъ бы такое разоблаченіе не повредило въ умѣ вашихъ слушателей той страшной фигурѣ, какую они могли создать изъ меня. Но дѣло-то въ томъ, что всѣ настоящіе работники, въ нашу эпоху, должны быть, по необходимости, людьми тихими, чуждыми всякой рисовки и жить семейно, какъ какой-нибудь нотаріусъ маленькаго городка".
   "Что же вамъ еще сказать? Мои "Ругоны-Макаръ" должны имѣть двадцать частей, и я, въ настоящую минуту работаю надъ 7-й частью, романомъ, обнимающимъ собой міръ парижскихъ рабочихъ {Романъ этотъ уже появился теперь и по-французски, и по-русски. Прим. автора.}. Я уже много работалъ, а передо мной еще больше работы. Для меня вся жизнь заключается въ трудѣ. Даже черезъ десять или пятнадцать лѣтъ я не разсчитываю на то, чтобъ меня поняли и признали во Франціи. На меня смотрятъ сквозь всякаго рода призраки и нелѣпости. Къ тому же, и вражда литературныхъ школъ слишкомъ сильна, чтобъ мнѣ воздали должную справедливость, а политика производитъ теперь у насъ такой шумъ, что книги проходятъ совершенно незамѣченными. Не бѣда! Надо только производить. Когда я доволенъ своимъ днемъ, вечеромъ я сажусь съ своей женой и матерью играть въ домино. Мнѣ такъ легче поджидать успѣха".
   "Считаю почти лишнимъ прибавлять, что за мной значится всего одинъ порокъ: люблю сладко поѣсть. Но такое признаніе можетъ показаться тщеславнымъ. Разсудите сами, можете ли вы объяснить всѣмъ этимъ мои романы. Послѣдняя подробность: я очень нервенъ, продолжительная работа раздражаетъ и убиваетъ меня. Я принужденъ бываю останавливаться на нѣсколько недѣль, потому что сердце начинаетъ биться ужасно. Еслибъ я не писалъ моихъ книгъ, я желалъ бы быть мелкимъ собственникомъ гдѣ-нибудь въ деревенькѣ и дышать на свободѣ вольнымъ воздухомъ".
   "Обработайте все это. Я хотѣлъ только дать вамъ факты и числа. Въ сущности же, у меня въ искуствѣ одна страсть: жизнь. Я любовно преданъ современной жизни, всей моей эпохѣ".
   Вы сами видите, какъ это характерно и полно содержанія, несмотря на краткость и сжатость формы. Изъ письма же нашего знаменитаго соотечественника я позволю себѣ выписать объ личности Зола еще нѣсколько словъ: "Зола женатъ, пишетъ онъ:-- такъ, какъ женятся увріэ, живетъ уединенно, работаетъ, какъ волъ. Закала сильнаго, упорный и угловатый характеръ, притомъ добродушенъ, простъ и очень самолюбивъ".
   Если вы сопоставите оба показанія, то они сольются въ одно цѣлое, дающее намъ довольно яркій образъ и натуры, и нравственнаго склада, и житейской обстановки. Наружность Зола, судя по портрету, видѣнному мною въ самое послѣднее время, какъ нельзя больше соотвѣтствуетъ этой характеристикѣ: у него энергическая, чрезвычайно своеобразная голова, съ плотно-остриженными волосами, довольно широкимъ лицомъ, крупнымъ, прямымъ носомъ и взглядомъ нѣсколько изъ подлобья. Вы его никогда бы не признали по портрету за француза-парижанина; а скорѣй приняли бы за провинціала съ юга Франціи, за какого-нибудь машиниста, моряка или вообще рабочаго, одѣтаго только-что прилично. Въ его тѣлесномъ складѣ и посадкѣ видна, дѣйствительно, мощная натура, прошедшая черезъ нужду и усиленный трудъ.
   Яркому и блестящему романисту только наша эпоха могла придать такую внѣшность. Между его обликомъ и наружностью какого-нибудь Сю, который былъ въ концѣ сороковыхъ годовъ демократическимъ романистомъ, лежитъ глубокая пропасть. Все легкое, дилетантское, избалованное, эксцентричное исчезло и замѣнилось типомъ работника, въ лучшемъ смыслѣ слова.
   Подведемъ же нѣкоторые итоги матеріалу, находящемуся въ нашихъ рукахъ. Мы видимъ, стало быть, что Зола родился и воспитывался въ средѣ простаго и трудящагося люда, и первыя свои, самыя живыя, впечатлѣнія получилъ въ провинціи. Тамъ, вплоть до юношескихъ лѣтъ, въ немъ развивалось то могучее чувство жизни и природы, какое проявляется въ его романахъ. Онъ вобралъ въ себя южную сочность ощущеній и особенную, нервную энергію, которая встрѣчается, опять-таки, у людей южной расы. Впечатлѣнія дѣтства и отрочества должны были такъ сильно залечь въ него, что первыя его крупныя произведенія, роковымъ образомъ, сложились изъ этихъ жизненныхъ вкладовъ. Далѣе, мы видимъ, что онъ успѣлъ въ Парижѣ пріобрѣсть одно гимназическое образованіе, и въ университетѣ не былъ. У насъ, въ Россіи, такой недочетъ въ умственной карьерѣ сказался бы гораздо рѣзче на произведеніяхъ и на всемъ развитіи человѣка. Переведите вы все на русскіе нравы и условія и посмотрите: что такое была бы житейская дорога Зола, хотя бы здѣсь, въ Петербургѣ. Мы имѣли бы въ немъ провинціальнаго гимназиста, который, докончивъ курсъ въ одной изъ здѣшнихъ гимназій, остался бы безъ дѣла въ теченіи четырехъ лѣтъ, а потомъ четыре года простоялъ бы за прилавкомъ въ книжномъ магазинѣ и прямо послѣ того пустился бы въ литературу. Даже при огромномъ природномъ дарованіи, такой молодой человѣкъ врядъ ли бы выбился на дорогу крупнаго художественнаго творчества и навѣрно остался бы съ неисправимой ограниченностью въ своихъ идеяхъ, вкусахъ, въ пониманіи всего строя окружающей его жизни. Онъ навѣрное бы не пошелъ дальше мелкаго сотрудничества, ничтожныхъ статеекъ, ходячаго либерализма, не пріобрѣлъ бы ни начитанности, ни опредѣленныхъ принциповъ, ни общей умственной выправки {Исключенія составляютъ, въ извѣстной только степени, Помяловскій и Рѣшетниковъ; ихъ даровитость и умъ, все-таки, неизмѣримо ниже той общей развитости, какую мы видимъ въ Зола. Прим. автора.}. А тутъ мы видимъ, что мальчикъ-провинціалъ, пройдя школу нужды и даже бездѣлья, побывавши въ приказчикахъ и поработавъ потомъ, въ теченіи шести лѣтъ, гдѣ попало, является настоящимъ писателемъ, съ большимъ знаніемъ жизни. съ выработкой манеры, съ опредѣленнымъ нравственнымъ и даже философскимъ отношеніемъ къ своей эпохѣ. Словомъ, онъ -- европеецъ отъ головы до пятокъ, онъ -- умственная и художественная сила; онъ не менѣе развитъ, чѣмъ каждый изъ выдающихся литературныхъ дѣятелей Франціи. Какъ же могло это статься? Объясненія такому чуду надо искать не въ однихъ личныхъ качествахъ человѣка, а во всей массѣ той культуры, которую каждый во Франціи можетъ вбирать въ себя, если не лишенъ способности къ развитію. Тамъ личность, дѣйствительно, наслѣдуетъ отъ общей культуры множество даровъ и благъ, а мы здѣсь должны пріобрѣтать все тяжелымъ искусомъ. Какая-нибудь дѣвочка изъ самой мелкой сферы, дочь привратника или уличной торговки, еле грамотная, почувствуетъ въ себѣ наклонность къ сценѣ, попадаетъ въ консерваторію, гдѣ все ученье заключается въ одной декламаціи, и, глядишь, черезъ два-три года она дѣлается неузнаваемой; въ ней: изящество, блескъ, благородство, даже величіе, тонкость -- тысячи свойствъ, присущихъ только людямъ, прошедшимъ черезъ долгую выучку въ самыхъ изысканныхъ аристократическихъ салонахъ. Кто же выучилъ ее всему этому? Жизнь, общій воздухъ, накопленіе формъ и пріемовъ цивилизаціи. То же самое видимъ мы и въ Зола: нетолько въ Зола-романистѣ, но и въ хроникёрѣ, критикѣ, мыслящемъ человѣкѣ, обсуждающемъ въ своихъ блестящимъ фельетонахъ самыя яркія стороны французскаго общества, съ его болячками, недугами и противорѣчіями. Но наслѣдственные дары культуры не дали бы, конечно, и половины такихъ результатовъ, еслибы во Франціи работники литературнаго труда не проникались, почти всѣ безъ исключенія, идеею упорной борьбы, еслибы они не вставляли себя въ суровыя рамки труженичества, еслибы они такъ страстно не были преданы своему призванію, своей идеальной задачѣ. Припомните то, что я сейчасъ прочелъ вамъ изъ письма Зола. Какія двѣ самыя крупныя черты выдѣляются изъ всего этого признанія? Во-первыхъ, трудъ, творчество, производство, какъ онъ выражается. Онъ прямо говоритъ, что вся его жизнь въ этомъ только и заключается. Во вторыхъ, страстная любовь къ современнной жизни, ко всей той эпохѣ, съ которой онъ началъ жить и кончитъ свое поприще. Это чувство необыкновенно характерно, вообще, для западнаго человѣка, и, въ особенности, для француза. Только оно и даетъ яркіе плоды культуры въ сколько-нибудь одаренныхъ личностяхъ. Этимъ чувствомъ энергическій западный человѣкъ рѣзко отличается отъ всѣхъ насъ. Онъ дѣйствительно любитъ свою эпоху, несмотря на все общественное зло, какимъ преисполнена современная цивилизація. Онъ способенъ страдать отъ этого зла; но самую жизнь, весь ходъ міроваго развитія и въ крупномъ, и въ мелкомъ, и въ свѣтлыхъ, и въ мрачныхъ сторонахъ дѣятельности, онъ ставитъ выше своихъ личныхъ, хотя бы очень горькихъ испытаній. Какъ художникъ, какъ моралистъ, какъ сынъ своей родины, онъ живетъ каждымъ фибромъ, предаваясь съ неизсякаемой страстностью наблюденіямъ натуралиста и горячимъ ощущеніямъ поэта.
   Словомъ, въ Эмилѣ Зола произошло чрезвычайно удачное сочетаніе личныхъ свойствъ и житейской дороги: дѣтство и первая юность дали ему особый закалъ простоты, поэтичности, южной нервности; Парижъ сосредоточилъ его душевныя силы на высокой идеѣ сознательнаго и широкаго творчества, далъ ему все, что этотъ городъ способенъ вызвать въ воспріимчивой душѣ и заставилъ трудиться убѣжденно, гордо, съ вѣрой въ свои силы, съ выдержкой, какую даетъ только одна упорная борьба въ такомъ громадномъ центрѣ міровой культуры.
