Lib.ru/Классика: Блок Александр Александрович. Переписка Александра Блока и Андрея Белого. 1903-1919

Андрей Белый и Александр Блок. Переписка. 1903--1919.

М., "Прогресс-Плеяда", 2001.

(Александр Блок. Собрание сочинений в двенадцати томах. Том двенадцатый. Книга первая. Общая редакция -- С. С. Лесневский)

СОДЕРЖАНИЕ

А. В. Лавров. Предисловие

Список условных сокращений

1903

1. Блок -- Белому. <3 января 1903. Петербург>

2. Белый -- Блоку. Москва. 1903 года. 4-го января

3. Белый -- Блоку. <6 января 1903. Москва>

4. Блок -- Белому. 9 января 1903. Петербург

5. Белый -- Блоку. <15 января 1903. Москва>

6. Блок -- Белому. 17 января 1903. Петербург

7. Белый -- Блоку. Москва. 19-го января 1903 года

8. Белый -- Блоку. Москва. 27 января 1903 года

9. Блок -- Белому. <3 февраля 1903. Петербургу

10. Блок -- Белому. <19 февраля 1903. Петербургу

11. Белый -- Блоку. <24 или 25 февраля 1903. Москва>

12. Блок -- Белому. <20 марта 1903. Петербург>

13. Белый -- Блоку. <25 марта 1903. Москва>

14. Блок -- Белому. <4 или 5 апреля 1903. Петербург>

15. Белый -- Блоку. <6 или 7 апреля 1903. Москва>

16. Блок -- Белому. <28 апреля 1903. Петербург>

17. Белый -- Блоку. <1903>. Москва 9-го мая

18. Блок -- Белому. <29 мая/11 июня 1903. Bad-Nauheim>

19. Белый -- Блоку. Москва. 10 июня. 1903 года

20. Блок -- Белому. <18 июня / 1 июля 1903. Bad Nauheim>

21. Белый -- Блоку. Июля 14-го <1903. Серебряный Колодезь>

22. Блок -- Белому. <1 августа 1903. Шахматово>

23. Белый -- Блоку. Серебряный Колодезь. 19-го августа. 1903 года

24. Белый -- Блоку. <23 сентября 1903. Москва>

25. Блок -- Белому. <13 октября 1903. Петербург>

26. Белый -- Блоку. <24 или 25 октября 1903. Москва>

27. Белый -- Блоку. 1903 года. <Начало ноября. Москва>

28. Блок -- Белому. <8 или 9 ноября 1903. Петербург>

29. Белый -- Блоку. <До 10 ноября 1903. Москва>

30. Белый -- Блоку. <Первая половина ноября 1903. Москва>

31. Блок -- Белому. <20 ноября 1903. Петербургу 120

32. Белый -- Блоку. <Конец ноября 1903. Москва>

33. Белый -- Блоку. <Конец ноября 1903. Москва>

34. Белый -- Блоку. <Конец ноября 1903. Москва>

35. Блок -- Белому. <12 декабря 1903. Петербург>

36. Блок -- Белому. <Конец декабря 1903. Петербург>

1904

37. Белый -- Блоку. <13 января 1904. Москва>

38. Блок -- Белому. <19 января 1904. Москва>

39. Блок -- Белому. <Около 28 марта 1904. Петербург>

40. Белый -- Блоку. <Около 28 марта 1904. Москва>2

41. Блок -- Белому. <7 апреля 1904. Петербург>

42. Белый -- Блоку. Москва 1904 апреля 8

43. Блок -- Белому. Петербург. 9 апреля, 1904

44. Белый -- Блоку. Москва. Апреля 15-го. <1904>148

45. Белый -- Блоку. <Апрель--май 1904. Серебряный Колодезь>

46. Блок -- Белому. <16 мая 1904. Шахматово>

47. Белый -- Блоку. Сер<ебряный> Кол<одезь>. Май. <Вторая половина. У 1904

48. Блок -- Белому. <5 июня 1904. Шахматово>

49. Белый -- Блоку. ¹/₂ часа 1-го 20 июня <1904>. Сер<ебряный> Кол<одезь>

50. Блок -- Белому. <4 июля 1904. Шахматово>

51. Белый -- Блоку. Москва 17-го июля <1904>

52. Белый -- Блоку. <19 июля 1904. Москва>

53. Блок -- Белому. <25 июля 1904. Шахматово>

54. Белый -- Блоку. <Не ранее 25 июля, не позднее 20 августа 1904. Серебряный Колодезь>

55. Белый -- Блоку. <20 августа 1904. Серебряный Колодезь>

56. Блок -- Белому. <23 августа 1904. Шахматово>

57. Белый -- Блоку. <Конец августа--сентябрь 1904. Москва>

58. Блок -- Белому. <29 сентября 1904. Петербург>

59. Белый -- Блоку. <Октябрь 1904. Москва>

60. Блок -- Белому. <21 октября 1904. Петербург>

61. Блок -- Белому. 10 ноября <1904. Петербург>

62. Белый -- Блоку. <14 ноября 1904. Москва>

63. Блок -- Белому. <Вторая половина ноября 1904. Петербург>

64. Блок -- Белому. 16 дек<абря> <1904. Петербург>

65. Блок -- Белому. <16 декабря 1904. Петербург>

66. Белый -- Блоку. <18 или 19 декабря 1904. Москва>

67. Блок -- Белому. <23 декабря 1904. Петербург>

68. Белый -- Блоку. <24 декабря 1904. Москва>

69. Блок -- Белому. <Конец декабря 1904. Петербург>

1905

70. Блок -- Белому. <Январь 1905. Петербург>

71. Блок -- Белому. 4 февр<аля> <1905. Петербург>

72. Белый -- Блоку. <6 февраля 1905. Москва>

73. Белый -- Блоку. <6 февраля 1905. Москва>

74. Белый -- Блоку. <Не ранее 6, не позднее 8 февраля 1905. Москва>

75. Белый -- Блоку. <8 февраля 1905. Москва>

76. Блок -- Белому. <10 февраля 1905. Петербург>

77. Белый -- Блоку. <11 февраля 1905. Москва>

78. Белый -- Блоку. <12 февраля 1905. Москва>

79. Белый -- Блоку. <14 февраля 1905. Москва>

80. Белый -- Блоку. <16 или 17 февраля 1905. Москва>

81. Блок -- Белому. 19 февр<аля> 1905. Петербург

82. Белый - Блоку. <20? февраля 1905. Москва>

83. Белый -- Блоку. 21 февраля <19>05. <Москва>

84. Белый -- Блоку. <23 февраля 1905. Москва>

85. Белый -- Блоку. <24 февраля 1905. Москва>

86. Белый -- Блоку. <24 февраля 1905. Москва>

87. Белый -- Блоку. <Февраль 1905. Москва>

88. Белый -- Блоку. <Февраль 1905. Москва>

89. Белый -- Блоку. <Февраль 1905. Москва>

90. Белый -- Блоку. <Февраль 1905. Москва>

91. Белый -- Блоку. <Февраль 1905. Москва>

92. Белый -- Блоку. <Февраль 1905. Москва>

93. Белый -- Блоку. <Конец февраля--начало марта 1905. Москва>

94. Белый -- Блоку. <3 или 4 марта 1905. Москва>

95. Блок -- Белому. 7 марта <1905. Петербург>

96. Белый -- Блоку. <Первая половина марта 1905. Москва>

97. Белый -- Блоку. <17 марта 1905. Москва>

98. Блок -- Белому. <Около 20 марта 1905. Петербург>

99. Белый -- Блоку. <Конец марта--начало апреля 1905. Москва>

100. Блок -- Белому. <Начало апреля 1905. Петербург>

101. Блок -- Белому. <Около 16 апреля У 1905. <Петербург>

102. Белый -- Блоку. <18 апреля 1905. Москва>

103. Белый -- Блоку. <Апрель--май 1905. Москва>

104. Блок -- Белому. <19 мая 1905. Шахматово>

105. Белый -- Блоку. <22 мая 1905. Москва>

106. Белый -- Блоку. <18 или 19 июня 1905. Москва>

107. Белый -- Блоку. <22--24 июня 1905. Дедово>

108. Блок -- Белому. 19 июля 1905. Шахматово

109. Белый -- Блоку. <Конец июля 1905. Серебряный Колодезь>

110. Блок -- Белому. 8 авг<уста> 1905. Шахматово

111. Белый -- Блоку. <14 августа 1905. Серебряный Колодезь>

112. Белый -- Блоку. <Не позднее 8 сентября 1905. Москва>

113. Блок -- Белому. 9 сентября <1905.> Петербург

114. Блок -- Белому. 22 сентября 1905. Петербург

115. Белый -- Блоку. <После 22 сентября 1905. Москва>

116. Блок -- Белому. 2 октября <1905. Петербург>

117. Белый -- Блоку. <11 или 12 октября 1905. Москва>

118. Блок -- Белому. <13 октября 1905. Петербург>

119. Белый -- Блоку. <30 октября 1905. Москва>

120. Белый -- Блоку. <1 декабря 1905. Петербург>

121. Белый -- Блоку. <Первая половина декабря 1905. Петербург>

122. Блок -- Белому. <Первая половина декабря 1905. Петербург>

123. Белый -- Блоку. <Не ранее 20 декабря 1905. Москва (?)>

124. Блок -- Белому. 26 дек<абря> <1905. Петербург>

125. Белый -- Блоку. <26 или 27 декабря 1905. Москва>

126. Белый -- Блоку. <27 декабря 1905. Москва>

127. Белый -- Блоку. <27 декабря 1905. Москва>

128. Белый -- Блоку. <28 или 29 декабря 1905. Москва>

129. Блок -- Белому. 30дек<абря> 1905. <Петербург>63

130. Блок -- Белому. 30 декабря <1905. Петербург>

131. Белый -- Блоку. 31-го ночь. <31 декабря 1905. Москва>

1906

132. Блок -- Белому. 3 янв<аря> 1906. <Петербург>

133. Белый -- Блоку. 6-го января <1906. Москва>

134. Блок -- Белому. 8 янв<аря> <1906. Петербург>

135. Белый -- Блоку. <10 января 1906. Москва>

136. Блок -- Белому. <14 или 15 января 1906. Петербург>

137. Белый -- Блоку. 17-го <января 1906. Москва>

138. Белый -- Блоку. <Между 17 и 23 января 1906. Москва>

139. Блок -- Белому. 24 января 1906. <Петербург>.....273

140. Белый - Блоку. <26 или 27 января 1906. Москва>

141. Блок -- Белому. 28янв<аря> <1906. Петербург>

142. Белый -- Блоку. <Начало февраля 1906. Москва>

143. Белый -- Блоку. <6 или 10 февраля 1906. Москва>

144. Блок -- Белому. <Первая половина февраля 1906. Петербург>

145. Белый -- Блоку. <18 февраля 1906. Петербург>

146. Белый -- Блоку. <15 марта 1906. Москва>

147. Блок -- Белому. <18 марта 1906. Петербург>

148. Блок -- Белому. 4 апреля <1906. Петербург>

149. Блок -- Белому. <6 апреля 1906. Петербург>

150. Блок -- Белому. <9 апреля 1906. Петербург>

151. Белый -- Блоку. <10 или 11 апреля 1906. Москва>

152. Белый -- Блоку. <10 или 11 апреля 1906. Москва>

153. Белый -- Блоку. <Вторая половина апреля 1906. Петербург>

154. Белый -- Блоку. 5-го мая <1906. Дедово>

155. Блок -- Белому. <22 мая 1906. Шахматово>

156. Белый -- Блоку. 26 мая <19>06 года. <Дедово>

157. Блок -- Белому. <8 августа 1906. Москва>

158. Блок -- Белому. <8 августа 1906. Москва>

159. Белый- Блоку. <9 августа 1906. Дедово>

160. Блок -- Белому. 9 августа 1906. Шахматово>

161. Белый --Блоку. <11 августа 1906. Дедово>

162. Блок -- Белому. <12 августа 1906. Шахматово>

163. Белый -- Блоку. 13-го августа. <19>06 года. Москва

164. Белый -- Блоку. <18 августа 1906. Москва>

165. Белый -- Блоку. 20 августа <1906. Москва>

166. Белый -- Блоку. <21 (?) августа 1906. Москва>93

167. Белый -- Блоку. <23 августа 1906. Петербург>

168. Белый -- Блоку. <19>06года. 23 августа. <Петербург>

169. Белый -- Блоку. <28 августа 1906. Петербург>

170. Белый -- Блоку. <23 ноября / 6 декабря 1906. Париж>

171. Белый -- Блоку. <24 ноября / 7 декабря 1906. Париж>

172. Блок -- Белому. 6 декабря 1906. Петербург

173. Белый - Блоку. <15/28 декабря 1906. Париж>

1907

174. Белый -- Блоку. <5 марта 1907. Москва>

175. Блок -- Белому. <24 марта 1907. Петербург>

176. Блок -- Белому. 6 августа 1907. <Шахматово>

177. Белый -- Блоку. <5 или 6 августа 1907. Москва>

178. Блок -- Белому. <8 августа 1907. Шахматово>

179. Белый -- Блоку. 10-го августа <19>07 года. Москва

180. Белый -- Блоку. <11 августа 1907. Москва>

181. Блок -- Белому. <15--17 августа 1907. Шахматово>

182. Белый -- Блоку. <19 августа 1907. Москва>

183. Белый -- Блоку. <19 августа 1907. Москва>

184. Белый -- Блоку. <21 августа 1907. Москва>

185. Блок -- Белому. 22 августа <1907. Шахматово>

186. Белый -- Блоку. <26 августа 1907. Москва>

187. Блок -- Белому. <26 августа 1907. Шахматово>

188. Блок -- Белому. 1 сентября 1907. Петербург

189. Белый -- Блоку. <Не позднее 21--22 сентября 1907. Москва>

190. Блок -- Белому. <23 сентября 1907. Петербург>

191. Белый -- Блоку. <26 или 27 сентября 1907. Москва>

192. Блок -- Белому. 1 октября 1907. <Петербург>

193. Белый -- Блоку. <16 или 17 октября 1907. Москва>

194. Блок -- Белому. 17 октября <1907. Петербург>

195. Белый -- Блоку. <Не ранее 19 октября 1907. Москва>

196. Белый -- Блоку. <Начало ноября 1907. Петербург>

197. Белый -- Блоку. <Между 5 и 8 ноября 1907. Петербург>

198. Блок -- Белому. <Между 12 и 15 ноября 1907. Петербург>

199. Белый -- Блоку. <Конец ноября 1907. Москва>

200. Блок -- Белому. <29 ноября 1907 Петербург>

201. Белый -- Блоку. <Декабрь 1907. Москва>

202. Белый -- Блоку. <23 декабря 1907. Москва>

203. Блок -- Белому. <28 декабря 1907. Петербург>

1908

204. Белый -- Блоку. <5 января 1908. Москва>

205. Блок -- Белому. <7 января 1908. Петербург>

206. Белый -- Блоку. <25 января 1908. Петербург>

207. Блок -- Белому. 26 января 1908. <Петербург>

208. Белый -- Блоку. <Конец января 1908. Москва>

209. Белый -- Блоку. <5 марта 1908. Москва>

210. Блок -- Белому. 6 марта 1908. <Петербург>

211. Белый -- Блоку. <Март 1908. Москва>

212. Белый - Блоку. <20 марта 1908. Москва>

213. Блок -- Белому. 25 марта <1908. Петербург>

214. Блок -- Белому. 5 апреля 1908. <Петербург>

215. Белый -- Блоку. <6 апреля 1908. Москва>

216. Белый -- Блоку. <После 6 апреля 1908. Москва>

217. Блок -- Белому. 24 апреля 1908. <Петербург>

218. Белый -- Блоку. <3 мая 1908. Москва>

219. Белый -- Блоку. <8сентября 1908. Москва>

1910

220. Белый -- Блоку. <Конец августа -- начало сентября 1910. Москва>

221. Блок -- Белому. 6 сентября 1910. С<ельцо> Шахматово

222. Белый -- Блоку. <Не ранее 7 сентября 1910. Москва>

223. Белый -- Блоку. <Сентябрь 1910. Москва>

224. Блок -- Белому. <29 сентября 1910. Шахматово>

225. Блок -- Белому. 22. X. 1910. С<ельцо> Шахматово

226. Белый -- Блоку. <Конец октября 1910. Москва>

227. Белый -- Блоку. <25 ноября 1910. Москва>

228. Белый -- Блоку. <6/19 декабря 1910. Палермо>

229. Блок -- Белому. 19 декабря <1910. Петербург>

230. Белый -- Блоку. <23 декабря 1910/5 января 1911. Тунис>

231. Блок -- Белому. <Конец декабря 1910. Петербург>

1911

232. Белый -- Блоку. Радес. <2 января/> 15 января (нов. ст.) 1911 года

233. Блок -- Белому. 17/30 января 1911. <Петербург>

234. Белый -- Блоку. <19 января / 1 февраля 1911. Радес>

235. Блок -- Белому. 23 ян<варя>/ 5 фев<раля> 1911. <Петербург>

236. Белый -- Блоку. <13/26 февраля 1911. Кайруан>

237. Белый -- Блоку. <22 февраля/7 марта 1911. Тунис>

238. Белый -- Блоку. Море. <26 февраля/>11 марта. <1>911 года

239. Блок -- Белому. 3/16 марта 1911. <Петербург>

240. Белый -- Блоку. <2/15 марта 1911. Каир>

241. Блок -- Белому. 12/25 марта <1911. Петербург>

242. Белый - Блоку. <15/28 марта 1911. Каир>

243. Белый -- Блоку. Каир. Понедельник. <21 марта/> 3 апреля <19>11 года

244. Белый -- Блоку. <23 марта / 5 апреля 1911. Каир>

245. Белый -- Блоку. <Конец марта / Начало апреля 1911. Иерусалим>

243. Белый -- Блоку. Каир. Понедельник. <21 марта/> 3 апреля <19>11 года

244. Белый -- Блоку. <23 марта / 5 апреля 1911. Каир>

245. Белый -- Блоку. <Конец марта / Начало апреля 1911. Иерусалиму

246. Блок -- Белому. 11/24 апреля 1911. Петербург

247. Белый -- Блоку. <13/26 апреля 1911. Пароход Яффа -- Одесса>

248. Белый -- Блоку. Луцк. 29 апреля <1911>

249. Блок -- Белому. 8 мая 1911. <Петербург>

250. Белый -- Блоку. <Конец мая 1911. Боголюбы>

251. Белый -- Блоку. <1 июня 1911. Боголюбы>

252. Блок -- Белому. 6 июня 1911. Шахматово

253. Белый -- Блоку. <Середина июня 1911. Боголюбы>

254. Блок -- Белому. 26 июня 1911. Шахматово

255. Блок -- Белому. <22 июля/4 августа 1911. Аберврак>

256. Белый -- Блоку. <28 или 29 сентября 1911. Москва>

257. Белый -- Блоку. <18 или 19 октября 1911. Видное>

258. Белый -- Блоку. Видное 30 октября 1911 г...417

259. Белый -- Блоку. <2 или 3 ноября 1911. Москва>

260. Белый -- Блоку. <4 ноября 1911. Москва>

261. Белый -- Блоку. <9 или 10 ноября 1911. Видное>

262. Белый -- Блоку. <15 или 16 ноября 1911. Видное>

263. Белый -- Блоку. <19 ноября 1911. Москва>

264. Белый -- Блоку. <26 ноября 1911. Москва>

265. Белый -- Блоку. <29 ноября 1911. Москва>

266. Белый -- Блоку. <Начало декабря 1911. Бобровка>

1912

267. Белый -- Блоку. <17 или 18 января 1912. Москва>

268. Белый -- Блоку. <21 января 1912. Петербург>

269. Белый -- Блоку. <25 января 1912. Петербург>

270. Блок -- Белому. <25 января 1912. Петербург>439

271. Белый -- Блоку. <6 февраля 1912. Петербург>

272. Белый -- Блоку. <24 февраля 1912. Петербург>

273. Белый -- Блоку. <8 или 9 марта 1912. Москва>

274. Белый -- Блоку. 4</17> апреля. <1912. Брюссель>

275. Блок -- Белому. 16 апреля 1912. <Петербург>

276. Белый -- Блоку. <1/14мая 1912. Брюссель>

277. Белый -- Блоку. <19 мая/1 июня 1912. Брюссель>

278. Блок -- Белому. 26 мая 1912. <Петербург>

279. Белый - Блоку. <10/23 июня 1912. Буаче-Руа>

280. Белый -- Блоку. <10/23 ноября 1912. Штутгарту

284. Белый -- Блоку. Берлин <13 декабря/>26дек<абря>н. ст. 1912 года

285. Блок -- Белому. 15/28 декабря 1912. <Петербург>81

1913

286. Белый -- Блоку. Berlin 1913 года 10 января (н. ст.). <28 декабря ст. ст. 1912.

287. Белый -- Блоку. <8/21 февраля 1913. Берлин>

288. Белый -- Блоку. <16 февраля/1 марта 1913. Берлин>

289. Белый -- Блоку. <18 февраля/3 марта 1913. Берлин>

290. Белый -- Блоку. <23 февраля/8 марта 1913. Берлин>

291. Белый -- Блоку. <25 февраля/10 марта 1913. Берлин>

292. Белый -- Блоку. <8--9 марта 1913. Боголюбы>

293. Белый -- Блоку. Боголюбы. 20 марта. 1913 года

294. Белый -- Блоку. Боголюбы. 6-го апреля <1913>

295. Белый -- Блоку. <Около 25 апреля 1913. Боголюбы>

296. Белый -- Блоку. <7--8 мая 1913. Боголюбы>

1916

297. Белый -- Блоку. <Около 10/23 июня 1916. Дорнах>

1917

298. Блок -- Белому. 27 апреля 1917. Петербург

299. Белый -- Блоку. Москва. 29 апреля. Суббота. <19>17 года

300. Белый - Блоку. <3 мая 1917. Москва>

1918

301. Белый -- Блоку. <16 или 17 марта 1918. Москва>

302. Блок -- Белому. 9 апреля 1918 (27 марта). Петербург

303. Белый -- Блоку. <10 августа 1918. Москва>

304. Белый -- Блоку. <31 августа 1918. Москва>

305. Блок -- Белому. 5 сентября 1918. <Петербург>

306. Белый -- Блоку. <26 или 27 сентября 1918. Москва>

1919

307. Белый -- Блоку. 12 марта <19>19 года. <Москва>

СПИСОК УСЛОВНЫХ СОКРАЩЕНИЙ

Издания сочинений А. Блока:

I--VIII -- Блок Александр. Собрание сочинений. В 8 т. М.--Л., Гослитиздат, 1960-1963. Т. 1-8.

ЗК -- Блок Александр. Записные книжки. 1901--1920. М., "Художественная литература", 1965.

ПСС I-V - Блок А. А. Полн. собр. соч. В 20 т. М.-СПб., "Наука", 1997--1999. Т. 1--5. Издание продолжается.

-----

Библиотека Блока, 1--3 -- Библиотека А. А. Блока. Описание. Составили О. В. Миллер, H. A Колобова, С. Я. Бовина. Под ред. К. П. Лукирской. Л., БАН, 1984-1986. Кн. 1-3.

ГЛМ -- Отдел рукописей Гос. Литературного музея (Москва).

ГПБ -- Отдел рукописей Гос. публичной библиотеки им. M. E. Салтыкова-Щедрина (С.-Петербург).

Золото в лазури -- Андрей Белый. Золото в лазури. М., "Скорпион", 1904.

ИРЛИ -- Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН (С.-Петербург).

ЛН T. 92. Кн. 1--5 -- Литературное наследство. Т. 92. Александр Блок. Новые материалы и исследования. М., 1980--1993. Кн. 1--5.

Между двух революций -- Андрей Белый. Между двух революций. М., "Художественная литература", 1990.

Начало века -- Андрей Белый. Начало века. М., "Художественная литература", 1990.

О Блоке -- Андрей Белый. О Блоке. Воспоминания. Статьи. Дневники. Речи. М., "Автограф", 1997.

Письма к родным, I--II -- Письма Александра Блока к родным. <Т. 1.> Л., "Academia", 1927; Т. II. М.-Л., "Academia", 1932.

РГБ -- Отдел рукописей Российской Гос. библиотеки (Москва).

Симфонии -- Андрей Белый. Симфонии. Л., "Художественная литература", 1991.

РГАЛИ -- Российский Гос. архив литературы и искусства (Москва).

ЦГИАМ -- Центральный Гос. исторический архив г. Москвы.

1903

1. БЛОК - БЕЛОМУ

<3 января 1903. Петербургу>¹

Многоуважаемый Борис Николаевич.

Только что я прочел Вашу статью "Формы искусства"² и почувствовал органическую потребность написать Вам. Статья гениальна, откровенна. Это -- "песня системы", которой я давно жду. На Вас вся надежда. Но меня глубоко тревожит одно (единое) в Вашей статье. Об этом я хочу написать, но прежде всего должен оговориться. Я до отчаянья ничего не понимаю в музыке, от природы лишен всякого признака музыкального слуха, так что не могу говорить о музыке, как искусстве, ни с какой стороны. Таким образом, я осужден на то, чтобы вечно поющее внутри никогда не вышло наружу и не перехватило чего бы то ни было существенного из музыки искусства. Последнее может случиться только в случае перемещения воспринимающих центров, т. е. просто безумия, сумасшествия (и то -- гадательно). По всему этому я буду писать Вам о том, о чем мне писать необходимо, не с т<очки> зр<ения> музыки-искусства, а с т<очки> зр<ения> интуитивной, от голоса музыки, поющего внутри, и оттуда, откуда мне слышны окружающие меня "слова о музыке", более или менее доступные. С этой оговоркой и пишу. Есть ли Ваша статья только "формы искусства"? Конечно -- нет. "Не имеем ли мы здесь намека на превращение жизни в мистерию?" Следующая фраза³ еще настойчивее, как настойчивы Вы всегда, как настойчивы и неотвязны Ваши духовные стихи в "Симфонии"⁴ и в статье об Алениной⁵. И, остановившись на этом, я почувствовал целую боль, целый внутренний рвущийся крик оттого, что Вы (дай Бог, чтобы это не было так!) заполонили всю жизнь "миром искусства". "Глубина музыки и отсутствие в ней внешней действительности наводят на мысль о нуменальном характере музыки, объясняющей тайну движения, тайну бытия". Ведь Вы хотите слушать музыку будущего! Ведь тут вопрос последней важности, который Вы обошли в Вашей статье. Это и нужно сказать, необходимо во избежание соблазна здесь именно кричать и вопить о границах, о пределах, о том, что апокалиптическая труба не "искуссна" (Ваша 344 страница)⁶. Вы последнего слова не сказали, и оттого последние странzицы -- ужас и сомнение. Ведь это окраина, вьющаяся тропинка, на которой Вы исчезаете за поворотом, и последние слова слышны как-то уже издалека, под сурдинку, в сеточке, а Вас мы уже не видим. Ваше лицо уже спряталось тогда именно, когда пришлось говорить о том, последнее ли музыка или не последнее? А главное, какая это музыка там, в конце? Под "формой" ли она искусства? Ведь это в руку эстетизму, метафизикам, "Новому Пути", "Миру Искусства"⁷. Вы гениально достигли полпути и вдруг свернули, улыбнулись Мережковскому с его символом-соединением (συμ-βάλλω -- подумаешь, что все дело в предлоге и глаголе!⁸ Мертвая филология, "грех, проклятие и смерть", Индийский Дионис с его "символическим" атрибутом, скалящий зубы без смеха в глазах, без "созидающего" хохота Вл. Соловьева, с "разлагающим" хохотом Ariekino -- Erl-König {Арлекино -- Лесного царя (нем.).})⁹. Разве у Вагнера нет ужаса "святой плоти"? Разве не одуряюще святы Зигмунд и Зиглинда и голос птички, "запевающей" Зигфриду, "манящей", инфернальной...¹⁰ о, да! инфернальной! "Она влияет". Тут ведь каламбур, перевод на французский язык слова "инфлуэнца" -- influence! {Влияние (фр.).} (простите за каламбур). Главное все в том, что я глубоко верю в Вас и надеюсь на Вас, потому что Вам необходимо сменить Петербург, в котором "для красы" останется один Медный всадник на болоте¹¹, на белокаменную Москву. В прошлом году я читал Ваше письмо к Зин<аиде> Ник<олаевне> Гиппиус с подписью "студент-естественник". Теперь оно, кажется, в Нов<ом> Пути, но я не видел журнала¹². В этом письме все белое, целый свод апокалипсической белизны. В "Формах искусства" Вы замолчали ее. Вам неизменно приходится ссылаться на Платона, на Нитцше, на Вагнера, на "бессознательного" (конечно!) Верлэна. Но ведь "музыка сфер" -- мифологическая глубина, ведь это пифагорейское общество, в котором все считали друг друга равными блаженным богам (ἴσον μαχαρεσσι ϑεοῖσιν), a других (!) -- обт èv Àoyco οὔτ ἐν λόγω οὔτ ἐν ἀριϑμῶ {Ни по слову, ни по числу (греч.).}. Ведь у них у всех последнее самоутверждение, Агамемноновские замашки пастырства народов. Ведь Пифагора, как Орфея, растерзали вакханки (символически). Ваши же цитаты единственного не языческого титана гласят:

"Бывшие мгновения поступью беззвучною"... и т.д. (стр. 359)¹³.

Разве это о том? Ведь это вот что:

"Страсти волну с ее пеной кипучей

Тщетным желаньем, дитя, не лови.

Вверх погляди -- на недвижно могучий

С небом сходящийся берег любви"¹⁴.

Весь вопрос теперь в том, где у Вас последняя музыка, лучше сказать то, что перестанет быть музыкой-искусством, как только мы "вернемся к религиозному пониманию действительности". Действительно ли Вы считаете нуменальной только такую музыку (уже не "искуссную")? Не оступаетесь ли Вы на краю пропасти, где лежит граница между феноменальным и нуменальным? Прекратится ли у Вас "движение", сменится ли оно "неподвижностью солнца любви"?¹⁵ Есть ли эта последняя музыка -- яблоня, обсыпающая монашку белыми цветами забвения (2-ая Симф<ония>, 4 часть¹⁶) ("Не верь мгновенному, люби и позабудь"¹⁷)? Есть ли это "грустно-задумчивое"?¹⁸ Или это ужасный, опять манящий и зовущий компромисс (хотя бы только "льдины прибрежной пятно голубое"¹⁹)? Только ли это "пророка ведущие сны"²⁰, или это последнее откровение, которым мы обязаны Вам (снявшему покровы и полюбившему вечность)? Не все ли еще "мистический колодезь"? Я задаю бездны вопросов, оттого, что мне суждено испытывать Вавилонскую блудницу и только "жить в белом", но не творить белое. От моего "греха" задаю я Вам вопросы и потому, что совсем понял, что центр может оказаться в Вас, а, конечно, не в соединяющем две бездны Мережковском²¹ и проч<их>. И потому хочу кричать Вам, пока не поздно. Может быть, я Вас не понял, но тут во многом Ваша недосказанность виновата. Вам необходимо сказать больше, вопить о границах, о том, что Изида не имеет ничего общего с Девой Радужных ворот²², тем более, что вся глубина, вся "субстанция" Ваших песен о системе -- белая, не "бездонная", не "без-образная". Здесь, у нас, где все "гонят лени сон угрюмой"²³, необходимо, чтобы Вы сочли число зверя, потому что Вы из стоящих "в челе" и на Вас "возлагаются надежды" ("Симфония" 2-ая)²⁴. Ваши слова гениально прозревают, потому нам нужно их все. Пора угадать имя "Лучезарной Подруги"²⁵, не уклоняйтесь и пронесите знамя, веющее и без складок. В складках могут "прятаться". От складок страшно. Скажите прямо, что "все мы изменимся скоро, во мгновение ока"²⁶. К этому письму меня привели только намеки на "мигание" (подмигивающих) в статье, которая открывает столь громадное в другом, что об этом и говорить нужно особо (таков намек на обновление гнетущей нас Кантовской теории познания). Нам нужно более легкое бремя, данное "бедным в дар и слабым без труда"²⁷. И будет легче, когда будет слышнее цветение Вашего сердца²⁸.

Преданный Вам Ал. Блок

Петербург. 3 января 1903.

Комментарий Андрея Белого

1) К письму Блока к Бугаеву и Бугаева к Блоку от 4-ого и 5-ого января 1903 г. {Ошибка в датировках; подразумеваются письма 1, 2.}:

Письма эти, первые в переписке Блока с Бугаевым, были написаны по почину Бугаева и Блока одновременно; едва ли не встретились в Бологом; поэтому они "оба первые".

2) К письму Блока от 4-ого января 1903 г.:

Упоминаемая в письме статья была только что напечатана в декабрьском номере "Мира Искусства" за 1902 год и являлась резюмэ двух докладов, прочитанных в студенческом обществе имени Сергея Трубецкого; она, несмотря на скромность изложения основного тезиса, вызвала настоящий скандал; князь С. Н. Трубецкой отказался председательствовать на докладе; профессор Л. М. Лопатин -- тоже; едва нашли приват-доцента, который согласился бы председательствовать; наконец таковой нашелся: приват-доцент Викторов. Возражали после второго доклада: Б. А. Фохт, А. К. Топорков, А. С. Кубицкий (ныне профессор), В. Ф. Эрн, Б. А. Койранский; докладчика старались разорвать на части, ибо было известно уже, что студент Бугаев и есть наделавший в Москве шум Симфонией (вышедшей весной 1903 года) "декадент", Андрей Белый; для Лопатина и Трубецкого то был "вящий" скандал, потому что "А. Белый" имел несчастие быть сыном профессора Бугаева, одного из основателей "Психологического Общества" и т.д.

3) Упоминаемое и частью напечатанное письмо Бугаева за подписью "Студент-естественник" было написано в начале 1902 года Борисом Бугаевым Мережковскому не как дружественное, а как едко-полемическое, приглашающее Мережковского высказаться яснее, что разумеет он под своим "делом" в книге "Л. Толстой и Достоевский". Оно было инспирировано разговорами у Соловьевых (смотри письма О. М. Соловьевой к А. А. Кублицкой-Пиоттух); Бугаев был раззадорен горячим противлением О. М. Соловьевой идеям Гиппиус и Мережковскому; писалось оно от "духа" Соловьева против "духа" Мережковского; и долженствовало уличить последнего в Антихристианстве; вместо "полемики" письмо вызвало более чем одобрение со стороны Гиппиус <в письме> к О. М. Соловьевой; в этом письме приводилось более чем лестное мнение Розанова о "письме"; а Гиппиус спрашивала Соловьеву: "Неужели письмо написал Боря Бугаев, о котором рассказывают, что он нас бранит". С Борей была поверхностная встреча у Мережковских 6-ого декабря 1901 года (у Соловьевых), а с Гиппиус 7-ого декабря 1901 года. Вскоре после того, в начале же 1902 года состоялась встреча и долгие беседы Бугаева с Мережковскими, приведшие к длительной переписке с ними, во время которой О. М. Соловьева утверждала, что Мережковские оплели "антихристовыми сетями" Бугаева.

4) К тому же письму Блока:

Бугаева поразил требовательный тон Блока раскрыть "карты" своего реферата; и охватило некоторое недоумение: чего хочет Блок от 1) "Студенческого" доклада, 2) от Бугаева; Бугаев сознавал "двойственность" своей позиции; но если бы ему пришлось выбирать, что следует убрать из реферата, то он убрал бы "Апокалипсис", опустив над "Музыкой конца" методологическое забрало; то вытекало из его идеологической платформы, зовущей от "глоссы" к умению овладеть ей и рассудочно; Бугаев считал, что если и настала пора "проповеди", то ни университет, ни, тем более, "Мир Искусства" не может быть ареной той проповеди; более всего изумлял Бугаева взгляд некоторых на него, как на кандидата в юродивые (для одних), в пророки (для других), в добролюбовца (для третьих); уже Брюсов в 1901 году пытался заговорить с Бугаевым языком "первых декадентов"; и удивлялся, что Бугаев не пошел на этот "жаргон"; признавался разочарованно Дягилев, что он ожидал встретить "проповедующего" Белого, а встретил весьма "приличного" студента; Бугаев считал себя соловьевцем; и в качестве такого придавал значение и философии и ее языку; подходы к нему как к "вещателю" вызывали в нем неприятную оскомину; в письме Блока -- опять-таки, как бы требование от него "глаголов"; а это уже означало для него faux pas в тактике; он затаил этот налет чуждости в тактике Блока, растерялся, не зная, как в дальнейшей переписке согласовать свой тон с тоном Блока; смерть Соловьевых, экзамены отсрочили выявление этой затаенности, но она сказалась в попытке полемизировать с Блоком в более поздних письмах.

-----

¹ Значительные фрагменты из письма Андрей Белый включил в свои "Воспоминания об Александре Александровиче Блоке" (Записки мечтателей. 1922. No 6. С. 17--19).

² Эта статья Белого (подписанная его настоящим именем: Б. Бугаев) была опубликована в журнале "Мир Искусства" (1902. No 12. С. 343--361; вошла в кн.: Андрей Белый. Символизм. Книга статей. М., 1910. С. 147--174, там же -- С. 507--523 -- позднейшие авторские комментарии к тексту). Статья представляла собой попытку иерархического построения творческих форм на основе философско-эстетических положений А. Шопенгауэра.

³ Подразумевается следующий фрагмент статьи Белого: "Д. С. Мережковский определяет символ как соединение разнородного в одно. В будущем, по мнению Соловьева, Мережковского и других, нам предстоит вернуться к религиозному пониманию действительности. Музыкальность современных драм, их символизм, не указывает ли на стремление драмы стать мистерией? Драма вышла из мистерии. Ей суждено вернуться к ней. Раз драма приблизится к мистерии, вернется к ней, она неминуемо сходит с подмостков сцены и распространяется на жизнь. Не имеем ли мы здесь намека на превращение жизни в мистерию? Не собираются ли в жизни разыграть некую всесветную мистерию?.." (Андрей Белый. Символизм как миропонимание. М., 1994. С. 105).

⁴ Подразумевается вышедшая отдельным изданием "Симфония (2-я, драматическая)" (<М.,> "Скорпион", <1902>) Андрея Белого -- его литературный дебют. Под "духовными стихами" Блок, видимо, подразумевает цитируемые в "Симфонии" молитвенные формулы (см.: Симфонии. С. 163-164).

⁵ Аленина -- М. А. Оленина-д'Альгейм, камерная певица; восторженные впечатления от ее исполнительского творчества Белый изложил в статье "Певица" (Мир Искусства. 1902. No 11. C. 302--304), в которой, в частности, процитировал две строки из стихотворения Блока "Предчувствую Тебя. Года проходят мимо..." (с. 303), тогда еще не опубликованного.

⁶ Имеется в виду следующее место статьи Белого: "В музыке постигается сущность движения; во всех бесконечных мирах эта сущность одна и та же. Музыкой выражается единство, связующее эти миры, бывшие, сущие и имеющие существовать в будущем. Бесконечное совершенствование постепенно приближает нас к сознательному пониманию этой сущности. Надо надеяться, что нам возможно приблизиться в будущем к такому пониманию. В музыке мы бессознательно прислушиваемся к этой сущности... В музыке звучат нам намеки будущего совершенства. Вот почему мы говорим, что она о будущем. В Откровении Иоанна мы имеем пророческие образы, рисующие судьбы мира. "Вострубит бо, и мертвые восстанут, и мы изменимся"... Труба архангела -- эта апокалиптическая музыка -- не разбудит ли нас к окончательному постижению явлений мира? Музыка -- о будущем..."

⁷ "Мир Искусства" -- художественное объединение и одноименный художественный и литературный журнал, выходивший в Петербурге в 1899--1904 г.; "Новый Путь" -- петербургский литературный и религиозно-публицистический журнал (1903--1904), публиковавший, в частности, стенограммы Религиозно-философских собраний. См.: Журналы "Новый Путь" и "Вопросы Жизни". 1903--1905 гг. Указатель содержания / Составитель Е. Б. Летенкова. СПб., 1996.

⁸ Одно из многочисленных значений этого греческого глагола -- "соединять".

⁹ Erlkönig -- мифологический образ, отраженный в одноименной балладе Гете (1782), переведенной на русский язык В. А. Жуковским ("Лесной царь", 1818).

¹⁰ Подразумеваются герои музыкальной драмы "Валькирия", 2-й части тетралогии Р. Вагнера "Кольцо нибелунга", и эпизод из 3-й части тетралогии, "Зигфрид" (действие 2-е).

¹¹ Подразумевается следующий фрагмент из романа Достоевского "Подросток" (ч. 1, гл. 8, I): "Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: "А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?"" (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. В 30 т. Л., 1975. Т. 13. С. ИЗ).

¹² Это письмо Белого, посланное 3. Н. Гиппиус, Блок получил от самой Гиппиус 26 марта 1902 г. и сделал из него обширные выписки в своем дневнике (см.: Юношеский дневник Александра Блока / Публикация Вл. Орлова // Литературное наследство. Т. 27/28. М., 1937. С. 325--327; Блок А. Дневник. Подготовка текста, вступ. статья и примечания А. Л. Гришунина. М., 1989. С. 41--45). Письмо Белого было опубликовано в извлечениях (лишь частично совпадающих с выписками Блока) за подписью "Студент-естественник" и под заглавием "По поводу книги Д. С. Мережковского "Л. Толстой и Достоевский". Отрывок из письма" в отделе "Из частной переписки" журнала "Новый Путь" (1903. No 1. С. 155--159).

¹³ Заключительная строфа стихотворения Вл. Соловьева "Les revenants" ("Тайною тропинкою, скорбною и милою...", 1900):

Бывшие мгновения поступью беззвучною

Подошли и сняли вдруг покрывала с глаз.

Видят что-то вечное, что-то неразлучное

И года минувшие -- как единый час.

¹⁴ Заключительная строфа стихотворения Вл. Соловьева "Иматра" ("Шум и тревога в глубоком покое...", 1895).

¹⁵ Обыгрываются заключительные строки стихотворения Вл. Соловьева "Бедный друг, истомил тебя путь..." (1887): "Все, кружась, исчезает во мгле, // Неподвижно лишь солнце любви".

¹⁶ Подразумевается фраза из "Симфонии (2-й, драматической)": "И опять обсыпала яблоня монашку белыми цветами забвения..." (Симфонии. С. 193).

¹⁷ Неточно приводится заключительная строка стихотворения Вл. Соловьева "Какой тяжелый сон! В толпе немых видений..." (1886); в оригинале: "Не верь мгновенному, люби и не забудь!"

¹⁸ Подразумевается фраза из "Симфонии (2-й, драматической)": "Что приближается, что идет, милое, невозможное, грустно-задумчивое..." (Симфонии. С. 193).

¹⁹ Строка из стихотворения Вл. Соловьева "Иматра".

²⁰ Цитата из стихотворения Дм. Фридберга "Тютчев и Баратынский" ("Северные Цветы на 1901 год". М., 1901. С. 118).

²¹ Ключевой образ религиозной метафизики Д. С. Мережковского: бездны "верхняя" и "нижняя", символизирующие противоположность духа и плоти, христианства и язычества, преодоление которой осуществится в грядущем воплощении Третьего Завета.

²² Обыгрывается заключительная строфа стихотворения Вл. Соловьева "Нильская дельта" ("Золотые, изумрудные...", 1898):

Не Изида трехвенечная

Ту весну им приведет,

А нетронутая, вечная

"Дева Радужных Ворот".

Образ египетской богини Изиды (Исиды), дочери неба и земли, символизирует здесь магическое, сокровенное знание; гностический образ Девы Радужных Ворот идентифицируется с представлением о "Душе мира" или "Вечной Женственности".

²³ Цитата из стихотворения А. С. Пушкина "Деревня" ("Приветствую тебя, пустынный уголок...", 1819); в оригинале: "Он гонит лени сон угрюмый".

²⁴ В тексте "Симфонии (2-й, драматической)" приводимые Блоком словосочетания не выявлены.

²⁵ Образ из стихотворения Вл. Соловьева "Лишь забудешься днем иль проснешься в полночи..." (1898) в первопечатной редакции (Книжки Недели. 1898. No 12. С. 49):

Тает лед, утихают сердечные вьюги,

          Расцветают цветы...

Только имя одно лучезарной подруги

          Угадаешь ли ты?

²⁶ 1 Кор. XVI, 51--52 (неточная цитата).

²⁷ Источник цитаты не выявлен.

²⁸ Образ "цветения сердца" восходит к стихотворениям "Белые колокольчики" (1899) Вл. Соловьева: "Наше сердце цветет и вздыхает..." -- и "Я тебе ничего не скажу..." (1885) А. А. Фета: "И я слышу, как сердце цветет". 23 декабря 1902 г. Блок писал М. С. Соловьеву, подразумевая статью "Формы искусства": "...действительно страшно до содрогания "цветет сердце" Андрея Белого. Странно, что я никогда не встретился и не обмолвился ни одним словом с этим до такой степени близким и милым мне человеком" (VIII, 48--49).

Позднейшую интерпретацию первого письма Блока к нему Белый дал в двух версиях воспоминаний о Блоке: "А. А. Блок с чрезвычайной чуткостью ухватывает слабые пункты моей юношеской статьи. Она написана академически. Музыка, влияющая на изменение человеческих отношений, -- музыка ли? Он ухватывает тот факт, что самой музыкой, как формой искусства, я оперирую двояко: с одной стороны, музыка у меня только музыка, с другой стороны она "музыка" совсем в ином смысле -- она символ души мировой стихии, или той, кого Соловьев называл "Темного хаоса светлая дочь". И вместо того, чтобы смело, с открытым забралом, выбросить свой новый лозунг жизненного преобразования, вместо того, чтобы заговорить о Софии Премудрости, по-новому соединяющейся с человеком (Антропо-Софии), я таинственную Лермонтовскую "полумаску" превращаю в "маску", и этою "маскою" для непосвященных является для меня музыка. Эта подставка тривиального, ничего не говорящего знака эпохи вместо имени и лика самой эпохи, которая несет нам благовестие Девы-Зари-Купины, эта подмена с моей стороны есть слишком осторожное отступление от смелого революционного боя с рутинным сознанием современности, к которому все истинно новое призвано. Влияет инфлуенца -- этим он хотел сказать, что нам, призванным концентрировать до nec plus ultra мистику соловьевства, не следует распыляться в эстетических личинах. Все письмо написано скорее афористическим стихом, дышит игрою и юмором. Оно одновременно и восхитило и озадачило меня: живого Блока я не представлял себе таким. Я его представлял более тихим, экстатически созерцающим. Ум, юмор, соединенный со скепсисом, показал мне в высоко ценимом поэте, в "мистике" и просто умного человека. Интеллектуалиста я менее всего ожидал встретить в Блоке" (Записки мечтателей. 1922. No 6. С. 20); "А. А. Блок в обстоятельном первом письме разбирает позицию моего реферата; он чутко впивается в слабый мой пункт: я существенно статьей не сказался; в ней жест -- в сторону академизма, рутины; статья -- полумаска; в ней я обрекаю себя на досадную двойственность: слово "музыка" берется в двух смыслах; "музыка" в обыкновенном значении не может быть "музыкой сфер", символом неизреченного в звуке, символом символов, к которому стремится культура. Символом Той, Которая одна во всех музах. Эта муза есть "музыка": она же -- София, вещающая в поэзии Соловьева; о Ней я центрально сказал уже стилем симфонии; но в статье, оробев, отступил от себя, назвав Ее музыкой (в двоящемся смысле): тут двусмысленность, подобная "инфлуэнце"; и "инфлуэнца" -- "влияет"; "влияние" моей музыки есть влияние "двусмыслицы", почему отступаю я от реального смысла в двоящийся смысл, в риторический, уподобляя свои знаки слов аллегориям Мережковского, для Блока кощунственным, мертвым, подобным застывшей гримасе холодного арлекина (Erl-König'a), оплотневающего до каменной рожи, до истукана, рот рвущего в хохоте перед разливом фаллических культов; мне, призванному обнажить меч за правду Единого Имени, следует выставить на знамени Имя Рек, не опуская над именем полумаски; "музыка" моя -- "холодная полумаска". Зачем обрывается на полдороге мой голос. <...> письмо -- изумительное сочетание: из глубоких мыслей, юмора, мистики и полемического огня <...>" (О Блоке. С. 44).

2. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

Москва. 1903 года. 4-го января¹.

Многоуважаемый Александр Александрович!

Пользуясь данным разрешением, я пишу Вам несколько слов. Пусть они служат основанием нашего знакомства².

Лично мы не знаем друг друга. Я затрудняюсь -- о чем мне писать? Важно не то, с "погоды" или "непогоды" я начну -- важно то, что у меня возникает естественная потребность ближе познакомиться с Вами. Разбросанные здесь и там, мы уже можем не удовольствоваться для самих себя и только нашим субъективизмом. Это уже не бред единичных чудаков, разделенных ото всех глухой стеною, так что солидарность с окружающими достигается единственно при условии внешности... слишком внешности. В бездне индивидуального оказалось нечто и объективное, и "интимно"-личное. Личное не оказалось индивидуальным. В то время когда каждый думал, что он один пробирается в темноте, без надежды, с чувством гибели, оказалось -- и другие совершали тот же путь. И вот -- разными путями прошли какую-то промежуточную зону, лежащую между "внешним" и "внутренним" знанием, соприкоснулись с Одной Истиной, хотя часто и с разных сторон. Значит, существовало то, что заставляло начать бред среди бела дня. Значит, возможно общение друг с другом из "бессмертных далей".

Легче дышать.

Веселей путь. Не чувствуешь себя таким одиноким. Проверяешь себя. Проверяешь других. Просишь помощи. Советуешься. Помогаешь.

Не знаю, это ли внушило мне мысль так прямо обратиться к Вам -- но мне приятно ближе узнать Вас.

Вот и Ваши стихи.

Они мне знакомы³. Как-то лично заинтересован ими, пристально читаю -- не потому ли что есть в них что-то общее -- общее, неразрешенное? Точно мы стоим перед решением вечной задачи, неизменной... и чуть, чуть страшной.

Или это не так?

Я не коснусь подробного изложения всего того, что, как мне чудится, звучит в них. Это, быть может, задело бы Вас, а меня ввело бы в круг вопросов, которых я не желал бы, да и не мог касаться в первом же письме.

Я скажу только то, что Ваши стихи мне чрезвычайно нравятся и с чисто-эстетической стороны. В них положительно видишь преемственность. Вы точно рукоположены Лермонтовым, Фетом, Соловьевым, продолжаете их путь, освещаете, вскрываете их мысли. Необычайная современность, скажу даже преждевременность, тем не менее уживается с кровной преемственностью. Этой преемственности, не говоря уж о бесконечной плеяде "стихистов", не хватает у таких безусловно интересных поэтов, как Бальмонт, Ф. Соллогуб и мн<огие> др<угие>. Скажу прямо -- Ваша поэзия заслоняет от меня почти всю современно-русскую поэзию. Быть может, это и не так, но не я компетентен в критике.

Надеюсь, Вы простите этот нестерпимо-глупый тон моего письма и оправдаете меня: мне ведь хотелось написать Вам, не касаясь того или другого, а просто так... Мне было бы чрезвычайно приятно, если Вы пожелаете откликнуться на мое "приглашение к переписке".

Остаюсь искренне уважающий Вас и расположенный

Борис Бугаев

Комментарий Андрея Белого

5) К письму Бугаева от 4-ого января 1903 г.:

Сказанное о "тоне" письма Блока к Бугаеву подтверждается тоном письма Бугаева к Блоку, более "глухому", "застегнутому", "официальному".

-----

¹ Написано до получения п. 1. Датировка подчеркнута Блоком красным карандашом; помета Блока красным карандашом: "1-ое письмо". "Разрешение" написать Блоку было получено от его матери, А. А. Кублицкой-Пиоттух, через О. М. Соловьеву, в неизвестном нам письме к ней от 1 или 2 января 1903 г. 22 декабря 1902 г. О. М. Соловьева извещала А. А. Кублицкую-Пиоттух: "... Боря очень хочет написать Саше, но не решается и просил, чтобы я спросила, не сочтете ли вы это странным или неловким. Я его уверяла, что не сочтете, но он все-таки просит меня написать"; в письме к ней же от 31 декабря 1902 г. вновь задавала тот же вопрос: "Что же ты не пишешь, можно ли ему написать Саше? Какой, по-моему, глупый вопрос. Конечно, пусть пишет, по-моему" (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 193, 194). Ср. "Воспоминания о Блоке" Белого: "Помнится: в первых же числах января 1903 года я написал А. А. витиеватейшее письмо, напоминающее статью философского содержания, начав с извинения, что адресуюсь к нему; письмо написано было, как говорят, "в застегнутом виде" <...>. К своему изумлению на другой уже день получаю я синий, для Блока такой характерный конверт, с адресом, написанным четкою рукою Блока, и со штемпелем: "Петербург". Оказалось впоследствии: А. А. Блок так же, как я, возымел вдруг желание вступить в переписку; письмо, как мое, начиналось с расшаркиванья: не будучи лично знаком он имеет желание ко мне обратиться, без уговора друг с другом обоих нас потянуло друг к другу: мы письмами перекликнулись" (О Блоке. С. 43--44).

С рукописями стихотворений Блока, присланными семейству Соловьевых, Белый впервые познакомился в конце августа 1901 г. (см. письмо О. М. Соловьевой к А. А. Кублицкой-Пиоттух от 3 сентября 1901 г. 11 ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 174--176). Множество ранних стихотворений Блока зафиксировано в списках, сделанных Белым (см.: Котрелев Н. В. Неизвестные автографы ранних стихотворений Блока // ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 224--225, 241--246).

3. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<6 января 1903. Москва>¹

Многоуважаемый Александр Александрович!

Только что отправил Вам письмо, как получил Ваше. Отвечаю.

Мне приятно, что Вы прямо указали на слабое (незащищенное) место моей статьи. Я прекрасно сознаю, но не окончательно повинен.

Моя статья написана для студ<енческого> общества, где и прочитана с соответствующими нагромождениями². Но скажите, -- мог ли я прямо высказаться в студенческом обществе, где довольствуются бескровным, кантовским идеализмом, еще фальсифицируя его? И эту фальсификацию выдают за неокантианство!? Моя цель была издали сказать (и между прочим) имеющим уши. Отсюда необычайная популярная общедоступность во внутреннем. С другой стороны: моя статья осколок моих взглядов, конспект (не больше) первой ступени с намеками (не больше) на характер дальнейшего. Если освободиться от этих намеков, останутся именно "Формы искусства". "Мигание" же получается от уклонения из области феноменального под оболочкой реторич<еских> отступлений. Ошибка моя -- я поднял уголышек завесы и, подняв, не открыл до конца. "Содержание искусства" -- вторая ступень: раскрытие идейности (Платон, Шопенгауэр, Соловьев (идеалисты); Лотце, Лейбниц (монадологи)). Идеи видовые (объективные и субъективные). Конкретное проявление идейности в формах и направлениях. Музыкальные (родовые) идеи как внутренний аккомпанемент к действительности из "глубин духа", как влечение к дальнему, как приближение к последнему обобщению: последнее обобщение -- Мировая Идея, Душа Мира, воплощающая Божеств<енный> Логос, "Лучезарная подруга". "Искусство с т<очки> з<рения> религии" -- теософски-религиозное обоснование и раскрытие вышесказанного. Центр Вашего письма -- указание на недостаточно резкую границу у меня между искусством и более чем искусством, т. е. теургией; но мой угол зрения в статье -- формы. "Искусство с т<очки> з<рения> истории и современности". Взгляд на эволюцию искусства, рассматриваемого 1) формально (дух музыки), 2) идейно (искание Лучесветной Подруги), 3) мистически (последняя музыка Конца).

В статье перспектива не соблюдена. Смутно намекаю "о главном" в чуждой сфере формальности. Свожу пространство к плоскости. Сливаю музыкальность в собственном смысле с мистически переносным. Если захотите придраться, получается прямо абсурд: вневременное и внепростр<анственное>, раскрывая тайну движения, оказывается и в пространстве, и во времени, т. е. в движении. Определение самого себя самим собою! Но вещь может определяться собою, если плоскостную проекцию мы переведем на пространственный язык. Тут теософское воззрение об отношении личного к индивидуальному. Тут вечный вопрос о механизме и организме, о рабстве и свободе, о возвратном и безвозвратном, о круге и прямой (и совмещении их в спирали), о времени и безвременьи, о символизме и воплощении, об искусстве и теургии. Тут о двуединстве в природе человека, о двух и их единении, но в надмирном, потусветном и потуцветном, а не здешне-делательном. Тут об утонченной веселости безмирно-пьянящего, белого аскетизма свободы и о гнетуще-бессильном в своей огнен-ности языческом оргиазме. Тут о самоутверждении в Нем и не в Нем -- т. е. в "другом". Тут -- скажу избито -- о Христе и Антихристе.

Тут мы врезываемся в следующую зону о музыке. Тут приходится говорить несколько центральнее.

Музыка, как внутренне-звучащее, так и внешнее ее выражение в обычно понимаемом смысле, ближе всего к прозрению запредельного. Здесь явственный отблеск запредельного. Запредельно добро. Но и зло тоже запредельно. Итак, двойственность запредельного, двойственность музыкальных отражений. Музыка -- последняя оболочка -- Преддверие Храма. Вокруг Святыни и вне ее -- всегда роится мерзкая туча. Недаром на Соборе Пар<ижской> Богоматери изображения демонов.

В музыке, вокруг музыки "старый бой разгорается вновь"³ и с мучительной силой. Если бы воплотить всю силу музыки в образы, этот бой подавил бы нас своей величиной и мистическим значением. Отсутствие в музыке внешней действительности ослабляет эту силу боя (иначе душа бы не выдержала).

На каждую музыку (в существе своем двойственную) в человеке отзывается преобладающее в нем начало. Помимо разнообразия "музык", одна и та же музыка одних просветляет, других омрачает (увертюра к "Тангейзеру"⁴ меня страшит, а других умиляет). Каждый понимает бессознательно, что музыкой решится судьба его. С одной стороны, музыка еще искусство, поскольку она вне добра и зла как женское начало само по себе -- "начало двусмыслия". "Душа Мира есть существо двойственное" (Вл. Сол<овьев>)⁵. Воплощая Христа, Она -- София, Лучистая Дева; не воплощая Христа -- Лунная Дева, Астарта, Огнезарная Блудница, Вавилон. Встреча с Господом необходима путем искания Лучезарной Подруги, которая в момент встречи явит Господа. В этом смысле Она -- "Дева Радужных Ворот". Встреча со Зверем -- в астартизме. "Конец" -- в символическом и воплощенно-историческом смысле понимается или ужасом, или люболюбовью. Апокалипсическая труба -- и радость, и ужас. В Апокалипсисе -- и жгучесть огня, и белизна холодного снега -- убеленность.

Эти противоположные отблески звучат и борются в музыке. "Она --искусство движения". Недаром в "симфониях" всегда две борющиеся темы; в музыкальной теме -- она сама, отклонение от нее в многочисленных вариациях, и возврат сквозь огонь диссонанса.

Ритм -- как повторность временного пульса -- связан с идеей Вечного Возвращения, музыкальной по своему существу (недаром Ницше, величайший стилист (т. е. музыкант в душе), автор понятия "дух музыки", наконец сам прекрасный музыкант и даже композитор, -- первый выкрикнул это носящееся в воздухе "Возвращение"). "Кольцо колец -- кольцо возврата"⁶ -- мистический атеизм. Но в самой идее о вечн<ом> возвращении есть нечто иррационально недосказанное (это хорошо у Шестова и Мережковского). Мистический атеизм -- это первая зона, а за ней нечто мягкое, чуть ли не белое в Возврате... Ведь Ницше тоже сначала белое дитя, задохнувшееся в когтях -- Козлище отпущения. Он смешал феноменальное с нуменальным. Захотел видеть свечение Вечности там, где существует лишь двусмысленная относительность. Случайно освятил эту двусмысленность. Преждевременно провозгласивший, заголосивший, Ницше не совладал с собственным голосом, не узнал в этом ржании кентавра свою дивно-звучную музыку. Утих. Ушел. Быть может, "вернулся".

Борьба Астарты с Лучезарной Подругой (как Вы это прекрасно понимаете), Антихриста и Христа -- вот одна линия раскола в музыке. Борьба эстетического и мистического в ней же -- вот раскол в плоскости как бы перпендикулярной. И всё борьба -- вихрь боя, ритм. Недаром величайшие музыканты, Бетховен и Вагнер, ритмичны, возвратны до невозможности.

Наша музыка только знак. Углубляясь, нам звучат удаленные призывы -- чуть-чуть трубы, чуть-чуть петушье пенье. "Тогда прокричал петух"⁷. Вы пишете, что я попутно "улыбнулся" Мережковскому, но он -- о символах: музыка -- символ того, что за музыкой, символ воплощаемого. Я понимаю близко к Мережковскому, но в противоположных смыслах прилагаю.

В музыке все то же, да не то.

О Вагнере Вы правы. Но и Вагнер нет-нет и вспомнит о чем-то, подавляя вздох (я вспоминаю характерные даже не лейт-мотивы, а промежуточные вставки в несколько аккордов, проходящие сквозь все творчество Вагнера). Точно Ницшевский вздох -- тоже характерный для Ницше: "Счастье -- старая капля золотого счастья, золотого вина". (Я на память)⁸. Или: "Ты моя родина, возвращение... Теперь грози мне, как грозят матери вернувшемуся ребенку, шепча: "А кто это тогда вихрем умчался от меня?"" (на память)⁹.

Что музыка символизирует вообще, то воплощается в жизнь с момента тяготения нашей культуры к духу музыки. Музыкой как бы приглашаются, призываются силы Небесные или Темные "окончательно воплотиться"¹⁰. Поэтому она -- магия, и всякая магия -- музыкальна. "От тяжелого бремени лет я спасался одной ворожбой. И опять ворожу над тобой, но неясен и смутен ответ" (Ваше)¹¹. Разве это не музыкой? Музыка -- созерцание метафизической воли по Шопенгауэру. Вот что до некоторой степени бросает свет! Еще один просвет!

Музыка связана с будущим, с тем, что еще нисходит в нашу область из высших стадий астрального. Музыка звездиста. "И дал ему звезду утреннюю" (Ап<окалипсис>).....¹²

Тут открывается мне еще третья зона о музыке, сюда начинают вкалываться мои слова, но я обрываюсь, потому что... где у меня слова? Тут я говорю системой знаков. Если позволите, я скажу Вам, но на ином языке и не теперь. И так письмо мое непредвиденно разрослось.

Есть ли музыка "грустно-задумчивое"! (Спасибо за то, что Вы поняли, где центр моей "Симфонии"!). Обычная музыка -- нет, нет и нет! Но она -- путь между прочим и к "грустно-задумчивому". Обычная музыка -- бой, продолжающийся в ней, до возвышения, утончения ее до "Креста". А следует помнить, что символ четвертого посвящения египетских мистерий (так кажется) -- "крест". Здесь силы тьмы уже не властны. Крест прогоняет тьму. "Да" и "нет", доселе сплетенные¹³, расходятся в разные стороны. Дальше ослабление тьмы продолжается, пока на "7-ой" ступени не сверкнет ослепительно белый луч Мистического Солнца. Если Вы вспомните, что я говорил о двух перекрестных, перпендикулярных компромиссах в музыке, +, то увидите кое-что сходственное, а для меня это кое-что по моей системе знаков углубляется в невыразимое, ослепительно видимое. Крест, находясь в четвертом, посреди мистической семерки, разделяет "трясину ужаса" от солнца, стоит на границе Ветхого и Нового Завета. Здесь и величайшая радость (совершающееся искупление) и горе (распятие) и смущение (ужас, сгустивший<ся> над Голгофой, старый бой, разгоревшийся с новою силой перед схождением света во Ад).

От оргийного язычества до музыки, -- вот одна ступень (от грехопадения до начала мирового искупления). В музыке узел, вершина, двузначность, переход, бой и движение, символизируемое беспредметным звучанием. От музыки до Богоявления. Исторически-воплощенно оно совершилось раз, в Палестине. Символически совершается в сердце каждого, бывает в каждой культуре, непрестанно живет в веках и народах -- это желанное чувство, чувство... Христово. Но я молчу.

Музыка на распутье. В ней намеки и на то, что за ней. Музыка безобразна, как переход к новым образам. Символ ее -- сведение всякого образа к точке, к безобразности, к дыре, к мистическому колодцу, чтобы сквозь "колодезь" восстановить "старый образ мира", который проходит в музыке, в "новый". Если поэзия символизируется прямой, музыка -- точкой, а в точке -- внемерность, безмерность (игра слов психологически верная, ибо в музыке то же, да не то же). Горчичное зерно сперва погибнет, а потом восстановится в ростке. "Новое небо, новая земля"¹⁴ -- новый образ мира сего (понимаемый отнюдь не хилиастически -- хилиазм осужден на Вс<еленском> Соборе)¹⁵.

Наглядно:

"ab" -- это расстояние мгновенно будет пройдено в "тот день". Но оно может и символически разыгрываться, подготовляться, в прохождении. Вся жизнь мира мгновенно пронесется перед духовным оком. В "мгновенном" и теперь мы иногда провидим не только музыку, но и новизну оттуда. "Преображение возносимого сквозь музыку" -- его печать -- белизна, запечатленность при созерцании его. Недаром в "Откровении" "новый" и "белый" почти синонимы!

Боже мой, что Вы говорите! Центр может оказаться во мне? Убедительно прошу Вас оставить эту мысль: не во мне, а в нас вообще, недалеко, быть может, от нас. Мы должны прислушиваться друг к другу, к тишине, возмущаемой ныне, молиться -- и верить, верить без конца. Не начинать. Терпеливо ждать. "Оно" -- легко и ясно, мило и ласково. Коль скоро двойственность, неотчетливость в видении, значит не то, не так. В промежуточной зоне в первом, втором, третьем проносятся ужасы Беса; замутится ясность, подернется -- будто крыло летучей мыши -- здесь осторожность! В глубине (4-ое, 5-ое, 6-ое, 7-ое) -- такая радость, такое счастье!!

Христос Воскрес! Природа медленно очищается в радостном томлении! Искупление недаром! Оно -- наш восторг и -- с нами, с нами! Розовая улыбка Вечной Подруги, Ее Пасха, привет в волнах лучисто-голубого эфира Вечности -- знаю я!

"Клятве ты изменил, но изменой своей

Мог ли сердце мое изменить!"¹⁶

Не будем же унывать! С нами Новый Завет!

Остаюсь весь Ваш

Борис Бугаев

Москва, 6-го января {В автографе описка: "декабря"; сверху исправлено (рукой Блока): "января".}. 1903 года.

Мой адрес: Москва. Арбат, д. Богдановой, кв. No 11.

Комментарий Андрея Белого

6) К письму Бугаева от 6-го января:

Думается, что в датах вкралась ошибка; первое письмо Блока, вероятно, писано мне не пятого, а четвертого января; 6-ое января, т. е. дата 2-го письма -- не точна; 6-ого января, может быть, уже заболел М. С. Соловьев, и я не мог бы прочесть ему своего ответа Блоку; а я -- читал; и он еще не был болен; в датах первых писем есть ошибка; я бы все их передвинул на один день.

К письму Бугаева от 6-ого января:

Рассуждения, невнятные, о родовых и видовых идеях и о Душе Мира совершенно непонятны без учения об идеях в проблеме интуитивного мышления, как оно ставится философией Вл. Соловьева, согласно которому отношение между объектом и содержанием идей -- не обратное (как в логике рассудка у Канта и Аристотеля), но прямое: родовые идеи в Интуиции содержательней видовых; в "эстетике" Бугаева того времени -- основная мысль: музыка -- сфера наиболее родовых идей, т. е. максимально содержательных в проблеме интуиции; отсюда связь музыки (прямая) с самой "Душой Мира"; Бугаев глотает в письме к Блоку все это разжевывание основ соловьевства, в нем сидящее, предполагая, что Блок "Соловьевец" par excellence. Отсюда: формальный разгляд живой силы искусства -- градация форм, равнение по музыке; разгляд содержания музыки, как идеи -- теософический гнозис идей "Душа Мира". Поэтому блоковское "еще искусство" и "уже не искусство", -- не в что, а в как подхода; Блок смущает Бугаева своим "уже" и "еще", для Бугаева и "еще" и "уже" не в объекте, а в субъекте; но он не умеет Блоку еще внятно растолковать разности в методе подхода к трактовке общих тем; и от этого суетливо "вихляет" в письме.

7) К тому же письму:

"если захотите придраться, получается абсурд: вневременное и внепространственное... оказывается в пространстве и во времени". Это пункт, бывший предметом нападок на Бугаева со стороны неокантианцев на докладе; Бугаев едва оборонился, отстаивая "отдушину" мистики; теперь -- приходится обороняться от Блока, защищая форму; и Бугаев внутренне сердится. Все, что далее в письме, -- попытка отстоять основную идею: градации, многообразия в единстве, форму в движении, многострунности, темы в вариации против "однострунности", "монизма" только мистиков или только рационалистов, и уже ощущение, что в теософской идее кармы и перевоплощения он найдет нечто, адекватное своему стремлению, не понятому в нем ни Блоком, ни кантианцами, ни декадентами. Далее: "Музыка -- последняя оболочка -- преддверие Храма", т. е. "тема в вариациях" -- оболочка ритма перевоплощения; эту свою фразу услышал Бугаев через 12 лет, в Дорнахе, из уст Штейнера (его лекция о музыке). И еще ниже: "Ритм -- как повторность временного пульса... В музыке все то же да не то..." Бугаев лишь в "Истории самосознающей души" вскрыл свои мысли о музыке, его преследовавшие всю жизнь; но в 1903 году он мучительно чувствовал, что здесь, именно А. А. Блок его не понимает; и -- путаясь, конфузился, сердился одновременно, строча свой ответ. Далее: "музыка звездиста": "И дал ему звезду утреннюю". Здесь -- та же идея; музыка как предпуть, уже в предпути -- путь; и форма и не форма -- одновременно; и не какая-нибудь "музыка конца", а та вот: например: "Тема в вариациях Шуберта".

Блок этого, по мнению Бугаева, не хотел понять; тут пока замалчивается кардинальная разность в установке лозунгов символизма, это лишь позднее открылось. Для Бугаева "символизм" других искусств лишь о "музыке"; в недрах же музыки (какой ни есть) уже начало совлечения оболочек; ибо то, о чем музыка, уже йога пути; для Блока все формы (музыка) -- старое; запевание символизма, в чем бы оно ни выразилось, по другую сторону, в новом. Отсюда у Блока того времени лейтмотив, раздражающий внутренне Бугаева: "Пора начинать, уже пора!" Бугаев только и делал, что рисовал "срывы", вытекающие из "уже" (и "Московская Симфония" и "Не тот" и т. д.). И это не означало для Бугаева срыва его, бугаевского, credo. В блоковском максималистическом нетерпении "уже пора" -- он в 1903 году видел опасность, усилие, нуденье, немного "жар и бред"; и отсюда если и проповедовал что, то -- тишину и терпеливость. Отсюда -- не слова для Бугаева того времени: "Мы должны прислушиваться друг к другу, к тишине, возмущаемой ныне... Не начинать. Терпеливо ждать. Оно легко и ясно, мило и ласково". Бугаев до переписки с Блоком был напуган блоковскими строками: "Мне страшно с тобой встречаться" (смотри боязнь "страшных" стихов Блока у О. М. Соловьевой: Бугаев вполне разделял эти разговоры у Соловьевых об опасностях, угрожающих Блоку). Конец письма с его "Христос Воскресе" -- сознательный вызов Блока: сказать "да" теме "Христос", ибо было подозрение, что у Блока "Она" -- "без Христа".

-----

¹ Ответ на п. 1. Помета Блока красным карандашом: "1903, 6 января".

² Реферат был прочитан в Студенческом историко-филологическом обществе при Московском университете в ноябре 1902 г. Ср. свидетельства в ретроспективных записях Белого "Себе на память": "17) Ноябрь. "О формах искусства", реферат в студенческом общ<естве> имени Трубецкого (участвуют в прениях прив<ат->доцент Викторов, Фохт, Койранский, Топорков). <...> 18) Ноябрь. "О формах искусства" (продолженье реф<ерата> <...> участвуют в прениях Кубицкий, Эрн, Фохт, Койранский)" (РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 96).

³ Строка из стихотворения Вл. Соловьева "На палубе "Торнео"" ("Посмотри: побледнел серп луны...", 1893).

⁴ Опера Р. Вагнера (1845).

⁵ Это положение сформулировано Вл. Соловьевым в "Чтениях о Богочеловечестве" (чтение девятое). См.: Соловьев В. С. Соч. В 2 т. М, "Правда", 1989. Т. 2. С. 131.

⁶ Образ из философской поэмы Ф. Ницше "Так говорил Заратустра" (ч. 3, фрагмент "Семь печатей", рефрен); ср. в переводе Ю. М. Антоновского: "О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному кольцу колец -- к кольцу возвращения!" (Ницше Ф. Соч. В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 166-169).

⁷ Видимо, подразумевается пение петуха в момент отречения Петра (Мф. XXVI, 74; Мк. XIV, 68; Лк. XXII, 60; Ин. XVIII, 27). Ср. строку из стихотворения Д. С. Мережковского "Дети ночи" (1894): "Петуха ночное пенье, // Холод утра -- это мы".

⁸ Из фрагмента "В полдень" ("Так говорил Заратустра", ч. 4); ср. в переводе Ю. М. Антоновского: "...старый полдень спит <...> не пьет ли он сейчас каплю счастья -- старую, потемневшую каплю золотого счастья, золотого вина?" (Ницше Ф. Соч. В 2 т. Т. 2. С. 199).

⁹ Начальные строки фрагмента "Возвращение" ("Так говорил Заратустра", ч. 3); ср. в переводе Ю. М. Антоновского: "Возвращение. <...> Ты, отчизна моя, одиночество! <...> Теперь пригрози мне только пальцем, как грозит мать, теперь улыбнись мне, как улыбается мать, теперь скажи только: "А кто однажды, как вихрь, улетел от меня? <...>"" (Там же. С. 131).

¹⁰ Обыгрываются слова черта в "Братьях Карамазовых" (ч. 4, кн. И, гл. IX): "Моя мечта это -- воплотиться, но чтоб уж окончательно, безвозвратно, в какую-нибудь толстую семипудовую купчиху <...>" (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. В 30 т. Л., 1976. Т. 15. С. 73--74).

¹¹ Строфа из стихотворения Блока "Одинокий, к тебе прихожу..." (1901). Сохранился список этого стихотворения, сделанный Белым, с оценкой: "(страшно и гениально)" (Котрелев Н. В. Неизвестные автографы ранних стихотворений Блока // ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 244). 1-я и 3-я строфы стихотворения приведены Белым в статье "Символизм как миропонимание" (Мир Искусства. 1904. No 5. С. 190).

¹² Откр. II, 28: "И дам ему звезду утреннюю".

¹³ Обыгрываются строки стихотворения З. Н. Гиппиус "Элетричество" (1901), впервые опубликованного в "Мире Искусства" (1901. No 5. С. 201):

Две нити вместе свиты,

Концы обнажены.

То "да" и "нет" -- не слиты,

Не слиты -- сплетены.

¹⁴ Откр. XXI, 1: "И увидел я новое небо и новую землю".

¹⁵ Хилиазм -- учение о наступлении на земле чувственного тысячелетнего царства Христова; особенно широко было распространено во II в. в малоазийских церквах. Диспут с хилиастами происходил на соборе 255 г.

¹⁶ Заключительные строки стихотворения Вл. Соловьева "У царицы моей есть высокий дворец..." (1875-1876).

4. БЛОК - БЕЛОМУ

9 января 1903. Петербург¹

Многоуважаемый Борис Николаевич.

Первое письмо мое к Вам было ужасно крикливо. Простите меня за это. Крики объясняются тем, что я только что перед этим прочел Вашу статью и был внезапно потрясен. Вашим письмом (сегодня получил его) Вы ввели меня в берега и, кажется, мне яснее все. Главное, я твердо уверился в том, что статья Ваша есть "конспект первой ступени", чисто "формальная" эволюция искусства (с намеками, конечно, но нераскрытыми), еще без "идейности", вне "содержания", тем более только намек на "искусст<во> с т<очки> зр<ения> религии", на угол зрения мистико-религиозный. Впрочем, я видел это из самой статьи, теперь же только поверил. Лучше сказать, некоторое недоразумение произошло оттого, что от Вас я не ждал в этом случае частностей, которые, однако, оказались неизбежными и для Вас по самой громадности темы и невмещаемости ее в рамки "статьи" (особ<енно>, журнальной). Испуг прошел.

Ваше письмо говорит о второй "зоне", об "искании Лучесветной Подруги". Кажется, тогда как в первой зоне Вам приходится еще считаться с эволюцией искусств и говорить о многом (5 форм)², во второй Вы сразу покидаете первые 4 ступени, от относительного восходите к абсолютному и имеете дело с единством. Содержание едино в противоположность множественности форм. Но это все еще -- содержание, идейное. Третья и последняя зона, перед которой Вы пока смолкли (в письме), сколько я понимаю, вводит в последнюю мистическую область, я сказал бы, -- в область субстанции, в противоположность содержанию и форме вместе, их синтез, коренным образом претворяющий то и другую. Нечто "новое", "белое", -- в противоположность тем двум -- одно, слитное, а не раздробленное. Это -- сфера Познанной Девы. То, что двоится (может быть, десятерится!) в форме и двоится в содержании -- оказалось единым. Таким образом, у Вас, очевидно, трихотомия (опять-таки), в которой последний член составляет внемирную сущность. Ваш "синтез" занимает место "вверху", представляет чистый нумен. Все это, сильно опошляя упрощениями, я пишу только для того, чтобы Вы могли судить, понял ли я только схему Вашей системы, вообще трудной для понимания, требующей читателя проникновенного, который "имеет уши"³, которому чудилось. Перцов и Мережковские говорят, что часто не понимают Вас.

Для того, чтобы поговорить о музыке, мне придется сделать известный компромисс, на который, впрочем, Вы, мож<ет> б<ыть>, согласитесь. Мне придется спуститься ниже от "искусства движения" к "мосту между временем и пространством", т. е. от музыки к поэзии. При этом попытаюсь говорить о певучем и самом певучем в поэзии для возможно большего приближения ее к музыке. Словом, по возможности закрывать глаза на пространственные элементы для того, чтобы сосредоточиться на временных. Этот компромисс кажется мне возможным потому, что: 1) И в поэзии, как в музыке, в менее совершенном виде лежит эволюция, система, хотя бы новая трихотомия [например: I. Форма (положим -- эпос). II. Содержание, идейность, искание Лучезарной Девы (положим, лирика). III. Синтез, мистическая зона (положим -- драма-мистерия). Подобная схема, разумеется, только пример]. 2) Потому что поэзия, стоя рядом с музыкой, окрыляется ей и сама чует устремленное тяготение к последней, как будто две точки силятся сбежаться, избирая кратчайшее расстояние (символ поэзии -- прямая), в одну (символ музыки). В этом представлении -- поэзия представляет из себя то, "что нужно преодолеть"⁴, для того чтобы взойти к музыке. Она -- уменьшенное движение, отраженное. Она -- в пути, и, преклоняя ухо к содрогающейся земле, можно слышать, как "цветет сердце"⁵. Она -- шатается в противоположность трем первым "формам" искусства, которых не оторвать. Но четвертое уже мост к пятому, близко ему, греется около него и, -- кто знает? -- не перейдет ли в него, как вышло из него, не возвратится ли, тогда как те три не сделают скачка и отпадут. Может быть, обновленный ученик, очарованный близостью песен, которых он лишь слабое подобие, хоть и не станет "выше учителя"⁶, но научится многому и безболезно вернется к нему? От этой мысли то страшно и весело, то гнетуще и тоскливо.

Вся эта аргументация (и подобная), разумеется, зиждется на компромиссе и сама в себе имеет что-то глухое, даже тугое, натянутое, но мне приходится ввести ее просто уже по личному бессилию что-либо выводить из чистой музыки. Веду я к тому, чтобы поставить вопрос, может ли поэзия в своем maximum'e приблизиться к Запредельному настолько, чтобы расслышать и познать? Утвердительный ответ возможен хотя бы только на том основании, что наши времена поэзии ощутили, как никогда, до пророчественного прозрения, двойственную природу вселенной, и именно ощутили музыкально, путем все большего отрицания пространственных образов и все большего прислушиванья к "ритму" (кстати, ритм в Вашем озарении близок к Гераклитовскому "огню-Логосу"?). В сущности, т<ак> н<азываемые> "декаденты" прекратились теперь лишь относительно. Это скорее не смерть, а перерождение из бессознательного в сознательное. Даже еще Коневской не сознавал, не мог еще углубиться в сумрак своего духа и найти в нем неподдельное. Он бросал богатства в кучу, бесформенную, но блестящую, а "личность" жаждала "целомудрия"⁷. Но и он уже пел. А Брюсов, например, поет уже так, что, кажется иногда, что "решается судьба" (Ваше выражение о музыке). Тут, мне кажется, играет роль не сознание даже, как таковое, а скорее "пора", "возраст", органическая связь с субстанцией собственного творчества, когда эта субстанция не сознается, а просто присутствует. Она здесь, ее слышно. Это -- высший расцвет поэзии: поэт нашел себя и, вместе, попал в свою эпоху. Таким образом моменты его личной жизни протекают наравне с моментами его века, которые, в свою очередь, единовременны с моментами творчества. Здесь такая легкость и плавность, будто в идеальной системе зубчатых колес. В этих благоприятнейших условиях для проявлений (творческих) поэзия освобождается, находит русло, притом не старое, а доселе неизведанное. В таком случае можно ждать от нее все большего расцвета, эволюции, а следовательно -- сближения с музыкой. Тут может зародиться последняя песня поэта, после которой он должен или смолкнуть, или перейти в последнюю область точки, как символа музыки. Но в этой последней песне "линия" внезапно исчезает и... сменяется точкой. Две точки, устремленные друг к другу, сбегутся внезапно в одну. Это -- аксиома, с т<очки> зр<ения> Вашей (и всякой классифицирующей) системы. Но сама система не нарушится. Окажется налицо только чудодейственный факт свершившихся pia desideria {лучших пожеланий (лат.).} всех поэтов. Тогда фактически исчезнет "четвертое искусство", но не ранее, чем в нем проявится "дух музыки". И это именно еще в нем, а не за ним. -- Я чувствую, что пишу под другим углом зрения, чем Ваш, притом, может быть, абсурдно и слишком теоретично, но позволяю себе это ввиду догматичности Ваших построений, без сомнения неизбежной (хотя бы и до времени), но потому именно и не исключающей постороннего им.

Перечитав письмо, почувствовал его бессилие и вялость. Извините. Теперь другого не написать, потому что чувствую просто сильнейшую физическую усталость все эти дни. Кроме этого, некоторым оправданием мне может послужить действительная трудность Вашего письма, многогранность воззрений. Здесь есть нечто порой переполняющее чашу жизненной странности, которая неизменно веет кругом, шепчет день и ночь, дышит в лицо неустанно и сладко, будто сон и явь -- одно прекрасное, один голос от Ее Лучезарности:

И к неверному другу -- нежданный пришлец

Благодатной стучится рукой⁸.

Все это близится к сказке -- и "всесветной мистерии", о которой мне сегодня так сухо и бессвязно довелось говорить Вам. Еще раз -- простите.

Преданный Вам Ал. Блок

Петерб<ург>. Петерб<ургская> сторона, Гренадерские казармы, кв. 13.

Комментарий Андрея Белого

8) К письму Блока к Бугаеву от 9-ого января:

В начале письма видно, что, отвечая мне на тему "Идея", "Содержание", Блок разумеет "абстрактный идеализм", с его дуализмом на "здесь" и "там"; я же ближе осознал необходимость конкретного идеализма; и скорее "имманентист", не до конца себя осознавший (осознаванье -- в ряде будущих годин: в линии: Соловьев -- Риккерт, Штейнер; этим подусловливается разночтение терминов наших (у меня и у Блока), заволакивающее, точно дымкой, наши идеологии друг от друга; для меня Блок, Перцов, Мережковский, как мыслители -- "туманисты"; Блок пишет: "Перцов и Мережковский говорят, что часто не понимают Вас". Мог бы прибавить: "Не понимаю и я" (разумею в разрезе структуры моих "абстракций"). Далее в письме-ответе Блок, в неблагоприятные условия поставленный (нашими разными тактиками) относительно моей "системы" мысли, все же с удивительной чуткостью ставит знак равенства между моим ритмом, огнем Гераклита и Логосом. Ну да: знак ритма -- знак Логоса: Печать Христа (кстати, для Блока "чуждого"). Но он ошибается: "Играет роль не сознание даже, а скорее "Пора!"" Но его "пора", "началось" для меня уже в сознании: и "пора", и "началось" -- началось в "сознании"; для него -- "только в сознании"; для меня, того времени, это "только в сознании" уже почти "все". Поэтому я взываю: к сознанию, к трезвости, к критицизму; ибо критицизм для меня не старый критицизм, а уже пророжденный Логосом, соединенным пусть в одной точке с "Логикой" (даже Канта); но соединенным действенно; Блоку это чуждо: чуждо "логосическое", а потому и чуждо конкретно логическое; потому: "Пишу под другим углом зрения, чем Ваш, ввиду догматичности Ваших построений". В то время я был враг и догматизма, и скептицизма, ибо я стоял на точке зрения критицизма, волил критического перерождения критицизма в мне чаемый символизм (т. е. волил "духовного знания"); Блоку, мистическому догматику от "пора, началось" и логическому "скептику", именно мой критицизм должен был выглядеть догматизмом (в подходе к нему "мыслью") и скептицизмом (в подходе к нему "чувством").

Так оно и было все время; и оттого -- частые "changez vos dames" в позициях письменного обмена; то я догматик, а он скептик; то я скептик, а он догматик.

На его "пора" я отвечаю: "Терпение!" Как потом, на мое неоднократное "пора", он отвечал "Балаганчиком". Но уже в первых письмах -- постоянное столкновение разных ритмов; и качка, и пена, и -- "туман" над волнением.

-----

¹ Ответ на п. 3.

² В статье "Формы искусства" Белый выделяет 5 форм в градации нарастания спиритуального начала и убывания начала материального, вещественного: зодчество, скульптура, живопись, поэзия, музыка.

³ Мф. XI, 15; Мк. IV, 9: "Кто имеет уши слышать, да слышит!"

⁴ Формулировка, восходящая к Ницше ("Так говорил Заратустра", ч. 1, "Предисловие Заратустры", 3). Ср. в переводе Ю. М. Антоновского: "Человек есть нечто, что должно превзойти" (Ницше Ф. Соч. В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 8).

⁵ См. примеч. 28 к п. 1.

⁶ Мф. X, 24: "Ученик не выше учителя"; ср.: Лк. VI, 40.

⁷ Подразумеваются строки из стихотворения И. Коневского "Откуда силы воли странные...": "Ах, личность жаждет целомудрия // Средь пышных рощ, холмов, лугов" (Северные Цветы на 1902 год. М., 1902. С. 137).

⁸ Цитата из стихотворения Вл. Соловьева "У царицы моей есть высокий дворец..." (1875--1876).

5. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<15 января 1903. Москва>⁷

Многоуважаемый Александр Александрович,

Не отвечал на Ваше письмо. Был немного расстроен. Сперва болезнь отца. Потом тяжкий недуг М. С. Соловьева. Я уверен, что Вы не удивитесь тому, что пишу, не засмеетесь. Положение Михаила Сергеевича очень тяжело и серьезно². Нужно помолиться. Я верю молитве.

Помолитесь.

Вот все, что я Вам пишу на этот раз. О Вашем письме особо.

Остаюсь готовый к услугам искренне преданный
Борис Бугаев

1903 года. Января 15-го.

Комментарий Андрея Белого

9) К моему письму от 15-ого января:

"Болезнь отца. Потом тяжкий недуг M. С. Соловьева". У моего отца случился 2-ой припадок ангины; на другой день смертельно заболел М. С. Соловьев.

¹ Помета Блока красным карандашом: "1903, 15 янв.".

² О предсмертной болезни М. С. Соловьева см.: Начало века. С. 221--223.

6. БЛОК - БЕЛОМУ

17 января 1903. Петербург

Милый и дорогой Борис Николаевич.

Сегодня получил Ваше письмо. Тогда же узнал все¹. Обнимаю Вас. Целую. Верно, так надо. Если не трудно, напишите только несколько слов -- каков Сережа? Милый, возлюбленный -- я с Вами. Люблю Вас².

Глубоко преданный Вам
Ал. Блок

Комментарий Андрея Белого

10) К письму Блока от 17-ого января 1903:

Разумеются кончины М. С. Соловьева и вслед за ним О. М. Соловьевой.

-----

¹ М. С. Соловьев скончался в ночь на 16 января; тогда же О. М. Соловьева, не перенеся случившегося, покончила с собой (см.: Начало века. С. 223--226, 615--616). Похороны супругов состоялись 18 января в Новодевичьем монастыре. См. заметку В. Брюсова "Похороны М. С. и О. М. Соловьевых" (Русский Листок. 1903. No 19, 19 января), а также некрологическую заметку о Соловьевых в "Новом Пути" (1903. No 2. С. 202--203). Белый посвятил "незабвенной памяти М. С. и О. М. Соловьевых" стихотворение "Могилу их украсили венками..." (Золото в лазури. С. 216), Блок -- стихотворение "Отшедшим" ("Здесь тихо и светло. Смотри, я подойду...", 22 января 1903 г.). См.: ПСС IV, 568-569.

² Ср. характеристику этого письма в "Воспоминаниях о Блоке" Белого: "В эти дни получил от Блока лишь несколько строк, преисполненных ласки ко мне и соболезнующей грусти; несколько слов после нашей полемики, -- первая сердечная встреча с А. А., как с родным человеком" (О Блоке. С. 45).

7. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

Москва. 19-го января 1903 года¹.

Дорогой мне Александр Александрович,

Все к лучшему. Все озарено и пронизано светом, и вознесено. На улицах вихрь радостей -- метель снегов. Снега. С восторгом замели границу жизни и смерти. Времена исполняются и приблизились сроки. Мы все вместе и навсегда.

Все к лучшему. Я за Сережу не беспокоюсь. Я знаю Сережу. Он готовился. Говорил мне -- чувствует, как поднялась, налетела волна сладких снов -- мессианских ожиданий. Приближение².

Все к лучшему.

А кругом все взывает и кружит -- вихрь радостей и метель снегов. Все озарено и пронизано светом, и вознесено. Все мы вместе.

Все к лучшему.

Радостно целую Вас.

Борис Бугаев

-----

¹ Ответ на п. 6. Помета Блока красным карандашом: "1903, 19 января".

² О том, как перенес С. М. Соловьев кончину родителей, Белый рассказал в мемуарах (Начало века. С. 224-226).

8. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

Москва. 27 января 1903 года¹.

Многоуважаемый и дорогой Александр Александрович!

Только теперь пришел окончательно в себя. Спешу ответить на Ваше второе письмо. Оговариваюсь -- впопыхах оно попало в мои бумаги. Я тщетно искал его. Поэтому отвечаю на память.

Если не ошибаюсь, Вы говорите о двойственности природы, двойственности отражения ее у меня. Я сказал бы -- не следует упускать неоднозначность противополагаемых элементов, когда приходится разбираться в этой двойственности. Речь не может идти о синтезе разнородных начал природы, а только о преодолении одного начала другим. В искусстве, стремясь к такому преодолению, мы тем самым повышаем темп напряженности между этими двумя началами, резче их контрастируем (контраст необходим там, где нужно выдвинуть одно в ущерб другому); отсюда "старый бой разгорается"² с особой силой; отсюда иллюзия равноценности борющихся начал, из которых оба потусторонни (обстоятельство, не предвиденное никакой философией), отчего эта иллюзия получает свою якобы законную санкцию на существование. Но это -- фантасмагория. Природа, отражая оба начала, -- все еще в самом интимном своем Божья, т. е. святая, а извне очернена, затенена (нам, живущим поверхностью, она должна являться особенно черной, как скоро впервые повязка спадает с глаз). До Христа не было средств глубоко окунуться в интимное мира, чтобы увидеть во всем Это извне Затененное, Божье. Христос помог нам, дал средства к преодолению. Началось медленное искупление. Мировое очищение, продолжаясь, отражается в искусстве именно не путем соединения добра и зла, а путем прохождения от внешности к центру сквозь строй зла.

Но синтез существует в искусстве; это особого рода синтез. Тут мы касаемся зерна моего эзотеризма.

Если позволите мне, я в следующем письме коснусь подробнее этого соединения. Здесь же я пишу и коротко и внешне: устал и занят.

Двойственные элементы могут казаться до четвертого посвящения, до границы между ветхим и новым Заветом равноценными. Стоя по сю сторону видений четвертой стадии, можно еще говорить о святом соединении в смысле Мережковского, а выше -- невозможно и гибельно.

Вполне согласен с Вашей схемой о возможном взаимоотношении музыки к поэзии. Ничего против не имею. Моя схема не противоречит. Если она и кажется немного неподвижной, то это благодаря фиксации в моем сознании картины соотношений между формами искусств в определенный исторический момент. Моя схема извне очерчивает искусства, не касаясь внутренней связи, их все пронизывающей. Две точки, устремляясь друг <к> другу по прямой линии, могли бы дать новую линию пути. Должен заметить, что эволюция искусств, по моему глубокому убеждению, протекает сообразно не только с чертежом No 1, но и сообразно с чертежом No 2.

Совмещая ту и другую схему, получаем следующее соотношение:

т. е. рождается новый путь, новое направление эволюции, не входящее в мою схему, чтобы не слишком усложнять ее.

Что касается Сережи, то он окончательно успокоился и теперь уехал в Киев³. За него я спокоен. Многое ожидаю от него.

Дорогой Александр Александрович, у меня есть к Вам покорнейшая просьба. Не будете ли Вы от времени до времени присылать мне Ваши стихи, которые я так люблю и ценю и которых теперь, со смертью Михаила Сергеевича, я лишился?⁴ Надеюсь, память о нем и об Ольге Михайловне тесней нас свяжет.

Остаюсь глубокопреданный и готовый к услугам

Борис Бугаев

P. S. Простите за варварский почерк: устал.

Комментарий Андрея Белого

11) К письму от 27-ого января:

"Вполне согласен с Вашей схемой... взаимоотношения музыки и поэзии. Ничего против не имею. Моя схема не противоречит. Если она и кажется немного неподвижной..." и т. д. -- Через 25 лет перечитываю свои слова и вижу, что -- "сфальшивил". "Вполне согласен" совсем не "вполне"; "ничего против не имею" -- выражение полной запахнутости; понял, что не договоримся, что у меня нет ни времени, ни языка, чтобы начать "ab ovo", что совсем мы о другом (в разрезе абстрактного подхода), что лучше не воротить "тьмы qui pro quo"; а "если она (схема) и кажется немного неподвижной" -- просто светское "извините, я помешал" перепуганного и вдруг оробевшего студента, готового в данную минуту "сдать все позиции", чтобы не продолжать тьмы возможных "абстрактных" недоразумений, долженствующих вырасти из продолжения переписки в "философской" тональности; лучше начать "другую тональность", чем не понимать друг друга в проблемах "форма", "содержание", "сущность", "идеи" и т.д.

-----

¹ Ответ на п. 4. В письме к Э. К. Метнеру от 14 февраля 1903 г., извиняясь за "долгое молчание", Белый пояснял: "Еще с незапамятных времен залежались у меня письма З. Н. Гиппиус и Блока, пока что нужно было сперва им ответить" (ЛИ. Т. 92. Кн. 3. С. 196). Об Э. К. Метнере см.: Юнгрен М. Русский Мефистофель. Жизнь и творчество Эмилия Метнера. СПб, 2001.

² См. примеч. 3 к п. 3.

³ О своем прибытии в Киев С. М. Соловьев сообщил Г. А. Рачинскому (ставшему его опекуном после смерти родителей) 28 января 1903 г. (РГАЛИ. Ф. 427. Оп. 1. Ед. хр. 2903); после нескольких дней пребывания в Киеве он переехал в Харьков, к родственникам.

⁴ Автографы стихотворений, присланных Блоком Белому и отложившихся отдельно от основного корпуса его писем к Белому, описаны Н. В. Котрелевым в сообщении "Неизвестные автографы ранних стихотворений Блока" (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 236).

9. БЛОК - БЕЛОМУ

<3 февраля 1903. Петербург>¹

Многоуважаемый и милый Борис Николаевич!

Ваши письма и слова ясны для меня, вероятно, более, чем для многих других. Это происходит, преимущественно, оттого, что наши углы зрения очень часто совершенно одинаковы; потому я часто подозреваю заранее то, о чем Вы говорите в системе, но именно подозреваю. Все это уясняет мне очень многое, будучи пока, как сами Вы пишете в последнем письме, эксотеричным (предлагая подробнее коснуться "зерна эзотеризма" Вашего -- синтеза в искусстве. Последнее было бы для меня еще более важно, и я очень прошу Вас, не затрудняясь скоростью ответов, писать мне об этом). Говорю именно, что подозреваю, потому что сам не умею и не могу уяснить так, а для уяснений себе, когда очень нужно, пользуюсь другими путями, большей частью жду дыхания жизни -- "контрастов" извне. И это не только потому, что у меня гораздо меньше специфически Ваших способов уяснения, т. е., например, образования и обусловливающей его "страсти ума", но и потому, что вижу ясно и несомненно сам для себя (исключительно) необходимость уяснять именно так, а не иначе. Все эти "биографические" подробности пишу Вам для того, чтобы показать Вам важность для меня Ваших слов: они составляют необходимое дополнение, "в предвестие, иль в помощь, иль в награду"². Также для того, чтобы Вы не стали в тупик перед следующей моей просьбой: объяснить мне "четвертое посвящение" и символ его (крест) в египетских мистериях. Мне еще жутко от этого, потому что число четыре, которому находится чуть не ежедневное подтверждение, смотря по состоянию духа, то мучит, то радостно тревожит меня уже давно. Это же число проходит и в древней Индии. Веды (древнейший памятник) состоят из 4-х книг. У Будды четыре истины -- и четвертая -- о Пути (?) -- последняя близость к Нирване. Знаете ли, что из всякого числа выйдет четыре? У кончающего работу (непременно только при этом условии человек настроен -- работа взята в самом широком объеме) открываются глаза -- глаза на числа мира. Он умеет считать -- это момент прозрения. Тут уже нет речи об ужасе или радости, о стихах оттуда или о прозе отсюда, как в моменты низших прозрений. Тут все достается легко. Начинается счет ("здесь мудрость"!). Открываются широкие глаза, не различающие цветов, светов, дня и ночи. Все, "кружась", исчезло³. Вырастает число человека. Мое число -- 4. Допускаю и другие числа для других -- все равно. Это число (хотя бы 4) не субъективно, однако; субъективность -- только одна сторона его. Другая -- объективная -- и она выражается в том, что число остается самим собой, прекращаясь (извините, извините!). Это -- образ не зрительный, не слуховой и т. д. Он -- без формы и без содержания. Он только субстанциален, довлеет сам себе, заключает в себе все остальные числа. И при этом он необходимо -- с придатком. В этом-то придатке -- малом, или громадном -- группируется остальное. Не счесть ли этим путем и число зверя?⁴ Может быть вместо придатка и убыль, но какая? Какой-то придаток. Какая-то убыль. Что там?

Все это объяснит Вам один из моментов моих видений. В каком-то пятне (опять не зрительное, и т. д.) мелькает и дрожит, то расширяя, то стискивая самою себя, сущность и цель.

"Я Ей сказал: Твое Лицо явилось,

Но всю Тебя хотел бы увидать:

Чем для ребенка Ты не поскупилась,

В том -- юноше нельзя же отказать!"⁵

Рассматриваю и созерцаю Незнакомку. Вот здесь -- Ее спокойное, а здесь -- вихревое. Это -- Ее время -- история (так сменялась Она в истории -- отдыхала в греческих мраморах и разметала торговые города на Средиземном море во время крестовых походов). Это ее -- пространство -- догма (так сменяется Она пространственно -- здесь вот взмахнула крыльями и приняла контур горы, а здесь -- легла и распласталась в пустыню, манящей позой указав сама свою подчиненность -- женское, а не Женственное). Но все это -- только одно, и знаю, что это победится Иным. Здесь -- мучительные придатки и убыли Вечно-Женственной, когда же и где же Она Сама? Потеряется ли Ее четыре, когда отпадут придатки и убыли? Из Ваших четырех кругов понимания (ненапечатанная в "Нов<ом> Пути" часть Вашего письма⁶) четвертый перестает быть четвертым, когда отпадают от него первые три несовершенства ("синтетическое" понимание явления откалывается от "механического", "аллегорического" и "символического" и становится совершенно одиноким, совершенным). Не даны ли нам числа как намек на исход, как символы того, что за ними? Они -- не средство ли? "Счесть" число -- не значит ли преодолеть его? Измерить тело -- не значит ли воспарить над ним? Счесть свое число значит познать себя, а, познав, перестать предаваться вечному здесь самоутверждению. И наконец, счесть себя (свое 4, Иоанново 666 -- не впадаю ли в последнюю ересь и здесь и вообще?) не значит ли преодолеть смерть, не ощутить границы, замести ее снегами, утонуть в вихрях вселенского восторга, перестать нуждаться, отрешиться от отчаяний? И обратно:

"Громадный город-дом, размеченный по числам,

Обязан жизнию (машина из машин!)

Колесам, блокам, коромыслам,

Предчувствую тебя, земли желанный сын!"

(Брюсов, поэма -- "С<еверные> Ц<веты>" 1901)⁷

Ангелы -- бесчисленны, а бесам имя -- легион. Жена пространства и жена времени -- обе расчислились, распластались по истории, по земле. Они -- манят. Другая -- не манит. "Жаждущий пусть приходит, и желающий пусть берет воду жизни даром" (Иоанн. Откровение. XXII, 17).

Много промчалось веков,

Сменяя знамена и власти,

Много сковали оков

Вседневные мелкие страсти.

Вынырнул снова поток...

Струею серебряной мчало

Только лавровый венок,

Да мчало Ее покрывало.

(Фет)⁸

С большим удовольствием посылаю Вам свои стихи⁹. О Ваших давно хочу просить Вас. Знаю только одно: "Пусть на рассвете туманно"¹⁰. Нравится оно мне всем и особенно, как все, что Вы пишете. Пришлите, пожалуйста. Моя мама просила передать Вам, что перечитывает 2-ую "Симфонию" очень часто, а иногда только ее и может читать из всей литературы. Радуюсь за Сережу, не знаете ли, где он будет и что намерен делать, когда вернется из Киева? Память о Михаиле Сергеевиче и Ольге Михайловне, без сомнения, для нас связующа, и нам близка и понятна.

"В царство времени все я не верю,

Силу сердца в себе берегу,

Роковую не скрою потерю,

Но сказать "навсегда" -- не могу"¹¹.

И вместе:

"Того мгновенья жаль, что сгибло навсегда"¹².

Глубоко преданный Вам
Ал. Блок

3 февраля 1903. СПб.

Комментарий Андрея Белого

12) К письму Блока от 3 февраля:

Перечитывая это письмо, поражаюсь глубоко затронутой темой о числе "4"; для меня лишь теперь выросла проблема "4"-го, как проблема "Софии"; и контрапункт проблемы "3" (троичность) в "4", как переход к "семерке" моей философии культуры (7-- "3" в "4"); "4" есть проблема целого композиции, без которой "тема в вариации" ("7") не может получить конкретизации. Идея целого в "4" -- Блоком уже взята вне-субъектно и вне-объектно; "Это образ не зрительный, не слуховой..., он -- без формы и без содержания..." и т.д. -- все последующее (о "придатках" и "убылях") для меня теперь изумительно; это идея композиции, связанная с Софией; и это уже ведомо А. А. Изумительно все письмо. Но -- мне стыдно признаться: в 1903 году -- я оказался глухим на него; ни одною идейно живою нотою на него не откликнулся!

-----

¹ Ответ на п. 8.

² Строка из вступления к поэме Вл. Соловьева "Три свидания" (1898).

³ Обыгрывается строка из стихотворения Вл. Соловьева "Бедный друг, истомил тебя путь..." (1887): "Всё, кружась, исчезает во мгле".

⁴ Откр. XIII, 18: "...число зверя <...> число его шестьсот шестьдесят шесть".

⁵ Неточно цитируется 1-я строфа главки 3 поэмы Вл. Соловьева "Три свидания".

⁶ Подразумевается следующий фрагмент из "открытого письма" Белого по поводу книги Д. С. Мережковского "Л. Толстой и Достоевский" (см. примеч. 12 к п. 1), переписанный Блоком в дневник:

"Каждое явление имеет четыре круга понимания, входящих друг в друга, четыре стадии.

1) Явление, как таковое, т. е. научное его толкование, где прослеживается механическая причинность, породившая во времени данное явление. Отсюда -- важность исторического понимания.

2) Явление, как аллегория чего-то, лежащего вне исторического процесса, метафизическое понимание явления, т. е. посредственное знание исторического, как проявления сверх-исторического.

3) Явление, как символ вневременного, как соединение временного и вневременного, соединение еще происходящее, но не происшедшее до конца. Здесь мы имеем непосредственное "знание" явлений, переходим от исторического к сверх-историческому, освобождаясь окончательно от внешних историч<еских> оболочек.

4) Явление, как уже совершившийся синтез, соединение "до конца". Здесь мы низводим сверх-историческую сущность после освобождения ее от внешних механических аллегорич<еских> оболочек в историю, возвращаемся обратно к пониманию причинности, но уже не механической, но внутренней. Здесь мы свободно читаем в истории ее душу, здесь мы понимаем в каждой вещи ее сущность ("вещь саму по себе").

С т<очки> зр<ения> понимания в явлениях воплощения Вечного стадии научного, метафизического и символического понимания являются чем-то предшествующим, посредственным. Религиозная т<очка> зр<ения> начинается с символизма и кончается воплощением этого символизма в историю. Вот почему историческое христианство важнее символического, которое явл<яется> посредств<енным> звеном между наукой, философией и историч<еским> христианством. Это -- мост, средство, но не цель, не пристань" (Литературное наследство. Т. 27/28. М., 1937. С. 326).

⁷ Цитата из поэмы В. Брюсова "Замкнутые", впервые опубликованной в альманахе "Северные Цветы на 1901 год" (М., 1901) под обозначением "Отрывки из поэмы" (С. 136). Ср. те же строки в окончательном варианте: Брюсов В. Собр. соч. В 7 т. М., 1973. Т. 1. С. 265.

⁸ Заключительные строфы-стихотворения "В пене несется поток..." (1866?)

⁹ Из ответного письма Белого (п. 11) выясняется, что в числе автографов, присланных ему Блоком, были стихотворения "Запевающий сон, зацветающий цвет...", "Целый год не дрожало окно...", "Здесь ночь мертва. Слова мои дики..."

¹⁰ Стихотворение "Знаю" (Золото в лазури. С. 226). Стихотворение (в первоначальной редакции) было известно Блоку из письма О. М. Соловьевой к А. А. Кублицкой-Пиоттух от 3 сентября 1901 г., где оно было приведено с пояснением: "Боря <...> написал, по поводу Сашиных стихов, стихи, которые посвятил Сергею. -- Вот они" (ЛИ. Т. 92. Кн. 3. С. 175).

¹¹ Неточно приведена строфа из стихотворения Вл. Соловьева "У себя" ("Дождались меня белые ночи...", 1899).

¹² Строка из стихотворения Вл. Соловьева "Опять надвинулись томительные тени..." (1895; публиковалось также под заглавием "Миг").

10. БЛОК - БЕЛОМУ

<19 февраля 1903. Петербург>

Многоуважаемый и милый Борис Николаевич.

Сейчас получил письмо от Перцова, в котором он просит одно из Ваших "наиболее понятных" писем ко мне, для того, чтобы "скрасить" частную переписку мартовской книжки "Нового Пути"¹. Дело в том, что я говорил ему, что есть Ваше письмо ко мне "понятное"². Конечно, спрашиваю Вашего позволения; я думаю, дело может идти только о втором письме -- самом большом -- об искусстве с т<очки> зр<ения> содержания -- и, конечно, с большими пропусками. Но, думаю, что это письмо Перцов все-таки не найдет понятным. Во всяком случае, если найдете возможным, сообщите мне. Никому из редакции Ваших писем я не показываю³.

Вернулся ли Сережа Соловьев в Москву?

Мое последнее письмо к Вам представляется мне теперь каким-то беспечально выскакивающим из одного мистического колодца и попадающим в другой. Весьма возможно, что я врал в нем еще более, чем "один другому" (Симфония)⁴.

Во всяком случае, образ числа, вокруг которого мелькает неисчисленное пятно, таящее в себе нечто, совсем декадентен. Это, однако, не нарушает его реальности, хотя ему бы и следовало принять другую форму, чтобы содержанием своим взглянуть на свет Божий.

Тут скорее дело даже не в образе, а именно в беспечальности его. Как первое, так и последнее мое письмо к Вам -- неумеренный крик, вызванный "до ланит восходящей кровью"⁵. Хотелось бы это перебороть, чтобы Вы нашли во мне хотя бы

"Только ласковой думы волненье,

Разве сердца напрасную дрожь"⁶,

выражаясь цитатой; точнее -- то, что за криком, то, что покоится, мир за войной -- "отмель времен". Хотелось бы писать Вам без недуга, при свете милых возвращений. И последнее просто необходимо, если нужно "ждать".

Еще раз, очень прошу Вас прислать мне Ваших стихов. Они меня, конечно, не просто интересуют. Я чувствую в них скорее важное и необходимое -- чего нельзя обойти, собираясь в дорогу, собирая цветы для Возлюбленной Царицы, Подруги, неожиданно перенесшей себя на звездные пути.

Любящий Вас и преданный Вам
Ал. Блок

19 февраля 1903. СПб.

¹ Подразумевается отдел "Из частной переписки" в журнале "Новый Путь". 18 февраля 1903 г. П. П. Перцов писал Блоку: "Вы говорили как-то, что у Вас есть какое-то письмо Бугаева, к<ото>рое еще можно понять. Если это точно так -- то пришлите его, пожалуйста, может быть, оно пригодится для мартовской "частной переписки", которую хотелось бы "скрасить"" (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 460).

² Вероятно, имеется в виду п. 3.

³ Письмо Белого к Блоку в "Новом Пути" не было опубликовано.

⁴ Подразумевается эпизод из "Симфонии (2-й, драматической)": "Оба сидели в теософской глубине. Один врал другому" (Симфонии. С. 176).

⁵ "До ланит восходящую кровь" -- строка из стихотворения А. А. Фета "Весенние мысли" ("Снова птицы летят издалека...", 1848).

⁶ Неточная цитата из стихотворения Фета "День проснется, и речи людские..." (1884).

11. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<24 или 25 февраля 1903. Москва>¹

Многоуважаемый и милый Александр Александрович,

Простите меня за мое долгое молчание. Но теперь до лета у меня такая бездна дел, что решительно нет времени даже и письма толком написать. К тому же у меня накопились письма, на которые нужно было непременно отвечать. Прежде всего о Ваших стихах: как и всегда, я в восторге (и это не комплимент -- совсем нет). "Запевающий сон, зацветающий цвет"² -- сколько тут милой ясности и свежести! Врубелевская глубина и не врубелевская нежность -- слиянно, нераздельно. Скажу откровенно: последние Ваши стихи по моему убеждению наиболее глубокие и поэтически-прозревающие. "Страх"³ -- небывалое, а это "все забылось -- забылось давно"⁴ -- как оно знакомо там, где мы все знаем друг друга. Большое спасибо за них. Что касается до числа "4" -- откровенно говоря, -- оно мне порой не нравится, представляя 1/2 восьми -- числа нуменального до такой степени, что "7" (это священное число) является лишь отражением, тенью, проекцией "8" на земном. Если "7" (7 цветов спектра) -- бело, то 8 -- внецветно, т. е. выше белого. Это число Отца, про которого Господь Иисус Христос говорит: "Видящий Меня видит Пославшего Меня" (Иоанн, гл. XII, ст. 45). И вот 1/2 восьми = 4 (половинчатость вообще нехорошая вещь). Замкнутое пространство с четырех сторон ограничено. Еще есть выражение "в четырех стенах"... Но не в выражении дело... Да и моя нелюбовь к "4"-м субъективна, так что на нее не следует обращать никакого внимания. Что же касается до моей вещи, как таковой, как аллегории, как символа, и как воплощения, то следует помнить, что Символ есть начало воплощения и как таковое не имеет особенного бытия (собственного). Остаются: действительность позитивная, аллегорическая и воплощенная (3, а не 4). Символ я выделяю, чтобы оттенить важность его для нашей эпохи, в которой мы усматриваем начало воплощения.

