Lib.ru/Классика: Боборыкин Петр Дмитриевич. Русский театр

РУССКІЙ ТЕАТРЪ.

Въ Александринскомъ театрѣ, съ перваго-же представленія упала комедія Островскаго "Лѣсъ". Подышала она еще три-четыре спектакля и теперь врядъ-ли будетъ давать какіе-нибудь сборы.

Такая судьба большого пятиактнаго произведенія нашего крупнѣйшаго драматурга не вызвала почти никакого недоумѣнія ни въ публикѣ, ни въ прессѣ. Новый неуспѣхъ Островскаго является въ дополненіе въ цѣлому ряду полууспѣховъ и неуспѣховъ, испытанныхъ имъ. втеченіе нѣсколькихъ лѣтъ, не только въ Петербургѣ, но и въ Москвѣ. Здѣсь-же мы затруднились-бы указать, послѣ "Грозы", хоть на одну пьесу Островскаго, имѣвшую успѣхъ, какой обыкновенно сопровождаетъ произведеніе, говорящее новое слово. Въ сущности, только одни рецензенты ожидаютъ, каждый разъ, что представленіе пьесы Островскаго будетъ бенефиснымъ событіемъ. Но событія никакого не происходитъ и тѣ-же самые рецензенты должны оговариваться, что ихъ ожиданія не сбылись. Своими преждевременными стереотипными фразами они еще больше вредятъ драматургу, а сами поступаютъ весьма наивно. Обыкновенно пьесы Островскаго въ печати появляются раньше, чѣмъ на сценѣ. Судить вполнѣ о достоинствѣ пьесы надо конечно въ театральной залѣ; но видѣть приблизительно, какой успѣхъ она будетъ имѣть на сценѣ, можно и въ чтеніи; а людямъ, занимающимся театральной критикой -- и должно.

Мы подтверждаемъ тотъ фактъ, что неуспѣхъ пьесъ Островскаго пересталъ уже удивлять. Публика ничего новаго отъ нихъ не ждетъ, и если на сценѣ пьеса понравится больше, то это относятъ уже пряно къ игрѣ актеровъ, тамъ, гдѣ они получше, т. е. въ Москвѣ. Но считаетъ-ли самі драматургъ свой авторскій путь поконченнымъ? Врядъ-ли. Онъ пишетъ и продолжаетъ много писать. Въ послѣдніе годы онъ началъ какъ-бы метаться въ разныя стороны, пробуя себя во всякихъ родахъ, являясь даже переводчикомъ посредственныхъ вещей. Очевидно, что онъ потерялъ прежнее равновѣсіе; другими словами почувствовалъ, что первый періодъ его авторской дѣятельности кончился и надо во что-бы то ни стало искать матеріаловъ и внѣ того бытового міра, который питалъ до сихъ поръ его драматургію.

II.

Скоро наступитъ двадцатипятилѣтняя годовщина дѣятельности Островскаго. Какъ нельзя болѣе кстати подвести итогъ всему его авторскому дѣлу. Такая критика должна распасться на двѣ части: на обще-литературную и чисто-сценическую. Первая можетъ быть выполнена только въ большомъ изслѣдованіи. Значеніе Островскаго, какъ писателя вообще, настолько крупно, что для полной его характеристики надо анализировать множество такихъ сторонъ жизни и художественнаго творчества, какія вовсе не вошли въ программу критика "Темнаго Царства". Какъ-бы кто ни взглянулъ на Островскаго, но довольствоваться только тѣмъ, что сказалъ про него Добролюбовъ, въ настоящее время невозможно. Вѣроятно, по поводу двадцатипятилѣтней годовщины и явится нѣсколько критическихъ этюдовъ объ Островскомъ, какъ о писателѣ вообще. Этимъ мы здѣсь заниматься не будемъ. Мы выскажемъ только въ самыхъ крупныхъ чертахъ наши мыслительные идти объ Островскомъ, какъ писателѣ для сцены. Эта сторона вопроса, какъ оно ни странно кажется, до сихъ поръ ни кѣмъ не обсуждалась радикально.

Мы скажемъ безъ обиняковъ, рискуя заслужите упрекъ въ непозволительной парадоксальности, что Островскій попалъ въ сценическіе писатели по колоссальному недоразумѣнію. Природа окружающая среда дала ему самый эпическій складъ творческаго организма, какой только можно себѣ представить. Если-бъ 4нла мода вводить по прежнему музу въ исторію развитія, писателей, то конечно можно было-бы разсказать, что муза, при рожденіи ребенка, который впослѣдствіи сдѣлался русскимъ драматургомъ, захотѣла подшутить надъ нимъ и давши ему натуру богато-одаренную для того, чтобы складывать рапсодіи, привязала ему въ ногамъ котурнъ, а лицо покрыла трагической маской. Дитя росло въ чисто-эпической обстановкѣ и прислушивалось къ внутреннему голосу той природы, какую дала ему шаловливая муза. Ребенокъ сталъ рано наблюдать мельчайшія подробности быта и началъ съ тѣхъ синтетическихъ знаковъ собирательной психологіи, какіе называются языкомъ. Бытовой языкъ находилъ въ немъ особые резервуары памяти, особую чуткость и воспріимчивость. Языкъ этотъ сдѣлался для него источникомъ всякого рода творческихъ откровеній. Чудныя формы бытового жаргона посвящали его въ тайники душевной жизни того люда, который съ младенчество возбуждалъ его спеціальную наблюдательность. Языкъ повелъ прямымъ путемъ въ цѣльному пониманію типовъ того-же бытового стана. Пониманіе это давалось ему безъ всякой изнурительной мозговой работы. Лица и характеры сливались всецѣло съ общей картиной быта. Эпическій строй воспринимался имъ, какъ нѣчто стихійное., И вотъ, когда будущій писатель былъ уже преисполненъ огромнаго матеріала для того, чтобы начать свои эпическія рапсодіи, шаловливая муза напомнила ему, что она снабдила его при рожденіи котурномъ и маркой. Эпикъ потянулъ лямку драматурга.

III.