   Не сразу, однако, добился онъ выработки своихъ мыслительныхъ и художественныхъ средствъ, какую мы видимъ въ его послѣднихъ романахъ. Не устройся его обстоятельства такъ, что онъ могъ засѣсть исключительно за работу романиста, онъ принужденъ бы былъ тянуть безконечную лямку сотрудника ежедневныхъ газетъ и журнальцевъ, тратить свое дарованіе по мелочамъ, биться изъ-за куска хлѣба, продавая тотъ товаръ, безъ котораго не можетъ обойдтись бульварная публика. Какъ вы слышали, онъ только съ 1872 г. высвободился изъ-подъ этой растлѣвающей необходимости...
   Но Эмиль Зола, хотя и пустился сначала въ литературную работу мелкаго сотрудника различныхъ парижскихъ листковъ, съ первыхъ же шаговъ на писательской дорогѣ проявилъ преобладающую склонность къ изображенію жизненной правды. Онъ серьёзно записалъ себя въ реалисты и въ этомъ направленіи не колебался, не искалъ другихъ пріемовъ художественной мысли и творчества. На человѣка съ такимъ направленіемъ мысли и вкуса долженъ былъ всего сильнѣе дѣйствовать образецъ и примѣръ Флобера. И къ этому прототипу реальнаго творчества мы должны будемъ въ нашемъ этюдѣ возвратиться не разъ, чтобы показать относительное достоинство произведеній Зола. Чтобы видѣть, какъ скоро произошла съ Зола перемѣна, поворотъ къ болѣе совершенному литературному творчеству, нужно взять романъ, написанный его первой манерой, заставившей заговорить о немъ парижскую критику, и заговорить въ весьма отрицательномъ духѣ. Романъ этотъ называется "Тереза Ракенъ". Онъ появился въ свѣтъ черезъ два года послѣ того, какъ Зола перемѣнилъ заработокъ приказчика въ книжномъ магазинѣ на скудный гонорарій начинающаго писателя. Въ предисловіи ко второму изданію авторъ самъ говоритъ, что его реалистское произведеніе вызвало почти общій взрывъ брезгливаго протеста; почему онъ и счелъ необходимымъ комментировать романъ съ своей точки зрѣнія, помочь читателю дойти до болѣе объективнаго взгляда, послѣ того, какъ самъ авторъ разскажетъ ему: чего онъ въ этомъ произведеніи добивался. Зола прямо говоритъ, что въ "Терезѣ Раненъ" онъ хотѣлъ изучить не характеры, а темпераменты; стало быть, ограничилъ свое творчество физіологическимъ этюдомъ въ литературной формѣ. Онъ, по собственному сознанію, избралъ лица, въ которыхъ нервы и кровь вполнѣ и безусловно владычествуютъ. Въ такихъ организмахъ нельзя предположить свободнаго выбора желаній, идей и поступковъ, а слѣдуетъ все приписывать роковымъ инстинктамъ, исходящимъ изъ ихъ тѣлесной организаціи. Онъ, опять-таки, самъ называетъ свою героиню и своего героя -- Терезу и Лорана -- животными въ человѣческомъ образѣ и ничѣмъ больше. Старался онъ прослѣдить въ этихъ звѣряхъ глухое броженіе страстей, порывовъ инстинкта, мозговое разстройство, являющееся вслѣдствіе нервнаго кризиса. Любовь этихъ двухъ лицъ -- нечто иное, какъ удовлетвореніе органической потребности; а злодѣйское дѣло, на которое они идутъ, побуждаемые своею связью -- прямое слѣдствіе роковыхъ инстинктовъ и, какъ выражается Зола, "они принимаютъ его совершенно такъ, какъ волки принимаютъ смерть овецъ и барановъ", необходимую для утоленія ихъ голода. Въ этихъ немногихъ словахъ авторскаго предисловія вы уже видите все содержаніе романа. И дѣйствительно, мало вещей въ реальной литературѣ болѣе голыхъ, болѣе сосредоточенныхъ на безстрашномъ анализѣ нервно-животныхъ побужденій. Тереза Ракенъ -- жена болѣзненнаго и простоватаго буржуа, мелкаго чиновника на одной изъ парижскихъ желѣзныхъ дорогъ; ея страсть къ любовнику -- товарищу мужа по училищу и службѣ -- нечто иное, какъ стремленіе чувственнаго темперамента, не знающаго въ удовлетвореніи своихъ страстей никакихъ нравственныхъ преградъ. Ея возлюбленный -- такое же животное, только сангвиническое, а не нервное. При первомъ намёкѣ ея, что мужа надо устранить для безпрепятственнаго пользованія другъ другомъ, онъ, въ сообществѣ ея, дѣйствительно устраняетъ несчастную жертву, попавшую въ этотъ омутъ неудовлетворенныхъ животныхъ страстей. На прогулкѣ Лоранъ топитъ мужа Терезы и дѣлаетъ это такъ ловко, что подозрѣніе не падаетъ на него, и онъ остается обладателемъ Терезы. Но тутъ и происходитъ обратный ходъ страстей: и Тереза, и Лоранъ были убѣждены въ томъ, что, устранивши мужа, они забудутся въ наслажденіи своей страстью, а, вмѣсто того, страсть эта, подъ давленіемъ другихъ, чувственныхъ же волненій, совершенно исчезла и замѣнилась, когда они уже сдѣлались мужемъ и женой, безконечнымъ рядомъ убійственныхъ галлюцинацій, отнимавшихъ у нихъ сонъ и всякое подобіе хотя бы злодѣйскаго спокойствія. Эти новыя страданія возбудили въ нихъ непримиримую взаимную ненависть послѣ разныхъ попытокъ заглушить чѣмъ-нибудь нестерпимое нервное возбужденіе, которое Лоранъ какъ бы перенялъ отъ Терезы, вопреки своему сангвиническому темпераменту. Послѣ цѣлаго ряда такихъ ощущеній, они перешли къ страху смерти и къ взаимному шпіонству, опасаясь доноса и сваливая вину другъ на друга. Когда же такая жизнь сдѣлалась уже совершенно невыносимой, то они разомъ задумали, другъ противъ друга, убійство и отравленіе и, понявъ въ одну минуту свои замыслы, кончаютъ общимъ самоубійствомъ. Какъ вы видите, содержаніе романа представляетъ собой почти исключительный примѣръ литературнаго этюда, гдѣ авторъ ограничивается одной физіологіей органическихъ инстинктовъ. Но въ своемъ предисловіи онъ нетолько не считаетъ это односторонностью, а проситъ читателя вникнуть въ постановку всей своей работы, убѣдиться, что никакой другой цѣли въ романѣ нѣтъ, какъ распластать передъ нимъ два темперамента: одинъ нервный, другой сангвиническій, и показать, какія глубокія потрясенія могутъ произойти отъ столкновенія этихъ двухъ темпераментовъ. Онъ напираетъ на то, что каждая глава романа есть изслѣдованіе любопытнаго физіологическаго случая, и тутъ же прибавляетъ, что главнымъ его желаніемъ было: отыскать въ здоровомъ мужчинѣ и въ женщинѣ съ неудовлетворенными инстинктами ихъ животную сущность, бросить ихъ обоихъ въ водоворотъ порывистой драмы и тщательно записать всѣ ощущенія и всѣ поступки этихъ двухъ существъ. Въ такихъ авторскихъ намѣреніяхъ онъ нетолько не раскаивается, но приводитъ ихъ съ нѣкоторой гордостью. Онъ находился тогда въ томъ періодѣ развитія художниковъ, когда они смотрятъ на реальное творчество съ исключительной точки зрѣнія натуралиста, не заботящагося ни о какомъ общемъ впечатлѣніи, ни о какомъ общемъ выводѣ. Несомнѣнно, что въ эту работу онъ влагалъ полнѣйшую искренность. Мы вѣримъ, что Зола, когда писалъ свою "Терезу Бакенъ", забывалъ весь міръ (какъ онъ самъ заявляетъ намъ) и погружался въ самое точное изображеніе жизни, избранной имъ своимъ объектомъ, входилъ въ анализъ человѣческаго механизма и въ любовной исторіи Терезы и Лорана не видѣлъ ничего безнравственнаго, ничего такого, что можетъ возбудить дурныя страсти. Мы вполнѣ понимаемъ, что онъ, предавшись такой работѣ натуралиста, былъ огорченъ и обиженъ отзывами критиковъ, которые увидѣли въ "Терезѣ Раненъ" одну голую грязь и желаніе автора эксплуатировать дурные инстинкты читателя. Упрекъ этотъ достается, болѣе или менѣе, на долю всѣхъ реалистовъ. Очень мало есть критиковъ, способныхъ стать тотчасъ же на авторскую точку зрѣнія, а не судить на основаніи своихъ вкусовъ, мнѣній и привычекъ, не накидываться на автора съ пріемами прокурорской обвинительной рѣчи. Но надобно замѣтить и то, что намѣренія и искренность автора не могутъ искупить произведенія, какъ совокупность творческой работы; намѣренія часто безгрѣшныя и въ высшей степени серьёзныя, а продуктъ является или угловатымъ, или одностороннимъ, или совершенно фальшивымъ, или даже грубымъ и отвратительнымъ. Главная ошибка такихъ романовъ, какъ "Тереза Раненъ", заключается именно въ исключительно-физіологической цѣли автора. Будь тогда Зола по старше, поразвитѣе, онъ, конечно, понялъ бы, что настоящій предметъ литературнаго творчества есть человѣческая психологія, а не физіологія, что только, болѣе или менѣе, побѣдоносная борьба нравственной стороны человѣка съ его инстинктами, съ его темпераментомъ можетъ дать пищу художественному творчеству, въ состояніи привлечь читателя къ произведенію, получить какой нибудь широкій, общій интересъ и для частной, и для общественной жизни. Всѣ эти соображенія, вѣроятно, и представлялись романисту; но онъ находился еще въ періодѣ слишкомъ остраго реализма, онъ ставилъ себѣ въ заслугу и въ честь, отрѣшась отъ всякихъ, какъ ему тогда казалось, буржуазныхъ понятій въ искуствѣ, воспроизводить исключительно животную сторону человѣческой натуры, чего, какъ мы видѣли, онъ отнюдь и не скрывалъ. Но и въ самой своей односторонности онъ былъ правъ, упрекая своихъ критиковъ въ томъ, что они не дѣлали ему серьёзныхъ замѣчаній, не показывали ему его ошибокъ и увлеченій по анализу страстей и темперамента, а только забрызгали его грязью во имя условной морали. Какъ бы ни былъ онъ одностороненъ, онъ, все-таки, ни одной минуты не желалъ дѣйствовать на дурные инстинкты читателя, и во всемъ романѣ вы не найдете ни одной страницы, гдѣ бы