Дорогой Александр Александрович, мне бы совсем не хотелось, чтобы Вы дали Перцову мое письмо для печатания его в "Новом Пути". Этого обычая я совсем не понимаю. То обстоятельство, что они поместили мое письмо⁵, случилось благодаря моему неведению. Мне бы совсем не хотелось, чтобы мои слова с глазу на глаз были преданы гласности в "Новом Пути". Да и потом: еще раньше получения Вашего письма я написал в отдел "Частная переписка" заметку приблизительно на однородные темы⁶. Так что я бы просил Вас не давать Перцову моего письма.

Что касается до четвертой стадии духовного развития (если угодно, "посвящения"), то тут я весьма субъективен: буду говорить прямо, надеясь на гений Вашей понятливости.

Белый цвет -- символ богочеловечества. Белый сверкнувший луч мистического солнца, условие необходимое для восприятия божественного "видения". Отсутствие "белого" -- противоположное (черное). Цвет ужаса -- черный. Ужас, воплощенный в бытие (в белое) = серое. Серая пыль -- ужас; и тут чрезвычайно глубок Мережковский⁷. Со времен грехопадения между белым лучом и нами -- серая пыль, а белое сиянье, засеренное пылью, дает подобие красного цвета. Огненно-красное -- это обман, это -- отношение серого к сверкающей белизне и обратно. Вот что открывает ряд видений. И это -- так. Красное не безусловно, а феноменально, относительно.

1-ая стадия, когда сияние, мерцающее в нас, загашено и везде мрак; мрак этот черен, ибо слой серой пыли так толст, что сияние белизны, мерцающее на горизонте, не пробивается. 2-ая стадия. Первые лучи начинают пробивать черноту -- все окрашивается желтошафранным цветом. Это еще даже не красное (т. е. белое сквозь серое), а прямо-таки коричневое (т. е. красное сквозь серое = белое сквозь вдвойне больший слой серого). Это настроение Ваших слов:

"Мое болото их затянет...

Мои глаза -- глаза совы"⁸, и т. д.

Это низшие зоны астральной области (выражаясь теософским языком). Один из теософов (Ледбитер) говорил про низшие зоны астрального: "Это еще как бы густой туман -- или желтое болото"⁹. А другой (кажется, Мид) говорил, что Россия очень подвинута в эзотеризме, только... ей грозят астральные опасности и ей в астральном следует помочь... Не правда ли, Александр Александрович, отсюда надо вырваться. Это еще скорее по сю сторону грозового облака, отделяющего вершины от низин. И это -- настроение, характерное для России, понимая под этим равнодействующую всех неурядиц (политических, душевных, мистических). 3-ья стадия. Слой серой пыли уменьшился -- все окрашено огненно-красным. Ужас огня -- бунт Ивана Карамазова. Всем доступное и понятное в ницшеанстве. Это здесь впервые грехи горят на собственной душе и душа или боится сгореть -- ужасается жгучестью огневицы (41° жара), или же бунтует, обращаясь ко Злу. Здесь невольно возникает обманная мысль о равноправности добра и зла, о равенстве черта и Бога, о двух творцах мира. Отсюда психологически ясно выливаются секты, аналогичные альбигойцам, манихеям, богомилам¹⁰. Богомилы говорили, что Сатаниил брат Христа (старший из сыновей Божиих). Как это понятно: ведь красное понимается двояко (или белым, пронизывающим серое, или серым, превращающим белое в красное). В первом случае центр в белом: и красное (1-ое пришествие Христово совершилось кровию и багряницею, т. е. красным) является святым цветом страдания; во втором случае центр в сером, т. е. в ужасе, и красное греховно; "если грехи ваши как багряное" и т. д. (слова пророка Малахии, кажется)¹¹. Тут мысль о Сатанииле (старшем брате Господа). 4-ая стадия. Слой серой пыли еще тоньше, но белое сияние продолжает казаться огненным. Все же центр в белом, и отсюда: на 4-ой стадии красное свято; это Голгофа, где пролилась кровь воздвигнутого на Кресте Господа. Здесь уже невозможно лихорадочное напряжение и огненный ужас 3-ьей стадии. Здесь видно, что Сатаниил не может быть старшим братом Христа. Здесь рубеж, за который не могут уже с такой яростью наплывать серые тучи, потому что крест охраняет границу между старым (ступень богопознания ужасом и страхом) и новым (богопознание радостью). Дальше уже серое настолько пропадает, что белое сиянье кажется только розовым. Начинаются все оттенки от темнорозового до бледнорозового: это "убеление риз кровию Агнца"¹², после того, как грехи багряные третьей стадии сожжены и душа еще уцелела. Вот существенные черты того, что мне известно о 4-ой стадии.

Здесь должен еще извиниться за корявость выражений и неразборчивость почерка: но сегодня я, как почти и всегда, адски устал и перо падает из рук. Как Вы говорите хорошо об Ее "спокойном" и "вихревом". В Ней ведь узел между "сущностью" и "видимостью", между "волей" и идеей. Она (Душа Мира) воплощает сюда к нам оттуда Христа и обратно: здешнее превращает в тамошнее. Христос грядет через Нее к нам, сюда, а мы восходим к Ней, чтобы приблизиться к Господу. "Она" же сама ни всецело "оттуда", ни тем более "отсюда". "Душа Мира -- существо двойственное; поскольку она воплощает Бож<ественный> Логос, она прославленное тело Христово, мистическая Церковь -- София". (Своими словами передаю выд<ержки> из "Чтения о Богочеловечестве" В. Соловьева)¹³.

Сережа вернулся из Киева через Харьков, где гостил у своей двоюродной сестры. Теперь он оправился, хотя из Киева писал о своем ужасном самочувствии. Он будет жить отдельно, что и наиболее подходит к нему, с прислугой и одной очень хорошей знакомой, которая всячески будет стараться, чтобы ему было хорошо¹⁴.

Пока до свиданья. Господь да хранит Вас, дорогой Александр Александрович. Остаюсь любящий Вас от всего сердца

Борис Бугаев

P. S. Посылаю Вам стихи, хотя и оговариваюсь, что писать их не умею. Одним словом, в стихах не я сам, а кто-то посторонний мне.

                    ПРИЗЫВ

                    <1>

Призывно-грустный шум ветров

Звучит, как Голос откровений.

От покосившихся крестов

На белый снег ложатся тени.

И облако знакомых грез

Летит беззвучно с вестью милой.

Блестя сквозь ряд седых берез,

Лампада светит над могилой

Пунцово-красным огоньком.

Под ослепительной луною

Часовня белая, как днем,

Горит серебряной главою.

Там... далеко... среди равнин

Старинный дуб в тяжелой муке

Стоит затерян и один,

Как часовой, подъявший руки.

Там... далеко... в полях шумит

И гонит снег ночная вьюга.

И мнится -- в тишине звучит

Давно забытый голос друга.

И снова веришь прежним снам.

Но ветер северный несется...

Среди могил то тут, то там

Как будто шепот раздается.

Старинный дуб порой вздохнет

С каким-то тягостным надрывом,

И затрепещет, и заснет

Среди полей глухим порывом...¹⁵

Как невозвратная мечта,

Сверкает золото листа.

Душа полна знакомых дум.

Меж облетающих аллей

Призывногрустный, тихий шум

О близости священных дней.

Восток печальный мглой объят.

Над лесом, полные мечты,

Благословенные персты

Знакомым заревом горят.

Туманный, краснозолотой

На нас сверкнул вечерний луч

Безмирноогненной струей

Из-за осенних, низких туч.

Душе опять чего-то жаль.

Сырым туманом сходит ночь.

Багряный клен, кивая вдаль,

С тоской отсюда рвется прочь.

И снова шум среди аллей

О близости священных дней.¹⁶

                    ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ

Мы задыхалися от пошлости привычной.

          Ты на простор нас звал.

Казалось им, твой голос необычный

          Комично прозучал.

И вот, когда надорванный угас ты

          Над подвигом своим,

Разнообразные, бессмысленные касты

          Причли тебя к своим.

В борьбе с рутиною свои потратил силы,

          Но не разрушил гнет...

Пусть вьюга снежная венок с твоей могилы

          С протяжным стоном рвет.

Окончилась метель. Не слышен голос злобы.

          Тиха ночная мгла.

Над гробом вьюга белые сугробы

          С восторгом намела.

Тебя не поняли. Вон там сквозь сумрак шаткий

          Пунцовый свет дрожит.

Спокойно почивай: огонь твоей лампадки

          Мне сумрак озарит¹⁷.

                    СТАРИННЫЙ ДРУГ

Янтарный луч озолотил пещеры.

Я узнаю тебя, мой друг старинный!

Пусть между нами ряд столетий длинный --

В моей душе так много детской веры.

Из тьмы идешь, смеясь: "Опять свобода,

Опять весна и та же радость снится..."

Суровый гном, весь в огненном, у входа

В бессильной злобе на тебя косится...

Вот мы стоим, друг другу улыбаясь...

Мы смущены все тем же тихим зовом.

С тревожным визгом ласточки, купаясь,

В эфире тонут бледнобирюзовом.

О этот крик из бездн, всегда родимый!..

О друг, молчи, не говори со мною!..

Я вспомнил вновь завет ненарушимый,

Волной омыт воздушно-голубою...

Вскочил, стуча ногой о крышку гроба,

Кровавый карлик с мертвенным лицом.

"Все улетит... Все пронесется сном...

Вернетесь вы в свои могилы оба..."

И я проснулся. Старые мечтанья!..

Бесцелен сон о пробужденьи новом...

Бесцельно жду какого-то свиданья...

Касатки тонут в небе бирюзовом¹⁸.

                    УЖ ЭТОТ СОН МНЕ СНИЛСЯ

На бледнобелый мрамор мы склонились

И отдыхали после долгой бури.

Обрывки туч косматых проносились.

Сияли пьяные куски лазури.

В заливе волны жемчугом разбились.

Ты грезила. Прохладой отдувало

Сквозное золото волос душистых.

В волнах далеких солнце утопало.

В слезах вечерних, бледнозолотистых

Твое лицо искрилось и сияло.

Мы плакали от радости с тобою,

К несбыточному счастию проснувшись.

Среди лазури огненной бедою

Опять к нам шел скелет, блестя косою,

В малиновую тогу запахнувшись.

Опять пришел он. Над тобой склонился.

Опять схватил тебя рукой костлявой.

Тут ряд годов передо мной открылся.

Я закричал: "Уж этот сон мне снился".

Скелет веселый мне кивнул лукаво.

И ты опять пошла за ним в молчаньи.

За холм скрываясь, на меня взглянула,

Сказав: "Прощай, до нового свиданья"...

И лишь коса в звенящем трепетаньи

Из-за холма, как молния, блеснула.

У ног моих вал жемчугом разбился.

Сияло море пьяное лазури.

Туманный клок в лазури проносился.

На бледнобелый мрамор я склонился

И горевал, прося грозы и бури.

Да, этот сон когда-то мне уж снился...¹⁹

ПРОЛЕТЕЛА ВЕСНА

Пролетела весна.

Лес багрянцем шумит.

Огневая луна

Из тумана глядит.

Или вспомнила вновь

Ты весенние дни.

Молодую любовь,

Заревые огни?..

Пролетела весна.

И былое -- обман.

Побледнела луна.

Серебрится туман.

Отвернулась... Глядишь

С бесконечной тоской,

Как над быстрой рекой

Покачнулся камыш...²⁰

          ЛАСКА

Я знаю -- ты загнан людьми.

В глазах не сияет беспечность.

Глаза к небесам подними:

С тобой бирюзовая Вечность.

С тобой, над тобою она.

Ласкает, целует беззвучно.

Омыта лазурью весна.

Над ухом звенит однозвучно.

С тобой над тобою она.

Ласкает, целует беззвучно.

Хоть те же всё люди кругом.

Хоть так же и ты меж людьми сер. --

О, смейся и плачь: в голубом

Рассыпаны тучки, как бисер.

Закат догорел полосой.

Огонь там для сердца не нужен.

Там матовой, узкой каймой

Протянута нитка жемчужин.

Там матовой, узкой каймой

Протянута нитка жемчужин²¹.

          ВОСПОМИНАНИЕ

          Заброшенный дом.

Кустарник колючий, но редкий.

          Грущу о былом.

"Ах, где вы -- любезные предки?"

Из каменных трещин торчат

          Проросшие мхи, как полипы.

          Дуплистые липы

          Над домом шумят.

И лист за листом,

Тоскуя о неге вчерашней,

Кружится под тусклым окном

Разрушенной башни.

Былое, как дым.

                    И жалко.

          Охрипшая галка

Глумится над горем моим.

Посмотришь в окно --

Часы из фарфора с китайцем;

В углу полотно

С углём нарисованным зайцем.

Старинная мебель в пыли,

Да люстры в чехлах, да гардины... --

И прочь отойдешь... А вдали

          Равнины, равнины.

Среди многоверстных равнин

          Скирды золотистого хлеба.

                    И небо.

                    Один.

Внимаешь с тоской,

Обвеянный жизнию давней,

Как шепчется ветер с листвой,

Как хлопает сорванной ставней²².

          ВСТРЕЧА

(посв<ящается> Сомову)

Вельможа встречает гостью.

          Он рад соседке.

Вертя драгоценною тростью,

          Стоит у беседки.

На белом атласе -- сафиры.

На дочках -- кисейные шарфы.

          Подули зефиры --

          Воздушный аккорд

          Эоловой арфы.

                              Любезен, но горд.

                    Готовит изящный сонет

                              Старик.

Гладит вглубь аллеи, приставив лорнет,

Надев треуголку на белый парик.

Вот негры вдали показались -- все в красном -- лакеи.

Вот блеск этих золотом шитых кафтанов.

                    Идут вдоль аллеи

                    По старому парку...

Под шепот алмазных фонтанов

Проходят сквозь арку...

                              Вельможа идет для встречи.

                              Он снял треуголку.

                              Готовит любезные речи.

                    Шуршит от шелку²³.

ОБЪЯСНЕНИЕ В ЛЮБВИ

(посв<ящается> Сомову)

Сияет роса на листочках.

И солнце над прудом горит.

Красавица с мушкой на щёчках,

Как пышная роза, сидит.

Любезная сердцу картина!

Вся в белых, сквозных кружевах

Мечтает под звук клавесина.

Горит в золотистых лучах

Под вешнею лаской фортуны

И хмелью обвитый карниз,

И стены. Прекрасный и юный

Пред нею склонился маркиз

В привычно заученной роли,

В волнисто-седом парике,

В лазурноатласном камзоле,

С малиновой розой в руке.

"Я вас обожаю, кузина!

Извольте цветок сей принять"...

Смеются под звук клавесина.

И хочет подругу обнять.

Целует напудренный локон

И плечи скрывающий шелк.

Глядит из отворенных окон

Подкравшийся муж, точно волк.

Уже вдоль газонов росистых

Туман бледнобелый ползет.

В волнах фиолетово-мглистых

Луна золотая плывет²⁴.

Б. Бугаев

Как видите, всё "посторонние" стихотворения -- лежащие или по сторонам, или вне Главного. Но я отдыхаю в них от "все той же думы".

Комментарий Андрея Белого*

* В рукописи Белого комментарий к этому письму помещен после комментария к письму 12.

15) К следующему письму без даты (моему, отвечающему на предыдущее ко мне письмо Блока): в том письме мне ясно, что мы разошлись с Блоком в наших интимных способах сигнализировать; я не понял глубины его пифагорейства, его тенденции символизировать числами; не понял его изумительной "четверки", введенной ныне в круг моих мыслей о "Софии" и "культуре"; он не понял моего подхода к "цветам"; и всего "эсотеризма", мной туда вложенного.

В этом моем письме все то, что я говорил о "четверке" Блока в связи с тем, что она есть 1/2 моей "восьмерки" (и, как 1/2 -- половинчата), есть схоластический вздор слепоты моей. Далее, -- я сызнова (спихнув грубо с дороги огромную мысль Блока) излагаю то, что уже изложено в статье "Священные цвета", скомкиваю свою мысль, обрываю начатое и извиняюсь усталостью: "сегодня, как почти и всегда, адски устал". Усталость тут -- усталость писать Блоку на темы, в которых мы оба с ним, запутываясь, запутываем друг друга; но и была постоянная усталость от "светской" жизни, которую я начал именно в то время вести (то собрание у Бальмонта, то у Брюсова, то у "Грифов", то у меня), придвинутость государственного экзамена; и -- другая причина: не до "цветной" символики. Но в конце письма вставлена уже тенденция: "Она" (поэзии Блока) -- только через Христа; главное -- "Христос", а не "Она": "Христос грядет через Нее...", "мы восходим к Ней, ЧТОБЫ приблизиться к Господу". Вне Христа -- "Душа мира" -- "существо двойственное".

-----

¹ Ответ на п. 9 и 10. Помета Блока красным карандашом: "1903 -- весна".

² Стихотворение Блока (сентябрь -- декабрь 1902 г.), присланное Белому в рукописи.

³ Заглавие, предпосланное в автографах стихотворению "Здесь ночь мертва. Слова мои дики..." (9 января 1903 г.; см.: ПСС I, 325, 579--580), полученному Белым в рукописи.

⁴ Строка из стихотворения "Целый год не дрожало окно..." (6 января 1903 г.), также присланного Белому в рукописи и впоследствии ему посвященного (см.: ПСС I, 325, 578--579).

⁵ Имеется в виду письмо "студента-естественника" по поводу книги Д. С. Мережковского "Л. Толстой и Достоевский" (см. примеч. 12 к п. 1).

⁶ Имеется в виду статья "О религиозных переживаниях", отклоненная редакцией "Нового Пути" (см. ниже, п. 12). Последующие рассуждения Белого о цветовой семантике и символике в значительной степени соотносятся с ее содержанием.

⁷ Подразумеваются мысли о семантике серого цвета, развиваемые Мережковским в книге "Судьба Гоголя. Творчество, жизнь и религия", печатавшейся в "Новом Пути" (1903. NoNo 1--3; позднейшие заглавия книги -- "Гоголь и чорт", "Гоголь. Творчество, жизнь и религия").

⁸ Строки из стихотворения Блока "Сбежал с горы и замер в чаще..." (21 июля 1902 г.). С неизвестного нам автографа этого стихотворения Белый сделал две копии, одну из которых 4 января 1903 г. послал Э. К. Метнеру (см. комментарии 3. Г. Минц: ПСС I, 540).

⁹ В записях "Касания к теософии" Белый сообщает, что в 1901 г., благодаря знакомству с А. С. Гончаровой, познакомился с рядом теософских изданий, в том числе с книгами Ч. Ледбитера "Невидимые помощники" ("Les aides invisibles". Paris, 1902), "Астральный план" ("Le plan astral". Paris, 1899), "Le son dans la Nature" (книга Ледбитера "L'occultisme dans la Nature" вышла по-французски, однако, позже, в 1911--1913 гг.). См.: Минувшее. Исторический альманах. Вып. 9. Paris, 1990. С. 449, 455--456 (публикация и комментарий Дж. Мальмстада).

¹⁰ Еретические движения Средневековья. Религиозно-философское учение манихейства, возникшее в III в. на Ближнем Востоке и распространявшееся вплоть до XI в., представляло собой сплав халдейско-вавилонских и персидских учений с христианством и гностицизмом; рассматривало мир как извечное противостояние двух начал -- света и тьмы (материи), добра и зла. Сблизившись с христианством, манихейство оказало влияние на формирование дуалистических ересей -- альбигойцев, действовавших в XII--XIII вв. во Франции, Италии и Германии; богомилов, существовавших в Болгарии с X в. Согласно учению богомилов, верховный Бог сотворил невидимый, ангельский духовный мир во главе с первородным старшим сыном Сатанаилом; сын возмутился против отца, был низвержен с неба на землю и сотворил видимый мир и тело человека.

¹¹ Ис. I, 18.

¹² Откр. VII, 14: "... убелили одежды свои кровию Агнца".

¹³ Эти положения развиваются в "Чтениях о Богочеловечестве" (чтение девятое; 1880): "... все единое человечество, или душа мира, есть существо двойственное <...> Поскольку она воспринимает в себя Божественного Логоса и определяется им, душа мира есть человечество -- божественное человечество Христа -- тело Христово, или София" (Соловьев В. С. Соч.: В 2 т. М., "Правда", 1989. Т. 2. С. 131).

¹⁴ Ср. мемуарные свидетельства Белого о С. М. Соловьеве: "... ему отыскали квартирочку: на Поварской; туда перевезли; появилась -- друг дома, Любимова, взявшаяся за хозяйство" (Начало века. С. 226).

¹⁵ Опубликовано: Золото в лазури. С. 223 -- с посвящением "Памяти М. С. Соловьева", без ст. 21--24. Впервые: Северные Цветы. М., 1903. С. 35 -- в составе цикла "Призывы", без заглавия и посвящения.

¹⁶ Золото в лазури. С. 221 -- под заглавием "Ожидание", с посвящением С. Соловьеву; вариант в ст. 10.

¹⁷ Золото в лазури. С. 219 -- с посвящением М. С. Соловьеву; варианты в 1-й строфе.

¹⁸ Золото в лазури. С. 139--140 -- в составе цикла "Старинный друг", посвященного Э. К. Метнеру; отдельные варианты. Впервые: Альманах книгоиздательства "Гриф". М., 1903. С. 46--47 -- под заглавием "Старинный друг".

¹⁹ Золото в лазури. С. 152 -- с посвящением А. П. Печковскому. Впервые: Альманах книгоиздательства "Гриф". М., 1903. С. 47--48 -- без посвящения, в составе цикла "Возврат". В автографе Блок отметил ст. 11 звездочкой.

²⁰ Золото в лазури. С. 171 -- под заглавием "Осень", вариант в ст. 10.

²¹ Золото в лазури. С. 5 -- в составе цикла "Бальмонту"; варианты. В автографе Блок отметил стихотворение звездочкой.

²² Золото в лазури. С. 80--81 -- под заглавием "Заброшенный дом", с дополнительной строфой; вариант в ст. 23.

²³ Золото в лазури. С. 68--69 -- под заглавием "Менуэт", без посвящения, вариант в ст. 17.

²⁴ Золото в лазури. С. 66--67 -- с посвящением "Дорогой матери", без 6-й строфы; вариант в ст. 20. В автографе предпоследняя строфа перечеркнута Блоком.

12. БЛОК - БЕЛОМУ

<20 марта 1903. Петербург>¹

Многоуважаемый и милый Борис Николаевич.

Прежде всего, должен извиниться перед Вами: сделал вещь неосторожную и, мож<ет> б<ыть>, для Вас неприятную. Перцов просил у меня почитать Ваши стихи. Тогда я переписал ему "Встречу" (Сомов). Ему почти понравилось, и он просил еще. Тогда я переслал ему прямо два листа Ваших стихов². Он, конечно, возвратил их мне, но показал и Мережковским. Всем не понравилось. Когда я получил их обратно, тут же (в редакции "Н<ового> П<ути>") оказался Сомов, которому пришлось прочесть "Встречу" и "Объяснение в любви". Первая ему немного понравилась, второе -- совсем нет. Во всяком случае, виноват я. Все время оговаривался Вашими же словами, -- что стихи посторонни и служат отдыхом "от все той же думы", хотя сам бы не сказал ни того, ни другого целиком. Но приходится, потому что уж очень различны мерки, прилагаемые к стихам разными людьми. Мне более чем знакомы и дороги "восторги вьюги", "пьяные куски лазури", "бирюзовая вечность", "нитка жемчуга". Ушли ли отсюда они? Перешли дальше, или просто забыли? Вторая ли у них молодость -- и более зоркая? Или уж старость? Перцов тут особ-статья, мне кажется, что он не оскорбляет, даже когда ему не нравится. Но Сомов, кажется, умен и сух -- последнее настолько сильно, что производит удушливое впечатление. Ужасно боюсь, что это происшествие будет Вам очень неприятно, и крайне извиняюсь за свою бестактность. Впредь обещаю этого не делать и надеюсь, что Вы мне еще когда-нибудь пришлете стихов. Мне они нравятся в общем и во многих частностях. Безусловно ценны и, как мне кажется, принадлежат безраздельно Вам мелодии "Воспоминания" и "Встречи", а с другой стороны -- "Ласки". При этом два первых даже, пожалуй, менее мелодичны. Зато "Ласка" несомненно слитна и цельна. Ее первая строфа, как помавающий флаг, а переход из 3-ей строки в 4-ую (С тобой бирюзовая вечность) по неуловимой прелести (до дрожи в голосе) так знаком и так несет к "цветущим берегам", откуда "чуется ветр"³. Эти постоянные, непостижимые 3-4 строки в строфе, мне кажется, всегда что-то объясняют, завершая строфу. Убедительнее этого колыхания миротворства (а у Баратынского, напр<имер>, обратно: не миротворство, а обезнадеживанье: "И платим мы за радость крат-кую Ей без-ве-сель-ем-дол-гих-дней"⁴) для меня ничего нет. Тоже у Брюсова: (И) песен отголоски (из) дальних деревень⁵; у Соловьева: Несут к тебе -- желаний пламень бурный И тайный вздох немеющей любви⁶. Наше сердце цветет и вздыхает... Приходи -- и узнаешь о чем⁷. -- Эти три стихотв<орения>, а также "Уж этот сон мне снился" и "Вл. Соловьев" (последние два больше по содержанию, а не по "субстанции") мне очень нравятся. В стих<отворении> "Пролетела весна" конец очень хорош. "Призыв", "Стар<инный> друг", "Как невозвр<атная> мечта" и "Объясн<ение> в любви", по-моему, хуже. Некоторые детали, как, напр<имер>: "комично прозвучал"⁸, "меж людьми сер"⁹, "муж, точно волк"¹⁰, я думаю, и Вам не нравятся (но никак не "Шуршит от шелку"¹¹, о котором я все думал и, наконец, почувствовал, что это прекрасно и вполне по-Сомовски, если не дальше и не глубже еще).

Еще вот одно дело: Перцов нашел статью "О религиозных переживаниях" непонятной и не хочет ее печатать. Отдал мне, чтобы я переслал Вам. Если Вам нужно, я немедленно пришлю, но пока оставляю у себя. Приятно бы ее иметь, как необходимое дополнение к Вашему письму о "цветах"¹².

Несколько слов об этой статье. Она мне кажется очень важной, но именно в смысле некоторого завершения первого (или, во всяк<ом> случае, данного) круга Вашего пути. На это навели меня следующие оговорки: 1) что мы знаем, что такое схоластика и что не схоластика и имеем право ими пользоваться, как средством, именно потому, что делаем это и сознательно и откровенно (ясно, как день, нашей душе)¹³. 2) Схема внутреннего пути фиксируется в цветах (т. е. "популярнее", образней, лирически?), потому что в их последовательном изменении тень последоват<ельной> смены дух<овных> видений. -- Если цвета -- только тени истин, то они даже не составляют символов (как начала воплощений), а только аллегории (?). Если же так, то цветовая схема обращается в схоластическую, хотя бы и сознательно схоластическую (с объект<ивной> т<очки> зр<ения>). И вопрос, надо ли ей пользоваться, хотя бы и как средством только, вырастает с новым могуществом. Стоит ли за схемой истинное "бытие", реальность -- неизвестно (с объект<ивной> опять т<очки> зр<ения>). В письме же ко мне Вы прямо говорите, что тут "весьма субъективны". Помимо последнего, на субъективность прямо указывает 8-ая стадия (внецветное), как нечто произвольное. Тут, собственно говоря, выступает все тот же вопрос, возможно ли каким бы то ни было способом (схемой или даже молитвой) формулировать ясное, как день, нашей душе? Если все это так, то несомненно статья о стадиях видений замыкает данный круг прозрений. Окружность разбежалась, расширилась -- и все еще не вместила того, что очевидно просится в еще более широкий круг -- и т. д., и т. д. -- до желанного и чаемого, свободно ласкового и самого нежного; -- до... Вечно Женственного Синтеза (впрочем, мне и "синтез" не совсем по душе).

Прекрасна молчаливая зоркость. Мне чудятся надежды в некоторой уступке нашей всеобщей напряженности. Бросая "эстетизм", необходимо сохранять красоту. Еще рано отбрасывать то, что единственно может приготовить сердце. Всему свой черед -- и, думаю, что надо воплощать Красоту, пока не воплотится Бог. Радужные Врата необходимо Прекрасны. Пускай те, кто "погряз" в "эстетизме", учатся дрожащей молитве. Но те, кто разгорается, "лишь заметят яркий багрянец"¹⁴, могут отойти на отдых, в узорную тень, и "заглядеться". Все равно, в следующий миг они опять повлекутся в мучительной и сладкой тревоге.

Посылаю Вам еще свои стихи из последних.

Искренно любящий Вас Ал. Блок

20 марта 1903. СПб.

                    "МЕТЕМПСИХОЗ"

Никто не умирал. Никто не кончил жить.

Но в звонкой тишине вставали и сходились.

Они приблизились -- черты определились,

Внезапно отошли -- и их не различить.

Они невдалеке, и ты в общеньи с ними.

Они звенят в ушах, мерещатся глазам

И, может быть, под масками чужими,

Как ты, обращены к последним временам.

Внимательно следи: толпа многообразна.

Быть может, средь нее мелькнет усопший друг.

Узнаешь ли его под маской безобразной?

Там -- в гулкой тишине -- вертится тот же круг.

Безмолвная толпа -- гробница возвращений,

Хранилище вечерних озарений¹⁵.

                    * * *

Всё тихо у Ней на лице.

И звездная полночь тиха.

С немым торжеством на лице

Открываю грани стиха.

Шепчу и звеню, как струна.

То -- ночные цветы -- не слова.

Их росу убелила луна

У подножья Ее Торжества¹⁶.

Комментарий Андрея Белого

13) К письму Блока от 20-ого марта:

"Перцов нашел статью "О религиозных переживаниях "непонятной и не хочет ее печатать" -- речь идет о статье, напечатанной после под заглавием "Священные цвета"; она лишь в 1904 году была напечатана в "Мире Искусства" {Сведения неточны; ср. примеч. 12 к наст. письму.}.

14) К тому же письму:

Рассуждения Блока о моей статье по сигнализации цветами этапам пути вводят in medias res той же неразберихи между нами, о которой я выше сказал; для Блока это "цветная" схоластика; и он спрашивает: "Что такое схоластика и что не схоластика?" И далее: "Если цвета -- только тени истин, то они даже не составляют символов (как начала воплощений), а только -- аллегории..." "Если же так, то цветовая схема обращается в схоластическую..." Тут-то и ставит Блок свой вопрос "Что такое схоластика?" В ту пору выслушивать это все было мне мучительно, ибо это все, к сумме поднятых вопросов, приподняло еще большую сумму вопросов, долженствующих быть поднятыми; и -- окончательно неподнимаемыми; ибо поднятие их -- не письмо, а том моей "Системы философии"; вскоре, через 3 года, эта система для меня и встала; и я все лета 1904 и 1905 годов с лихорадочной поспешностью исписал сотни листов набросков к ней, из которых вынутый клочок, спешно переработанный уже позднее, в 1909--1910 годах, -- "Эмблематика смысла"; еще в 1910 году этот ворох бумаг был при мне; куда он девался впоследствии -- не помню (вероятно, впопыхах сожжен вместе с черновиками статей и книг, а -- жаль: там было много интересных абзацев); Блок в 1903 году удручал не раз меня, с огромною интеллектуальною зоркостью врываясь в лабораторию моей мысли, где все еще только кипело, вынашивалось, изучалось, -- с некоторою наивностью как бы трогая то, или это: "А то что? А что это?" Ответ внятный -- лекции, курсы лекций (не менее), которых я был лишен возможности прочесть; вне этих выпрямляющих мои мысли курсов -- все "криво" выглядело; и в рассуждении о цвете, как тени, как схеме, у Блока мне виделась моя мысль в кривом зеркале; и главное: я сознавал, что иначе и быть не могло. Мои цветовые символы в одном отношении для меня не были тенями, или схемами (в блоковском смысле) -- в таком точно смысле, в каком цвет есть что-то ограниченное (что-то -- "свет"), а тень -- ничто, тьма, отсутствие света: отрицательное понятие; оттого я и брал цвет символом, что цвет, даже физический цвет, есть соединение "источника света" (духовного по Гете) с материей; цвета для меня были в то время, так сказать, символами обычных, образных символов: так сказать, -- музыкальные тональности разных способов символизировать ("символизации", как гамм); нечто до nec plus ultra музыкальное жило для меня в цвете; музыкальное для меня в то время значило "родовое", "всеобщее", но не абстрактно-всеобщее, не universalia схоластиков, как думал Блок, а целое, понятое как индивидуум, т. е. содержащее форму и содержание; моя ошибка, что понятием "родового" я злоупотреблял, протаскивая из философии Соловьева утверждение, что в позитивно-интуитивном мышлении конкретного идеализма понятие "родовая идея" означает объективное и одновременно индивидуально-конкретное мышление (оно же -- прозрение); в сущности, -- за всем этим стоял вопрос Гете, мне незнакомый в то время: "как возможна точная фантазия", и -- ответ Штейнера: "возможна, как имагинативное мышление, к которому следует проработать себя методами духовной науки". Для Блока -- мышление всегда означало: "рассудочное"; под ним -- Хаос подсознания; над ним -- озарение сверхсознания; для меня и тогда уже вместо "банального" сверхсознания стояло: "нет в сверхсознании сверхсознания, а -- расширенное сознание". Т. е. то, что я нынче называю: Сознание Манаса, и путь к нему был уже виден: он -- в соединении хаоса полу- и подсознательных образов с критической ясностью сознания; это новое соединение двух стилей прошлого (эпохи мифа, эпохи мысли) в один и было символизмом, как путем жизни и мирозрения в одновременности; оттого я с косолапой поспешностью провозглашал: символизм не "минус Кант", а -- "плюс Кант"; иначе -- "надголовое", т. е. в конце концов тоже "безголовое" сверхсознание: de facto -- глухое, физиологическое "нутро". Так символизация этапов пути цветными тональностями была для меня чем-то диаметрально противоположным "аллегоризму" и "схематизму". Когда я говорил "красное", "белое", то я говорил не о краске, а о мире; спектр семи цветов для меня был спектр, быть может, семи иерархий, жизней, культур, сознаний, духовных разумеется; органы восприятия этих цветов-звуков еще надлежало развить; мои цветные схемы мне были сигнализациями о потенциях во мне к выращиванию новых органов, воспринимающих жизнь иных измерений; позднее я встретил ответ у Штейнера в его "Пути самосознания": ответ, что когда "ученик" начинает подглядывать средствами эфирного тела (уже вне-физически) веяния иных миров, то в нем развивается потребность сигнализировать цветами, как буквами; не цветами грубочувственной краски, а, так сказать, моральными прозорами своими сквозь цвета; нечто, узнаваемое реально и не поддающееся слову, оттеняемо цветом; этот цвет -- уже Аура; и Гете об этом говорит в абзаце "Моральное восприятие ... красок". И вся световая теория Гете сквозит этим духовно-научным алканием "ведения" тайн духовного мира. Сейчас, через 25 лет после того как во мне впервые сложилась потребность наиболее эсотерические переживания (и наиболее реальные) отражать в цветах, -- сейчас вижу я всю правду этого устремления; она мне раскрыта духовно-научно; тогда я не был вооружен позднейшими знаниями; и не умел с достаточной толковостью отразить рассуждение Блока о том, "Аллегория" или не "Аллегория" цвет; я бы должен был ответить: "или будем говорить с вами откровенно логическим теоретико-познавательным языком: языком Канта; или -- не будем врываться просто мыслями в мир тайны, чтобы пальцами мысли ощупывать: "что это?" Будем не ставить вопроса о цветах, но либо понимать: и говорить знаками, либо -- молчать".

Но я так не ответил; и из этого проистекали лишь путаницы; нарушались грани; смешивались этапы -- А. А. Блоком, по-моему, более, чем мною, более философски трезвым; это и заставило потом Блока -- отразить неразбериху в "мистиках" "Балаганчика", а меня -- негодовать на него за такой "поступок". Блок пишет: "Вы прямо говорите, что тут субъективны". Опять моя "светскость", заставлявшая меня -- извиняться, отступать, уступать; я бы должен ответить: "субъективность -- в средствах ощупи и оформления, не в самом факте ощупывать реальности..." Но я стеснялся. Далее у Блока: "На субъективность прямо указывает 8-ая стадия (внецветное) как нечто произвольное..." Ни капли; я бы мог подставить под 8-ую стадию "Парабраман" древней Веданты; и кроме того: вопрос уже "спецский"; в 15 году Штейнер в специальнейших духовно-научных лекциях для личных "учеников" затрагивал то, что он называл "восьмой сферой"; и в этой "восьмой сфере" его я узнал многое из того, что еще юношей косноязычно силился очертить "восьмой стадией"...

"Выступает... все тот же вопрос, возможно ли... схемой... формулировать ясное, как день, нашей душе?" Так Блок заключает свое письмо; и этим заключением как бы закупоривает меня в мир его неправильных восприятий моего тогдашнего "эсотеризма". Не говоря уже, что мои цвета не "схемы" в обычном взятии, а -- сокровенное самих "символов", я и так называемые "схемы" в то время уже видел -- не как "схемы" собственно, а как весьма и весьма захудевшие и ненормально выродившиеся реальности; см. в "Эмблематике смысла" о схеме у Канта; эти места из пропавших черновиков, где детально разбирается вопрос о том, что и аллегории, в одном разрезе взятые, суть перерожденья символов и что с них, так сказать, снимаема плева рассудочности (эта мысль позднее крепнет и в "Кризисах", и в "Смысле Познания").

-----

¹ Ответ на п. 11.

² В ответ Перцов писал Блоку (28 февраля 1903 г.): "Стихи Бугаева очень "милы" и свежи. Субтильность вполне сомовская -- казалось, не встретишь у Бугаева. -- Спасибо за копии" (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 460).

³ Подразумевается строка "Учуять ветр с цветущих берегов" из стихотворения Фета "Одним толчком согнать ладью живую..." (1887).

⁴ Цитата из стихотворения Е. А. Баратынского "Любовь" ("Мы пьем в любви отраву сладкую...", 1824).

⁵ Неточная цитата из стихотворения "Дозор" ("Я слежу дозором...", 1899), входящего в книгу Брюсова "Tertia vigilia" (M., 1900). См.: Брюсов В. Собр. соч. В 7 т. М., 1973. Т. 1. С. 205.

⁶ Строки из стихотворения "Зачем слова? В безбрежности лазурной..." (1892).

⁷ Заключительные строки стихотворения "Белые колокольчики" ("Сколько их расцветало недавно...", 1899).

⁸ В опубликованном тексте стихотворения "Владимир Соловьев" -- исправленный вариант строки: "Безумно прозвучал".

⁹ В опубликованном тексте стихотворения "Ласка" -- переработанный вариант строфы, включавшей это словосочетание:

Хоть те же всё люди кругом,

ты -- вечный, свободный, могучий.

О, смейся и плачь: в голубом,

как бисер, рассыпаны тучи.

¹⁰ В опубликованном тексте стихотворения "Объяснение в любви" изъята строфа, включавшая это словосочетание.

¹¹ Заключительная строка стихотворения "Встреча".

¹² Характеризуя в письме к Э. К. Метнеру от 25 июля 1903 г. историю своих взаимоотношений с редакцией "Нового Пути", Белый отмечает: "Наконец обиделся я за непомещение одной заметки, которую они (в Редакции) не поняли" (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 200). Статья Белого "О религиозных переживаниях" при жизни автора напечатана не была; беловой автограф ее сохранился в архиве Блока (ИРЛИ. Ф. 654. Оп. 3. Ед. хр. 70), ныне статья опубликована по этому источнику (Литературное обозрение. 1995. No 4/5. С. 4--9 (Андрей Белый. Жизнь. Миропонимание. Поэтика)). Сходные построения о цветовой символике содержит первопечатная редакция статьи Белого "Символизм, как миропонимание" (Мир Искусства. 1904. No 5. С. 173--196); позднее, при формировании книги статей "Арабески" (М., 1911) Белый выделил "цветовые" фрагменты этой статьи в самостоятельную статью под заглавием "Священные цвета".

¹³ Подразумевается следующий фрагмент статьи Белого: "Мы, стоящие по ту сторону пессимизма, мы, пытающиеся одолеть Ницше, -- мы знаем, что такое схоластика и что такое несхоластика, что относится к области догматизма или критицизма. Для удобства изложения, однако, мы с полным правом пользуемся всякой схоластикой и несхоластикой как внешним средством передачи этого ясного как день нашей души" (Литературное обозрение. 1995. No 4/5. С. 6).

¹⁴ Подразумевается строка "Но лишь яркий багрянец замечу" из стихотворения Фета "Чем тоске, и не знаю, помочь!.." (1862).

¹⁵ Первоначальная редакция (12 марта 1903 г.) стихотворения, впервые опубликованного без заглавия и в переработанном виде (дата переработки -- 5 ноября 1904 г.) в альманахе "Проталина" (Кн. 1. СПб., 1907. С. 39).

¹⁶ Написано 19 марта 1903 года, впервые опубликовано (с вариантами в 1-й строфе) в "петербургском альманахе" "Белые Ночи" (СПб., 1907. С. 22).

13. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<25 марта 1903. Москва>¹

Многоуважаемый и дорогой Александр Александрович!

Несколько слов о моем письме в "Новый Путь"² и о "цветах" в частности. Вполне допускаю субъективизм его и невозможность напечатания в "Новом Пути". Что же касается Ваших слов о т_е_н_и последовательности духовных видений, то заменяю слово "т_е_н_ь" словом "прообраз", но от цветов никогда не откажусь, ибо в цвете для меня заключено все то, что создает эзотеризм и цену религиозных образов. Тут для меня нечто до такой степени важное, необъятное, что может идти лишь речь о моем неумении говорить, а не о том, о чем я хочу намекнуть цветом. Но невозможно все говорить и только. Поэтому пора начать молчание. Затихнуть и уйти. Нельзя и делать дело, потому что для меня ясно, что прежде нежели говорить о начале, нужно углубленностью сравняться с высокими образцами православного и вселенского христианства, уйти в пустыню, или пройти сквозь ряд духовных ворот и арок, воздвигнутых Ницше, чего никто, решительно никто исполнить не хочет. Обыкновенно происходит следующее: человек почитает Ницше, потом Ницше ему надоедает, и он с пафосом объявляет: "Нас Ницше уже не интересует! Мы преодолели Ницше!"

Так ли это? Знают ли те люди истинного Ницше? Для меня ясно, что нет. Они побывали лишь в передней у Ницше и потом с видом знатоков поясняют о тайнах ницшеанства... А у св. Отцов Пустынников они и никогда не бывали... Между тем в монашестве, как и в ницшеанстве, прямолинейная глубина, отсутствие смешанности, серединности -- смехотворного ужаса.

Я в последнее время многое узнал, во многом разочаровался -- заработал себе право молчания. Я умолкаю. Выбрасываю всякий эзотеризм из своих слов. Перестаю говорить о том, во что я верю и во что нет. Становлюсь строго-формальным, логическим. Мне надоел пестрый базар, который устраивают теперь из эзотерических открытий. Я не люблю маскарад. С меня довольно паясничества. Страшна мне порнография, вносимая в христианство. Тошнит от нее.

Пора открыть глаза на то, куда мы идем. Прежде нежели плевать на красоту, следует дать взамен ее эквивалентное. Оно и дается в Православной Церкви. Вот -- единственно правильный путь, углубленность которого часто не ведают его стражи; но у них все же достаточно чутья, чтобы вопиять на те провалы, куда тащат нас иной раз христиане-теурги, хотя во многом другом они и достаточно углубленны. Теурги мнят о себе слишком много. Они -- лишь ветвь вселенского христианства, ветвь, могущая расти правильно лишь тогда, когда параллельно будет развиваться теософское и церковное понимание христианства.

Но я молчу.

Остаюсь готовый к услугам и любящий
Борис Бугаев.

P. S. Письма моего в "Новый Путь" мне совсем не нужно.

Москва. 25 марта.

P. P. S. "Метемпсихоз" мне чрезвычайно нравится, как по форме, так и по содержанию.

P. P. P. S. Так как я раз навсегда отказываюсь говорить в неопределенно-как-угодно-понимаемом тоне с мистическим налетом, то имеет ли "raison d'être" наша дальнейшая переписка? Предлагаю ее прикончить.

-----

¹ Ответ на п. 12. Письмо не было отправлено Блоку; автограф хранится в архиве Андрея Белого (РГБ. Ф. 25. Карт. 30. Ед. хр. 1).

² Подразумевается статья "О религиозных переживаниях".

14. БЛОК - БЕЛОМУ

<4 или 5 апреля 1903. Петербург>

Милый и дорогой Борис Николаевич!

Христос воскрес!¹ Поздравляю Вас и целую. Пишу только несколько слов, потому что ужасно занят². Посылаю стихотворение.

Ваш Ал. Блок

1903. Петербург

У забытых могил пробивалась трава...

Мы забыли вчера... И забыли слова...

          И настала кругом тишина...

Этой смертью отшедших, сгоревших до тла,

Разве Ты не жива? Разве Ты не светла?

          Разве сердце Твое -- не весна?..

Только здесь и дышать, у подножья могил,

Где когда-то я нежные песни сложил

          О свиданьи, -- быть может, с Тобой..

Где впервые в мои восковые черты

Отдаленною жизнью повеяла Ты,

          Пробиваясь могильной травой...³

-----

¹ Пасха в 1903 г. -- 6 апреля.

² Блок готовился тогда к университетским экзаменам, начавшимся 15 апреля (см.: Письма к родным, I. С. 83; Иезуитова Л. А., Скворцова Н. В. Александр Блок в Петербургском университете // Очерки по истории Ленинградского университета. IV. Л., 1982. С. 70--71).

³ Написано 1 апреля 1903 г., впервые опубликовано в журнале "Новый Путь" (1904. No 6. С. 30); в книге Блока "Стихи о Прекрасной Даме" (М., 1905) и в последующих изданиях печаталось с посвящением С. Соловьеву.

15. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<6 или 7 апреля 1903. Москва>¹

Дорогой и Милый Александр Александрович!

Воистину воскрес... Спаси Вас Бог! Целую Вас и радуюсь без конца. Какое счастье! Будем же мы заговорщиками счастья: они подслушали, как оно кралось ночною порой... И еще ночь, но в душе у нас неугасимая зоря.

И весело заговорщикам счастья -- да?

Умрем за счастье.

Христос с Вами.

Борис Бугаев

P. S. Глубоко признателен Вам за прекрасные стихи. Они мне по сердцу.

Буду писать Вам долго и с удовольствием, но не сейчас, а после экзаменов (у меня государственные).

P. P. S. Мне совсем не нужно моей рукописи в "Новый Путь"².

-----

¹ Ответ на п. 14; датируется по связи с ним. Помета Блока красным карандашом: "1903 -- весна".

² См. п. 12, примеч. 12.

16. БЛОК - БЕЛОМУ

<28 апреля 1903. Петербург>

Милый и дорогой Борис Николаевич.

Не удивитесь, что пишу Вам так. Думаю, что не странно то, что мы с Вами никогда не видели друг друга в лицо. Но ведь видели иначе. Я женюсь этой осенью, в половине августа, в именьи Шахматово Клинского уезда. Мою Невесту зовут Любовь Дмитриевна Менделеева. Что скажете Вы на то, что я буду от всего сердца просить Вас быть шафером на свадьбе, и, думаю, что у Невесты? Она также просит Вас. Если будете в Москве, или поблизости, приезжайте с Сережей Соловьевым, который будет шафером у меня¹. Не только мне, но и всем моим родным будет приятно и радостно видеть Вас. Пишу Вам кратко по причине экзаменов, которые Вы также держите. Если очень заняты, не отвечайте сейчас же, а подождите конца экзаменов. Я уеду из Петербурга в двадцатых числах мая за границу, откуда вернусь в половине июля прямо в Шахматово. Сережа уже знает все, Вам я не писал потому, что срок свадьбы только недавно окончательно назначен². Жду Вашего ответа, очень важного для меня. Не зная Ваших обстоятельств, не вполне надеюсь на Ваше согласие; может быть, Вы, кончив курс, совсем уезжаете из Москвы?

Неизменно Ваш Ал. Блок

28 апреля 1903. СПб.

-----

¹ 20 марта 1903 г. Блок писал С. М. Соловьеву: "Тебе, одному из немногих и под непременной тайной, я решаюсь сообщить самую важную вещь в моей жизни... Я женюсь. Имя моей невесты -- Любовь Дмитриевна Менделеева. Срок еще не определен -- и не менее года. Пожалуйста, не сообщай этого никому, даже Борису Николаевичу, не говоря уже о родственниках" (VIII, 55--56). Соловьев отвечал 25 марта, в день Благовещения: "Поздравляю тебя ото всей души, но предупреждаю, что я с тобой незнаком, если не позовешь меня шафером, где бы ни произошла твоя свадьба. Я человек легкий на подъем и всегда прискачу, когда будет надо" (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 332).

² По получении Белым этого письма известие о предстоящей женитьбе Блока распространилось среди близких Белому людей; ср. сообщение в письме А. С. Петровского к Э. К. Метнеру от 18 мая 1903 г.: "Блок женится на "прекрасной даме"" (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 199).

17. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<1903>. Москва 9-го мая¹.

Милый и дорогой Александр Александрович,

Простите -- я не сразу Вам ответил. Ваше письмо пришло в те дни, когда у меня был "maximum" напряжения. Следовало быстро сдать 5 экзаменов².

Прежде всего огромное спасибо за честь, оказываемую мне приглашением быть у Вас или у Вашей невесты.

С удовольствием согласился бы, но я должен сопровождать папу на Кавказ и не знаю, вернусь ли к сроку.

Во всяком случае мне хотелось бы быть у Вас шафером и поэтому я не отказываюсь от Вашего предложения. Я предупреждаю только, что вдруг мог бы и не быть им по обстоятельствам посторонним. Но ведь шафером можно быть сверх комплекта (число шаферов неограниченно); поэтому официально не рассчитывайте на меня, но частным образом я постараюсь быть у Вас или у Вашей невесты шафером.

Дорогой Александр Александрович, все никак не соберусь Вам писать: скучные, мелкие дела, да и наконец для меня пришла пора молчания. Слишком все странно "там", я совсем потерял язык; трудно в письме передать то, что и самому-то себе не до конца выяснено. Вот мне хотелось бы ужасно лично видеть Вас. Надеюсь, мы встретимся осенью. После экзаменов подробно буду писать Вам, а теперь лаконичен.

Прощайте. Христос с Вами.

Остаюсь любящий Вас
Борис Бугаев

P. S. Мне бы хотелось иметь Вашу фотографическую карточку. Не пришлете ли мне ее? Буду чрезвычайно благодарен. Чтобы вернее получить Вашу, посылаю Вам свою³.

P. P. S. Быть может, Вы мне будете писать? Во всяком случае, если за границей остановитесь где-нибудь продолжительнее, сообщите мне адрес, чтобы я мог писать Вам. Мой летний адрес, где откуда {Так в автографе.} письма всегда дойдут до меня: Тульская Губерния, город Ефремов, сельцо Серебряный-Колодезь.

P. P. P. S. Жду присылки Вашей карточки.

Комментарий Андрея Белого

16) К моему письму от 9-ого мая 1903 года:

Его лапидарность объяснима экзаменами; но и сознанием трудности договориться сознательно. Отсюда: "Пришла пора молчания. Слишком все странно "там ", я совсем потерял язык".

-----

¹ Ответ на п. 16. Помета Блока красным карандашом: "1903 -- май".

² После сдачи государственных экзаменов Белый получил свидетельство об окончании естественного отделения физико-математического факультета Московского университета (22 мая 1903 г.), диплома 1-й степени он был удостоен 28 мая 1903 г. (РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 305. Л. 9, 10). См.: Начало века. С. 267-273.

³ На присланном Блоку своем фотопортрете Белый сделал следующую надпись (Александр Блок и Андрей Белый. Переписка. М., 1940. С. 32):

"Заря всю ночь... Неведомое озарилось... Ждите с лицом озаренным. Ждите...

Если и не будет солнца, если и зоря станет потухать, -- жемчужно матовую улыбку прощания Вы увидите с горизонта.

Борис Бугаев

1903 года мая 9 Москва".

18. БЛОК - БЕЛОМУ

<29 мая / 11 июня 1903. Bad Nauheim>

Милый и дорогой Борис Николаевич.

Совсем виноват перед Вами. Во-первых, не отвечаю, во-вторых, не посылаю карточки. Карточки пока не имею, как только снимусь, пришлю или передам Вам. За Вашу благодарю от всей души, и за надпись, и за письмо. Не писал Вам оттого, что только 20-ого мая кончил экзамены, а после захлопотался. Теперь сижу, minimum на 6 недель (от сегодняшнего числа), в курорте "Bad Nauheim" (близь Frankfurt'a a/M), где мама будет лечиться, а кстати и я -- отдыхать².

Спасибо Вам большое за Ваше согласие быть шафером на моей свадьбе. Если Кавказ Вас не задержит, приезжайте, буду ужасно рад и тронут. Кроме всего остального, лично видеться с Вами очень хочу. Свадьба почти наверное около 15 августа (17?)³.

Здесь я только еще первый день, но места знакомы, потому что 6 лет назад уже был здесь же⁴. У окна -- поле и гул железного пути⁵. Пишите, прошу Вас. Вот точный адрес:

Германия. Бад-Наугейм. Deutschland. Bad Nauheim. Frankfurter Strasse. Villa Gertrud. Zimmer 6. Herrn A-r Block.

Ваш любящий
Ал. Блок

29 мая/ 11 июня 1903.

-----

¹ Ответ на п. 17.

² Блок пробыл в Бад-Наугейме с 29 мая по 1 июля (ст. ст.) 1903 г. Этот период жизни Блока нашел наиболее полное отражение в его письмах к Л. Д. Менделеевой (Литературное наследство. Т. 89. Александр Блок. Письма к жене. М., 1978. С. 135--188).

³ Свадьба Блока с Л. Д. Менделеевой состоялась 17 августа 1903 года; венчались в церкви села Тараканово (близ Шахматова).

⁴ Первое пребывание Блока в Бад-Наугейме (вместе с матерью и теткой, М. А. Бекетовой) приходится на май--июль 1897 года.

⁵ "И гул железного пути" -- строка из стихотворения Вл. Соловьева "Там, где семьей столпились ивы..." (1892).

19. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

Москва. 10 июня. 1903 года.

Многоуважаемый и милый Александр Александрович,

Только сейчас собрался Вам писать. До 23-го меня терзали экзамены. 29-го скончался мой отец¹. Помимо волнения, которым охватило меня это событие, тысяча мелочных дел обрушилась на меня. Наконец, усталость.

Только теперь оправился. Могу писать. И прежде всего пишу Вам об одном пункте, который важен для меня. Вот мы пишем друг другу о Ней, о Лучезарной Подруге, и между нами такой тон, как будто мы уже знаем то, что касается ее, знаем, кто Она, откуда говорим о Ней, а между тем этого не было: мы никогда не глядели прямо друг другу в глаза тут.

Метод символов хорош: он лучше всего. То, что логически неопределимо, определится психологически. На этом основании больше всего люблю я речь образную. Это -- наиболее короткий путь в глубину. Но часто бывает важно, чтобы и поверхность дала зеркальное изображение глубины: важно, чтобы логически мы шли тем же путем, каким шли интуитивно. Вот почему обращаюсь к Вам с вопросом прямым и без всякой задней мысли: определите, что вы мыслите о Ней. Мне это очень, очень важно -- важнее, чем Вы думаете. Я знаю, такое приглашение, приглашение с вершин в низину, заставит Вас, быть может, содрогнуться брезгливо, но войдите в мое положение: сознавая бесполезность синтеза и всяких мостов -- я желаю строить мост для очистки совести. Веря больше всего знанию, я хочу и со-знания, т. е. знания чего-либо в связи с чем-либо. Я желаю проверить свое сознание Вашим -- хочу коллективного со-знания о Ней даже в том случае, если оба мы и знаем Ее. Вот почему я спрашиваю.

Чувствуете ли Вы ее как настроение, неопределенно туманными грезами? Является ли она для Вас Душой Мира, или определенной личностью? (Я знаю одну 48-летнюю даму, считающую себя за воплощение Ее².) Чувствуете ли Вы приближение ее ко всем, или к отдельным лицам? Ждете ли Вы явления ее всему миру, группе лиц, отдельному лицу? Как Вы связываете настроение о ней с религиозно-догматическим учением православной церкви? Как Вы толкуете мифы о Ней у язычников? Какое отношение она занимает по-Вашему к Божией Матери, ко Христу, к вопросу о Конце Мира? Совершается ли явление ее символически или воплощенно в душе народа, общества или отдельной личности? Идет ли навстречу к ней то, что подсматриваете Вы в жизни на лицах людей о Ней или тут только живые образы? Образы эти образы ли только (и ясное) или прообразы? Может ли прообраз стать тем, что он прообразует, или нет? Как переплетается вокруг Нее образ Астарты? Может ли быть разница между духовной Астартой и Артемидой?

Еще, и еще ставил бы я вопросы, но и ответы на вышеозначенные меня удовлетворят. Повторяю: мне важно слышать от Вас логическое высвечивание всего о Ней, потому что тут множество пересекающихся путей. И пути эти ведут к разному. Если же Вы мне поставите логические рамки, то они, как костыли, поддержат меня в понимании Ваших слов. А к Вашим словам хочу я чутко прислушиваться. Важно, так важно коллективное мышление при установлении форм. При таком мышлении, согласном, легче дышится, тверже ступаешь там, где все так ново для нашей культуры.

На каждой плоскости явления отпечатываются различно. Это не мешает суживаться духовно-опытным. Духовно-опытные выбирают главный образ: но для выбора они непременно должны иметь целую коллекцию образов -- все проявления различных плоскостей. Только те имеют право на однострунность, которые знают, что такое многострунность. Многострунность -- необходимая внешность, одежда; без такой одежды невозможно существовать тому, кто имеет опыт Жизни: остается или уйти, или замолкнуть, или начать...

Если мы не так поступаем -- быть многострунными наша прямая обязанность.

Чтобы уметь правильно перекликаться не пророкам, нужно уметь правильно переговариваться. Вот это-то все и обязывает меня спросить Вас: Что Вы знаете о Ней и Кто Она по-Вашему?

Как раз сейчас у нас в Москве Семенов из Петербурга³. Мы с ним довольно много беседуем о "Новом Пути", о "Петербурге", "Москве", о "Вас". Он мне нравится. Только чрезмерно осторожен, подозрителен, неуверен и отсюда... часто протестует.

Писала ли Вам Анна Николаевна Шмидт из Н. Новгорода, которая в восторге от Ваших стихов? Буду ждать Вашего письма. Простите, что мало пишу. Но сейчас еще много дел. Из деревни буду опять писать вскоре. И больше. А теперь прощайте. Христос с Вами.

Остаюсь готовый к услугам и любящий
Борис Бугаев

P. S. Мой адрес деревенский. Тульская губерния. Город Ефремов. Сельцо Серебряный Колодезь. Мне.

P. P. S. Так как мой папа умер, то и на Кавказ я не поеду (я должен был сопровождать его). Но теперь новое затруднение: мне нужно бы было остаться в деревне с делами. Но все-таки постараюсь приехать: мне нужно с Вами повидаться.

Комментарий Андрея Белого

17) К следующему за письмом Блока (от 29 мая) письму моему: Из вышевысказанного ясно, что в моей душе отложилось нечто, равносильное протесту против "тумана" нашей предыдущей переписки; я не понял "числа" Блока; Блок -- моих "цветов", отношений у меня между "формой" и "содержанием". Вместо того, чтобы сквозь "туман" подножий в письмах приблизиться нам к нас связывающей теме о "Ней", мы разбрелись; и стало мне вовсе неясно, что есть "Она" в гнозисе Блока; что есть "Она" в моем гнозисе, мне было ясно; но в этом гнозисе было ясно, что суть отношений к "Ней" не только в "пора" ("что" пора?), а в "гнозисе" заданий культуры, понятой, как риза Софии; без этого "гнозиса" -- неизвестно, что "пора": молиться ли, стекла ли бить, религиозно-общественно действовать, или влюбиться в барышню, чтобы читать ей:

"Нет, -- не тебя так пылко я люблю!"

И оттого: "Вот мы пишем друг другу о Ней... И между нами... тон, как будто мы уже знаем то, что касается ее..., откуда говорим о ней, а между тем этого не было..."

"Метод символов хорош... Но часто бывает важно, чтобы логически... мы шли тем же путем, каким шли интуитивно". -- Фраза полной застегнутости, как бы возврат к первому моему официальному письму, с приглашением к знакомству; казалось бы -- немотивированно: наговорили с три короба, и потом сызнова: "Имею честь представиться". Так оно, в сущности, и было. Наговорили многое; и -- туман из qui pro quo; и оттого мое сознательное отступление к четкости и -- град вопросов, чуть ли не анкета, взывающая к заполнению; "вопросник" умышленный; почти -- "в сердцах". Так всегда бывало со мной в юности; я внешне делал ряд авансов, силился согласовать свою мысль, от робости умыкал, проглатывал "пункты неясности", в отчаянии чуть ли не соглашался на "все"; и, вдруг, почувствовав, что все заглотанные противоречия меня распирают, что эдак и до "компромисса" дойдешь, я -- взрывался, брал назад все "неряшливые" согласия, выказывая упрямство, бунтовал; или, пересилив "эмоцию" в себе, хитро залегал в идеологической засаде, т. е. делал вид, что я не понимаю языка "символов"; и -- потрудитесь ответить внятно, философски.

Нечто от "подобного" было во мне в инсценировке мною вопросов; оговариваюсь: я нежно любил Блока, боготворил его, как поэта, и очень хотел, чтобы можно было сказать "да" его гнозису.

Письмо кончается призывом к "многострунности", т. е. к разглядению темы во всей многогранности культуры; "методологический полифонизм" -- вот, так сказать, мой идеологический "монос" того времени; и он заострялся против всякого "монизма"; Блока я заподозрил в "монизме"; и хотел пробить на нем этот казавшийся мне досадным "каркас": "Многострунность -- необходимая... одежда; без такой одежды... остается или уйти, или замолкнуть, или начать..." "Уйти" -- в пути древней аскезы, подвижничества: уйти в "назад"; так хотел Петровский; и я его понимал; "замолкнуть" -- уйти в йогу подготовления к выступлению в мир: уйти в школу пути; так поступил "замолчавший" Добролюбов в свое время; "начать" -- выступить теургом для свершения дел "Новой Эры"; Мережковские для меня "преждевременно начали". "Если не так поступаем -- быть многострунными наша обязанность". Я еще не мог "начать" (расхождение с Мережковским), не мог уже "уйти" (расхождение в этом с Петровским), не мог "замолчать" (иначе бы был "добролюбовцем"). Стало быть: оставалась тяжелая стезя культуры, переплавления, переоценки, новой "критики", т. е. вопросы, тяжелая учеба, работа: и философская учеба, и работа молитвенная, и выработка миросозерцания, и тактика ликвидации всего "старого"; мне было еще 22 года; многого я не одолел чисто школьно, сознавал это, посильно старался разгрызть твердыни "Критик" Канта, а от меня, как от "бойца", уже ожидали платформ, лозунгов, и не "публицистических", а почти "како жить". Отсюда мое неугомонное метание: от Канта, комментариев, к "глаголам", от писания "стихов" к чтению Вундта и Оствальда. "Многострунность", т. е. пересечение круга тем в теме культура, не позволяли мне ни в статье, ни в письме углубиться ни в один элемент из круга; я сознательно вкрапливал образ в логическую мысль, которая могла бы выглядеть и понятнее, и критичнее (данные были), но я ее брал в круге, т. е. в образе; обратно: чистоту "лирики" в себе сознательно нарушая порою, вваливая в переживание тяжелую артиллерию мысли; я знал, что я делаю, и делал это из обязанности к выдвиганию "Круга тем" сразу, т. е. к выдвиганию чего-либо в культуру, а не к вдвиганию в угол (науки только, эстетики только, философии только); Сизифов труд для 22-летнего юноши, -- труд, за который влетало от всех; от философов: "Нечисто мыслите!" Мог бы "чище", да не хотел из "долга" во имя "тяжелой" многострунности. Влетало от поэтов: "Нечисто пишете стихи". От православных: "Засоряете свою молитву". И т. д. Еще бы "чисто", когда -- "всё сразу"; но "всё сразу" -- лозунг моей "многострунности", "долг", если -- "еще" не выступил и не "уже ушел".

Блок тоже в моем разгляде -- ни "еще", ни "уже"; да и не мог ни "еще", ни "уже". Стало быть, ему оставалась "многострунность", им высказанная в письмах ко мне; и мне казалось, я звал его к долгу его: "домногострунитъся". И ждал подтверждения этого в его лозунгах о "Ней".

Словом -- производил экзамен!

Бездна самоуверенности оправдывается разве "беспризорною" молодостью; со смерти Соловьевых я остался вполне беспризорен.

-----

¹ О кончине Н. В. Бугаева см.: Начало века. С. 273--277. 31 мая Н. В. Бугаев был похоронен в Новодевичьем монастыре.

² Имеется в виду А. Н. Шмидт, считавшая себя духовной ученицей Вл. Соловьева и живым воплощением его софиологических представлений. Религиозно-мистические сочинения Шмидт опубликованы посмертно отдельным изданием, подготовленным С. Н. Булгаковым (Из рукописей Анны Николаевны Шмидт. <М.>, 1916; см.: Голлербах Е. К незримому граду. Религиозно-философская группа "Путь" (1910--1919) в поисках новой русской идентичности. СПб., 2000. С. 209--213). Белый общался с Шмидт осенью 1901 г. у Соловьевых (см.: Начало века. С. 135, 141-145).

³ Этим встречам с Л. Д. Семеновым Белый посвятил отдельную главку в воспоминаниях (Начало века. С. 277--281). Подробнее о биографии и личности Л. Д. Семенова см.: Л. Д. Семенов-Тян-Шанский и его "Записки" / Публикация З. Г. Минц и Э. А. Шубина. Вступ. статья 3. Г. Минц // Труды по русской и славянской филологии, XXVIII. Литературоведение (Ученые записки Тартуского гос. ун-та. Вып. 414). Тарту, 1977. С. 102--146; "Свечой перед Господом". Леонид Дмитриевич Семенов-Тян-Шанский. "Грешный грешным" / Публикация и примечания B.C. Баевского // Русская филология. Ученые записки Смоленского гуманитарного ун-та. Т. 1. Смоленск, 1994. С. 188--256.

20. БЛОК - БЕЛОМУ

<18 июня / 1 июля 1903. Bad Nauheim>

Многоуважаемый и милый Борис Николаевич.

Ваше письмо удивило меня неожиданностью. Я не "содрогнулся брезгливо", потому что часто думал о таком "логическом высвечиваньи", но, чем дальше, тем больше чувствовал "невозможность синтеза и всяких мостов", а потому хотел молчать. Сначала Ваши вопросы показались мне чисто диалектическими и догматическими, но потом я подумал, что они представляют скорее "психологический вопросник", потому что вызваны всем предыдущим и не априорны. Потому мне и хотелось бы ответить Вам на них, как на психологические, "подумав", а не "придумав". Молчать необходимо, когда "придумыванья" больше не нужны и когда они в лучшем случае представляют игру, хотя бы и безгрешную. Прежде я думал о Ней чаще, чем теперь. Теперь все меньше и все безрезультатнее. Два преобладающие настроения (может быть и у Вас, как у меня?) -- мистическое и скептическое (равнодушное) -- первое "просит" не отравлять его мыслью (просит, как только может просить "бирюзовая вечность"² своего раба, скорее -- приказывает), -- а второе или обязывает мысль к молчанию, или направляет ее к тому, чтобы она "знала свое место". Потому мыслить в этом направлении (о Ней) мне представляется наименее доступным способом проникновения.

Скептицизм (принадлежность рассудка) лежит камнем на дороге и объехать его нельзя. Потому непророкам приходится разбавить вино мистицизма его (скептиц<изма>) водой. Если бы этого не было, то вероятно доступнее было бы и мышление о Ней, оно имело бы притягательную силу, собирало бы под свои знамена больше, чем теперь. Теперь же "мистический разум" только зарождается, по-видимому. А потому наличность известного "опыта" отрешает от многих прежних попыток и замыкает, суживает круг. Без суживанья невозможно "прожить", нужно по крайней мере углубляться, если нельзя идти вширь. Непременный удел зовущих на брань народы или общества -- стоянье "идолом над кручей, раздирая одежды свои"³. Потому что "рано". Это раннее утро, пусть и розовое, не позволяет голосу достигать туда, куда он стремится. Значит -- Она -- еще только потенциально воплощена в народе и обществе. Удел зовущего на брань отдельное лицо "стократ завидней"⁴, потому что никогда не получится в ответ меньше, чем эхо (а там и эхо отсутствует по причине равнинности и отдаленности гор). Часто же получается в ответе и больше, чем эхо. Потому, мне кажется, Она скорее может уже воплощаться в отдельном лице. Потому-то и доверие (в этом) к отдельн<ому> лицу больше, чем к народу и обществу. Для взываний к лицам можно удержаться в "своей среде", для взываний к народам приходится уродиться гигантом или довести себя до парения и метафизического безразличия на случай окружающей глухоты "спящих". Так<им> обр<азом>, я думаю, что приближается Она ко всем лишь в потенции, а к отд<ельной> личности уже в действительности. Вопрос, в какой мере? (настроением, -- дуновением, или "под оболочкой зримой"⁵). Я чувствую Ее, как настроение, чаще всего. Думаю, что можно Ее увидать, но не воплощенную в лице, и само лицо не может знать, присутствует Она в нем или нет. Только минутно (в порыве) можно увидать как бы Тень Ее в другом лице (и неодушевленном). Это не исключает грезы о Ней, как о Душе Мира, потому что мир для мистика (или находящегося в мистическом состоянии) ближе, чем народ, целое понятнее части, макрокосм (мир), как и микрокосм (личность), ближе, чем все посредствующие между ними звенья (общество -- народ -- земной шар!). Таким образом -- общество (народ) в отнош<ении> к Ней не является мистически-заинтересованным (для моего сознания) и извергается. Здесь именно очередной вопрос об Ее отношеньи к Христу, ибо Христос не разделен с обществом (народом). Приидите ко мне все труждающиеся⁶ -- есть знак доброты Христа (не один этический момент). Христос всегда Добрый, у Нее же это не существенно, ибо "Свет Немеркнущий Новой богини"⁷ есть не добрый и не злой, а более. Я скажу, что я люблю Христа меньше, чем Ее, и в "славословии, благодарении и прошении"⁸ всегда прибегну к Ней. Из догматов нашей церкви Она, думается, коснулась самых непомерных: Троичности Лиц и Непорочного Зачатия. Первый, заключающий в себе "мысль" о Св. Духе, наводит на замирание души о том, Она ли -- Св. Дух, Утешитель? Второй ясно отмечает Ее след, но не обязывает к вере в тождество Ее и Божьей Матери, т. е. в полное воплощение Ее в Божьей Матери. Тем менее обязывают к такой вере примеры других писаний, кроме Священного (Офелия, Гретхен⁹, наша современность). (Все это, конечно, говорю от себя.) Величайшим понятием, которое мы можем вместить, является Конец Мира, а потому это понятие несомненно связывается с Ней. В Св. Писании намеки о Ней также несомненно связаны с Концом. Эти два понятия (Она и Конец) в совокупности бросают более ясный свет на всю картину настоящего и прошедшего. Под их "влиянием" (Ваши слова "Она влияет"), рассматривая, например, лица людей, можно уследить на них мерцанья (помогут ли они "мгле"?). Тут уже начинается не равнодушие, а соблазны: 1) "образы" ли, только, или идущие навстречу "прообразы"? 2) "Может ли прообраз стать тем, что он прообразует"? 3) Чей образ отразился на данном лице -- Ее или Астарты? 1) Образ не довлеет Концу. Концу довлеет только прообраз. Мысль о Ней всегда носит в себе зерно мысли о Конце. Значит, если лицо носит Ее печать, оно прообразует нечто. Вопрос переходит непосредственно к 3-ему -- чей образ отражен? 2) Этот вопрос черпает утвердительный ответ только в крайнем мистицизме. Во всех "меньших" случаях прообраз никак не более "обещания", и напряженность в нем (стремленье стать собственной целью) отсутствует. 3) Вопрос, по-моему, самый существенный, ответ на который может быть не утвердит<ельным> или отрицат<ельным>, а утешительным или неутешительным. Соблазны: Астарта незабвеннее Ее в жизни; Астарта, действительно, "переплетается" вокруг Нее. Не утешительно ли здесь констатир<овать> такой факт: Астарта выражена всего более в двух конечных пунктах человеческого бытия (в широк<ом> смысле, если его выразить прямой): в утонченной половой чувственности и в утонченной головной диалектике (физиологич<еские> центры -- головной и спинной мозг). Первое -- ясно. Второе подтвержд<ается> примером послесократовских и софистических школ.

Она изгоняет ту и другую чувственность. Астарта "подвижна", так что одно претворяет (из вышеуказ<анного>) в другое в один миг.

Она -- Неподвижна. Это -- один из главных Ее признаков (если хотите, -- символом уже, -- может служить разноцветность Астарты и синтезирующая одноцветность Ее). Главным "утешением", однако, является, я думаю, не диалектическое развитие различия Ее и Астарты, а интуитивное знание о том, сколь различны их дуновения. Это -- при мистическом состоянии. Но вопрос столь краеуголен, что необходимо ввести скептицизм. Сначала, переходя к "мистическому скептицизму", можно уловить слияние Ее и Астарты в одно. При полном скептицизме (без мистиц<изма>) остается "незабвенной" одна Астарта, потерявшая свое древнее имя, и вместе -- религиозные краски. На такой, вполне невыгодной, позиции стоит логический угол зрения на Нее. Впрочем, едва ли Вы назовете его истинно логическим, а между тем я затрудняюсь совсем залезть в холодную воду и хочу разбавить логику хоть своей психологией. На Ваши вопросы я не ответил вполне прямо и не знаю, возможно ли это? Все-таки, попробую прийти к некоторым заключениям.

Вы верите "больше всего знанию", непосредственному, как я понял (если не так, то я вполне неудовлетворит<ельно> ответил Вам на вопросы). Если это так, то, пожалуй, на почве этого непосредств<енного> знания нельзя быть более логичным (предмет не соответствует чисто-логическому способу его рассмотрения), даже во имя "многострунности".

Итак, мыслить о Ней приходится все реже и реже. Но "усвоенные" мысли о Ней таковы: Она единственна в своих явлениях, ничего общего ни с чем не имеет, ощущение Ее странно и в высшие моменты вполне отлично от Астарты. Здесь выступает Ее Неподвижность¹⁰. Однако же, хотя и по известному мистическому шаблону, следует не придавать Ей никаких определений по существу, только увивая мысль о Ней розами хвалы.

Милый Борис Николаевич! Вы знаете все это. Мне кажется, что я ничего нового Вам не уясню. Я ведь только наметил пункты ответов на самые существенные Ваши вопросы. Главное, на чем здесь должна, мне кажется, остановиться мысль, -- это предварительный скептицизм, даже самый грубый, "оправдывающий" забвения о Ней, врожденный нам. Он лежит в основе мистицизма, построенного не на песке, и составляет тот "страх", который "изгоняет совершенная любовь"¹¹. То, что лежит за гранью скептицизма, точнее познается молчаньем логики. "Очистку совести" я понимаю, но не хочу с ней согласиться, именно в силу одного из главнейших моих пунктов: Добр Христос, но не Она, потому что Она -- Окончательна. Совесть же в отношении к Ней явилась бы мерилом Добра. Она, если Добра, то лишь в эстетических воплощениях (у поэтов), напр<имер>, у Фета (Пой, добрая) или у Бодлэра (A la très-bonne)¹². Сознание же о Ней едва ли углубилось со времен Гете, оно, пожалуй, только расширилось: вместо "помещения" Ее Престолов "по ту сторону", теперь "помещают" и по сю сторону. Иначе говоря, "благосклонно" расширяют Ее "территорию" и "сферу власти". Грех этой благосклонности лежит, разумеется, на поэтах, которые молчанию не научатся. Но не нужно ли и им замолчать? И это для меня под сомнением. Правда, что поэты дорого платятся за свои хвалы. Пример яркий и недавний:

"Ландыши в долине,

Белый снег на синей,

Синей ризе, пена рек,

Книг невинные страницы --

Только лик моей сестрицы --

Вечный, вечный снег".

(Дм. Фридберг)¹³

Я ничего не слышал об Анне Николаевне Шмидт, и не получал от нее письма. Отсюда я скоро уеду (около 30 июня), так что лучше пишите мне так: Никол<аевской> жел<езной> дор<оги> станция Подсолнечная, сельцо Шахматово, А. А. Блоку. Помните, что если вы приедете, я буду очень рад, но если задержат дела, -- не рассержусь. Я не имею никакого понятия о Сереже, если напишете, где он, буду Вам очень благодарен. Пишите, пожалуйста, хотя отвечаю Вам часто не по существу Ваших вопросов. Но все так ново и странно, несмотря на частые скептические выходки ума.

Преданный Вам и любящий Вас
Ал. Блок

Bad Nauheim. 18 июня / 1 июля 1903.

P. S. Пришло письмо от С. Г. Карелиной, из которого я узнал, что Сережа у нее в Трубицыне¹⁴.

Комментарий Андрея Белого

18) К письму Блока к Бугаеву от 18 июня 1903 года:

В этом письме выявилось еще более, чем наш подход к теме "София" совершенно различен; в этом письме А. А. Блок впервые начинает осознавать это различие: "Ваше письмо удивило меня неожиданностью". В моей психологии оно не "неожиданно"; скорей, -- несколько запоздало; вместо того, чтобы двинуть на Блока свой "психологический вопросник" в январе, я его двигаю лишь в июне, 6 месяцев промалчивая его; и во-вторых -- вопросник мой не "психологичен" для меня, а "гностичен", т. е. не субъективен, а инспирируем требованиями опытного пути: я взываю бессознательно к критическому, к "духовно-научному" пути (так сказал бы я теперь), а не к "психологии", в которой увязает всякая мысль, пытающаяся коснуться переживания; уже тот факт, что А. А. Бл<ок> считает мое письмо "психологическим вопросником", для меня ясно, что оно кажется ему игрой рассудочной мысли (между тем оно -- попытка к конкретной мысли, направленной на опыт и соединенной с опытом): отсюда и все рассуждения о "скептицизме": в скобки "скепсиса" заключает Блок для меня всякую мысль; и живую мысль: эта мысль уже для меня есть; и царство ее не "там", а "здесь" уже; это "здесь" уже даже -- выпрямленная в должном свете проблема критицизма (в высшей степени несхоластика для меня и схоластика для Блока).

Понять меня в разрезе психологически праздно вопрошающего и отмахнуться от проблемы вопрошания ссылкой на "скепсис", -- значит не понять меня вовсе; так отображаются мне мысли начала письма А. А.: "Сначала Ваши вопросы показались... мне диалектическими и догматическими". Не сначала -- а показались таки; "сначала" -- форма вежливости: когда пришла пора договариваться конкретнее (эпоха 1905--1906 годов), то выявилось: восприятие Блоком моих мыслей и мыслей С. М. Соловьева было восприятием мыслей "милых друзей", но... "отчаянных догматиков". Потом я подумал, что они (мысли)... скорее "психологический вопросник". В 1905--6 годах этот "вопросник", между нами троими вставший, чуть ли не погубил мои отношения с А. А. Тогда я уже не видел так четко всех идеологических различий между А. А. и собою: был -- как в тумане; в 1903 году еще видел.

Второе выявленное письмом А. А. основное различие между нами: мы, как символисты, в эсотерике своих мировоззрительных переживаний Пифагорейцы, хотя и полусознательные: это полусознание у Блока в его тяге к Числу; у меня оно -- в тенденцировании иные свои идеи, так сказать, "теософизировать"; взгляд на причинность, как на Карму, был мною усвоен; к идее (пифагорейской) перевоплощения я не относился враждебно, хотя еще не строил на ней своего Главного. В символизме, в пифагорействе встречались мы (кстати: я был еще пифагореизирован математическими идеями отца, принимавшего гостеприимно идеи Кармы и перевоплощения в свою "Монадологию"); но в оформлении пифагорейства расходились; я чалил на Гераклита; был физик и динамик в своей метафизике; динамизм, становление, движение в моей идеологии не расключалось с ритмом, как единством; и стало быть с Логосом; А. А., так сказать, чалил на элеатов; его единое было неподвижно и постоянно; главные признаки подлинно-духовного в отличии от ложно-духовного для Блока -- неподвижность, постоянство, покой; для меня тут именно начинался во внешне-идеологическом разрезе -- догматизм и формализм; элеатские ризы мировоззрительной символики Блока отталкивали меня догматизмом. Единое я стремился брать в целом его модификаций (вариаций темы); поэтому внимание мое более сосредоточивалось на ритме изменений "Милого Лица"; само Лицо оставалось целомудренно скрытым; я его не видел; я -- Ее менее видел, чем слышал; и слышал ее музыкально; у меня даже была скала лейтмотивов, взятых мною у великих композиторов и рассматриваемых по степени приближений и удалений к целому Лика; еще шаг, -- и я сам стал пытаться символизировать звуками жизнь во мне изменений мне не данного Лика; отсюда мои музицирования того времени; и из музицирования вставшие темы Московской и Северной Симфоний. Оттого и "Симфонии".

Блок как бы созерцал в неподвижном сиянии ее Лик в лучшие и просветленнейшие моменты; он менее слышал, чем видел; для меня это его видение в иные минуты было созерцанием фресок, написанных кистью, пусть не бывшего Рафаэля, -- но возможного Рафаэля; и как бы ни был велик этот Рафаэль, в средствах изображения были загаданы и краски, и плоскость (стенали, полотно ли). Стало быть: как бы мистично и прозрительно ни выглядел Лик ее, данный прообразом в образе, он был все же, пока он на полотне, образ и только образ, т. е. форма, а не то, что над формой и содержанием; а всякая "форма" -- "догмат": не целое всех изменений, а целое, данное в "раке" и в "ризе" одного из изменений; и стало быть: как бы мы ни превозносили "покой" над "движением", этот "покой" рисовался мне гипертрофированным "пунктом" линии движения; и тут я упирался в проблему "формы в движении", как долженствующей венчать собой и философию покоя, формы, и "дурное" движение (в Бло-ковском смысле); разрешение того и другого для меня было в suigeneris трактовке ритма; и стало быть -- "музыки". Наше первое "преткновение" с А. А. в проблеме трактовки музыки было не случайно; в нем -- уже узел всех прочих недоразумений.

На моем теперешнем языке -- скажу: образ покоя для меня еще образ, а не прообраз: имагинация, а не инспирация; безобразность, организованн<ая> в ритм музыкой сфер (или цветов, символизирующих сферы), -- безобразность, дух музыки, как символ Духа. Собственно, все это было мне внешним знаком более высокого знания (на моем теперешнем языке, инспиративного); но этот знак в замкнутой для меня сфере видений, как видений (предполагающих и полотна формы), Блоком опрокидывался, как мир "дурного движения"; короче говоря: моя "музыка" для Блока того времени непроизвольно казалась "астартинеской" музыкой; и отсюда в первом письме Блока шутка по поводу влияния музыки, что и influenza (болезнь) -- влияет. Для меня же полнота покоя, данного в Лике Видения (хотя б неземного) -- имагинативный образ; и свойство такого образа, что он меняется (и следовательно -- изменяется). Отсюда и восприятие строк "Но страшно мне, изменишь образ Ты", как лейтмотив рока Блока: кто строит на неподвижности образа, тому рок -- "измена". Я хотел защититься от подобных измен; и моя защита в плоскости мысли -- новая мысль, логосинеская, так сказать, пресуществляющая и прадухотворяющая все вариации первоположенной темы; отсюда -- приятие Истории, как смены эпох, вариаций темы; отсюда -- приятие культуры, т. е. необходимость вобрания ее в ритм; и этот ритм -- Логос Гераклита; сквозь него -- Логос. Так "музыка" в моей символизации была одной ветвью древа познаний добра и зла, прямо связанная с Христом; другая ветвь -- конкретная мысль; отсюда и воление и знание, что духовное знание не вопреки знанию всякому, не только под- или над-, но и "в" знании; проблема "под" -- проблема вобрания подсознания в сознание и проблема высветления духом Христа Истории (в Истории проблема "под" стоит как "за", как прошлое). И отсюда -- гнозис, направленный на прошлое; проблема "над" -- проблема будущего, как расширения сознания, как просвещения сознания "Светом Христовым"; и эта проблема уже тогда стояла мне, как проблема имманентная; будущее дано мне "в" настоящем круге сознания, где "оно" -- младенец в "яслях". В точке "я" -- перекрещенность двух линий, взаимно перпендикулярных; одна -- линия исторического пути: от "за" к "перед"; другая -- линия вознесения в высшие сферы (путь мистический) от "под" (сознания) к "над" (сознанию). Вне пересекающих эти линии "Я" -- крест разрушается, а этот крест -- крест Голгофы; и первый шаг к кресту Голгофы -- "Я мыслю" (не "Я", но Христос во мне); и отсюда крест уразумения, как в этом космическом "Я мыслю" (Аз есмь до создания мира) организовано "Я мыслю" у Декарта и Канта; для меня возможность "Христовой мысли" даже как "только мысли" была заложена уже в гнозисе апостола Павла: "Облечемся в ум новый". Приглашение Павла не совлечься, а "облечься" в ум новый есть уже выдвинутая проблема "новой культуры"; не сократовский "рассудок" (наследство софистов), а новый дух (и доселе не понятый) Павловых Посланий, чуждых существу тогдашнего Блока, если и открывающего Евангелие, то только чтобы восприять "мистически" гиган<т>ские шаги мысли Иоанна, которые вне Павлова гнозиса, -- запечатаны не понимаемы, или понимаемы "жалко"; и в таком понимании взятые, они -- заимствования схем и только схем герметической схоластики, довольно банальной и распространенной всюду в 1-ом веке (смотри об этом книгу Луи Менара: "Гермес Трисмегист").

Словом, для меня и в те годы блоковский "мистический разум" был не "мистический", т. е. какой-то разум, а разум собственно конкретный, извне захватанный рассудочностью; и реставрируемый даже в истории работой сознания; в задании лично добиваться этого не какого-то разума, а разума собственно, уже ведомого Павлом и подлинными отцами христианства первых веков, -- уже путь жизни; и начало его здесь, сию минуту -- даже в моей абстрактной голове, которую надо критически вычистить, чтобы заменить ее вооруженной головой, т. е. облеченной в ум Христов (перья рыцарского шлема) с первого века нашей эры. Для Блока "Мистический разум только зарождается по-видимому". Не "мистический разум", а -- Логос Христа; и -- "зарожден" в первом веке; если мы XIX столетий "обспали" младенца в себе, то это наша вина. Этот "разум" вдохнут духом звучаний Св. Духа ("Дух дышит, где хочет"); и стало быть дышит: в "музыке" и в "мысли"; отсюда вычерченность для меня в 1903 году "мысли" и "музыки"; и отсюда, -- не дышит этот Дух в "мысли" и в "музыке" для Блока; отсюда мысль его <о> "мысли", как о "рассудочной схеме"; и отсюда мысль его о "музыке": она -- "двигается"; следовательно, она -- астартична; а проще было думать мыслями Владимира Соловьева -- мобилизировавшего тут мысли гностика Валентина; в "движениях" как таковых (в музыке, в ритме вращения планетных шаров, в диалектике), -- томится пленная, когда-то павшая, но освобождаемая Утешителем Душа Мира, Вторая София, -- София Ахамот.

"Но двоится твой взор, улыбается.

И темнеет грозой незабытой".

Задание христианского гностика, облеченного в шлем ума Христова ("рыцарь" Блока), освободить Ее силой в нем живущей Христовой "Мысли"; и не соблазниться о Ней, дабы чрез свой соблазн о Ней не ввести Ее, некогда соблазненную, вторично в соблазн о себе; иначе весь "гнозис", всё "делание", все "уже" и "пора" лишь приключение странное, романтическое, романическое, романное, анекдотическое; дальнейшая диалектика способна нас довести до психологии, диктовавшей "Гаврилиаду". Словом: в моей установке: "Если Она вне Христа", и если я в Ней и "к" Ней не со Христовым Импульсом, то -- случится "Гаврилиада", как только она изменит Облик; а она неизменно, как София вне Христа, ввергается в хаос, т. е. падает, изменяет облик, порождая своим страхом демонов (смотр<и> концепции гностиков), т. е. будущих персонажей поэзии Блока. Таково мне полусознательно еще мыслилось в то время; и потому-то я так боялся темы "страха" у Блока.

Мне страшно с Тобой встречаться.

Если "страшно" -- падение предстоит; может, -- есть уже; может -- даже и было.

Суммирую свои противопоставления позиции Блока в то время:

1. Она -- только дана "во Христе"; "София" -- "Христософия"; как таковая она -- "риза Христова", целое Христовой культуры, или церковь; но она же и "культура истории"; в таковом своем аспекте, мое "уже" включает и поворот в "назад"; в "катастрофичности" не только падение зданий "современных гробов", но и "восстание" мертвых; т. е. пресуществление прошлого.

2. Она -- не Видение, не Лик, но градация ликов (культурных эпох, систем мыслей), "ряд изменений милого лица" в круге этих изменений вокруг Солнца, извечно-сущего Логоса; но существо Логоса таково, что внутри его -- плерома, целое, в котором снято противоречие между покоем и движением; "прямой" изменений (пунктов) и "круга" догмата; предел понимания целого, что оно спираль, т. е. "прямая+круг", т. е. "движение+покой", текущее+вечносущее, "повтор в вариациях", и "вариация повтора", т. е. перевоплощение: пифагорейства (и в его математич<еском> взятии, как "Числа", и в его квази-"мистич<еском>" восприятии, как эсотерич<еской> школы с "перевоплощением в центре").

3. "Импульс" существеннее Лика; "Импульс" -- безобразное, пронизывающее, с чем соединен до дна; я не имею Лика "Я", но в "Я" имею знания большей достоверности, чем "личные"; "личные" знания (от "Лика") требуют доказуемости (измерения, взвешивания, описания); знания о "Я" -- аксиоматичные; и первая аксиома этих знаний: "Я есмь Я"; вторая: Два "Я" суждения "Я есмь Я" прочитываемы: "Христос есть "Я" во мне". (Тут вся громада Павлова гнозиса). То, что я ныне внешне называю "Импульсом", в 1903 году я называл "Духом музыки"; и Он же был мне "Дух мысли". В этом "Духе" (внешний знак его, что он дух кипения, движения) взято должно быть и видение, и Образ; тогда он -- "прообраз"; всякий образ может стать "прообразом"; "прообразует" его "умное делание" во мне; для этого-то и нужен путь; "пора", "уже" зависит не от вне меня лавины событий, в которые я вовлекаюсь, а от меня в "умном делании"; в правилах вооружения (см. о вооружении мечом, шлемом, бронею, щитом и т. д. у апостола Павла).

Так бы я сформулировал из 25 года намечавшиеся во мне в 1903 тенденции к гнозису Софии; в этом гнозисе она стояла "Христософией" Якоба Беме и Влад<имира> Соловьева (прибавлю: "И -- Штейнера"); встреча человека с ней -- в антропософизме, особом завете с культурой истории; "антропософии" в 1903 году у меня не было; но она тенденцировалась всею целеустремленностью к внятному миросозерцанию; и это миросозерцание я называл то неопределенно "Символизмом" (в 1903 году), то негативно его определял, как "Эмблематика Смысла" (с 1906 до 1912), пока оно для меня не определилось позитивнее и центральнее, как моя нынешняя философия культуры, где Антропос (субъект лирики молодого Блока) и София ("Она" этой лирики) воссоединяются в Новом Завете, в Третьем, их вяжущем; и это Третье -- Христос, из II пришествия действующий: в Нем София -- Христософия; в Нем "Я" -- высшее "Я" ("Ма-нас", или "мистический разум" Блока, которого, по-видимому, он недооценил, как разум par excellence: ум Христов).

Из этой установки ясно до "nec plus ultra" и qui pro quo между Бугаевым и Блоком, заострившееся в "вопроснике" Бугаева и в ответе на него Блока. И становятся понятным<и> вопросы Бугаева: "Образы (о Ней)... только ли образы (иконы), или прообразы? Может ли прообраз стать тем, что он прообразует?" Читая эти свои фразы теперь, невольно смеюсь: "Боже мой, -- сколько хитрости, тактики, мировоззрительного "пыла" гнездится в них?" Вопрос об образах (иконах) и прообразах есть вопрос об Иконах и Духе, могущем обойтись без икон; я не был "иконоборцем" никогда; но я часто в гипертрофии эйдоса видел вторжение эйдолизма, идолопоклончества; и хотя "икона" Блока была "новой" иконой, она для меня уже была под опасностью "фетишизма"; и эта опасность -- 1) формализм (ибо -- "элеатская" неподвижность), 2) имажинизм без инспира-тизма (символ последнего не "Лик", а "Импульс", "дух музыки", "ритм", "разум"). Второй вопрос -- о "воплощении": как может образ стать тем, что он прообразует? Проблема "воплощения" для меня -- в проблеме Логоса; и стало быть: в вопросе для Блока зарыта постоянно мной в ту пору зарываемая "собака", т. е. не "собака", а -- "вопрос единый": как у Вас дело обстоит со Христом? "София" во всех моих подозрениях тогдашнего времени не воплощаема в Лицо, как Логос в Иисуса; предел узнаний о Софии -- предел символизма. Символ становится воплощением не в Ней, а в Логосе (смотр<и> внятные слова об этом у меня в предисловии к "Символизму").

Ответ Блока: Она, воплощенная в мир реально, как душа мира, в народы "воплощена" потенциально. (По Соловьеву она уже загадана в Человечестве всем, ибо Она -- Идея Человечества). Но -- "ОНА скорее может уже воплощаться в отдельном лице". Для меня такого рода "воплощение" еще не воплощение, а сквожение, прообразование, символизм; опасная тенденция видеть Ее воплощенной в "одном лице" -- постоянный предмет разговоров о Блоке с Соловьевыми, с Петровским; и постоянный уклон для нас того времени в ересь "Шмидтизма" (А. Н. Шмидт в то время вообразила себя одним из перевоплощений Мировой Души); в дальнейших словах Блока опасность грубого и буквального "воплощения" рассеивается словами "приближение", "дуновение", "настроение", явление Ее "под оболочкой зримой". Стало быть, для меня: символизм, а не воплощение, ибо воплощение не в "над", или в "под", а "в" оболочке. А если дуновение, приближение, значит -- движение навстречу, т. е. движение, заподозренное в Ней Блоком (или мой "Дух музыки" того времени). "Я чувствую Ее, как настроение, чаще всего". Опять -- дух музыки. "Думаю, что можно ее увидеть, но не воплощенную в лицо". Но это для меня -- не увидеть, а услышать: не имагинация, а инспирация: "Само лицо не может знать, присутствует Она в нем или нет". Для меня <в> 1903 году это был вопрос еще, как такое присутствие возможно; и боязнь "спиритизма"; и думы о Блоке, не увидел ли Ее под оболочкой своей невесты; и отсюда проблема: что есть Л. Д. в судьбах мистики Блока. "Общество (народ)... для моего сознания... извергается". Так было в 1903 году, когда Блок совершенно расключил тему Софии в ее аспекте (вернее, ограничении), как народной Души, -- в ущерб народу и во славу Софии; через несколько лет, именно поэтому, он опять расключает тему народа в Софии, извергая последнюю из проблемы своей "Интеллигенция и народ". Как не увидел он, что в ставимых им вопросах в разрезе русской жизни та же тема Интеллекта (т. е. Логоса) и "стихии" (астрального тела); проблема Манаса: соединить Интеллект (Интеллигента) с астральным телом своим (народом); в искании конкретном этих путей самое "хождение в народ" есть тема гностическая; разрешение проблемы конкр<етного> Разума (Манаса) по Штейнеру -- тема культуры России; в ней тема расключенности Интеллигенции и народа своеобразна, полна и надежд, и опасностей, ибо от нового воссоединения Интеллигенции и Народа зависит самое будущее культуры Манаса; здесь все символично: Христос, София, загаданная христософичность, как культура Духа, роль России в этом задании; и эмблема нынешней расключенности: проблема "Интеллигенция и Народ", т. е. тема, выдвигаемая Блоком с 1908 года. Как в 1903 году неправомерно "изверг" народ из сферы своей "мистики", так в 1908 неправомерно "изверг" проблему Христа и Софии из своего "народничества". Одно вытекает из другого.

Расключение, по-моему, от неумения увидать Ее связь с народом, с человечеством, с Культурой Истории, с темой воплощения; и стало быть, с темой Христа. Отсюда ясно: "Я скажу, что я люблю Христа меньше, чем Ее". Христос по Блоку "не разделен с обществом" (то же письмо); но в "обществе"-то впервые не только "мистически", а и "гностически" выявляется Ее связь с Ним; здесь Она -- Целое, Коллектив, Со- (со-знание, со-чувствие, со-действие), как Церковь, как Слова, и как Риза; вот где Икона вечно созидаемая и нерукотворная! А он не увидел Ее -- здесь именно; и оттого-то не увидел Ее со Христом, в Христе.

Ей отдал окончательность ("Она" -- не окончательна, а предконечна в Апокалипсисе, как "Жена, облеч<енная> в Солнце"; окончателен в Апок<алипсисе> -- Христос); не увидал в Христе "огня" Гераклитова ритма, ставшего и "Молнией" Меча и "Огнем" Конца и "светом Истины". Для него Христос только Добрый (читай -- "моралист", нечто вроде будцийского аскета: таков лик Христа у Блока: "Кроткий, немного грустный").

Дальше в письме тонкий подгляд в тайну о Ней, верней подслух дуновения: Она -- как Дух, как Св<ятой> Дух. Я был склонен задумываться о Ней так в 1903 году; теперь -- мне яснее тут образующаяся путаница восприятий, вскрыть которую нет времени (ибо вскрытие -- трактат); тема "Она, КАК Св<ятой>Дух" есть аберрация темы "Она и Св<ятой> Дух"; скажу лишь в неразвернутом намеке: тема "Она и Отец" есть тема 1+4=5; "5" число человеческое; тема "Она и Сын" есть тема 2+4=6, или тема "мистерии любви" (тема Церкви); а тема "Она и Дух" есть 3+4=7; это -- тема ритма 7 этапов истории всей культуры; это тема взятия всей культуры в Ней, или тема антропософности понятия "культура"; отсюда имманентность Ее культуре в новом разрезе сознания; и отсюда же -- расширение в культуре прежде утаенного Ее образа (ссылка на поэтов). Это расширение -- движение Ее навстречу к нам; но последнее -- отражение Ее движений в нас; Она в нас движется, как Премудрость и как Правда, и иногда как Совесть; и тогда Она -- Дева Обида: плещет "на туманных скалах". Всюду в нас Она -- культура сознания; и вне нашего сознания в нашем здесь нигде Ее нет; в "там" духовного мира Она -- во Христе; и вне Его -- Ее нигде нет. Так что Она -- в движениях sut generts; и Она всегда между человеком с одной стороны и Христом с другой; так и брал Ее Соловьев; и оттого называл "Девой Радужных Ворот". Она -- подвижна и срединна (в хорошем, а не дурном смысле слова), как всякое со-, а не как "интер-": как со-циал, как со-национал, как со-личие, как со-знание и т. д.

По Блоку Она -- Неподвижна и Окончательна.

И тут -- гипертрофия для меня Ее (недопустимая!); в разрезе "мистики" это ведет к срыву; в разрезе мысли -- к догмату элейской формы; в разрезе "гнозиса" -- к аберрации (т. е. к тому, что в первых веках называлось "ересью").

Письмо от 18 июня меня взволновало: 1) огромностью темы, 2) впервые для меня открывшейся миросозерцательной четкостью (пусть ложной), 3) изумительной талантливостью проведения темы по моим "вопросам", 4) и наконец ясно вскрывшимся мне узнанием о Блоке: у него нет знания о Христе!

Последнее было для меня горько.

-----

¹ Ответ на п. 19. Весь текст письма Блока Белый включил в "Воспоминания об Александре Александровиче Блоке" (Записки мечтателей. 1922. No 6. С. 25--28). Развернутую интерпретацию этого "замечательного письма" Белый дал в "Воспоминаниях о Блоке" (О Блоке. С. 46-- 48).

² Образ из стихотворения Белого "Ласка" (см. с. 48 наст. изд.).

³ Обыгрываются строки из стихотворения Белого "Возмездие": "...но стою я, как идол над кручей, // раздирая одежды свои" (Золото в лазури. С. 229). Впервые опубликовано в составе цикла Белого "Призывы" в альманахе "Северные Цветы" (М., 1903. С. 36--38) под заглавием "Четыре отрывка".

⁴ Формулировка из стихотворения Ф. И. Тютчева "Иным достался от природы..." (1862), обращенного к А. А. Фету: "Стократ завидней твой удел".

⁵ Формулировка из того же стихотворения Тютчева: "Не раз под оболочкой зримой // Ты самоё ее узрел..."

⁶ Мф. XI, 28: "Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас".

⁷ Образ из стихотворения Вл. Соловьева "Das Ewig-Weibliche" ("Черти морские меня полюбили...", 1898): "В свете немеркнущем новой богини // Небо слилося с пучиною вод".

⁸ Молитвенная формула.

⁹ Героини трагедий Шекспира ("Гамлет") и Гете ("Фауст").

¹⁰ Ср. заглавие 1-го раздела первой книги Блока "Стихи о Прекрасной Даме" (М., 1905): "Неподвижность".

¹¹ 1 Ин. IV, 18: "В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх; потому что в страхе есть мучение". Впоследствии Блок использовал эту фразу как эпиграф к драматической поэме "Песня Судьбы" (1908).

¹² Фразы из стихотворения "Музе" ("Надолго ли опять мой угол посетила...", 1857) Фета и из стихотворения "Гимн" ("Hymne") Шарля Бодлера, входящего в его книгу "Обломки" ("Les épaves", 1866): начало заключительной строфы ("A la très-bonne, à la très-belle"), в переводе Эллиса: "Тебе, прекрасная".

¹³ Цитата приводится по автографу стихотворения, сохранившемуся в архиве Блока; ст. 2 в оригинале: "Белый пух на синей..."

¹⁴ Это письмо С. Г. Карелиной в архиве Блока не сохранилось.

21. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

Июля 14-го <1903. Серебряный Колодезь>¹

Милый, дорогой Александр Александрович,

Только 1-го июля получил Ваше письмо, помеченное 18-тым. У нас долго не ездили в город. Вероятно, оно пролежало на почте. Если я не сразу Вам ответил, так это потому, что отвратительно себя чувствую. Какой-то нервный упадок сил. Впрочем, теперь мне немного лучше.

Многое накопилось у меня сказать Вам, но бумага часто не выдерживает того, что доступно голосу, интонации, жестам, особенно когда созерцание указывает на все более утонченные оттенки всё того же, а слова остаются всё так застывшими. Вот почему мой девиз -- молчание, особенно в печати, выражающийся, если угодно, истерическим "бунтованьем". Я первый знаю, что это и смешно и внешне, но коснувшись того, чему нет названья, -- умолкаю. И вот роль юродивого, анархиста, декадента, шута мне послана свыше. С покорностью принимаю ее. Что же касается до главного пункта нашей переписки, то прежде всего я -- вопрошающий, вопиющий, обнажающий пристрастие мысли к заветному души, протестующий, для собственного "закала" подчас срывающий видения. Вот почему даже Вам я задал столько внешних вопросов. Прочтите же без содрогания и нижеследующие мои слова: они -- только покров, наброшенный на меня, покров, с которым еще не пришло время мне расстаться.

Позвольте возразить Вам прежде всего относительно Вашего понимания скепсиса.

Противоположения между критицизмом и символизмом (внешним термином мистицизма) -- не существует для нашей мысли. Второй (т. е. символизм) есть только углубленный критицизм, причем процесс углубления совершался не только в тайниках мысли, но и на протяжении всей истории философии -- от Канта и до наших дней, открыто, среди бела дня. И если спали те, которые не подозревали, куда ведет переживаемый кризис, так в этом не повинна ни мысль, ни критицизм как миропонимание (я не упоминаю о скептицизме, как о чем-либо самостоятельном, ибо это -- только серединность, не имеющая никакой подкладки, это только "здравый смысл", который учит, например, что солнце ходит вокруг земли, земля неподвижна и т. д.). Кантовская теория познания есть необходимый переход от плоского миропонимания к глубинному -- вернее, начало перехода, ибо конец его необходимо в символизме и т. д.; это своего рода доказательство от противного или, по гениальному определению Шопенгауэра, -- огромный скачок от посылок к основанию (подразумеваемому у Канта и выясненного лишь после Соловьева, Ницше, т. е. в наши дни). С замечательным остроумием Шопенгауэр подробно останавливается на необходимости рассмотрения Канто-Платоновской системы, а не кантовской или платоновской в отдельности, находя, что Кант и Платон -- две половинки, которые всегда подразумевали себя (Платон -- Канта, Кант -- Платона). Если и возможно сомневаться относительно Платона (подразумевал ли он Канта), то многое говорит в пользу существования у Канта чего-то своего, интимного с платоновским оттенком. Наша философская система, если официальное существование ее необходимо, не должна обходить ни Канта, ни Платона, а преодолевать и того, и другого. Мы должны уметь спускаться к Канту, если претендуем на духовное руководство -- мы, мистики... В настоящую минуту вот конспект огромного перелома, внешний рычаг, перевертывающий многое:

Кант. Существует мир нуменов, недоступный нам (многие, желая внести поправку, говорят "недоступный мышлению", но они вносят серединную поправку). Шопенгауэр. Кант нестрого определяет сущность понятия, не останавливается на связи между понятием и тем, что рождает его. Отсюда даже он путает формы закона основания. Следствием является непризнание Кантом интуитивно-психологического (гениального) мышления, на стороне которого все преимущества.

Ницше. Признавая метод психологический, Шопенгауэр не делает всех важных выводов, вытекающих из признания его, что стоит в связи с пониманием воли метафизической -- этого абстрагированного понятия -- как некоторой сущности. Есть лишь "моя воля". Отсюда "эго--теизм".

Гартман. Бессознательное заключает в себе и волю, и представление. Подстилая явления, будучи их фоном -- бессознательное и есть то, что Шопенгауэр неверно считал метафизической волей. В нем (в бессознательном) тонет все личное (и воля между прочим). Отсюда "пан--теизм". Метод откровений (см. о мистиках у Гартмана)².

Мой метод -- есть откровенный и истинный: эго-пантеизм современной теософии, признающей в личном начале человека вечной сущности, а следовательно и Кантовская теория познания меняется (теория познания Соловьева), соединение личного с вечным в символе (символизм) и наконец высочайшая формулировка новой и вечно-старой тайны о двуединстве...

Вот наше знание твердое, уходящее корнями во все системы мысли, но само оно не мысль, а именно "знание", уверенность, к которой необходимо пришло, приходит и будет еще долго приходить разделенное человечество. Назад пути нет: критицизм, лежащий глубоко в основе этой уверенности, запер обратный выход. Не могут быть теперь разговоры о схоластике и несхоластике, рассудочности и нерассудочности, ибо что такое рассудочность? Воистину она лишь межа между досознательным и сверхсознательным и межа хорошая, верная, нестираемая. Не может быть речи о сознании, как о чем-то противоречащем мистике. Может ли противополагаться безотносительное отношению? Речь может идти лишь о ступенях без- и сверх-сознательного, оттененных сознанием, и в этом великая польза его.

"Два преобладающих настроения -- мистическое и скептическое"... "Скептицизм лежит камнем на дороге и объехать его нельзя" (Ваше письмо). А я прибавлю: "Да и пусть себе лежит камнем... Объезжать его совсем не надо"...

Если скепсис и может преградить путь, то это только житейски здравомыслящий скепсис, приводящий к очевидностям вроде: земля неподвижна, а солнце вертится вокруг земли и т. д. Сжечь его -- значит углубить его до критицизма и еще далее углубить: привести к символизму. Да для этого великого дела следует объездить все дороги, ища камней преткновения, привить себе все сомнения и недоумения, чтобы все преодолеть! Так как человечество растянулось длинной вереницей и в то время как немногие идут от сознания к знанию, большинство еще только поднимается от бессмыслия к мысли и сознанию. Следовательно, чем больше скепсиса вокруг нас, тем все-таки лучше, ибо человечеству нужно пройти "сквозь строй" и чем скорее, тем лучше... Слыша о распространении атеизма, о гонении на христиан, я часто радуюсь, ибо все больше и больше подготовляются они к пониманию вершинных глаголов.

"Скептицизм" -- само это слово исчезнет!.. Возьмите древнеиндусские прозрения вроде Веданты и Йоги, или позднейшие вроде Бхагават-Гиты -- там "уже" нет наших "камней преткновения". С этой точки зрения богословская диалектика для сознающих и знающих может осветиться иным светом: все это может оказаться тончайшими видениями, противополагаемыми тончайшим же видениям; диалектика в видениях возникает из желания разогнать существующие в "методах искренности" оптические бездны, обманы, аберрации и т. д. (лично, например, я считаю столь излюбленное видение бездны под ногами оптическим феноменом, где уклон по ту сторону принимается за бездну в силу изменения направления уровня в противоположную сторону; точно так же "безбрежность" пробуждающегося хаоса -- оптический феномен). Вот почему лично я не смотрю на свои вопросы, как на диалектику, схоластику; это даже не "психологический вопросник", а вопросы о "видениях", выраженные намеренно сухо и внешне, но зато сознательно внятней.

Далее...

Сознавая преимущественную важность религиозной жизни народа, необходимо дать себе отчет в видениях с точки зрения передаваемого нам всеобще признаваемого Откровения. Важно проверить свои видения системой видений других (ибо и другие видели, да еще и как!). Отсюда: насущная важность уяснения себе; богословско-догматические споры существуют и у видящих; с этим считаться все-таки необходимо. Нужно и знать, и сознавать свои моления, восторги, тайно-сладкие чаянья, раз желаешь приобщить к ним и других, а такое желание необходимо в религиозно-организованном обществе. Вот Вы, например, больше любите Ее, чем Христа, а я когда-то тоже любил Ее больше, но я тогда не знал Христа, не знал чувства Христова, Его дуновения. Теперь Она для меня -- вечно-дорогие врата к Тому, что за Ней. Если Она -- небо, Христос -- второе... И я больше люблю Христа. Вот уж несовпадение в видениях наших: не есть ли оно импульс к изысканию причин такого несовпадения. Вот откуда и начинается частная замена "вершинно" не всем доступных "глаголов" богословствованием. Мы все знаем, что такое схоластика. Мы не должны бояться схоластики, если мы сознаем, где теперь мысль... Схоластика -- наше орудие, при помощи которого часто располагаем целую систему последовательно развертывающихся символов. Право быть господами, а не слугами схоластики, воистину, мы завоевали. Если схоластика низинна, неогненна, то она все-таки отражает верные контуры виденных образов... Мое видение, несмотря на всю его огненность, раз я его выражаю горным наречием, не будучи пророком, может Вам показаться лишь образным выражением. И обратно...

В Христовом Лике для меня три цвета: бархатнобелый (Св. Дух, человеко-божеское) фон, переливающий в голубое и наконец совершенно голубые, ослепительные пролеты (Сын Божий, богочеловечество). И все это резко очерчено узкими полосками пурпура (Отец). Христос -- узел между символом и воплощением. Вот скажу своим жаргоном, по всей вероятности непонятным, но мне дорогим, ибо он выражает метод, которым я для себя лично сделал не одно теософское открытие, -- вот скажу: голубое -- это белое, сквозящее вне-цветным, символом Отца на символическом плане ("Принимая Меня, принимаете Отца")³. Пурпурное -- символ Отца на воплощенном плане. (Он замыкает спеюгр; спектр

img src="b04.jpg">

До грехопадения так и было со спектром; он был замкнутой линией. Грехопадение -- ошибка благодаря смешению огненно-красного с огненно-пурпурным, и отсюда срыв). Пурпур -- тот огонь Отца, которым Христос сожжет землю и который для праведных будет восторгом, а для грешных озеро огненное, в которое будут повержены вместе со смертью ("И смерть, и ад повержены в озеро огненное"...)⁴. Белый цвет -- предвкушение Христова II Пришествия через св. Дух -- предвкушение св. Духом. Но белое есть лишь нечто от Христа -- одна только группа Его свойств. (Определение Христа, как Доброго, не подходит к Его Лику).

Она -- Лучезарная Подруга -- манит нас к себе розовым {По крайней мере ее общедоступное, первое определение таково, т. е. розовым. (Примечание Белого.)}. Розовое или: 1) белое + красное, 2) белое + пурпурное. Красное -- багряница страданий, сжигание греха, искупление, 1-ое пришествие; белое (св. Дух Утешитель, Предтеча II пришествия)} розовое -- узел между Христом II пришествия и 1-го пришествия. Она не узел ли между Христом и нами -- окно мира, дверь, "Дева Радужных Ворот" и т. д. Вот одно Ее существенное определение.

Пурпур -- от Отца. Белое -- человекобожеское, а еще не богочеловеческое, утешенное св. Духом. Розовое -- св. Дух, Которого Он посылает, и Который исходит от Отца (пурпур). Она -- "не св. Дух ли Утешитель?"

Вот другое Ее существенное определение -- это бездонно в Вашем письме... Более чем кто-либо я понимаю и чувствую весь raison d'être Вашего вопроса. Она -- двоится для нас (то розовая, то белая), то "вижу в свете зори я улыбку твою"⁵, то "белые (?) странные те же они" -- "белые ангелы, вставшие кругом"!..⁶И тогда она о неловекобожеском... Человекобог -- не Ее ли младенец, а может быть, не младенец Ее, а Она Сама с какой-то новой потусторонней плоскости. Есть нечто, что является то как Вечно-Женственное, то как убеленно-детское. (Будьте как дети, Ницше, детскость -- конец развития, цель, окончание истории). Отсюда еще шаг, и связь между белым младенцем, воплощением св. Духа Утешителя на Земле, и Ею, как Матерью... Еще шаг и.....в ней какое-то отношение двух разных начал, узел, перегиб, а вернее -- исчезает Она, а является Нечто, что может быть и Вечно-Женственным, и убеленно-мягким, детским, человекобожеским... И это Нечто -- не есть ли св. Дух Утешитель?.. Вечная Женственность -- только определение отсюда Чего-то в терминах феноменальных, ибо прилагательные женственный, мужественный говорят о поле, а пол, вопреки Розанову, феноменален и только. Углубляясь до нуменального, пол через аскетизм себя отрицает в феноменальном, как и скепсис, -- оба суть змеи, кусающие свой хвост, и следовательно, конечно: "Перенесение плотских животно-человеческих отношений в область сверхчеловеческую есть величайшая мерзость" (Вл. Соловьев)⁷. Только потому я и позволил себе делать такие странные (bizar<r>es) сопоставления...

Не знаю, понятно ли Вам это?.. Я так неумело выражаюсь, да и спешу окончить письмо (тороплюсь -- уезжают в город).

Дорогой Александр Александрович, к моему прискорбию некоторые обстоятельства не позволяют мне покинуть мою маму, которая после кончины отца очень скучает, и я не могу быть у Вас на свадьбе⁸. От души поздравляю Вас и желаю Вам счастия -- Христос да будет с Вами.

Остаюсь любящий Вас
Борис Бугаев

P. S. Будьте любезны, пришлите мне Ваших стихов, я так привык к ним, так люблю и ценю их...

Чтобы получить их наверное, посылаю Вам в свою очередь свои, но предупреждаю -- они не интересны (внешни).

P. P. S. Напоминаю Вам о карточке, которую Вы мне обещали.

          ВЕЧНЫЙ ЗОВ

Пронизала вершины дерев

Желтобархатным светом зоря.

И звучит этот вечный напев:

"Объявись -- зацелую тебя"...

Старина в пламенеющий час,

Обуявшая нас мировым, --

Старина, окружившая нас,

Водопадом летит голубым.

И веков струевой водопад,

Вечно грустной спадая волной,

Не замоет к былому возврат,

Навсегда засквозив стариной.

Песнь все ту же поет старина.

Душит тем же восторгом нас мир.

Точно выплеснут кубок вина,

Напоившего вечным эфир.

Обращенный лицом к старине,

Я склонился с мольбою за всех.

Страстно тянутся ветви ко мне

Золотых, лучезарных дерев.

И сквозь вихрь непрерывных веков

Что-то снова коснулось меня, --

Чей-то грустно-задумчивый зов:

"Объявись -- зацелую тебя..."

Проповедуя скорый конец

Я предстал, словно новый Христос,

Возложивши терновый венец,

Разукрашенный пламенем роз.

В небе гас бархатистый пожар.

Я смеялся фонарным огням.

Запрудив вкруг меня троттуар,

Удивленно внимали речам.

Хохотали они надо мной,

Над безумно-смешным лжехристом.

Капля крови огнистой слезой

Застывала, дрожа над челом.

Гром пролеток, и крики, и стук,

Ход бесшумный резиновых шин --

Липкой грязью окаченный вдруг

Побледневший утих арлекин.

Я сижу под окном.

Прижимаюсь к решетке, молясь.

В голубом

Все застыло, искрясь.

И звучит из дали:

"Я так близко от вас,

Мои бедные дети земли,

В золотой, янтареющий час..."

И под тусклым окном

За решеткой тюрьмы

Ей машу колпаком:

"Скоро, скоро увидимся мы"...

С лучезарных крестов

Нити золота тешат меня...

Тот же грустно-задумчивый зов:

"Объявись -- зацелую тебя!"...

Полный радостных мук

Утихает дурак.

Тихо падает на пол из рук

Сумасшедший колпак.⁹

          НАЧИНАНИЕ

Из царских дверей выхожу.

Молитва в лазурных очах.

По красным ступеням схожу

Со светочем в голых руках.

Я знаю безумий напор.

Больной, истеричный мой вид, --

Тоскующий взор,

Смертельная бледность ланит.

Тоске вашей нужно огня:

Дарую огонь свой -- тоскуйте...

Целуйте меня,

Целуйте...

Безумные грезы свои

Лелеете с дикой любовью,

Взглянув на одежды мои,

Залитые кровью.

Поете: "Гряди же, гряди"...

Я грустно вздыхаю.

Бескровные руки мои

На всех возлагаю.

Ну, мальчики, с Богом,

Несите зажженные свечи!..

Пусть рогом

Народ созывают для встречи...

Ну что ж -- на закате холодного дня

Целуйте мои онемевшие руки,

Ведите меня

На крестные муки!..¹⁰

          СМЕРТЬ

Гряда облаков

Отходит, как волны событий --

Как яснонемых жемчугов

Далекие нити,

На небо вернусь

Средь ясного часа.

Опять завернусь

В кусок голубого атласа.

Закатом блесну,

Горя в светомирных порфирах.

Опять утону

В эфирах.

Вас будут терзать

Вселенские бури,

Но буду я спать

В лазури.

Я брызну средь ясного дня

На вас золотыми снопами.

Узнаете снова меня,

Я буду над вами.

Когда, заблистав, как снега,

Вновь тучки на вас понесутся, --

Когда жемчуга

Прольются.

Для пророка, отца своего,

Мы построили храмы.

Не забудем его

Никогда мы.

Его нет. Он исчез.

Дни бесцветные, полные скуки...

Протянулись с небес

Вдруг снеговые руки;

Опустились воздушным кольцом

Средь тоскующих братии

И забылися сном

Среди облачно-бледных объятий.

Улыбнулись меж солнечных роз

В жемчугах ясных струй.

Ветерок нам принес

Поцелуй¹¹.

Комментарий Андрея Белого

19) К письму Б. Бугаева от 14-го июля 1903 года:

Всем высказанным в предыдущем комментарии, как содержащимся уже в моем сознании в 1903 году, и обусловлен мой ответ Блоку от 14-го июля.

Сознание трудности четко сформулировать разность подхода к "темище", к градации тем, из нее вынимаемых, и вызывает фразы: "Бумага... не выдерживает", "Слова остаются застывшими", "мой девиз -- молчание". Вместо расплетения путаницы, инакочтения символов, конкретно переживаемых нами обоими, я действую противопоставлением своего (оно -- легче расплетения): я пытаюсь лишь возразить на "скепсис"; и возражение против скепсиса -- тема о соединении символизма и критицизма; она -- введение музыки, ритма, Логоса и темы в вариациях (читай, всяческого "трансформизма") в сохлый слой мысли, в рассудок; вопрос не в ампутации периферического, засохшего слоя мозга, говоря образно, а в нормальном орошении его кровью Сердца, в изменении ритма пульсации крови, в принятии Импульса Логосической мысли в мысль Логики рассудка; ориентация на Канта -- попытка тогдашней эпохи, попытка не с достаточными средствами, ибо для этого надо было "платонизировать" Канта и пригласить для этой операции Шопенгауэра; в конечном счете -- от Канта ничего не оставалось; с 1905 года я эту попытку бросаю; и "подъезжаю" к здоровому ядру кантианства, проверчивая его шилом неокантианства; но сперва я проверчиваю "неокантианца" Риккерта шилом уже собственной теории знания (об этих попытках впоследствии отзывался сам Риккерт, что они -- попытки его "плотинизировать"; ему была подробно изложена критика его "Предмета Познания" в "Эмблематике Смысла"). Словом, у меня в связи с мыслью (с 1903 года до 1910) забот полон рот: занятия многотрудные, усилия невероятные, но взятые как крест в ясно осознанной миссии и "соединить критицизм с символизмом", и когда база для этого соединения готова, то готова формула перехода от "Эмблематики смысла" к проблеме мировоззрения у Штейнера; и отсюда к теории знания духовной науки. Но дорога уже видна: соединение эго-теизма Ницше с пан-теизмом Гартмана -- в теософии; соединение духа музыки с мыслью -- меняет самый взгляд на теорию знания. "Вот наше знание твердое, уходящее корнями во все системы мысли, но оно само не мысль", а именно "знание". Корни этого знания -- в конкретном разуме, который не "по-видимому" (как у Блока) есть в зародыше, а просто есть, мне дан в моем ведении Христова Импульса. Мне не страшен "скепсис" мысли (у Блока), который для него "камень преткновения". Я отвечаю: "Пусть себе лежит... Объезжать его не надо". Что же надо? Сказать ему, как параличному: "Тебе говорю, -- встань!" И тут же ссылки на прошлое мысли, на Веданту, на Бхагават-Гиту; взята тема истории мысли, как подлежащей терапевтическому действу силой Христова Ума; и выдвинута проблема исторического Откровения и исторического гнозиса Откровения. О "Ней" почти нет ни слова! Все слова вокруг Христа и о Христе, ибо Христос -- самое условие Ее возможности.

Все это, разумеется, в "пику" позиции Блока; и, разумеется, "пика" -- дружеская любовная! "Она для меня -- ... врата к тому, что за Ней". За Ней -- Христос; и ссылка: когда-то не знал Христа; теперь -- Знаю. Теперь делаю биографическое разъяснение: весной 1901 года еще не знал; или -- знал сквозь Нее; но с зимы 1901 года и особенно с 902 года -- узнал, как факт опыта; с той поры сама Она -- в теме Христа. "Я больше люблю Христа. Вот... несовпадение в видениях". И приглашение: искать причины несовпадения; зов к христианскому гнозису; и оправдание в нем даже "схоластики", как очертаний, хотя теневых, но совпадающих в контурах с вещами духовной действительности. (Опять -- "дружеская" пика.) И -- опять "пика": указание на эфемерность образов и образных выражений вне подлинного опыта Христо<ва> Гнозиса; и -- попытка (опять обреченная на неудачу, ибо "цветной символ" -- аллегория для Блока) в символах цвета сказать нечто о Лике Христа, -- не иконном, а, так сказать, встающем, как радуга, над источником, пронизывающем все существо, как... Христов Импульс. Внутри этого "Лика", как сотканного из цветов, одна малая часть цветового восприятия -- восприятия Ее в белом (сквозь Христа и Духа) и в розовом, как исторического становления, как культуры исторической (и в этом смысле, как культуры самой "исторической церкви").

Заключение: "Не знаю, понятно ли Вам это?" Знаю, что непонятно, ибо разошлись в оформлениях; теперь уже не искание встречи, а искание гнозисом обратить внимание А. А. на "мое", как отличное от его мира.

-----

¹ Ответ на п. 20. Помета Блока красным карандашом: "1903 -- июль".

² Белый отсылает к "Философии бессознательного" ("Philosophie des Unbewussten", 1869) Эдуарда Гартмана; вышла в русском переводе в 1902 году.

³ Мф. X, 40: "...кто принимает Меня, принимает Пославшего Меня".

⁴ Откр. XX, 14.

⁵ Неточная цитата из стихотворения Вл. Соловьева "Нет вопросов давно, и не нужно речей..." (1892); в оригинале: "В алом блеске зари я тебя узнаю, // Вижу в свете небес я улыбку твою".

⁶ Обыгрываются строки стихотворения Вл. Соловьева "Вновь белые колокольчики" ("В грозные, знойные...", 1900); в оригинале: "Белые, стройные // Те же они", "Ангелы белые // Встали кругом".

⁷ Цитата из авторского предисловия к третьему изданию стихотворений (Стихотворения Вл. Соловьева. Изд. 3-е, доп. СПб., 1900. С. XIII).

⁸ Ср. позднейшие мемуарные разъяснения Белого: "Внезапно отец умирает (от жабы грудной); переутомление, горечь внезапной утраты меня убивают; решают, что нужен мне отдых; и уезжая в деревню, отказываюсь от участия в свадьбе" (О Блоке. С. 51); "... после смерти отца я, устав, отказался от шаферства" (Начало века. С. 287). Возможно, более внятно Белый разъяснял причины своего отказа быть шафером на свадьбе Блока в неизвестном нам письме к С. М. Соловьеву, на которое последний отвечал 1 августа 1903 г.: "Совершенно понимаю, что ты не хочешь никуда ехать. Я тоже хочу безвыездно прожить в Трубицыне до конца августа и на свадьбу Блока не ехать" (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 203). По всей вероятности, стремление Белого и Соловьева уклониться от шаферства скрывало также идейную подоплеку, подразумевавшую и несогласованность между предстоящим жизненным выбором поэта и основными темами блоковской мистической поэзии. Когда Соловьев (в письме к Блоку от 3 августа 1903 г., см.: ЛН T. 92. Кн. 1. С. 334) сообщил о своем намерении не приезжать на свадьбу (позднее он изменил свое решение), Блок ответил ему (9 августа): "Скажу тебе откровенно: когда отказался быть Андрей Белый, я не почувствовал такого огорчения, как теперь. Потому что его лицо еще в тени для меня <...>" (Там же. С. 335--336).

⁹ Опубликовано: Золото в лазури. С. 17--20 -- с посвящением Д. Мережковскому и с дополнительной строфой.

¹⁰ Золото в лазури. С. 238--239 -- под заглавием "Мания", без 3-й строфы.

¹¹ Золото в лазури. С. 54--56.

22. БЛОК - БЕЛОМУ

<1 августа 1903. Шахматово>¹

Милый, дорогой Борис Николаевич.

Ваше последнее письмо прекрасно. Этим мне хотелось бы выразить Вам все многостороннее впечатление от него для того, чтобы приступить прямо к ответу.

Позвольте отвечать Вам не по порядку, а по мере встречи с излюбленным. И простите "интимности", если таковые встретятся.

Конечно, Вы "слишком рано встали над кручей"². Весь стиль звездной плеяды Ваших писем и творений свидетельствует о "бодром" настроении умытого серебряной росой, стоящего в сырости окна, звенящего в стекла, надеющегося на пробуждение... Они спят, Вы знаете сами, спят даже "открыв рот", посвистывая носом. И я говорю об этом именно потому, что Вы знаете это, может быть, лучше меня. "Озлобленный вздох" в миллион раз лучше благодушного позевывания. Ей Богу, если они проснутся, у них только расстроятся желудки.

Это -- рассуждение чисто "светское". Мне хотелось только начать с него, в виде "вступления". Но мне не выдержать его, и я перейду к "духовному".

Скорее всего, я не так выразился, когда писал Вам о скепсисе. Я хочу понимать его шире, не как филос<офскую> систему, не как житейскость.

Я думаю о скепсисе, который достоин содроганий. Его не надо "объезжать", но его и преодолевать рано. Что, если на нем строить?

Вечное призывание стоит меньшего, чем один огненный взгляд, одна улыбка, один жест, застигающий врасплох, кинутый людям, поднявший волосы на их голове. В одном из прежних писем Вы предположили возможность "ухода, забвения и начинания".

Уйти и забыть нам нет сил. В этом -- живая основа того скепсиса, о котором я говорю. Хорошо бы, ах, как хорошо, скажу я, остановиться, оглядеться, возрадоваться на все феноменальное, замереть от счастья перед "кажущимся", "являющимся" (φαινόμενον). Розанову хочется, может быть, устроиться так, но вся пружина его громадного (по-моему) творчества держится на трагедии (т. е., как всегда -- борьбе, страдании и беспокойстве). Те, котор<ые> приблизились однажды (хоть однажды!), -- не забудут, -- и уже этот крест тяжел. Нельзя забыть, и дверь прочна, только златотканный покров, образ на груди, восковая свеча в восковых руках -- укажут на вечно-звездный путь.

Я к ночи сердцем легковерней,

И буду верить как-нибудь,

Что жизнь, гася мой свет вечерний,

Укажет мне на звездный путь.

Полонский³

Я допускаю возможность нежелания проникнуть. Возможность желания обойти, уйти, забыть, сотворить крестное знаменье, прошептать слова заклятий, слова о пощаде. Невозможно! "О н и" застигают в пути, застигают в восторге. "Она" -- Одна приносит царственность, "они" -- клеймо. Тут -- мое "виденье", оно другое, чем у Вас. Цветов нет. Поднимается изнутри, застилает окружающее. Я не хотел "скепсиса", теперь -- хочу, потому что знаю неизбежность другого. Помню -- не забываю, уходя, не ухожу. Хочу молчать "по-человечески" примитивно, чаще и чаще предпочитаю это "истерическому бунтованью". Благодаря тому, что Вы в Вашем письме поставили окончательные грани (в вопросах о Христе и феноменальности пола), -- пишу Вам, по крайней мере, искренно, не то, что "признаюсь", а говорю опять-таки под строжайшим вопросительным знаком: зачем бы мне был подобный вышеописанному скепсис? Вот зачем:

1) Еще (или уже, или никогда) не чувствую Христа. Чувствую Е е, Христа иногда только понимаю.

2) Страдаю (?) крайним и_н_д_и_в_и_д_у_а_л_и_з_м_о_м (вытекает из первого?): люблю "махать колпаком" и не хочу "крестных мук"⁴. Не чувствую участия народа и общества в Ее Благодати. В жизни иногда отделываюсь презрением. Пишу стихи по преимуществу.

3) Вытекает из второго: страдаю ленью (как в узком, так и в широком смысле: обладая малым запасом положительных знаний), не чувствую глубокой потребности в них и нахлобучиваю метафизические фуражки то с тоской, то охотно.

4) Б_о_ю_с_ь еще (м<ожет> б<ыть>, перестану бояться) утратить Соловьевские костыли, подпиравшие меня сильно (при жизни Мих<аила> Серг<еевича>). Не переставая "тянуться в голубоватую мглу", рискую встретиться черт знает с кем. Угрожающие симптомы: никогда не предполагаю феноменальности пола, хотя это непременный (с точки зр<ения> единства) вывод из Соловьевских слов, цитированных Вами: (о перенесении животн<ых> отнош<ений>... велич<айшая> мерзость). Но...

...Не знаю внезапной причины, --

...Приходят веселые дни

(А. М. Добролюбов!!!)⁵

Вот, это главное.

Однако, я знаю, что Она отлична от Трехвенечной⁶. Знаю внутренно. Каково же отношение аскетизма к обеим -- не знаю... Все время ношу в себе неизгладимое подозрение: не исключает ли чистое (?) служение, пребывание в "свете немеркнущем Новой Богини"⁷ -- необходимость и самую возможность поэтического творчества? Если бы не стояли на пути постоянно пленительной загадкой стихи Соловьева и, в последнее время, Ваши -- я сказал бы утвердительно: исключает. Скажу даже так: именно Ваши стихи: они удивительны мне особенно по одной причине: при крайнем богатстве формы, еще более крайнем -- содержании и, наконец, главное, субстанции (неизреченности) -- полное отсутствие "натуралистических" образов (при реальности их). Вы купаете вещи в эфире, насыщаете их "горным воздухом". Даже "кентавры" таковы, даже Сомов!⁸ Я бы сказал, что Ваши стихи безгневны -- и сам Соловьев гневнее Вас в стихах. У него "созревший расцвет", "сладкая тоска"⁹. Несравненно "бесстрастнее"

"Ей машу колпаком:

Скоро, скоро увидимся мы"¹⁰,

чем:

"К нам скорей через запад дождливый --

Для тебя мы безоблачный юг"¹¹.

И вместе -- равно пленительно.

Напрасно сказали Вы, что эти стихи Ваши (последние) неинтересны. По-моему, так: первые (в письме) мне понравились далеко не все, дальше (в "Сев<ерных> Цв<етах>")¹² -- гораздо больше и полнее, эти же всего интереснее (хотя формы в Сев<ерных> Цв<етах> есть лучше). Соловьев и особенно Вы -- не задыхаетесь от песен, как Лермонтов, как даже Тютчев, как маленький, но важный Апол<лон> Григорьев, Фет, Полонский, -- как все, кто поет ныне (Бальмонт, Брюсов, Сологуб). И это -- непонятно мне. Соловьев, например, не усумнился в "бесплотскости" "Царь-Девицы" Полонского¹³, а я думаю наверное, что "яркий, влажный глаз", роняющий "ключи и капли слез"¹⁴, есть несомненный символ Другой... Ваши образы не имеют ни одной точки соприкосновения с этим. Загадка для меня.

Возвращаюсь к покинутому. Уйти и забыть нельзя -- "начинать?" Или это тоже, что "будем делать" из "Судьбы Гоголя", из II тома "Толстого и Достоевского"?¹⁵ Не хочу, не верю, если это то же. Ах, я перечитал "Войну и мир", прочел юношеские творения Достоевского. Этим отрезал себя от II тома, слава Богу, не хочу, не боюсь больше. Больше того: лучше скажу крупную пошлость: "его" жена умнее "его" (Мережковские)¹⁶. Извините...

Конечно, мне не хочется этого тона капризной дамы. Но я не трепещу перед "тайновиденьем плоти" и "тайновиденьем духа"¹⁷ -- этого нет. Ужаснее открыть окно в лунную ночь. Великолепнее услышать без слуха песню, голос.

Ваше "начинать", думаю, не то. Ваше "начинать" ужаснее, чем в стихотворении "Начинание"¹⁸. Оно неизъяснимо?

Ваш "эсотеризм" я нежно люблю. Не надо дальше. Это просто вытекает из самого важного для меня расхождения с Вами: Вы любите Христа больше Ее. Я не могу. Знаю, что Вы впереди -- без сомнений. Но -- не могу. Отсюда происходит: у Вас устранена часть мучительного, древнего, терзающего меня часто, мысленного соблазна: "вечной мужественности". Оттого Она мне меньше знакома. Оттого я кутаюсь часто в старый халат (символически). Мне бы место у настоящих декадентов -- без дна и покрышки. Но часто не хочется -- и отступаю еще назад.

"Там стерегут мое паденье

Веселых Ангелов четы".¹⁹

Милый Борис Николаевич, спасибо Вам за Ваши пожелания. Пожалуй, Вы не захотите писать, уж очень я высказался во многом "плоско". Я непременно пришлю Вам карточку, когда снимусь (думаю, скоро). Будьте здоровее, мне очень хотелось бы с Вами познакомиться. А вот -- стихи, но я-то уж предупреждаю справедливо, что они неинтересные и внешние, хуже прежних²⁰.

Любящий Вас Ал. Блок

P. S. 18-ого я уже буду в Петербурге -- на прежнем месте.

1 августа 1903.

Н<иколаевская> ж<елезная> д<орога>, ст. Подсолнечная, с. Шахматово.

Комментарий Андрея Белого

20) К письму Блока от 1-го авг<уста> 1903 года:

"Ваше последнее письмо прекрасно" -- первая фраза письма; это -- не ответ, а отход от ответа, как отход и апелляция к спящим: "Они спят". Ответ на мой тезис "принять скепсис" (для просвещения его Христовым Умом) понят А. А. неправильно, как искус "страхом". "Преодолевать его (скепсис) рано". Для меня -- "пора", ибо созрели условия для того в нас; тут мое "уже"; на это "уже" Блок отвечает: "Еще рано!" Вечное "changez" меж нами наших "еще" и "уже", -- источник стольких будущих даже житейских недоразумений.

В сущности мне не отвечает Блок. Но спрашивает: "Начинать?" Или это то же, что "будем делать" из "Судьбы Гоголя", из II тома "Толстого и Достоевского". "Не хочу, не верю, если это то же". (Боязнь "литературщины" и рационализации всяких начинаний.)

Письмо оканчивается: "Ваш эсотеризм" я нежно люблю. Это -- не ответ мне: не "гнозис" гнозиса моего, не отрицание, но и не согласие. Молчание!

"Приглашение" в первых письмах; и "отступание" от моего гнозиса теперь. Hésitation!

-----

¹ Ответ на п. 21.

² Обыгрываются строки из стихотворения Белого "Возмездие": "Слишком рано я встал над низиной"; "но стою я, как идол, над кручей" (Золото в лазури. С. 229); стихотворение было известно Блоку по публикации (в составе цикла "Призывы") в "Северных Цветах" (М., 1903).

³ Неточно приведена строфа из стихотворения "Вечерний звон" ("На все призывы без отзыва...", 1890). См.: Полонский Я. П. Соч. В 2 т. М., 1986. Т. 1. С. 257.

⁴ Обыгрываются строки из стихотворений Белого "Вечный зов" ("Ей машу колпаком") и "Начинание" ("Ведите меня // На крестные муки!.."), посланных Блоку при письме 21 (с. 83, 84 наст. изд.).

⁵ Строки из стихотворения "Подражание древним" ("Каждый звук церковного звона..."): "И не знаю внезапной причины, // Но приходят веселые дни" (Добролюбов А. Собрание стихов. М., 1900. С. 30).

⁶ Подразумевается образ "Изиды трехвенечной" из стихотворения Вл. Соловьева "Нильская дельта" (1898).

⁷ Строка из стихотворения Вл. Соловьева "Das Ewig-Weibliche" (1898).

⁸ Подразумеваются стихотворение "Кентавр" ("Был страшен и холоден сумрак ночной..."), опубликованное в составе цикла Белого "Призывы" в альманахе "Северные Цветы" (М., 1903. С. 31), и посланные Блоку в рукописи стихотворения "Встреча" и "Объяснение в любви", посвященные К. А. Сомову (с. 49--51 наст. изд.). Ср. заметки Блока в записной книжке (июль-август 1903 г.): "Мистический скепсис (задумчивость). Отсутствие натурализма в стихах Бугаева" (ЗК, 52).

⁹ Имеются в виду строки "Души созревшего расцвета // Не сдержит снег седых кудрей" -- из стихотворения "Воскресшему" ("Лучей блестящих полк за полком...", 1895), "И сладкая тоска" -- из стихотворения "Лишь только тень живых, мелькнувши, исчезает..." (1895).

¹⁰ Цитата из стихотворения Белого "Вечный зов", посланного Блоку в рукописи (с. 83 наст. изд.).

¹¹ Цитата из стихотворения Вл. Соловьева "Белые колокольчики" ("Сколько их расцветало недавно...", 1899).

¹² Имеется в виду цикл стихотворений Белого "Призывы", опубликованный в кн.: Северные Цветы. Альманах III книгоиздательства "Скорпион". М., 1903. С. 26--38.

¹³ Подразумевается интерпретация стихотворения Полонского "Царь-Девица" в статье Вл. Соловьева "Поэзия Я. П. Полонского" (1896) (Соловьев Вл. С. Собр. соч. СПб., "Общественная польза", б. г. Т. VI. С. 620-622).

¹⁴ Цитаты из стихотворения Полонского "Царь-Девица" ("В дни ребячества я помню...") (Полонский Я. П. Полн. собр. стихотворений. В 5 т. СПб., 1896. Т. 2. С. 201--203).

¹⁵ Подразумеваются финальные патетические формулировки в книгах Мережковского "Судьба Гоголя" ("Гоголь. Творчество, жизнь и религия"): "Мы хотим, чтобы жизнь была во Христе и Христос в жизни. Как это сделать?" -- и "Л. Толстой и Достоевский": "...ранним утром, когда вершины дубов еще во мраке -- мы уже светимся; мы видим то, чего никто не видит; мы первые видим Солнце великого дня <...>".

¹⁶ Подразумевается З. Н. Гиппиус, жена Д. С. Мережковского. О взаимоотношениях Блока с ними см.: Минц З. Г. А. Блок в полемике с Мережковскими // Наследие А. Блока и актуальные проблемы поэтики. Блоковский сборник IV (Ученые записки Тартуского гос. ун-та. Вып. 535). Тарту, 1981. С. 116--222; Королева Н. В. Неизвестные письма А. А. Блока к Д. С. Мережковскому и З. Н. Гиппиус в американском архиве // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1994. М., 1996. С. 27--43.

¹⁷ "Тайновидцем плоти", согласно концепции Мережковского, развитой им в "Л. Толстом и Достоевском", является Толстой, "тайновидцем духа" -- Достоевский.

¹⁸ Рукопись этого стихотворения была послана Блоку при п. 21 (см. с. 84 наст. изд.).

¹⁹ Автоцитата из стихотворения "Стремленья сердца непомерны..." (15 сентября 1902 г.)

²⁰ Автографы стихотворений при письме отсутствуют. Из ответного письма Белого выясняется, что в присланной подборке были "По городу бегал черный человек..." и "День был нежно-серый, серый, как тоска..."

23. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

Серебряный Колодезь. 19-го августа. 1903 года¹.

Милый Александр Александрович!

Великодушно простите -- я не понял Вас: ввиду того, что я понимаю то отношение к действительности, которое у Вас является скептицизмом "в общем смысле", как критицизм (не в философском разумном, а в разумно-мудром смысле), я и позволил себе так много возражать. Меня смутили слова. Так: критицизм Канта я отличаю от критицизма Ницше лишь дальнейшим видоизменением того же Кантовского критицизма. Скептицизм в Вашем смысле обнимает и теоретика Канта, и символиста Ницше. В принципе такого скептицизма уж не существует. Его превзошли. На деле еще предстоит преодолеть, чтобы строить на нем (Ваше: "Но его и преодолевать рано. Что, если на нем строить?" Вот именно для того, чтобы стать на нем, как на фундаменте, его и нужно стараться преодолеть. А то как же строить на непреодоленном?). Да и наконец следует преодолеть, чтоб замолчать, отделаться. Смотрите, как пыжатся рассуждать философы теоретики (Кант, Фихте, Лотце, Шопенгауэр) о внутренней сущности, и однако при всем богатстве форм ни одного субстанциального определения. Никакого знания. Разве Шопенгауэр. Нет, и это сомнительно. Ницше только усмехнется их стараниям да и вправе не понимать, опровергать их, глумиться: "Что это еще за птица -- внутренняя сущность? Что это за журавль в небе?.." И однако синицу-то в руки он несомненно дает и при этом не заявляет никогда ничего формально (как человек, уличенный в благодеянии, краснеет и сердито бормочет: "Что за глупости! Никакого благодеяния я не сделал. Мне же выгодно"...). А между тем Кант в своем фигурном синтезе (Кр<итика> Чист<ого> Раз<ума>, стр. 111--113) и трансцендентальных схемах (Кр<итика> Чист<ого> Раз<ума>, стр. 137, 138)² тщетно тщится³ и потом разражается непримиренностью, официально сохраняя за собой роль блюстителя порядка у запертой комнаты Вечности, охраняя Вечность от всяких "мальчишек мысли" (вроде Ницше). Узнаю тебя, папаша Кант, -- старая обезьяна!.. Узнаю вас, неокантианцы -- "философутики", преждевременно впавшие в детство кретины!

Они спят, живые мертвецы. Нет, они делают хуже, чем Вы говорите: они не только расстраивают себе желудки, но они имеют наглость, просыпаясь, подмигивать Вам: "Мы тоже понимаем... И мы декаденты... И мы разлагаемся (??!!??)..." Что может быть ужаснее проснувшегося трупа?.. Не знаю, как у Вас в Петербурге... У нас несносен этот многочисленный тип подмигивающих "не о том"... Неврастенические барышни, "несносные декадентские дамы", и всесторонние вьюноши, помешанные на эрудиции... Бывали случаи пробуждения старцев -- это ужасно... Утешаюсь, что это только в Москве, а уж давно решено, что Москва -- декадентский городок... Я, как и Вы, враг всяких поспешностей, основанных на легкомысленной позе и глупом желании не дать себя догнать. В теоретическом отношении я консервативен: рано отказываться от философии, как то пытаются Брюсов, Бальмонт и др.... Надо суметь преодолеть. Надо, уходя, оставлять вехи. Слишком легко летать без границ с легким багажом: как бы не перелететь, так что и примитивной рассудительности лишиться, и глубины перспективы (эзотеризма) не дать, что и случилось с "Новым Путем" -- этой бессодержательной опереткой в журналистике.

Я ценю Розанова, но и он не вытанцовывается ни во что (боюсь, как бы не оказался и он пустоцветом). В самом деле: хотя бы в вопросе о браке: дает ряд глубинных созерцаний (с которыми я не согласен очень часто), бросает их мимоходом, высвечивает то здесь, то там жизнь; две альтернативы: или совокупить прозрения в одно целое, приделать к этому зерну ходы от обыденности, т. е. дать понять и "малым сим", или же молитвенно преобразить себя, на себе показать. А то ведь нельзя же в сотый раз и все в тех же выражениях все то же писать... Брюсов верно пишет мне: "Он (Розанов) прилагает свои откровения, виденные им при "сапфирных" молниях, к вопросу о петербургских мостовых. Не разобрав в чем дело, он при всяком стечении народа начинает кричать: "Что? Пол? Мистическая тайна брака? Центр тяжести в сокровенном месте! Приложение силы в точке деторождения"". И т. д.⁴

Губит, губит Розанова многописание и благодушество. А это редкий, блестящий, несравненный талант... А потом зачем он религией прикрывается и почтенных протоиереев морочит?

"Люблю "махать колпаком" и не хочу "крестных мук"..." А ведь после мук-то приятней махать колпаком. Тогда-то и махать... А то ведь можно намахать из голубоватой мглы черт знает чего и кого (Ваше: "рискую встретиться черт знает с кем"). Всякой дряни "ноне" бродит "чертова тьма", малюет на полотне "райские прелести", и многие из Ваших петербуржцев никак не способны отличить светящееся изнутри от намалеванного (говорят, кто-то желал полететь в бездну "вверх пятами"⁵, а наткнулся на протянутый картон, где оные страсти были старательно разрисованы... Очинно удивлялся...). Нет, слишком еще рискованно похерить Соловьева, а его ой-ой как желают похерить... Да костист больно -- не проглотишь, жиловат -- не прирежешь...

Ваши стихотворения мне очень нравятся, хотя и менее, чем те, которые Вы мне прислали в предыдущую присылку (еще зимой). А странны они... "Черные человечки" -- ой знаю, знаю...⁶ У Вас в Петербурге, говорят, этого еще больше. Странное дело: стихотворение "День был нежно-серый, серый, как тоска...", изумительное по глубинной реальности, незабвенности, мне напомнило Врубеля -- этого никем не оцененного титана русской живописи... ...А это "Может быть, скатилась красная звезда"¹ -- изумительно.

И скатилась, скатилась, испугала нас: "И увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладезя бездны" (Откр. IX, 1).

Никого нет, кроме Вас, кто бы так изумительно реально указал на вкравшийся ужас. Знаете, я боюсь: куда приведут такие стихи? Что вскроют, что повлекут за собой?...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И Осень сказала: "Да уж сумею, сумею я летние изумруды переплавить в золото и багрец"... С той поры началось увядание. На изумрудном фоне показались пятна золота -- пурпурного золота, чтоб засохнуть, свалиться, пролететь. Милый Александр Александрович, накопившиеся времена пролетали тут. Приближался полновременный день -- день осенний.

Вот сижу на террасе и пишу Вам. Шумят деревья. Большие желтые листья, срываясь, проносятся. Летят, улетают, как времена. Вечно-грядущая, нежная, милая, ясная близость пересыпает жемчугами -- и брызжут, и бьют в оконные стекла капли эти -- слезы осени...

Чье-то похолодевшее лицо так просто улыбнулось, закрыло тонкими пальцами глаза. И шепчет, и шепчет: "В безвременье... на далекую родину... сквозь мир... улетим -- сквозь мир улетим!..." Хочется крикнуть: "Милая, Неизвестная, Дорогая... Что уж тут -- летим!.." В воздухе пляшут атласы Ее воздушно-прозрачных риз. Несется. Несутся ветром атласы Ее воздушно-прозрачных риз. "Она есть дыхание силы Божией и чистое излияние славы Вседержителя, почему ничто оскверненное не войдет в нее. Она есть отблеск вечного света и чистое зеркало действия Божия и образ благости Его. Она -- одна, но может все, и пребывая в самой себе, все обновляет, и, переходя из роду в род в святые души, приготовляет друзей Божиих и пророков. Она прекраснее Солнца и превосходнее сонма звезд, в сравнении со светом она выше... Она быстро простирается от одного конца до другого... Я полюбил ее и взыскал от юности моей, и пожелал взять ее в невесту себе и стал любителем красоты ее. Она возвышает свое благородство тем, что имеет сожитие с Богом, и Владыко всех возлюбил ее: она таинница ума Божия и избирательница дел Его... Чрез нее я буду иметь славу в народе и честь пред старейшими, будучи юношей... Чрез нее я достигну бессмертия и оставлю вечную память будущим после меня... Она во время погибели нечестивых спасла праведного, который избежал огня, нисшедшего на пять городов... Она воздала святым награду за труды их, вела их путем дивным; и днем была им покровом, а ночью -- звездным светом" (Премудрость Соломона)⁸.

О, на родину -- на далекую родину -- все мы несемся... Стоит только раздвинуть атлас Ее фаты -- несемся, несемся, мы несемся!... Стоило раз сказать Осени: "Озолочу", и началось увядание. На изумрудном фоне показались пятна золота -- пурпурного золота, чтоб засохнуть, свалиться, пролететь... Накопившиеся времена протекали тут. Приближался полновременный день -- день Осенний.

Осень. И опять Осень. И опять дорога Вечность грустных, знакомых слов: "И плачущие, как не плачущие; и радующиеся, как не радующиеся; и покупающие, как не приобретающие... Я вам сказываю, братья: ибо время близко... Ибо проходит образ мира сего" (Павел 1 к Кор<инфянам>). "Хочу, чтобы вы были без забот"⁹. И мы опять беззаботны, чтоб не быть детьми века сего. Так, как тучи, приходим и уходим. Кто нас задержит, если с нами наша молитва. Если так, с нами восторг. Если так, преобразимся -- и пойдем, и пойдем по воздушно-голубой дороге. Молитва разорвет времена и пространства. Вот что предшествует делу... Вот что объявит Имя Неизвестной... Выдержать мировую гармонию, убелиться мягкостью второго неба, не пасть -- ведь вот оно что!... Вот оно, наше дело!.. Вот какое!...

Мои нервы были разбиты. Кончина отца ошеломила, потрясла, убила меня. Стал сир, и опять молился Ей.

Исцелила -- и опять все такое нежное. И не "один огненный взгляд", не "один жест", застигающий врасплох. Да: "вечное призывание стоит меньшего". Да. Да.

Вы правы, но... не до конца...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Конечно, центр дела не в петербургских мистиках-символистах, подчас остроумно-талантливо передергивающих тексты и на этих передержках строящих замки. Конечно, не здесь центр дела.

А в народно-воплощенном деле суть. И оно незаметно началось. Суть не в стремлении воспользоваться нищетою духа современных официальных представителей Церкви, -- суть в незамутненном главном русле Церкви -- в событиях грядущих, носящихся над Саровом и Дивеевом, где почиет Он -- Серафим, склонявшийся всю жизнь у Иконы Матери Божией Умиления -- "Всех Радостей Радости", "как он ее всегда называл, пред которой на коленочках во время молитвы и отошел, словно будто и не умер" (Летопись Серафимо-Дивеевского монаст<ыря>, стр. 207)¹⁰. Стоит только узнать, какими великанами духа был окружен этот великан -- маленький тихий старичок, убогий Серафим, чтобы центр исканий перенести от религиозно-философской болтовни в центр воплощения -- к судьбам Ее Последней Обители (к Дивееву). Тут встают образы людей -- то как огненный столб горящих, то как вознесенное веселье, мчащихся в жизнь бесконечную. Тут дела. А не там дела, где искры несомненных прозрений перемешаны с позой, сомнительностью, двусмысленностью, так что слова о белых делах раздаются подчас из шафранных болот и трясин ужаса.

Серафим, Серафим!..

Только там мир, где тигры и леопарды ластятся, усмиренные у ног, только там счастье, Серафим, где пунцовый огонек твоей лампадки, засвечен пред драгоценной могилой...

Серафим, Серафим!..

Только там истина, где серебряная радость уносит! Только там, Серафим, любовь, где твой голос призывно поднимается из бездны безвременья:

"Гряди ко мне, радость моя!.."

Да. Это так.

Милый, дорогой Александр Александрович, не бросайте ни Церкви, ни Соловьевских "костылей". Подай Боже всем такие "костыли".

Христос с Вами!

Любящий Вас Борис Бугаев

P. S. Прилагаю несколько стихотворений. В обмен жду Ваших. Пожалуйста.

                    УСМИРЕННЫЙ

Молчит усмиренный, стоящий над кручей отвесной,

Любовно охваченный старым, пьянящим эфиром,

В венке серебристом и в мантии бледнонебесной,

Простерши свои онемевшие руки над миром.

Когда-то у ног его вечные бури хлестали,

Но тихое время смирило вселенские бури.

Промчались столетья... Яснеют безбурные дали.

Крылатое время блаженно утонет в лазури.

Задумчивый мир напоило немеркнущим светом

Великое солнце в печали янтарно-закатной.

Мечтой лебединой, прощальным, вечерним приветом.

Сидит, умирая с улыбкой своей невозвратной.

Вселенная гаснет... Лицо приложил восковое

К холодным ногам, обнимая руками колени,

Во взоре потухшем волненье безумно-немое...

Какая-то грусть мировых, окрыленных молений¹¹.

          ЗОЛОТОЕ РУНО

                              Э. К. Метнеру

Золотея, эфир просветится

И в восторге... сгорит;

А над морем садится

Ускользающий, солнечный щит.

И на море от солнца

Золотые дрожат языки.

Всюду отблеск червонца

Среди всплесков тоски.

Встали груди утесов

Средь трепещущей солнечной ткани.

Солнце село. Рыданий

Полон крик альбатросов:

"Дети Солнца! Вновь холод бесстрастья.

Закатилось Оно --

Золотое, старинное счастье --

Золотое Руно".

Нет сиянья червонца...

Меркнут светочи дня...

Но везде вместо Солнца

Ослепительный пурпур огня...¹²

          ВЕЛИКАН

Потянуло грозой.

Горизонт затянулся.

И над знойной страной

Его плащ протянулся.

Полетели, клубясь,

Грозно-вздутые скалы.

Замелькал, нам искрясь,

Из-за тучи платок его алый.

Вот плеснул из ведра,

Грозно ухнув на нас для потехи:

"Затопить вас пора.

А ужо всем влетит на орехи!.."

Вот нога его грузным столбом

Где-то близко от нас опустилась,

И потом Вновь лазурь просветилась.

"До свиданья", кричал,

"Мы увидимся летними днями!.."

В глубину побежал,

Нам махнув своей шляпой с полями¹³.

                    БИТВА ГИГАНТОВ

В лазури проходит толпа исполинов на битву.

Ужасен их облик всклокоченный, каменнобелый.

Сурово поют исполины седые молитву.

По воздуху носятся красно-пурпурные стрелы.

Порою товарищ, всплеснув мировыми руками,

Бессильно шатается, дружеских ищет объятий.

Порою, закрывши лицо боевыми плащами,

Над телом склоняются медленно гибнущих братии.

Дрожала в испуге земля от тяжелых ударов.

Метались в лазури снега их воинственных бород.

И нет их... Зажженный огнем мирозлатных пожаров,

Плывет дымовой, многобашенный, тающий город...¹⁴

          СТАРУШКА

Задумчивый вид:

Сквозь ветви сирени

Сухая известка блестит

Запущенных барских строений.

Все те же стоят у ворот

Чугунные тумбы.

И нынешний год

Все так же разбитые клумбы.

В покоях стоит тишина.

На кресле потертом из ситца

Старушка глядит из окна.

Ей молодость снится.

Все помнит себя молодой --

Как цветиком ясным, лилейным

Гуляла весной

Вся в белом, в кисейном.

Он шел позади,

Шепча комплименты.

Пылали в груди

Ее сантименты.

Садилась, стыдясь,

Она вон за те клавикорды.

Ей в очи, смеясь,

Смотрел он, счастливый и гордый.

Зарей потянуло в окно.

Вздохнула старушка:

"Все это уж было давно"...

Кукушка,

Хрипя,

Кричала...

А время, грустя,

Над домом бежало, бежало...

На старом балкончике хмель

Качался, как сонный,

Да бархатный шмель

Жужжал у колонны...¹⁵

P. P. S. Здесь я пробуду до 14-го сентября, а с 18-го адресуйте, если будете писать, на московский адрес. Думаю проехать в Саров¹⁶. Зимой постараюсь быть в С.-Петербурге. У меня план -- прочесть там две лекции. Если напишу, приеду прочесть.

Комментарий Андрея Белого

21) К письму от 19-го авг<уста> 1903 г.:

В ответ на "ни да, ни нет" я меняю стиль, тактику, ритм; пишу из совершенно других источников; сперва снимаю свою точку с "i" скепсиса Блока: "Великодушно простите -- я не понял Вас!" (Зачем это "замазывание" противоречий, -- вечное мое несчастие прежних лет; и источник ряда недоразумений, будущих, с Блоком!); далее -- шутки над Кантом, имеющие значение: "Не думайте, что я весь с Кантом": мне надо изъять из него "гормон" критицизма, и мне не надо обезьяньего тела его системы: "Узнаю Тебя, папаша Кант!" По-моему, -- фальшь в тоне; исчерпав тему о Ней и поняв, что в нашем восприятии -- разность, будто ищу новых тем "переклика"; и далее -- брюзжание на "подмигивающих": "У нас несносен... тип подмигивающих не о том". Опять -- щекотливая тема, ибо и мы, кое в чем с А. А., "подмигнули" друг другу "не о том"; и оказались -- в неловком положении; опять -- искание темы; и -- "педагогическая" фраза для Блока: "В теоретическом отношении я консервативен: рано отказываться от философии". Предполагается преждевременное "пора" у Блока (опять -- "changez vos dames!"). Далее -- брюзжание и перебирание тем: Брюсов, Мережковский, Розанов. Искание темы, шутки... Разговор о стихах; и вдруг -- лирика, лирика, лирика: осень, деревья, выписка из "Премудрости" Соломона; и -- главное: "гнозис", философия -- побоку; и попытка сердцем если не сказать, так пропеть с риском внешне сфальшивить; но -- сердечный "сказ" искренен; и в нем уже из всего сердца вырывается: "Молитва... Вот что предшествует делу".

В 1902--1903 годах я часто молился; в 1902 году даже был опыт молитвы, и нечто от "умного делания" по плану, рекомендуемому Св. Серафимом Саровским; и в итоге этого "деланья" неожиданное узнание о Христе; "до" -- не знал Христа; в этом опыте -- узнал.

Указание на "молитву" -- деликатный ответ на вопрос Блока: "В каком смысле начинать?"

Ответ, сказанный от сердца: "Молитесь ли? Если нет, -- попробуйте: сами узнаете внутри молитвы и "что", и "как", и в "каком смысле"".

Отсюда же косноязычное и очень стыдливое (в намерении), но косолапо проявленное желание нечто сказать о Серафиме, игравшем во внутренней > жизни Бориса Бугаева слишком большую роль, о которой -- ни с кем ни слова (кроме Петровского!). Этим и объясняется неожиданный для Бугаева -- бурный конец письма; в нем -- ничего от ума; всё -- только от сердца.

Далее -- свадьба Блока; ему не до меня, конечно; и тем менее до "молитвы" и до "Серафима". Наступает молчание.

И потом сразу письмо, написанное им, как помнится, уже в октябре (по прошествию 2-х месяцев); оно касается вздутого, ничтожного инцидента между "Скорпионом" и "Грифом", которому слишком бурно (по молодости) мы оба отдались.

-----

¹ Ответ на п. 22. Помета Блока красным карандашом: "1903. 19 авг.".

² Указаны страницы первого русского издания "Критики чистого разума" И. Канта в переводе М. И. Владиславлева (СПб., 1867).

³ Формулировка из "Новогреческой песни" ("Спит залив. Эллада дремлет...") Козьмы Пруткова: "Пока тщетно тщится мать // Сок гранаты выжимать..." (Козьма Прутков. Полн. собр. соч. ("Библиотека поэта". Большая серия). М.--Л., 1966. С. 83).

⁴ Неточная цитата из недатированного письма, полученного Белым после 1 августа 1903 года (Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. М, 1976. С. 362).

⁵ Формулировка из "Братьев Карамазовых" (ч. 1, кн. 3, гл. III "Исповедь горячего сердца. В стихах"): "...если уж полечу в бездну, то так-таки прямо, головой вниз и вверх пятами"; название главы V той же книги: "Исповедь горячего сердца. "Вверх пятами"" (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. В 30 т. Л., 1976. Т. 14. С. 99, 106).

⁶ Имеется в виду стихотворение Блока "По городу бегал черный человек..." (апрель 1903 г.). Приведя фрагменты из этого стихотворения в письме к А. С. Петровскому от 18 августа 1903 г., Белый добавляет: "Лучший провидец ужасов людей века сего -- Блок -- начинает писать нижеследующую нелепицу про города <...> Сами видите; что уж хорошего!..." (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 205).

⁷ Заключительная строка стихотворения "День был нежно-серый, серый, как тоска..." (июнь 1903 г.). Две заключительных строки этого стихотворения Белый процитировал также в указанном письме к Петровскому, продолжив: "И скатилась... Пронеслась, как метеор, по мутному небу, рассыпая искры. Это был, конечно, Ницше -- : "Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладезя бездны" (Откр. IX. 1)" (Там же).

⁸ Прем. VII, 25-27, 29; VIII, 1-4, 10, 13; X, 6, 17 (с неточностями).

⁹ 1 Кор. VII, 30, 29, 31, 32 (с неточностями).

¹⁰ Имеется в виду издание: Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря Нижегородской губ. Ардатовского уезда. Составил священник Л. М. Чичагов. М., 1896. Белый назвал "Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря", включавшую жизнеописание Серафима Саровского, своей "настольною книгою" (Андрей Белый. Материал к биографии // РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 2. Ед. хр. 3. Л. 25 об.). Подробнее о восприятии Белым Серафима Саровского см.: Malmstad John E. Andrey Bely and Serafim of Sarov // Scottish Slavonic Review. 1990. Vol. 14. P. 21-59; Vol. 15. P. 59-102. 19 июля 1903 г. в Сарове при стечении огромного количества паломников были открыты мощи св. Серафима; среди паломников был А. С. Петровский, рассказавший Белому (в письме от 7 августа 1903 г.) о происходившем (РГБ. Ф. 25. Карт. 21. Ед. хр. 16). Белый написал Петровскому в этой связи (18 августа 1903 г.): "Мне ясно, что Саровские торжества выяснили одно: конец все-таки близок относительно -- ближе, чем думают" (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 204).

¹¹ Опубликовано: Золото в лазури. С. 45.

¹² Золото в лазури. С. 7--8 -- 1-я часть стихотворения под тем же общим заглавием.

¹³ Золото в лазури. С. 111.

¹⁴ Золото в лазури. С. 117 -- под заглавием "Битва"; варианты. Впервые: Альманах "Гриф". М, 1904. С. 2 -- под заглавием "Битва исполинов".

¹⁵ Золото в лазури: С. 86--88 -- под заглавием "Воспоминание", с посвящением Л. Д. Блок; варианты. В письме к С. М. Соловьеву от 8 октября 1903 г. Блок упоминает "великолепную "Старушку"" Белого (VIII, 63).

¹⁶ Это намерение Белый осуществил лишь в конце августа 1904 года.

24. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<23 сентября 1903. Москва>¹

Многоуважаемый и дорогой Александр Александрович,

Сергей Алексеевич Соколов просил меня Вас уведомить, что ему было бы приятно получить от Вас стихи для декабрьского альманаха "Рриф". Книгоиздательство "Рриф" просит меня Вас уведомить, что за вещи, помещенные в альманахе, оно не платит гонорара. Высылайте или так: Знаменка, д. Фетисова, 20, в Книгоизд<ательство> Гриф Сергею Алексеев<ичу> Соколову, или на мой адрес.

Срок высылки 15-го ноября².

Весь Ваш Борис Бугаев

-----

¹ Датируется по почтовому штемпелю. Штемпель получения: 24. IX. 1903. Открытка с репродукцией рисунка А. Бёклина "Кентавр в кузнице". Помета Блока красным карандашом: "1903 -- 24 сент.". В издании "Александр Блок и Андрей Белый. Переписка" (М., 1940) воспроизведено факсимиле (вклейка между с. 80 и 81).

² 1 октября 1903 г. Блок писал С. А. Соколову: "Пользуясь Вашим предложением, которое передал мне Борис Николаевич Бугаев, посылаю Вам для выбора 15 стихотворений в декабрьский альманах "Гриф". Если найдете возможным, сохраните и при выборе тот самый порядок, который я обозначил нумерацией" (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 528). В ответном письме от 3 ноября Соколов сообщил о принятии стихотворений и предполагаемой выплате гонорара за них, а также о переносе срока выхода альманаха с декабря на январь (Там же. С. 529). В альманахе "Гриф" (М., 1904) был опубликован полностью присланный Блоком цикл (без заглавия) из 15-ти стихотворений, а также дополнительное, 16-е, стихотворение "Темная, бледно-зеленая..."

25. БЛОК - БЕЛОМУ

<13 октября 1903. Петербург>¹

Милый и дорогой Борис Николаевич.

"Осень озолотила" и прошла.

В эту минуту, как я пишу Вам запоздалые ответы, может быть, один из "нас" (не нас с Вами, а нас нескольких, "преданных Испанской Звезде"²) идет по австрийской дороге в священнической рясе. Я не имею никаких данных утверждать этого, а если бы имел, то не был бы вправе сообщать об этом даже Вам. Но теперь, теряясь в области предположений, хочу известить о них Вас непременно. Вы могли слышать об этом странном человеке от Сергея Соловьева³. Лично у нас с ним как-то (даже когда-то, хотя я и знаю когда) нечто переплелось -- большое и синеватое, потерявшееся потом в "лазурно-безмирном своде"⁴.

Были кроткие взгляды, сторожевые окрики, кто-то подавал нам невидимые руки, когда мы шли над пропастью. Мне бы хотелось, чтобы и к Вам стекались похвалы этому человеку, хотя бы безыменные. Вы постоянно говорите (в статьях), что "многие не поймут, откуда Вы говорите". Признаюсь, что и я не понимаю, потому что не знаю, откуда Вы вообще появились, и к Вам, по преимуществу, приложил бы Ваши слова:

"В венце из звезд, над царством скуки,

Над временем вознесены --

Застывший маг, сложивший руки,

Пророк безвременной весны"⁵.

Я бы устыдился, сообщая Вам все мои мысли о Вас. Многого и сам угадать не могу, и из своих мыслей. Одно время я думал написать о Вас статью, но теперь мне кажется, что рано, потому что все слова о Вас сплетутся с Вашими. В общих чертах, отдаленно-холодным взглядом окидывая, гипнотизируя дрожь Ваших слов, заставляя их хоть на мгновенье застыть, можно еще сказать (с грехом пополам), что Вы еще больше "лирик", чем "мыслитель". Но такое определение страдает ненужностью. Еще одно время я думал о Ваших "повторениях". Но думаю теперь, что нет повторений там, где совершается Ваше "литературное" шествие. С одной стороны, у Вас в руках очень тяжелая палка, которой Вы колотите нещадно многие из прежних "литературных образов", в том числе многие из современных. С другой -- прозрачная кротость и песни задумчивой девушки. Едва ли кто-либо из наших современников внутренне синтетичнее Вас -- столь небывалое сливаете, и о столь невозможном поете. Ваши лекции, о которых Вы мне писали, и прежде еще говорил Сережа⁶, были для меня сначала странны и дики. Мерещилось в них "обдуманное самоубийство" -- обречение себя на невероятную усталость, на полную, может быть, усмиренность. Теперь, мне кажется, что и в лекциях Вы правы: они нужны. Тот "скептицизм", о котором я писал (мистический), лучше сказать ту задумчивость (так точнее) я простирал на что-то внешнее. Между тем, строго говоря, можно быть "задумчивым" и под градом камней, разумеется, неудачно брошенных (что и предполагается). "Застывший маг, сложивший руки, пророк безвременной весны"...

Можно бояться сознательно только одного: своего ужаса. Нечто случилось. Может быть, новый звездный мост перекинулся, может быть, друга подняли замертво чужие люди. Тогда и ночью, как "среди белого дня", в складках завесы образуется неожиданный разрез. Он может испугать -- Вы знаете.

Только этот испуг страшен. Он ведет к неизгладимому. Войдите к такому испугавшемуся. Он сидит за ширмой, весь почерневший, у него скрещены ручки и ножки. Они так высохли, и из лица, некогда прекрасного, стало "личико", сморщенное, маленькое. И голова ушла в плечи⁷. Ему останется одно в жизни: весенним утром, в оттепель зимы, -- бегать по улице с лесенкой, тушить фонарики, плакать на дворе: Ах, какой серый город!⁸ А из города ему не выехать, в деревню не попасть -- даже на билет III-го класса не хватит "средств". Он одиночествовал, он предавался лазурному плесканью, голубки ворковали жалобно, а ему, старому от рожденья лгуну, не пришло в голову зажечь лампадку. Красная лампадка, услышать тенор священника из струящихся седин бороды, чтобы "в сердце, сжавшемся до боли -- внезапно прослезился свет..."⁹ Не успел. И не всякий успеет зажечь свою лампадку. Потому что лампадка у каждого своя -- и, увы! мы в этом еще глубоко, нескончаемо индивидуальны, да еще, чтобы "продолжить удовольствие", носим маски и масочки. К чему? Я говорю, например, про Семенова. Зачем он никогда не решится "плакать при чужих". А, может быть, и решится? "Нос, как свечка" многое обещает. У многих из нас есть и были "носы, как свечки" -- "восковые черты"¹⁰. Надо оживить, растопить. Если сам не растопишь, растопят другие. Это и будет страх, будет ужас. На такого человека испуганно взглянут сверху нежные личики, милые лилии Ангелов. Пусть поскорее зажигает свою лампадку.

Так я женился.

Милый Борис Николаевич. Ваша "Старушка" так изумительна¹¹, что я даже откладываю писание Вам о Ваших стихах, кот<орые> Вы мне прислали. То же -- про "Великана". Покорнейше прошу прислать еще. Благодарю Вас за краткое открытое письмо с кентавром¹², я уже послал стихи Соколову. Благодарю Вас вообще. Посылаю вам два стихотв<орения>, потому что больше не написал еще. В обостренные мгновения, когда приходится "измерять глубину" своей и других жизней, Ваши слова помнятся. "Еще напевами объята, душа светла и жизнь легка"¹³. "Образ Возлюбленной, Образ Возлюбленной -- Вечности"¹⁴. Не рассердитесь, что пишу Вам всегда меньше, чем Вы мне. Это -- оттого, что я не понимаю своих слов, когда их много, лучше, когда мало. А Ваших слов люблю много. Напишите, когда лекции, вообще напишите, если некогда, не торопитесь. Целую Вас и крепко обнимаю, люблю.

Ал. Блок

P. S. Пишу Вам на Сережин адрес, дорогой Борис Николаевич. Может быть, у Вас другая квартира.

13/Х 1903. СПб.

Мой месяц в царственном зените,

Ночной свободой захлебнусь

И там -- в серебряные нити

В избытке счастья завернусь.

Навстречу страстному безволью

И только будущей Заре --

Киваю синему раздолью,

Ныряю в темном серебре...

На площадях столицы душной

Слепые люди говорят:

-- Что над землею? -- Шар воздушный.

-- Что под луной? -- Аэростат.

А я -- серебряной пустыней

Несусь в пылающем бреду.

И в складки ризы темно-синей

Укрыл Любимую Звезду.¹⁵

          ВЕРБНАЯ СУББОТА

Вечерние люди уходят в дома,

Над городом синяя ночь зажжена,

Боярышни тихо идут в терема.

По улице веет, гуляет весна...

На улице праздник, на улице свет,

И вербы, и свечки встречают зарю.

Дремотная сонь, неуловленный бред --

Заморские гости приснились царю...

Приснились боярам... -- Проснитесь, мы здесь.

Боярышня сонно склонилась в окно...

Там кто-то тихонько ей шепчет: -- Я здесь...

Но там -- только утро... только утро одно...

Весеннее утро... Там утро... Там сон...

Влюбленные гости заморских племен --

И, может быть, поздних, веселых времен...

Влюбленная тучка... Жемчужный узор...

Там было свиданье... Там был разговор...

И к утру лишь бледной рукой отперлась,

Чуть розовым светом заря занялась¹⁶.

Комментарий Андрея Белого

22) Следующее, мое письмо -- разбор инцидента "Грифа" {Имеется в виду п. 30.}; и за ним следующее (вероятно уже написанное к ноябрю 1903 г.) от А. А. В нем "запоздалые ответы", намек на преданного "Испанской Звезде" графа Развадовского, ушедшего в католичество, кажется некогда влюбленного в Л. Д. М. и пораженного, как и С. М. Соловьев, с которым он на свадьбе сблизился, "мистической обстановкой" свадьбы, меня "интриговавшей". В письме характерное "признаюсь, что и я не понимаю..., откуда Вы". Я знал, что это так; и мне это было грустно; с той поры ищу не идеологических подходов к А. А., а чисто дружески-сердечных. "Вы еще больше "ЛИРИК", чем мыслитель". Опять -- констатация; а я и в мыслях, и в "лирике" искал не мысли и лирики, а понимания и подхода нас друг другу: от человека к человеку; а вместо этого, от неумелости, то взвивал -- мысль, то -- лирику; подавал повод к приятию себя, как абстракции: "где-то", "кто-то", "откуда-то". Так завелся между нами с таким трудом в годах искореняемый "мистический" туман; de facto -- смешение методов подхода к общим темам; и желание прорваться сквозь "месиво" тем друг к другу, что без личного знакомства -- невозможно; а писать "лично" друг другу еще не научились.

Нота, испугавшая меня в ком<м>ентируемом письме за Блока: нота "страха". "Можно бояться сознательно только ОДНОГО: своего ужаса". И т. д.

-----

¹ Ответ на п. 23. 8 октября 1903 г., упоминая в письме к С. М. Соловьеву о Белом, Блок замечал: "... на днях <...> собираюсь исправлять свою репутацию перед ним и отвечать на длинное письмо <...>" (VIII, 63).

² Обыгрывается заключительная строка из стихотворения К. Д. Бальмонта "Испанский цветок" ("Я вижу Толедо...", 1901), входящего в его книгу "Будем как солнце" (М., 1903. С. 50--51): "Я предан испанской звезде!"

³ Имеется в виду граф Александр Иванович Розвадовский (1885--1946), тогда -- студент физико-математического факультета Петербургского университета, товарищ И. Д. Менделеева, брата Любови Дмитриевны; на свадьбе Блока был шафером невесты (о нем см.: Суворова К. Н. Архивист ищет дату (К изучению архива А. А. Блока) // Встречи с прошлым. Вып. 2. М., 1976. С. 122--123; Galis Adam. Osiemnascie dni Aleksandra Bloka w Warszawie. Warszawa, 1976. S. 78-- 94. C. M. Соловьев вспоминает о своем общении с Розвадовским 16 и 17 августа 1903 г. в Боблове и Шахматове: "Рядом со мною сел шафер невесты, молодой польский граф Розвадовский, которого Блок называл "Петербургским мистиком". Мы сразу с ним сошлись. Оба мы были настроены крайне ортодоксально и враждебно к новому религиозному движению, которое возглавлялось тогда Розановым и Мережковским <...> За свадебным столом <...> я опять был рядом с графом Розвадовским. Никогда его не забуду. Маленький, беленький, худой и неврастеничный, но упорный и сильный в своей слабости. <...> Он говорил мне, что климат Петербурга ему вреден и что он едет в южные страны. Речь зашла о Польше, о католичестве и Пресвятой Деве. Граф готовился к пострижению в монахи" (Письма Александра Блока. Л., 1925. С. 18, 20). 1 сентября 1903 г. С. Соловьев писал Блоку о Розвадовском: "Знакомство мое с Александром Ивановичем было с начала до конца одною из предопределенных встреч и было насквозь мистично, так что "петербургский мистик" вполне оправдал свое наименование" (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 339). Апелляция Блока к "испанской звезде" в связи с Розвадовским объясняется словами Белого о том, что последний развил "свой, особый мистический культ, углубляя который, он видел "Звезду"; за "Звездою" он шел в монастырь" (О Блоке. С. 52). 30 августа 1903 г. Блок писал матери: "Розвадовский обладает крупной "Неподвижностью" и в сильной степени неприкосновенен. Надо от него ждать доброго. Он в высшей степени ободрительно тяжеловесен. Он внесет в кровь нашей священническо-немецкой мистики большую долю польско-политико-религиозной породистости и долю религиозного либерализма. Для синтеза (!!!) -- важно" (Письма к родным, I. С. 92--93). В 1904 г. Розвадовский стал членом ордена иезуитов, с 1912 г. он -- католический священник, позже был профессором философии в Новом Сонче, Турине, Риме. Белый свидетельствует о том, что о Розвадовском Блок вспоминал незадолго до смерти, весной 1921 г.: "... А. А. <...> сказал, что в Галиции (кажется) упоминается имя епископа; и что это есть граф Развадовский: "Ты знаешь, ведь это наверно тот Развадовский", сказал, улыбаясь мне, Блок; и в улыбке мелькнуло: воспоминание о далеких годах, когда юные шаферы Л. Д. Блок ждали новой зари; один видел "мистерию" в свадьбе; другой непосредственно после обряда пошел за "Звездой", увенчавшей епископской шапкой его" (О Блоке. С. 53).

⁴ Образ, восходящий к начальным строкам стихотворения Белого: "Все тот же раскинулся свод // над нами лазурно-безмирный", -- впервые опубликованного в составе цикла "Три стихотворения" в альманахе "Северные Цветы" (М., 1903. С. 26--28).

⁵ Заключительные строки стихотворения Белого "Маг" ("Я в свисте временных потоков...", 1903), посвященного В. Я. Брюсову (Золото в лазури. С. 123); впервые опубликовано в "Альманахе книгоиздательства "Гриф"" (М., 1903. С. 44) под заглавием "В. Я. Брюсову".

⁶ Ср. запись Блока (от 15 августа 1903 г.: "Сейчас ворвался в комнату Сергей Соловьев. Об Андрее Белом -- газеты московские, его лекции (программа)" (ЗК, 54). Замысел Белого выступить с лекциями в Петербурге тогда осуществлен не был.

⁷ Тема "испугавшегося" развита Блоком (с использованием того же образного ряда) в стихотворении "Сижу за ширмой. У меня..." (18 октября 1903 г.), сопровожденном пояснением: "Иммануил Кант"; в автографе и в двух первых публикациях стихотворение озаглавлено: "Испуганный" (ПСС I, 352, 603). Образ "сидящего за ширмой" восходит к "Симфонии (2-й, драматической)" Белого; один из ее персонажей, молодой философ, изучающий "Критику чистого разума", думает, "нельзя ли заставить себя ширмами, спрятавшись и от времени, и от пространства, уйти от них в бездонную даль" (Симфонии. С. 100).

⁸ Блок обыгрывает образный строй своего стихотворения "По городу бегал черный человек...", посланного Белому с письмом 22.

⁹ Блок цитирует свой стихотворный набросок, датируемый 17 июня 1903 г. (Блок А. Собр. соч. Т. 4. Изд-во Писателей в Ленинграде, 1932. С. 257).

¹⁰ "Восковые черты" -- образ из стихотворения Блока "У забытых могил пробивалась трава..." (1 апреля 1903 г.). Источник выражения "нос, как свечка" и смысловая игра с ним неясны.

¹¹ См. примеч. 15 к п. 23.

¹² Имеется в виду п. 24.

¹³ Цитата из стихотворения Фета "Ревель" ("Театр во мгле затих. Агата...", 1855).

¹⁴ Цитата из стихотворения Белого "Образ вечности" (Золото в лазури. С. 38). Впервые опубликовано в "Альманахе книгоиздательства "Гриф"" (М., 1903. С. 50--51).

¹⁵ Датируется 1 октября 1903 г.; впервые опубликовано в книге Блока "Стихи о Прекрасной Даме" (М., 1905. С. 91).

¹⁶ Датируется 1 сентября 1903 г.; впервые опубликовано в журнале "Вопросы Жизни" (1905. No 6. С. 156).

26. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<24 или 25 октября 1903. Москва>¹

Дорогой, горячолюбимый Александр Александрович,

спасибо за письмо. Пишу Вам не в ответ на него, а просто вне всего: мне хочется Вас уведомить, что я не стану Вам отвечать, пока не окончится во мне период внутренней опустошенности, когда хочется убежать в пустыню... там раздается убийственный голос: "пустыня растет: горе тому, в ком таятся пустыни" (Ницше)²... И вот бежишь туда, где поет "умирающий лебедь Аполлона", вон там среди песчаного сумрака трепещут, колыхаясь, две алмазных волны -- два белых крыла умирающего лебедя -- лебедя Аполлона... Его сражают неугомонные повторения: "пустыня растет: горе тому, в ком таятся пустыни" -- и прощальная песнь, лебединая!..

Возвращаясь из пустыни, я встречаю одни только маски. Я когда-то все думал, что знаю людей. Но когда обнаружилось, что то, что преображало черты, искажало, двигало чертами мне незнакомых знакомцев, -- я сам, колеблемый и отраженный на поверхности хаоса.

Теперь я узнал, что у меня нет зрения. Я -- слепой, разве слепые не должны остерегаться? Все подозрительно им. Вот и я чувствую себя таким брошенным среди толпы слепцом. Сколько отсюда недоразумений! Выпукло-стеклянный, незрячий взор, устремленный во тьму, может смотреть в упор на кого-нибудь. И не зная, что я -- слеп, они (зрячие) обратятся ко мне с вопросом, почему я смотрю все на них в то время, когда я (они не узнают того) смотрю в вечную тьму. (Их поразит мой стеклянно-задумчивый взор... Они найдут еще нескромным, что я все смотрю на них)...

Поймите положение слепца, который сознал, что не видит. Он еще все в задумчивости. Он осваивается со своим положением. Потом он сам обратится к друзьям, когда переживет первые минуты одиночества. А теперь не требуйте, чтобы слепой Вам подробно писал! Эти слова -- только уведомление, только просьба о молчании.

Горячолюбящий Вас
Борис Бугаев

P. S. A Вы, Вы напишете мне, быть может?.. Вы не оставите меня?

          А. БЛОКУ

Суждено мне молчать.

Для чего говорить?..

Не забуду страдать,

Не устану любить.

Нас зовут

Без конца...

Нам пора...

Багряницу несут.

И четыре колючих венца.

Весь в огне

И любви

Мой предсмертный, блуждающий взор.

О, приблизься ко мне --

Распростертый, в крови

Я лежу у подножия гор.

Зашатался над пропастью я

И в долину упал, где поет ручеек.

Тяжкий камень, свистя,

Неожиданно сбил меня с ног --

Тяжкий камень, свистя,

Размозжил мне висок. --

-- Среди ландышей я,

Зазиявший, кровавый цветок.

Суждено мне молчать...

Для чего говорить?

Не забуду страдать,

Не устану любить³.

А. Белый

-----

¹ Ответ на п. 25. Пометы Блока -- графитным карандашом: "Получил 26 окт. 1903"; красным карандашом: "1903 осень".

² "Так говорил Заратустра", ч. 4, фрагмент "Среди дочерей пустыни", 2. Ср. в переводе Ю. М. Антоновского: "Пустыня ширится сама собою: горе тому, кто сам в себе свою пустыню носит" (Ницше Ф. Соч. В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 221).

³ Опубликовано: Золото в лазури. С. 245 -- в составе цикла "Блоку", с другим заключительным четверостишием.

27. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

1903 года. <Начало ноября. Москва>

Милый Александр Александрович,

вот я опять хочу Вам сказать так много -- и все обрывается, и опять на ум приходят все такие ненужные, все такие посторонние слова. Я потерял способ выражения своих мыслей, что знал -- всё забыл и живу только неуловимо-пленяющим, вечно-милым и всегда грустным. Но то -- несказанно, а в сказанном и сказанном возвращаюсь к поверхности, застегиваюсь на все пуговицы... А еще умею быть самим собой, но люди говорят тогда, что я безумен...

Но вот ловлю себя на том, что я все о себе...

Дорогой Александр Александрович, напишите мне о себе. Кто Вы? Что Вы? Как Вы поживаете? Я же буквально ничего не могу писать еще пока, а может быть и навсегда... Область слова для меня есть предмет ненужный. Говоришь ежедневно столько слов, что слова давно примелькались... Начинаю относиться с судорогой презрения ко всему словесному и прежде всего к своим словам...

Тут --

И ночи и дни примелькались,

Как дальние тени волхву...

В безжизненном мире живу,

Живыми лишь думы остались.

И нет никого на земле

С ласкающим, горестным взглядом,

Кто б в этой томительной мгле

Томился и мучился рядом...

Часы неизменно бегут,

Бегут и минуты считают...

О, стук перекрестных минут!..

Так медленно гроб забивают...

(Брюсов. "Me eum esse")¹

Вот настроение, которое охватывает меня, когда я обращаюсь к проявлениям, вот кожа моего пьяного веселья -- похмелье после такого же былого опьянения. Я счастлив в то время, когда говорю о примелькавшихся днях и ночах. И потому я не могу в словах отразить степень моего счастия -- слишком оно глубоко пустило корни. Я устал выражать его в прямой форме "+" на "+" дает "+". У меня неодолимая склонность говорить о нем в формуле иной: "--" на "--" дает "+". И поскольку "±" неописуем словами, постольку всплывают на поверхность условия его "--" на "--"... Стало быть --

"И ночи, и дни примелькались,

Как дальние тени..." и т. д.

Время чертит ломаную линию. Здесь и там прямолинейность обрывается. Время обращается на себя. Сейчас была осень. Сейчас зима, камни замерзли, свинец распластался над городом, пылевые кручи разносили по городу инфлуэнцу, тиф, воспаления, синий карлик (только в эти дни и дерзающий показываться на улицах нашей столицы) опять разгуливал в калошах и с зонтиком, под руку с супругой. А вот сегодня все услышали весеннее приближение, на могилах раздавался радостный шелест берез, -- "не верю, не верю обетам коварным"...²

Или время ищет единой формулы для всех времен года... Неужели и мне не найти лик своим ликам ? Когда я молчу -- я спокоен и счастлив, когда я начинаю проявляться, из меня поет целый хор несогласованных (несогласных голосов): музыкальная фраза, пропетая в одном тоне, продолжается непосредственно из оперы другой...

Вот почему я боюсь проявлений... Ах, нужны ли они?.. Разве нельзя все забыть ради своего счастия.

"В бездне бесцельности

Цельность забвения"...

Бальмонт³

"Но ветер, зовущий с севера,

Мое детское сердце нашел..."⁴

Вот именно нужно что-то постороннее, чтобы в проявлениях душа услышала запах клевера и холодный ветерок нашел мое бедное, затерянное сердце -- детское. Но прежде всего:

"И ночи, и дни примелькались..."

Потом:

В бездне бесцельности

Цельность забвения.

И, наконец:

"Но ветер, зовущий с севера,

Мое детское сердце нашел".

И больше ничего... Да, молчат всякие слова! Здесь тайна!..

          "...Ты следила вдали

Облаков розоватых волокна..."⁵

Или: "Вскоре не увидите меня... И потом вновь увидите меня... В тот день Вы не спросите Меня ни о чем..." (Иоанн)⁶.

Вот и все... И нет больше слов... Будут дни (если будут) -- не я, а "что-то" возвращенное обратится к Вам с огненным вопросом. И не Вы, не Вы, а "д_р_у_г_о_е" ответит мне...

А пока я слежу "облаков розоватых волокна", не веря, не веря "обетам коварным".

Будьте счастливы. Я ужасно несчастен -- конечно, большое мне послано счастье.

Христос с Вами, мой дорогой Александр Александрович.

Остаюсь Ваш
Борис Бугаев

P. S. Спасибо за стихи. Наслаждался и теми, которые Вы мне прислали. Здесь в Москве есть люди, которые ставят Вас во главе русской поэзии. Как-то раз Бальмонт несказанно радовался, что появились Вы, когда я читал Ваши стихотворения. Особенно ему понравилось то, где "о клевере"⁷... Мое глубочайшее убеждение, что Вы и Брюсов нужнейшие поэты для России. В Брюсове сила законченности, в Вас еще большая сила непосредственности и со временем Вы будете (очень скоро) первым русским поэтом.

Читали ли вы "Urbi et Orbi": после этого сборника о Брюсове не может быть споров: к именам Пушкина, Лермонтова, Майкова, Полонского, Тютчева, Фета, Ал. Толстого, Некрасова, Вл. Соловьева с полным правом присоединяю и Брюсова⁸.

P. P. S. Что Вы думаете о Верхарене? Посылаю Вам стихи.

КОШМАР СРЕДИ БЕЛА ДНЯ

Солнце жжет. Вдоль троттуара

Под эскортом пепиньерок --

Вот идет за парой пара

Бледных, хмурых пансионерок.

Цепью вытянулись длинной,

Идут медленно и чинно

В скромных черненьких ботинках,

В снежнобелых пелеринках.

Лица скромные, простые,

Заплетенные косицы, --

Точно все не молодые, --

Точно старые девицы.

Глазки вылупили глупо,

Спины вытянули прямо...

Взглядом мертвым, как у трупа,

Смотрит классная их дама.

"Mademoiselle Nadine, tenez-vous

Droit!"...* И хмурит брови строже...

Внемлет скучному напеву

Обернувшийся прохожий.

Покачает головою,

Удивленно улыбаясь...

Пансион ползет, змеею

Среди улиц извиваясь...

1903 года июль⁹

* Мадемуазель Надин, держитесь прямо! (фр.).

P. P. P. S. Вероятно, у Вас будет на днях Соколов. Вы, вероятно, знаете о постановлении "Скорпионов" против "Книг<оиздательства> Гриф". Сначала я после разговора с Мережковскими присоединился к тому, чтобы участники "Скорпиона" не раздроблялись, имея в виду более сериозную постановку дела в "Скорпионе", когда же "Скорпионы" сделали из свободного почина нечто обязательное, я, подумав, вопреки "Скорпиону", решил все-таки участвовать в Грифе, ибо неуместн<ым> решением участн<иков> Скорпиона нарушается свобода отношений¹⁰.

-----

¹ Весь текст (с неточностями) стихотворения Брюсова из его книги "Me eum esse" (M., 1897). См.: Брюсов В. Собр. соч. В 7 т. М., 1973. Т. 1. С. 121. Цитируется Белым также в "Рассказе No 2" (май 1902; см.: Симфонии. С. 487--489).

² Неточная цитата из романса "Сомнение" ("Уймитесь, волнения страсти...", 1838) М. И. Глинки на текст "Английского романса" Н. В. Кукольника. См.: Песни русских поэтов. В 2 т. ("Библиотека поэта". Большая серия). Л., 1988. Т. 1. С. 522, 638.

³ Заключительные строки стихотворения "В чаще леса" ("Дальнее, синее..."), входящего в книгу К. Д. Бальмонта "Тишина. Лирические поэмы" (М., 1898. С. 72).

⁴ Цитата из стихотворения Блока "Погружался я в море клевера..." (18 февраля 1903 г.). Белый ознакомился с ним, видимо, по автографу, посланному Блоком при письме к С. М. Соловьеву от 8 октября 1903 г. (ПСС I, 583).

⁵ Цитата из стихотворения Блока "Слышу колокол. В поле весна..." (апрель 1902 г.); автограф его был послан Блоком при том же письме к С. М. Соловьеву (опубликован факсимиле: ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 245).

⁶ Ин. XVI, 16, 23 (неточная цитата).

⁷ Подразумевается стихотворение "Погружался я в море клевера..."

⁸ Ср. отзыв Белого о Брюсове (в связи с выходом в свет "Urbi et Orbi") в письме к Э. К. Метнеру (ноябрь 1903 г.): "Брюсов по этому сборнику оказывается единственным современным поэтом, держащим в руках судьбы будущей русской поэзии. <...> Такой концентрации, мощи, порой Микель-Анжеловских взмахов, вдумчивости русская поэзия не видала со времен Фета, Тютчева, Майкова <...> мое глубочайшее убеждение, что отныне к именам Пушкина, Лермонтова, Баратынского, Дельвига, Тютчева, Майкова, Полонского, Ал. Толстого должно присоединять имя Брюсова!.." (РГБ. Ф. 167. Карт. 1. Ед. хр. 27).

⁹ Опубликовано: Золото в лазури. С. 101--102 -- с вариантом в 3-й строфе.

¹⁰ О возникшем тогда конфликте между двумя московскими символистскими издательствами, "Скорпионом" и "Грифом", Белый пишет в "Воспоминаниях о Блоке": "Совсем неожиданно "Скорпион" предъявил ультиматум: сотрудникам "Скорпиона"; должны они были уйти из издательства "Гриф"; мы с Бальмонтом отвергли такой ультиматум; поэтому Брюсов косился на нас; говорили, что Гиппиус интриговала; А. А. меня спрашивал письмами, как быть ему; но узнав, что я с "Грифом", он тотчас же присоединился к ослушникам <...>" (О Блоке. С. 55). Конкретные обстоятельства конфликта отражены в переписке Белого и Брюсова; см.: Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. М., 1976. С. 371--374.

28. БЛОК - БЕЛОМУ

<8 или 9 ноября 1903. Петербург>¹

Милый, дорогой Борис Николаевич.

Благодарю Вас за "Симфонию"². Прочитал и, больной от радости и печали, намарал т<ак> назыв<аемую> рецензию, которую, по справедливости, не хочет печатать "Новый Путь". Увы! Она еще более "непромокаема", чем первая³. Посылаю⁴.

Дорогой Борис Николаевич! Что значит история с "Грифом"? Живу далеко от Москвы, ничего не знаю. Вдруг приезжают Мережковские, говорят, что Вы и все остальные (кроме Бальмонта) ушли из "Грифа"⁵. Между тем, Вы передали мне предложение Соколова. Я послал Соколову стихи, он ответил, обещая "напечатать и выслать гонорар", но предупреждая, что Скорпион "вероятно разошлет всем своим сотрудникам "ультиматумы" относит<ельно> того, что "все участвующие в Грифе не будут приняты в Скорпион". Далее говорится, что все это -- "дело моей совести", что ясно, кто прав, потому что, чем больше способов распространения одного и того же, тем лучше, и т. д. Что есть несогласные со Скорпионом, напр<имер> Бальмонт. Наконец, "есть и другие". Таково письмо Соколова⁶. Это -- ужасик. Сразу я подумал, что тут замешаны какие-то деньги. Новый Путь отрицает это и страшно ругает Грифов. Уйти из Грифа я готов, хотя это сделать трудновато, боюсь, что стихи в наборе. "Сев<ерным> Цветам" я больше сочувствую, чем Грифу. Наконец, м<ожет> б<ыть>, правда, что Гриф мешает, я не могу судить, ибо одинок, ибо оторван от Москвы, сижу и пишу стихи, распеваю вне партий, страстно хочу так и продолжать. Каково же Ваше мнение? Напишите, прошу Вас. Я не верю одной Зин<аиде> Никол<аевне>, потому что имею несчастие знать ее прошлые поступки, напр<имер> с Ольгой Михайловной⁷. Все это дико и странно тем более, что вокруг ревмя ревут позитивисты. Право, они часто готовы вцепиться мне в волосы, -- да и всем нам. Я подозреваю, что Грифы "подмигивают не о том". Так ли? Жду письма от Вас и Сережи об этом. Прилагаю записку Ефима Александров<ича> Егорова, который просит карточек с Огыгами⁸. Ограничусь замечанием, что он хохочет животом, остальное предоставляю Вам.

Любящий Вас нежно Ал. Блок

Андрей Белый. Северная Симфония (1-я, героическая). Книгоиздательство "Скорпион". Москва. 1904.

Патология. Бред. Сумасшествие. Чепуха. Пасквиль. Декадентство. Все это уже есть у французов. Так завтра напишут в газетах. Напишут в журналах.

Зевнул. Болтаю ногами, сидя на балконе в гостях. Захотел вернуться домой. Захотел есть. Захотел спать.

Распрощался. Иду по дорожке, машу палочкой. Встречаю знакомых. "Читали? -- Читал -- Поняли? -- Нет, не понял"... Иду франтом. Насвистываю, как все.

"...И вот наконец, я услышал словно лошадиный ход... Кто-то мчался на меня с далекого холма, попирая копытами бедную землю... держал над головой растопыренные руки...Улыбался молниеносной улыбкой... Чуть-чуть страшной"⁹.

И тогда мне стало бесконечно тяжело, бесконечно больно, потому что я узнал старого друга, и понурил голову, чтобы никогда больше не встречать знакомых.

Все уставились на меня. Мутные зрачки. Еще никто не раскаялся. Они смотрят на меня жадно и безобразно. А я читаю северную сагу, печальный сердцем, бунтую и плачу. И плачу. "Испугался... Убежал с королевой из этих стран"¹⁰.

Кто-то нежный взглянул на меня. Кому-то ласковому захотелось меня утешить. "Кто-то милый мне шепчет: Я знаю. Поцелуем смыкает глаза"¹¹. Поднимаю взоры, мучительно-медленно поднимаю взоры. Ах, как мало, как мало я знаю! Как мало успел сказать!

"Глубоким лирным голосом кентавр кричал мне, что с холма увидел розовое небо"...¹² Господи! Неужели я ничего не успею? Господи! Сжалься над ребенком! Я -- черный человечек, я -- ласковое созданье Твое! Рассветает. Гашу огонь.

"И пока бледнела ночь, бледнели и гасли светильники, а короли расплывались туманом. Это были почившие короли, угасавшие с ночью. Дольше всех не расплывался один, чья мантия была всех кровавей, чья борода всех длинней..."¹³

Было утро. Было лучшее время. Была пора любви. Тогда неуловимые сны приснились. Тогда зашумели волны. Кто-то розовый взбежал на скалу, весело пожал мне руки, шептал. И кинулся в залив, разбился белеющей пеной, рассмеялся с зеленого дна. И я остался один на скале -- шаловливый -- веселый -- свободный.

"И когда рассеялись последние остатки дыма и темноты, на горизонте встал знакомый и чуть-чуть грустный облик в мантии из снежного тумана и в венке из белых роз... Поднимал голову. Улыбался знакомой улыбкой... Чуть-чуть грустной"¹⁴.

Ах, как мало мы знали! Как мало успел я сказать! Как много свершилось. Милый. Я люблю тебя.

Александр Блок

Стихов бы мне Ваших!

          * * *

Крыльцо Ее, словно паперть.

Вхожу, -- и стихает гроза.

На столе -- узорная скатерть.

Притаились в углу образа.

На лице Ее -- тихий румянец.

В очах Ее -- утренний свет.

В душе -- кружащийся танец,

Каких у нас в мире нет.

Я давно не встречаю румянца,

И заря моя мутно тиха.

А в каждом движении танца

Я вижу пламя греха.

Но таких, как Она, я не знаю

И не стану больше искать.

Я с Ней мою жизнь встречаю,

С Ней буду мою жизнь провожать...¹⁵

          * * *

Сижу за ширмой. У меня

Такие крохотные ножки...

Такие ручки у меня!

Такое темное окошко. --

          Тепло и темно. Я гашу

          Свечу, которую приносят,

          Но благодарность приношу...

          Меня давно развлечься просят, -

Но эти ручки... Я влюблен

В мою морщинистую кожу.

Могу увидеть сладкий сон, --

Но я себя не потревожу. --

          Не потревожу забытья, --

          Вот этих бликов на окошке...

          И ручки скрещиваю я,

          И также скрещиваю ножки.

Сижу за ширмой. Здесь тепло.

Здесь кто-то есть.

Не надо свечки.

Глаза бездонны, как стекло.

На ручке сморщенной колечки¹⁶.

ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ АНДРЕЮ БЕЛОМУ

          Я бежал и спотыкался.

          Обливался кровью, бился

          Об утесы, поднимался,

          На бегу опять молился.

И внезапно повеяло холодом.

Впереди покраснела заря.

Кто-то звонким, взывающим молотом

Воздвигал столпы алтаря.

На черте горизонта пугающей,

Где скончалась внезапно земля,

Мне почудился ты, умирающий --

Истекающий кровью, как я.

          Неужели и Ты отступаешь?

          Неужели я стал одинок?

          Или Ты, испытуя, мигаешь,

          Будто в поле кровавый платок?

И я увидел его, несчастный...

Увидел красный платок полей...

Заря ли кинула клич свой красный?

Во мне ли грянула мысль о Ней?

О, я увидел! Ты -- тот -- несмелый,

Ему подобный, Ты -- дух толпы...

Я думал в страхе -- то брат мой Белый,

Но там воздвиглись Ее столпы --

          Столпы, убегающие

          Ее Алтаря,

          Во мне воздвигающие

          Все, что убила заря... --

То -- заря бесконечного холода,

Что послала мне сладкий намек...

Что рассыпала красное золото,

Разостлала кровавый платок...

Ты, что думала, веяла, реяла,

Отражала в себе мою кровь,

Что меня с колыбели лелеяла,

Без конца нашептала любовь...

          Из огня душа моя скована

          И вселенской мечте предана,

          Непомерной мечтой взволнована --

          Угадать Ее Имена.

Ах, какие в поле яркие цветочки!

Черный человек их рвет и поет;

Это я -- иду, спотыкаясь о кочки:

В сердце человеческом дождик идет¹⁷.

                                        Образ Возлюбленной --

                                       &nbsp;Образ Возлюбленной --

                                        Вечности¹⁸

Так. Я знал. И Ты задул

Яркий факел, изнывая

          От тоски.

В бездне -- мрак, а в небе -- гул.

Милый друг! Я снова знаю

В синем небе огоньки.

Неразлучно -- будем оба

Клятву Вечности нести.

Поздно встретимся у гроба

На серебряном пути.

Там -- сжимающему руки

Руку нежную сожму.

Молчаливому от скуки

Шею крепко обниму.

Так. Я слышал Весть о Новом!

Маска траурной души!

В оный день -- знакомым словом

Снова сердце оглуши.

И тогда -- в гремящей сфере

Небывалого огня --

Дева-Мать откроет двери

Ослепительного Дня¹⁹.

Александр Блок

Окт<ябрь> -- Ноябрь 1903. Петербург.

-----

¹ Датируется по упоминанию о посещении Мережковских (8 ноября) и дате написания приложенного стихотворения "Крыльцо Ее, словно паперть...".

² Книга Андрея Белого "Северная симфония (1-я, героическая)" (М., "Скорпион", 1904); вышла в свет в середине октября 1903 г. Подаренный Белым экземпляр в библиотеке Блока не сохранился; о судьбе его можно судить по записи Блока: "Пропало у М. И. Т." (М. И. Терещенко). См.: Библиотека Блока, 3. С. 210.

³ Имеется в виду рецензия Блока на "Симфонию (2-ю, драматическую)" Белого, опубликованная в "Новом Пути" (1903. No 4). См.: V, 525.

⁴ Рецензия Блока на "Северную симфонию" впервые была опубликована в кн.: Александр Блок и Андрей Белый. Переписка. М., 1940. С. 60.

⁵ Блок был у Мережковских и в редакции "Нового Пути" 8 ноября (ЗК, 55). 10 ноября он писал С. М. Соловьеву: "Был я у Мережковских. Он был мил и мягок. Она необычно суха. Я только и делаю, что падаю в ее глазах. Прежде всего женился, а теперь еще участвую в Грифе" (Ж Т. 92. Кн. 1. С. 348).

⁶ С. Соколов писал Блоку 3 ноября 1903 г.: "Идя навстречу одной возможности, я считаю долгом сообщить Вам следующее: "Скорпион", недовольный развивающейся деятельностью "Грифа", намерен потребовать от всех своих сотрудников, чтобы они воздержались от участия в "Грифе" на том основании, что "Гриф", будучи в общем аналогичен "Скорпиону" по направлению, является, по его мнению, "лишним" <...> более, чем вероятно, что в скором времени Вы получите ультиматум в том смысле, что все, печатающие свои вещи в "Грифе", не будут приняты в "Северные Цветы". Как отнестись к этому, -- дело Вашей совести, но я хочу думать, что Вы отнесетесь так, как только и может отнестись человек, которому дорога его внутренняя свобода. <...> Считаю нужным заметить, что точку зрения "Скорпиона" разделяют далеко не все его сотрудники. С ней, например, вполне не согласен К. Д. Бальмонт, стоящий очень близко к "Грифу" и являющийся его внутренним руководителем. Есть и другие" (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 529).

⁷ О неровных взаимоотношениях З. Н. Гиппиус и О. М. Соловьевой см. в примечаниях Н. В. Котрелева в кн.: ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 174; см. также письмо О. М. Соловьевой к А. А. Кублицкой-Пиоттух от 11 апреля 1902 г. (Там же. С. 181--182).

⁸ Имеются в виду шуточные визитные карточки, изготовленные типографским способом, которые Белый рассылал своим знакомым. Среди писем Белого к Блоку сохранились две такие карточки:

Виндалай Левулович
Белорог
Единорог
Беллиндриковы поля, 24-й излом, No 31

Огыга Пеллевич
Кохтик-Ррогиков
Единоглаз
Вечные боязни. Серничихинский тупик, д. Омова

Три таких же визитных карточки Белый послал 18 октября 1903 г. Брюсову (РГБ. Ф. 386. Карт. 79. Ед. хр. 5). С. Соловьев сообщал Блоку в недатированном письме (после 20 октября 1903 г.): "Недавно Бугаев наделал переполох своими Огыгами, Единорогами и т. д. К нему чуть ни призвали психиатра, и много было тяжелого и для него самого, и для нас" (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 347). В письме к Э. К. Метнеру от 22 октября 1903 г. Белый писал в той же связи: "Должен просить прощения у Вас за неостроумную шутку, в которой не последнее место занимал и Ал<ексей> Сергеевич <Петровский>, так как собственно он заказал карточки. Карточки эти были разосланы моим добрым знакомым (между прочим, я послал в "Н<овый> П<уть>" и "М<ир> И<скусства>" и т. д.), вследствие чего один почтенный господин объявил меня сошедшим с ума, так что мне стоило больших хлопот доказать, что я 1) здрав, 2) что не желал обидеть почтенного и уважаемого мною лица... Принимайте карточки, как озорство <...>, не имеющее ничего серьезного по существу, как "странные" сочетания букв" (РГБ. Ф. 167. Карт. 1. Ед. хр. 26).

⁹ Андрей Белый. Северная симфония. С. 12--13; Симфонии. С. 37--38 (неточные цитаты).

¹⁰ Андрей Белый. Северная симфония. С. 19; Симфонии. С. 39.

¹¹ Цитата из стихотворения Белого "Возмездие" (Золото в лазури. С. 230).

¹² Андрей Белый. Северная симфония. С. 13; Симфонии. С. 38.

¹³ Андрей Белый. Северная симфония. С. 97--98; Симфонии. С. 78.

¹⁴ Андрей Белый. Северная симфония. С. 102; Симфонии. С. 79.

¹⁵ Датируется 7 ноября 1903 г., впервые опубликовано (в переработанной редакции) в "Вопросах Жизни" (1905. No 6. С. 155).

¹⁶ Датируется 18 октября 1903 г., впервые опубликовано (под заглавием "Испуганный") в журнале "В мире Искусств" (1909. No 1. С. 13). Об этом стихотворении Белый написал Э. К. Метнеру в середине декабря 1903 г.: "А. Блок, которому я послал карточку Огыги, прислал мне в ответ стихотворение, полное ужаса. Он за Огыгу принимает... Иммануила Канта -- он, а не я, Эмилий Карлович!.." (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 208).

¹⁷ Датируется 18 октября 1903 г., впервые опубликовано (в сокращенной редакции) в книге Блока "Стихи о Прекрасной Даме" (М., 1905. С. 110--111) как второе в цикле из трех стихотворений под общим заглавием "Андрею Белому".

¹⁸ Эпиграф из стихотворения Белого "Образ вечности" (Золото в лазури. С. 38).

¹⁹ Датируется 1 ноября 1903 г., впервые опубликовано (без эпиграфа, с вариантами в 1-й и 5-й строфах) в книге Блока "Стихи о Прекрасной Даме" (С. 112--113) как третье в цикле из трех стихотворений под общим заглавием "Андрею Белому".

29. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<До 10 ноября 1903. Москва>¹

Многоуважаемый и дорогой Александр Александрович,

Пользуюсь случаем поблагодарить Вас за присланные стихотворения и за посвящение. На днях буду писать Вам обстоятельно и долго. Если я молчу сейчас, то только от сложности всего при неумении передать эту сложность. Духом с Вами так часто. Ужасно хочется Вас видеть. Буду в С.-Петербурге вероятно в декабре². Эту записку вероятно Вы получите от С. А. Соколова, который очень хочет с Вами познакомиться³. Целую Вас. До свиданья.

Любящий Вас брат
Б. Бугаев

-----

¹ Ответ на п. 28. Датируется на основании сведений о посещении Блока С. А. Соколовым. Помета Блока красным карандашом: "1903. окт.".

² Это намерение не было осуществлено.

³ 10 ноября 1903 г. Блок записал: "Был Соколов" (ЗК, 55). В тот же день Блок писал С. Соловьеву: "Написал было тебе письмо в отчаяньи -- по поводу Грифов и Скорпионов. Часть его уже лежала в столе, когда пришел сам Соколов. Передал письмо от Бугаева и известие, что он, смущенный было Мережковскими, теперь остается в Грифе. Впрочем, письмо от Бугаева кратко. Он говорит о сложности всего этого и что напишет подробнее. Во всяком случае, я обещал Соколову стихи и участие в Грифе, несмотря на Скорпионов. Завтра поеду с ним к нескольким студентам-декадентам. Соколов был ужасно любезен, показался мне простым, но очень по-редакторски ловким" (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 348). 23 ноября 1903 г. Соколов писал Блоку из Москвы: "Наша встреча, хотя и недолгая, оставила во мне глубокий след, и я чувствую, что она незабываема. <...> Надеюсь, Вы не переменили Ваших планов о приезде в Москву. Этого очень жаждет также Борис Николаевич, который очень расспрашивал меня -- какой Вы. Но рассказать это так трудно, и едва ли мне удалось хоть сколько-нибудь осветить Ваш облик ему, как и его -- Вам" (Там же. С. 530).

30. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<Первая половина ноября 1903. Москва>¹

Милый, дорогой Александр Александрович.

Спешу ответить относительно "Скорпиона" и "Грифа". Вот как было дело.

В прошлом году три лица, понимающие и любящие новое искусство, захотели учредить книгоиздательство, чтобы дать молодым силам возможность высказываться. Так возник "Гриф", и все радовались его появлению, полагая, что вот будет новый орган для новой фракции все того же нового искусства. Не к чему прибавлять, что первый альманах вышел неудачен², что "Грифы" -- люди (это между нами), не имеющие столь определенного внутреннего пути, как, например, Брюсов, Балтрушайтис и т. д.

Но случилось следующее: молодые "Грифы" перессорились и остался единственный представитель "Книгоизд<ательства>" Сергей Алекс<еевич> Соколов, очень симпатичный, добрый, честный... (чуть-чуть внешний)... человек, против которого ничего не имею сказать кроме всего лучшего. Когда оказалось, что 1) собственно нет молодых сил, отличных от "Скорпиона", а что предстоит тем же "Скорпионам" делиться на "Гриф" и "Скорпион" и 2) что сам "Гриф" (Соколов) может иногда смешать новое, действительное искусство со "style modern<e>" порядком-таки опошленным -- у многих явилась мысль: для чего же существует "Гриф". Это смутное сознание просто не тревожило меня до тех пор, пока приехавшие в Москву Мережковские не развили целую теорию относительно того, что "Гриф" -- пародия Скорпиона, что нельзя смешиваться оригиналу с пародиями и т. д. (Смотр<и>: "Лев Толстой и Достоевск<ий>"). Этот гипноз на меня подействовал, и я решил, скрипя сердцем, разорвать с "Книгоиздательством", любя и привыкнув к С. А. Соколову. Тут же я написал письмо, а потом узнал о состоявшемся решении "Скорпионов" не принимать участников "Грифа" в "Сев<ерные> Цветы". Размыслив, я пришел к убеждению, что это -- несправедливое решение, особенно когда узнал, что человек (а не книгоизд<атель>) мной обижен.

Теперь я принял намерение непременно участвовать в "Грифе", ибо 1) прежде всего люди, а потом измышления и партии, 2) не желаю стеснять своей свободы постановлениями, не касающимися существа моих убеждений, 3) весь "Гриф" еще в будущем, кроме неудачного "Альманаха" и прекрасной книги "Только -- любовь" Бальмонта³. Следовательно: судить о том, вреден или полезен "Гриф", я не имею основания и потому вопреки всему останусь в "Грифе", что бы участники "Сев<ерных> Цветов" ни говорили. Ко всему присоединяется еще и то, что "Гриф" материально слабее, беспомощнее "Скорпиона" и потому убивать его жестоко, да и не мое дело, ибо я ни "Гриф", ни "Скорпион", а человек⁴.

Стало быть Вы немного правы: Грифы не то что "не о том подмигивают", а еще только учатся подмигивать без разбора чему.

А всему виною Мережковские.

Несмотря на все, я ужасно люблю их. Дм<итрий> Сергеевич мне дорог бесконечно за то, что у него есть "Христово" и "Оно" зла не мыслит и все покрывает. Когда они были в Москве, мы все вместе ездили к еп<ископу> Антонию (который мне очень близок), и Антоний понял Мережковских в глубочайшей их сущности. Отнесся легко и просто, ясно, но с чуть заметным оттенком добродушного юмора.

Дорогой Алекс<андр> Александрович! Очень рад был получить Ваше письмо и рецензию на "Симфонию", от которой я отошел на такое расстояние, что почти не узнаю ничего...⁵ Просто безразлична мне она -- и не знаю, хорошо она написана, или дурно. Что знал, все забыл. Что же касается карточек, то проезжие гости г<оспо>да единороги свидетельствуют свое почтение Ефиму Александровичу Егорову. Вообще им приходится удивляться на отсутствие сочувствия со стороны людей. Принадлежа к интеллигентному сословию инородного для нас племени, они захвачены всё теми интересами (как-то: кантианством, ницшеанством, -- есть между ними и поклонники франц<узского> мыслителя Кузена⁶), как и мы; вот почему они спешат засвидетельствовать почтение всем тем, кто вопреки роговатым свойствам этого племени не чуждается общения с ними.

Прощайте, милый Александр Александрович, не взыщите на меня за молчание мое! Стихов при всем желании не могу прислать кроме одного стихотвор<ения>, уже посланного Вам, которое я запомнил наизусть. Дело в том, что стихи в рукописи, рукопись в типографии⁷, а черновиков у меня нет. Стихов не пишу. Зачем? Прощайте. Целую Вас.

Остаюсь любящий Вас
Борис Бугаев

¹ Ответ на п. 28. Помета Блока красным карандашом: "1903 -- осень в СПб.".

² Имеется в виду "Альманах книгоиздательства "Гриф"" (М., 1903). О возникновении "Грифа" см. в "Воспоминаниях" Н. И. Петровской (Жизнь и смерть Нины Петровской / Публикация Э. Гарэтто // Минувшее. Исторический альманах. Вып. 8. Paris, 1989. С. 21--33).

³ Книга стихов К. Д. Бальмонта "Только любовь. Семицветник" (М., "Гриф", 1903) вышла в свет в начале ноября 1903 года.

⁴ Описываемые коллизии вылились в конфликтное публичное разбирательство между Белым и Брюсовым, отразившееся, в частности, в дневнике М. И. Пантюхова (ноябрь 1903 г.): "В "Скорпионе" были Брюсов, Белый, Балтрушайтис, Поляков и я. <...> Белый подошел к Брюсову и сказал: "В<алерий> Я<ковлевич>, верните мне, пожалуйста, мой рассказ, который я отдал в "Скорпион". Я его обещал Соколову". Брюсов взволновался <...> "Но вы мне тоже дали слово! Вы нарушаете ваше слово!" и т. д. Брюсов говорил ему довольно резко. Он говорил, что Белый портит дело, что "Гриф" бесполезен и проч. Но Белый был непоколебим: "Я дал слово Соколову". Брюсов был очень возмущен <...> "Если вы не участвуете в "С<еверных> Ц<ветах>", то не можете участвовать и в "Весах", -- сказал он. -- "Что же делать!"" -- ответил Белый и ушел" (Михаил Иванович Пантюхов. Автор повести "Тишина и старик". 1880--1910. Киев, 1911. С. 17). Однако вскоре после этого инцидента Белый и Брюсов, по словам последнего, "умилительно примирились" (Брюсов В. Дневники. <М.>, 1927. С. 134). Ср.: Начало века. С. 312.

⁵ Авторская работа над "Северной симфонией" была завершена в конце 1900 года.

⁶ Видимо, подразумевается деятельность Виктора Кузена как популяризатора классической немецкой философии.

⁷ Подразумевается рукопись подготовленной к печати книги "Золото в лазури". Обстоятельства работы над ней отражены в переписке Белого с Брюсовым (см.: Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. М., 1976. С. 360-368).

31. БЛОК - БЕЛОМУ

<20 ноября 1903. Петербург>¹

Милый Борис Николаевич.

Спасибо Вам за все сведения о Ваших отношениях к Скорпиону и Грифу. Мне было очень важно знать это, потому что верю в Вас глубоко. То, что Вы пишете не об этом, мне в высшей степени понятно. "Ненужные и посторонние слова" собственные так и лезут на меня со всех сторон, когда я пытаюсь говорить с понимающими или не понимающими людьми. Потому, кажется, все меня знающие могут свидетельствовать о моем молчании, похожем на похоронное. Молчу и в тех случаях, когда надо говорить. Чувствую себя виноватым и все-таки молчу по странному чувству давнишней известности моих возможных слов для тех людей, с кот<орыми> в данную минуту нахожусь в общении. И удивительно, что выходит действительно похоронно как будто, -- хотя у меня внутри редкая ясность, не всегда бывающая и в одиночестве или в присутствии самых близких. Разговоры самые нужные приходят только тогда, когда я внутренно кричу от восторга или страха. Состояние же молчания стало настолько привычным, что я уже не придаю ему цены. Вы, как мне показалось, не привыкли к тому, что лишь второстепенно, и поставили Ваше состояние молчанья для себя на первый план. А я уже мирюсь с этим, потому что не вижу крайней необходимости тратить пять лошадиных сил на второстепенное... Вот и я "все о себе". Только, мне кажется, это ничего. Вам может быть интересно обо мне так же, как мне всегда захватывающе интересно все о Вас. Да и как же нам раскрыться, если не писать о себе. Ваша оговорка, мне кажется, напрасна, потому что мы понимаем уже навязчивость и ненавязчивость, так же как схоластику и не схоластику, как когда-то сказали Вы, и потому можем пользоваться свободно тем и другим для единой цели.

Ах, нам многое известно, дорогой Борис Николаевич! Вы спрашиваете, кто я, что я! Разве Вы не знаете? То же и то же опять, милое, единое, вечное в прошедшем, настоящем и будущем. Дойти до напряженного проникновения -- "и след мечты опять стряхнуть с чела"². И что такое, эти наросты окружающих толков, aprior'ных определений шаблона жизни -- для всех одинаковой -- так ли? Чем лучше то, что выходит только из кабинета, чем то, что выходит только из будуара. То и другое -- метафизическая сплетня. Я говорю о самом близком окружающем меня. Один из петерб<ургских> поэтов пишет мне: "про Вас ходит легенда, что вы, женившись, перестали писать стихи"³. M-me Мережковская, кажется, решила это заранее⁴. Что же это значит? M-me Мережковская создала трудную теорию о браке, рассказала мне ее в весеннюю ночь, а я в эту минуту больше любил весеннюю ночь, не расслышал теории, понял только, что она трудная. И вот женился, вот снова пишу стихи, и милое прежде осталось милым; и то, что мне во сто раз лучше жить теперь, чем прежде, не помешало писать о том же, о чем прежде, и даже об Иммануиле Канте, как оказалось впоследствии из анализа стих<отворения> "Сижу за ширмой". А тут "сложилась легенда"... Это порой кажется просто глупым, отдаленным от смысла. Извините за откровенность, она не цинична (как Вы, я думаю, знаете), мне хочется только сказать Вам то, чего во всяк<ом> случае не скажу Мережковским, если даже их еще увижу. Не отнеситесь только к этому с "судорогой презрения", хотя это тоже "словесное", не особенно нужное, разумеется. Таковой же мне кажется размолвка Скорпиона с Грифом. Я совершенно понимаю, если хотите, Брюсова, восстающего на Грифов. Хотя -- зачем? Мне кажется, что это не навсегда, даже может быть ненадолго. Тому доказательство -- Urbi et Orbi. Это -- Бог знает что -- только в обратном смысле. Книга совсем тянет, жалит, ласкает, обвивает. Внешность, содержание -- ряд небывалых откровений, озарений почти гениальных. Я готов говорить еще больше, чем Вы, об этой книге. Долго просижу еще над ней, могу похвастаться и поплясать по комнате, что не всю еще прочел, не разгладил всех страниц, не пронзил сердца всеми запятыми. При чтении могут прийти на ум мысли круглого идиота о том, как много на свете делается, сколько на небе звезд, какая бывает хорошая погода -- и прочие⁵. Возвращаю с охотой и страстью, не отнимаю у Вас, Ваши слова -- автору:

В венце из звезд...⁶

Бальмонт тоже натворил чудес, выпустив последние две книги⁷. А Вы!!! Молчание. Милый Борис Николаевич, мне Вы написали столько незаслуженного, что я краснел, читая.

Вы говорите, что, может быть, навсегда замолчите. Это невозможно. Вам не о чем молчать, потому что Ваши богатства неисчерпаемы и повторения Вас не будет... Однако, однако, мы обмениваемся разговорчиками! Я боюсь, как бы с моей стороны это не кончилось полнейшим отсутствием словесных знаков. Вы будете печатать, а я в ответ, вместо никуда не годных "рецензий" -- мычать.

Вы знаете, наверно, что разрывание от понимания окружающего иногда еще болезненнее скуки. Потому, вероятно, как и я, не всегда позволяете себе понимать. Впрочем, часто этого предотвратить невозможно, а потому начинается усиленное заглядывание в зеркала и на перепутья, где веет снеговой ветер, -- не появится ли там к своему весеннему юбилею какой-нибудь морщинистый Кантик, или напротив -- Кантище на соломенной табуретке⁸. Или, может быть, в пальто, на извозчике, с поднятым воротником. Разумеется, мы его узнаем и придется приглашать, чего доброго... доброго-доброго... старичка.

Бывает и так. Но поймите же, наконец, В_ы, московский и н_е петербургский мистик, что мне жить во с_т_о раз лучше, чем прежде, а стихи писать буду, буду, буду, хотя в эту минуту мне кажется, что мои стихи -- препоганые.

Как бы это Вам приехать в Петербург? Мы с женой, кажется, поедем в Москву в нач<але> января. Страшновато мне встретиться с Вами. Как-то это выйдет "официально"... Немножко пахнет могилкой, в которой похоронили этой весной маленькую девочку в голубом платьице⁹. Этот факт мне известен из достоверных источников, едва ли не иноземных, полученных от "влюбленных гостей поздних веселых времен"¹⁰. Оказывается, они дальние родственники Виндалая Левуловича...¹¹ А может быть -- привез на извозчике маленький Кантик? Тррах! Грохнулся с извозчика, ушибся; его поднимали дворники под ручки, ввели в горницу, поставили на колени, накрыли полотенцем. Думали, что молится, оказалось -- пропал без вести, пришел к невесте и провалился на месте. Только его и видели.

Все это все-таки ужасно не нравится. Чего доброго, -- старичка где-нибудь и повстречаешь. Юбилей -- не мудрено!

До свиданья, милый Борис Николаевич, -- по-настоящему прошу Вас, когда можете, пишите, не забывайте. Спасибо за все. Я люблю Вас, как свою тишину и сон наяву -- "среди белого дня".

Преданный Ал. Блок

20/XI 1903.

Петербург -- город, по улицам которого на днях, по случаю наводнения, проплыли на ялике двое в колпаках, ухмыляясь, с ящиком, на котор<ом> написано было: "Осторожно!!!". На перекрестке из ящика просунул голову Иммануил! Он сказал: здравствуйте! Нынче хорошая погода и приятно покататься на лодке. Постарайтесь к вечеру доставить меня в Кенигсберг¹².

                    * * *

"Опрокинут, канул в бездну"

Зинаидин грозный щит¹³.

Ах! сражаться бесполезно

С той, которая ворчит.

Завтра буду с Соколовым

На извозчике -- вдвоем!

Мы Семенова с Смирновым

И с Кондратьевым найдем!

Жду московского ответа

И еще -- Вас самого,

Чтоб Вы видели поэта

Прежде гнусного портрета,

Коий будет снят с него¹⁴.

Ал. Блок

-----

¹ Ответ на п. 30. Ср. запись Блока от 21 ноября 1903 г.: "Послал письмо Бугаеву" (ЗК, 55).

² Заключительная строка стихотворения Каролины Павловой "Зовет нас жизнь: идем, мужаясь, все мы..." (1846), впервые опубликованного под заглавием "Думы" в альманахе "Северные Цветы на 1901 г." (M., 1901. С. 71--74). См.: Павлова К. Полн. собр. стихотворений. ("Библиотека поэта". Большая серия). М.--Л., 1964. С. 131.

³ Имеется в виду А. А. Кондратьев; 17 ноября 1903 г. он писал Блоку: "Вы несказанно обрадовали бы всех нас, явясь со стихами и наглядно доказав, что Вы пишете не хуже прежнего. Ибо, должен Вам сообщить, что относительно Вас существует легенда, будто после свадьбы Вы уже не пишете" (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 556).

⁴ Об отношении З. Н. Гиппиус к женитьбе Блока см.: Минц З. Г. А. Блок в полемике с Мережковскими // Наследие А. Блока и актуальные проблемы поэтики. Блоковский сборник IV. (Ученые записки Тартуского гос. ун-та. Вып. 535). Тарту, 1981. С. 145--147. 25 июня/8 июля 1903 года Блок писал отцу: "<3. Гиппиус> со всеми своими присными не сочувствует моей свадьбе и находит в ней "дисгармонию" со стихами. Для меня это несколько странно, потому что трудно уловить совершенно рассудочные теории, которые Мережковские неукоснительно проводят в жизнь, даже до отрицания реальности двух непреложных фактов: свадьбы и стихов (точно который-нибудь из них не реален!). Главное порицание высказывается мне за то, что я, будто бы, "не чувствую конца", что ясно вытекает (по их мнению) из моих жизненных обстоятельств" (Письма к'родным, I. С. 86--87).

⁵ Свое восторженное отношение к книге Брюсова "Urbi et Orbi" Блок отразил в двух рецензиях, одна из которых была опубликована в "Новом Пути" (1904, No 7; V, 540--545), а другая, написанная ранее, была представлена в журнал "Весы", но отклонена Брюсовым, одним из руководителей журнала, во избежание упреков за печатание восхвалений по своему адресу (см.: V, 532--534). Предельно высоко Блок оценил "Urbi et Orbi" также в письме к Брюсову от 26 ноября 1903 г. (VIII, 72). Подробнее см. вступительную статью З. Г. Минц к переписке Блока с Брюсовым (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 469-474).

⁶ Цитата из стихотворения Белого "Маг", посвященного Брюсову (Золото в лазури. С. 123).

⁷ Имеются в виду книги К. Д. Бальмонта "Будем как солнце. Книга символов" (М., "Скорпион", 1903) и "Только любовь. Семицветник" (М., "Гриф", 1903). Блок опубликовал общую рецензию на обе книги (Новый Путь. 1904. No 1; V, 528--530).

⁸ "Весенний юбилей" -- 100-летие со дня смерти Канта (12 февраля 1904 г.). Образ "морщинистого Кантика" соотносится со стихотворением Блока "Сижу за ширмой. У меня..." (18 октября 1903 г.).

⁹ Блок обыгрывает строки из своего стихотворения "У берега зеленого на малой могиле..." (24 апреля 1903 г.): "Белые священники с улыбкой хоронили // Маленькую девочку в платье голубом".

¹⁰ Образ из стихотворения Блока (посланного Белому при п. 25; см. с. 104 наст. изд.) "Вербная Суббота": "Влюбленные гости заморских племен -- // И, может быть, поздних, веселых времен..."

¹¹ См. примеч. 8 к п. 28.

¹² Кенигсберг -- город, в котором жил и умер Иммануил Кант. Касаясь этого письма в "Воспоминаниях о Блоке", Белый говорил о переплетении у Блока темы "страха" с темой Канта: "...он все возвращается к Канту, как к испугавшемуся во веки веков; темы страха и темы Канта не раз повторяются; не оттого ли, что столетняя годовщина со смерти философа приближалась в то время, иль оттого, что вопрос о границах познанья впервые решительно выступает перед А. А.; переплетение темы Канта и темы о "страхе" -- весьма показательно; мысль о границе, черте -- есть продукт потрясенья, страха; граница сознанья -- тень, мной отброшенная; А. А. посвящает свои стихи Канту; рисуется Кант весь в тенях, скрещивающих и ручки и ножки; химера преследует Блока; творит он мифологему о Канте: по петербургским каналам какие-то люди везут в лодке ящик, а в ящике -- Кант; он -- увозится к юбилею в родной Кенигсберг подозрительными колпачниками; этот "шарж" увозимого Канта и шаловливо, и жутко выглядывает в одном из объемистых писем в нешаловливых, скорее очень грустных страницах" (О Блоке. С. 56--57).

¹³ Неточная цитата из стихотворения Вл. Соловьева "Три подвига" ("Когда резцу послушный камень...", 1882); в оригинале: "И щит зеркальный вознесен, // И опрокинут -- в бездну канул // Себя увидевший дракон". Подразумевается занятая З. Н. Гиппиус непримиримая позиция по отношению к издательству "Гриф".

¹⁴ Датируется 10 ноября 1903 г. -- на основании письма к С. М. Соловьеву, написанного в этот день (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 348--349), в котором Блок сообщает о предстоящей завтра поездке вместе с С. А. Соколовым к "студентам-декадентам" (т. е. к Л. Д. Семенову, А. А. Смирнову и А. А. Кондратьеву). Белый в "Воспоминаниях о Блоке" характеризует стихотворение как "разоблачение гиппиусовой интриги" (О Блоке. С. 55).

32. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<Конец ноября 1903. Москва>¹

Дорогой Александр Александрович!

Уведомляю Вас о своем окончательном решении относительно "Скорпионов" и "Грифов". В альманахе я участвовать не буду², но в "Грифе" вообще -- да. У них будет печататься моя третья Симфония³. Это потому, что Скорпионы обижаются, если я не буду участвовать в "Сев<ерных> Цв<етах>".

Сегодня долго говорили мы с Поляковым, и он убеждал меня в том, что Скорпион не питает к Грифу никакой вражды, но только не понимает raison d'être Грифа, ибо Скорпион способен печатать все, что сейчас разделяется между Грифом и Скорпионом -- и "Только Любовь", уже вышедшую книгу, и мою Симфонию. Но я не хочу обижать Соколова и оставляю ему Симфонию. Вообще все это -- буря в стакане воды, не понимаю Зин<аиды> Николаевны, как это ей не скучно во все совать нос.

Остаюсь любящий Вас
Борис Бугаев

P. S. За стихи спасибо и спасибо. За портрет, который надеюсь получить от Вас, -- то же.

P. P. S. У нас в Москве будут Весы. Присылайте туда что-нибудь (журн<ал> крит<ики> и библиогр<афии>)⁴.

-----

¹ Датировка -- по связи с соседними письмами. Помета Блока красным карандашом: "1903 -- окт.".

² Подразумевается "Альманах "Гриф"" (М., 1904).

³ "Возврат. III симфония" Белого (М., "Гриф", 1905) вышла в свет в середине ноября 1904 г.

⁴ Цензурное разрешение на издание "Весов" было получено 4 ноября 1903 г. (см.: Азадовский К. М., Максимов Д. Е. Брюсов и "Весы" (К истории издания) // Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. М., 1976. С. 261). Брюсов оповестил Блока о начале издания "Весов" письмом от 21 ноября 1903 г., приглашая к сотрудничеству: "От Вас (кроме общих статей) ждем особенно рецензий на новые русские книги и корреспонденции о петербургской литературной и художественной жизни" (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 485). Ср. запись Блока: ""Весы"! (письмо от Брюсова 22 ноября)" (ЗК, 56).

33. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<Конец ноября 1903. Москва>¹

Дорогой Александр Александрович,

Вот и опять пишу Вам, и опять о внешнем. Уведомляю Вас, что я решил не считаться <с> Скорпионами совсем (как бы ни любил их как людей) и печататься в Альманахе Гриф². Дело в том, что приехавший из Петербурга Соколов передал мне поступок Зин<аиды> Ник<олаевны>, и я в совершенном негодовании. Только что и еще раз поверил я в искренность их пути, и опять какие-то ненужно-внешние козни, граничащие со сплетней... На днях напишу им, что не желаю иметь с ними никакого дела. Как я рад, что Вы будете в Москве, приезжайте, приезжайте... Буду ждать.

Весь Ваш
Борис Бугаев

-----

¹ Датировка -- по связи с соседними письмами. Помета Блока красным карандашом: "1903 -- окт.".

² В "Альманахе "Гриф"" (М., 1904) были напечатаны рассказ Белого "Световая сказка" и 4 его стихотворения. Ср. сообщение в письме С. А. Соколова к Блоку от 23 ноября 1903 г.: "Наши отношения с Скорпионом по-прежн<ему> неопределенны. Его ультиматум, как видится, ни на кого не производит должного впечатления. По крайней мере с ним решительно отказались считаться, кроме Вас -- Бальмонт, Белый, Миропольский и Ремизов" (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 530).

34. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<Конец ноября 1903. Москва>¹

Дорогой Александр Александрович,

Зеркало свое я превратил в ниспадающий водопад по способу странных дел мастера Добролюбова². Зеркало мое стало водопадом, и поток разбился снежной пеной. Казалось, вечно слетало море душистых белых фиалок и гиацинтов. Когда я собрал корзину чудесных цветов -- корзину чудно-белой пены, я выбросил пенную массу на зоре из окна -- белый, воскликнувший лебедь понесся в море бирюзы.

Разве Вы не видали, как белое облачко перерезало закат на зоре. Это мчался мой белый, тоскливоликующий лебедь с приветом к Вам от меня. Вот почему я не пишу теперь писем.

Ах, что значат все слова и речи,

Этих чувств отлив или прибой

Перед тайною нездешней нашей встречи,

Перед вечною, недвижною судьбой...³

* * *

Да, конечно, я московский, а не петербургский мистик. Московские мистики не обладают нахмуренной эрудицией петербургских мистиков и всегда чуть-чуть ленивы и легкомысленны. Они не берутся решать всемирно-исторических вопросов и грешны празднословием и неумеренной шуткой. Петербургские мистики -- теоретики в мистицизме, насколько я это сумел понять, а московские -- больше практики, реалисты, наблюдатели. Если в Петербурге заняты пересмотром всех существующих и несуществующих постановлений вселенских синодов, в Москве или близ Москвы уже завелись юрисконсульты безмирных дел. Будучи московским мистиком и патриотом, я склонен полагать, что Москва наиболее центральное место и что, пожалуй, вне Москвы невозможно практическое решение многих вопросов.

* * *

Я ужасно люблю Мережковских за одно реальное знание (я сторонник реализма в мистицизме), а во всем прочем меня искренне удивляет их схоластичность, отсутствие часто у них понимания юмора, являющееся некоторым следствием духа тяжести, и пожалуй приговором, и вместе с тем что-то до оскорбительности распахнутое. Они взялись опрощать мистицизм, и странных дел знания никогда не будут им доступны. В этом совмещении духа тяжести, слепоты, тенденциозной и недалекой нетерпимости (пожалуй, некультурности), провинциализма с действительным знанием, трогательной искренностью и готовностью пожертвовать собой есть что-то детское, неразумное, облегчающее. Это ужасно, что они думают: продолжать на свой страх "Новый Путь"... Многое им простится за это самопожертвование.

* * *

Что это Вы говорите -- будто страшно нам встретиться из-за официальности!⁴ Вот уж нет! Я совсем не официальный человек. Приезжайте скорее! Гораздо легче говорить, чем писать. Хорошо бы, чтобы Вы приехали не на несколько дней, а по крайней мере недели на две. Москва только тогда начинает нравиться, когда рассеется первый дурман новизны, который неизбежно окутывает всякого нового человека, заставляя фиксировать свое внимание не на основных чертах, а на блещущей мишуре -- пене. Когда неопытный человек в поэзии берет Пушкина после Надсона, он поражается обыденностью и бледностью там, где все горит откровением. Так и у нас в Москве: даже зоркий человек многого не увидит в Москве, потому что многое запрятано в глубину, а сверху брызжет поток обще-официального декадентизма, -- своего рода форма, в которой соединены люди диаметрально-противоположные (быть может, в будущем враждебные друг другу).

* * *

Ну вот опять меня оторвали от письма. Моя жизнь теперь в днях, а дни -- в клочках. Пестрый, примелькавшийся маскарад. Описываю сегодняшний день: утром был по делам в Университете и... в Грифе. Потом говорил с Волошиным⁵. Сейчас у меня был один теософ по делам. Сейчас выпали свободными 1 ¹/₂ <часа>. Вот и пишу Вам. В 3 часа придет проездом появившийся Философов и мы с ним отправимся в "Гриф", а потом в "Скорпион". После же мне нужно отдать вечер знакомым. И так каждый день вот уже 2 месяца. В свободные промежутки нужно писать для "Весов", корреспонденция и проч.... Нет возможности сохранить себя. Думаю скоро затвориться от людей. Вот почему я пишу Вам сейчас так внешне, отрывисто и неопределенно.

Лучше я подойду к своему зеркалу, подставляя к нему корзину из-под цветов. Несколько зеркальных струй, кипя, наполнят корзину, вспенясь. Это будет корзина белоснежных цветов. Я отворю окно. Я выброшу бесконечность цветов и аромата на воздушный атлас, протянутый в воздухе, и вот помчится к Вам мое белое, светлое облачко привета.

Может быть, белый лебедь забьет к Вам в окна. Может быть, Вы догадаетесь впустить к себе тоскливо-восторженную птицу -- птицу Снежной Радости... чуть-чуть грустную, застывающую в грусти...

Прощайте. Христос да будет с Вами.

Любящий Вас Борис Бугаев

P. S. Спасибо, спасибо за стихи⁶. Буду ждать письма -- и стихов, стихов. Как-нибудь напишу Вам специально о стихах. Так люблю их!..

Комментарий Андрея Белого

23) Следующее письмо (к Блоку от Бугаева):

Начало -- несколько истерическая лирика, на почве надорванности и недоумения в личной жизни, о которых долго распространяться; в сущности, -- распыление "молитвы"; и отсюда -- судорожное хватание за sui generis "оккультизм из искусства" (самочинный), который и называю "странных дел мастерство" (моя уязвимая пята того времени, подобная "страху" Блока). Но из-под этого искреннее: "Я совсем не официальный человек. Гораздо легче говорить, чем писать". И -- зов Блока в Москву. В сущности: писать нам стало друг другу на темы о "Ней" и гнозисе почти невозможно; это было мне, вероятно, яснее, чем Блоку; и оттого-то -- судорожное метание моих писем; то -- истерика, то -- болтовня, на фоне опустошенности ("Я не стану Вам отвечать, пока не окончится во мне период опустошенности". Из следующего моего по порядку письма) {См. п. 26.}. "Поймите положение слепца, который сознал, что не видит" (оттуда же). Долго вскрывать источник слепоты; "катаракт" образов "Пепла" уже был приставлен к моим духовным зрачкам; я уходил в долгое "подполье" от тем "света"; и этим менялись и темы наших писем; из "идеологических" они становятся "дружески лирическими", "шутливо дружескими", "деловыми" до... последующих годин, когда в них врастает личная, отнюдь не идеологическая и не мистическая тема. Но то -- впереди.

Я бы мог проком<м>ентировать имеющиеся у меня "наши письма" (одну порцию их) и в других отношениях; на это у меня нет времени. Поэтому комментарий мой ограничивается ретушью лишь одной темы, темы встречи нас в одном нас связавшем идеологическом мотиве. Конечно, комментарии мои субъективны; и меня могли бы поправить; всё же они проливают свет, который правильнее освещает, так сказать, фон первой волны писем, меж нами вставшей; вне этого освещения, волна -- темная волна экивоков, умолчаний и афоризмов. Мое намерение открыть источник туманности; он не в туманности переживаний Блоком своей Музы и не в туманности во мне роящихся мысленных образов, а в разности подхода к общей теме, о которой мы не внятно сказали друг другу, что она есть. Желание оказаться в одном перевешивало фактическую возможность быть вместе: я -- естественник; Блок -- юрист, потом филолог; я влекусь к философии; Блок -- к мистике; я -- атакуем и атакую; я -- в диалектике; Блок -- в сосредоточенном молчании; я -- поэт, влекомый к музыке; Блок -- к образу, форме и краске. Все это образует непереступаемую границу в выборе слов, аргументов, <1 нрзб>. Сквозь все различие мы прорываем фронты нашего "самодовления" и встречаемся в январе 1904 года уже друзьями.

Факт нашей дружбы перевесил и все "разности" подходов к общим темам, и все личные тяжбы; и в декларации нам одинаково дорогого символизма с 1910-- 1911 года до кончины Блока мы уже вместе. Поэтому и в комментариях я сознательно подчеркиваю наши несогласия, полагая, что они лучше вычертят рельеф наших согласий, вне несогласий не ясных.

О согласиях поэтому я менее говорю; и поэтому -- несогласия я подчеркиваю.

Борис Бугаев. Кучино. 5 дек<абря> <19>26 года*
* К последующим письмам Белый комментариев не написал.

-----

¹ Помета Блока красным карандашом: "1903 -- осень".

² Подразумеваются фрагменты II и III прозаического цикла А. М. Добролюбова (опубликованного за подписью: А. М. Д.) "Образы": "В углу же течет или стоит бесшумный, глубокий водопад, отражающий все, отражающий очи твои, в очах тоже тебя!"; "Он разрезал зеркало пучком расходящихся струй, и голова на мгновенье исчезла туда, где блестели отражения листьев, небес и благородных человеческих тел", и т. д. (Северные Цветы на 1902 год. М, 1902. С. 90, 91).

³ Неточно цитируется 1-я строфа стихотворения Вл. Соловьева "О, что значат все слова и речи..." (1892).

⁴ См. п. 31.

⁵ М. А. Волошин прибыл в Москву в начале ноября, выехал из Москвы в Париж 27 ноября 1903 г. О его взаимоотношениях с Белым см.: Гречишкин С. С., Лавров А. В. Максимилиан Волошин и Андрей Белый // Волошинские чтения. Сб. научных трудов. М., 1981. С. 80--91.

⁶ Согласно заметкам Блока в его записной книжке, он выслал Белому в конце ноября три стихотворения: "Ты у камина, склонив седины...", "Облака небывалой услады...", "Спустись в подземные ущелья..." (под заглавием "Будущему"). Эти автографы сохранились, описаны в сообщении Н. В. Котрелева "Неизвестные автографы ранних стихотворений Блока" (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 236).

35. БЛОК - БЕЛОМУ

<12 декабря 1903. Петербург>¹

Милый Борис Николаевич.

Все это время я был занят рецензиями и т. п., потому не отвечал. Теперь, после крайнего напряжения нравственных сил, что-то упало во мне, но шевелится, шевелится в мозгу, и ранним утром приходят в голову пронзительные мысли. После больших приемов стихов Брюсова, Бальмонта, Сологуба, Гиппиус странно чувствуешь себя все еще самим собой. Так быстро спадает первоначальное очарование и остается объективная радость и благодарность. Но пока надо пройти сквозь усталость.

А как Вы думаете? Не мы ли с Вами -- люди в будущем враждебные друг другу, о которых Вы говорите? Я говорю это, потому что слишком люблю Вас. Между тем я боюсь, что с Вами что-то случится и со мной что-то случится. Иногда, пресыщаясь и уставая, как бы пропустив мимо себя любимую фалангу со слезами на глазах, я чувствую, что слезы высохли, осталось глухое утомление и удушье. Тогда нет в мире ни одной черты, которую мне не хотелось бы перевернуть вверх дном. Все валится в одну груду, в которой ищешь того, чего никогда еще не находил. Когда мы оба затворимся от людей (я, как и Вы, хочу этого), с нами и случится. А пока один день я раздуваю ноздри, а другой -- брожу как сонная муха. Должно же что-то треснуть и разбиться, чтобы под этим "что-то" оказалось единое.

Со всем, что Вы пишете о Мережковских, я согласен. Но стихи, стихи З<инаиды> Н<иколаевны>! И уморительны и гениальны! Если кто устал, то это она и Сологуб. За эту усталость ей все простится. Не знаю, как Вы относитесь к ее стихам, я постоянно вижу, что действительно будет чудо, если их поймет хоть один. Я не понимаю, но чувствую, что надо остановиться; а ранним утром пронзительно визжат в мозгу и ее стихи. Иногда приходит в голову, что петербургская теоретичность и схематичность может обратиться в практику. Эта практика будет иная, чем в Москве. Под Вами -- голубая вода, легкий хрустящий песок на твердом дне. Здесь под нами ничего, ничего, ничего, голова кружится, когда оступишься, рабские мысли приходят: только бы не увидать, -- лучше совсем опять надолго съежиться.

О Вашем голубом дне я говорю только в противоположность нашему. Вы -- над провалами и кручами, но что-то есть у Вас, за что ухватиться. У нас -- ничего. Никто и руки не протянет. Полное одиночество, беспомощность, скудость сердца. Я слышал, что Вас зовут в Петербург. Не ездите, милый, не переселяйтесь. Едва ли Вы хотите этого, впрочем. Мне очень хотелось бы хоть ненадолго убраться отсюда подобру-поздорову, к Вам в Москву. А здесь не поладить ни с Медным Всадником, ни с Таврической Венерой².

Вот я опять написал Вам скудное письмо. Поверьте мне, что я Вас люблю теперь уже совершенно просто, даже помимо всех драгоценностей, которые Вы расточаете в стихах и прозе. Пошлю Вам хоть стихи³. А в Москву, вероятно, мы с женой приедем. Вы приедете к нам в Петербург?

Ваш преданный друг Александр Блок

СПб. 12/XII 1903.

-----

¹ Ответ на п. 34.

² Античная статуя, подаренная Петру I папой Климентом XI и экспонирующаяся в Эрмитаже. Возможно, здесь скрыт также иронический намек на петербургский памятник Екатерине II (1873).

³ В записной книжке Блок отметил, что 12 декабря 1903 г. им были посланы Белому 4 стихотворения: "Темная, бледно-зеленая...", "Фабрика", "Что с тобой -- не знаю и не скрою...", "Мне гадалка с морщинистым ликом..." (под заглавием "Символ"). Эти автографы сохранились, описаны в сообщении H. B. Котрелева "Неизвестные автографы ранних стихотворений Блока" (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 236).

36. БЛОК - БЕЛОМУ

<Конец декабря 1903. Петербург>¹

Милый, дорогой Борис Николаевич. Поздравляю Вас с Праздником и надеюсь познакомиться с Вами лично в январе.

-----

Записка на обороте визитной карточки. Поздравление с Рождеством.

1904

37. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<13 января 1904. Москва>¹

Многоуважаемый, дорогой Александр Александрович,

поджидал Вас, чтоб отправиться в "Весы"². Но не дождался. Я в "Весах" (мне хотелось бы застать В<алерия> Я<ковлевича>, который может рано уйти: вот почему решил отправиться без Вас).

К вам я уже, перед тем как идти в "Гриф", не зайду, ибо мы отправляемся туда с мамой.

Остаюсь весь Ваш
Борис Бугаев

-----

¹ Помета Блока красным карандашом: "1904 -- январь". Датируется на основании сообщения Блока в письме к матери от 14--15 января 1904 г., представляющего собой своего рода дневник его пребывания в Москве: "13-е, вторник. <...> Мчусь на извозчике к Бугаеву, чтобы ехать в "Скорпион". Не застаю, приезжаю один" (VIII, 83). Помимо этого письма, пребывание Блока в Москве (с 10 по 24 января 1904 г.) подробно освещено в воспоминаниях Белого (О Блоке. С. 58-79; Начало века. С. 317-336).

² Редакция журнала "Весы" располагалась в гостинице "Метрополь" на Театральной площади. См. описание ее в очерке Б. А. Садовского ""Весы" (Воспоминания сотрудника)" (Минувшее. Исторический альманах. Вып. 13. М.--СПб., 1993. С. 18, 20. Публикация Р. Л. Щербакова).

38. БЛОК - БЕЛОМУ

<19 января 1904. Москва>¹

Милый Борис Николаевич. Можно Тебе прийти к нам завтра вечером? Будет Сережа. Мы уедем вероятно в четверг². Поэтому в среду будем делать прощальные визиты. Хорошо бы нам еще раз увидеться вместе еще один вечер. Я пойду только ненадолго в "Скорпион" и вернусь часам к 8-ми...

Твой Ал. Блок

Понедельник

-----

¹ Датируется на основании пометы Блока: "Понедельник" (19 января). См. описание событий этого дня в письме Блока к матери от 19 января (VIII, 87).

² 22 января. Отъезд был отложен на два дня -- до 24 января (суббота).

39. БЛОК - БЕЛОМУ

<Около 28 марта 1904. Петербург>

Милый, дорогой Борис Николаевич. Христос воскрес!¹ Целую тебя крепко. Поклонись от нас с женой твоей маме.

Твой Александр Блок

Пасха 1904 года.

-----

¹ Пасха в 1904 году -- 28 марта.

40. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<Около 28 марта 1904. Москва>¹

Христос Воскрес!

Дорогой, Милый Александр Александрович, если бы Ты знал, с какой любовью и горечью я обращаюсь к Тебе с этим приветствием! Молюсь о том, чтобы Ты спокойно и счастливо "существовал" среди весенних "струек", "брызг", "опрокинутых кадок"². Чувствую я, что Ты находишься на каком-то "междудорожье", и молю Господа о ниспослании Тебе сил. Помолись и Ты обо мне: мне трудно, очень трудно. Злые тучи льдяных вихрей неожиданно встали вокруг -- и помчался на вихревых кругах, не знаю куда. "Лик безумия" сходит в мир, и все мы стоим перед страшной опасностью. Опасность, грозящую мне, я усмотрел и в веянии, исходящем от Твоего стихотворения: "плывут собачьи уши, борода и красный фрак"...³ Вот "оно", вот именно...

Я ужасно одинок. Я ушел туда, откуда мой голос, и прежде глухой, совершенно не слышен. Вот почему я молчу и не пишу Тебе. Писать о "внешнем" можно в "Весах" и т. д. А писать о том, что я переживаю, слишком трудно -- не сумею. Дорогой, напиши два слова. Буду рад.

Христос с Тобой. Мой привет, уважение и искреннюю преданность передай Любовь Дмитриевне, а также и поздравление с праздником.

Остаюсь любящий Тебя
Борис Бугаев

P. S. На днях вышлю тебе "Золото в Лазури"*.

               ОДИНОКИЙ

          Учителю и врагу

Бегут года, летят планеты,

Вонзаясь в холод ледяной.

Завороженный маг, во сне ты

Повис над страшной пустотой.

Не раз -- не раз, сражаясь с Богом,

Десницей ввысь грозил -- о пусть --

В изгибе уст безумном, строгом

Я узнаю немую грусть.

За эту грусть о тайне звездной

Люблю тебя, мне дорог ты.

Несись, несись над страшной бездной,

Над вечной пастью пустоты.

О маг, отдайся своеволью!..

И вот летит за мигом миг --

Скажи, над чем ты с острой болью

Склонил свой бледный, гордый лик?

К тебе слетел твой верный филин,

Глаза вперяя в пустоту.

Безводны дали. Воздух пылен.

Не пригвождай себя к кресту.

Грустен взор. Сюртук застегнут.

Сух. Сериозен. Строен. Прям.

Иль над грудой книг изогнут,

Весь отдавшийся трудам.

Ты со всеми одинаков.

Да, ты замкнут, как пророк.

Пламень уст -- багряных маков --

Оттеняет бледность щек.

Быстрый. Острый. Как иголка.

Зуб скрывая жемчуга,

Жалишь мстительно и колко

Косолапого врага.

Иль бежишь. Легка походка.

Вертишь трость. Готов напасть.

Пляшет черная бородка.

В острых взорах дышит страсть.

Ты одинок. Один средь нас --

Средь тех, кто ищет, тех, кто молод,

Сквозь дым, сквозь мглу в горящий час

Познал вершин священных холод.

Да. Ты один. Один -- ничей --

Среди кривляний, смехов, свиста.

Здесь на горах поет ручей,

Струной натянут серебристой.

Здесь вечный холод, звездный день.

Застыл орел во взмахе смелом.

Твоя распластанная тень

На леднике зеркально-белом.

Ты создал мир, горящий в снах,

Туманы дум, картины оргий.

Ты развернешься лишь в веках

И пред тобой падут в восторге⁵.

          УСПОКОЕНИЕ

Ушел я раннею весной.

В руке моей пылали свечи.

Линючей, красной пеленой

Повил опущенные плечи

Священный, царский плащ -- кумач.

В очах ни слез, в груди ни вздоха...

К челу больному я -- палач --

Прижал венок чертополоха.

Мой ум был ясен, как стекло,

Но я для сутолоки замер.

И время медленно текло

Средь одиночных, буйных камер.

Сложивши руки без борьбы,

Покорно ждал судьбы развязки.

Там... за стеной... безумств рабы

Свершали мертвенные пляски...

И вновь повеяло весной.

И я бежал из душных камер.

Украдкой шел по мостовой

И средь полей блаженно замер.

Горела нежно бледность дня,

Пушистой вербой кто-то двигал,

Но вихрь танцующий меня

Обсыпал тучей льдяных игол.

Пришли, и видят, как брожу

Средь мётел я чертополохов.

Вот за стеной опять сижу.

В очах нет слез, в груди нет вздохов.

Мне жить в застенке суждено.

О, да!.. застенок мой прекрасен.

Я понял все. Мне все равно.

Я не боюсь. Мой разум ясен...⁶

          БЕЗУМЕЦ

                              А. С. Челищеву

"Вы шумите. Табачная гарь

Дымносиние стелет волокна.

Золотой мой фонарь

Зажигает лучом ваши окна.

Это я в заревое стекло

К вам стучусь в час вечерний.

Снеговое чело

Разрывают, вонзясь, иглы терний.

Вот скитался я долгие дни

И тонул в предвечерних туманах.

Изболевшие ноги мои

В тяжких ранах.

Отворяют. Сквозь дымный угар

Задают мне вопросы.

Предлагают, открыв портсигар,

Папиросы.

Ах, когда я сижу за столом

И, томясь, замираю

В неземном,

Предлагают мне чаю.

О, я полон огня,

Предо мною виденья сияют...

Неужели меня

Никогда не узнают?"

Помним все. Он молчал.

Просиявший, прекрасный.

За столом хохотал

Кто-то толстый и красный.

Мы не знали тогда ничего.

От пирушки в восторге мы были.

А его,

Как всегда, мы забыли.

Он, потупясь, сидел

С робким взором ребенка.

Кто-то пел

Звонко.

Вдруг

Он сказал, преисполненный муки,

Побеждая испуг,

Взявши лампу в дрожащие руки:

"Се дарует нам свет

Жизнедатель...

Я не болен, нет, нет:

Я -- "мечтатель!..""

Так сказав, наклонил

Он свой лик многодумный.

Я в тоске возопил:

"Он -- безумный".

Здесь безумец живет...

Среди белых сиреней

На террасу ведет

Ряд ступеней.

За ограду на весь

Прогуляться безумец не волен...

Да, ты здесь!..

Да, ты болен!..

Втихомолку, смешной,

Кто-то вышел в больничном халате,

Сам не свой,

Говорить на закате.

Грусть везде...

Усмиренный, хороший,

Пробираясь к воде,

Бьет в ладоши.

Что ты ждешь у реки,

Еле слышно колебля

Тростники,

Горьких песен зеленого стебля?..

Что, в зеркальность глядясь,

Бьешь в усталую грудь ты тюльпаном?

Всплеск, круги... И, смеясь,

Утопает, закрытый туманом.

Лишь тюльпан меж осоки лежит

Весь измятый, весь алый...

Из больницы служитель бежит

И кричит, торопясь... запоздалый⁷.

Февраль 1904 года

-----

¹ Пометы Блока красным карандашом: "1904 -- весна"; "1904 -- февр.".

² Образы из стихотворения Блока "Обман" ("В пустом переулке весенние воды...", 5 марта 1904 г.); автограф его Блок выслал С. М. Соловьеву при письме от 8 марта 1904 г. (см. комментарий О. А. Кузнецовой: ПСС II, 731), с просьбой: "Покажи, пожалуйста, Борису Николаевичу те стихи, которых он не знает" (VIII, 98). Апеллируя к образам этого стихотворения, Белый писал Э. К. Метнеру в первой половине мая 1904 г.: "Потом я уже узнал, что 1) Блок тоже погибал внутренне за эти дни (началом ужаса у него были стихотворения о карлике с девушкой и тому подобные)" (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 213).

³ Строка из стихотворения "Обман".

⁴ Книга Белого "Золото в лазури" вышла в свет перед пасхой 1904 г. Подаренный Белым экземпляр в библиотеке Блока не сохранился, судьба его проясняется из пометы Блока: "Пропало у М. И. Т." (М. И. Терещенко) (Библиотека Блока, 3. С. 210).

⁵ Стихотворение обращено к В. Брюсову. В иной последовательности частей опубликовано в "Весах" (1906. No 8. С. 4--6). Отдельные строфы в кардинально переработанной редакции вошли в стихотворения "Поэт", "Созидатель", "Маг" из раздела "В. Брюсову" книги стихотворений Андрея Белого "Урна" (М., 1909. С. 15--19).

⁶ Отдельные фрагменты этого стихотворения распределены по двум позднейшим стихотворениям -- "Успокоение" и "В темнице", -- помещенным в книге Андрея Белого "Пепел" (СПб., 1909. С. 168-170, 173-174).

⁷ Опубликовано: Золото в лазури. С. 231--235; варианты отдельных строк.

41. БЛОК - БЕЛОМУ

<7 апреля 1904. Петербург>¹

Милый дорогой друг Борис Николаевич.

Твое письмо меня поразило сразу же. Ты знаешь обо мне то, чего я сам не сознавал, и вдруг сознал... и утешился. "Лик безумия сошедший в мир" -- и притом нынешнего нашего безумия -- грозил и прежде. Но, знаешь ли? Он разрешит грозу и освежит. Я спал и видел холодные сны (в букв<альном> см<ысле>). Не далее как сегодня во сне мне явился наконец Брюсов в ужасающей простоте его внутренних "потемок" и в физической красоте -- нежный, как мальчик с черной бородкой. Тут был и твой "Одинокий" и вчерашний рассказ, слышанный мной у Мережковских (..!..) о пьяном Брюсове в "Грифе". Среди бела дня снился мне кошмар об "опрокинутых кадках" и девушке с карликом². Но вдруг я слушаю, смотрю: кругом гам, шум, трескотня, лучшие гаснут или тлеют, по многим квартирам прошла тень дряхлости, погас огонек, бежавший по шнурку, готовый, казалось, зажечь тысячи свечей. И темно. Прежних лиц я уже не вижу, страх перед ними отошел в милую память о собственной юности. Больше некого бояться. И люди уже не страшны. Зато ("в предвестие, иль в помощь, иль в награду"³) возвращается древняя и бурно-юная боязнь стихий -- изнутри и извне. Пойдем опять из города на войну исчезнувшей и возвращающейся юности:

"Меня зовет к безвестным высям

В горах поющая весна,

А эта груда женских писем

И не жива и холодна!"⁴

Мы поняли слишком много -- и потому перестали понимать. Я не добросил молота -- но небесный свод сам раскололся⁵. И я вижу, как с одного конца ныряет и расползается муравейник положим расплющенных сжатым воздухом в каютах, сваренных заживо в нижних этажах, закрученных неостановленной машиной (меня "Петропавловск" совсем поразил⁶), -- а с другой -- нашей воли, свободы, просторов. И так везде -- расколотость, фальшивая для себя самого двуличность, за которую я бы отомстил, если б был титаном, а теперь только заглажу ее. -- Как видишь, я пишу несвязно. Я окончательно потерял последнюю веру в возможность точности в окончательном. Не знаю ничего, н_о часто ясно вижу розовую пену и голубой ласковый гребень волны, которая меня несет. Потому -- пронесет, а что дальше -- опять не знаю. Но хорошо бывает на волне, в певучей пене.

Мне кажется, я могу сказать Тебе окончательно о Тебе самом. Ты не умрешь. Представь себе, я, должно быть, знал это всегда. Есть на Тебе такая печать чудесного, что лик безумия с Тобой не сольется. Иногда я вдруг сознаю в Твоем существовании большую поддержку. Письмами, подобными Твоему последнему, Ты схватываешь меня за локоть и кричишь: "Не попади под извозчика!" А извозчик -- В. В. Розанов -- едет, едет -- день и ночь -- с трясущейся рыженькой бороденкой, с ямой на лбу (как у Розанова). Выйдя вчера ночью от Мережковских, я подумал: "Мы с Бор<исом> Никол<аевичем>..." Но все-таки, я не знаю, что с Тобой теперь. И едва ли пойму. Впрочем, скорее всего, что временами знаю. Не могу написать Тебе о "Золоте в лазури", как писал о "Симфониях". Слишком важная вообще и для меня лично книга. Спасибо Тебе!⁷

Не посылаю Тебе стихов, потому что их нет больше (пока). Получил письмо от А. Н. Шмидт. Она просит определенно отвечать... Сумею ли -- не знаю. Но об этом (о Софии) я, пожалуй, все-таки всего определеннее могу сказать⁸.

В Мережковских больше нет огня.

В Петербурге есть великолепный человек: Евгений Иванов⁹. Он юродивый, нищий духом, потому будет блаженным.

Обращаюсь к Тебе с очень нахальной просьбой: один очень милый математик (и ученый) -- студ<ент>-технолог Гущин просил меня написать Тебе, не можешь ли Ты прислать ему (через меня) следующие книги Твоего отца:

1) Учение о числовых производных. 2) Из 5-ти брошюр о "приближенном исчислении" следующие три:

а) Способ последовательных приближений. Прил<ожение> к разложению функций в непрерывные ряды, б) Спос<об> послед<овательного> приближениях Приложение к выводу теорем Тейлора и Лагранжа в преобразованной форме, в) Спос<об> послед<овательного> прибл<ижения>. Приложение к интегрированию дифференциальных уравнений.

Если можешь, пришли (не к спеху), а если почему-нибудь нет -- ради Бога напиши, что не можешь.

Обнимаю Тебя крепко, милый друг. Не имею сил так утешить Тебя, как Ты меня утешил. Приветствуй от нас Твою маму и пожелай ей всего самого лучшего от нас. Люба Тебя приветствует от всей души.

Любящий Тебя нежно Александр Блок

7/IV 1904. СПб.

-----

¹ Ответ на п. 40.

² Блок подразумевает свое стихотворение "Обман".

³ Строка из вступления к поэме Вл. Соловьева "Три свидания" (1898).

⁴ Строфа из стихотворения В. Брюсова "У себя" ("Так все понятно и знакомо...", 1901), входящего в его книгу "Urbi et Orbi". См.: Брюсов В. Собр. соч. В 7 т. М., 1973. Т. 1. С. 271.

⁵ Обыгрывается образный ряд стихотворения Белого "Осень" (Золото в лазури. С. 249--250):

В небесное стекло

с размаху свой пустил железный молот...

И молот грянул тяжело.

Казалось мне -- небесный свод расколот.

⁶ Речь идет о гибели броненосца "Петропавловск", 31 марта 1904 года подорвавшегося на японской мине под Порт-Артуром. Погибли 650 человек, в т.ч. адмирал С. О. Макаров и художник В.В. Верещагин.

⁷ Согласно заметке Блока в записной книжке, экземпляр "Золота в лазури" он получил 4 апреля.

⁸ Имеется в виду пространное письмо А. Н. Шмидт от 12 марта 1904 г. (ошибочно датированное 1903 г., см.: Александр Блок. Переписка. Аннотированный каталог. Вып. 2. Письма к Александру Блоку. М., 1979. С. 489), начинавшееся обращением: "Пишу Вам, хотя не знаю полного вашего имени. Но мы друг о друге слышали от Сергея Соловьева. Он мне даже читал отрывок вашего письма к нему, который мне памятен. Читала я и некоторые ваши стихотворения в "Нов<ом> пути" <...> Давно собиралась я Вам написать <...>. Теперь, узнав от Сережи, что Вы "в своих стихах, обращенных к таинственному женскому лицу, глубоко проникли в таинство Премудрости", я решила не откладывать далее своего намерения" (РГАЛИ. Ф. 55. Оп. 1. Ед. хр. 466). Далее Шмидт спрашивала, каких воззрений на Софию придерживается Блок, и делилась собственными интуициями в этой связи (см. цитаты из письма Шмидт: ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 375). Из письма Блока к матери от 4 мая 1904 г. (Письма к родным, I. С. 120) известно, что он не ответил на это письмо Шмидт.

⁹ Подробно о взаимоотношениях Блока с Е. П. Ивановым см.: Максимов Д. Александр Блок и Евгений Иванов // Блоковский сборник. Тарту, 1964. С. 344--361. См. также публикации переписки Блока и Иванова: Письма Ал. Блока к Е. П. Иванову / Редакция и предисловие Ц. Вольпе. Подготовка текста и комментарии А. Космана. М.--Л., 1936; Ильюнина Л. А. Неопубликованные письма из архива Е. П. Иванова // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1990. М., 1992. С. 99-123.

42. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

Москва 1904 апреля 8.¹

Милый, милый Александр Александрович,

Спасибо за письмо. Мне стало тепло от него и уютно -- стало уютно в бесприютности. Я вспомнил огневые закаты, зеленые травы и много синеньких колокольчиков. Аромат полей и несказанное блаженство приближений ушло от меня теперь, весной, а еще осенью, в ноябре, приходила весна и пела. Но почему-то я знаю, что когда, разбитый и усталый, убегающий от безумия, я приду в зеленую чащу и в изнемождении замру весь в цветах, Ты меня поймешь и не станешь расспрашивать ни о нем. Я Тебя нежно люблю за это, как будто уже все это произошло. Я не могу сейчас говорить умных вещей о Боге, о людях -- я устал и хочу думать в цветах о "ни о нем"...

Я хочу забыть, я хочу быть не человеком, а "существом", вот что спасет людей и вольет свежую волну в их души.

Цветов, цветов -- ландышей! Мы будем бродить в лесах. Струевое серебро заблещет звоном между осоками. Мы укроем безумие в холодном серебре. Мы опояшемся серебряной лентой и, молясь, прострем ее, как орарь. Мы поймаем луну -- маленький, горький кружок, -- в зеркальный орарь и спрячем серебряную ленту вместе с луной между травами. Тонконогий журавль выйдет из лесного сумрака и постучит добродушно нам в спину своим тонким, алмазным клювом. Мы начнем журавлиные игры и потом холодный туман запахнет нас... до утра. Утром нам покажут душившее нас безумие. Громовым комом оно, раздутое, повиснет в утреннем небе. Синебледные зарницы пригрозят нам стрелами, но журавль скажет, указывая клювом на тучу: "Тщетно тщилась"².

И мы узнаем праматерь чернодымной, молниеблещущей угрозы. Это будет струевое серебро. Согретое жаром, это оно ринулось ввысь и, затерявшись в голубых пустынях, нахмурилось. Тщетно грозило оно... и вот настал день: оно прольется перлами над серебряным озером, чтобы вернуться в первобытную, хаотическую прохладу...

Друг, ничего не надо. Будем отдыхать, бездумные, бездымные. Пока не нужно знать, существуем мы или нет, пусть этим занимаются неуклюжие проходимцы счастья. Само счастье ни в чем не нуждается. Оно слишком аристократично. Оно от безмыслия. Оно, только оно, как и цветы, успокоит, забаюкает...

Прости меня, Александр Александрович, за эти ненужные слова, но я сел писать Тебе по какому-то мгновенному влечению, не зная что сказать (я разучился говорить), зная только, что если я сейчас не напишу, то не напишу долго.

Я очень ярко ощущаю, что мы соединены чем-то очень сильно. Должно быть, будущим. У меня большая потребность Тебя видеть. Семенов мне передавал, что Ты будешь недалеко от Москвы³. Неужели не заедешь? Может быть, Ты приедешь к нам летом в Тульскую губернию. Я был бы ужасно счастлив Тебя видеть. Мне вообще кажется, что мы должны видеться в близком будущем. Здесь, в Москве, я начинаю себя чувствовать ужасно одиноким. Не будь Сережи, я бы мог сказать, что совершенно одинок, хотя "друзей" сколько угодно.

В настоящее время у нас начинает процветать "аргонавтизм"⁴ и, несмотря на его проективность, я уже с грустью убеждаюсь, что догматизму в нем еще больше, чем у "Скорпионов" и "Грифов".

В настоящее время -- шепну Тебе -- "аргонавтизм" у меня невольно отождествляется с "сахариновым производством"... так что бесчинность "скорпионов" после столького количества сахара начинает прямо-таки привлекать.

Ты недаром видел во сне Брюсова. Брюсов значительней кого бы то ни было. В то время как другие выставляют напоказ свою глубину, он все усилия употребляет на то, чтобы спрятаться.

Был у меня Семенов. Какой он бедный! Ходит вокруг да около, ни во что не попадая прямо. Зато он, кажется, очень хороший, честный человек. Показывал стихотворения Фридберга. Очень понравились.

Вышел перевод Бодлера Эллиса. Перевод убийственно плох. Он меня очень просит написать рецензию⁵. Увы, увы!..

Дорогой Александр Александрович! Может быть, Ты мне напишешь. Твое письмо меня согрело. Если будут стихи, не забудь меня.

У меня теперь стихов нет. Поэтому я ничего не посылаю. Мой привет, искреннее расположение и уважение Любовь Дмитриевне. Мама просит меня передать свой привет и уважение Любовь Дмитриевне и Тебе.

Христос с Тобой. Остаюсь горячо Тебя любящий

Борис Бугаев

-----

¹ Ответ на п. 41. Помета Блока красным карандашом: "1904 -- 8 апр.".

² См. примеч. 3 к п. 23.

³ Подразумевается традиционное летнее проживание в Шахматове.

⁴ Так Белый и Эллис определяли мистико-"жизнетворческое" умонастроение, объединявшее их и близких к ним молодых людей -- "аргонавтов" (название этого неформального кружка проецировалось на программное стихотворение Белого "Золотое руно"). Подробнее см. главку "Аргонавтизм" в мемуарах Белого (Начало века. С. 123--132), а также: Лавров А. В. Андрей Белый в 1900-е годы. Жизнь и литературная деятельность. М., 1995. С. 103--148.

⁵ Имеется в виду издание: Эллис. Иммортели. Вып. I. Ш. Бодлэр. М., 1904. Рецензию на эту книгу Белый, по всей вероятности, не написал. Резко отрицательный отзыв на "Иммортели" поместил Брюсов в "Весах" ("Новый перевод Бодлера" // 1904. No 4. С. 42--48. Подпись: Аврелий).

43. БЛОК - БЕЛОМУ

Петербург. 9 апреля, 1904.¹

Милый, дорогой Борис Николаевич!

Твои письма и книга² помогают мне ужасно. Я совсем устал и на всех окружающих лицах заметил усталость и забвение. Но все так прекрасно кругом, и я, как Ты, думаю о ландышах. Мы с Любой уедем нарочно рано в деревню, именно для ландышей и даже для самых ранних почек, чтобы совсем отдохнуть и покончить с городом всякие счеты. Я думаю, теперь даже лучше мне будет не заезжать в Москву -- весной, а прямо с поезда в деревню. А в Ваш Серебряный Колодезь³мне хочется и спасибо Тебе за Твой призыв, кажется, что соберусь, хотя наверное не могу обещать. Ты же пожалуйста непременно приезжай к нам в Шахмато-во летом, там хорошо, уютно и глухо. Кроме того, мы все Тебя очень любим, а я, в частности, "только имя мое назовешь, молча к сердцу прижму я Тебя" -- и не спрошу, "где был и откуда идешь"⁴. Мне было за это время действительно ужасно скверно (см. прилагаемые стихи). Я до такой степени "пожелал ругаться среди лапчатых листьев"⁵, что оставил в душе своей какой-то горький осадок от метания стрел в позитивистов; "голосил низким басом"⁶, за что и был окачен, но не светопенным потоком⁷, а... совершенным равнодушием. Не раз палил из 12-дюймовой пушки по трясогузкам. "Запалился", как старая кляча, так что должен собственно ехать теперь по железной дороге в обществе "8-ми лошадей" (что, впрочем, гораздо приятнее "40-ка человек"⁸).

Обнимаю Тебя крепко, милый друг. Благодарим Тебя с Любой за посвященные нам с Любой стихи⁹. Пожалуйста, передай наши приветствия Твоей маме. -- Знаешь, я до сих пор не знаю, что делать с "Грифом". Как Ты думаешь, издавать мне стихи, или подождать? Мне и хочется и нет, и как-то не имею собственного мнения на этот счет¹⁰.

Преданный и любящий Тебя
Ал. Блок

Я восходил на все вершины,

Смотрел в иные небеса,

Мой факел был и глаз совиный,

И утра Божия роса.

За мной! За мной!

Ты молишь взглядом,

Ты веришь брошенным словам,

Как будто дважды чашу с ядом

Я поднесу к своим губам!

О, нет! Я сжег свои приметы,

Испепелил свои следы!

Все, что забыто, недопето, --

Не возвратится до Звезды! --

До Той Звезды, Которой близость

Познав, -- сторицей отплачу

За все величие и низость,

Которых тяжкий груз влачу!¹¹

Мой любимый, мой князь, мой жених,

Ты печален в цветистом лугу.

Павиликой средь нив золотых

Завилась я на том берегу.

Я ловлю твои сны налету

Бледно-белым прозрачным цветком.

Ты сомнешь меня в полном цвету

Белогрудым усталым конем.

Ах, бессмертье мое растопчи!

Я огонь для тебя сберегу.

Робко пламя церковной свечи

У заутрени бледной зажгу.

В церкви встанешь ты, бледен лицом,

И к Царице Небесной придешь, --

Колыхнусь восковым огоньком,

Дам почуять знакомую дрожь...

Над тобой -- как свеча -- я тиха,

Пред тобой -- как цветок -- я нежна.

Жду тебя, моего жениха,

Все Невеста -- и вечно Жена¹².

                      III

                    МОЛИТВЫ¹³

                              Наш Арго! Наш Арго!

                             &nbsp;Андрей Белый

Сторожим у входа в терем,

          Верные рабы.

Страстно верим. Выси мерим.

          Вечно ждем трубы.

Вечно -- завтра. У решотки

          Каждый день и час

Славословит голос четкий

          Одного из нас.

Воздух полон воздыханий,

          Грозовых надежд.

Весь горит от несмыканий

          Воспаленных вежд.

Разгорится -- разорвется

          Черных туч гряда.

Кто нам сверху улыбнется?

          Ты? Весна? Звезда?

Просветленной вереницей

          Глянем в небеса.

Встретят весны, встретят птицы,

          Встретят голоса.

Ангел розовый укажет,

          Скажет: Вот Она:

Бисер нижет. В нити вяжет. --

          Вечная Весна.

Не поймем -- услышим звуки

          Отходящих бурь.

Молча свяжем вместе руки,

          Отлетим в лазурь¹⁵.

             УТРЕННЯЯ

До утра мы в комнатах спорим.

На рассвете -- один из нас

Выступает к розовым зорям,

Золотой приветствовать час.

Высоко он стоит над нами --

Тонкий профиль на бледной заре.

За плечами его -- за плечами --

Все поля и леса в серебре.

Так стоит в кругу серебристом --

Величав, милосерд и строг.

На челе его бледно-чистом --

Мы читаем, что близок срок¹⁶.

    ВЕЧЕРНЯЯ

                                        Жизнь была решенная задача.

                                        Смерть пришла, как радость встречи с Ним.¹⁷

Солнце сходит на Запад. Молчанье.

Задремала моя суета.

Окружающих мерно дыханье.

Впереди -- огневая черта.

Я зову тебя, Смертный Товарищ!

Выходи! Расступайся земля!

На золе прогремевших пожарищ

Я стою, мою жизнь утоля.

Утомилась она, задремала...

Спит, решенной задаче верна.

И вчера мне из тучи кивала

Светозарная -- Сказка -- Жена.

Приходи, мою сонь исповедай,

Причасти и уста оботри.

Утоли меня тихой победой

Распылавшейся алой Зари.¹⁸

                    НОЧНАЯ

                                                  Они Ее видят! Они Ее слышат!

            &nbsp;                                     Брюсов¹⁹.

Тебе, Чей Сумрак был так ярок,

          Чей Голос Тихостью зовет! --

Приподними небесных арок

          Все опускающийся свод.

Мой час молитвенный недолог.

          Заутра обуяет сон.

Еще звенит в душе осколок

          Былых и будущих Времен.

И в этот час, который краток,

          Душой измученной зову:

Явись! Явись! Продли остаток

          Минут, мелькнувших наяву!

Тебя, Чья Тень давно трепещет

В закатно-розовой пыли,

Пред Кем томится и скрежещет

Великий маг моей земли, --

Тебя -- племен последних Знамя!

Ты, Воскрешающая Тень!

Зову Тебя! Склонись над нами!

Нас ризой Тихости одень!²⁰

                    НОЧНАЯ

                                        "...Не можешь быть стражем кедров Ливанских..."

                                        Новиков, "Утренний свет"²¹

Спи. Да будет Твой сон спокоен.

Я молюсь. Я дыханью внемлю.

Я грущу, как заоблачный воин,

Уронивший панцирь на землю.

Бесконечно легко мое бремя.

Тяжелы только эти миги.

Все снесет золотое время:

Мои цепи, думы и книги.

Вся тоска моя -- ужас вещий.

Бьюсь в пыли над серебряным кладом.

И со мной бунтуют все вещи,

Как вакханты, полные ядом.

Кто бунтует -- в том сердце щедро.

Но безмерно прав молчаливый.

Я томлюсь у Ливанского кедра.

Ты -- в тени -- под мирной оливой.

Я безумец. Мне в сердце вонзили

Красноватый уголь пророка!

Ветви мира Тебя осенили...

Непробудная!.. Спи до срока²².

-----

¹ Ответ на п. 43.

² "Золото в лазури".

³ Имение Бугаевых в Ефремовском уезде Тульской губернии.

⁴ Обыгрывается строфа из стихотворения Вл. Соловьева "Бедный друг, истомил тебя путь..." (1887):

Где была и откуда идешь,

Бедный друг, не спрошу я, любя;

Только имя мое назовешь --

Молча к сердцу прижму я тебя.

⁵ Фраза из "лирического отрывка в прозе" Белого "Ссора" (Золото в лазури. С. 188).

⁶ Строка из стихотворения Белого "На горах" ("Горы в брачных венцах...") (Золото в лазури. С. 120).

⁷ Подразумеваются заключительные строки стихотворения "На горах" (С. 121):

Я в бокалы вина нацедил

и, подкравшися боком,

горбуна окатил

светопенным потоком.

⁸ Подразумевается норма провоза "живого груза" в товарных вагонах: "8 лошадей или 40 человек".

⁹ В "Золоте в лазури" Блоку посвящено 5 стихотворений: "Опала", "Полунощницы" и цикл из трех стихотворений "Блоку"; Л. Д. Блок посвящено стихотворение "Воспоминание".

¹⁰ Видимо, предварительная договоренность относительно издания в "Грифе" книги стихотворений Блока была достигнута в ноябре 1903 г., во время пребывания С. А. Соколова в Петербурге. 30 декабря 1903 г. Блок сообщал отцу: "<"Гриф"> обещает издать мою первую книжку. Мне хочется издать ее осенью, не знаю наверное, сможет ли сделать это "Гриф". Однако, объявление уже сделано" (Письма к родным, I. С. 98). В числе книг, готовящихся "Грифом" к печати, сборник "Александр Блок. Стихи" впервые был назван в разделе объявлений, помещенном в книге Оскара Уайльда "Саломея" (М., "Гриф", 1904; цензурное разрешение -- 3 октября 1903 г.). Последующие колебания Блока были отчасти обусловлены тем, что "Гриф", по первым результатам его издательской практики, приобрел в сознании поэта нелестную репутацию; своими соображениями в этой связи Блок делился с С. М. Соловьевым (письмо от 8 марта 1904 г.): "... мне ужасно не хочется печатать сборник в Грифе. <...> Грифы <...> -- очень хорошие люди и искренно не понимают и не видят, что им гораздо лучше не издавать ничего; <...> Гриф -- положительная подделка и большой грех против искусства по отношению к людям (публике): публика не различает дурного от хорошего и будет ругать без разбора "Гриф" и "не Гриф"" (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 371). Обстоятельства издания в "Грифе" первой книги Блока "Стихи о Прекрасной Даме" нашли отражение в письмах С. А. Соколова к Блоку (21 июля 1904 г. -- 9 марта 1905 г.), опубликованных К. Н. Суворовой (Там же. С. 535--540); см. также: Орлов Вл. Литературное наследство Александра Блока // Литературное наследство. Т. 27/28. М., 1937. С. 514-516; Минц З. Г. О первом томе лирики Блока // ПСС I, 395-401.

¹¹ Датируется 15 марта 1904 г., впервые опубликовано в альманахе "Корона" (Кн. 1. М., <1908>. С. 76).

¹² Датируется 26 марта 1904 г., впервые опубликовано в книге Блока "Стихи о Прекрасной Даме" (М., 1905. С. 61-62).

¹³ Цикл "Молитвы" (авторская датировка: "март--апрель 1904") написан по возвращении Блока из Москвы и навеян переживаниями "мистического братства", испытанными при общении с Белым, С. Соловьевым и их друзьями-"аргонавтами".

¹⁴ Эпиграф -- из стихотворения Белого "Золотое руно" (Золото в лазури. С. 9).

¹⁵ Впервые опубликовано (без 4-й и 5-й строф) в книге Блока "Стихи о Прекрасной Даме", в цикле "Молитвы" (С. 56--57). Приведя в "Воспоминаниях о Блоке" весь текст стихотворения (в печатной редакции), Белый пояснял: ""Аргонавты" восторженно относились к поэзии Блока, считая поэта своим, "аргонавтом". Впоследствии он посетил "воскресенья" мои (в свою бытность в Москве); и, вернувшися в Петербург, он прислал мне стихи, посвященные "Арго", с эпиграфом из стихов "Аргонавты" (моих) и написанных, как гимн, аргонавтам <...> Стихотворенье пронизано аргонавтическим воздухом; переживанья искателей Золотого Руна отражает оно; строчки же "молча свяжем вместе руки, отлетим в лазурь" передают ту идею конкретного братства, которую мы пыталися осуществить" (О Блоке. С. 54--55).

¹⁶ Впервые опубликовано в книге Блока "Стихи о Прекрасной Даме", в цикле "Молитвы" (С. 58).

¹⁷ Эпиграф -- из стихотворения К. Д. Бальмонта "Верьте мне, обманутые люди..." (1900; см.: Бальмонт К. Будем как солнце. Книга символов. М., 1903. С. 233).

¹⁸ Впервые опубликовано (без эпиграфа и 3-й строфы) в книге Блока "Стихи о Прекрасной Даме", в цикле "Молитвы" (С. 59).

¹⁹ Эпиграф -- первая строка стихотворения В. Брюсова "Младшим", входящего в его книгу "Urbi et Orbi" (M., 1903. С. 167) и обращенного к "младшим" символистам -- мистикам-теургам, т. е. в первую очередь к Белому и Блоку; стихотворению "Младшим" предпослан эпиграф из Блока: "Там жду я Прекрасной Дамы" -- строка из стихотворения "Вхожу я в темные храмы...", впервые опубликованного в составе цикла "Стихи о Прекрасной Даме" в "Северных Цветах" (М., 1903. С. 92).

²⁰ Впервые опубликовано в "петербургском альманахе" "Белые Ночи" (<СПб.>, 1907. С. 15) под заглавием "Ночная молитва"; варианты.

²¹ Эпиграф -- из масонского журнала "Утренний Свет", издававшегося Н. И. Новиковым в 1777-- 1780 гг.; к этому источнику Блок обращался в ходе работы над курсовым сочинением "Болотов и Новиков". См.: Владимирова И. <Душечкина И. В.>, Григорьев М. <Альтшуллер М. Г.>, Кумпан К. А. А. Блок и русская культура XVIII века // Наследие А. Блока и актуальные проблемы поэтики. Блоковский сборник IV. (Ученые записки Тартуского гос. ун-та. Вып. 535). Тарту, 1981. С. 27-115.

²² Впервые опубликовано (без эпиграфа и 3-й строфы) в книге Блока "Стихи о Прекрасной Даме" в цикле "Молитвы" (С. 60).

44. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

Москва. Апреля 15-го. <1904>¹

Милый, дорогой Александр Александрович,

Спасибо за письмо и за стихотворения, которые мне страшно понравились, сами по себе, и как нечто удивительное по нежности и мягкости. В них чувствуется омытость лазурью. Хожу и все повторяю:

"Павиликой средь нив золотых

Завилась я на том берегу"...²

Опять Ее дыханье, Ее ласка, Ее улыбка. Ее ланиты -- розы Вечности, Ее губы -- коралл, узкий и тонкий, как багряное облачко, растянутое у горизонта, а между кораллом зубы ее -- жемчужные -- ...ожерелье жемчугов протянулось на западе. А на востоке

"В золотистых перьях тучек

Танец нежных вечерниц"...³

Это двустишие не дает мне покоя. Читал Семенову Твои стихи. Он в совершенном восторге. Он мне больше и больше нравится как за то, что откровенен, так и за то, что очень любит Тебя и Любовь Дмитриевну. Говорили о Мережковских, и он соглашается, что Дм<итрий> Сер<геевич> сказался весь и что дальше от него ждать нечего.

Вот хорошо было бы, если б Ты приехал к нам в деревню. Я не знаю -- это было бы нечто прямо неизгладимое. Я с охотой заехал бы к Тебе, но только вот что: мне удобнее это было бы сделать в начале июня, 1-го, 2-го, ибо в конце мая я буду в Москве для подачи прошения⁴. Постараюсь отыскать книги, нужные для математика (твоего знакомого)⁵, но не уверен, что найду их среди хаоса других книг (надо искать в кладовой среди кое-как сваленных и покрытых пылью книг). Но не в пыли дело. Она развеется. Догорит "злое пламя земного огня"⁶ и опять, и опять "вся в лазури" явится София... Вот Она:

"Бисер нижет. В нити вяжет

          Вечная Весна.

Не поймем -- услышим звуки

          Отходящих бурь,

Молча свяжем вместе руки,

          Отлетим в лазурь.⁷

Целую Тебя. Христос с Тобой. Крепко обнимаю Тебя.

Любящий Тебя Борис Бугаев

P. S. Мой привет Любовь Дмитриевне, мое расположение и уважение.

P. P. S. Признаюсь Тебе, что я написал стихотворение, в котором встречаются Твои рифмы: товарищ и пожарищ⁸. Так непроизвольно вышло. Прости. Разрешишь ли воспользоваться ими, или нет?

Посылаю стихи:

Крыши. Камни. Пыль. Звучит

Голос бархатного альта.

К небу едкий жар валит

Неостывшего асфальта.

Стен горячих вечный груз.

Вечный смрад летит в окошко.

Оборванец снял картуз.

Глаз подбит, а нос картошкой.

"Сударь, голоден, нет сил,

Не оставьте богомольца.

На руках и я носил

Золотые кольца..."

"На чаек швырял не раз

Оборванцам рупь я..."

Озаряет желтый газ

Мертвенные струпья.

"Коль алтын купец дает,

Провожу в ночлежке ночь я..."

Ветерок, дохнув, рванет

На плечах иссохших клочья.

На танцующую дрянь

Посмотрел купец сурово.

"Говорят тебе, отстань,

Позову городового!.."

Стены. Жар. В зубах песок.

Люди. Тумбы. Гром пролеток.

Шелест юпок. Алость щек

Размалеванных красоток.

"Милостивый государь,

Очень вами благодарен...

Был и я когда-то встарь

Барин!..."⁹

P. S. Ты спрашиваешь моего мнения о Твоем сборнике. 1) Или Ты еще не хочешь печатать, 2) или Ты не хочешь печатать в Грифе. В первом случае, мне кажется, может идти лишь речь о том, хочешь ли Ты сразу же занять в поэзии место наравне с Лермонтовым, Фетом, Тютчевым, чтобы в будущем стремиться стать над ними; Твой будущий сборник будет сразу почти на одном уровне с Брюсовым, если мы будем смотреть с чисто формальной точки зрения, и превзойдет его существенностью и интенсивностью настроений. Во втором случае, мне думается, можно и очень печататься в "Грифе". Одно дело неудачный альманах¹⁰, другое дело -- книгоиздательство. Альманах преподносил "Ярковых¹¹, Койранских, Табенцких" и т. д., а книгоиздательство выпустило еще только "Бальмонта и Уальда"¹².

-----

¹ Ответ на п. 43. Помета Блока красным карандашом: "1904 -- 15 апр.".

² Цитата из стихотворения "Мой любимый, мой князь, мой жених...", присланного при п. 43 (с. 143 наст. изд.).

³ Заключительные строки стихотворения Блока "Светлый сон, ты не обманешь..." (25 февраля 1904 г.); автограф его, очевидно, был послан Блоком С. М. Соловьеву при письме от 8 марта 1904 г. (ПСС I, 616).

⁴ Подразумевается прошение о повторном зачислении студентом в Московский университет -- на историко-филологический факультет.

⁵ См. п. 41.

⁶ Заключительная строка стихотворения Вл. Соловьева "Вся в лазури сегодня явилась..." (1875).

⁷ Заключительные строки стихотворения Блока "Сторожим у входа в терем...", присланного при п. 43 (с. 144 наст. изд.).

⁸ Эта рифма, заимствованная из стихотворения Блока "Вечерняя", присланного при п. 43 (с. 145 наст. изд.), использована Белым в стихотворении "Побег" (с. 156 наст. изд.).

⁹ Опубликовано под заглавием "Попрошайка" в "Альманахе к-ва "Гриф"" (М., 1905. С. 12--13).

¹⁰ Ср. суждения Блока о печатной продукции издательства "Гриф" в письме к С. М. Соловьеву от 8 марта 1904 г.: "Гриф выпустил два альманаха, Бальмонта и Уайльда. Все издано более или менее скверно" (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 371).

¹¹ Н. Ярков -- псевдоним H. E. Пояркова, под которым были напечатаны четыре стихотворения и прозаический этюд "Пустыня" (Альманах "Гриф". М., 1904. С. 88--96). Ср. отзыв Блока в цитированном письме к С. М. Соловьеву: "(По)Ярков -- пуговица от Бальмонтовых панталон!" (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 371).

¹² Помимо двух альманахов, изданных в 1903 и 1904 г., "Гриф" к тому времени выпустил в свет книгу стихов К. Д. Бальмонта "Только любовь" (1903) и драму О. Уайльда "Саломея" (1904; перевод Л. и С. Андрусон, под редакцией К. Д. Бальмонта).

45. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<Апрель--май 1904. Серебряный Колодезь>¹

Дорогой Милый Александр Александрович,

пишу Тебе как "существо" "существу". Я все забыл. Я не знаю, где я. Сладко мне мчаться на сонных волнах. Сладко забыться на крыльях Вечности. Она домчит нас на родину. Какой простор там, какая свобода, какое тихое, блаженное веселье! Вижу отсюда улыбки, приветы, смехи -- вижу тех, с кем связан навеки судьбой. Вот качаются ароматно-сиреневые аметисты, повитые свежим, холодеющим, как ветр, пурпуром. Вот знакомое, розовое облачко тает на горизонте. Милый, разве Ты не знаешь это облачко? Вижу трепет крыл серафических, вижу Ее, пронизанную лазурью золотистой¹. Там встречаю я Твою улыбку, Твое доброе, ласковое пожелание. "В добрый путь", говорю я себе, и мчусь, и мчусь. Ты не можешь себе представить, до чего мне радостно чувствовать Тебя там. Там так мало знакомых. Почти никого из "здешних" я не встречаю. Чем больше я думаю и переживаю, тем яснее мне, что знакомство с Тобой и с Любовью Дмитриевной для меня неспроста, точно так же, как неспроста для меня Брюсов, который изнутри (я это чувствую, а также имею некоторые внешние и веские сведения) ведет против меня атаку³. Но в то время, как Брюсов, встречаемый там -- всегда оборотень -- злая собака, лающая из белоснежных, росистых левкоев, или нетопырь, прилипающий к груди, чтобы пить кровь, -- в это время Ты и Любовь Дмитриевна -- ласковые, мягкие, утешающие. Ты думаешь, я не чувствую того мягкого, тихого успокоения, которое облаком находит на меня от времени до времени, и в котором я узнаю знакомые мне приветы. Я это знаю, знаю (я теперь многому научился). Слов мне не нужно. Спасибо Тебе, дорогой друг, за ласковое отношение ко мне. Знай, что оно мне несказанно дорого, как дорог был Ты мне, еще когда я не переписывался с Тобой. Бесконечно дорога мне и Любовь Дмитриевна. Я пишу все это неожиданно для себя, может быть, оттого, что, вырвавшись из города, я ушел в милое блаженство, откуда мне виднее внутренние, обитающие в тишине людские мысли.

Как было бы хорошо, если бы Ты ко мне заехал? Что касается до меня, то я постараюсь летом быть у Тебя вместе с Сережей, если Ты позволишь. Ты не то что Антоний, который в меня бросил камнем суровости в тот миг, когда я, и без того разбитый и уничтоженный, ждал от него слов утешения. Кроме всего: он выказал такое незнание меня и в то же время так грубо определил насильно, чем мне нужно быть, что я из гордости решил не подходить к нему ближе, но застегнуться на все пуговицы. Больше мне нет смысла бывать у него⁴.

Из того обстоятельства, что волны ужаса с глухой яростью разбивались недавно о скалы, которые воздвигнуты изнутри для защиты, я заключаю, что в будущем мы все будем нужны. Такой бури, такой ярости вражеской, которая разразилась недавно над многими, я не запомню. Из этого заключаю, что враг обеспокоился. А поэтому будем твердо встречать страхи, наметаемые врагом. Утешением мне остается только то, что мы -- любимые дети любящего Отца, Который сумеет защитить нас, так что нам нечего опасаться безмерно. О, я чувствую, что Он -- любит меня, и мне бывает так мило и так тепло в бесприютной суровости тишины. Он -- показывает мне солнечную страну, и сад, и много цветов. А когда мне покажется, что Он оставил меня, я начинаю плакать и капризничать, пока Кто-то, Любящий, не склонится надо мной. И вся надежда моя не на меня самого, не на поступки мои, а на Его любовь ко мне, на мою любовь к Нему. Я говорю себе в дни испытаний: "Куда я пойду, если Он меня прогонит от себя". И когда я так говорю, я уже чувствую, что Он -- со мною. Больше я ничего не знаю, ничего не хочу знать. Счастливый и успокоенный я плыву, плыву -- уплываю на родину. Милый, там увидимся! Прощай, прощай, прощай!

Остаюсь готовый к услугам уважающий Тебя
Борис Бугаев

P. S. Мой привет и уважение Любовь Дмитриевне. Не пришлешь ли мне стихов? Я теперь в деревне. Напиши что-нибудь. Мой адрес: Тульская губерния, г. Ефремов. Сельцо Серебряный Колодезь. Напиши точно свой адрес.

-----

¹ Помета Блока красным карандашом: "1904 -- весна".

² Образ восходит к поэме Вл. Соловьева "Три свидания" (гл. 1): "Пронизана лазурью золотистой".

³ О психологическом противостоянии с Брюсовым, очевидные симптомы которого Белый стал ощущать весной 1904 г., см. во вступительной статье С. С. Гречишкина и А. В. Лаврова к переписке Брюсова и Белого (Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. М., 1976. С. 332--339), а также: Гречишкин С. С, Лавров А. В. Биографические источники романа Брюсова "Огненный Ангел" // Ново-Басманная, 19. М., 1990. С. 545--561.

⁴ В 1903--1904 гг. Белый неоднократно посещал в Донском монастыре епископа Антония, которого позднее, в "Воспоминаниях о Блоке", назвал "личностью замечательной и одаренной прозрением" (О Блоке. С. 56); 14 января 1904 г. ездил к Антонию вместе с Блоком (см.: письмо Блока к матери от 14--15 января 1904 г. // VIII, 84; О Блоке. С. 77; Андрей Белый. Воспоминания об Александре Александровиче Блоке // Записки мечтателей. 1922. No 6. С. 64). В дневнике епископа Антония имеется запись о Белом, относящаяся к этому времени: "Это юноша изящный, нежный, ему нужно чистое дело, а не туман. <...> Я не пророк, но я вижу, что если он вовремя не остановится, то погибнет совсем. <...> Растреплется совсем, а жаль, он очень талантливый" (Иеромонах Андроник. Епископ Антоний (Флоренсов) -- духовник священника П. Флоренского // Журнал Московской патриархии. 1981. No 10. С. 67--68). См. также (в рубрике "Из наследия П. А. Флоренского"): Иванова Е. В., Ильюнина Л. А. К истории отношений с Андреем Белым // Контекст -- 1991. Литературно-теоретические исследования. М., 1991. С. 7.

46. БЛОК - БЕЛОМУ

<16 мая 1904. Шахматово>¹

Милый, дорогой Борис Николаевич.

Твои письма, за которые крепко Тебя обнимаю, я получил недавно -- мне переслали первое из П<етер>б<ур>га. Спасибо за совет, книги², а главное за любовь. В стихах -- лучшие строки --

На руках и я носил

Золотые кольца³.

А вообще -- сочинение если не Вал<ерия> Яковлевича, то по крайней мере -- Валерия Николаевича Бугаева. То же все время происходит со мной, но в еще большем размере, так что от моего имени остается разве окончание: ок (В. Я. Бр...--ок!). Я в отчаяньи, и усиленно надеюсь на исход из асфальтовых существительных⁴. Как только подашь прошение -- приезжай в Шахматово, милый. Я надеюсь, что Тебе теперь лучше, мне гораздо лучше, чем было в городе, где все стало томительно непонятным. Дело в том, что в начале июня приедут позитивисты-родственники⁵, но не в самых первых числах, так что хорошо бы нам некоторое время пробыть без них. Тут дело идет, конечно, не о нас, которым все время будет свободно, но, например, о маме, которая очень захочет видеть и слышать Тебя и вдруг окажется связанной, так что ей не удастся поговорить.

Напиши, пожалуйста, можешь ли Ты приехать и когда именно. Если Тебе ничего -- приезжай на ямщике от станции, так как это может совпасть с приездом родственников, а назад мы Тебя отвезем на наших лошадях. Кроме того, если захочешь, приезжай любого числа мая, м<ожет> б<ыть> -- перед подачей прошения. Впрочем, как Тебе удобнее. А мне хочется к Тебе приехать, и думаю, что исполню это. Кроме того, вдруг Ты приедешь еще раз летом! Это будет недурно! Я думал пригласить из П<етер>б<ур>га Евг<ения> Иванова, человека очень замечательного, который очень хочет с Тобой познакомиться. Мне кажется, что он понравится Тебе, он очень добр и искренен, кроме ума и пр. К нам приезжала А. Н. Шмидт. Впечатление оставила смутное, во всяком случае, хорошее -- крайней искренности и ясности ума, лишенного всякой "инфернальности" -- дурной и хорошей. Говорила много тонких вещей, которые мне только понятно. Знаешь ли -- у меня не (анти?) христианское сознание... Много мучительного... Ночь еще не "на исходе"...⁷ Но, -- чувствую опять временами:

Когда мои мечты за гранью прошлых дней Найдут Тебя опять за дымкою туманной, -- Я плачу сладостно, как первый Иудей На рубеже земли обетованной; Не жаль мне детских игр...⁸

Написал первую часть пробрюсованной поэмы "Три свидания". Лучше прочту при свидании с Тобой -- длинно и... в отношении стихов ужасно недоволен собой⁹. Ты меня очень поддержал своим сочувствием последним стихам -- о павилике и "Молитвах"¹⁰.

Целую Тебя крепко и жду, милый. Приезжай. Все Тебя очень ждем.

Твой Ал. Блок

Шахматово -- 17 верст от ст<анции> Подсолнечной Н<иколаевской> Ж<е-лезной> Д<ороги>.

16 мая 1904.

-----

¹ Ответ на пп. 44, 45. Блок обосновался в Шахматове с 22 апреля 1904 года.

² Видимо, подразумеваются брошюры Н. В. Бугаева, присланные Белым в ответ на запрос Блока в п. 41.

³ Строки из стихотворения "Крыши. Камни. Пыль. Звучит...", присланного Блоку при п. 44 (см. с. 149 наст. изд.).

⁴ Характеристика стихов Брюсова.

⁵ Подразумевается семья тетки Блока С. А. Кублицкой-Пиоттух.

⁶ А. Н. Шмидт приезжала в Шахматово 12--13 мая 1904 г. (ЗК, 64). Л. Д. Блок, присутствовавшая при беседе Блока и Шмидт, свидетельствует (согласно изложению в примечаниях М. А. Бекетовой): "... Блок больше отмалчивался. Это было единственное свидание их. Очевидно, поведение Блока сразу показало А. Н. Шмидт, что из ее попытки завязать с ним сношения ничего не выйдет. Блок не признал ее "душою мира" и не заинтересовался ни ее личностью, ни ее теориями" (Письма к родным, I. С. 326).

⁷ Подразумевается строка из стихотворения Белого "Знаю" ("Пусть на рассвете туманно...", 1901): "Знаешь ли -- ночь на исходе?" (Золото в лазури. С. 226).

⁸ Начальные строки стихотворения Фета (1844), которое Блок приводит полностью в предисловии к позднейшей книге своей юношеской лирики "За гранью прошлых дней" (Пб., 1920), сообщая: "Заглавие книжки заимствовано из стихов Фета, которые некогда были для меня путеводной звездой" (ПСС IV, 13).

⁹ Подразумевается стихотворение, получившее впоследствии заглавие "Неоконченная поэма"; прислано Белому при п. 48 (с. 158--160 наст. изд.).

¹⁰ Подразумеваются стихотворение "Мой любимый, мой князь, мой жених..." и цикл "Молитвы", присланные Белому при п. 43 (с. 143--146 наст. изд.).

47. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

Сер<ебряный> Кол<одезь>. Май. <Вторая половина.> 1904.¹

Милый, дорогой Александр Александрович,

К сожалению, я никак не могу приехать к Тебе в конце мая и начале июня. Время же у меня свободное будет в конце июня, в начале июля. Тогда непременно приеду. Ты же приезжай, пожалуйста. Мы ужасно будем рады. Может быть, Ты приедешь в июне? До моего приезда в Шахматово? Это было бы совсем хорошо.

Прости, что ограничусь этими несколькими словами. Ничего писать не могу -- полная апатия. Вместо письма присылаю Тебе несколько стихотворений, под Твоим и под Брюсовским влиянием написанных. Прощай, Господь с Тобою.

Любящий Тебя Борис Бугаев

P. S. Мой привет и уважение Любовь Дмитриевне.

ВОСПОМИНАНИЕ

Много, брат, перенесли

На веку с тобою бурь мы!

Помнишь -- в город нас свезли.

Под конвоем гнали в тюрьмы.

Била ливнем нас гроза,

И одежда перемокла.

Шел Ты, вдаль вперив глаза,

Неподвижные, как стекла.

Заковали ноги нам

В цепи.

Вспоминали по утрам

Степи.

За решеткой в голубом

Быстро ласточки скользили:

Коротал я время сном

В желтых клубах душной пыли.

Ты не раз меня будил:

Приносил нам сторож водки...

Тихий вечер золотил

Окон ржавые решетки.

Как с убийцей, с босяком,

С вором

Запевали вечерком

Хором!

Здесь на воле меж степей

Вспомним душные палаты,

Неумолчный лязг цепей,

Арестантские халаты².

ПОКОЙ БЕЗБРЕЖНЫЙ

Покинув город, мглой объятый,

Пугаюсь шума я и грохота.

Еще вдали звучат раскаты

Как бы насмешливого хохота.

Там я года твердил о вечном.

В меня бросали все каменьями.

И в опьянении беспечном

Моими тешились мученьями.

Я покидаю вас, изгнанник,

Моей свободы вы не свяжете!..

Бегу -- согбенный, бледный странник --

Меж золотистых, хлебных пажитей.

Бегу во ржи межой по кочкам

Необозримыми равнинами.

Перед лазурным василечком

Ударюсь в землю я сединами.

Коснись меня, ты -- цветик нежный!..

Кропи, кропи росой хрустальною!..

Я ухожу в покой безбрежный

Моей душой многострадальною.

Заката теплятся стыдливо

Жемчужнорозовые полосы,

И ветерок уж рвет лениво

Мои серебряные волосы³.

ПОБЕГ

Как дитя, мы свободу лелеяли,

Проживая средь душной неволи.

Минул срок. Мы былое развеяли.

Убежали в пустынное поле.

Там, как в тюрьмах, росло наше детище.

Здесь приветствовал стебель нас ломкий.

Ветерок нежно рвал наше вретище --

Мы взвалили на плечи котомки.

И пошли. Силой крестного знаменья

Ты бодрил меня, бледный товарищ*.

Над простором приветствовал пламенья

Догоравших, вечерних пожарищ*

И утешенный облачком розовым**,

Мой юродивый, бедный ребенок,

Ты смотрел, как <над> лесом березовым**

Серп луны был и снежен, и тонок⁶.

* Бессовестный плагиат у Тебя⁴. (Примечание Белого.)

** Плагиат у Семенова⁵. (Примечание Белого.)

БЕЗЗАБОТНЫЙ

Полно сердцу томиться заботою.

Среди жаром расплавленных камней*

От ночи до ночи я работаю,

И работа, как песня, легка мне.*

Ветерок молодыми побегами

Прошумит мне о сказочной были.

День погас. Отдыхаю. Телегами

Поднимают столбы серой пыли.

Встало облако длинными башнями...

С голубых, бледнотающих вышек

Над далекими, черными пашнями

Дышит свет златоогненных вспышек.

Блеск и трепет. Зигзаги воздушные

Чьих-то светом пронизанных сабель.

Ровно стелятся травы послушные

Между влажными зубьями грабель⁸.

* Бессовестный плагиат у Брюсова⁷. (Примечание Белого.)

Писал Александр Яковлевич Сбелоброк.⁹

-----

¹ Ответ на п. 46. Помета Блока красным карандашом: "1904 -- май".

² Опубликовано: Андрей Белый. Пепел. СПб., 1909. С. 41--42 -- под заглавием "Арестанты", с посвящением В. П. Поливанову, вариантом в 7-й строфе и дополнительной 8-й строфой. Впервые: Альманах к-ва "Гриф". М., 1905. С. 14--15 -- в составе цикла "Тоска о воле".

³ Андрей Белый. Пепел. С. 223--224 -- под заглавием "Изгнанник" и с посвящением М. И. Сизову; варианты. Впервые: Альманах к-ва "Гриф". М., 1905. С. 17--18 -- в составе цикла "Тоска о воле".

⁴ Рифмовка "товарищ: пожарищ" заимствована из стихотворения Блока "Солнце сходит на запад. Молчанье..." (см. с. 145 наст. изд.).

⁵ Имеется в виду рифма "розовые: березовые" в стихотворении Семенова "В Троицын день они гуляли..." (1903) (Семенов Л. Собрание стихотворений. СПб., 1905. С. 40).

⁶ Андрей Белый. Пепел. С. 200--201 -- в составе стихотворения "Странники" ("Как дитя, мы свободу лелеяли..." -- строфы 1--3, 6), впервые опубликованного в "Альманахе к-ва "Гриф"" (М., 1905. С. 16) в составе цикла "Тоска о воле".

⁷ Рифмовка заимствована из стихотворения "Искушение" ("Я иду. Спотыкаясь и падая ниц...", 1902) (Брюсов В. Urbi et Orbi. M., 1903. С. 45).

⁸ Строфы 2 и 3 (в исправленном виде) вошли в состав стихотворения "Странники" (строфы 4, 5) (Андрей Белый. Пепел. С. 200--201).

⁹ Контаминация имени Блока с отчеством Брюсова. Фамилия -- из четырех составных частей: Семенов, Белый, Брюсов, Блок.

48. БЛОК - БЕЛОМУ

<5 июня 1904. Шахматово>¹

Дорогой, милый Борис Николаевич.

Спасибо Тебе за нежные слова. Я ценю, понимаю и принимаю их. В прошедшие годы изредка мелькал в горах Кто-то, Кому я был склонен минутами сказать: здравствуй. Чаще всего -- это был всадник в голубом. Иногда хотелось принять его за Христа, но он был так близок мне, что я ни разу не решился сделать этого: оттого, что Христос, я знаю это, никогда не был у меня, не ласкал и не пугал, никогда не дарил мне ни одной игрушки, а я всегда капризничал и требовал игрушек.

Теперь всадник ездил мимо. Но я наверное знаю, что это -- не Христос, а милый, близкий, домашний для души, иногда страшный. А Христа не было никогда и теперь нет, он ходит где-то очень далеко². Пускай даже в этих странах. Но меня это не касается, потому что я живу и жил главным образом в тех странах, а из этих "убежал с королевой"³. Страна, в которой я теперь живу, -- "голубая тюрьма"⁴ и "зеленая планета" (то и другое явственно в хорошую погоду), где я могу рыть землю и делать забор. От этого у меня исчез даже "почерк" и руки дрожат от топора и лопаты. Я надеюсь на еще большее забвение и тишину.

Что восстанут за вопросы,

Опьянят что за слова,

В час, когда под наши косы

Ляжет влажная трава?⁵

Мне очень хочется развивать мускульную силу, как каждый год, восстановляя утраченное зимой. От этого в буквальном смысле часы становятся неведомыми и день за днем тонет -- голубой, зеленый, белый, золотой. Знаешь ли, в хорошее, глубокое лето мне удавалось иногда найти в себе хорошую простоту и научиться не щадить красок спокойных и равномерных. Здесь никто не щадит красок. Деревья и кусты, небо, земля, глина, серые стены изб и оранжевые клювы гусей.

Позволь мне счесть установленным, что Ты приедешь в конце июня или начале июля. Тогда я позову милого и нежного Евг<ения> Иванова, который очень хотел тебя видеть⁶. Напиши мне, пожалуйста, о расстоянии от станции до "Серебр<яного> Колодца" и от Москвы до Ефремова (Курской дороги?). Можно к тебе приехать невзначай? Только я не могу еще решить -- когда и приблизительно. Но легче решить, не назначая точно дня, -- только напиши, милый, не стеснит ли это в чем-нибудь Вас с мамой?⁷

Видевшая Тебя и не видевшие приветствуют Тебя и ждут. Целую тебя крепко.

Твой любящий Ал. Блок

NB. Вот масса стихов, в которых я затрудняюсь определить, -- что у кого похищено. Но часть -- собственная.

P. S. Адрес ты пишешь совершенно точно:

Никол<аевская> ж. д. Ст<анция> Подсолнечная, им<ение> Шахматово.

5 июня 1904, с<ельцо> Шахматово.

Для всякого другого было бы очень хорошо, но Блок один может в этом сюжете идти дальше и дальше {На полях петитом -- пометы Белого.}.

* Подчеркнуто Белым.

** Подчеркнуто Белым.

* * *

Пьяный вздох одичалой весны

Дышит с моря, где серый маяк

Указал морякам быстрины,

Растрепал у поднебесья флаг.

Там зажегся последний фонарь,

Озаряя таинственный мол.

Там корабль возвышался, как царь,

И вчера в океан отошел.

Чуть серели его паруса,

Унося торжество в океан.

Я покорно смотрел в небеса,

Где Она расточала туман.

Я увидел Глядящую в твердь

С неземным очертанием рук.

Издали мне привиделась смерть,

Приносящая тягостный звук.

Там живет среди серых камней,

В отголосках причудливых пен --

Переплеск отдаленных морей --

Голоса корабельных сирен¹³.

ВРУБЕЛЮ

День мой тускл, мой вечер скуден,

          В очи смотрит даль.

Сон царевен непробуден,

          Греет сны печаль.

Смотрит в очи в час полдневный,

          Смотрит синева.

В непробудном сне царевны --

          Сном душа жива.

Шепчет высь тоске уроки, --

          Даль превозмогла.

Кротко смотрит синеокий

          Из глубин стекла.

В глубине лазурной дали

          Можешь вспыхнуть Ты.

Все мы сумрачно сжимали

          Скорбные персты.

Но сомкнувшиеся дуги

          Размыкались вновь.

Снова в голосе Подруги

          Плакала любовь.

На распутьях с теремами

          Сочетал закат.

Нежно белыми словами

          Кликал брата брат.

Брата брат из дальних келий

          Извещал: "Хвала!"

Где-то голуби звенели,

          Расплескав крыла.

С золотистых ульев пчелы

          Приносили мед.

Подходил к окну веселый

          Праздничный народ.

В пестрых бусах, в алых лентах

          Девушки цвели...

Кто там скачет в позументах

          В голубой пыли?

Белый конь, как цвет вишневый, --

          Блещут стремена...

На кафтан его парчевый

          Пролилась весна...

Пролилась -- и сгинет в тучах,

          Вспыхнет за холмом. --

На зеленых встанет кручах

          В блеске заревом. --

Где-то перьями промашет,

          Крикнет: Берегись!

На коне селом пропляшет,

          К ночи -- канет ввысь. --

Только в лентах, в косах русых

          Вспыхнет жар весны. --

Всколыхнет на пестрых бусах

          Заревые сны. --

Ночью девушкам приснится,

          Пролетит из туч --

Конь -- мгновенная зарница,

          Всадник -- беглый луч...

В белом битвенном наряде,

          В золотой парче. --

Светлых кудрей бьются пряди, --

          Искры на мече. --

И, как луч, пройдет в прохладу

          Узкого окна.

И Царевна, гостю рада,

          Встанет с ложа сна. --

Иль он глянет, пьян от власти,

          В полноводный пруд, --

И его, дрожа от страсти,

          Руки заплетут. --

И потом обманут -- вскинут

          Руки к серебру, --

Рыбьим плесом отодвинут

          В струйную игру...

И душа, летя на север

          Золотой пчелой,

В алый сон, в медовый клевер

          Ляжет на покой. --

И опять -- в венках и росах

          Запоет мечта. --

Засверкает на откосах

          Золото щита. --

И подымет щит девица,

          И опять вдали --

Всадник встанет, конь вздыбится

          В голубой пыли. --

Будут весны -- в вечной смене

          И падений гнет...

Вихрь, исполненный видений,

          Голубиный лёт...

Мы опять прикличем братиq

          Счастьем без конца,

И опять к крестам распятий

          Пригвоздим сердца! --

Что мгновенные бессилья!

          Время -- легкий дым!..

Мы опять расплещем крылья,

          Снова отлетим!

И опять -- в безумной смене,

          Рассекая твердь,

Встретим новый вихрь видений --

          Встретим жизнь и смерть!¹⁴ --

* * *

В час, когда пьянеют нарциссы

          И театр в закатном огне,

В полутень последней кулисы

          Кто-то ходит вздыхать обо мне...

Арлекин, забывший о роли?..

          Ты, моя тихоокая лань?...

Ветерок, приносящий с поля

          Дуновений легкую дань?

Я -- паяц -- у блестящей рампы

          Возникаю в открытый люк...

Это -- бездна смотрит сквозь лампы --

          Ненасытно-жадный паук. --

И, пока пьянеют нарциссы,

          Я кривляюсь, крутясь и звеня. --

Но в тени последней кулисы

          Кто-то плачет, жалея меня. --

Нежный друг с голубым туманом,

          Убаюкан качелью снов. --

Сиротливо приникший к ранам

          Легкоперстный запах цветов...¹⁵

-----

¹ Ответ на п. 47.

² Ср. сходные признания Блока в письме к Е. П. Иванову от 15 июня 1904 года (VIII, 105).

³ Подразумевается фраза "Убежал с королевой из этих стран" (Андрей Белый. Северная симфония (1-я, героическая). М., 1904. С. 19; Симфонии. С. 39).

⁴ Образ из стихотворения Фета "Памяти Н. Я. Данилевского" ("Если жить суждено и на свет не родиться нельзя...", 1886): "Ты успел оглядеть, полюбить голубую тюрьму"; использован в программной статье Брюсова "Ключи тайн" (Весы. 1904. No 1; см.: Брюсов В. Собр. соч. В 7 т. М., 1975. Т. 6. С. 93).

⁵ Цитата из стихотворения В. Брюсова "Работа" ("Здравствуй, тяжкая работа...", 1901) (Брюсов В. Urbi et Orbi. M., 1903. С. 10).

⁶ 15 июня 1904 г. Блок писал Е. П. Иванову: "... прошу от меня, жены и мамы приехать в Шахматово. Хотите так: А. Белого и С. Соловьева можно не встретить, Белый приедет в конце июня или начале июля. Мы спишемся, когда я буду наверно знать, что в Шахматове никого не будет из них <...> знаю, впрочем, что оба они (Белый и Сережа Соловьев) -- "страшные и знающие" -- не будут презирать. Но, если хотите, повторяю, можно не встретиться с ними" (VIII, 106).

⁷ Поездка Блока в Серебряный Колодезь не состоялась.

⁸ Образ из стихотворения "Знойный день" ("Белый день, прозрачно-белый...", 1902) (Брюсов В. Urbi et Orbi. G. 137).

⁹ Дословно это выражение в стихотворениях Белого не выявлено, однако слова "бирюза", "бирюзовый" в его ранних текстах встречаются довольно часто (см.: Золото в лазури. С. 5, 112, 140, 163).

¹⁰ Впервые опубликовано в художественно-литературном сборнике "Хризопрас" (М., 1906--1907. С. 9--11) под заглавием "Из поэмы "Три свидания"", с эпиграфом из поэмы Вл. Соловьева "Три свидания" ("Подруга Вечная, Тебя не назову я"); варианты. Позднее получило заглавие "Неоконченная поэма".

¹¹ Датируется 14 мая 1904 г., впервые опубликовано в кн.: Блок А. Нечаянная Радость. Второй сборник стихов. М., "Скорпион", 1907. С. 58.

¹² Датируется 14 мая 1904 г., впервые опубликовано в "Вопросах Жизни" (1905. No 6. С. 160) в составе цикла "Нечаянная Радость".

¹³ Датируется 26 мая 1904 г., впервые опубликовано: Альманах к-ва "Гриф". М., 1905. С. 23 -- под заглавием "Взморье", в составе цикла "Город".

¹⁴ Датируется апрелем--маем 1904 г. Первоначальная редакция стихотворения "Дали слепы, дни безгневны...", впервые опубликованного в кн.: Блок А. Стихи о Прекрасной Даме. М., 1905. С. 131-135. См.: ПСС I, 369-377, 623.

¹⁵ Датируется 26 мая 1904 г., впервые опубликовано в кн.: Блок А. Стихи о Прекрасной Даме. С. 130.

49. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

¹/₂ часа 1-го 20 июня <1904>. Сер<ебряный> Кол<одезь>¹

Милый, дорогой Александр Александрович,

Спасибо за Твое милое письмо. Знаю, знаю я о том, Кто в голубом. Знаю я, Кто милый и чуть-чуть страшный. И знаешь ли -- все-таки этот образ-веяние говорит о Христе. Здесь подход с одной стороны. Милое, голубое -- бархатное (не то лапка кошки, не то тигра) и в то же время опьяненное. Вот дионисич-ность лазури -- Чьих-то очей. Все это было бы страшно, все это говорило бы о небывалых провалах, если б не строгий изгиб пурпурных уст, строгий и грустный, грустный. Белая, чище снега (но матовей и бархатней) одежда -- и опять-таки все было слишком мягко, если б не пурпурная кровь, которая сочится с бледного чела. А кругом -- старинная, неизменно вечная стихия, не то небо, не то весенний пейзаж талого Снега... Вот образ -- подлинный -- Христа. Тут каждый цвет -- грандиознейший синтез, каждая черточка, увеличенная до колоссальных размеров, уже есть Его веяние. Так: Его лазурь: она слагается из сквозящей стариной (бездной) белизны. Белизна же чудесным образом распадается 1) на все цвета спектра, 2) на зеленое и краснопурпурное (зеленый и пурпурный цвет -- цвета дионисизма чисто языческого), 3) на золото (желтизна) и лазурь (как цвет спектра) -- просветленный, высвеченный дионисизм, где зелень смарагдов (первично земляное; растительное, физиологическое) переходит в голубизну незабудок (еще бы забыть Его, любовно и ласково смотрящего, -- тут немецкие сказки: Он, как завершитель германизма -- Сверхчеловек), а красно-пурпурное (страсть к миру) -- в золото (опьянение тем, что над миром). 4) Золото в свою очередь может распадаться на а) Золотое, дионисически-христианское (перегиб -- Вагнер, нежные, как раскаяние и тоска звучащие жалобы Ницше), b) Церковное (риза, парча), с) Желтозолотое (хлеба, рожь, нива), d) Янтарное (среднее между золотом и бледнорозовым), е) Жемчужное (среднее между белым и золотым). Что же касается пурпура, то пурпур 1) или как Его кровь (всегда способная стать вином -- не отсюда ли пурпур, как символ дионисизма?), 2) Или как Отчее: "Я в Отце и Отец во Мне"² (сюда о пурпуре, как о недостающем, восьмом цвете спектра, сюда же инстинктивные поиски пурпура у Иудеев, которые производит Розанов. (См. его статью "о юдаизме"³.)

Вот первичный анализ цветов Христовых. Уже отсюда видно, что Христово Чувство, будучи самым реальным, в то же время наиболее сложное из всех существующих чувств. Сложность эта при ее абсолютной оправданности (стало быть, и чистоте) есть в то же время преодоление всех бездн -- и квинтэссенция жизненного.

Вот где уклон признать Христово Чувство = Дионисову. Христос, будучи преодолением всего, мог и может воплощаться в дионисическом, сквозить в нем, но кощунство говорить, что дионисизм безусловно равен христианству. Тот, кто пришел ко Христу чрез Диониса, должен отрицать, упразднять Диониса, но он может заблуждаться, когда, полагая, что его путь единственный, станет утверждать, будто ко Христу нужно подойти преодолением изнутри дионисианства. И обратно, церковник только свой путь и признает. Забывают, что Христово надо всем {В автографе, вероятно, описка: "всех".}.

Вот почему, когда Ты пишешь, что Христос от Тебя далеко, и милый и близкий... чуть-чуть страшный не Он -- не верю, не верю... Скорее -- это одна сторона Христова дуновения.

Прежде и я полагал, как Ты. Теперь знаю Его, когда Он бывает 1) в пурпурно-голубом и белом. 2) Не боюсь Его, Милого, Близкого, Голубого. 3) Люблю белизну. 4) Радуюсь строгости, когда пурпурная Теплота (после причастия) в груди. Шелковый шелест алого антиминса⁴ и горячий пурпур "теплоты"...

Милый, Христос с Тобою!...

P. S. Наверное буду у Тебя 1, 2, 3 июля. Только что получил Твое письмо.

P. P. S. Ну, конечно, страшно рад и нисколько никого Ты не стеснишь. Адрес: 1) По Московско-Курской до Тулы с 3-часовым. 2) В Туле пересадка на Сызрано-Вяземскую до Ефремова. От Ефремова 35 верст на лошадях. (Лучше напиши заранее, дней за 7, чтобы вышли Тебя встретить).

P. P. P. S. Мой привет и уважение всем.

-----

¹ Ответ на п. 48. Помета Блока красным карандашом: "1904 -- лето".

² Ин. XIV, 10.

³ Книга В. В. Розанова "Юдаизм" была опубликована в "Новом Пути" в 1903 г. (NoNo 7--12). Белый, возможно, подразумевает следующий фрагмент из гл. VI: "... вода, роженица, омовение, с благоговением покрываемое, при перенесении, царственным пурпуром, -- вот три стихии сосуда, внутри скинии находящегося; и это суть те самые стихии, которые мы, после тысяч лет преобразований, жизни, бытия, все еще открываем в микве <...>" (Тайна Израиля. "Еврейский вопрос" в русской религиозной мысли конца XIX -- первой половины XX вв. СПб., 1993. С. 138).

⁴ Антиминс -- обязательная и неотъемлемая часть престола, без которой нельзя служить литургию; четырехугольный плат из шелковой или льняной материи с изображением положения во гроб Иисуса Христа, орудий его казни и четырех евангелистов по углам с их символами.

50. БЛОК - БЕЛОМУ

<4 июля 1904. Шахматово>

Милый, дорогой Борис Николаевич.

Что же Ты не едешь? Мы прождали Тебя 1-го, 2-го, и 3-го¹, все надеялись и много раз слышали звонки. Я продолжаю Тебя ждать ежедневно и прислушиваться. Приезжай, милый.

Письмо Твое² получил и не ответил, потому что думал, что Ты приедешь, и оно с Тобой разойдется. Еще, если хочешь, потому что думы мои так часто и так болезненно черны. Кто-то покинул, не обернувшись. Усталость.

Письмо Твое совпало с известием о циклоне, разрушившем Трубицыно, где жил и Сережа. Все спаслись -- живые³. Ты, впрочем, знаешь это, я думаю. О Сереже -- давно ничего не знаю.

Все мы приветствуем Тебя, милый друг. Прости, не могу писать много от глупого расстройства вследствие неурядицы с работником.

Целую Тебя крепко, обнимаю и продолжаю ждать в любой из следующих дней⁴.

Твой Ал. Блок

4 июля 1904. Шахматово.

(Подсолнечная станция Н<иколаевской> ж<елезной> д<ороги>).

-----

¹ В эти дни Белый предполагал посетить Блока в Шахматове (см. п. 49).

² Имеется в виду п. 49.

³ Сильный смерч прошел над Москвой и окрестностями 16 июля 1904 г. 28 июня Блок сообщал Е. П. Иванову: "Смерч московский разорил именье сестры моей бабушки, где жил С. Соловьев. Вековой сад вырван с корнями, крыши носились по воздуху. Все люди и скоты спаслись" (VIII, 108).

⁴ Белый выехал в Шахматово (вместе со своим другом А. С. Петровским), видимо, 10 июля 1904 г.; в этот день он сообщал матери: "Сейчас приехал Алексей Сергеевич, хочет со мной ехать к Блоку. Еду на два дня"; несколькими днями ранее он писал ей же: "К Блокам думаю поехать не раньше 5/10 июля, если Сережа получит мое письмо или если Петровский согласится меня сопровождать" (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 214--215). С. Соловьев приехал в Шахматово позже Белого и Петровского; уехали все трое из Шахматова 15 июля. Пребывание в Шахматове Белый в подробностях описал в воспоминаниях (Записки мечтателей. 1922. No 6. С. 75--93; О Блоке. С. 83--102; Начало века. С. 364--381).

51. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

Москва 17-го июля <1904>¹.

Милый, дорогой,

Не забывай -- молись. Еще, и еще, и еще будет неизъяснимое. Будет. Не уставай -- милый. Ведь больше ничего не останется у нас. Ведь большего не дождемся, уходя. Не уходи от "него". Милый, мы все устали. Возврата не может быть. Лучше замереть в счастливом ожидании, лучше рыдать в грустной оставленности. Самая оставленность в печаль легкую, в радость неизъяснимую претворяется. Пресуществляй ужас. Грустный лебедь осенних струй, жди Света голубиного! Всю жизнь, "больше жизни". Не для того узнают, чтоб забыть. Не для того дается, чтоб "не было". Созиждь Вечность в сердце своем, и Она тебя созиждет. Не для того вино восторга, чтоб не было брачной вечери. Пусть перельется вино на закат -- вино, вино восторга. Мы посмотрим на золотое счастье, и взлетит радость, связавшая нас узлом, как горячий солнечный диск с горизонта.

И мы скажем: "Встало!" "Ты, Солнце, клубок парчевых ниток. Встало -- стали разметывать, и парчевая желтизна сквозной паутиной опутала утренний березняк".

Мы -- утренние березки, затянутые светом. А если так, лучше рыдать в грустной оставленности, чем вернуться. Лучше спеть лебединую песню -- последнюю -- лебединую песню весенних дуновений. Милый, мы все устали. Милый, милый! Нет ничего в грусти. Только качается грустная поросль лесная -- благословение опочило на Ней и пучок золотых, солнечных перстов.

Вечный покой!... И звучит, и звучит: "И уж нет ничего, некуда возвращаться, а сладкий звон предрассветных ветерков, тихий зов, --

-- А Ты, Солнце, тяжелый шар, ком золота, под лазурным колоколом, опрокинутым над миром? Золотой, тяжелый язык мирового колокола.

Золотым языком брякни в лазурь.

И заревет мировой колокол, призывая ко вселенской обедне: "Радуйся, Невеста Неневестная!...""

И звучит, и звучит:

"Ты, солнце, винотворец: уксус страданий претворяешь в золото и вино.

Радуйтесь, радуйтесь, солнечные пьяницы!

Выше, выше орари ваши возметайте, диаконы светослужения!

Господу помолимся!"

К орари лучей возмещаются.

Твой.

Приезжай².

<Приписка к Л. Д. Блок>

Любовь Дмитриевна, Бога ради помяните меня в своих молитвах. Будет мне трудно, если никто, сильный, не помолится за меня. Бога ради!... Многое в будущем моем зависит от молитвенной помощи. В молитву верю, молитвой надеюсь... И надежда моя на молитву -- тоже молитва.

-----

¹ Помета Блока красным карандашом: "1905 -- Июль" (ошибочная хронологическая атрибуция).

² Подразумевается предполагавшаяся поездка Блока в Серебряный Колодезь.

52. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<19 июля 1904. Москва>¹

"Иже херувимы тайно образующе..."²

Вчера для меня совершился перелом в жизни³. Молю Господа об укреплении духа, чтобы достойно пройти мне назначенный путь. Никогда не забуду дней, проведенных в Шахматове, где зазвучал мне благовест Вечного Покоя... Сегодня день Серафима, голубой и прозрачный...⁴ Ласточки кричат. Уезжаю⁵.

Б. Бугаев. Москва 19.

Низкий поклон и привет всем. Еще раз спасибо за гостеприимство.

-----

¹ Открытка; датируется по почтовому штемпелю. Почтовый штемпель получения: 20 VII 1904. Помета Блока красным карандашом: "1904 -- 19 июля".

² Начало Херувимской песни -- православной богослужебной молитвы.

³ Подразумевается решительное объяснение с Н. И. Петровской, положившее конец любовной связи Белого с нею. Внутренний импульс для этого поступка Белый получил во время пребывания в Шахматове: "... я уезжал, загоревший, окрепший, принявший решенье покончить с одним обстоятельством в жизни моей, угнетавшим; А. А. это знал, хоть молчали мы оба; лишь раз деликатным намеком он дал мне понять, что пора с "обстоятельством кончить"; Л. Д. утверждала решенье; я -- принял решенье" (О Блоке. С. 101); "...мы все переживали какое-то озарение в Шахматове; для меня оно было тем значительнее, что теперь я уже не мог длить своих прежних отношений с Я. Я.; я как бы дал обет прервать с ней всё; и Л. Д. намеком мне дала понять, что она этот обет принимает" (Андрей Белый. Материал к биографии // РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 2. Ед. хр. 3. Л. 47 об.). Об окончательном разрыве с Петровской, относящемся к августу 1904 г., Белый вспоминает: "... я заявляю Н. И. Петровской, что я -- неумолим; у нас происходит пренеприятная сцена объяснения; она прямо мне бросает, что я -- влюблен в Л. Д. Блок; ее проницательность удручает меня: я сам от себя стараюсь скрыть свое чувство" (Там же. Л. 48). О начальной стадии взаимоотношений Белого и Петровской см. в публикации его писем к ней (Минувшее. Исторический альманах. Вып. 13. М.--СПб., 1993. С. 198--214).

⁵ Имеется в виду годовщина со дня обретения мощей св. Серафима Саровского -- 19 июля 1903 года.

⁶ Подразумевается отъезд в Серебряный Колодезь.

53. БЛОК - БЕЛОМУ

<25 июля 1904. Шахматово>¹

Милый, дорогой Борис Николаевич.

Спасибо Тебе за все, что пишешь. Дай Бог, чтобы исполнилось. Я ничего не могу сказать о настоящем. Ничего не было чернее его. Ничего не вижу, перед глазами протянута цепь, вся в узлах. Мне необходимо, чтобы это была снасть корабля, отходящего завтра. Когда он уплывет -- яснее откроется далекое море.

Когда-то (здесь все мои надежды) я шел по городу, и такой же цепью был застлан горизонт. Но корабль отплыл в тот самый час, когда открылся глаз неба, и в нем явственно пошли звезды. И тогда я также не ждал.

Корабль стал строен, как вечернее облако (тогда). И тогда же повсюду появилась "Она" -- отходящая, как корабль и как вечернее облако. И появлялась еще. Невероятность откровений искупляла меня. Теперь -- я сослан в каменоломню². Искра из камня -- да будет! Есть еще связь с прошлым. Я хочу вспомнить забытое. Спасибо за Твои дуновения, за напутственный шелест. И, конечно, -- "лучше рыдать в грустной оставленности"...

Знаешь, я, может быть, не приеду к Тебе в "Серебряный Колодезь", а приду в Москве. Во-первых, что-то тяжкое, хмурое, смрадное идет от меня, и я боюсь развозить эту атмосферу, пусть сама претворяется. Ты мог заметить это в Шахматове, я все время чувствовал из-за этого угрызения совести. Потом, в начале августа, приезжает Сережа; кроме того, я получил письмо от С. А. Соколова, и вижу, что должен заняться изданием сборника в "Грифе". Не имею ни сил, ни веских причин отказаться³.

Не рассердись и пойми, что самая действительная причина -- первая. Победить ее не могу, хотя и из-за этого в свою очередь угрызаюсь совестью. Но тут есть какая-то натруженность -- внешняя ли, временная ли, -- Бог знает. Поздравляю тебя с днем Серафима. Крепко целую Тебя, что бы ни произошло. Все Тебя приветствуют. Люба гостит у своих⁴, но завтра вернется.

Твой любящий Ал. Блок

25 июля 1904 г.

Шахматово.

-----

¹ Ответ на п. 51 и 52. Об этом письме Белый упомянул в "Воспоминаниях о Блоке", касаясь событий своей жизни после возвращения из Шахматова: "...А. А. писал редко; и я писал редко ему; мне запомнилось прочно одно лишь письмо; в нем звучала глубокая грусть" (О Блоке. С. 102).

² Обыгрывается строка из баллады Брюсова "Раб" ("Я -- раб, и был рабом покорным...", 1900): "Вот сослан я в каменоломню". (Брюсов В. Urbi et Orbi. M., 1903. С. 62.)

³ 21 июля 1904 г. С. А. Соколов писал Блоку: "Готовите ли Вы к печати сборник? Имейте в виду, что он намечен первым осенним изданием "Грифа". 15 августа я перееду в Москву, здесь же я хотел бы иметь его в руках, а к 1/2 сентября он уже вышел бы" (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 536). В течение месяца (конец июля -- конец августа 1904 г.) Блок занимался составлением книги "Стихи о Прекрасной Даме" (см.: Минц З. Г. О первом томе лирики Блока // ПСС I, 395--401); Сапогов В. А. Первая книга А. Блока "Стихи о Прекрасной Даме" // Блок А. Собр. соч. В 12 т. М., 1995. Т. 1.С. 420--435; Кузнецова Ольга. Первый лирический сборник Александра Блока (1904). К истории издания. М., 1999).

⁴ Подразумевается: в Боблове, имении Менделеевых.

54. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<Не ранее 25 июля, не позднее 20 августа 1904. Серебряный Колодезь>¹

Мы -- первые, неумелые, мы -- и должны попадаться впросак каждый миг. Мы не всегда умеем "ходить перед дуновением Вечности" так, как Давид "ходил перед Богом". И Вечность покидает нас. Да.

И нужно учиться рыдать в грустной оставленности -- обиженным ребенком, покинутым Матерью. Нужно восторженно погибать. Что ж делать -- мы первые, неумелые, как воины, присланные сражаться за Счастье из далеких стран в плохо известной местности. О, сколько раз я, казалось, проваливался в ужас, но всегда "дуновение выносило". Я не знаю, будут ли вечные муки, но чувство "спасенности" и почти безгрешности все растет и растет. И верно -- мы отдохнем после жизни; а пока не нужно жалеть сил -- нужно сжигать свою жизнь, быть и ледяным и жарким -- сжигать жизнь во имя Будущего. Нужно копить в сердце это детское сознание: "Я -- добрый, хороший, ни к чему не приученный, что с меня взять?" И с этим идти в ужасы влюбленным рыцарем Вечности, а если ужасы суждены на пути, встретим их, как Последнее Счастье, всегда ожидая гибели и оставленности, ни на что не надеясь. Ведь пройти до дна бездну скорби, значит уже не страдать, а тихо радоваться... хотя бы и ужасу: ведь ужас не может беспредельно увеличиваться: напряжение нерва в определенном направлении имеет предел, за которым наступает или физическая перемена, или смерть, или разряжение, или, наконец, анэстезия.

Милый, милый, что за слова Ты говоришь? -- "Что-то тяжкое, хмурое, смрадное идет от меня"? Это от Тебя-то? Неправда, неправда. Да, Ты очень страдаешь, я увидел это тотчас же по приезде к Тебе, увидел в глазах, но "никаким ужасом не веет от Тебя" -- я же в этом отношении довольно чуток.

Милый, не говори так, лучше опусти руки и обиженным дитей усни в Оставленности. Оставленность тоже Мать, любящая своего ребенка. Такая же нежная и любящая, как и Вечность.

Да уж не Вечность ли это? Да, тогда, когда мы говорим: "Уже впереди нет ничего -- ничего", кто-то ласково принимает нас в свои объятия. Это Она, шутливо увернувшись из поля зрения, невзначай настигает расплакавшегося ребенка сзади -- и целует, целует.

И, еще огорченный Ее исчезновением, отдыхает у Нее на руках, думая, что это руки Пустоты. О, не давай обману себя обманывать -- призрак, дай ему волю, всегда кажется реальней реального.

Милый, Милый, Господь с Тобою!

Мы, такие усталые, Бог знает куда забравшиеся. Одежда наша истерзана. Руки, грудь и голова, изорванная терньями, проливают кровь -- как "вино новое"². На каменистых утесах, среди пустырей, сидим друг перед другом с улыбкой жалкой робости, но уже радостной улыбкой: изорванное тело не болит, как бы в анэстезии. И если послышатся муки, скорей, скорей надо их увеличить, чтобы боль, переплеснувшая через край безмерно, перестала выражаться. Милый, мы -- тоже мученики, сжигаемые на кострах, пробегаем огневой пояс -- борясь с драконом, там, за "кольцом огня" -- спящая Брунгильда³ -- "Невеста Иерусалим" -- город Новый.

"Не долго, не долго", -- шепчем друг другу и такие радостные, такие легкие, сияющие от мучения, как первые христиане.

О, да разве нам не дадут светлых ветров? Верю, верю -- верю в то, что мы ненормально страдающие, а потому и вдохновенные, побеждающие. Господи, и для чего, и для кого, как не для Вечности -- не для себя же? Мы, конечно, потерявшие себя, лики -- иконы, живые -- иконы во плоти. Мы сами альфа и омега, свое начало и конец -- мы -- символ, что то же самое, что икона. Мы боги. Милый, если Ты страдаешь, тоскуешь безумно, молю Тебе удесятеренных страданий -- мученичества.

И Господь подаст Тебе, верь! Милый, милый, я пишу так безумно, бессвязно, глупо. Прости этот исступленный тон, но я Тебя люблю глубоко и страдаю с Тобой. Закружиться в водовор<от>е страданий, среди колючек и розовых терний, захлебнуться в собственной крови, как в "вине новом", -- Боже, какое безумное, бессмертное счастье. Все светлеет, становится стеклянным -- "стеклянное море, смешанное с огнем, и победившие стоят на стеклянном море, держа гусли Божий"⁴.

Верю, что в этих надорванных, исступленных словах уже сочится река бессмертного здоровья.

Как? мы, пострадавшие до конца, еще не чудотворим исцеляющие раны? Так ли? Не хочу этому верить.

Я знаю, что могу творить чудеса. И ты тоже.

Милый, стань чудом!

Весь твой и мировой.

-----

¹ Ответ на п. 53. Помета Блока красным карандашом: "1905 -- весна" (ошибочная хронологическая атрибуция).

² Мф. XXVI, 29: "...буду пить с вами новое вино в Царстве Отца Моего". Ср.: Мк. XIV, 25.

³ Имеется в виду эпизод из 3-й части тетралогии Р. Вагнера "Кольцо нибелунга" -- "Зигфрид" (действие 3-е): Зигфрид, преодолевающий огненную стихию, восходит на утес, на вершине которого спит заколдованным сном валькирия Брунгильда, и пробуждает ее поцелуем.

⁴ Откр. XV, 2 (в сокращении).

55. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<20 августа 1904. Серебряный Колодезь>¹

Милый Александр Александрович,

неужели мы с Тобой не увидимся вот теперь? Я с мамой еду в Саров. Вернусь наверное числа 30-го августа². А может быть и в первых числах сентября (будет зависеть от мамы). Мне это ужасно обидно. Напиши мне. Приезжай непременно зимою в Москву. Ужасно жаль, что Ты не приехал в августе. Христос с Тобой.

Целую Тебя крепко.

Весь Твой Борис Бугаев.

P. S. Мой привет и уважение Александре Андреевне, Любовь Дмитриевне и вообще всем Вашим.

-----

¹ Открытка. Датируется по почтовому штемпелю отправления из Ефремова, Тульской губ. Помета Блока красным карандашом: "1904, 20 июля".

² В ходе этой поездки Белый посетил Саровский монастырь, Дивеевскую обитель, Арзамас и Нижний Новгород (заезжал на один день к Э. К. Метнеру). Пребывание в Сарове Белый описал в "Воспоминаниях о Блоке" (О Блоке. С. 104).

56. БЛОК - БЕЛОМУ

<23 августа 1904. Шахматово>¹

Милый, дорогой Борис Николаевич!

Спасибо за васильки и письма. Если бы Ты не уехал в Саров, нам бы все-таки не удалось увидеться. Завтра мы едем в Петербург и уже не вернемся в Шахматово. Будет трудная зима -- трудная многим.

Но вчера, в золотой осенний вечер, пролетело тринадцать журавлей. Стало тихо и очень хорошо -- "сладкая весть о кончине безбурной", "вздох ветерка улетевший"². Осень уж золотит листья и сердце.

Все так тихо и прекрасно, дай Бог отдохнуть. Мне не хочется плакать и сожалеть, редко хочется хлопать крыльями.

"В царство времени все я не верю.

Силу сердца в себе берегу"...³

До свиданья, милый друг, не знаю -- зимой ли? Может быть, ведь и Ты приедешь в Петербург?

Твой Ал. Блок

Шахматово. 23 августа 1904 г.

-----

¹ Ответ на п. 54, 55.

² Цитаты из стихотворения С. М. Соловьева "Свете тихий!" (Соловьев С. Цветы и ладан. Первая книга стихов. М., 1907. С. 30).

³ Неточная цитата из стихотворения Вл. Соловьева "У себя" ("Дождались меня белые ночи...", 1899).

57. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<Конец августа--сентябрь 1904. Москва>¹

Милый, дорогой Александр Александрович,

Пишу Тебе тоже в золотой день осени, когда руки, грустно опущенные, не складываются в жесты решимости, но тем сильней, тем настойчивей встает вечно та же песнь успокоенной лазури. Я усомнился во всем. Я все забыл. Но спокойно гляжу на будущее. Жизнь так прекрасна, так животворна, воздушна. Мне хочется петь, веселиться, проливать радостные слезы, потому что я победил жизнь в страдании. Страданием звонит мне радость. Страданием улыбается этот белый, ослепительный день, и эти ослепительные зубы промелькнувшего лица, которое я видел сейчас на улице, так весело скалятся! О, я благодарю за день своего рождения. Моя жизнь такая прекрасная: прав учитель из "Трех Сестер", когда он кричит: "Я доволен..."² О, да!

"700" японцев взлетело от Порт-Артурских фугасов³. Ура! Да здравствует русское оружие! Родился "Алексей" -- младенец -- звезда наша!⁴ Наконец, звон дивеевских колоколов -- сладкий, призывный. Кругом такая радость, золото и вино, а мы -- неужели мы не созданы восхищаться. Неужели мы не оценим жизни (хотя бы тех оранжевых клювов гусей, о которых Ты мне писал летом).

Я доволен.

О как бы я хотел вырвать кусок холодного закатного золота -- застывшего, как леденец, чтоб растопить его своим восторгом. Пусть струится оно -- расплавленное, -- пусть оно греет плечи нежной задумчивостью -- золотая благодать осеннего вечера.

Прости меня за эти безумные слова, но, обращаясь к Тебе, мне хочется передать что-то, что волнует меня -- и ничего не нахожу, кроме этих косноязычных фраз. И все-таки через все пишу их.

Мне все труднее быть внешним. Хочется поделиться несказанной грустью, несказанным счастьем -- и нет слов. О если б слова мои ожили, загорелись, прозвенели, чтобы вырвалось из души наружу все то, что просится -- ласково-ласково просится, с нежностью тихой кружится... Христос с Тобой.

Любящий Тебя.

P. S. Пиши. Пришли стихов, пожалуйста.

P. P. S. Мой привет и уважение Александре Андреевне и Любовь Дмитриевне.

-----

¹ Ответ на п. 56. Под текстом письма -- печать кружка "Аргонавты". Помета Блока красным карандашом: "1904 -- осень".

² Реплика Кулыгина в 4-м действии драмы "Три сестры" (1901): "Я доволен. С усами я или без усов, а я одинаково доволен..." (Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. В 30 т. Соч. В 18 т. М., 1978. Т. 13. С. 174).

³ Имеется в виду сообщение о ходе боев под Порт-Артуром в середине августа 1904 г.: "С 14-го по 16-е августа русские похоронили под страшным огнем 700 разлагавшихся японских трупов на северо-восточном фронте во избежание заразы" (Русские Ведомости. 1904. No 240, 29 августа. С. 2).

⁴ Сын Императора Николая II Алексей, Наследник Престола, родился 30 июля 1904 года. Белый и "аргонавты" видели в этом событии некое мистическое знамение; ср. в "Воспоминаниях о Блоке": "Начиналась иная эпоха: рожденье наследника и заключение мира воспринимали иначе, чем прежде" (О Блоке. С. 102).

58. БЛОК - БЕЛОМУ

<29 сентября 1904. Петербург>¹

Милый друг.

Я потому не писал Тебе давно, что мало имел слов в запасе. И теперь их немного (хотя на деле все еще слишком много) -- но я помню Тебя и люблю. Осень проходила хорошо, я мог радоваться. У меня поглощала время и "жар души"² физическая усталость каждого дня, очень занятого учебным делом. И теперь то же дело -- и пусть оно будет так зимой -- до лета, пусть многое тонет в том, в чем есть своя тишина. Изредка я начинаю понимать Твое возвращение в университет³. Ты написал мне о конкретно-жизненном, у меня было его много теперь, и я хочу сохранять это дольше и больше. За сеткой тихой суеты проходят, как в калейдоскопе, многие люди -- и там же меняется нрав души -- то буйно-золотой, свободный, захлебывающийся жизнью, то бездумно-тихий. Иногда поднимается глухое беспокойство, -- что это: слишком мало или слишком много изживается в каждом моменте. Но и это тонет. Мне все хочется теперь меньше "декадентства" в смысле трафаретности и безвдохновенности. Я пробовал искать в душах людей, живущих на другом берегу, -- и много находил.

Иногда останавливается передо мной прошлое: "Я изменил, но ты не изменила"⁴. Но я живу в маленькой избушке, на рыбачьем берегу, и сети мои наполняются уж другими рыбами.

Приезжай в наш город зимой. Это -- город хороший, дремучий. Крепко целую Тебя, до свиданья. Вот и стихи. Пришли своих.

Твой Алекс. Блок

P. S. Пожалуйста, когда будешь писать, припиши адрес Сережи, у нас никто не знает.

29. IX. 1904. СПб.

                    ГИМН

(Особенно в начале подражание Тебе)

В пыльный город небесный кузнец прикатил

          Огневой переменчивый диск.

И по улицам -- словно бесчисленных пил

          Смех и скрежет и визг.

Там -- расплавленной медью плеснул

          В синеву этих окон, умчавшихся ввысь...

Луч ответный из дымного неба метнул --

          И кричит: -- Берегись!

Вот в окно, где спокойно текла

          Пыльно-серая мгла, --

Луч вонзился в прожженное сердце стекла,

          Как игла.

Все испуганно пьяной толпой

          Покидают могилы домов...

Вот -- всем телом прижат под фабричной трубой

          Незнакомый с весельем разгульных часов...

Он вонзился ногтями в кирпич

          В умоляющей позе греха...

Но небесный кузнец раздувает меха

          И свистит раскаленный пылающий бич...

Вот -- на груде горячих камней

          Распростерта не смевшая пасть...

Грудь раскрыта -- и бродит межь темных бровей

          Набежавшая страсть...

Вот -- зовущая взглядом самца,

          Вся -- в изломе закинутых рук...

В тесно сжатых губах, в очертаньи лица

          Просыпается звук...

Вот -- монах, опустивший глаза,

          Торопливо идущий вперед...

Но и тех, кто безумно обеты дает,

          Кто бесстрастные гимны поет, --

                    Настигает гроза!

Всем -- раскрывшим пред солнцем тоскливую грудь

На распутьях, в подвалах, на башнях -- хвала!

Солнцу -- дерзкому солнцу -- пробившему путь

Наши гимны, и песни, и сны без числа!

          Золотая игла!

Исполинским лучом побежденная мгла!

Опаленным, сметенным, сожженным дотла --

          Хвала!⁵

          ПРИШЛЕЦЫ

Поднимались из тьмы погребов.

Уходили их головы в плечи.

Тихо выросли шумы шагов.

Голоса незнакомых наречий.

Скоро прибыли толпы других.

Волочили кирки и лопаты.

Расползлись по камням мостовых,

Из земли воздвигали палаты.

Встала улица, серым полна,

Заткалась паутинною пряжей.

Шелестя, прибывала волна,

Затрудняя проток экипажей.

Потянулись по лестницам ввысь,

Разнесли известковые своды.

Муравьиной тропой полились,

Заплели и задвинули входы...

Мы не стали искать и гадать:

Пусть заменят нас новые люди!

В тех же муках рождала их мать,

Так же нежно кормила у груди...

Скоро день глубоко отступил,

В небе дальнем расставивший зори.

И незримый поток шелестил,

Проливаясь в наш город, как в море.

В пелене отходящего дня

Нам была эта участь понятна...

Нам последний закат из огня

Сочетал и соткал свои пятна...

Не стерег исступленный дракон.

Не пылала под нами геенна...

Поглотили нас волны времен.

И была наша участь -- мгновенна.⁶

(ПОДРАЖАНИЕ ВАЛЕРИЮ БРЮСОВУ)

В высь изверженные дымы

Застилали свет зари.

Был театр окутан мглою.

Ждали новой пантомимы, --

Над вечернею толпою

Зажигались фонари.

Лица плыли -- и сменились --

Утонули в темной массе

Прибывающей толпы.

Сквозь туман лучи дробились,

И мерцали в дальней кассе

Золоченые гербы.

Гулкий город, полный дрожи,

Вырастал у входа в зал.

Звуки бешено ломились...

Но, взлетая к двери ложи,

Рокот робко замирал,

Где поклонники толпились...

В темном зале свет заемный

Мог мерцать и отдохнуть...

В ложе -- вещая сибилла,

Облачась в убор нескромный,

Черным веером закрыла

Бледно-матовую грудь.

Лишь в глазах таился вызов,

Но в глаза вливался мрак...

В этом воздухе горячем

С позолоченных карнизов --

Отраженный и бродячий --

Свет мерцал в глазах зевак.

Ты в паденьи сохранила

Целомудренную власть!

Ты -- на очереди смертной

Вдохновенная сибилла!

Все должны с тобою пасть!

Взору смерти -- взор ответный!

Я покину сон угрюмый,

Буду первый пред толпой!

Буду пьян вечерней думой!

Встану в очередь с тобой!⁷

-----

¹ Ответ на п. 57.

² Образ из стихотворения М. Ю. Лермонтова "Благодарность" ("За все, за все тебя благодарю я...", 1840); о словоупотреблении "жар души" пишет тетка Блока М. А. Бекетова: "Этими словами принято было у нас с матерью Блока, что было известно и ему, обозначать иносказательно романические чувства" (примечания в кн.: Письма к родным, I. С. 334). Строки из стихотворения "Благодарность" (включая и строку "За жар души, растраченный в пустыне") Блок позднее использовал как эпиграф к циклу своих стихотворений "Заклятие огнем и мраком" (1908).

³ Имеется в виду поступление Белого осенью 1904 г. на историко-филологический факультет Московского университета.

⁴ Строка из стихотворения Брюсова "Mon rêve familier" ("Вновь одинок, как десять лет назад...", 1903) (Брюсов В. Urbi et Orbi. M., 1903. С. 106).

⁵ Датируется 27 августа 1904 г., впервые опубликовано (без 2-й и 7-й строф) в "Альманахе к-ва "Гриф"" (М., 1905. С. 26--27), в составе цикла "Город".

⁶ Датируется 10 сентября 1904 г., впервые опубликовано (под тем же заглавием, без 4-й строфы; варианты) в кн.: Блок А. Нечаянная Радость. Второй сборник стихов. М., 1907. С. 119--120; в окончательном тексте -- без заглавия.

⁷ Датируется 25 сентября 1904 г., впервые опубликовано (под заглавием "Вечер", без пояснения "(Подражание Валерию Брюсову)"; варианты) в "Альманахе к-ва "Гриф"" (М., 1905. С. 25--26), в составе цикла "Город"; в окончательном тексте -- без заглавия.

59. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<Октябрь 1904. Москва>¹

Дорогой Александр Александрович,

Спасибо за письмо. Очень понимаю Твое настроение и во многом разделяю. Сержусь на декадентов. Задыхаюсь, когда бываю в их обществе. Ненужно расставляющий во все стороны иглы, талантливый Брюсов, натянутый Бальмонт, пухлый Соколов, глистовидный Ланг и омерзительные Койранские -- и в результате все не то, не то, все как-то ненужно. Вообще я заметил, что гораздо лучше себя чувствую с не-декадентами. Знаешь, я думаю от времени до времени совершенно порвать всякие сношения как с Грифом, так и со Скорпионом. Думаю всецело погрузиться в университетские занятия, а по окончании курса или уехать в Дивеево², построить себе избу, перевезти книги -- и тихо жить; или же думаю... учительствовать; порой мне хочется стать светлой личностью и пострадать за убеждения, да, кажется, поздно спохватился: со Святополком-Мирским недалеко уедешь на этом поприще³. То ли покойник Плеве!⁴

Быть может, приеду в С.-Петербург. Приезжай и Ты в Москву.

Остаюсь готовый к услугам
любящий Тебя Борис Бугаев

P. S. Посылаю стихи.

P. P. S. Кажется, случится так, что я приеду в Петербург в начале ноября.

          БЕГСТВО

За мною грохочущий город

На склоне палящего дня.

Уж ветер в расстегнутый ворот

Прохладой целует меня.

В пространство бежит -- убегает

Далекая лента шоссе.

Лишь перепел серый мелькает,

Взлетая, ныряя в овсе.

Рассыпались по полю галки.

В деревне блеснул огонек.

Иду. За плечами на палке

Дорожный висит узелок.

Слагаются темные тени

В узоры промчавшихся дней.

Сижу -- обнимаю колени

На груде дорожных камней.

Сплетается сумрак крылатый

В одно роковое кольцо.

Уставился столб полосатый

Мне цифрой упорной в лицо⁵.

НА ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОМ ПОЛОТНЕ

Вот ночь своей грудью прильнула

К семье облетевших кустов.

Во мраке ночном потонула

Уж сеть телеграфных столбов.

Один. Многолетняя служба

Мне душу сдавила ярмом.

Привязанность, молодость, дружба

Промчались -- развеялись сном.

Застыла холодная лужа

В размытых краях колеи.

Целует октябрьская стужа

Обмерзшие пальцы мои.

Ужели я в жалобах слезных

Ненужный свой век провлачу?

Улегся на рельсах железных.

Затих. Притаился. Молчу.

Блеснул огонек еле зримый.

Протяжно гудит паровоз.

Взлетают косматые дымы

Над купами чахлых берез.

Зажмурил глаза. Но слезою --

Слезой увлажился мой взор.

И вижу -- зеленой иглою

Пространство сечет семафор⁶.

          МЕЛАНХОЛИЯ

Глухая ночь. Но в ресторан

Идут разряженные феи.

Блистает зал. Поет орган.

Стоят надменные лакеи.

Средь ярких комнат я, как тень,

Брожу в волокнах дымной сети.

Уж скоро, скоро белый день

Ударит светом в окна эти.

Пересечет перстами гарь.

На зеркалах блеснет алмазом.

Еще темно. В окне фонарь

Глядит из мрака желтым глазом⁷.

НА ВОЛЬНОМ ПРОСТОРЕ

Здравствуй, желанная воля -- свободная,

Воля победная, даль -- осиянная,

Холодная,

Бледная...

Ветер проносится, желтые травы колебля,

Цветики поздние, белые.

Пал на холодную землю.

Странны размахи упругого стебля,

Вольные, смелые.

Шелесту внемлю...

Тише,

Довольно --

Цветики

Поздние, бледные, белые --

Цветики,

Тише --

Я плачу, мне больно...⁸

-----

¹ Ответ на п. 58. Помета Блока красным карандашом: "1904 -- осень".

² Подразумевается Серафимо-Дивеевский монастырь.

³ Князь П. Д. Святополк-Мирский после убийства В. К. Плеве был назначен министром внутренних дел (находился на этом посту с 26 августа 1904 г. по 18 января 1905 г.), придерживался умеренно-либеральных взглядов.

⁴ Шеф жандармов и министр внутренних дел (с 1902 г.) В. К. Плеве был убит эсером Е. С. Созоновым 15 июля 1904 г. -- в день возвращения Белого в Москву из Шахматова. Белый вспоминает в этой связи: "Первое, что нас встретило в городе, -- весть об убийстве фон Плеве (в день заключения торгового договора с Германией); и задумались мы, ощутив, что убийство -- рубеж" (О Блоке. С. 102).

⁵ Опубликовано: Андрей Белый. Пепел. СПб., 1909. С. 17 -- под заглавием "Шоссе", с посвящением Д. В. Философову. Впервые: Альманах к-ва "Гриф". М., 1905. С. 13--14 -- в составе цикла "Тоска о воле".

⁶ Опубликовано под заглавием "На рельсах", в другой последовательности строф и с вариантами, с посвящением А. А. Кублицкой-Пиоттух: Андрей Белый. Пепел. С. 19--20. Впервые: Альманах к-ва "Гриф". М., 1905. С. 18--19 -- в составе цикла "Тоска о воле".

⁷ Первоначальная редакция (первые три строфы) стихотворения, впервые опубликованного в "Альманахе к-ва "Гриф"" (М., 1905. С. 10--11) в составе цикла "Тоска о воле". В переработанной редакции вошло в книгу Белого "Пепел" (С. 127--128) -- с посвящением М. Я. Шику.

⁸ Опубликовано с другим делением на строки: Альманах к-ва "Гриф". М., 1905. С. 17 -- в составе цикла "Тоска о воле"; Андрей Белый. Пепел. С. 18 -- с посвящением Муни.

60. БЛОК - БЕЛОМУ

<21 октября 1904. Петербург>¹

Милый Борис Николаевич.

Твои стихи по-новому прекрасны, особенно первые три (Бегство, На полотне, Меланхолия). В них и не то, что было летом, и не то, что в "Золоте в лазури". На меня повеяло осенней прелестью, вроде того, как, когда Ты посылал "Из царских дверей выхожу"².

Хожу по улице и напеваю: "И на море от солнца золотые дрожат языки"³. Почему-то, когда Рожественский стрелял в Северном море⁴, напевалось "в изгибе уст безумно-строгом я узнаю немую грусть"⁵. Все это сливается, переплетается, но каждый раз совершенно определенно -- одно. Твои стихи именно поются этой осенью.

Но уж снег намелся; а я все еще почти не пишу стихов... Посмотрим, как Ты пойдешь с книгой, в шапочке по Петербургу. Ждем Тебя к нам, ты придешь? Милости просим!

Я боюсь новой философии "Нового Пути", хотя интересуюсь. Говорят, что Булгаков своеобычный мистик. Идеалисты в восторге от Мережковского⁶.

Ни Твоей, ни Флоренского статьи я не могу осилить, Тебя, вероятно, просто не пойму⁷. Должно быть, мне даже не нужно уходить туда, или, м<ожет> б<ыть>, время прошло. Я все время занят кандидатским сочинением⁸, потом буду утопать в славянских языках. Конца до лета не предвидится, и поездка наша в Москву верно не устроится. Пока я даже боюсь ехать в Москву в этом году, вдруг будет хуже прошлого года. Конечно, это -- так, некоторый консерватизм.

До свиданья, милый, -- в ноябре?

Любящий Тебя Ал. Блок

21.Х.1904. СПб.

-----

¹ Ответ на п. 59.

² Первая строка стихотворения "Начинание". См. п. 21 (с. 84 наст. изд.).

³ Цитата из стихотворения Белого "Золотое руно" ("Золотея, эфир просветится...", 1903) (Золото в лазури. С. 7).

⁴ Имеется в виду инцидент 8 октября 1904 г.: Вторая тихоокеанская эскадра, посланная под командой адмирала З. П. Рожественского на Дальний Восток, потопила в Северном море два судна английской рыболовной флотилии, приняв их за японские военные корабли.

⁵ Цитата из стихотворения Белого "Маг" ("Я в свисте временных потоков...", 1903) (Золото в лазури. С. 123).

⁶ Подразумевается реорганизация журнала "Новый Путь" в сентябре 1904 г.: прежние руководители журнала (Д. С. Мережковский, З. Н. Гиппиус, Д. В. Философов) заключили союз -- во многом вынужденный и обусловленный внешними причинами -- с так наз. "идеалистами", участниками сборника "Проблемы идеализма" (М., 1903), во главе с Н. А. Бердяевым и С. Н. Булгаковым; в результате этих изменений руководящие позиции Мережковских в журнале были поколеблены, а позднее и вообще утрачены. При обновленном составе сотрудников вышли в свет последние три номера "Нового Пути" за 1904 г., продолжением их стал журнал "Вопросы Жизни", издававшийся в 1905 г. Подробнее см.: Максимов Д. "Новый Путь" // Евгеньев-Максимов В. и Максимов Д. Из прошлого русской журналистики. Л., 1930. С. 129--254; Корецкая И. В. "Новый Путь". "Вопросы Жизни" // Литературный процесс и русская журналистика конца XIX -- начала XX века. 1890--1904. Буржуазно-либеральные и модернистские издания. М., 1982. С. 228--233. Андрей Белый, во многом солидаризировавшийся тогда с Мережковскими, опубликовал в связи с изменением программы "Нового Пути" критическую заметку ""Идеалисты" и "Новый Путь"" (Весы. 1904. No 11. С. 66--67).

⁷ Подразумеваются статьи, опубликованные в 9-м номере "Нового Пути" за 1904 г., -- "О целесообразности" Белого (С. 139--153) и "О символах бесконечности" П. Флоренского (С. 173--235).

⁸ Ср. сообщение в письме Блока к отцу от 29 октября 1904 г.: "... большое кандидатское сочинение ("Болотов и Новиков") закончено" (VIII, 111). По черновой рукописи работа "Болотов и Новиков" впервые напечатана в кн.: Блок А. Собр. соч. Т. 11. История литературы. Изд-во писателей в Ленинграде, 1934. С. 7--80 (под текстом -- помета: "Кончено 14 окт. 1904 года").

61. БЛОК - БЕЛОМУ

10 ноября <1904. Петербург>

Милый Борис Николаевич.

Получил ли Ты мои стихи?¹ Когда Ты приедешь? Здесь Тебя ждут многие. Я очень жду. Приезжай.

Любящий Тебя Алекс. Блок

-----

Имеется в виду книга Блока "Стихи о Прекрасной Даме" (М., "Гриф", 1905), вышедшая в свет 27 октября 1904 г. (см. письмо С. А. Соколова к Блоку, датируемое этим днем // ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 538). Экземпляр ее с дарственной надписью Белому не выявлен (см.: ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 148).

62. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<14 ноября 1904. Москва>¹

Милый Александр Александрович,

Получил книгу. Спасибо, большое спасибо! Получил громадное удовольствие. Читал и тонул -- и ничего больше не хотелось. Хотелось "одного -- все того же". Буду писать, если позволишь, статью "Прекрасная Дама в русской поэзии"². В С.-П<етербург> не приеду: 1) сейчас я в опустошенном настроении: мне надо отдохнуть, а в Петербурге не отдохнешь, 2) Да и в денежном отношении мне теперь неудобно приехать.

Неужели мы не увидимся?

Прощай. Не забывай меня. Буду писать, когда соберусь с силами. На днях вышлю Тебе свою книжку³.

Остаюсь любящий Тебя
Борис Бугаев

-----

¹ Ответ на п. 61. Открытка; датируется по почтовому штемпелю. Помета Блока красным карандашом: "1904 -- ноябрь".

² Этот замысел в модифицированном виде нашел воплощение в статье Белого "Апокалипсис в русской поэзии", опубликованной в "Весах" (1905. No 4. С. 11--28) и позднее вошедшей в книгу статей Белого "Луг зеленый" (М., 1910. С. 222--247).

³ Имеется в виду книга Белого "Возврат. III симфония" (М., "Гриф", 1905), вышедшая в свет в середине ноября 1904 г. Экземпляр ее, подаренный Белым Блоку, не выявлен; о судьбе его можно судить по блоковской помете: "Пропало у М. И. Т." (М. И. Терещенко) (Библиотека Блока, 3. С. 210).

63. БЛОК - БЕЛОМУ

<Вторая половина ноября 1904. Петербург>¹

Милый, я прочитал это². Читал долго, может быть тысячу лет. Так не было давно. Вот и все.

Что значит -- забыть Тебя? Этого никогда не будет. Где-то у меня там, в многочисленных книжных шкапах, где много пыли, затерялась Библия. А то бы я Тебе выписал: "Горе, кто оставил первую любовь свою"...³ Это -- относительно меня и Тебя -- только этого не может быть. Я существовал, читая Твою Книгу.

Не правда ли -- ничего не произошло? 1904 год = 1902... Сегодня падает снег, так же мягко. Я такой же молодой сегодня и розовый мальчик, как... даже в 1888 году. У меня только в бороде ужасно смешная серебряная ниточка. А картинки в сказках Андерсена для детей означают то же самое. Скоро будет елка, и Ты подарил мне заранее книжку с картинкой -- орел и змея⁴. Мы с Любой ее читаем, а на елке повесим золотые орехи и золотой дождь, который режет пальцы. Так и всегда будет.

Твой нежно и без конца Тебя любящий

Ал. Блок

-----

¹ Ответ, на п. 62.

² Подразумевается "Возврат".

³ Откр. II, 4: "Но имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою".

⁴ Подразумевается рисунок В. В. Владимирова на обложке "Возврата", изображающий орла и гигантскую змею в морских волнах.

64. БЛОК - БЕЛОМУ

16 дек<абря> <1904. Петербург>

Милый, напиши -- что? Говорю, конечно, издали. Но, в последнее время, много думал о Тебе, чувствовал Тебя, и, иногда, как никогда прежде, знал, что Ты -- "один знаешь обо мне то, что я один знаю о Тебе". Сейчас пришла телеграмма¹. Ты -- бесконечно дорог. Люблю Тебя и крепко обнимаю. Господь с Тобой. Беспокоимся. Помолюсь -- и Люба тоже. Храни Тебя Бог. Трудное время. Крепко целую Тебя, объясни...

Твой Ал. Блок

-----

¹ Эта телеграмма Белого, вероятно, не сохранилась. Содержание ее было продиктовано обстоятельствами духовно-психологического конфликта Белого с Брюсовым, достигшего своей кульминации в ноябре--декабре 1904 г. (подробнее см.: Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. М., 1976. С. 336--338; Гречишкин С. С, Лавров А. В. Биографические источники романа Брюсова "Огненный Ангел" // Ново-Басманная, 19. М., 1990. С. 547--561).

65. БЛОК - БЕЛОМУ

<16 декабря 1904. Петербург>¹

Если нельзя объяснить, конечно, не надо. Крепко обнимаю Тебя.

Твой Ал. Блок

Тогда же (16 дек<абря>).

-----

¹ Письмо -- добавление к последней фразе п. 64. Приписка на письме Л. Д. Блок к Белому от 16 декабря 1904 г., в котором выражались пожелания "силы и счастья". В этот же день Блок и Л. Д. Блок отправили Белому следующую телеграмму: "Любим, молимся. Любовь, Александр Блок" (РГБ. Ф. 25. Карт. 35. Ед. хр. 20). По всей вероятности, 19 декабря 1904 года они послали Белому еще одну телеграмму: "Беспокоимся, ответь. Блоки" (Там же).

66. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<18 или 19 декабря 1904. Москва>¹

Милый, я не знаю, как мне Тебя благодарить! Как благодарить мне Любовь Дмитриевну! Передай Ей мою глубокую благодарность: я никогда этого не забуду.

Милый, я ужасно Тебя люблю -- и помню, помню. Так нуждался в помощи. Но уже 16-го декабря в 8 ¹/₂ часов вечера (т. е. когда была подана Твоя и Любовь Дмитриевны телеграмма) рухнули стены лабиринта, и я очутился опять на вольном просторе², мне было тихо и мягко. Я почувствовал голубиный лет усмиренной печали -- спасибо, спасибо: я никогда этого не забуду. Сейчас вот сижу и пишу. И думаю о Тебе и Любовь Дмитриевне. И ясно. Передо мной весна. И белые стены Вечного Монастыря, и золотые луковки обители, и часы, и деревья -- их неподвижные стволы, и ветви их, зеленые, нежные, раздуваемые и уносимые ветром, -- и вода тишины, и серебряный серп, точно карандаш, начертивший струистые отблески, -- и Время.

Время!

Пора. Что-то пришло ко мне опять -- Милое, Ласковое. Милый, я слышу Вас -- спасибо, спасибо: я никогда этого не забуду.

А недавно был ужас.

Не знаю, сумею ли рассказать "это" -- ужасное "это", собирающееся меня пронзить бычьими рогами в лабиринте. То яростно смеется и блещет огоньками глаз бычья морда в ночной пасти лабиринта, то -- о ужас -- нежно мычит и лижет руки кровавым языком, уговаривая добровольно сдаться, бросить меч, с которым я сознательно вступил в лабиринт, и поселиться здесь навеки.

Не знаю, сумею ли рассказать это.

Каждого человека с рождения до смерти сопровождает его музыкальная тема. В мою тему входит один мотив ужаса, который я должен преодолеть, иначе он погубит меня. Детство мое выросло из ужаса. Когда я еще не сознавал себя, я уже сознавал, помнил свои сны. Это всё были Химеры. Помню два сна. Они определили мелодию ужаса, всю жизнь преследовавшего меня. Один: будто мы сидим в садике. Вдали ворота, увенчанные не то крестом, не то иконой (потом оказалось, что это был церковный садик, принадлежавший Св. Троицкой церкви, что на Арбате). Мы сидим на лавочке. Как будто весна. Меня держат на руках. Уютно. Вдруг в ворота ползет на четвереньках бледный, бесконечно длинный человек, припадая на землю. Вползает в ворота, огражденные иконой, наподобие змеи или ящерицы. У него рыжие бакенбарды, гнилые зубы (он смеется, кивая мне) и фуражка, какие носят служащие из Казенной Палаты. Я замер... И дальше ничего не помню.

Другой сон: помнится мне, я видал его не раз. Комната. Горит свеча. В глубине мрак. Там всё комнаты: кажется, что нет им конца. Дверь, точно пасть, точно вход в лабиринт. За столом старушка бабушка (теперь покойная). У нее была лысина и она носила головной убор. Но вот она сидит без убора -- лысая, и набивает папиросы, сотню за сотней, обвязанной в бумажный кружочек. Я беру бумажный кружок и хочу им щелкнуть, но лысая бабушка угрожающе предостерегает, чтоб лучше я уж не щелкал, а то беда. И я понимаю, что это так. И ночная пасть лабиринта угрожает. Но что-то приказывает мне щелкнуть -- и... в глубине черных комнат на стук, раздавшийся оттого, что я щелкнул бумажкой, раздается ответственный стук. Еще. И еще. И уже это шаги. Идут. Тут открывается мне, что если я не добегу до кровати, не закрою голову одеялом, произойдет несказанный ужас, ибо шаги раздадутся уже рядом и из лабиринта, из черной пасти выйдет "это". И вот я сознаю, что уже это все бывало, и что надо бежать. Помнится -- десятки раз я уже спасался. Но я медлю. А шаги ближе -- ужас подходит. Мгновение -- и из лабиринта вырисовывается коренастый, низкорослый мужичок с красным мясистым лицом, в золотых очках, воспаленно-изумленным не злым лицом с золотой бородкой и толстым животом. Руки сложены на животе, пять красных пальцев торчат из рукава сюртука с правой стороны, пять красных пальцев с левой. Красные пальцы сплетаются, и "это" -- добродушно посмеивается. Только в этом смехе больший ужас, нежели в злобе (впоследствии я узнал, что это был доктор Родионов, в детстве лечивший меня от скарлатины)³.

Сначала было "это". А потом уже начинаю сознавать себя маленьким мальчиком, влюбленным в уютную беспредметность и ласковую грусть. Гувернантка немка читает о королях, легендах, феях, читает из Гёте, из Уланда, а я у нее на коленях засыпаю⁴.

Вот моя музыкальная тема.

Когда я подростал (мне уже было 6 лет), вырос день, и днем ужасы отхлынули и обуревали ночью. Каждую ночь говорили (я не помнил хорошенько), что я кричал, будто пришел "Афросим". Я только помнил иногда, что все вокруг меня обрывалось, или что я зашел в подземелья (в лабиринт) и уже не вернуться мне обратно, и тогда приходило "это". И я начинал кричать "Афросим", и меня успокаивали. И ходили какие-то силуэты, и когда я приходил в себя, это были: мама, гувернантка. Впрочем, раз мне казалось, что я видел Афросима, и он почему-то напомнил мне доктора Родионова. А днем было солнце, и я бегал по аллеям в платье с длинными волосами, и меня дразнили, что я "девчонка", "мамин сынок", товарищи стреляли из револьверов, пугали пистонами, а солнце меня любило; но иногда среди солнца березы начинали свистеть "сссшшшссс" и начиналось "это". Мне хотелось тогда с кем-нибудь заговорить, чтобы "это" не росло. И "оно" проходило.

Доктора запретили, чтобы мне читали сказки, но это все было "не о том".

Милый, я нарочно пишу все это, чтобы Ты хоть сколько-нибудь понял, что со мной было теперь, а то "это" пожалуй будет лишь относительно понятно.

Тогда же я глухо понимал, что меня любят и берегут "там", но что есть другое "там", и из этого другого (лабиринта) от времени до времени выползает ужас и грозит меня растерзать.

Потом настали дни, когда все это ушло. Ужас, бунтующий в ночи, ушел. Тогда появился преподаватель латинского языка Казимир Клементьевич Павликовский. Он семь лет мучил каким-то несказанным ужасом, вызывая меня на истерические припадки исступленности, которые он смирял единицей⁵. Право, это не смешно, а ужасно, потому что я узнал мое "это", наплывавшее в шелесте берез "сссшшссс", приходившее ко мне коренастым Афросимом Родионовым (кстати: тут я узнал, что Афросим по-гречески значит: "Безумец"). "Оно" ушло изнутри, и вот появилось извне.

Я поступил в университет. Усердно занялся естествознанием. Стал писать стихи и читать рефераты об "одноклеточных организмах". Изнутри все улеглось. Извне я избавился (кончил гимназию).

И вот весной возвратилось. Опять я ждал страшного незнакомца. Внутри произошло то, что описано событиями в 1-й симфонии. Тут же я узнал Вл<адимира> Серг<еевича> Соловьева, и потом увидел на одном из концертов среди звуков бетховенской симфонии два глаза -- и больше ничего. Начались огненные откровения. На зверя, посылавшего мне из лабиринта Павликовских, Родионовых и др., опоясанных "этим", -- на зверя восстала "Жена, облеченная в Солнце". Всадники зверя боролись с всадниками Жены (2-я симфония).

Я понял, что ужасы Хаоса в конце концов (Павлик<овский>, Афросим) (в окончательности) воплотятся в Лик Безумия, в Зверя, а моя ласковая усмиренность детских дней -- в Ее веяние, голубиный лет усмиренной печали, Св. Дух, сходящий на нас. После борьбы придет полнота времен и приблизится Господь. В Мережковских послышалась мне нота полноты, но еще я не мог разобраться какой -- здешней, или Той, Окончательной. От них шло это веяние, или они зажгли во мне Христово, но вдруг я попал в лазурь: на горизонте было вино. Я думал, борьба кончена. Ласка и усмиренность "Отныне и до века" со мной. Я почувствовал, что я "спасенный ребенок". Я не знал, что это еще только отдых, что еще времена окончательной борьбы впереди. Я еще не понимал, что тема, звучащая в "Возврате" (3-ья часть) и в "Золоте <в> лазури" -- "Все тот же раскинулся свод"⁶ и т. д., что эта тема -- трагическая, нечто вроде "Пира во время чумы". Я думал, это -- счастье. Но все это было лишь замаскированное:

"Затуманены сном

Наплывающей ночи

На челе снеговом

Голубые безумные очи"...⁷

А моя тишина была та тишина, в которой "Офелия гибла и пела, и пела, сплетая венки......."⁸. "Солнечность" "Золота в лазури" -- вот какая солнечность: "Есть в осени первоначальной"⁹ и т. д.

Опять началось. И на этот раз самый страшный бой: "зверь" набелился, нарумянился и незаметно присоединил свой голос к пиршеству лазури (цыганство, цыганский хаос) ("Не тот"¹⁰ и т. д.). Пахнуло "жертвенным врубелизмом", а потом вдруг появились отовсюду радостные единороги, затанцевавшие вальс, они кричали: "Здравствуй" и радовались, что я проглядел их под маской безбурности. Но это был первый порыв бури; еще настоящая гроза только приближалась.

Я стоял в голубых пространствах. Вдруг туча белых миндальных и бледно-розовых яблочных лепестков закружилась вокруг меня. Мне было хорошо в этом неожиданно пришедшем круговороте, застилавшем лазурь. И я шел в круговороте. И лепестки сплетались в один шатер -- белорозовый, озаренный голубым лучом месяца. И я думал, что это -- храм. И в храме стоял Он с улыбкой кроткой безбурности: только не было того веяния, которое с Ним приходило. Но вдруг Он рассеялся, и посреди храма взвилась пепельная ракета. Взвилась и рассыпалась пеплом. И пепел начал кружиться вокруг. И тогда открылся лабиринт. Идя в белом и розовом водовороте миндального цвета, я незаметно спустился в лабиринт, повитый ласковым облаком; но когда я уже был внутри лабиринта, пелена развеялась -- и помчался бычий лик Минотавра. Тут я понял, что роковая тема ужаса, всю жизнь змеившаяся вокруг меня, но не смевшая вступить в бой, теперь ринулась на меня. Мне предстоит или умереть, или убить Минотавра, защищая себя. Ужас еще не вселился в мир. Зверь еще не имеет определенного Лика, но уже на многие Лики падает тень. Теперь тень пала для меня на Лик Валерия Брюсова, и мне предстоит выбор: или убить его, или самому быть убиту, или принять на себя подвиг крестных мук.

Еще в прошлом году он начинал "творить марево" вокруг меня, прикидываясь обозленным вепрем. Мне удалось его разбить внутри, но он нырнул слоем глубже и явился передо мной под личиной дружбы, но когда я пошел навстречу его видимой искренности, она приняла вид какой-то исступленности, так что я недоумевал, что "это все" означает. Порой прорывались нотки стародавней ярости и он стал творить рад ужасов. Из-за его спины выступил Ужас. И вот Брюсов снял маску. Он объявил, что уже год "творит марево", и когда его просили удержаться от "марева", он прямо заявил, что "теперь это не в его власти". Гипнотизер он сильный: стал ломиться извне и изнутри. Я понял, что воздвиг его мой враг, и что "это" -- посланный подвиг. Помолился: разбил его внутри при помощи "посланной свыше помощи", а он в ответ стал обливать меня потоками грязи извне, все под видом "нашей дружбы". Все это сопровождалось радом гипнотических и телепатических феноменов. Были и медиумические явления: у нас в квартире мгновенно тухла лампа, когда ее никто не тушил, полная керосину, раздавались стуки¹¹. Маме в уши что-то шептало (она не могла разобрать что) и кто-то говорил "Валерий Брюсов" (мама тогда ничего не знала о нашей борьбе). Наконец я призвал силы, опоясался "молньей" и ударил в Брюсова; это происходило "там внутри"¹², но он ответил извне стихотворением, посвященным мне, "Бальдеру--Локки", где прямо говорит о "молнье" и много дру<гого> фен<оменального>¹³. Наконец приехали Флоренский и Петровский из Академии¹⁴ и отнесли в "Скорпион" стрелой сложенную записку Брюсову в знак объявления войны¹⁵. Тут пришли "белые купола и старцы" и укрыли меня, дали отдых на два, три дня. Потом Вал<ерий> Брюсов опять начал свои странно-страшные нападения. Он стал постукивать, как Хунхуз: не будучи в состоянии напасть открыто, он стал тревожить ложными вылазками, не давая отдыху. И поскольку он "во внешнем" прямо заявлял, что во что бы то ни стало убьет меня (нравственно, духовно, и даже физически), вынуждая взяться за меч, постольку я решил "все это покончить", вызвав его на дуэль. Едва я это подумал, как мне стороной передали, что он видел сон, что я его убил на дуэли после ссоры в кабачке в Кёльне в XVI веке (он теперь пишет роман из Кёльнской жизни¹⁶), причем в числе присутствующих при этой ссоре был и Бальмонт.

Это мне открыло глаза. Дело в том, что я только что перед этим решил твердо, что после лекции Бальмонта¹⁷, когда мы будем проводить с ним прощальный вечер (он уезжает в Мексику)¹⁸ в одном из "кабачков" (в Большом Московском), я вызову Брюсова на дуэль, потому что был твердо уверен, что он подаст к тому повод: только что разбитый внутри "наголову", он должен перенести весь тон кампании "во вне", и я знал, что под маской дружбы на меня польются потоки грязи. Я решил не спустить ему ничего и дать пощечину. Все это я решил -- и вот Брюсов рассказывает мне свой сон и всячески старается мне дать понять, шутя, что драться на дуэли он готов. Тут я понял, что в его "марево" входит и дуэль, и что мой вызов, "извне эффектный", изнутри -- "срыв", ненужное бегство после генеральной победы над врагом. Тут я и послал телеграмму Любовь Дмитриевне, глубоко веря в силу Ее молитвы и в силу Твоей любви ко мне, и зная, что Ты помолишься за меня.

Спасибо, спасибо: все прояснилось, и я увидел, что "дуэль -- марево", и что пусть лучше я буду испытывать "крестные муки", -- ведь мучение, клевета, поругание суждено мне. И я пошел на страдание. И получил его. И счастлив.

Спасибо, спасибо, милый, за письмо: оно пришло в день лекции Бальмонта, и утешило меня.

Строчки, написанные Любовью Дмитриевной¹⁹, вызвали во мне молитвенное благоговение, и я понял: "я сильнее, чем сам предполагал". Сегодня вечером у меня будет Бальмонт, Брюсов, Соколов и пр<очие> "упадочники". Мучение возобновится.

Пусть.

Я счастлив и радостен.

Милый, если бы Ты знал, как мне дорого получить каждое Твое письмо: напиши мне. Если я не писал, то это оттого, что совсем разучился писать письма. Нежно и глубоко любящий Тебя

Борис Бугаев

P. S. Мое глубокое почтение, благодарность, мою искреннюю любовь передай Любовь Дмитриевне и Александре Андреевне.

P. P. S. Пусть то, что я писал, останется в небольшом круге лиц "между нами".

P. P. P. S. Во внешнем решил не печататься больше в декадентских журналах "Нов<ый> Путь", "Весы", "Гриф", "Мир Искусства", т. е. совсем не печататься. Пусть допечатают "Весы" и "Гриф" что имеется у них. Сил моих нет прикидываться "декадентом"²⁰.

-----

¹ Ответ на п. 64 и 65. Пометы Блока красным карандашом: "1904 -- 20 дек."; "Получено 20 дек. 1904".

² Белый обыгрывает заглавие своего стихотворения, посланного Блоку при п. 59 (с. 181 наст. изд.).

³ Позднее Белый передал свои детские впечатления от московского врача Родионова в образе доктора Дорионова в романе "Котик Летаев" (1915--1916); в этом романе и в его продолжении ("Крещеный китаец", 1921) нашли отражение и другие описываемые им здесь сны и "химеры".

⁴ Ср. позднейшие записи Белого о первых литературных впечатлениях: "...стихи Уланда, Гейне и Гете, хотя я их <...> не понимал, однако они производили животворное действие; странно, что первые сильно на меня повлиявшие стихи были немецкие; Уланда, Гете и Гейне читала мне вслух гувернантка, немка" (Андрей Белый. К биографии // РГБ. Ф. 198. Карт. 6. Ед. хр. 5. Л. 1 об.). См. также: Андрей Белый. На рубеже двух столетий. М., 1989. С. 186.

⁵ См. мемуарные свидетельства о К. К. Павликовском: Андрей Белый. На рубеже двух столетий. С. 292--298, 302--304. Свои гимназические переживания, связанные с образом этого преподавателя ("Казимир Кузмич Пепп") Белый пространно изложил также в "Записках чудака" (Т. 2. М.-Берлин, 1922. С. 165-185).

⁶ Первая строка стихотворения 1902 года (Золото в лазури. С. 22).

⁷ Цитата из 6-й части стихотворения "Не тот" (1903) (Золото в лазури. С. 34).

⁸ Начальные строки стихотворения Фета (1846).

⁹ Первая строка стихотворения Тютчева (1857).

¹⁰ Стихотворение Белого в 6 частях (Золото в лазури. С. 27--34).

¹¹ Ср. позднейшие признания Белого в "Воспоминаниях о Блоке": "Борьба с Брюсовым мне далась не легко: предо мною порой раскрывался "маг" Брюсов, не брезгающий гипнотизмом и рыщущий по сомнительным оккультическим книжкам, как рысь по лесам, за отысканьем приемов весьма подозрительного психологического эксперимента <...>. К причинам, способствовавшим моей нервной усталости, отнесу и начавшиеся вкруг меня медиумические явления (стуки и шепоты), для прекращенья которых я обращался к Флоренскому и епископу Антонию за советом" (О Блоке. С. 131). Ср. краткое письмо Белого и С. М. Соловьева к П. А. Флоренскому от 23 ноября 1904 г.: "Брюсов снял маску. Принимайте меры" (Контекст -- 1991. Литературно-теоретические исследования. М., 1991. С. 36. См. также: Иванова Е. В., Ильюнина Л. А. К истории отношений с Андреем Белым // Там же. С. 10--12).

¹² "Там, внутри" ("Interieur", 1894) -- заглавие одноактной пьесы М. Метерлинка.

¹³ Стихотворение Брюсова "Бальдеру Локи" впервые было опубликовано с посвящением Андрею Белому (Северные Цветы Ассирийские. Альманах IV книгоиздательства "Скорпион". М., 1905. С. 35--36), вошло в книгу Брюсова "Zxécpavoè. Венок" (М., 1906). Белый сообщает о Брюсове, имея в виду это стихотворение: "... он мне стихи посвятил, угрожая в них: "Вскрикнешь ты от жгучей боли, вдруг повергнутый во мглу". А бумажку со стихами сложил он стрелой, посылая их мне" (Начало века. С. 386). Образ "молньи" в стихотворении "Бальдеру Локи" отсутствует, он использован Белым в ответном стихотворении "Старинному врагу" ("Я был в ущелье. Демон горный...", 9 декабря 1904 г.): "Копье мне -- молнья, Солнце -- щит"; это стихотворение было опубликовано в "Вопросах Жизни" (1905. No 3. С. 100) с посвящением: "В. Б.". Подробнее см.: Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. М., 1976. С. 336-- 338. Сохранилось несколько рисунков Белого, сделанных под впечатлением от послания Брюсова "Бальдеру Локи" (см.: Там же. С. 337, 385; Александр Блок и Андрей Белый. Переписка. М., 1940. Между с. 144-145, 176-177).

¹⁴ Подразумевается московская Духовная Академия. П. А. Флоренский учился там с осени 1904 до весны 1908 года, А. С. Петровский -- с 1903 года, курса обучения не закончил.

¹⁵ Текст этой "записки" неизвестен; обстоятельства передачи ее адресату отражены в письме П. А. Флоренского к Белому от 1 декабря 1904 г. (Сергиев Посад): "В<алерия> Б<рюсова> в "Весах" не было, хотя мы ждали его довольно долго и хотя он должен был прийти, по словам Полякова. На нас это произвело впечатление такое, что В. Б. уклоняется от встречи. Записку и ваше письмо я оставил для него на столе редакции. Мне кажется, что он снова принялся за Вас и что у Вас не совсем спокойно. Не обращайте, дорогой Борис Николаевич, внимания и идите своим путем мимо всех личин. Мы не дадим Вас. Хотя В. Б. и пристает, но я сознаю, что он надломился и теперь больше форсит, чем имеет подлинной силы" (Контекст -- 1991. Литературно-теоретические исследования. С. 36). 5-м декабря 1904 г. датировано письмо Флоренского к Брюсову (вероятно, неотправленное), в котором содержится призыв скинуть "власть гипноза" и "склониться перед Бальдером" (Там же. С. 52--54). Несколько дней спустя (14 декабря) Белый отправил Брюсову рукопись стихотворения "Старинному врагу"; автограф его (озаглавленный: "Старинному врагу в знак любви и уважения"), сохранившийся в архиве Брюсова, опубликован: Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. С. 337--338. Ср. мемуарные свидетельства Белого о создании этого стихотворения: "Пока писал -- чувствовал: через меня пробегает нездешняя сила; и -- знал: на клочке посылаю заслуженный неотвратимый удар (прямо в грудь), отучающий Брюсова от черной магии -- раз навсегда; грохотала во мне сила света" (Андрей Белый. Начало века. "Берлинская" редакция // ГПБ. Ф. 60. Ед. хр. 11. Л. 74).

¹⁶ Подразумевается роман Брюсова "Огненный Ангел", замысел которого относится еще к 1897 году. См.: Гречишкин С. С, Лавров А. В. О работе Брюсова над романом "Огненный Ангел" // Брюсовские чтения 1971 года. Ереван, 1973. С. 121--139. Ср. позднейшие свидетельства Белого о реакции Брюсова на получение стихотворения "Старинному врагу": "Получив это стихотворение, он видит во сне, что между нами дуэль на рапирах и что я проткнул его шпагой; просыпается -- с болью в груди (это я узнал от Н. И. Петровской)" (Андрей Белый. Материал к биографии // РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 2. Ед. хр. 3. Л. 51).

¹⁷ Имеется в виду публичная лекция Бальмонта "Поэзия стихий" (о мексиканской поэзии), прочитанная 18 декабря 1904 г. в аудитории московского Исторического музея; опубликована в январском номере "Весов" за 1905 год.

¹⁸ Бальмонт отправился из Москвы в Мексику 27 декабря 1904 года.

¹⁹ См. примеч. 1 к п. 65.

²⁰ Ту же готовность отказаться "вообще от писательской деятельности" Белый выразил в письме к С. А. Полякову от 21 декабря 1904 г.: "...я совершенно разуверился в убежденности большинства так называемых декадентов, т. е. я уверен в их полной беспринципности <...> В частности мне чрезвычайно трудно поддерживать живую связь со "Скорпионом" благодаря тому, что пришлось бы иметь дело с Валерием Брюсовым, который держал себя по отношению ко мне более чем возмутительно, пользуясь моим мягким и робким нравом. <...> С подавленным вздохом приходится мне отвернуться от тех, в кого я верил, кем восхищался. Теперь глаза мои прояснились -- и какое разочарование в людях!!!" (Stanford Slavic Studies. 1987. Vol. 1. P. 75. Публикация Дж. Мальмстада). Однако вслед за этим письмом Белый отправил Полякову другое, в котором отказывался от своих слов и выражал прежнюю готовность "писать в "Весах" и не разрывать связей с людьми", ему дорогими (Ibid. Р. 78).

67. БЛОК - БЕЛОМУ

<23 декабря 1904. Петербург>¹

Спасибо Тебе, милый друг, что написал обо всем. Скажу Тебе на это, прежде всего, что верно Ты знаешь, как поймет все это тот, который сидит во мне помимо всех остальных, сидящих там же; многие из них -- пренеприятные господа, которых Твое извещение заставило поугомониться, -- и вот протянулся ряд хороших дней, более тихих, более глубоких, самообсуждающих. Когда начинаются эти дни, -- возвращаются обыкновенно настроения, очень давно покинувшие, совсем забытые, которые, казалось, были похоронены. М<ожет> б<ыть>, я даже присутствовал на похоронах и ставил свечки, но удивительно, что встретился опять с покойником, нисколько не удивился и принял его в круг самых живых и самых близких. Этот год с осени был особенный в этом смысле. Особенно резко и старательно было забыто осенью, во время обычного после лета укрепления "нервов" и "просияния" по этому поводу, -- всё из прошлого. Летняя земля помогла, пожалуй, выковать очень хороший замок, который наглухо закрыл двери, и когда створки окончательно сдвинулись, пробудилось стремление писать зачетное сочинение и рефераты². Все это было выполнено успешней, чем когда-нибудь, стало приятно и лестно чувствовать свою "работоспособность" и возможность историко-литературных обобщений. Все это длилось до очень недавнего времени, до Рождественских вакаций. Вероятно, это было полезно и укрепительно, потому что позади этого, когда створки приоткрываются (только теперь), оказывается воспоминание о днях, когда "постигал я первую любовь"...³ Дело в том, что кто-то очень Добрый (слава Богу! слава Богу!) заставлял придумывать то, что было пережито раньше. Конечно, это шло туго. Говорю о "Прекрасной Даме" (о, обоюдоострое название! надоело...). Придумыванье шло довольно давно. Может быть, теперь, когда от многого приходит пора отказаться (говорю о молодости; знаешь?), все меньше и меньше станут затемнять Истинность мгновенные, ребячливые построения. Ведь они были нужны, пока существовали какие-то странные, казавшиеся нужными связи с не совсем реальным. Очень вероятно, что поезд мой сделает еще только последние повороты -- и придет потом на станцию, где останется надолго. Пусть станция даже средняя, но с нее можно будет оглядеться на путь пройденный и предстоящий. В нынешние дни, при постепенном замедлении хода поезда, все еще просвистывают в ушах многие тревожные обрывки, но странно: прежде мне хотелось писать Тебе и говорить вообще об этих вечно свистящих обрывках, а теперь хочется "остаться в границах" положительного письма. Такое же впечатление производят на меня и Твои последние письма. Ты пишешь все реальнее и все углубленнее; я принимаю это совсем просто и реально. С прежними письмами могли происходить случайности, -- в дороге слова еще шевелились и могли искривиться. Теперь они всё закрепленнее изнутри. Все это происходит как-то помимо сознания. Правда -- приближается странное время, я бы сказал, что "носом и глазами впивается" непривычная стихия средней полосы жизни, как когда-то -- первая юность. Несмотря на всю эту положительность, -- я знаю, кто Брюсов, и что -- именно тот, о каком Ты пишешь. Прочтя Твое письмо, я подумал, что он сейчас заглянет и к нам, но почти не боялся. Ничего не случилось. Читал вслух Любе, она сказала, что ей это "близко". Иногда я боюсь за себя. Кое-какая "пронзительность" есть на моей душе. Странно, что я почти не встречал в жизни "этого" лицом к лицу. Предположить могу только одно из двух: или -- окончательную бездарность в "переживаниях", -- но это не так, потому что переживания "Прекр<асной> Д<амы>" были слишком несомненны; или -- бессознательное уменье гонять чертей соответствующими средствами -- их же оружием. Последнего-то я и боюсь иногда. Слишком мало пугаюсь. Но, может быть, ведь -- я исчерпался. "Песне конец". Впрочем, "странно веселые думы мои"⁴ -- налицо. Если бы Ты знал, как я всегда не верую! Но иногда, как, закинув руки в "голубое", могу простоять я над бездной -- и почти полет! До сих пор есть эта возможность. Пусть не верую даже, потому что иногда еще даже возможность покаяния как будто брезжит. Впрочем, я не могу исповедаться у священника. Я думаю: "верно нужна конституция" -- искренно и часто с серьезной злостью на правительство. Тут-то подбегает "ребенок-я" и, протягивая на меня палец, кричит, заливаясь смехом: "Он хочет конституции!" Этого ребенка я беру на руки и целую -- и "я и Он одно"... опять одно. -- Туго, гладкими стихами, часто старательно пишу поэму⁵. Дошел наконец до части, где должна явиться Она. Знаю, как надо..., но тут идет одна золотая нитка, которую перервать нет ни нужды, ни сил, продолжить, -- может быть, -- тоже. Дело в том, что на корабле должна прибыть Она. На корабле -- бочка, самая простая, так -- среди других тюков и боченков. В бочке -- ребенок. Все это только канва, но на канве появился самый реальный, страшно глупый, Добрый, мохнатый щенок с лиловым животом, по которому ходят блохи. Если я останусь правдивым -- то заменю ребенка в бочке именно таким щенком...⁶ Впрочем, пишу Тебе все это скорее затем, чтобы бросить поэму и разбить ее на отдельные стихотворения⁷. Я не посылаю Тебе стихов -- стоящих нет пока. О твоих очень соскучился, -- если есть -- пришли, пора опять испить из этого Твоего кубка.

Ведь я нарочно, почти, не отвечаю на Твое письмо. Слов не найду, все равно, но знаю, знаю... Относ<ительно> слов все более становлюсь нищим, но иногда головокружительно какое-то богатство. Видишь, и я не умею, по-прежнему, писать письма. Но пусть хранит Тебя Господь. Знаю о Твоем страдании, страдающий и сильный -- "сильнее, нем сам предполагал". Крепко обнимаю Тебя, и целую, и нежно люблю. Люба и мама благодарят Тебя и приветствуют. У нас елка стоит и пахнет смолой -- чисто и бело. Поздравляю Тебя с праздником!⁸Поздравь, пожалуйста, Твою маму. До свиданья, милый.

Твой Ал. Блок

23 декабря 1904. СПб.

-----

¹ Ответ на п. 66.

² Имеются в виду курсовое сочинение "Болотов и Новиков" и, вероятно, представленный 25 февраля 1904 г. профессору А. И. Соболевскому, по определению Блока, "скучный, фонетико-морфологический" реферат "об апокрифе о путешествиях Иоанна Богослова" (Письма к родным, I. С. 133; ЗК, 60). В "Автобиографическом очерке" (1 марта 1906 г.) Блок указывает, что представил Соболевскому "два реферата по исследованию языка в апокрифе "Смерть Авраама" и в "Хождении Иоанна Богослова"" (VII, 431).

³ Цитата из стихотворения Фета "Когда мои мечты за гранью прошлых дней..." (1844).

⁴ Цитата из стихотворения Мережковского "Веселые думы" ("Без веры давно, без надежд, без любви..."), впервые опубликованного в альманахе "Северные Цветы на 1902 год" (М., 1902. С. 105). Позднее в статье "Мережковский" (январь 1909) Блок привел весь текст стихотворения, охарактеризовав его: "Когда-то в букет скорпионовских "Северных цветов" уронил Мережковский четыре стиха, лучшие из всех своих стихов <...> Здесь как бы навеки дал Мережковский расписку в том, что он художник" (V, 366).

⁵ Неоконченная поэма "Прибытие Прекрасной Дамы", над которой Блок работал в декабре 1904 г.; позднее Блок объединил отдельные стихотворения, относившиеся к этому замыслу, в единый цикл под заглавием "Ее прибытие (Неоконченная поэма)" (Блок А. Собрание стихотворений. Кн. 2. Нечаянная Радость (1904--1906). 2-е изд., доп. М., "Мусагет", 1912. С. 101--108). См.: ПСС II, 281, 614-615.

⁶ Никаких следов работы Блока над изложенной сюжетной коллизией поэмы в его рукописях не зафиксировано.

⁷ Все семь стихотворений, составивших позднее текст "Ее прибытия", были предварительно опубликованы в периодике как самостоятельные тексты. См.: ПСС II, 618--624.

⁸ Рождество.

68. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<24 декабря 1904. Москва>¹

Милый, поздравляю, целую, помню. Передай всем твоим мое поздравление, желаю счастья, помню, верю. Весь Твой

Борис Бугаев

-----

¹ Открытка с изображением парусной лодки. Датируется по почтовому штемпелю. Помета Блока красным карандашом: "1904 -- 24 дек.".

69. БЛОК - БЕЛОМУ

<Конец декабря 1904. Петербург>¹

Спасибо за жемчужные вести. Поздравляем Тебя все мы с Праздником и Новым Годом. Будь счастлив.

Твой Ал. Блок

-----

¹ Ответ на п. 68.

1905

70. БЛОК - БЕЛОМУ

<Январь 1905. Петербург>

Милый Борис Николаевич. Я переврал адрес Семенова. Настоящий адрес: Невский 104, кв. 244¹.

Твой Ал. Блок

-----

¹ С Л. Д. Семеновым Белый познакомился в Москве 31 мая 1903 г., в день похорон отца, сблизился с ним в последующие дни (см.: Начало века. С. 277--281, 626--627). Приехав в Петербург в "исторический день" 9 января 1905 г., Белый, по его признанию, нашел тогда взаимопонимание прежде всего с Семеновым: "Подлинно переживал я события дней лишь в беседах с Семеновым, Леонидом, готовым: к немедленному восстанию; он коридором, минуя гостиную Гиппиус, прибегал в мою комнату; и вывлекал меня в Летний сад, где мы и беседовали; вероятно, его тянуло ко мне: он во мне находил себе эмоциональный отклик" (Там же. С. 457).

71. БЛОК - БЕЛОМУ

4 февр<аля> <1905. Петербург>

Милый мой!

Как было хорошо с Тобой в Петербурге!¹ Сейчас мы узнали об убийстве Сергия Александровича². В этом -- что-то очень знаменательное и что-то решающее. Это случилось, когда мы прощались с Тобой на платформе³. У нас обоих ужасно тяжелое чувство, и что будет -- не знаем.

Сейчас, узнав об убийстве, целый вечер шатался по улице. Представление Гибели богов было отменено⁴. Чувствовал на улице одиночество и потерянность. Толкнулся к Иванову⁵ и Городецкому, и, не застав их, почувствовал, что один (многолетняя служба...⁶ серьезно). Нет почти людей, с которыми легко. Подумал о Мережковских -- и не захотелось идти к ним... Ты незаменимый и любимый. Обнимаю Тебя крепко, Боря. Мы близки.

Твой Саша

-----

¹ Свое пребывание в Петербурге (9 января -- 4 февраля 1905 г.), в ходе которого он постоянно общался с Блоком и его семьей, Белый подробно описал в мемуарных книгах (см.: Записки мечтателей. 1922. No 6. С. 96--109; О Блоке. С. 131--169; Начало века. С. 456--502).

² Великий Князь Сергей Александрович был убит разрывной бомбой 4 февраля 1905 года в 3 часа дня на Сенатской площади Московского Кремля; террористический акт совершил эсер И. П. Каляев.

³ Ср. свидетельства Белого в "Воспоминаниях о Блоке": "Никогда не забуду последний мой день в Петербурге <...> А. А. и Л. Д. провожали меня на вокзал; когда тронулся поезд, увидел в окне их, веселые, ласково мне закивавшие лица. Меж тем: в этот час был убит генерал-губернатор Москвы В. К. Сергей Александрович. Первое известие, узнанное мною в Москве -- на вокзале, -- газетное описание взрыва в Кремле" (О Блоке. С. 168).

⁴ Музыкальная драма Р. Вагнера "Гибель богов" (4-я часть тетралогии "Кольцо нибелунга") ставилась в Имп. Мариинском театре; спектакль был объявлен на вечер 4 февраля, однако по случаю гибели Великого Князя "во всех Императорских театрах были отменены спектакли" (Новое Время. 1905. No 10388, 5 февраля. С. 13).

⁵ Имеется в виду Е. П. Иванов.

⁶ Обыгрывается строка "Один. Многолетняя служба" из стихотворения Белого "На железнодорожном полотне", рукопись которого Блок получил от автора в октябре 1904 г. (п. 59; с. 180 наст. изд.).

72. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<6 февраля 1905. Москва>¹

Вчера Она бросилась с разбега в голубое море весенних эфиров -- волосы ее, вздутые ветром, рассыпались вверх. Тысячи златозарных нитей протянулись вдоль горизонта. Каждая нить горячее огня -- волос певучий и сверкающий -- расплавил замерзающие льдинки. И все сверкало звездным золотом. Потом все успокоилось. Звезды погасли. Настала тишина, не возмущаемая ничем. Серебряная звезда взошла. И сияла.

Вечером был у Кобылинского. Капитан Култышко², выгнанный из Порт-Артура за разоблачения Алексеева, кричал о революции, хромой и длинноволосый, ковыляя. Артист Петрушко декламиров<ал> ужасы. Мы сидели молча с рыжим апокалипсическим всадником (Сизовым). Мы молчали. Рыжий всадник кротко возразил Култышко на тему об "общине"³.

После мы шли с рыжим всадником. Была тишина. Весна. Ласка искристых фонарей... Он говорил: "Смотрите, повторяется. Она опять близко"...

Сегодня день сияет -- голубой, золотой, не простой.

Пряди ее волос, как золотистая паутина -- всюду, всюду.

Вечером опять Она бросится с разбега в голубое море весенних эфиров -- волосы ее, вздутые ветром, вверх ринутся.

Звонят о убийстве Великого Князя. Звон Весны покрывает печаль. Милый, люблю Тебя.

Твой Боря

-----

¹ Написано на следующий день по возвращении Белого в Москву (5 февраля). Помета Блока красным карандашом: "1905 -- весна".

² Согласно разысканиям В. Н. Орлова (см.: Александр Блок и Андрей Белый. Переписка. М., 1940. С. 123, 354), здесь подразумевается армейский офицер из Порт-Артура и драматург Андрей Львович Полевой, автор пьес "Былины. Киевский цикл. Символическая трагедия Руси" (М., 1906), "Переворот. Современная трагедия революции" (М., 1907), "Будда. Индийский пророк", "Два начала", "Народ и Общество" и ряда других, как опубликованных, так и оставшихся в рукописи (многие из этих рукописей хранятся в Театральной библиотеке в С.-Петербурге).

³ О собраниях у Эллиса (Л. Л. Кобылинского), проходивших по возвращении Белого в Москву, последний вспоминает: "Я застаю в кружке моих близких товарищей сильный сдвиг влево; Эллис, ушедший от своих прежних, как он любил выражаться, нелегальных связей, возобновил эти связи <...>" (Начало века. С. 503).

73. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<6 февраля 1905. Москва>¹

Милый, Милый!

Счастье приближается. Видел Сережу. Он тоже не хочет ничего, кроме счастья². Христос -- радость -- счастье. И цветы. И Она. Целую.

Твой Боря.

-----

¹ Датируется по почтовому штемпелю. Открытка с репродукцией картины В. Хира "Зимний закат". Помета Блока красным карандашом: "1905 -- 6 февр.".

² Имеется в виду С. М. Соловьев. Ср. его признание в недатированном письме к Блоку, относящемся к февралю 1905 г.: "Я живу с тобой и Борей все время, мы с ним окончательно говорим теперь одно" (Ж Т. 92. Кн. 1. С. 389).

74. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<Не ранее 6, не позднее 8 февраля 1905. Москва>¹

Милый Саша,

бесконечно обрадован Твоим письмом. Все то же испытываю и я. Одиночество было бы полное, если б не было Сережи. Был у него. Он то лее. Я не знаю, что: но он -- то лее. Когда я ему сказал о лете, об одеждах, он закричал, что полгода только и думает об этом, что дальше жить нельзя, что нужно расстаться с грузом и тяжестью, что наступает пора блаженных островов. Рассказывал и то, как он бросил Астрову в ответ на общественное значение Христа, что дело Христово бесконечно больше в танцах Дёнкан². Он таки вручил ей свое стихотворение, написанное по-гречески с переводом по-английски, упав на колени перед ней, за что и удостоился цветов от нее³.

Помню, очень скучаю о Тебе, о Любови Дмитриевне, об Александре Андреевне и Франце Феликсовиче. Утешаюсь цветами. Думаю о цветах.

Только цветы!!

Все остальное в Москве мучительно, грузно и нудно. Был у Котляревского, говорил о революции; виделся с Эрном, Свентицким, едем в Троицу, где сходками студентов руководит... Петровский, который стал писать... прокламации!!!!!!

Но все это о другом!

Милый, Милый -- мир нас должен возненавидеть, потому что мы не должны быть от мира, но от "золота, роз, лазури, снега и пурпура". -- Лазурно-золотые, снегопурпурные розы Вечности!

Христос с Тобой.

Милый, будь счастлив, не забывай -- помни, помни!

Любящий Тебя бесконечно
Боря

P. S. Как странно! В тот приезд из Шахматова узнал о смерти Плеве. Теперь -- опять смерть⁴. Но ни о чем не беспокоюсь. Жду лета.

-----

¹ Ответ на п. 71. Помета Блока красным карандашом: "1905 -- весна".

² Первый концерт Айседоры Дункан в Москве состоялся в Большом зале Консерватории 24 января 1905 г. (исполнялись танцы на музыку Шопена), второй концерт -- там же 27 января ("Dances idylles"); Дункан выступала тогда в Москве еще дважды в театре Солодовникова -- 31 января и 3 февраля. 25 января 1905 г. С. Соловьев писал Блоку: "Вчера видел Айседору Дункан и... Евангелие лучше, чем ее пляска, но вот и все. Я не влюбился. Однако кричал до хрипоты и, наконец, через всю толпу швырнул ей мою фуражку. Она ее взяла и надела на голову. Теперь я не позволяю этой фуражке ночевать в передней и кладу ее в спальне на стол. Куплю новую, а эту буду носить только по богородичным праздникам. Написал рецензию о Дункан и отдал Валерию" (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 387). В заметке "Айсадора Дёнкан в Москве", переданной В. Брюсову и опубликованной в "Весах" (1905. No 2. С. 33--34. Подпись: С. С.) Соловьев утверждал: "Айсадора Дёнкан дала нам предчувствие того состояния плоти, которое я называю "духовною телесностью". В ее танце форма окончательно одолевает косность материи, и каждое движение ее тела есть воплощение духовного акта. Она, просветленная и радостная, каждым жестом стряхивала с себя путь хаоса, и ее тело казалось необыкновенным, безгрешным и чистым". Заметка перепечатана в кн.: Айседора: Гастроли в России / Составление, подготовка текста и комментарий Т. С. Касаткиной. М., 1992. С. 84--87.

³ Ср. стихотворение "Мунэ Сюлли и Айседора Дёнкан" (Соловьев С. Цветы и ладан. Первая книга стихов. М., 1907. С. 108--110).

⁴ Убийство Великого Князя Сергея Александровича.

75. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<8 февраля 1905. Москва>

Милый, я еще не надоел Тебе письмами? Можно писать хотя бы два слова каждый день?

Весь Твой Боря

-----

¹ Дата почтового штемпеля. Автограф среди писем Белого к Блоку, хранящихся в РГАЛИ, отсутствует. Текст печатается по изданию: Александр Блок и Андрей Белый. Переписка. М., 1940. С. 124.

76. БЛОК - БЕЛОМУ

<10 февраля 1905. Петербург>¹

Милый дорогой Боря, пожалуйста не извиняйся. Все, что Ты пишешь, -- всегда очень хорошо и своевременно. Крепко обнимаю Тебя. Твои письма не дают погрязнуть в думах о сходке -- и пр.² Люблю Тебя нежно.

Твой Саша

-----

¹ Ответ на п. 75. Датируется по связи с ним.

² Об отношении Блока к студенческим политическим сходкам свидетельствует, в частности, его письмо к С. Соловьеву (середина февраля 1905 г.): "И я политики не понимаю, на сходке подписался в числе "воздержавшихся", но... покорных большинству" (ЛН. Т. 92. Кн. I. С. 391).

77. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<11 февраля 1905. Москва>¹

Милый,

я хочу Тебе сказать, что нынешней весной упразднится золото последних лет и будут нежноэмалевые розы. Будь счастлив. Спасибо за письмо. Все так ясно, так огнисто, так зеркально.

Нежно любящий Тебя Боря.

-----

¹ Датируется по почтовому штемпелю. Открытка с репродукцией рисунка Р. Кирхнера (фигура женщины). Помета Блока красным карандашом: "1905 -- 11 февр.".

78. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<12 февраля 1905. Москва>¹

Милый, Милый,

спасибо за письмо. Счастье. Солнце. Опять. Весна. Будет. Радость. Жемчуг. Бирюза. Рубин. Топаз. Хризопрас. Вот. Нежно и горячо Тебя любящий

Боря.

-----

¹ Датируется по почтовому штемпелю. Открытка с репродукцией рисунка Р. Кирхнера (фигура женщины). Помета Блока красным карандашом: "1905 -- 12 февр.".

79. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<14 февраля 1905. Москва>¹

Милый, как эта зоря Ты мне близок -- заревой и старинный. Все придет, все уйдет, но это, что я вижу в Тебе, останется. В этом радость, и легкость, и ясность, и счастье. И Вечность.

Твой Боря.

P. S. Смотри на зорю: мы на зоре и Краб тоже.

-----

¹ Датируется по почтовому штемпелю. Помета Блока красным карандашом: "1905 -- 14 февр.". Текст записан на обороте открытки, изображающей закат на реке, с шутливой дорисовкой Белого: фигурки, означающие Блока, Белого и Крабба -- таксу матери и отчима Блока (подразумевались совместные прогулки в Шахматове в июле 1904 г.).

80. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<16 или 17 февраля 1905. Москва>¹

Милый Саша,

Христос с Тобой. Что-то мне радостно. Радостно ли Тебе? Я думаю, что теперь время летит к счастью. Господь да хранит Тебя.

Любящий Тебя.

-----

¹ Открытка с репродукцией фрагмента росписи Владимирского собора в Киеве, исполненной В. М. Васнецовым. Помета Блока синим карандашом: "18 февр. 05". Поверх репродукции -- письмо Белого к Л. Д. Блок:

Милая Любовь Дмитриевна,

Сейчас глядел не нагляделся на Ваш портрет. И не знаю -- великое утешение мне в этом. Спасибо за портрет. Остаюсь глубокопреданный и искренне любящий Вас

Борис Бугаев

81. БЛОК - БЕЛОМУ

19 февр<аля> 1905. Петербург

Милый Боря. Хорошо получать Твои письма. У нас было разное -- и хорошее, и дурное. Все время какое-то выжидание по поводу внешних событий. Хожу в квартиры профессоров для чтения Саввиной Книги, Летописи и пр.¹ Профессора (из небастующих) -- в розовом настроении, надеются на земский собор... Студентам же кажется, что профессора, будучи начитаны в церковно-слав<янской> палеографии, могут лучше всех объяснить положение дел. У Мережковских был журфикс с высовыванием Бердяевского языка² и др<угими> ужасами. Мы сидели с Татой и Ивановым и смотрели альбом Kindisch, результатом чего было мое послание к чертям из Татиного альбома³. Спрашивали, -- правда ли, что ты вернулся с вокзала к нам? Я твердо сказал: нет, так как помню, что с вокзала приехал Снег, а не Ты⁴. Завтра может произойти на улице то же, что было в день Твоего приезда в П<етер>б<ург> -- 9 января⁵. Спасибо Тебе за письма, милый. Я Тебя очень люблю.

Твой Саша

Люба и мама кланяются и благодарят за письма. Вчера наконец была великолепная Гибель богов. Ершов был незаменим!.. Мешали: знакомые, слухи о Варфоломеевской ночи -- и две кухарки, сидевшие за нашей спиной.

-----

¹ Речь идет о занятиях палеографией и старославянским языком у профессора А. И. Соболевского. См.: Кумпан К. А. Александр Блок -- выпускник Университета // Известия Академии наук СССР. Серия литературы и языка. 1983. Т. 42. No 2. С. 167. Видимо, имеется в виду издание: Памятники старославянского языка. Т. I. Вып. 2. Саввина книга, недельное евангелие, переписанное попом Саввой в XI в. Издана со снимками В. Н. Щепкиным. М., 1903.

² Н. А. Бердяев страдал нервным тиком, сопровождавшимся конвульсиями языка.

³ Упоминаются Татьяна Николаевна Гиппиус и Е. П. Иванов. Ср. сообщение в письме З. Н. Гиппиус к Белому от 20 февраля 1905 г.: "У нас был вечер, были все "тапиры", был, между прочим, и Блок, но Тата увела его в свою "пещеру", и там они все рассматривали ее альбомы, а на другой день Блок принес Тате стихи, написанные на эти альбомы" (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 221). Имеется в виду стихотворение Блока "Твари весенние" ("Золотисты лица купальниц...", 19 февраля 1905 г.) с подзаголовком "(Из альбома "Kindisch" Т. Н. Гиппиус)" (ПСС II, 13--14). Ныне местонахождение альбомов с рисунками Т. Н. Гиппиус ("Kindisch" (нем.) -- детское) неизвестно; ср. свидетельства Белого в "Воспоминаниях о Блоке" об их содержании: "... я подружился особенно с "Татой " <...> у нее был альбом и в него зарисовывала она все фантазии, образы, сны, сопровождая эскизы порой комментарием; этот дневник, мысли-образы, я полюбил" (О Блоке. С. 140); он же сообщает: "...те альбомы А. А. с удовольствием долго рассматривал, очень любя их; и после уже появились в стихах его все персонажи набросков Т. Н." (Там же. С. 252). Подробнее см. комментарий Н. Ю. Грякаловой: ПСС II, 565; см. также: А. А. Блок. Письма к Т. Н. Гиппиус / Публикация С. С. Гречишкина и А. В. Лаврова // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1978 год. Л., 1980. С. 209--217.

⁴ Снег -- один из образов "эзотерического" языка общения и переписки Блока и Белого; ср. его употребление в письмах 49, 85, 94, 100, 107, 120, 127. Ср. сообщение об обстоятельствах отъезда Белого из Петербурга в Москву 4 февраля 1905 г. в его мемуарной книге "Начало века" ("берлинская" редакция): "Повез на вокзал свои вещи, решив напоследок поехать проститься в Казармы (на пять лишь минут); вместо ж этого -- засиделся: -- Оставайся, -- сказал А<лександр> А<лександрович>. <...> Я остался. А Мережковские думали -- что уехал. <...> (З<инаида> Н<иколаевна> очень скоро узнала об этом поступке моем: и поступок воспринят был, явное дело, коварным обманом; ведь вот: распростился, уехал, и к -- Блокам: влетело за это -- в письме)" (Вопросы литературы. 1964. No 6. С. 245. Публикация С. Григорьянца).

⁵ Подразумеваются ожидаемые последствия опубликованного 18 февраля Высочайшего манифеста, призывавшего "напомнить правительственным учреждениям и властям всех ведомств и степеней долг службы и веления присяги", а "благомыслящих людей" -- "соединиться в дружном содействии Нам словом и делом в святом и великом подвиге одоления врага внешнего, в искоренении в земле Нашей крамолы и в разумном противодействии смуте внутренней".

82. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<20? февраля 1905. Москва>¹

Саша, милый, спасибо за письмо. Грустно. Слышу музыку Шумана. Тихо ей улыбаюсь. Знаю, что есть "Вы" -- Ты, Любовь Дм<итриевна>, Алекс<андра> Андреевна; а то -- мрачно. Кругом меня реют черные птицы и даже грозятся "внешностями", но я позабыл бояться угроз "извне". Если что удручает, так это то, что есть люди, которых люблю я очень и которым грустно-грустно, и, знаю, не может быть весело. Я знаю, что мог бы их успокоить, но не хочу, ибо это может повлечь за собой всякие сложности для них. А еще более извне -- ужас с армией², "Курское побоище"³, и т. д.

И на душе вуаль.

Милый, люблю Тебя. Не забывай.

Твой Боря

-----

¹ Ответ на п. 81. Датируется по связи с ним. Помета Блока красным карандашом: "1905 -- весна".

² Завершающие события русско-японской войны -- сражения под Мукденом.

³ Подразумеваются столкновения учащихся с полицией в Курске 12 февраля 1905 года. Ср. сообщение "От курского губернатора": "Ввиду прекращения занятий в некоторых учебных заведениях г. Курска и возникших уличных беспорядков курский губернатор признает необходимым предупредить население, что никакие сборища и демонстративные шествия не будут допускаться и к устранению всяких массовых беспорядков будут приняты решительные меры, предписанные законом" (Русские Ведомости. 1905. No 43, 14 февраля. С. 2).

83. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

21 февраля <19>05. <Москва>¹

Милый Саша,

Ты ужасно мне близок. И я сижу. И говорю с Тобой. Здравствуй. Кто знает, что я сейчас в Петербурге? Ну и пусть. А я все-таки в Петербурге и разговариваю с Тобой в то время, когда многие думают, что я только и занят Москвой. Они ничего не понимают во всем этом.

С чем их и поздравляю -- московских. Они думают, что я занят общественностью, и не пишу стихов. Да. я не пишу стихов, потому что я в стихах -- в стихиях. Они думают, что я гражданин, а я мирогражданин. Но мое мирогражданство рассматривается как российское фажданство. Мы граждане -- Ты, Я, и Тучи, и Зоря. И всё. Только не Сережа Слепой: он понимает, видит².

Милый, милый!

Я радуюсь и веселюсь, и... грустно.

Твой Боря

P. S. Мое глубокое уважение передай Францу Феликсовичу.

-----

¹ Помета Блока красным карандашом: "1905 -- 21 февр.".

² Возможно, этот смысловой акцент объясняется содержанием бесед Белого и Блока в январе 1905 г. в Петербурге, затрагивавших характер и психологический облик Сергея Соловьева. На начавшееся в ту пору отчуждение семейства Блоков от С. Соловьева Белый намекает, вспоминая о январских посещениях их квартиры: "...отсутствие С. М. Соловьева, доселе участвовавшего в наших сидениях, не нарушало гармонию целого; наоборот: без С. М. стало тише, спокойнее, непритязательней вместе" (О Блоке. С. 166).

84. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<23 февраля 1905. Москва>¹

Милый Саша!

Безумно хорошо. Думаю о Тебе. И вот что: Ты ужасно не декадент, преодолевший частью существа декад<ентство>, а другой частью никогда не расстававшийся с Пушкиным, Лерм<онтовым> и др.... Пишу о Тебе для март<овской> книж<ки>². Христос с Тобой.

Твой Боря

-----

¹ Датируется по почтовому штемпелю. Открытка. Помета Блока красным карандашом: "1905 -- весна".

² Подразумевается статья, опубликованная под заглавием "Апокалипсис в русской поэзии" не в мартовском, а в апрельском номере "Весов" за 1905 г. (см. п. 62, примеч. 2). В ней Блок был охарактеризован как один из замечательнейших русских поэтов, наряду с Пушкиным, Лермонтовым, Некрасовым, Тютчевым, Фетом, Вл. Соловьевым и Брюсовым. В русской поэзии Белый выделил два русла, берущие начало, соответственно, от Пушкина и Лермонтова; лермонтовское русло, отразившее мистические помыслы, присущие русской душе, находит в современной поэзии, согласно Белому, наиболее совершенное воплощение в творчестве Блока.

³ См. также подборку материалов "Современники о первой книге Александра Блока" в издании : Блок А. Собр. соч. В 12 т. М., 1995. Т. 1. С. 331-378.

85. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<24 февраля 1905. Москва>¹

Я постоянно возвращаюсь к Вам по этому мосту, ведомый Орлом². Постоянно радуюсь, что увидимся. Мне так хочется перебросить мой смех -- горсточку цветочков, потому что весна приближается несмотря ни на что. Когда я растаю, я встану голубенькими подснежниками из травки. Снег.

-----

¹ Датируется по почтовому штемпелю. Открытка с репродукцией рисунка М. В. Добужинского "Троицкий мост"; на репродукции -- шутливые дорисовки чернилами и приписки Белого. Слева -- чёрт, говорящий: "Неужели он идет к Блокам? Надо его не пустить"; посередине -- Белый, спрашивающий "орла" (человекообразное существо с орлиными крыльями): "Где живут Блоки?"; справа -- "орел", отвечающий: "Пойдем, я покажу, где живут Блоки". Пометы Блока красным карандашом: "1905 февр."; "24/11".

² Фантастический образ из 3-й "симфонии" Белого "Возврат" (М., 1905): орел препровождает Хандрикова, героя "симфонии", "в санаторию доктора Орлова".

86. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<24 февраля 1905. Москва>¹

Милый Саша!

Господин чёрт снова бежал. Но поражаюсь упорству его атак. Нет, видно, нельзя жить без мистерии или по крайней мере без "Орловок"². Все остальное да не смущает. Милый, Христрс с Тобой.

Твой Боря

-----

¹ Датируется по почтовому штемпелю. Открытка; текст записан по изображению Ф. И. Шаляпина в роли Мефистофеля (опера Ш. Гуно "Фауст"). Пометы Блока красным карандашом: "1905 - февр."; "24/II".

² Орловка -- станция, близ которой располагается санатория доктора Орлова (в 3-й "симфонии" Белого "Возврат"); в символическом плане -- убежище от ужасов повседневной действительности.

87. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<Февраль 1905. Москва>¹

Милый Саша,

Зарницы пляшут в моем сердце. Их подножье -- черная глыба горя, как туча, плывущая в лазури моей души. Все было туманно. Но туманы сгустились. Черная туча перерезала лазурь. Но только тогда возник танец зарниц. Только тогда встала эта танцовщица в сафирно-розовом, -- та, чей серпантин озарил мне сумрак низин. Наша жизнь средь низин. Ничто их не озаряло, если бы не беглые зарницы, возметнувшиеся мгновеньями, чтоб озарить все. Но если мгновенья достаточно для того, чтоб озарить все, то все мгновенно, а Вечность, -- молниевидная танцовщица, успевающая в легком танце побывать на всех тучевых кручах и ущельях. Вижу Ее с бубном грома в вихре танца, покрывающую легкой розовой шалью и блеснувшее море, и пустынные улицы и дома. Люди боятся грозы и зарниц, боюсь и я, но никто не сумеет заслонить образ Вечной Зарницы, трагически возникающей, чтоб погибнуть в омраченной лазури моей души. Черная туча -- темный верблюд, влачащий груз моего познания; никогда не покинет он горизонта лазури. Никогда. Откуда же эта вспышка, миллионы роз и гиацинтов, букеты огненных светочей, разрывающие мрак, окрыляющие? Не р<?> <оз?>овая {Текст испорчен дыроколом.} Плясунья, окрыляющая познания, не премудрость ли Божия? Темный образ, тихо ползущий, чтоб никуда не уползти, когда над ним затрепещут эти розовые крылья, не похож ли он на апокалипсическое существо -- льва, орла, тельца или человека, влекомого к Господу, началу и концу всего. Нежно Тебя целую.

Твой Б. Бугаев

-----

¹ Помета Блока красным карандашом: "1905 -- весна". Датировка и последовательность писем 87--92 условны и предположительны; письма расположены в том порядке, который установлен в архивной последовательности листов и который, вероятно, соответствует их упорядоченности в подборке, составленной самим Блоком.

88. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<Февраль 1905. Москва>¹

Милый!

Я видел сон: лунное зеркало плескало у скал. Обломок месяца, отразясь, начертал тонко-звонные струны. Три серебряных струны задрожали на влаге под чьим-то невидимым прикосновением. И музыкальный звон -- крик серебра -- истаял цветочным туманом, встававшим над озером. Я видел на скалах и тех, чьи латы блистали, и мерзкого дракона, точно изваянного из морщинистого малахита, задремавшего у норы. Я видел скалу, вознесенную надо всем, и повитую тайной и облаками. Я был там же, все там же, -- над миром, старинный, старинный... Было время, и я знал, что оно еще будет. Еще немного продлится. И мне казалось, что серебряные струны месяца, заплясавшие на воде, -- струи хрусталя, а озеро -- сонный полог, которым я занавесился. Но я понял, что серебряные струи стекают с льдяного лица -- и я таял.

Проснулся. Ледяная маска струилась -- будет Весна. Будет мокрая, душистая земля, и зеленая травка, и пасхальный благовест о том, что еще не все погибло.

Прилетят ласточки и зачертят острые косяки в голубом, завизжат о зоре.

И сердце мое превращалось в летучую ласточку, взвизгнувшую зорей. И я не спал -- улыбался, молился.

Милый, мы еще увидимся.

P. S. На днях напишу Александре Андреевне.

-----

¹ Помета Блока красным карандашом: "1905 -- весна".

89. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<Февраль 1905. Москва>

Милый Саша,

Каждому человеку полагается что-нибудь делать. Я -- ничего не хочу делать. Я -- сам. Я -- человек, и как таковой я -- самоценен. А они все пристают ко мне -- "Отчего вы не пишете?" и т. д. Я сейчас без дела. Хожу медленно по улицам. Молчу и молчу. И буду впредь бездельником. Я не хочу дела. Бездумно спокоен, уверен в себе. Гуляю и сплю -- вот и все. Но музыка, мне звучащая, со мной. Милый, как бы я хотел Тебя видеть? Неужели Тебе совсем нельзя приехать в Москву? Нежно обнимаю Тебя, Христос с Тобой.

Твой Боря

-----

¹ Помета Блока красным карандашом: "1905 -- весна".

90. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<Февраль 1905. Москва>¹

Милый,

снова, снова пришла ко мне моя одинокая успокоенность.

Разорвал всякие литературные путы. Теперь счастлив. Хожу к простым, честным людям. Встречаю здесь ласку и искренность, которой не было у "литераторов". Да, теперь я опять только обыватель, и потихоньку тону в тишине. Тихо поживаю.

Ужас до времени затаился. Знаю, будет. Еще и еще. Но мне легче будет теперь уходить в ласковость. Легче бороться изнутри. Виднее. А то всякая внешность парализует силы. Спасибо за нравственную помощь, которую Ты мне оказал, -- и Любови Дмитриевне спасибо, спасибо!

Были дни, когда, помимо ужасов, происходящих внутри, меня еще оскорбили, оскорбили смертельно; оскорбляли систематически, утонченно, с холодным рассчетом целый вечер, а я должен был улыбаться и не замечать обиды. Но свободу своей души, но любовь к Богу и к Ней, неизгладима в моей душе {Так в автографе.}. На другой день опять продолжались оскорбления; и я опять улыбался.

Кажется, страдание дало мне силу тишины, и потом мне казалось, что летят с севера белые голуби...

Милый, пиши! Да, мы знаем друг о друге больше, чем другие. Я это знаю.

Знаю.

Пришли стихов, если можно. Твои стихи меня утешают.

Остаюсь неизменно нежно любящий Тебя

Борис Бугаев.

P. S. Мое глубокое уважение, любовь и преданность передай Любовь Дмитриевне и Александре Андреевне.

-----

¹ Помета Блока красным карандашом: "1905 -- весна".

91. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<Февраль 1905. Москва>¹

Саша, милый --

трудно. Два дня провел спокойно. Третий день был матовый и ласковый, закругленный, как жемчужина, но жемчужину вдруг изорвали со всех концов ворвавшиеся люди -- верблюды с часами, расписаниями, тяготами, дружбой, обязательствами. Наконец из Петербурга приехал зуборог Волжский с охапкой религиозной общественности², и прошел караван, меся песок, -- Флоренский, Свентицкий, Эрн, Сыроечковский и др.³

Я было изготовил ананас; чтоб пустить в небо⁴, но Свентицкий ласково прибрал ананас, сказав, что мы в свое время его скушаем, как десерт, а пока нужно устраивать зверинцы и экспонировать приехавшего зуборога. С утра сегодня пишу записки -- приглашаю на зрелище⁵. Душою рвусь к Вам. Милый, не забывай.

Твой бесконечно любящий
Боря

-----

¹ Помета Блока красным карандашом: "1905 -- весна".

² Критик и публицист Волжский (А. С. Глинка) в середине 1900-х гг. испытал воздействие религиозно-философских идей Мережковского, занимался рассмотрением религиозно-философской проблематики в русской литературе; см. его работы "Гаршин как религиозный тип" (М., 1906), "Ф. М. Достоевский. Жизнь и проповедь" (М., 1906). Белый познакомился с Волжским в Петербурге у Мережковских в январе 1905 г. В статье "Об уединении в поэзии и философии современного модернизма" Волжский охарактеризовал деятельность Белого как пример отхода от "декадентского" эстетизма (см.: Волжский. Из мира литературных исканий. Сб. статей. СПб., 1906. С. 292-294).

³ Все перечисленные лица имели более или менее близкое отношение к "Христианскому братству борьбы" (руководители -- В. П. Свенцицкий и В. Ф. Эрн), стремившемуся к совмещению христианских и революционных идей, к реформе и демократизации Православной церкви. В январе 1905 г. в Петербурге Свенцицкий вместе с Белым посетил Блока, где развивал идеи "Христианского братства борьбы", тогда же Свенцицкий и Эрн встречались с Мережковскими и Волжским, который, по свидетельству Белого, "восторженно" аттестовал их "религиозными радикалами" (О Блоке. С. 168). О своем знакомстве и общении с "тройкой студентов" -- Флоренским, Свенцицким и Эрном -- Белый рассказал в отдельной главе воспоминаний (Начало века. С. 298--304). Ироническая тональность, в которой характеризует Белый Блоку учредителей "Христианского братства борьбы", отражает его идейные разногласия с ними в это время; о существовании таких конфликтных обстоятельств можно судить и по письму П. А. Флоренского к Белому от 15 июля 1905 г.: "Хотя Вы, кажется, и сердитесь на меня за наши разногласия этою зимою и хотя в результатах наших, действительно, разногласия, но я все-таки считаю Вас так близким к себе и по цели, и даже по путям, что пишу" (Контекст -- 1991. Литературно-теоретические исследования. М., 1991. С. 37). Подробнее о "Христианском братстве борьбы" см.: Иванова Е. В. Флоренский и "Христианское братство борьбы" // Вопросы философии. 1993. No 6; Колеров М. А. Не мир, но меч. Русская религиозно-философская печать от "Проблем идеализма" до "Вех". 1902--1909. СПб., 1996. С. 225--277.

⁴ Шутливый намек на строки своего стихотворения "На горах" (1903): "В небеса запустил // ананасом" (Золото в лазури. С. 120).

⁵ Видимо, выступление Волжского предполагалось на одной из "сред" у П. И. Астрова. В "Воспоминаниях о Блоке" Белый в связи с этим сообщает: "Мы каждую среду встречались у Астрова <...> образовалось в те дни христианское братство борьбы, под руководством Свенцицкого; приезжавшие в то время в Москву А. С. Волжский с Булгаковым совершенно подпали под обаянье Свенцицкого; помню: зашедший ко мне А. С. Волжский, шагая растерянно и сутуло по комнате, встряхивал пышной копною волос и посматривал на меня детски-добрыми, голубыми глазами: -- "Что ж, -- может быть, и они низведут огонь с неба?" "Они" -- В. Ф. Эрн и Свенцицкий" (О Блоке. С. 171).

92. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<Февраль 1905. Москва>¹

Милый Саша,

Сегодня серый, но бархатный день грусти. Снежинки кружатся, точно и не было вчера золотых ручейков истаявшего снега. Но обнаженно-сухие троттуары напоминают о все продолжающейся весне. Сегодня день грусти. Но маме принесли в розовой корзине тысячи беленьких звоночков-колокольчиков -- ландышей. Ландыши весело позванивают серым, застуженным днем. Их звоночки!

Сегодня день серый. Но пришел Александр Добролюбов². Сидел в кресле. И поникал. И молчал. И грусть не пропала, но тихо, тихо в радость претворилась. Мы молчали. Мы были чужды друг другу. Мы через стены бросали друг в друга цветами. И это было хорошо -- ничего, ничего, ничего не случилось. Сегодня день серый, грустный и матовый -- пушистый. Точно на мир бросили ангорский платок. Скоро зацветет пушистая верба. Скоро опять в лазури расплеснется серпантин из золотых кружев солнца.

Скоро будет "все новое", а пока у меня сидел Добролюбов и грустно улыбался молчанию. Я его полюбил. Мы простились друзьями, хотя и разделенными стеной.

Вот это я узнал о сегодняшнем. Больше я ничего не знаю, но мне грустно.

Твой Боря

-----

¹ Помета Блока красным карандашом: "1905 -- весна".

² А. М. Добролюбов, в прошлом поэт-"декадент", переживший в 1898 г. духовный переворот: решивший порвать с культурной городской средой, "опростившийся" и ставший странником, религиозным проповедником, -- в 1900-е гг. неоднократно появлялся в Петербурге и Москве, где встречался с писателями символистского направления. См. о нем: Азадовский К. М. Путь Александра Добролюбова // Творчество А. А. Блока и русская культура XX века. Блоковский сборник III. Тарту. 1979. С. 121--146; Иванова Е. В. Александр Добролюбов -- загадка своего времени // Новое литературное обозрение. 1997. No 27. С. 191--236. В воспоминаниях Белый описал свои встречи с Добролюбовым -- в доме у Брюсова и ту, о которой он сообщает Блоку (Начало века. С. 398--402). К началу 1905 г. относится также письмо Добролюбова к Белому, полностью приведенное в указанной статье К. М. Азадовского (С. 138--140).

93. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<Конец февраля--начало марта 1905. Москва>¹

Милый, Милый!

Это -- безумие. Я отправляю письмо за письмом. Но что же мне делать, если я освежаюсь письмами. Я спасаю себя, оттого и пишу. Хочу себя, себя, себя спасать, потому что во мне -- Тайна. Я не о себе только. Я должен благоговейно держать в руках чашу горящей, но не явленной глубины. Буду сторониться всех, кто толкается: в руках моих чаша и плат:

"Причасти и уста оботри".

А. Блок².

Мой восторг заликовал огнем, но я не хочу явного ликования.

Сережа просит передать, что на днях напишет³: он бесконечно мне близок. Все ближе и ближе. Как Ты -- мне. Ты -- близкий. Ты -- радостен. Ты умеешь говорить о цветах. Я хочу только одних разговоров о цветах.

Брюсов написал гениальные стихи. Все идет дальше и дальше.

Марево разорвалось. Ничего не осталось. Теперь я узнал некоторые чисто биографические подробности, почему Брюсов по отношению ко мне был так жесток. Прощаю ему охотно: я бессознательно делал ему много зла. Он мне мстил. Теперь я все понял; как хорошо, что все относительно него яснеет⁴.

Милый, милый, целую Тебя.

Твой Боря

-----

¹ Датируется условно по связи с предшествующими письмами. Помета Блока красным карандашом: "1905 -- весна".

² Строка из стихотворения "3. Вечерняя" ("Солнце сходит на запад. Молчанье..."), входящего в цикл "Молитвы" (март--апрель 1904). См. с. 145 наст. изд.

³ См. недатированное письмо С. М. Соловьева к Блоку, относящееся к началу марта 1905 г. (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 396).

⁴ Под "биографическими подробностями" здесь подразумеваются любовные отношения между Брюсовым и Н. И. Петровской, завязавшиеся к этому времени.

94. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<3 или 4 марта 1905, Москва>¹

Милый Саша!

На днях буду писать Тебе подробно. Христос с Тобой. Как все хорошо. Не обращай внимания на ужасы². Это извне. Внутри все идет к счастью. Я уже растаял и теперь я -- слезы, стекающие с вечного лица. Я выявлюсь. Милый, не забывай, не забывай меня. Снег.

------

¹ Открытка с почтовым штемпелем получения: 5 марта 1905. Помета Блока красным карандашом: "1905 5 марта".

² Возможно, здесь -- отклик на слова Блока об "ужасах" в п. 81. Слово "ужасы" понимается обоими корреспондентами условно-расширительно: им может быть обозначено любое "темное", мистически невнятное или двусмысленное явление феноменального мира.

95. БЛОК - БЕЛОМУ

7 марта <1905. Петербург>

Милый, милый Боря. Люблю тебя и не забываю, спасибо за твои письма. У нас все разное, каждый день все спутано, спутано. Тетя Маня заболела очень серьезно и, мож<ет> б<ыть>, -- надолго. К ней приехать нельзя¹. Вообще, лучше не приезжай теперь; как-то растерянно и грустно. Я набрал много работы в "Вопросы Жизни" и "Слово" и хочу получать за это деньги², потому все пишу и хожу по редакциям. Что будет с экзаменами -- до сих пор не знает никто. Иногда чувствую, что все на Дальнем Востоке -- кошмар и ужас вслед за ужасом. Чувствую себя "литературным поденщиком" и на косом клочке бумаги пишу тебе ночью и в сером тумане. Мы тебя все вспоминаем, говорим. Напишу тебе еще, когда пройдет серость. Я видел человека в грязном воротнике, который "увлекался спиритизмом" с Брюсовым. И все -- теперь -- так. Тебя очень любящий, всегда не забывающий

Саша

-----

¹ У тетки Блока М. А. Бекетовой Белый предполагал остановиться при намечавшемся тогда приезде в Петербург.

² "Вопросы Жизни" -- петербургский литературный, философский и общественно-политический журнал, издававшийся в 1905 г., после закрытия "Нового Пути"; в числе его ближайших сотрудников -- писатели-символисты и философы-идеалисты. "Слово" -- ежедневная петербургская газета (1904--1909).

96. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<Первая половина марта 1905. Москва>¹

Милый,

почему такая утомленность в Твоем письме?

Разве серая птица с атласными крыльями занавесила все кругом?

Может быть, можно снять вуаль грусти и утомления?

Я знаю -- впереди "полна бесстрастья, холода и света бледнеющая высь"...²

Политические ужасы- и война -- не обманут меня теперь эти навождения.

Куропаткин "знает", в чем дело, и я рад, что он остался соглядатаем японцев³.

"Японцев" нет, не в них дело, а в "господине чёрте".

Ну а с ним берусь бороться.

Милый, не унывай. Христос с Тобой. Ведь есть же на свете Айседора Дёнкан.

Горячо Тебя любящий
Боря

P. S. Мой поклон и глубокое уважение Любови Дмитриевне. На днях напишу Александре Андреевне.

Ужасно скорблю о здоровье Марьи Андреевны. Желаю ей скорейшего выздоровления.

Мой привет и уважение Францу Феликсовичу.

-----

¹ Ответ на п. 95. Датируется по связи с ним. Помета Блока синим карандашом: "6 марта 05" (датировка, видимо, неточна).

² Цитата из стихотворения З. Н. Гиппиус "Вечерняя заря" ("Я вижу край небес в дали безбрежной...", 1897) (Гиппиус З. Н. Собрание стихов 1889--1903 г. М., 1904. С. 45).

³ Генерал-адъютант А. Н. Куропаткин, главнокомандующий вооруженными силами на Дальнем Востоке с 13 октября 1904 по 3 марта 1905 года, был смещен с этого поста после Мукденского сражения и назначен командующим 1-й армией.

97. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<17 марта 1905. Москва>¹

Милый Саша, Забастовал. Все стоит. Ничего не делаю. Только гуляю. Хорошо.

Нежно Тебя любящий.

-----

¹ Открытка; датируется по почтовому штемпелю. Помета Блока красным карандашом: "1905 -- 17 марта".

98. БЛОК - БЕЛОМУ

<Около 20 марта 1905. Петербург>¹

Милый, милый Боря!

Теперь стало лучше. Я набрал себе разной работы в "Вопросах Жизни" и даже, может быть, буду писать фельетон в "Слово"!² В этом есть своя томительность, потому что пишу я очень бездарно. К тому же "господин чёрт", в котором единственно все дело, конечно, и тут творит разные шутки. Политика стала поперек горла и, конечно, есть только одна область, в которой можно не устать (было бы), и туда мы все возвратимся. Изредка и отчасти возвращаюсь туда. "И снится, снится -- мы молоды оба"³. -- Видел массу людей за эти дни, и все -- литературных, из которых особенно мне понравился Ремизов⁴, не считая прежних знакомых. Из этих последних -- с Зинаидой Николаевной опять что-то творится, неприятное, тяжелое, так что уже вполне начинаешь верить, что это не она, и что настоящее -- впереди. Она громко кричит и попросту скандалит на приличных раутах, и именно не тем способом, каким это было бы недурно. Все-таки, она еще желает достичь цели, -- по отношению к "земным гостиным". Я заметил, что твое пребывание в Петербурге ужасно украшало Зин<аиду> Ник<олаевну> -- и утишало. Карташов поет песенку и заливается землистым хохотом -- рядом с нею. Подражая тебе, я заметил, что у него (а, м<ожет> б<ыть>, у кого-ниб<удь> другого!?) есть ковер в виде табель-календаря. По красной шерсти писаны белые цифры, и обладатель, блуждая по кабинету, "неустанно попирает года, недели и месяцы". -- Тетя Маня -- в больнице, ей было ужасно. Теперь, м<ожет> б<ыть>, будет лучше. Люблю тебя нежно.

Твой Саша.

-----

¹ Датируется по связи с письмом Блока к отцу от 28 марта 1905 г. (VIII, 121--123) и с письмом Белого к А. А. Кублицкой-Пиоттух от 23 или 24 марта 1905 г. (с. 537--538 наст. изд.).

² Ср. сообщения в упомянутом письме Блока к отцу: ""Вопросы Жизни" <...> дали много работы <...>. Теперь я имею возможность работать у них много -- писать рецензии, иногда статьи (о поэтах) и помещать стихи. Кроме того, могу написать фельетон в газету "Слово" о французских символистах" (VIII, 121--122). Задуманный фельетон написан не был.

³ Строка из стихотворения А. А. Фета "В тиши и мраке таинственной ночи..." (1864?).

⁴ О начале общения Блока с А. М. Ремизовым и пробуждении интереса к его творчеству см. во вступительной статье З. Г. Минц к публикации переписки писателей, подготовленной А. П. Юловой (ЛН. Т. 92. Кн. 2. С. 63-64).

99. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<Конец марта--начало апреля 1905. Москва>¹

Милый Саша, спасибо за письмо. Оно меня успокоило. Я беспокоился за Тебя. Ну вот.

Ужасно хохотал, читая Твои слова о Карташеве. Ты проник в его сущность, если вообще у него она есть. Если он "попирает дни, недели, месяцы", -- то я подозреваю, что "его сущность" -- чужая. Впрочем, мне любезно теперь это настроение. Я тоже в известном смысле "попираю дни, недели, месяцы"... Оторвался от окружающего. Теперь в окнах текут времена, а я часто сижу у окна и любуюсь течением времени. Иногда мне удается подметить восторг времен и, если никого нет в квартире, я начинаю бесцельно кружиться, пародируя бег планет. Ужасно были бы удивлены "добрые знакомые", если бы застали меня за этим занятием. (Вечером из окон видна полоска зори). Я живу одной зоревой мечтою. Все прочее отошло. Мне кажется, что ничего не существует иного. Упиваюсь Шеллингом (в изложении К. Фишера)². Ничего не пописываю, не почитываю: вечером из окна видна полоска зори...

Нет, впрочем: статью "О прекрасной даме" кончил. Она теперь называется "Апокалипсис русской поэзии". Появится в апрельской книжке "Весов"³. Я живу в четырех стенах, и мне кажется, что "все иное" отходит. Сижу бесцельно у окна. И потом бесцельно кружусь по пустым комнатам, устраивая круги. За спиной у двери стоит знакомец и читает дощечку с надписью: "Б. Н. Бугаева можно видеть ежедневно от 2 до 3 кроме праздничных дней" -- читает, уходит, думая: "А. Белый пишет".....

Вечером в окнах блестит Зоря.

Целую Тебя нежно.

Твой Боря.

P. S. Пришли, ради Бога, стихов. В залог посылаю свои.

          РАНЕНЫЙ

Я стал похож на паука.

Ползу -- влекутся ноги-плети.

Там, под кустом, издалека

За мной следят в испуге дети.

Как ночь, глаза. Как воск, чело.

На сердце яд отравы острый,

Так глухо стукает в дупло

Над головою дятел пестрый.

Так волен уток диких лёт

Над что-то шепчущей березой.

На костылях ползу -- мой рот

Кривит бессильная угроза:

Пусть в вольных далях ветерок

Взметает прах на перекрестках --

-- Бесцельно плещет мотылек

На кружевных, сребристых блестках.

Я стал похож на паука.

Ползу -- костыль мне вздернул плечи.

Ко мне летят издалека

Детей испуганные речи.

Моей невестой ты цвела.

И был жених, красив и молод.

Теперь -- в очах потухших мгла,

В улыбке уст безумных холод.

Дитя, я рад: полей и рощ

Родные виды вновь воскресли.

В весенний вечер, слаб и тощ,

Сижу -- дремлю в спокойном кресле.

Пусть на войне и кровь, и крик,

И желтый дым удушлив, едок --

Мне сладко нежить бледный лик

В лучах, блеснувших напоследок.

Ловлю Твой взор -- дитя, дитя:

Вот кисти рук -- изящных лилий,

Вот шелк кудрей, цветя, блестя,

Снопы лучей озолотили.

Вложила Ты, глядя сквозь боль,

Как облака плывут -- скитальцы, --

Цветок весны, желтофиоль,

В мои трясущиеся пальцы,

И вдруг сказала: "Страшно мне.

Там, где ветвей скрестились дуги,

Паук-крестовик в вышине

Повис на серебристом круге".

Как ночь, глаза. Как воск, чело.

На сердце ад отравы острый:

Так глухо стукает в дупло

Над головою дятел пестрый⁴.

                    ПИР

На буйном пире я шутил

И легкомысленно, и метко.

Потом свой бледный лик склонил

Над сумасшедшею рулеткой,

Меж тонких пальцев нежно взяв

Благоуханную сигару.

Мой друг запел, к груди прижав

Вдруг зарыдавшую гитару.

Вокруг широкого стола,

Где мы сидели в тесной куче,

Венгерка юная плыла,

Отдавшись огненной качуче.

Из-под склоненных темных вежд

Очей метался пламень жгучий --

Плыла -- и легкий шелк одежд

За ней летел багряной тучей.

К столу припав, заплакал я,

Провидя перст судьбы железной:

"Ликуйте, пьяные друзья,

Над распахнувшеюся бездной!

Заутра солнца луч блеснет.

Пройдет на фабрику рабочий.

Но вихрь безумий нас сметет:

Бесследно канем в ужас ночи.

Пусть голос вьюги, нам родной,

Для мертвых плясок руки свяжет --

Заутра саван ледяной,

Виясь, над нами мягко ляжет".

И -- проигравшийся игрок --

Я быстро встал. Надменно строгий,

Плясал безумный кэк-уок,

Под потолок бросая ноги.

Ударил в стену каблуком,

Преображенный пляской свыше --

И колким прыснули дождем

Куски зеркальной, бледной ниши. --

Суровым отблеском покрыв,

Печалью мертвенной и блеклой

На лицах гаснущих застыв,

Влилось сквозь матовые стекла

Рассвета мертвое пятно.

И я молчал бессильный, робкий...

И гуще пенилось вино.

И в потолок летели пробки.⁵

-----

¹ Ответ на п. 98. Датируется по связи с ним. Помета Блока красным карандашом: "1905 -- весна".

² Имеется в виду т. 7-й ("Философия Шеллинга") "Истории новой философии" ("Geschichte der neueren Philosophie", Bd. 1--6. München, 1852--1877) Куно Фишера, изданной в русском переводе (Т. 1--8. СПб., 1901--1909); том, посвященный анализу философии Шеллинга, вышел в свет в 1905 году.

³ См.: Весы. 1905. No 4. С. 11-28.

⁴ Первая часть стихотворения (под заглавием "Калека") опубликована в "Вопросах Жизни" (1905. No 7. С. 47), вторая часть (в переработанной редакции, как 1-я часть стихотворения "Калека") -- в журнале "Золотое Руно" (1906. No 3. С. 43--44); в книге Андрея Белого "Пепел" (СПб., 1909) обе части стихотворения помещены в кардинально переработанных редакциях как самостоятельные тексты -- "Калека" ("Там мне кричат издалека...", 1908) и "Паук" ("Нет, буду жить - и буду пить...", 1908) (С. 97-99, 103-106).

⁵ Первоначальная редакция стихотворения, опубликованная (без ст. "И -- проигравшийся игрок ~ Куски зеркальной, бледной ниши") в "Вопросах Жизни" (1905. No 7. С. 48--49); под тем же заглавием в кардинально переработанной редакции вошло в "Пепел" (С. 132--134).

100. БЛОК - БЕЛОМУ

<Начало апреля 1905. Петербург>¹

Милый, милый Боря.

Спасибо Тебе за письмо, стихи и статью². Очень тебя люблю и благодарю. Правда ли, что "концерт" Мережковских и др., от которого я отказался, -- в пользу твоего (Астровского?) кружка? Люба очень не хотела, чтобы я участвовал, меня приглашали читать стихи! Дама шуршала передо мной пятнадцать минут какие-то слова шелковыми юбками. Я испугался. Произошел скандал, я написал 3<инаиде> Н<иколаевне> осудительное письмо об этой даме³. Она родственница Ф<илософо>ва, но я не боюсь. На все это даже совершенно наплевать⁴. Пишу много рецензий и изумительно бездарную статью о Вяч. Иванове -- в "Вопр<осы> Жизни"⁵. Стихов не пишу, потому тебе не посылаю. Знаешь что? Чулков очень милый, у него совсем не прыгают волосы так, как ты заметил. Его жаль. Его жена тоже очень милая, и Любе нравится. Они бедные. Рядом с ними обзавелись домком еще Ремизовы -- хорошие Ремизовы. Мы с Любой были у всех них в редакции⁶, под условием не встретиться там с литераторами. Долго сидели и пили красное вино. Было хорошо. Какую ты хорошую вывесил бумажку на двери! Идет "снег" ежедневно, но иногда начинает идти Снег. Это приближает меня к тебе особенно. Крепко целую тебя.

Твой Саша

Есть и хорошее и дурное. Т<етя> Маня поправляется. А в сущности -- хорошо.

-----

¹ Ответ на п. 99. Датируется по связи с ним.

² Подразумевается статья Белого "Апокалипсис в русской поэзии".

³ Текст этого письма Блока к З. Н. Гиппиус не выявлен.

⁴ В чем конкретно заключались обстоятельства, послужившие причиной конфликта, неясно. В ответном письме от 29 марта 1905 г. Гиппиус заявляла Блоку: "Мы оба, я и Дм<итрий> Сер<геевич>, считаем ваш отказ просто некрасивым ломаньем. Боясь потерять ваше декадентское достоинство -- вы весьма вредите человеческому, ибо у всякого из нас, я думаю, должно быть некоторое чувство солидарности, той общности, взаимопонятия и взаимопомогания, которые делают нас людьми. Уходите в "пустоту". Но не там придет к вам "Ясная", будьте уверены" (Минц З. Г. А. Блок в полемике с Мережковскими // Наследие А. Блока и актуальные проблемы поэтики. Блоковский сборник IV (Ученые записки Тартуского гос. ун-та. Вып. 535). Тарту, 1981. С. 150).

⁵ Статья Блока "Творчество Вячеслава Иванова" была опубликована в 1905 году в No 4/5 "Вопросов Жизни".

⁶ Подразумевается редакция "Вопросов Жизни" (Саперный пер., 10, кв. 6).

101. БЛОК - БЕЛОМУ

<Около 16 апреля> 1905. <Петербург>¹

Милый Боря. Христос Воскрес. Как ты? Мы, м<ожет> б<ыть>, скоро уедем в Шахматово. Трудно... За тебя немножко боюсь. Напишу и пришлю стихи, кот<орые> надеюсь кончить -- "без лика"². Пиши. Давно забываю поклониться тебе от Евг<ения> Иванова. Все любим и помним. Обнимаю тебя.

Твой Саша

-----

¹ Датируется по упоминанию о пасхе (в 1905 г. -- 16 апреля).

² Вероятно, имеются в виду стихотворения, посланные Белому при письме от 19 мая 1905 года (п. 104). "Без лика" -- подразумевается: без образа Прекрасной Дамы.

102. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<18 апреля 1905. Москва>¹

Милый Саша,

спасибо, спасибо. Христос Воскресе! Люблю нежно. Много сутолоки -- но не унываю. Христос да будет!

Боря

-----

¹ Ответ на п. 101. Датируется по почтовому штемпелю. Открытка с репродукцией картины В. М. Васнецова "Иван Царевич на сером волке". Помета Блока красным карандашом: "1905 -- 20 апр.".

103. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<Апрель--май 1905. Москва>¹

Дорогой Саша,

бесконечно извиняюсь. Молчал. Не мог писать. Нашла безгласность. И великое утомление. Пришлось организовать неожиданно лекцию Мережковского². Тут в Москве месяц перед Пасхой каждый день где-нибудь происходило по несколько собраний в 200--400 человек. Было переслушано все, что можно слушать. Наконец к Пасхе все затихло. Никто уж не хотел идти на лекцию. И вдруг еще лекция, да еще о "церковной реформе". Пришлось спешно мобилизировать 300--400 человек. Хлопоты все упали главным образом на меня. Неделю я только и мог, что бегать из места в место. Ни строчки не мог писать.

А потом утомился смертельно.

Милый, так часто думаю о Тебе, о Любови Дмитриевне, об Александре Андреевне. Спасибо, спасибо Любови Дмитриевне за письмо. Был ужасно тронут, его получив, и обрадован. Александре Андреевне и Любови Дмитриевне на днях напишу.

Будь здоров. Христос с Тобою.

Нежно любящий Тебя
Боря

P. S. Пишу в Шахматово.

-----

¹ Помета Блока красным карандашом: "1905 -- весна".

² Ср. позднейшую запись Белого о мае 1905 г.: "... приезд Мережковских <...> мы с Е. А. Бальмонт устраиваем лекцию Мережковского в доме Морозовой" (Андрей Белый. Материал к биографии // РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 2. Ед. хр. 3. Л. 52). Статья Мережковского "Теперь или никогда. О церковном соборе" была опубликована в "Вопросах Жизни" (1905. No 4/5. С. 295--319).

104. БЛОК - БЕЛОМУ

<19 мая 1905. Шахматово>¹

Милый Боря, спасибо, получил Твое письмо в Шахматове. Приехали опять рано, в апреле², и уже опять копаюсь в земле. Впрочем, больше еще бродим кругом. Грозовая весна, были дни сплошь грозовые с ливнями, а вообще сухо и сильный ветер. На горизонте такая мгла, что говорят, будто Москва горит. И в то же время на закатах такой ветер, что ясно, откуда он -- от солнца, окруженного парами³. Вообще, ясно многое, в чем сомневаются соседние естественники⁴. Но иногда грустно, и до того все забылось, что может вспомниться при неожиданных обстоятельствах, врасплох. Весной писал стихи, часть которых пишу Тебе. А я не простился с Мережковскими, и, вообще, кончилось с ними как-то глупо и досадно, из-за З<инаиды> Н<иколаевны>. Что Ты думаешь о "жертве" у Минских? (не скандал ли это?). Я думаю, что это было нехорошо, а Евг. Иванов писал, что почувствовалась близость у всех, вышедших на набережную из квартиры Минского в белую ночь⁵. Но Люба сказала, что близость чувствуется также после любительского спектакля. -- Напиши, когда ты можешь к нам приехать? Напиши вообще. Крепко Тебя целую.

Твой Саша

19 мая 1905 г. Шахматово.

          МОЛИТВА

Ты в поля отошла без возврата --

Да святится Имя Твое.

Снова красные копья заката

Протянули ко мне острие.

Лишь к Твоей золотой свирели

В черный день устами прильну.

Если все мольбы отзвенели, --

Угнетенный, в поле усну.

Ты пройдешь в золотой порфире --

Уж не мне глаза разомкнуть.

Дай вздохнуть в этом сонном мире,

Целовать излученный путь.

О, исторгни ржавую душу,

Со святыми меня упокой,

Ты -- держащая море и сушу

Неподвижно тонкой рукой.

1905. 16. IV. Страстная Субботе

          * * *

На весеннем пути в теремок

Перелетный вспорхнул ветерок,

Прозвенел золотой голосок.

Постояла она у крыльца,

Поискала дверного кольца,

И поднять не посмела лица.

И ушла в синеватую даль,

Где дымилась весенняя таль,

Где кружилась над лесом печаль.

Там -- в березовом дальнем кругу --

Старикашка сгибал из березы дугу

И приметил ее на лугу.

Закричал и запрыгал на пне:

-- Ты, красавица, верно ко мне?

-- Стосковалась в своей тишине!

За корявые пальцы взялась,

С бородою зеленой сплелась,

И с туманом лесным поднялась.

Так -- тоскуют они об одном.

Так -- летают они вечерком.

Так -- венчалась весна с колдуном⁷.

          * * *

                              Л. Д. Б.

На весенней проталинке

За вечерней молитвою -- маленький

Попик болотный виднеется.

Ветхая ряска над кочкой

          Чернеется

Чуть заметною точкой.

И в безбурности зорь красноватых

Не видать чертенят бесноватых,

          Но вечерняя прелесть

Увила вкруг него свои тонкие руки.

          Предзакатные звуки.

          Легкий шелест.

Тихонько он молится,

Улыбается, клонится,

Приподняв свою шляпу.

И лягушке хромой, ковыляющей

          Травой исцеляющей

Перевяжет болящую лапу.

Перекрестит и пустит гулять:

-- Вот, ступай в родимую гать.

          -- Душа моя рада

          -- Всякому гаду

          -- И всякому зверю

          -- И о всякой вере.

И тихонько молится,

Приподняв свою шляпу, --

За стебель, что клонится,

За больную звериную лапу

          И за римского папу. --

Иди по пучине тряской:

Спасет тебя черная ряска.

1905. IV. 17. Пасха.

-----

¹ Ответ на п. 103.

² О приезде в Шахматово Блок сообщил матери письмом, отправленным 27 апреля (Письма к родным, I. С. 136).

³ Ср. сходные наблюдения в письме Блока к Е. П. Иванову от 23 мая 1905 г. (VIII, 125--126).

⁴ Подразумевается семейство Менделеевых, проводившее лето в имении Боблово, поблизости от Шахматова.

⁵ Имеется в виду импровизированное ритуальное "действо", состоявшееся в Петербурге 2 мая 1905 г. на квартире H. M. Минского; согласно подробному описанию происходившего, которое дал Е. П. Иванов в письме к Блоку от 9--10 мая 1905 г., собравшиеся (по предложению Вяч. Иванова и Минского) производили "ритмические движения для расположения и возбуждения религиозного состояния", а также символические жертвоприношения. Письмо опубликовано Л. А. Ильюниной; см.: Русское революционное движение и проблемы развития литературы. Межвузовский сборник. Л., 1989. С. 178--180; Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1990. М., 1992. С. 105--107. В ответном письме Е. Иванову от 23 мая Блок заявлял: "С жертвой у Минского не мирюсь, не хочу <...>" (VIII, 125). Свое скептическое отношение к этому "действу" Белый выразил позднее -- в мемуарно-философском очерке "Почему я стал символистом и почему я не перестал им быть во всех фазах моего идейного и художественного развития" (1928): "... что где-то кого-то кололи булавкой и пили его кровь, выжатую в вино, под флагом <...> мистерии -- это только смешило; серьезнее было то, что многие, попадая в эту блудливую атмосферу, жизненно разлагались" (Андрей Белый. Символизм как миропонимание. М., 1994. С. 444).

⁶ Впервые опубликовано (без заглавия) в кн.: Блок А. Нечаянная Радость. Второй сборник стихов. М., 1907. С. 24. Позже печаталось как "Вступление" ко 2-й книге "Стихотворений" Блока в трех книгах.

⁷ Датируется 24 апреля 1905 г.; впервые опубликовано в "Весах" (1906. No 5. С. 3--4) в составе цикла "Тишина цветет".

⁸ Впервые опубликовано в "Весах" (1906. No 5. С. 5--6) в составе цикла "Тишина цветет". В окончательном тексте получило заглавие "Болотный попик".

105. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<22 мая 1905. Москва>¹

Дорогой Саша,

Спасибо за письмо и за милые стихотворения. Они мне очень нравятся. Первое из них, пожалуй, наиболее совершенно, второе -- мне по настроению наиболее близко, третье -- наиболее неожиданное. Я в Дедове². Сейчас на 1 день в Москве. Нашел Твое письмо. Обрадовался. Очень тронут Твоим приглашением. Постараюсь заехать в Шахматово. Вероятно, придется заехать с Сережей. Но теперь я буду очень много писать. Начал работать над большой романтической поэмой. Пишу ее белыми стихами. Только жаль. Написал 1-ю песнь и У₂ второй, страниц 60. И рукопись потерял. Придется начать писать сызнова³. Может статься, впрочем, что мне и не придется быть в Шахматове, что было бы мне очень "огорчительно". Во всяком случае -- спасибо за любезное приглашение⁴. Пиши мне в Дедово. Там мы вероятно числа до 10-го июня.

Остаюсь нежно любящий Тебя
Твой Боря

P. S. Мой привет и глубокое уважение Любови Дмитриевне, Александре Андреевне, а также всем, кто в настоящую минуту в Шахматове -- Марье Андреевне, Софье Андреевне.

1905. 22 мая.

-----

¹ Ответ на п. 104. Помета Блока красным карандашом: "1905 -- 22 мая".

² Дедово -- имение А. Г. Коваленской, бабушки С. М. Соловьева (в 8 верстах от ст. Крюково Николаевской железной дороги, под Москвой). В 1905 г. Белый жил в Дедове в мае--июне, а также в последней декаде августа.

³ Рукопись поэмы "Дитя-Солнце", из которой, согласно указаниям Белого в "Списке пропавших или уничтоженных автором рукописей" (ГПБ. Ф. 60. Ед. хр. 31), было написано две песни (из трех задуманных), "обнимавшие более 2000 стихов (ямбы, белый стих, написанный неравностопными строками)", была вторично потеряна в 1907 г.; относящихся к ней черновых текстов, видимо, не сохранилось. Некоторое представление о содержании этого произведения можно составить по позднейшим сообщениям самого Белого, а также по отзывам современников, знакомившихся с поэмой в авторском чтении. См.: Между двух революций. С. 21-24, 450-452.

⁴ Поездка Белого и С. Соловьева в Шахматово состоялась между 10 и 17 июня 1905 г. Во время их пребывания в Шахматове произошла первая серьезная размолвка между Белым и Соловьевым, с одной стороны, и Блоком и А. А. Кублицкой-Пиоттух -- с другой (см.: О Блоке. С. 173--186; Между двух революций. С. 24--34).

106. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<18 или 19 июня 1905. Москва>¹

Дорогой Саша,

изловивший меня С. А. Соколов просил Тебе передать, что он вступает в редактирование журналом "Искусство"¹ и просит Твоего благосклонного сотрудничества. При этом он "бахваляется" изгнать гофманов и пр<очую> К^о из журнала и вообще сокрушить "Болвана Тьмутараканского" в виде дешевого декадентства³. Показывал мне список сотрудников. Вообще же, по-моему, ввиду прекращения "Мира Искусства"⁴ и на том основании, что "Искусство" теперь единственный худ<ожественный> журнал (кроме Весов) в России, стоит от времени до времени поддерживать его. Пока там были мальчики вроде Гофмана, я всячески уклонялся от сотрудничества. Ввиду того, что теперь там мольник побольше, я согласился участвовать⁵. Будет там, конечно, и Бальмонт, обещал Андреев, Мережковский, Минский и т. д. Соколов сам Тебе напишет, а пока просил меня Тебе передать все. С<ергей> А<лексеевич> грозится со временем переименовать журнал в "Золотое Руно"⁶. Боюсь все же, что Руно останется... Бараньим. Но барашки барашкам -- рознь. Мериносы -- очень почтенная порода, и я согласился даже на то, что буду систематически проводить там свой взгляд на символизм.

Прости за феноменальность тона. Спешу в Дедово. Там буду до начала июля. Потом в Москву и в деревню⁷. Пиши.

Остаюсь глубоколюбящий Тебя
Боря

-----

¹ Датируется на основании пометы Блока красным карандашом: "1905 -- 20 июня".

² О литературно-художественном журнале "Искусство", издававшемся в Москве в 1905 г. (NoNo 1--8), см.: ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 227; Русская литература и журналистика начала XX века. 1905--1917. Буржуазно-либеральные и модернистские издания. М., 1984. С. 137--138. С. А. Соколов возглавил литературный отдел "Искусства" летом 1905 г.

³ В. В. Гофман был одним из ближайших сотрудников "Искусства", наряду с другими начинающими литераторами символистского круга. "Тмутараканьскый блъванъ" -- образ из "Слова о полку Игореве", не имеющий однозначного толкования (см. статью О. В. Творогова в изд.: Энциклопедия "Слова о полку Игореве". СПб., 1995. Т. 1. С. 131--133).

⁴ Журнал "Мир Искусства" был закончен изданием в 1904 г.

⁵ Ни одного произведения Белого в "Искусстве" не было напечатано.

⁶ Журнал под таким заглавием (восходящим, определенно, к одноименному стихотворению Белого 1903 г.) был начат изданием в Москве с января 1906 г.; С. А. Соколов на первых порах был в нем заведующим литературно-критическим отделом.

⁷ Подразумевается Серебряный Колодезь.

107. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<22-24 июня 1905. Дедово>¹

Дорогой Саша,

Тихо летаю в беспредметной ясности, подобной снегу. Снег -- тихий, ласковый, близок моему сердцу. Я могу и умею кружиться, где хочу, ибо "дух дышит, где хочет, и голос его слышен, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит" (Иоанн)². Кротко, безболезненно покрываю пространства, завиваюсь вьюгой по зимам, завиваюсь вьюжным ласточкиным визгом в голубых пространствах. Кроткая беспредметность -- моя стихия: таков снег. Но когда туча снежинок попадает в душную тишину, неизвестно откуда возникающую, глухого пожара угрозы -- не тает туча снежинок, не дождем изливается она на травы, -- тяжким градом.

Я могу быть всегда побивающим градом, и всегда не хочу, всегда хочу безвольно, бесцельно, просто носиться в пространствах, носиться о несказанном, завиваясь вьюжным визгом в ласточках, рвать вместе с ними пространства во имя "нового пространства"³ -- "нового неба и новой земли"⁴.

О, если б мне быть всегда снегом!

Верю, что промчатся дни политических движений в России и факты, подобные одесским событиям⁵, скоро исчезнут, когда соберутся народные представители.

Пока еще верю в будущую Россию -- снежную, метельную, зимне-бодрую, веселую, здоровую...

Да будет!

Люблю Тебя, Саша; хочу послать Тебе снежного забвения, которое тихо разливается вокруг меня. Аминь.

Твой Боря

Пиши мне до 1 июля в Москву, а после: Тульская губерния, г. Ефремов. Сельцо Сер<ебряный> Кол<одезь>, мне.

-----

¹ Датируется на основании пометы Блока красным карандашом: "1905 -- 25 июня".

² Ин. III, 8 (неточная цитата).

³ Цитата из 2-й "симфонии": "Это будут новые времена и новые пространства" (Андрей Белый. Симфония (2-я, драматическая). М, <1902>. С. 141; Симфонии. С. 156).

⁴ Откр. XXI, 1.

⁵ Имеются в виду всеобщая стачка в Одессе и революционное восстание матросов на эскадренном броненосце "Князь Потемкин Таврический", стоявшем на одесском рейде (14--25 июня 1905 г.).

108. БЛОК - БЕЛОМУ

19 июля 1905. Шахматово

Милый Боря.

Люблю Тебя очень нежно и часто вспоминаю Тебя и Твои слова и задумываюсь над ними. А почему не пишу Тебе -- не знаю. Спасибо Тебе за снежное забвение и за извещение об "Искусстве"¹. В прошлом и, может быть, в будущем -- многое, так что иногда улыбаюсь странности или тоскливости жизни. Видел во сне, что мы с Тобой -- в росистом и тенистом лесу -- зашли вдвоем далеко и отстали от остальных прогуливающихся. Тут я принялся показывать Тебе, как я умею летать всяческими манерами, и сидя и стоя на воздухе; ощущение было приятное и легкое, а Ты удивлялся и завидовал. Так продолжалось долго и не хотелось прерывать. Осталось воспоминание сладкое.

Ваш приезд с Сережей -- последний -- был, пожалуй, для меня важнее всех остальных -- очень окрылил меня. Я чувствую в нем много Нечаянной Радости. Но теперь я беспокоюсь внутренно о Сереже, мне все кажется, что здесь что-то не так и как бы не заменили одну пьесу -- другой "по болезни артиста и лошади"². Действие же пьесы уж пожалуй происходит именно в цирке, по силе критического момента и по трагизму его. -- Я читаю Достоевского³, и потому стараюсь составить корявые фразы. -- Как будет с Сережей? Обнимаю Тебя и не знаю, плохо или хорошо Тебе.

Твой Саша

Вальс в Твоей поэме⁴ -- для меня откровение. Вот стихотворенье:

Посвящается Григорию Е.*

Побывала старушка у Троицы,

И все дальше идет на Восток.

Вот сидит возле белой околицы,

Обвевает ее вечерок.

Собрались чертенята и карлики,

Только диву даются в кустах

На костыль, на мешок, на сухарики,

На усталые ноги в лаптях.

-- Эта странница, верно, не рада нам --

-- Приложилась к мощам -- и свята;

-- Надышалась божественным ладаном,

-- Чтоб увидеть Святые Места.

-- Чтоб идти ей тропинками злачными,

-- На зеленую травку присесть.

-- Чтоб высоко над елями мрачными

-- Пронеслась золотистая весть...

И мохнатые, малые каются,

Умиленно глядят на костыль,

Униженно в траве кувыркаются,

Поднимают копытцами пыль.

-- Ты прости нас, старушка ты Божия,

-- Не бери нас в Святые Места!

-- Мы и здесь лобызаем подножия

-- Своего, полевого Христа.

-- Занимаются села пожарами,

-- Грозовая над нами весна.

-- Но за майскими тонкими чарами

-- Затлевает и нам Купина...⁵

* Ежу, который живет у нас и назван Григорием. (Примечание Блока.)

-----

¹ См. п. 106, примеч. 2. О готовности сотрудничать в "Искусстве" Блок оповестил С. А. Соколова в неизвестном нам письме; Соколов, предлагая Блоку в ответном письме (отправленном из Франции 31 июля 1905 г.) написать рецензию на книгу Н. Минского "Религия будущего", сообщал: "Очень надеюсь поставить "Искусство" в литературном смысле на должную высоту. Обещали мне деятельное участие: Мережковские, Бальмонт, Белый и Минский" (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 541).

² См. примеч. 4 к п. 105. Размышления Блока обусловлены главным образом инцидентом, происшедшим с С. Соловьевым во время пребывания в Шахматове. Последний внезапно исчез из усадьбы, были организованы его поиски; на следующий день выяснилось, что он наугад ушел из Шахматова и провел ночь в Боблове, имении Менделеевых. Сам Соловьев, по свидетельству Белого, объяснял свои действия как "некий жест символический": "С. М. вдруг почувствовал: если сейчас не пойдет напрямик он чрез лес, чрез болота (все прямо, все прямо) -- к заре, за звездою, то что-то, огромное, в будущем рухнет; и он -- зашагал, не вернулся за шапкой: все -- шел, шел и шел, пока ночь не застигла в лесу". Кублицкую-Пиоттух этот поступок возмутил; Белый приводит ее слова о Соловьеве: "Какой эгоист: нас заставил промучиться!" -- и вспоминает: "Я был искренне возмущен: Александра Андреевна, А. А., -- как не поняли героической лирики С. М. Соловьева? Как могли опрокинуть ее, исказить? Мне казалось, что лучший мой друг оклеветан <...>" (О Блоке. С. 182, 183). После этого Белый преждевременно уехал из Шахматова, Соловьев уехал оттуда два дня спустя. Инцидент явился первым зримым симптомом надлома во взаимоотношениях Белого (а также и С. М. Соловьева) с Блоком и его близкими. Ср. дневниковую запись М. А. Бекетовой от 27 июня 1905 г. (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 609--610). 23 июня 1905 г. С. Соловьев писал из Дедова Г. А. Рачинскому: "...вчера вернулся из Шахматова, имения Блоков. Там много радостного, но очень много нестерпимо трудного, так что и я и Боря порядком извелись" (Там же. С. 226).

³ Ср. признание Блока в письме к Е. П. Иванову от 5 августа 1905 г.: "...становлюсь легкомысленным мальчишкой, страшно интересующимся Достоевским, причем душа не лежит плотно и страстно на его страницах, как бывало всегда, -- а скорее как бы танцует на них" (VIII, 133).

⁴ Имеется в виду поэма "Дитя-Солнце" (см. примеч. 3 к п. 105). Белый читал ее Блоку в Шахматове (см.: Между двух революций. С. 29).

⁵ Датируется июлем 1905 г., впервые опубликовано в Литературном приложении к газете "Слово" (1906. No 9. 2 апреля. С. 1); впоследствии получило заглавие "Старушка и чертенята".

109. БЕЛЫЙ - БЛОКУ

<Конец июля 1905. Серебряный Колодезь>¹

Милый Саша,

Так хорошо, что Ты мне написал. Мне было радостно получить от Тебя письмо, потому что Ты -- один из немногих, которых я люблю истинной любовью. Радуюсь Твоему письму: так хорошо... Из Твоего письма пахнул аромат зеленого леса, окропленного слезами, а я живу в степях, сухих и жарких, и вот уже скоро две недели, как не было росы: спасибо Тебе, милый. Я брожу по полям, сухим и жарким, и обдумываю введение к кирпичу, которое должен закончить к осени. Но оно растягивается в самостоятельную книгу... чуть ли не в кирпич, а самый кирпич удаляется от своего воплощения². Милый, я ушел из жизни и верю чуду, верю важности переживаемых моментов, которые -- всегда трагизм; но этот трагизм наполняет мою душу готовностью умереть, чтоб вознестись... Я забыл мир эмпирической действительности, ибо пришел к тому, что бытие есть категориальная форма для одного из видов суждений относительных. Я умер для действительности, которую постигаю в понятиях, но зато отношение суждения гносеологического к трансцендентному понятию о ценности -- отношение, имеющее форму метафизического суждения о реальности трансцендентного постулата, -- являясь суждением, предопределяющим гносеологическое суждение, открывает для меня возвращение в мир бытия, понятый как трагический долг; тут оживаешь Ты, пробираясь в душу "тайною тропинкою, скорбною и милою"³, -- живешь, дышишь ароматом лесов несказанных, летаешь и сидя, и стоя, -- и всячески... Еще вчера я постулировал в своем введении трансцендентной Идеей, а уж сегодня читал Твои нежные строки. Милый, спасибо Тебе. Вижу, вижу Тебя -- Вечная, Бессмертно Живущая Идея, которую примат практ<ического> разума реализует в категорическом императиве. Милый, пиши мне.

Бесконечно любящий Тебя всегда Твой

Боря

P. S. Знаешь ли, что в статье моей "Химеры" Ты -- Меркурий, спасаешь меня от В. Иванова⁴.

-----

¹ Ответ на п. 108; датируется по связи с ним. Помета Блока красным карандашом: "1905 -- осень (в Шахм.)".

² Подразумевается замысел теоретико-философского труда о символизме, который Белый во всей полноте предполагавшегося содержания и объема не воплотил. В "Списке пропавших или уничтоженных автором рукописей" (1927?) он сообщает: "Материалы черновые ряда глав сочинения "Система символизма" (недописанного); переработанный отрывок из этих материалов являет собой "Эмблематику Смысла", другой отрывок являет собой статью "Смысл Искусства"; обе статьи -- куски написанного; эти материалы писались в 1904--1905 годах; автор все искал случая переработать материалы в философскую систему; вместо системы в 1909 году спешно пришлось выкроить из материалов две статьи для книги "Символизм". Эти материалы затерялись в заторе старых рукописей; в 1918--1919 годах автор сжег рукописи; и вместе с ними нечаянно сжег "Материалы"" (ГПБ. Ф. 60. Ед. хр. 31).

³ Первая строка стихотворения Вл. Соловьева "Les revenants" (1900).

⁴ В статье "Химеры" (Весы. 1905. No 6. С. 1--18) Белый вывел себя в образе "безумного юноши", Вяч. Иванова -- в образе "феоретика дионисиазма"; в тексте фигурирует также "безбородый прохожий с лицом Меркурия, с палкою из двух сплетенных змей в руках", который будит и ободряет героя (С. 11).

110. БЛОК -- БЕЛОМУ

8 авг<уста> 1905. Шахматово¹

Милый Боря.

Сейчас смотрели на лунный туман. Ночь. Удивлялись. Твое письмо мне близко, близко. Спасибо. Мне хотелось именно быть Меркурием, когда я узнал, что я Меркурий в Химерах; более близкой мне статьи твоей я давно не читал. Я сам извещаю себя эти дни, и сам не знаю того, но извещаюсь о чем-то как бы в последний и в первый раз, как всегда бывает в острое время жизни. Извещает меня о чем-то легкая юность с перевитым жезлом, но иногда эта юность бывает косматая, разбойничья, и все-таки -- легкая. Все это лето я отвечаю Тебе на Твою любовь. Как-то учащенно все думаю о Тебе, узнаю Тебя, может быть; почти не проходит дня без мыслей о Твоей единственности для меня и мира. Я совсем разлюбил стихи Валерия Брюссва, почти без исключений. Над ним жестоко посмеялся кто-то. Впрочем, я хотел сказать Тебе вовсе не об этом, так как это изумительно потеряло смысл. Я ужасно молодею и, чувствуя это, очень радуюсь этому. Узнаю Тебя, говорю о Тебе, и душа прильнула к Тебе. У меня нет религии, но мне завещано: да не смущается сердце ваше. Белые к сердцу цветы я вновь прижимаю невольно².

Глубоко Твой Саша

-----

¹ Ответ на п. 109.

² Эта фраза воспроизводит заключительные строки стихотворения Белого "Знаю" ("Пусть на рассвете туманно...", 1901) (Золото в лазури. С. 227) -- первого произведения поэта, с которым познакомился Блок (см. письмо О. М. Соловьевой к А. А. Кублицкой-Пиоттух от 3 сентября 1901 г. // ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 175). Образ "белых цветов" ассоциировался у Белого, по его сообщению в "Воспоминаниях о Блоке", со стихотворением Вл. Соловьева "Вновь белые колокольчики": "... здесь я разумел таинственные колокольчики Соловьева, теперь расцветшие в Дедове: белые тайны путей" (О Блоке. С. 37).

111. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<14 августа 1905. Серебряный Колодезь>¹

Дорогой Саша --

Милый, спасибо за письмо. Очень порадовало. Из далей улыбнулось.

Когда получил, то сорвал белых цветов, сделал букет и поставил у себя.

Теперь подарили много жемчугу. И плывут, и тают --

                                                            -- жемчужины...

Жемчуговый день, росяной, холодный, ясный.

Ясно улыбаюсь Тебе. Верю, что все мы "будем"...

Ясно Твой
Боря

05 года. 14-го августа.

P. S. С 20--22 я у Сережи². Около 1-го в Москве или в первых числах -- в Москве.

-----

¹ Ответ на п. 110. Помета Блока красным карандашом: "1905 -- 14 авг.". С. Соловьев жил в это время в Дедове.

112. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<Не позднее 8 сентября 1905. Москва>¹

Милый Саша,

Пишу Тебе из Москвы. Здесь все бурлит. Настроение боевое. Но я живу на острове. Не допускаю никого на него. Живу среди знакомых веяний -- один с собой. Тихо, ясно.

Осень не будет трудная. Это я знаю. Что-то улыбнулось. Пусть.

Есть к Тебе поручение. Прости, что не писал, все собирался. Hans v. Guenther просит Тебя сообщить ему Твои биографические сведения². Ты, кажется, имеешь с ним сношения. Он мне писал, что перевел некоторые из Твоих стихов. Живет он попеременно то в Мюнхене, то в Митаве. Теперь, кажется, в Митаве. Адрес его следующий. Курляндская губерния. Митава. Константиновская улица. No 8. То же поручение у меня к Бальмонту, Иванову, Сологубу, Минскому, Мережковскому, Рафаловичу, Смирнову. При случае, если увидишь кого-нибудь из оных господ, передай и им про Понтера и его просьбу.

Милый, не забывай меня. Напиши два слова о себе, когда будет время. Не забывай Весы, присылай, пожалуйста, что-нибудь: "Весы!" теперь нуждаются в помощи: В<алерий> Жковлевич> не хочет принимать деятельного участия³, а ведь он один все выносил. Надо дружно сообща поддержать, а то паразитирующее на современном искусстве "Искусство" нежелательным образом приблизится к Весам; надо проводить грань между Весами и Искусством. Я отказался от участия в Искусстве, имея в виду централизоваться в Весаэо.

Нежно любящий Тебя
Боря

-----

¹ Датируется по связи с п. 113. Помета Блока красным карандашом: "1905 -- осень -- в СПб.".

² Письмо Гюнтера к Белому (Митава, 21 июля 1905 г.), включающее эту просьбу, опубликовано (в переводе с немецкого) в статье К. М. Азадовского ""...У нас с Вами есть что-то родственное" (Белый и Иоганнес фон Понтер)" (Андрей Белый. Проблемы творчества: Статьи. Воспоминания. Публикации. М., 1988. С. 474--475). С просьбой прислать автобиографию, а также авторизовать выполненные им переводы стихотворений Блока на немецкий язык Иоганнес фон Гюнтер обратился также непосредственно в письме к нему из Митавы от 5 сентября 1905 года (РГАЛИ. Ф. 55. Оп. 1. Ед. хр. 237). О начальной стадии эпистолярного общения Гюнтера с русскими символистами см. в статье К. М. Азадовского, предпосланной выполненным им переводам фрагментов из воспоминаний Гюнтера (ЛН. Т. 92. Кн. 5. С. 330--332).

³ О неосуществленной попытке Брюсова летом 1905 г. отказаться от руководства "Весами" см.: Азадовский К. М, Максимов Д. Е. Брюсов и "Весы" (К истории издания) // Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. М, 1976. С. 279--280.

⁴ Перемена в отношении Белого к журналу "Искусство" произошла после выхода в свет No 5/6/7 этого журнала, в котором была помещена (под псевдонимом "Нарцисс") рецензия на альманах "Северные Цветы Ассирийские", содержавшая резко отрицательную оценку помещенной в нем трагедии Вяч. Иванова "Тантал"; Белый, возмущенный рецензией, отправил С. А. Соколову письмо, в котором отказывался от сотрудничества в журнале (см.: Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. С. 389).

113. БЛОК - БЕЛОМУ

9 сентября <1905.> Петербург¹

Милый Боря.

Я -- женщина словачка². Это меня часто удручает. Мой государственный экзамен, может быть, протянется весь октябрь. А, мож<ет> быть, будет только к Рождеству³. Почти нигде не бываю, занимаюсь науками. Твое поручение буду исполнять понемножку. Я совсем никогда не слышал о Гюнтере, и очень изумляюсь своей биографии. Относительно "Весов" -- пока совсем не могу писать, из-за экзамена. Чулков просил Тебе передать свою сконфуженность по поводу того, что "В<опросы> Ж<изни>" не могут напечатать Твою статью. Все они находят, что она "не для их публики", -- слишком догматичная и сжатая⁴. Булгаков царит на новой квартире "В<опросов> Ж<изни>"⁵ и оберегает свой журнал от символистов. Можно попросить Тебя когда-нибудь напомнить Скорпионам, что у них лежат присланные им обложки и картинки для "Весов" Городецкого (того, чьи стихи я Тебе летом читал), а Городецкий недоволен тем, что их ему не возвращают, хотя он приложил марки на пересылку⁶. Пожалуйста, как-нибудь осведомись о судьбе этих картинок. Вот все о делах. Помню Тебя всегда и люблю всегда -- глубоко и нежно.

Твой Саша.

-----

¹ Ответ на п. 112.

² По свидетельству М. А. Бекетовой, в слове "словачка" "есть намек на некоего московского профессора, которого изображал в лицах Серг. М. Соловьев" (Письма к родным, I. С. 330); ср. подпись в письме С. Соловьева к Блоку от 3 августа 1905 г.: "Твоя Словачка (смягчение: словак, женщина: словачка <...>)" (Ж Т. 92. Кн. 1. С. 400). Блок обозначал этим словом, по сообщению М. А. Бекетовой, "все экзамены по славяноведению" (Письма к родным, I. С. 330, 144).

³ 13 сентября 1905 г. Блок сообщил в письме к А. А. Громову: "Сегодня (13) днем я получил <...> извещение о том, что "по постановлению Совета наши экзамены будут перенесены на декабрь"" (Громов А. А. В студенческие годы // Александр Блок в воспоминаниях современников. В 2 т. М., 1980. Т. 1.С. 406). Подробнее о попытке Блока сдать государственные экзамены осенью 1905 г. см.: Кумпан К. А. Александр Блок -- выпускник Университета // Известия Академии наук СССР. Серия литературы и языка. 1983. Т. 42. No 2. С. 163--165.

⁴ Какую именно статью Белый предложил в "Вопросы Жизни", неясно.

⁵ Редакция "Вопросов Жизни" летом 1905 г. переехала по адресу: Седьмая Рождественская ул., д. 7, кв. 7.

⁶ Художественные работы С. М. Городецкого в "Весах" не были помещены. Блок был знаком с Городецким, тогда также студентом историко-филологического факультета Петербургского университета, с 1903 г. (см. вступительную статью В. П. Енишерлова к переписке Блока с А. А. и С. М. Городецкими // ЛН. Т. 92. Кн. 2. С. 5-6).

114. БЛОК - БЕЛОМУ

22 сентября 1905. Петербург

Милый Боря!

Вот стихи Hans'a von Guenther'a, которые он просил меня передать Тебе и обоих нас просил сообщить свое мнение. Я уж написал, что мне многое нравится¹. Они написаны ужасно неясно, трудно разбирать. Гюнтер переводит мои стихи². Просьбу о биографии я уже передавал Бальмонту, но он гордо ответил, что она -- в словаре Венгерова³.

В Петербурге очень много бодрости. Меня очень интересуют события. Университет преобразился -- все оживлено. Слежу за газетами. Мои экзамены будут в ноябре и декабре. Как Ты, -- напиши мне несколько слов. Я Тебя люблю сильно и нежно по-прежнему. Крепко целую Тебя.

Твой Саша

-----

¹ Письма Блока к Гюнтеру нам не известны.

² К письму Блоку от 5 сентября 1905 г. Гюнтер приложил выполненные им переводы на немецкий язык шести стихотворений Блока (РГАЛИ. Ф. 55. Оп. 1. Ед. хр. 237. Л. 5--10); это -- самые ранние переводы стихотворений поэта на иностранный язык. См. анализ переводов Понтера из Блока в кн.: Эткинд Е. Поэзия и перевод. М.--Л., 1963. С. 384--387. М. А. Бекетова вспоминает: "Саша получил через издательство "Гриф" письмо от немецкого поэта Гюнтера, который пришел в восторг от "Прекрасной Дамы", -- просил позволения переводить стихи Блока. Саша был страшно польщен гюнтеровскими комплиментами и в то время, как я писала письмо его матери, смешил меня разными шалостями: принимал горделивые позы, отставляя руку и закидывая голову назад, говорил разную чепуху, разговаривая все время по-немецки, что давалось ему далеко не легко, говорил, что он "Berühmter Herr Block" (знаменитый господин Блок)" (Бекетова М. Александр Блок и его мать. Л.--М., 1925. С. 79).

³ См.: Венгеров С. А. Критико-биографический словарь русских писателей и ученых. СПб., 1897-- 1904. Т. VI. С. 375-377.

115. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<После 22 сентября 1905. Москва>¹

Дорогой Саша,

Спасибо за присыл стихов. Гюнтер -- идиот, в этом я убедился из нескольких писем, которыми мы обменялись². Не имею время разбирать его стихи. Если будешь ему писать, напиши что знаешь от моего имени ему. Надоело с ним иметь дело. Он переводит меня и из этого делает что-то неимоверное. Чуть ли не переход на "Ты"...

У нас в Москве спокойно и хорошо: легкие маневры перед войной раздули, судя по петербургским газетам, в нечто грандиозное.

Спасибо Александре Андреевне за письмо³. Передай, что я на днях ей напишу. Знаешь ли, я посвятил ей статью "Сфинкс", которая появится в следующем No "Весов". Статья написана, быть может, для нее⁴.

Дорогой Саша, желаю Тебе успеха в экзаменах. Не пришлешь ли Ты мне своих стихов. Буду рад.

Если увидишь В. Иванова, передай ему, что я никогда не хочу с ним полемизировать, ибо в теоретическом отношении более чем с кем-либо из "декадентов" чувствую связь⁵. Пусть он не сердится на меня -- положит гнев на милость. Если можно, сообщи его адрес: буду ему писать.

Люблю Тебя очень. Имею много сказать. При случае выберу время и пришлю Тебе целую рукопись вместо письма; сейчас же все время занят. Иду на "Пиковую Даму". "С<ен>-жерменствую"⁶ -- только и остается это проделывать в Москве. Душно мне у "декадентов" -- душно, душно! Нежно люблю. Всегда помню.

Весь Твой
Боря

-----

¹ Ответ на п. 114. Помета Блока красным карандашом: "1905 -- осень в СПб.".

² Подробнее см.: Азадовский К. М. "...У нас с Вами есть что-то родственное" (Белый и Иоганнес фон Гюнтер) // Андрей Белый. Проблемы творчества: Статьи. Воспоминания. Публикации. М, 1988. С. 470-481.

³ Письмо от 23 августа 1905 г. (см. с. 547 наст. изд.).

⁴ Статья Белого "Сфинкс" (Весы. 1905. No 9/10. С. 23--49) была опубликована с посвящением: "Посвящаю статью А. А. Кублицкой-Пиоттух, которой обязан возникновением этой статьи".

⁵ В связи с опубликованием статьи Белого "Химеры" (см. примеч. 4 к п. 109) между Вяч. Ивановым и ним возникла печатная полемика на страницах "Весов": Иванов поместил заметку "О "Химерах" Андрея Белого" (1905. No 7. С. 51--52), Белый -- ответное "Разъяснение В. Иванову" (1905. No 8. С. 45).

⁶ Подразумевается образ графа Сен-Жермена в балладе Томского из оперы П. И. Чайковского "Пиковая дама" (1890; действие 1-е, картина 1-я). "Пиковая дама" ставилась тогда в Большом театре. В статье Белого "Химеры" также идет речь о "Пиковой даме" (С. 45--47).

116. БЛОК - БЕЛОМУ

2 октября <1905. Петербург>

Милый Боря.

Мне вдруг захотелось послать Тебе много всяких моих стихов, и плохих и получше. Напиши мне когда-нибудь, как они Тебе вообще кажутся, и покажи Сереже. Кроме того, можно посвятить Тебе стихотворение, приложенное здесь же?² Я изумился, читая "Зеленый Луг"³. Дело в том, что все это время я писал статью, в которой последняя глава называется "Зеленые луга"⁴. И вдруг! Более близкого, чем у Тебя о пани Катерине, мне нет ничего⁵. Почти никто не знает об этом ничего, кое-кому известно навыворот. Но я более или менее часто вижу людей. Осень легкая. Часто хорошо и радостно. Спасибо Тебе за письмо. Совсем не знаю, что написать от Тебя Гюнтеру? Очень возможно, что он -- идиот. Он пишет мне всё открытки⁶, где говорится: сегодня я перевел 26-е стих<отворение>... Сегодня 40-е. Нельзя ли назвать все "Die Frau in Sonne bekleidet" {"Жена, облеченная в солнце" (нем.).}? Эти извещения и вопросы сыплются мелким дождичком из Мита-вы -- с Балтийского побережья -- культурно и неукоснительно.

Право, я Тебя люблю. Иногда совсем нежно и сиротливо. Тебя никто не знает, но, как ты думаешь, знаю ли я Тебя? По кр<айней> мере, я этого всегда хочу. Ты знаешь, что со мной летом произошло что-то страшно важное. Я изменился, но радуюсь этому. Говорить об этом могу пока только с непосвященными. Но посвященным можешь быть разве Ты, никто кроме Тебя не услышит и знать не захочет. Но рядом с этим я совсем перестал бояться людей внутренно и доброжелателен ко многим больше, чем прежде. Куда-то совсем ушли Мережковские, и я перестал знать их, а они совершенно отвергли меня. Можно сказать, наплевали. Не знаю, надо так или не надо. Надрыва же никакого нет у меня и вообще нет надрыва. Я больше не люблю города или деревни, а захлопнул заслонку своей души. Надеюсь, что она в закрытом наглухо помещении хорошо приготовится к будущему. Часто из нее исходят все только одни гармоничные ощущения. Я никогда ничего не забуду в прошлом. Кто-то мне говорит, что я очень легко могу стать Купиной. Нет причины не верить. Преследуемый Аполлоном, я превращусь в осенний куст золотой, одетый сеткой дождя на лесной поляне. Ветер повеет и колючие мои руки запляшут свободно.

Не могу сказать, как радостно и постоянно Тебя люблю. Если иногда в этом сиротливость, то я -- "сам Господь своих вериг". Пришли рукопись⁷. Мы тоже пойдем в "Пиков<ую> даму". Спасибо за московск<ие> известия. Вяч. Иванову передам; я еще не был у него. Вот его адрес: СПб. Таврическая 25, кв. 24.

Вечером. Сейчас вернулся от Сологуба, где видел Вяч. Иванова и передал ему, что Ты просил. Он просит передать Тебе, что не сердился теоретически, но был оскорблен лично тем, что Ты писал Чулкову⁸. Но вообще говорил мягко и доброжелательно. Может быть, не могу передать Тебе точно, что он говорил, -- ужасно устал. А мне трудно еще с Вяч. Ивановым⁹. До свиданья, милый. Неужели, правда, Сережа в Риме? Как Ты думаешь -- если я кончу статью (довольно длинную) и пришлю ее в "Весы" -- напечатают ли ее и заплатят ли что-нибудь?¹⁰ В "Иск<усство>" я написал все-таки две статьи, потому что обещал Соколову¹¹.

Где Сережа? в Москве или в Дедове?

          * * *

Пристань безмолвна. Земля близка.

Земли не видно. Ночь глубока.

Стою на серых мокрых досках.

Буря хохочет в седых кудрях.

И слышу, слышу -- будто кричу:

-- Поставьте в море на камне свечу!

-- Когда пристанет челнок жены,

-- Мы будем вместе, мы будем спасены.

И страшно и тяжко в мокрый песок

Бьют волны, шлют волны седой намек.

Она далеко. Ответа нет.

Проклятое море! Неси ответ!

Далеко... там камень! Там ставьте свечу!

И сам не знаю, -- я ли кричу¹².

          * * *

Я -- меч заостренный с обеих сторон --

Я правлю, архангел, Ее Судьбой.

В щите моем камень зеленый зажжен.

Зажжен не мной, -- господней Рукой.

Ему непомерность мою вручу,

Когда отъиду на вечный сон.

Ей в мире оставлю мою свечу,

Оставлю мой камень, мой здешний звон.

Поставлю на страже звенящий стих,

Зеленый камень Ей в сердце зажгу.

И камень будет Ей друг и жених --

И Ей не солжет, как я не лгу¹³.

          * * *

Ранним утром, когда люди старались не шевелиться,

Предчувствуя однообразие серого дня зимы,

В комнате проснулись мужчина и блудница.

Проснулись в пьяном запахе, среди мглы и тьмы.

Утро копошилось. Безнадежно догорели свечи.

Оплывший огарок мелькал в оплывших глазах.

Сквозь холодное кривое стекло дрожали белые женские плечи,

Мужчина перед обломком зеркала расчесывал пробор в волосах.

Она была в рубашке. Утро не обмануло --

И была она сегодня, как смерть, бледна.

Еще вечером под фонарем ее лицо блеснуло,

И в этой комнате была она влюблена и пьяна.

А сегодня так безобразно повисли складки рубашки.

И на линиях тела был утренний серый налет.

Углами торчала мебель. Валялись окурки и бумажки

И ужасен был в комнате красный комод.

И внезапно -- быстрее вьюги -- ярче пожара --

Сверкнуло сознанье, разбивая утренний лед.

Женщина выпрямилась, освобождаясь от угара.

И в окне под обнаженной рукой зазвездился пролет.

Влетели звуки. Верба, раздувшая почки,

Раскачнулась под ветром, осыпая последние снега.

В церкви ударил колокол. Распахнулись форточки.

И вверху и внизу зашевелилась стена.

Под окнами во дворе выбегали за ворота.

Улицу скрывал дощатый забор.

Мальчишки, женщины, дворники -- заметили что-то:

Махали руками, чертя незнакомый узор.

Бился колокол. Гудели крики, лай и ржанье.

И на грязном снегу, среди улицы, где люди собрались,

Женщина-блудница -- от ложа пьяного желанья --

На коленях -- в рубашке -- поднимала руки ввысь.

Там -- над домами -- в тумане снежной бури,

На месте полуденных туч и полунощных звезд,

Розовым зигзагом -- в новоявленной лазури

Тонкая рука распластала тонкий крест.

Февраль 1904¹⁴

          * * *

Все бежит, -- мы пребываем,

Вервий ночи вьем концы,

Заплетаем, расплетаем

Белых ландышей венцы,

Все кружится, -- круторогий

Месяц щурится вверху,

Мы, расчислив все дороги,

Утром верим петуху.

Вот -- из кельи Вечной Пряхи

Нити кажут солнцу путь.

Утром сходятся монахи,

Прикрывая рясой грудь.

-- Всю ли ночь молились в нишах?

Всю ли ночь текли труды?

-- Нет, отец, на светлых крышах

Ждали Утренней Звезды.

Мы молчали, колдовали,

Ландыш пел, Она цвела.

Мы над прялкой тосковали

В ночь, когда Звезда пряла.

1904¹⁵

          * * *

В кабаках, в переулках, в извивах,

В электрическом сне наяву

Я искал бесконечно красивых

И бессмертно влюбленных в молву.

Были улицы пьяны от криков,

Были солнца в сверканьи витрин!

Красота этих женственных ликов!

Эти гордые взоры мужчин!

Это были цари -- не скитальцы!

Я спросил старика у стены:

-- Ты украсил их тонкие пальцы

Жемчугами несметной цены?

-- Ты им дал разноцветные шубки?

-- Ты зажег их снопами лучей?

-- Ты раскрасил пунцовые губки,

-- Синеватые дуги бровей?

Но старик ничего не ответил,

Отходя за толпою мечтать...

Я остался, таинственно светел,

Эту музыку блеска впивать.

А они проходили всё мимо,

Смутно каждая в сердце тая,

Чтоб навеки, ни с кем несравнимой,

Отлететь в голубые края...

И мелькала за парою пара...

Ждал я Светлого Ангела к нам,

Чтобы здесь -- в ликованьи троттуара --

Он одну приобщил небесам...

А вверху -- на уступе опасном --

Тихо съежившись, карлик приник,

И казался нам знаменем красным

Распластавшийся в небе язык.

1904¹⁶

          * * *

Иду -- и все мимолетно.

Вечереет -- и газ зажгли.

Музыка ведет бесповоротно,

Куда глядят глаза мои.

Они глядят в подворотни,

Где шарманщик вздыхал над тенью своей...

Не встречу ли оборотня?

Не увижу ли красной подруги моей?

Смотрю и смотрю внимательно...

Может быть слишком упорно еще...

И -- внезапно -- тенью -- гадательной --

Вольная дева -- в огненном плаще...

В огненном! Выйди за поворот.

На глазах твоих лежит повязка еще...

И она тебя кольцом неразлучным сожмет

В змеином логовище...¹⁷

          * * *

Она поет в печной трубе.

Ее веселый голос тонок.

Мгла опочила на тебе.

За дверью плачет твой ребенок.

Весна, весна! Как воздух пуст!

Как вечер непомерно скуден!

Вон -- тощей вербы голый куст --

Унылый призрак долгих буден!

Вот вечер кутает окно

Сплошными серыми тенями.

Мое лицо освещено

Твоими страшными глазами.

Но не боюсь смотреть в упор, --

В душе -- бездумность и беспечность.

Там -- вихрем разметен костер,

Но искры улетели в вечность.

Глаза горят, как две свечи.

О чем она тоскует звонко?

Поймем. Не то пронзят ребенка

Безумных глаз твоих мечи.

9 апреля 1905¹⁸

А. М. РЕМИЗОВУ

В весеннюю полночь колдунья увела девушку за город и там сдала с рук на руки Чёрту. Но Ангел Утренней Грозы восхитил ее к себе.

Латинская рукопись XVI века.

Господь, Ты слышишь? Господь, простишь ли?

Весна плыла высоко в синеве.

На глухую улицу в полночь вышли

Веселые девушки. Было -- две.

Но Третий -- за ними... за ними следом

Мелькал неслышный в луче фонаря.

Он был неведом... Одной был неведом:

Ей казалось... Казалось, близка заря.

Но синей и синее эта полночь мерцала,

Тая, млея, сгорая полношумной весной.

И одна сказала... Ты слышишь?.. сказала:

О, как страшно, подруга... быть с тобой.

И была эта девушка в белом... в белом,

А другая -- в черном... Твоя ли дочь?

И одна задрожала слабеньким телом,

А другая смеялась... убежала в ночь.

Ты слышишь, Господи? Сжалься! О, сжалься!

Другая, смеясь, убежала прочь...

И на улице мертвой, пустынной остались --

Остались: Третий, она и ночь.

Но казалось -- близко... Казалось, близко

Трепетно бродит, чуть белеет заря.

Но синий полог упал так низко

И задернул последний свет фонаря.

Был синий полог. Был сумрак долог.

И ночь прошла мимо них, пьяна.

И когда в траве заблестел осколок,

Она осталась совсем одна.

И первых лучей протянулись нити,

И слабые руки схватили нить.

Но уж город, гудя чредою событий,

Где-то там, далеко, -- начал жить.

Был любовный напиток -- в красной пачке кредиток.

И заря испугалась. Но рукою Судьбы

Кто-то городу дал непомерный избыток,

И отравленной пыли полетели столбы.

Прибежали, стояли и шептались докучно.

Дымно-сизый старик оперся на костыль.

И кругом стало душно. А в полях -- однозвучно

Хохотал Невидимка, -- и разбрасывал пыль.

В этом огненном смерче -- обняла она крепче

Пыльно-грязной земли раскаленную печь.

Боже Правый, соделай, чтоб твердь стала легче!

Отврати Твой разящий -- и карающий меч!

И откликнулось Небо: среди пыли и давки

Появился Архангел с убеленной рукой.

Все казалось: -- он вышел из маленькой лавки,

Показалось, что был он -- перепачкан мукой.

Но уж твердь разрывало. И земля отдыхала.

Под дождем умолкала песня дальних колес.

И толпа грохотала. И гроза хохотала.

Ангел белую девушку в Дом Свой унес.

15.IV. 1909¹⁹

          НЕВИДИМКА

Веселье в ночном кабаке,

Над городом -- синяя дымка.

Под красной зарей -- вдалеке

Гуляет в полях Невидимка.

Танцует над топью болот,

Кольцом окружающих домы,

Протяжно зовет и поет

На голос, на голос знакомый.

Запачкав мечтой небеса,

Ласкает вечернюю прелесть,

И слышит в тени голоса, --

И шепот, и вздохи, и шелест.

Вам сладко вздыхать о любви,

Слепые, продажные твари?

Кто небо запачкал в крови,

Кто вывесил красный фонарик?

Кто воет, как брошенный пес,

Мяучет, как сладкая кошка?

Пучки вечереющих роз

Швыряет блудницам в окошко?

Она и в пожарном дыму,

И в храме, просящем о мире,

И в каждом публичном дому,

И в каждой несветлой квартире.

Бессилен домашний уют,

Очаг отпылавший дымится.

По улицам -- тени плывут,

Меж них -- Невидимка вертится.

И вот уж стучится в притон

Ватага веселых и пьяных,

И каждый во мглу увлечен

Толпой проституток румяных.

Вечерняя надпись пьяна

Над дверью, отворенной в лавку,

На Звере багряном Жена

С расплеснутой чашей вина

Вмешалась в безумную давку.

В тени гробовой фонари;

Смолкает докучливый грохот.

На красной полоске зари

Беззвучный качается хохот.

1905. 16.IV. Страстная Суббота²⁰

          * * *

Вот на тучах пожелтелых

Отблеск матовой свечи.

Пробежали в космах белых

Черной ночи трубачи.

Пронеслась, бесшумно рея,

Птицы траурной фата.

В глуби меркнущей аллеи

Зароилась чернота.

Разметались в тучах пятна,

Заломились руки Дня.

Бездыханный, необъятный --

Истлевает без огня.

Кто там встанет с мертвым глазом

И с серебряным мечом?

Невидимкам черномазым

Кто там будет трубачом?

Лето 1909²¹

          * * *

Королевна жила на высокой горе,

И над башней дымились прозрачные сны облаков.

Темный рыцарь в тяжелой кольчуге шептал о любви на заре,

И тревожил законы суровых отцов.

Над зелеными рвами текла, розовея, весна.

Непомерность ждала в синевах отдаленной черты.

И Влюбленность звала -- не дала отойти от окна,

Не смотреть в роковые черты, оторваться от светлой мечты.

-- Подними эту розу -- шепнула -- и ветер донес

Тишину улетающих лат -- бездыханный ответ.

-- В синем утреннем небе -- шепнул -- ты найдешь -- купину расцветающих роз --

И шепнул -- и взлетел -- и сверкнул -- и она полетела вослед.

И за облаком плыло и пело мерцание тьмы,

И Влюбленность в погоне забыла, забыла свой щит.

И она, окрылясь, полетела из отчей тюрьмы:

На воздушном пути королевна полет свой стремит.

Уж в стремнинах туман -- и рога созывают стада,

И заветная мгла протянула плащи и скосила мечи,

И вечернюю грусть тишиной отражает вода,

И над лесом погасли лучи.

Не смолкает вдали властелинов борьба,

Распри дедов над ширью земель.

Но различна Судьба: здесь мечтанье раба,

Там -- воздушной Влюбленности хмель.

И в воздушный покров улетела на зов

Навсегда... О, Влюбленность! Ты строже Судьбы!

Повелительней древних законов отцов,

Слаще звука военной трубы!²²

          * * *

Она веселой невестой была.

Но Смерть пришла. Она умерла.

И тихая мать погребла ее тут.

Но церковь упала в зацветший пруд.

Над зыбью самых глубоких мест

Плывет один неподвижный крест.

Миновали десятки и сотни лет,

И в старом доме юности нет.

И там, где юность устала ждать,

В зеркалах осталась старая мать.

Старуха вдевает нити в иглу,

Тени нитей дрожат на светлом полу.

Тихо, как будет. Светло, как было.

И счет годин старуха забыла.

Как мир стара, как лунь седа.

Никогда не умрет, никогда, никогда...

А вдоль комодов, вдоль древних кресел

Мушиный танец все так же весел.

И красные нити дрожат на полу,

И мышь щекочет обои в углу.

В зеркальной глуби -- еще покой

С такой же старухой, как лунь седой.

И те же нити, и те же мыши,

И тот же образ смотрит из ниши.

В окладе темном -- темней пруда,

Со взором скромным -- всегда, всегда...

Давно потухший взгляд безучастный.

Клубок из нитей -- веселый, красный.

И глубже, и глубже покоев ряд.

И в окна смотрит все тот же сад.

Зеленый, как мир, высокий, как ночь,

Нежный, как отошедшая дочь.

-- Вернись, вернись, нить не будет тлеть.

-- Дай мне спокойно умереть²³.

          * * *

Потеха! Рокочет труба.

Кривляются белые рожи.

И видит на флаге прохожий

Огромную надпись: "Судьба".

Палатка. Разбросаны карты...

Гадалка, смуглее июльского дня,

Бормочет, монетой звеня,

"Слова слаще звуков Моцарта".

Кругом возрастающий крик,

Свистки и нечистые речи,

И ярмарки гулу -- далече

В полях отвечает зеленый двойник.

В палатке все шепчет и шепчет,

И скоро сливаются звуки,

И быстрые, смуглые руки

Впиваются крепче и крепче...

Гаданье! Мгновенье! Мечта!..

И, быстро поднявшись, презрительным жестом

Встряхнула одеждой над проклятым местом,

Гадает... и шепчут уста...

И вновь завывает труба,

И в памяти пыльной взвиваются речи,

И шепот... и плечи...

И быстрая надпись: "Судьба"!

Лето 1905²⁴

          * * *

ИЗ СКАЗОК

1. У МОРЯ

Стоит полукруг зари.

Скоро солнце совсем уйдет.

-- Смотри, папа, смотри!

Какой к нам корабль плывет!

-- Ах, дочка, лучше бы нам

Уйти от берега прочь...

Смотри: он везет по волнам

Нам светлым темную ночь.

-- Нет, папа, взгляни разок,

Какой на нем пестрый флаг!

Ах, как его голос высок!

Ах, как освещен маяк!

-- Дочка, то сирена поет.

Берегись, пойдем-ка домой...

Смотри: уж туман ползет,

Корабль стал совсем голубой...

Но дочка плачет навзрыд,

Глубь морская ее манит.

И хочет пуститься вплавь,

Чтобы сон обратился в явь.

3. ПОЭТ

Сидят у окошка с папой,

Над берегом вьются галки.

-- Дождик, дождик! скорей закапай!

У меня есть зонтик на палке!

-- Там весна. А ты -- зимняя пленница,

Бедная девочка в розовом капоре...

Видишь, море за окнами пенится?

Полетим с тобой, дочка, за море?

-- А за морем есть мама? - Нет.

А где мама? -- Умерла. -- Что это значит?

Это значит: вот идет глупый поэт:

Он вечно о чем-то плачет.

-- О чем? -- О розовом капоре.

-- Так у него нет мамы?

-- Есть. Только ему нипочем:

Ему хочется за море,

Где живет Прекрасная Дама.

-- А эта Дама -- добрая? -- Да.

-- Так зачем же Она не приходит?

-- Она не придет никогда:

-- Она не ездит на пароходе.

Подошла ночка.

Кончился разговор папы с дочкой²⁵.

          * * *

Тихо. И будет все тише.

Флаг бесполезный опущен.

Только флюгарка на крыше

Сладко поет о грядущем. --

Ветром в полнебе раскинут,

Дымом и солнцем взволнован,

Бедный петух очарован,

В синюю глубь опрокинут.

В круге окна слухового

Лик мой, как нимбом, украшен.

Контур лица воскового --

Правилен, прост и нестрашен.

Смолы пахучие жарки,

Дали извечно туманны...

Сладки мне песни флюгарки.

Пой, петушок оловянный!

Лето 1909²⁶

          * * *

Старость мертвая бродит вокруг,

В зеленях утонула дорожка.

Я пилю наверху полукруг --

Я пилю слуховое окошко.

Чую дали, -- и капли смолы

Проступают в сосновые жилки.

Прорываются визги пилы,

И летят золотые опилки.

Вот последний свистящий раскол, --

И дощечка летит в неизвестность...

В остром запахе тающих смол

Подо мной распахнулась окрестность...

Все закатное небо -- в дреме,

Удлиняются дольние тени,

И на розовой гаснет корме

Уплывающий кормщик весенний...

Вот мы с ним уплываем во тьму,

И корабль исчезает летучий...

Вот и кормщик -- звездою падучей...

До свиданья!.. летит за корму...

Лето 1909²⁷

          * * *

Девушка пела в церковном хоре

О всех усталых в чужом краю,

О всех кораблях, ушедших в море,

О всех забывших радость свою.

Так пел ее голос, летящий в купол,

И луч сиял на белом плече,

И каждый из мрака смотрел и слушал,

Как белое платье пело в луче.

И всем казалось, что радость будет,

Что в тихой заводи все корабли,

Что на чужбине усталые люди

Светлую жизнь себе обрели.

И голос был сладок, и луч был тонок,

И только высоко у царских врат,

Причастный Тайнам, плакал ребенок

О том, что никто не придет назад.

Август 1909²⁸

          * * *

В лапах косматых и страшных

Колдун укачал весну.

Вспомнили дети о снах вчерашних,

Отошли тихонько ко сну.

Мама крестила рукой усталой,

Никому не взглянула в глаза,

На закате полоской алой

Покатилась к земле слеза.

-- Мама, красивая мама, не плачь ты!

Золотую птицу мы увидим во сне:

Всю вчерашнюю ночь она пела с мачты,

А корабль уплывал к весне.

Он плыл и качался, плыл и качался,

А бедный матросик смотрел на юг:

Он друга оставил, и в слезах надрывался, --

Верно есть у тебя печальный друг?

-- Милая девочка, спи, не тревожься.

Ты сегодня другое увидишь во сне:

Ты к вчерашнему сну никогда не вернешься:

Одно и то же снится лишь мне...

Лето 1905²⁹

* * *

Посвящается Б. Н. Бугаеву

Волновать меня снова и снова --

В этом тайная воля Твоя.

Радость ждет сокровенного слова.

Но уж ткань золотая готова,

Чтоб душа засмеялась моя.

Улыбается осень сквозь слезы,

В небеса отлетает мольба,

И за кружевом тонкой березы

Золотая запела труба.

Так волнуют прозрачные звуки,

Будто милый Твой голос звенит,

Но молчишь Ты, поднявшая руки,

Устремившая руки в зенит.

И округлые руки трепещут,

С белых плеч ниспадают струи,

За Тобой в хороводах расплещут

Осенницы одежды свои.

Осененная реющей влагой,

Распустила Ты пряди волос.

Хороводов Твоих по оврагу

Золотое кольцо развилось.

Очарованный музыкой влаги,

Не могу я не петь, не плясать,

И не могут луга и овраги

Под стопою Твоей не сгорать.

С нами, к нам -- легкокрылая младость,

Нам воздушная участь дана...

И откуда приходит к нам радость,

И откуда плывет Тишина?

Тишина умирающих злаков --

Это светлая в мире пора,

Сон, заветных исполненный знаков,

Что сегодня пройдет, как вчера,

Что полеты времен и желаний --

Только всплески девических рук --

На земле -- на зеленой поляне

Неразлучный и радостный круг.

И безбурное солнце не будет

Нарушать и гневить Тишину,

И лесная трава не забудет,

Никогда не забудет весну,

И снежинки по склонам оврага

Заметут, заравняют края,

Там, где им заповедала влага,

Там, где пляска, где воля Твоя.

1 окт<ября> 1905. СПб³⁰.

-----

¹ Ответ на п. 115. Осуществленный Блоком композиционный порядок приложенных к письму стихотворных автографов, сохранившихся в разрозненном виде, восстановить невозможно, поэтому тексты стихотворений воспроизводятся в хронологической последовательности их написания; не приводятся стихотворения "Молитва" и "На весенней проталинке...", присланные Блоком ранее (с. 220, 221--222 наст. изд.).

² Подразумевается стихотворение "Волновать меня снова и снова..."

³ Имеется в виду статья Белого "Луг зеленый" (Весы. 1905. No 8. С. 5--16); вошла в книгу статей Белого "Луг зеленый" (М., 1910. С. 1--18).

⁴ Статья "Безвременье", законченная лишь в октябре 1906 г.; 2-я глава ее называется "С площади на "луг зеленый"", заглавие пояснено авторским примечанием: "Статья Андрея Белого в "Весах", 1905 г." (V, 71). Ср. заметку Блока (июнь 1905 г.): "Зеленые луга. Боря. Городецкий. Проступающие краски. Лилейное утро. Танец юности. Дункан. Ай! Боря уже написал в "Весах"! (No 8)" (ЗК, 70; последняя фраза приписана позднее).

⁵ Пани Катерина -- героиня повести Гоголя "Страшная месть". В статье "Луг зеленый" Белый писал: "Еще недавно Россия спала. Путь жизни, как и путь смерти, -- были одинаково далеки от нее. Россия уподобилась символическому образу спящей пани Катерины, душу которой украл страшный колдун, чтобы пытать и мучить ее в чуждом замке <...> В колоссальных образах Катерины и старого колдуна Гоголь бессмертно выразил томление спящей родины, -- Красавицы, стоящей на распутье между механической мертвенностью запада и первобытной грубостью" (Весы. 1905. No 8. С. 7--8). В "Воспоминаниях о Блоке" Белый свидетельствует, что этот фрагмент статьи был написан под воздействием общения с Блоком летом 1904 г. в Шахматове: "...вскоре отзвуки шахматовских сидений сложились полустатьей-полулирикой в "Луге зеленом" в абзаце, где говорится о зорях и душах, о Катерине <...>" (О Блоке. С. 90).

⁶ Эти открытки от Гюнтера в архиве Блока не сохранились.

⁷ Подразумевается выраженное Белым в п. 115 намерение прислать "целую рукопись вместо письма".

⁸ Возможно, имеется в виду письмо Белого к Г. И. Чулкову с полемической оценкой его статьи "Поэзия Владимира Соловьева" (см. письмо Чулкова к Белому от 8 июля 1905 г. // ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 226). В архиве Белого сохранился черновик развернутого письма к Чулкову (без окончания) по поводу этой статьи с подробной системой аргументации (РГБ. Ф. 25. Карт. 30. Ед. хр. 22).

⁹ О взаимоотношениях Блока с Вяч. Ивановым см.: Белькинд Е. Л. Блок и Вячеслав Иванов // Блоковский сборник. II. Тарту, 1972. С. 365--368; Минц З. Г. А. Блок и В. Иванов // Единство и изменчивость историко-литературного процесса. Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение (Ученые записки Тартуского гос. ун-та. Вып. 604). Тарту, 1982. С. 97--110; Из переписки Александра Блока с Вяч. Ивановым / Публикация Н. В. Котрелева // Известия Академии наук СССР. Серия литературы и языка. 1982. Т. 60. No 2. С. 163--168.

¹⁰ Подразумевается, видимо, либо "Безвременье", либо статья "Девушка розовой калитки и муравьиный царь" (ноябрь 1906 г.); первая статья опубликована в "Золотом Руне" (1906. No 11/12), вторая -- там же (1907. No 2).

¹¹ В журнал "Искусство" Блок представил статью "Краски и слова" и рецензию на книгу Н. Минского "Религия будущего". В "Искусстве" была опубликована только рецензия (1905. No 8. С. 74--76). После закрытия "Искусства" редакционный портфель журнала перешел в редакцию "Золотого Руна"; в 1-м номере этого журнала, начатого изданием с января 1906 г., и появилась статья "Краски и слова".

¹² Датируется июлем 1903 г. (датировка чернового автографа -- 22 июля // ПСС I, 597); впервые опубликовано в журнале "Образование" (1908. No 1. Отд. I. С. 79).

¹³ Датируется июлем 1903 г. (датировка чернового автографа -- 25 июля // ПСС I, 598); впервые опубликовано в книге Блока "Стихи о Прекрасной Даме" (М., 1905. С. 50). Вкладывал ли Блок особый смысл в отсылку Белому автографа уже опубликованного стихотворения или это произошло по случайности -- неясно.

¹⁴ Первоначальная редакция стихотворения; в переработанном виде под заглавием "Последний день" впервые опубликовано в журнале "Перевал" (1907. No 7. С. 17--18).

¹⁵ Датируется сентябрем 1904 г.; впервые опубликовано в журнале "В мире Искусств" (1907. No 13/14. С. 5).

¹⁶ Датируется декабрем 1904 г.; впервые опубликовано в "Весах" (1906. No 5. С. 11--12) в составе цикла "Тишина цветет".

¹⁷ Датируется 9 марта 1905 г.; впервые опубликовано в книге Блока "Нечаянная Радость. Второй сборник стихов" (М., 1907. С. 55).

¹⁸ Впервые опубликовано под заглавием "Песенка" там же (С. 15--16).

¹⁹ Впервые опубликовано под заглавием "Легенда" в кн. 2-й Литературно-художественных альманахов изд-ва "Шиповник" (СПб., 1907. С. 116--117) в составе цикла "H. H. Волоховой".

²⁰ Первоначальная редакция стихотворения; в сокращенном виде впервые опубликовано в "петербургском альманахе" "Белые Ночи" (СПб., 1907. С. 31--32) в составе цикла "Томления весны".

²¹ Датируется 28 мая 1905 г.; впервые опубликовано в книге Блока "Нечаянная Радость" (С. 61).

²² В настоящее время местонахождение посланного Белому автографа этого стихотворения неизвестно (см.: ПСС II, 629); текст приводится по кн.: Александр Блок и Андрей Белый. Переписка. М., 1940. С. 148. Датируется 3 июня 1905 г.; впервые опубликовано под заглавием "Влюбленность" в "Золотом Руне" (1906. No 1. С. 47--48); варианты.

²³ Датируется 3 июня 1905 г.; впервые опубликовано в "Золотом Руне" (1906. No 4. С. 36), варианты.

²⁴ Датируется июлем 1905 г.; впервые опубликовано в книге Блока "Нечаянная Радость" (С. 65--66). Стихотворение навеяно впечатлениями от размолвки с Белым и Соловьевым в июне 1905 года в Шахматове (см. комментарий М. Ю. Май // ПСС II, 633).

²⁵ В настоящее время местонахождение автографа этого цикла из двух стихотворений неизвестно (см.: ПСС II, 635, 636); текст приводится по кн.: Александр Блок и Андрей Белый. Переписка. С. 150--151. Датируется июлем 1905 г.; обе части рукописного цикла "Сказки" впервые опубликованы как самостоятельные стихотворения в книге Блока "Нечаянная Радость" в составе раздела "Детское" (С. 29--32). 2-я часть рукописного цикла -- стихотворение "Балаганчик" (ПСС II, 633).

²⁶ Датируется июлем 1905 г.; впервые опубликовано под заглавием "Моей матери" в книге Блока "Нечаянная Радость" (С. 103).

²⁷ Датируется июлем 1905 г.; впервые опубликовано (без заключительной строфы) в Литературном приложении к газете "Слово" (1906. No 7, 20 марта. С. 3).

²⁸ Впервые опубликовано в Литературно-научном приложении к газете "Наша Жизнь" (1906. No 5/6, 18 февраля. С. 33).

²⁹ Датируется августом 1905 г.; впервые опубликовано под заглавием "Сон" в "Золотом Руне" (1906. No 4. С. 35).

³⁰ Впервые опубликовано под заглавием "Пляски осенние" в "Золотом Руне" (1906. No 6. С. 21--22), с посвящением "Б. Н. Бугаеву"; в книгах Блока "Нечаянная Радость" и "Собрание стихотворений. Кн. 2. Нечаянная Радость" (М., 1912) печаталось с посвящением "Андрею Белому" (см.: ПСС II, 246, 581).

117. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<11 или 12 октября 1905. Москва>¹

Дорогой друг,

Как мне благодарить Тебя за присылку стихов: давно у меня не было таких приятных, радостных минут, как в тот день, когда Ты мне прислал стихи. Что мне сказать о стихах? Что они мне нравятся? Это было бы общим местом: ну конечно нравятся. Все та же неуловимая прелесть, все тоньше и тоньше знакомая прелесть Твоей музы вплетается в новые темы, за которые Ты взялся: олицетворение стихийных сил русской природы ждет своего выразителя: этим выразителем, думается мне, являешься Ты. Как совместится Твой призыв к "Прекрасной Даме" с этими новыми для Тебя темами, как совместится "долг" рыцаря с "просто" бытием хотя бы сил даймонических, как совместится долг творчества жизни (теургизм) с параличом долга жизнью (шаманизмом) -- я не знаю: между тем это важно -- важнее всего. Но прежде чем говорить с этой точки зрения о присланных стихах, я коснусь Твоего письма ко мне, и свяжу его с тем, что мне хочется формулировать.

Ты пишешь мне: "Надеюсь, что она (душа)... приготовится к будущему". Дорогой друг, о каком будущем идет речь: есть ли радующее Тебя будущее -- общественное обновление России, рассвет российской словесности, реформа церкви или форм земского самоуправления, или что? Будущее бывает разное: каждое направление имеет будущее. Любя очерченность и точность хотя бы и символических переживаний, а также заинтересованный (столь важным для меня) Твоим путем, я решительно спрашиваю: какое содержание Ты мыслишь, когда ссылаешься на "будущее". Ссылкой на будущее можно себя и навеки связать и развязать, уклониться, вынырнуть в другом можно ссылкой на то же будущее. Действительно ли Твое будущее (есть ли оно -- конституция, всеобщая и тайная подача голосов, синтез науки, философии и религии) или оно -- литературная фигура речи -- скобки пустоты (или пустота в скобках, под которыми можно предполагать все, что угодно, необязательное, нереальное, пустое). Ты -- "захлопнул заслонку своей души" -- для чего? для того, чтобы готовить избирательные списки, или для чего-нибудь иного? Насколько я Тебя понимаю, Ты много надеешься на преображение личности, но есть ли преображение без ясно сознанных средств (реализации пути) поставленных целей? Ты так и полагаешь, говоря, что надеешься стать "Купиной". Но купина -- символ Богоматери. Итак, Ты надеешься стать символом Богоматери -- Ты, студент Императорского С.-Петербургского Университета, сотрудник "Вопросов Жизни"? Тут или я идиот, или -- Ты играешь мистикой, а играть с собой она не позволяет никому. Мистика всегда реальна, если она есть, если вместо нее не даются удобные для жизни, не оформленной долгом, -- скобки. Для меня путь мистического будущего определенно реален. Неопределенность пути есть лишь выбор мотивов долга, борьба средств, из которых каждое -- реальность. Ты пишешь, что готовишься к будущему -- стать Купиной. Я года умираю, истекаю кровью, подвергаюсь оскорблениям, непониманию, грубым подменам, ища средств пути. Ты спокойно знаешь, что нужно для того, чтобы стать "Купиной". Ради Бога, научи, выскажись. Пока же Ты не раскроешь скобок, мне все будет казаться, что Ты или бесцельно кощунствуешь, называя себя Купиной (а такие кощунства не прощаются -- знай), или говоришь "только так". Но тогда это будет, так сказать, кейфование за чашкой чая... А я ведь всегда с прочтения первого Твоего стихотворения полагал, что Ты работаешь во имя долга перед "Прекрасной Дамой".

Может быть, Ты рассердишься на меня, но я не писал бы Тебе всего этого, если бы не глубоко любил Тебя; не ждал от Тебя... Летом, когда мы с Сережей были в Шахматове, мы оба страдали от внезапных осложнений в одном для меня и Сережи реальном мистическом пути, о котором я много и долго говорил Тебе в свое время и против которого Ты н_е в_о_з_р_а_ж_а_л (почему?). Многое определилось и реально приблизилось с тех пор (и если хочешь, одно время полагал, что это приблизившееся связало нас, ибо Ты всегда во всем прежде молчаливо соглашался). Когда же нужно было совершить отплытие в страну долга и истины, а не бытия просто за чаем и мистическими разговорами, все запуталось: тут без сомнения Твоя неподвижность оказала влияние. Все осложнилось. Мы с Сережей почти обливались кровью... Кто-то грубо клеветал в это время, а Ты -- Ты потом мне писал, что ждешь несказанного (?!). Ты эстетически наслаждался чужими страданиями. Ведь тут абрикосовым компотом пахнет (помни Достоевского)². Ты во время наших реальных мучений сам не вступил на путь реальной мистики (от слов и беспочвенных переживаний не приближался к делу) -- Ты должен тогда был бы вступить в борьбу с моим мнением о пути, со всеми моими разговорами, Ты должен был бы все это проклясть, или делом принять -- ни того, ни другого Ты не сделал: созерцал наши мучения, и они возбудили Твою "эстетическую" природу. Ты ничего не сделал для пути и в то же время рассматривал нас с Сережей как актеров, писал про Сережу, что он, кажется, не туда попал и т. д.³

Знай, я не мальчик: и мистические мои "выходки" -- не выходки экстатического гимназиста. Меня не соблазнишь мистическими скобками, ибо я -- искушенный теорией познания. И то, что для меня мистика и путь, оно вполне ясно, просто и неопровержимо.

Ты летом отказался от будущего, которое мне ясно до очевидности, -- почему же Ты определенно не вступаешь на путь бытия, путь прошлого (ибо настоящего нет: оно -- или долг перед будущим, либо инстинкт прошлого, т. е. зверство): это путь -- растительной жизни, имеющий свое основание. Там зверь. В долге -- "Жена". Третьего нет: или зверь, или жена. Смешение -- производит Сфинкса, психологическую мистику (я проклинаю "психологию" мистицизма). Зверь завивается в Символ.

Если Ты о будущем, или спорь против моего будущего, переубеди меня, а не то я склоню Тебя к моим представлениям о будущем, или же -- обернись на Содом и Гоморру, т.е. на прошлое.

Но Ты пишешь о будущем, называешь себя Купиной, говоришь, что Аполлон будет преследовать Тебя (?!!), -- это насмешка надо мной, скобки, или реальный путь?

Откройся, наставь, научи: я не ребенок, чтобы мне всяким словам удивляться и верить.

-----

Вот теперь я скажу о Твоих стихах. Над ними стоит туман несказанного, но они полны "скобок" и двусмысленных умалчиваний, выдаваемых порой за тайны.

Дорогой Саша, прости мне мои слова, обращенные к Тебе от любви моей. Но я говорю Тебе, как облеченный ответственностью за чистоту одной Тайны, которую Ты предаешь или собираешься предать. Я Тебя предостерегаю -- куда Ты идешь? Опомнись! Или брось, забудь -- Тайну. Нельзя быть одновременно и с Богом и с Чёртом. Да помогут Тебе силы. Прости за прямоту. Но сейчас ничто не мешает мне сказать, ибо я --

властный⁴.

-----

¹ Ответ на п. 116. Помета Блока синим карандашом: "13 окт. 05".

² Имеются в виду слова Лизы Хохлаковой об истязаемом и распинаемом мальчике ("Братья Карамазовы", ч. 4, кн. 11, гл. III): "Я иногда думаю, что это я сама распяла. Он висит и стонет, а я сяду против него и буду ананасный компот есть. Я очень люблю ананасный компот" (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. В 30 т. Л., 1976. Т. 15. С. 24).

³ См. п. 108 (с. 225--226 наст. изд.).

⁴ Ср. позднейшие воспоминания Белого о Блоке в связи с этим письмом: "По приезде в Москву я получил пук его темноватых, последних стихов: невпрочет. Я послал свое мнение о них; в ответ на него -- Л. Д. уведомила, что она оскорбилась <...>" (Между двух революций. С. 34). В упомянутом письме от 27 октября 1905 г. Л. Д. Блок заявляла Белому: "Борис Николаевич, я не хочу получать Ваших писем, до тех пор, пока Вы не искупите своей лжи Вашего письма к Саше. Вы забыли, что я -- с ним; погибнет он -- погибну и я; а если спасусь, то -- им, и только им. Поймите, что тон превосходства, с которым Вы к нему обращаетесь, для меня невыносим. Пока Вы его не искупите, я не верну Вам моего расположения" (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 231). Ср. дневниковую запись М. А. Бекетовой (18 октября 1905 г.) о реакции Блока и его близких на письмо Белого: "...печальная деточка еще не оправился от Бориного письма <...> Боря только что сильно проштрафился, написав Сашуре ругательное послание с высоты своей пророческой власти. Все, т. е. Аля и Люба, возмущены. Одна детка написал смиренное письмо и только огорчился. <...> Каков мальчишка? Люба назвала его свиньей, но избранить письменно не решилась <...>. Что же сделал Боря и в особенности Сережа? Они обливались кровью? Какая чепуха! Уж Сашура-то скорее же обливался, но он не толкует о своих страданиях и ощущеньицах, как делают блоковцы. И Сережа и Боря в этом отношении страшно нецеломудренны" (Там же. С. 610--611). См. также: Бекетова М. А. Александр Блок и его мать. Л.--М., 1925. С. 81.

118. БЛОК - БЕЛОМУ

<13 октября 1905. Петербург>¹

Милый Боря.

Сегодня я получил Твое письмо -- такое, какого я ждал. Это последнее (т. е., что ждал) делает мне честь. Я даже хотел в прошлом письме спросить Тебя, отчего Ты мне этого до сих пор не сказал. Отчего Ты спрашиваешь о том, буду ли сердиться, и объясняешь, что Ты ответственен? Я тоже не ребенок, чтобы не отказаться от той словесной мерзости, которой я угостил Тебя в прошлом письме. Целый день сегодня мне было очень больно, но совсем не обидно. Все, что Ты говоришь, я знаю за собой (оттого и больно), -- кроме одного: я не "наслаждался эстетически Твоими и Сережиными страданиями", и это место Твоего письма совсем не ранило меня. Это я твердо говорю. Теперь отвечу на остальные вопросы и слова Твои, которые я на этот раз понял лучше, чем обыкновенно: "Приготовление души к будущему", "заслонка души" и даже Купина (под которой я разумел, как вспоминаю, вовсе не символ Богоматери, а обыкновеннейший терновый куст, который растет себе среди поля и горит) -- все это -- речи идиотски бессвязные, понахватанные чёрт их знает откуда. Оправдываюсь я в этом (хотя и не нужно, потому что все равно глупо) только тем, что с первых же моих писем к Тебе помню за собой такие витиеватые нагромождения. Эти нагромождения приходили совсем не для литературных завитков и не "просто так", а очень мучительно, -- и были мне всегда противны (помню, что очень давно я совершенно в этом роде писал о числе 4)², и, несмотря на это, я их продолжал аккуратно писать до последнего письма. Я вообще никогда (заметь, никогда, даже когда писал все стихи о Прекрасной Даме) не умел выражать точно своих переживаний, да у меня никогда и не бывало переживаний, за этим словом для меня ничего не стоит. А просто, беспутную и прекрасную вел жизнь, которую теперь вести перестал (и не хочу, и не нужно совсем), а, перестав, и понимать многого не могу. Отчего Ты думаешь, что я мистик? Я не мистик, а всегда был хулиганом, я думаю. Для меня и место-то, мож<ет> быть, совсем не с Тобой, Провидцем и знающим пути, а с Максимкой Горьким, который ничего не знает, или с декадентами, кот<орые> тоже ничего не знают.

Я пишу так, Ты знаешь, отчего. Но разница между декад<ентами> и мной есть. Например, мне декаденты противны все больше и больше. Затем, -- они не знают, а я "спокойно знаю" (и это бывает, правда), и притом "что", а не "как". Объяснить этого никогда не смогу и даже на словах склонен отречься от этого, когда заставят объяснять. Если Ты будешь искать кощунств в моих словах, то найдешь их слишком много, и, мож<ет> быть, достаточно тяжелых, чтобы хватить ими меня по голове и убить. Мои мозги элементарны до того, что не выдерживают и более слабых давлений, чем Твои. Раз поймут много, а раз -- ничего. Нет конца моей недисциплинированности в том, что причастно глубине, -- а также "неподвижности", как Ты ее называешь. Но отсутствие дисциплины хуже, чем неподвижность.

Все это действительно так и надлежит студенту Имп<ераторского> СПб. университета и сотруднику "Вопр<осов> Жизни". Но я не играю мистикой, а играю словами, очень нудно и скверно. Относит<ельно> мистики я знаю, что она реальна и страшна, и что накажет меня. Но как наказать меня больше, чем я наказан, и что отнять у меня, когда я нищ? Я не понимаю, почему Ты считаешь меня богатым или "кейфующим за чашкой чая"? Я знаю, что Тебе отвратительна моя косность, -- во мне ее много. Когда Ты командовал "про-сияй!", и в подобных случаях я спрашивал, не нужно ли командовать это мне? А ты сказал раз, что мне не нужно экзамена. Но я совсем не поверил этому: мне экзамен нужен строгий, но я ни за что не пойду на него, потому что я лентяй. Как Ты думал, что я "работаю во имя долга перед Прекрасной Дамой"? Я, который никогда не умел и не умею организовать в себе что-нибудь, который имел в самый разгар стихов о Прекрасной Даме отчаянную склонность к "психологической мистике" (только что теперь не люблю ее)?!

Милый Боря. Если хочешь меня вычеркнуть -- вычеркни. В этом пункте я маревом оправданий не занавешусь. Мож<ет> быть, меня давно надо вычеркнуть. Часто развертывается во мне огромный нуль. Но что мне делать, если бывает весело? Я далек от всяких ломаний и, представь себе, я до сих пор думаю, что я чист, если и не целомудрен и кощунствен. Я чувствую Твою любовь и Твой гнев, и они справедливы.

Ты спрашиваешь, отчего я не возражал? Я теперь не помню, на что я должен был возражать и что проклясть, вероятно, я не понимал и не умел возразить. Но пусть я должен был возражать и проклинать -- я этого не делал до сих пор никогда, а буду ли делать, не знаю. Говорить мне, что я Тебя "соблазняю пустотой в скобках", напоминать, что Ты искушен теорией познания, и утверждать, что я "смеюсь" над Тобой, -- значит меня не знать. Что у Тебя за метод? Ты ополчаешься на меня письменно, я так защищаться не стану. Не хочу, и не знаю слов, все забыл. Я думал, что Ты и представляешь меня бессловесным и не осуждаешь за это, но Тебе теперь хочется моих словесных признаний. Говорю теперь, потому что я всегда был бессловесным, и Ты не жаловался на это. Если пришло время меня за это уничтожить -- уничтожь. Если думаешь, что меня можно научить, -- научи, ведь я верю Тебе неизменно.

Чему мне-то учить Тебя! Я думаю, что могу быть достойным Тебя противником, когда бываю настоящим -- собой. Все это пишет Тебе городская подделка под меня, именно -- не "преображенная". А хоть Ты и говоришь о необходимости реальных "путей" для Преображения, я думаю, что или, правда, иногда беспутно преображаюсь, или у меня и пути есть, только указать их не могу ни одного.

Больнее всего, конечно, когда Ты упрекаешь в насмешке. Никто во мне не смеется тогда, когда Ты чувствуешь насмешку (или, просто, говоришь о ней?), но скорее -- переворачивает острые камни.

Если любишь, поверь этому, а наказание я принимаю. Пожалуйста, не выуживай Аполлонов и не задавай о них вопросов, Ты можешь знать, где тут "скобки" (т. е. пустота, она же -- боль), а где "реальный путь" (т. е. радость, которую я испытываю и не умею выразить).

О стихах я во всем согласен. Знаю это, редко признаюсь себе. Но неужели не самое большое кощунство -- "двусмысленные умалчиванья, выдаваемые порой за тайны"? А на них Ты не нападаешь.

В заключение, я Тебе скажу, что Твое письмо мне близко и драгоценно. Если еще напишешь (ради Бога, все прямо), будет также драгоценно. В меня теперь Твои слова могут запасть еще больше, чем прежде, потому что теперь я таких слов никому, кроме Тебя, не позволю. Я очень многих ненавижу, а многих терплю, пока они говорят только приятное.

Если я предатель -- прокляни меня и обо мне забудь. И скорей, чтобы я не мешал Твоему пути. Если видишь возможность, научи. Я знаю, что Ты -- властный.

Твой Саша

Все, что я писал, во многом -- не то. Мне важнее сказать Тебе, наконец: о Тебе, Боря, как о Времени, никто не плачет, кроме меня. Если бы Ты был распят, я бы стоял у креста и смотрел бы на красную луну в черных небесах над Твоей головой. И это несмотря на то, что "первый подвип> совершал я в непреодолимой тоске, как будто предчувствуя, что за первым будет (должен быть) второй и третий -- преодоление дракона и смерти³. Второго подвига я, мож<ет> быть, никогда не свершу. Но буду стоять у Твоего креста, хоть душа тогда будет совсем испепеленной.

Независимо от этого, ответь: распинаю ли я Тебя? Существую ли я? Ведь

Предо мною куст терновый

Огнем горел и не сгорал.⁴

Я помню об этом не из стихоплетства. Так сделай так, чтобы я чувствовал еще большую боль, или -- совсем никакой боли.

          * * *

Вот он Христос -- в цепях и розах --

За решеткой моей тюрьмы.

Вот Агнец Кроткий в белых ризах

Пришел и смотрит в окно тюрьмы.

В простом окладе синего неба

Его икона смотрит в окно.

Убогий художник создал небо,

Но Лик и синее небо -- одно.

Единый Светлый -- немного грустный, --

За ним восходит хлебный злак,

На пригорке лежит огород капустный,

И березки и елки бегут в овраг.

И все так близко и так далеко,

Что, стоя рядом, достичь нельзя,

И не постигнешь синего ока,

Пока не станешь сам, как стезя.

Пока такой же нищий не будешь,

Не ляжешь, истоптан, в глухой овраг,

Обо всем не забудешь, и всего не разлюбишь,

И не поблекнешь, как мертвый злак⁵.

-----

¹ Ответ на п. 117.

² См. п. 9.

³ Обыгрывается образная структура стихотворения Вл. Соловьева "Три подвига" ("Когда резцу послушный камень...", 1882).

⁴ Цитата из стихотворения Вл. Соловьева "Неопалимая Купина" ("Я раб греха. Во гневе яром...", 1891).

⁵ Датируется 10 октября 1905 г.; впервые опубликовано в "Весах" (1906. No 5. С. 13--14) в составе цикла "Тишина цветет".

119. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<30 октября 1905. Москва>¹

Милый, милый,

Что мне сказать на Твое письмо? Читал. И читал, и опять перечитывал. Значит, было у нас недоразумение в понимании друг друга. Ты не виноват, но пойми, что не виноват и я тоже. Ты писал о Прекрасной Даме. Я ощущал всегда Ее веяние. Я хотел и пути, соответствующего веянию. Я не знал определенно, есть ли люди, идущие путем, предносящимся взору моему. Я слишком уверовал в выражения Твоих строчек и полагал, что Ты можешь и пути знать. Потом, при личном знакомстве с Тобой, я понял до дна, почему мог бы Ты (если не знаешь) вести по путям Тебе известным, и я хотел проверить, то ли предносится в будущем взору моему, что Ты можешь знать. Вот основание к тону всех моих отношений к Тебе и Твоей поэзии. Ведь стихи Твои сыграли Бог весть сколько в моей жизни. Вот почему тон вопросительный моего письма, и если была в этом тоне стремительность (увы -- часто нетактичная и всегда мне свойственная) -- прости мне. Дело в том, что всегда (или по крайней мере в лучшие моменты жизни) не только испытывать веяние Тайны хотел я, но и всю жизнь свою реально положить на престол Тайны; и когда что-то мешало мне до конца раскрыть душу Тайне, я терзал нарочно свою душу.

Вот и все. Больше ничего не умею ответить Тебе. Еще я скажу только одно: одно время я во имя Путей, мне предносящихся, хотел выйти к людям и в мир моих видений заключить мир предметов и отношений (даже внешних, светских, позитивных и т. д.). Идя навстречу, я неизменно терял ядро своей души и обессиливал в праздных судорогах психологии; но на все это я смотрел как на средство во имя Цели.

Кажется, теперь я ухожу в себя для себя.

И если я в моих (по всей вероятности, ложных) попытках реально найти одно мерило для Истины, Добра и Красоты случайно задевал других людей словом, делом и чувством, я приношу мое извинение.

Люблю Тебя неизменно, сильной, испытанной любовью.

Если бы ушел и от Тебя в одиночество, и там бы всегда любил Тебя.

Вот все, милый, что я хотел Тебе сказать.

Прости. Прощай. Не забывай меня.

Твой Боря

1905* года. 30 октября.

* В автографе описка: 1906.

P. S. Податель сего письма Лев Львович Кобылинский. Я люблю его за Вечность, которая в сердце его. Мне хотелось бы, чтобы письмо мое к Тебе передал именно он. Пользуясь случаем, что он едет в Петербург, я просил его передать письмо².

-----

¹ Ответ на п. 118. Помета Блока синим карандашом: "3 ноября 05".

² Личная встреча Л. Л. Кобылинского (Эллиса) с Блоком тогда не состоялась (см. п. 120).

120. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<1 декабря 1905. Петербург>¹

Милый Саша,

не знаю, получил ли Ты мое письмо², написанное к Тебе в ответ на Твое длинное. Я послал его в Петербург с товарищем, а он передал его с посыльным.

Хочу просто обнять и расцеловать Тебя. Люблю Тебя, милый.

НО

пока не увижу Тебя вне Твоего дома, не могу быть у Тебя, не могу Тебя видеть. Вообще, я могу или ясно улыбаться, быть снегом, или быть угрюмым.

Не хочу Тебя видеть, когда душа угрюма. Хочу Тебя видеть, когда душа ясна, потому что ясно люблю Тебя, милый.

Непременно буду ждать сегодня пить чай в ресторане Палкина в 8 часов (на Невском. Буду в главном зале).

Будь, милый.

Если бы Любовь Дмитриевна ничего не имела против меня, мне было бы радостно и ее видеть³.

Мой глубокий привет Александре Андреевне.

Остаюсь любящий Тебя
Боря

P. S. Если же у Тебя в душе есть хотя бы малейшее недоверие к ясности моей души и это препятствует непосредственному чувству Твоему мне просто улыбнуться без слов и рассуждений, не приходи.

Я пишу это совсем сериозно. Хочу Тебя видеть в ясности или никак: Ты ведь так дорог мне.

P. S. Пока я невидим в Петербурге. Завтра намерен объявиться. До свидания или несвидания с Тобой и Любовью Дмитриевной не хочу никого видеть и слышать⁴.

-----

¹ Датируется на основании пометы Блока графитным карандашом: "1 декабря 1905". Белый прибыл в Петербург утром этого дня.

² Имеется в виду п. 119.

³ Встречу в этот день с Блоком и Л. Д. Блок в ресторане К. П. Палкина (Невский пр., д. 47) Белый описал в мемуарах (О Блоке. С. 187--188; Между двух революций. С. 54).

⁴ Ср. позднейшую характеристику этого письма в "Воспоминаниях о Блоке": "...написал я письмо Блоку; писал: расхожденье меж нами, -- невнятица; ее следует прояснить не письмом, а свиданием; если расходимся, пусть же решение разойтись будет нами естественно решено; если то, что случилось, -- случайность, тогда ликвидируем ссору" (О Блоке. С. 187).

121. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<Первая половина декабря 1905. Петербург>¹

Саша,

брат мой пред лицом Вечности. У меня не было друга-брата. Будь им.

Одиноко в одних снах мы увидели зори. И зори снов в закат вечный соткались.

Когда я получил письмо Твое², стихи Твои, Тебя не зная, я сказал себе: "Да, я знаю, я знаю". Я знал Тебя всегда.

Когда мы встретились, я встретил Тебя иным, не снов моих, полюбил Тебя, но еще не так, как надо. Больше любил стихи, меньше Тебя. По-разному любил: Тебя по-одному, стихи по-другому.

Всегда хотел в жизни Тебя в стихах Твоих любить.

Понял все. Теперь понял.

Узнал в Тебе завещанного брата мне.

Будь, будь всегда образом, заплетенным зорей, милый брат мой, из тумана ближе лицо свое покажи мне.

Вижу, лик Твой близко склонился ко мне, а плечи уж тонут в гаснущем блеске вечера. Мой вечерний брат: воистину Ты брат -- всегда им будешь для меня, пока мы все не канем -- не пройдем.

Милый, милый, так страшно, так горестно в одиночестве: братское чувство ко мне не затеняй, верь:

я еще раз -- раз навсегда, В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ уверовал в Тебя во всю жизнь Твою, в правду Твою, в мужество Твое.

Вижу свет непомерный: плывет облако, белое облако -- когда ни ночь, ни день, а все так угасающе прекрасно: лиловые, розовые пятна вечера сетью зыбкой покрыли облако.

Вижу образ Вечности, застывший на облаке. И Ты образом, заплетенным зорей, милый брат, -- Ты склоненный у ног Вечности.

И плывет облако.

И я, доселе застывший в эфирах голубых, с поднятыми к небу очами, я увидел проплывающее облако, узнал Вечность, узнал и Тебя, озаренного Вечностью, взор свой отвел от бездонной синевы, тихо тронулся за облаком, когда облако было уже вдали. С тех пор, если Ты обведешь взором горизонт, Ты увидишь, как я летаю вдоль горизонта, сияя восторгом пред облаком, пред Вечностью, пред склоненным -- и восторг мой родит быстрых, белых коней. Я собираю одиноких летунов, и на белых конях мы проносимся вдоль горизонта, по горизонту чертим круги вокруг тихо плывущего облака. И не надо мне больше ничего, кроме облака. Я страж дозорный, стою на горизонте, трубу золотую приложив к устам, извещаю мир: "Летит облако верное и истинное во веки веков". Размахиваю мечом, вижу врагов, посылаю на них свои ясные отряды. Когда же я, утомлен битвой, прилетаю и сажусь на край плывущего облака, братски целую Тебя, молюсь, склоняюсь у ног Вечности...

Чтоб потом вновь сорваться на горизонт и с краю горизонта трубить и блистать зорницами.

Я белый всадник, посланный Кем-то, чтоб исполнить веление, но по дороге встретивший облако, и последовавший за ним. Для облака я, быть может, изменил Пославшему меня, но второй раз не буду изменником.

Буду летать вокруг.

Так будет всегда, до скончания века -- в жизни, и после жизни, и еще потом, и потом...

Милый, брат ли Ты мой, брат ли, посланный мне (у меня не было брата), -- будь, будь, будь!

Да или нет!

-----

¹ Помета Блока графитным карандашом: "СПб., дек. 1905".

² Подразумевается, видимо, п. 1.

122. БЛОК - БЕЛОМУ

<Первая половина декабря 1905. Петербург>¹

Милый Боря.

Почти ничего не могу сказать Тебе на Твое письмо. Все так, как Ты пишешь; я был, есть и буду Твоим братом. Первое, что я узнал о Тебе:

Спит кипарис онемевший.

Знаешь ли, ночь на исходе².

Это было осенью, когда уезжали из Шахматова мы с мамой, -- и стало необыкновенно легко и радостно³.

Пусть ничто нас не обманет, потому что мы такие, как есть. Пусть нам обоим будет просто и хорошо вечно любить друг друга. Крепко Тебя обнимаю.

Саша

-----

¹ Ответ на п. 121; датируется по связи с ним.

² Цитата из стихотворения Белого "Знаю" ("Пусть на рассвете туманно...", 1901; см.: Золото в лазури. С. 226); текст его был приведен в письме О. М. Соловьевой к А. А. Кублицкой-Пиоттух от 3 сентября 1901 г., в котором сообщалось о "необыкновенном, трудно-описуемом, удивительном, громадном впечатлении", которое произвели на Б. Бугаева стихи Блока; приведенное стихотворение, согласно сообщению О. М. Соловьевой, "Боря сейчас же написал, по поводу Сашиных стихов" (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 174--175). См. также: Бекетова М. А. Александр Блок и его мать. Л.--М., 1925. С. 76--78.

³ Ср. сообщение в письме Блока к А. В. Гиппиусу от 7 сентября 1901 г. (датировка -- по почтовому штемпелю, ошибочно датировано Блоком: 8 сентября): "Приехал только сегодня из Шахматова, чувствую себя прекрасно <...>" (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 428; Александр Блок. Переписка. Аннотированный каталог. Вып. 1. Письма Александра Блока. М., 1975. С. 144).

123. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<Не ранее 20 декабря 1905. Москва (?)>¹

Саша,

Ты близкий мне навсегда.

Спокойный....

Звенящая грусть опоясала Тебя.

Я ее слышу.

Мне хочется часто умалиться в своем, чтоб мои страны не мешали мне все о Тебе безраздельно принять в свою душу.

Прости меня, если до последнего времени я Тебя не умел понимать.

Боже, как я раскаиваюсь.

Я все больше, все больше, все глубже Тебя люблю.

Мне странно писать это, разве прежде я не любил Тебя?

Любил всегда, но не чувствовал такой близости, как теперь. Усталый, разбитый, полуживой, я теперь хочу сидеть рядом с Тобою --

без слов, без мыслей, без движений.

Я теперь беззащитный, безвольный, ослепший от мучительных переживаний осени.

Бога ради, не переставай меня любить.

Я теперь в положении нищего, отдавшего свои богатства, -- обнищавшего в тоске так легко незаметно отвергнуть. Тоска меня сокрушила -- тоска желтой осени, деревья облетали, листья кружились, облаков "меркли края"².

Милый, брат мой, не покидай, не покидай, когда я, нищий, -- отдыхаю.

Боря

-----

¹ Письмо отправлено, вероятно из Москвы, куда Белый возвратился сразу после подавления декабрьского вооруженного восстания, т. е. после 20 декабря. См.: О Блоке. С. 201; Между двух революций. С. 66--67.

² Образ восходит к строке из элегии В. А. Жуковского "Вечер" ("Ручей, виющийся по светлому песку...", 1806): "Уж вечер... облаков померкнули края".

124. БЛОК - БЕЛОМУ

26 дек<абря> <1905. Петербург>

Милый Боря.

Родной мой и близкий брат, мы с Тобой чудесно близки, и некуда друг от друга удаляться, и одинаково на нас падает белый мягкий снег, и бледное лиловое небо над нами. Это бывает на лесной поляне у железной дороги, а на краю лилового неба зеленая искра семафора между двух еловых стен¹. Там я провожу многие дни и наблюдаю смену времен года. Там ничто не изменится, и я не изменюсь тоже, все буду бродить там и наблюдать. Я Тебя полюбил навсегда спокойной и уверенной любовью, самой нежной, неотступной; и полюбил все, что Ты любишь, и никогда Тебя не покину и не забуду.

Твой Саша

-----

¹ Этот образный ряд нашел отражение в стихотворении Блока "Милый брат! Завечерело...". (13 января 1906 г.). См. п. 136.

125. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<26 или 27декабря 1905. Москва>¹

Саша, милый,

нет, как я счастлив, как счастлив, что наконец понял в Тебе Тебя.

Неизгладимо, вечно я -- Твой. Если Ты меня не отвергнешь от Души своей, я Тебя никогда не покину в мыслях, чувствах, переживаниях: всегда буду с Тобой, мой истинный брат.

Саша, милый, нет, не забуду Твой смех, он все мне открыл о Тебе, и это все -- сонная легкость, сонная тишь. В сонной тиши, на морском берегу я Тебя полюбил, полюбил Тебя на краю земном. И теперь уж больше не забуду.

Пиши мне. Буду ждать Твоего письма.

Я теперь уйду в работу и сонное счастье.

Только это и остается мне.

Милый брат, Ты все во мне понял, я это чувствую, а меня почти никто не понимает, кроме Любови Дмитриевны, Сережи и Мережковских. Как же мне не любить Тебя, не радоваться на Тебя, не улыбаться.

Христос с Тобой.

Боря

P. S. В Москве все унывают, но я залит счастьем. В нашем доме есть раненые и убитые². Сережа в Дедове. Письмо передам³.

-----

¹ Датируется на основании пометы Блока красным карандашом: "28 дек. 1905".

² Жертвы декабрьского вооруженного восстания. См.: Между двух революций. С. 67--68.

³ Если подразумевается письмо Блока к С. М. Соловьеву, то оно либо не сохранилось, либо не выявлено.

126. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<27 декабря 1905. Москва>¹

Саша, милый!

Напиши мне что-нибудь.

Помню, верю, надеюсь, люблю. Ты весь -- несказанный, несказанно овеянный. Не забывай меня.

Мы близки друг другу. Всегда так было. Но всегда я немного тут грезил. А теперь воочию все мне открылось.

Твой Боря

-----

¹ Открытка; датируется по почтовому штемпелю. Помета Блока красным карандашом: "1905 -- 28 дек.".

127. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<27 декабря 1905. Москва>¹

Саша,

я сидел с Владимировым. Пил кофе. Вдруг звякнул звездистый цветочек. Звякнул в стеклянном воздухе. Стекла осыпались. Влага лучезарная хлынула. Волны пошли. Я пустил по волнам к Тебе цветик. Милый, целую Тебя.

Снег.

-----

¹ Открытка; датируется по почтовому штемпелю. Помета Блока красным карандашом: "1905 -- 29 дек.".

128. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<28 или 29 декабря 1905. Москва>¹

Саша, милый,

Как хорошо было получить от Тебя письмо. Радуюсь. Тихо провожу время. Еще никого не видал в Москве. Сережи нет: не показывается в Москве. Все время сидел с иллюминированными зубами: все зубы болели. Знаешь -- электрические лампочки: бессветны. Поверни кран: и засияют. Так у меня засияли болью все зубы. Сидел несколько дней с сиявшим ртом. Ужас.

Милый, хорошо было получить Твое письмо: такое тихое, такое ясное. Ясности, ясности не нужно забывать никогда. Как забудешь, все затуманится. Милый, Ты такой ясный.

Много стал понимать я в Твоей шапке: хорошая шапка. Вижу в ней обет метелей. Серебряные метели будут. Люблю музыку метелей. Ты -- метельный. Я не знал, что Ты можешь быть метельным. Еще более полюбил Тебя за это.

Мне, как детям, хочется захлопать в ладоши, засмеяться, обнять и поцеловать Тебя.

Потом долго бегать по улицам, подпевать метелям.

Не забывай меня, милый.

Любящий Тебя
брат Боря

-----

¹ Ответ на п. 124. Помета Блока красным карандашом: "30 дек. 1905".

129. БЛОК - БЕЛОМУ

30 дек<абря> 1905. <Петербург>¹

Милый Боря.

Всегда помню Тебя, радуюсь, и учусь у Тебя. Все, что важно для меня в Петербурге, теперь полно Тобой, смягчено и улегчено. Вчера я встретил Философова, и, несмотря на то, что это было в редакции газеты "Наша Жизнь"², он говорил со мной несколько слов так хорошо и нежно, в первый раз, и я увидел, что всякого, кто только захочет открыться, Ты научишь этому. Через Тебя я теперь опять особенно люблю всех Мережковских, которых осенью начинал забывать, и знаю теперь, как это было нехорошо. На моей маме после Твоего отъезда я замечаю все время Твое влияние, она способна радоваться на Тебя, как ни на кого и ни на что в свете. Нечего и говорить обо мне, которому Ты близок и нужен бесконечно и в самом глубоком. Ты знаешь, что я только почти никогда не умею этого выражать, а прежде не всегда был в этом уверен. Теперь я знаю ясно и уже спокойно и просто, как совершившееся твердо, -- что Ты первый и единственный, показавщий мне, что такое братское, что это не есть совместное, но истерическое захлебыванье "глубинами", которые быстро мелеют, и не литературное подмигиванье, -- а тишина и безмолвная помощь. Мне больно, что я не умею помочь Тебе, а если иногда и помогаю, то бесконечно меньше, чем Ты мне. Но, может быть, поняв эту помогающую тишину, я и научусь помогать. В этом смысле Ты первый, вытащивший меня из самодовления, в котором я вечно пребывал, не нуждаясь в братстве, пока не узнал, что это такое.

Крепко целую Тебя и обнимаю, бесконечно дорогого и любимого. Спасибо. С Новым Годом.

Саша

Милый Боря, пожалуйста, поздравь от меня Твою маму и Сережу. Пожелай им всего самого лучшего.

-----

¹ Помета Блока черными чернилами: "No 2" (отмечен порядковый номер писем, отправленных Белому после его возвращения в Москву в конце декабря 1905 г.).

² Петербургская газета либерального направления, издававшаяся в 1904--1906 гг.

130. БЛОК - БЕЛОМУ

30 декабря <1905. Петербург>¹

Милый Боря.

Люба получила 8 писем от Тебя, мама -- 1, а я З²; думаю, что почта исправна. Спасибо Тебе, милый, за письмо. Крепко обнимаю, целую Тебя, брат. Я знаю метель. Тогда бывает весело.

Твой Саша

-----

¹ Ответ на п. 128. Помета Блока черными чернилами: "No 3".

² Имеются в виду п. 123, 125, 128 (видимо, Блок не учитывает открытки -- п. 126, 127) и письмо к А. А. Кублицкой-Пиоттух от 26 декабря 1905 г. Письма Белого к Л. Д. Блок не сохранились.

131. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

31-го ночь. <31 декабря 1905. Москва>¹

Милый, милый,

Как мне Тебя благодарить за письмо. Оно меня так поразило. "Да, да -- это о том", хочу я сказать и радостно улыбаюсь. Сегодня весь день был в истерическом, нервном настроении; хотелось плакать от злости, от тех уколов, которые мне нанесли здесь в Москве. Кроме того: я отправил в "Весы" и "Золотое Руно" извещение о том, что за деньги продается душа Андрея Белого, и в ответ тотчас же получил от С. А. Соколова спрос на душу с гарантией приблизительного ежемесячного гонорара за 50--75 рублей. От "Весов" еще не успел получить ответ, и потому я продался "Золотому Руну"². Буду главным образом работать на "Руно" и второстепенно на "Весы".

Милый, милый -- и вот получаю Твое письмо и радостно предаюсь мыслям о Тебе. Милый, вчера я сортировал Твои письма и все их перечел, и почувствовал к Тебе такую нежность, такую близость; захлебывался от избытка слов к Тебе, и потому-то не сумел ничего написать. Милый, Ясный -- целую Тебя, с "Новым Годом". Счастья ясного, тишины неизреченной, снов несказанных!

Ты обещал мне написать про Твою жизнь. Милый, напиши когда-нибудь. Хочу знать о Тебе -- ведь недаром Ты мне брат. Я это сериозно на всю жизнь принимаю...

Любящий Тебя восторженно и тихо

Боря

P. S. Мой привет и любовь, и уважение Александре Андреевне. Ей буду писать скоро.

-----

¹ Ответ на п. 129. Помета Блока графитным карандашом: "2 янв. 1906".

² Брюсов характеризует этот поступок, совершенный по возвращении из Петербурга в конце декабря 1905 г., в дневниковой записи: "<Белый> написал два тождественных письма -- нам, в "Весы", и в "Золотое Руно". Просил обеспечить себе 60 р. в месяц (в "З. Р." 80). Писал: "Я продавщик -- вы покупатели. Я продаю кровь своего сердца". "Во сколько оценят "Весы" ("З. Р.") крик души Андрея Белого". Гриф ответил первым. Согласился. Белый взял отданные нам стихи, под предлогом поправки их, и передал в "З. Р."" (РГБ. Ф. 386. Карт. 1. Ед. хр. 16 (1). Л. 38. "Гриф" -- С. А. Соколов. Упомянутый цикл стихов Белого "Горемыки" был опубликован в No 1 "Золотого Руна" за 1906 г.).

1906

132. БЛОК - БЕЛОМУ

3 янв<аря> 1906*. <Петербург>¹
* В автографе описка: "1905".

Милый брат Боря,

я все ближе и ближе к Тебе, все больше понимаю все, что Тебя касается, и все нежней и заветней Тебя люблю. Мне сейчас тоскливо. Только что вернулся с большого собрания, где Факелы и Жупелы обсуждали свои театры². Там я молчал, как всегда молчу, но выяснилось, что мне придется читать на литературном вечере в пользу театра и писать пьесу, "развивая стихотворение Балаганчик"³. Все это строительство таких высоко культурных людей, как Вяч. Иванов, и высоко предприимчивых, как Георгий Чулков и Мейерхольд, начинает мучить меня. Чувствую уже, как хотят выскоблить что-то из меня операционным ножичком. Все это Ты знаешь гораздо лучше меня, потому я пишу Тебе, чтобы облегчить душу. Самое ужасное для меня (отчего и тоскую), что не умею быть самостоятельным. Уже я дал всем знакомым бесконечное число очков вперед, и они вправе думать, что я всей душой предан мистическому анархизму⁴; я не умею опровергнуть этого и не умею возразить, особенно при публике. Напиши, надо ли мне высказаться по отношению к лицам, принимающим меня за бунтаря и мистика? Ты-то знаешь, что это не так. -- Вчера я был на минуту у Мережковских. Тата была проста, она скоро придет, а Зин<аида> Ник<олаевна> опять ломалась и литературничала. -- Дм<ит-рия> С<ергеевича> не видел. Шапка его нашлась⁵. -- Вчера я написал С. А. Полякову предложение издать мой сборник в "Скорпионе" и сотрудничать в "Весах" (стихами). Не надеюсь на его согласие⁶. Перевожу Байрона -- единственная отрада⁷. -- Сегодня, из всего многолюдного собрания, мне понравился только Максим Горький⁸, простой, кроткий, честный и грустный; я думаю, если бы около него не было такой гадости, как Андреева, он был бы еще лучше. Где-то в нем брезжит и "Максимка", а грусть его происходит во многом оттого, по-моему, что он весь захватан какими-то руками -- полицейскими, что ли?

Я получил вчера Твое письмо, спасибо Тебе, родной мой Боря. Потом я буду писать Тебе о себе много, я хочу, чтоб Ты знал обо мне много. Теперь еще не могу, потому что сам не знаю всего, и буду стараться скорей узнавать -- Ты мне бесконечно помог в этом, ужасно важном и для меня самого, деле. Пиши мне, милый, я уже не могу нормально существовать без Твоей поддержки от времени до времени. За эти дни, из приносимого почтальонами и мной из чужих квартир, -- настоящими были только Твои письма. Милый мой, брат, обнимаю Тебя. Мне теперь гораздо лучше, стало тихо и опять бережно вокруг.

Твой брат Саша

-----

¹ Ответ на п. 131. Помета Блока черными чернилами: "No 4".

² Подразумеваются предполагаемые участники задуманного Г. И. Чулковым, но не осуществленного журнала "Факелы" (свидетельство на его выпуск в свет датировано 21-м декабря 1905 года; см.: ЛН. Т. 92. Кн. 4. С. 372, 387) и журнала художественной сатиры "Жупел", выходившего под редакцией 3. И. Гржебина в декабре 1905 -- январе 1906 г. (NoNo 1--3); все три номера были конфискованы, а издание запрещено (см.: Русская сатирическая периодика 1905-- 1907 гг. Сводный каталог. Составитель 3. А. Покровская. М., 1980. С. 48). С "Факелами" были связаны и проекты нового модернистского театра, которые вынашивал Чулков с опорой на театральные искания В. Э. Мейерхольда, пытавшегося незадолго до того организовать в Москве "Театр-студию" -- "новый театр мистической драмы" (Чулков Г. Театр-Студия // Вопросы Жизни. 1905. No 9. С. 248). Проект театра "Факелы" остался неосуществленным; идея театра сатиры, замышлявшегося при журнале "Жупел", умерла в зародыше, после запрещения "Жупела" и возбуждения судебного дела против Гржебина, который провел в тюрьме 9 месяцев (см.: Гржебина Е. З. И. Гржебин -- издатель (По документам и воспоминаниям его дочери) / Комментарии Г. Ковалевой // Опыты. 1994. No 1. С. 178--181, 184--206). Упоминаемое Блоком собрание писателей и художников состоялось 3 января на "башне" Вяч. Иванова; см. о нем: Карасик 3. M. M. Горький и сатирические журналы "Жупел" и "Адская почта" // М. Горький в эпоху революции 1905--1907 годов. Материалы, воспоминания, исследования. М., 1957. С. 381--384; Корецкая И. В. Горький и Вячеслав Иванов // Горький и его эпоха. Исследования и материалы. Вып. 1. М., 1989. С. 170--171.

³ Стихотворение "Балаганчик" ("Вот открыт балаганчик...") датируется июлем 1905 г., ко времени написания письма не было опубликовано (впервые: Блок А. Нечаянная Радость. Второй сборник стихов. М., 1907. С. 27--28) и, возможно, не было известно Белому. Идея создания драматического произведения на основе этого стихотворения принадлежала Чулкову, который свидетельствует: "В конце 1905 года я предложил Александру Александровичу разработать в драматическую сцену тему этого стихотворения. Я просил у него эту вещь для альманаха "Факелы", который я в то время подготовлял к печати. Блок согласился" (Чулков Г. Из истории "Балаганчика" // Культура театра. 1921. No 7/8. С. 21).

⁴ Первый опыт обоснования идеи "мистического анархизма" был предпринят Г. Чулковым в статье "О мистическом анархизме", опубликованной в "Вопросах Жизни" (1905. No 7).

⁵ Шапка Д. С. Мережковского затерялась во время обыска, учиненного полицией в одно из собраний на "башне" Вяч. Иванова, в ночь с 28 на 29 декабря 1905 г. См. хроникальную заметку под рубрикой "Вести отовсюду" в журнале "Золотое Руно" (1906. No 1. С. 14), а также: ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 236; Пяст Вл. Встречи. М., 1997. С. 76-79, 294-295 (комментарий Р. Тименчика); Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1977 год. Л., 1979. С. 129 (воспоминания Конст. Эрберга). "Новогоднее письмо к Витте" Мережковского под названием "Куда девалась моя шапка?", содержавшее первый печатный отклик на это событие, было опубликовано в газете "Народное Хозяйство" (1906. No 15, 1 января).

⁶ Письма Блока к С. А. Полякову и Полякова к Блоку не выявлены. Реакция руководителей издательства "Скорпион" на предложение Блока была положительной (см. п. 142).

⁷ Блок переводил стихотворения Байрона по заказу С. А. Венгерова, редактора Полного собрания сочинений английского поэта; переводы Блока были опубликованы в т. III этого издания (СПб., изд. Брокгауз-Ефрон, 1906). Подробнее см.: Из неопубликованных писем А. Блока к С. А. Венгерову (О переводах Блока из Байрона и "Очерке литературы о Грибоедове") / Публикация Н. Т. Панченко // Блоковский сборник II. Тарту, 1972. С. 333--340.

⁸ М. Горький, участвовавший в собрании на "башне" Вяч. Иванова, был главным инициатором сатирического театра при "Жупеле" (см.: Карасик 3. M. M. Горький и сатирические журналы "Жупел" и "Адская Почта". С. 384); он же в письме к Е. П. Пешковой и М. А. Пешкову от 6/19 января 1906 г. сообщал, что принимает в "Жупеле" "весьма близкое участие" (Горький М. Полн. собр. соч. Письма. В 24 т. М., 1999. Т. 5. С. 127).

133. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

6-го января <1906. Москва>¹

Дорогой, милый брат,

пишу Тебе, единственному. Хочу сказать что-то нежное, нежное, а вместо этого что-то сжимает горло: милый, как я понимаю грусть Твою и оставленность Твою, когда они хотят операционным ножечком выскоблить из души "им" нужное. Саша, скажу Тебе тайну: я ее давно, давно понял: все они -- пауки, высасывают соки из души, я их всех боюсь, не верю им: верю простым милым людям, или людям, преданным науке и литературе, которым нет времени быть высоко предприимчивыми. Высоко культурные, предприимчивые люди -- пауки или паразиты.

Но, зная их ужас, зная, на что идешь, я бы позволил им собой распоряжаться. Зная, что они такое, становится легче: они не проведут, по крайней мере.

Их надо преодолеть изнутри, а не убегать от них извне. Вот все, что я могу сказать Тебе о культурной предприимчивости.

Милый, мне жаль Тебя, потому что мне жаль себя -- жаль нас, обреченных на паучьи наклонности окружающей литературной среды.

Я продался: к 10-ому должен хоть треснуть, а представить фантастический рассказ, к 20-му цикл Сомовских стихов² и длинную статью³ и т. д., и т. д. Чуть ли не плачу от жалости к себе и к Тебе. Милый, люблю Тебя, -- хочется тихо, тихо закрыть руками твои глаза, чтобы Ты заснул, уплыл в страну -- отдохнул. Мы все отдохнем: "Мы услышим ангелов, мы увидим небо в алмазах"... (Чехов)⁴.

Христос с Тобой, мой брат. Будь весел⁵.

Боря

-----

¹ Ответ на п. 132. Авторская нумерация письма: "No 4". Помета Блока красным карандашом: "7 янв. 1906".

² Оба обязательства, видимо, не были выполнены. Под "сомовскими стихами" Белый, определенно, подразумевает какие-то -- вероятно, ненаписанные -- новые произведения, развивающие тематику и стилистику стихотворений, которыми открывается раздел "Прежде и теперь" в его книге "Золото в лазури".

³ Возможно, подразумевается статья "Мировая ектения (По поводу "Трилогии" Мережковского)", опубликованная в "Золотом Руне" (1906. No 3. С. 72--83).

⁴ Слова из заключительного монолога Сони в пьесе "Дядя Ваня" (1896). См.: Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. В 30 т. Соч. В 18 т. М, 1978. Т. 13. С. 116.

⁵ Эта фраза дословно приведена Блоком в стихотворении "Милый брат! Завечерело..." (п. 136).

134. БЛОК - БЕЛОМУ

8 янв<аря> <1906. Петербург>¹

Милый брат Боря.

Твое письмо (4-ое) получил вчера, оно меня успокоило и утешило. Когда Ты со мной, мне мягко и нежно и хорошо жить. Сейчас немного беспокоюсь: завтра 9 января², до сих пор все было спокойно, как в те дни, когда Ты был у нас. Была мокрая метель. Я шел по набережной и по мосту в тихую ночь и сгребал толстый снег с перил полверсты, потом отряхал со стриженных кустов.

Твое письмо пришло как раз тогда, когда я вернулся из долгих и томительных скитаний, и понимал о них все, как Ты пишешь. -- Сегодня днем была Тата. Было хорошо и совсем просто. Она будет ходить рисовать меня³, а потом, может быть, Любу.

Ты, Боря, не думай, что "продался". Продавшие себя не такие, как Ты. Ты -- самый дорогой и самый нужный. Люблю Тебя и обнимаю крепко. Я буду стараться делать так, как Ты пишешь: преодолевать изнутри, а не убегать извне. Так совесть будет чище и будет особенно хорошо и легко одному думать и смотреть на снег.

Твой брат Саша

-----

¹ Ответ на п. 133. Помета Блока черными чернилами: "No 5".

² Годовщина "кровавого воскресенья" -- 9 января 1905 г.

³ Портрет Блока работы Т. Н. Гиппиус -- первый живописный портрет Блока -- был выполнен в 1906 г. См. его характеристику в кн.: Долинский М. З. Искуство и Александр Блок. М, 1985. С. 250-252.

135. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<10января 1906. Москва>¹

Саша, милый мой брат,

грустно мне стало сейчас и горько. Обнаружилось сейчас, что близкие люди не любят меня. Хочется сказать, что я Тебя люблю, люблю. Больше нет слов. Такая полоса нашла. Завтра или послезавтра напишу. Милый брат, прости, что я пишу в таком "стихе".

Боря

-----

Открытка; датируется по почтовому штемпелю.

136. БЛОК - БЕЛОМУ

<14 или 15 января 1906. Петербург>¹

БОРЕ

Милый брат! Завечерело.

Чуть слышны колокола.

Над равниной побелело --

Сонноокая прошла.

Проплыла она и стала,

Незаметная, близка.

И опять нам, как бывало,

Ноша тяжкая легка.

Меж двумя стенами бора

Редкий падает снежок.

Перед нами -- семафора

Зеленеет огонек.

Небо -- в зареве лиловом,

Свет лиловый -- на снегах.

Словно мы -- в пространстве новом,

Словно -- в новых временах.²

Одиноко вскрикнет птица,

Отряхнув крылами ель,

И засыплет нам ресницы

Белоснежная метель.

Издали -- локомотива

Поступь тяжкая слышна.

Скоро Финнского залива

Нам откроется страна.

Ты поймешь, как в этом море

Облегчается душа,

И какие гаснут зори

За грядою камыша.

Возвратясь, уютно ляжем

Перед печкой на ковре.

И тихонько перескажем

Все, что видели, сестре.

Кончим. Тихо встанет с кресел,

Молчалива и строга.

Молвит каждому: -- Будь весел.

-- За окном лежат снега.

13 января 1906

Саша

-----

¹ Датируется по связи с ответным письмом Белого (п. 137).

² Обыгрывается фраза из 2-й "симфонии": "Это будут новые времена и новые пространства" (Андрей Белый. Симфония (2-я, драматическая). М., <1902>. С. 141; Симфонии. С. 156), -- повторенная Белым в статье "Луг зеленый": "Будут новые времена и новые пространства" (Весы. 1905. No 8. С. 15).

³ Впервые опубликовано в сборнике стихов и прозы "Корабли" (М., <1907>. С. 103--104) под заглавием "Брату"; в третьем сборнике стихов Блока "Земля в снегу" (М., 1908. С. 19--20) -- под заглавием "О несказанном"; в книге Блока "Собрание стихотворений. Кн. 2. Нечаянная Радость" (2-е изд., доп. М., 1912. С. 129--131) -- под заглавием "Брату". Позднее печаталось без заглавия. Стихотворение навеяно переживаниями петербургских зимних встреч с Белым (январь -- начало февраля 1905 г., декабрь 1905 г.); "сестра" -- Л. Д. Блок (см. комментарий А. В. Лаврова // ПСС II, 662--665). О связях между стихотворением и темами переписки Блока и Белого см.: Магомедова Д. М. Переписка как целостный текст и источник сюжета (На материале переписки Блока и Андрея Белого, 1903--1908 гг.) // Динамическая поэтика. От замысла к воплощению. М., 1990. С. 254--257; Магомедова Д. М. Автобиографический миф в творчестве А. Блока. <М., 1997>. С. 111--130.

137. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

17-го <января 1906. Москва>¹

Милый брат,

дорогое, нежное, прекрасное дыхание Твоего стихотворения, посвященного мне, радостно осветило мне 2 дня. Вместо утомления (у меня было много дел) чувствовалась легкая радость. За что мне такое счастье, что у меня есть такой брат и такая сестра? Милый Саша, чувствую себя незаслуженно счастливым. На дворе снежная буря. В зорях -- весна. В замыслах -- полет. И это от Твоего стихотворения². Милый брат, ясный Ты.

Знаешь ли, я, должно быть, поеду за границу на 2 года, и отъезд преисполнил сердце мое легкострунной грустью оттого, что буду вдали от тех, кого я люблю. Но хочу работать: в России работать нельзя, в Москве по крайней мере невозможно: в Москве я разучился ходить один по улице: точно в клубе встречаешь потоки знакомых. Не преувеличивая, иногда хочется крикнуть с отчаяния, что у меня пол-Москвы добрых знакомых, зазывающих к себе в гости; вчера на улице по крайней мере раз двенадцать приходилось умоляюще складывать руки и кричать. "На днях приду, приду!"... В такой атмосфере остается одно: погибнуть. Я удивляюсь, что у нас в России не уважают чужое раздумье и труд. Работать означает одно: ходить в должность: это уважается, прочее же все игнорируется.

Милый брат, и вот среди ненужных гор радостное дыхание Твоего письма. И потянуло на Финский Залив, и потянуло к Тебе, в безмолвие, в неизреченность.

Прости убогость письма: мне приходится ежедневно вытряхивать из себя такой запас нервной энергии, что в голове остается пустота, и самые нежные чувства складываются в самые банальные формы речи. Одно скажу: все сильней Тебя люблю.

Боря

-----

¹ Ответ на п. 136. Авторская нумерация письма: "No 6".

² См. позднейшие характеристики стихотворения "Милый брат! Завечерело..." в мемуарах Белого (Записки мечтателей. 1922. No 6. С. 52; О Блоке. С. 67, 213).

138. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<Между 17 и 23 января 1906. Москва>¹

Милый брат.

Ласковая волна прилетела. Плеснуло в лицо Финским Заливом -- морем.

Ты был в лодке. Ты указывал веслом на зорю: зоря была золотая. От весла капали смоляные, искрящиеся капли. Сильными движениями рук Ты оттолкнулся веслами, когда я прыгнул в лодку с края земли. У меня закружилась голова. Я лежал на дне лодки. Было приятно и радостно видеть оттуда Твой четкий профиль, обложенный золотом: это было золото зори. Ты указывал путь. Было уютно в лодке с Тобою, милый, милый брат. Это все я как бы увидел, и захотелось Тебя обнять -- обнять и поцеловать. Море было беспредельное и такое знакомое, сонное.

Потом мы увидели Ходящую по водам. Сейчас я не знаю, видел или не видел я такой сон; но я знаю, что у меня есть любимый брат. Какой я счастливый!

Боря

-----

¹ Датируется по связи с предыдущим и последующим письмами. Авторская нумерация письма: "No 7".

139. БЛОК - БЕЛОМУ

24 января 1906. <Петербург>¹

Милый брат Боря.

Крепко целую Тебя за два последние письма. Пишу Тебе мало. Происходили бесчисленные события -- собрания у Вяч. Иванова и Сологуба, приезд Брюсова (он приходил к нам, и несколько раз мы виделись; я изумился его кротости на этот раз!)². Я написал балаган для Факелов, кажется его будут играть на маслянице³. Начинаю опять уставать, а одно время -- отдохнул. Буду в "Весах" (стихи)⁴. Таким образом, все это время я был на сквозняке.

Думаю, что хорошо Тебе ехать к Риккерту⁵. Это -- спасение от русских столиц. Тебе надо отдохнуть.

Крепко целую и обнимаю Тебя. Приезжай.

Твой брат Саша

-----

¹ Ответ на п. 137, 138.

² Блок встречался с Брюсовым, в частности, 18 января на "среде" у Вяч. Иванова (см.: ЗК, 74; письмо Л. Д. Зиновьевой-Аннибал к М. М. Замятниной от 19 января 1906 г. // ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 235-236).

³ Подразумевается пьеса "Балаганчик". 20 января 1906 г. Чулков писал Блоку: "Если Вы успеете доставить рукопись арлекинады дней через пять-шесть, Вс. Эм. Мейерхольд сумеет поставить эти сцены одновременно с музыкальным вечером числа 8--10 февраля" (ЛН. Т. 92. Кн. 4. С. 397). На следующий день, 21 января, Блок отвечал Чулкову: "Надеюсь, что успею написать балаган, может быть даже раньше, чем Вы пишете. Вчера много придумалось и написалось"; 23 января сообщал ему же: ""Балаганчик" кончен, только не совсем отделан. Сейчас еще займусь им" (Письма Александра Блока. Л., 1925. С. 131, 132). Пьеса "Балаганчик. Лирические сцены" была опубликована в альманахе "Факелы" (Кн. 1. СПб., 1906. С. 199--211), скомплектованном и выпущенном в свет в апреле 1906 г.

⁴ В письме из Петербурга к С. А. Полякову от 19 января 1906 г. Брюсов сообщил, что "обещал (для стихов)" Блоку "один No" "Весов" (Литературное наследство. Т. 98. Валерий Брюсов и его корреспонденты. Кн. 2. М., 1994. С. 108). В результате этой договоренности в 5-м номере "Весов" за 1906 г. был опубликован цикл стихотворений Блока "Тишина цветет".

⁵ Подразумевается: в Германию, во Фрейбург, где жил Г. Риккерт, один из виднейших философов-неокантианцев.

140. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<26 или 27 января 1906. Москва>¹

Саша, милый,

Спасибо за письмо. Не писал Тебе эти дни. Был болен. Теперь, кажется, поправляюсь. Саша, мне очень хотелось бы быть на первом представлении "Балаганчика", очень хотелось бы. Напиши точно числа, когда он пойдет. Тогда я соразмерю свое время, а то у меня в Москве есть и дела, и просто так (хотелось бы посмотреть на приезжих танцовщиц²).

Дорогой брат, с какой несказанной радостью я увижу Тебя. Я Тебя так полюбил, так люблю.

Ведь к Тебе, Любови Дмитриевне и Александре Андреевне и Сереже у меня совсем особое чувство и притом такое, какого никогда решительно ни к кому не было, да потом еще, пожалуй, к Э. К. Метнеру в самой слабой степени. Родная близость, благодарность и любовь, которую испытываю к Мережковск<им> все еще, далеко не то. Тут что-то совсем особенное.

До скорого свидания, милый.

Письмо Твое со стихами³ наполнило мне душу сладкой песнью. Стихи Твои удивительны.

Любящий Тебя очень, очень

Боря

-----

¹ Ответ на п. 139. Помета Блока красным карандашом: "1906. 28 янв.".

² Подразумеваются гастроли итальянской танцовщицы Артемис Колонны, ожидавшиеся в Москве в первой половине февраля 1906 года.

³ Вероятно, имеется в виду п. 136.

141. БЛОК - БЕЛОМУ

28 янв<аря> <1906. Петербург>¹

Милый Боря.

Спасибо Тебе за то, как Ты нас всех любишь. Твоя любовь очень нужна нам. Ты ведь знаешь, что и Ты -- единственный и особенный для всех нас. Мама так радуется, получая Твои письма.

Ты спрашиваешь о представлении "Балаганчика". Его теперь не будет. Чулков по обыкновению все это рассказывал преждевременно, а теперь оказывается, что и "Факелы" осуществятся не раньше осени (почти наверно)². Но все-таки я опять чувствую симпатию к Чулкову -- он милый и смешной, хотя и бывает неприятен. Последние дни, впрочем, приближается одиночество. Как-то мысленно блуждая по душам, вижу всюду сопротивление и озлобленность, или нарочитость. Теперь опять страдаю от этого мало, потому что храню в себе легкость. Но, когда покидает легкость, становится труднее. Между прочим, меня спасает постоянная работа, или, по крайней мере, возможность работы. От этого в самом лучшем смысле забываю себя. Все не могу собраться к Мережковским по-настоящему, отчасти занят, а отчасти -- опять разно думаю о них. Я люблю их, но мне часто начинает казаться, что они -- ужасные келейники, и потому в них мало легкости и потому же они преследуют келейность, которая чудится им в других. Это чувство пошло у меня в ход с тех пор, как я узнал ближе Тату и Нату. Тата приходит и рисует³. Я думаю, при этом со стороны есть что-то смешное и недоговоренное -- в общении всех нас с Татой и Таты с нами. Но до сих пор не знаю, что из этого выйдет. А я все на большее готов, чем дольше живу. Будет всем нам в будущем хорошо. Приезжай к нам, как пишешь. Люблю Тебя.

Твой брат Саша

-----

¹ Ответ на п. 140.

² Чулков вспоминает в этой связи: "Наши с Мейерхольдом попытки найти средство для устройства театра "Факелы" оказались тщетными" (Чулков Г. Годы странствий. Из книги воспоминаний. М., 1930. С. 216). Осенью 1906 года Мейерхольд стал ведущим режиссером театра В. Ф. Коммиссаржевской (где и поставил "Балаганчик"), и замысел самостоятельного театра "Факелы" тем самым исчерпал себя.

³ См. примеч. 3 к п. 134.

142. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<Начало февраля 1906. Москва>¹

Саша, милый,

Сегодня Ты так близко от меня. Сегодня нота Твоя звучит, звучит. Сегодня я счастлив и радостен. Милый, хочу видеть Тебя. Скоро увидимся.

Был у меня Брюсов. Многое обсуждали мы: между прочим после длинных обсуждений "Весы" решились бойкотировать "мистический анархизм" (это между нами)². В<алерий> Я<ковлевич> просил меня передать Тебе, что "Скорпион" с радостью издаст Твой сборник в первой же очереди. Просит к Пасхе приготовить книгу, а после Пасхи начнется печатание и пр., чтобы к осени вышла книга³. Об условиях печатания Брюсов просил меня передать Тебе лично. В Петербурге передам. Пока прощай. Любящий Тебя нежно

Боря

P. S. В<алерий> Я<ковлевич> передал мне, что Ты и Любовь Дмитриевна утешили его очень в Петербурге (Вы -- самое отрадное, что он встретил в Петербурге).

-----

¹ Датируется по связи с предыдущими письмами.

² С развернутой критикой "мистического анархизма" Брюсов впервые выступил в статье "Вехи. IV. "Факелы"" (Весы. 1906. No 5. С. 54--58. Подпись: Аврелий). См. также его неоконченное письмо к Вяч. Иванову от 19 мая 1906 г. (Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. М., 1976. С. 490-491).

³ Рукопись второй книги стихов в предварительном составе и композиции Блок подготовил в течение февраля--марта 1906 г.; 24 марта он писал Брюсову: "На этих днях я посылаю мой сборник стихов в редакцию "Скорпиона". <...> Посылаю Вам сборник пока еще без заглавия, с временной нумерацией лишь по страницам, так как я собирался, если это не затруднительно, добавлять стихотворения, если напишутся весной и летом" (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 492). Книга Блока "Нечаянная Радость. Второй сборник стихов" (М., "Скорпион", 1907) вышла в свет в последних числах декабря 1906 г. Подробнее о ее формировании и печатании см.: ПСС II, 520--523. См. также: Сапогов В. А. Вторая книга А. А. Блока "Нечаянная Радость" // Блок А. Собр. соч. В 12 т. М., 1997. Т. 2. Книга-альбом. Нечаянная Радость. Земля в снегу. С. 250-261.

143. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<6 или 10 февраля 1906. Москва>¹

Милый брат Саша,

на днях поеду в Петербург. Хочу проститься с Мережковскими² и главное повидать Тебя, Любовь Дмитриевну и Александру Андреевну. Прочел и оценил Твою статью³, хотя для вкусности хотелось бы мне и написать возражение. Ты в этой статье занял очень для Тебя вкусное положение. Мне для вкусности одно время захотелось поспорить. Твое стихотворение "Влюбленность" -- замечательно. Я только теперь оценил его по достоинству⁴.

Милый брат, хочется нежно поцеловать Тебя, потому что сердце у меня цветет и радуется на Тебя, на Любовь Дмитриевну. Есть у меня сестра и брат. Какое счастье!

Милый, никогда не забывай меня: мы очень тесно связаны. Мне это так ясно, так ясно теперь, сейчас, когда небо такое голубое и нежное. Сегодня буду смотреть танцовщицу⁵. Милый, милый, весна опять, опять приближается весна. Что мне делать с моим восторгнутым сердцем?

Твой Боря

P. S. Дорогой Саша, если в Пет<ербурге> будет Колонн, то возьми для меня билет, если концерт объявлен после 15-го.

-----

¹ Датируется по упоминанию о выступлении "знаменитой итальянской танцовщицы, в стиле мисс Дункан, синьоры Artemis Colonna" (Новости Дня. 1906. No 8115, 2 февраля. С. 1); она выступала в Москве в Большом зале Консерватории дважды -- 6 февраля (Шопеновский вечер) и 10 февраля.

² Д. С. Мережковский и З. Н. Гиппиус выехали из Петербурга за границу на длительный срок 25 февраля 1906 г.

³ Подразумевается статья Блока "Краски и слова", опубликованная в "Золотом Руне" (1906, No 1; V, 19-24).

⁴ Стихотворение "Влюбленность" было опубликовано в "Золотом Руне" (1906. No 1. С. 47--48); автограф его был прислан Белому вместе с письмом от 2 октября 1905 г. (см. с. 241--242 наст. изд.).

⁵ Имеется в виду Артемис Колонна. Ср. хроникальную заметку С. Соловьева "Артемис Колонна в Москве" (Весы. 1906, No 2. С. 65--66).

144. БЛОК - БЕЛОМУ

<Первая половина февраля 1906. Петербург>¹

Боря, милый брат.

Приезжай; я нежно люблю Тебя и рад Тебя видеть. На днях я узнал наверно, что весна началась. Необычайное веселье сопровождало это узнавание. Но вообще -- грустно. Получив "Золотое Руно", я стал Каннитферштаном². Я ничего не прочел там, кроме стихов. Твоей мистерии³ не прочел. Не смущайся моей статьей⁴, я от нее не отказываюсь, но не узнаю ее на этой бумаге, и нахожусь с ней в светских и холодных отношениях. Артемис Колонна уезжает от нас после четверга⁵, мы ее так и не видали, и с Тобой видеть ее не удастся. Ты расскажи. Лучше не буду Тебе писать сейчас много, скоро приедешь и мы поговорим. Крепко целую Тебя и жду⁶.

Твой брат Саша

-----

¹ Ответ на п. 143. Датируется по связи с ним.

² Образ из поэмы В. А. Жуковского "Две были и еще одна" (1831); на вопрос немца, приехавшего в Голландию: чей это дом? корабль? гроб? -- следовал неизменный ответ: "Каннитферштан" (т. е.: "Не могу вас понять"); незадачливый немец воспринял эти ответы как имя владельца домов и кораблей. Этот образ Блок использовал в статье "О реалистах" (май--июнь 1907 г.; V, 101).

³ Речь идет о драматическом отрывке Белого "Пасть ночи (отрывок из задуманной мистерии)" (Золотое Руно. 1906. No 1. С. 62-71).

⁴ Подразумевается статья "Краски и слова".

⁵ Четверг -- 16 февраля.

⁶ Е. П. Иванов упоминает о приезде Белого в Петербург в дневниковой записи от 14 февраля 1906 г. (Блоковский сборник. Тарту, 1964. С. 399). Это пребывание в Петербурге описано им в мемуарах (О Блоке. С. 204--228; Между двух революций. С. 69--74).

145. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<18 февраля 1906. Петербург>¹

Саша, брат милый.

Опять я в страхе. Но страх пройдет. Опять у Мережковских пугался, когда был Бердяев. Но это ничего, ничего. Я во сне. Нервы у меня пошатнулись: мне трудно.

Прости мой опустошенный вид, пустые слова мои. Они не от меня, а от нервности.

Люблю Тебя, милый, сильней и сильней: Ты ясный, ясный, всё просветляющийся.

Боря

-----

¹ Датируется на основании пометы Блока химическим карандашом: "СПб. 18 февр. 1906".

146. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<15 марта 1906. Москва>¹

Милый Саша,

пишу Тебе несколько строк. Люблю Тебя. Господь да хранит Тебя, милый. Вчера весь вечер читал стихи о "Прекрасной Даме". Было тихо; грустно и ясно -- незабвенно. Саша, если будет время, напиши мне хотя бы 2, 3 строчки. Как экзамены?

Любящий Тебя нежно

Борис Бугаев

-----

¹ Датируется на основании пометы Блока графитным карандашом: "15 марта 1906". Белый выехал из Петербурга в Москву 5 или 6 марта 1906 года; 26 февраля состоялось его объяснение в любви с Л. Д. Блок.

147. БЛОК - БЕЛОМУ

<18 марта 1906. Петербург>¹

Милый Боря.

Я знаю, что люблю Тебя, как брата.

Экзамены будут еще и в апреле, ни о чем не в состоянии думать, кроме них. Ужасно устаю. Получил 5 отметок (только две -- весьма), остается еще четыре, очень трудных².

Обнимаю Тебя крепко. Люблю Тебя.

Твой брат Саша

18 марта 1906.

-----

¹ Ответ на п. 146.

² "Весьма" -- т. е.: весьма удовлетворительно. Блок сдавал государственные экзамены в Петербургском университете с 4 марта по 5 мая 1906 г. (см.: VIII, 153, 154). Упоминаемые первые пять экзаменов -- вероятно, по санскриту, древним и славянским языкам. См.: Кумпан К. А. Александр Блок -- выпускник Университета // Известия Академии наук СССР. Серия литературы и языка. 1983. Т. 42. No 2. С. 166--168.

148. БЛОК - БЕЛОМУ

4 апреля <1906. Петербург>

Боря милый.

Сегодня пришла Твоя телеграмма¹, я не отвечал, потому что Люба вчера написала, верно Ты получил. Я ужасно плохо себя чувствую от экзамена. У Любы несколько уж дней сильный жар, она лежит, по-видимому инфлуэнца². Гюнтер просил передать Тебе, что он послезавтра или еще днем позже будет в Москве. Он -- очень хороший³. Люблю Тебя.

Твой Саша

-----

¹ Текст этой телеграммы неизвестен. Вероятно, Белый информировал о своем скором приезде в Петербург.

² Л. Д. Блок болела бронхитом с 31 марта (см. дневниковую запись Е. П. Иванова // Блоковский сборник. Тарту, 1964. С. 402).

³ Свои первые встречи с Блоком в Петербурге Гюнтер подробно описал в воспоминаниях (см.: Guenther Johannes von. Ein Leben im Ostwind. Zwischen Petersburg und München. Erinnerungen. München, 1969. S. 110--118; ЛН. T. 92. Кн. 5. С. 340--344. Перевод и публикация К. М. Азадовского). Ср. сообщение в письме Л. Д. Блок к Белому от 29 марта 1906 г.: "В Петербурге теперь Ганс Гюнтер, оказался не таким, как думали, и очень хороший, 19 лет ему, умный. <...> Саша его очень полюбил" (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 242).

149. БЛОК - БЕЛОМУ

<6 апреля 1906. Петербург>

Милый Боря.

Не приезжай пока ни в каком случае. Я тебе напишу, когда. Люба лежит, ей надо совсем не говорить и быть как можно спокойнее. Она просто простудилась и бронхит. У меня самый трудный экзамен¹.

Твой Саша

6 апреля.

-----

¹ Вероятно, речь идет о предстоявшем в середине апреля устном экзамене по истории русской литературы, который Блок сдавал профессору И. А. Шляпкину (см. письмо Блока к отцу от 25 апреля 1906 г. // Письма к родным, I. С. 153--154). В письме к Белому от 10 апреля Л. Д. Блок упоминает про "Сашин последний трудный экзамен", 15 апреля сообщает ему же: "Сашины главные экзаменационные ужасы прошли благополучно" (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 244, 245); ср. дневниковую запись М. А. Бекетовой от 15 апреля 1906 года: "Спрашиваю, что экзамен, мне отвечает Люба: весьма!" (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 615). См. также: Кумпан К. А. Александр Блок -- выпускник Университета // Известия Академии наук СССР. Серия литературы и языка. 1983. Т. 42. No 2. С. 169-170.

150. БЛОК -- БЕЛОМУ

<9 апреля 1906. Петербург>

Боря.

Пишу Тебе сейчас искренно, как думаю и себе верю. Я очень люблю мою маму и теперь окончательно чувствую, что Ты оскорбляешь ее незаслуженно. Оттого, что Ты адресовал письма к Любе -- маме, -- мне очень грустно. По моему определенному мнению это очень нехорошо. Ты принимаешь маму не за то, что она есть. Ты можешь мне не верить, но больше не пиши так маме и не подозревай ее в том, в чем она не виновата. То, что Ты написал, доказывает не только нелюбовь, но и недоброту к маме¹.

Саша 9 апреля 1906.

-----

¹ Обстоятельства этого инцидента Белый излагает в мемуарах: "Надвигается время обратного выезда в Питер; письмо от А. А.: не приезжай, потому что Л. Д. ослабела, а я -- весь в экзаменах, и подобное -- получаю от Александры Андреевны; воспринимаю я письма не просто; в них вижу предлог улизнуть; это все обусловливает мой отъезд из Москвы; уведомляю Л. Д., Александру Андреевну неделикатнейше; Александра Андреевна обижена <...>" (О Блоке. С. 228). 11 апреля 1906 г. Е. П. Иванов зафиксировал в дневнике: "Письмо Белый пишет Любови Дмитриевне и адресует Александре Андреевне. <...> Я, читая, ничего не разобрал. Вижу сплошное отчаянье бесноватого" (Блоковский сборник. Тарту, 1964. С. 403). 9 апреля 1906 г. Л. Д. Блок писала Белому в связи с тем же эпизодом: "Боря, Боря, что ты наделал своими нахальными письмами, адресованными А<лександре> Андр<еевне> для меня! Ведь это же дерзко и она совершенно обижена, а также и Фр<анц> Фел<иксович> и Саша. Боря, у нас сегодня Бог знает что было, так мы поссорились с ней. Не надо больше ставить меня в трудное положение, Боря, веди себя прилично. Мучительно и относительно Саши -- он верит, что Ал<ександра> Андр<еевна> хорошая, а я не хочу же против этого идти. Твой приезд осложнился невероятно -- благодаря твоим выходкам, Боря" (РГБ. Ф. 25. Карт. 9. Ед. хр. 18). См. также письмо Белого к А. А. Кублицкой-Пиоттух от 10 или 11 апреля 1906 г. и ее ответное письмо от 13 апреля 1906 г. (с. 562--563 наст. изд.). Письма Белого, послужившие причиной конфликта, по всей вероятности, не сохранились.

151. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<10 или 11 апреля 1906. Москва>¹

Саша,

родной, милый, люблю Тебя вечно, нежно, с болью. Да, я не хорошо поступил. Да, я виноват перед Александрой Андревной, но я не могу извиняться или раскаиваться, потому что ничего не понимаю, потому что боль и душевное расстройство застилает мне глаза. Я болен, болен! Я теперь чуть ли не на крик кричу. Что делал, не понимал. Послал открытки в трансе. Я люблю и уважаю Александру Андреевну. Я не хотел, видит Бог, оскорблять ее. Но что же вышло? Вышло, что я оскорбил. Если да, разве я могу тут извиняться, разве я понимаю, как это вышло. Скажи это Александре Андреевне. Я болен, нервно расстроен, убит. Нервы у меня ослабели, все во мне крик и надрыв. Все -- безумие во мне.

Но Тебя, милый, бесценный брат мой, -- Тебя нежно люблю. Никогда не перестану любить. Скажи, любишь ли Ты еще меня, и что мне делать: как мне сказать Александре Андреевне? Я ничего, ничего не знаю: я только безмерно устал и безмерно потерял равновесие.

Люблю, люблю Тебя.

Твой Боря

-----

¹ Ответ на п. 150. Датируется по связи с ним.

152. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<10 или 11 апреля 1906. Москва>¹

Саша, милый, милый, мой не<и>зреченно любимый брат,

прости, что я этим письмом нарушаю, быть может, тишину, необходимую для Тебя теперь. Но причина моего письма внутренно слишком важна, чтобы само письмо я мог отложить. Прочти, прими, и если нет времени и настроения, ради Бога, не отвечай. Ответишь потом когда-нибудь. Не ответа хочу я: я хочу только высказаться перед Тобой, потому что я хочу, чтобы все мои поступки и намерения были четко означены.

Ты знаешь мое отношение к Любе; что оно все пронизано несказанным. Что Люба для меня самая близкая изо всех людей сестра и друг. Что она понимает меня, что в ней я узнаю самого себя, преображенный и цельный. Я сам себя узнаю в Любе. Она мне нужна духом для того, чтобы я мог выбраться из тех пропастей, в которых -- гибель. Я всегда борюсь с химерами, но химеры обступили меня. И спасение мое воплотилось в Любу. Она держит в своей воле мою душу. Самую душу, ее смерть или спасение я отдал Любе, и теперь, когда еще не знаю, что она сделает с моей душой, я -- бездушен, мучаюсь и тревожусь. Люба нужна мне для путей несказанных, для полетов там, где "все новое". В "новом" и в "Тайне" я ее полюбил. И я всегда верю в возможность несказанных отношений к Любе. Я всегда готов быть ей только братом в пути по небу.

Но я еще и влюблен в Любу. Безумно и совершенно. Но этим чувством я умею управлять.

И вот теперь, когда мне ясно, что все дальнейшее для меня в "Главном" (в том, что привело к Мер<ежковским>²) -- быть или не быть, -- соединено с отношением моим к Любе, я не могу не вносить в эти отношения сериозности необычайной. Ведь решается для меня вопрос, стоит или не стоит жить. Ведь душа-то моя в руках у Любы. Ведь она мне душу не вернула. Ведь стремясь к дружбе и общению с ней, я стремлюсь к самой высокой чистоте и ясности -- к свету и правде. Ведь близость и общение с Любой для меня прежде всего единственно возможный путь просветить и возвысить другое мое чувство к Любе (влюбленность). Раз нет этого общения и просветляющего зова к высям, я срываюсь. Вот почему теперь этой весной мне так важно и необходимо видаться с Любой, чтобы привести к должным нормам свое отношение к Любе. Пока точной выясненности нет, каждый миг для меня -- острый нож в душу, каждый день без нее ужас. Я не могу строить своих чисто внешних планов, без того, чтобы не поговорить с Любой долго, внимательно. Пойми, Саша, что вот уже месяц³, как все часы мои -- ножи, воткнутые в сердце, что эта боль не стихнет, пока я обстоятельно не поговорю с Любой как на духу, пока я не прочту у нее о своей душе, которой у меня теперь нет. Ведь за своей душой я должен вернуться в Петербург и видеться с Любой. Более без души я жить не могу. Саша, если Ты веришь в меня, если Ты знаешь, что я могу быть благороден, Тебе мне нечего объяснять, чтобы Ты не думал обо мне внешне, дурно и пошло. Ты -- не такой. Ты должен взглянуть на мои отношения к Любови Дмитриевне только с двух противоположных точек зрения. Или поверить в несказанность моего отношения к Любе; но тогда, тогда я должен, прежде чем ехать за границу, или определяться в ненужном и внешнем, теперь же видеться с Любой. Ты должен снять с меня все тени, которые на меня могут быть наброшены просто необычностью со стороны внешнего моих отношений к Любе. Тогда, например, я не понимаю, почему должен я отложить поездку в Петербург⁴. Если Тебе нельзя быть со мной, ведь я приеду к Любе, чтобы многое многое из заветного и глубокого выяснить себе -- чтобы понять тайны Вечности и Гроба⁵, которые вокруг меня разверзлись. Сейчас я уже обессилен очами сфинксов, со всех сторон на меня глянувших. Люба для меня -- "Феникс", могущий сфинксов прогнать⁶. Я уже на границе сумасшествия, ведь когда я уезжал из Петербурга, то только на две недели -- так мне и Люба говорила. Иначе я бы не уехал, перешив все для себя. И вот теперь оказывается я должен испытывать пытки непомерные. Но я согласен и не приезжать, если Любе нужна тишина, если она не хочет моего приезда, лишь бы я только знал, что в этой отсрочке (неопределенной) не играют роли никакие внешние причины.

Если же все мои отношения к Любе мерить внешним масштабом (Ты это имеешь право), тогда придется отрицать всю несказанность моей близости к Любе; придется сказать: "Это только влюбленность". Но тогда мне становится невозможным опираться на несказанный критерий: тогда я скажу Тебе: "я не могу не видать Любу. Но признаю Твое право, взглянув на все "слишком просто", налагать veto на мои отношения к Любе". Только, Саша, тогда начинается драма, которая должна кончиться смертью одного из нас. Стоя на первой, несказанной, точке зрения, я готов каждую минуту сойти на внешнюю точку зрения. Милый брат, знай это: если несказанное во мне будет оскорблено, если несказанное мое кажется Тебе оскорбительным, мой любимый, единственный брат, я на все готов! Смерти я не боюсь, а ищу.

Теперь подхожу к моим открыткам, написанным Александре Андреевне⁷.

Ты знаешь, что в таком напряжении я только и живу часом отъезда в Петербург. И вот мне пишешь, чтобы я не приезжал. Неужели Ты не знаешь, что в моей душе, которая с минуты на минуту готова разорваться, такое письмо без точных указаний причин моего неприезда, без точных указаний, когда мне приехать, -- что такое письмо искра к пороховому погребу. Я вдруг оказался окутан черными клубами дыма, застившего мне глаза. И в этом дыму неудивительно, что мне показалось, будто единственная возможность объяснения всего -- внешние причины: желание меня отдалить от Любы тогда, когда это без моей смерти уже не может быть, ибо за своей душой я приду к Любе отсюда или оттуда -- все равно. Ты -- думал я -- не можешь не знать этого. Стало быть, только Александра Андреевна может так подумать. Я сказал себе: "напрасно", всякая внешняя мера только средство ускорить катастрофу, если нужна катастрофа. А я ведь верю, что катастрофы быть не может, верю в несказанный путь с сестрой своей. Но если этого не хотят принять, я иду на катастрофу.

И вот непроизвольно я написал открытки, словно в трансе, но теперь, уясняя себе свой поступок сознанием, я вижу, что открытки мои должны были означать сигнал к тому, что и на катастрофу я готов.

Но здесь не было с моей стороны злобного, нехорошего намерения.

Саша, горько мне и больно писать. Я хотел бы, чтобы все это само собою подразумевалось, и только потому, что усумнился, подразумевается ли все, мною написанное, Тобой и Ал<ександрой> Андреевной, заставило меня заговорить теперь с болью, с ужасом, любимый, милый, соединенный в Главном со мною, брат мой.

Саша, знай, что у меня к Тебе лично ничего кроме любви и ясности нет и не будет, что бы ни было.

Саша, я должен до июня видеть Любу, потому что видеть ее теперь мне исключительно важно: наше теперешнее свидание все будущее оформит и определит. Живой или мертвый увижу Ее.

Буду ждать от Любы срока для приезда пока терпеливо⁸.

Можешь показать мое письмо Александре Андреевне (мне бы даже хотелось бы, чтобы она прочла его, потому что писать Тебе обо всем этом я могу, а ей не могу. А она должна знать мои намерения).

Милый, милый брат, повторяю еще раз, что люблю, люблю Тебя.

Твой брат Боря

-----

¹ Датируется по связи с п. 150 и 151, а также по связи с телеграммами Л. Д. Блок Белому от 10 и 11 апреля 1906 г. (в последней говорится: "Приезжайте Воскресенье. Люба" // РГБ. Ф. 25. Карт. 9. Ед. хр. 18. Л. 103; воскресенье -- 16 апреля. См.: ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 245). В дневниковой записи М. А. Бекетовой от 15 апреля 1906 г. упомянуто "длинное письмо Сатуре" от Белого и пересказаны его отдельные положения (Там же. С. 616).

² Отношения Белого с Д. С. Мережковским и З. Н. Гиппиус достигли наибольшей близости в 1905-1907 гг.

³ Месяц, истекший со дня возвращения Белого из Петербурга в Москву (10 марта).

⁴ См. п. 149. В тот же день, 6 апреля, Л. Д. Блок писала Белому: "Милый, бесценный Боря, письмо Саша написал, ничего не сказав мне, я узнала потом. Хотела требовать, чтобы ты приехал, но Саша не позволяет. <...> Этой просьбой к тебе -- не приезжать (придумана она Ал<ександрой> Андр<еевной>, она давно меня ею пугает, но я-то умела бороться, а Саша послушал), меня так и бросили к тебе" (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 244. Текст исправлен по автографу).

⁵ Образ из заключительных строк чернового окончания ("Я вижу в праздности, в неистовых пирах...") стихотворения Пушкина "Воспоминание" ("Когда для смертного умолкнет шумный день...", 1828) в текстологической редакции П. О. Морозова: "И оба говорят мне мертвым языком // О тайнах вечности и гроба!.." (Пушкин А. С. Сочинения и письма. Под ред. П. О. Морозова. СПб., 1903. Т. 2. С. 74. В академическом издании Пушкина -- иное воспроизведение текста; см.: Пушкин. Полн. собр. соч. Т. 3. Ч. 2. <Л.,> 1949. С. 655).

⁶ Символическое истолкование противопоставленных друг другу образов Сфинкса и Феникса Белый дал в статьях "Сфинкс" (Весы. 1905. No 9/10. С. 23--49) и "Феникс" (Весы. 1906. No 7. С. 17--29; вошла в кн.: Андрей Белый. Арабески. Книга статей. М., 1911. С. 147--157).

⁷ См. п. 150, примеч. 1.

⁸ Белый приехал в Петербург 15 апреля и в тот же день посетил Блоков. Сохранилась записка Л. Д. Блок к Белому, в которой назначалась эта встреча: "Милый Боря, приходи к нам сегодня же в 2 часа. Не бойся, ты не помешаешь. <...> Хочу тебя видеть и говорить. Твоя Люба"; приписка Блока: "Милый Боря, приходи. Твой Саша" (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 245); ср. дневниковую запись Е. П. Иванова от 16 апреля 1906 г.: "Встретил В. А. Пяста; первое известие: "Белый приехал", и что Блок вчера в дождь с ним в Лесной ездил" (Блоковский сборник. Тарту, 1964. С. 404). 17 апреля М. А. Бекетова записала в дневнике: "Вчера Аля заходила ко мне, гуляли вместе. Рассказала мне про Борю: явился вчера -- жалкий и общипанный, было с Сашурой очень натянуто, а Люба спокойна" (ЛН. Т 92. Кн. 3. С. 616). Белый пробыл в Петербурге в этот приезд до начала мая (см.: О Блоке. С. 228--230; Между двух революций. С. 74--77). О результатах своего петербургского пребывания Белый вспоминает: "Морально я одерживаю победу над Л. Д.; она дает мне обещание, что осенью мы с ней едем в Италию и что с этого времени как бы начинается наш путь с ней" (Андрей Белый. Материал к биографии // РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 2. Ед. хр. 3. Л. 52 об.-53).

153. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<Вторая половина апреля 1906. Петербург>¹

Дорогой брат,

есть потребность писать: не знаю зачем, посылаю по почте. Не знаю для чего и о чем, но пишу. Хочу писать, хочу обращаться к Тебе, но не со словами, и вот слова мои -- не слова.

Пишу просто так. Дорогой, милый брат, очень люблю Тебя -- очень.

Христос, в которого я хочу верить, да будет с Тобой.

Милый, вот и все.

Твой Боря

-----

Датировка предположительна.

154. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

5-го мая <1906. Дедово>¹

Дорогой Саша, милый,

люблю Тебя. Поздравляю Тебя с окончанием экзаменов². Желаю всего, всего радостного.

Я в Дедове. Здесь тихо. Встает передо мной Солнце безвременья.

И жизнь, и смерть в один свет неугасимый сливается.

Тихо, покорно молюсь свету. Светоносный восторг со мною. Он несет меня на волнах ветра. Будет ветер. Ветер всегда. Все летит, исчезая, овеянное ветром. Ветер гонит миры. Мы забываем о ветре. Но прислушайся: каким потоком обуреваемо все? Все несется -- несется.

Все в буре. Буря счастья и буря смерти -- один ветер. Ветер веет. Ветер говорит слова неизреченные. Говорим и мы, исполненные ветра.

Неизвестно откуда приходит ветер и куда уходит. Неизвестно, откуда приходим и куда идем.

Идем в ветре, с ветром.

Ветер впереди. И в прошлом тоже.

Ветер.

Люблю Тебя нежно. Да будет ветер с Тобою всегда ныне и присно и во веки веков.

Боря

-----

¹ Помета Блока красным карандашом: "1906".

² Последний экзамен (по славянской филологии) Блок сдал 5 мая 1906 г.; см. его письмо к отцу, написанное в этот день (VIII, 153).

155. БЛОК - БЕЛОМУ

<22 мая 1906. Шахматово>

Милый Боря.

Очень нехорошо, если моя рецензия о "Своб<одной> Совести" была хоть отчасти причиной Твоего ухода оттуда¹. Конечно, они совершенно правы, не взяв моих стихов. Рецензия могла бы быть написана (если уж нужно мне было ее писать) хоть более литературно, а я написал желчно и хулигански. Действительную вину чувствую перед Григорием Алексеевичем и Кобылинским², чувствую, что своими темными наклонностями обидел хороших и достойных всякого уважения людей. В случас, если когда-нибудь зайдет об этом речь с кем-нибудь из них, прошу Тебя передать им, что я чувствую себя действительно виноватым и впредь буду, если случится, выражать свои мнения более порядочным тоном³.

Живу очень тихо. Дождик идет. Отдыхаю от экзамена. Обрабатываю сад и читаю, но не пишу.

Твой Саша

22 мая 1906. Шахматово.

-----

¹ Резко критическая рецензия Блока на книгу "Свободная Совесть. Литературно-философский сборник" (Кн. 1. М., 1906) была опубликована в "Весах" (1906. No 2; см.: V, 606--611). Участниками сборника были главным образом посетители собраний на квартире П. И. Астрова (астровские "среды"), в число которых входили Белый и близкие ему представители сообщества "аргонавтов": "...результатом сближения астровского кружка с аргонавтами неожиданно возник сборник "Свободная Совесть"" (О Блоке. С. 130; подробнее см.: Начало века. С. 392--398). Об отказе Белого от дальнейшего участия в "Свободной Совести" Блок узнал, возможно, из несохранившегося письма Белого к Л. Д. Блок.

² Г. А. Рачинский и Эллис (Л. Л. Кобылинский) участвовали в "Свободной Совести"; о последнем Блок высказался в рецензии весьма нелицеприятно: "...статья г. Эллиса о Данте была бы интересна, если бы прежде всего не прерывалась тщетными упражнениями в переводах из Данте и если бы сам г. Эллис не так часто впадал в истерику. Страдание от "врагов Истины, Добра и Красоты" и оттого, что Бодлэр "заявляет, что зло прекраснее добра", -- есть "нутряное" страдание. От него помогает бром. Поклоннику Мистической Розы должно излечиться от нервов; поклонение есть стояние на страже, а не "богема" души" (V, 609--610).

³ Позже Блок написал рецензию на книгу 2-ю "Свободной Совести" (М., 1906), более сдержанную по тону и оценкам, которая была опубликована в "Золотом Руне" (1906, No 7/9; см.: V, 629-633).

156. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

26 мая* <19>06 года. <Дедово>¹

* В автографе описка: "апреля", -- исправленная Блоком.

Милый Саша,

очень рад получить от Тебя письмо. Мне ужасно совестно, что Ты придаешь такое значение Твоей рецензии. "Св<ободная> Сов<есть>" -- учреждение нестерпимое. И я все равно ушел бы оттуда². Ненапечатание Твоих стихов -- капля в море всяких других несообразностей Астрова. Между прочим на днях в Дедове был Кобылинский. Он нисколько на Тебя не обижен; наоборот: он питает к Тебе самые искренние симпатии. И это не слова только. Как раз с его приездом выяснились некоторые самовольные поступки Астрова (его постоянная ложь и даже превышение полномочий). Поэтому мы все втроем (я, Сережа и Лева) написали укоризненное письмо Астрову. Сережа и Кобылинский тоже выходят из "Св<ободной> Сов<ести>"³, потому что Астров без нашего ведома издал одну отвратительную книжечку, пользуясь маркой "Св<ободной> Сов<ести>". Между прочим я написал рецензию об этой книге, перед которой Твоя -- образец корректности⁴.

Пиши мне иногда. Я всегда так рад получать от Тебя вести. Живу очень тревожно. Нервы шалят. Стараюсь уйти всецело в созерцание красот природы и местоположения.

Остаюсь любящий Тебя

Твой Боря

-----

¹ Ответ на п. 155.

² Практических последствий это решение Белого не возымело: он участвовал во 2-й книге "Свободной Совести", вышедшей в свет в сентябре 1906 г., и на ней издание "литературно-философских сборников" прекратилось. В обеих книгах "Свободной Совести" напечатаны пять статей Белого, рассказ "Мы ждем его возвращения" и несколько его стихотворений. Видимо, именно затрагиваемый в письме к Блоку конфликт нашел отражение в мемуарах Белого: "...Астров весьма опечалился, когда я, Володя Поливанов, Петровский и Эллис бросили обвинения "старикам" нашего сборника "Свободная совесть", что готовимый для второго сборника материал -- слащеватая заваль <...>" (Между двух революций. С. 35). Позднейшая характеристика "Свободной Совести" в мемуарах Белого: "тупейший, ничтожнейший сборник" (Начало века. С. 509).

³ Это письмо Белого, С. М. Соловьева и Эллиса к П. И. Астрову, вероятно, не сохранилось. Как и Белый, Соловьев и Эллис поместили свои произведения во 2-й книге "Свободной Совести". Причиной конфликта послужили, определенно, не только литературные разногласия, но и различия в политических симпатиях между авторами "Свободной Совести"; Белый свидетельствует: "...позиция Астровых нам казалася правой; я, Эллис, Петровский, -- склонялися к меньшевикам; Соловьев -- был эсером <...>" (О Блоке. С. 186).

⁴ Речь идет о книге П. В. Знаменского "Православие и современная жизнь" (М., "Свободная Совесть", 1906); в резко отрицательной рецензии Белый утверждал, что "единственный интерес" книги, представляющей собой "скучное и бездарное изложение полемики между устарело-либеральной и черносотенной кликой православного духовенства, написанное невозможным стилем", "заключается в неприличных семинарских выходках против революционного движения"; не менее резко отозвался Белый и о начинаниях "Свободной Совести" в целом: "Грустное впечатление производят издания "Свободной Совести". <...> Кружок лиц, провозгласивший идею синтеза, выпускает сборник, в котором наряду с серьезными произведениями вроде "Девы Назарета" С. Соловьева или "Венец Данте" Эллиса обильной струей на нас изливается лицемерная патока"; "Выдвигая на своем знамени проблему синтеза искусства, религии, общественности и философии и в то же время выражая этот синтез при помощи семинарских творений Знаменского, редакция доказывает нам полную слепоту и некультурность" (Золотое Руно. 1906. No 6. С. 100--101).

157. БЛОК - БЕЛОМУ

<8 августа 1906. Москва>¹

Приехали говорить, сейчас возьмем комнату поблизости и пришлем за Тобой.

-----

¹ Написано на визитной карточке графитным карандашом. Обстоятельства написания проясняются из дневниковой записи М. А. Бекетовой (Шахматово, 7 августа 1906 г.): "Завтра Сашура едет с Любой в Москву по делам своей книги, но, главное, объясняться с Борей. Дела дошли до того, что этот несчастный, потеряв всякую меру и смысл, пишет Любе вороха писем и грозит каким-то мщением, если она не позволит ему жить в Петербурге и видеться. С каждой почтой получается десяток страниц его чепухи, которую Люба принимала всерьез; сегодня же пришли обрывки бумаги в отдельных конвертах с угрозами. Решили ехать для решительного объяснения. <...> Они оба уверяют, что все кончится вздором, смеются и шутят. Люба в восторге от интересного приключения, ни малейшей жалости к Боре нет. Интересно то, что Сашура относится к нему с презрением, Аля с антипатией, Люба с насмешкой и ни у кого не осталось прежнего. Все не верят в его великую силу" (ЛН Т. 92. Кн. 3. С. 617-618).

158. БЛОК - БЕЛОМУ

<8 августа 1906. Москва>

Боря, приходи сейчас же в ресторан Прагу. Мы ждем.

Саша¹

-----

Записка графитным карандашом. О свидании Блока и Л. Д. Блок с Белым в ресторане "Прага" (на Арбатской площади) сообщает в дневнике М. А. Бекетова (8 августа 1906 г., Шахматово): "Саша с Любой вернулись из Москвы. Все благополучно. Виделись с Борей. Поговорили 5 минут. Поссорились, разошлись, но он не намерен прекращать сношений и не верит в то, что Люба к нему изменилась. <...> Боря был, как всегда, безвкусен до крайности (общее мнение)" (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 618). Эта краткая встреча описана Белым в мемуарах (О Блоке. С. 237; Между двух революций. С. 83--84).

159. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<9 августа 1906. Дедово>¹

Саша, милый,

Я готов на позор и унижение: я смирился духом: бичуйте меня; гоните меня, бейте меня, бегите от меня, а я буду везде и всегда с Вами и буду все, все, все переносить. Планы один ужасней другого прошли передо мной, и я увидел сегодня, что н е могу рассудком, холодно преступить: я всех Вас люблю. Мне остается позор: унижение мое безфанично, терпение мое НЕ тлеет пределов. Я все вынесу: я буду только с Вами, с Вами. Я орудие Ваших пыток: пытайте, и НЕ* бойтесь меня: я -- собака Ваша всегда, всю жизнь.

До 22-го в Дедове. Потом в Москве, с сентября там, ГДЕ ВЫ, и на все унижения готовый. Отказываюсь от всех взглядов, мыслей, чувств, кроме одного: беспредельной Любви к Любе.

Твой несчастный и любящий Тебя

Боря

P. S. Скажи Любе, что мы можем, МОЖЕМ**, МОЖЕМ*** быть сестрой и братом.

Скоро увидимся.

-----

¹ Датируется по почтовому штемпелю. В Дедово Белый приехал сразу же после встречи с Блоками в ресторане "Прага" (см. п. 158). См.: О Блоке. С. 237; Между двух революций. С. 84.

* Подчеркнуто пятью чертами.

** Подчеркнуто четырьмя чертами.

*** Подчеркнуто восемью чертами.

160. БЛОК - БЕЛОМУ

9 августа 1906. Шахматово

Боря!

Сборник "Нечаянная Радость" я хотел посвятить Тебе, как прошедшее. Теперь это было бы ложью, потому что я перестал понимать Тебя. Только потому не посвящаю Тебе этой книги¹.

Ал. Блок

-----

¹ Книга Блока "Нечаянная Радость. Второй сборник стихов" (М., "Скорпион", 1907) вышла в свет без посвящения Андрею Белому, 8 августа 1906 г. М. А. Бекетова записала в дневнике: "Саша взял из "Скорпиона" свое посвящение Боре в новом сборнике стихов" (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 618).

161. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<11 августа 1906. Дедово>¹

Милый Саша,

Клянусь, что клятва моя не внушена этим голубым, светлым днем наступающей осени, а что я воспользовался им для того, чтобы в форму ее не вкралось ничто истеричное; а только одна святая правда. Клянусь, что Люба -- это я, но только лучший. Клянусь, что Она -- святыня моей души; клянусь, что нет у меня ничего, кроме святыни моей души. Клянусь, что только через Нее я могу вернуть себе себя и Бога. Клянусь, что я гибну без Любы; клянусь, что моя истерика и мой мрак -- это не видать Ее, клянусь, что сила моей святой любви "о свете, всегда о свете", потому что, клянусь, я ищу Бога. Клянусь, что в искании этом для меня один, один, один путь: это Люба. Клянусь, что тучи, висевшие надо мной от решения Любы, чтобы я остался вдали, истаяли безвозвратно и что покорность моя без фаниц и терпение мое нечеловеческое, кроме одного: отдаления от Любы. Клянусь Тебе, Любе и Александре Андреевне, что я буду всю жизнь там, где Люба, и что это не страшно Любе, а необходимо и нужно. Клянусь, что если бы я согласился быть вдали от Любы, я был бы ни я, ни Андрей Белый, а -- никто, и что душа моя вся ушла в то, чтобы близость наша оставалась. Ведь нельзя же человеку дышать без воздуха, а Люба -- необходимый воздух моей души. Клянусь, что вся истерика моя от безвоздушности. Клянусь, что если я останусь в Москве, я погиб для этого и будущего мира: и это не просто переезд, а паломничество. Я могу видать хоть изредка Любу, но я должен, должен, должен ее видать.

К встрече с Любой в Петербурге (или где бы то ни было) готовлюсь, как к таинству.

Любящий Тебя Твой Боря

P. S. Письмо писал в трех экземплярах (Тебе, Любе, Ал<ександре> Андреевне)². До 22-го я в Дедове, а потом в Москве.

-----

¹ Датируется по почтовому штемпелю (отправлено из Крюкова); на конверте помета Белого: "Спешное и нужное". На обороте конверта помета Блока графитным карандашом: "Август 1906".

² Письмо Белого аналогичного содержания к Л. Д. Блок не сохранилось; письмо к А. А. Кублицкой-Пиоттух и ее ответное письмо Белому см. на с. 566--567 наст. изд. Л. Д. Блок отвечала Белому 12 августа: "Милый Боря, Вы, должно быть, и не знаете, какой большой шаг Вы сделали для возобновления дружбы со всеми нами Вашими тремя письмами к нам. И не в словах дело (такие слова зачем?), а в том направлении, которое приняли теперь Вы. После поездки в Москву я думала, что все кончено навсегда, и была очень близка к ненависти к Вам и презрению, так Вы унизили себя требованьем своих прав и совершенным игнорированием других. Теперь я возвращаю с радостью Вам все мое уважение и вижу, что могу говорить с Вами опять и надеяться, что Вы меня выслушаете. Я предлагаю Вам, Боря, вернуть себе нашу общую и мою дружбу. Я говорила Вам, что нам и мне, после всего, что было, теперь, сейчас невозможно быть с Вами дружными, даже видеться трудно, даже присутствие Ваше в Петербурге беспокойно и внушало бы вражду. Если же Вы переждете должное время -- я уверена, мы все встретимся с Вами друзьями. Я это вижу по той горячей нежности, с которой Саша встретил Ваше письмо" (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 253).

162. БЛОК - БЕЛОМУ

<12 августа 1906. Шахматово>¹

Боря, милый!

Прочтя Твое письмо, я почувствовал опять, что люблю Тебя. Летом большей частью я совсем не думал о Тебе, или думал со скукой и ненавистью. Все время все, что касалось Твоих отношений с Любой, было для меня непонятно и часто неважно. По поводу этого я не могу сказать ни слова, и часто этого для меня как будто и нет. По всей вероятности, -- чем беспокойнее Ты, -- тем спокойнее теперь я. Так протекает все это для меня, и я нарочно пишу Тебе об этом, чтобы Ты знал, где я нахожусь относительно этого, и что я верю себе в этом. Внешним образом, я ругал Тебя литератором, так же как Ты меня, и так же думал о дуэли, как Ты². Теперь я больше не думаю ни о том, ни о другом. Я думаю совершенно определенно так же как Люба и мама, каждый со своим оттенком, что Тебе лучше теперь не приезжать в П<етер>б<ур>г, -- и лучше решительно для всех нас.

В ответ на Твое письмо мне хочется крепко обнять Тебя и сообщить Тебе столько моего здоровья, сколько нужно, чтобы у Тебя отнялось то, что лежит в одних нервах -- только больное и ненужное. Я думаю, Ты согласен, что частью Тебя отравляет истерия.

Ты знаешь, Боря милый, что я не могу "пытать", "мучить" и "бичевать"³, и что я не могу также бояться Тебя. Это все, что я могу сказать -- и повторить еще раз, что я Тебя люблю.

Относительно "Нечаянной Радости": не посвящаю ее Тебе⁴; во-первых, потому, что не вижу теперь -- "откуда" Тебе ее посвящу; во-вторых, наши отношения стали глубже и они не безмятежны так, как требуется при посвящении. Наконец, я не знаю и не понимаю теперь, "где Ты", и посвящение было бы внешним.

Милый Боря, Ты знаешь теперь, что я люблю и уважаю Тебя. Пишу Тебе все без малейших натяжек и без лжи. Крепко целую Тебя.

Твой Саша

12 августа 1906.

-----

¹ Ответ на п. 159.

² 10 августа 1906 года Белый вызвал Блока на дуэль. Письмо с вызовом (несохранившееся) отвез к Блоку в Шахматово Эллис. В ходе встречи и разговоров Блоков с Эллисом вопрос о дуэли удалось снять. 24 августа М. А. Бекетова записала в дневнике: "...Боря вызвал Сашу на дуэль. Посылал секунданта в Шахматово. О, глупый! Конечно, дуэли не было. Секунданта Кобылинского сначала Люба отчитала, потом с ним оба страшно подружились и Боря уже прислал покаянное письмо. <...> Борю Саша мягко и великодушно защищает, а Аля бранит дрянью, тряпкой, лгуном и пр." (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 618). См. также описание инцидента в воспоминаниях Л. Д. Блок (в кн.: Александр Блок в воспоминаниях современников. В 2 т. М., 1980. Т. 1. С. 176-178) и Белого (О Блоке. С. 239-240; Между двух революций. С. 85-86).

³ Подразумеваются формулировки Белого из п. 159.

⁴ См. п. 160.

163. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

13-го августа. <19>06 года. Москва¹.

Милый Саша!

Право, я удивляюсь, что Ты меня не понимаешь. Ведь понять меня вовсе не трудно: для этого нужно только быть человеком и действительно знать, а не на словах только и не в литературе, что такое Любовь. Если я Тебе не понятен, объясни мне фактически, что Тебе во мне не понятно, и я с восторгом готов написать Тебе хоть диссертацию, объясняющую по пунктам то, что было бы во мне понятно всякому живому человеку, раз в жизни испытавшему настоящую любовь.

Ты прекрасно знаешь, что я не могу не видать Любы, и что меня хотят этого лишить. Я считаю последнее бессмыслицею, варварской, ненужной жестокостью, потому что весною (в апреле) я уже решился на самоубийство, и меня Вы все (Ты, Люба, Ал<ександра> Андр<еевна>) предательски спасли моим переездом в Петербург² -- но только для того, чтобы через 2--3 недели опять предъявить мне смертный приговор и заставить протомиться 3 месяца. Этой неизвестности не выдержит никакая душа, и я удивляюсь, что есть люди, при всей своей утонченности не могущие понять того, что понятно всякому человеку, имеющему хоть каплю сочувствия к ближнему. Если Ты мне возразишь, что именно Ты по самому ходу вещей нормально должен быть лишен этого сочувствия ко мне, то все Твое 7-месячное поведение до сих пор противоречило бы такому возражению мне; я с своей стороны говорю и подчеркиваю, что не видать Любы не могу, и что я свят и праведен в своем заявлении и что, пока я жив, я буду стремиться к тому, чтобы видать Любу.

Твой Борис Бугаев.

P. S. Действительно, лучше, что Ты отменил посвящение мне Твоей книги.

Выбрав путь унижения, я готов целовать у Тебя руки, потому что Люба Тебя любит. Но готов и жизнью своей поддержать свое святое право видать Любу.

-----

¹ Ответ на п. 162.

² Видимо, в ходе пребывания Белого в Петербурге во второй половине апреля 1906 года между ним и семейством Блоков велись разговоры относительно предстоящего переезда его в столицу на постоянное жительство.

164. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<18 августа 1906. Москва>¹

"Багряницу несут
И четыре колючих венца".
(А. Белый--Блоку)²

Дорогой Саша!

Я могу теперь писать только изваянные слова. Поэтому воздержусь от ответа, пока Ты не скажешь мне, писал ли Ты до, или после получения моей клятвы³. Это мне важно знать, чтобы мочь ответить от чистого сердца.

С нетерпением жду только одного слова -- до или после.

Получив ответ, сейчас же отвечаю на все.

Любящий Тебя
Боря

-----

¹ Датируется по почтовому штемпелю; получено в Петербурге 19 августа 1906 г. По сообщению В. Н. Орлова, "это письмо не было вскрыто Блоком. Белый адресовал его в Петербург, тогда как Блок в это время был еще в Шахматове" (Александр Блок и Андрей Белый. Переписка. М., 1940. С. 178). Почти дословно того же содержания -- письмо Белого к А. А. Кублицкой-Пиоттух от 16 августа 1906 г. (с. 567--568 наст. изд.).

² Цитата из стихотворения "Суждено мне молчать.." (1903) -- третьего в цикле "Блоку" (Золото в лазури. С. 245). Автограф его был послан Белым Блоку 24 октября 1903 г. (см. с. 106--107 наст. изд.).

³ Имеется в виду п. 161.

165. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

20 августа <1906. Москва>¹

Саша,

до 25-го жду Твоего ответа на просьбу разъяснить Твои письма от 9-го и 12-го августа². Если до 25-го не получу ответа, сочту долгом ответить Тебе без Твоих разъяснений по моему крайнему разумению.

Твой Борис Бугаев

-----

¹ Открытка; место отправления указано по почтовому штемпелю.

² Повторение просьбы, сформулированной в п. 164. Узнав из письма Л. Д. Блок от 18 августа, что Блок до 23 августа пробудет в Шахматове (см.: ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 254), Белый понял, что предыдущее его письмо, направленное в Петербург, до адресата не могло дойти.

166. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<21 (?) августа 1906. Москва>¹

Дорогой Саша,

буду в Петербурге утром 23-го. Безумно хочу сериозно с Тобой говорить. Жду Тебя вечером у Палкина² чай пить (часов в 8). Не могу быть у Тебя до разговора с Тобой. Я чувствую себя настоящим с Тобой не у Тебя, а где угодно: в ресторане, в Москве, в Киеве. У тебя я -- не я. Ты не откажешь мне в свидании. Я могу свести его до minimum'a: но, милый, будь в 8 часов у Палкина. ЖДУ*. Если не можешь, известидо 8 часов. Адрес. С.-Петербург. Угол Невского и Караванной. Мебл<ированные> Комнаты Париж.

Любящий Тебя глубоко
Боря

P. S. Любови Дмитриевне мой привет и уважение. Si tu ne rtie trouve pas, alors je suis arrêté.

B. Bougaieff**³

-----

¹ Датируется предположительно, по связи с указываемой датой приезда Белого в Петербург (23 августа). В комментарии Н. В. Котрелева (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 255) утверждается, что это письмо Белого "можно отнести только к 19 августа", -- на том основании, что, узнав из письма Л. Д. Блок от 18 августа точный срок ее возвращения в Петербург ("Мы пробудем в Шахматове до 23-го августа, затем в Петербурге" // Там же. С. 254), Белый, якобы, немедленно написал Блоку настоящее письмо с сообщением точной даты своего приезда. Однако в п. 165, отправленном из Москвы 20 августа, Белый информирует Блока о том, что ждет его ответа до 25 августа (надо полагать, по своему московскому адресу). Наиболее вероятно, что 19 августа, на следующий день по получении известия от Л. Д. Блок, Белый в ответном (несохранившемся) письме сообщил ей о своем решении приехать в скором времени в Петербург -- не указывая точной даты. 20 августа Л. Д. Блок писала Белому из Шахматова: "Вы нас совершенно не услыхали, Боря, и приезжаете в Петербург. <...> Вы тоже исполните свое обещание -- не употреблять насилия: будете приходить к нам, как писали, часа на два раз в неделю, не будете присылать посыльных, цветов, хулиганов, швейцаров и т. п., а также и потоков писем. Когда приедете, сообщите нам по почте Ваш адрес, и я напишу Вам день, когда Вы можете застать нас дома. -- Ал<ександра> Андр<еевна> и Саша просят меня написать Вам, что хотя их письма и написаны до получения клятвы Вашей, но они от своих слов не отказываются. Когда они писали свои письма -- желали Вам только добра" (Там же. С. 255). Наиболее вероятно, что решение приехать в Петербург именно 23 августа Белый принял немедленно по получении цитированного письма Л. Д. Блок -- о чем и оповестил Блока.

³ Ресторан, в котором Белый встречался с Блоком 1 декабря 1905 года (см. п. 120, с. 257 наст. изд.).

⁴ Эта фраза вызвана опасениями Белого (видимо, малообоснованными) относительно возможных преследований за его радикальную общественную позицию, выражавшуюся летом 1906 г. и в конкретных действиях -- в частности, в попытках пропагандистской работы среди крестьян (см.: О Блоке. С. 235); 21 июля 1906 г. Белый писал матери в этой связи: "...я не знаю, одобряла ли бы Ты мои поступки в деревне по отношению к крестьянам: я, например, собирал их, объяснял им всё о Думе. <...> Не будучи уверен, как Ты относишься к правительственной гнусности, я должен был покинуть деревню, ибо мой долг приказывает мне крестьянам на все открывать глаза" (Воронин С. Д. Из писем Андрея Белого к матери // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1986. Л., 1987. С. 66).

* Подчеркнуто четырьмя чертами.

** Если ты меня не застанешь, значит я арестован. Б. Бугаев (фр.).

167. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<23 августа 1906. Петербург>¹

Дорогой Саша,

Я в Петербурге². Хочу н_е мешать Тебе. Когда могу видеть. Могу ли сегодня?³

Остаюсь любящий Тебя всегда
Боря

-----

¹ Написано на бланке меблированного дома "Бель вю".

² Это пребывание в Петербурге (с 23 августа по первую декаду сентября 1906 г.) Белый подробно описал в мемуарах (О Блоке. С. 240--242; Между двух революций. С. 86--93).

³ Ср. воспоминания Белого: "Приезжаю побитой собакой, не смея без зова явиться; сажусь на углу Караванной, поджав псиный хвост: им бить в пол и вымаливать милостей; так просидел в тусклом номере день: нет ответа; другой -- нет ответа; на третий -- отписка: от Щ.: принять -- некогда; ждать извещения" (Между двух революций. С. 87; литерой "Щ." Белый обозначает здесь Л. Д. Блок). Возможно, уклонение Блоков от встреч с Белым тогда объяснялось отчасти внешними причинами: в конце августа -- начале сентября 1906 г. они переезжали на новую квартиру, отдельно от матери и отчима, по адресу: Лахтинская ул., д. 3, кв. 44. Именно на это обстоятельство указывает Л. Д. Блок в письме к Белому от 26 августа: "Боря, простите, что не отвечала до сих пор. Вся поглощена нашим уходом на самостоятельную квартиру. <...> Она уже нанята и мы переедем числа 1-го--2-го сентября. <...> Когда приедете, напишите свой адрес к нам на старую квартиру <...>" (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 256). Последняя процитированная фраза вызывает недоумение, уже высказанное комментатором этого текста Н. В. Котрелевым: она "не может быть опиской, так как отправление этого письма подразумевает знание адреса" (Там же; конверт от письма Л. Д. Блок не сохранился); начало же фразы ("Когда приедете") позволяет предположить, что письмо было отправлено Белому не по адресу петербургского меблированного дома, где он остановился, -- и что Л. Д. Блок не была знакома с содержанием последних писем Белого, полученных Блоком (п. 166, 167).

168. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<19>06 года. 23 августа. <Петербург>

Саша, бесконечно милый, бесконечно ценный мне друг,

прости, прости, прости! Я глубоко виноват. Я позволил мареву, выросшему из долгих часов уединенной тревоги, овладеть собою. Я позволил себе заслонить Твой образ. Верь, что только бессмыслица и непонимание Твоих хороших слов, которые казались мне совсем нехорошими, заставило меня с отчаяния отвлечься от Тебя и стать на формальную, пустую, истерическую точку зрения. Это ужасно: так мало людей, нет людей, не на ком остановиться; я чувствовал, что теряю единственное, последнее, незабываемое. Кроме того: мне показалось, что Ты не понимаешь моих поступков с обидной мне точки зрения: я разучился в продолжение последних месяцев ужаса и кошмара ясно видеть и ясно слышать. И вот с отчаяния я решил, что только, когда я пойду под выстрелы, я сумею доказать, что я не то, что Ты обо мне можешь думать. Меня преследовал кошмар, что я могу иметь превратный вид, что у меня не лицо человека, а мертвая рожа.

И вот все вместе создало путаницу: мне казалось, что только трагедия очистит мрак, сгустившийся над моей головой.

Но я ошибся: прости, бесценный друг, прости, прости! Я постараюсь своим будущим поведением относительно Тебя загладить ужас своих кошмарных подозрений и заслужить Твою ясность. Сейчас же я даже не умею выразить чувств нежности и расположения к Тебе, которые меня охватили. Напиши мне сейчас же, сможешь ли Ты меня простить.

Остаюсь любящий Тебя
Боря

Целую Тебя!¹

-----

¹ Возможно, косвенным объяснением отсутствия ответа Блока на это письмо служит фраза из письма Л. Д. Блок к Белому от 26 августа 1906 г.: "Саша очень издерган эти дни всякими практическими хлопотами -- писать не может, как надо; но Вы знаете, как он относится к Вам; это так" (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 256).

169. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<28 августа 1906. Петербург>¹

Милый, глубокоуважаемый и близкий душе моей Саша,

я не знаю, получил ли Ты мое заказное письмо². Но еще раз прошу у Тебя прощения. Дуэль, которую я хотел предложить Тебе³, вытекала не из личного чувства неприязни, а из полного недоумения, непонимания ни себя, ни Тебя, ни всего окружающего. Я запутался: марево привалилось к очам -- все закрыло: и в этом облаке мрака я ощущал невидимого, старинного, всю жизнь стерегущего меня врага. Я знал, что марево рассеется только от личных отношений, а не литературных, письменных, а Вы все противились моему переезду. Тут я увидел что-то провиденциально злое, и мне хотелось погибнуть лучше (я конечно не стал бы в Тебя стрелять), чем оставаться навсегда при ужасе. Вот как появилась моя клятва⁴, в которой я видел единственное средство мирным путем спасти что-то огромное, дорогое и незабвенное в себе. Прости, прости, прости меня: я никогда не питал зла лично к Тебе, а только к силам, которые иногда, мне казалось, становились у Тебя за плечами и действовали непроизвольно против святыни моей души. Все это марево: всеми силами души постараюсь развеять его. А это невозможно на расстоянии.

Не сердись на мой приезд. Почти на коленях я прошу снисхождения. Я так устал, так безумно устал. Прости -- усталость моя во мне говорила, когда я так грубо отнесся к Твоему такому хорошему, такому ласковому письму⁵. Милый брат, можешь ли Ты меня простить?

Любящий Тебя
Твой Боря

P. S. Мой адрес. Меблированный дом "Париж". No 20. Караванная улица. Угол Невского проспекта No 28--66 (вход с Караванной)⁶.

-----

¹ Датируется на основании пометы Блока синим карандашом: "28 авг. 1906".

² Имеется в виду п. 168.

³ См. примеч. 2 к п. 162.

⁴ Имеется в виду п. 161.

⁵ Имеется в виду п. 162.

⁶ Ближайшая после этого встреча Белого с Блоками состоялась 30 августа 1906 г.; сохранилось письмо Л. Д. Блок к Белому от 29 августа с приглашением прийти завтра, "только на часок среди дня, часа в 4", с припиской Блока: "Милый Боря, я на тебя совсем не сержусь, приходи завтра. Твой Саша" (ЛН. Т 92. Кн. 3. С. 256). Еще одна встреча, на которой произошло решительное объяснение между ними и Белый дал "обещание не видеться: год" и "отдохнуть за границей" (О Блоке. С. 242), состоялась 7 сентября на новой квартире Блоков на Лахтинской ул. (см.: Между двух революций. С. 476).

170. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<23 ноября / 6 декабря 1906. Париж>¹

Милый Саша! Верь или не верь, а я Тебя люблю. Или если не любовь, то нечто большее между нами. Во всяком случае отношения наши не могут оборваться так тупо без одного разговора с глазу на глаз, важного, как жизнь. Этот разговор только имеет косвенное отношение ко всему, что случилось между нами. Центр его в другом. Ты не можешь уклониться от него, как и я не могу не говорить с Тобой в последнем обнажении правды. Этого обнажения в последней правде не было между нами. Оттого, быть может, в моем отношении к Тебе было так много лжи. Но одного не было: не было злонамеренности. То, что мне писала Л<юба> о "Кусте", -- ложь². Я это отрицаю и потому не считаю себя причастным неправде здесь. Неправда моя к Тебе совсем в другом, как и Твоя неправда ко мне от нашей немоты друг перед другом в последнем обнажении. Этой немоты не должно быть между людьми. Когда я приеду, мы будем говорить. Я не знаю, буду ли я говорить с другом, или врагом, но с Тобой будет говорить только друг. Прощай. Если не хочешь, не пиши. Прими это уведомление, как начало моего сериозного поворота к Тебе в дружбе вне всего побочного между нами. Ты не можешь обрывать со мной все, потому что в противном так обрывать мог бы провалившийся и погибший без возврата. Я не верю и не хочу верить ничьей гибели. Хочу света. Верю, хоть тяжело.

Б. Б.

P. S. Посылаю Тебе свою карточку в знак примирения³. Надеюсь на ответную в знак начала Твоего ко мне прим<ирения>.

-----

¹ Датируется по почтовому штемпелю. Открытка с наклеенным силуэтом Андрея Белого (факсимиле -- в кн.: Александр Блок и Андрей Белый. Переписка. М., 1940, вклейка между с. 208 и 209). Получено в Петербурге 26 ноября 1906 г. (дата почтового штемпеля). В Париже Белый обосновался с 1 декабря (н. ст.) 1906 г., до этого он около двух месяцев провел в Мюнхене (с 21 сентября / 4 октября).

² "Куст" -- рассказ Белого, опубликованный в "Золотом Руне" (1906. No 7/9. С. 129--135). Л. Д. Блок восприняла его образный строй как оскорбительное по отношению к ней иносказательное изложение пережитых личных перипетий. 21 октября 1906 г. М. А. Бекетова записала в дневнике о Белом: "Напечатал в "Руне" фантастическое нечто ("Куст"), изображающее прекрасную огородникову дочку с "ведьмовскими глазами", зеленым золотом волос и пр., которую насильственно держит дьявольский царь, прячущий ее от Иванушки-дурачка, а она-то его, Иванова, душа и т. д. <...> Этот бессильный пасквиль взбесил и разволновал Алю -- Люба ни гу-гу ей, а сама, оказывается, написала Боре, что не желает больше иметь с ним дела. Он ответил, перевернувшись на каблучке, что не имел в виду ни ее, ни Сашу, т. к. Куст его царственный, а Сашу он очень уважает и ценит -- и т. д." (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 619). В письме к Белому от 2/15 октября 1906 г. Л. Д. Блок заявляла, что публикация "Куста" -- "поступок глубоко непорядочный": "...нельзя так фотографически описывать какую бы то ни было женщину в рассказе такого содержания; это общее и первое замечание; второе -- лично мое: Ваше издевательство над Сашей. Написать в припадке отчаяния Вы могли все; но отдать печатать -- поступок вполне сознательный, и Вы за него вполне ответственны. Вы знали, что делаете, и решились на это" (Там же. С. 258). 9/22 октября она вновь писала Белому с еще большей резкостью, выражая свое негодование в связи с публикацией его стихотворного цикла "Одинокие" (Весы. 1906. No 8): "Скажу Вам прямо -- не вижу больше ничего общего у меня с Вами. Ни Вы меня, ни я Вас не понимаем больше. <...> Вы считаете возможным печатать стихи столь интимные, что когда-то и мне Вы показали их с трудом <...> возобновление наших отношений дружественное еще не совсем невозможно, но в столь далеком будущем, что его не видно мне теперь" (РГБ. Ф. 25. Карт. 9. Ед. хр. 18. Л. 133--134 об.). Сам Белый и впоследствии, в мемуарах отвергал упреки в умышленном скрытом автобиографизме "Куста" (см.: Между двух революций. С. 126).

³ Эта фотография Белого, сделанная в Мюнхене, воспроизведена в кн.: Александр Блок и Андрей Белый. Переписка. Вклейка между с. 176 и 177. Дарственная надпись на ней: "Милому брату в знак дружбы и нерушимой связи. 3 дек<абря 19>06 года. Борис Бугаев"; на обороте: "Жду очень "Нечаянной Радости". Хочу писать о Тебе".

171. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<24 ноября / 7 декабря 1906. Париж>¹

А. А. БЛОКУ

Я помню -- мне в дали холодной

Твой ясный светил ореол,

Когда ты дорогой свободной --

Дорогой негаснущей шел.

Былого восторга не стало.

Все скрылось: прошло -- отошло.

Восторгом в ночи пропылало

Мое огневое чело.

И мы потухали, как свечи,

Как в ночь опускался закат.

Забыл ли ты прежние речи,

Мой странный, таинственный брат?

Ты видишь -- в пространствах бескрайных

Сокрыта заветная цель.

Но в пытках, но в ужасах тайных

Ты брата забудешь: -- ужель?

Тебе ль ничего я не значу?

И мне ль ты противник и враг?

Ты видишь -- зову я и плачу.

Ты видишь -- я беден и наг.

Но, милый, не верю в потерю:

Не гаснет бескрайная высь.

Молчанью не верю, не верю.

Не верю -- и жду: отзовись².

Боря

Париж 7-го декабря.

Мой адрес. France. Paris. Passy (XVI). Rue du Ranelagh No 99.

-----

¹ Помета Блока красным карандашом: "1906".

² Стихотворение впервые опубликовано в кн.: Александр Блок и Андрей Белый. Переписка. М, 1940. С. 181-182.

172. БЛОК - БЕЛОМУ

6 декабря 1906. Петербург.
Пет<ербургская> ст<орона>. Лахтынская 3, кв. 44¹.

Боря.

Я получил и письмо, и фотографию, и стихи, но не отвечал тебе отчасти потому, что уезжал в Москву на конкурс Зол<отого> Руна². Главное, впрочем, не мог тогда ответить, потому что недостаточно просто относился. Теперь -- проще, и могу писать, но постараюсь писать меньше, чтобы не было неправды. И, конечно, прежде всего, только за себя одного. При теперешних условиях, когда все и всюду запутано, самое большое мое желание быть самим собой. Так вот: ты знаешь, что я не враг тебе сейчас и что о "Кусте" я совсем не думал и не думаю и не могу обижаться. Ты пишешь, по-моему, очень верно, что ложь в наших отношениях была и что она происходила от немоты. Тем более, необходимо теперь, когда мы оба узнали, что ложь была, всячески уходить от нее. И это, очевидно для меня, -- единственный долг для нас в наших отношениях с тобой. Ты же пишешь принципиально, что "немоты не должно быть между людьми". Я могу исходить только из себя, а не из принципа, как бы он ни был высок. Потому говорю тебе: сейчас я думаю, что я ниже этого принципа, и, если и могу нарушить свою немоту по отнош<ению> к тебе, то только до изв<естной> степени, но не до конца. Если я позволю себе это относительное нарушение немоты, -- опять будет ложь. Почему не могу до конца, ты знаешь: преимущественно от моего свойства (которое я в себе люблю): мне бесконечно легче уйти от любого человека, чем прийти к нему. Уйти я могу в одно мгновение, подходить мне надо очень долго и мучительно; теперь во мне нет мучительного по отнош<ению> к тебе, и потому еще нет путей. Навязывать себе какие бы то ни было пути я ни за что не стану, тем более в таких случаях, как наш; важность его я знаю очень хорошо и не могу не знать: не было бы всего, что было, если бы было не важно.

Теперь: если я еще не могу идти навстречу тебе и говорю тебе об этом, -- то также не чувствую, что ты идешь мне навстречу. То, что ты пишешь, -- и карточка и стихи и письмо, -- я думаю, не полная правда потому, что ты говоришь, например, в письме о примирении, а в стихах: "Не гаснет бескрайная высь". Для меня вопрос дальше примирения, потому что мы еще до знакомства были за чертой вражды и мира. А "бескрайная высь" все-таки -- стихи. И из всего остального -- из слов и лица на фотогр<афической> карточке -- я не вижу в тебе того, кого могу сейчас принять в свою душу. Для себя я и в этом еще вижу неправду, или, говоря твоим словом, еще не знаю твоего имени.

Но ведь, раз это важно, узнаю. Все, что необходимо, случится. Ты видишь, как я теперь пишу тебе, стараясь быть как можно элементарнее, суше и проще. Как же нам теперь говорить? Говорить всегда возможно, но нужно ли всегда? Я не понимаю твоего слова "обрывать", это совсем не то слово. "Обрывают" только те, кто заинтересован или увлечен друг другом. А я глубоко верю, что мы были дальше этого.

Если хочешь, можно и говорить, но думаю, что полной правды не выйдет и что немота еще есть. Я же не боюсь такой неправды и очень склонен ее забывать скоро. Думаю только, что именно теперь нам особенно должно было бы избегать лжи. Если хочешь, будем писать друг другу, но только тогда, когда есть полная внутренняя возможность, как сейчас у меня. Знай только, что не "сержусь", не "обижаюсь", не могу говорить о "примирении". Совершенно могу так же, как ты, прислать карточку (только у меня нет теперь) и написать стихи тебе. Но для меня это еще не настоящее. И вот сейчас я тебя люблю так же, как любил, но и это еще не то.

Конечно, пришлю тебе "Неч<аянную> Радость", когда она выйдет. Пожалуйста, пиши мне "ты" с маленькой буквы, я думаю, так лучше.

Ал. Блок

-----

¹ Ответ на п. 170 и 171.

² Блок был членом жюри литературно-художественного конкурса на тему "Дьявол", объявленного редакцией "Золотого Руна"; жюри заседало 2, 3 и 4 декабря 1906 г. (см.: Отчет жюри по конкурсу "Золотого Руна" на тему "Дьявол" // Золотое Руно. 1907. No 1. С. 74). Ироническую характеристику работы жюри (по литературному отделу в него, кроме Блока, входили В. Я. Брюсов, А. А. Курсинский и Вяч. Иванов, под председательством издателя "Золотого Руна" Н. П. Рябушинского) дал Брюсов в письме к З. Н. Гиппиус от 27 декабря 1906 г. (Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. М., 1976. С. 687--688). См. также: ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 262-263.

173. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<15/28 декабря 1906. Париж>¹

Дорогой Саша!

Письмо Твое получил. Сначала было смутно. Оценил тон Твоего письма -- хороший, верный. Это порадовало. Показало мне, что мы можем писать друг другу. Не понравилось только то, что Ты, кажется мне, не вполне почувствовал, с чем я Тебе пишу. Обратил внимание больше на форму моих случайно набросанных слов, нежели на мотивы моего обращения к Тебе. Ведь и открытка, и стихи, и карточка только предлог обратиться к Тебе. Согласись, я не знал, как Ты смотришь во внешнем на наши отношения: о сущности их я не сомневался. Я знал, что есть, должна быть вечная точка этих отношений. Следовательно, ни Ты, ни я не можем никак не относиться: а молчать, не переписываться, значит утверждать ничто, значит позволить торжествовать бессмыслице. А чем больше дать воли ничему, тем тяжелее, запутанней будет в будущем. А что это будущее будет, ручательством тому хотя бы Твои же слова: "до знакомства были за чертой вражды и мира". Но об этом потом.

Итак, чувство радости несколько парализовалось во мне тем, что мне показалось, будто Ты слишком психологически отнесся к карточке, стихам и пр.... А все это было очень просто: что имел под руками, то и послал.

Но потом понял, что Ты не мог бы отнестись к моему письму совсем просто. Может быть, потом отнесешься иначе.

Во всяком случае спасибо за ответ, честность и правду которого я вполне оценил.

Я не изменял в корне своего отношения к Тебе после того, как мы виделись в Петербурге; а тогда мне почудилось, что я уже знаю, где твердый фундамент наших отношений, глубина которых до сих пор не находила как будто этого фундамента (я пишу о Тебе и себе -- только. Об отношения<х> одного к одному Тебе, личности к личности).

Я не писал Тебе до тех пор, пока не узнал в себе, что будущая основа этих отношений, несказанных не со вчерашнего дня, во мне окрепла. Но совершенно независимо от этой внутренней работы в отношении выяснения нашей связи -- в событиях, касающихся не чисто меня и Тебя, как свободных личностей, произошла безобразная путаница и бессмыслица; выяснять ее я не мог: 1) не было никаких средств, 2) да и было ниже моего достоинства. (Человек, облитый ведром грязных помой, не пойдет ведь рассматривать, из какого ведра его окатили, а поспешит переменить одежду.)

Между тем все это могло повлиять во внешней механике отношений на Тебя и отраженно от Тебя на меня. Вот почему я и писал так внешне, и когда говорил об "обрывании отношений", говорил только о механике, а не сущности.

Что побуждает меня обратиться к Тебе? То, что я, подойдя вплотную к смерти, проживя всю ночь в небытии (как труп)², понял одно: свет во мне не погас, а потому никакая романтика смерти (романтика надрыва) не оправдает безобразия того предательства над Духом, которое я хотел совершить своим самоубийством. Никогда не вернусь на этот путь.

Мне остался путь цели и смысла. И никакие низменные оскорбления не загасят во мне Меня; наоборот: возвысят, осмыслят. Но я знаю, что где Свет дается людям в их одиноком самоуглублении, там же предъявляются строгие требования быть с людьми. Один человек не спасется. Никогда не знал я так реально, так жизненно, как знаю теперь. И потому-то жизненным подвигом считаю я выяснять связь свою с людьми и работать над ней во Имя.

Не много людей я знаю в пути, т. е. в несказанном (5, 6 -- не больше). И потому-то всю силу осмысливания Света я полагаю в работе над этими мне посланными связями, чтобы был путь, были люди, идущие и яснеющие от взаимности. Больше нет цели: все иное -- надрыв или упорство косности. И если было между нами несказанное, то оно -- только несказанное. И если мы связаны несказанным (ни враждой, ни миром), то оно должно сказаться. Ни я, ни Ты не властны ни упредить сказ, ни упорствовать в "ничте", а выяснять, идти. И потому-то я уже из своих глубин (хотя бы только из своих) утверждая нужность и ценность Слова Жизни, должен стремиться к ясности, а не немоте: ибо в ясности только спасусь: с людьми спасусь, с людьми готов и страдать и радоваться: это самое последнее о мне самом. Это -- о каждом. Между нами была немота. Она создала ложь (я пишу только об одном Тебе и об одном себе, т. е. о нас с Тобой). В этой лжи готов согласиться, что я виноват больше: но и Ты, и Ты виноват очень. (Пойми, что я стою вне обвинений, а в точке правды). Мне кажется -- я начинаю понимать механику наших "лжей". Знаю, как моя ложь вырастала (беру только свое отношение к Тебе). Хочу со временем Тебе признаться явно в ней. Но этим признанием (необходимым) я получаю право и Тебе предложить вопросы, долженствующие выяснить мне то, чего я в Тебе не понимаю (на что прежде с истерикой злился, называл в себе Тебя неискренним лицемером и т. д.), а теперь только объективно установляю.

Знаю, что письмами мы ничего не выясним: выяснит жизнь и слова жизни -- слова наших личных, непосредственных бесед. Но правдивые письма -- верю -- подготовят спокойную почву, приготовят нас к тому, что мы хотя бы отчасти поймем, кто в чем находится; но главное: письма помогут разрушить паралич наших внешних отношений (отношения и внешние тоже могут влиять отраженно на путь, т. е. на несказанное). А вот когда нет между нами той минимальной сигнализации, которая все же возможна в письмах, и воцаряется безликое, темное Ничто, то в темноте этой могут возникать кошмары и сны, может расти новая ложь (в темноте можно себе что угодно представить, и это ложное представление, к несчастью, не может не превратиться в навязчивую идею, с которой трудно бороться даже реальностью).

Возобновление нашей переписки считаю я правдой, могущей парализовать многое: ведь все равно мы не разойдемся: сошлись не случайно -- значит, с этим грех бороться.

Почему Тебе пишу? Знаю свет (как он звучит во мне -- свет один ведь). В несказанном сказе моей встречи с Тобой лично еще до знакомства провидел (да и потом не раз видел) свет: поэтому провожу линию от себя к свету и от света к Тебе: хочу Тебя осветленным. Так же провожу линию света ко всем, мне посланным (6-ти) -- от личности к личности по-разному (мои устанавливающиеся отношения к Мережковскому например индивидуально несказанны, но не так, как к З<инаиде> Н<иколаевне>); но потом уже осмысливаю в общем свете.

Моя неправда к Тебе выражалась, между прочим, и в том, что я допустил неслучайность появления Тебя лично связать с некоторыми другими невыявлен-ными отношениями и сквозь все смотрел на Тебя: тут ложь и неправда -- это я знаю. Тут уклон самого незабвенного в сферу "всех и каждого". Я же хочу безликое "все и каждый" повернуть в "каждый" (посланный мне на пути то на крест, то на радость) и все. Если каждый, то и все, а не если все, то и каждый. Люди, мне посланные на пути, -- Ты, Мережковский, Сережа, З<инаида> Н<иколаевна>, Философов³. Мне думается, что к этим посланным (посланникам от Бога) принадлежит и Твоя жена. Буду учиться все осмысливать, к каждому искать пути во Имя То, которое послало: буду угадывать каждого в свете. Знаю, что мой путь есть путь, назначенный каждому, кто хочет несомненного света до Конца. А не может не хотеть, кто свет в людях поставил над тьмою, или над электрическим, газовым освещением тьмы механикой отношений. Но путь мой -- от каждого, как данного, ко всем, как спасенным. То, что я иногда опрокидывал и хотел идти то от всех к каждому (мертвая схема), то только от одного (через одного) сразу ко всем, -- то была ложь. Эта ложь запутала мои к Тебе чувства (когда я смотрел на Тебя через всё, а не прямо проводил линию света от себя к Тебе). Но прости. В письме все это уж зазвучало метафизикой. Иначе быть и не может. Не смысл этой метафизики мне важен сейчас в отношении к Тебе, а только то, чтобы Ты понял меня в общем. Это общее -- желание водворить между нами обоюдно честное отношение и совместно стремиться к правде нас с Тобой вне другого; я не коснусь субстанции этой правды, не коснусь пока (быть может, долго) деталей былой лжи. Не в этом полагаю я нужность мне моих писем к Тебе. Я хотел бы себе подготовить нормальную почву к тому, чтобы ощутить силу к разговору с Тобой, который будет со временем (не знаю, когда).

Нечего прибавлять, что я Тебя люблю и не могу не любить (это звучало бы фальшью). А хочу сказать только, что даже в самые ужасные минуты я вспоминал все хорошее, что было. Но несколько месяцев я шел явным путем гибели (с лета) и дошел до предела. Прошел демонизм, но не погиб. Овладел, и уж теперь только одно живо: спастись, быть нужным Богу и людям. Вот все. Истерика бывает, но теперь это скорей -- мертвая зыбь после бури (море после шторма не может сразу стать зеркалом): но бури нет.

Пиши же. Пиши, когда хочешь и как хочешь. Не смущайся словами: захочется ругать, ругай. Но пусть умаляется ложь наших личных с Тобой отношений.

Адрес. Paris. Passy (XVI). Rue du Ranelagh. 99. Жду книги⁴.

Остаюсь любящий Тебя

Борис Бугаев

Париж 28 декабря.

P. S. Желаю радостной встречи Нового Года.

Могу писать Тебе и личные письма (о нас с Тобой), и бытовые (о Париже).

P. S. Хотел отправить, но потом распечатал, чтобы вписать несколько слов уже субъективных -- то, что переживал сейчас. Не ставь рядом "postscriptum" с объективным моим письмом. Просто лирическое излияние.

Аладьин должен был читать лекцию⁵. Не попал. С бойкого многолюдного Монпарнасса возвращался в тихий Пасси. Думал. Пришла знакомая боль (боль со мной всегда и только иногда доходит до почти физического ощущения -- стиснешь зубы, выбежишь из комнаты, где люди, и ждешь, пока пройдет пароксизм, -- я к боли отношусь спокойно, даже с улыбкой в тот самый момент, когда стискиваешь зубы, чтоб не закричать). Как все страшно и важно! Вижу, вижу -- новые чаши ярости Божией прольются на человечество, запутавшееся в одном кошмаре. Никто сам не хочет делать, решать, дерзать, искать слов о пути. Со всеми делается. А надо, чтобы делали. Старая истина -- слышал много раз, и только недавно во всей глубине восчувствовал. Оттого-то революция еще пока лишена смысла, оттого-то и мерзости буржуазной лжи (во всех сферах жизни) оказываются устойчивее бунта: мерзости делают, а люди от этого не становятся, с ними только делается. Сколько знаю в Москве сериозных и честных людей, с которыми только все делается, они страдают. Наконец, мист<ические> анархисты "делается" возвели в норму (так и надо). Ужас, ужас, ужас! Мерзость! Между нами многое делалось. Я по крайней мере хотел делать, но только наполовину, уступал тому, чтобы делалось -- и гнусность! Так да не будет, не надо!

О, сколько у меня сил утверждать определенность слов и жизни по свободному почину во Имя: нечеловеческая мука, чуть не убив, открыла медленно и верно только одно: нет "никчемных" переживаний, не может быть невысказанных слов. Что невысказано, скажется. И мне страшно за того, кто не будет бороться за то, чтоб сказалось: потому что тогда вступает в свои права делается, из которого не может быть выхода без поисков Имени и слов. Охватила безумная жалость к тем, кто во власти кошмара, кто рабство называет свободой. А кругом только того и ждут, чтобы совершился подлог.

Так думал. Болел за людей, за себя, за важность бремени, просил дерзновений.

Пришел к Мережковскому. Один (З<инаиды> Н<иколаевны> и Философова не было) -- читает, кроткий, ясный. Развели на керосинке чай и пили. Болтали, но за всем вставала глубина, а угли в камине вели свою тихую речь -- еле слышное стрекотанье.

Мне захотелось вдруг внутренне поцеловать его ноги, поклонившись до земли. Слабый, малый, а один сколько сделал!

Боль угомонилась, притупилась. Несу крест свой твердо и бодро, хоть все ноет.

-----

¹ Ответ на п. 172. Помета Блока синим карандашом: "1906, дек.". Вероятно, именно об этом письме вспоминает Белый в мемуарах: "Блок мне предстал; я, охваченный добрым порывом, ему написал, полагая: он сердцем на сердце -- откликнется. Он же -- молчал" (Между двух революций. С. 165).

² Белый намекает на свои переживания после объяснения с Блоками, в ночь с 7 на 8 сентября 1906 года, когда он готов был решиться на самоубийство. См.: О Блоке. С. 242; Между двух революций. С. 90--92. Такой возможный исход драматической коллизии в отношениях между Белым и Блоками, по всей видимости, затрагивался в ходе их петербургских встреч; ср. начальную фразу письма Л. Д. Блок к Белому от 2 октября 1906 года: "Вы должны помнить, что я Вас посылала на смерть; мне легче это делать, чем давать свое согласие, явно или тайно, на поступки непорядочные" (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 258).

³ С Д. В. Философовым Белый особенно тесно сблизился в Париже в декабре 1906 года.

⁴ Имеется в виду книга Блока "Нечаянная Радость".

⁵ О парижских встречах Белого с А. Ф. Аладьиным, делегатом от крестьянской курии в I Государственную думу, см.: Между двух революций. С. 144, 147, 149.

1907

174. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<5 марта 1907. Москва>

Многоуважаемый и дорогой Саша!

Обременяю Тебя просьбой.

Вера Николаевна Фидровская (France, Paris (XIV). Rue Couche 9. A madame Fidrovsky), пишущая в Сорбонну диссертацию о русском символизме, убедительно просила меня передать желание иметь Твои книги и стихи¹.

Пользуюсь случаем поблагодарить Тебя за любезную присылку книги².

Борис Бугаев

Москва 5-го марта 07 года.

Если бы Ты передал Соллогубу и Иванову письма? Я не знаю адресов обоих.

-----

¹ Попытки выявить какие-либо дополнительные сведения об этом лице, предпринятые в Париже В. Е. Аллоем, успехом не увенчались. В. Н. Фидровская посещала Белого в январе 1907 г. в парижской больнице, где он находился после перенесенной операции: "...ходила и русская дама, писавшая книгу, -- ученая: доктор Сорбонны; я ей диктовал текст главы: "Символизм"" (Между двух революций. С. 168).

² Имеется в виду книга Блока "Нечаянная Радость". Экземпляр ее, присланный Блоком Белому, не выявлен (см.: ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 148).

175. БЛОК - БЕЛОМУ

<24 марта 1907. Петербург>

Милый Боря.

Приношу Тебе мою глубокую благодарность и любовное уважение за рецензию о "Неч<аянной> Радости", которую Ты поместил в "Перевале"¹. Она имела для меня очень большое значение простым и наглядным выяснением тех опаснейших для меня пунктов, которые я сознаю не менее. Но, принимая во внимание твои заключительные слова о "тревоге" и "горячей любви к обнаженной душе поэта"², я только прошу Тебя, бичуя мое кощунство, не принимать "Балаганчика" и подобного ему -- за "горькие издевательства над своим прошлым"³. Издевательство искони чуждо мне, и это я знаю так же твердо, как то, что сознательно иду по своему пути, мне предназначенному, и должен идти по нему неуклонно.

Я убежден, что и у лирика, подверженного случайностям, может и должно быть сознание ответственности и серьезности, -- это сознание есть и у меня, наряду с "подделкой под детское или просто идиотское" -- слова, которые я принимаю по отношению к себе целиком.

Пишу это Тебе не казенно, и надеюсь, что Ты услышишь меня, как услышал в отзыве о "Неч<аянной> Радости".

Александр Блок

24.III.07. СПб.

P. S. Не зная Твоего адреса⁴, посылаю письмо через "Скорпион".

-----

¹ См.: Перевал. 1907. No 4 (февраль). С. 59--61. Рецензия на "Нечаянную Радость" вошла в книгу статей Белого "Арабески" (М., 1911. С. 458--463). Позже Белый перепечатал ее в "Воспоминаниях о Блоке" (см.: О Блоке. С. 209--212) с корректирующей содержание написанного характеристикой: "Что я пережил очень бурно и лично по отношению к А. А., выступает позднее в рецензии на второй том стихов. Считаю: оценка моя замечательной книги -- несправедлива; перепечатываю ее, как необходимый, увы, документ отношений моих к его миру поэзии" (О Блоке. С. 209).

² Имеется в виду следующий, заключительный фрагмент рецензии: "Сквозь бесовскую прелесть, сквозь ласки, расточаемые чертенятами, подчас сквозь подделку под детское или просто идиотское, обнажается вдруг надрыв души глубокой и чистой, как бы спрашивающей судьбу с удивленной покорностью: "Зачем, за что?" И увидав этот образ, мы уже не только преклоняемся перед крупным талантом, не только восхищаемся совершенством и новизною стихотворной техники, -- мы начинаем горячо любить обнаженную душу поэта. Мы с тревогой ожидаем от нее не только совершенной словесности, но и совершенных путей жизни".

³ Подразумевается следующий фрагмент рецензии: "Каково идейное содержание высокочтимого поэта? Но тут приходится остановиться, потому что второй сборник стихов А. Блока выдвигает совершенно новые для поэта мотивы. "Стихи о Прекрасной Даме" (1-й сборн. стихов) окрашены совершенно определенным и весьма значительным содержанием. В неуловимых и нежных строчках поэт воспевает приближение "вечно-женственного начала" жизни <...> Вдруг он все оборвал... В драме "Балаганчик" горькие издевательства над своим прошлым. Последнее время злоупотребляли плохо понятой гностикой -- это правда. Но правда и то, что издевательством не опровергнешь ни Платона, ни Плотина, ни Гёте, ни Данте. Ожидания могут быть неуместны. Но проблема остается проблемой. Она не терпит издевательств. <...> Нам становится страшно за автора. Да ведь это не "Нечаянная Радость", а "Отчаянное горе"! В прекрасных стихах расточает автор ласки чертенятам и дракончикам. Опасные ласки! Ведь любой дракончик может вытянуться в настоящего дракона <...>".

⁴ В августе--сентябре 1906 г. Белый и его мать, А. Д. Бугаева, переехали из дома Рахманова на углу Арбата и Денежного переулка (где Белый родился и прожил до этого времени) по новому адресу, в дом Новикова -- Арбат, Никольский пер., д. 21, кв. 7.

176. БЛОК -- БЕЛОМУ

6 августа 1907. <Шахматово>¹

Многоуважаемый и дорогой Борис Николаевич.

За последние месяцы я очень много думал о Тебе, очень внимательно читал все, что Ты пишешь, и слышал о Тебе от самых разнообразных людей самые разнообразные вещи. По-видимому, и Ты был в том же положении относительно меня; ввиду наших прежних отношений и того, что мы оба служим одному делу русской литературы, я считаю то положение, которое установилось теперь, совершенно ненормальным. Не только чувствую душевную потребность, но и считаю своим долгом написать Тебе это письмо².

Начну с того, что было последней побудительной причиной. Тастевен сейчас написал мне те условия, на которых Ты согласен возвратиться в "Зол<отое> Руно"³. Первое: чтобы "Руно перестало опираться на группу, идейное значение которой равно нулю". Я не понимаю, какую группу Ты разумеешь; "Руно" определяет ее чисто внешним образом: "петербургские литераторы" -- и разумеет под этим в данный момент Вяч. Иванова, Городецкого и меня. Если Ты считаешь, что эти трое и внутренним образом составляют группу, и ищешь в ней значения, как "в группе", то Ты жестоко ошибаешься; впрочем, я буду говорить только о себе и только за себя, ибо в последнее время все менее и менее чувствую свое согласие с кем бы то ни было и предпочитаю следовать завету -- оставаться самим собой. Между тем, собрав отзывы обо мне из Твоих статей и заметок в "Весах", "Перевале" и киевском журнальчике⁴, я увидал, что Ты: 1) противоречишь себе на каждом шагу, а именно: называя меня одним из "корифеев русской литературы" (название, конечно, злое и ироническое)⁵ и намекая на мою "скромность и честность" (?)⁶, находишь в моих стихах "идиотское"⁷ (вяжется ли это с "корифейством"?), говоришь, что я "неустанно кощунствую"⁸ и что я хвалю Чулкова за то, что он меня похвалил (где же тогда честность? Где Ты прочитал, что я его хвалю, или как мог счесть за похвалу цитированье одного удачного стихотворения? Уж не думал ли Ты, что я его называю "светловзором"?⁹).

2) Исходя из понятия ненавистного Тебе "мистического реализма", Ты наклеиваешь на меня этот ярлык, с которым я ничего общего не имел и не имею, и с этой точки зрения критикуешь меня, уверяя, что я "описываю крендель булочной так, что волосы становятся дыбом" (?) и что я хуже Чехова (утверждение справедливое, но странное)¹⁰.

Имею ответить на все это следующее:

1) Критику на свои произведения и критику самую строгую хочу слушать и хочу ею руководствоваться.

2) с "мистич<еским> реализмом", "мистическим анархизмом" и "соборным индивидуализмом"¹¹ никогда не имел, не имею и не буду иметь ничего общего. Считаю эти термины глубоко бездарными и ровно ничего не выражающими. Считаю, что мистический анархизм был бы давно забыт, если бы все Вы¹² его не раздували так отчаянно.

3) Критики, основанной на бабьих сплетнях (каковую позволила себе особенно Зин<аида> Гиппиус в статье о "Перевале", по пов<оду> меня и Чулкова), -- не признаю. Считаю, что такая критика должна оставаться на совести ее сочинителя¹³.

4) Не считаю допустимым намеков на личные отношения в литерат<урной> полемике.

5) К Георгию Чулкову имею отношение как к человеку¹⁴, и возмущаюсь выливанием помоев на голову его как человека. Считаю это непорядочным. Вяч. Иванова ценю, как писателя образованного и глубокого, и как прекрасного поэта, мировоззрение же его ("мифотворчество") воспринимаю как лирику. Сергея Городецкого ценю, как прекрасного поэта. Твои произведения высоко ценю и со многими из Твоих принципов соглашаюсь.

6) Построением философских и литературных теорий сам не занимаюсь и упираюсь и буду упираться твердо, когда меня тянут в какую бы то ни было школу.

7) Думаю, что все до сих пор написанные мной произведения, которые я считаю удачными (а таковых немного) -- символические и романтические произведения.

8) Считаю, что стою на твердом пути и что все написанное мной служит органическим продолжением первого -- "Стихов о Прекрасной Даме". Ввиду этого, не понимаю Твоего отношения к моей литературной деятельности, поскольку ты считаешь мои новые произведения не связанными с прежними.

9) Упрек в кощунстве принимаю только ограничительно, считая, что все мы повинны в нем, и я не больше остальных. Никакого "оргиазма" не понимаю и желаю трезвого и простого отношения к действительности.

Что касается второго условия, которое Ты поставил З<олотому> Руну, я не понимаю, почему Ты требуешь себе и В. Я. Брюсову права veto, которого нет у "петерб<ургских> литераторов". Я считаю, что было бы справедливым иметь равные права обоим лагерям, если это действительно реальные, а не бутафорские лагери, в чем я сомневаюсь.

Считаю долгом сообщить Тебе, что я принял приглашение "Зол<отого> Руна" вести критич<еский> отдел независимо ни от кого, и ничьих влияний и давлений испытывать не согласен¹⁵. Считаю, что, по отношению к людям, я minimum имею право требовать от них честного и прямого к себе отношения -- и обязанность -- учиться у них тому, чего во мне недостает. Maximum 'ов, т. е. любви, комплиментов и проч. (что часто связано с незаметным насаживанием на плечи) я не только не требую, но часто избегаю, ибо считаю себя достаточно сильным, чтобы быть одним.

Прошу Тебя ответить мне на это письмо. На Твои вопросы я готов отвечать. Что касается журнальной полемики, то я считаю своим неприятным долгом (потому что полемика, по-моему, слишком мелочна и ставит в тупик читающую публику) кратко высказаться в postscriptum'e одной из моих критич<еских> статей в "3<олотом> Руне"¹⁶.

В заключение прошу Тебя, хотя бы кратко, указать мне основной пункт Твоего со мной расхождения. Этого пункта я не улавливаю, ибо, повторяю еще раз, к новейшим куцым теориям отношусь так же, как Ты¹⁷.

Жму твою руку.

Александр Блок

Адрес мой до 15 августа: Н<иколаевская> ж. д., ст<анция> Подсолнечная, с<ельцо> Шахматово.

-----

¹ Черновик этого письма сохранился в собрании В. Н. Орлова (РГАЛИ. Ф. 2833. Оп. 1. Ед. хр. 517. Л. 2-12).

² В черновике далее зачеркнуто: "...в котором касаюсь своего отношения и к основным и к злободневным вопросам".

³ Подразумеваемое здесь письмо Г. Э. Тастевена в архиве Блока не сохранилось. Сотрудничать в "Золотом Руне" Белый отказался в знак протеста против редакционно-издательских манер и амбиций владельца журнала Н. П. Рябушинского. В письме к З. Н. Гиппиус от 7-- 11 августа 1907 г. Белый сообщал: "С "Руном" у меня война. Еще в апреле я вышел из состава сотрудников. Потом Рябушинский просил меня вернуться. Я ответил ему письмом, что пока он Редактор, путного из "Руна" ничего не выйдет" (Минувшее. Исторический альманах. Вып. 5. Paris, 1988. С. 211. Публикация В. Аллоя). Подробнее о коллизиях, обусловивших затрагиваемую конфликтную ситуацию, см. в статье А. В. Лаврова "Золотое руно" (Русская литература и журналистика XX века. 1905--1917. Буржуазно-либеральные и модернистские издания. М., 1984. С. 153--162).

⁴ Имеется в виду издававшийся в Киеве в 1907--1909 гг. двухнедельный иллюстрированный литературно-художественный журнал "В мире Искусств", придерживавшийся модернистской ориентации.

⁵ Белый определяет Блока "корифеем российской словесности" в иронической рецензии на драму Г. Чулкова "Тайга" (СПб., "Оры", 1907). См.: Весы. 1907. No 6. С. 70.

⁶ Имеется в виду пассаж из статьи-памфлета Белого "На перевале. VII. Штемпелеванная калоша": "Восхищаются тому, что символ последнего дерзновения -- золотой "булочный" крендель, как о том возвестили. Но автор золотого кренделя скромен и честен" (Весы. 1907. No 5. С. 52. Обыгрывается строка из стихотворения Блока "Незнакомка" (1906): "Чуть золотится крендель булочной").

⁷ См. это определение в рецензии Белого на "Нечаянную Радость" (примеч. 2 к п. 175); в других новейших произведениях Блока Белый видит "подделку под гримасу идиотизма" (Весы. 1907. No 7. С. 73. Рецензия на кн.: Белые Ночи. Петербургский альманах. СПб. 1907), "бессмысленные, идиотские бесчеловечные гримасы" (Перевал. 1907. No 5 (март). С. 51. Рецензия на кн.: Литературно-художественные альманахи издательства "Шиповник". Кн. 1. СПб., 1907). В таких аттестациях блоковского творчества Белого всецело поддерживал С. М. Соловьев, написавший ему (31 января 1907 г.) по прочтении его рецензии на "Нечаянную Радость": "Относительно книги Блока вполне с тобой согласен. Идиотство и гениальность. Преобладает первое. Замечательно, что Блок первый в истории литературы совместил идиотство с дарованием" (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 314).

⁸ О том, что Блок "неустанно кощунствует", Белый пишет в рецензии на альманах "Цветник Ор. Кошница первая" (СПб., 1907). См.: Весы. 1907. No 6. С. 67.

⁹ В указанной рецензии на "Цветник Ор" Белый, давая крайне негативную характеристику стихов Г. Чулкова, продолжает: "Но г. Блок, в статье неосторожно задевший покойного Канта, восхвалил таинственного "светловзора" (решившего то, что не решил Кант) и потом неожиданно провозгласил поэтом г. Чулкова, что после восхвалений Чулковым Блока как-то... неожиданно" (Весы. 1907. No 6. С. 68--69). Здесь подразумевается статья Блока "Девушка розовой калитки и муравьиный царь" (Золотое Руно. 1907. No 2), в заключительной части которой возникает образ "светловзора" и далее говорится о "настоящих людях, с человеческим удивлением в глазах", которые "придут и заговорят на новом языке"; в подтверждение высказанных надежд приводится (по рукописи, в полном объеме) стихотворение Чулкова "Гагара" ("Стоит шест с гагарой...") с сопроводительной характеристикой: "Хочется сказать об этих северных светловзорах <...> простыми словами певца тайги -- Георгия Чулкова" (V, 94). Хотя Блок и отрицает связь образа "светловзора" с Чулковым (композиционно в статье обозначенную вполне отчетливо), нельзя не отметить, что, кроме Чулкова, другого человека в кругу его знакомых, который "провел несколько лет в Сибири, среди тайги, в центре шаманства", как сообщается о "светловзоре" (V, 93), насколько известно, не было; безусловно, для создания этого условно-поэтического образа Блок воспользовался деталями биографии Чулкова и его рассказами о тайге и шаманстве.

¹⁰ Речь идет о следующем фрагменте из статьи Белого "Антон Павлович Чехов": "...среди символистов последнего времени процветают тенденции, извне сочетающие реализм с символизмом. После Чехова такое сочетание -- абсурд. Мистические реалисты открывают в баранке и кренделе что-то особенное; они описывают крендель так, что волосы становятся дыбом" (В мире Искусств. 1907. No 11/12. С. 11. См. выше, примеч. 6).

¹¹ Эта идейная установка была провозглашена в брошюре Модеста Гофмана "Соборный индивидуализм" (СПб., 1907), пытавшегося на свой лад развить философско-эстетические положения Вяч. Иванова.

¹² Подразумеваются основные критики-полемисты "Весов" (помимо Белого, в первую очередь Брюсов, З. Н. Гиппиус и Эллис), активно выступавшие против "мистического анархизма" Г. Чулкова и близких ему идейно-эстетических веяний.

¹³ Речь идет о статье З. Н. Гиппиус "Трихина", опубликованной под псевдонимом "Товарищ Герман" (Весы. 1907. No 5. С. 68--72). Негативно оценивая в ней деятельность журнала "Перевал", Гиппиус попутно высмеивает Чулкова и, в частности, его отзыв о "Балаганчике" Блока, помещенный в "Перевале": "...над Блоком он так надрывается, что за Блока страшно. Блока Чулков прямо износил, истер. По поводу одного "Балаганчика", этой милой, не новой и никакого ни для кого не имеющей значения вещицы, -- Чулков до сих пор высыпает, раз за разом, свой горох. В "Перевале" сызнова только что высыпал. Блок -- "избранник", около Блока полезно сыпать, думает Чулков" -- и т. д. (с. 71).

¹⁴ В черновике письма: "К Георгию Чулкову имею отношение, как к человеку, [как поэта ценю Чулкова очень] мало".

¹⁵ В No 4 "Золотого Руна" за 1907 г. было помещено редакционное объявление о том, что, вместо упраздняемого библиографического отдела, в журнале будут печататься "критические обозрения, дающие систематическую оценку литературных явлений. На ведение этих обозрений редакция заручилась согласием своего сотрудника А. Блока <...>"; там же было опубликовано заявление Блока, в котором определялись задачи и перспективы его работы в журнале. См.: V, 675, 788-789.

¹⁶ Это намерение Блок осуществил не на страницах "Золотого Руна", а в статье "О современной критике", опубликованной в газете "Час" (1907. No 61, 4 декабря), в которой в развернутом виде сформулировал ряд тезисов этого письма. См.: V, 203--208. Белый откликнулся на нее ответным полемическим фельетоном "О критических перлах", опубликованным 5 декабря 1907 г. в газете "Раннее Утро".

¹⁷ О причинах, побудивших к написанию этого послания, Блок рассказал в письме к Е. П. Иванову от 9 августа 1907 г.: "Дело касается развития наших отношений с Андреем Белым. Ты знаешь, как он отзывался в последнее время обо мне в "Весах". Недавно приезжавший ко мне секретарь "Золотого Руна" сообщил о его состоянии, крайне изнервленном, и отказался повторить те выражения, которые он употреблял в разговоре с ним обо всех "петербургских литераторах", и обо мне, вероятно, в том числе. Судя по всему этому и помня наши прежние отношения с ним, я решил, что он совершенно забыл меня или же никогда не знал; кроме того, сплетни оказали большое действие. В этом духе я написал ему очень определенное письмо, прося его точно указать пункты нашего с ним разногласия <...>" (VIII, 192). Ср. запись Блока от 1 августа 1907 г.: "Не считая ни для себя, ни для кого позором -- учиться у Андрея Белого, я возражаю ему сейчас не по существу, а только на его способ критиковать, который погружает его самого, чисто внешним образом, в безвыходные противоречия" (ЗК, 96).

177. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<5 или 6 августа 1907. Москва>¹

Милостивый Государь
Александр Александрович.

Спешу Вас известить об одной приятной для нас обоих вести. Отношения наши обрываются навсегда. Мне было трудно поставить крест на Вашем внутреннем облике, ибо я имею обыкновение сериозно относиться к внутренней связи с той или иной личностью, раз эта личность называет себя моим другом. Потому-то я и очень мучался, хотел Вас привлекать к ответу за многие Ваши поступки (что было неприятно и для меня, и для Вас). Я издали продолжал за Вами следить. Наконец, когда Ваше "Прошеные", pardon, статья о реалистах появилась в "Руне", где Вы беззастенчиво писали о том, чего не думали, мне все стало ясно². Объяснение с Вами оказалось излишним. Теперь мне легко и спокойно. Спешу Вас уведомить, что если бы нам суждено когда-нибудь встретиться (чего не дай Бог) и Вы первый подадите мне руку, я с Вами поздороваюсь. Если же Вы постараетесь сделать вид, что мы незнакомы, или уклониться от встречи со мной, это будет мне тем приятнее³.

Примите и прочее.

Борис Бугаев

-----

¹ Основания для датировки: написано до получения п. 176 (корреспонденция из Москвы в Шахматово и обратно обычно доставлялась на второй, реже -- на третий день); датировка ответного письма (п. 178).

² Статья "О реалистах" -- первый из задуманных Блоком критических обзоров текущей литературы -- была опубликована в No 5 "Золотого Руна" за 1907 г. (С. 63--72).

³ Сообщив Е. П. Иванову (письмо от 9 августа 1907 г.) общее содержание своего письма к Белому от 6 августа, Блок продолжал: "С тою же почтой я получил от него письмо, разошедшееся с моим <...> Письмо написано в форме необыкновенно решительной и грубой. Вывод из него самый точный: он называет меня подлецом" (VIII, 193).

178. БЛОК - БЕЛОМУ

<8 августа 1907. Шахматово>¹

Милостивый Государь Борис Николаевич.

Ваше поведение относительно меня, Ваши сплетнические намеки в печати на мою личную жизнь, Ваше последнее письмо, в котором Вы, уморительно клевеща на меня, заявляете, что все время "следили за мной издали", -- и, наконец, Ваши хвастливые печатные и письменные заявления о том, что Вы только один на всем свете "страдаете" и никто, кроме Вас, не умеет страдать, -- все это в достаточной степени надоело мне.

Оскорбляться на все это мне не приходило в голову, ибо я не считаю возможным оскорбляться² ни на шпиона, выслеживающего меня, ни на лакея, подозревающего меня в нечестности. Не желая, Милостивый Государь, обвинять Вас в лакействе и шпионстве³, я склонен приписывать Ваше поведение -- или какому-то грандиозному недоразумению и полному незнанию⁴ меня Вами (о чем я писал Вам подробно в письме⁵, отправленном до получения Вашего), или особого рода душевной болезни.

Каковы бы ни были причины, вызвавшие Ваши нападки на меня, я предоставляю Вам десятидневный срок⁶ со дня, которым помечено это письмо, для того чтобы Вы -- или отказались от Ваших слов, в которые Вы не верите, -- или прислали мне Вашего секунданта. Если до 18 августа Вы не исполните ни того, ни другого, я принужден буду сам принять соответствующие меры⁷.

Александр Блок

8.VIII.07. Н<иколаевская> ж<елезная> д<орога>. Подсолнечная. С<ельцо> Шахматово.

-----

¹ Ответ на п. 177. Черновик этого письма сохранился в собрании В. Н. Орлова (РГАЛИ. Ф. 2833. Оп. 1. Ед. хр. 517. Л. 13--15); первоначальная датировка текста -- 7 августа (цифра "7" исправлена на "8"); помета: "Бугаеву 8 августа (послано 10 авг<уста>, срок -- 18 авг<уста>)".

² В черновике первоначально было: "...ибо я не имею привычки оскорбляться".

³ В черновике далее зачеркнуто: "я готов примириться с Вами на условии, чтобы Вы отказались от всех Ваших [слов] обвинений".

⁴ В черновике первоначально было: "забвению".

⁵ В черновике первоначально было: "в примирительном письме".

⁶ В черновике первоначально было: "недельный срок".

⁷ Ср. позднейшую характеристику инцидента в "Воспоминаниях о Блоке" Белого: "...в разгаре полемики я написал А. А. <...> немотивированное, до оскорбительности резкое письмо, обвиняющее его и в штрейкбрехерстве, и в потворстве капиталисту, и в заискивании перед писателями, сгруппированными вокруг Леонида Андреева, за которыми шла в это время вся масса читателей. А. А. возмутился до глубины души тем письмом; он прочел в нем мое обвинение его в подхалимстве; и тут же: я получил его дикий по гневу ответ, обвиняющий меня в клеветничестве; и оканчивающийся -- вызовом на дуэль" (О Блоке. С. 282). Передав Е. П. Иванову (в письме от 9 августа 1907 г.) содержание своего ответного письма Белому, Блок дополнительно сообщал о принятом им решении: "Ровно год тому назад, как ты помнишь, он вызывал меня на дуэль. <...> Теперь думаю, что иначе поступить совершенно не могу; для меня ясно, что если он не сумасшедший, то дуэль неизбежна; для меня совершенно ясно, что действовать нужно решительно: если он сумасшедший, то его бесконечно жалко, и я готов более чем примириться с ним; если же нет, -- то необходимо прекратить его поведение, а для этого единственный теперь выход -- дуэль" (VIII, 193), -- и просил Иванова быть его секундантом. В тот же день, присоединяясь к просьбе Блока приехать и выступить посредником в разрешении конфликта с Белым, Е. П. Иванову написала А. А. Кублицкая-Пиоттух: "...Андрей Белый, прочтя в редакции "Золотого Руна" Сашину статью о реалистах, написал Саше до того оскорбительное письмо, что прямо мы были ошеломлены. Лучше меня никто не знает Сашиных недостатков. Но обвинять его во лжи, подлости и двоедушии нельзя" (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 292). См. также дневниковую запись М. А. Бекетовой от 7 августа 1907 года (там же. С. 624).

179. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

10-го августа <19>07 года. Москва¹

Милостивый Государь
Александр Александрович!

Имею честь ответить Вам на Ваше пространное изложение спорных пунктов наших литературных² недоразумений.

Рекомендуя "Руну" не опираться на идейную группу, значение которой есть нуль, я прежде всего разумел неопределенно-расплывчатую группу лиц, прямо или косвенно проповедующих то "многоликое" миросозерцание, которое, если глядеть с одного боку, аттестуется "соборным индивидуализмом", с другого боку -- "эротизмом", или "мистическим анархизмом". Все же вместе так вообще в неопределенном и туманном смысле "мистическим реализмом" -- он же "мифотворчество". (См. заявление Чулкова в "Товарище", где поставлен знак равенства между мифотворчеством и мист<ическим> реализмом³, но ведь и ложь тоже мифотворчество). Анализируя весьма поверхностно термин "соборный индивидуализм" (понять точный смысл претенциозной статьи Гофмана⁴ нет никакой возможности, ибо это -- суп из всех возможных на свете соборностей), мы ничего не усматриваем в нем: все религии мира, если они -- продукт мифотворчества, имеют отправной точкой "соборные индивидуализмы". Анализировать термин "эротизм" еще бесплоднее. Какой эротизм? В какой трактовке? Все вышеизложенные "измы" суть -- кое-как сшитые кафтаны из старого хлама (иногда очень ценного): тут и лоскут парчи гностиков, и кусок из хитона, и ситец и бархат и т. д. + безграмотность философская авторов (Иванова, Чулкова, Гофмана и пр.). Вопрос о методе отсутствует: а методов десятки. И потому все эти новые теории имеют "многосмысленный смысл". Многосмысленность хороша, когда одним методом (принятым за основной) освещают все иные методологические решения по данному вопросу, но при первом требовании: "Объяснитесь реальнее", охотно идут на самый строгий анализ. Мистического анархизма нет: существует "настроение", так определяемое. Ну, а ведь только полная безграмотность в области специальной философии (которая, т. е. философия, при желании преодолевается, но не обходится просто: так было бы легко все на свете разрешить) -- я говорю, только полная безграмотность способна из настроения создать теорию: может быть теория настроений, но не может быть из настроения -- теория. Все эти анархизмы, эротизмы и пр. я понимаю, как веяние (хорошее, дурное, необходимое, случайное -- это другой вопрос), но из веяния ничего не получается, ничто не преодолевается и т. д.: следовательно, и крикливые заявления о преодолении символизма -- "вздор", ибо символизм помимо "теории из настроения" способен дать теорию самих переживаний. Мы приглашаем заняться разработкой теории символизма: без этого предается наследство недавнего прошлого. Здесь же, т. е. на почве символизма, решаются проблемы индивидуализма и соборности не на почве легковесного строительства из настроения. Мы говорим: кто же в принципе против соборного творчества, но как это творчество реализовать в пределах существующей исторической фазы человечества? Нам как бы отвечают: "Вы еще не восчувствовали, а мы восчувствовали нечто". Предоставляю область реализации "восчувствованного" области искусства и определенного культа. В последнем случае об опытах реализации скромнее молчать, ибо тут начинается область эзотеризма, область действительной мистерии, а не криков о ней. Да и, наконец, сильно подозреваю, что и то немногое действительно восчувствованное принадлежит по праву тем, кто в настоящую минуту с полным правом нападают на весь этот вздорный гам (1) на том основании, что нападающие опытнее в сфере восчувствований и сериознее относятся к действительным ценностям, 2) на том основании, что считают такие слова, какие раздаются кругом, профанацией у них же экспроприированного материала).

Но я уклонился в сторону. Возвращаюсь к основному предмету.

Итак, существует неопределенная группа лиц, которая преодолела все сложности философской мысли, антиномии в области морали и весь еще неразработанный материал, который принесло нам современное и прошлое искусство. Кто же эти герои? Я не разумею определенно никого, но я не имею право считать таковым одного Чулкова, ибо он говорит "мы, мы". И ссылается то на Вас, Александр Александрович⁵, то на Иванова, Иванов на Городецкого, Городецкий еще на кого-нибудь. Итак, образуется теплая дружеская компания (в нашем представлении: здесь из Москвы не видно же действительных отношений к тем или иным идеям, а слышен то дружный гам: "Мы, мы, мы, которые умнее, новее, смелее и т. д.", то гробовое молчание, когда, столкнувшись с тем или иным лицом, пробуешь себе объяснить, как оно в действительности относится к этой литературной провокации).

Далее: направление, которое считает себя на почве чистого символизма и признает всю трудность работы для укрепления своих позиций, представляется отжившим часто лицами, которые обязаны развитием своих идей этому же направлению. Мы говорим тогда: "Хорошо: вы нас преодолели; но ведь ваши исходные пункты в нас; и в этих исходных пунктах вы признаете нас стоящими на верном пути"; а мы говорим вам: "Наши позиции еще не защищены от целого ряда вопросов, которые вы игнорируете только потому, что не знаете их. Хорошо: мы перестаем вас считать своими и ставим вас лицом к лицу с действительными врагами: психофизиологией, теорией познания, этикой и т. д. Пишу лишь о теоретическом обосновании того или иного течения, ибо смешно спорить о художественных вещах. Ведь весь спор не в том, кто пишет лучше стихи, а в том, что есть искусство, религия, мистика, философия и т. д. Впрочем, иногда кажется, что новейшим соборникам до этого нет никакого дела, т. е. нет дела до культуры: ну тогда какое же право они имеют что-либо провозглашать: странно ведь, если кафедру астрономии займет "костромской мужичок". Общее впечатление от новых теоретиков в их споре с культурой за варварство сводится к следующему диалогу между астрономом и пьяницей: Астроном: "Земля вертится, это доказал Коперник". Пьяница: "Коперник целый век учился, чтоб доказать земли вращенье. Дурак, зачем он не напился: тогда бы не было сомненья"⁶. Статьи в "Факелах" с пресловутым "Как же иначе"⁷, или книга Чулкова о мистическом анархизме⁸, поскольку тут есть вылазки против символизма, производит именно такое впечатление. И потому-то сериозной полемики со всем этим вздором быть не может. Поскольку же недисциплинированные умы "так вообще" интересующейся всем новым публики становятся от всей этой путаницы еще недисциплинированнее, постольку тактически приходится бичевать всю эту дикую неразбериху.

Ввиду внесения варварской струи в наиболее сложные и еще далеко не ясные вопросы современности "Весы" (после раздумья, игнорировать им все это или нет) решили посвятить несколько NoNo решительному избиению соборного гама, чтобы потом поставить крест на всем этом "шуме" Петербурга, который не хочет спорить с более культурными соперниками и отвечает контр-полемикой -- "шумной рекламой" своих (Чулков, Волошин, Иванов): это -- приемы, столь дурно пахнущие, что они заслуживают самого жестокого бичевания.

И в то же время многие из петербуржцев открещиваются в частных письмах от того, чему они соучастны в печати, не протестуя против причисления себя к лику апологетов вздорных теорий. Хотя бы Вы, Александр Александрович. Вы в письме ко мне открещиваетесь от всякой школы, а разве Вы не зарегистрированы в мистико-анархисты, когда "Mercure de France" объявляет об этом на всю Европу⁹. Когда меня не в печати, а в частном только письме причли к мистич<ескому> анархизму, я постарался всячески печатно подчеркнуть о своей полной несолидарности. Впрочем, тогда еще анархизм не распустился во всей своей "махровой пустоте". Мы ждали, что Иванов и Вы, как сериозные люди и художники, не вынесете этого крика и печатно заявите о своей несолидарности с лицами, руками и ногами утаскивающими вас в свой базар слов. Вы этого не сделали. Мы изумлены. Поймите, что и не в терминах тут дело: может быть, завтра появится глубокое исследование об "анархизме мистиков"; тогда мы первые подчеркнем это. Пока же перед нами хвастливо машут неоплаченными идейными векселями на громадную сумму. Вот отчего "Весы" раздувают всю эту чепуху; не чепуху раздувают, а подчеркивают спекуляцию идеями, что всегда было нам чуждо. Как могли вторгнуться спекуляторы к нам, всегда идейно гордым. Вот в чем я Вас упрекаю (в потакательстве); я не думаю Вас тащить в школу (я знаю, что Вы идете своим путем). Столь же твердо я знаю, что и я иду своим путем, настолько своим, что не боюсь себя признавать символистом, ибо вопрос о школе есть вопрос об трактовании метода мысли, творчества, а не о субстанции пути, который у художника не может не быть своим. По-моему, Вы обязаны заявить печатно о Вашей неприкосновенности к той тенденции, которую Вам навязывают. Иначе получается впечатление, что Вы идете на идейных помочах Георгия Чулкова. И это вовсе не мое мнение, а мнение большинства москвичей из "Перевала"¹⁰ и "Весов". "Весы" с особенным интересом следят за Вашим идейным самоопределением, ибо "Весам" более чем кому-либо дорог Ваш всяческий облик (художественный и идейный). До публичного заявления о Вашей самостоятельности заявления в письмах не имеют цены. С одной стороны частное письмо, где Вы называете "куцыми теоретиками" Ваших друзей, с другой стороны "Mercure de France", провозглашающий о Вашей солидарности с этими "куцыми теоретиками". И "Весы" считают Вас мистическим анархистом.

11 августа (письмо Ваше негодующее получил: ответ отправлен¹¹; возвращаюсь к чисто литературной стороне).

Итак, я остановился на некоторой двуличности многих из тех, о которых заявляет Чулков "Мы, мы, мы", по отношению и к Чулкову, и к противникам Чулкова. Почему мистических анархистов нет, а мистический анархизм есть. Или потому, что нет теории, а просто людей подмывает к хаотизму. Почему эти фокусы с превращениями: целил в анархиста, а он оказался просто умным, симпатичным Иваном Ивановичем? Почему 10 Иванов Ивановичей, милых каждый в отдельности, в целом образуют нечто инстинктивно отталкивающее? Если Брюсова, например, отталкивает общая некультурность, профанация и т. д., то меня, помимо всего, отталкивает нечто инстинктивно враждебное (мистически враждебное) во всем этом "несуществующем" течении. Я вижу здесь еще робкую зарю грандиознейшего мистического хулиганства и вторгательство безусловно враждебных сил: и эта моя ненависть к еще не рожденной (но в потенции глубокой) теории коренится в очень глубоких моих убеждениях, что эта теория пойдет наперерез моим святым заветам о мистике, как пути свободном и ценном в противовес грядущей мистике спиритической (мистике одержимости), соблазнительной и неминуемо ведущей к провалу души (изнутри) и к порнографии (извне). Если же глубоких еще не осознанных черт нерожденной доктрины не существует в общем духе Петербурга, если отречение от "своих" только показатель внутреннего холода, то я не могу не подозревать бессознательного или даже сознательного (у Чулкова) шарлатанства; и когда я анализирую, в чем же основа этого шарлатанства у крикунов (вроде Чулкова, Гофмана и пр.), я начинаю думать, что это -- карьеризм. Тогда зачем же Вы все потакаете? Отчего не открещиваетесь? Или я старомоден во всей своей сериозности и Вы просто смеетесь над людьми, всерьез принимающими провозглашение несуществующей доктрины, однако же осуществленной в целой книге (Факелы)¹². Объясните мне все это, Александр Александрович: я тут ровно ничего не понимаю.

Вам Эллис пишет: "Чулков хулиган"¹³. Это резко, но я понимаю Эллиса. Человек глубоко образованный в вопросах общественности (специалист финансового права, знаток Маркса, Родбертуса, Лассаля), сам сломавший свою жизнь над одной общественностью и вторично переживающий трагедию индивидуализма, имеет право детские "свистульки"¹⁴ вроде соборного индивидуализма и прочего называть свистунством и хулиганством. Вы в ответ полу-соглашаетесь с ним. Это приводит его в вящщее негодование. Он спрашивает себя, почему же Вы ногами и руками не открещиваетесь. Он пишет Вам (правда) резкое письмо, но идущее от действительного знания и переживания: Вы в ответ становитесь на формальную точку зрения¹⁵. Вы или глухи, не понимаете подлинности его негодования (Вы ведь не изучали года то, над чем он сломал голову). Или Вы думаете, что и тут "клеветничество". Другой случай со мной: по совершенно иным мотивам, мне так важно было себя и Вас проверить: я полтора года кричу Вам то письмами, то просто внутренним обращением к Вам: "Пойми же, пойми: ведь не личные отношения только в основе моего недоверия, непонимания Тебя!". Если цель всего -- балаган-"чик", то ведь кажущиеся совпадения в самом Главном -- обман; а я хотя и разбился от ряда ошибок, но я не предал последнего: я знаю, я верю. И Вы -- молчите. Наконец, я теряю голову, пишу Вашей жене обвинения против Вас в Вашем поведении относительно 1) меня и Вас (в нашем личном), 2) в отношении нас троих. Вы -- ни звука. Я из целой совокупности непонятого наконец пишу резко, быть может вовсе несправедливо, но от искреннего непонимания. Вы вместо ответа или играете молчанием, или вдруг вызываете меня на дуэль, находите во мне клеветничество! Или это система, метод, или мы с разных планет: но мне думается, что я более способен понять мимику португальца, объясняющегося по-русски, чем Вас, которого так долго считал "близким".

Я пишу о Вас лишь как о примере какого-то расхождения Петербурга и Москвы в самом интимном и сокровенном; неудивительно, что и во внешнем это сказывается во всей полемике нас, москвичей, против Петербурга. "Мистических анархистов нет" -- да: но тенденция мистическая очень враждебная, неуловимая, как неуловим "чёрт с хвостом, как у датской собаки"¹⁶, есть. Вы пишете: зачем раздувать несуществующее; я, Брюсов, Эллис, Соловьев и многие другие в Москве полагают обратное: потому-то и следует раздувать, что "новейшая тенденция" неуловима. О холере поздно горевать, когда она уже пришла: раз есть основание полагать возможность ее появления, следует произвести строжайшую дезинфекцию. И если наша дезинфекция есть "клевета", намеки на "личное" -- Христос с Вами: Вы глубоко ошибаетесь. А если Вы настаиваете, мы говорим: "Значит, во что-то попали". И недаром столь разные люди сходятся на нелюбви ко всей этой закваске Петербурга. Неспроста это.

Сейчас весь вечер говорил с А. Мейером¹⁷. Вот первый человек, который, отстаивая тенденцию, еще скрытую в Петербурге, говорил дельные вещи, хотя и безусловно мне враждебные. Вот если бы Вы все писали, как он говорит (у него есть и философская эрудиция, и способность теоретизировать). Вы же все в статьях ужасные путаники: читаешь и не знаешь, где, что и о чем. То глубина переживания, а рядом философская наивность, а то (рядом же) апелляция к туману, "большим кораблям"¹⁸, "как же иначе" -- не то невольное шарлатанство, не то невыясненность -- но все под фирмой и маркой всеобъемлющих синтезов, которыми нас не удивите: мы в свое время сами этим занимались и прекрасно понимаем, где проваливаются синтетические дерзания: нужно много лет еще молчания внутри, или эзотеризма в дерзаниях, а на поверхности работа, работа, работа. Говорил с Мейером долго. Он меня понял; понял мое негодование на профанацию Чулкова, детскость Иванова; но не понял, конечно, на чем основано наше негодование. Хотя бывшим у меня он н е понравился.

Итак, Вы н е анархист: Чулков оказывается, по Мейеру, тоже н е анархист. М. Волошин, когда ему в глаза резко бросают осуждение, когда "громят" его друзей, только пыхтит и обливается потом. "Ятут де в стороне". Дают ему рукопись моей "Штемпел<еванной> Калоши"¹⁹. Отвечает: "Хорошо написано" (?!!??!). И только? Почему же он тоже предает своих друзейТ? С. Городецкого спрашивают о его нищенском лепете в "Факелах"²⁰. Он отвечает -- "это шутка". Как шутка? Извините, в ответ на это может только последовать "конфузливое молчание"; и это молчание не в пользу Городецкого.

Итак, тени руками Городецкого, Чулкова, Мейера (Мейертоже открещивается) заявляют о философском течении, преодолевающем то, что нам с Вами (Вы ведь по Вашему письму тоже символист) не преодолеть. А при личном объяснении с этими "отсталыми" символистами ретируются, потому что нечего сказать: раздаются печатные крики: "Мы, мы, новое учение" и скромно заявляется, что таковое наверное... когда-нибудь будет. Это ли не "хлестаковство"²¹? Вопрос о рекламе выдвигается невольно у меня, Брюсова и мн<огих> других на авансцену петербургского движения. Многие, как Вы, молчат; молчаливо сочувствуют крику, в частных письмах сообщают, так сказать, врагам по литературному лагерю ("Имы с Вами") и удивляются, что мы их считаем "мист<ическими> анархистами" в неопределенном и подозрительном смысле этого слова. Если Ваши друзья плодят "куцые теории" и выдвигают Вас на своем знамени, почему же Вы не протестуете? Ведь если это квиэтизм, то он именно не есть показатель своего пути, а наоборот -- какой-то непонятной "покорности". Разве мне не было тяжело резко выступить против уважаемого мной В. Иванова, разве приятно рвать целый ряд отношений, выслушивать комплименты: "Клеветник". Удобнее было бы молчать и кивать на провокацию. Я считаю своей обязанностью выступить против Петербурга. Когда будет сериозная теория, или соглашусь, или буду сериозно полемизировать, а пока же вижу "вредное беспочвенное многообразное шатание", совращающее и публику, и обесценивающее все ценности, все проблемы.

Вы фальшивы (может быть вполне бессознательно), или когда заявляете мне, что Вы символист, или когда молчите в ответ на провозглашение Вас одним из знамен подозрительной и несуществующей теории.

Вот мой пространный ответ на то, что я разумею под группой, идейное значение которой равно нулю.

Я не знаю, принадлежите ли Вы к этой группе, как не принадлежит к ней каждый из порознь взятых -- Иванов, Мейер, Вы, Городецкий, Чулков и присные. Но каждый из Вас что-то такое считает в нас отжившим, что-то новое каждый из Вас намеком провозглашает. Мы спрашиваем: "Что, объяснитесь подробнее". И все Вы ускальзываете. И мистического анархизма нет. И Вас как бы нет. А факт "большого крика" налицо.

Посему не могу, не могу ответить точно на Вашу просьбу: "Прошу Тебя, хотя бы кратко, указать мне на основной пункт Твоего со мной расхождения". Я, во- первых, не знаю точной формулы Вашего миросозерцания, Вашего литературного, общественного, религиозного, этического, философского credo. Свое credo формально при Вашем желании могу охарактеризовать. Думаю, что сейчас Вам это не интересно. Я знаю, и глубоко люблю Вашу поэзию. Последние периоды Вашей поэзии объективно (как искусство) ценю; многое по "настроению" мистически кажется мне абсолютно враждебным. В "драмах" Ваших²² вижу постоянное богохульство; оно с моей точки зрения может иметь и нравственно высокий и очень низкий смысл. Не знаю, из каких оно фондов, ибо, повторяю, "внутренне" потерял Вас из виду. В статьях Вы пишете образно; из-под образов трудно уловить формальный смысл, а форма -- единственный компас при внутреннем непонимании. Ничего не знаю, схожусь или расхожусь. Для этого нужен ряд вопросов, которые не умещаются в пределах и без того растянутого письма.

Вы, вероятно, многое из моих нападок вообще на Петербург слишком принимаете на свой счет; иногда непроизвольно получаются "намеки", не адресованные ни к кому лично, но предполагающие каких-то лиц с крайне враждебной мне мистической и этической физиономией. Когда пишу о "кренделе"²³, "нике"²⁴, адресую не к Вам, а вообще ко всему кругу литературы, в котором Вы вращаетесь. Но и не могу не нападать. Я в данном случае выразитель лишь вообще настроения многих лиц в Москве, не кричащих о соборности, дерзаниях, "333" объятиях²⁵, но вовсе не считающих себя отсталыми, декадентами, индивидуалистами; "индивидуализм" среди нас (многих) есть лишь маска стыдливости и боязнь профанировать то, что еще очень смутно и ценно в душе.

Перехожу на последний пункт: по вопросу о "veto". Вас, вероятно, превратно известили. Когда я требовал "veto", то знал, что мое требование не будет принято. Хотелось оборвать переговоры с "Руном". Я ушел из "Руна" после дикого произвола Рябушинского над помощником²⁶: этически счел себя вправе проучить "кулака", полагающего, что деньги позволяют ему оскорблять сослуживцев по журналу. Я сначала рекомендовал "Руну" иметь ответственного редактора, указывал на Вас, Иванова, даже Чулкова. И когда "Руно" отказалось, то я потребовал "контроля" над Рябушинским. К этому сводилось мое "veto" с Брюсовым. Если бы Вы, Иванов и пр. были в Москве, я указал бы на Вас. Но, согласитесь, сноситься из-за каждого пустяка с Петербургом немыслимо. Повторяю, мое "veto" было лишь средством скорее оборвать переговоры с "Руном".

Все, что касается у Вас в письме о "veto", есть или превратно понятое (Вы, вероятно, не так были осведомлены); или Вы не захотели понять.

Мое заявление о том, что Вы -- один из корифеев -- искренно. "Гримасы идиотизма" -- считаю, что они есть у Вас в поэзии, и мне видится тут стилизация, вместо непосредственно детского. Но разве это "инсинуация"? Разве Бэрдсли не "гримасник"! А неужели я не ценю Бэрдсли?

Вот исчерпывающий ответ Вам, Милостивый Государь; теперь судите, должны ли мы объясниться лично, или разойтись безвозвратно. Я думаю, будущее это покажет.

Примите мои пожелания

Борис Бугаев

P. S. Прилагаю мой ответ Рябушинскому²⁷.

-----

¹ Ответ на п. 176. Начато до получения п. 178, закончено по его получении -- 11 августа -- и после отправки п. 180.

² Слово "литературных" дополнительно подчеркнуто Блоком красным карандашом.

³ Подразумевается статья Г. Чулкова "Молодая поэзия", опубликованная в петербургской газете "Товарищ" (1907. No 337, 5 августа), в которой заявлялось, что на смену "уединенному символизму" и "декадентскому эстетизму" пришло "новое литературное течение" -- "мистический реализм": "Символизм, окрашенный в цвет философского идеализма, стал эволюционировать в сторону нового реализма, известного теперь под именем "мистического реализма" <...> Новые поэтические переживания породили и новую теорию поэзии. Вяч. Иванов провозглашает принципом новой поэзии принцип мифотворчества: тема поэтического творчества для поэта священна, и вокруг той реальности, которую он воспевает, создается некоторый культ".

⁴ Подразумевается брошюра Модеста Гофмана "Соборный индивидуализм" (СПб., изд. "Кружка молодых", 1907).

⁵ В упомянутой статье "Молодая поэзия", в частности, Чулков констатирует отражение новейших эстетических тенденций в творчестве Блока: "...для воплощения новых переживаний явилась и новая форма стиха, сочетавшая в себе и силу, и гибкость, и новую магию звукосочетаний. Таковы стихи, например, Александра Блока".

⁶ Строки застольной песни (XIX в.), популярной в студенческой среде. См.: "В нашу гавань заходили корабли". Песни. М., 1995. С. 367.

⁷ Имеется в виду статья С. Городецкого "На светлом пути. Поэзия Федора Сологуба, с точки зрения мистического анархизма" (Факелы. Кн. 2. СПб., 1907), содержащая такие умозаключения: "Всякий поэт должен быть мистиком-анархистом, потому что как же иначе?" (С. 193). Такой опыт "аргументации" вызвал естественный комический эффект в литературной среде. Ср. письмо С. В. Киссина (Муни) к В. Ф. Ходасевичу от 31 июля 1909 г.: "..."как же иначе". Городецкому принадлежит только импрессионистическая эта формула. А применяется давно, многими" (Киссин С. (Муни). Легкое бремя: Стихи и проза. Переписка с В. Ф. Ходасевичем / Издание подготовила Инна Андреева. М., 1999. С. 208). О том, что Городецкий "прославился" этим "мистико-анархическим аргументом", Блок упомянул в позднейшей статье "Без божества, без вдохновенья" (1921; VI, 179).

⁸ Книга Г. Чулкова "О мистическом анархизме" (СПб., "Факелы", 1906) со вступительной статьей Вяч. Иванова "О неприятии мира" вышла в свет в конце июня 1906 г. Белый в рецензии на нее сформулировал основные упреки: "случайность и неотчетливость определений", смешение и недостаточная дифференциация понятий анархизма и индивидуализма, поверхностная связь с общественностью, невнятность политических проекций (Золотое Руно. 1906. No 7/9. С. 174-175).

⁹ Речь идет о статье (под рубрикой "Lettres russes") "Le Mysticisme anarchique" (Mercure de France. 1907. T. LXVIII. No 242, 16 juillet. P. 361--364) E. П. Семенова, русского корреспондента парижского журнала, основанной, как указано в тексте, на беседе с Чулковым. Современные русские поэты были разделены в ней по трем группам: "декаденты", "неохристианские романтики" и "мистические анархисты"; к представителям последних причислены Вяч. Иванов, Блок, Городецкий и Чулков.

¹⁰ "Перевал. Журнал свободной мысли", выходивший в Москве с ноября 1906 г. по ноябрь 1907 г. (NoNo 1--12) под редакцией С. А. Соколова (Кречетова), в полемическом противостоянии "московских" и "петербургских" символистов по поводу "мистического анархизма" не занимал определенно выраженной позиции. См.: Соболев А. Л. "Перевал. Журнал свободной мысли". 1906--1907. Аннотированный указатель содержания. М., 1997.

¹¹ Имеются в виду п. 178 и п. 180.

¹² Имеется в виду кн. 2 "Факелов", включающая только философско-эстетические статьи, в большинстве своем с "мистико-анархическим" идейным уклоном.

¹³ В недатированном письме к Блоку, относящемся к середине марта 1907 г., Эллис заявлял, что Чулков "может быть поставлен в число первых литературных хулиганов, далеко впереди Скитальца, Горького и др." (ЛН. Т. 92. Кн. 2. С. 288. Цензурная купюра в цитате восстановлена по рукописи).

¹⁴ "Детская свистулька" -- название 9-го критико-полемического фельетона Белого из цикла "На перевале" (Весы. 1907. No 8. С. 54--58), датируемого приблизительно теми же днями.

¹⁵ См. письмо Блока к Эллису от 1 апреля 1907 г. (VIII, 185) и недатированное письмо Эллиса к Блоку (начало апреля 1907 г. // ЛН. Т. 92. Кн. 2. С. 290--291) с объявлением о разрыве отношений.

¹⁶ Имеются в виду слова Ивана Карамазова ("Братья Карамазовы", ч. 4, кн. 11, гл. X): "Он просто черт, дрянной, мелкий черт. <...> Раздень его и наверно отыщешь хвост, длинный, гладкий, как у датской собаки, в аршин длиной, бурый..." (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. В 30 т. Л., 1976. Т. 15. С. 86).

¹⁷ Об этом приезде А. А. Мейера (участвовавшего во 2-й книге "Факелов") Белый пишет в мемуарах: "...когда в "Перевал" петербуржцы прислали А. Мейера, чтобы склонять "Перевал" к их воинственной литературной политике, то Соколов выдал мне их намеренья; с Мейером я объяснился; ему стало ясно: друзьям его не было места в отделе статей и рецензий <...>" (Между двух революций. С. 221).

¹⁸ Подразумевается заключительная фраза из авторского "Вместо предисловия" (август 1906 г.) к книге "Нечаянная Радость": "Новой Радостью загорятся сердца народов, когда за узким мысом появятся большие корабли" (ПСС И, 215).

¹⁹ Статья Белого "На перевале. VII. Штемпелеванная калоша", опубликованная в No 5 "Весов" за 1907 г. (С. 49--52. Подпись: Борис Бугаев). Волошин общался с Белым во время своего пребывания в Москве в мае 1907 г. В полемике вокруг "мистического анархизма" Волошин участия не принимал и о своей солидарности с одной из двух противоборствовавших группировок не заявлял.

²⁰ Подразумевается статья "На светлом пути" (см. выше, примеч. 7).

²¹ О Чулкове как о новоявленном Хлестакове написала З. Н. Гиппиус (Антон Крайний) в фельетоне "Иван Александрович -- неудачник" (Весы. 1906. No 8).

²² Подразумеваются три драмы Блока -- "Балаганчик" (Факелы. Кн. 1. СПб., 1906), "Король на площади" (Золотое Руно. 1907. No 4), "Незнакомка" (Весы. 1907. NoNo 5--7).

²³ См. примеч. 6 к п. 176.

²⁴ Подразумевается высказывание по поводу пьесы "Балаганчик" в статье Белого "На перевале. VIII. Синематограф": "Все, что угодно, только не балаган "чик". Уж, пожалуйста, без "чик"! все эти "чики" -- ехидная и, признаться сказать, гадкая штука <...>" (Весы. 1907. No 7. С. 51. Подпись: Борис Бугаев).

²⁵ Имеется в виду стихотворение Вяч. Иванова "Veneris figurae" (позднейшее заглавие -- "Узлы змеи") с его первой строкой: "Триста тридцать три соблазна, триста тридцать три обряда" (Весы. 1907. No 1. С. 16).

²⁶ Подразумевается А. А. Курсинский, заведовавший в "Золотом Руне" литературно-критическим отделом с осени 1906 г. до марта 1907 г. В "письме в редакцию" Курсинский заявлял, что 16 марта он "вынужден был выйти как из числа сотрудников, так и из состава редакции "Золотого Руна"" (Утро. 1907. No 75, 18 марта. С. 6).

²⁷ Этот документ при письме не сохранился. Приложен был, вероятно, текст второго "письма в редакцию" Белого (Столичное Утро. 1907. No 62, 11 августа), написанного в ответ на "письмо в редакцию" Н. П. Рябушинского (Там же. No 60, 9 августа), содержавшее реакцию владельца "Золотого Руна" на первое "письмо в редакцию" Белого (Там же. No 58, 5 августа) с обвинениями руководства журнала в "явном нарушении правил литературной этики". См.: Русская литература и журналистика начала XX века. 1905--1917. Буржуазно-либеральные и модернистские издания. М., 1984. С. 160--162.

180. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<11 августа 1907. Москва>¹

Милостивый Государь
Александр Александрович!

Меня до крайности удивило Ваше решительное письмо, основанное на извращенном, вероятно, понимании подлинного смысла письма, Вам отправленного². В этом письме я Вас уведомлял о том, что отныне Вы чужды мне, как совершенно посторонний человек. Вас это, вероятно, и удивило. А между тем, что же тут удивительного. Просто я понял, что мы говорим на разных языках; то, что Вы называете, например, "корзинкой", я называю "сахарницей" и т. д.

То, что Вы пишете ("я склонен приписать Ваше поведение -- или какому-то грандиозному недоразумению и полному незнанию меня"), очевидно, совершенно справедливо. Но вот уже 1 ¹/₂ года, как Вы все сделали для того, чтобы недоразумение мое о характере Вашей личности не рассеялось, а, наоборот, укрепилось. 1) После наших прошлогодних (в августе) недоразумений, я открыто сказал себе: "Должно быть, я неправ: надо выяснить". Я повернулся к Вам с полной готовностью принять Ваши объяснения о характере наших отношений. Вы промолчали довольно оскорбительно для меня в ответ на мое желание выяснить Вашу личность (а я так нуждался в том, ибо действительно питал к Вам в глубине души такую симпатию, какую редко к кому питал). Я уехал за границу, только потому, что питал к Вам симпатию (к Вам и к Вашей супруге); я думал, что расстояние внешнее рассеет путаницу наших отношений (в которой я был, быть может, столь же неправ, как и Вы; но я хотел правды, хотел честно произнесенных слов, а не неопределенно-бездонных молчаний). Я ошибся. Когда, по прошествию 4-х месяцев, я отправил Вам письмо, стихи и карточку³ (поступок, который Вы извратили), я сделал это под влиянием хорошего, честного чувства. Я Вас продолжал ужасно любить и верить в Вас. Но недоумения мои о нравственном характере Вашей личности требовали, чтобы я Вас уведомил, что я нуждаюсь в личной беседе с глазу на глаз (где без посторонних свидетелей я мог бы как на духу Вам открыть мои мысли о Вас и без всякой предвзятости, наоборот, с верой, выслушать Ваш ответ). Я хотел нашей перепиской подготовить почву, чтобы гнетущее меня молчание (Вам, как мне казалось, выгодное) рассеялось и чтобы мы наконец при личной встрече увидели подлинные лица. Вы ответили опять письмом, общий тон которого мне показался обидным⁴. Мне оставалось сказать себе: "Он паразитирует на моем вынужденном в отношении к нему молчании" (это паразитизм нравственного порядка). Тут я и перестал Вам писать; и объяснения с Вами получили для меня характер "привлечения к ответу". Вы скажете: "Это -- насилие". Но насилие это вытекало из желания моего перед лицом моей правды оправдать Вас. Тут я и начал вчитываться в Ваши строчки, перечитывать Ваши письма, стихи; жадно ловить каждую Вашу печатную строчку. Наконец, я часто и много слышал о Вас от посторонних. Вот этот-то интерес к Вашей личности и побудил меня сказать Вам, что я давно за Вами слежу. Вы поняли в буквальном и точном смысле ("шпионство"). Вольно ж Вам так понимать. Вот когда я увидел, что пропасть между нами выросла до последних пределов, я и написал Вам, что все между нами кончено; т. е. человек, которого я любил где-то в глубине глубин, стал для меня один из многих. Раз это так, все недоумения мои, мучающие меня, когда они направлены к близкому, теряют свой смысл, когда усилием воли я близкого превращаю в далекого. Падает пресловутое "шпионство" и "лакейство" (хорошие словечки, не правда ли?). И уж тем менее охоты мне принимать Ваш вызов на дуэль (дерутся там, где глубина сошлась с глубиной и нельзя распутать узла: так было в прошлом году, когда я Вас вызывал: теперь: не так. Теперь Вы для меня -- посторонний, один из многих, а со всеми не передерешься)⁵.

Теперь перехожу к моей фразе о Вашей статье, как о "прошении", фразе, очевидно и вызвавшей у Вас столь решительный ответ. Согласен, она вырвалась в минуту раздражения, когда после прочтения Вашей статьи, где Вы восхваляете глубоко бездарные "огарки" Скитальца⁶, мне передали люди, возмущенные Вашей статьей, что будто Вы черновик читали Л. Андрееву⁷. Быть может, все это и не так (фактически), но что-то во мне вспыхнуло негодованием, и я тут же написал Вам в тоне, действительно оскорбительном. Охотно беру назад слова о "прошении", потому что не призван судить Ваши литературные вкусы. В заключение, Милостивый Государь, могу сказать только одно: мы друг другу чужды. И если когда-нибудь мы встретимся (не формально), то только тогда, когда Вы искренно захотите объясниться со мной не в превратно понимаемых письмах, не при помощи полемики (о ней я Вам пишу в неотправленном еще письме в ответ на Ваше письмо о литературных делах), а в личной беседе с глазу на глаз, где я мог бы Вам высказать все накипевшие за 1 ¹/₂ года мои недоумения и выслушать какие угодно обвинения меня с Вашей стороны. Как скоро Вы согласитесь искренно на такую беседу, я охотно сделаю все возможное, чтобы не умом только, но и сердцем понять, что же это наконец происходит между нами. Примите и прочее

Борис Бугаев

Москва 11 августа.

P. S. Сегодня же постараюсь отправить ответное письмо о литературных "делах"⁸.

-----

¹ Ответ на п. 178.

² Имеется в виду п. 177.

³ Имеются в виду п. 170 и 171.

⁴ Имеется в виду п. 172.

⁵ В "Воспоминаниях о Блоке" Белый так объясняет свой отказ от дуэли: "Я задумался над письмом своим; да, я нашел его резким, несправедливым; друзья тут вмешались, заставили меня написать объяснительное письмо Блоку; поводов к дуэли, действительных, не было; в третьих же: я дал слово, что никогда между нами не будет "дуэли"! и слова нарушить не мог" (О Блоке. С. 282).

⁶ Имеется в виду следующий фрагмент статьи "О реалистах": "Очень характерный безбытный писатель -- Скиталец. В недавно вышедшем втором томе его "Рассказов и песен" (издание "Знания") есть талантливая повесть совсем горьковского типа. Она называется "Огарки". Это термин, обозначающий горьковских "бывших людей"". Давая далее общую характеристику содержания повести, Блок заключает: "...есть много таких людей, которые прочтут "Огарков" -- и душа их тронется, как ледоходная река, какою-то нежной, звенящей, как льдины, музыкой" (V, ПО, 111).

⁷ Ко времени написания этого письма Блок еще не был лично знаком с Л. Андреевым. До Белого, вероятно, в искаженной форме дошли известия о готовившейся Андреевым летом 1907 г. реорганизации сборников "Знания" и привлечения к сотрудничеству некоторых модернистов, в том числе и Блока; этот проект вызвал неприятие со стороны М. Горького и не был реализован. См.: Беззубов В. Леонид Андреев и традиции русского реализма. Таллин, 1984. С. 304--307; Литературное наследство. Т. 72. Горький и Леонид Андреев. Неизданная переписка. М., 1965. С. 284, 287-288.

⁸ Имеется в виду п. 179.

181. БЛОК -- БЕЛОМУ

<15--17 августа 1907. Шахматово>¹

Милостивый Государь Борис Николаевич.

Ваши два письма получил. Вопрос о дуэли, конечно, отпадает. Так же, как Вы берете назад слова о прошении, так и я беру назад "словечки о шпионстве и лакействе", вызванные озлоблением².

Ваши письма заставляют меня опять писать Вам. Вы ставите вопрос о наших личных и литерат<урных> отношениях так, что я чувствую потребность ответить со всей искренностью, какую могу выразить на словах. У меня нет здесь Ваших писем, но я помню главное и постараюсь объяснить, как все началось для меня, что я испытывал, получая их и встречаясь с Вами, и т. д.

Наше письменное знакомство завязалось, когда Вы сообщили через Ольгу Михайловну Соловьеву, что хотите писать мне³. Я сейчас же написал Вам, и первые наши письма сошлись. С первых же писем, как я сейчас думаю, стараясь определить суть дела, сказалось различие наших темпераментов и странное несоответствие между нами -- роковое, сказал бы я. Вот как это выражалось у меня: я заранее глубоко любил и уважал Вас и Ваши стихи, Ваши мысли были необыкновенно важны для меня и, сверх всего (это самое главное), я чувствовал между нами таинственную близость, имени которой никогда не знал и не искал. В то время я жил очень неуравновешенно, так что в моей жизни преобладало одно из двух: или -- страшное напряжение мистич<еских> переживаний (всегда высоких), или страшная мозговая лень, усталость, забвение обо всем. Кстати, -- я думаю, что в моей жизни все так и шло, и долго еще будет идти тем же путем. Теперь вся разница только в том, что надо мною -- "холодный белый день", а тогда я был "в тумане утреннем"⁴. Благодаря холоду белого дня, я нахожу в себе трезвость и большую работоспособность, чем прежде, но и только. По-прежнему, как в пору нашего письменного знакомства, когда Вы любили меня и верили мне, во мне -- все те же огненные переживания (правда, "поднимающиеся с ледяных полей души", как написал недавно -- по пов<оду> "Снежной Маски" -- В. Я. Брюсов⁵; за эти слова я глубоко благодарен ему, так как, почти не зная меня лично, он так тонко определил то, чего я сам бы не сумел), сменяющиеся мозговой ленью + трезвость белого дня (желанье слушать, учиться, определиться). Итак, я стою на том, что по существу -- не изменился. Теперь -- далее. В ту пору моей жизни, когда мы встретились с Вами, я узнал и драм<атическую> симфонию (не помню, до или после знакомства)⁶, и вся наша переписка, сплетаясь с моей жизнью, образовала для меня симфонию необычайной и роковой сложности. Я неразбирался в этой сложности. Знаю одно: мне было трудно понимать Вас и трудно писать Вам. Я объяснял это -- ленью. Ровно через год мы встретились. Мне было трудно говорить с Вами, и я опять объяснял это своей ленью. Но это было н_е единственной причиной... Причина, вероятно главная, сказалась при след<ующих> обстоятельствах: Вы помните, что в то же лето Вы приехали в Шахматово с Петровским. Помню резко и ясно, как мы гуляли в первую ночь нашего знакомства при луне⁷, и Вы много говорили, а я, по обыкновению, молчал. Когда мы простились и разошлись по своим комнатам, я почувствовал к Вам мистический страх. Насколько помню, об этом реальнейшем для меня факте нашего знакомства я никогда Вам не говорил. В этом -- м<ожет> б<ыть> -- моя большая мистическая вина. В ту ночь я почувствовал и пережил напряженно то, что мы -- "разного духа", что мы -- духовные враги. Но я -- очень скептик, тогда был мучительно скептик, -- и следующее утро разогнало мой страх. Мне было по-прежнему только трудно с Вами. Думаю, что Вы тогда почувствовали, что происходило во мне, как вообще непостижимо (для меня и до сих пор) тонко чувствовали многое, как чувствовали и затрудненность нашего с Вами личного и письменного общения. Потом -- пошли опять наши письма и наши встречи, которые в последние годы участились, благодаря тому, что известно Вам. Я решительно думаю: я не старался узнать Вас, как не стараюсь никогда узнавать никого, это -- не мой прием. Я -- принимаю или не принимаю, верю или не верю, но не узнаю, не умею. Вы, наоборот, хотите узнавать всегда, Вы, по темпераменту, пытливый, торопливый, быстро зажигающийся человек. Мы с Вами и письменно и устно объяснялись в любви друг другу, но делали это по-разному -- и даже в этом не понимали друг друга. Вы, по-моему, подходили ко мне не так, как я себя сознавал, и до сих пор подходите не так. Вы хотели и хотите знать мою "моральную, философскую, религиозную физиономию". Я не умею, фактически не могу открыть Вам ее без связи с событиями моей жизни, с моими переживаниями; некоторые из этих событий и переживаний не знает никто на свете, и я не хотел и не хочу сообщать их и Вам. Это никогда не препятствовало и до с<их> п<ор> не преп<ятствует> моим отношениям к Вам. Зовите это "скрытностью", если хотите, но таков я был и есть. Я готов сказать Вам теперь и письменно и устно, хотя бы так: моральная сторона моей души не принимает уклонов современной эротики, я не хочу душной атмосферы, которую создает эротика, хочу вольного воздуха и простора; "философского credo" я не имею, ибо не образован философски; в Бога я не верю и не смею верить, ибо значит ли верить в Бога -- иметь о нем томительные, лирические, скудные мысли. Но, уверяю Вас, эти сообщения ничего не прибавят к моей физиономии. Я готов сказать лучше, чтобы Вы узнали меня, что я -- очень верю в себя, что ощущаю в себе какую-то здоровую цельность и способность и уменье быть человеком -- вольным, независимым и честным. Но ведь и это не даст Вам моего облика, и я боюсь, что Вы никогда не узнаете меня. Вы знаете, что, говоря все это, я не хвастаюсь и не унижаюсь, что это не признания, не выкрики, не фразы, не "гам". Все это я пережил и ношу в себе -- свои психологич<еские> свойства ношу, как крест, свои стремления к прекрасному, как свою благородную душу.

И вот одно из моих психологич<еских> свойств: я предпочитаю людей идеям. Мож<ет> быть, это значит: я предпочитаю бессознательных людей, но пусть и так. Вы должны, если захотите, понять, в какой мере это так, потому что знаете мое отношение к "родственности" и т. п. -- Из этого предпочтения вытекает моя боязнь "обидеть человека". Да, я согласен с Вами глубоко: каждый порознь -- милый, но 10 этих милых -- нестерпимая теплая компания. И я отмахиваюсь от этих десяти, производящих "гам", молчу, "попускаю". Вина моя перед литературой -- велика, если у меня вообще могут быть крупные вины или заслуги перед русской литературой: я допускаю, чтобы Чулков таскал по всем квартирам свою дурацкую схему поэтов⁸, уверяя всех, оспаривающих ее, что она "верна только в данное мгновение и что отнюдь не следует ее принимать "вообще"" (или что-то в этом роде), и чтобы он же всучил ее какому-то идиотическому Семенову из Merc<ure> de France (в чем я не был уверен до Вашего письма, п<отому> ч<то> не читаю M<ercure> de Fr<ance>). (Кстати: я напишу на этот раз письмо в ред<акцию> "Весов", где публично, как Вы советуете, отрекусь от мист<ического> анарх<изма>⁹. Но мне нужно для этого знать точно, как именно выражается Семенов, чтобы, опровергая, не провраться. Потому -- откладываю это до П<етер>бурга). Но, послушайте: неужели Выдумаете, что я "предаю друзей врагам", когда пишу Вам или Эллису насмешливо о Чулкове, а потом -- "противоречу себе"¹⁰. Когда мне говорят: не правда ли -- Чулков подозрителен в таком и таком-то отнош<ениях>? -- я уклоняюсь, виляю (да, да), боюсь признаться другому в том, что подозреваю сам. Ведь, когда один человек думает о другом, -- он свободен, когда же об этом другом уже "перемигнутся двое" -- дело кончено, затравлен человек, и от травли еще увеличатся его пороки и еще уменьшатся добродетели. Когда же мне говорят: если Вы честный человек, Вы обязаны признать, что Чулков -- негодяй, -- я отвечаю злостно (о, это не формализм и не чиновничанье!).

Как все это сонно, томительно и страшно, Борис Николаевич. Я вязать и разрешать не берусь. Вчера, под впечатлением Ваших писем, я поехал в Москву, написал Вам из ресторана "Прага" письмо о том, что хотел бы говорить с Вами искренно и серьезно¹¹. Это письмо прервал на половине, показалось, что письменно не изложить всего. Теперь продолжаю -- и вот почему: когда лакей воротился с ответом, что Вас нет дома (это было в 10-м часу вечера), мне показалось, что так и надо, что нам все равно не сговориться устно. Но писать решаюсь продолжать, сейчас воротился из Москвы и вот пишу. Говорил всю дорогу с молодым ямщиком. У меня теперь очень крупные сложности в личной жизни. Когда же говорит ямщик, оказывается, что он -- представитель 40-а простых миллионов, а я -- представитель сотни "кающихся дворян" со сложностями. Ямщик ничего поделать не может с тем, что он "темен", а я с тем, что я -- еще темнее, даже с "мистич<еским> анархизмом" ничего не могу поделать, не говоря о важном. Но я здоров и прост, становлюсь все проще, как только могу. В чем же дело? Вы скажете, что это -- лень, ребячливые проклятые вопросы, что надо действовать, а не каяться, что я не знаю, наконец, теории познания. Так, все верно. Но и Л. Андреев (какой еще сплетник сообщил Вам, что я читал "черновик" Андрееву? Ни черновика, ни Андреева не было. Ох, уж эти Тата¹², Зина, Чулков, Вяч. Иванов и пр. и пр. Не верьте рассказам и предположениям третьих лиц. Этой зимой вышло однажды из этих рассказов, что я уже умер), но и Л. Андреев, которого Вы уважаете, мучится проклятыми, аляповатыми, некультурными вопросами, мучается Россией, зная ее немногим больше меня, пожалуй. Ведь вот откуда мое хватанье за Скитальца; я за Волгу ухватился, за понятность слога, за отзывчивость души, за ее здоровую и тупую боль. Ведь я не стою на том, что это -- искусство.

Чувствую, что всем, что пишу, еще более делаюсь чуждым Вам. Но я всегда был таким, почему же Вы прежде любили меня? "Или Вы были слепы?", -- спрошу в свою очередь.

Драма моего миросозерцания (до трагедии я не дорос) состоит в том, что я -- лирик. Быть лириком -- жутко и весело. За жутью и весельем таится бездна, куда можно полететь -- и ничего не останется. Веселье и жуть -- сонное покрывало. Если бы я не носил на глазах этого сонного покрывала, не был руководим Неведомо Страшным, от которого меня бережет только моя душа, --я не написал бы ни одного стихотворения из тех, которым Вы придавали значение.

Теперь о другом.

Где "богохульство" в моих драмах (кроме Балаганчика)? Почему кощунственны строки: "в подушках, в креслах, на диване..."¹³. Это просто -- скверные строки, как почти все мои стихи -- в "Цветнике Ор". Сверх того, именно эти строки еще банальны и "дурного тона". Другое дело -- стихи о "Весне" -- они кощунственны¹⁴. Но объясните, что кощунственнее всего и что такое -- кощунство? Когда я издеваюсь над своим святым -- болею. Но "Балаганчику" Вы придаете смысл чудовищный -- зачем и за что? Если повернуть вопрос так, как Вы, -- он омерзителен, вреден, пожалуй "мистико-анархичен". Поверните проще -- выйдет ничтожная декадентская пьеска не без изящества и с какими-то типиками -- неудавшимися картонными фигурками живых людей. --

Мои "хроники" в Руне¹⁵ суть рассуждения на изв<естные> темы. Никаких синтетических задач не имел, ничего окончательного не высказывал; раздумывал и развивал клубок своих мыслей, м<ожет> б<ыть>, никому не нужных. Если бы мне предложили "создать журнал", быть редактором, или что-либо в этом роде, принял бы это за насмешку или наивность. У меня нет на то ни образования, ни умелости, ни тактики, ни твердой почвы. В Вашем войске (войске людей с отточенными мировоззрениями) действовать я не могу, потому что не умею принять приглашения укреплять теорию символизма. Сердце же мое, по-прежнему, лежит ближе к Вам, чем к факельщикам¹⁶. Вот почему мне бывает больно, когда Вы, или лица из Вашего кружка, относятся ко мне, как к совершенно чужому. Среди факельщиков (неуловимых, как я с Вами совершенно согласен) стоит особняком для меня Вяч. Иванов, человек глубоких ума и души -- не пустышка¹⁷. Мы оба -- лирики, оба любим колебания друг друга, так как за этими колебаниями стоят и сторожат наши лирические души. Сторожат они совершенно разное, потому, когда дело переходит на почву более твердую, мы расходимся с Вяч. Ивановым. К пунктам расхождения очень важным принадлежит, например, Л. Андреев, или мистич<еский> анархизм.

Если я кощунствую, то кощунства мои с избытком покрываются стоянием на страже. Так было, так есть и так будет. Душа моя -- часовой несменяемый, она сторожит свое и не покинет поста. По ночам же -- сомнения и страхи находят и на часового. Если мы действительно расходимся с Вами "в глубине глубин", то, значит, основательны мои мистические страхи при встрече с Вами, которые я описал, и основательны Ваши мистические подозрения "Снежной Маски"¹⁸ (впрочем, кое-что и я подозреваю в "Снежной Маске", но и здесь кощунство тонет в ином -- высоком).

"Мы друг другу чужды", говорите Вы. Поставьте вопрос иначе: решаетесь ли Вы верить лирику, каков я, т. е., в худшем случае, -- слепому, с миросозерцанием неустановившимся, тому, который чаще говорит нет, чем да. Примите во внимание, что речь идет обо мне, никогда не изменявшемся по существу. В таком случае, если и Вы -- неизменны, -- нет причин не верить теперь, или не было причин верить тогда. Если же Вы изменились, то есть, быть может, причины не верить теперь. Я же полагаю, что тот сильнейший перелом, который Вы переживаете теперь, не изменяет Вас по существу, Вы -- все тот же, каким я Вас знал и теперь, когда я знаю о Вас по журналам и от третьих лиц. Переживаю перелом и я, но меня, уж я наверное знаю, он не меняет по существу. Если же все это так, то признайтесь: надоело Вам считаться с такою зыблемой, лирической душой, как моя. И я допускаю, что Вы правы -- перед Вашим делом, что во мне есть то, из-за чего людей "покидают друзья", становящиеся на путь более твердый в идейном смысле.

Я допускаю, что нам надо разойтись, т. е., не сходиться так, как сходились мы до сих пор. Но думаю, что и в расхождении надо сохранить друг о друге то знание, которое дали нам опыт и жизнь. Я храню его сквозь все сплетни, сомнения, недоумения, озлобления, забвения. Считаюсь с Вами всегда. Вы, я допускаю, в положении более трудном: труднее хранить верное воспоминание о душе более зыблемой и неверной, чем Ваша. H_о тут я и спрашиваю Вас, "как на духу", по Вашему выражению: уверены ли Вы, что Вы -- вернее меня? Я утверждаю, что через всю мою неверность, предательства, падения, сомнения, ошибки -- я верен. Предоставляю Вам сказать, что все, что пишу, -- слова, слова, слова¹⁹. Но, право, я бы не писал, если бы это были слова, писать мне трудно, и для слов я не писал бы. В основании моей души лежит не Балаганчик, клянусь. Если бы в ее основе лежал Балаганчик, я не написал бы ни строчки этого письма, как не написал бы большинства своих стихов; написал бы разве стихи "о сажании символа на пароход"²⁰, которые, опять-таки, -- поверните проще, проще, проще. Да не стоит и повертывать, об этом стихотворении я готов просто сказать -- чёрт с ним.

Вы готовы сказать: "он пишет все о себе, когда дело идет о важном, об изгнании из литературы мистич<еского> анархизма, которому он потакает, да и еще кое о чем -- более важном". Хорошо, я буду отвечать Вам на Ваше письмо со всею четкостью, на которую я способен в прозе. А пока скажу Вам. Я думаю, что все, что изложил письменно, не удалось бы мне сказать устно. Хотя письмо вышло очень хаотическое, но говорил бы я еще хаотичнее. Потому, м<ожет> б<ыть>, лучше, что мы не говорили с Вами в "Праге". Теперь, после этого письма, нам скорее можно говорить; если хотите, я готов снова приехать в Москву; м<ожет> б<ыть>, это нужно, т. е. нужно, чтобы Вы видели меня, а не читали только мои слова.

Снова перечитываю Ваши письма и отвечаю, как могу.

Да, мистич<еский> анархизм, соборн<ый> индивидуализм, эротизм, мистич<еский> реализм -- я анализировать также не считаю возможным в том виде, в каком они существуют или не существуют в книгах Чулкова и Гофмана. Да, я разделяю Ваши опасения относит<ельно> "зари мистич<еского> хулиганства". Да, я признаю себя виновным в "потакательстве", которое выражалось в том, что я допускаю такие заявления, как в "Mercure de France". Не оправдываюсь. Потому, сочту своим долгом сказать нет этим теориям в письме в ред<акцию> "Весов". Считаю, что должен это сделать скорее, потому обращаюсь с просьбой к Вам; не имею в Москве другого источника. "Merc<ure> de France" я не имею возможности видеть, Вы же бываете в "Весах". Если бы Вы выписали мне точно ту фразу, в которой я причисляюсь к мист<ическим> анархистам, я был бы Вам очень обязан. Подписана ли статья Семеновым или кем-ниб<удь> другим? Это -- первое. Впрочем, прибавлю все-таки: неужели я литературно подавал повод причислять меня к мист<ическому> анархизму? Думаю, что мои стихи свидетельствуют о противном. Таким образом, и "Весы" и Вы имеете лишь формальные поводы причислять меня к эт<ому> направл<ению> (на основ<ании> статей Чулкова и пр.), но где же право внутреннее? Вы могли бы знать меня настолько, чтобы не считать причастным сюда? Это говорит еще раз за то, что Вы не знаете или забыли меня.

Мое письмо в редакцию будет иметь для меня значение развязыванья рук и окончательного разрыва с теми тенденциями, которые желают поставить на первый план мою зыблемость (мистич<еский> анархизм и, значит, -- адогматизм, иррационализм и т. д.), между тем, как я сам ставлю на первый план -- мою незыблемую душу, "верную, сквозь всю свою неверность".

Далее: при всей неточности своего мировоззрения, я сознаю, что теория из настроения создана быть не может и не должна. Потому я издавна отношусь к вышеук<азанным> теориям, как к лирике -- и никогда не возвожу их в теории, принципы, пути²¹. Но зачем Вы говорите о карьеризме и т. п. Всем нам приходит это в голову. Но, ради Бога, не будем судить душу человеческую собором, пусть судит ее каждый из нас в отдельности. Совместное подчеркивание пороков или наклонностей к порокам -- раздувает их, треплет и губит человека, а не писателя. Можно ли, например, писать, как З. Н. Гиппиус: "Чулков пристал к Блоку"²². Ведь это -- неуважение к самой себе.

Если я не ответил на все частные пункты Ваших писем, то Вы можете вывести, как я отношусь к ним, -- из всего остального. Но письмо разрослось. Если бы Вы ответили мне, я был бы очень рад. Говорить с Вами готов. Никаких бездонных умолчаний у меня нет. Я хочу проще, проще, проще. М<ожет> б<ыть>, если бы мы говорили с Вами, нам удалось бы выяснить подробности наших отношений, провинности друг перед другом в областях более интимных. Писать об этом -- невозможно. Ну, так я готов говорить, хотя не знаю, скажу ли Вам что-либо новое. Пока же, примите мое уверение в уважении к Вам.

Александр Блок

15--17 августа. С<ельцо> Шахматово.

Забыл сообщить: пишу Тастевену²³, что, по моему личному мнению, Ваше письмо в ред<акцию> Зол<отого> Руна с возражением Вольфингу -- следует поместить. Если же в этом письме содержатся "резкие выходки", как утверждает Рябушинский, то пусть редакция оговорит их в примечании²⁴.

-----

¹ Ответ на п. 179 и 180.

² Ср. дневниковую запись М. А. Бекетовой от 14 августа 1907 г.: "Дуэли не будет, Ан. Белый "охотно берет свои слова назад" и не желает дуэли. Прислал ворохи "декадентских ведомостей", как я называю его послания. Аля чуть не убилась с горя. Тяжелая была неделя" (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 624). 15 августа 1907 г. А. А. Кублицкая-Пиоттух сообщала Е. П. Иванову: "Все уладилось. Андрей Белый взял назад свои обвинения. <...> Он прислал Саше 12 страниц писчей бумаги с объяснениями. Саша прочел их нам с Любой вслух <...>" (Там же. С. 293). Ему же написал и Блок 17 августа: "Все обошлось, Андрец Белый отказался от своих слов. Мы с ним в обширнейшей переписке. Теперь я не думаю, что он -- сумасшедший, письма пишет умные" (Письма Ал. Блока к Е. П. Иванову. М.--Л., 1936. С. 61).

³ См. письмо О. М. Соловьевой к А. А. Кублицкой-Пиоттух от 22 декабря 1902 г. (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 193), а также с. 23 наст. изд.

⁴ Формулировки из стихотворения Вл. Соловьева "В тумане утреннем неверными шагами..." (1884).

⁵ В обзорной статье "Новые сборники стихов" Брюсов писал о книге Блока "Снежная Маска" (СПб., "Оры", 1907): "...нам кажется, что именно снежность, вечная холодность, составляет самое существо А. Блока, и что огненные вихри его переживаний подымаются только с ледяных полей его души" (Весы. 1907. No 5. С. 67).

⁶ "Симфония (2-я, драматическая)" Белого вышла в свет в апреле 1902 г.; рецензия Блока на нее была опубликована в No 4 "Нового Пути" за 1903 год.

⁷ Эту прогулку (видимо, вечером 10 июля 1904 г.) Белый описал в "Воспоминаниях о Блоке" (О Блоке. С. 90-91).

⁸ Подразумевается классификация современных русских поэтов, обнародованная Е. Семеновым в "Mercure de France".

⁹ Об этом намерении Блок оповестил также Г. И. Чулкова в письме от 17 августа 1907 г.: ""Весы" меня считают "мистическим анархистом" из-за "Mercure de France". Я не читал, как там пишет Семенов, но меня известил об этом Андрей Белый, с которым у нас сейчас очень сложные отношения. Я думаю так: к мистическому анархизму, по существу, я совсем не имею никакого отношения. Он подчеркивает во мне не то, что составляет сущность моей души: подчеркивает мою зыблемость, неверность <...> не считаю себя мистическим анархистом, но сознаю необходимость отказаться от него печатно, в письме в редакцию, например, "Весов"" (VIII, 204). Ср. запись Блока от 20 августа 1907 г.: "Напишу письмо в редакцию "Весов" по поводу идиотского сообщения "Mercure de France"" (ЗК, 98).

¹⁰ Блок написал "насмешливо" о Чулкове, видимо, в несохранившемся письме к Эллису (первая половина марта 1907 г.), о содержании которого можно отчасти составить представление по ответному письму Эллиса (см.: ЛН. Т. 92. Кн. 2. С. 288--289). Ср. фразу из письма Эллиса к Блоку, относящегося к началу апреля 1907 г.: "...как объяснить мне Ваш отзыв о Чулкове в предыдущем письме, к<ото>рый абсолютно противоречит последнему письму" (Там же. С. 291); в "последнем" письме, от 1 апреля 1907 г., Блок заявлял Эллису: "Относительно Чулкова не хочу соглашаться с Вами. В нем есть правда, давно уже важная для меня <...>" (VIII, 185).

¹¹ Это письмо к Белому не сохранилось. Ср. сообщение А. А. Кублицкой-Пиотгух в письме к Е. П. Иванову от 15 августа 1907 г.: "Саша <...> сегодня поехал объясняться с Бугаевым в Москву" (ЛН Т. 92. Кн. 3. С. 293).

¹² Т. Н. Гиппиус, в 1907 г. регулярно общавшаяся с Блоками, подробно описывала эти встречи в письмах к Белому (см.: Там же. С. 273--276, 278--279, 281--284).

¹³ Подразумевается строфа из стихотворения "Ушла. Но гиацинты ждали..." (31 марта 1907 г.), впервые опубликованного в альманахе "Цветник Ор. Кошница первая" (СПб., 1907. С. 97) под заглавием "Послание":

В подушках, в кресле, на диване

Живут стыдливые слова.

Мечта твоих благоуханий

На смятой ткани все жива.

В рецензии на "Цветник Ор" Белый писал о Блоке: "И у лирика есть круг обязанностей: держать высоко знамя искусства. Но он кощунствует и на лирику, <...> надоедая дешевым и приевшимся модернизмом, доходя до таких стихов" -- далее процитированы первые две из приведенных строк (Весы. 1907. No 6. С. 68). В последующих своих книгах Блок печатал это стихотворение без приведенной строфы (см.: ПСС II, 464, 826--827).

¹⁴ Имеется в виду цикл из трех стихотворений "Ненужная весна", также впервые опубликованный в "Цветнике Ор" (С. 99--101). В рецензии на этот альманах Белый, процитировав строки из "Ненужной весны": "Она сера и неумыта, // Она развратна до конца", -- заключал: "Ах, Весна ли развратна? Весна безразлична сама по себе; всякий вносит в Нее свое содержание. На кого же сердиться поэту, если и Весна для него развратна? И хочется вздохнуть: "Надоели ералашные глубины: будьте хоть лириком, г. Блок, если вы не мистик; а то вы по старой привычке все еще провешиваетесь там, где вопрос только в отделке стиха"" (Весы. 1907. No 6. С. 68). Блок не включал "Ненужную весну" ни в одну из своих стихотворных книг. См.: ПСС IV, 594.

¹⁵ Статьи "О реалистах" и "О лирике" (июнь-июль 1907 г.), опубликованная в No 6 "Золотого Руна" за 1907 г., к тому времени еще в свет не вышедшем.

¹⁶ Подразумеваются участники сборников "Факелы" (кн. 1--3. СПб., 1906--1908), идейно и эстетически близкие их учредителю Г. Чулкову. Такая формулировка была возвещена со страниц "Весов" -- в статье Вяч. Иванова "О "факельщиках" и других именах собирательных" (1906. No 6), представлявшей собой полемический отклик на статью Брюсова (Аврелия) "Вехи. IV. "Факелы"" (Весы. 1906. No 5).

¹⁷ Ср. запись Блока от 20 августа 1907 г.: "Мистический анархизм неуловим, как справедливо писал мне Бугаев. Совершенно в стороне для меня в этом отношении стоит Вячеслав Иванов, который глубоко образован и писатель замечательный <...>" (ЗК, 97).

¹⁸ Попутный иронический отзыв о "Снежной Маске" Белый дал в статье "На перевале. VIII. Синематограф", по ходу рассуждений о современных писателях: "Многие из них совершают триумфальное шествие по жизни -- может быть в колеснице, везомые на костер? О, нет: просто в удобных тележках" (Весы. 1907. No 7. С. 52. Обыгрывается образный строй стихотворения "На снежном костре").

¹⁹ "Слова, слова, слова" -- реплика Гамлета (Шекспир, "Гамлет", акт И, сцена 2).

²⁰ Подразумевается стихотворение "Поэт" ("Сидят у окошка с папой...", июль 1905), впервые опубликованное в книге "Нечаянная Радость", со строками о Прекрасной Даме: "Она не придет никогда: // Она не ездит на пароходе". Белый в рецензии на "Нечаянную Радость" писал: "И вот <...> мы узнаем, что "Прекрасная Дама" нъ путешествует на пароходах <...> Нам становится страшно за автора" (Перевал. 1907. No 4 (февраль). С. 59--60).

²¹ Сходное высказывание -- в письме Блока к Чулкову от 17 августа 1907 г.: "...я не относился к мистическому анархизму никогда как к теории, а воспринимал его лирически" (VIII, 204).

²² Блок суммарно характеризует высказывания о Чулкове в статье Гиппиус "Трихина" (см. примеч. 13 к п. 176). По прочтении 5-го номера "Весов", включавшего эту статью, Чулков откликнулся в письме к Блоку от 13 июня 1907 г.: "Напишите мне, пожалуйста, два слова о "Весах". Как Вы это чувствуете? Мне очень стыдно за Зинаиду Николаевну и Белого. И что же это такое, наконец?" (ЛН. Т. 92. Кн. 4. С. 400).

²³ Письма Блока к Г. Э. Тастевену, вероятно, не сохранились.

²⁴ Речь идет о "Письме в редакцию" Белого по поводу статьи Вольфинга (псевдоним Э. К. Метнера) "Борис Бугаев против музыки", напечатанной в "Золотом Руне" (1907. No 5). Готовность Н. П. Рябушинского поместить в "Золотом Руне" "письмо" Белого лишь при условии возвращения последнего в состав постоянных сотрудников журнала вызвало очередной инцидент между Белым и редакцией "Золотого Руна" (см. примеч. 27 к п. 179), повлекший за собой уход из этого журнала ряда ведущих сотрудников "Весов". "Письмо в редакцию" Белого было опубликовано в "Перевале" (1907. No 10. С. 58--60) с авторским примечанием: "Это письмо было отвергнуто редакцией "Золотого Руна" на том основании, что я не захотел вернуться в состав сотрудников. Между прочим мне было указано на то, что в моем письме есть "выходки" против некоторых писателей. Предоставляю на суд публики, представляет ли мое письмо "выходку", или нет".

182. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<19 августа 1907. Москва>¹

Глубокоуважаемый и дорогой Александр Александрович,

Ваше письмо произвело на меня глубокое и сильное впечатление. Многое понял о Вас я достоверно. Весь трагизм постепенно выраставшего непонимания Вас с моей стороны, быть может оттого, что это письмо написано не полтора года тому назад. Я вовсе не хочу слов, формул, как цели, но хочется формулой успокоить ум, чтобы тем вернее верить людям, а не идеям; когда же начинаешь терять людей, остаются только формулы идеи, и тут-то становишься на строго-моральную точку зрения. Когда изменяют ценности, как слепой, руководствуешься только долгом. Вероятно, Вы не подозревали о том, как перемучился я сомнениями о Вас за истекшие полтора года, подкрепляемые Вашим (в моем представлении намеренным) молчанием, т. е. (опять-таки, по-моему, намеренным) нежеланием сказать вслух о том, что каждый из нас (про себя) мог думать друг о друге. Наконец, полемика между Москвой и Петербургом окончательно затушевала Вас.

Ваше письмо для меня -- факт громадной важности, ибо я действительно считал всегда наши отношения роковыми (независимо от разности или сходства, НЕЗАВИСИМО от созданного положения вещей между нами).

Я знал, что из "Праги" за мной посылали Вы (конечно, чутьем), и тем больнее мне было, когда я вернулся (уходил к незначительным знакомым отдохнуть от суеты дня); я ждал утром, что вот меня позовут. Но, может быть, это и к лучшему; ведь только о такой письменной подготовке наших отношений, какая создалась Вашим письмом, я и мечтал, когда имел честь писать вам из Парижа². Тем больнее мне было, что Вы тогда (как мне казалось) не хотели понять этого моего желания быть проще, проще, проще.

Мне думается, было бы важно, нужно нам увидаться. Если бы Вы сочли возможным приехать в Москву, я считал бы очень важным для себя, для нас поговорить с Вами сериозно и искренне как о том, что не вполне укладывается в письмах, так и о прочем (литературном). В случае, если Вам трудно приехать, известите. Тогда я отвечу Вам подробно на Ваше письмо, сообщу фразу из "M<ercure> de Fr<ance>", и т. д.

Жду очень или Вас, или письма с указанием на Ваш адрес. Верьте, я принял Ваше письмо с той же глубиной искренности, с какой оно написано Вами. Спасибо!

Крепко жму Вашу руку.

Глубокоуважающий Вас Борис Бугаев

-----

¹ Ответ на п. 181. Помета Блока: "Получ. 20 авг. 1907". Датируется на основании этой пометы, а также авторской датировки п. 183.

² Имеется в виду, вероятно, п. 170.

183. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<19 августа 1907. Москва>

Глубокоуважаемый и дорогой Александр Александрович,

Я отправил Вам сегодня письмо¹, но спохватился: отправил его не заказным. Ввиду частой потери писем считаю нужным повторить Вам резюмэ отправленного письма еще раз.

Ваше письмо для меня -- событие большой важности. Я радуюсь, во-первых, тому, что Ваш образ выясняется в моей душе, приближаясь к тому месту, которое он должен занимать независимо от того, сходимся мы или нет, враждебны мы по духу или сходственны. Все эти различия темпераментов, вкусов, индивидуальности, конечно имеют значение в определении рельефа отношений, но они не касаются вопроса о нравственном пьедестале личности. Считая, что этот пьедестал независимо от всех моих недостатков, падений, кощунств у меня остался незыблемым, я долгое время не мог сообразоваться, как же мне на Вас смотреть (сверху вниз, снизу вверх, на одном уровне). А я всегда бы хотел Вас видеть независимо от всех возможных сближений и удалений психологических для себя на пьедестале. Ваше письмо открыло мне глаза на многое. Лирический пафос души, предполагающий слова о несказанном, я способен и ценить, и понимать; я никогда не требую объяснений; но раз многое во взаимной лирике столкновений переходит в диссонанс, то нужно для исчезновения химер взаимного недоверия перейти к твердыням трезвого уяснения. И вот тут-то невольно хочешь, чтобы туман несказанности на время рассеялся и обозначилось то, что под ним: вершина или болото. Ваше письмо меня во многом успокаивает раз навсегда.

Во-вторых, я рад, что Вы стали на ту точку зрения по отношению ко мне, на какую я пытался стать по отношению к Вам еще в бытность мою в Париже; но, вероятно, письмо мое не выражало сущности моих намерений, и Вы отнеслись к нему лишь как к лирическому моменту, а не как к трезво обдуманному решению. Это и породило дальнейшую неясность наших отношений. Сегодня я в первый раз за полтора года чувствовал себя нравственно успокоенным: это показывает Вам без слов, насколько тяжело мне было мое вынужденное отношение к Вам и насколько я люблю Ваш образ в своей душе (каким бы он ни был, родственным или враждебным) видеть на подобающем пьедестале.

Александр Александрович, Вы напрасно полагаете, что я забыл Вас. вопреки кажущейся экспансивности и легкости я никогда ничего не забываю. Но я был вынужден не смотреть в те области наших отношений, где все у меня звучало "симфонией". Это было, вероятно, тяжелее всего мне самому. Но я решил не щадить во имя (правильно или неправильно) понятого долга ни себя, ни кумиров, ни тем более друзей. С своей точки зрения я нес тяжелый и добровольный крест; насколько объективно правильна была моя точка зрения, это другой вопрос.

Ваше письмо успокоило меня: Ваша ясная и безусловная искренность пробила глубокую брешь в моем непроизвольно выросшем за полтора года недоверии к Вам, как объективно высокой и благородной личности. Есть сфера глубоких и интимных отношений наших, где я хотел бы выяснить "наши провинности" друг относительно друга (если желаете, только формально, если желаете, и интимнее); и потому-то мне было бы дорого видеть Вас в Москве; это было бы очень важным для меня (быть может, это было бы нужно и Вам -- не знаю...) Я жду с нетерпением Вас в Москве (чем скорее, тем лучше) или же уведомления о Вашем точном адресе; в последнем случае я отвечу Вам возможно искреннее и подробнее в ответ на Ваше письмо, не обязывая Вас, конечно, отвечать (не напрашиваясь на переписку -- сохрани Боже!). Я сообщил бы Вам тотчас подлинную выдержку из "M<ercure> de Fr<ance>" (буду в "Весах" только послезавтра, а потому и не привожу ее в отсылаемом письме). Я ОЧЕНЬ хотел бы видеть Вас, но... при условии, что Вы сочтете и для себя нужным наше свидание.

Вообще я хотел бы абсолютной свободы, простоты, честности и возможной открытости в наших отношениях, и потому Бога ради не делайте никаких вынужденных поступков ради меня.

Смотрите на меня, как на человека, который при всей своей слабости, неуверенности, тактике поведения в последнем счете с Судьбою не стремится ни к чему иному кроме Правды. Если он выбирает не те пути, если запутывается в сложности "многоликости" и "двусмысленности" явлений жизни, если в борьбе с кажущейся ему "многоликостью" надевает подчас разные маски, он искренно стремится к единому лику цели, он считает свои маски только забралами опущенных на лицо шлемов, когда враждебные силы заносят меч над тем, что ему дорого.

В течение последнего года смерть не раз глядела в мои глаза, и я полюбил ее тихое дуновение, ее "синие пустыни". Каким бы я ни казался Вам издали, мне терять нечего, ибо все временные ценности заколебались предо мной, а сердце не устало биться навстречу ценностям вечным. И "летейский топот" слушаю я сквозь всю суету внешних отношений, литературной тактики и пр. со сладкой грустью.

Я не боюсь смерти, но и не ищу ее. Я знаю, она меня найдет; но я не устал верить, что через смерть я приду к воскресению.

Простите меня за это невольное признание. Оно вызвано тем лирическим подъемом, который пробудило во мне Ваше письмо.

Остаюсь глубокоуважающий и признательный Вам за Ваше дорого мне прозвучавшее письмо.

Борис Бугаев

1907 года. Москва. 19 августа.

-----

¹ Имеется в виду п. 182.

184. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<21 августа 1907. Москва>

Глубокоуважаемый и дорогой Александр Александрович!

Пишу Вам чисто литературное письмо. Прилагаю точную выдержку из статьи Семенова в "Mercure"¹. "J'ai eu l'occasion", пишет Семенов, "de mentionner parmi les nouveaux courants de la littérature russe, l'anarchisme mystique, et de citer un de ses protagonistes, Georges Tchoulkoff, directeur des Flambeaux. Comme nous allons le voir tout de suite, l'anarchisme mystique n'est pas une école mais un courant de la nouvelle poésie russe, comme l'appellent beaucoup (курсив мой) déjeunes qui se parent d'un titre générique ou plutôt générale de symbolistes et qu'on peut diviser en trois branches: décadents, romantiques néochrétiens et anarchistes mystiques, lesquels se subdivisent, encore. Les décadents sont: 1) Les Parnassiens: Valéry Brussov, Serge Soloviev, Max. Volochine etc. 2) Les décadents purs: K. Balmont, Féodor (почему не Theodor?) Sologoub, M. Kouzmine etc. Les romantiques néochrétiens ont les meilleurs noms: D. Merejkovsky, Z. Hippius, D. Philosophoff (это поэт-то?), Berdiaieff (???), André Biely etc.... Enfin les anarchistes mystiques sont représentés par le groupe de: Viatcheslav (почему не Vinceslav?) Ivanoff, Alexandre Blok, Serge Gorodezky, Georguy Tchoulkoff" {"Говоря о новых течениях в русской литературе, мне уже случалось упоминать о мистическом анархизме и цитировать одного из стоящих во главе его лиц, Георгия Чулкова, руководителя "Факелов". Как мы сейчас убедимся, мистический анархизм является не школой, а течением новой русской поэзии, как называют его многие <...> из молодежи, которые украшают себя родовым, вернее общим, званием символистов и которых можно разделить на три направления: декаденты, неохристианские романтики и мистические анархисты, имеющие дальнейшие подразделения. К декадентам принадлежат: 1) Парнасцы: Валерий Брюсов, Сергей Соловьев, Макс. Волошин и т. д. 2) К чистым декадентам: К. Бальмонт, Федор <...> Сологуб, М. Кузмин и т. д. К неохристианским романтикам принадлежат лучшие имена: Д. Мережковский, З. Гиппиус, Д. Философов <...>, Бердяев (???), Андрей Белый и т. д.... Мистические анархисты, наконец, представлены группой: Вячеслав <...> Иванов, Александр Блок, Сергей Городецкий, Георгий Чулков" (фр.).}. Далее Семенов приводит чулковский вздор, имеющий вид манифеста, и заключает чуть ли не так: "Ainsi parla Tchulkoff" {Так говорил Чулков (фр.).

За последнюю фразу не ручаюсь, ибо сегодня ее глазами не видал, но помнится, будто прежде читал; наконец, ее процитировал П. Пильский в газете "Свободные Мысли"² (Примечание Белого).} (Так говорил Заратустра!). Глубокоуважаемый Александр Александрович, я глубоко приветствую Ваше намерение "заявить о Вашей самостоятельности относительно м<истического> анархизма, реализма, соб<орного> индивидуализма". Сознайтесь, ведь там пахнет провокацией (я не о людях, а о коллективном уклоне в хулиганство). "Весы" с большим удовлетворением примут это заявление, как доказательство Вашей "самости".

До Вашего извещения об адресе или, быть может... личного свидания?

Примите уверение в совершенном почтении и преданности

Борис Бугаев

Москва 1907 года 21 августа.

-----

¹ См. примеч. 9 к п. 179. Выдержки из статьи Е. Семенова привел в письме к Блоку от 20 августа 1907 г. также Чулков (см.: ЛН. Т. 92. Кн. 4. С. 401).

² Имеется в виду фельетон П. Пильского "Палка хромого" (Свободные Мысли. 1907, No 13, 13 августа), включающий ироническое изложение статьи Е. Семенова с авторским резюме: ""Ainsi parla M. Tchoulkoff", -- благоговейно заканчивает свою статью наивный и недалекий автор "Русских писем", будто скрепляя печатью серую казенную бумагу своих детски-наивных, доверчиво-пустеньких строк. "Так говорил Заратустра" и говорил глупости".

185. БЛОК - БЕЛОМУ

22 августа <1907. Шахматово>¹

Глубокоуважаемый и дорогой Борис Николаевич.

За письмо -- спасибо Вам. На этих днях хочу приехать в Москву, поговорить с Вами. О том, как Вы мучались за последние полтора года, -- я знаю. Но всем трудно, всем тяжело. Спасибо за то, что Вы захотели принять мое письмо² так же искренно и просто, как оно написано.

Искренно Вас уважающий

Ал. Блок

P. S. Приеду, м<ожет> б<ыть>, 24-ого вечером, зайду к Вам, если у Вас вечер занят, оставьте записку, я подожду до утра³.

-----

¹ Ответ на п. 183.

² Имеется в виду п. 181.

³ 24 августа Блок приехал в Москву. Двенадцатичасовое общение с ним (с 7 вечера до 7 часов утра) Белый подробно описал в мемуарах (О Блоке. С. 282--287; Между двух революций. С. 291-294).

186. БЕЛЫЙ -- БЛОКУ

<26 августа 1907. Москва>

Милый Саша,

Я считаю долгом -- радостным и вместе спокойным -- сказать Тебе, что я считаю наш с Тобой разговор¹ настолько твердым и решительным, что мое отношение к Тебе, вероятно, определилось на все те годы, которые суждено мне прожить на земле. Во мне Ты уж больше не пошатнешься: образ Твой мне близок и ясен таким, каким Ты предстал мне в Москве. Многое из того, что приближало меня к Тебе в прошлом, оказалось моей фикцией, но зато другое, что я в Тебе ценил и что было у меня к Тебе во время нашей переписки (до знакомства), определилось и обозначилось: и еще кое-что, чего я не видел, или чего в Тебе не было еще выявлено, тут я понял: понял и полюбил. Я пишу нарочно о себе, потому что 1) мое отношение к Тебе теперь (ясное и в высшей степени дружественное) не зависит от того, как Ты ко мне относишься: все равно: близок я Тебе или далек, Ты мне близок: и я сам для себя молчаливо изваиваю на камнях скрижали завета моего отношения к Тебе: вера, уверенность и л_ю_б_о_в_ь - с_о_л_и_д_а_р_н_о_с_т_ь. 2) Я верю, что и Тебе будет теперь легче ко мне относиться в те минуты, когда захочешь ко мне повернуться лицом. У нас друг к другу теперь дружба освобождающая, а не порабощающая, как прежде.

Спасибо Тебе, спасибо! Спасибо за то, что Ты -- такой, а не другой.

Я считаю долгом Тебя предупредить, что в ближайшем No "Весов" Ты найдешь заметку о соборном гаме², которую я писал в эпоху моего письма к Тебе (за которое Ты меня вызвал на дуэль). Она направлена против петерб<ургской> атмосферы: она гораздо сдержаннее ("Синематографа"³), но и там есть небольшие черты, которые как будто между прочим обращены против Тебя: но тогда я ничего не з_н_а_л, я видел вместо Тебя -- ужас. На другой день после нашего свидания я хотел ее изменить, но "Весы" сказали, что номер на днях выходит, что поздно что-либо менять, решительно отвергли мои просьбы, ссылаясь на технику печатания. Если бы заметка моя была в стиле "Синематографа", я во что бы то ни стало остановил бы No, но поелику она сдержаннее, я подчиняюсь. Выругай меня печатно за нее. Вообще не стесняйся и ругай меня в печати: это не может изменить моего гранитно-дружественного и близкого отношения к Тебе отныне. В заметке моей есть следы морального пафоса против провокации: отныне в статьях против Петербурга я Тебя отделяю от всех прочих, для меня подозрительных, ибо теперь я знаю, кто Ты. Я хотел бы, чтобы следы прошлого не посягали против того, что соединило нас солидарностью в Москве: это -- убегающая тень: вот она истает. Мне радостно, что я Тебя нашел: я уверен, что я Тебя не потеряю.

Остаюсь радостно любящий Тебя

Боря

Москва. 26-ое августа.

P. S. Фельетоны о театре Коммиссаржевской и о "Жизни Человека"⁴ пришлю. Мой привет и уважение Александре Андреевне.

-----

¹ См. примеч. 3 к п. 185.

² Имеется в виду фельетон "На перевале. IX. Детская свистулька" (Весы. 1907. No 8. С. 54--58. Подпись: Борис Бугаев); в нем, по позднейшему пояснению Белого, "певчая птица, недовольная нашей московской платформой, -- опять-таки есть А. А." (О Блоке. С. 277).

³ Имеется в виду предыдущий фельетон Белого из цикла "На перевале" -- "VIII. Синематограф" (Весы. 1907. No 7. С. 50-53).

⁴ Речь идет о газетных, тогда еще не напечатанных статьях Белого -- "Символический театр. К гастролям Коммиссаржевской" (Утро России. 1907. No 1, 16 сентября), "Символический театр. По поводу гастролей Коммиссаржевской" (Там же. No 11, 28 сентября), "Смерть или возрождение. "Жизнь Человека" Л. Андреева" (Литературно-художественная неделя. 1907, No 1, 17 сентября). Статьи вошли в книгу Белого "Арабески" (М., 1911). Видимо, темы этих статей затрагивались в ходе московской беседы Белого и Блока 24--25 августа.

187. БЛОК - БЕЛОМУ

<26 августа 1907. Шахматово>

Глубокоуважаемый и дорогой Боря.

Всегда буду помнить ночь и утро, которые мы провели с Тобой в Москве¹. Чувствую ясно, какой тишиной и печалью великой важности они были овеяны. Не думай, что я забуду. Мы разно живем, совсем разно, но у нас взаимно нет и не должно быть ничего нарушающего и оскорбляющего нашу роковую близость. Помни меня и Ты, как я буду помнить Тебя. Уезжаю отсюда с чувством простым и ясным к Тебе.

Прошу Тебя -- отдай сам в "Весы" прилагаемое "Письмо в редакцию" (и проставь No "Mercure de France")¹. Письмо Твое получил³, и цитата из Семенова побуждает меня решительно к определ<енному> действию. Хочу только, чтобы это было именно в такой форме -- и не упоминаю имени гонимого бедняги Чулкова⁴. Ввиду того, что письмо опровергает Семеновскую статью, нахожу невозможным тут же упоминать "соб<орный> индивид<уализм>" и "мист<ический> реализм". Мне, конечно, приятнее всего, чтобы дело это шло через Твои руки, потому прошу Тебя. -- Адрес мой сообщу Тебе, когда найду квартиру (уезжаю отсюда 28-го)⁵. Когда вздумается -- напиши мне.

Глубоко преданный Тебе
Александр Блок

26 авг. 1907

-----

¹ См. примеч. 3 к п. 185.

² "Письмо в редакцию" Блока, датированное 26-м августа 1907 г., было опубликовано в "Весах" (1907. No 8. С. 81); в нем заявлялось: "В No "Mercure de France" от 16 июля этого года г. Семенов приводит какую-то тенденциозную схему, в которой современные русские поэты-символисты рассажены в клетки "декадентства", "нео-христианской мистики" и "мистического анархизма". Не говоря о том, что автор схемы выказал ярую ненависть к поэтам, разделив близких и соединив далеких, о том, что вся схема, по моему мнению, совершенно произвольна, и о том, что к поэтам причислены Философов и Бердяев, -- я считаю своим долгом заявить: высоко ценя творчество Вячеслава Иванова и Сергея Городецкого, с которыми я попал в одну клетку, я никогда не имел и не имею ничего общего с "мистическим анархизмом", о чем свидетельствуют мои стихи и проза" (V, 675--676).

³ Имеется в виду п. 184.

⁴ 20 августа 1907 г. Чулков писал Блоку: "Ничего не имею -- конечно -- против желания Вашего отказаться печатно от мистического анархизма, но очень прошу Вас об одном: позвольте мне предварительно ознакомиться с этим Вашим "письмом в редакцию". Ведь, я нигде и никогда -- насколько помнится -- в печати Вас не называл "мистикоанархистом" и за мнения других не отвечаю. Вас "мистикоанархистом" называли мои критики, а не я. Я дружески прошу Вас не придавать Вашему письму такой формы, которая дала бы повод думать, что именно я Вас записывал в адепты моей теории: это было бы неправдою. <...> Я, конечно, предпочел бы, чтобы Ваше "письмо" появилось в "Золотом Руне", а не в "Весах". Ведь в "Весах" оно появится рядом с новым манифестом, и для читателей будет ясно, что Вы солидарны с теми, которые бросают в меня камни" (ЛН. Т. 92. Кн. 4. С. 400--401). 26 августа Блок, сообщив Чулкову текст своего "Письма в редакцию", пояснил: "...я сделаю это в "Весах"; потому что глубоко уважаю "Весы" (хотя во многом не согласен с ними) <...> Имени Вашего в "письме" этом не упоминаю, как видите. Подчеркнуть мою несолидарность с мистическим анархизмом в такой решительной форме считаю своим мистическим долгом теперь" (VIII, 206, 207).

⁵ С квартиры на Лахтинской улице Блок съехал перед переездом на лето в Шахматово.

188. БЛОК - БЕЛОМУ

1 сентября 1907. Петербург¹

Милый Боря.

Уезжая из Шахматова, я на станции получил Твое письмо. Это было последнее летнее впечатление -- светлое, радостное, надежное, ободряющее. Будь уверен, что Ты -- из близких мне на свете людей -- один из первых: очень близкий, таинственно и радостно близкий. Все эти дни я думаю о Тебе много и светло, с настоящей любовью и верой. Наша встреча в Москве имела для меня значение, какого я не ожидал: после нее -- каждый день прибавляет мне знания о Тебе и веры в Тебя. Это -- какое-то новое знание, не прежнее, и, действительно, освобождающее, говоря Твоим радостным словом. Оно открывает мне Тебя впервые, как человека прежде всего -- человека, измученного глубоко и реально и всегда носящего в себе правду и верность. Образ Твой ношу в себе и люблю его высокой любовью.

Судя по некоторым встречам, пока, мне кажется, что нынешний петерб<ургский> "сезон" будет совсем не похож на предыдущий. Не могу еще судить достоверно, но, мне кажется, что хулиганский уклон уже сознан. "Письмо в ред<акцию>" Весов, которое

Комментарии: 1, последний от 06/05/2018. Блок Александр Александрович (yes@lib.ru) Год: 1919 Обновлено: 31/03/2015. 1600k. Статистика. Переписка: Эпистолярий Дневники и переписка Иллюстрации/приложения: 19 штук.	Скачать FB2 Ваша оценка:

Блок Александр Александрович Переписка Александра Блока и Андрея Белого. 1903-1919

1903

1904

1905

1906

1907

1908

1910

1911

1912

1913

1916

1917

1918

1919

1903

Комментарий Андрея Белого

Комментарий Андрея Белого

Комментарий Андрея Белого

Комментарий Андрея Белого

Комментарий Андрея Белого

Комментарий Андрея Белого

Комментарий Андрея Белого

Комментарий Андрея Белого

Комментарий Андрея Белого*

Комментарий Андрея Белого

Комментарий Андрея Белого

Комментарий Андрея Белого

Комментарий Андрея Белого

Комментарий Андрея Белого

Комментарий Андрея Белого

Комментарий Андрея Белого

Комментарий Андрея Белого

Комментарий Андрея Белого

1904

1905

1906

1907

Блок Александр Александрович
Переписка Александра Блока и Андрея Белого. 1903-1919