Другими словами, не прибѣгая: въ вмѣшательству шаловливой музы, случилось это такимъ образомъ. Творческій процессъ начался усвоеніемъ себѣ бытового языка. Черезъ него пришло знаніе отдѣльныхъ типовъ и всего склада жизни. Естественно, всякій замыселъ долженъ былъ являться въ видѣ; разговоровъ,-- отсюда необходимость прибѣгнуть къ формѣ сцены. Эта необходимость и показалась драматургическимъ призваніемъ. Въ нее-то и вложила муза насмѣшку надъ своимъ избранникомъ. Въ запасѣ оказалось только умѣнье посредствомъ разговоровъ живописать лица и характеризовать цѣлый бытъ. Смѣшать форму съ сущностью было очень легко. Форма принадлежала драматургіи; сущность бала глубоко эпическая. Языкъ, привлекшій, особенное вниманіе своей художественностью, съ первыхъ-же шаговъ началъ все больше и больше удалять бытового писателя отъ самыхъ первыхъ пріемовъ театральнаго дѣйствія. Когда въ языкѣ заключается вся суть творчества, то разумѣется ему будетъ все пожертвовано. Діалоги будутъ ведены не за тѣмъ, чтобы служить исключительно ходу драмы, а за тѣмъ, чтобы дополнятъ картину быта или дѣлать выпуклѣе эпическіе тины. Весь складъ сценъ, раздѣленныхъ на діалоги, долженъ будетъ, по необходимости, слѣдовать потребностямъ эпическаго творчества. Даже замыслы душевной борьбы и сильныхъ психологическихъ бурь войдутъ въ то-же русло. Отступленія и эпизоды должны будутъ выдвинуться на первый планъ. Драма-же, въ тѣсномъ смыслѣ ея основъ и развѣтвленія превратятся въ какіе-то тиски, гдѣ эпическому ходу творчества придется поневолѣ спотыкаться.

IV.

Такова, по нашему разумѣнію, и была исторія развитія творческихъ дарованій Островскаго. Языкъ привелъ его въ діалогической формѣ. Діалогическая форма увѣрила въ томъ, что онъ драматическій писатель. Остальное додѣлали: литературный успѣхъ и полнѣйшее безлюдье по части драматургическихъ дѣятелей. Чистота эпическаго склада въ первоначальномъ творчествѣ Островскаго по истинѣ изумительна. Изъ двухъ главнѣйшихъ элементовъ драмы, лирика играетъ первенствующую роль. И какъ-разъ этотъ-то главный элементъ и отсутствовалъ съ первыхъ шаговъ въ творческомъ организмѣ нашего писателя. Рекомендуемъ тѣмъ, кого этотъ вопросъ можетъ занять, прослѣдить развитіе таланта въ Островскомъ, не упуская нашей точки зрѣнія. Въ первомъ и до сихъ поръ самомъ крупномъ произведеніи, названномъ комедіей, въ "Банкрутѣ", отсутствіе сценическаго замысла грубо бьетъ въ глаза. Намъ показываютъ въ формѣ діалоговъ цѣлую галлерею типовъ, которое группируются около опыта экспериментальной психологіи замоскворѣцкаго пройдохи. Кто самъ участвовалъ въ исполненіи этой пьеса, знаетъ, какъ она Вся распадается на діалоги и какъ наивно-тождественны въ ней второй и четвертой акты. Въ слѣдующемъ крупномъ произведеніи, въ "Бѣдной невѣстѣ", гдѣ замыселъ гораздо шире, а выполненіе не держится въ такой-же мѣрѣ за особенности языка, также ясенъ повѣствовательный строй. Хотя положеніе героини и не лишено драматизма, но пьеса выходить все-таки не драматическая. Надѣемся, что съ этимъ никто спорить не станетъ. Въ какомъ угодно исполненіи, "Бѣдная невѣста" является повѣстью, переложенною въ діалоги,.съ чисто-повѣствовательными эпизодами. Въ ней характеры отдѣланнѣе, чѣмъ въ какомъ-либо изъ произведеній Островскаго; но на эту отдѣлку пошло все дарованіе, которому-бы слѣдовало сосредоточиться на дѣйствіи и на сценическомъ развитіи характеровъ, т. е. на такомъ, въ которомъ особенности лица выступаютъ только въ дѣйствіи. Первый по счету герой Островскаго, употребляя это слово въ положительномъ смыслѣ, Любимъ Торцовъ, опять-таки эпическая личность. Назовите мнѣ писателя съ дарованіемъ, въ какомъ угодно театрѣ, который-бы заставилъ главное дѣйствующее лицо появляться передъ зрителями съ такимъ анти-драматическимъ разсказомъ о своей личности. Разсказъ этотъ производитъ впечатлѣніе своими общими литературными достоинствами; но въ немъ нѣтъ ничего похожаго на сценическій монологъ. Онъ дышетъ шириной бытового склада жизни, ему тѣсно въ сценическихъ рамкахъ и все предыдущее и послѣдующее пьесы служитъ какой-то бытовой иллюстраціей одному портрету, который самъ себя расписываетъ передъ зрителемъ. Дальнѣйшее участіе Торцова въ пьесѣ много-много что достигаетъ отрывочныхъ проявленій бытового лиризма.

Драма "Не такъ живи, какъ хочется" повидимому противорѣчитъ нашему мнѣнію. Она, повидимому, написана на чистодраматическій сюжетъ. Въ послѣднее время, по поводу постановки оперы Сѣрова "Вражья сила", которой она послужила: либретомъ, замѣчали съ разныхъ сторонъ, что въ ней композиторъ нашелъ богатый драматизмомъ сюжетъ. Тѣмъ парадоксальнѣе можетъ показаться наше мнѣніе: мы-же находимъ, что эта драма совершенно эпическая. Это цѣликомъ переложенная былина, куда вошли всѣ существенные элементы эпоса. Драма предполагаетъ гораздо большее развитіе нравственныхъ личностей даже и тогда, когда они находятся подъ непосредственнымъ давленіемъ вѣрованій и предразсудковъ, какъ мы это видимъ въ испанской драмѣ. Въ пьесѣ-же Островскаго герой дѣйствуетъ, какъ чисто-бытовой человѣкъ, находящійся въ кровной связи съ такимъ міросозерцаніемъ, которое дѣлаетъ каждое его душевное движеніе объективнымъ признакомъ цѣлаго эпическаго міра. Мы видимъ даже, что авторъ вводитъ духа тьмы, родъ Мефистофеля, который представляетъ собою ничто иное, кодъ образъ народной мифологіи. Словомъ, за что ни возьмитесь, вездѣ вы видите эпическій складъ замысла и подробностей.