чувствовались пріемы сколько нибудь соблазнительные и скабрёзные; напротивъ, чтеніе "Терезы Бакенъ" производитъ въ высшей степени тяжелое чувство, доходящее мѣстами до нестерпимой ѣдкости и безпощадности. Но если вы и пробѣжите этотъ романъ съ нѣкоторымъ интересомъ, то вовсе уже не затѣмъ, чтобъ искать чувственныхъ подробностей, а затѣмъ, чтобъ прослѣдить замыселъ автора, провѣрить его послѣдовательность и правду. А замыселъ, самъ по себѣ, очень новъ и обличаетъ уже крупный, энергическій талантъ, умъ, способный на сильную дедукцію. Оставаясь вѣрнымъ своей программѣ, т. е. представляя намъ болѣе животныхъ, чѣмъ людей, Зола показываетъ цѣлымъ сцѣпленіемъ инстинктовъ, побужденій, нервныхъ и сангвиническихъ порывовъ и состояній мозга: какъ два полуживотныхъ должны были, роковымъ образомъ, пройти всю гамму борьбы и страданій и кончить самоуничтоженіемъ, не справившись съ тѣми пертурбаціями, какія вызвалъ въ нихъ фактъ совмѣстнаго злодѣйства, хотя эти пертурбаціи, опять таки, были болѣе животныя, чѣмъ человѣчныя. Выводъ изъ романа нисколько не безнравственный, а, напротивъ, говорящій прямо о неминуемомъ торжествѣ извѣстныхъ законовъ человѣческой морали. И еслибъ реализмъ Зола попалъ въ данномъ случаѣ на настоящій, здоровый путь, еслибъ онъ взялъ два существа, въ которыхъ преобладаетъ настоящая человѣческая психологія, то онъ, безъ сомнѣнія, и тогда былъ бы способенъ написать нѣчто еще болѣе замѣчательное съ той же обстоятельностью анализа, съ той же правдой всевозможныхъ подробностей. Но даже и въ "Терезѣ Ракенъ" мы находимъ одинъ эпизодъ, указывающій на умѣстность нашего соображенія. Въ романѣ есть второстепенное лицо: свекровь Терезы, добродушная, болтливая старуха, очень любившая своего сына и невѣстку, которая ей приходилась племянницей. Она была вполнѣ убѣждена, что сынъ ея утонулъ и что возлюбленный Терезы жертвовалъ даже жизнью для его спасенья. Когда состоялось второе замужество Терезы, она перенесла свою любовь на Лорана и даже устроила эту свадьбу. Вскорѣ послѣ того, когда злодѣи-супруги начали уже проходить черезъ адскія муки своихъ галлюцинацій и терзать другъ друга упреками и ежедневными грязными сценами, старуха Ракенъ впала почти въ полное паралитическое состояніе, отнявшее у нея впослѣдствіи руки и ноги и даже языкъ, но сознаніе у нея еще осталось: она все слышала и видѣла, и вся ея жизнь перешла въ глаза, во взгляды, которыми она и сообщалась съ окружающими. Сначала Тереза и Лоранъ немного стѣснялись ея, а потомъ перестали церемониться и дѣлали эту несчастную старуху каждый день свидѣтельницей взаимныхъ обличеній, попрековъ, угрозъ и дракъ. Когда старая Ракенъ поняла въ чемъ дѣло, ея нѣжное чувство превратилось мгновенно въ ненависть, но въ ненависть безсильную, дававшую ей мучительныя нравственныя страданія. И въ такихъ-то страданіяхъ она должна была прозябать. Злодѣи потеряли уже всякій стыдъ, всякое чувство жалости и обращались съ ней какъ съ кускомъ человѣческаго мяса, которое они переносили съ кресла на кровать. Всѣ эти подробности, конечно, чрезвычайно тяжелыя, болѣзненно томительны для читателя, тѣмъ не менѣе входятъ уже въ область психическаго, а не животно-физіологическаго анализа. Въ нихъ мы видимъ способность автора углубляться въ душевный организмъ человѣка, даже такого жалкаго существа, которое въ состояніи существовать однимъ полуживымъ мозгомъ и проявлять страданія однимъ органомъ зрѣнія. Замыселъ, если хотите, крайній, но, во всякомъ случаѣ, замѣчательный по оригинальности и смѣлости, показывающій еще разъ, что авторъ нисколько не желалъ смягчать грязную и преступную сущность своихъ героевъ. Но эта замѣчательная подробность не скрашиваетъ общаго впечатлѣнія романа, не даетъ ему должной гармоніи, не освобождаетъ его отъ строгаго приговора во имя болѣе широкаго реализма, на который такой талантъ, какъ Эмиль Зола, былъ несомнѣнно способенъ.
   Какъ бы ни оригинальна была натура писателя, во Франціи строй общественной жизни вліяетъ на его произведенія болѣе, чѣмъ гдѣ либо. Зола, выступившій какъ романистъ въ послѣдніе годы второй имперіи, не могъ дать своему таланту настоящаго развитія до тѣхъ поръ, пока надъ политической и общественной жизнью тяготѣлъ наполеоновскій порядокъ. Въ Зола рано залегли демократическія идеи и симпатіи. Попавши въ Парижъ юношей, пройдя черезъ большую бѣдность и погоню за заработкомъ, онъ сталъ приводить въ нѣкоторую систему свои жизненныя впечатлѣнія, идеи и идеалы, окруженный такою дѣйствительностью, которая не могла никакъ удовлетворять его. На первое время, какъ мы это видѣли въ "Терезѣ Ракенъ", онъ уходилъ весь въ самый объективный анализъ человѣческихъ темпераментовъ и даже животныхъ страстей; но общественно-нравственный идеалъ зрѣлъ въ немъ и долженъ былъ, когда наблюдательность дала ему достаточно матеріаловъ, проявиться въ цѣломъ рядѣ произведеній, задуманныхъ уже гораздо шире и глубже.
   Катастрофа франко-прусской войны и паденіе второй имперіи сдѣлали бонапартовъ режимъ достояніемъ исторіи. Каждому мыслящему и даровитому человѣку можно было тогда, т. е. въ самомъ началѣ 70-хъ годовъ, оглянуться на весь періодъ, пройденный французскимъ обществомъ со второй республики до конца второй имперіи, осмыслить самому себѣ это движеніе и найти для него художественное выраженіе, сообразно своимъ творческимъ силамъ. По всей вѣроятности, такой точно процессъ и произошелъ въ Зола, какъ писателѣ-реалистѣ, воспитавшемъ въ себѣ извѣстные идеалы. Но мы знаемъ, что съ первыхъ своихъ шаговъ онъ поставилъ себѣ задачей: держаться пріемовъ естествоиспытателя въ анализѣ каждаго явленія жизни человѣческой, вплоть до самыхъ низменныхъ инстинктовъ и побужденій. Этотъ-то основной пріемъ и засѣлъ въ немъ глубоко и помогъ ему составить самую широкую научно-художественную программу, какою когда либо, даже и во Франціи, задавался романистъ. Зола задумалъ взять первое попавшееся семейство -- полубуржуазное, полупростонародное, сложившееся въ провинціи, и прослѣдить его физіологическое, общественное и нравственное развитіе за цѣлый періодъ новѣйшей французской исторіи, заканчивающейся нашими днями. Исторію этого семейства онъ самъ называетъ "естественной и соціальной", указывая этимъ на два своихъ объектива, которые должны переплетаться между собою, пояснять другъ друга въ теченіи всего повѣствованія. Какъ мы видѣли изъ его письма, онъ сразу задумалъ громаднѣйшую эпопею въ 20 отдѣльныхъ частей, изъ которыхъ каждая представляетъ собой самостоятельный романъ, связанный только общностью происхожденія главныхъ дѣйствующихъ лицъ. Такой замыселъ долженъ былъ, неминуемо, повести къ разработкѣ вопроса наслѣдственности, къ изслѣдованію различныхъ переходовъ темперамента и душевныхъ свойствъ отъ одного поколѣнія къ другому. Эту задачу, опять-таки, авторъ заявляетъ въ программѣ своей эпопеи. До сихъ поръ ни одинъ романистъ ни во Франціи, ни въ другихъ западныхъ литературахъ, не задавался съ такой отчетливостью подобными научно-художественными пріемами, не бралъ на себя отвѣтственности передъ публикой въ трудѣ, требующемъ, кромѣ таланта, еще и огромнаго запаса знаній и огромной опытности въ научныхъ наблюденіяхъ.
   Я сказалъ, что Зола беретъ первое попавшееся семейство, но, конечно, выборъ этотъ неслучайный: въ семействѣ "Ругоны-Макаръ", какъ показываетъ самое ихъ двойное прозвище, текутъ, такъ сказать, два потока крови, производящихъ въ отпрыскахъ этой фамиліи два разряда организмовъ: одинъ болѣе жизненный, сохранившій основу народнаго темперамента, другой уже заключающій въ себѣ тайное худосочіе, уже въ корнѣ подверженный порчѣ, которая сказывается въ различныхъ видахъ вырожденія. Вотъ это слово "вырожденіе" и составляетъ тайную мысль, тайную тэму автора. Зола, составивши программу своей эпопеи, былъ убѣжденъ въ томъ, что первое попавшееся семейство, какова бы ни была его естественная исторія, т. е. натура и темпераменты отдѣльныхъ личностей, непремѣнно должно, болѣе или менѣе, переродиться подъ вліяніемъ тѣхъ соціальныхъ условій, какія представилъ собой наполеоновскій режимъ второй имперіи. Въ такомъ основномъ воззрѣніи есть значительная доля преднамѣренности; но нельзя сказать, что авторъ позволилъ себѣ тутъ произвольное, апріорическое положеніе, что онъ предрѣшилъ вопросъ. Мы вправѣ будемъ сдѣлать такой выводъ тогда только, когда онъ скажетъ послѣднее слово своей 20-ти томной эпопеи, а до тѣхъ поръ мы должны ограничиваться разсмотрѣніемъ продуктовъ его творчества въ ихъ связи съ научно-художественной идеей произведенія, мы должны признать, или отвергнуть работу натуралиста и художника. Но еслибъ даже Зола во всѣхъ остальныхъ томахъ своей эпопеи не пошелъ дальше того, что онъ проявилъ теперь, еслибъ мы нашли, что онъ слишкомъ подчеркиваетъ тенденцію, то и тогда мы не могли бы отнестись къ нему иначе, какъ съ симпатіей, видя въ немъ человѣка, выстрадавшаго время второй имперіи и страдающаго до сихъ поръ отъ сознанія, что цѣлое поколѣніе его соотечественниковъ принесено въ жертву печальному духу времени, развратившему и унизившему Францію.
   Чтобъ приступить къ такой колоссальной работѣ романиста, Зола долженъ былъ сколько-нибудь обезпечить себѣ ея выполненіе. Въ теченіи 6-ти лѣтъ послѣ того, какъ онъ вышелъ изъ приказчиковъ книжнаго магазина, Зола долженъ былъ, какъ мы видѣли, пробавляться мелкимъ литературнымъ заработкомъ въ различныхъ газетахъ и журнальцахъ и не могъ предаться вполнѣ призванію романиста. Только, какъ значится изъ его письма, къ -- 72 г., т. е. четыре года тому назадъ онъ нашелъ возможность покинуть мелкій журнализмъ и запереться у себя дома, чтобъ каждый годъ выпускать въ свѣтъ по одной части своихъ "Ругоновъ-Макаръ". Во Франціи большая репутація, разъ пріобрѣтенная писателемъ, даетъ ему гораздо болѣе блестящее положеніе, чѣмъ гдѣ либо; но первые шаги дѣлаются чрезвычайно тяжело, и не мало даровитыхъ людей десятки лѣтъ проводили въ неблагодарнѣйшемъ трудѣ прежде, нежели добились какой-нибудь извѣстности. Зола и до сихъ поръ далеко не признаётся ни французской критикой, ни французской публикой первокласснымъ романистомъ. Къ началу 70-хъ годовъ онъ былъ замѣченъ въ мірѣ беллетристики и журнализма, но и только. Когда молодой писатель дойдетъ до этой первой ступени и желаетъ начать работу, требующую времени, свободы и уединенія, онъ рискуетъ остаться совсѣмъ безъ насущнаго заработка: до того незначительны могутъ оказаться его рессурсы. Эмиль Зола разсказываетъ въ своемъ письмѣ, что онъ вотъ уже четыре года какъ получилъ возможность выполнять свою программу, не прибѣгая къ мелкой, журнальной работѣ явилась въ видѣ соглашенія съ однимъ изъ парижскихъ книгопродавцевъ, который обязался выплачивать Зола каждый годъ по 6,000 франковъ, т. е. давать ему родъ жалованья по 500 франковъ въ мѣсяцъ съ тѣмъ, чтобъ онъ каждогодно выпускалъ по отдѣльному роману. Какъ сами видите, условія эти далеко не блистательны. Каждый романъ, входящій въ эпопею "Ругоновъ-Макаръ", заключаетъ въ себѣ до 20 печатныхъ листовъ нашего журнальнаго формата; а 6,000 франковъ немного болѣе 1,500 руб., стало быть: печатный листъ оплачивается гораздо ниже того, что получаютъ у насъ беллетристы средняго таланта. И до тѣхъ поръ, пока репутація Зола не поднимется во Франціи, пока онъ не сдѣлается тамъ популярнымъ романистомъ, врядъ ли онъ въ состояніи будетъ писать иначе, какъ въ этой, такъ сказать, литературной кабалѣ. Я позволяю себѣ называть это кабалой, и врядъ ли можно выбрать другой терминъ для обозначенія той трудной зависимости, въ которую человѣкъ съ такимъ талантомъ попадаетъ на цѣлый 20-ти-лѣтній періодъ жизни. Но, какъ бы тяжело ни было сознавать въ себѣ дарованіе такого размѣра и довольствоваться относительно скуднымъ заработкомъ, хорошо имѣть и подобное обезпеченіе, дающее возможность уйти совершенно въ свой трудъ, разумѣется, ограничивъ потребности до минимума. Повторяю, безъ такой комбинаціи, Зола до сихъ поръ долженъ бы былъ кидаться на всякую мелкую работу, чтобъ прокормить себя, и только въ рѣдкія минуты отдыха могъ бы предаваться своему главному, первенствующему дѣлу.
   Мнѣ нѣтъ надобности подробно разсказывать содержаніе первыхъ пяти частей "Ругоновъ-Макаръ", выпущенныхъ авторомъ. Всѣ эти романы были переведены по-русски, и нѣкоторые явились въ "Вѣстникѣ Европы" раньше, чѣмъ на французскомъ языкѣ. Все это было прочитано такъ недавно, что, по всей вѣроятности, сохранилось въ памяти моихъ слушателей. Здѣсь слѣдуетъ только намѣтить въ общихъ чертахъ: какъ въ первыхъ пяти эпизодахъ эпопеи развивалась мысль автора и къ какимъ творческимъ пріемамъ онъ прибѣгалъ. Замыселъ въ его произведеніи достаточно выясненъ; онъ представляетъ собой несомнѣнный шагъ впередъ даже и послѣ произведеній Бальзака. Бальзакъ, хотя и обнималъ своимъ воображеніемъ, умомъ и знаніемъ почти все французское общество своей эпохи, но писалъ онъ, такъ сказать, въ разбивку и уже заднимъ числомъ придалъ разрозненнымъ романамъ совокупное заглавіе "Человѣческой комедіи". Онъ не могъ подняться на ту высоту общественно-нравственнаго пониманія, какую Зола пріобрѣлъ вслѣдствіе движенія французской мысли и культуры. Даже Флоберъ, при всей громадности своего таланта, ни въ одномъ изъ реальныхъ романовъ своихъ не поднялся до такого именно взгляда. У Флобера на первомъ планѣ -- психологія отдѣльныхъ лицъ въ ихъ связи съ общимъ теченіемъ ежедневной жизни; но онъ ни въ "Г-жѣ Бовари", ни въ "Сентиментальномъ Воспитаніи" не поставилъ своей задачи на такую научно-соціальную почву, обнимая своимъ разсказомъ не отдѣльныя только личности, а цѣлое семейство, во всѣхъ его развѣтвленіяхъ, на исторіи котораго должны отражаться и общественное перерожденіе людей, нравовъ, инстинктовъ и нравственныхъ силъ за цѣлый историческій періодъ.
   Въ самомъ первомъ, по счету, романѣ "Карьера Ругоновъ" Зола выступилъ сразу совершенно обновленнымъ романистомъ, если сравнить это произведеніе съ продуктомъ его первой манеры, разобранномъ нами, т. е. съ "Терезей Ракенъ". Онъ выбираетъ, какъ вамъ извѣстно, мѣстомъ дѣйствія небольшой городокъ на югѣ Франціи, среди южной же природы. Выборъ этотъ сдѣланъ чрезвычайно удачно не потому только, что онъ далъ автору возможность ввести въ разсказъ и въ описанія свои множество мѣстныхъ подробностей, съ дѣтства изученныхъ имъ, а потому, что самое семейство, выбранное для продолжительныхъ изслѣдованій, представляло богатый матеріалъ въ нравственно-физіологическомъ смыслѣ. На югѣ темпераментъ развивается гораздо рѣзче, нервный организмъ получаетъ особую окраску, особую рѣзкость и стремительность, всѣ инстинкты и побужденія выражаются колоритнѣе и ярче, характеръ обособляется скорѣе и рѣшительнѣе. Въ этомъ двойномъ семействѣ "Ругоновъ-Макаръ" Зола соединилъ все, что ему было нужно, и сразу показалъ читателю: какъ кровь и нервы въ своемъ сочетаніи намѣтили двѣ генераціи, каждая со своимъ основнымъ типомъ, подлежащимъ вырожденію. Маленькій городокъ, какъ театръ дѣйствія, выбранъ также весьма умѣстно, чтобъ показать, какъ во Франціи общественные пороки прососались всюду, и каждое мѣстечко заключаетъ въ себѣ почти одни и тѣ же элементы вреднаго централизма и пустаго броженія, которое вертится почти исключительно вокругъ тщеславныхъ инстинктовъ и себялюбивыхъ интригъ. Вы припомните, что моментомъ дѣйствія выбранъ государственный переворотъ 2-го декабря, когда все, что было во Франціи порядочнаго, мыслящаго, преданнаго прогрессивнымъ идеямъ, или совсѣмъ было загублено, или же лишено возможности дышать подъ грубымъ натискомъ всѣхъ темныхъ силъ, поднявшихъ тогда голову. И въ этомъ смыслѣ Зола болѣе, чѣмъ удачно, выбираетъ свою мѣстность, такъ какъ народное движеніе проявило себя въ ней гораздо энергичнѣе, чѣмъ въ другихъ краяхъ Франціи. И едва ли не впервые, послѣ паденія второй имперіи, явилось въ реальномъ романѣ такое яркое, горячее и поэтическое изображеніе гражданской войны въ южной обстановкѣ, которую авторъ съумѣлъ совершенно перелить въ наши ощущенія, если я могу такъ выразиться: до такой степени искренно, живо и блестяще обработалъ онъ описательныя части своего разсказа Итакъ, въ "Карьерѣ Ругоновъ", Зола явился преобразованнымъ романистомъ и можно смѣло сказать, что въ этомъ же романѣ вполнѣ выяснилась и обособилась вторая половина его творческаго дарованія: способность къ анализу мельчайшихъ побужденій испорченной, дряннной среды и такая же способность изображать обстановку дѣйствія, вводить природу и ея впечатлѣнія въ собирательную психологію дѣйствующихъ лицъ, достигать въ описаніяхъ и художественной образности, и могучей силы. Если вы припомните, въ "Карьерѣ Ругоновъ" находятся также описательныя мѣста, гдѣ отношеніе къ природѣ, къ землѣ, къ ея растительности, къ воздуху дѣлается какъ бы пантеистическимъ: все говоритъ, все дышетъ, все входитъ въ васъ и проникаетъ своимъ горячимъ дыханіемъ, своими неистощимыми жизненными соками. Впервые, быть можетъ, даже послѣ блистательныхъ описаній Флобера въ "Саламбо", явилось по-французски такое художественно-физіологическое чувство міровой жизни, вплоть до самыхъ простыхъ ея процессовъ, чувство такой глубокой связи человѣка съ матерью-землей. Но въ томъ же первомъ романѣ авторъ показалъ и свою ахиллесову пяту; она заключается, по моему мнѣнію, въ отсутствіи должной мѣры, должной гармоніи всего произведенія. Южный темпераментъ Зола, какъ только онъ почувствовалъ себя дома, какъ только расширилъ рамки творчества, началъ терять то художественное мѣрило, которое заставляетъ писателя съ нѣкоторымъ недовѣріемъ относиться къ своимъ инстинктивнымъ побужденіямъ. Насколько Зола обдуманно составилъ общій планъ своей эпопеи, настолько же непосредственно сталъ онъ вести повѣствованіе, въ деталяхъ.
   Современный романъ можетъ идти двумя путями: или же авторъ создаетъ такъ-называемую фабулу, т. е. обособляетъ жизнь своихъ главныхъ героевъ и придаетъ какому-нибудь яркому эпизоду закругленность, поднимающую интересъ разсказа; или же онъ поступаетъ, какъ наблюдатель общаго теченія жизни, въ которое вставляетъ онъ одно или нѣсколько лицъ, заслуживающихъ большаго интереса. Зола не пошелъ ни по тому, ни по другому пути или, лучше сказать, двинулся по обоимъ разомъ, не приведя ихъ къ чему-нибудь вполнѣ строгому и гармоническому. Изъ всѣхъ напечатанныхъ романовъ едва ли не въ "Карьерѣ Ругоновъ" находимъ мы самую разработанную фабулу. По крайней мѣрѣ, тутъ есть нѣсколько эпизодовъ, заключающихъ въ себѣ внѣшній интересъ, разростающійся вмѣстѣ съ натискомъ событій; но и въ "Карьерѣ Ругоновъ" не находимъ мы постепенно возрастающаго развитія интереса, не находимъ повѣствованія, которое бы держалось исключительно за главный ходъ дѣйствія. Описанія, картины природы, огромныя отступленія -- все это врывается въ разсказъ, показываетъ, что авторъ не хочетъ или не можетъ сдержать своего чувства, настроенія, личныхъ ощущеній, словомъ сказать, что онъ значительно въ рукахъ темперамента. Такія авторскія вторженія естественно нарушаютъ чисто реальный пріемъ, какой мы видимъ въ романахъ Флобера. Передъ нами течетъ жизнь, но жизнь эта прошла черезъ крайности темперамента писателя. Онъ какъ бы разрываетъ ее на куски и кидаетъ эти куски въ безпорядкѣ; онъ заставляетъ насъ перескакивать изъ одного мѣста въ другое не для того, чтобъ поддерживать внѣшній интересъ, а чтобъ заставить пройти черезъ извѣстнаго рода внутреннія ощущенія. Точно также распоряжается онъ и съ отдѣльными лицами, съ ихъ прошедшимъ, съ ихъ участіемъ въ текущихъ событіяхъ. Ему ничего не значитъ остановить дѣйствіе и забѣжать сильно назадъ, или же въ нѣсколькихъ строчкахъ разсказать то, что у другаго заняло бы нѣсколько главъ, а затѣмъ пуститься въ анализъ и характеристику мельчайшихъ подробностей, даже тогда, когда стройность повѣствованія требовала бы пускать въ ходъ болѣе крупные штрихи.