Немного большее развитіе далъ Островскій лирическому элементу въ своей "Грозѣ". Она считается самой сценической изъ его пьесъ и вошла болѣе другихъ въ обиходъ русскаго театра. Врядъ-ли кто, глядя на нее съ желаніемъ опредѣлить ея чистосценическія достоинства, не будетъ пораженъ ходомъ пьесы, особливо въ первомъ актѣ, гдѣ завязываются всѣ ея узлы. Это -- нѣчто поразительное по анти-драматическому строю. Въ этомъ отношеніи трудно привести въ образецъ болѣе первобытное зрѣлище. Точно будто авторъ нарочно плодитъ эпическіе разговоры для того, чтобъ показать полную безполезность дѣйствія въ драматическомъ произведеніи. То-же, что считается драмой въ "Грозѣ", т. е. четвертый актъ, есть ничто иное, какъ проявленіе того самаго эпическаго мистицизма, который ведетъ на край проруби героя драмы "Не такъ живи, какъ хочется". А въ пятомъ дѣйствіи Катерина и о самоубійствѣ своемъ докладываетъ зрителямъ въ духѣ религіозно-эпическаго міровоззрѣнія, а вовсе не въ формахъ душевной коллизіи.

VI.

Таланты сценическаго писателя могли-бы объявиться у Островскаго въ тѣхъ произведеніяхъ, гдѣ широкія рамки позволяютъ вводить на сцену все, что только можетъ усилить аффектъ и занимательность. Онъ написалъ двѣ большія вещи въ такомъ вкусѣ: "Минина" и "Воеводу". И та и другая показали, какъ онъ мало способенъ вызывать въ жизни давно кинувшія эпохи въ видѣ стройнаго и привлекательнаго драматическаго дѣйствія. Полнѣйшій неуспѣхъ "Воеводы" на обѣихъ нашихъ столичныхъ сценахъ доказалъ, что Островскій не умѣетъ даже сдѣлать зрѣлища съ помощію тѣхъ аксесуаровъ, какіе онъ ввелъ въ эту битовую исторію; а до постановки "Воеводы", на русскую пьесу не было еще никогда потрачено столько денегъ. И все-таки эффектъ вышелъ самый плачевный. Тѣ изъ критиковъ, которые говорили о "Воеводѣ", какъ о прекрасномъ произведеніи, исключительно напирали на его эпическія достоинства. Припомнимъ, напримѣръ, разборъ г. Анненкова. И со стороны г. Анненкова это не было однимъ лишь ловкимъ пріемомъ, пущеннымъ въ ходъ для того, чтобы заставить забыть несценичность произведенія. Ни о чемъ другомъ критику и не оставалось говорить, какъ объ эпическихъ красотахъ "Воеводы".

Шекспировская форма хроники, представляющая собою первобытную форму британскаго театра, соблазнила и Островскаго. И онъ, вмѣстѣ съ другими недраматическими писателями и поэтами, взявши ее за образецъ, показалъ этимъ самымъ, что въ немъ теоретическое пониманіе вовсе не выше практическаго умѣнья. Подражать шекспировской хроникѣ давнымъ-давно но слѣдуетъ, о чемъ мы имѣли поводъ говорить. Не слѣдуетъ ей подражать и тогда, когда есть подъ рукою сильно-драматическій матеріалъ, похожій, по яркости дѣйствія и густотѣ красокъ, на эпизоды англійской государственной борьбы. Когда-же подъ рукой имѣется, лишенный драматической рельефности, ходъ русскаго бытописанія, такое подражаніе дѣлается еще неудачнѣе. Но неспособность Островскаго въ драматическимъ замысламъ объявилась сильнѣе всего въ героѣ его первой хроники, въ лицѣ Минина. Врядъ-ли кто будетъ это оспаривать. И опять, широкая рамка не помогла нисколько автору увеличить занимательность народной исторической драмы, сдѣлать изъ нея, по крайней мѣрѣ, эффектное зрѣлище.

Дальнѣйшіе опыты историческаго драматизма также мало удались Островскому; а "Василиса Мелентьева" есть ничто иное, какъ смѣсь повѣствовательной характеристики съ канвой опернаго либрето, на почвѣ, чуждой натурѣ автора, мелодраматичности. Ни одно изъ этихъ произведеній не прибавило ни единой капли къ репутаціи Островскаго, какъ сценическаго писателя, хотя въ нихъ-то онъ и долженъ былъ развернуть всѣ свои театральныя дарованія, потому-что отъ такихъ вещей не требуютъ обыкновенно ни новыхъ идей, ни особой полноты обще-художественной характеристики.

VII.

Остаются еще три категоріи пьесъ Островскаго: вещи съ сильными задачами, въ сферѣ психологической борьбы, вещи съ направленіемъ и бытовые комико-сатирическіе анекдоты. Изъ уваженія къ оригинальному творчеству Островскаго, мы не станемъ говорить о переводахъ и передѣлкахъ его, не потому, чтобъ они были плохи, а потому, что они показываютъ печальную необходимость, въ какую поставленъ авторъ: чѣмъ-нибудь поддерживать свою производительность.

Самая сильная психическая задача является въ драмѣ: "Грѣхъ да бѣда на кого не живетъ". Дѣлать разборъ ея въ общемъ смыслѣ мы здѣсь не будемъ. Задача эта, безспорно, выбрана съ драматическою цѣлью, или лучше сказать, она предвосхищена изъ шекспировской кладовой характеровъ и положеній. Левъ Красновъ -- сведенный на бытовое лицо, трагическій замыселъ иностраннаго происхожденія. Несостоятельность драматурга сказалась въ дисгармоніи, существующей между общей картиной быта, изображенною въ пьесѣ, и рѣзкостью катастрофы, завершающей ее. И все-таки надо замѣтить, что эта драма самая лучшая изъ того, что написалъ Островскій, по своимъ сценическимъ свойствамъ.

Какъ только Островскій почувствовалъ впервые трудность держаться исключительно пьесъ изъ купеческаго бита, для него настала необходимость проводить извѣстная идеи въ произведеніяхъ, гдѣ характерная сторона бата и языкъ начали играть второстепенную роль. Пьеса, гдѣ эта необходимость сказывается всего рѣзче, -- "Доходное мѣсто".

Комедія эта раздѣляется, какъ извѣстно, на двѣ половина: на половину тенденціозно-драматическую и на половину эпическо-бытовую. Кто-же не согласится съ тѣмъ, что вторая половина и составляетъ только фондъ пьеса. Въ ней только и сказывается крупное творчество автора. Даже сцена Жадова съ женой, въ четвертомъ актѣ, задуманная драматически, разведена чувствительно резонерской водой, а катастрофа пятаго акта -- грубой пріемъ, недостойный настоящаго сценическаго писателя.