   Вѣроятно, многіе изъ моихъ слушателей, когда они читали любой романъ Зола, было ли это въ первый разъ, или нѣтъ, проходили черезъ такой художественный опытъ: сначала читателя охватываетъ необыкновенное чувство жизни, яркость красокъ, оригинальность положеній, смѣлость и правда въ изображеніи людей, ихъ пороковъ, ихъ физіологическихъ организмовъ, перекрестнаго огня всевозможныхъ инстинктовъ и побужденій; но, мало по малу, читателемъ овладѣваетъ особаго рода раздраженіе, которое къ концу доходитъ до недовольства и даже до чисто физическаго чувства тяжести; я не говорю скуки, но именно тяжести. Врядъ ли можно прочесть хотя одинъ изъ романовъ Зола съ одинаковымъ интересомъ, съ художественнымъ наслажденіемъ, поддерживаемымъ, если не въ равной мѣрѣ, въ началѣ и въ концѣ романа, то, по крайней мѣрѣ, въ значительной степени.
   Между тѣмъ, творческая способность Зола все крѣпла, вбирала въ себя новые элементы съ каждымъ новымъ эпизодомъ эпопеи "Ругоновъ". Во второмъ романѣ, гдѣ авторъ даетъ намъ картину полнаго разгула инстинктовъ въ Парижѣ второй имперіи, мы видимъ гораздо большее умѣнье сосредоточивать интересъ на нѣсколькихъ лицахъ и вести, если не интригу въ тѣсномъ смыслѣ, то разсказъ съ прогрессивной занимательностью, на этотъ разъ самаго смѣлаго реальнаго характера. Я не стану вдаваться въ подробный анализъ эпизода любви между мачихой и сыномъ. Тутъ мы имѣемъ дѣло со смѣлостью нѣсколько эксцентричнаго рода, которая можетъ и не выдержать приговора моралистовъ; но несомнѣнно, что этотъ эпизодъ носитъ на себѣ отпечатокъ несомнѣнной правды и отличается необыкновеннымъ богатствомъ красокъ, говорящимъ о могучей творческой силѣ автора. И, все-таки, темпераментъ Зола беретъ верхъ и заставляетъ его безъ всякой надобности вдаваться въ описательныя длинноты, обличающія непріятную преднамѣренность автора. Есть въ романѣ "La curée" цѣлыя главы, написанныя какъ бы по заказу съ черезчуръ явственнымъ желаніемъ если не виртуозности, то какой-то ненужной обстоятельности, которая нарушаетъ полную художественность исполненія. Припомните, напримѣръ, описаніе зимняго сада -- театра, любовныхъ сценъ между мачихой и сыномъ. Такой художникъ, какъ Флоберъ, при всей своей любви къ точности, ограничился бы общимъ описаніемъ этого сада, далъ бы намъ почувствовать его живописность, ввелъ бы его въ дѣйствіе путемъ анализа ощущеній, красокъ, свѣтовыхъ и другихъ впечатлѣній. Зола этого мало: онъ начинаетъ, уже совершенно нехудожественно, описывать въ подробности каждое тропическое растеніе, читаетъ чуть не цѣлый курсъ салонной ботаники и утомляетъ этимъ непрошеннымъ богатствомъ подробностей, постороннихъ ходу романа, непріятно выставляющихъ скорѣй претензію, чѣмъ истинно-художническій пріемъ.
   Въ этомъ второмъ романѣ "Ругоновъ" чрезвычайно широко и характерно захвачена вся та погоня за наживой, въ которую ударился Парижъ второй имперіи. Тогда всѣмъ плотояднымъ инстинктамъ неразборчивыхъ пріобрѣтателей, дѣйствительно, была кинута та подачка, та прикормка, которая такъ ярко выражается непереводимымъ французскимъ словомъ "curée". Самый городъ Парижъ, его обстановка, его внѣшнее великолѣпіе сдѣлались объектомъ этого громаднаго эксплуатированья, тщеславія и жадности. Чтобъ показать совокупность этой эксплуатаціи, нужно было очень хорошо изучить и продумать всѣ подробности тогдашнихъ спекуляцій и привести ихъ въ связь съ общей физіономіей Парижа этой эпохи.
   Удивительно, какъ Зола, безвѣстный, начинающій писатель, просидѣвшій четыре года за конторкой книжнаго магазина, могъ освоиться со всѣмъ механизмомъ ажіотажа и спекуляціи, проникнуть въ самую глубь ихъ, изучить ту громадную мистификацію, которою глаза Франціи отводились отъ настоящихъ общественныхъ нуждъ, отъ всѣхъ высшихъ требованій культурной націи. Тутъ Зола впервые показалъ житейское знаніе почти такого же размѣра, какое Бальзакъ вкладывалъ въ любой изъ своихъ романовъ. Такъ какъ замыселъ второй части "Ругоновъ" цѣльнѣе, мѣсто дѣйствія опредѣленнѣе, все сводится къ одному центру, къ одной идеѣ, то произведеніе это, несмотря на отрицательныя стороны, указанныя нами, произвело на читателя, по крайней-мѣрѣ, у насъ въ Россіи, гораздо сильнѣйшее дѣйствіе: представило большій интересъ, подняло репутацію Зола, какъ художника. Физіологическая исторія семейства, выбраннаго имъ, развивается въ лицѣ одного изъ членовъ, въ которомъ особаго рода нервность вызывала необыкновенный нюхъ въ составленіи себѣ блестящей спекуляторской карьеры. Тѣ страницы романа, гдѣ авторъ показываетъ намъ, какъ Аристидъ Ругонъ вдохновляется мыслью извлечь изъ г. Парижа цѣлое море золота и какъ онъ пользуется первой удобной минутой -- могутъ считаться образцомъ реальнаго изображенія душевныхъ мотивовъ хищническаго характера, съ оттѣнкомъ той южной рьяности и смѣлости, какая должна была жить въ подобной натурѣ. Не забудемъ и того, что 2-я часть "Ругоновъ" -- первый по времени романъ, послѣ паденія второй имперіи, гдѣ картина бонапартова Парижа является съ такой смѣлостью и свободой красокъ, подробностей, изобличеній, гдѣ основная мысль такъ проникнута глубокимъ протестомъ противъ растлѣвающаго вліянія этого режима. Ничего подобнаго Франція не читала ни до второй имперіи, ни во время ея.
   Оставаясь вѣрнымъ своей семейно-физіологической программѣ, Зола не могъ исчерпать въ одной части богатую тэму, какую давалъ ему новѣйшій Парижъ, какъ самостоятельный организмъ, какъ огромное тѣло, живущее изо-дня въ день своими колоссальными отправленіями. Романистъ избралъ и фономъ, и рамкой 3-й части эпопеи "Чрево Парижа", колоссальное питаніе столицы во всѣхъ его общественныхъ и художественныхъ проявленіяхъ. Я сказалъ "художественныхъ", и, дѣйствительно, на живопись пластическихъ сторонъ парижскаго рыночнаго міра Зола обратилъ особенное вниманіе. Опять-таки, ему первому принадлежитъ иниціатива такого отношенія къ совершенно будничному, заурядному предмету. Центръ его 3-го романа -- большой парижскій рынокъ, извѣстный подъ именемъ "Halles centrales", единственный, быть можетъ, цѣнный монументъ, какой вторая имперія воздвигла городу Парижу. И прежде Зола, въ отдѣльныхъ очеркахъ и фельетонныхъ картинкахъ, парижскій центральный рынокъ описывалъ и въ общемъ, и въ подробностяхъ; но нигдѣ вы не нашли бы такого отношенія къ этому прозаическому предмету. Зола заставляетъ парижскій центральный рынокъ жить на вашихъ глазахъ, онъ его одухотворяетъ, онъ воспроизводитъ его передъ вами, совершенно какъ живой, самостоятельный организмъ и разбрасываетъ, съ чрезвычайной щедростью, художественные пріемы изображенія. Передъ вами мечутся цѣлые ряды картинъ, не уступающихъ въ мастерствѣ живописнымъ изображеніямъ фламандскихъ мастеровъ, рисующихъ вамъ груды овощей, плодовъ, рыбъ, дичи. Тутъ я долженъ, опять-таки, замѣтить, что Зола, увлекаясь своимъ темпераментомъ, впадаетъ, то и дѣло, въ длинноты и даже повторенія. Чувство мѣры часто покидаетъ его. Онъ слишкомъ страстно, слишкомъ любовно возвращается къ описательнымъ подробностямъ, придавая каждому неодушевленному предмету, каждому персику, каждому куску сыра своеобразную жизнь, заставляя ихъ входить нетолько въ описательный ensemble, но выдѣляться изъ него яркими, подчасъ крикливыми нотами. А въ противорѣчіе съ этой "утробой Парижа", ненасытной и не знающей ничего, кромѣ матеріальныхъ потребностей, ставитъ онъ фигуру идеалиста -- республиканца, вернувшагося тайкомъ въ Парижъ изъ ссылки и кончившаго, опять-таки, новой бѣдой. Припомните эту личность и согласитесь, что она гораздо блѣднѣе даже второстепенныхъ лицъ, введенныхъ авторомъ въ разсказъ. Симпатіи читателя покоятся на немъ, но его видишь и чувствуешь гораздо менѣе, чѣмъ его родственника, представляющаго собой мягко-животную натуру, пустившую корни на жирной почвѣ парижскаго рынка, чѣмъ жену этого толстяка, чѣмъ разныхъ торговокъ, изъ которыхъ двѣ являются чрезвычайно типичными и по внѣшности, и по бытовому складу.
   Скажемъ, однако, что въ романѣ "Чрево Парижа" Зола не только поднялся до оригинальнѣйшаго замысла, но и ушелъ отъ упрека въ неразборчивости средствъ, въ вольности своего реализма. Все здѣсь проникнуто идеей труда, хотя этотъ трудъ идетъ на удовлетвореніе однѣхъ матеріальныхъ потребностей. Центральный рынокъ, быть можетъ -- единственное мѣсто, гдѣ въ эпоху второй имперіи не происходило въ Парижѣ той возмутительной эксплуатаціи, какую авторъ представилъ во 2-й части "Ругоновъ". Тутъ все добывается или тяжелой работой, или умѣньемъ воспользоваться дарами природы. Населеніе въ два милліона обезпечено въ сибемъ существованіи этимъ центральнымъ складомъ жизненныхъ средствъ; поэтому и люди, выросшіе въ воздухѣ рынка, превращаются, въ самыхъ типичныхъ своихъ экземплярахъ, въ родѣ родственницы героя, въ какіе-то растительные продукты. Имъ не знакомы ни политическія страсти, ни философскія идеи; ихъ ничто не волнуетъ, не выводитъ изъ заколдованнаго круга матеріальнаго довольства, въ который они замуровали себя. Впечатлѣніе отъ жизни такихъ субъектовъ, въ одно и то же время, и печально, и совершенно жизненно. Это -- жизнь животно-растеній, если вы мнѣ позволите такъ выразиться; но она дышетъ здоровьемъ, силой, своего рода гармоніей; она состоятельнѣе того нервнаго, неустойчиваго, полудѣтскаго идеализма, какой мы видимъ въ героѣ романа. Онъ -- прекрасный человѣкъ, но совершенно безполезный. Онъ ничего не добьется для торжества своихъ идей и будетъ постоянно игрушкой перваго попавшагося фразёра или просто сыщика, надѣвшаго на себя личину его единомышленника. Въ лицѣ своего героя Зола хотѣлъ какъ бы показать, что надо бороться во всемъ и вездѣ съ равнымъ оружіемъ въ рукахъ, что животворастительные инстинкты и потребности слишкомъ еще велики, слишкомъ преобладаютъ надъ мозгомъ, даже въ такомъ центрѣ, какъ Парижъ, чтобы двигательныя идеи могли взять верхъ путемъ отдѣльныхъ вспышекъ, путемъ мелкихъ заговоровъ въ кружкахъ мечтателей: безъ вліянія, безъ настоящей энергіи, безъ поддержки различныхъ слоевъ общества, организованной съ давнихъ поръ. Этотъ смѣлый взглядъ, опять-таки, показалъ, что Зола, несмотря на свои явныя демократическія симпатіи, не останавливается передъ правдой, не боится высказать ее въ яркихъ, художественныхъ образахъ, обставляетъ ее всевозможными житейскими деталями, показывающими, что онъ знаетъ свою эпоху, знаетъ Парижъ и Францію и не позволяетъ себѣ ни въ чемъ фальшивой идеализаціи.
   Въ первыхъ трехъ частяхъ эпопеи "Ругоновъ", какъ вы видѣли, главными дѣйствующими лицами являются отпрыски этой фамиліи и дѣйствуютъ преимущественно Ругоны; въ 4-й части, озаглавленной "Завоеваніе Плассанса", выступаютъ на сцену лица втораго семейнаго отдѣла, Макары, а преобладающею личностью, центромъ интереса дѣлается уже постороннее лицо, аббатъ Фожасъ. Предполагая, что содержаніе романа вамъ извѣстно, также какъ и сюжеты первыхъ трехъ, я не стану вдаваться въ разборъ перипетій этой покой, уже провинціальной исторіи, задуманной съ гораздо большимъ искусствомъ, чѣмъ все предъидущее. До сихъ поръ Зола, очевидно, не могъ справиться со своимъ матеріаломъ такъ, чтобъ сдѣлать изъ него гармоническое цѣлое. Подробности безпрестанно заливали общій замыселъ или же самъ замыселъ, въ видѣ описательныхъ и пластическихъ картинъ, какъ напр. въ 3-й части, развивался въ ущербъ характеру героя. Въ "Завоеваніи Плассапса" этого нѣтъ. Слишкомъ эстетическій критикъ скажетъ, конечно, что въ этомъ произведеніи есть тэма или, какъ французы выражаются, тезисъ (une thèse). Тэма заключается въ томъ, чтобъ показать: какъ бонапартизмъ пользовался услугами пронырливаго духовенства, чтобъ прибирать къ рукамъ все, что есть въ провинціи способнаго производить какое-нибудь вліяніе и добиться выборовъ въ исключительно правительственномъ духѣ. Такой преднамѣренности отрицать нельзя; но если она и замѣтна, если авторъ и погрѣшилъ тѣмъ, что слишкомъ хорошо зналъ, чего онъ добивается, то выполненіе этого конкретнаго плана -- блистательно во всѣхъ отношеніяхъ. При этомъ, я попросилъ бы васъ припомнить, какая перемѣна произошла въ пріемахъ романиста, перемѣна въ высшей степени плодотворная, увеличивающая сразу художественное достоинство его творчества. Въ "Завоеваніи Плассанса" мы уже не находимъ того Зола, какого мы имѣли въ трехъ первыхъ частяхъ эпопеи, т. е. даровитаго романиста, еще не умѣющаго справиться съ такой формой разсказа, какую Флоберъ ввелъ въ "Г-жу Бовари". Въ "Завоеваніи Пласанса" насъ прямо вводятъ въ жизнь провинціальнаго города, и черезъ нѣсколько страницъ мы уже совершенно вошли въ нее и не въ состояніи оторваться ни отъ общаго ея теченія, ни отъ тѣхъ эпизодовъ, гдѣ являются болѣе выдающіяся фигуры повѣствованія. По пріемамъ этого романа, Зола -- прямой и блистательный продолжатель Флобера и, даже можно сказать, не желая вовсе накидывать на автора подозрѣніе въ подражаніи, что весь складъ "Г-жи Бовари", весь воздухъ реализма, какимъ проникнутъ романъ Флобера, все отношеніе къ жизненной правдѣ какъ бы цѣликомъ перенесены въ 4-ю часть Ругоновъ; но, разумѣется, все это въ своеобразныхъ краскахъ, съ совершенно новымъ содержаніемъ, съ оригинальнымъ отношеніемъ къ особенностямъ общественной жизни, сложившейся во Франціи за эпоху второй имперіи. Въ этомъ романѣ начинается уже процессъ вырожденія семейнаго типа въ лицѣ отпрысковъ младшей линіи.
   Аббатъ Фожасъ, явившійся въ городъ съ цѣлью завоевать его, попадаетъ, какъ вы припомните, къ одному изъ Гугоновъ-Макаръ, дѣлается въ его домѣ властителемъ, отнимаетъ у него жену и доводитъ до сумасшедшаго дома. Главный психологическій интересъ сосредоточивается не на мужѣ, а на женѣ, и въ ней, опять-таки, мы находимъ какъ бы разновидность "Г-жи Бовари".Въ одной жила неугомонная, сентиментальная нѣжность, въ другой, т. е. въ героинѣ романа Зола, нервность мистическая, которая до извѣстнаго момента жизни дремала въ ней, болѣе того, совершенно спала, какъ бы дожидаясь толчка извнѣ. Когда ею овладѣваетъ ненасытная тревога, безпредѣльное стремленіе къ мистическому блаженству, она дѣлается совершеннѣйшей рабой, вещью въ рукахъ сухаго, честолюбиваго аббата, который, по личнымъ своимъ свойствамъ, ненавидитъ женщинъ вообще, какъ нѣчто грязное, въ корнѣ преступное, мѣшающее высшимъ цѣлямъ человѣка, какъ онъ ихъ разумѣетъ. Двѣ эти женщины, т. е. г-жа Бовари и жертва аббата Фожасъ, дополняютъ одна другую нетолько въ психологическомъ, но и въ общественномъ смыслѣ. Судьба ихъ вела къ трагическому концу, и, когда вы вдумаетесь въ условія воспитанія и развитія французской женщины -- въ этомъ нѣтъ ни малѣйшей натяжки. Правда, Зола задался мыслью показать на своей героинѣ процессъ вырожденія, ведущій ко всякаго рода душевнымъ болѣзнямъ и нравственнымъ уродливостямъ; но стоитъ намъ отрѣшиться немного отъ задачи самого автора, и мы придемъ къ тому выводу, что въ обѣихъ женщинахъ дѣйствуютъ одни и тѣ же бытовые и психологическіе мотивы. Натура даетъ имъ огромную воспріимчивость, разнообразную и пылкую нервность; воспитаніе-же или оставляетъ все это безъ всякаго отвѣта, или ведетъ къ искуственному напряженію, или же развиваетъ въ нихъ вкусы и наклонности, несоотвѣтствующіе тои средѣ, гдѣ имъ суждено жить. Одна будетъ стремиться къ чему-нибудь, что охватило бы все существо сознательно, другая проживетъ свою жизнь безсознательно, зато тѣмъ страстнѣе, тѣмъ неудержимѣе, тѣмъ трагичнѣе бросится на приманку, которая будетъ манить ее въ сторону неизвѣданныхъ наслажденій. Въ самомъ же изображеніи мистицизма Зола имѣетъ блистательныхъ предшественниковъ въ Гонкурахъ, авторахъ "Г-жи Жервезэ",
   Психологическій анализъ веденъ въ этомъ романѣ Зола не менѣе даровито, чѣмъ у Флобера, съ обиліемъ красокъ, съ большой колоритностью языка, можно сказать, съ роскошью наблюденій; но общность творчества не достигаетъ, все-таки, того уровня, на какомъ она находится у Флобера: меньше спокойствія, меньше гармоніи съ общимъ теченіемъ разсказа, меньше ясности, простоты, а, стало быть, и силы. Зато весь городъ, всѣ мелкія интриги, вся та цѣпь происшествій, разговоровъ, сценокъ, которая служитъ для аббата Фожасъ матеріаломъ для выполненія честолюбивыхъ плановъ, мало въ чемъ уступаетъ творчеству Флобера, развертывающаго передъ нами провинціальную жизнь на другомъ концѣ Франціи. И въ веденіи разсказа можно было бы увидать большую аналогію съ "Г-жей Бовари". Зола не держится нисколько обыкновенныхъ пріемовъ французскихъ повѣствователей: не распредѣляетъ романъ на правильные отдѣлы, не выдѣляетъ болѣе крупныхъ эпизодовъ въ ущербъ другимъ, не заботится, словомъ сказать, объ архитектурѣ и расположеніи частей. Въ этомъ онъ, опять-таки -- прямой послѣдователь Флобера, желающій идти за жизнью безъ всякихъ проявленій авторскаго произвола. Но ему недостаетъ еще высочайшаго искуства, какое есть у Флобера: оставаясь вѣрнымъ будничной дѣйствительности, каждый эпизодъ, каждую подробность описывать и разсказывать гармонически, съ чувствомъ мѣры, съ соотвѣтствіемъ между содержаніемъ той или иной главы. Зола все еще увлекается: или онъ васъ почти подавляетъ подробностями одной какой-нибудь сцены, или же начинаетъ перескакивать отъ лица къ лицу, отъ одного мѣста дѣйствія къ другому, и къ концу романа вы начинаете чувствовать то томленіе, о которомъ я уже упоминалъ. Языкъ въ "Завоеваніи Плассанса" остался тотъ же, что и въ первыхъ частяхъ эпопеи. Авторъ недостаточно очистилъ его отъ обилія своихъ словъ, не сдѣлалъ его трезвымъ, умѣреннымъ, объективнымъ. Онъ не замѣчаетъ, какъ иныя фразы, обороты рѣчи и даже отдѣльныя существительныя и прилагательныя пестрятъ страницы его романовъ; не замѣчаетъ онъ и того, какъ рьяность его писательскаго темперамента продолжаетъ мѣшать ему въ достиженіи высшей объективности. И что еще невыгоднѣе для этой лучшей изъ доселѣ вышедшихъ частей эпопеи: главная фигура романа, аббатъ Фожасъ, какъ бы уходитъ весь въ ту сѣть интригъ, какую онъ накинулъ на городокъ Плассансъ, и его обличье, языкъ, манера вести себя, словомъ сказать, вся его индивидуальность не оставляютъ, по прочтеніи романа, достаточно яркаго отпечатка. Я не находилъ ни въ нашей, ни въ иностранной критикѣ обстоятельнаго сужденія о томъ, въ какой степени удался романисту аббатъ Фожасъ; но большинство читателей, съ какими мнѣ приводилось бесѣдовать, сознавались мнѣ какъ разъ въ такомъ впечатлѣніи. А если оно такъ, то это доказываетъ, что слишкомъ сильная разсудочность въ замыслѣ главнаго лица непремѣнно должна повести, даже и при огромномъ талантѣ, къ меньшей художественности образовъ. Выберите вы изъ романовъ тѣ мѣста, гдѣ непосредственно дѣйствуетъ аббатъ Фожасъ, прочитайте ихъ одно за другимъ, и врядъ ли вы скажете, что онъ стоитъ передъ вами какъ живой, между тѣмъ какъ множество второстепенныхъ и даже случайныхъ фигуръ того же романа мечутся вамъ въ глаза своею характерностью. Каждый изъ нихъ гораздо болѣе индивидуализированъ, чѣмъ тотъ человѣкъ, который долженъ стоять поверхъ всего этого муравейника. Теоретически, въ замыслѣ, по программѣ романа, онъ, дѣйствительно, стоитъ выше и ведетъ свое дѣло съ необычайной ловкостью, выдержкой и умомъ; но мы въ этомъ должны вѣрить наполовину самому автору; да иначе и не могло быть въ романѣ ограниченнаго размѣра: тогда бы пришлось превратить все повѣствованіе въ рядъ сценъ, разговоровъ и описаній, гдѣ дѣйствуетъ исключительно аббатъ Фожасъ. Въ этомъ смыслѣ Зола не перепустилъ мѣры; онъ вводитъ главное лицо, насколько это нужно; только, вводя его, остается, какъ художникъ, ниже своей задачи. Произошло это оттого, что онъ создалъ въ своемъ воображеніи слишкомъ синтетическій характеръ, не сдѣлалъ своего аббата болѣе человѣкомъ, не надѣлилъ его извѣстными противорѣчіями, не заставилъ его гораздо больше подчиняться случайностямъ жизни, накладывающимъ на каждый характеръ и на каждую волю свой отпечатокъ. И вышло, что идея наполовину убила живую правду, сгладила ея внѣшнія особенности, сдѣлала бѣдной и односторонней ея внутреннюю душевную жизнь.