Пьесы анекдотическаго характера изъ бытовой жизни -- гораздо болѣе удачныя по сценической своей отдѣлкѣ, -- удовлетворяютъ идеѣ и требованіямъ театральнаго представленія. Онѣ задумана на небольшой масштабъ и многія изъ нихъ названа просто сценами. Эпизодичность и эпическій строй сказываются и въ нихъ; но тутъ по крайней мѣрѣ мы имѣемъ нѣкоторое развитіе комическихъ положеній, что въ особенности относится къ трилогіи Бальзаминова. Островскому, по поводу этихъ пьесокъ, ставили часто въ упрекъ ихъ анекдотичность. Вышла она опять-таки изъ отсутствія въ авторѣ способности въ сценическимъ замысламъ. Даже въ такихъ небольшихъ вещахъ Островскаго, фабула составлена наивно, отзывается чисто водевильнымъ сочиненіемъ, достаточно не связываетъ между собою отдѣльныхъ частей пьесы. Видно, что и для подобныхъ сценическихъ этюдовъ у автора не достаетъ творческаго почина.

Отнимите вы даровитую характеристику лицъ и юморъ языка -- останется растянутый анекдотъ, въ который вставлено нѣсколько комическихъ положеній. Исторія Бальзаминова -- опять-таки эпическая фантазія и вмѣстѣ съ тѣмъ опытъ особой психологіи, выработанной въ какомъ-то полусказочномъ быту. Комическое дарованіе Островскаго нигдѣ сильнѣе не проявляется, но вовсе не поднимаетъ въ трилогіи Бальзаминова достоинствъ театральнаго дѣйствія.

Самое большее умѣнье выказалъ, по нашему мнѣнію, Островскій, какъ сценическій писатель, въ своей " Воспитанницѣ". Но онъ не рѣшился назвать это произведеніе комедіей и хорошо сдѣлалъ. Это все-таки ничто иное, какъ драматизированные эпизоды. Дѣйствіе прорывается какими-то вспышками, а въ большіе промежутки помѣщены эпическіе діалоги и характеристики.

VIII.

Словомъ, если прослѣдить шагъ за шагомъ всю сценическую карьеру Островскаго, поставивши главнымъ вопросомъ: что этотъ писатель внесъ новаго въ постройку пьесы, какіе пріемы, какое развитіе замысла,-- то необходимо будетъ придти въ заключенію, что онъ не только не внесъ новаго сравнительно съ его сверстниками, иностранными драматургами; но и на своемъ-то собственномъ пути двигался чрезвычайно медленно и то и дѣло отступалъ назадъ, вдаваясь въ безпрестанныя повторенія. И когда насталъ для него печальный моментъ изготовлять пьесы во что-бы то ни было, когда онъ началъ брать сюжеты изъ всякихъ сферъ русской жизни, мѣшая тенденціозность съ художественной работой, еще сильнѣе сказался въ немъ коренной недостатокъ натуры, объявилась шутка, съигранная съ нимъ другой, привязавшей къ его ногамъ театральный котурнъ. Послѣднія пьесы одна за другою все болѣе и болѣе удивляли, читателей и слушателей Островскаго. Исчезло обаяніе бытового языка, творчество характеровъ сдѣлалось гораздо жиже, а недостатки сценическіе выдвинулись на первый планъ и стали бросаться всѣмъ въ глаза. Одинъ неуспѣхъ слѣдовалъ за другимъ и нападки рецензентовъ устремились главнымъ образомъ на слабость драматическихъ замысловъ, то-есть другими словами, на малую способность писателя, исключительно дѣйствующаго на сценѣ, въ чисто-театральному творчеству. Такія произведенія, какъ напримѣръ "Бѣшеныя деньги", показали прямо, что внѣ извѣстнаго быта Островскій теряетъ всякое обаяніе оригинальности и сценической силы и никакъ не можетъ подняться выше довольно нескладнаго смазыванья сценъ, задуманныхъ водевильно.

Наконецъ, переводческія и передѣлочныя упражненія Островскаго явились еще новымъ доказательствомъ того, что чистосценическая способность его израсходовалась прежде времени. Кто рожденъ драматургомъ, тотъ весь свой вѣкъ будетъ ставить пьесы съ бойкими замыслами даже и тогда, когда творчества характеровъ и литературная отдѣлка потеряютъ прежнее достоинство. Такимъ драматургамъ нечего прибѣгать къ чужимъ сюжетамъ и заимствованіямъ. Если-же они къ нимъ и прибѣгнутъ, то сдѣлаютъ это творчески, такъ, какъ дѣлали Мольеръ и Шекспиръ.

IX.

Теперь читатель не будетъ удивляться, если сужденіе наше о послѣдней комедіи Островскаго "Лѣсъ" окажется чуждымъ всякихъ оговорокъ и смягченій. Что-жъ тутъ смягчать и въ чемъ оговариваться, когда полный неуспѣхъ "Лѣса" есть естественное продолженіе всѣхъ предыдущихъ неуспѣховъ. Объ этой комедіи мы поговоримъ сколько слѣдуетъ и въ обще-литературномъ смыслѣ, при чемъ, конечно, мы не станемъ вдаваться ни въ какіе взгляды на совокупность предыдущей дѣятельности Островскаго.

Чтобы быть вполнѣ объективнымъ, всего лучше взять какой-нибудь фактъ обыденной публичной жизни, показывающей степень авторитета разбираемаго писателя. Въ этомъ случаѣ, всего лучше взять первый попавшійся органъ маленькой прессы, такой прессы, которая не можетъ позволять себѣ слишкомъ смѣлаго отношенія въ крупному писателю.

И вотъ мы читаемъ въ такомъ Органѣ мелкой прессы, а именно въ "Петербургскомъ Листвѣ", отчетъ о первомъ представленіи "Лѣса". Что насъ больше поражаетъ -- это совершенно-спокойный тонъ разбора, написаннаго какимъ-то "Театральнымъ Нигилистомъ". Рецензентъ хотя и называетъ себя нигилистомъ, стала быть намекаетъ на то, что ему все ни по чемъ, но въ его отношеніи въ комедіи Островскаго не оказывается никакого нигилизма, а простое и обстоятельное обслѣдованіе того, что авторъ далъ новаго въ главномъ лицѣ пьесы, которое одно и могло придать ей нѣкоторую свѣжесть.