   Въ послѣдней 5-й части "Ругоновъ", извѣстной намъ вполнѣ (6-й романъ только теперь печатается въ русскомъ переводѣ, а по-французски еще не появился) {Читано въ мартѣ текущаго года. Прим. автора.}, Зола развиваетъ свою нервно-психологическую тэму, показываетъ, какъ отъ матери, прошедшей черезъ всѣ крайности мистической гистеріи, сынъ унаслѣдовалъ особенности вырождающагося нервнаго типа. Онъ дѣлаетъ его духовнымъ нетолько по призванію, но и по страстной потребности въ постоянномъ нравственномъ возбужденіи, переходящемъ безпрестанно въ экстазы и даже галлюцинаціи. Такую молодую натуру, ушедшую вполнѣ въ религіозную восторженность, авторъ заставляетъ бороться съ другими, болѣе естественными побужденіями, съ потребностью земной любви, собственной молодостью и поэзіей. Борьбы этой она не выдержала, почему весь романъ и называется "Проступкомъ аббата Мурэ". Изъ всѣхъ пяти частей эпопеи, охарактеризованныхъ мной, эта 5-я часть едва ли не самая недостаточная. Нельзя сказать, чтобъ романъ былъ слабъ, чтобъ онъ обличалъ утомленіе въ авторѣ, чтобъ онъ не заключалъ въ себѣ ничего новаго; но въ немъ всего рѣзче выставляется то отсутствіе равновѣсія, о которомъ я уже упоминалъ, доходящее до весьма рѣзкой дисгармоніи въ элементахъ романа. На этотъ разъ Зола болѣе, чѣмъ гдѣ-либо, въ рукахъ своего писательскаго темперамента: ему страстно захотѣлось создать нѣчто, окрашенное въ колоритъ реалистической фантазіи. И разъ задавшись такимъ замысломъ, онъ вполнѣ отдался своимъ собственнымъ порывамъ, забывая о читателѣ, слушаясь только своего собственнаго воображенія. Вначалѣ, когда авторъ сводитъ аббата Мурэ съ полудикой дѣвушкой, воспитанной эксцентрическимъ старикомъ, всякій читатель чувствуетъ, дѣйствительно, наплывъ поэтическаго чувства; но въ дальнѣйшемъ развитіи этой восторженной идилліи онъ съ трудомъ слѣдитъ за авторомъ и кончаетъ рѣшительно протестомъ и противъ правды, и противъ мѣры такого творчества. Та доля поэзіи, какую вначалѣ Зола съумѣлъ вложить въ разсказъ, уступаетъ мѣсто безпорядочному нагроможденію красокъ, образовъ, ощущеній и всевозможныхъ странностей душевной жизни, доведенной до истерическаго состоянія. При этомъ чувствуется постоянно усиліе писателя, его желаніе во что бы то ни стало подняться до небывалыхъ еще во французской беллетристикѣ высотъ поэтической прозы. Еслибъ я желалъ прибѣгать къ фигурамъ и сравненіямъ, я сказалъ бы, что эта доля романа представляетъ собою болѣзнь, извѣстную подъ именемъ плэторы, то-есть какое-то авторское полнокровіе, достигающее почти уродливыхъ размѣровъ, какую-то "гипертрофію", какъ выражаются также медики. Понятно, что, при подобномъ одностореннемъ и умышленномъ развитіи одного элемента въ романѣ, весь онъ явился испорченнымъ въ своей постройкѣ. Ограничься Зoлà реальнымъ изображеніемъ жизни чувственнаго, полуязыческаго населенія и его южной природы и поставь посреди этого міра грубыхъ, полуживотныхъ инстинктовъ такую фигуру, какъ аббатъ Мурэ, въ ея ежедневныхъ столкновеніяхъ съ окружающей дѣйствительностью, онъ написалъ бы нѣчто, неуступающее по достоинствамъ предъидущимъ романамъ. Но онъ показалъ намъ только одинъ уголокъ такой именно реальной картины, а остальные пожертвовалъ своему авторскому капризу. Уголокъ этотъ обличаетъ настоящаго мастера. Всѣ подробности, въ которыхъ живописуется будничная жизнь: деревня, церковь, прислуга аббата, вся его до нельзя бѣдная обстановка -- все это въ высшей степени рельефно, живо, ново, написано кистью крупнаго мастера. А въ общемъ не достигнуты: ни цѣль натуралиста, ни цѣль соціальнаго бытописателя. Но было бы односторонне дѣлать общій выводъ на основаніи впечатлѣній, доставляемыхъ послѣднимъ, по времени, романомъ. Слѣдуетъ взять всю совокупность первой четверти всего труда, задуманнаго романистомъ Совокупность эта достаточно объясняетъ всѣ его особенности, яркія качества и недостатки, которые, при такой любви къ труду и при искренности отношенія къ дѣлу, могутъ значительно сгладиться: мы уже видимъ это, сравнивая эпопею "Ругоновъ" съ романомъ первой манеры "Тереза Ракенъ". Разница выходитъ громадная, несмотря на то, что между двумя эпохами творчества лежатъ какихъ-нибудь три-четыре года. Съ лѣтами рьяность писательской натуры непремѣнно сгладится, умъ вступитъ окончательно въ свои права и подчинитъ себѣ художественныя средства, ведя ихъ въ каждомъ произведеніи къ полной гармоніи, къ полному соотвѣтствію съ замысломъ. Относительно Зола такая надежда вполнѣ умѣстна, и нѣтъ сомнѣнія, что каждый его читатель присоединится къ желанію видѣть поскорѣе: полное и гармоническое развитіе этого своеобразнаго таланта, какъ нельзя болѣе проявляющаго духъ нашей эпохи, которую онъ, по собственному сознанію, такъ горячо и беззавѣтно любитъ.

-----

   Я долженъ кончить свой обзоръ движенія реальнаго романа во Франціи. Предѣлы трехъ бесѣдъ не позволили мнѣ вдаваться въ болѣе подробный анализъ отдѣльныхъ произведеній; но я старался намѣтить главныя черты въ этомъ развитіи творческихъ идей и пріемовъ народа, обладающаго такими блестящими способностями ко всякаго рода умственной дѣятельности. Вы, конечно, замѣтили, что множество именъ и самыхъ крупныхъ, и средней величины, принадлежащихъ къ области французскаго романа, были мною какъ бы умышленно пропущены. Я ни однимъ словомъ не упомянулъ ни о Викторѣ Гюго, ни о Жоржъ Зандъ, ни о другихъ повѣствователяхъ, прошедшихъ далеко не безслѣдно и теперь еще дѣйствующихъ во французской литературѣ. Сдѣлалъ я это потому, что мнѣ хотѣлось выдѣлить ту группу романистовъ, въ которой реализмъ нашелъ своихъ самыхъ прямыхъ представителей, какъ по замысламъ, такъ, главнымъ образомъ, по пріемамъ творческой работы. Вліяніе такихъ двухъ талантовъ, какъ Гюго и Жоржъ-Зандъ, было очень большое. Они сами представляютъ собою половину всей современной беллетристики; ихъ романы волновали нѣсколько генерацій и выражали собой несомнѣнно многія лучшія идеи, стремленія, упованія культурной Европы за цѣлыхъ сорокъ лѣтъ. Но ни тотъ, ни другая -- не реалисты въ настоящемъ смыслѣ слова. Это -- даровитѣйшіе тенденціозные писатели поэты. Въ ихъ романахъ, особенно у Жоржъ-Зандъ, вы, конечно, найдете множество изображеній дѣйствительности, показывающихъ знаніе жизни, изученіе типовъ и соціальныхъ отношеній; но и тотъ, и другая пользуются всѣмъ этимъ, какъ средствомъ, а не какъ первенствующей цѣлью. Они доказываютъ, а не констатируютъ, у нихъ пріемы поэтовъ-моралистовъ, а не художниковъ-естествоиспытателей; въ нихъ, наконецъ, воображеніе всегда преобладаетъ надъ чувствомъ безусловной правды; имъ нельзя обойтись безъ сочиненія сюжетовъ, безъ обдуманныхъ контрастовъ, эффектовъ или же, какъ у Жоржъ-Занда, безъ разсужденій, доводовъ, изобличеній, направленныхъ въ ту или другую сторону {Даже въ своихъ самыхъ реальныхъ романахъ изъ сельской жизни, Жоржъ-Зандъ не свободна отъ идеализаціи. Прим. автора.}. Ни одинъ молодой талантъ, если онъ желаетъ остаться вѣрнымъ настоящему реальному творчеству, не можетъ взять ни Гюго, ни Жоржъ-Зандъ своимъ образцомъ, не долженъ слѣдовать за ними даже тогда, когда они являются какъ-бы съ пріемами реалистовъ.