Вотъ что говоритъ "Театральный Нигилистъ", полемизируя съ мнѣніемъ, высказаннымъ въ печати, будто Несчастливцевъ совмѣщаетъ въ себѣ и Любима Торцова, и Гамлета.

"Мы сказали, что въ главномъ дѣйствующемъ лицѣ, которое одно и интересно въ новомъ произведеніи г. Островскаго, критики отыскали Любима Торцова и Гамлета, и сказали, что такія лица въ одномъ лицѣ несовмѣстны и что или критики его не угадали, или. авторъ не выяснилъ его. Все дѣло въ новости быта, который мало извѣстенъ Островскому и почти совершенно неизвѣстенъ его критикамъ. Г. Островскій вывелъ трагика Несчастливцева богъ вѣсть для чего, богъ вѣсть зачѣмъ. Типа онъ не создалъ, и его Несчастливцевъ просто пьяница; и назови онъ его капитаномъ, мѣщаниномъ, неслужащимъ дворяниномъ, онъ вездѣ останется пьяницею.

Какъ видите, "Театральный Нигилистъ" высказываетъ свое мнѣніе очень опредѣленно и также опредѣленно его защищаетъ: "Актерской печати на немъ нѣтъ положительно, актерскаго міросрзерцанія,-- міросозерцанія совершенно особаго свойства, онъ не имѣетъ ни на волосъ. Вся его принадлежность въ этой расѣ ограничивается тѣмъ, что онъ самъ себя называетъ актеромъ, разсказываетъ кое-что объ актерахъ, даже упоминаетъ о Николаѣ Хрисанфовичѣ Рыбаковѣ; но здѣсь только и есть суть принадлежности его въ актерскому міру. Болѣе нѣтъ ничего. Что касается Счастливцева, то это уже какъ человѣкъ, принадлежащій въ актерскому провинціальному міру, есть положительно образъ безъ лица. Критики, назвавшіе его типомъ, пусть найдутъ намъ хотя-бы одну черту, говорящую о томъ, что личность эта принадлежитъ въ закулисному театральному міру, между тѣмъ эти-же критики толкуютъ объ этомъ мірѣ, -- говорятъ, что это совершенно особенный мірокъ, Чѣмъ-же онъ особенный?.. Какія существенныя черты обособляютъ его отъ мѣщанскаго, крестьянскаго, купеческаго, дворянскаго и аристократическаго обществъ? Пусть укажутъ эти черты наши критики и пусть подведутъ подъ эту мѣрку Счастливцева и Несчастливцева, -- они тогда ясно увидятъ, что личностямъ этимъ просто навязанъ ярлыкъ провинціальныхъ актеровъ; а безъ этого ярлыка никакъ и никто не скажетъ, что это провинціальные актеры.

"Начать съ того, что истинный актеръ, т. е. типическій, принявшійся и пустившій корни въ "театральныхъ болотахъ", никогда не позволитъ себѣ отречься отъ. своего званія. Несчастливцевъ-же съ Счастливцевымъ отрекаются, и первый является: въ деревню въ теткѣ подъ именемъ какого-то отставного полковника, а второй подъ именемъ его слуги. Нѣтъ ничего артистическаго въ томъ, что Несчастливцевъ запугиваетъ Счастливцева, несоглашающагося на званіе лакея, тѣмъ, что онъ заявитъ, яко-бы тотъ безпаспортной. Боже, какая глубокая ложь! Да во-первыхъ кому-же онъ заявитъ? Они встрѣтились въ лѣсу, на большой дорогѣ. Оба оборваны, нищи, наги. Испугавшійся Счастливцевъ здѣсь немыслимъ, немыслимъ потому, что онъ хорошо знаетъ, что Несчастливцевъ никогда не рискнетъ на такое преступленіе; во-вторыхъ потому, что доносить въ лѣсу некому, а въ-третьихъ еще и потому, что Счастливцевъ своей безпаспортности вовсе не боится. Такого травленнаго волка въ каждомъ городѣ, гдѣ есть театръ,-- тотчасъ-же выручатъ товарищи. Это уже особое условіе этого быта.-- По Россіи странствуютъ цѣлыя безпаспортныя труппы и не думаютъ о томъ, что онъ имъ когда-нибудь понадобится. Здѣсь паспортъ не играетъ, или, по крайней-мѣрѣ, не игралъ особенной роли.

"И такъ, наше мнѣніе заключается въ томъ, что главное дѣйствующее лицо лишено всякой жизненности. Это просто какой-то пьяный бродяга, читающій, однако, мораль и поученія.

Затѣмъ "Театральный Нигилистъ" доказываетъ (и совершенно напрасно), что Несчастливцевъ не похожъ ни на Торцова, ни на Гамлета и заканчиваетъ такъ:

"Что-же такое Несчастливцевъ?..

"Болѣзненное явленіе, достойное изученія психіатра, а не драматурга. Г. Островскому, вѣроятно, кто-нибудь разсказывалъ, что актеры иногда въ жизнь вносятъ характеры, принадлежащіе не имъ, а тѣмъ лицамъ, которыхъ, они изображали. Иной упрямится, какъ оселъ, только потому, что онъ игралъ упрямца -- Лира; иной вообразитъ себя Прокопомъ Ляпуновымъ, и ворчитъ героя; иной согнется и все глупо язвитъ, потому-что ему пришлось играть Людовика XI, который ходитъ согнувшись и все левитъ, язвитъ и язвитъ.

"Это явленіе болѣзненное и присуще тремъ-четыремъ лицамъ, принадлежащихъ къ актерскому обширному кругу, это мономаны, и ими заниматься должна психіатра, а не драматурги."

Не забывайте читатель, что все это говоритъ рецензентъ "Петербургскаго Листка", занимающагося сообщеніемъ новостей к угощеніемъ своихъ читателей самой легкой литературной пищей. Авторъ можетъ пренебрежительно отнестись въ рецензіямъ такого листка; но для насъ цитированная нами статейка "Театральнаго Нигилиста" весьма знаменательна. Въ ней безъ всякаго зубоскальства, трезво, по просту указываютъ на то, что единственное лицо въ комедіи, возбудившее нѣкоторый интересъ -- никуда не годится, что авторъ, взявшись изобразить провинціальнаго трагика, не знаетъ даже хорошенько быта актеровъ и что такое лицо, какъ Несчастливцевъ, если-бъ даже его. созданіе и удалось лучше Островскому, вовсе не объектъ творчества драматурга. Такой приговоръ, какъ вы ни умничайте -- придется вамъ подписать, если вы не хотите изъ-за постороннихъ соображеній уклоняться отъ признанія очевидности. Стало быть единственнаго предполагаемаго достоинства комедіи: новой бытовой характеристики -- не существуетъ; а это показываетъ, что Островскій даже и тогда, когда желаетъ взять оригинальностью, не можетъ этого сдѣлать, потому что, кромѣ купеческаго быта, никакого другого и не изображалъ въ новыхъ, невиданныхъ до него типахъ.

Когда о большой комедіи крупнаго писателя начинаютъ такъ говорить въ мелкой прессѣ, это, какъ выражаются русскіе люди, "послѣднее дѣло". Вы и рады били-бы дать отъ себя отзывъ, который уничтожилъ-бы заносчивую или невѣжественную болтовню мелкаго хроникера; но не можете этого сдѣлать. Заносчивой и невѣжественной болтовни не оказывается; а говорятъ о комедіи Островскаго по просту, безъ всякихъ оговорокъ, точно будто рѣчь идетъ о такой пьесѣ Дьяченко, о которой стоитъ сколько-нибудь серьезно разсуждать.

"Театральный Нигилистъ" и всякій другой рецензентъ, занявшійся преимущественно лицомъ Несчастливцева, поступаютъ съ авторомъ чрезвычайно великодушно. Если распространиться объ общемъ достоинствѣ пьесы, то придется сказать: какой-бы ны былъ Несчастливцевъ, онъ все-таки нѣсколько занимательнѣе остальнаго міра, выведеннаго авторомъ. Въ сущности, Несчастливцевъ -- одно густо намалеванное пятно на фонѣ, долженствующемъ представлять собою цѣлую среду. Выкиньте изъ пьесы Несчастливцева, останется картина помѣщичьяго быта, со множествомъ лицъ, діалоговъ и эпизодовъ. И вотъ въ этой-то картинѣ и объявится намъ, какъ авторъ сталъ слабъ на замыслы, какъ онъ повторяется въ созданіи лицъ и какъ неудачно у него все то, что мало-мальски выходитъ изъ прежнихъ шаблоновъ. Въ "Лѣсѣ" противъ, напримѣръ, "Воспитанницы", нѣтъ ни единаго новаго слова, ни единаго штриха, если взять эту комедію какъ картину быта. А какъ сюжетъ, какъ поучительный или интеллигентный замыселъ, объ этой комедіи смѣшно и толковать. Отрѣшитесь отъ всякихъ предразсудковъ и сравните ее по содержанію хоть съ "Гувернеромъ" Дьяченко. Вѣдь "Гувернеръ" окажется до такой степени выше но замыслу и складнѣе но дѣйствію, что Островскаго придется тотчасъ-же устранить изъ этого сопоставленія, по крайней-мѣрѣ тому, кто привыкъ смотрѣть на него какъ на крупнаго писателя.

Рѣшительно недоумѣваю, какъ могли нѣкоторые рецензенты найдти въ "Лѣсѣ" элементы успѣха. Мало того, что и замыселъ этой комедіи безвкусенъ, лица украдены авторомъ въ прежнихъ его произведеніяхъ, и языкъ нѣкоторыхъ персонажей, напримѣръ, молодой дѣвушки, смѣшонъ по своей книжности и вычурности,-- непосредственное впечатлѣніе отдѣльныхъ сценъ до такой степени невыгодно для автора, что мы затрудняемся даже подобрать подходящій эпитетъ. Врядъ-ли многіе изъ сколько-нибудь развитыхъ зрителей могутъ досидѣть до конца на представленіи "Лѣса"; но возьмите вы, напримѣръ, третій актъ, представляющій собою центръ тяжести всего зрѣлища. Съ какимъ довѣріемъ, съ какимъ уваженіемъ ни относитесь вы въ автору, вы все-таки испытаете кромѣ скуки и ощущеніе пошлости, которою проникнутъ эпизодъ, гдѣ Несчастливцевъ театральствуетъ и выказываетъ потомъ свое благородство.

"Что это такое? спрашиваете вы себя: для какихъ зрителей это назначено, написано-ли это просто какъ балаганъ, или по нѣкоторому quasi глубокомысленному замыслу?" Отвѣта вы врядъ-ли добьетесь у самихъ себя. Вы только прострадаете въ теченіи цѣлаго получаса, прострадаете за себя и за писателя. Ничего вы не найдете кромѣ авторскаго ослѣпленія, которое помѣшало человѣку съ дарованіемъ увидать безполезность, банальность, безвкусіе подобныхъ зрѣлищъ.

XI.

Все, что мы говорили объ Островскомъ, какъ о чисто-сценическомъ писателѣ, ни мало не опровергается "Лѣсомъ", а напротивъ, подкрѣпляется имъ. Давно уже Островскій не позволялъ себѣ такого безцеремоннаго обращенія съ театральными подмостками. Вся комедія состоитъ изъ отдѣльныхъ діалоговъ. Авторъ выпускаетъ попарно дѣйствующія лица и по нѣскольку разъ въ одномъ актѣ оставляетъ сцену пустою. Такой скуки (и говоримъ это безъ всякой натяжки) мы не испытывали даже въ стѣнахъ Александринскаго театра. Есть различнаго сорта скука. Самый обыкновенный и болѣе пріятный видъ ея, когда пьеса усыпляетъ васъ постепенно своей монотонностью или незанимательностью, не вызывая въ васъ никакого раздраженія. Но скука, наводимая комедіей "Лѣсъ" -- самая несносная и раздражающая.

Мы не отрицаемъ того, что въ ней участвуетъ и игра актеровъ. Скажемъ, однакожъ, разъ навсегда, что сваливать неуспѣхъ пьесъ Островскаго на одно исполненіе, какъ дѣлаютъ его восторженные поклонники -- пріемъ лживый. Въ Петербургѣ труппа плохая, это каждому извѣстно; но она играетъ и Островскаго, и Потѣхина, и Дьяченко, и всѣхъ остальныхъ драматурговъ. Многія вещи имѣли успѣхъ и можно прямо сказать, что комедіи Островскаго, удержавшіяся на репертуарѣ, обязаны этимъ своимъ достоинствамъ, а не исполненію. А въ послѣднее время и въ Москвѣ, съ лучшимъ исполненіемъ, Островскій сталъ все больше и больше падать. О представленіи "Лѣса" мы имѣли весьма характерный разговоръ съ однимъ изъ исполнителей, считающимся самымъ преданнымъ поклонникомъ Островскаго.

-- "Такъ нельзя играть, повторялъ онъ. Для такой вещи ноту нужно взять, пѣніе нужно; а то ничего не выйдетъ."

Такое актёрское опредѣленіе какъ нельзя болѣе вѣрно; но въ немъ-то и заключается смертный приговоръ всѣмъ произведеніямъ Островскаго, какъ театральнымъ вещамъ. Переведя на простой языкъ, это значитъ: діалогъ Островскаго надо произносить со всѣми тонкостями бытовой дикціи и замаскировывать этимъ всѣ существенные недостатки пьесы. И тамъ, гдѣ этой ноты не знаютъ, гдѣ этому пѣнію не обучены, тамъ и пропадаетъ весь или почти весь интересъ. Судьба пьесъ Островскаго на московскомъ театрѣ служитъ тону лучшимъ доказательствомъ. До тѣхъ поръ, пока онъ разрабатывалъ замоскворѣцкій бытъ, все шло прекрасно, потому-что актеры умѣли "пѣть" его діалоги, а какъ только онъ исчерпалъ весь свой бытовой запасъ и прекратилось пѣніе, исчезло и обаяніе его, какъ сценическаго писателя.

XII.

Какъ-бы странны ни показались наши сужденія о первомъ русскомъ драматургѣ, ихъ не могутъ принять за мелкую полемическую выходку или за легкомысленное зубоскальство. Умалять значеніе Островскаго, какъ писателя вообще, мы ни воинъ образомъ не хотѣли и не вдавались въ разборъ всей его творческой дѣятельности. Насъ занималъ спеціальный вопросъ его сценическихъ дарованій. Вопросомъ этимъ мы занимались, и то, что высказано нами на нѣсколькихъ страничкахъ, то мы въ другомъ мѣстѣ разовьемъ подробно, но не откажемся отъ своихъ словъ. Недовольство Островскимъ, какъ сценическимъ писателемъ, не разъ было уже заявляемо; намъ принадлежитъ только группировка его произведеній по характеру ихъ несценичности и безповоротная формула, по которой Островскій является эпикомъ, рапсодомъ, принявшимъ діалогическую форму своихъ писаній за самую суть драмы. Естественно, человѣкъ съ такимъ сильнымъ литературнымъ талантомъ не могъ не выработать въ себѣ умѣнья составлять пьесы, не могъ не достичь въ нѣкоторыхъ изъ нихъ кой-какихъ театральныхъ эффектовъ; но его коренная писательская физіономія была, есть и будетъ -- глубоко-эпическая. Его карьера послужитъ, въ исторіи нашей литературы, назидательнымъ примѣромъ того, какъ бѣдность сцены, отсутствіе опасной конкуренціи могутъ сдѣлать изъ писателя, лишеннаго сценической жилки -- перваго поставщика театральныхъ пьесъ, въ теченіе двадцати слишкомъ лѣтъ. Если-бы Островскій потребовалъ написать романъ, повѣсть или народное сказаніе въ нервно годы своего авторства, онъ конечно-бы не сдѣлалъ изъ театра исключительной арены своей дѣятельности. Не сдѣлался-бы онъ драматургомъ и тогда, если-бъ первыя его пьесы не дали ему такого виднаго мѣста, за ихъ общія литературная достоинства. Не нужно забывать, что Островскій составилъ себѣ имя первой своей комедіей, которая болѣе десяти лѣтъ не давалась. Сценическіе его успѣхи въ началѣ пятидесятыхъ годовъ были московскіе, связанные съ совершенствомъ мѣстнаго исполненія. Толковать его на сценѣ являлись въ Петербургъ московскіе-же актеры, главнымъ образомъ Садовскій. Всѣ эти обстоятельства объясняютъ до извѣстной степени, почему Островскій -- драматургъ, но вовсе не доказываютъ его прирожденныхъ сценическихъ дарованій.

Критика занималась имъ всегда, какъ писателемъ вообще. Добролюбову обязанъ Островскій популярностью въ интеллигентномъ мірѣ. Добролюбову повѣрила на слово вся молодежь, забывшая всѣ тѣ непослѣдовательности, недодуманности и обмолвки, которыми преисполнены сочиненія Островскаго, если на нихъ взглянуть съ философско-соціальной точки зрѣнія. Критика Добролюбова двинула Островскаго по изобличительному пути, то есть попортила его въ художественномъ отношеніи, но за то избавила его на долгое время отъ щекотливаго разбирательства его сценическихъ достоинствъ. Добролюбовъ сказалъ, что къ нему не слѣдуетъ относиться съ обыкновенными театральными требованіями, что его пьесы изображаютъ "драму жизни",-- ну и другіе стали повторять то-же или почти то-же самое. Снисходительность Добролюбова объясняется очень просто: онъ совсѣмъ не былъ знакомъ съ театромъ, какъ спеціальный критикъ. Его занимали общіе мыслительно-литературные вопросы. На все остальное онъ смотрѣлъ сверху въ низъ. Втеченіи цѣлыхъ десяти лѣтъ театральные рецензенты были подъ вліяніемъ обще-литературной критики. О театрѣ у насъ пишетъ кто попало; замѣчанія бываютъ всегда отрывочныя, спѣшныя, и если вы просмотрите всю массу рецензій пьесъ Островскаго, вы не въ состояніи будете вывести что-нибудь строго опредѣленное о первомъ русскомъ драматургѣ по вопросу о томъ: въ какой степени онъ одаренъ сценичностью и что онъ внесъ на русскіе подмостки своеобразнаго и новаго въ дѣлѣ театральнаго мастерства?

Но пора выйдти изъ подобной крупной недомолвки. Какъ-бы ни великъ былъ авторитетъ извѣстнаго писателя, если этотъ авторитетъ держится на недоразумѣніи или недостаткомъ многостороннихъ обсужденій, слѣдуетъ подойти къ нему поближе и показать настоящую его природу, и затѣмъ уже не стѣсняться въ выводахъ.

XIII.

Вопросъ сценичности заключимъ мы въ этомъ этюдѣ указаніемъ на послѣднюю бенефисную пьесу. Это -- комедія г-на Виктора Александрова "По духовному завѣщанію".

Г-нъ Викторъ Александровъ уже около десяти лѣтъ сочиняетъ, переводить и передѣлываетъ всякаго рода театральныя представленія. Въ послѣднія пять, шесть лѣтъ онъ сдѣлался самымъ усерднымъ поставщикомъ нашихъ столичныхъ сценъ. Популяризація Оффенбаха есть также дѣло г-на Виктора Александрова. Переводы оперетокъ Оффенбаха дали ему самую большую извѣстность и вѣроятно самый большій денежный доходъ. Но кромѣ переводныхъ оффенбахіадъ, г-нъ Александровъ произвелъ ни свѣтъ не мало пьесъ, которыя онъ выдавалъ за оригинальныя. Даже наши рецензенты, неотличающіеся эрудиціей, докладывали ему почти всегда, изъ какой иностранной пьесы передѣлалъ онъ свое оригинальное произведеніе. Не оспаривали только оригинальности его драмы "Противъ теченія", но она была такъ плоха, такъ шлепнулась, что объ этомъ дѣтищѣ г-на Александрова мы великодушно умолчимъ. Г-нъ Александровъ долженъ быть названъ лондонскимъ драматургомъ, потому-что онъ слѣдуетъ системѣ тамошнихъ театральныхъ поставщиковъ. Въ Лондонѣ только тѣмъ и занимаются, что берутъ цѣликомъ или въ извлеченіи французскія пьесы, придѣлываютъ лицамъ англійскія прозвища и ставятъ свои сценическія печенья, называя ихъ, кто посмѣлѣе, "оригинальными драмами или комедіями", а у кого совѣсть пощекотливѣе,-- "примѣненіями" adaptation. Г-нъ Александровъ и есть въ полномъ смыслѣ такой примѣнитель въ лондонскомъ вкусѣ, но болѣе смѣлой, потому-что онъ называетъ свои adaptations оригинальными пьесами.

Говорить о г-нѣ Александровѣ, какъ о писателѣ, мы не считаемъ нужнымъ. Онъ много пишетъ, но у него нѣтъ шгшоі писательской физіономіи. Его даже нельзя причислить ни къ какой группѣ журнальныхъ сотрудниковъ. Участіе или неучастіе г-на Александрова въ какомъ, нибудь изданіи было-бы фактомъ совершенно безвкуснымъ, физіономію онъ имѣетъ исключительно какъ поставщикъ театральныхъ пьесъ и только какъ о поставщикѣ мы о немъ и говоримъ здѣсь. Въ послѣднихъ его адаптированныхъ вещахъ стало сказываться сценическое умѣнье. Онъ началъ лучше распоряжаться своимъ матеріаломъ, составлять занимательныя и бойкія пьесы, гдѣ, конечно, не слѣдуетъ искать о крупной идеи, ни творчества характеровъ. Точно такъ-же нужно относиться и къ его комедіи "По духовному завѣщанію", которую тоже заподозрили въ незаконномъ происхожденіи. Г-нъ Александровъ силится выставить себя неповиннымъ ни въ какой заимствованіи, и, по моему мнѣнію, напрасно такъ поступаетъ. Сарду, конечно, будетъ повыше его талантами, а онъ безъ церемоніи беретъ сюжеты повѣстей и передѣлываетъ ихъ въ комедіи. Можетъ быть, впрочемъ, у г-на Александрова потому не достаетъ смѣлости признаваться въ адаптированіи, что онъ беретъ не повѣсти, а цѣлыя пьесы.

Мы и не будемъ трогать его оригинальныхъ творческихъ смособностей, довольно и того, что на безлюдьи онъ выдвигается впередъ, какъ составитель пьесъ. Послѣдняя его комедія не только ведена связно и живо (кромѣ, однакожъ, первой половины перваго акта), но и задумана искусно. Дѣло совѣсти г-нъ Александрова выдавать этотъ замыселъ за свой собственный. Охотно ему вѣримъ и продолжаемъ называть замыселъ весьма удачнымъ, разумѣется, въ чисто-театральномъ смыслѣ, потому-что мораль пьесы самая ничтожная. Авторъ заставляетъ отрицательныя личности своей комедіи впутываться въ дѣло, сулящее имъ большую наживу и доводитъ ихъ до той минуты, когда оказывается, что крупное имѣніе, которое они собирались опекать по своему, превращается въ одинъ минусъ. Онъ дѣлаетъ это такъ, что и зрители поддаются обману. Такой ходъ интриги рекомендуетъ автора, какъ составителя пьесъ. Въ немъ и замѣчается главное достоинство его послѣдней комедіи, а вовсе не въ роли, которую онъ заставляетъ играть пройдоху, надувающаго корыстолюбивыхъ пошляковъ, собравшихся опекать свою племянницу. Нѣтъ ничего удивительнаго, что пьесы г-на Александрова держатся на репертуарѣ. Это показываетъ только, въ какой степени театръ, какъ самостоятельный организмъ, нуждается въ собственной пригодной ему пищѣ. Писатели съ такимъ именемъ, какое пріобрѣлъ Островскій, могутъ извлечь изъ этого поучительный урокъ. Вовсе не паденіе вкуса публики объясняетъ успѣхъ адаптированныхъ комедій Александрова и неуспѣхъ несомнѣнно оригинальныхъ произведеній Островскаго. Театральную залу нельзя кормить эпическими рапсодіями, выдавая ихъ за зрѣлища. Надо писать театральныя пьесы, вкладывая въ нихъ и интеллигентное содержаніе, и художественное творчество. Тогда публика отведетъ господамъ Александровымъ надлежащее мѣсто. Тогда только и будетъ складываться настоящая репутація драматурга. Тогда не повторятся шутки музы въ родѣ той, какую мы видѣли въ судьбѣ нашего перваго драматическаго писателя. А пока, и Дьяченки и Александровы будутъ стяжать дешевые лавры, à мы продолжать нашу скорбную сценическую лѣтопись.

Петръ Боборыкинъ.

"Дѣло", No 11, 1871

Оставить комментарий Боборыкин Петр Дмитриевич (yes@lib.ru) Год: 1871 Обновлено: 17/04/2024. 45k. Статистика. Статья: Критика Мемуары и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Боборыкин Петр Дмитриевич Русский театр

РУССКІЙ ТЕАТРЪ.

Боборыкин Петр Дмитриевич
Русский театр