   Точно также не упомянулъ я и о многихъ писателяхъ, хотя не первой величины, но съ несомнѣннымъ талантомъ, у которыхъ замѣчается или смѣсь реальныхъ пріемовъ съ резонерствомъ, или слишкомъ большая разсудочность и преднамѣренность замысла, или же недостаточность глубины, правды, серьёзности. Почти одновременно съ Флоберомъ получилъ большую извѣстность и Фэдо, котораго, быть можетъ, иной и причислитъ къ романистамъ реальной школы. Онъ, дѣйствительно, выказалъ весьма недюжинную способность въ анализѣ душевныхъ волненій; но, возбудивъ большія надежды даже въ такомъ проницательномъ критикѣ, какимъ былъ Сент-Бёвъ, Фэдо вдался въ односторонную виртуозность, началъ писать на пикантныя тэмы, выдѣляя каждый разъ болѣзненную психологію своихъ героевъ и героинь изъ общаго теченія жизни, что и составляетъ, какъ я старался показать вамъ, главный недостатокъ каждаго романиста, желающаго идти по дорогѣ истиннаго реализма. И въ нѣсколькихъ другихъ писателяхъ новѣйшей эпохи: въ Дюма-сынѣ, какъ романистѣ, въ Полѣ-Февалѣ, въ Альфонсѣ Каррѣ, въ Эдмонѣ Абу вы найдете несомнѣнные признаки реальнаго направленія. Каждый изъ нихъ способенъ къ наблюдательности, къ изученію подробностей, къ изображенію лицъ и характеровъ; но въ ихъ романахъ сочинительство, все-таки, беретъ верхъ и беретъ оно верхъ не въ видѣ преувеличеній, эксцентричностей, нелѣпостей или слишкомъ яркихъ противорѣчій, а въ видѣ резонёрства, по просту выражаясь, умничанья, желанія все провести черезъ свою писательскую манеру, подъискать нарочно самыя пикантныя положенія, выбрать самые тонкіе разговоры, придать дѣйствующимъ лицамъ особаго рода лоскъ, слишкомъ ловко поставить ихъ въ извѣстное положеніе. Этимъ грѣшатъ всѣ названные мною романисты, этимъ объясняются ихъ успѣхи въ свѣтской публикѣ, этимъ же объясняется и малое ихъ значеніе въ развитіи настоящаго художественнаго реализма въ области романа.
   Но вернемся еще на минуту къ тѣмъ крупнымъ творцамъ художественной правды, которые сказали уже свое слово или еще продолжаютъ его говорить и въ настоящую минуту. Какъ ни разнообразны оттѣнки ихъ дарованій, какъ ни изобрѣтательны всѣ они въ дѣлѣ замысла, фабулы, характеровъ, положеній, общаго колорита -- къ чему сводятся по преимуществу внутреннее содержаніе интимныхъ драмъ, какія новѣйшіе романисты реальной школы вкладываютъ въ рамки своихъ произведеній? Къ двумъ главнымъ моментамъ: къ супружеской невѣрности и къ противорѣчію между душевными потребностями французской женщины и ея положеніемъ. Говоря объ отдѣльныхъ романахъ Флобера, Гонкуровъ, Додэ, Дроза, Зола, мы видѣли эти мотивы. Что это доказываетъ? 1) То, что жизнь неизмѣримо сильнѣе индивидуальной воли писателя и заставляетъ его, такъ или иначе, подчиняться своему голосу, и 2) то, что самыя крупныя противорѣчія, самыя больныя мѣста извѣстнаго общественнаго строя, роковымъ образомъ, скажутся въ произведеніяхъ реальнаго искусства. Никто не станетъ утверждать, что мы, русскіе, обладаемъ гораздо большимъ воображеніемъ, изворотливостью, находчивостью въ литературномъ дѣлѣ, чѣмъ французы. Это было бы неумѣстное самохвальство; а между тѣмъ, какова бы ни была наша беллетристика, мы находимъ въ ней относительно большее разнообразіе главныхъ мотивовъ. Каждый русскій читатель вправѣ, говоря о французскихъ романахъ, драмахъ, комедіяхъ, воскликнуть: "все это -- одно и то же: супружеская невѣрность подъ разными приправами!" И оно, дѣйствительно, такъ. Нетолько въ романѣ, но и нэ сценѣ, мотивъ этотъ безпрестанно повторяется. Онъ и во Франціи надоѣлъ всѣмъ, на сценѣ болѣе чѣмъ даже въ романѣ; каждый драматическій писатель желалъ бы обойти его и никакъ не можетъ, не можетъ потому, что жизнь не передѣлаешь по произволу. Какъ только вы введете женщину въ свой романъ или драму и захотите возбудить къ ней интересъ, вы должны будете непремѣнно, оставаясь вѣрнымъ французской жизни, поставить ее въ какое-нибудь рѣзкое противорѣчіе съ существующими обычаями, законами, привычками, понятіями. Если она любитъ, почти всегда это будетъ не мужа, а чужаго; "ели въ душѣ ея живутъ какія-нибудь высшія порыванія, она, въ девяти случаяхъ на десять, найдетъ имъ отголосокъ или въ незаконной любви, или, подчинившись вліянію особаго существа мужскаго рода, которое называется во Франціи "руководитель совѣсти" (directeur de conscience). Припомните, сколько романовъ вошло въ мою характеристику. Болѣе дюжины. И въ нихъ супружеская невѣрность повторяется фатально въ той или иной формѣ; а если нѣтъ супружеской невѣрности, то есть женская жизнь, исковерканная общественнымъ строемъ: или суровыми условіями пролетаріата, или систематическимъ извращеніемъ клерикализма. Повторяю: иначе не могло быть, потому что реальное творчество не можетъ сочинять жизнь-по своему произволу. Но рядомъ съ этими, какъ бы роковыми мотивами интимной психологіи, французскіе реалисты вставили въ свои произведенія все, что только ихъ наблюдательность находила вокругъ себя. Однообразіе романическихъ сюжетовъ не мѣшало постепенному расширенію предѣловъ творчества, и въ самое послѣднее время, въ лицѣ Зола, мы видимъ авторскую иниціативу, достигшую высшаго развитія. Въ такую эпопею, какую онъ задумалъ, должны войти, по всей вѣроятности, всѣ сферы общественной и семейной жизни современной Франціи. На этомъ пути расширенія рамокъ мы находимъ и у тенденціозныхъ романистовъ замыслы, поражающіе своими размѣрами. Возьмите романы Сю и Гюго, и вы, конечно, сознаетесь, что въ нихъ, авторы хотѣли обнять цѣлую эпоху, не довольствуясь предѣлами семейной хроники. Но выполненіе, какъ я уже говорилъ, оставалось гораздо болѣе тенденціознымъ и сочиненнымъ, чѣмъ реалистическимъ. Между тѣмъ какъ настоящіе реалисты должны, расширяя рамки романа, оставаться въ предѣлахъ все той же безпощадной правды, какую они выставляли, занимаясь частной психологіей.
   Надо, стало быть, сложить съ французскихъ художниковъ упрекъ въ томъ, что они умышленно эксплуатируютъ мотивы, въ которыхъ сказываются главныя болячки общественнаго тѣла. И, какъ только мы отнесемся къ нимъ объективно, мы должны будемъ признать, что передъ нами развертывается картина такого реальнаго творчества, какое врядъ-ли представляетъ намъ какая-либо другая новѣйшая литература. Романъ въ Англіи развился необычайно. Имена даровитыхъ англійскихъ романистовъ извѣстны всѣмъ и каждому и оспаривать ихъ заслуги было бы нелѣпо. Но я прошу васъ сообразить: какого рода реализмъ занималъ насъ въ теченіи нашихъ бесѣдъ? Кого изъ французскихъ романистовъ нельзя было не поставить прототипомъ художественнаго исполненія? Этотъ образцовый художникъ -- Флоберъ. Сравните вы его творчество съ пріемами двухъ гигантовъ англійскаго романа, Тэккерея и Дикенса, и вы должны будете согласиться, что въ немъ участіе авторскаго "я" не играетъ вовсе такой роли, какъ въ произведеніяхъ двухъ англійскихъ корифеевъ. Безъ своеобразной манеры, окрашивающей все въ извѣстный колоритъ юмора или поэтическаго настроенія, романы Тэккерея и Дикенса не имѣли бы и половины цѣны своей. Стало быть, творчество ихъ было наполовину субъективное. Изъ ихъ послѣдователей, только у Троллопа и Джорджа Элліота находимъ мы такой реализмъ, какимъ преисполнены произведенія Флобера, но съ гораздо меньшей даровитостью, гораздо меньшимъ мастерствомъ объективнаго языка. О второстепенныхъ англійскихъ романахъ реальной школы я не говорю: талантомъ они ниже всѣхъ тѣхъ молодыхъ романистовъ, какіе явились послѣ Флобера, за исключеніемъ, быть можетъ, американскаго разсказчика Бретъ-Гарта, который, однако, занимается больше очерками отрывочнаго характера, гдѣ, опять-таки, его личный писательскій юморъ составляетъ главное привлекательное качество.
   И не одно это достойно интереса въ движеніи реальнаго французскаго романа. Обратите вниманіе на самихъ авторовъ" посмотрите, какъ они жили и живутъ, какъ всецѣло преданы своему призванію, какой искренностью и энергіей проникнуты они, несмотря на то, что многіе изъ нихъ должны были бороться и съ равнодушіемъ публики, и съ разными другими житейскими невзгодами.
   Признаюсь, зрѣлище такого, высшаго человѣческаго труда поднимаетъ въ каждомъ душевныя силы, вчужѣ поддерживаетъ на томъ же скользкомъ пути, гдѣ гораздо больше шиповъ, чѣмъ розъ, наполняетъ глубокимъ уваженіемъ нетолько къ личностямъ, но и, къ высокой идеѣ ихъ совокупной дѣятельности. Мы, русскіе, можемъ-ли выставить соотвѣтственный рядъ людей, которые бы оставались такъ вѣрны призванію писателя, такъ неуклонно добивались бы высшаго развитія творческихъ способностей? Талантами и наша беллетристика не бѣдна; но характеры стоятъ у насъ, увы! ниже ума и дарованія; жизнь несравненно скорѣе затираетъ у насъ людей или дѣлаетъ ихъ преждевременно усталыми, заставляетъ ихъ вдаваться въ какой-то. литературный абсентеизмъ, покидать на долгіе годы родное общество, или уединяться не для плодотворной дѣятельности, а для относительнаго бездѣйствія.
   И не странно-ли, что въ нашей журнальной критикѣ до сихъ поръ не выработалось правильнаго, правдиваго, разносторонняго взгляда на движеніе французской беллетристики? Предполагается, что всѣ ее знаютъ, что она такъ же популярна у насъ, какъ и своя собственная, а между тѣмъ, вы, то и дѣло, наталкиваетесь на отзывы, на возгласы, показывающіе, что всю французскую беллетристику сваливаютъ часто въ одну кучу, не желаютъ рѣзко выдѣлить изъ нея то направленіе, какое я старался характеризовать вамъ въ общихъ чертахъ, не хотятъ констатировать существованія цѣлаго ряда крупнѣйшихъ талантовъ, цѣлаго ряда произведеній, гдѣ жизнь изображается съ такимъ мастерствомъ, до котораго наша изящная литература достигла только въ небольшомъ количествѣ произведеній. Чтобъ быть послѣдовательными съ самими собою, чтобъ не пользоваться незаслуженной репутаціей знатоковъ французской литературы, намъ нужно начать сознаніемъ, что настала пора болѣе трезвой и серьёзной критики, обращенной на разныя области западной литературы. Критика безъ всякаго мелкаго національнаго задора поведетъ къ общенію между творческой областью западной литературы и нашимъ литературно-художественнымъ движеніемъ. Это нетолько не умалитъ значенія и достоинства отечественныхъ талантовъ, но, напротивъ, научитъ относиться къ нимъ съ еще большей симпатіей, съ болѣе искреннимъ желаніемъ: сначала вникнуть и понять, а потомъ уже произносить свои приговоры.

"Отечественныя Записки", NoNo 6--7, 1876

   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru