Бласко-Ибаньес Висенте
Рассказы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Единственный разрешенный автором перевод с испанского Татьяны Герценштейн и В. М. Фриче
     С предисловием В. М. Фриче
    Луна Бенамор
    Печальная весна
    Свист
    Мавританская месть
    Чудовище
    Праздничный пир Родера
    Железнодорожный заяц
    Чудо Святого Антония
    Манекен
    Морские волки
    В пекарне

Висенте Бласко Ибаньесъ.

Луна Бенаморъ,

Печальная весна

и др.

Единственный разрѣшенный авторомъ переводъ съ испанскаго

Т. Герценштейнъ и В. М. Фриче.

Съ предисловіемъ В. М. Фриче.

Книгоиздательство "Современныя проблемы".

Москва.-- 1911.

OCR Бычков М. Н.

http://az.lib.ru

СОДЕРЖАНІЕ.

  
   Предисловіе В. М. Фриче
   Луна Бенаморъ
   Печальная весна
   Свистъ
   Мавританская месть
   Чудовище
   Праздничный пиръ Родера
   Желѣзнодорожный заяцъ
   Чудо Святого Антонія
   Манекенъ
   Морскіе волки
   Въ пекарнѣ
  
   Луна Бенаморъ -- переводъ В. М. Фриче. Печальная весна и др.,-- переводъ Т. Герценштейнъ.
  

ВИСЕНТЕ БЛАСКО ИБАНЬЕСЪ 1).

  
   1) Этюдъ этотъ былъ напечатанъ въ сокращенномъ видѣ въ "Новомъ журналѣ для всѣхъ", No 3, 1911 г.
  

Destruyamos lo preterito!

Los muertos no mandan:-- quien manda es la vida.

Blasco Ibanez:-- Los muertos mandan.

  

I.

  
   Крупнѣйшій романистъ современной Испаніи, Висенте Бласко Ибаньесъ, принадлежитъ по своимъ художественнымъ пріемамъ къ старой школѣ натуралистовъ.
   Цѣль искусства онъ усматриваетъ въ возможно болѣе точномъ и всестороннемъ изображеніи той бытовой среды и тѣхъ соціальныхъ условій, въ обстановкѣ которыхъ живутъ отдѣльныя личности и цѣлые слои общества. Онъ является въ значительной степени фотографомъ дѣйствительности и хотя его темпераментъ, его настроенія и идеалы вносятъ въ его образы и картины порой много субъективнаго, объективная дѣйствительность встаетъ въ его романахъ съ удивительной яркостью и выпуклостью, со всѣми характерными особенностями и подробностями.
   Какъ живая, вырастаетъ передъ читателемъ современная Испанія съ ея большими городами европейскаго типа ("Дикая орда") и развалинами средневѣковья ("Толедскій соборъ"), ея огромными заводами ("Вторженіе") и первобытной дѣвственной Альбуферой ("Дѣтоубійцы"), ея плодородной зеленѣющей "уэртой" ("Проклятый хуторъ") и рыбацкими поселками на Кабаньялѣ ("Майскій цвѣтокъ"), ея виноградными плантаціями ("Винный складъ") и апельсинными садами ("Въ апельсинныхъ садахъ"). На этомъ широкомъ фонѣ, охватывающемъ почти всю страну, движется безконечное количество дѣйствующихъ лицъ, принадлежащихъ ко всѣмъ слоямъ общества, являющихся представителями самыхъ разнообразныхъ профессій -- предприниматели и крестьяне, іезуиты и рабочіе, художники и босяки, депутаты и революціонеры, рыбаки и торреадоры, разбойники и контрабандисты -- цѣлый міръ.
   Бласко Ибаньесъ не только реалистъ-жанристъ, но и въ значительной степени ученый.
   Прежде чѣмъ приняться за ту или другую тему, онъ изучаетъ какъ обстановку, въ которой живутъ его герои, такъ и всѣ подробности, касающіяся ихъ быта и міровоззрѣнія. Описываетъ ли онъ средневѣковой храмъ или металлургическій заводъ, пріемы работы на виноградникахъ или систему орошенія полей "уэрты", бой быковъ или костюмъ торреадоровъ, рыбную ловлю на Альбуферѣ или засѣданіе палаты депутатовъ -- каждому слову его можно повѣрить, потому что оно -- результатъ непосредственнаго наблюденія или доскональнаго изученія. Изображаетъ ли онъ свадебные обряды на островѣ Ибисы или народные праздники въ Бискайѣ, онъ настолько же художникъ, насколько и этнографъ. Говоритъ ли онъ о церковной музыкѣ, объ испанской живописи, о іезуитскихъ памфлетахъ -- все онъ знаетъ, вездѣ онъ спеціалистъ. Его перу принадлежитъ и историческій романъ изъ эпохи пуническихъ войнъ, отличающійся изумительной точностью, ("Куртизанка Сонника"). He знаешь, чему больше удивляться, знаніямъ ли археолога или таланту художника.
   Бласко Ибаньесъ, наконецъ, не только ученый, но и публицистъ.
   Для него искусство средство не столько развлекать, сколько воспитывать и направлять. Въ своихъ романахъ онъ старается вскрыть язвы родной жизни, борется противъ соціальной несправедливости и устарѣлыхъ вѣрованій, расчищаетъ почву для болѣе нормальныхъ общественныхъ отношеній и болѣе разумныхъ взглядовъ на жизнь.
   Его главная задача служить не красотѣ, a прогрессу.
   Въ его первыхъ романахъ, вышедшихъ въ 90 годахъ (Arroz y Tartana, "Майскій цвѣтокъ", "Проклятый хуторъ", "Въ апельсинныхъ садахъ", "Дѣтоубійцы") бытовая живопись еще заслоняетъ публицистіческій элементъ, но уже и въ этихъ произведеніяхъ часто сквозь спокойное эпическое повѣствованіе прорывается голосъ борца, обращающаго вниманіе читателя на страшную несправедливость, царящую на землѣ, въ силу которой одни пользуются всѣми благами жизни, а другіе -- многомилліонная масса -- изнываютъ въ безнадежной борьбѣ съ природой ("Майскій цвѣтокъ"), гибнутъ отъ неестественнаго распредѣленія земли ("Проклятый хуторъ") и влачатъ жалкое существованіе первобытныхъ дикарей ("Дѣтоубійцы"). Въ слѣдующей серіи романовъ, относящихся къ періоду 1903--1906 гг. ("Толедскій соборъ", "Вторженіе", "Винный складъ", "Дикая орда") элементъ публицистики беретъ уже замѣтно верхъ надъ ровнымъ повѣствованіемъ, надъ бытовыми подробностями. Здѣсь на каждой страницѣ чувствуется первоклассный агитаторъ многолюдныхъ митинговъ блестящій парламентскій ораторъ. Художникъ и ученый то и дѣло уступаетъ мѣсто пропагандисту и политику. Перо превращается въ его рукѣ въ шпагу, которой онъ наноситъ смертельные удары всѣмъ врагамъ прогресса, въ особенности іезуитамъ, угашающимъ въ населеніи духъ энергіи, иниціативы и жизнерадостности, мѣшающимъ свободному развитію капитала, переводя его въ видѣ мертваго балласта въ руки католической церкви. И той же шпагой, которой онъ разитъ враговъ прогресса, Бласко Ибаньесъ становится на защиту безправной и эксплуатируемой массы и его четыре соціальныхъ романа незамѣтно превращаются въ боевые памфлеты, освѣщающіе путь, "ведущій въ обѣтованный градъ будущаго" (выраженіе Э. Замокоиса). И даже въ послѣдней серіи произведеній, относящихся къ 1906--1909 гг., ("Обнаженная", "Кровавая арена", "Мертвые повелѣваютъ", "Луна Бенаморъ"), въ которыхъ преобладаютъ психологическія и порою философскія темы, за спиной художника-мыслителя то и дѣло выглядываетъ публицистъ, ратующій противъ нелѣпыхъ предразсудковъ по отношенію къ искусству ("Обнаженная"), противъ варварскаго увлеченія боемъ быковъ ("Кровавая арена"), противъ покорности застарѣлымъ соціальнымъ и религіознымъ пережиткамъ ("Мертвые повелѣваютъ") или противъ вѣроисповѣдной розни ("Луна Бенаморъ).
  

II.

  
   Испанія втягивается все болѣе замѣтнымъ образомъ въ круговоротъ капиталистическаго мірового хозяйства и какъ разъ этотъ переходный моментъ въ исторіи страны ярко и наглядно отразился въ романахъ Бласко Ибаньеса.
   Еще высятся кое-гдѣ остатки патріархальной старины.
   На затерянныхъ въ морѣ островкахъ сохранились иравы и обычаи полуварварскихъ временъ (островъ Ибиса въ "Мертвые повелѣваютъ"). На дѣвственной Альбуферѣ уцѣлѣли пережитки первобытнаго коммунизма и соотвѣтствующіе ему нравы (дядюшка Голубь въ "Дѣтоубійцахъ"). Въ деревняхъ еще можно встрѣтить учрежденія, отзывающія глубокой древностью (судъ въ "Проклятомъ хуторѣ"). Народные праздники также примитивны и своеобразны, какъ въ старину (состязаніе трубадуровъ и пильщиковъ во "Вторженіи").
   И всетаки патріархальный міръ осужденъ на гибель.
   Испанія вслѣдъ за другими европейскими странами превращается все замѣтнѣе въ царство крупныхъ промышленныхъ городовъ и рѣзкихъ соціальныхъ контрастовъ.
   Тщетны усилія крайнихъ реакціонеровъ оградить страну отъ вторженія въ нее новаго промышленно-демократическаго духа. Безплодны ихъ мечты вернуть ее къ тѣмъ благословеннымъ временамъ, когда населеніе состояло изъ однихъ только "почтенныхъ поселянъ", опекаемыхъ "священниками и сеньорами", хранителями "священныхъ традицій" (донъ Уркіола во "Вторженіи").
   Конечно, Испанія все еще отсталая страна.
   "Наши желѣзныя цороги, очень плохія, принадлежатъ иностранцамъ" -- восклицаетъ Луна ("Толедскій соборъ"). Промышленность, въ особенности главная ея отрасль, металлургія,-- тоже въ рукахъ иностранныхъ капиталистовъ. Національная промышленность прозябаетъ подъ гнетомъ варварскаго протекціонизма и не находитъ поддержки капитала. Въ деревняхъ деньги все еще прячутъ въ потаенномъ мѣстѣ, а въ городахъ ихъ отдаютъ, какъ прежде, въ ростъ, не употребляя на живое дѣло. Милліоны гектаровъ земли пропадаютъ безъ правильнаго орошенія. Крестьяне отвергаютъ всякіе научные пріемы во имя старыхъ традицій. Невѣжество возводится въ національную гордость".
   И все таки капитализмъ, пробивая брешь за брешью въ старомъ зданіи, постепенно видоизмѣняетъ всю его физіономію.
   Грандіозные заводы въ Бискайѣ ("Вторженіе"), огромные виноградники около Хереса ("Винный складъ"), крупныя апельсинныя плантаціи возлѣ Альсиры ("Въ апельсинныхъ садахъ") -- все свидѣтельствуетъ о томъ, что капитализмъ покоряетъ одну область за другой, одно производство за другимъ.
   Выступаетъ новый классъ господъ, крупная буржуазія.
   Трудомъ и грабежомъ, хитростью и энергіей эти люди выбились изъ мрака безвѣстности и необезпеченности и стали на солнечной высотѣ богатства и власти, какъ король апельсинныхъ плантацій, донъ Матіасъ или владѣлецъ виннаго склада, донъ Пабло Дюпонъ, какъ собственныхъ заводовъ и пароходовъ, донъ Санчесъ Моруэта или семья Брюллей, держащая въ зависимости всю Альсиру.
   Все увѣреннѣе звучитъ голосъ вождей юнаго капитализма, поющихъ гимны новой экономической силѣ, покорившей міръ, этой силѣ, которая въ одно и то же время и разрушаетъ и созидаетъ, передъ которой вынуждены преклоняться даже и "короли народовъ, гордые, какъ полубоги" (Санчесъ Моруэта).
   Вслѣдъ за предпринимателями поднимаются снизу вверхъ дѣти демократіи, сынъ сапожника, становящійся моднымъ торреадоромъ и богатымъ бариномъ (Гальардо въ "Кровавой аренѣ"), сынъ кузнеца, достигающій славы художника и положенія милліонера (Реновалесъ въ "Обнаженной") церковный служака, кончающій архіепископомъ, обитающимъ во дворцѣ ("Толедскій соборъ"). А внизу образуется изъ обломковъ мелкобуржуазнаго міра классъ рабочихъ, безпокойный и мятежный, работающій въ рудникахъ и на заводахъ Бискайи, на виноградникахъ Хереса, на рисовыхъ поляхъ, окружающихъ Альбуферу. ("Вторженіе", "Винный складъ", "Дѣтоубійцы").
   Нигдѣ нѣтъ однообразія. Вездѣ противоположности и контрасты.
   Та же грань, которая дѣлитъ промышленное общество на буржуазію и пролетаріатъ, расщепляетъ пополамъ и всѣ профессіи, всѣ группы.
   Одни художники вступаютъ, благодаря таланту и счастью, равноправными членами въ буржуазное общество, другіе обречѳны на жалкую долю ремесленниковъ и паразитовъ (Реновалесъ и Котонеръ въ "Обнаженной"). Между тѣмъ, какъ торреадоры живутъ барами, бандерильеро и пикадоры влачатъ жизнь необезпеченныхъ пролетаріевъ (Гальардо и Насіональ въ "Кровавой аренѣ"). Тогда какъ Каноники утопаютъ въ роскоши, какъ сеньоры, церковный низъ живетъ впроголодь ("Толедскій соборъ").
   Мощно вторгается капитализмъ и въ заповѣдный міръ деревни, безпощадно экспропріируя мелкихъ собственниковъ, превращая ихъ въ зависимыхъ арендаторовъ, изнывающихъ въ тискахъ ростовщика, еле сводящихъ концы съ концами, часто трагически погибающихъ подъ гнетомъ тяжелыхъ условій, несмотря на адскій трудъ (дядюшка Бареттъ въ "Проклятомъ хуторѣ", дядюшка Тони въ "Дѣтоубійцахъ"). Капитализмъ врывается даже въ дѣвственный міръ Альбуферы. Лагуны засыпаются землей, шумятъ водочерпательныя машины, недавніе рыбаки превращаются въ земледѣльцевъ, общинное владѣніе озеромъ уступаетъ мѣсто частной собственности на землю ("Дѣтоубійцы").
   А на самомъ низу новаго соціальнаго зданія, созданнаго капитализмомъ, ютятся въ нищетѣ и грязи всѣ обойденные жизнью, всѣ выкинутые на улицу, всѣ паріи общества, интеллигенты-неудачники, тщетно пытающіеся проложить себѣ дорогу въ заколдованное царство буржуазнаго благоденствія, и темное оригинальное "дно" -- тряпичники, браконьеры, воры, сжимающіе зловѣщимъ кольцомъ нарядный городъ, сверкающій богатствомъ и роскошью ("Дикая орда"),
   Чѣмъ рѣзче дифференцируется общество на враждебные классы, тѣмъ ярче вспыхиваетъ внутри его междоусобная война.
   Крупная буржуазія протягиваеть руку воинственнымъ ученикамъ Лойолы, чтобы сообща господствовать надъ рабочей массой (Пабло Дюпонъ въ "Винномъ складѣ", Санчесъ Моруэта во "Вторженіи"). Пролетаріатъ въ свою очередь организуется въ боевые кадры его вождями. Въ большинствѣ случаевъ это анархисты (какъ въ странахъ съ еще слабо развитой промышленностью),-- какъ Луна ("Толедскій соборъ" или Сальватьерре, списанный съ извѣстнаго анархиста Сальвоечеа ("Винный складъ").
   Все чаще классовый антагонизмъ прорывается наружу въ видѣ острой, порой кровавой соціальной борьбы.
   Устраиваются грандіозные митинги, объявляются стачки и локауты, происходятъ вооруженныя столкновенія ("Винный складъ", "Вторженіе").
   Изъ тихой идилліи жизнь превратилась въ поле непрекращающейся битвы.
  

III.

  
   Хотя Испанія еще страна сравнительно отсталая, все же и она -- даже по словамъ Луны ("Толедскій соборъ") -- идетъ по пути "прогресса".
   Старый міръ отживаетъ съ каждымъ годомъ, теряя свою прежнюю фатальную власть надъ жизнью и умами новыхъ поколѣній. Тѣни "прошлаго" исчезаютъ при свѣтѣ разгорающагося дня. "Мертвые" перестаютъ повелѣвать "живыми". Фнлософія неподвижнаго застоя уступаетъ мѣсто оптимистической теоріи "прогресса".
   Этой вѣрой въ вѣчное движеніе къ новымъ далямъ и высотамъ проникнуты почти всѣ романы Бласко Ибаньеса. Въ нихъ вѣетъ ожиданіемъ и привѣтомъ новой жизни. Въ грезахъ пьянаго "Піавки", бредущаго вдоль озера Альбуферы ("Дѣтоубійцы"), въ пламенныхъ рѣчахъ анархиста Луны или агитатора Сальватьерры, въ негодующихъ размышленіяхъ и репликахъ доктора Аррести ("Вторженіе") слышится все тотъ же оптимистическій призывъ къ будущему, которое родится въ ореолѣ свѣта и красоты изъ мрачныхъ, обрызганныхъ кровью развалинъ прошлаго.
   Этой вѣрой въ возможность побѣдить темныя силы прошлаго, этой вѣрой въ прогрессъ дышитъ въ особенности романъ "Мертвые повелѣваютъ".
   Донъ Хаиме Фебреръ по многимъ причинамъ склоненъ придавать власти прошлаго слишкомъ преувеличенное значеніе. Потомокъ стараго опустившагося знатнаго рода, слава и блескъ котораго принадлежатъ не настоящему, а исторіи, онъ чувствуетъ себя по рукамъ и ногамъ опутаннымъ и парализованнымъ оскудѣніемъ семьи. Невозможность жениться на "чуэтѣ" Каталинѣ (въ силу господствующихъ въ обществѣ религіозныхъ предразсудковъ), необходимость порвать съ крестьянкою Маргалидой (въ силу соціальнаго неравенства) должны еще болѣе укрѣпить его въ его пессимистической философіи, въ его убѣжденіи, что живые не могутъ шагу ступить, не наталкиваясь на учрежденія и вѣрованія, созданныя прежними поколѣніями и мѣшающими свободѣ и счастью ихъ потомковъ.
   "Живыхъ всюду окружаютъ мертвые,-- думаетъ онъ.-- Мертвые занимаютъ всѣ дороги жизни. Домъ, гдѣ мы обитаемъ, построенъ ими, религія -- ихъ созданіе, законы, которымъ мы повинуемся, продиктованы ими, мораль, обычаи, предразсудки, честь -- все ихъ работа. Если бы прошлыя поколѣнія мыслили иначе, иначе сложилась бы и наша жизнь".
   "Мертвецы не уходятъ, ибо они господа!" -- таковъ печальный итогъ его размышленій.-- "Мертвецы повелѣваютъ и безполезно противиться ихъ приказаніямъ".
   Постепенно, однако, донъ Хаиме освобождается отъ этой пессимистической философіи и выходитъ на широкую дорогу болѣе оптимистической оцѣнки вліянія прошлаго на судьбу и поступки людей. Въ рабствѣ у внѣшнихъ условій пребываютъ только примитивныя животныя. Ими въ самомъ дѣлѣ повелѣваютъ мертвые, ибо они "дѣлаютъ то, что дѣлали ихъ предки, что будутъ дѣлать ихъ потомки".
   "Но ч_е_л_о_в_ѣ_к_ъ н_е р_а_б_ъ с_р_е_д_ы. Онъ ея сотрудникъ, а иногда и г_о_с_п_о_д_и_н_ъ. Человѣкъ разумное и прогрессирующее существо и м_о_ж_е_т_ъ и_з_м_ѣ_н_и_т_ь с_р_е_д_у п_о с_в_о_е_м_у у_с_м_о_т_р_ѣ_н_і_ю. Онъ былъ рабомъ лишь въ отдаленныя эпохи, но побѣдивъ природу, эксплуатируя ее, онъ прорвалъ роковую оболочку, гдѣ въ плѣну томятся прочія твари. Ч_т_о з_н_а_ч_и_т_ъ д_л_я н_е_г_о с_р_е_д_а, в_ъ к_о_т_о_р_о_й о_н_ъ р_о_д_и_л_с_я. О_н_ъ с_о_з_д_а_с_т_ъ с_е_б_ѣ и_н_у_ю, к_о_г_д_а п_о_ж_е_л_а_е_т_ъ".
   По мѣрѣ этого душевнаго оздоровленія мѣняются и взгляды донъ Хаиме на историческій прогрессъ.
   Первоначально, въ періодъ пессимистическаго угнетенія, онъ былъ сторонникомъ теоріи Ницше о кругообразномъ движеніи исторіи, исключающемъ всякую возможность восхожденія къ болѣе высокимъ и совершеннымъ формамъ и типамъ жизни, теоріи von der ewigen Wiederkunft der Dinge.
   Исторія для него -- "безконечное возвращеніе вещей".
   "Народы рождаются, растутъ, прогрессируютъ. Хижина превращается въ замокъ, замокъ въ фабрику. Образуются огромные города съ милліонами жителей, затѣмъ наступаетъ катастрофа, города пустѣютъ, становятся развалинами".
   И снова начинается то же безтолковое движеніе, тотъ же самый процессъ зарожденія, роста и смерти.
   "Всегда т_о ж_е с_а_м_о_е! Разница лишь въ сотнѣ вѣковъ! Кольцо! Вѣчное возвращеніе вещей".
   Но и оть этой исключаюшей возможность прогресса теоріи донъ Хаиме въ концѣ концовъ отказывается. Эта теорія не болѣе, какъ "ложь".
   "Міръ движется впередъ, никогда не проходя дважды no старой колеѣ!"
   И романъ, начавшійся такими пессимистическими нотками, завершается ликующимъ оптимистическимъ аккордомъ.
   "Нѣтъ, не мертвые повелѣваютъ нами, a жизнь!"
   Что это "движеніе впередъ" есть вмѣстѣ съ тѣмъ движеніе ввысь, къ болѣе совершеннымъ и высокимъ формамъ и типамъ, объ этомъ краснорѣчиво говоритъ другой герой Бласко Ибаньеса, Луна ("Толедскій срборъ"),
   "Все доисторическія времена,-- восклицаетъ онъ,-- человѣкъ былъ двурогимъ существомъ, носившимъ слѣды своего недавняго животнаго сострянія. Постепенно въ немъ стали обозначаться черты умственнаго и нравственнаго развитія, хотя и продолжали еще жить звѣрскіе инстинкты и страсти. Грядущій же человѣкъ покажется въ сравненіи съ современнымъ тѣмъ же, чѣмъ былъ въ сравненіи съ послѣднимъ первобытный дикарь. Просвѣтится разумъ, смягчатся инстинкты, исчезнетъ эгоизмъ и зло уступитъ мѣсто всеобщему счастію".
  

IV.

  
   Въ романахъ Бласко Ибаньеса дышитъ не только характерная для поднимающагося капитализма вѣра въ вѣчный прогрессъ, но и свойствеиная ему страстная любовь къ труду, къ дѣятельности, его жажда покорить себѣ природу, чтобы эксплуатировать ее въ своихъ интересахъ.
   Когда Луна слышитъ жалобы мелкихъ ремесленниковъ, работающихъ на церковь, что трудъ есть проклятіе Божіе, онъ возражаетъ, что онъ не болѣе, какъ законъ существованія, необходимый для сохраненія личной и міровой жизни, что безъ труда не было бы и жизни (что не мѣшаетъ ему быть убѣжденнымъ противникомъ современной организаціи труда).
   И съ "пламеннымъ воодушевленіемъ" принимается онъ объяснять своимъ слушателямъ великое значеніе мірового труда, наполняющаго и поддерживающаго вселенную.
   "Едва покажется солнце, какъ фабричныя трубы выпускаютъ клубы дыма, молотъ опускается на камни, плугъ разрываетъ землю, печи разгораются, топоръ рубитъ деревья въ лѣсу, локомотивъ мчится вдаль и разрѣзаютъ волны пароходы!"
   Любимыми героями Бласко Ибаньеса являются неутомимые работники, все равно въ какой бы области они не работали, желѣзные борцы противъ природы, не знающіе ни устали ни разочарованія -- крупный предприниматель Санчесъ Моруэта, ищущій все новаго примѣненія для своей энергіи и для своего капитала, безстрашный рыбакъ Паскалуэтъ ("Майскій цвѣтокъ"), неутомимые рыцари земли, крестьяне Батисте ("Проклятый хуторъ") и Тони ("Дѣтоубійцы"), основатель большого магазина, донъ Гарсія ("Arroz y Tartana") и др.
   Та же неистощимая энергія живетъ и въ тѣхъ герояхъ Бласко Ибаньеса, которые посвятили себя борьбѣ во имя лучшаго будущаго, въ его агитаторахъ и пропагандистахъ, какъ Луна и Сальватьерра, которые, не зная устали, не считаясь съ пораженіями, не останавливаясь передъ препятствіями, скитаются по странѣ, гонимые и преслѣдуемые, собирая трудящіяся массы подъ знамя соціальнаго освобожденія.
   И каждая остановка на этомъ пути труда и борьбы является измѣной великому закону природы и жизни. Всякое желаніе отдаться покою и отдыху влечетъ за собой роковыя послѣдствія. Всякая попытка уйти отъ дѣятельности въ чувство сопровождается фатальнымъ возмездіемъ.
   Пѣвица Леоноръ ("Въ апельсинныхъ садахъ"), проведшая всю жизнь въ мужественной борьбѣ за славу, вдругъ чувствуетъ желаніе уединиться въ "голубомъ домѣ" тихаго провинціальнаго городка. Подъ вліяніемъ окружающей идиллической тишины въ ея душѣ просыпаются несвойственныя ея боевой натурѣ сантиментальныя наклонности, жажда любви и ласки. Она вступаетъ въ связь съ мѣстной знаменитостью депутатомъ Рафаиломъ и должна сурово поплатиться за эту измѣну дѣятельной трудовой жизни, такъ какъ возлюбленный бросаетъ ее трусливо.
   Торреадоръ Хуанъ Гальярдо поражалъ цирковую публику своей необычайной смѣлостью и ловкостью, и быстро сдѣлалъ карьеру популярнѣйшаго матадора. Но вотъ онъ влюбляется въ знатную даму и подъ вліяніемъ размягчающей страсти слабѣетъ его энергія, исчезаетъ его отвага и онъ такъ же быстро падаетъ, какъ быстро поднялся. ("Кровавая арена").
   Гонимый полиціей анархистъ Луна укрывается подъ сѣнью Толедскаго собора въ надеждѣ тихо и мирно дожить свою полную тревогъ и бурь жизнь революціонера. He въ силахъ закрыть глаза на существующую и здѣсь несправедливость, онъ принимается просвѣщать темныхъ ремесленниковъ и церковнослужащихъ, которые превратно истолковываютъ его идеи, и, когда онъ имъ мѣшаетъ ограбить соборъ, убиваютъ его.
   Всякій отказъ отъ дѣятельности, отъ труда, отъ борьбы за существованіе становится началомъ нравственнаго паденія, приводитъ къ преступленіямъ и гибели. Пьяница Піавка, проповѣдующій сознательное отреченіе отъ активной рабочей жизни, становится жертвой алкоголя и умираетъ грязной смертью отъ несваренія желудка. Его пріятель Тонетъ "Кубинецъ", предиочитающій труду праздную жизнь въ трактирѣ, на счетъ своей возлюбленной, совершаетъ въ угоду ей дѣтоубійство и трусливо кончаетъ съ собою. ("Дѣтоубійцы").
   Романы Бласко Ибаньеса дышатъ не только свойственной развивающемуся капитализму жаждой труда и дѣятельности, но и характернымъ для него безпокойнымъ духомъ, стремленіемъ въ даль, къ новымъ, неизвѣстнымъ странамъ, къ покоренію вселенной.
   Этимъ безпокойнымъ духомъ, этой инстинктивной тягой къ лицезрѣнію невѣдомыхъ интересныхъ и широкихъ міровъ надѣлены очень и очень многіе герои испанскаго писателя.
   Донъ Хаимъ Фебреръ въ ранней молодости исколесилъ всю Евроиу, гонимый съ мѣста на мѣсто жаждой новизны и приключеній. Пѣвицѣ Леоноръ не сидится въ провинціальномъ городѣ и ее властно тянетъ въ большіе города, гдѣ кипитъ и шумитъ жизнь. Луисъ Агирре восхищенъ Гибралтаромъ, который кажется ему преддверіемъ къ далекимъ экзотическимъ странамъ. Даже празднолюбецъ Тонетъ съ восхищеніемъ слушаетъ разсказы бывалыхъ рабачихъ о далекихъ странахъ и ему чудится, что гнилая дыра Альбуферы вдругъ превратилась въ волшебиый міръ безъ конца и границъ. Авантюристъ Актеонъ ("Куртизанка Сонника") покидаетъ родину и, продавая свой мечъ то Карфагену, то Сагунту, ищетъ все новыхъ переживаній, все новыхъ приключеній, все новыя страны, которыя можно покорйть.
   Во всѣхъ этихъ людяхъ живетъ безпокойный духъ старыхъ авантюристовъ XVI вѣка, этихъ смѣлыхъ конквистадоровъ, которые покидали Испанію и отправлялись во всѣ концы свѣта завоевывать новые міры.
   Недаромъ Бласко Ибаньесъ, какъ сообщаетъ лично его знающій Замакоисъ -- задумалъ написачть въ пяти частяхъ романъ о покореніи Амерйки Колумбомъ, Кортесомъ и Писарро.
   Это грандіозное произведеніе, имѣющее цѣлью возродить героическую эпоху великихъ авантюристовъ-конквистадоровъ, будетъ вмѣстѣ съ тѣмъ монументальнымъ памятникомъ, который увѣковечитъ духъ современной буржуазно-демократической Испаніи, вступающей вслѣдъ за другими европейскими странами на путь мірового капиталистическаго хозяйства и органически съ нимъ связанной колоніальной политики.
  

V.

  
   Въ обществѣ, раздѣленномъ на враждебные классы, построенномъ на безудержной конкурренціи, раздираемомъ противоположными идеологіями и вѣрованіями, судьба отдѣльной личности должна складываться трагически.
   Всѣ романы Бласко Ибаньеса кончаются обыкновенно катастрофами.
   Всѣ они точно обведены черной траурной рамкой.
   Даже та сфера отношеній, которая обыкновенно рисуется воображенію, какъ поэтическая идиллія, сфера половыхъ и семейныхъ отношеній, полна мрачныхъ диссонансовъ и безысходныхъ конфликтовъ.
   Тысяча препятствій мѣшаетъ мужчинѣ и женщинѣ, хотя бы ихъ связывали узы любви, спокойно отдаться своему счастью.
   Пѣвица Леоноръ ("Въ апельсинныхъ садахъ") любитъ Рафаэля Брюлля и однако расходится съ нимъ послѣ кратковременной связи, такъ какъ они принадлежатъ разнымъ соціальнымъ мірамъ съ противоположными привычками и взглядами; онъ -- "буржуа", она -- дитя вольной "богемы". Дочь крестьянина Батисте, Розаріо ("Проклятый хуторъ") должна отказаться отъ жениха, такъ какъ вся деревня ненавидитъ ея отца, занявшаго бойкотируемый хуторъ. Управляющій Рафаэль ("Винный складъ") не хочетъ жениться на любимой имъ Маріи де ла Лусь, такъ какъ ее изнасиловалъ баринъ, и она нечистая. Снѣдаемая жадностью не хочетъ Нелета, вдова трактирщика Сахара ("Дѣтоубійцы") выйти замужъ за Тонета, чтобы не лишиться части наслѣдства. Хотя Луна Бенаморъ любитъ испанца Агирре, но порываетъ съ нимъ, чтобы остаться вѣрной своему народу, гонимымъ христіанами евреямъ. Донъ Хаиме Фебреръ вынужденъ отказаться сначала отъ Каталины Вальсъ, такъ какъ она "чуэта" (еврейка), а потомъ отъ Маргалиды, ибо она, какъ крестьянка, ниже его по соціальному положенію ("Мертвые повелѣваютъв). Въ трагедію, полную скорби и грусти, превращается обыкновенно и семейная жизнь.
   Для художника Реновалеса ("Обнаженная") бракъ становится тяжелой изнуряющей цѣпью, такъ какъ жена, аристократка по происхожденію, инстинктивно ненавидитъ его -- плебея, и всецѣло поглощенная матеріальными заботами, не раздѣляетъ его мысли о безкорыстномъ служеніи искусству. Докторъ Аррести ("Вторженіе") уходитъ отъ жены, такъ какъ въ своемъ религіозномъ ослѣпленіи она ненавидитъ науку, въ которой онъ видитъ единственный надежный свѣточъ жизни.
   Если же супруговъ, несмотря ни на что, свяжетъ искренняя глубокая любовь, если все какъ бы гарантируетъ прочность ихъ счастья, на порогъ ихъ квартирки вдругъ встанетъ вѣдьма нужда и среди холода и голода любовь увянетъ, какъ застигнутый морозомъ весенній цвѣтокъ (Исидро Мальтрана и Фелисіана въ "Дикой ордѣ)".
   Пусть въ дикой борьбѣ за существованіе нѣкоторымъ счастливцамъ и удается подняться на солнечную высоту богатства и власти, сколько жертвъ гибнетъ въ тискахъ безпощадной жизни.
   Длинной вереницей проходятъ они -- всѣ эти побѣжденные и затравленные -- старый основатель магазина "Трехъ розъ", кончающій нищимъ на улицѣ (Arroz y tartana), рыбакъ Паскуаль, погибающій въ бурную непогоду ("Майскій цвѣтокъ"), крестьянинъ Батисте, которому односельчане сжигаютъ хуторъ и который вновь превращается въ бездомнаго нищаго ("Проклятый хуторъ"), интеллигентный пролетарій Исидро Мальтрана, которому не удается пробиться въ буржуазное общество ("Дикая орда"), могущественный капиталистъ Санчесъ Моруэта, кончающій жалкой игрушкой въ рукахъ іезуитовъ ("Вторженіе"), художникъ Реновалесъ, которому не удается воплотить послѣднюю и величайшую мечту жизни ("Обнаженная") и т. д.
   Трагической катастрофой кончаются и столкновенія соціальныхъ классовъ. На одну побѣду приходится тысяча пораженій.
   Столь удачно начавшаяся стачка работниковъ на винюградныхъ плантаціяхъ, кончается полнымъ разгромомъ... Возстаніе сознательныхъ рабочихъ противъ іезуитски-буржуазной коалиціи подавлено военной силой ("Винный складъ", "Вторженіе").
   Но въ этой неустанной борьбѣ, придающей жизни отдѣльной личности и всего общества глубоко-трагическій характеръ, залогъ -- прогресса.
   Когда въ романѣ "Винный складъ" стачка сельскихъ батраковъ кончилась разгромомъ, корда они снова готовы склонить шею подъ ярмо, когда они по естественной реакціи чувствъ склонны отнестись подозрительно ко всѣмъ проповѣдникамъ лучшаго будущаго, агитаторъ Сальватьерра тѣмъ не менѣе не унываетъ, не складываетъ оружія.
   Пусть на землю спускается ночь, она лишь "предтеча новаго дня".
   "За полями и нивами,-- думаетъ онъ,-- въ городахъ, этихъ великихъ скопленіяхъ современной цивилизаціи, есть еще полчища угнетенныхъ, которые пойдутъ вслѣдъ за единственнымъ другомъ несчастныхъ и голодныхъ, переходившимъ черезъ исторію всѣхъ религій". Этотъ "другъ всѣхъ голодныхъ и несчастныхъ" сброситъ съ себя наконецъ "смѣшное убранство, приданное ему традиціей" и демонъ зла превратится въ "ангела свѣта", въ символъ человѣчества, сквозь катастрофы идущаго въ царство обѣтованнаго счастья.
   Освобождаясь постепенно отъ путъ экономическаго рабства, человѣчество сброситъ съ себя постепенно и всѣ оковы слѣпого и трусливаго фетишизма.
   Ha мѣсто трансцендентныхъ силъ, которымъ оно раньше курило фиміамъ, оно поставитъ природу, тайны которой будетъ изучать, чтобы ее покорить.
   Когда въ романѣ "Вторженіе" толпа, протестуя противъ власти іезуитовъ, бросаетъ въ волны рѣки статуи католическихъ святыхъ, докторъ Аррести предается мечтамъ о далекомъ будущемъ, когда исчезнутъ "боги и божки, столько вѣковъ державшіе человѣчество въ рабствѣ, напѣвая ему пѣсню о самоуниженіи и отреченіи, проповѣдуя ему трусливую покорность земной несправедливости" и имъ будетъ отведено мѣсто въ музеяхъ рядомъ съ фетишами первобытныхъ дикарей.
   И мысль доктора Аррести, устами котораго говоритъ самъ Бласко Ибаньесъ, уносилась въ тѣ далекія времена, когда освобожденное и обновленное человѣчество будетъ поклоняться лишь "наукѣ и соціальной справедливости".
  

В. Фриче.

  

Луна Бенаморъ.

  

I.

  
   Ужъ приблизительно мѣсяцъ Луисъ Агирре жилъ въ Гибралтарѣ.
   Онъ пріѣхалъ съ намѣреніемъ отплыть немедленно на океанскомъ пароходѣ, чтобы занять мѣсто консула въ Австраліи. Это было первое большое путешествіе за все время его дипломатической карьеры.
   До сихъ поръ онъ служилъ въ Мадридѣ, въ разныхъ министерскихъ департаментахъ или въ разныхъ консульствахъ южной Франціи, элегантныхъ дачныхъ мѣстечкахъ, гдѣ впродолженіи половины года жизнь походила на вѣчный праздникъ. Вышедшій изъ семьи, всѣ члены которой посвящали себя дипломатической карьерѣ, онъ имѣлъ превосходную протекцію. Родители его умерли, но его поддерживали какъ родственники, такъ и престижъ имени, которое цѣлое столѣтіе играло роль въ государственной жизни. Консулъ въ двадцать девять лѣтъ, онъ отправлялся въ путь съ иллюзіями студента, который готовится въ первый разъ увидѣть свѣтъ, убѣжденный, что всѣ до сихъ поръ совершенныя имъ путешествія не представляютъ ничего существеннаго.
   Гибралтаръ съ его смѣшеніемъ языковъ и расъ былъ для него первымъ откровеніемъ того далекаго, разнообразнаго міра, навстрѣчу которому онъ отправлялся. На первыхъ порахъ онъ былъ такъ пораженъ, что сомнѣвался, является ли этогь скалистый уголокъ, врѣзывающійся въ море и охраняемый иностраннымъ флагомъ, частью родного полуострова. Но стоило ему только взглянуть съ отвѣсныхъ склоновъ скалы на большую лазоревую бухту, на розовыя горы, на которыхъ свѣтлыми пятнами выдѣлялись дома Ла Линеа, Санъ Роке и Альхесирасъ, сверкая веселой бѣлизной андалузскихъ деревушекъ, и онъ убѣждался, что все еще находится въ Испаніи.
   И однако различіе между отдѣльными группами населенія, ютившимися на берегу, похожемъ на заполненную морской водой подкову, казалось ему огромнымъ. Отъ выступавшаго впередъ мыса Тарифы до гибралтарскихъ воротъ онъ видѣлъ однообразное единство расы. Слышалось веселое щебетанье андалузскаго говора, виднѣлись широкія съ отвислыми полями сомбреро, платки, облегавшіе женскіе бюсты, и пропитанныя масломъ прически, украшеныыя цвѣтами. Напротивъ -- на огромной черно-зеленой горѣ, кончавшейся англійской крѣпостью, замыкавшей восточную часть бухты, кишѣла толпа разнородныхъ племенъ, царило смѣшеніе нарѣчій, настоящій карнавалъ костюмовъ. Тутъ были индусы, мусульмане, евреи, англичане, испанскіе контрабандисты, солдаты въ красныхъ мундирахъ, моряки всѣхъ странъ. Всѣ они тѣснились на узкомъ пространствѣ между укрѣпленіями, подчиненные военной дисциплинѣ., Утромъ послѣ пушечнаго выстрѣла отворялись ворота этой международной овчарни; а вечеромъ подъ громъ орудія они снова запирались.
   А рамкой для этой полной безпокойства и движенія пестрой картины служила на дальнемъ горизонтѣ, за чертой моря, цѣпь возвышенностей, мароккскія горы, берегъ пролива, этого наиболѣе люднаго изъ всѣхъ большихъ морскихъ бульваровъ, по голубымъ дорожкамъ котораго то и дѣло мелькали большіе быстрые корабли всѣхъ національностей и всѣхъ флаговъ, черные океанскіе пароходы, прорѣзающіе волны въ поискахъ гаваней поэтическаго Востока или направляющіеся черезъ Суэзскій каналъ въ безпредѣльный, испещренный островами, просторъ Тихаго Океана.
   Въ глазахъ Агирре Гибралтаръ былъ какъ бы отрывкомъ далекаго Востока, ставшій ему на пути, азіатская гавань, оторвавшаяся отъ материка и прибитая волнами къ европейскому берегу, какъ образчикъ жизни отдаленныхъ странъ.
   Онъ остановился въ одномъ изъ отелей на Королевской улицѣ, идущей вокругъ горы; то было какъ бы сердце города, къ которому сверху и снизу притекали, словно тонкія жилы, переулки и переулочки. На зарѣ онъ просыпался, испуганный утреннимъ выстрѣломъ изъ новѣйшаго орудія, сухимъ и жестокимъ, безъ гулкаго эхо, какое вызываютъ старыя пушки. Дрожали стѣны, содрогался полъ, звенѣли стекла, качались ставни и нѣсколько мгновеній спустя на улицѣ поднимался все болѣе разраставшійся шумъ спѣшащей толпы, топотъ тысячи ногъ, шопотъ негромкихъ разговоровъ вдоль запертыхъ, безмолвныхъ зданій. To были испанскіе рабочіе, приходившіе изъ Ла Линеа на работы въ арсеналѣ и крестьяне изъ Санъ Роке и Альхесирасъ, снабжавшіе жителей Гибралтара овощами и плодами.
   Еще было темно.
   Надъ берегами Испаніи небо, быть можетъ, уже было голубое и горизонтъ начиналъ окрашиваться отъ золотыхъ брызгъ великолѣпно встававшаго солнца. А здѣсь въ Гибралтарѣ морской туманъ сгущался вокругъ вершины горы, образуя нѣчто въ родѣ темнаго зонтика, покрывавшаго городъ, наполняя его влажнымъ полумракомъ, орошая улицы и крыши неощутимымъ дождемъ. Этотъ вѣчный туманъ, покоившійся на вершинѣ горы, словно зловѣщая шляпа, приводилъ жителей въ отчаяніе. To былъ, казалось, духъ старой Англіи, перенесшійся черезъ моря, чтобы охранять ея завоеванія, обрывокъ лондонскихъ тумановъ, дерзко застывшій лицомъ къ лицу съ сожженными берегами Африки, въ самомъ сердцѣ солнечной страны.
   Занималось утро.
   Свѣтъ солнца, не встрѣчавшій на бухтѣ никакихъ препятствій, проникалъ наконецъ въ пространство между желтыми и голубыми домами Гибралтара, спускался въ самую глубь его узкихъ улицъ, разсѣивалъ туманъ, запутавшійся въ деревьяхъ Аламеды и въ зелени сосенъ, тянувшихся вверхъ по горѣ, замаскировывая укрѣпленія вершины, заставлялъ выступать изъ полумрака сѣрыя громады стоявшихъ въ гавани броненосцевъ и черныя спины пушекъ береговыхъ батарей; просачивался въ мрачныя амбразуры, продѣланныя въ скалѣ, въ эти отверстія пещеръ, эти откровенія таинственныхъ защитительныхъ сооруженій, созданныхъ въ самомъ сердцѣ скалы съ прилежаніемъ кротовъ.
   Когда не въ силахъ заснуть отъ уличнаго шума Агирре сходилъ внизъ и покидалъ отель, коммерческая жизнь на улицѣ уже находилась въ полномъ разгарѣ. Масса народа. Все населеніе города и сверхъ него экипажъ и пассажиры стоявшихъ въ гавани судовъ. Агирре вмѣшивался въ сутолоку этой космополитической толпы. Онъ шелъ отъ кварталовъ Пуерта дель Маръ и до дворца губернатора. Онъ сдѣлался англичаниномъ, какъ онъ, улыбаясь, выражался. Co свойственной испанцамъ инстиктивной приспособляемостью къ обычаямъ всѣхъ странъ, онъ подражалъ манерамъ гибралтарцевъ англійскаго происхожденія. Купилъ себѣ трубку, надѣвалъ на голову маленькую дорожную шляпу, засучивалъ брюки, а въ рукѣ держалъ маленькую тросточку. Въ тотъ самый день, когда онъ пріѣхалъ, еще до наступленія ночи, въ Гибралтарѣ уже знали, кто онъ и откуда. Два дня спустя съ нимъ раскланивались владѣльцы магазиновъ, стоя на пороге своихъ лавокъ, а праздношатающіеся, толкавшіеся группами на площадкѣ передъ биржей, обмѣнивались съ нимъ тѣми любезными взглядами, съ которыми смотрятъ на иностранца въ маленькомъ городѣ, гдѣ никто не можетъ сохранить никакой тайны.
   Онъ шелъ по срединѣ улицы, сторонясь легкихъ повозокъ съ крышей изъ бѣлой парусины. Въ табачныхъ магазинахъ хвастливо красовались разноцвѣтныя надписи на фигурахъ, служившихъ торговымъ клеймомъ. Въ окнахъ были нагромождены, подобно кирпичамъ, пакеты съ табакомъ и выдѣлялись чудовищной величины сигары, которыхъ нельзя было курить, завернутыя въ серебряную бумагу, точно колбасы. Сквозь убранныя украшеніями двери лавокъ евреевъ виднѣлись прилавки, наполненные свертками шелка и бархата, а съ потолка висѣли куски богатыхъ кружевъ. Индусскіе торговцы выставляли на самой улицѣ свои разноцвѣтныя экзотическія богатства:-- ковры, затканные страшными божествами и химерическими животными, коврики, на которыхъ лотосъ былъ использованъ для самыхъ странныхъ комбинацій, кимоно, окрашенныя въ мягкіе неопредѣлимые цвѣта, фарфоровыя китайскія вазы съ чудовищами, извергавшими пламя, янтарнаго цвѣта шали, легкіе, точно вздохъ, а въ маленькихъ окнахъ, превращенныхъ въ выставки, красовались всевозможныя бездѣлушки дальняго Востока, изъ серебра, слоновой кости и чернаго дерева:-- черные слоны съ бѣлыми клыками, пузатые Будды, филигранной работы драгоцѣнности, таинственные амулеты и кинжалы съ чеканкой отъ рукоятки до острія клинка.
   Въ перемежку со всѣми этими магазинами открытаго портоваго города, живущаго контрабандой, шли кондитерскія, содержимыя евреями, и кафэ и снова кафэ, одни въ испанскомъ вкусѣ, съ круглыми мраморными столами, о которые съ трескомъ ударялись костяшки домино, съ облаками табачнаго дыма и громкими разговорами, сопровождавшимися жестикуляціей, другія въ духѣ англійскихъ б_a_p_ъ, переполненныхъ неподвижными и безмолвными посѣтителями, поглощавшими одинъ coc-tail за другимъ, безъ всякихъ признаковъ возбужденія:-- только ихъ носы становились все краснѣе.
   Посрединѣ улицы двигались взадъ и впередъ, подобно маскараду, самые разнообразные типы и костюмы, такъ поразившіе Агирре, какъ зрѣлище не похожее на остальные европейскіе города. Проходили уроженцы Марокко, одни въ длинныхъ бѣлыхъ или черныхъ плащахъ, съ капюшономъ, словно монахи, другіе въ широкихъ шароварахъ, съ голыми ногами, обутыми въ легкія желтыя сандаліи и съ бритыми головами, защищенными чалмой. To были танхерскіе мавры, снабжавшіе рынокъ курами и огородными растеніями, хранившіе свои деньги въ кожанныхъ расшитыхъ сумкахъ, висѣвшихъ на ихъ широкихъ поясахъ, Мароккскіе евреи, одѣтые по восточному, въ шелковыхъ мѣшковатыхъ одеждахъ и въ священническихъ шапочкахъ, проходили, опираясь на палку, робко влача свои тучныя тѣла. По мостовой ритмически раздавались тяжелые шаги высокихъ, худыхъ, бѣлокурыхъ гарнизонныхъ солдатъ. Одни были одѣты въ простыя куртки изъ хаки, какъ во время войны, другіе щеголяли въ традиціонныхъ красныхъ мундирахъ. Бѣлыя или вызолоченныя каски чередовались съ плоскими, какъ тарелка, шляпами. На груди сержантовъ сверкали красныя ленты, другіе солдаты держали подъ мышкой тонкую трость -- знакъ власти. Изъ воротника многихъ мундировъ торчала чрезмѣрно тонкая, свойственная англичанамъ шея, длинная, какъ шея жирафа, съ остро выдававшимся впередъ кадыкомъ.
   Вдругъ глубина улицы наполнялась бѣлыми пятнами:-- словно подвигалась впередъ съ ритмическимъ шумомъ лавина бѣлоснѣжныхъ лепешекъ. To были фуражки матросовъ. Съ крейсировавшихъ по Средиземному морю броненосцевъ сходилъ освободившійся отъ службы экипажъ и улица наполнялась русыми бритыми парнями, бѣлыя лица загорѣли отъ солнца, голая грудь выдѣлялась изъ синяго воротника, къ низу расширявшіеся панталоны, похожіе на ноги слона, покачивались то въ одну, то въ другую сгорону. To были молодые люди съ маленькими головами и дѣтскими чертами, съ огромными ручищами, свисавшими внизъ, точно имъ трудно было выдерживать ихъ тяжесть. Группы матросовъ разбивались и исчезали въ переулкахъ въ поискахъ трактира. Полицейскій въ бѣлой каскѣ тоскливо глядѣлъ имъ вслѣдъ, убѣжденный, что ему придется вступить не съ однимъ изъ нихъ въ борьбу и просить:-- "потише! именемъ короля!", когда при вечернемъ пушечномъ выстрѣлѣ они отправятся изрядно пьяные на броненосецъ.
   А въ перемежку съ солдатами и матросами проходили цыгане съ длинными палками и почернѣвшими отъ солнца лицами и старыя отвратительныя цыганки, пристававшія къ владѣльцамъ магазиновъ, какъ только тѣ выходили постоять у дверей, таинственно указывая на спрятанныя подъ платкомъ или юбкой предметы; евреи изъ города, въ длинныхъ сюртукахъ и блестящихъ цилиндрахъ, отправлявшіеся на какой-нибудь изъ своихъ праздниковъ; негры -- выходцы изъ англійскихъ колоній, мѣднолицые индусы съ свисавшими усами, въ широкихъ короткихъ бѣлыхъ шароварахъ, похожихъ на фартукъ, еврейки изъ Гибралтара, высокія, стройныя, элегантныя, одѣтыя въ бѣлое, выступавшія съ корректностью англичанокъ, старыя еврейки изъ Марокко, тучныя, съ вздутыми животами, въ разноцвѣтныхъ платкахъ, накинутыхъ на голову вплоть до самыхъ висковъ. Мелькали черные сутаны католическихъ патеровъ, застегнутые на всѣ пуговицы сюртуки протестантскихъ пасторовъ, открытые длинные кафтаны почтенныхъ раввиновъ, согбенныхъ, бородатыхъ, грязныхъ, преисполненныхъ священной мудрости.
   Весь этотъ разнообразный міръ, запертый въ узкомъ пространствѣ укрѣпленнаго города, говорилъ въ одно и то же время на разныхъ языкахъ, переходя въ теченіе разговора сразу съ англійскаго на испанскій, произносимый съ сильнымъ андалузскимъ акцентомъ.
   Агирре съ восхищеніемъ смотрѣлъ на полную движенія картину Королевской улицы, на это постоянно возобновлявшееся разнообразіе уличной толпы. На большихъ бульварахъ Парижа, просидѣвъ дней шесть въ одномъ и томъ же кафэ, онъ уже зналъ большинство прохожихъ. Это были все одни и тѣ же люди. А въ Гибралтарѣ, не покидая маленькой главной улицы, онъ каждый день переживалъ сюрпризы.
   Между двумя рядами домовъ, казалось, проходилъ весь міръ.
   Вдругъ улица напопнялась людьми съ войлочными шляпами на русыхъ головахъ, съ зелеными глазами и сплюснутыми носами. To было вторженіе русскихъ. Въ гавани бросилъ якорь океанскій пароходъ, отвозившій въ Америку этотъ грузъ человѣческаго мяса. Они разсѣивались по всей улицѣ, наполняли кафэ и лавки и въ ихъ нахлынувшей волнѣ исчезало обычное населеніе Гибралтара. Черезъ два часа толпа исчезала и снова появлялись каски солдатъ и полицейскихъ, фуражки моряковъ, чалмы и сомбреро мавровъ, евреевъ и христіанъ. Океанскій пароходъ уже вышелъ въ море, запасшись углемъ. Такъ смѣнялись въ теченіе дня быстро появлявшіяся и такъ же быстро исчезавшія шумныя толпы всѣхъ народовъ континента. Этотъ городъ былъ какъ бы передней Европы, узкимъ проходомъ, посредствомъ котораго одна часть міра сообщается съ Азіей, другая съ Америкой.
   При заходѣ солнца, наверху на горѣ сверкала молнія выстрѣла и грохотъ "вечерней пушки" извѣщалъ иностранцевъ, не имѣвшихъ права пребыванія въ городѣ, что они должны его покинуть. По улицамъ проходилъ игравшій вечернюю зорю военный оркестръ изъ флейтъ и барабановъ, окружавшихъ любимый англичанами національный инструментъ, большой барабанъ, на которомъ игралъ обѣими руками потѣя, съ засученными рукавами, атлетъ съ крѣпкими мускулами. За оркестромъ шагалъ Санъ Педро, офицеръ подъ конвоемъ, съ ключами отъ городскихъ воротъ.
   Гибралтаръ оставался отрѣзаннымъ отъ остального міра. Запирались ворота и опускныя рѣшетки. Сосредоточившись въ себѣ, городъ весь отдавался религіозному рвенію, находя въ вѣрѣ пріятное времяпрепровожденіе передъ ужиномъ и сномъ.
   Евреи зажигали въ синагогахъ лампы и пѣли славу Іеговѣ. Католики молились въ соборѣ, склонившись надъ четками. Изъ протестантской церкви, выстроенной въ мавританскомъ вкусѣ, словно мечеть, вырывались, какъ небесный шопотъ, голоса дѣвушекъ подъ аккомпаниментъ органа; мусульмане собирались въ домѣ своего консула, чтобы гнусавымъ голосомъ произносить монотонныя безконечныя привѣтствія Аллаху. Въ ресторанахъ, сооруженныхъ протестантскими обществами трезвости во имя уничтоженія порока пьянства, солдаты и моряки сидѣли трезвые, попивая лимонадъ или чай изъ чашекъ и вдругъ затягивалй гимны въ честь Бога Израиля, который во время оно вывелъ евреевъ изъ пустыни, а теперь велъ старую Англію по всѣмъ морямъ, дабы она могла во всемъ мірѣ распространить свою мораль и свое сукно.
   Религія настолько заполняла существованіе этихъ людей, что подавляла даже національное различіе. Агирре зналъ, что въ Гибралтарѣ онъ не испанецъ, а -- католикъ. Хотя большинство были англійскими подданными, но они не помнили объ этомъ и называли другъ друга по вѣроисповѣданіямъ.
   Прогуливаясь по Королевской улицѣ, Агирре выбралъ себѣ любимую остановку -- дверь индусской лавки, содержателемъ которой былъ индусъ изъ Мадраса, по имени Кхіамуллъ. Въ первые дни своего пребыванія въ городѣ онъ купилъ у него нѣсколько подарковъ для своихъ кузинъ, жившихъ въ Мадридѣ, дочерей бывшаго полномочнаго министра, покровительствовавшаго ему въ его карьерѣ. Съ тѣхъ поръ онъ останавливался передъ магазиномъ, чтобы поболтать съ Кхіамулломъ, маленькимъ человѣкомъ съ бронзовымъ и зеленоватымъ лицомъ, съ ярко черными усами, торчавшими надъ его губами, какъ усы тюленя. Его влажные нѣжные глаза, глаза антилопы, глаза кроткаго загнаннаго животнаго, казалось, ласкали Агирре, какъ мягкій бархатъ. Онъ говорилъ съ нимъ по испански, мѣшая съ словами, произнесенными съ андалузскимъ акцентомъ, безчисленное количество рѣдкихъ словъ чужедальнихъ нарѣчій, заученныхъ во время своихъ скитаній. Онъ исколесилъ полміра за счетъ коммерческой компаніи, которой служилъ, и разсказывалъ о своей жизни въ Капштатѣ, Дурбанѣ, на Филиппинахъ и въ Мальтѣ, съ выраженіемъ скуки и усталости.
   Иногда онъ казался молодымъ, иногда, напротивъ, лицо его становилось вдругъ старческимъ. Люди его племени не имѣли опредѣленнаго возраста. Меланхолическимъ голосомъ изгнанника вспоминалъ онъ о своей далекой солнечной родинѣ, о великой священной рѣкѣ, объ индусскихъ дѣвушкахъ, увѣнчанныхъ цвѣтами, со стройными и упругими тѣлами, съ бронзовыми животами, точно принадлежавшими статуямъ, виднѣвшимися между украшенной драгоцѣнными каменьями кофточкой и полотняной юбкой. Если ему удастся сколотить столько, сколько нужно для переѣзда домой, онъ непремѣнно женится на одной изъ этихъ дѣвушекъ, съ широко раскрытыми глазами и благоухающимъ, какъ розы, дыханіемъ, едва вышедшей изъ дѣтства. А пока что онъ живетъ, какъ аскетъ-факиръ среди обитателей запада, людей нечистыхъ. Онъ не прочь съ ними дѣлать дѣло, но избѣгаетъ ихъ прикосновенія. О! Лишь бы вернуться туда! Лишь бы не умереть вдали отъ священной рѣки!
   И высказывая свои желанія любопытному испанцу, распрашивавшему его о далекихъ странахъ солнца и чудесъ, индусъ кашлялъ, кашлялъ со скорбнымъ выраженіемъ, и лицо его становилось темнѣе, словно кровь, которая текла подъ его бронзовой кожей, была зеленаго цвѣта.
   Иногда, точно просыпаясь отъ сна, Агирре спрашивалъ себя, что онъ собственно дѣлаетъ въ Гибралтарѣ. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ пріѣхалъ сюда съ намѣреньемъ отплыть, черезъ проливъ проѣхало уже три большихъ парохода, державшіе курсъ къ заокеанскимъ странамъ. A онъ пропустилъ ихъ, дѣлая видъ, что не знаетъ, куда они ѣдутъ, все снова и снова наводя справки объ условіяхъ путешествія, и писалъ въ Мадридъ могущественному дядѣ письма, въ которыхъ говорилъ о какихъ-то неопредѣленныхъ болѣзняхъ, заставляющихъ его въ данный моментъ отсрочить свой отъѣздъ. Почему? Почему?
  

II.

  
   Вставъ на слѣдующій день послѣ своего пріѣзда въ Гибралтаръ съ постели, Агирре посмотрѣлъ сквозь ставни своей комнаты съ любопытствомъ чужестранца.
   Небо было облачно, настоящее октябрьское небо. И однако стояла пріятная, теплая погода, изобличавшая близость береговъ Африки.
   На балконѣ одного изъ ближайшихъ домовъ онъ увидѣлъ странное сооруженіе, большую бесѣдку изъ положенныхъ крестъ на крестъ камышей, украшенную зелеными вѣтками. Между занавѣсками пестрыхъ кричащихъ цвѣтовъ онъ увидѣлъ внутри хрупкаго сооруженія длинный столъ, стулья и старинной формы лампу, висѣвшую съ потолка. Что за странный народъ, который имѣя квартиру живетъ на крышѣ!
   Слуга изъ отеля, убиравшій его комнату, отвѣтилъ на его разспросы. Гибралтарскіе евреи празднуютъ какъ разъ праздникъ Кущей, одинъ изъ самыхъ большихъ праздниковъ въ году, установленный въ память продолжительныхъ скитаній израильскаго народа по пустынѣ. Чтобы не забыть о скорби и страданіяхъ этого перехода, евреи должны были ѣсть на вольномъ воздухѣ, въ хижинѣ, напоминавшей палатки и шалаши ихъ отдаленныхъ предковъ. Наиболѣе фанатичные, наиболѣе приверженные къ старымъ обычаямъ, ѣдятъ, стоя, съ палкой въ рукѣ, словно послѣ послѣдняго куска должны снова отправиться въ путь. Еврейскіе коммерсанты, живущіе на главной улицѣ, устраиваютъ свою хижину на балконѣ, евреи изъ бѣдныхъ кварталовъ -- на патіо или во дворѣ, откуда могли видѣть кусокъ чистаго неба. Тѣ, кто по отчаянной бѣдности ютились въ конурахъ, приглашались ѣсть въ хижины болѣе счастливыхъ съ тѣмъ братскимъ чувствомъ, которое крѣпкими узами солидарности связываетъ представителей этого народа, ненавидимаго и гонимаго врагами.
   Хижина, которую видитъ Агирре, принадлежитъ сеньорамъ Абоабъ (отцу и сыну), банкирамъ-мѣняламъ, контора которыхъ находится на этой же Королевской улицѣ черезъ нѣсколько домовъ. И слуга произносилъ имя Абоабъ (отца и сына) съ тѣмъ суевѣрнымъ почтеніемъ и вмѣстѣ съ тѣмъ съ той ненавистью, которую бѣдняку внушаетъ богатство, считаемое имъ несправедливостью.
   Весь Гибралтаръ ихъ знаетъ! Знаютъ ихъ даже въ Танхерѣ, въ Рабатѣ и Казабланкѣ. Развѣ сеньоръ ничего о нихъ не слыхалъ? Сынъ ведеть дѣло, но отецъ тоже находится въ конторѣ, освящая все своимъ присутствіемъ почтеннаго патріарха, авторитетностью старости, которую еврейскія семейства считаютъ непогрѣшимой и священной.
   -- Если бы вы, сударь, видѣли старика!-- прибавилъ слуга съ болтливостью андалузца. -- У него бѣлая борода вотъ этакая, до самаго брюха, а если бы его опустить въ горячую воду, она сдѣлалась бы болѣе сальной, чѣмъ въ горшкѣ, гдѣ готовится пища. Онъ почти такой же грязный, какъ великій раввинъ, который у нихъ въ родѣ, какъ епископъ. Но денегъ у нихъ тьма тьмущая! Золото они забираютъ цѣлыми пригоршнями, Фунты стерлинги -- лопатами. А если бы вы видѣли пещеру, въ которой они торгуютъ, вы удивились бы! Настоящая кухня! И не повѣришь, что тамъ могутъ храниться такія богатства!
   Когда послѣ завтрака Агирре вернулся наверхъ въ комнату за трубкой, онъ замѣтилъ, что хижина сеньоровъ Абоабъ была занята всей семьей. Въ глубинѣ онъ, казалось, различалъ бѣлую голову старика, предсѣдательствовавшаго за столомъ, a no обѣ его стороны руки, опиравшіяся на столъ, юбки и брюки:-- остальная часть ихъ фигуръ быяа невидима.
   На террасу вышля двѣ молодыя женщины, которыя на минуту взглянули на любопытнаго, стоявшаго у окна отеля; а потомъ обратили свои взоры въ другую сторону, словно не замѣчая его присутствія. Сеньориты Абоабъ не показались Агирре красавицами. Онъ подумалъ:-- красота еврейскихъ женщинъ -- одно изъ тѣхъ многихъ ложныхъ мнѣній, освященныхъ привычкой и временемъ, которыя принимаются безъ всякой критики. У нихъ были большіе глаза, красивые, какъ глаза коровъ, подернутые дымкою и широко раскрытые, но ихъ портили густыя выпуклыя брови, черныя и сросшіяся, похожія на двѣ чернильныя черты. У нихъ были толстые носы и подъ зарождавшейся тучностью начинала исчезать юношеская стройность ихъ тѣлъ.
   Потомъ вышла еще одна женщина, безъ сомнѣнія, ихъ мать, дама, до того полная, что тѣло ея колыхалось при каждомъ движеніи. У нея были тѣ же красивые глаза, также обезображенные некрасивыми бровями. Носъ, нижняя губа и мясистая шея отличались дряблостью. Дама уже перешагнула за черту роковой зрѣлости, которая только что начинала обозначаться въ дочеряхъ. Лица у всѣхъ трехъ были желтовато-блѣдны, того некрасиваго цвѣта, который свойствененъ восточнымъ расамъ. Ихъ толстыя, слегка синія губы указывали на нѣсколько капель африканской крови, примѣшавшихся къ ихъ азіатскому происхожденію.
   -- Ого!-- пробормоталъ вдругь Агирре, охваченный удивленіемъ.
   Ha террасу изъ глубины хижины вышла четвертая женщина. Вѣроятно,-- англичанка. Испанецъ былъ въ этомъ увѣренъ. Смуглая англичанка съ синевато-черными волосами, съ стройнымъ тѣломъ и граціозными движеніями. Вѣроятно, креолка изъ колоній, результатъ союза восточной красавицы и англійскаго воина.
   Безъ застѣнчивости посмотрѣла она на окно отеля, разсмотрѣла испанца пристальнымъ взоромъ дерзкаго мальчика и смѣло выдержала его взглядъ. Потомъ повернулась на каблукахъ, словно желая начать танецъ, обернулась къ любопытному спиной и оперлась на плечи двухъ другихъ молодыхъ дѣвушекъ, толкала ихъ и съ удовольствіемъ, среди громкаго смѣха, тормошила ихъ лѣнивыя тучныя тѣла своими руками сильнаго эфеба.
   Когда онѣ всѣ вернулись внутрь хижины, Агирре оставилъ свой обсерваціонный пунктъ, все болѣе убѣждаясь въ правильности своихъ наблюденій.
   Несомнѣнно, она не была еврейкой. И чтобы окончательно въ этомъ убѣдиться, онъ въ дверяхъ отеля заговорилъ объ этомъ съ директоромъ, знавшимъ весь Гибралтаръ. По нѣсколькимъ словамъ тотъ угадалъ, о комъ говорилъ Агирре.
   -- Это Луна -- Лунита Бенаморъ, внучка стараго Абоабъ! Что за дѣвушка! А! Первая красавица Гибралтара! Да и богата жеі Самое меньшее -- сто тысячъ дуро приданаго!
   Итакъ, она всетаки -- еврейка!
   Послѣ этого Агирре часто встрѣчалъ Луну, въ тѣсномъ городѣ, гдѣ люди не могли двигаться, не сталкиваясь другъ съ другомъ. Онъ видѣлъ ее на балконѣ ея дома, встрѣчался съ ней на Королевской улицѣ, когда она входила въ контору дѣда, и слѣдовалъ за ней иногда почти до самой Пуэрта дель Маръ, иногда до противоположнаго конца города, до Аламеды. Она почти всегда ходила одна, какъ всѣ гибралтарскія дѣвушки, воспитанныя на англійскій манеръ. Къ тому же маленькій городъ походилъ на общій домъ, гдѣ всѣ другъ друга знали и гдѣ женщина не подвергалась никакой опасности.
   При встрѣчѣ, Агирре и она обмѣнивались холодными взглядами, но съ такимъ выраженіемъ, какъ будто неоднократно уже видались. Первоначально консулъ былъ нѣсколько смущенъ. Въ немъ заговорили вѣковые предразсудки. Еврейка! Никогда бы онъ не повѣрилъ, что она принадлежитъ къ этому племени. Въ ея корректной и элегантной внѣшности англійской сеньориты ничто не говорило объ ея экзотическомъ происхожденіи, кромѣ явной склонности къ шелковымъ платьямъ яркихъ цвѣтовъ, преимущественно цвѣта земляники, и къ бросающимся въ глаза драгоцѣннымъ камнямъ. Съ роскошью американки, не считающейся со временемъ, она выходила рано утромъ, надѣвъ на грудь большую нить жемчуга и огромныя брилліантовыя сережки. Большая шляпа съ богатыми перьями, выписанная изъ Лондона, скрывала эбеновый шлемъ ея волосъ.
   Агирре имѣлъ въ Гибралтарѣ друзей, людей праздныхъ, съ которыми познакомился въ кафэ, обязательныхъ и любезныхъ еврейскихъ юношей, относившихся съ инстинктивной симпатіей къ этому к_а_с_т_и_л_ь_с_к_о_м_у чиновнику, разспрашивая его о дѣлахъ Испаніи, какъ будто то была отдаленная страна.
   Когда передъ ними проходила въ своихъ постоянныхъ прогулкахъ по Королевской улицѣ, предпринятыхъ просто для того, чгобы убить время, Луна Бенаморъ, они говорили о ней съ уваженіемъ.
   -- Болѣе ста тысячъ дуро!
   Всѣ знали цифру ея приданаго. И они сообщали консулу о существованіи нѣкоего еврея, жениха дѣвушки. Онъ находится въ Америкѣ, чтобы увеличить свое состояніе. Хотя онъ богатъ, но еврей долженъ работать, дабы умножить наслѣдіе отцовъ. Родители вошли въ эту сдѣлку, не спросивъ молодыхъ объ ихъ согласіи, когда ей было двѣнадцать лѣтъ, а онъ уже былъ мужчиной, не мало вынесшимъ отъ постоянной перемѣны мѣста жительства и приключеній во время путешествій. Уже около десяти лѣтъ Луна ждетъ возвращенія жениха изъ Буэносъ-Айреса, не обнаруживая никакого нетерпѣнія, увѣренная въ томъ, что все исполнится, когда настанетъ предназначенный часъ, какъ ждутъ всѣ дѣвушки ея народа.
   -- Эти еврейки -- говорилъ одинъ изъ друзей Агирре,-- никогда не спѣшатъ. Онѣ привыкли ждать. Взгляните на ихъ родителей! Они не уставая ждутъ тысячи лѣтъ пришествія Мессіи!
   Однажды утромъ, когда послѣ окончанія праздника Кущей еврейское населеніе вернулось къ обычной жизни, Агирре вошелъ въ контору Абоабовъ подъ предлогомъ необходимости размѣнять нѣкоторую сумму на англійскія деньги.
   Контора представляла прямоугольникъ, получавшій свѣтъ только отъ дверей. Нижняя часть стѣнъ была выложена бѣлыми изразцами, верхняя отштукатурена. Прилавокъ раздѣлялъ контору на двѣ части. Та, которая была ближе къ дверямъ, предназначалась для публики, остальная для хозяевъ и для большого желѣзнаго ящика. У входа деревянная кружка съ еврейскими надписями приглашала единовѣрцевъ жертвовать въ пользу благотворительныхъ учрежденій общины. Евреи, имѣвшіе дѣла съ конторой, опускали въ эту кружку мелочь, которую получали изъ кассы.
   За прилавкомъ онъ увидѣлъ обоихъ Абоабъ, отца и сына.
   Патріархъ Самуилъ Абоабъ былъ древній тучный старикъ. Онъ сидѣлъ въ креслѣ, и его твердый и вмѣстѣ подвижной животъ налѣзалъ на грудь. Верхняя губа была выбрита и благодаря отсутствію зубовъ нѣсколько ввалилась. Блестящая, у корней немного желтоватая борода, борода настоящаго патріарха, ниспадала внизъ волнистымъ шелкомъ, придавая ему величіе пророка. Отъ старости плаксиво дрожалъ его голосъ, а въ глазахъ было выраженіе слезливой нѣжности. Малѣйшее волненіе заставляло его плакать. Каждое слово, казалось, вызывало въ немъ трогательныя воспоминанія. Даже когда онъ молчалъ, изъ его глазъ текли ручьями слезы, словно то были источники, изъ которыхъ била скорбь цѣлаго народа, впродолженіи вѣковъ гонимаго и проклинаемаго.
   Сынъ его Забулонъ былъ уже старъ, но крѣпкій и черный онъ все еще казался молодымъ. У него были черные глаза, мягкіе и кроткіе, но въ нихъ порой вспыхивалъ огонекъ, говорившій о фанатической душѣ, о несокрушимой вѣрѣ древняго населенія Іерусалима, всегда готоваго побить камнями или распять на крестѣ новыхъ пророковъ. У него была черная жесткая борода, какъ у воина Маккавея, а лохматая черная шевелюра походила на мѣховую шапку.
   Забулонъ былъ однимъ изъ наиболѣе дѣятельныхъ и уважаемыхъ членовъ еврейской общины, безъ котораго не обходилось ни одно благотворительное дѣло, былъ голосистымъ канторомъ синагоги, большимъ другомъ раввина, котораго называлъ "нашимъ духовнымъ вождемъ" и приходилъ во всѣ дома, гдѣ умиралъ единовѣрецъ, чтобы сопровождать пѣніемъ его предсмертные стоны и омыть потомъ тѣло покойнаго водой, стекавшей ручьемъ на самую улицу. По субботамъ и въ дни большихъ праздниковъ онъ шелъ торжественно въ синагогу, въ сюртукѣ, перчаткахъ и цилиндрѣ, сопровождаемый тремя бѣдными единовѣрцами, жившими на крохи, падавшія со стола хозяевъ. Они были разодѣты и торжественны не менѣе ихъ покровителя.
   -- Вниманіе! -- кричали остряки Королевской улицы. -- Сторонись, ѣдетъ броненосецъ съ четырьмя трубами.
   И всѣ четверо проталкивались между группами людей, держа курсъ къ синагогѣ, обращаясь то въ одну, то въ другую сторону, чтобы посмотрѣть, не остается ли на улицѣ какой -нибудь плохой еврей, не желающій посѣтить храмъ, и немедленно же объ этомъ донести "духовному вождю".
   Пораженный бѣдностью конторы, походившей на кухню, Агирре еще болѣе удивлялся при видѣ той легкости, съ которой катились деньги на узкомъ прилавкѣ. Исчезали свертки съ серебряной монетой, быстро проходившей сквозь волосатые, привыкшіе считать пальцы Забулона, фунты стерлинговъ издавали пѣвучій звукъ, ударяясь о дерево съ веселымъ звономъ золота; банковые билеты, сложенные вдвое, какъ листы несшитой тетради, на мгновеніе показывали цвѣта своей національности, прежде чѣмъ исчезнуть въ ящикѣ; мелькали однообразныя простыя бѣлыя англійскія бумажки, нѣжно-голубыя французскія, наполовину зеленыя, наполовину красныя испанскія.
   Всѣ гибралтарскіе евреи приходили сюда съ тою коммерческой солидарностью, которая побуждала ихъ заходить лишь въ лавки единовѣрцевъ, и Забулонъ, одинъ, безъ помощи приказчиковъ, не позволяя отцу, этому почтенному фетишу богатства семьи, покидать кресло, направлялъ этотъ танецъ денегъ, переводя золото изъ рукъ публики въ глубину желѣзнаго ящика или не безъ грусти разбрасывая его по прилавку.
   И смѣшная дыра, казалось, становилась больше и краше, по мѣрѣ того, какъ съ устъ банкира и его кліентовъ сыпались звучныя названія:-- Лондонъ, Парижъ, Вѣна! Во всѣхъ частяхъ свѣта контора Абоабъ имѣла связи. Ея имя и вліяніе играли роль не только въ знаменитыхъ столицахъ, но и въ жалкихъ уголкахъ, вездѣ, гдѣ только находился хоть какой -нибудь представитель ихъ племени. Рабатъ, Казабланка, Лараче, Тафилете, Фесъ -- во всѣ эти африканскія мѣстечки большія европейскія банкирскія конторы могли проникнуть только при помощи этихъ посредниковъ, жившихъ бѣдно, не смотря на свое почти знаменитое имя.
   Мѣняя деньги Агирре, Забулонъ привѣтствовалъ его, какъ знакомаго. Въ этомъ городѣ по прошествіи сутокть все знали другъ друга.
   Старикъ Абоабъ немного поднялся на своемъ креслѣ и приблизилъ свои нѣжные глаза съ нѣкоторымъ удивленіемъ, впервые увидѣвъ этого посѣтителя среди обычной публики кліентовъ, всегда однихъ и тѣхъ же.
   -- Это консулъ, отецъ!-- произнесъ Забулонъ, не поднимая глазъ съ денегъ, которыя считалъ, угадывая движеніе старика, сидѣвшаго за его спиной. -- Испанскій консулъ, живущій въ отелѣ противъ нашего дома!
   Патріархъ, казалось, былъ тронутъ и поднесъ руку къ шляпѣ съ кроткой вѣжливостью.
   -- Ахъ! Консулъ! Сеньоръ консулъ! -- произнесъ онъ дѣтскимъ голосомъ, подчеркивая титулъ, какъ бы желая увѣрить въ своемъ огромномъ почтеніи ко всѣмъ земнымъ властямъ... Большую честь вы намъ оказываете вашимъ посѣщеніемъ, сеньоръ консулъ!
   И считая себя обязаннымъ сказать посѣтителю еще нѣсколько лестныхъ словъ, онъ прибавилъ съ дѣтскими вздохами, придавая своимъ фразамъ точность и лаконичность телеграммы:
   -- Ахъ! Испанія! Страна прелестная, страна изящная, страна сеньоровъ. Мои предки были оттуда, изъ мѣстечка, называемаго Эспиноса де лосъ Монтеросъ.
   Голосъ его дрожалъ, волнуемый воспоминаніями, и онъ прибавилъ, словно мысль его снсва возвращалась къ болѣе близкимъ временамъ:
   -- Ахъ, Кастеларъ!.. Кастеларъ -- другъ и защитникъ евреевъ!
   Потокъ слезъ, до сихъ поръ съ трудомъ удерживаемый, вдругъ хлынулъ изъ его очей при этомъ благодарномъ воспоминаніи и оросилъ его бороду.
   -- Испанія! Страна прелестная! -- бормоталъ разстроганный старикъ. И онъ припоминалъ все, что въ прошломъ связало его народъ и его семью съ этой страной.
   Одинъ изъ Абоабовъ былъ казначеемъ кастильскаго короля, другой, чудодѣйственный врачъ, пользовался дружбой епископовъ и кардиналовъ. Испанскіе и португальскіе евреи были важными лицами, аристократіей племени. Разсѣянные нынѣ по Марокко и Турціи, они избѣгаютъ сношеній съ грубымъ и жалкимъ народомъ, жившимъ въ Россіи и Германіи. И теперь еще въ синагогахъ читаются нѣкоторыя молитвы на древнекастильскомъ нарѣчіи, а лондонскіе евреи повторяютъ ихъ на память, не зная ни ихъ происхожденія ни ихъ смысла, словно то -- молитвы на таинственно-священномъ языкѣ. А онъ самъ, когда молится въ синагогѣ за англійскаго короля, желая ему много лѣтъ счастья и здоровья, какъ молятся всѣ евреи за монарха, въ странѣ котораго живутъ, то мысленно прибавляетъ молитву Господу о счастьи для прекрасной Испаніи.
   При всемъ своемъ почтительномъ уваженіи къ старику, Забулонъ прервалъ его строго, какъ неразумнаго ребенка. Въ его глазахъ сверкало жесгокое выраженіе фанатика-мстителя.
   -- Отецъ, вспомни, что они дѣлали съ нами, какъ насъ изгоняли, и обирали, вспомни о нашихъ братьяхъ, которыхъ заживо сжигали.
   -- Правда! Правда!-- стоналъ патріархъ, и новые потоки слезъ полились въ большой платокъ, которымъ онъ вытиралъ глаза. Правда! И всетаки въ этой прекрасной странѣ осталось кое что нашего... Кости нашихъ предковъ!
   Когда Агирре уходилъ, старикъ простился съ нимъ съ чрезмѣрной любезностью. Онъ и его сынъ всегда готовы къ услугамъ сеньора консула.
   И консулъ заходилъ почти каждое утро поболтать съ патріархомъ, между тѣмъ какъ Забулонъ обслуживалъ кліентовъ и считалъ деньги.
   Самуилъ Абоабъ говорилъ объ Испаніи съ слезливымъ восторгомъ, какъ о странѣ чудесъ, входъ въ которую стерегутъ мрачные враги съ пламенными мечами. Вспоминаютъ ли тамъ еще о ж_и_д_а_х_ъ? И несмотря на увѣренія Агирре онъ не хотѣлъ повѣрить, что въ Испаніи ихъ уже не называютъ этимъ именемъ. Ему трудно умереть, не увидавъ передъ смертью еще разъ родное мѣстечко Эспиноса де лосъ Монтеросъ. Красивый городокъ, несомнѣнно! Быть можетъ, тамъ еще жива память о знаменитыхъ Абоабахъ.
   Испанецъ улыбаясь совѣтовалъ ему предпринять это путешествіе. Почему ему не отправиться туда?
   -- Ѣхать! Ѣхать въ Испанію!
   Старикъ уходилъ въ себя отъ страха передъ такимъ путешествіемъ, какъ улитка въ свой домъ.
   -- Существуютъ законы противъ бѣдныхъ ж_и_д_о_в_ъ! Есть постановленіе католическихъ королей! Когда оно будетъ уничтожено! Когда насъ снова позовутъ!
   Агирре смѣялся надъ его страхомъ. Ба! Католическіе короли! Гдѣ они теперь! Кто вспоминаетъ объ этихъ добрыхъ сеньорахъ?
   Однако старикъ продолжалъ говорить о своихъ страхахъ. Они такъ много страдали. Четырехсотлѣтній страхъ изгнанія засѣлъ въ его костяхъ и крови.
   Лѣтомъ, когда жара вынуждаетъ ихъ покіинуть жгучую гору и семейство Абоабъ снимало домикъ на берегу моря, на испанской территоріи, за Ла Линеа, патріархъ жилъ въ вѣчномъ безпокойствѣ, словно чуялъ опасность подъ землей, на которой стоялъ. Кто можетъ знать, что случится ночью? Кто можетъ поручиться, что онъ не проснется въ цѣпяхъ и какъ звѣрь будетъ отведенъ въ какую-нибудь гавань. Это случилось съ его испанскими предками и они должны были искать убѣжище въ Марокко, откуда одна вѣтвь семьи переселилась въ Гибралтаръ, когда англичане овладѣли крѣпостью. Агирре ласково смѣялся надъ дѣтскими страхами старика, пока не вмѣшивался Забулонъ съ своей мрачной энергической авторитетностью.
   -- Отецъ разсуждаетъ правильно! Мы не поѣдемъ туда никогда. He можемъ поѣхать. Въ Испаніи все обстоитъ по прежнему. Подъ новымъ скрывается старое. Тамъ нѣтъ безопасности! Тамъ слишкомъ командуютъ женщины и вмѣшиваются въ то, чего не понимаютъ.
   Женщины!
   Забулонъ говорилъ о нихъ съ презрѣніемъ. Съ ними нужно обращаться, какъ обращаются евреи. Они обучаютъ ихъ только развѣ религіи, чтобы онѣ могли слѣдить за богослуженіемъ. Ихъ присутствіе въ синагогѣ во время многихъ актовъ не является необходимостью. А когда онѣ присутствуютъ, имъ отводятъ мѣсто наверху на галлереѣ, какъ послѣднимъ зрительницамъ. Нѣтъ! Религія дѣло мужчинъ! Страны, гдѣ женщины вмѣшиваются въ нее, не могутъ считаться безопасными.
   Потомъ суровый еврей говорилъ восторженно о "величайшемъ человѣкѣ міра", о баронѣ Ротшильдѣ, истинномъ владыкѣ королей и правительствъ (заботясь о томъ, чтобы не забыть его баронскаго титула каждый разъ, когда произносилъ его имя) и кончалъ перечисленіемъ большихъ еврейскихъ центровъ, все болѣе многочисленныхъ и многолюдныхъ.
   -- Мы повсюду! -- говорилъ онъ, насмѣшливо моргая однимъ глазомъ. Теперь мы распространяемся по Америкѣ. Мѣняются правительства, исчезаютъ народы, мы же остаемся все тѣми же. He даромъ же ждемъ мы Мессію. Какой-нибудь Мессія явится.
   Когда по утрамъ Агирре бывалъ въ жалкой банкирской конторѣ, его представили двумъ дочерямъ Забулона, Соль и Эстрельи, и женѣ его Тамарѣ. Однажды Агирре вдругъ почувствовалъ дрожь волненія, услышавъ сзади шелесть шелка и увидя, какъ свѣтлое пространство дверей затемнилось фирурой особы, которую онъ, угадалъ своими нервами.
   To была Луна, входившая, чтобы дать порученіе дядѣ съ тѣмъ интересомъ, съ которымъ еврейки относятся къ коммерческимъ дѣламъ своей семьи. Старикъ схватилъ надъ прилавкомъ ея руки и, дрожа, погладилъ ихъ:
   -- Это моя внучка, сеньоръ консулъ. Моя внучка Луна. Отецъ ея умеръ, умерла и моя дочь. Она пріѣхала изъ Марокко. У бѣдняжки нѣтъ никого, кто бы любилъ ее такъ, какъ любитъ ее дѣдъ.
   И тронутый своими собственными словами старикъ прослезился.
   Агирре вышелъ изъ конторы съ радостью побѣдителя.
   Они говорили другъ съ другомъ! Они познакомились!
   Какъ только онъ увидитъ ее одну на улицѣ, онъ присоединится къ ней, пользуясь свободой благословенныхъ нравовъ, казалось, спеціально созданныхъ для влюбленныхъ.
  

III.

  
   Ни онъ, ни она не могли отдать себѣ отчета, какъ послѣ нѣсколькихъ обычныхъ встрѣчъ родилась между ними довѣрчивая дружба и какое слово впервые изобличило тайну ихъ мыслей.
   Они видѣлись по утрамъ, когда Агирре показывался въ окнѣ своей комнаты. Кончился праздникъ Кущей, хижина, служившая для религіознаго обряда, была сломана, но Луна подъ различными предлогами продолжала всходить на балконъ, чтобы обмѣняться съ испанцемъ взглядомъ, улыбкой, привѣтомъ.
   Они не разговаривали на этой высотѣ, изъ боязни передъ сосѣдями. Встрѣчаясь потомъ на улицѣ, Луисъ почтительно кланялся и присоединялся къ дѣвушкѣ. Они шли рядомъ, какъ два товарища, подобно другимъ парочкамъ, которыя имъ встрѣчались на пути.
   Въ этомъ городѣ всѣ знали другъ друга и только благодаря этому и могли различать супруговъ отъ простыхъ друзей.
   Луна входила въ магазины, чтобы исполнять порученія Абоабовъ, какъ добрая еврейка, интересующаяся дѣлами семьи. Иногда же она гуляла безцѣльно по Королевской улицѣ или пробиралась до аллеи Аламеда рядомъ съ Агирре, которому объясняла городскія дѣла. Во время этихъ прогулокъ они останавливались въ конторѣ банкира-мѣнялы, чтобы поздороваться съ патріархомъ, глядѣвшимъ съ дѣтской улыбкой на молодую красивую парочку.
   -- Сеньоръ консулъ! Сеньоръ консулъ!-- говорилъ Самуилъ. -- Я принесъ изъ дома семейныя бумаги, чтобы вы ихъ почитали. He всѣ. Ихъ много, много! Мы Абоабы старый родъ. Я хочу, чтобы сеньоръ консулъ видѣлъ, что мы испанскіе ж_и_д_ы и все еще сохраняемъ память о красивой странѣ.
   И онъ вытащилъ изъ подъ прилавка нѣсколько пергаментныхъ свертковъ, исписанныхъ еврейскими буквами. To были брачныя свидѣтельства, акты о бракахъ Абоабовъ съ видными семьями еврейской общины. Наверху на каждомъ документѣ виднѣлись съ одной стороны англійскій, съ другой -- испанскій гербы, въ яркихъ краскахъ и съ золотыми линіями.
   -- Мы англичане!-- говорилъ старикъ. Да ниспошлетъ Господь многія лѣта и счастье нашему королю! Но въ силу всей нашей исторіи мы испанцы, кастильцы, да -- кастильцы.
   Онъ выбралъ между пергаментами одинъ болѣе свѣжій и бѣлый и склонилъ надъ нимъ свою сѣдую волнистую бороду и свои слезящіеся глаза.
   -- Это свидѣтельство о бракѣ Бенамора съ моей бѣдной дочерью, родителей Луниты. Вы не поймете, оно написано еврейскими буквами, но на кастильскомъ языкѣ, на древнемъ кастильскомъ нарѣчіи, на которомъ говорили наши предки.
   И дѣтскимъ голосомъ, медленно, словно восхищенный архаичностью словъ, онъ прочелъ содержаніе контракта, соединившаго брачущихся "по обычаю древней Кастиліи". Потомъ перечислялъ условія брака и штрафы, ожидавшіе каждую сторону, если бы по ея винѣ расторгся союзъ.
   -- "Долженъ заплатить -- неясно бормоталъ старикъ -- долженъ заплатить столько то песо..." Скажите, развѣ теперь еще существуютъ эти старыя песо въ Испаніи, господинъ консулъ?
   Въ бесѣдахъ съ Агирре Луна обнаруживала такой же, какъ и ея дѣдъ, интересъ къ красивой странѣ, далекой и таинственной, хотя она и начиналась всего въ нѣсколькихъ шагахъ, у самыхъ гибралтарскихъ воротъ. Она знала только одну рыбацкую деревушку, за Ла Линеа, гдѣ провела лѣто съ семьей.
   -- Кадисъ! Севилья! Какъ они должны быть красивы! Я представляю ихъ себѣ. Я видѣла ихъ часто во снѣ и думаю, что если я когда-нибудь увижу ихъ на яву, они не удивятъ меня. Севилья! Скажите, донъ Луисъ, правда, что женихъ и невѣста разговариваютъ тамъ сквозь рѣшетку окна? Правда, что дѣвушкамъ устраиваютъ серенады съ гитарой и бросаютъ къ ихъ ногамъ плащъ, чтобы онѣ наступили на него! Правда, что мужчины изъ-за нихъ убиваютъ другъ друга? Какая прелесть! He возражайте. Это ужасно красиво!
   Потомъ она сообщала всѣ свои воспоминанія о странѣ чудесъ, о странѣ легендарной, гдѣ жили ея предки. Когда она была ребенкомъ, бабушка, жена Самуила Абоабъ, укачивала ее no ночамъ, таинственнымъ голосомъ разсказывая чудесныя д_ѣ_я_н_і_я, происходившія всегда въ благородной Кастильѣ и всегда начинавшіяся одинаково:-- "Говорятъ и разсказываютъ, что король Толедскій влюбился въ прекрасную еврейку по имени Ракель..." Толедо!
   Произнося это имя, Луна полуоткрывала глаза, точно въ полуснѣ. Столица испанскихъ евреевъ! Второй Іерусалимъ! Тамъ жили ея благородные предки, казначей короля и врачъ всѣхъ грандовъ.
   -- Вы видѣли Толедо, донъ Луисъ! Бывали въ немъ! Какъ я вамъ завидую! Красивый городъ, не правда ли? Большой! Огромный! Какъ Лондонъ? Какъ Парижъ? Ну, конечно, нѣтъ... Но, несомнѣнно, гораздо больше Мадрида!
   И увлеченная своими восторженными грезами, она забывала всякую сдержанность и разспрашивала Луиса о его прошломъ.
   Онъ, несомнѣнно, благороднаго происхожденія. Это видно по его внѣшности. Съ перваго дня, какъ она его увидѣла, узнавъ его имя и національность, она угадала, что онъ высокаго происхожденія. Онъ -- идальго, какимъ она представляла себѣ всѣхъ испанцевъ, немного напоминающій лицомъ и глазами еврея, но болѣе гордый, болѣе высокомѣрный, неспособный снести униженія и рабства. Быть можетъ, для большихъ праздниковъ у него есть мундиръ, красивый костюмъ, расшитый золотомъ... и шпага, да шпага!
   Глаза ея блестѣли восторгомъ передъ идальго рыцарской страны, одѣтымъ самымъ обыкновеннымъ образомъ, какъ любой хозяинъ магазина въ Гибралтарѣ, но каждую минуту онъ могъ превратиться въ блестящее насѣкомое, съ сверкающей окраской, вооруженное смертоноснымъ жаломъ!
   И Агирре поддерживалъ ея иллюзіи, съ простотой героя подтверждая всѣ ея предположенія.
   Да! У него есть расшитый золотомъ костюмъ, консульскій, и шпага отъ мундира, которую онъ еще ни разу не вынулъ изъ ноженъ.
   Однажды въ солнечное утро оба, сами того не замѣчая, пошли по направленію къ Аламедѣ. Она жадно съ откровеннымъ любопытствомъ разспрашивала его о его прошломъ, какъ это обыкновенно бываетъ, когда два человѣка чувствуютъ, какъ въ нихъ зарождается взаимное влеченіе. Гдѣ онъ родился? Какъ провелъ дѣтство? Многихъ ли женщинъ онъ любилъ?
   Они проходили подъ аркой старыхъ воротъ испанскихъ временъ, накоторыхъ еще уцѣлѣли орелъ и гербъ австрійской династіи. Въ старомъ крѣпостномъ рву, превращенномъ въ садъ, поднималась группа могилъ. Здѣсь покоились англійскіе моряки, павшіе въ битвѣ при Трафальгарѣ.
   Они пошли по бульвару, гдѣ деревья чередовались съ пирамидами изъ старыхъ бомбъ и коническихъ ядеръ, покраснѣвшихъ отъ ржавчины. Ниже огромныя пушки простирали свои жерла по направленію къ сѣрымъ броненосцамъ, стоявшимъ въ военномъ портѣ, и къ просторной бухтѣ, по голубой, переливавшейся золотомъ, равнинѣ которой скользили бѣлыя пятна парусныхъ лодокъ.
   На большой эспланадѣ Аламеды, у подножья покрытой соснами и домами горы, группы мальчиковъ съ голыми ногами бѣгали вокругъ подпрыгивавшаго мячика. Въ этотъ часъ, какъ, впрочемъ, впродолженіи цѣлаго дня, огромный мячъ -- любимая національная игра -- прыгалъ по дорожкамъ, площадкамъ и дворамъ казармъ. Шумъ криковъ и топотъ ногъ какъ военныхъ, такъ и штатскихъ, поднимался къ небу во славу сильной, любящей гигіену Англіи.
   Они поднялись по большой лѣстницѣ вверхъ и сѣли на тѣнистой площадкѣ, у памятника британскаго героя, защитника Гибралтара, окруженнаго мортирами и пушками. Взоры Луны блуждали по голубому небу, виднѣвшемуся сквозь колоннаду деревьевъ, и она заговорила, наконецъ, о своемъ прошломъ.
   Она прожила печальное дѣтство.
   Родившись въ Рабатѣ, гдѣ еврей Бенаморъ занимался вывозомъ мароккскихъ ковровъ, она жила однообразной жизнью, не зная другихъ волненій, кромѣ страха передъ опасностью. Европейцы, жившіе въ этомъ африкайскомъ городѣ были люди грубые, пріѣхавшіе съ одной только цѣлью, сколотить состояніе. Мавры ненавидѣли евреевъ. Богатыя еврейскія семейства должны были жить обособленно, среди своихъ, не выходя за предѣлы своей среды, въ постоянномъ оборонительномъ положеніи, въ странѣ, лишенной всякихъ законовъ.
   Молодыя еврейки получали прекрасное воспитаніе, облегчавшееся свойственной этой расѣ приспособляемостью къ прогрессу. Онѣ поражали вновь прибывшихъ въ Рабатъ путешественниковъ своими шляпами и костюмами, походившями на парижскія и лондонскія. Онѣ играли на роялѣ, говорили на разныхъ языкахъ. И, однако, бывали ночи, когда отъ страха никто не спалъ, когда родители одѣвали ихъ въ вонючія лохмоіья, и маскировали ихъ, разрисовывая имъ лицо и руки разведенной въ водѣ сажей и золой, силясь придать имъ безобразный и отталкивающій видъ, чтобы онѣ казались не ихъ дочерьми, a paбынями.
   To были ночи, когда боялись возстанія мавровъ, вторженія сосѣднихъ кабиловь, фанатически наэлектризованныхъ проникновеніемъ въ страну европейцевъ. Мавры сжигали дома евреевъ, похищали ихъ богатства, бросались, какъ бѣшеные звѣри, на бѣлыхъ женщинъ-иновѣрокъ, подвергали ихъ ужаснымъ насиліямъ и затѣмъ сносили имъ головы съ адскимъ садизмомъ.
   О! Эти ночи дѣтства, когда она спала стоя, одѣтая какъ нищенка, и когда даже ея невинный возрастъ не могъ ей служитъ эащитой. Быть можетъ, вслѣдствіе этихъ ужасовъ она эаболѣла, была при смерти, и этому обстоятельству она была обязана своимъ именемъ Луна.
   -- Когда я родилась, меня назвали Орабуэной, а одна изъ младшихъ сестеръ получила имя Асибуэна. Послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ тревоги, эавершившейся вторженіемъ маврвовъ, во время котораго сожгли нашъ домъ и мы уже думали, что обречены на смерть, моя сестра и я заболѣли нервной лихорадкой. Асибуана умерла, я уцѣлѣла.
   И она описывала Луису, который сь ужасомъ внималъ ей, событія этой экзотической необычной жизни, тоску и скорбь, выстраданныя ея матерью въ бѣдномъ домѣ, гдѣ они нашли убѣжище. Дочь Абоаба кричала отъ горя и рвала свои пышные черные волосы передъ постелью, на которой дѣвочка лежало въ лихорадочномъ бреду. Бѣдная ея Орабуэна умирала.
   -- О! дочь мояі Моя красавица Орабуэна, алмазъ мой ясный, дитя утѣшенія! Уже не будешь ты ѣсть вкусную курицу! Уже не одѣнешь ты по субботамъ красивые башмачки и мать твоя не будетъ смѣяться отъ гордости, когда раввинъ найдетъ тебя такой милой и хорошенькой!
   Бѣдная женщина металась по комнатѣ при свѣтѣ гаснувшей лампы. Въ темнотѣ она угадывала присутствіе незримаго врага, ненавистнаго У_э_р_к_о, этого демона съ кастильскимъ именемъ, являющагося въ назначенный часъ, чтобы отвести человѣческія существа въ мрачное царство смерти. Приходилось биться съ злодѣемъ, обманывать жестокаго и безобразнаго У_э_р_к_о, какъ его обманывали такъ часто ея бабки и прабабки.
   Удерживая вздохи и слезы, мать старалась успокоиться и, распростершись на полу, говорила спокойно, сладенькимъ голоскомъ, словно принимала важнаго гостя:
   -- У_э_р_к_о! Зачѣмъ ты пришелъ? Ты ищешь Орабуэну? Здѣсь нѣтъ ея. Она ушла навсегда! Здѣсь лежитъ -- Луна, красавица Лунита, милая Лунита. Иди, У_э_р_к_о, иди! Здѣсь нѣтъ той, которую ты ищешь.
   На нѣкоторое время она успокаивалась, но потомъ страхъ снова заставлялъ ее говорить съ незримымъ, зловѣщимъ гостемъ. Онъ опять былъ здѣсь. Она чуяла его присутствіе.
   -- У_э_р_к_о, ты ошибаешься! Орабуэна ушла! Ищи ее въ другомъ мѣстѣ. Здѣсь есть только Луна, красавица Лунита, золотая Лунита!
   И такъ велика была ея настойчивость, что ей въ концѣ концовъ удалось своимъ умоляющимъ, кроткимъ голосомъ обмануть У_э_р_к_о. Чтобы освятить этотъ обманъ, на слѣдующій день, во время праздника въ синагогѣ, имя Орабуэна было замѣнено именемъ Луны.
   Агирре слушалъ этотъ разсказъ съ такимъ же интересомъ, какъ будто читалъ романъ изъ жизни отдаленной, экзотической страны, которую никогда не увидитъ.
   Въ это утро консулъ сдѣлалъ ей предложеніе, которое уже нѣсколько дней носилось въ его головѣ и котораго онъ все не осмѣлился высказать. Почему имъ не полюбить другъ друга? Почему не стать женихомъ и невѣстой? Въ ихъ встрѣчѣ было что-то провиденціальное. He даромъ случай ихъ свелъ. Они познакомились несмотря на то, что происходили изъ разныхъ странъ и принадлежали къ различнымъ расамъ.
   Луна протестовала, но съ улыбкой. Что за безуміе! Быть женихомъ и невѣстой, зачѣмъ? Вѣдь они не могутъ обвѣнчаться. У нихъ разная вѣра. Къ тому же онъ долженъ уѣхать.
   Агирре рѣшительно возражалъ.
   -- He разсуждайте, закройте глаза. Когда любишь, нечего размышлять. Здравый смыслъ и условности существуютъ для тѣхъ, кто не любитъ. Скажите "да", а время и добрая судьба все устроятъ.
   Луна смѣялась, ей нравились серьезное лицо Агирре и страстность его словъ.
   -- Женихъ и невѣста на испанскій ладъ? Думаете, что меня это прельщаетъ? Вы уѣдете и забудете меня, какъ, несомнѣнно, забыли другихъ. А я останусь и буду помнить васъ. Хорошо! Мы будемъ каждый день видаться и говорить о нашихъ дѣлахъ. Здѣсь невозможны серенады и если вы бросите къ ногамъ моимъ плащъ, васъ сочтутъ безумцемъ. Но неважно! Будемъ женихомъ и невѣстой. Пусть будетъ такъ.
   И говоря это, она смѣялась, полузакрывъ глаза, какъ дѣвочка, которой предлагаютъ забавную игру. Потомъ вдругъ широко раскрыла глаза, словно въ ней пробуждается забытое воспоминаніе и давитъ ей грудь.
   Она поблѣднѣла. Агирре угадалъ, что она хочетъ сказать.
   Она хотѣла говорить о своей прежней помолвкѣ, о женихѣ-евреѣ, который находился въ Америкѣ и могъ вернуться. Послѣ непродолжительнаго колебанія, она, не прерывая молчанія, вернулась къ своей прежней рѣшимости. Луисъ былъ ей благодаренъ. Она хотѣла скрыть свое прошлое, какъ поступаютъ всѣ женщины въ первомъ порывѣ любви.
   -- Хорошо! Мы будемъ женихомъ и невѣстой. Итакъ, консулъ, скажите мнѣ что -нибудь красивое, что говорятъ испанцы, когда подходятъ къ рѣшеткѣ окна.
   Въ это утро Луна вернулась домой съ опозданіемъ, кь лёнчу. Семья ожидала ее съ нетернѣніемъ. Забулонъ сурово взглянулъ на племянницу. Кузины Соль и Эстрелья шутливо намекнули на испанца. Глаза патріарха стали влажными, когда онъ заговорилъ о Кастильѣ и консулѣ.
   Между тѣмъ послѣдній остановился передъ дверью индусской лавки, чтобы поболтать съ Кхіамулломъ. Онъ чувствовалъ потребность подѣлиться съ кѣмъ-нибудь своей чрезмѣрной радостью.
   Цвѣтъ лица индуса былъ зеленѣе обыкновеннаго. Онъ часто кашлялъ и его улыбка бронзоваго бэбэ походила на скорбную гримасу.
   -- Кхіамуллъ! Да здравствуетъ любовь! Повѣрь мнѣ, я хорошо знаю жизнь! Ты вотъ все болѣешь и умрешь, не повидавъ священной рѣки твоей родины. Чего тебѣ недостаетъ,-- это подруги, дѣвушки изъ Гибралтара или лучше изъ Ла Линеа, полуцыганки, въ платкѣ, съ гвоздикой въ копнѣ волосъ и легкой походкой! Вѣрно говорю, Кхіамуллъ?
   Индусъ улыбнулся, не безъ оттѣнка презрѣнія, и покачалъ головой.
   Нѣтъ! Пусть каждый остается среди своихъ. Онъ сынъ своего народа и живетъ въ добровольномъ одиночествѣ среди бѣлыхъ. Противъ симпатій и антипатій, коренящихся въ крови, ничего не подѣлаешь. Брахма, это воплощеніе божественной мудрости, раздѣлилъ людей на касты.
   -- Но, Бога ради, другъ мой Кхіамуллъ! Мнѣ кажется, дѣвушка въ родѣ той, на которую я тебѣ указываю, вовсе не достойна презрѣнія...
   Индусъ снова разсмѣялся надъ его невѣжествомъ. Каждый народъ имѣетъ свои вкусы и свое обоняніе. Такъ какъ онъ считаетъ Агирре хорошимъ человѣкомъ, то онъ позволитъ себѣ открыть ему страшную тайну.
   Пусть онъ посмотритъ на бѣлыхъ, на европейцевъ, гордящихся своей чистотой и своими банями? Всѣ они нечистые, и имъ присущъ запахъ, котораго они никогда ничѣмъ не уничтожатъ. Онъ, сынъ страны лотосовъ и священнаго ила, долженъ дѣлать надъ собой усилія, чтобы выносить ихъ прикосновеніе.
   Отъ нихъ отъ всѣхъ пахнетъ -- сырымъ мясомъ.
  

IV.

  
   Былъ зимній вечеръ. Небо было покрыто тучами. Было пасмурно, но не холодно. Луна и испанецъ шли медленнымъ шагомъ по дорогѣ, ведущей къ Punta de Europa, къ крайнему пункту гибралтарскаго полуострова.
   Они оставили позади себя Аламеду и берега Арсенала, пройдя между тѣнистыми садами и красноватыми виллами, населенными морскими и сухопутными офицерами, огромными госпиталями, похожими на цѣлое мѣстечко и казармами, напоминавшими монастыри, съ многочисленными галлереями, гдѣ бѣгали кучи дѣтей или мыли бѣлье и посуду солдатскія женщины, эти смѣлыя скиталицы по свѣту, сегодня находившіяся при гарнизонѣ въ Индіи, а завтра въ Канадѣ.
   Облачное небо скрывало берегъ Африки, такъ что проливъ имѣлъ видъ безграничнаго моря. Напротивъ влюбленной парочки простирались темныя воды бухты и въ сумеркахъ слабо вырисовывались черныя очертанія мыса Тарифа, словно сказочный носорогъ, на мордѣ котораго вмѣсто рога поднимался маякъ.
   Сквозь сѣроватыя тучи проникалъ робкій лучъ солнца, треугольникъ тусклаго свѣта, похожій на излученіе волшебнаго фонаря, рисовавшій на темной поверхности моря большое блѣдно-золотое пятно. Въ серединѣ этого круга блѣднаго свѣта скользилъ, какъ умирающій лебедь, бѣлый мазокъ парусмой лодки.
   Оба молодыхъ человѣка едва отдавали себѣ отчетъ въ томъ, что ихъ окружало.
   Они шли погруженные въ свой эгоизмъ влюбленныхъ. Вся ихъ жизнь сосредоточивалась во взглядѣ или легкомъ касаніи тѣлъ, которыя на ходу встрѣчались. Изъ всей жизни природы для нихъ существовалъ только гаснущій вечерній свѣтъ, позволявшій имъ видѣть другъ друга, и тепловатый вѣтеръ, шептавшійся въ кактусахъ и пальмахъ, казалось, служившій музыкальнымъ аккомпаниментомъ къ ихъ словамъ.
   Въ правомъ ухѣ звенѣлъ шумъ далекаго рева:-- то море билось о скалы. Съ лѣвой стороны слышался, словно тихая пастушья свирѣль, шопотъ сосенъ, нарушаемый время отъ времени грохотомъ повозокъ, двигавшихся по горнымъ дорогамъ въ сопровожденіи роты солдатъ съ засученными рукавами и въ рубашкахъ.
   Оба молодыхъ человѣка глядѣли другъ на друга съ нѣжностью, улыбались автоматично, какъ улыбаются влюбленные, и всетаки были исполнены грусти, той сладкой грусти, которая таитъ въ себѣ особое сладострастное чувство. Co свойственной ея расѣ положительностью Луна глядѣла въ будущее, между тѣмъ какъ Агирре довольствовался настоящимъ моментомъ, не думая о томъ, чѣмъ кончится эта любовь.
   Къ чему разстраивать себя воображаемыми препятствіями!
   -- Я не похожъ на тебя, Луна! Я вѣрю въ нашу судьбу. Мы женимся, объѣздимъ весь свѣтъ. He безпокойся! Вспомни, какъ я познакомился съ тобой. Былъ праздникъ Кущей. Ты ѣла, стоя, какъ цыгане, скитающіеся по свѣту и послѣ послѣдняго глотка возобновляющіе свой путь. Ты принадлежишь къ народу, который велъ бродячій образъ жизни и теперь еще скитается по землѣ. Я прибылъ вовремя. Мы уѣдемъ вмѣстѣ. По своей профессіи я самъ бродяга. Всегда мы будемъ вмѣстѣ. Во всѣхъ странахъ, каковы бы онѣ ни были, мы можемъ быть счастливы. И съ собой мы увеземъ, горячо любя другъ друга, весну и радость жизни.
   Очарованная его страстными словами, Луна тѣмъ не менѣе сдѣлала печальное лицо.
   -- Дитя!-- пробормотала она съ андалузскимъ акцентомъ.-- Сколько сладкой лжи! Но вѣдь это всетаки ложь! Какъ можемъ мы обвѣнчаться? Какъ все это устроится? Или ты примешь мою вѣру?
   Агирре остановился отъ удивленія и изумленными глазами посмотрѣлъ на Луну.
   -- Бога ради! Чтобы я сталъ евреемъ!
   Онъ не былъ образцомъ вѣрующаго. Жизнь оиъ провелъ, не придавая особеннаго значенія религіи. Онъ зналъ, что на свѣтѣ существуютъ разныя вѣры, но въ его глазахъ католики были, безъ сомнѣнія, лучшими людьми. Къ тому же его могущественный дядя, подъ страхомъ гибели карьеры, совѣтовалъ ему не смѣяться надъ подобными темами.
   -- Нѣтъ! Я не вижу въ этомъ необходимости. Но должно же быть средство выйти изъ зтого затруднительнаго положенія. Я еще не знаю, какое, но, несомнѣнно, оно должно существовать. Въ Парижѣ я зналъ очень видныхъ людей, женатыхъ на женщинахъ твоего народа. He можетъ быть, чтобы этого нельзя было устроить. Я убѣжденъ, все устроится. Да, вотъ идея! Завтра утромъ, если хочешь, я пойду къ великому раввину, "духовному вождю", какъ ты выражаешься. Онъ, кажется, добрый господинъ. Я видѣлъ его нѣсколько разъ на улицѣ. Кладезь премудрости, какъ утверждаютъ твои. Жаль, что онъ такой грязный и пахнетъ прогорклой святостью. He дѣлай такого лица! Впрочемъ это пустяки. Нужно только немного щелока, и все обойдется. Ну, не сердись. Этотъ добрый сеньоръ мнѣ очень симпатиченъ, съ его козлиной бѣлой бородкой и слабенькимъ голоскомъ, точно доносящимся изъ другого міра. Повторяю, я пойду къ нему и поговорю съ нимъ:
   "Сеньоръ раввинъ!-- скажу я ему. Я и Луна, мы любимъ другъ друга и хотимъ жениться, не такъ какъ женятся евреи, по договору и съ правомъ потомъ раскаяться, а на всю жизнь, во вѣки вѣковъ. Соедините насъ узами съ головы до пятъ. Никто ни на небѣ ни на землѣ не сможетъ насъ разъединить. Я не могу измѣнить своей религіи, ибо это было бы низостью, но клянусь вамъ, что при всей моей приверженности къ христіанству Луна будетъ пользоваться большимъ вниманіемъ, лаской и любовью, чѣмъ если я былъ бы Мафусаиломъ, царемъ Давидомъ, пророкомъ Аввакумомъ или кѣмъ-нибудь другимъ изъ тѣхъ х_в_а_с_т_у_н_о_в_ъ, о которыхъ говорится въ Священномъ Писаніи.
   -- Молчи, несчастныйі -- прервала его еврейка съ суевѣрнымъ страхомъ, закрывая ему одной рукой ротъ, чтобы помѣшать дальше говорить. -- Замкни свои уста, грѣшникъ!
   -- Хорошо, я замолчу, но я убѣжденъ, что какъ-нибудь это устроится. Или ты думаешь, что кто-нибудь сможетъ насъ разъединить послѣ такой искренней, такой долгой любви!
   -- Такой долгой любви!-- повторила Луна, какъ эхо, вкладывая въ эти слова серьезное выраженіе.
   Замолчавъ, Агирре, казалось, былъ поглощенъ очень трудными вычисленіями.
   -- По меньшей мѣрѣ мѣсяцъ прошелъ!-- сказалъ онъ наконецъ, какъ бы удивляясь, сколько съ тѣхъ поръ прошло времени.
   -- Мѣсяцъ, нѣтъ!-- возразила Луна.-- Гораздо, гораздо больше!
   Онъ снова погрузился въ размышленія.
   -- Вѣрно. Больше мѣсяца. Вмѣстѣ съ сегодняшнимъ тридцать восемь дней. И мы видимся каждый день. И съ каждымъ днемъ любимъ другъ друга все больше!
   Оба шли молча, опустивъ головы, какъ будто поглощенные мыслью объ огромной продолжительности ихъ любви. Тридцать восемь дней!
   Агирре вспомнилъ полученное вчера вечеромъ отъ дяди письмо, исполненное удивленія и негодованія. Уже два мѣсяда онъ находится въ Гибралтарѣ и не думаетъ отплыть! Что это у него за болѣзнь? Если онъ не желаетъ занять свое мѣсто, пусть возвращается въ Мадридъ. И невозможность настоящаго положенія, необходимость расторгнуть узы этой любви, постепенно овладѣвшей имъ, вдругь представились ему со всей ихъ настоятельностью и тяжестью.
   Луна продолжала итти, склонивъ голову и шевеля пальцами одной руки, словно считая.
   -- Да, вѣрно! Тридцать восемь дней. Боже. мой! Какъ могъ ты такъ долго меня любить. Меня! Старуху!
   И такъ какъ Агирре посмотрѣлъ на нее съ удивленіемъ, она меланхолически прибавила:
   -- Ты же знаешь... Я не скрываю отъ тебя... Мнѣ двадцать два года. Многія дѣвушки моего народа выходятъ замужъ четырнадцати лѣтъ!
   Ея грусть была искренна. To была грусть восточной женщины, привыкшей видѣть молодость только въ половой зрѣлости, немедленно же находящей удовлетвореніе.
   -- Часто я не могу понять, какъ ты можешь меня любить. Я такъ горжусь тобой! Моикузины, чтобы позлить меня, стараются отыскать у тебя недостатки и не могутъ. He могутъ! Недавно ты проходилъ мимо моего дома, когда я стояла за ставнями съ Миріамъ, которая была моей кормилицей, съ еврейкой изъ Марокко, изъ тѣхъ, что носятъ платокъ на шеѣ и халатъ. "Посмотри, Миріамъ, -- говорю я ей -- какой красавецъ идетъ изъ нашихъ".-- А Миріамъ покачала толовой.-- "Еврей! Нѣтъ, ты говоришь не правду. Онъ идетъ выпрямившись, ступаетъ по землѣ твердой ногой, а наши ходятъ робко, согнувъ ноги, какъ будто хотятъ стать на колѣни. У него зубы, какъ у волка, а глаза, какъ кинжалы. Онъ не склоняетъ внизъ ни головы, ни взора!". Да, таковъ ты. Миріамъ нѳ ошиблась. Ты не похожъ на мужчинъ моей крови. Не то, чтобы они не были мужественны. Среди нихъ есть сильные, какъ Маккавеи. Массена, одинъ изъ генераловъ Наполеона, былъ еврей. Но преобладающимъ въ нихъ чувствомъ, подавляющимъ въ нихъ гнѣвъ, является все же смиреніе, покорность. Насъ такъ много преслѣдовали! Вы росли совсѣмъ въ другихъ условіяхъ.
   Потомъ дѣвушка, казалось, раскаялась въ своихъ словахъ. Она плохая еврейка. Она едва вѣритъ въ свою религію и въ свой народъ. A синагогу она посѣщаетъ только въ дни ч_е_р_н_а_г_о п_о_с_т_а и другіе большіе праздники, когда неудобно не итти.
   -- Мнѣ кажется, что я тебя давнымъ давно ждала. Теперь я убѣждена, что знала тебя еще прежде, чѣмъ увидала. Когда я встрѣтила тебя впервые въ день Кущей, я почувствовала, что въ моей жизни наступаетъ важный и рѣшающій переломъ. Когда я узнала, кто ты, я сдѣлалась твоей рабыней и съ тревогой ожидала твоего перваго слова.
   Ахъ Испанія!
   Луна походила въ этомъ отношеніи на старика Абоабъ. Мысль ея неоднократно уносилась къ прекрасной странѣ ея предковъ, окутанной дымкой таинственности. Иногда она думала о ней съ ненавистью, какъ можно ненавидѣть любимаго человѣка, за ея предательство и жестокости, не переставая ее любить. Иногда напротивъ она вспоминала съ восторгомъ слышанныя ею отъ бабушки сказки, пѣсни, которыми та ее въ дѣтствѣ баюкала, легенды старой Кастильи, страны сокровищъ, чаръ и любви, которую можно сравнить только развѣ съ Багдадомъ арабовъ, съ чудеснымъ городомъ "тысячи и одной ночи". Въ праздничные дни, когда евреи запирались въ своихъ домахъ въ тѣсномъ семейномъ кругу, старая Абоабъ или кормилица Миріамъ развлекали ее часто старинными романсами въ духѣ Древней Кастильи, которые передавались изъ поколѣнія въ поколѣніе, исторіями любви между гордыми христіанами-рыцарями и похожими на святыхъ красавицъ Писанія, прекрасными еврейками съ бѣлымъ цвѣтомъ лица, широко раскрытыми глазами и длинными эбеновыми косами.
  
   Въ городѣ въ Толедо
   Въ городѣ Гранады
   Жилъ красавецъ -- юноша
   По имени Дьего Леонъ.
   Полюбилъ онъ Тамару
   Кастильскую еврейку...
  
   Въ ея памяти звучали разрозненные отрывки этихъ старыхъ исторій, приводившихъ въ трепетъ ея мечтательное дѣтское сердечко. Она хотѣла быть Тамарой. Цѣлые годы она ждала красавца-юношу, смѣлаго и сильнаго, какъ Іуда Маккавей, еврейскій Сидъ, левъ изъ колѣна Іуды, левъ среди львовъ, и мечты ея осуществились -- въ назначенный часъ явился ея герой. Онъ пришелъ изъ таинственной страны, какъ конквистадоръ, съ гордо поднятой головой и глазами, какъ кинжалы, выражаясь словами Мирьямы. Какъ она гордилась! И инстинктивно, словно боясь, что видѣніе исчезнетъ, она взяла Агирре подъ руку и оперлась на нее съ кроткой нѣжностью.
   Они дошли до Punta de Europa до врѣзывавшагося въ море маяка на мысу.
   На площадкѣ, окруженной военными зданіями, группа бѣлокурыхъ парней съ раскраснѣвшимися лицами, въ панталонахъ хаки, поддержанныхъ кожаными подтяжками, съ засученными рукавами размахивали руками и ногами вокругъ огромнаго мячика. To были солдаты. Они на мгновенье прервали игру, чтобы пропустить парочку. Никто изъ этихъ молодыхъ людей, сильныхъ и цѣломудренныхъ, совершенно равнодушныхъ къ половой жизни благодаря физическимъ упражненіямъ и культу мускульной силы, не бросилъ на Луну ни единаго взгляда.
   Обогнувъ мысъ, они продолжали свою прогулку по незаселенному восточному склону горы, о которую разбивались бури и бѣшеный восточный вѣтеръ. На этой сторонѣ не было укрѣпленій, кромѣ тѣхъ, что были на вершинѣ, почти скрытыхъ облаками, которыя шли съ моря, натыкались на гигантскую преграду скалъ и взбирались къ вершинамъ, словно атакуя ихъ.
   Дорога, высѣченная въ твердой скалѣ, змѣилась между дикими садами съ богатой, чисто африканской растительностью.
   Фиговыя деревья простирали похожія на зеленыя стѣны, тѣснящіеся ряды лопатокъ, полныхъ колючекъ. Питы раскрывались какъ букетъ штыковъ, черноватыхъ или розовыхъ, цвѣта лососины. Старыя агавы поднимали къ небу свои побѣги, прямыя какъ мачты, кончавшіяся выступавшими впередъ сучьями, придававшими имъ видъ канделябровъ или телеграфныхъ столбовъ.
   Посреди этой дикой растительности одиноко высилась лѣтняя резиденція губернатора крѣпости. А дальше начиналось безлюдіе, безмолвіе, нарушаемое только ревомъ моря, вливавшагося въ невидимыя пещеры.
   Вдругъ влюбленные увидѣли, какъ на значительномъ разстояніи отъ нихъ задвигалась покрывавшая склоны растительность. Покатились камни, словно кто-то отбрасывалъ ихъ ногой, склонялись дикія растенія подъ натискомъ чьего-то бѣгства, раздавались пронзительные взвизги точно крики истязуемаго ребенка. Сосредоточивъ свое вниманіе, Агирре различилъ какія-то сѣрыя фигуры, прыгавшія между темной зеленью.
   -- Это обезьяны Горы!-- спокойно произнесла Луна, часто видѣвшая ихъ.
   Въ концѣ дороги поднималась знаменитая Пещера, названная по имени этихъ животныхъ. Агирре различалъ ихъ теперь ясно. Они походили на двигавшіяся связки длинныхъ волосъ, катившихся со скалы на скалу. Подъ ихъ ногами скатывались оторвавшіеся камни и, обращаясь въ бѣгство, они показывали выпуклыя красныя заднія части подъ торчавшими вверхъ хвостами.
   Прежде чѣмъ достигнуть Пещеры обезьянъ, влюбленнымъ пришлось остановиться.
   Дорога кончалась у нихъ на виду немного дальше выступомъ Горы, недостижимымъ и острымъ. По ту сторону препятствія находилась невидимая бухта де лосъ Каталанесъ съ рыбачьей деревушкой, единственнымъ мѣстечкомъ, зависѣвшимъ отъ Гибралтара. Среди окружавшаго ее безлюдія Гора имѣла диковеличественный видъ.
   Кругомъ ни души.
   Силы природы свободно разыгрывались здѣсь во всей своей мощи. Съ дороги въ нѣсколькихъ метрахъ глубины виднѣлось море. Пароходы и барки, уменьшенные разстояніемъ, казались черными насѣкомыми съ султаномъ изъ дыма или бѣлыми бабочками съ вверхъ поднятыми крыльями. Волны были единственными легкими складками на безбрежной голубой равнинѣ.
   Агирре пожелалъ спуститься, чтобы вблизи взглянуть на гигантскую стѣну, созданную морскимъ прибоемъ. Каменистая крутая дорожка спускалась прямой линіей къ площадкѣ, высѣченной въ скалахъ, съ кускомъ разрушенной стѣны, полукруглой сторожкой и нѣсколькими домиками съ сорванными крышами. Это были остатки старыхъ укрѣпленій, быть можетъ той эпохи, когда испанцы пытались снова завоевать крѣпость.
   Когда Луна невѣрнымъ шагомъ спускалась, опираясь на руку жениха и съ каждымъ шагомъ заставляя скатываться камни, вдругъ оглушительное -- р-а-а-ахъ -- нарушило шумное безмолвіе моря, словно сразу порывисто раскрываются сотни вѣеровъ. Впродолженіи одной секунды все исчезло изъ ея глазъ:-- голубая вода, бурыя скалы, и пѣна, покрывавшая подводные камни подвижнымъ бѣловато-сѣрымъ покровомъ, разстилавшимся у ея ногъ. To поднялись сотни чаекъ, обезпокоенныя въ своемъ убѣжищѣ, чайки старыя и огромныя, толстыя, какъ курицы, и молодыя, бѣлыя и граціозныя, какъ голуби. Онѣ удалялись съ тревожными криками и когда эта туча трепетавшихъ крыльевъ и перьевъ разсѣилась, во всемъ своемъ величіи предсталъ мысъ и глубоко внизу лежавшія воды, бившія въ него съ безпрестаннымъ волненіемъ.
   Стоило только поднять голову, вскинуть глаза, чтобы увидѣть во всей ея высотѣ эту естественную стѣну, прямую, сѣрую, безъ всякихъ слѣдовъ человѣческихъ, кромѣ едва видимаго на вершинѣ флагштока, похожую на дѣтскую игрушку. На всей обширной поверхности этой гигантской Горы не было никакихъ другихъ выдававшихся впередъ частей, кромѣ нѣсколькихъ темнозеленыхъ шишекъ,-- то были кустарники, висѣвшіе со скалы.
   Внизу волны уходили и снова набѣгали, словно голубые быки, которые отступаютъ, чтобы напасть съ еще большей силой. Свидѣтельствомъ этихъ продолжавшихся вѣка нападеній служили арки, образовавшіяся въ скалѣ, отверстія пещеръ, врата ужаса и тайнъ, въ которыя вода врывалась съ оглушительнымъ ревомъ.
   Развалины этихъ брешей, остатки вѣкового штурма, оторванныя и нагроможденныя бурями камни образовывали цѣпь скалъ, между зубьями которыхъ море расчесывало шолковую пѣну или въ бурные дни бурлило оловяннаго цвѣта брызгами.
   Молодые люди сидѣли среди старинныхъ укрѣпленій. У ногъ ихъ разстилалась безбрежная лазурь моря, а передъ ними возвышалась казавшаяся безконечной стѣна, скрывавшая значительную часть горизонта.
   Быть можетъ по ту сторону, Горы еще сверкало золото солнечнаго заката. Здѣсь же незамѣтно уже спускался ночной полумракъ. Оба сидѣли молча, подавленные безмолвіемъ окружающей природы, соединенные другъ съ другомъ чувствомъ страха, пораженные сознаніемъ своего ничтожества среди этого подавляющаго величія, словно два египетскихъ муравья подъ сѣнью Большой Пирамиды.
   Агирре чувствовалъ необходимость сказать что-нибудь. Голосъ его принялъ торжественное выраженіе, какъ будто въ этомъ мѣстѣ, насыщенномъ величіемъ природы, иначе нельзя было говорить.
   -- Я люблю тебя!-- произнесъ онъ съ непослѣдовательностью человѣка, который сразу отъ долгихъ размышленій переходитъ къ словамъ.-- Я люблю тебя. Ты принадлежишь и вмѣстѣ не принадлежишь къ моему народу. Ты говоришь на моемъ языкѣ и однако въ тебѣ течетъ другая кровь. Ты граціозна и красива, какъ испанка, но въ тебѣ есть нѣчто большее, нѣчто экзотическое, что говоритъ мнѣ о далекихъ странахъ, о поэтическихъ вещахъ, о неизвѣстныхъ ароматахъ, которые я слышу каждый разъ, когда подхожу къ тебѣ. А ты, Луна, за что ты любишь меня?
   -- Я люблю тебя,-- отвѣтила она послѣ продолжительной паузы голосомъ серьезнымъ и взволнованнымъ, мягкимъ сопрано. -- Я люблю тебя, потому что ты немного похожъ на еврея и однако разнишься отъ него, какъ господинъ отъ слуги. Я люблю тебя -- не знаю, за что. Во мнѣ живетъ душа древнихъ евреекъ пустыни, отправлявшихся къ колодцу оазиса съ распущенными волосами и съ кувшиномъ на головѣ. Приходилъ съ своимъ верблюдомъ красавецъ чужестранецъ и просилъ дать напиться. Она глядѣла на него взглядомъ серьезнымь и глубокимъ и, давая ему своими бѣлыми руками пить, отдавала ему вмѣстѣ съ тѣмъ свое сердце, всю свою душу и слѣдовала за нимъ, какъ рабыня. Твои убивали и грабили моихъ. Впродолженіи цѣлыхъ вѣковъ мои предки оплакивали въ чужихъ странахъ потерю новаго Сіона, страны прекрасной, гнѣзда утѣшенія. Я должна была бы ненавидѣть тебя, а я люблю тебя, мой чужестранецъ. Я твоя и послѣдую за тобой, куда бы ты ни пошелъ.
   Сгущалась голубая тѣнь, падавшая отъ мыса.
   Почти уже наступила ночь.
   Чайки съ крикомъ возвращались въ свои убѣжища въ скалѣ. Mope исчезало подъ тонкимъ слоемъ тумана. Вдали, въ еще свѣтломъ надъ проливомъ небѣ горѣлъ, какъ алмазъ, свѣтъ маяка. Сладкая сонливость исходила, казалось, отъ угасавшаго дня и пропитывала всю природу.
   Оба человѣческихъ атома, затерянные въ этой безбрежности, чувствовали, какъ въ нихъ пробуждается тотъ же трепетъ, что и кругомъ, и забыли обо всемъ, что недавно еще составляло ихъ жизнь. Они не думали о городѣ, по ту сторону горы, о человѣчествѣ, ничтожной частицей котораго они были.
   Они были совершенно одни и, глядя другъ на друга, сливались во едино. Такъ соединиться бы навѣкъ! Въ полумракѣ раздался шорохъ, точно трескъ ломающихся сухихъ сучьевъ.
   Вдругъ въ небѣ сверкнула красная молнія, мгновенная и быстролетная, какъ взмахъ крыльевъ огненной птицы. Потомъ гора задрожала, и на сухой раскатъ грома отвѣтило море своимъ эхо.
   Вечерній выстрѣлъ!
   Какъ кстати!
   Оба содрогнулись, словно просыпаясь отъ сна.
   Луна бросилась наверхъ по тропинкѣ, ища дорогу, и не слушая Агирре.
   Она стремглавъ бѣжала. Она запоздаетъ домой! Сюда они никогда больше не вернутся.
   Здѣсь было опасно.
  

V.

  
   Консулъ печально бродилъ по Королевской улицѣ, съ потухшей трубкой, грустнымъ взглядомъ и повисшей въ рукѣ англійской тросточкой.
   Невольно останавливаясь во время своихъ безцѣльныхъ прогулокъ передъ дверью лавки Кхіамулла, онъ сейчасъ же отправлялся дальше. Кхіамулла тамъ не было. За прилавкомъ стояло только два молодыхъ приказчика съ такимъ же, какъ у него зеленоватымъ цвѣтомъ лица. Бѣдный его другъ лежалъ въ больницѣ въ надеждѣ, что нѣсколькихъ дней покоя, вдали отъ сырого полумрака лавки, было бы довольно, чтобы избавиться отъ этого кашля, который, казалось, истощалъ его тѣло, заставляя его харкать кровью. Онъ родился въ странѣ солнца и нуждался въ его божественной ласкѣ.
   Агирре могъ бы зайти въ контору Абоабовъ, но боялся этого. Старикъ по прежнему всхлипывалъ отъ волненія, разговаривая съ нимъ, но въ его лицѣ добродушнаго патріарха было чтото новое, что отталкивало испанца. Забулонъ встрѣчалъ его мычаніемъ и продолжалъ считать деньги.
   Четыре дня Агирре не видалъ Луну. Сколько часовъ проводилъ онъ въ окнѣ отеля, тщетно разглядывая жилище Абоабовъ! На террасѣ никого. Никого за ставнями. Домъ какъ будто вымеръ. Нѣсколько разъ на улицѣ онъ встрѣчался съ женой и дочерьми Забулона. Онѣ проходили мимо, дѣлая видъ, что не замѣчаютъ его, серьезныя и гордыя въ своей величавой тучности.
   Луна оставалась незримой. Словно она уѣхала изъ Гибралтара. Однажды утромъ ему показалось, что онъ узнаетъ ея тонкую руку, открывающую часть жалюзи. Онъ вообразилъ себѣ, что видитъ между зелеными деревянными полосками жалюзи эбеновый шлемъ ея волосъ и ея блестящіе глаза, устремленные на него. Но это было только видѣніе, продолжавшееся мгновеніе. Когда онъ хотѣлъ сдѣлать умоляющій жестъ, когда поднялъ руки, прося ее подождать, она уже исчезла.
   Что предпринять, чтобы сблизиться съ ней, разбить ревниво оберегаемую обособленность, въ которой живутъ еврейскія семьи? Къ кому обратиться за разъясненіемъ относительно этой неожиданной перемѣны? He обращая вниманія на непріязнь и холодность, съ которой къ нему относились Абоабы, онъ входилъ подъ разными предлогами въ ихъ контору. Хозяева встрѣчали его съ ледяной вѣжливостью, какъ назойливаго кліента. Входившіе по своимъ дѣламъ евреи смотрѣли на него съ дерзкимъ любопытствомъ, словно нѣсколько минутъ тому назадъ говорили о немъ.
   Однажды утромъ онъ увидѣлъ, какъ Забулонъ разговаривалъ съ приблизительно сорокалѣтнимъ человѣкомъ, низкаго роста, немного сгорбленнымъ и въ очкахъ. На немъ былъ четырехугольный цилиндръ, сюртукъ съ длинными фалдами, a на жилеткѣ болталась большая золотая цѣпочка. Онъ говорилъ слегка пѣвучимъ голосомъ о быстромъ прогрессѣ Америки, о величіи Буэносъ-Айреса, о будущности, которую тамъ могли бы имѣть ихъ единоплеменники, о выгодныхъ дѣлахъ, которыя онъ тамъ сдѣлалъ.
   Нѣжная внимательность, съ которой его слушали отецъ и сынъ, возбудила въ душѣ Агирре подозрѣніе, отъ котораго кровь притекла къ сердцу и холодѣли конечности. Онъ задрожалъ отъ удивленія. Это онъ? И нѣсколько мгновеній спустя онъ безъ всякаго основанія на то, совершенно инстинктивно самъ отвѣтилъ на свой вопросъ. Да! Это онъ! Онъ не ошибся. Безъ сомнѣнія, передъ нимъ былъ женихъ Луны, пріѣхавшій изъ Америки. Разсѣивая его сомнѣнія, его окончательно укрѣпилъ въ этомъ предположеніи быстрый, холодный и презрительный взглядъ, украдкой брошенный на него этимъ человѣкомъ, продолжавшимъ разговаривать съ своими единовѣрцами.
   Вечеромъ онъ снова увидѣлъ его на улицѣ. Онъ былъ уже не одинъ. Онъ шелъ подъ руку съ Луной, одѣтой въ черное. Она прижималась къ нему, какъ будто уже была его женой и оба шли съ непринужденностью жениха и невѣсты. Она не видѣла Агирре, или не хотѣла его видѣть. Проходя мимо него, она повернула голову къ своему спутнику, дѣлая видъ, что говоритъ съ нимъ съ большимъ воодушевленіемъ.
   Друзья Агирре, образовавшіе кругъ на тротуарѣ передъ Биржей, смѣялись при видѣ этой встрѣчи съ легкомысліемъ людей, признающихъ любовь только какъ времяпрепровожденіе.
   -- Эхэ!-- сказалъ одинъ изъ нихъ испанцу -- у васъ отбили даму. Еврей отбилъ ее. Понятное дѣло! Они женятся только на своихъ, особенно, если у дѣвушки есть деньги.
   Агирре провелъ ночь безъ сна, строя въ темнотѣ самые жестокіе планы мести. Въ другой странѣ онъ зналъ бы, что ему дѣлать:-- онъ оскорбилъ бы еврея, далъ бы ему пощечину, дрался бы на дуэли, убилъ бы его, а если бы онъ не принялъ его вызова, преслѣдовалъ бы его, пока онъ не уступитъ ему дорогу. Но здѣсь онъ жилъ въ другомъ мірѣ, въ странѣ, не знавшей рыцарскихъ обычаевъ древнихъ народовъ.
   Вызовъ на дуэль вызвалъ бы смѣхъ, какъ нѣчто экстравагантное и смѣшное. Онъ можетъ напасть на него на улицѣ, унизить его, убить его, если тотъ вздумаетъ защищаться, но -- увы!-- англійская юстиція не считается съ любовью, не признаетъ существованія преступленій, совершенныхъ въ порывѣ страсти.
   Тамъ наверху, на серединѣ горы, въ развалинахъ дворца маврскихъ королей Гибралтара, онъ видѣлъ темницу, переполненную людьми всѣхъ національностей, преимущественно испанцами, осужденными на пожизненное заключеніе за то, что они подъ вліяніемъ любви или ревности нанесли ударъ ножомъ, какъ свободно поступаютъ люди на разстояніи всего нѣсколькихъ метровъ, по ту сторону границы.
   Кнутъ хлесталъ на законномъ основаніи. Люди истощались и умирали, вращая маховое колесо насосовъ. Съ холодной методической жестокостью, въ тысячу разъ худшей, чѣмъ страстное варварство инквизиціи, истребляли людей, питая ихъ лишь настолько, чтобы они могли продолжать свою жизнь, представлявшую одну пытку.
   Нѣтъ, здѣсь былъ другой міръ, гдѣ его ревность и бѣшенство были не у мѣста. Но ужели онъ потеряетъ Луну безъ крика протеста, безъ вспышки мужественнаго возмущенія? Теперь, когда его разъединили съ ней, онъ въ первый разъ понялъ всю важность своей любви, начавшейся отъ нечего дѣлать, изъ жажды чего-нибудь необычайнаго, а теперь грозившей перевернуть всю его жизнь. Что дѣлать?
   Вспоминались ему слова одного изъ гибралтарцевъ, которые сопровождали его во время его прогулокъ по Королевской улицѣ, представлявшаго странную смѣсь андалузской насмѣшливости и англійской флегматичности.
   -- Повѣрьте, другь, это дѣло великаго раввина и всей синагоги. Вы шокировали ихъ. Весь свѣтъ видѣлъ, какъ вы открыто устраивали свиданія у окна. Вы не знаете, какое вліяніе имѣютъ эти сеньоры! Они вторгаются въ дома своихъ прихожанъ, направляютъ ихъ, повелѣваютъ ими и никго не можетъ имъ противостоять.
   Слѣдующій день Агирре провелъ на улицѣ или гуляя около дома Абоабовъ, или неподвижно стоя въ дверяхъ отеля, не упуская изъ виду дверь квартиры Луны.
   Быть можетъ она выйдетъ?
   Послѣ вчерашней встрѣчи, она, вѣроятно, забыла свой прежній страхъ. Имъ надо было поговорить. Три мѣсяца онъ сидитъ въ Гибралтарѣ, забываетъ о своей карьерѣ, рискуетъ ее испортить, злоупотребляетъ вліяніемъ свохъ родственниковъ! А теперь хочетъ разстаться съ этой женщиной, не обмѣнявшись прощальнымъ словомъ, не узнавъ, чѣмъ вызвано такое неожиданное превращеніе!
   Поздно вечеромъ Агирре вдругъ почувствовалъ трепетъ волненія, въ родѣ той дрожи, которую испыталъ въ конторѣ мѣнялъ, узнавъ, кто такой вернувшійся изъ Америки еврей. Изъ дома Абоабовъ вышла женщина, одѣтая въ черное, Луна, такая же, какой онъ ее видѣлъ предыдущимъ днемъ.
   Она немного повернула голову и Агирре угадалъ, что она замѣтила его, что и раньше она видѣла его, спрятанная за жалюзи. Она ускорила свой шагъ, не поворачивая головы, а Агирре послѣдовалъ за ней на извѣстномъ разстояніи по тротуару, задерживая группы испанскихъ рабочихъ, которые спѣшили изъ арсенала въ деревню Ла Линеа, прежде чѣмъ раздастся вечерній сигналъ и крѣпость запрется.
   Такъ шли они одинъ за другимъ по Королевской улицѣ. Дойдя до Биржи, Луна пошла по Church Street (Церковной улицѣ), напротивъ католическаго собора. Здѣсь было меньше толкотни и рѣже были магазины. Только на углу переулковъ стояли небольшія группы, болтая послѣ трудового дня. Агирре ускорилъ свой шагъ, чтобы догнать Луну, а она, словно угадавъ его намѣренія, пошла медленнѣе. Дойдя до задняго фасада протестантской церкви, онъ догналъ ее на расширеніи улицы, носившемъ названіе Gatedral Square (Соборнаго сквера).
   -- Луна! Луна!
   Она повернула лицо, чтобы взглянуть на него и оба инстинктивно отошли вглубь площадки, избѣгая улицу, и остановились у мавританскихъ аркадъ протестантскаго собора, краски котораго начинали блѣднѣть и таять въ сумракѣ ночи. Прежде чѣмъ они могли заговорить, ихъ окутала нѣжная мелодія музыки, доносившаяся, казалось, издали, прерывистые баюкающіе звуки органа, голоса дѣвушекъ и дѣтей, пѣвшихъ по-англійски славу Господу, щебеча, какъ птички.
   Агирре не зналъ, что сказать. Всѣ его гнѣвныя слова были забыты. Ему хотѣлось плакать, опуститься на колѣни, попросить о чемъ -нибудь того Бога, кто бы Онъ ни былъ, который находился по ту сторону стѣнъ, былъ убаюканъ гимномъ мистическихъ птичекъ, этихъ дѣвственныхъ, дышавшихъ вѣрой голосовъ.
   -- Луна! Луна!
   Ничего другого онъ не могъ произнести.
   Еврейка болѣе сильная, менѣе чувствовавшая эту музыку, которая была не ея музыкой, заговорила съ нимъ тихо и быстро. Она вышла только для того, чтобы повидаться съ нимъ. Она хочетъ поговорить съ нимъ, проститься. Они встрѣчаются въ послѣдній разъ.
   Агирре слушалъ ее, какъ слѣдуетъ не понимая смысла ея словъ. Все его вниманіе было сосредоточено въ глазахъ, словно тѣ пять дней, когда они не видались, были равносильны длинному путешествію и онъ ищетъ теперь въ лицѣ Луны слѣдовъ, оставленныхъ временемъ. Та ли она самая? Да. Это она! Только губы отъ волненія немного посинѣли. Она щурила глаза, какъ будто слова стоютъ ей ужасныхъ усилій, словно каждымъ изъ нихъ отрывается что-то отъ ея мозга. Сжимаясь, ея вѣки обнаруживали легкія складки, казавшіяся знаками утомленія, недавняго плача, внезапно наступившей старости.
   Испанецъ смогъ, наконецъ, понять ея слова.
   Но ужели она говоритъ правду? Разстаться! Зачѣмъ? Зачѣмъ? Онъ простиралъ къ ней руки, охваченный страстью, но она еще больше поблѣднѣла, въ испугѣ отступила, и глаза ея расширились отъ страха.
   Они не могутъ больше любить другъ друга. На прошлое онъ долженъ смотрѣть, какъ на прекрасный сонъ -- быть можетъ лучшій во всей его жизни... Но теперь насталъ моментъ, когда надо проснуться.
   Она выходитъ замужъ, исполнитъ свой долгъ передъ своей семьей и своимъ народомъ. Все прошлое было безуміемъ, дѣтской мечтой ея экзальтированнаго и романтическаго характера. Мудрые люди ея народа открыли ей глаза на великую опасность такого легкомыслія. Она должна покориться своей судьбѣ, послѣдовать примѣру матери, примѣру всѣхъ женщинъ ея крови. Завтра она отправится съ своимъ женихомъ Исаакомъ Нуньесъ въ Танхеръ... Онъ самъ и его родственники посовѣтовали ей свидѣться съ испанцемъ, чтобы покончить со всѣмъ, положить конецъ двусмысленному положенію, которое могло повредить репутаціи хорошаго коммерсанта и нарушить покой миролюбиваго человѣка. Они обвѣнчаются въ Танхерѣ, гдѣ живетъ семья жениха. Быть можетъ они тамъ останутся, быть можетъ отправятся въ Америку продолжать дѣла. Во всякомъ случаѣ ея любовь, ея милое приключеніе, ея божественный сонъ кончились навсегда.
   -- Навсегда! -- пробормоталъ Луисъ глухимъ голосомъ.-- Скажи еще разъ. Я слышу, какъ твои уста произносятъ это слово и не вѣрю. Повтори. Я хочу убѣдиться.
   Голосъ его звучалъ умоляюще, но его скрученные пальцы, его угрожающій взглядъ пугали Луну. Она широко -- широко раскрыла глаза и сжала губы, словно сдерживая вздохъ. Казалось, въ темнотѣ еврейка постарѣла.
   Огненная птица сумерокъ пронеслась по воздуху на своихъ красныхъ крыльяхъ и отъ грома задрожали земля и дома.
   Вечерній сигналъ!
   Опечаленный Агирре увидѣлъ въ воображеніи высокую черную стѣну, кружащихся чаекъ, ревущее, покрытое пѣной море, вечерній полумракъ, похожій на тотъ, который окружалъ ихъ теперь.
   -- Ты помнишь, Луна? Помнишь?
   Въ сосѣдней улицѣ раздались барабанная дробь, щебетаніе флейтъ и глухой щумъ большого барабана. Этотъ воинственный шумъ покрывалъ мистическое пѣніе, проникавшее, казалось, сквозь стѣны храма. To была вечерняя зоря, передъ закрытіемъ воротъ крѣпости. Одѣтые въ желто-сѣрые мундиры, солдаты шли въ тактъ своихъ инструментовъ, а надъ полотняными касками размахивалъ руками атлетъ, оглушавшій улицу ударами по барабанной кожѣ.
   Молодые люди ждали, пока пройдетъ шумный отрядъ. И по мѣрѣ того, какъ онъ удалялся, до ихъ слуха изъ храма снова постепенно стала доходить мелодія небеснаго хора.
   Испанецъ казался обезкураженнымъ, умоляющимъ и, недавно еще грозный и рѣшительный, онъ теперь кротко просилъ:
   -- Луна! Лунита! To, что ты говоришь, неправда! He можетъ быть правдой! Ты хочешь, чтобы мы разстались такъ! He слушай никого. Слѣдуй велѣніямъ сердца! Мы еще можемъ стать счастливыми! Вмѣсто того, чтобы ѣхать съ этимъ человѣкомъ, котораго ты не можешь любить, котораго ты, несомнѣнно, не любишь, лучше бѣжимъ!
   -- Нѣтъ,-- отвѣтила она рѣшительно, закрывая глаза, какъ бы боясь, что, увидя его, можетъ поколебаться. -- Нѣтъ... Это невозможно. Твой Богъ не мой Богъ, твой народъ не мой народъ.
   Въ сосѣднемъ католическомъ соборѣ, остававшемся невидимымъ, протяжно, съ безконечной грустью, прозвучалъ колоколъ. Въ протестантской церкви дѣвичій хоръ началъ новый гимнъ, словно вокругъ органа порхала стая шаловливыхъ соловьевъ. Издали все слабѣе, теряясь въ покрытыхъ ночнымъ мракомъ улицахъ, слышался громъ барабана и игривые звуки флейтъ, воспѣвавшихъ залихватской цирковой мелодіей міровое могущество Англіи.
   -- Твой Богъ! Твой народъ!-- грустно воскликнулъ исианецъ.-- Здѣсь, гдѣ существуетъ столько боговъ! Здѣсь, гдѣ каждый принадлежитъ къ другому народу! Забудь все это! Всѣ мы равны передъ жизнью. Существуетъ одна только истина:-- любовь.
   -- Тамъ -- тамъ!-- стоналъ колоколъ наверху католическаго собора, оплакивая смерть дня.-- Къ свѣту! Къ свѣту!-- пѣли въ протестантской церкви голоса дѣвушекъ и дѣтей, разсѣиваясь въ безмолвіи сумерекъ, окутывавшихъ площадку.
   -- Нѣтъ! -- жестко проговорила Луна съ выраженіемъ, котораго Агирре раньше не слышалъ у нея, словно говорила другая женщина.-- Нѣтъ. Ты имѣешь свою землю, свою родину. Ты можешь смѣяться надъ народами и вѣрованіями, выше всего ставя любовь. Насъ же, гдѣ бы мы ни родились, какъ бы законъ ни равнялъ насъ съ другими, всегда называютъ жидами и жидами мы вынуждены волей-неволей остаться. Нашей землей, нашей родиной, нашимъ единственнымъ знаменемъ является -- религія нашихъ предковъ.
   И ты требуешь, чтобы я ее покинула и бросила своихъ.-- Безуміе!
   Агирре слушалъ ее изумленно.
   -- Луна, я не узнаю тебя! Луна, Лунита, ты стала другой! Знаешь, о комъ я думаю сейчасъ? О твоей матери, которую не зналъ.
   Онъ вспоминалъ тѣ ночи жестокой неувѣренности, когда еврейка Абоабъ рвала свои ярко-черные волосы передъ постелью изъ ковровъ и маленькихъ матрасовъ, на которой тяжело дышала ея дочка, пытаясь обмануть ненавистнаго демона У_э_р_к_о, пришедшаго похитить ея дитя.
   -- Ахъ! Луна! Я понимаю простую вѣру твоей матери, ея наивное легковѣріе! Любовь и отчаянье упрощаютъ нашу душу, срываютъ съ нея пышную мишуру, въ которую мы ее рядимъ въ часы счастья и гордости, дѣлаютъ насъ робкими и заставляютъ благоговѣть передъ тайной, какъ безразсудныхъ животныхъ. Я чувствую то же самое, что твоя бѣдная мать чувствовала въ эти ночи. Я чую У_э_р_к_о около насъ. Быть можетъ это старикъ съ козлиной бородой, повелѣвающій твоимъ народомъ. Это -- всѣ твои, народъ положительный, лишенный воображенія, неспособный познать любовь. Кажется невѣроятнымъ, чтобы ты, Луна, вышла изъ этого народа.
   He смѣйся надъ моимъ безуміемъ, но мнѣ хочется стать здѣсь на колѣни, передъ тобой, броситься на землю и закричать:-- У_э_р_к_о, чего ты хочешь? Ты пришелъ, чтобы отнять у меня Луну? Луниты здѣсь нѣтъ. Она ушла навсегда! Здѣсь только моя возлюбленная, моя жена. Пока у нея еще нѣтъ имени, но я ей дамъ его. Мнѣ хочется взять тебя въ свои объятія, какъ дѣлала твоя мать, и защищать тебя отъ чернаго демона, а потомъ, когда я увижу, что ты спасена, что ты моя навсегда, я скрѣпилъ бы ласками твое новое имя и назвалъ бы тебя... Единственной, да, именно такъ, моей милой боготворимой Единственной. Тебѣ нравится это имя? Я хочу, чтобы наши жизни слились вмѣстѣ и чтобы нашимъ домомъ былъ весь міръ.
   Она грустно пркачала головой.
   Все это очень красиво. Но и это не болѣе, какъ сонъ. Недавно эти слова растрогали бы ее, заставили бы ее плакать,-- но теперь! И съ жестокимъ упрямствомъ она повторяла:
   -- Нѣтъ, нѣтъ, мой Богъ не твой Богъ. Мой народъ не твой народъ. Къ чему итти противъ судьбы!
   Когда ея родственники съ негодованіемъ говорили ей о ея любви, о которой знаетъ весь городъ, когда "духовный вождь" предсталъ передъ ней съ гнѣвомъ древняго пророка, когда случай или доносъ единовѣрца заставилъ вернуться ея жениха, Луна почувствовала, какъ въ ней пробуждается что-то, до сихъ поръ дремавшее. Осадокъ вѣры, ненависти, надеждъ поднялся со дна ея души и измѣнилъ ея чувства, возложивъ на нее новыя обязанности.
   Она еврейка и останется вѣрна своему народу. Она не хочетъ потеряться одинокой и безплодной среди чужихъ людей, ненавидѣвшихъ евреевъ инстинктивной унаслѣдованной ненавистью. Оставаясь среди своихъ, она будетъ пользоваться вліяніемъ супруги, которую выслушиваютъ на семейномъ совѣтѣ, а когда она состарится, ея сыновья окружатъ ее религіознымъ поклоненіемъ. Она чувствуетъ, что не вынесетъ ненависти и ревности въ этомъ враждебномъ мірѣ, куда ее хотѣла увлечь любовь, въ этомъ мірѣ, дарившемъ ея народъ только мученіями и издѣвательствомъ. Она хочетъ остаться вѣрной своему народу и продолжать то оборонительное шествіе, которое ея единоплеменники совершали сквозь вѣка гоненій.
   Потомъ ей вдругъ стало жалко упавшаго духомъ недавняго жениха и она заговорила съ нимъ съ большей нѣжностью. Она не можетъ болѣе прикидываться спокойной и равнодушной. Ужели онъ думаетъ, что она можетъ его забыть? О! эти дни были лучшіе въ ея жизни. To былъ романъ ея жизни, голубой цвѣтокъ, о которомъ всѣ женщины, даже самыя обыкновенныя, сохраняютъ память, какъ о вѣяніи поэзіи.
   -- Или ты думаешь, что я не представляю себѣ какъ сложится моя жизнь? Ты былъ -- неожиданностью, которая скрашиваетъ жизнь, радостью любви, которая видитъ счастье во всемъ окружающемъ и не думаетъ о завтрашнемъ днѣ. Ты не походилъ на большинство людей. Я это признаю. Я выйду замужъ, буду имѣть много дѣтей, цѣлую кучу,-- вѣдь нашъ народъ такъ плодовитъ!-- а по ночамъ мужъ цѣлыми часами будетъ говорить мнѣ, сколько мы нажили днемъ... Ты -- ты нѣчто совсѣмъ другое. Быть можетъ, мнѣ пришлось страдать, напрягать всѣ силы, чтобы сохранить тебя и всетаки ты мое счастье, моя мечта!
   -- Да! Я все это, потому что люблю тебя!-- возразилъ Агирре.-- Понимаешь ли ты, что дѣлаешь, Луна? Представь себѣ, что передъ твоимъ дядей Забулономъ вдругъ выложатъ на прилавокъ тысячи фунтовъ, а онъ повернется къ нимъ спиной съ презрѣніемъ, чтобы пойти въ синагогу. Развѣ онъ такъ поступитъ? Такъ вотъ. Любовь -- тоже даръ судьбы! Какъ и красота, богатство и власть. Всѣ мы, рождающіеся на свѣтъ, можемъ получить одну изъ этихъ счастливыхъ случайностей, но немногимъ онѣ даются! Всѣ живутъ и умираютъ, думая, что они познали любовь, думая, что она вещь обычная, потому что смѣшиваютъ ее съ удовлетвореніемъ животнаго чувства. А на самомъ дѣлѣ любовь -- привиллегія, случайный лотерейный выигрышъ, какъ милліоны, какъ красота, которыми пользуются лишь немногіе. И вотъ, когда любовь становится на твомъ пути, Луна, Лунита, когда судьба подноситъ тебѣ своей рукой счастье, ты поворачиваешься спиной и уходишь! Подумай хорошенько! Еще есть время! Сегодня, гуляя по Королевской улицѣ, я видѣлъ расписаніе пароходовъ. Завтра одинъ уходитъ въ Портъ-Саидъ! Достаточно небольшого усилія! Бѣжимъ! Тамъ подождемъ парохода, который повезетъ насъ въ Австралію.
   Луна гордо вскинула голову. Исчезла сострадательная улыбка, меланхолическая грусть, съ которой она слушала молодого человѣка. Глаза ея блестѣли жесткимъ блескомъ, голосъ ея звучалъ жестоко и рѣзко:
   -- Доброй ночи!
   И она повернулась къ нему спиной и бросилась бѣжать. Агирре послѣдовалъ за ней, на разстояніи нѣсколькихъ шаговъ.
   -- Такъ ты уходишь!-- воскликнулъ онъ. Такъ! И мы больше не увидимся! Развѣ возможно, чтобы такъ кончилась любовь, которая была для насъ цѣлой жизнью?
   Въ протестантской церкви замеръ гимнъ. Умолкъ колоколъ католическаго собора. Военная музыка затихла гдѣ-то далеко въ городѣ. Гнетущее безмолвіе окутало влюбленныхъ. Агирре казалось, что міръ опустѣлъ, что свѣтъ погасъ навсегда, и что среди хаоса и вѣчнаго молчанія жили только онъ и она.
   -- Дай мнѣ по крайней мѣрѣ руку! Мнѣ хочется въ послѣдній разъ почувствовать ее въ своей! He хочешь?
   Она, казалось, колебалась, потомъ протянула ему правую руку, такую безчувственную и холодную!..
   -- Прощай, Луисъ!-- сказала она коротко, отводя глаза, чтобы не видѣть его.
   Она продолжала однако говорить. Она почувствовала потребность утѣшить его, какъ всѣ женщины въ минуту великаго горя. Пусть онъ не отчаивается. Жизнь ждетъ его съ ея сладкими надеждами. Онъ увидитъ свѣтъ. Онъ еще молодъ.
   Агирре говорилъ сквозь зубы, обращаясь къ самому себѣ, какъ безумный. Молодъ! Какъ будто для горя существуютъ возрасты. Недѣлю тому назадъ ему было тридцать лѣтъ! Теперь онъ чувствуетъ себя старымъ, какъ міръ.
   Луна сдѣлала усиліе, чтобы освободиться отъ него, боясь, что прощаніе затянется, боясь за себя, неувѣренная въ своей стойкости.
   -- Прощай! Прощай!
   На этотъ разъ она уходила безповоротно и, не въ силахъ послѣдовать за ней, онъ позволилъ ей уйти.
   Агирре провелъ ночь безъ сна, сидя на краю постели, пристальнымъ тупымъ взоромъ разглядывая рисунокъ обоевъ на стѣнахъ комнаты. И это могло случиться! И онъ позволилъ ей уйти навсегда, какъ слабый ребенокъ. Нѣсколько разъ онъ съ удивленіемъ замѣчалъ, что говоритъ вслухъ:
   -- Нѣтъ. Это невозможно. Этого не будетъ!
   Свѣча потухла и Агирре продолжалъ въ темнотѣ свой монологъ, не сознавая, что говоритъ, "He будетъ этого! He будетъ этого!" -- бормоталъ онъ рѣшительно. Но ярость смѣнялась упадкомъ духа, и онъ спрашивалъ себя, что можетъ сдѣлать онъ, чтобы выйти изъ этого мучительнаго состоянія. Ровно ничего.
   Несчастье его непоправимо. Они возобновятъ свой жизненный путь, идя каждый своей дорогой! Завтра они поднимутъ паруса, чтобы направиться къ противоположнымъ странамъ и у каждаго изъ нихъ останется только воспоминаніе о другомъ. А подъ разъѣдающимъ прикосновеніемъ времени это воспоминанье будетъ все слабѣть, тускнѣть и разсѣиваться. И это конецъ сильной любви, страсти, способной заполнить цѣлую жизнь. И земля не содрогнется, ничто не шевельнется,-- міру скорбь ихъ останется неизвѣстной, какъ несчастіе, постигшее пару муравьевъ! О жалкая доля!
   Онъ будетъ скитаться по міру, влача за собой свои воспоминанія, быть можетъ даже ему удастся ихъ забыть, ибо жить можетъ лишь тотъ, кто умѣетъ забывать. А когда съ годами его скорбь утихнетъ, онъ станетъ пустымъ человѣкомъ, улыбающимся автоматомъ, способнымъ лишь на грубо чувственныя вожделѣнія. И такъ онъ будетъ жить, пока не состарится и не умретъ.
   А она, красавица, отъ которой на каждомъ шагу, казалось, исходили музыка и благоуханіе, она, несравненная, единственная, также состарится, вдали отъ него. Она будетъ, какъ всѣ еврейки:-- прекрасной матерью, растолстѣвшей отъ семейной жизни, вялой вслѣдствіе свойственной имъ плодовитости, окруженной кучей дѣтей, занятой ежечасно наживой и накопленіемъ. Она станетъ похожа на полную желтую грузную луну, нисколько не напоминающую весеннее свѣтило, освѣщавшее короткія лучшія мгновенія ея жизни. Что за иронія судьбы! Прощай навсегда, Луна. Нѣтъ, не Луна! Прощай, Орабуэна!
   На слѣдующій день Агирре взялъ билетъ на пароходъ, шедшій въ Портъ-Саидъ.
   Что ему дѣлать въ Гибралтарѣ? Впродолженіи трехъ мѣсяцевъ, когда рядомъ съ нимъ была любимая женщина, скрашивавшая его существованіе, городъ походилъ на рай -- теперь это былъ несносный однообразный городишко, запертая крѣпость, сырая и темная тюрьма. Онъ телеграфировалъ дядѣ, извѣщая его о своемъ отъѣздѣ. Пароходъ долженъ былъ отплыть ночью, послѣ вечерняго сигнала, взявъ провіантъ угля.
   Служители отеля сообщили ему новость.
   Кхіамуллъ умеръ въ больницѣ со свойственной чахоточнымъ ясностью мысли, говоря о далекой солнечной странѣ, о ея увѣнчанныхъ цвѣтами лотоса дѣвушкахъ, смуглыхъ и стройныхъ, какъ бронзовыя статуи. Сильное кровотеченіе положило конецъ его мечтамъ. Весь городъ говорилъ о его похоронахъ. Его соотечественники, индусскіе владѣльцы лавокъ, отправились всѣ вмѣстѣ къ губернатору и взялись за устройство похоронной церемоніи. Они хотятъ сжечь его трупъ за городской чертой, на восточномъ берегу. Его останки не должны гнить въ нечистой землѣ. Англійское правительство, снисходительное къ религіознымъ обычаямъ всѣхъ своихъ подданныхъ, отпустило дрова на сожженіе.
   Когда наступитъ ночь, они выроютъ ровъ на берегу, наполнятъ его щепками и стружками, поверхъ наложатъ большія полѣнья, на нихъ трупъ, потомъ опять полѣнья и когда за неимѣніемъ горючаго матеріала, костеръ потухнетъ, его единовѣрцы соберутъ пепелъ, положатъ его въ ящичекъ и бросятъ въ открытомъ морѣ.
   Агирре холодно выслушалъ всѣ эти подробности. Счастливецъ Кхіамуллъ! Онъ умеръ! Огня, побольше огня! О если бы онъ сжегъ весь городъ, потомъ ближайшія страны и наконецъ весь міръ!
   Въ десять часовъ океанскій пароходъ поднялъ якорь.
   Опираясь на бортъ, испанецъ видѣлъ, какъ становилась все меньше, словно тонула на горизонтѣ, высокая скала, испещренная внизу рядами огоньковъ. На фонѣ неба виднѣлся ея темный хребетъ, словно чудовище, прикурнувшее у моря, играя съ роемъ звѣздъ, сверкавшихъ между его лапами.
   Пароходъ обогнулъ Punta de Europa. Огни исчезли... Теперь виднѣлась лишь восточная часть Горы, черная, огромная и голая. Только на самомъ крайнемъ ея пунктѣ горѣлъ глазъ маяка.
   Вдругъ на противоположномъ концѣ горы, словно выходя изъ моря, вспыхнулъ другой свѣтъ, въ видѣ красной черты, въ видѣ прямого пламени. Агирре угадалъ, что это такое!
   Бѣдный Кхіамуллъ!
   Огонь уже пожираетъ его трупъ на берегу. Люди съ бронзовыми лицами окружатъ теперь костеръ, какъ жрецы давно минувшихъ поколѣній, слѣдя за уничтоженіемъ останковъ товарища.
   Прощай, Кхіамуллъ!
   Онъ умеръ, мечтая о Востокѣ, странѣ любви и благоуханій, странѣ чудесъ, и мечты его не осуществились. И на Востокъ же ѣхалъ Агирре съ пустой головой, съ утомленной, безсильной, истощенной душой, словно подвергся самой ужасной изъ пытокъ.
   Прощай, нѣжный и грустный индусъ, бѣдный поэтъ, грезившій о свѣтѣ и любви, продавая въ сырой дырѣ свои бездѣлушки!
   Его останки, очищенные въ огнѣ, растворятся въ лонѣ великой матери-природы. Быть можетъ его хрупкая душа птицы снова оживетъ въ чайкахъ, кружащихся вокругъ горы. А быть можетъ она будетъ пѣть въ ревущихъ, пѣнящихся волнахъ подводныхъ пещеръ, аккомпанируя клятвамъ другихъ влюбленныхъ, которые придутъ сюда въ урочный часъ, какъ приходитъ обманчивая иллюзія, сладкая лживая любовь, чтобы дать намъ новыя силы продолжать нашъ путь по землѣ.
  

Печальная весна.

  
   Старикъ Тофоль и дѣвочка были рабами своего сада, обремененнаго непрерывнымъ плодородіемъ.
   Они тоже были деревьями, двумя растеніями на этомъ крохотномъ кусочкѣ земли -- не больше носового платка, говорили сосѣди -- который кормилъ ихъ въ награду за тяжелый трудъ.
   Они жили, точно черви, прилѣпившись къ землѣ, и дѣвочка работала, какъ взрослый человѣкъ, несмотря на свою жалкую фигурку.
   Покойная жена дяди Тофоля, бездѣтная и жаждавшая дѣтей, которыя скрасили бы ея одиночество, взяла эту дѣвочку изъ воспитательнаго дома. Въ этомъ садикѣ она дожила до семнадцатилѣтняго возраста, но на видъ ей можно было дать одиннадцать, такъ хрупко было ея тѣльце, обезображенное узкими острыми плечами, выдающимися впередъ и образующими впалую грудь и горбатую спину.
   Она была некрасива и надоѣдала своимъ сосѣдкамъ и товаркамъ по рынку постояннымъ, непріятнымъ покашливаньемъ; тѣмъ не менѣе всѣ любили ее. Это было въ высшей степени трудолюбивое существо! За нѣсколько часовъ до разсвѣта она, дрожа отъ холода въ садикѣ, уже собирала землянику или нарѣзала цвѣты. Она первая являлась въ Валенсію, чтобы занять свое мѣсто на рынкѣ. Ночью, когда приходилось орошать садъ, она храбро хваталась за кирку и, подоткнувъ юбки, помогала дядѣ Тофолю пробивать отверстія въ склонѣ горы, откуда вырывалась красная вода; высохшая и обожженная земля впитывала ее съ клокотаньемъ наслажденія. А въ тѣ дни, когда цвѣты отправлялись въ Мадридъ, она носилась по саду, какъ сумасшедшая, обирая грядки и нося охапками гвоздику и розы, которыя скупщики укладывали въ корзины. Всѣ средства пускались въ ходъ, чтобы питаться этимъ маленькимъ клочкомъ земли. Приходилось быть всегда на мѣстѣ, обращаясь съ землею, какъ съ упрямымъ животнымъ, которое не пойдетъ безъ кнута. Этотъ клочекъ земли былъ частью огромнаго сада, принадлежавшаго когда то духовенству и раздѣленнаго на участки. Расширявшійся городъ грозилъ поглотить садикъ, и дядя Тофоль, бранившій арендованный имъ клочекъ эемли, дрожалъ, однако, при мысли, что хозяина одолѣетъ жадность, и что онъ продастъ землю подъ постройку дома.
   Этотъ садъ орошался его кровью въ теченіе шестидесяти лѣтъ. Въ немъ не было ни одного кусочка необработанной земли, и деревья и растенія такъ густо разрослись, что изъ середины садика не видно было стѣнъ, несмотря на то, что онъ весь то былъ невеликъ. Тамъ были большія магноліи, грядки съ гвоздикою, цѣлые лѣсочки розъ, частыя рѣшетки съ жасминомъ, все полезныя вещи, которыя давали деньги и цѣнились глупыми людьми въ городѣ.
   Старикъ не понималъ эстетическихъ красотъ садика и стремился только извлечь изъ него какъ можно больше пользы. Ему хотѣлось бы косить цвѣты, какъ траву, и нагружать цѣлыя телѣги роскошными плодами. Это стремленіе скупого и ненасытнаго старика мучило бѣдную дѣвочку. Какъ только она садилась на минутку, одолѣваемая кашлемъ, съ его стороны начинались угрозы, а иногда даже въ видѣ грубаго предупрежденія и толчокъ въ спину.
   Сосѣдки изъ ближайшихъ садовъ заступались за нее. Старикъ вгонялъ дѣвочку въ гробъ. Ея кашель ухудшался съ каждымъ днемъ. Но старикъ отвѣчалъ на это всегда то же самое. Надо было много работать:-- хозяинъ не слушалъ никакихъ доводовъ въ день Св. Іоанна и въ Рождество, когда надо было вносить арендную плату. Если дѣвочка кашляла, то только изъ притворства, потому что она неизмѣнно получала свой фунтъ хлѣба въ день и уголокъ въ кастрюлькѣ съ рисомъ. Иногда она ѣла даже лакомства, напримѣръ сосиски съ лукомъ и кровью. По воскресеньямъ онъ позволялъ ей развлекаться, посылая ее къ обѣднѣ, какъ важную госпожу, и не прошло еще года, какъ онъ далъ ей три песеты {Песета -- испанская монета (около 35 коп.).} на юбку. Кромѣ того онъ былъ ей отцомъ; а дядя Тофоль, подобно всѣмъ крестьянамъ латинской расы, понималъ отношеніе отца къ дѣтямъ, какъ древніе римляне, т.-е. считалъ себя въ правѣ распоряжаться жизнью и смертью своихъ дѣтей, чувствуя къ дѣвочкѣ привязанность въ глубинѣ души, но глядя на нее съ нахмуренными бровями и награждая ее изрѣдка пинками.
   Бѣдная дѣвочка не жаловалась. Ей тоже хотѣлось работать, потому что она тоже боялась, какъ бы не отняли у нихъ этого клочка земли; на дорожкахъ въ этомъ садикѣ ей чудилась до сихъ поръ заплатанная юбка старой садовницы, которую она называла матерью, когда та ласкала ее своими мозолистыми руками.
   Тутъ было собрано все, что она любила:-- деревья, знавшія ее ребенкомъ, и цвѣты, вызывавшіе въ ея дѣтскомъ умѣ неясное понятіе о материнскомъ чувствѣ. Это были ея дочери, единственныя куклы ея дѣтства, и каждое утро она испытывала одинаковое изумленіе при видѣ новыхъ цвѣтовъ, появившихся изъ бутоновъ; она слѣдила за ихъ ростомъ шагъ за шагомъ съ того времени, когда они робко сжимали свои лепестки, словно желая уйти и скрыться, и до тѣхъ поръ, пока они не сбрасывали со внезапною смѣлостью свои оковы, точно бомбы изъ благоуханій и яркихъ красокъ, и не расцвѣтали роскошно.
   Садикъ пѣлъ имъ безконечную симфонію, въ которой гармонія красокъ сливалась съ шумомъ деревьевъ и однообразнымъ журчаніемъ въ грязной и полной головастиковъ канавѣ, которая была скрыта густою листвою.
   Въ часы яркаго солнца, когда старикъ отдыхалъ, дѣвочка бродила по саду, любуясь красотами своей семьи, разряженной въ честь чуднаго времени года. Какъ хороша была весна! Господь Богъ несомнѣнно спускался въ это время съ высотъ, приближаясь къ землѣ.
   Бѣлыя атласныя лиліи высились какъ то лѣниво-граціозно, точно барышни въ бальныхъ платьяхъ, которыми бѣдная дѣвочка много разъ любовалась на картинкахъ. Фіалки кокетливо прятались въ листьяхъ, но выдавали свое присутствіе чуднымъ запахомъ. Маргаритки красиво выдѣлялись въ зелени. Гвоздика покрывала грядки, какъ толпа въ красныхъ шапкахъ, и овладѣвала дорожками. Наверху магноліи покачивали своими бѣлыми чашами, словно кадилами изъ слоновой кости, которыя испускали чудное благоуханіе, лучше, чѣмъ въ церкви. Иванъ-да-Марьи просовывали сквозь листву свои шапки изъ лиловаго бархата и, казалось, говорили дѣвочкѣ, прищуривая бородатыя лица:
   -- Дѣвочка, милая дѣвочка... мы засыхаемъ. Ради Христа! Немного воды.
   Цвѣты говорили это, и она слышала ихъ жалобу, но не ушами, а глазами; и, несмотря на то, что у нея болѣли кости отъ утомленія, она бѣжала къ канавѣ, наполняла лейку и крестила этихъ плутовъ, а они съ благодарностью кланялись ей подъ душемъ.
   У нея часто тряслись руки, когда она перерѣзала стебли цвѣтовъ. Если бы это зависѣло отъ нея, то цвѣты оставались бы на мѣстѣ, пока не засохли бы. Но необходимо было зарабатывать деньги, наполняя отправляемыя въ Мадридъ корзины.
   Она завидовала цвѣтамъ при видѣ ихъ сборовъ въ путь. Мадридъ! Какъ то онъ выглядитъ? Воображеніе рисовало ей фантастическій городъ, роскошные дворцы, какъ въ сказкахъ, блестящія залы съ фарфоромъ и зеркалами, отражавшими тысячи огней, красавицъ-дамъ, сверкавшихъ цвѣтами. Эта картина была такъ отчетлива, какъ будто она видѣла все это въ прежнія времена, можетъ быть даже до своего рожденія.
   Въ этомъ Мадридѣ жилъ молодой сынъ хозяевъ дома, съ которымъ она часто играла въ дѣтствѣ. Она краснѣла при воспоминаніи о тѣхъ часахъ, которые они просиживали вмѣстѣ въ дѣтствѣ на склонахъ горы, и она слушала сказку о Золушкѣ, презрѣнной дѣвочкѣ, внезапно преобразившейся въ гордую принцессу.
   Вѣчная фантазія всѣхъ одинокихъ дѣвочекъ являлась вслѣдъ за этимъ и дотрагивалась до ея лба своими золотыми крыльями. Она видѣла, какъ у калитки сада останавливается роскошная карета, и красивая дама зоветъ ее:-- Дорогая моя, наконецъ то я нашла тебя,-- точь въ точь, какъ въ сказкѣ.
   Затѣмъ являлись роскошныя платья, дворецъ вмѣсто дома, и въ концѣ концовъ, ввиду того, что не всегда существуютъ свободные принцы для выхода за нихъ замужъ, она скромно довольствовалась тѣмъ, что выходила замужъ за сына хозяевъ.
   Почемъ знать, что будетъ? И когда она возлагала больше всего надеждъ на будущее, дѣйствительность пробуждала ее къ жизни въ видѣ грубаго пинка, и старикъ говорилъ самымъ рѣзкимъ голосомъ:
   -- Вставай, пора уже.
   И она снова принималась за трудъ и мучила землю, которая жаловалась, покрываясь цвѣтами.
   Солнце такъ палило, что на деревьяхъ трескалась кора. Въ теплую утреннюю зарю люди потѣли на работѣ, точно въ полдень, и, несмотря на это, дѣвочка все больше худѣла и кашляла.
   Казалось, что цвѣты забирали себѣ румянецъ и жизнь, которыхъ недоставало ея лицу, и она цѣловала ихъ съ необъяснимою грустью.
   Никому не пришло въ голову позвать доктора. Къ чему? Доктора стоятъ денегъ, и дядя Тофоль не вѣрилъ въ нихъ.
   Животныя знаютъ меньше людей, а прекрасно проживаютъ свой вѣкъ безъ докторовъ и аптекъ.
   Однажды утромъ на рынкѣ сосѣднія торговки стали перешептываться между собою, съ состраданіемъ глядя на дѣвочку.
   Чуткое ухо больного ребенка разслышало все, что онѣ говорили. Ей суждено было пасть, когда будутъ падать листья.
   Эти слова стали преслѣдовать ее всюду. Умереть... Хорошо, она покорялась судьбѣ, но ей было жаль старика, который останется безъ помощницы. И еще если-бы она умерла по крайней мѣрѣ, какъ мать, въ расцвѣтѣ весны, когда весь садъ весело-безумно переливалъ яркими красками, а не тогда, когда земля оголяется, деревья похожи на метлы, и поблекшіе зимніе цвѣты печально глядятъ съ грядокъ.
   Когда будутъ падать листья!.. Она ненавидѣла деревья съ голыми вѣтвями. Они казались ей осенними скелетами. Она убѣгала отъ нихъ, точно ихъ тѣнь приносила несчастье, и обожала одну пальму, посаженную монахами сто лѣтъ тому назадъ, стройнаго великана съ короною изъ покачивающихся перьевъ.
   Эти листья никогда не падали. Дѣвочка подозрѣвала, что это можетъ быть глупость, но ея стремленіе ко всему чудесному пробуждало въ ней надежды, и, подобно человѣку, ищущему исцѣленія у чудотворнаго образа, бѣдная дѣвочка проводила краткія минуты отдыха у подножія пальмы, защищавшей ее тѣнью своихъ острыхъ листьевъ.
   Тамъ провела она лѣто, глядя, какъ солнце, не грѣвшее ее, поднимало пары отъ земли, точно желая вырвать цѣлый вулканъ изъ нѣдръ ея. Тамъ застали ее первые осенніе вѣтры, срывавшіе сухіе листья. Она дѣлалась все печальнѣе и худѣе, и слухъ становился такимъ чуткимъ, что она слышала самые отдаленные звуки. Бѣлыя бабочки, порхавшія вокругъ ея головы, прилипали крылышками къ ея лбу, смоченному холоднымъ потомъ, точно желая увлечь ее въ иной міръ, гдѣ цвѣты рождаются сами, не вбирая въ благоуханіе и яркія краски ничего отъ жизни тѣхъ, кто ухаживаетъ за ними.
  

-----

  
   Зимніе дожди не застали уже дѣвочки. Они пролились на согнувшуюся спину старика, работавшаго попрежнему съ лопатою въ рукѣ и съ опущеннымъ въ землю взоромъ.
   Онъ покорялся судьбѣ съ равнодушіемъ и отвагою покорной жертвы нужды. Работать, много работать, чтобы не знать недостатка въ кастрюлькѣ съ рисомъ и въ платѣ хозяину!
   Онъ былъ одинъ, Дѣвочка ушла за матерью. Единственное, что оставалось ему, была эта измѣнница-земля, которая сосала людей и собиралась высосать и его, земля, вѣчно покрытая цвѣтами, благоухающая и плодотворная, точно смерть не проходила по ней. И ни одна роза не засохла даже, чтобы проводить бѣдную дѣвочку въ путь.
   Въ семьдесятъ лѣтъ старику приходилось работать за двоихъ. Онъ копался въ землѣ съ еще большимъ упорствомъ, чѣмъ прежде, не поднимая головы, и относясь вполнѣ равнодушно къ окружавшей его обманчивой красотѣ природы, зная, что она продуктъ его рабства, желая только выгодно продать эту красоту и срѣзая цвѣты съ такимъ же чувствомъ, точно онъ косилъ траву.
  
  

Свистъ.

  
   Весь театръ былъ охваченъ восторгомъ. Какой дебютъ! Какое чудное представленіе Лоэнгрина! Какое сопрано у этой артистки!
   На красномъ фонѣ креселъ въ партерѣ виднѣлись головы мужчинъ и неподвижныя башни изъ лентъ, цвѣтовъ и тюля, не склонявшіяся другь къ другу ни отъ скуки, ни для болтовни; въ ложахъ царила полная тишина; нигдѣ не было слышно разговоровъ даже вполголоса. Наверху, въ адской галлереѣ, называемой въ насмѣшку раемъ, восторгъ вспыхивалъ шумно и неизмѣнно, словно глубокій вздохъ удовлетворенія, каждый разъ, какъ раздавалось нѣжное, сильное и мощное сопрано. Какое чудное представленіе! Все въ театрѣ казалось новымъ. Оркестръ состоялъ изъ ангеловъ. Даже центральная люстра свѣтила ярче.
   Немалую роль играло въ этомъ восторгѣ чувство удовлетвореннаго патріотизма. Сопрано была испанка, только перемѣнившая свою дѣвичью фамилію Лопесъ на итальянскую фамилію мужа, тенора Франкетти, великаго артиста, который, женившись на ней, поднялъ ее на высоту всемірной извѣстности. Какая это была красивая женщина! Одна изъ первыхъ красавицъ въ мірѣ -- стройная, съ гордой осанкой, руки и шея съ прелестными округлостями. Бѣлое, тюлевое платье Эльзы свободно лежало на таліи, но плотно облегало и чуть не рвалось надъ роскошными округлостями ея тѣла. Ея черные, восточные глаза, горѣвшіе страстнымъ огнемъ, составляли рѣзкій контрастъ съ бѣлокурымъ парикомъ принцессы брабантской. Красавица испанка была на сценѣ робкою, нѣжною, покорною женщиною, отвѣчавшею мечтамъ Вагнера, вѣрившею въ силу своей невинности и ждавшею спасенія отъ неизвѣстнаго.
   Разсказывая о своемъ снѣ передъ королемъ и его свитою, она пѣла такъ нѣжно и трогательно, съ опущенными руками и восторженнымъ поднятымъ кверху взоромъ -- словно видя на облакѣ таинственнаго палладина -- что публика не была въ силахъ сдерживаться дольше, и оглушительный взрывъ апплодисментовъ и криковъ вырвался изо всѣхъ угловъ театра, даже изъ корридоровъ, точно громкій залпъ цѣлаго ряда пушекъ.
   Скромность и грація, съ которою артистка раскланивалась на всѣ стороны, еще больше разожгла восторгъ публики. Какая это женщина! Видно, что она хорошо воспитана! А что касается ея душевной доброты, то всѣ невольно вспоминали подробности ея біографіи. Она посылала ежемѣсячно деньги престарѣлому отцу, чтобы тотъ могъ прилично жить на покоѣ, и этотъ счастливый старикъ слѣдилъ изъ Мадрида за успѣхами дочери по всему свѣту.
   Какъ это было трогательно! Нѣкоторыя дамы подносили къ глазамъ кончикъ пальца въ перчаткѣ, а въ райкѣ какой-то старикъ хныкалъ, закутавшись съ носомъ въ плащъ, чтобы заглушить плачъ, Сосѣди смѣялись надъ нимъ. Ну, ну, голубчикъ, нечего ревѣть!
   Представленіе продолжалось среди всеобщаго восторга. Глашатай предлагалъ присутствующимъ выступить на защиту Эльзы. Ладно, нечего. Публика, знавшая оперу наизусть, была посвящена въ тайну и знала, что никакой смѣльчакъ не выйдетъ на защиту Эльзы. Тогда выступили, подъ звуки зловѣщей музыки, женщины въ вуаляхъ, чтобы увести ее на казнь. Но все это были лишь шутки; Эльза находилась въ полной безопасности. Но когда храбрые брабантскіе воины заволновались на сценѣ, завидя вдали таинственнаго лебедя и лодку, и въ свитѣ короля произошло полное смятеніе, публика тоже невольно зашумѣла и заерзала на стульяхъ, кашляя, вздыхая и вертясь, чтобы приготовиться къ молчанію. Какой интересный моментъ! На сценѣ долженъ былъ появиться знаменитый теноръ Франкетти, великій артистъ, про котораго шла молва, что онъ женился на испанкѣ Лопесъ, ища противовѣсъ своему отцвѣтающему таланту въ юности и чудномъ голосѣ жены. Кромѣ того, это былъ великій маэстро, который умѣлъ преодолѣвать трудности съ помощью искусства.
   И вотъ онъ появился на сценѣ, стоя въ маленькомъ челнѣ, опершись на длинный мечъ, держа въ рукахъ щитъ и сверкая стальною чешуею на груди. Гордая, вызывающая фигура этого рослаго красавца, котораго вся Европа носила на рукахъ, приближалась, гордо выпрямившись во весь ростъ и сіяя съ ногъ до головы, точно серебряная рыба.
   Въ театрѣ наступила глубокая тишина, точно въ церкви. Теноръ глядѣлъ на лебедя, словно тотъ былъ единственнымъ, достойнымъ его вниманія существомъ, и въ мистической обстановкѣ раздался тихій, нѣжный, еле слышный голосъ, точно долетавшій откуда-то издали.
   -- Б_л_а_г_о_д_а_р_ю т_е_б_я, о м_и_л_ы_й л_е_б_е_д_ь.
   Весь театръ вздрогнулъ неожиданно, какъ одинъ человѣкъ, и публика вскочила на ноги. Какой-то рѣзкій звукъ, точно разодралась старая декорація въ глубинѣ сцены, бѣшеный, жестокій, отчаянный свистъ потрясъ тишину такъ, что, казалось, задрожалъ свѣтъ въ театральномъ залѣ.
   Освистывать Франкетти, когда онъ только что открылъ ротъ! Тенора, получающаго за выходъ четыре тысячи франковъ! Публика въ партерѣ и въ ложахъ взглянула на раекъ, гордо нахмурившись.
   -- Негодяй! Каналья! Неотесъ! Въ тюрьму его!-- Вся публика вскочила на ноги, волнуясь и грозя кулаками въ сторону старичка, который закутывался съ носомъ въ плащъ и плакалъ, когда пѣла Эльза, а теперь вскочилъ и тщетно пытался объяснить что-то окружающимъ. -- Въ тюрьму его! Въ тюрьму!
   Два жандарма проложили себѣ доpory въ публикѣ и, добравшись до старика, вытолкали его въ корридоръ. Бѣдняга задѣвалъ всѣхъ спустившимся плащемъ и отвѣчалъ на угрозы и оскорбленія отчаянными жестами, въ то время, какъ публика стала шумно апплодировать, чтобы выказать свою симпатію Франкетти, который прервалъ пѣніе.
   Старикъ и жандармы остановились въ корридорѣ, тяжело переводя духъ послѣ давки. Нѣсколько зрителей вышло вслѣдъ за ними.
   -- Просто не вѣрится! -- сказалъ одинъ изъ жандармовъ.-- Пожилой человѣкъ и съ виду приличный...
   -- Что вы тутъ понимаете? -- крикнулъ старикъ вызывающимъ тономъ. -- Я самъ понимаю, что дѣлаю. Знаете ли вы, кто я такой? Я отецъ Кончиты, той самой, которую называютъ въ афишѣ Франкетти, и которой разные дураки хлопаютъ съ такимъ восторгомъ. Что же, васъ удивляетъ, что я освисталъ его? Я тоже читалъ газеты. Вотъ-то вранье: "Горячо любящая дочь... любимый и счастливый отецъ..." Все это вранье. Моя дочь перестала быть мнѣ дочерью. Она -- змѣя, а этотъ итальянецъ -- подлецъ. Они помнятъ обо мнѣ только, чтобы посылать мнѣ милостивое подаяніе, какъ будто сердце голодаетъ и насыщается деньгами! Я отъ нихъ ни гроша не принимаю. Лучше умру или буду надоѣдать друзьямъ и знакомымъ.
   Теперь публика слушала старика. Окружающими овладѣло жгучее любопытство узнать поближе исторію двухъ знаменитостей изъ артистическаго міра. И сеньоръ Лопесъ, котораго оскорбилъ весь театръ, жаждалъ излить свое негодованіе передъ кѣмъ бы то ни было, хотя бы передъ жандармами.
   -- Вся моя семья состоитъ изъ н_е_я. Войдите въ мое положеніе. Бѣдняжка не знала матери и выросла на моемъ попеченіи. У нея проявился голосъ. Она заявила, что желаетъ быть артисткой или умереть, и вотъ ея добрякъ-папаша рѣшилъ, что она будетъ знаменитостью или они умрутъ вмѣстѣ. Учителя сказали:-- надо ѣхать въ Миланъ,-- и сеньоръ Лопесъ уѣхалъ туда съ дочерью, оставивъ службу и продавъ маленькій участокъ земли, полученный въ наслѣдство отъ отца. Господи, чего я только не выстрадалъ! Сколько я бѣгалъ, до дебюта, отъ маэстро къ маэстро и отъ антрепренера къ антрепренеру! Сколько униженій, сколько труда выпало на мою долю, все ради охраненія дѣвочки отъ соблазна! А сколько лишеній, да, господа, лишеній и даже голода -- тщательно скрывая его -- вытерпѣпъ я, чтобы сеньорита не терпѣла ни въ чемъ недостатка! И вотъ, когда она выступила наконецъ на сценѣ, и имя ея стало извѣстнымъ, когда я сталъ восторгаться результатами своихъ жертвъ, чортъ принесъ этого Франкетти. Они стали пѣть на сценѣ безконечные любовные дуэты, влюбились другъ въ друга въ концѣ концовъ, и мнѣ пришлось выдать дочь замужъ, чтобы она не злилась на меня и не терзала меня вѣчными рыданіями. А вы, навѣрно, не знаете, что такое бракъ между артистами? Это воплощеніе эгоизма, который выводитъ трели. Ни любви, ни привязанности, ничего. Голосъ и одинъ голосъ. Мой поганецъ-зять сталъ точить на меня зубы съ перваго момента. Онъ ревнуетъ меня, и рѣшилъ удалить меня, чтобы забрать свою жену въ полную власть. А она не только любитъ этого паяца, но даже привязывается къ нему еще больше каждый разъ, какъ видитъ, какія оваціи ему дѣлаютъ, и соглашается съ нимъ во всемъ. Такъ, молъ, требуетъ искусство! Оно не допускаетъ привязанностей и семейнаго образа жизни. Подъ этимъ предлогомъ они выслали меня въ Испанію, и я, поссорившись съ этимъ негодяемъ, поссорился и съ дочерью. До сегодняшняго дня я ихъ и не видалъ... Господа, ведите меня, куда хотите, но я заявляю, что каждый разъ, какъ буду имѣть возможность, буду являться сюда и освистывать этого подлеца-итальянца... Я былъ боленъ, я одинокъ. Такъ это все ничего. Лопни, старикъ, какъ-будто у тебя нѣтъ дочери. Твоя Кончита принадлежитъ не тебѣ, а Франкетти... впрочемъ, нѣтъ, даже не ему, а искусству. И вотъ я скажу:-- если искусство состоитъ въ томъ, что дочери забываютъ отцовъ, которые принесли себя въ жертву ради нихъ, то я плюю на искусство и предпочелъ бы вернуться теперь домой и застать свою Кончиту за штопкою моихъ носокъ.
  
  

Мавританская месть.

  
   Почти всѣ пассажиры, ѣхавшіе въ вагонѣ третьяго класса, знали красавицу Маріету въ траурномъ платьѣ, сидѣвшую съ груднымъ ребенкомъ у окна и избѣгавшую взглядовъ и разговоровъ съ сосѣдками.
   Старухи глядѣли на нее, однѣ съ любопытствомъ, другія съ ненавистью, изъ-подъ ручекъ огромныхъ корзинъ и изъ-за пакетовъ съ покупками, сдѣланными въ Валенсіи и лежавшими теперь у нихъ на колѣняхъ. Мужчины покуривали скверныя сигары и бросали на Маріету страстные, пламенные взгляды.
   Во всѣхъ углахъ вагона шелъ разговоръ о ней, и разсказывалась ея исторія.
   Это было первый разъ, что Маріета рѣшилась выйти изъ дому послѣ смерти мужа. Три мѣсяца прошло уже съ тѣхъ поръ. He было сомнѣній, что она не смѣла выходить изъ дому изъ страха передъ Т_е_у_л_а_и, младшимъ братомъ мужа, человѣкомъ, который былъ грозою округа, имѣя только двадцать пять лѣтъ отъ роду. Онъ былъ бѣшено влюбленъ въ свое ружье и свободу и, принадлежа къ богатой семьѣ, отказался отъ земледѣльческой жизни, чтобы жить то по деревнямъ, гдѣ были снисходительные алькады, то въ горахъ, когда н_е_д_о_л_ю_б_л_и_в_а_в_ш_і_е е_г_о л_ю_д_и_ осмѣливались обвинять его.
   Маріета выглядѣла спокойною и довольною. Эхъ, скверная это была баба! При ея черной душѣ она была красива и величественна, какъ королева.
   Каждый, кто видѣлъ ее въ первый разъ, приходилъ въ восторгъ отъ ея красоты. Она напоминала пресвятыхъ дѣвъ, покровительницъ деревень. Кожа ея, блѣдная и прозрачная, какъ воскъ, оживлялась иногда прелестнымъ румянцемъ. Черные, восточные глаза оттѣнялись длинными рѣсницами. Гордая шея перерѣзалась двумя горизонтальными линіями на гладкой, бѣлой кожѣ. Крѣпкія округлости ея высокой, видной фигуры обнаруживались подъ чернымъ платьемъ при малѣйшемъ движеніи.
   Да, она была очень красива. Безумная любовь къ ней бѣднаго мужа была вполнѣ понятна.
   Тщетно противились родственники Пепета его браку съ Маріетой. Женитьба на бѣдной дѣвушкѣ, когда онъ самъ былъ богатъ, была въ ихъ глазахъ нелѣпостью, тѣмъ болѣе, что невѣста была дочерью вѣдьмы и, слѣдовательно, наслѣдницею ея злыхъ чаръ.
   Но Пепетъ былъ непреклоненъ въ своемъ рѣшеніи. Мать его умерла отъ горя. Судя по разсказамъ сосѣдокъ кумушекъ, она предпочла уйти изъ этого міра, лишь бы не видѣть у себя въ домѣ дочери В_ѣ_д_ь_м_ы. А Т_е_у_л_а_и, хотя и былъ погибшимъ человѣкомъ и не много заботился о чести своей семьи, чуть не поссорился съ братомъ. Онъ не моръ примириться съ тѣмъ, что получитъ въ невѣстки красавицу -- женщину, которая, по увѣреніямъ надежныхъ людей въ кабакѣ (а тамъ собирались всегда самые почтенные люди), готовила злыя зелья, помогала матери срѣзать съ дѣтей-бродягъ жиръ для приготовленія таинственной мази и смазывала ее по субботамъ въ полночь передъ тѣмъ, какъ та вылетала въ трубу.
   Пепетъ, смѣявшійся надъ этими толками, кончилъ тѣмъ, что женился на Маріетѣ, и къ дочери вѣдьмы перешли его виноградники, рожковыя деревья, большой домъ на Главной Улицѣ и деньги, которыя мать хранила въ ящикахъ комода.
   Онъ былъ безъ ума отъ Маріеты. Эти двѣ волчицы дали ему, очевидно, какое-нибудь зелье, можетъ быть, ч_а_р_у_ю_щ_і_й п_о_р_о_ш_о_к_ъ, который, по утвержденію наиболѣе опытныхъ кумушекъ, связываетъ людей навсегда своею адскою силою.
   Морщинистая вѣдьма съ маленькими, злыми глааами, не проходившая по площади безъ того, чтобы. мальчишки не стали кидать въ нее камнями, осталась жить одна въ своемъ домишкѣ на краю деревни, гдѣ каждый проходившій ночью мимо непремѣнно крестился. Пепетъ взялъ Маріету изъ этой дыры, гордясь тѣмъ, что жена его самая красивая женщина во всемъ округѣ.
   Какъ зажили молодые! Добрыя кумушки не могли вспомнить объ этомъ безъ стыда. Недаромъ былъ заключенъ этотъ бракъ подъ вліяніемъ нечистой силы. Пепетъ почти не выходилъ изъ дому, забросилъ работу на поляхъ, предоставляя поденщикамъ дѣлать, что хотятъ, и ни на секунду не разставался съ женою. Проходя мимо ихъ дома, люди видѣли въ пріоткрытую дверь или въ широко раскрытыя окна, какъ они обнимались и гонялись другъ за другомъ съ веселымъ смѣхомъ, опьяненные счастьемъ, оскорбляя весь свѣтъ своею дерзкою любовью. Это не значило жить, какъ христіане. Это были двѣ бѣшеныхъ собаки, гонявшіяся другъ за другомъ отъ никогда не удовлетвореннаго животнаго чувства. Ахъ, подлая баба! Она съ матерью отравили Пепета своими напитками. Это видно было по его наружности; онъ все слабѣлъ, блѣднѣлъ и таялъ, какъ свѣчка.
   Мѣстный врачъ, единственный человѣкъ, смѣявшійся надъ вѣдьмами, зельемъ и суевѣріемъ людей, видѣлъ единственное спасеніе Пепета въ томъ, чтобы раздѣлить его съ женою. Но тотъ и слышать не хотѣлъ объ этомъ, и они продолжали жить вмѣстѣ; онъ все худѣлъ и слабѣлъ, а она полнѣла и хорошѣла, глядя на сплетницъ гордо и величественно. У нихъ родился сынъ, и черезъ два мѣсяца послѣ этого Пепетъ тихо умеръ, угасъ, какъ свѣтъ, не отпуская отъ себя жену до послѣдней минуты и притягивая ее въ свои страстныя объятія.
   Въ деревнѣ поднялась настоящая буря. Смерть Пепета была несомнѣнно вызвана гадкимъ зельемъ. Старуха заперлась въ своемъ домикѣ, боясь народнаго гнѣва. Дочь не выходила нѣсколько недѣль на улицу, и сосѣди слышали, какъ она рыдаетъ и охаетъ. Въ концѣ концовъ она стала ходить по вечерамъ съ ребенкомъ на кладбище, несмотря на враждебные взгляды мѣстныхъ жителей.
   Вначалѣ она боялась немного своего страшнаго зятя Т_е_у_л_а_и, который держался того мнѣнія, что убійство -- самое подходящее занятіе для мужчинъ и, возмущенный смертью брата, говорилъ въ тавернѣ о томъ, что разрубитъ на куски свою невѣстку и ея вѣдьму-мать. Но Т_е_у_л_а_и исчезъ уже мѣсяцъ тому назадъ. Онъ либо бродилъ съ р_о_д_е_р_а_м_и въ горахъ, либо находился п_о д_ѣ_л_а_м_ъ въ другомъ концѣ провинціи. Маріета рѣшилась, наконецъ, выйти изъ деревни и отправиться въ Валенсію за покупками. Какую важную барыню разыгрывала она на деньги бѣднаго мужа! Можетъ быть, ей хотѣлось, чтобы молодые господа въ Валенсіи наговорили ей любезностей, любуясь ея красотою...
   Враждебный шопотъ слышался во всѣхъ углахъ вагона. Взгляды всѣхъ пассажировъ были обращены на нее, но Маріета поднимала свои властные глаза, шумно вдыхала въ грудь воздухъ съ самымъ презрительнымъ видомъ и снова глядѣла на поля, на запыленныя оливковыя рощи, на бѣлые дома, мелькавшіе мимо поѣзда, въ то время, какъ горизонтъ зажигался подъ солнцемъ, заходившимъ среди густыхъ золотыхъ облаковъ.
   Поѣздъ остановился на маленькой станціи, и кумушки, сплетничавшія о Маріетѣ больше другихъ, поторопились выйти изъ вагона, выкинувъ впередъ свои корзины и пакеты.
   Нѣкоторыя изъ нихъ оставались въ этой деревнѣ и прощались съ другими -- сосѣдками Маріеты, которымъ приходилось итти до дому еще добрый часъ пѣшкомъ.
   Поддерживая на бедрѣ корзину съ покупками, красавица-вдова съ ребенкомъ на рукахъ вышла со станціи медленною походкою. Ей хотѣлось, чтобы злыя кумушки прошли впередъ и предоставили ей итти одной, не заставляя ее терпѣть ихъ гадкія сплетни.
   На узкихъ, извилистыхъ улицахъ деревни съ выступающими крышами домовъ было довольно темно. Послѣдніе дома тянулись вдоль дороги двумя рядами. За ними виднѣлись поля, эалитыя голубымъ полумракомъ сумерекъ, а вдали, на широкой и пыльной дорогѣ, вившейся лентой, тянулись, точно четки изъ муравьевъ, женщины, возвращавшіяся съ ношами на головѣ въ сосѣднюю деревню; башня деревни уже выглядывала изъ за холма, сверкая подъ послѣдними лучами солнца крышею изъ глазированной черепицы.
   Когда красавица Маріета очутилась одна на дорогѣ, ею овладѣло вдругъ нѣкоторое безпокойство. Путь былъ длиненъ, и она не могла дойти до дому засвѣтло.
   Надъ дверью одного дома покачивалась сухая и пыльная вѣтка оливковаго дерева, служившая вывѣскою для трактира. Подъ вѣткою стоялъ, прислонившись къ двери спиною къ деревнѣ, маленькій человѣкъ съ засунутыми въ поясъ руками.
   Маріета взглянулана него... Господи, что, если онъ обернется и окажется ея зятемъ! Но въ увѣренности, что Т_е_у_л_а_и далеко, очень далеко, Маріета продолжала путь, подъ вліяніемъ тяжелой мысли о встрѣчѣ, считая ее немыслимою, но дрожа всетаки отъ одной возможности узнать Т_е_у_л_а_и въ человѣкѣ, стоявшемъ у двери трактира.
   Она прошла мимо него, не поднимая глазъ.
   -- Добрый вечеръ, Маріета.
   Это былъ онъ... И встрѣтившись лицомъ къ лицу съ ужасною дѣйствительностью, вдова перестала волноваться. У нея не оставалось сомнѣній. Это былъ Т_е_у_л_а_и, варваръ съ предательскою улыбкою; и взглядъ его былъ болѣе страшенъ и жестокъ, чѣмъ всѣ его прежнія слова.
   Маріета отвѣтила на привѣтствіе слабымъ голосомъ, и она, такая сильная и здоровая, почувствовала, что у нея подкашиваются ноги и сдѣлала даже усиліе, чтобы не выронить ребенка изъ рукъ.
   Т_е_у_л_а_и ядовито улыбнулся. Нечего пугаться. Развѣ они не родственники? Онъ очень радъ встрѣчѣ и проводитъ ее до дому, а по пути они поговорятъ о разныхъ дѣлахъ.
   -- Ступай, ступай, -- говорилъ маленькій человѣчекъ.
   И рослая женщина пошла за нимъ слѣдомъ покорно, какъ овца; казалось, что ее, крупную, сильную, съ крѣпкими мускулами тащитъ за собою маленькій, худенькій, безобразный Т_е_у_л_а_и, рѣшительный характеръ котораго выражался только въ остромъ, странно-блестящемъ взглядѣ маленькихъ глазъ. Маріета знала, на что онъ способенъ. He разъ падали сильные и здоровые мужчины подъ рукою этого гадкаго, тщедушнаго существа.
   У послѣдняго дома деревни какая-то старуха подметала порогъ, напѣвая пѣсню.
   -- Эй, тетка, поди сюда!-- крикнулъ Т_е_у_л_а_и. Старуха подбѣжала, бросивъ щетку. Зять Маріеты былъ слишкомъ хорошо извѣстенъ по всему округу, чтобы кто-нибудь осмѣлился ослушаться его.
   Онъ взялъ ребенка изъ рукъ невѣстки, и не глядя на него, точно онъ хотѣлъ избѣжать недостойныхъ его сантиментальныхъ чувствъ, передалъ мальчика старухѣ, приказавъ хорошенько присмотрѣть за нимъ... Это было дѣло получаса... Они вернутся за ребенкомъ, какъ только покончатъ съ однимъ дѣломъ.
   Маріета зарыдала и ухватилась за мальчика, чтобы поцѣловать его. Но зять оттащилъ ее.
   -- Иди, иди.
   Вечерѣло.
   Страхъ передъ этимъ маленькимъ человѣкомъ, который былъ страшилищемъ для всѣхъ окружавшихъ, побудилъ Маріету слѣдовать за нимъ безъ ребенка безъ корзины. А старуха перекрестилась и поспѣшно вошла въ домъ.
   Впереди на бѣлой дорогѣ намѣчались еле видными точками женщины, возвращавшіяся въ деревню. Сѣрый, вечерній туманъ стлался по полямъ и лугамъ, деревья приняли темно-синій тонъ, а наверху, на фіолетовомъ небѣ замерцали первыя звѣзды.
   Они молча шли втеченіе нѣсколькихъ минутъ, пока Маріета не остановилась. Страхъ побудилъ ее принять вдругъ рѣшеніе. Онъ могъ поговорить съ нею и тутъ не хуже, чѣмъ въ другомъ мѣстѣ. Ноги ея дрожали, она заикалась и не рѣшалась поднять глазъ на зятя.
   Вдали слышался скрипъ колесъ. Въ поляхъ перекликались голоса, рѣзко звуча въ тихой атмосферѣ сумерекъ.
   Маріета тревожно глядѣла передъ собою на дорогу. Никого. Она была одна съ зятемъ.
   Тотъ медленно заговорилъ, не переставая улыбаться адскою улыбкою... Ему нечего было сказать ей, развѣ только, чтобы она молилась. Да еще, если ей страшно, то можетъ закрыть передникомъ лицо. У такого человѣка, какъ онъ, нельзя безнаказанно убить брата.
   Маріета попятилась назадъ съ испуганнымъ выраженіемъ человѣка, который просыпается внезапно и видитъ вокругъ себя опасность. Воображеніе, затуманенное страхомъ, рисовало ей до этого момента, самое ужасное насиліе -- удары палкою, избитое тѣло, вырванные волосы, но... молиться и закрывать лицо! Умереть! И такіе ужасы произносились такъ хладнокровно.
   Заикаясь отъ страха, дрожа и умоляя, она попробовала умилостивить Т_е_у_л_а_и. Все это ложь и сплетни людскія. Она любила его бѣднаго брата всею душою, даже до сихъ поръ, и умеръ онъ только потому, что не послушался ея. A y нея не хватило духу выказывать холодность и равнодушіе къ человѣку, который былъ такъ страстно влюбленъ въ нее.
   Но смѣльчакъ слушалъ ее молча, и саркастическая улыбка его смѣнилась отвратительною гримасою.
   -- Замолчи, дочь вѣдьмы.
   Она съ матерью убили бѣднаго Пепета. Весь свѣтъ зналъ объ этомъ. Онѣ отравили его гадкимъ зельемъ... А если онъ будетъ долго слушать ее, она околдуетъ, пожалуй, и его. Но нѣтъ, онъ не попадется въ ея лапы, какъ дуракъ -- братъ.
   И желая выказать твердость гіены, любящей на свѣтѣ одну только кровь, Т_е_у_л_а_и схватилъ своими костлявыми руками Маріету за лицо, поднялъ его, чтобы разсмотрѣть поближе, и хладнокровно поглядѣлъ на ея блѣдныя щеки и черные, горящіе глаза, на которыхъ сверкали слезы.
   -- Вѣдьма... отравительница.
   И несмотря на свою жалкую и тщедушную внѣшность, онъ однимъ ударомъ сбилъ здоровую женщину съ ногъ, заставилъ ее -- крѣпкую, сильную, мускулистую -- встать на колѣни и, сдѣлавъ шагъ назадъ, сталъ искать что-то въ поясѣ.
   Маріета совсѣмъ обезсилѣла. На дорогѣ не было видно никого. Вдали попрежнему слышались голоса людей и скрипъ колесъ; въ сосѣднемъ болотѣ квакали лягушки; на склонахъ холмовъ стрекотали кузнечики, и собака зловѣще выла около послѣднихъ домовъ деревни. Поля медленно окутывались ночнымъ туманомъ.
   Когда Маріета почувствовала, что она окончательно осталась одна, и поняла, что умираетъ, вся ея смѣлость и увѣренность исчезли. Она разрыдалась, чувствуя себя слабою, какъ въ дѣтствѣ, когда мать била ее.
   -- Убей меня, убей,-- застонала она, закрывая лицо чернымъ передникомъ и закутывая имъ голову.
   Т_е_у_л_а_и безстрастно подошелъ къ ней съ пистолетомъ въ рукахъ. Онъ слышалъ, какъ невѣстка стонала подъ черною матеріею, словно ребенокъ, умоляя его покончить съ нею поскорѣе, не заставлять ее страдать и вставляя въ мольбу слова молитвъ, произносимыхъ быстрымъ, прерывистымъ голосомъ. Онъ былъ опытнымъ человѣкомъ и, направивъ дуло пистолета въ опредѣленное мѣсто подъ чернымъ передникомъ, выпустилъ сразу оба заряда.
   Маріета выпрямилась среди дыма и огня, словно вскочила на пружинѣ, и упала на землю, корчась въ агоніи и разбрасывая ногами ппатье.
   Изъ черной безжизненной массы выглядывали бѣлые чулки на очаровательно-полныхъ ногахъ, содрогавшихся въ послѣднихъ мукахъ агоніи.
   Т_е_у_л_а_и же былъ вполнѣ спокоенъ, какъ человѣкъ, который ничего не боится и разсчитываетъ въ худшемъ случаѣ на бѣгство въ горы. Онъ былъ доволенъ своимъ поступкомъ и вернулся въ деревню за племянникомъ.
   Принявъ мальчика изъ рукъ испуганной старухи, онъ чуть не заплакалъ.
   -- Бѣдненькій, бѣдненькій мой!-- сказалъ онъ, цѣлуя его.
   И дядя былъ гордъ и счастливъ, въ увѣренности, что совершилъ для ребенка великое дѣло.
  
  

Чудовище.

  
   Весь Тихій кварталъ зналъ этого дьявольскаго ломового извозчика, который приводилъ на улицѣ народъ въ ужасъ своею руготнею и бѣшенымъ щелканьемъ бича.
   Населеніе большого дома, гдѣ онъ жилъ внизу, много способствовало созданію его скверной репутаціи. Этотъ гадкій человѣкъ ругался, какъ никто другой. А еще пишутъ въ газетахъ, что полиція арестуетъ людей за брань и ругань!
   По словамъ нѣкоторыхъ сосѣдей извозчикъ Пепе заслуживалъ ежедневно, чтобы ему отрѣзали языкъ или залили ротъ расплавленнымъ свинцомъ, какъ въ лучшія времена Святой Инквизиціи. Ничего-то онъ не оставлялъ въ покоѣ, ни божественнаго, ни человѣческаго. Онъ выучилъ наизусть имена всѣхъ почтенныхъ святыхъ въ календарѣ, исключительно ради удовольствія о_с_к_о_р_б_л_я_т_ь ихъ. Стоило ему только разозлиться на своихъ лошадей и занести хлыстъ, какъ ни одинъ святой, какъ бы глубоко онъ ни сидѣлъ, притаившись, въ одной изъ клѣточекъ мѣсяца, не избѣгалъ печальной участи и не подвергался профанаціи въ самыхъ грязныхъ выраженіяхъ. Однимъ словомъ, это былъ одинъ ужасъ! А хуже всего было то, что какъ только Пепе накидывался на своихъ упрямыхъ животныхъ, подгоняя ихъ не столько хлыстомъ, сколько ругательствами, мѣстные ребятишки подбѣгали немедленно и слушали его съ величайшимъ вниманіемъ, упиваясь неизсякаемымъ краснорѣчіемъ маэстро.
   Сосѣди, которыхъ онъ ежечасно изводилъ непрерывнымъ рядомъ ругательствъ, не знали, какъ избавиться отъ него, и не разъ искали заступничества у хозяина дома, скупого старика, который сдалъ Пепе конюшню, за неимѣніемъ лучшаго жильца.
   -- Не обращайте на него вниманія,-- отвѣчалъ тотъ. -- Подумайте, вѣдь, это же ломовой извозчикъ, а для такого промысла не требуется сдавать экзамена на вѣжливость. Онъ невоздержанъ на языкъ, но очень аккуратный человѣкъ и платитъ за конюшню всегда въ срокъ, не задерживая денегъ ни на одинъ день. Будьте же снисходительны къ нему, господа.
   Жена проклятаго ругателя пользовалась состраданіемъ всѣхъ жильцовъ дома.
   -- Напрасно вы меня жалѣете, -- говорила она смѣясь:-- мнѣ не приходится страдать отъ него. Это добрѣйшій человѣкъ. Иногда онъ бываетъ вспыльчивъ, но, знаете, вѣдь, и:-- въ чистомъ омутѣ черти водятся. У него золотое сердце. Бываетъ изрѣдка, что онъ выпьетъ рюмочку для подкрѣпленія силъ, но это совсѣмъ не. то, что другіе, которые стоятъ цѣлыми днями у прилавка въ кабакѣ. Онъ не оставляетъ себѣ ни гроша изъ заработка, а надо еще замѣтить, что у насъ нѣтъ дѣтей. А какъ бы ему хотѣлось имѣть ихъ!
   Но бѣдной женщинѣ не удавалось убѣдить никого въ добротѣ своего Пепе. Стоило только поглядѣть на его лицо. Въ тюрьмѣ среди заключенныхъ нельзя было найти подобныхъ ему. Голова была сплюснута, съ гривою, какъ у животнаго, лицо смуглое съ выдающимися скулами и глубокими впадинами, глаза -- вѣчно налиты кровью, носъ -- приплюснутый, весь въ прыщахъ и въ голубыхъ жилахъ, а изъ ноздрей торчали пучки жесткихъ волосъ, словно щупальцы животнаго, занимавшаго въ черепѣ мѣсто мозга.
   Ни къ кому-то не чувствовалъ онъ уваженія. Онъ называлъ с_в_я_т_ы_м_и п_а_т_е_р_а_м_и лошадей, помогавшихъ ему зарабатывать хлѣбъ, а когда, въ минуты отдыха, садился у двери конюшни, то разбиралъ по складамъ, но такъ громко, что слышно было даже въ верхнемъ этажѣ, свои любимыя газеты, самыя гадкія изо всѣхъ, издававшихся въ Мадридѣ, на которыя нѣкоторыя дамы смотрѣли сверху съ такимъ ужасомъ, точно это были разрывные снаряды.
   Этотъ человѣкъ, жаждавшій крупныхъ переворотовъ и мечтавшій о революціи, да о самой кровавой, жилъ въ Тихомъ кварталѣ по какой-то странной насмѣшкѣ судьбы.
   Самыя пустяшныя разногласія его жены съ сосѣдними прислугами выводили ero изъ себя и, открывая кранъ у резервуара ругательствъ, онъ клялся, что свернетъ шею всѣмъ жильцамъ и подожжетъ домъ. Четырехъ капель воды, падавшихъ съ галлерей въ его дворикъ, было достаточно, чтобы изъ его поганыхъ устъ вышла немедленно печальная процессія профанированныхъ святыхъ подъ аккомпаниментъ ужаснѣйшихъ пророчествъ на тотъ день, когда міръ будетъ приведенъ въ порядокъ, и бѣдные люди возьмутъ верхъ надъ богатыми и займутъ тѣ мѣста, которыя имъ подобаютъ.
   Но ненависть его ограничивалась взрослыми людьми, боявшимися его; когда же какой-нибудь мальчикъ проходилъ мимо него, Пепе привѣтствовалъ его улыбкою, похожею на зѣвокъ чудовища, и протягивалъ свою мозолистую руку, пытаясь приласкать ребенка, поскольку онъ былъ способенъ на это.
   Твердо держась того мнѣнія, что не слѣдуетъ давать никому покоя въ домѣ, онъ набрасывался съ руганью даже на бѣдную С_у_м_а_с_ш_е_д_ш_у_ю, бродячую кошку, которая занималась хищничествомъ во всѣхъ квартирахъ; тѣмъ не менѣе жильцы терпѣли ее за то, что, благодаря ей, въ домѣ не осталось ни одной мыши.
   Эта бродяга съ бѣлою, шелковистою шерстью произвела на свѣтъ потомство и, ввиду необходимости основаться гдѣ-нибудь на постоянное жительство, избрала съ этою цѣлью дворъ чудовища, можетъ-быть въ насмѣшку надъ этимъ ужаснымъ человѣкомъ.
   Надо было послушать, какъ отозвался на это иэвозчикъ. Развѣ это скотный дворъ, чтобы мѣстныя животныя являлись со своими дѣтенышами поганить его? Вотъ подождите, не станетъ онъ терпѣть этого, а коли онъ разсердится въ серьезъ, то С_у_м_а_с_ш_е_д_ш_а_я съ котятами мигомъ полетятъ и разобьются о ближайшую стѣну.
   Но пока чудовище собиралось съ силами, что бы швырнуть кошекъ въ стѣну, и кричало объ этомъ по сто разъ въ день, кошачье потомство продолжало спокойно лежать въ углу, образуя клубокъ изъ черной и рыжей шерсти, въ которой блестѣли и искрились маленькіе глазки, и отвѣчало на угрозы извозчика насмѣшливымъ мяуканьемъ.
   Нечего сказать, хорошее это было лѣто! Работы было мало, а жара стояла адская. Это сильно раздражало Пепе, и гнѣвъ легко закипалъ въ немъ ключемъ, а ругательства вырывались тогда изъ его устъ, какъ пузыри въ водѣ.
   Имущіе люди разъѣхались далеко, по своимъ Біаррицамъ и Санъ-Себастіанамъ, освѣжая тамъ свои шкуры морскими купаньями въ то время, какъ онъ жарился въ своей душной конюшнѣ. Жаль, что море не могло нахлынуть на берегъ и потопить этихъ паразитовъ! Въ Мадридѣ совсѣмъ не осталось людей, и работы было очень мало. Два дня уже не приходилось ему запрягать лошадей. Если дѣло пойдетъ такъ и дальше, придется ему, видно, съѣсть съ картофелемъ своихъ с_в_я_т_ы_х_ъ п_а_т_е_р_о_в_ъ или наложить руки на домашнюю птицу, какъ онъ называлъ С_у_м_а_с_ш_е_д_ш_у_ю и ея дѣтенышей.
   Однажды въ августѣ въ одиннадцать часовъ утра ему пришлось спуститься къ Южному вокзалу, чтобы отвезти оттуда куда-то мебель.
   Но ужъ пекло! На небѣ не было видно ни облачка, и солнце полировало, казалось, плиты троттуара и метало искры изъ стѣнъ.
   -- Ноно, голубчики! Чего тебѣ, Сумасшедшая?
   И понукая лошадей, онъ отбросилъ ногою бѣлую кошку, которая жалобно мяукала, стараясь пролѣзть подъ колеса.
   -- Но чего же тебѣ надо, проклятая? Убирайся, не то телѣга переѣдетъ тебя.
   И словно исполняя доброе дѣло, онъ угостилъ кошку такимъ здоровымъ ударомъ кнута, что она откатилась въ уголъ, визжа отъ боли.
   Ну, ужъ и времячко для работы! Никуда нельзя было поглядѣть безъ того, чтобы не заболѣли глаза. Земля жгла. Вѣгеръ палилъ, точно весь Мадридъ былъ объятъ пламенемъ. Даже пыль, казалось, горѣла. Языкъ и горло были какъ парализованы, и мухи, обезумѣвшія отъ жары, кружились около губъ извозчика или прилипали къ пыхтящимъ мордамъ лошадей, ища влаги и свѣжести.
   Спускаясь по залитому солнцемъ склону горы, чудовище приходило въ бѣшенство все больше и больше, ворча себѣ подъ носъ скверныя слова и ободряя кнутомъ лошадей, которыя совсѣмъ выбились изъ силъ и двигались, понуривъ голову и почти касаясь ею земли.
   Проклятое солнце! Оно было самымъ подлымъ созданіемъ вселенной. Вотъ ужъ кому слѣдовало задать по заслугамъ въ день великой революціи, какъ врагу бѣдныхъ людей. Зимою оно только умѣло прятаться, чтобы у рабочихъ коченѣли руки и ноги такъ, что они переставали чувствовать ихъ и даже падали иногда съ лѣсовъ или попадали подъ колеса экипажей. А теперь лѣтомъ солнце немилосердно палило, чтобы бѣдняки, остававшіеся въ Мапридѣ, жарились, какъ куры на вертелѣ. Поганый лицемѣръ!
   Навѣрно, оно меньше изводило своими лучами публику, развлекавшуюся на модныхъ плажахъ.
   И вспоминая, какъ онъ вычиталъ въ своей газетѣ, что трое андалузскихъ рабочихъ умерло отъ солнечнаго удара, извозчикъ тщетно пытался глядѣть прямо на солнце и грозилъ ему сжатымъ кулакомъ. Убійца! Реакціонеръ! Жаль, что ты не спустишься пониже въ день революціи!
   Добравшись до товарной станціи, онъ остановился на минутку передохнуть, снялъ шапку, вытеръ съ лица потъ и, усѣвшись въ тѣни, поглядѣлъ назадъ на продѣланный путь. Дорога была вся раскалена. И онъ съ ужасомъ думалъ объ обратномъ пути вверхъ на гору, подъ палящими лучами солнца, когда пришлось бы непрерывно понукать измученныхъ жарою лошадей. Разстояніе отъ станціи до дому было невелико, но если бы даже ему сказали, что въ конюшнѣ ждетъ его самъ Нунцій, онъ не вернулся бы теперь домой. Къ чему идти?.. Даже если бы его возвращеніе домой способствовало ускоренію революціи, онъ не сразу рѣшился бы подняться на ropy no такой жарѣ.
   -- Ну, ладно, довольно разсуждать. Пора приниматься за работу.
   И онъ приподнялъ крышку большой корзины изъ дрока, привязанной къ передку телѣги, и запустилъ въ нее руку, чтобы вынуть веревки. Но рука его наткнулась на какую то шелковистую кучу, которая зашевелилась, и въ тоже время что-то слабо царапнуло его мозолистую кожу.
   Толстые пальцы извозчика схватили добычу, и надъ корзиною показался бѣлый котенокъ съ вытянутыми лапками и закрученнымъ отъ страха хвостикомъ, жалобно мяукавшій, словно онъ просилъ состраданія.
   С_у_м_а_с_ш_е_д_ш_а_я не довольствовалась тѣмъ, что обратила его дворъ въ скотный дворъ, a завладѣла еще телѣгою и положила потомство въ корзину, чтобы спасти его отъ жары. Развѣ это не значило злоупотреблять терпѣніемъ людей?.. Всему есть предѣлы. И схвативъ пять котятъ своими огромными ручищами, онъ бросилъ ихъ на землю къ своимъ ногамъ, божась въ невѣроятныхъ выраженіяхъ, что раздавитъ ихъ ногами и сдѣлаетъ яичницу изъ кошекъ.
   И извергая потокъ ругательствъ, онъ вынулъ изъ-за пояса пестрый платокъ, разостлалъ его на землѣ, положилъ въ него шелковистую, мяукающую кучу, завязалъ четыре конца платка и пошелъ съ узелкомъ, бросивъ телѣгу.
   Онъ бросился во всю мочь вверхъ по раскаленной дорогѣ, опустивъ голову подъ палящими лучами, пыхтя и взбѣгая теперь по тому самому склону, на который онъ не желалъ подняться еще нѣсколько минутъ тому назадъ, хотя бы ему приказывалъ это Нунцій.
   Готовилось чтото ужасное. Силы и бодрость явились у него несомнѣнно отъ жажды зла. Можетъ-быть ему хотѣлось подняться высоко, очень высоко, чтобы сбросить откуданибудь съ обрыва въ пропасть узелокъ съ кошками.
   Но онъ направился къ дому. У дверей его встрѣтила С_у_м_а_с_ш_е_д_ш_а_я, весело подпрыгивая отъ радости и облизывая узелокъ съ грузомъ, гдѣ происходила возня.
   -- На, поганка, -- сказалъ онъ, съ трудомъ переводя духъ отъ жары и быстрой ходьбы.-- Получай своихъ подлецовъ. На этотъ разъ ты счастливо отдѣлалась. Я прощаю тебѣ, потому что ты -- животное и не знаешь, какъ поступаетъ въ такихъ случаяхъ извозчикъ Пепе. Но если ты еще разъ сдѣлаешь это... гм... еще разъ...
   И не будучи въ состояніи говорить дальше безъ руготни, чудовище повернулось къ нимъ спиною и побѣжало къ телѣгѣ, опять внизъ по склону горы, ругательски ругая солнце -- врага бѣдныхъ людей. Но несмотря на то, что жара усилилась, бѣдное чудовище чувствовало себя бодрѣе, какъ-будто что-то освѣжило его.
  
  

Праздничный пиръ Родера.

  
   Неожиданный пріѣздъ депутата былъ настоящимъ праздникомъ для начальника округа. Депутатъ былъ важнымъ господиномъ изъ Мадрида и казался всемогущимъ доброму люду, говорившему о немъ, какъ о Святомъ Провидѣніи. Въ саду алькада состоялся роскошный, лукулловскій пиръ подъ звуки мѣстнаго оркестра, а сквозь садовую ограду глядѣли на пирующихъ любопытные глаза бабъ и ребятъ.
   Весь цвѣтъ округа собрался на пиръ; тутъ были и священники изъ четырехъ или пяти деревень, потому что депутатъ былъ сторонникомъ порядка и здравыхъ принциповъ, и алькады, и всѣ господа, которые шатались во время выборовъ въ кортесы по всему округу и приносили дону Хосе незаполненные листы съ результатами выборовъ, предоставляя ему самому заполнить ихъ дѣвственную чистоту чудовищными цифрами.
   Среди новыхъ рясъ и праздничныхъ нарядовъ, сохранившихъ запахъ камфары и складки отъ лежанья въ сундукахъ, величественно выдѣлялись очки въ золотой оправѣ и черный фракъ депутата; но несмотря на все свое величіе, Провидѣніе округа мало привлекало всеобщее вниманіе.
   Взгляды всѣхъ были обращены на маленькаго человѣчка въ плисовыхъ панталонахъ и черномъ платкѣ на головѣ, худого, загорѣлаго, съ сильно развитыми челюстями; подлѣ него стояла тяжелая, короткая винтовка и, пересаживаясь на новое мѣсто, онъ всегда переносилъ съ собою это старое ружье, составлявшее, казалось, часть его тѣла.
   Это былъ знаменитый Кико Больсонъ, герой округа, р_о_д_е_р_ъ, имѣвшій за собою тридцать лѣтъ подвиговъ. Молодежь глядѣла на него съ почти суевѣрнымъ страхомъ, вспоминая раннее дѣтство, когда матери говорили, чтобы заставить дѣтей молчать:-- Погоди, вотъ придетъ Больсонъ.
   Ему было двадцать лѣтъ, когда онъ убилъ двоихъ изъ ревности, и спасся съ ружьемъ въ горы, живя тамъ съ тѣхъ поръ жизнью р_о_д_е_р_а, странствующаго рыцаря сіерры. Противъ него было затѣяно болѣе сорока процессовъ, въ ожиданіи, что онъ окажется столь любезнымъ, чтобы дать себя поймать. Но Больсонъ былъ не такъ глупъ! Онъ прыгалъ, какъ коза, зналъ каждый уголокъ въ горахъ, разбивалъ выстрѣломъ монету на лету, и жандармы, уставшіе отъ вѣчныхъ безплодныхъ поисковъ, кончили тѣмъ, что перестали преслѣдовать его.
   Воромъ онъ не былъ никогда. Онъ отличался рыцарскимъ духомъ и питался въ горахъ тѣмъ, что ему давали изъ страха или искренняго уваженія мѣстные фермеры. Если же въ округѣ появлялся воръ, винтовка Больсона скоро пресѣкала его преступленія. Р_о_д_е_р_ъ былѣ честенъ по своему и не терпѣлъ воровства. Кровь... это другое дѣло; руки его были до локтей въ крови. Въ его глазахъ жизнь человѣческая стоила меньше камня на большой дорогѣ. Это хищное животное великолѣпно пользовалось всѣми средствами для убійства враговъ -- пулею, ножомъ, съ глазу на глазъ, когда у людей хватало мужества выступить противъ него открыто, и изъ засады, когда люди были такъ же осторожны и хитры, какъ онъ самъ. Изъ ревности онъ уничтожилъ всѣхъ остальныхъ р_о_д_е_р_о_в_ъ, хозяйничавшихъ въ горахъ; сегодня одного, завтра другого, онъ отправилъ на тотъ свѣтъ многихъ прежнихъ враговъ и не разъ спускался по воскресеньямъ въ деревни и укладывалъ на площади, по выходѣ изъ церкви, алькадовъ и вліятельныхъ помѣщиковъ.
   Теперь уже его перестали безпокоить и преслѣдовать. Онъ убивалъ только по политическимъ соображеніямъ людей, которыхъ почти не зналъ, ради обезпеченія торжества дона Хосе, вѣчнаго представителя округа. Хищное животное было безсознательною лапою того крупнаго избирательнаго полипа, который приводился въ движеніе тамъ далеко въ министерствѣ внутреннихъ дѣлъ.
   Больсонъ былъ женатъ на женщинѣ, изъ-за которой онъ совершилъ первое убійство, и жилъ въ сосѣдней деревнѣ? окруженный дѣтьми, какъ славный, добродушный отецъ семейства, покуривая сигары съ жандармами, исполнявшими велѣнія свыше; а когда, изъ-за какого-нибудь новаго подвига, надо было сдѣлать видъ, что его преслѣдуютъ, онъ проводилъ нѣсколько дней, охотясь въ горахъ и упражняясь въ изумительной мѣткости прицѣла.
   Стоило только поглядѣть, какъ его угощали и какъ ухаживали за нимъ видные персонажи округа.-- Больсонъ, кусочекъ цыпленка; Больсонъ, еще глотокъ вина. -- Даже священники добродушно хохотали, похлопывая его по плечу и приговаривая по отечески:-- Ахъ, Больсонетъ, какой ты нехорошій!
   Этотъ пиръ давался для него и ни для кого иного. Только ради него остановился здѣсь величественный донъ Хосе проѣздомъ въ Валенсію. Онъ желалъ успокоить Больсона и положить конецъ его жалобамъ, которыя становились все грознѣе.
   Въ награду за его труды во время выборовъ депутатъ обѣщалъ ему полное помилованіе. Больсонъ, чувствовавшій приближеніе старости и жаждавшій жить спокойно, какъ честный крестьянинъ, повиновался всемогущему сеньору, воображая, по своей некультурности, что каждое политическое преступленіе, каждое варварство приближаютъ его къ помилованію.
   Но годы шли, и обѣщанія оставались обѣщаніями. Р_о_д_е_р_ъ продолжалъ твердо вѣрить во всемогущество депутата и объяснялъ задержку въ помилованіи небрежностью дона Хосе.
   Но въ концѣ концовъ покорность р_о_д_е_р_а смѣнилась угрозами, и донъ Хосе струсилъ, какъ укротитель передъ разъяреннымъ дикимъ животнымъ. Больсонъ писалъ ему каждую недѣлю въ Мадридъ въ угрожающемъ тонѣ, и эти письма, нацарапанныя кровавою лапою дикаго звѣря, произвели наконецъ на депутата должное впечатлѣніе и вынудили его предпринять поѣздку въ округъ.
   Стоило поглядѣть, какъ эти двое разговариваютъ послѣ пира въ одномъ уголку сада. Депутатъ говорилъ подобострастно и любезно, Больсонъ -- грозно нахмурившись и угрюмо:
   -- Я пріѣхалъ исключительно съ цѣлью повидать тебя, -- говорилъ донъ Хосе, подчеркивая оказанную имъ р_о_д_е_р_у честь. -- Чего ты торопишь меня? Развѣ тебѣ плохо живется, дорогой Кико? Я поставилъ тебя подъ покровительство губернатора; жандармы тебя не трогаютъ. Чего же тебѣ еще надо?
   Ничего и все. Правда, его не безпокоили, но это было очень ненадежно. Времена могли измѣниться, и ему пришлось бы тогда вернуться въ горы. Онъ требовалъ исполненія обѣщаннаго -- помилованіе и все тутъ! И онъ выражалъ свое требованіе то на валенсійскомъ нарѣчіи, то на испанскомъ языкѣ, но съ невѣроятнымъ выговоромъ.
   -- Получишь его, голубчикъ, получишь. Помилованіе должно выйти очень скоро, несомнѣнно въ одинъ изъ ближайшихъ дней.
   Б_о_л_ь_с_о_н_ъ улыбнулся съ жестокой ироніей. Онъ былъ не такъ глупъ, какъ полагали. Онъ посовѣтовался въ Валенсіи съ однимъ адвокатомъ, который посмѣялся и надъ нимъ, и надъ обѣщаннымъ помилованіемъ. Ему нужно было дать себя арестовать, терпѣливо принять двѣсти или триста лѣтъ тюремнаго заключенія, къ которымъ его могли приговорить по безчисленнымъ процессамъ, а затѣмъ, когда онъ отсидитъ часть срока въ тюрьмѣ,-- ну, скажемъ примѣрно лѣтъ сто!-- получить помилованіе. Чортъ возьми! Довольно съ него шутокъ. Онъ никому не позволяетъ насмѣхаться надъ собою.
   Депутатъ встревожился, увидя, что почти лишился довѣрія р_о_д_е_р_а.
   -- Этотъ адвокатъ -- дуракъ. Неужели ты серьезно воображаешь, что для правительства существуетъ что-либо невозможное? Знай твердо, что ты скоро избавишься отъ всѣхъ своихъ бѣдъ. Клянусь тебѣ въ этомъ.
   И депутатъ излилъ на него потокъ своего краснорѣчія, зная издавна вліяніе своей болтовни на эту тупую голову.
   Къ р_о_д_е_р_у вернулось понемногу довѣріе къ депутату. Хорошо, онъ подождетъ, но только одинъ мѣсяцъ -- не больше. Если помилованіе не придетъ по истеченіи этого срока, онъ перестанетъ писать и безпокоить дона Хосе. Онъ, конечно, депутатъ и важный баринъ, но для пули всѣ люди одинаковы.
   И закончивъ рѣчь этою угрозою, онъ взялъ свое ружье и попрощался со всей честной компаніей. Онъ возвращался домой въ деревню и хотѣлъ воспользоваться вечеромъ, потому что такіе люди, какъ онъ выходятъ по ночамъ на дорогу только въ случаѣ необходимости.
   Съ нимъ ѣздилъ мясникъ изъ той же деревни, гдѣ жилъ онъ самъ; это былъ крупный парень, восхищавшійся его силою и ловкостью и сопровождавшій его всюду.
   Депутатъ попрощался съ ними притворно-любезно.
   -- Прощай, дорогой Кико,-- сказалъ онъ, пожимая руку р_о_д_е_р_а.-- Успокойся, скоро настанетъ конецъ твоимъ непріятностямъ. Желаю тебѣ, чтобы дѣтки были здоровы. И скажи женѣ, что я помню еще, какъ ласково она приняла меня послѣдній разъ.
   Р_о_д_е_р_ъ и его поклонникъ усѣлись въ деревенскую тартану; въ ней сидѣли уже три бабы изъ ихъ деревни, привѣтливо поздоровавшіяся съ с_и_н_ь_о_р_о_м_ъ К_и_к_о, и нѣсколько ребятишекъ, погладившихъ руками его заряженное ружье, точно это была святая икона.
   Тартана покатилась, подскакивая на ухабахъ между фруктовыми садами, полными цвѣтущихъ апельсинныхъ деревьевъ. Канавы блестѣли подъ нѣжными лучами заходящаго солнца, и воздухъ былъ полонъ теплаго дыханія весны, напоеннаго чуднымъ благоуханіемъ и нѣжными звуками.
   Больсонъ былъ доволенъ. Сто разъ обѣщали ему помилованіе, но на этотъ разъ онъ твердо вѣрилъ, что дѣйствительно получитъ его. Его поклонникъ и оруженосецъ слушалъ его молча.
   По дорогѣ имъ повстрѣчалось двое жандармовъ, и Больсонъ привѣтливо поклонился имъ.
   На поворотѣ появилось еще двое жандармовъ, и мясникъ заерзалъ на сидѣньѣ, точно его ущипнули. Это было слишкомъ много для такого короткаго разстоянія. Р_о_д_е_р_ъ успокоилъ его. Мѣстная полиція была поднята на ноги изъ-за пріѣзда дона Хосе.
   Но немного далѣе имъ повстрѣчались еще два жандарма, которые медленно послѣдовали за экипажемъ, какъ и встрѣтившіеся ранѣе. Мясникъ не стерпѣлъ. Это пахло чѣмъ-то сквернымъ. Больсонъ, еще не поздно! Надо выскочить скорѣе, броситься въ поля и спастись въ горахъ. Если все будетъ благополучно, можно, вѣдь, вернуться къ ночи домой.
   -- Вѣрно, с_и_н_ь_о_р_ъ К_и_к_о, вѣрно, -- испуганно говорили женщины.
   Но с_и_н_ь_о_р_ъ К_и_к_о только смѣялся надъ страхомъ этихъ людей.
   -- Погоняй, кучеръ... погоняй.
   И экипажъ катился дальше, пока не выскочило вдругъ на дорогу пятнадцать или двадцать жандармовъ -- цѣлое облако треуголокъ со старымъ офицеромъ во главѣ. Въ окнахъ тартаны появились дула ружей, обращенныхъ на р_о_д_е_р_а; женщины и дѣти завизжали и откинулись въ страхѣ въ глубь экипажа.
   -- Больсонъ, выйди или мы убьемъ тебя,-- сказалъ офицеръ.
   Р_о_д_е_р_ъ вышелъ со своимъ поклонникомъ. He успѣлъ онъ ступить на землю, какъ былъ уже обезоруженъ. Онъ находился еще подъ впечатлѣніемъ болтовни своего покровителя и не желалъ сопротивляться, чтобы не задержать страстно жданнаго помилованія новымъ преступленіемъ.
   Онъ крикнулъ мяснику, чтобы тотъ сбѣгалъ назадъ въ деревню и извѣстилъ дона Хосе о случившемся. Это, очевидно, ошибка, невѣрно понятое распоряженіе.
   Мясникъ увидѣлъ, какъ р_о_д_е_р_а втолкнули въ ближайшій апельсинный садъ, и быстро побѣжалъ назадъ, встрѣчая по дорогѣ прежнихъ жандармовъ, не пропускавшихъ обратно тартану.
   Ему не пришлось долго бѣжать. Навстрѣчу ему попался ѣхавшій верхомъ алькадъ, изъ тѣхъ, что присутствовали на праздничномъ обѣдѣ... Донъ Хосе!.. Гдѣ донъ Хосе?..
   Алькадъ улыбнулся, какъ будто понялъ случившееся... Какъ только Больсонъ уѣхалъ, депутатъ немедленно удралъ въ Валенсію.
   Все стало сразу ясно для мясника:-- и бѣгство депутата, и улыбка алькада, и насмѣшливый взглядъ стараго офицера, когда р_о_д_е_р_ъ заговорилъ о своемъ покровителѣ, вообразивъ, что онъ -- жертва ошибки.
   Онъ побѣжалъ обратно къ фруктовому саду. Но не успѣлъ онъ добѣжать, какъ бѣлое и нѣжное, словно клочекъ ваты, облачко поднялось надъ вершинами деревьевъ, и раздался громкій и раскатистый залпъ, словно раздиралась земля.
   Это разстрѣляли Больсона.
   Мясникъ увидѣлъ его лежащимъ на красной землѣ; половина туловища находилась въ тѣни подъ апельсиннымъ деревомъ, и почва обагрилась кровью, вытекавшею струею изъ его прострѣленной головы. Насѣкомыя, опьяненныя цвѣточною пылью съ апельсинныхъ деревьевъ, сверкали на солнцѣ, точно золотыя пуговицы, кружась надъ его окровавленными губами.
   Поклонникъ Больсона рвалъ на себѣ волосы. Господи, такъ убиваютъ смѣлыхъ людей!
   Офицеръ положилъ ему руку на плечо.
   -- Ты, ученикъ р_о_д_е_р_а, погляди, какъ умираютъ негодяи.
   У_ч_е_н_и_к_ъ обернулся въ негодованіи, но взглядъ его устремился въ даль, какъ будто видѣлъ за полями дорогу въ Валенсію, и глаза его, полные слезъ, говорили, казалось:-- "Негодяй, пусть; но еще большій негодяй -- тотъ, кто удираетъ".
  
  

Желѣзнодорожный заяцъ.

  
   -- Вотъ,-- сказалъ пріятель Пересъ своимъ собесѣдникамъ, сидѣвшимъ вмѣстѣ съ нимъ за столикомъ въ кафе:-- я только что прочиталъ въ газетѣ извѣстіе о смерти своего друга. Я видѣлъ его только одинъ разъ, но это не помѣшало мнѣ вспоминать о немъ послѣ того очень часто. Хорошій это былъ другъ!
   Я познакомился съ нимъ однажды ночью въ почтовомъ поѣздѣ на пути изъ Валенсіи въ Мадридъ. Я ѣхалъ въ купе перваго класса; въ Альбасете вышелъ единственный господинъ, ѣхавшій со мною въ отдѣленіи. Я плохо спалъ предыдущую ночь и, очутивщись одинъ, съ наслажденіемъ потянулся, глядя на сѣрыя подушки. Всѣ онѣ были въ моемъ распоряженіи! Я могъ свободно растянуться, никому не мѣціая, и пре красно выспаться до Алказаръ де Санъ-Хуанъ.
   Я спустилъ зеленую занавѣску у лампы, и купе погрузидрсь въ пріятный полумракъ. Закутавшись поплотнѣе въ плащъ, я растянулся на спинѣ во весь ррстъ съ пріятнымъ сознаніемъ, что никому не мѣшаю.
   Поѣздъ шелъ по сухой и пустынной равнинѣ Ла Манчи. Станціи были расположены на большихъ разстояніяхъ одна отъ другой; машинистъ ускорилъ ходъ, и мой вагонъ застоналъ и задрожалъ, точно старый дилижансъ. Я покачивался на спинѣ отъ отчаянной тряски; бахрома подушекъ непрерывно танцовала; чемоданы подскакивали на сѣткахъ; стекла дрожали въ оконныхъ рамахъ, и изъ-подъ вагона слышался отчаянный лязгъ стараго желѣза; то скрипѣли колеса и тормоза. Но по мѣрѣ того, какъ глаза мои слипались, мнѣ чудились въ этомъ шумѣ и грохотѣ новые звуки; то мнѣ казалось, что я покачиваюсь на волнахъ, то я воображалъ, что вернулся къ младенческому возрасту, и меня убаюкиваетъ грубый голосъ мамки.
   Я заснулъ съ такими мыслями, не переставая слышать эти звуки, такъ какъ поѣздъ не останавливался.
   Проснулся я отъ ощущенія холода, какъ-будто получилъ въ лицо струю холодной воды. Открывъ глаза, я увидѣлъ сперва только купе; наружная дверь передо мною была заперта. Но я сейчасъ же почувствовалъ снова холодное дыханіе ночи, дѣйствовавшее особенно непріятно изъ-за урагана, поднимаемаго быстрымъ ходомъ поѣзда; приподнявшись на скамейкѣ, я увидѣлъ, что другая, ближняя дверь вагона открыта настежь, и на краю сидитъ, сгорбившись и свѣсивъ ноги на ступеньки, какой-то человѣкъ съ обращеннымъ ко мнѣ, загорѣлымъ лицомъ и блестящими глазами.
   Изумленіе не позволило мнѣ сразу разобраться въ положеніи. Сознаніе мое было еще затуманено сномъ. Въ первый моментъ мною овладѣлъ суевѣрный страхъ. Этотъ человѣкъ, появившійся вдругъ въ купе во время хода поѣзда, напомнилъ мнѣ немного дѣйствующихъ лицъ изъ сказокъ дѣтскаго возраста. Но въ моей памяти сейчасъ же всплыли воспоминанія о грабежахъ на желѣзныхъ дорогахъ, о кражахъ въ поѣздахъ, объ убійствахъ въ вагонахъ и обо всѣхъ подобныхъ преступленіяхъ, о которыхъ мнѣ приходилось читать, и я невольно подумалъ о томъ, что нахожусь одинъ въ купе, даже безъ звонка, которымъ можно было бы призвать на помощь людей, спавшихъ по другую сторону деревянныхъ перегородокъ. Этотъ человѣкъ былъ несомнѣнно воръ.
   Инстинктъ самозащиты, а вѣрнѣе страха, разбудилъ во мнѣ звѣрское чувство. Я бросился на незнакомца и сталъ выталкивать его локтями и колѣнями; онъ потерялъ равновѣсіе и въ отчаяніи уцѣпился за край двери, а я продолжалъ толкать его, стараясь отцѣпить его судорожно сведенныя руки отъ двери и выбросить его наружу. Всѣ преимущества были на моей сторонѣ.
   -- Ради Христа, сеньорито!-- застоналъ онъ сдавленнымъ голосомъ. -- Оставьте меня, сеньорито. Я -- честный человѣкъ.
   Въ голосѣ его звучала такая робкая мольба и тревога, что мнѣ стало стыдно своей грубости, и я выпустилъ его.
   Онъ снова усѣлся, задыхаясь и дрожа, у выхода купе, а я остался стоять подъ лампой, отдернувъ съ нея занавѣску.
   Теперь я могъ разглядѣть его. Это былъ худой и тщедушный крестьянинъ -- бѣдное, несчастное созданіе въ засаленной и заплатанной курткѣ и свѣтлыхъ панталонахъ. Черная шапка почти сливалась съ его смуглымъ, лоснящимся лицомъ, на которомъ особенно выдѣлялись кроткіе глаза и крѣпкіе, желтые, точно у жвачнаго животнаго, зубы, которые обнажались каждый разъ, какъ губы его складывались въ довольную, идіотскую улыбку.
   Онъ глядѣлъ на меня, какъ собака, которой спасли жизнь, а загорѣлыя руки его усердно искали тѣмъ временемъ что-то въ поясѣ и карманахъ. Это заставило меня безъ малаго раскаяться въ моемъ великодушіи, и въ то время, какъ онъ рылся у себя, я запустилъ руку за поясъ и схватился за револьверъ. Почемъ знать, можетъ быть онъ собирался напасть на меня!
   Онъ вытащилъ что-то изъ-за пояса, и я послѣдовалъ его примѣру, вытянувъ наполовину револьверъ изъ кобуры. Ho y него въ рукахъ оказался только засаленный и весь простриженный кусочекъ картона, который омъ протянулъ мнѣ съ видимымъ удовольствіемъ.
   -- У меня тоже есть билетъ, сеньорито.
   Я поглядѣлъ на него и не удержался отъ смѣха.
   -- Но это же старый билетъ!-- сказалъ я.-- Онъ былъ годенъ лишь много лѣтъ тому назадъ... И съ такимъ билетомъ ты считаешь себя въ правѣ осаждать поѣздъ и пугать пассажировъ?
   Видя, что его грубый обманъ обнаруженъ, онъ снова огорчился, словно испугался, что я опять захочу выбросить его изъ поѣзда. Мнѣ стало жаль его и въ то же время захотѣлось выказать себя добродушнымъ и веселымъ, чтобы скрыть слѣды не изгладившагося еще во мнѣ изумленія.
   -- Ладно, входи въ купе. Садись на скамейку и закрой дверь.
   -- Нѣтъ, синьоръ,-- сказалъ онъ твердымъ голосомъ.-- Я не имѣю права ѣздить въ вагонѣ, какъ баринъ. И на томъ спасибо, что сижу здѣсь, когда у меня нѣтъ денегъ на билетъ.
   Я сидѣлъ близъ него, касаясь колѣнями его спины. Въ купе врывался настоящій ураганъ. Поѣздъ шелъ полнымъ ходомъ. По голымъ склонамъ выемки скользило косое красное пятно открытой двери, и въ немъ -- сгорбленная тѣнь незнакомца и моя. Телеграфные столбы мелькали, точно желтые мазки на черномъ фонѣ ночи, и передъ дверью пролетали время отъ времени, словно огромные свѣтляки, яркія искры изъ паровоза.
   Бѣдняга, видимо, волновался, какъ будто его удивляло, что я оставляю его сидѣть тутъ. Я далъ ему сигару, и онъ понемногу разговорился.
   Каждую субботу путешествовалъ онъ такимъ манеромъ. Онъ поджидалъ поѣздъ по выходѣ изъ Альбасете, вскакивалъ на ступеньку съ рискомъ сорваться и попасть подъ колеса, пробирался снаружи по ступенькамъ вдоль всѣхъ вагоновъ, ища свободное отдѣленіе, и соскакивалъ на станціяхъ немного раньше остановки, вскакивая обратно послѣ отхода поѣзда и постоянно мѣняя мѣсто, чтобы не попасться на глаза поѣздной прислугѣ -- сквернымъ людямъ и врагамъ бѣдныхъ людей.
   -- Но куда же ты ѣздишь?-- спросилъ я.-- Зачѣмъ ты пускаешься въ дорогу, когда рискуешь посгоянно быть раздавленнымъ?
   Онъ ѣздилъ провести воскресенье въ своей семьѣ. Такова ужъ судьба бѣдныхъ людей! Самъ онъ имѣлъ какую то работу въ Альбасете, a жена его служила въ одной деревнѣ. Голодъ разлучилъ ихъ. Вначалѣ онъ дѣлалъ всю дорогу пѣшкомъ, но путь былъ длиненъ -- онъ шелъ всю ночь и на утро, когда приходилъ, падалъ отъ усталости и не могъ ни разговаривать съ женой, ни играть съ дѣтьми. Но потомъ онъ сдѣлался смѣлѣе, пересталъ трусить и дѣлалъ теперь этотъ путь съ полнымъ удобствомъ въ поѣздѣ. Надежда увидѣть дѣтей давала ему силы, чтобы усердно работать всю недѣлю. У него было трое ребятъ; младшій былъ вотъ такой -- еще совсѣмъ крошка, не выше двухъ ладоней отъ пола, и тѣмъ не менѣе узнавалъ отца и бросался ему на шею, какъ только тотъ входилъ.
   -- Но послушай,-- сказалъ я ему:-- -- неужели ты не боишься, что дѣти твои лишатся отца въ одно изъ этихъ путешествій?
   Работникъ спокойно улыбнулся:-- онъ былъ очень опытенъ въ этомъ дѣлѣ. Поѣздъ нисколько не пугалъ его, когда мчался, точно вырвавшаяся лошадь, пыхтя и выбрасывая искры. Онъ былъ, вѣдь, ловокъ и хладнокровенъ. Одинъ прыжокъ, и готово! А что касается спрыгиванья, то онъ могъ, конечно, легко ушибиться, упавъ на откосъ, но все это были пустяки. Только бы не попасть подъ колеса!
   Его пугалъ не поѣздъ, а пассажиры. Онъ предпочиталъ вагоны перваго класса, такъ какъ въ нихъ легче было найти пустыя отдѣленія. Сколько было у него приключеній! Однажды онъ открылъ нечаянно отдѣленіе для дамъ. Двѣ монахини, ѣхавшія тамъ, подняли крикъ, и онъ испугался, выскочилъ изъ поѣзда и поневолѣ прошелъ остальную часть пути пѣшкомъ.
   Два раза пассажиры чуть не выкинули его, какъ въ эту ночь, изъ поѣзда, просыпаясь внезапно при его появленіи. А однажды, въ поискахъ неосвѣщеннаго купе, онъ наткнулся въ темнотѣ на пассажира, который, ни слова не говоря, трахнулъ его палкою и вышвырнулъ изъ поѣзда. Въ ту ночь онъ дѣйствительно подумалъ, что умираетъ.
   И съ этими словами онъ указалъ на большой шрамъ на лбу.
   Съ нимъ обходились скверно, но онъ не жаловался. Эти господа были правы, пугаясь и защищаясь. Онъ понималъ, что заслуживаетъ такого отношенія и даже больше, но что же дѣлать, если денегъ у него не было, а дѣтей видѣть хотѣлось!
   Поѣздъ замедлялъ ходъ, какъ будто передъ станціей. Онъ заволновался и сталъ готовиться къ спрыгиванію.
   -- Оставайся,-- сказалъ я ему:-- вѣдь еще будетъ одна станція до той, куда тебѣ нужно. Я куплю тебѣ билетъ.
   -- Ну, ужъ нѣтъ, сеньоръ,-- отвѣтилъ онъ съ дѣтскихитрою улыбкою.-- Кондукторъ замѣтитъ меня, когда будетъ выдавать билетъ. Меня много разъ выслѣживали, но никогда не видѣли вблизи, и я не желаю, чтобы запомнили мое лицо. Счастливаго пути, сеньорито! Добрѣе васъ я никого не встрѣчалъ въ поѣздѣ.
   Онъ удалился по ступенькамъ, держась за наружныя перила вагоновъ, и исчезъ во мракѣ, очевидно, въ поискахъ другого мѣста, гдѣ можно было бы спокойно продолжать путь.
   Поѣздъ остановился на маленькой, тихой станціи. Я собрался снова расположиться спать, когда на перронѣ послышались властные голоса.
   Желѣзнодорожные служащіе, носильщики и двое жандармовъ бѣгали въ разныхъ направленіяхъ, словно ища кого-то.
   -- Сюда, сюда!.. Бѣгите ему на перерѣзъ... Пусть двое забѣгутъ съ той стороны, чтобы онъ не удралъ... Да вонъ онъ забрался на крышу вагона... Бѣгите за нимъ!
   И дѣйствительно черезъ минуту крыши вагоновъ задрожали подъ бѣшенымъ галопомъ людей, мчавшихся по высотамъ.
   Это былъ, очевидно, д_р_у_г_ъ, котораго замѣтили, и который спасся на крышу вагона, увидя погоню за собой.
   Я стоялъ у окна, выходившаго на сторону, противоположную перрону, и увидалъ, какъ какой-то человѣкъ соскочилъ съ крыши сосѣдняго вагона съ поразительною смѣлостью, которая дается только опасностью. Онъ упалъ ничкомъ на поле, побарахтался немного, какъ будто сотрясеніе не дало ему сразу придти въ себя, и побѣжалъ въ концѣ концовъ; вскорѣ бѣлое пятно его панталонъ исчезло во мракѣ.
   Начальникъ поѣзда жестикулировалъ передъ преслѣдователями; нѣкоторые изъ нихъ весело смѣялись.
   -- Что случилось?-- спросилъ я у кондуктора.
   -- Да просто мошенникъ, который ѣздитъ всегда безъ билета,-- отвѣтилъ тотъ выразительно.-- Мы знаемъ его уже довольно давно; это желѣзнодорожный заяцъ. Но не сдобровать ему! Попадется ужъ онъ намъ въ руки, а отъ насъ въ тюрьму.
   Я не видалъ больше бѣднаго зайца. Зимою я часто вспоминалъ объ этомъ несчастномъ, представляя себѣ, какъ онъ дожидается гдѣ-нибудь около станціи, можетъ быть подъ дождемъ и снѣгомъ, прихода поѣзда, который налетаетъ, точно вихрь; а онъ вскакиваетъ на ходу со спокойствіемъ и смѣлостью солдата, нападающаго на траншею.
   Сегодня я прочиталъ, что на рельсахъ около Альбасете былъ найденъ трупъ человѣка, раздавленнаго поѣздомъ... Это несомнѣнно онъ, бѣдный заяцъ. Мнѣ не нужно больше данныхъ, чтобы повѣрить этому. Сердце говоритъ мнѣ, что это онъ. "Кто любитъ опасность, тотъ въ ней погибаетъ". Можетъ быть онъ вдругъ утратилъ ловкость, а можетъ быть какой-нибудь пассажиръ испугался его внезапнаго появленія и, оказавшись менѣе сострадательнымъ, чѣмъ я, сбросилъ его подъ колеса. Подите спрашивать у мрака ночи, что тамъ произошло!
   -- Съ нашего знакомства прошло уже четыре года,-- закончилъ пріятель Пересъ.-- Мнѣ пришлось много поѣздить съ тѣхъ поръ и, глядя, какъ люди путешествуютъ, изъ каприза или отъ скуки, я часто вспоминалъ о бѣдномъ работникѣ, который былъ разлученъ съ семьею изъ-за горькой нужды и, когда хотѣлъ поцѣловать дѣтей, подвергался преслѣдованію и травлѣ, точно дикое животное, глядя въ глаза смерти со спокойствіемъ героя.
  
  

Чудо Святого Антонія.

  
   Прошло уже много лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ Луисъ видѣлъ въ послѣдній разъ улицы Мадрида въ девять часовъ утра.
   Его клубскіе пріятели только засыпали въ этотъ часъ. Онъ же не легъ спать въ это утро, а переодѣлся и поѣхалъ въ садъ Флориду, убаюкиваемый пріятнымъ покачиваньемъ своего наряднаго экипажа.
   Когда онъ вернулся на разсвѣтѣ домой, ему подали письмо, принесенное наканунѣ вечеромъ. Оно было отъ той неизвѣстной, которая уже двѣ недѣли поддерживала съ нимъ оригинальную переписку. Она подписывалась одною буквою и почеркъ ея былъ англійскій -- красивый и прямой, какъ у всѣхъ бывшихъ воспитанницъ Sacrê Coeur. И у жены его былъ такой же почеркъ. Можно было подумать, что это она вызываетъ его къ десяти часамъ утра во Флориду противъ церкви Святого Антонія. Это было бы недурно!
   Ему было пріятно вспоминать, по дорогѣ на свиданіе, о своей женѣ, той Эрнестинѣ, мысль о которой рѣдко нарушала его веселую жизнь -- жизнь холостяка или, вѣрнѣе сказать, э_м_а_н_с_и_п_и_р_о_в_а_н_н_а_г_о мужа. Что-то она подѣлываетъ теперь? Прошло уже пять лѣтъ, какъ они не видались, и онъ почти не имѣлъ свѣдѣній о ней. Онъ зналъ, что она бывала за границей, гостила иногда въ провинціи у старыхъ родственниковъ и даже жила подолгу въ Мадридѣ, гдѣ супругамъ, однако, ни разу не привелось встрѣтиться. Мадридъ, конечно, не Лондонъ и не Парижъ, но достаточно великъ, чтобы не встрѣчались никогда двое людей, изъ которыхъ одинъ живетъ жизнью брошенной мужемъ жены, посѣщая больше церкви, чѣмъ театры, а другой -- ночною жизнью и возвращается домой утромъ въ тотъ часъ, когда фракъ и крахмальная грудь на согнувшейся отъ усталости фигурѣ чернѣютъ отъ пыли, поднимаемой на тротуарахъ метельщиками, и пропитываются дымомъ изъ булочныхъ.
   Они поженились очень рано, почти дѣтьми, и въ модныхъ журналахъ и газетахъ много писали тогда о счастливой парочкѣ, которая располагала всѣмъ необходимымъ для полнаго счастья, т.-е. богатствомъ и почти полнымъ отсутствіемъ родственниковъ. Въ началѣ они были страстно влюблены другь въ друга и такъ счастливы, что находили тѣснымъ прелестное гнѣздышко въ заново обставленной квартирѣ и дерзко выносили свое счастье въ модные салоны, возбуждая зависть общества. Затѣмъ они надоѣли другъ другу, утомились отъ любви и медленно и незамѣтно отдалились, не переставая, впрочемъ, любить другъ друга. Онъ вернулся къ прежнимъ увлеченіямъ холостого времени, а она отвѣчала на это сценами и бурнымъ протестомъ, вызывавшими въ Луисѣ отвращеніе къ супружеской жизни. Эрнестина рѣшила отомстить мужу, возбудить въ немъ ревность, и съ восторгомъ затѣяла съ этою цѣлью опасную игру, скомпрометировавъ себя такимъ кокетничаньемъ съ однимъ атташе американскаго посольства, что можно было заподозрить ее въ измѣнѣ мужу.
   Луисъ прекрасно зналъ, что кокетничанье жены было далеко отъ измѣны, но чортъ возьми! онъ не желалъ терпѣть такихъ штукъ со стороны жены. Супружеская жизнь надоѣла ему, и онъ воспользовался удобнымъ случаемъ, раздувъ это дѣло. Съ американцемъ онъ скоро свелъ счеты, угостивъ его слегка шпагою и не сознавая, что оказалъ ему огромную услугу. A съ Эрнестиною онъ разстался безъ скандала, не добиваясь развода. Она вернулась къ роднымъ или къ кому ей заблагоразсудилось, а онъ -- къ прежней жизни холостяка, какъ-будто ничего не произошло, и два года брачной жизни были лишь длиниымъ путешествіемъ въ страну химеръ.
   Эрнестина не могла привыкнуть къ своему положенію и протестовала, желая вернуться къ мужу, котораго она искренно любила. Ея кокетство было лишь дѣтскимъ легкомысліемъ. Но эти увѣренія, хотя и льстили самолюбію Луиса, тѣмъ не менѣе приводили его въ негодованіе, какъ угроза для вновь пріобрѣтенной свободы. Поэтому онъ отвѣчалъ всегда рѣшительнымъ отказомъ всѣмъ почтеннымъ сеньорамъ, которыхъ посылала къ нему жена. Сама она нѣсколько разъ являлась къ нему, но всѣ ея попытки проникнуть въ квартиру мужа кончались неудачею. Противодѣйствіе Луиса было такъ упорно, что онъ пересталъ даже бывать въ нѣкоторыхъ домахъ, въ которыхъ держали сторону его жены и могли устроить с_л_у_ч_а_й_н_у_ю встрѣчу между супругами.
   Но онъ ни за что не уступилъ бы. Его супружеская честь была оскорблена, а подобныя вещи не забываются никогда.
   Однако, совѣсть строго возражала ему на это:
   -- Ты -- негодяй и разыгрываешь оскорбленнаго мужа для сохраненія свободы. Ты просто прикидываешься несчастнымъ, чтобы вести жизнь холостяка, а самъ дѣлаешь дѣйствительно несчастными другихъ мужей. Я знаю тебя, ты -- эгоистъ.
   И совѣсть была права. Пять лѣтъ эмансипированной жизни прошли очень весело. Луисъ улыбался при мысли о своихъ успѣхахъ, и даже сейчасъ думалъ съ наслажденіемъ объ ожидавшей его незнакомкѣ. Очевидно, это была какая-нибудь женщина, познакомившаяся съ нимъ въ обществѣ и находившая интересъ въ томъ, чтобы окружать свое увлеченіе таинственною обстановкою. Иниціатива шла отъ нея; дѣло началось съ льстиваго, интригующаго письма. Затѣмъ пошли вопросы и отвѣты въ иллюстрированныхъ журналахъ, и въ концѣ концовъ незнакомка назначила свиданіе, на которое Луисъ ѣхалъ теперь, заинтригованный таинственною обстановкою.
   Экипажъ остановился у церкви Святого Антонія во Флоридѣ, и Луисъ вышелъ, приказавъ кучеру ждать. Этотъ кучеръ поступилъ къ нему въ услуженіе давно еще, когда онъ жилъ съ Эрнестиною,-- и былъ вѣчнымъ свидѣтелемъ его похожденій, покорно сопровождая его во всѣхъ ночныхъ странствованіяхъ въ періодѣ в_д_о_в_с_т_в_а, но съ грустью вспоминая о былыхъ временахъ, когда ему не приходилось проводить ночи на козлахъ.
   Стояло чудное весеннее утро; народъ весело шумѣлъ въ тавернахъ; по аллеѣ быстро пролетали, точно пестрыя птички, велосипедисты въ полосатыхъ блузахъ. Съ рѣки слышались звуки рожковъ, а въ листвѣ деревьевъ роились ослѣпленныя свѣтомъ насѣкомыя, сверкая, какъ золотыя искры. Это мѣсто невольно заставило Луиса вспомнить картины Гойи и смѣлыхъ, граціозныхъ герцогинь, одѣтыхъ разряженными крестьянками и являвшихся сюда посидѣть подъ деревьями вмѣстѣ со своими ухаживателями въ красныхъ плащахъ и шляпахъ на бекрень. Хорошія то были времена!
   Настойчивый и двусмысленный кашель кучера заставилъ его оглянуться. Какая-то стройная дама вышла изъ трамвая и направилась къ Луису. Она была одѣта во все черное, и лицо было покрыто вуалью. Бедра ея гармонично покачивались отъ граціозной походки, и тонкія нижнія юбки шуршали при каждомъ движеніи.
   Луисъ почувствовалъ запахъ тѣхъ же духовъ, которыми было надушено письмо въ его карманѣ. Да, это она. Но когда она была уже въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него, жестъ изумленія кучера объяснилъ ему, кто эта женщина, прежде чѣмъ самъ онъ разглядѣлъ ее.
   -- Эрнестина!
   У него мелькнула мысль о томъ, что кто-нибудь предупредилъ его жену о свиданіи. Какое нелѣпое положеніе! И сейчасъ придетъ незнакомка!
   -- Зачѣмъ ты пришла? Чего тебѣ надо?
   -- Я исполняю свое обѣщаніе. Я вызвала тебя къ десяти часамъ и явилась во время.
   И Эрнестина добавила съ печальною улыбкою:
   -- Чтобы повидаться съ тобою, Луисъ, мнѣ пришлось прибѣгнуть къ пріемамъ, которые противны честной женщинѣ.
   Господи! Для такой непріятной встрѣчи онъ вышелъ изъ дому такъ рано, на свиданіе со своею собственною женою. Какъ посмѣялись бы его клубскіе пріятели, если бы узнали объ этомъ!
   Неподалеку отъ нихъ остановились двѣ прачки, усѣвшіяся какъ будто для отдыха на своихъ узлахъ съ бѣльемъ. Имъ хотѣлось послушать, о чемъ будутъ говорить эти важные господа.
   -- Садись, садись въ карету!-- сказалъ Луисъ женѣ властнымъ тономъ. Его раздражала комическая сторона этой встрѣчи.
   Карета покатилась вверхъ по дорогѣ, въ сторону Пардо. Откинувъ голову назадъ на синее сукно спинки, супруги слѣдили другъ за другомъ, не глядя. Глупое положеніе тяготило ихъ, и ни одинъ не рѣшался заговорить первымъ.
   Она всетаки первая прервала молчаніе. Ахъ, гадкая! Это былъ мальчикъ въ юбкѣ, Луисъ всегда держался этого мнѣнія и избѣгалъ встрѣчи съ нею, такъ какъ боялся ея. Несмотря на свою мягкость, словно у ласковой и покорной кошечки, она всегда просаживала свою волю. Господи! Нечего сказать, хорошее воспитаніе дается барышнямъ во французскихъ пансіонахъ!
   -- Послушай, Луисъ... мнѣ надо сказать тебѣ только нѣсколько словъ. Я люблю тебя и готова на все. Ты -- мой мужъ, и я должна жить съ тобѳю. Обходись со мною, какъ желаешь, бей меня даже... и я буду сносить побои, какъ тѣ женщины, которыя видятъ въ этомъ доказательство любви мужа. Я пришла сказать тебѣ, что ты мой, и я не выпущу тебя. Забудемъ прошлое, и заживемъ счастливо. Луисъ, дорогой мой, какая женщина можетъ любить тебя такъ, какъ я?
   Однако, разговоръ начинался недурно! Ему хотѣлось молчать, выказать гордость и презрѣніе, извести ее холодностью, чтобы она оставила его въ покоѣ. Но эти слова вывели его изъ себя. Сойтись съ нею опять? Да еще теперь же! Она, вѣрно, рехнулась.
   -- О, сеньора! Вы, очевидно, забыли, что есть вещи, которыя никогда не прощаются... Мы не подходимъ другъ къ другу. Достаточно вспомнить для этого тотъ адъ, въ которомъ мы провели послѣдніе мѣсяцы супружеской жизни. Я чувствую себя прекрасно, вамъ разлука тоже пошла на пользу, потому что вы еще похорошѣли (честное слово, сеньора!), и было бы безуміемъ разрушать то, что время устроило такъ разумно.
   Но ни церемонное в_ы, ни доводы Луиса не убѣждали с_е_н_ь_о_р_у. Она не могла дольше жить такъ. Она занимала въ обществѣ двойственное положеніе. Ее безъ малаго равняли съ невѣрными женами, позволяли себѣ съ нею оскорбительное ухаживанье и объяснялись въ любви, видя въ ней веселую и доступную женщину, безъ привязанностей и семьи. Она болталась по всему свѣту, какъ Вѣчный Жидъ. Скажи, Луисъ, развѣ это называется приличною жизнью?
   Ho Луисъ слышалъ уже эти самыя слова отъ всѣхъ господъ, являвшихся къ нему въ видѣ ходатаевъ Эрнестины, и поэтому слушалъ теперь жену, какъ старую и скучную музыку.
   Повернувшись къ женѣ почти спиною, Луисъ глядѣлъ на дорогу и на питомникъ, гдѣ кишѣла подъ деревьями веселая толпа. Шарманки издавали рѣзкіе звуки, похожіе на голоса механическихъ птицъ. Вальсы и польки составляли аккомпаниментъ печальному женскому голосу, разсказывавшему въ каретѣ о своихъ несчастьяхъ. Луису пришло въ голову, что мѣсто свиданія было выбрано женою умышленно. Все говорило здѣсь о законной любви, подчиненной офиціальной регламентаціи. Въ первомъ ресторанѣ праздновались двѣ свадьбы, въ другомъ неподалеку еще нѣсколько; въ послѣднемъ свадебный кортежъ прыгалъ подъ звуки фортепіано, накачавшись сквернымъ виномъ. Все это вызывало у Луиса отвращеніе. Весь свѣтъ вѣнчался!.. Какіе идіоты! Сколько еще на свѣтѣ неопытныхъ людей!
   Питомникъ съ веселыми свадьбами остался позади, и звуки вальсовъ доносились издалека, точно слабое колебаніе воздуха. Эрнестина не унималась, подвигаясь все ближе къ мужу.
   Она жила бы спокойно, не безпокоя его, если бы не ревность. Но она ревновала его.-- Да, Луисъ, смѣйся, сколько хочешь.-- Она стала ревновать его годъ тому назадъ, услышавъ про его скандальныя любовныя похожденія. Она знала все -- и его успѣхи за кулисами, и мимолетйыя, бурныя увлеченія разными скверными бабами, пожиравшими его состояніе. Ей сказали даже, что у него есть дѣти. Развѣ она могла оставаться спокойною при такихъ условіяхъ? Развѣ это не долгъ ея -- охранять состояніе мужа, единственнаго дорогого для нея существа въ мірѣ?..
   Луисъ сидѣлъ уже не спиною, а лицомъ къ женѣ, гордо и величественно. Ахъ, сеньора! Какіе скверные у васъ совѣтники! Онъ поступалъ во всемъ, какъ ему нравилось, это вѣрно, но онъ не былъ обязанъ давать кому бы то ни было отчетъ въ своихъ поступкахъ. Если же она требовала съ него отчета, то и онъ могъ потребовать того же съ нея, а... помните, сеньора! подумайте, всегда ли вы исполняли свой долгъ.
   И перечисляя свои горести, которыя были ему въ сущности безразличны, и называя супружескою измѣною то, что было лишь неосторожнымъ кокетствомъ, -- все это тономъ и съ жестами, напоминавшими артистовъ на сценахъ испанскаго театра и комедіи, Луисъ вглядывался ближе въ свою жену.
   Какъ она похорошѣла за время разлукиіъ! Прежде это была хорошенькая, но слабая и хрупкая дѣвушка, которая приходила въ ужасъ при видѣ декольте и ни за что не желала обнажать своихъ выдающихся ключицъ. Пятилѣтняя разлука сдѣлала изъ нея очаровательную красавицу, пышную, румяную и нѣжную, какъ весенній плодъ. Жаль, что это его жена! Какія страстныя желанія возбуждала она, должно быть, въ чужихъ мужчинахъ.
   -- Да, сеньора. Я имѣю право дѣлать все, что желаю и не обязанъ отвѣчать за свои поступки... Вдобавокъ, когда сердце разбито, невольно стараешься развлечься, забыться, и я имѣю право на все... понимаете ли? на все, чтобы забыть, что я былъ очень несчастенъ.
   Онъ былъ очарованъ своими собственными словами, но не могъ продолжать. Какая жара!
   Лучи солнца проникали въ карету, и воздухъ былъ раскаленъ. Вынужденная близость въ каретѣ заставляла его поневолѣ чувствовать пріятную и сладострастную теплоту этого обаятельнаго тѣла... Какъ жаль, что эта красавица -- Эрнестина!
   Это была новая женщина. Онъ испытывалъ теперь такое чувство, какое зналъ только будучи женихомъ. Онъ видѣлъ себя снова въ вагонѣ курьерскаго поѣзда, унесшаго ихъ въ Парижъ много лѣтъ тому назадъ, когда они были опьянены счастьемъ и охвачены бурнымъ, страстнымъ желаніемъ.
   А Эрнестина, отличавшаяся всегда умѣньемъ читать его мысли, придвигалась къ нему поближе, нѣжно и покорно, словно жертва, прося у него мученичества въ обмѣнъ за капельку любви, раскаиваясь въ своемъ прежнемъ легкомысленномъ поступкѣ, который былъ вызванъ ея неопытностью, и лаская мужа тѣмъ самымъ запахомъ духовъ, который пропитывалъ письмо и затуманивалъ его голову.
   Луисъ избѣгалъ всякаго соприкосновенія съ женою и жался въ уголокъ, точно стыдливая барышня. Защитою его служило теперь только воспоминаніе о пріятеляхъ. Что сказалъ бы его другъ маркизъ, настоящій философъ, который былъ доволенъ тѣмъ, что развелся съ женою, привѣтливо раскланивался съ нею на улицѣ и цѣловалъ дѣтей, родившихся много позже развода. Вотъ это былъ настоящій мужчина. Надо было и ему положить конецъ этой нелѣпой сценѣ.
   -- Нѣтъ, Эрнестина,-- сказалъ онъ наконецъ, обращаясь къ женѣ на "ты".-- Мы никогда не сойдемся съ тобою. Я знаю тебя; всѣ вы одинаковы. Ты говоришь неправду. Продолжай итти своей дорогою, и пусть будетъ все, какъ будто мы не знаемъ другъ друга...
   Но онъ не могъ говорить дальше. Жена сидѣла къ нему теперь спиною и плакала, откинувшись назадъ, а рука въ перчаткѣ просовывала платокъ подъ вуаль, чтобы вытереть слезы.
   Луисъ сдѣлалъ нетерпѣливый жестъ. He проберетъ она его слезами! Но нѣтъ, она плакала искренно, отъ всей души, и слезы ея прерывались тяжелыми стонами и нервною дрожью во всемъ тѣлѣ.
   Раскаявшись въ своей грубости, Луисъ приказалъ кучеру остановиться. Они были за воротами города; на дорогѣ не было видно ни одной души.
   -- Принеси воды... или чего -нибудь вообще. Барынѣ нехорошо.
   И пока кучеръ бѣгалъ въ сосѣдній трактиръ, Луисъ пытался успокоить жену.
   -- Послушай, Эрнестина, перестань же плакать. Ну, ну, нечего. Это же смѣшно. Ты похожа на ребенка.
   Но она не перестала еще плакать, когда вернулся кучеръ съ бутылкою воды. Въ поспѣшности онъ забылъ стаканъ.
   -- Все равно, пей прямо изъ бутылки.
   Эрнестина взяла бутылку и.приподняла вуаль.
   Мужъ хорошо видѣлъ теперь ея лицо. Оно не было намазано и напудрено, какъ въ тѣ времена, когда она выѣзжала съ нимъ въ свѣтъ. Кожа ея, привыкшая къ холодной водѣ, была свѣжа и розово-прозрачна.
   Луисъ не отрывалъ глазъ отъ ея очаровательныхъ губъ, съ трудомъ охватывавшихъ горлышко бутылки. Эрнестинѣ было неудобно пить. Одна капля воды медленно катилась по круглому, очаровательному подбородку, лѣниво скользя и задерживаясь незамѣтными волосками кожи. Луисъ слѣдилъ за нею взглядомъ и наклонялся все ближе. Она должна была сейчасъ упасть... вотъ падаетъ!..
   Ho капля не упала, потому что Луисъ, самъ не зная, что онъ дѣлаетъ, принялъ ее на свои губы и очутился въ объятіяхъ жены, у которой вырвался крикъ изумленія и безумной радости.
   -- Наконецъ то! Луисъ, дорогой!.. Я такъ и знала. Какой ты добрый!
   И они страстно поцѣловались съ спокойнымъ сознаніемъ людей, которымъ незачѣмъ скрывать своей любви, не обращая никакого вниманія на жену трактирщика, принявшую бутылку обратно.
   Кучеръ, не држидаясь приказаній, погналъ лошадей обратно въ Мадридъ.
   -- Наконецъ-то есть у насъ барыня,-- шепталъ онъ, стегая лошадей.-- Живѣе домой, пока баринъ не одумался.
   Карета катилась по дорогѣ смѣло и торжественно, какъ колесница, а внутри нея супруги сидѣли, обнявшись, и глядѣли другъ на друга етрастными глазами. Шляпа Луиса лежала на полу кареты, и жена гладила его по головѣ и приводила въ безпорядокъ его волосы. Это было ея любимою ласкою въ медовый мѣсяцъ.
   А Луисъ смѣялся, находя въ происшедшемъ особую прелесть.
   -- Насъ примутъ за жениха съ невѣстою. Подумаютъ, что мы уѣхали изъ Питомника, чтобы быть наединѣ, безъ назойливыхъ свидѣтелей.
   Проѣзжая мимо церкви Святого Антонія, Эрнестина, прислонившаяся головою къ плечу мужа, выпрямилась.
   -- Посмотри, вотъ кто совершилъ чудо и соединилъ насъ. Будучи барышнею, я молилась ему, прося дать мнѣ хорошаго мужа, а теперь онъ помогъ мнѣ тѣмъ, что вернулъ мнѣ мужа.
   -- Нѣтъ, жизнь моя, чудо совершила ты своею красотою.
   Эрнестина поколебалась немного, точно боялась говорить, но потомъ всетаки сказала съ хитрою улыбкою:
   -- Охъ, голубчикъ, не думай, что я далась въ обманъ. Тебя вернула мнѣ не любовь, какъ я ее понимаю, а то, что называютъ моею красотою, и желанія, которыя она возбуждаетъ въ тебѣ. Но я многое постигла въ эти годы одиночества и раздумья. Вотъ увидишь, мой дорогой. Я буду тебѣ хорошею женою, буду горячо любить тебя... Ты берешь меня, какъ любовницу, но ласкою и привязанностью я добьюсь того, что ты будешь обожать меня, какъ жену.
  
  

Манекенъ.

  
   Прошло уже девять лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ Луисъ Сантурсе разошелся со своею женою. За это время онъ не разъ видѣлъ ее, когда она, въ шелку и въ тюлѣ, пролетала мимо него въ нарядномъ экипажѣ, точно внезапно вспыхивавшее видѣніе красоты, или когда онъ смотрѣлъ внизъ изъ райка королевскаго театра и видѣлъ ее внизу въ ложѣ, окруженную мужчинами, которые наперерывъ шептали ей чтото на ухо, желая выставить на показъ свою близость съ нею.
   Осадокъ прежняго гнѣва закипалъ въ немъ при каждой такой встрѣчѣ. Онъ избѣгалъ этихъ встрѣчъ, какъ больной боится усиленія боли, и тѣмъ не менѣе ѣхалъ теперь къ женѣ въ ея чудный особнякъ на аллеѣ Кастельяна, пышная роскошь котораго свидѣтельствовала о ея постыдномъ образѣ жизни.
   Воспоминанія о прошломъ, казалось, выскакивали изо всѣхъ уголковъ его памяти отъ сильной тряски извозчичьяго экипажа. Жизнь, о которой онъ мечталъ забыть, проходила теперь передъ его закрытыми глазами:-- медовый мѣсяцъ его -- скромнаго чиновника, женатаго на хорошенькой и воспитанной барышнѣ изъ о_б_ѣ_д_н_ѣ_в_ш_е_й семьи; счастливый первый годъ брака, когда нужда скрашивалась любовью; затѣмъ протесты Энрикеты противъ недостатка въ деньгахъ, глухое недовольство скромными туалетами, когда всѣ кругомъ напѣвали ей, что она красавица, споры съ мужемъ изъ-за всякаго пустяка, ссоры въ полночь въ спальнѣ, подозрѣнія, вкрадывавшіяся постепенно въ сердце мужа, и непонятное, матеріальное благосостояніе, которое пробиралось въ домъ сперва робко, словно опасаясь скандала, потомъ дерзко и нахально, словно всѣ кругомъ были слѣпы, пока Луисъ не получилъ несомнѣннаго доказательства въ своемъ несчастіи. Онъ стыдился теперь одного воспоминанія о своей слабости. Онъ не былъ трусомъ и даже твердо вѣрилъ въ свою смѣлость, но либо страдалъ безволіемъ, либо чрезмѣрно любилъ жену. И потому, убѣдившись, путемъ noстыднаго шпіонства, въ своемъ безчестіи, онъ сумѣлъ только завести судорожно сведенную руку надъ красивымъ лицомъ блѣдной куклы и... не опустилъ руки. У него хватило силъ лишь на то, чтобы вышвырнуть измѣнницу изъ дому и заплакать, какъ брошенный ребенокъ, какъ только закрылась за нею дверь.
   Затѣмъ наступило полное, еднообразное одиночество, нарушаемое изрѣдка извѣстіями, причинявшими ему сильныя страданія, Жена его каталась по средней Европѣ, какъ принцесса. Ее л_а_н_с_и_р_о_в_а_л_ъ одинъ милліонеръ, Она попала въ свою сферу, такъ какъ была рождена для такой жизни. Цѣлую зиму приковывала она въ Парижѣ всеобщее вниманіе. Газеты были полны сообщеній о красавицѣ испанкѣ; ея успѣхи на модныхъ морскихъ купаньяхъ гремѣли на всю страну, и мужчины считали за честь раззоряться изъ-за нея. Нѣсколько дуэлей и разные слухи о самоубійствѣ создали вокругъ ея имени легендарный ореолъ. Послѣ трехлѣтнихъ успѣховъ и странствованій по міру она вернулась въ Мадридъ; къ красотѣ ея прибавилось новое обаяніе -- космополитическій духъ. Теперь ея покровителемъ былъ самый богатый торговецъ Испаиіи, и она царила въ своемъ роскошномъ особнякѣ среди исключительно мужского общества -- министровъ, банкировъ, вліятельныхъ политическихъ дѣятелей и другихъ важныхъ особъ, добивавшихся ея улыбки, какъ высшаго ордена.
   Власть ея была такъ велика, что даже Луисъ чувствовалъ вліяніе жены вокругъ себя, видя что кабинеты мѣняются, а онъ все остается на своемъ мѣстѣ. Страхъ передъ жизненною борьбою заставилъ его примириться съ этимъ положеніемъ, въ которомъ онъ чуялъ скрытую руку Энрикеты. Будучи одинокимъ и обреченнымъ на трудъ для добыванія средствъ къ жизни, онъ чувствовалъ тѣмъ не менѣе стыдъ жалкаго, несчастнаго человѣка, единственная заслуга котораго состоитъ въ томъ, что онъ супругъ красивой жены. Смѣлости и энергіи у него хватало только на то, чтобы удирать отъ жены, когда та встрѣчалась ему случайно, дерзко сіяя своимъ безстыдствомъ и преслѣдуя его изумленнымъ взглядомъ, въ которомъ исчезала гордость красавицы.
   Однажды къ нему явился старый и робкій на видъ священникъ, тотъ самый, что сидѣлъ теперь рядомъ съ нимъ въ экипажѣ. Это былъ исповѣдникъ его жены. Ея выборъ былъ очень удаченъ:-- священникъ былъ добродушнымъ и недалекимъ господиномъ. Когда онъ сказалъ, кто его послалъ, Луисъ не сдержался.-- Эта... и у него вырвалось крупное ругательство. Но славный старичекъ былъ невозмутимъ и, словно боясь забыть выученную наизусть рѣчь, если не произнесетъ ее сейчасъ же, заговорилъ о кающейся Магдалинѣ и о Господѣ Богѣ, который простилъ ей, какъ ни тяжелы были ея прегрѣшенія; затѣмъ батюшка перешелъ къ простому и естественному стилю и разсказалъ о переворотѣ, происшедшемъ въ Энрикетѣ. Она была больна и почти не выходила изъ своего особняка. Внутренняя болѣзнь поѣдала ее -- ракъ, изъ за котораго приходилось постоянно дѣлать впрыскиваніе морфія, чтобы она не теряла сознанія и не кричала отъ жестокой боли. Несчастіе заставило ее обратиться къ Богу; она раскаялась въ прошломъ и хотѣла повидать мужа...
   А онъ -- трусъ -- запрыгалъ отъ удовольствія, услышавъ это; слабый человѣкъ былъ въ восторгѣ, что судьба отомстила за него. Ракъ!.. Проклятый органъ гнилъ внутри нея, убивая ее еще при жизни. Что же, она попрежнему красива, неправда ли? Какая пріятная месть! Нѣтъ, онъ не пойдетъ къ ней. Напрасно приводилъ батюшка доводы въ ея оправданіе. Онъ могъ являться, сколько угодно, и разсказывать объ Энрикетѣ; это доставляло Луису большое удовольствіе. Теперь онъ понималъ, почему люди такъ скверны.
   Съ тѣхъ поръ священникъ сталъ навѣщать Луиса почти каждый вечеръ и разсказывать объ Энрикетѣ, покуривая сигары, а иногда они выходили вдвоемъ гулять въ окрестностяхъ Мадрида, какъ старые друзья.
   Болѣзнь быстро прогрессировала. Энрикета была увѣрена въ томъ, что умираетъ, и желала повидать мужа, чтобы вымолить у него прощеніе, прося объ этомъ тономъ капризной и больной дѣвочки, которая требуетъ игрушку. Даже т_о_т_ъ человѣкъ, сильный покровитель, покорный, несмотря на свое всемогущество, умолялъ священника, чтобы онъ привезъ въ особнякъ мужа Энрикеты. Добрый старикъ съ жаромъ говорилъ о трогательномъ раскаяніи сеньоры, признавая, впрочемъ, что проклятая роскошь, погубившая уже немало людей, продолжала еще властвовать надъ нею. Болѣзнь приковывала ее къ дому; но въ минуты спокойствія, когда гадкія боли не доводили ее до безумія, она просматривала каталоги и модные журналы изъ Парижа, отправляла туда заказы своимъ поставщикамъ, и рѣдкая недѣля проходила безъ того, чтобы не присылали ей картонокъ съ послѣдними новостями -- платьями, шляпами и драгоцѣнностями; Энрикета разсматривала и вертѣла ихъ въ рукахъ въ запертой спальнѣ, и послѣ этого вещи попадали куда-нибудь въ уголъ или засовывались навсегда въ шкафъ, какъ ненужныя игрушки. За всѣ эти капризы платилъ тотъ, другой, желавшій только видѣть улыбку на устахъ Энрикеты.
   Постоянные разсказы священника постепенно посвящали Луиса въ жизнь жены; онъ слѣдилъ издали за теченіемъ ея болѣзни, и не проходило дня, чтобы онъ не соприкасался мысленно съ существомъ, отъ котораго отдалился навсегда.
   Однажды вечеромъ священникъ выступилъ передъ нимъ особенно энергично. Жена его доживала послѣдніе дни и требовала мужа настойчивыми криками. Онъ совершалъ преступленіе, отказывая умирающей въ исполненіи послѣдней просьбы. Священникъ чувствовалъ себя способнымъ свести его къ женѣ силою. Твердая воля старика побѣдила; Луисъ покорился и сѣлъ съ нимъ въ карету, мысленно ругая себя, но не имѣя силъ отказаться... Трусъ! Трусъ, какъ всегда!
   Онъ прошелъ вслѣдъ за черною рясою черезъ садъ особняка, на который онъ часто поглядывалъ прежде съ ненавистью изъ сосѣдней аллеи... Теперь онъ не испытывалъ ни ненависти, ни страданій, а только живое любопытство человѣка, который пріѣзжаетъ въ незнакомую страну и предвкушаетъ все интересное, что увидитъ тамъ.
   Внутри особняка онъ испытывалъ то же чувство любопытства и изумленія. Ахъ, несчастный! Сколько разъ представлялъ онъ себѣ въ безсильныхъ мечтахъ, какъ войдетъ въ этотъ домъ въ качествѣ мужа изъ драмы, съ оружіемъ въ рукѣ, и убьетъ невѣрную жену, а затѣмъ поломаетъ, точно дикое животное, дорогую мебель и порветъ роскошныя драпировки и мягкіе ковры. А теперь эти мягкіе ковры подъ ногами, красивая обстановка, по которой скользилъ его взглядъ, и цвѣты, привѣтствовавшіе его изъ угловъ чуднымъ ароматомъ, дѣйствовали на него опьяняюще, какъ на евнуха, и имъ овладѣло желаніе расположиться на этой мебели и завладѣть ею, какъ будто она принадлежала ему, разъ составляла собственность его жены. Теперь онъ понималъ, что значитъ богатство, и какъ тяжело оно гнететъ своихъ рабовъ. Онъ находился пока только въ первомъ этажѣ и не замѣтилъ еще въ спокойно-величественной атмосферѣ особняка ни малѣйшаго признака смерти, явившейся въ домъ.
   По пути ему встрѣчались лакеи, подъ безстрастною маскою которыхъ ему почудилось выраженіе нахальнаго любопытства. Горничная поклонилась ему съ загадочною улыбкою, и нельзя было понять, кроется въ ней симпатія или насмѣшка надъ "мужемъ барыни". Далѣе ему показалось, что въ сосѣдней комнатѣ прячется какой-то господинъ (можетъ быть это былъ т_о_т_ъ). Этотъ новый міръ ошеломилъ Луиса, и онъ прошелъ въ одну комнату, куда втолкнулъ его спутникъ.
   Это была спальня Энриікеты, окутанная пріятнымъ полумракомъ, который прорѣзался полосою свѣта, проникавшаго въ комнату черезъ пріоткрытую дверь балкона.
   Въ этой полосѣ свѣта стояла стройная, румяная женщина въ роскошномъ, розовомъ, вечернемъ туалетѣ; ея перламутровыя плечи выступали изъ облака кружевъ, а на груди и на головѣ ослѣпительно сверкали брильянты. Луисъ отступилъ въ изумленіи, вспыхнувъ отъ негодованія. Что это за издѣвательство? Такъ это больная? Его позвали сюда для оскорбленій?
   -- Луисъ, Луисъ...-- застоналъ позади его слабый голосъ съ дѣтскою и нѣжною интонаціею, напомнившій ему прошлое -- лучшія минуты его жизни.
   Глаза его, привыкшіе ко мраку, различили въ глубинѣ комнаты что-то величественное и мону-ментальное, точно алтарь; это была огромная кровать, въ которой съ трудомъ приподнималась на локтѣ, подъ пышнымъ балдахиномъ, бѣлая фигура.
   Тогда Луисъ вглядѣлся ближе въ неподвижную женщину, ожидавшую его, казалось, въ холодной, строгой позѣ и глядѣвшую на него тусклыми, словно затуманенными отъ слезъ, глазами. Это былъ художественно исполненный манекенъ, нѣсколько похожій лицомъ на Энрикету. Онъ служилъ ей для того, чтобы она могла любоваться новостями, постоянно получаемыми изъ Парижа, и былъ кромѣ нея единственнымъ зрителемъ на выставкахъ изящества и богатства, устраиваемыхъ умирающею при закрытыхъ дверяхъ ради развлеченія.
   -- Луисъ, Луисъ...-- снова застоналъ тонкій голосокъ изъ глубины кровати.
   Онъ печально подошелъ къ кровати. Жена судорожно сжала его въ своихъ объятіяхъ, ища горячими губами его губы и умоляя о прощеніи, въ то время, какъ на щеку его упала нѣжная слезинка.
   -- Скажи, что ты прощаешь мнѣ. Скажи, Луисъ, и я можетъ быть не умру.
   И мужъ, инстинктивно собиравшійся оттолкнуть ее, кончилъ тѣмъ, что отдался въ ея объятія, невольно повторяя ласковыя слова изъ счастливыхъ временъ. Глаза его привыкли къ полумраку и различали теперь лицо жены во всѣхъ подробностяхъ.
   -- Луисъ, дорогой мой,-- говорила она, улыбаясь сквозь слезы.-- Какъ ты находишь меня? Я теперь не такъ красива, какъ во времена нашего счастья... когда я не была еще сумасшедшею. Скажи мнѣ, ради Христа, скажи, какъ ты меня находишь?
   Мужъ глядѣлъ на нее съ изумленіемъ. Она была попрежнему красива, и эта цѣтская, наивная красота дѣлала ее страшною. Смерть не наложила еще на нее своей печати; только въ нѣжный ароматъ пышнаго тѣла и величественной кровати вкрадывался, казалось, еле замѣтный запахъ мертвой матеріи, что-то такое, что обнаруживало внутреннее разложеніе и примѣшивалось къ ея поцѣлуямъ.
   Луисъ догадался о присутствіи кого-то позади себя. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него стоялъ человѣкъ и глядѣлъ на мужа и жену съ видимымъ смущеніемъ, словно его удерживало тутъ что-то болѣе сильное, чѣмъ воля, которая повелѣвала ему удалиться. Мужъ Энрикеты прекрасно зналъ, какъ и полиспаніи, строгое лицо этого пожилого господина со здравыми принципами, яраго защитника общественной нравственности.
   -- Скажи ему, чтобы онъ ушелъ, Луисъ,-- крикнула больная.-- Что онъ тутъ дѣлаетъ? Я люблю только тебя... только своего мужа. Прости мнѣ... всему виною роскошь, роскошь проклятая. Я жаждала денегъ, много денегъ; но любила я всегда... только тебя.
   Энрикета плакала слезами раскаянія, и человѣкъ этотъ тоже плакалъ, чувствуя себя слабымъ и униженнымъ передъ ея презрѣніемъ.
   Луисъ, столько разъ думавшій объ этомъ человѣкѣ съ негодованіемъ и почувствовавшій при встрѣчѣ желаніе задушить его, глядѣлъ на него теперь съ симпатіей и уваженіемъ. Онъ, вѣдь, тоже любилъ ее! И общая любовь не только не оттолкнула ихъ другъ отъ друга, а наоборотъ объединила мужа и т_о_г_о человѣка странною симпатіею.
   -- Пусть уходитъ, пусть уходитъ!-- повторяла больная съ дѣтскимъ упрямствомъ. И мужъ ея поглядѣлъ на всемогущаго человѣка съ мольбою, точно просилъ у него прощенія за жену, которая не понимала, что говоритъ.
   -- Послушайте, донья Энрикета,-- произнесъ изъ глубины комнаты голосъ священника.-- Подумайте о себѣ самой и о Богѣ. He впадайте въ грѣховную гордость.
   Оба они -- мужъ и покровитѳль -- кончили тѣмъ, что усѣлись у постели больной. Она кричала отъ боли; приходилось дѣлать ей частыя впрыскиванія, и оба съ любовью ухаживали за нею. Нѣсколько разъ руки ихъ встрѣтились, когда они приподнимали Энрикету, но инстинктивное отвращеніе не разъединило ихъ. Наоборотъ, они помогали другъ другу съ братскою любовью.
   Луисъ чувствовалъ все большую и большую симпатію къ этому доброму сеньору, который держалъ себя такъ просто, несмотря на свои милліоны и оплакивалъ его жену даже больше, чѣмъ онъ самъ. Ночью, когда больная отдыхала, благодаря морфію, они разговаривали тихимъ голосомъ въ этой больничной обстановкѣ, и въ словахъ ихъ не было ни намека на скрытую ненависть. Они были братьями, которыхъ помирили общія страданія.
   Энрикета умерла на разсвѣтѣ, повторяя мольбы о прощеніи. Но послѣдній взглядъ ея принадлежалъ не мужу. Эта красивая, безмозглая птица упорхнула навсегда, лаская взоромъ манекенъ съ вѣчною улыбкою и стекляннымъ взглядомъ -- роскошнаго идола съ пустою головою, на которой сверкали адскимъ блескомъ брилльянты въ голубомъ свѣтѣ зари..
  
  

Морскіе волки.

  
   Переставъ заниматься дѣлами послѣ сорокалѣтняго плаванія со всевозможными приключеніями и рискомъ, капитанъ Льоветъ былъ теперь самымъ важнымъ жителемъ въ Кабаньалѣ -- маленькомъ городкѣ съ бѣлыми, одноэтажными домиками и широкими, прямыми, залитыми солнцемъ улицами, точно въ небольшомъ американскомъ городкѣ.
   Публика изъ Валенсіи, пріѣзжавшая въ Кабаньалъ на лѣто, съ любопытствомъ глядѣла на стараго морского волка, сидящаго въ большомъ креслѣ подъ навѣсомъ изъ полосатаго холста у двери его дома. За сорокъ лѣтъ, проведенныхъ имъ во всякую погоду на палубѣ судна, подъ дождемъ и брызгами волнъ, сырость пронизала его до костей, и онъ просиживалъ теперь, разбитый ревматизмомъ, большую часть дней неподвижно на креслѣ, разражаясь ругательствами и жалобами каждый разъ, какъ ему приходилось вставать на ноги. Высокій, мускулистый, съ крупнымъ отвислымъ животомъ и загорѣлымъ, тщательно выбритымъ лицомъ, капитанъ напоминалъ добродушнаго священника въ отпуску, спокойно сидѣвшаго у дверей своего дома. Единственное, что подтверждало славу капитана Льовета -- мрачную легенду, связанную съ его именемъ -- были его сѣрые глаза, глядѣвшіе властно и проницательно и свидѣтельствовавшіе о томъ, что этотъ человѣкъ привыкъ повелѣвать.
   Онъ провелъ всю свою жизнь въ борьбѣ съ англійскимъ королевскимъ флотомъ, проскальзывая мимо преслѣдовавшихъ его крейсеровъ на своей знаменитой бригантинѣ, нагруженной чернымъ живымъ трваромъ, который онъ перевозилъ съ береговъ Гвинеи на Антильскіе острова. Онъ былъ такъ смѣлъ и невозмутимо хладнокровенъ, что экипажъ ни разу не замѣтилъ въ немъ ни малѣйшаго страха или колебанія.
   О немъ разсказывали всевозможные ужасы. Онъ не разъ выкидывалъ за бортъ весь грузъ негровъ, чтобы освободиться отъ преслѣдовавшихъ его крейсеровъ. Акулы подплывали стадами, волнуя море ударами своихъ сильныхъ хвостовъ, покрывая поверхность воды огромными пятнами крови и дѣля между собою зубами невольниковъ, которые въ отчаяніи взмахивали руками надъ водою. Капитанъ одинъ сдерживалъ взбунтовавшійся экипажъ, расправляясь съ нимъ палками и топоромъ. Иногда, во время вспышекъ слѣпого гнѣва, онъ бѣгалъ по палубѣ, какъ дикое животное. Ходили даже толки объ одной женщинѣ, которая сопровождала его всегда въ пути и была сброшена съ мостика взбѣсившимся капитаномъ въ море послѣ одной ссоры изъ ревности. И на ряду съ этимъ у капитана бывали неожиданные порывы великодушія, и онъ щедро помогалъ семействамъ своихъ моряковъ. Въ порывѣ гнѣва онъ былъ способенъ убить подчиненнаго, но зато, когда кто-нибудь падалъ въ море, онъ бросался въ воду и спасалъ погибающаго, не страшась ни моря, ни хищныхъ рыбъ. Онъ выходилъ изъ себя отъ бѣшенства, когда торговцы неграми обманывали его на нѣсколько песетъ, и тратилъ въ ту же ночь три-четыре тысячи дуро на одну изъ тѣхъ дикихъ оргій, которыми онъ прославился въ Гаванѣ. "Онъ сперва дерется, а потомъ разговариваетъ", говорили про него моряки, вспоминая, какъ онъ заподозрѣлъ разъ въ открытомъ морѣ заговоръ противъ него со стороны помощника и разможжилъ ему черепъ выстрѣломъ изъ револьвера. Но помимо всего этого, капитанъ былъ очень интереснымъ человѣкомъ, несмотря на свое мрачное лицо и жестокіе глаза. Въ Кабаньалѣ на берегу моря люди смѣялись надъ его продѣлками, собираясь поболтать въ тѣни около лодокъ. Однажды онъ пригласилъ къ себѣ на судно африканскаго короля, продававшаго ему невольниковъ и, видя, что Его черное Величество со своими придворными напились пьяны, поступилъ, какъ торговецъ неграми у Мериме, а именно поднялъ паруса и продалъ ихъ въ рабство. Въ другой разъ, удирая отъ преслѣдовавшаго его британскаго крейсера, капитанъ преобразилъ свое судно въ одну ночь, перекрасивъ его въ другой цвѣтъ и измѣнивъ оснастку. У англійскихъ капитановъ было много данныхъ для опознанія судна смѣлаго работорговца, но тутъ они были введены въ полное заблужденіе. Капитанъ Льоветъ, говорили на берегу, былъ морскимъ хитано и обходился со своимъ судномъ, какъ съ осломъ на ярмаркѣ, подвергая его чудеснымъ преобразованіямъ.
   Торговцы на Кубѣ прозвали его за жестокость и великодушіе, расточительность своей собственной и чужой крови, требовательность въ дѣлахъ и драчливость ради удовольствія, В_е_л_и_к_о_л_ѣ_п_н_ы_м_ъ к_а_п_и_т_а_н_о_м_ъ, и это прозвище такъ и осталось за нимъ и повторялось нѣсколькими уцѣлѣвшими матросами изъ его экипажа, которые съ трудомъ волочили по берегу ноги отъ ревматизма, кашляя и сгорбившись.
   Разорившись безъ малаго на коммерческихъ предпріятіяхъ, онъ оставилъ дѣла и поселился въ своемъ домикѣ въ Кабаньалѣ, глядя, какъ жизнь проходитъ мимо его дверей и находя развлеченіе лишь въ томъ, чтобы ругаться, какъ извозчикъ, когда ревматизмъ не позволялъ ему подняться съ мѣста. Нѣсколько дряхлыхъ стариковъ изъ числа тѣхъ матросовъ, что служили въ прежнія времена въ его экипажѣ и получали отъ него здоровое угощенье палкою, приходили иногда посидѣть рядомъ съ нимъ на панели, подъ вліяніемъ смѣшаннаго чувства уваженія и восторга; и они разговаривали вмѣстѣ, съ нѣкоторою грустью, о б_о_л_ь_ш_о_й у_л_и_ц_ѣ, какъ капитанъ называлъ Атлантическій океанъ, считая, сколько разъ они переходили съ одного троттуара на другой -- изъ Африки въ Америку -- страдая отъ бурь и обманывая м_о_р_с_к_и_х_ъ ж_а_н_д_а_р_м_о_в_ъ. Лѣтомъ, въ тѣ дни, когда ревматическія боли не изводили ихъ, и ноги могли двигаться, они выходили на берегъ, и капитанъ оживлялся при видѣ моря и изливалъ свою двойную ненависть. Онъ ненавидѣлъ Англію, такъ какъ не разъ слышалъ вблизи свистъ ея пушечныхъ ядеръ, и ненавидѣлъ пароходство, видя въ немъ морское святотатство. Столбики дыма, скользившіе по горизонту, были похоронами паруснаго мореплаванія. На морѣ не осталось настоящихъ моряковъ; оно принадлежало теперь кочегарамъ.
   Въ бурные зимніе дни капитана постоянно видѣли на берегу, гдѣ онъ поводилъ носомъ, чуя бурю, какъ будто находился еще на палубѣ и готовился встрѣтить ее достойнымъ образомъ.
   Въ одно дождливое утро, увидавъ, что народъ бѣжитъ къ морю, онъ тоже отправился на берегъ, отвѣчая сердитымъ ворчаньемъ семьѣ, пытавшейся удержать его дома. Среди черныхъ лодокъ, врѣзавшихся въ песокъ на берегу, выдѣлялись на фонѣ свинцоваго, пѣнистаго моря группы людей въ синихъ блузахъ и развѣвающихся отъ вѣтра юбкахъ. Вдали на туманномъ горизонтѣ мчались, точно испуганныя овцы, рыбацкія лодки съ почти спущенными и почернѣвшими отъ воды парусами, выдерживая отчаянную борьбу съ волнами и обнажая киль при каждомъ прыжкѣ передъ тѣмъ, какъ войти въ портъ, обогнувъ группу красныхъ скалъ, отполированныхъ водою, среди которыхъ шипѣла желтая пѣна -- желчь разъяреннаго моря.
   Одна лодка безъ мачты перебрасывалась съ волны на волну, какъ мячикъ, по направленію къ опасному мѣсту. Народъ кричалъ на берегу, видя лежащій на палубѣ экипажъ, подавленный близостью смерти. Въ толпѣ шли разговоры о томъ, чтобы выйти на лодкѣ изъ порта навстрѣчу этимъ несчастнымъ, бросить имъ канатъ и притащить на буксирѣ къ берегу; но даже самые смѣлые люди не рѣшались привести этотъ планъ въ исполненіе, глядя, какъ бушуетъ море, наполняя все водное пространство жидкою пылью. Всякая лодка, вышедшая изъ порта, погибла бы, прежде чѣмъ гребцы успѣли бы взмахнуть одинъ разъ веслами.
   -- Эй, кто за мною? Надо спасти этихъ несчастныхъ!
   Это былъ грубый и властный голосъ капитана Льовета. Онъ гордо стоялъ на отекшихъ ногахъ, со сверкающимъ и смѣлымъ взглядомъ, и руки его дрожали отъ гнѣва, вызваннаго въ немъ опасностью. Женщины глядѣли на него съ изумленіемъ. Мужчины разступались, образуя вокругъ него широкій кругь, а онъ безбожно ругался, размахивая руками, точно собирался наброситься съ кулаками на всѣхъ окружающихъ. Молчаніе этихъ людей возмущало его, какъ будто онъ стоялъ передъ непокорнымъ экипажемъ.
   -- Съ какихъ это поръ капитанъ Льоветъ не находитъ въ своемъ городѣ людей, которые вышли бы за нимъ въ море?
   Онъ произнесъ эти слова, какъ тиранъ, который видитъ, что ему не повинуются, или какъ Богъ, отъ котораго отворачиваются и бѣгутъ вѣрующіе. Онъ говорилъ по испански, а не на мѣстномъ діалектѣ, что служило также выраженіемъ его слѣпого гнѣва.
   -- Здѣсь, капитанъ,-- крикнуло разомъ нѣсколько дрожащихъ голосовъ. И протолкавшись въ толпѣ, въ кругу появилось пять стариковъ, пять скелетовъ, изсушеныхъ бурями и непогодою,-- прежнихъ матросовъ изъ экипажа капитана Льовета, связанныхъ съ нимъ пережитками чувства подчиненія и любви, созданной совмѣстнымъ сопротивленіемъ опасности въ морѣ. Одни изъ нихъ вышли, волоча ноги, другіе -- подпрыгивая, какъ птицы; у нѣкоторыхъ глаза были широко раскрыты, и зрачки глядѣли тускло отъ старческой слѣпоты, и всѣ они дрожали отъ холода, несмотря на то, что были одѣты въ шерстяныя куртки, а шапки были надвинуты на двойные платки, обмотанные вокругъ висковъ. Это старая гвардія спѣшила умереть вмѣстѣ со своимъ кумиромъ. Изъ топпы выбѣгали женщины и дѣти и бросались къ старикамъ, удерживая ихъ.-- Дѣдушка!-- кричали внуки.-- Отецъ!-- стонали молодыя женщины. А смѣлые старички оживились, точно умирающія лошади при звукахъ военной музыки, оттолкнули руки, хватавшія ихъ за шею и ноги, и крикнули въ отвѣтъ на вопросъ своего командира:-- Здѣсь, капитанъ.
   Морскіе волки со своимъ кумиромъ во главѣ проложили себѣ путь въ толпѣ, чтобы спустить на воду одну изъ лодокъ. Они раскраснѣлись и обезсилѣли отъ напряженія; шеи ихъ вздулись отъ гнѣва, и всѣ усилія привели лишь къ тому, что лодка сдвинулась къ морю на нѣсколько шаговъ. Разозлившись на свою дряхлость, они попытались сдѣлать еще одно усиліе, но толпа воспротивилась ихъ сумасшествію, напала на нихъ, и старики исчезли, растащенные родными въ разныя стороны.
   -- Оставьте меня, трусы! Я убью каждаго, кто дотронется до меня!-- зарычалъ капитанъ Льоветъ.
   Но народъ, обожавшій капитана, въ первый разъ проявилъ насиліе надъ нимъ. Его схватили, какъ сумасшедшаго, не слушая его мольбы и оставаясь равнодушными къ его проклятіямъ и ругательствамъ.
   Погибавшая лодка, лишенная всякой помощи, мчалась навстрѣчу смерти, подбрасываемая волнами. Она была уже близка къ скаламъ, она должна была сейчасъ разбиться среди вихря пѣны. И этотъ человѣкъ, который относился всегда съ полнѣйшимъ презрѣніемъ къ жизни себѣ подобныхъ, кормилъ акулъ цѣлыми племенами негровъ и пользовался страшною, зловѣщею репутаціею, бѣшено вырывался теперь изъ дюжихъ, державшихъ его рукъ, проклиная людей, не позволявшихъ ему рискнуть жизнью для спасенія этихъ чужихъ людей, пока силы не оставили его, и онъ не разрыдался, какъ ребенокъ.
  
  

Въ пекарнѣ.

  
   Если вся Валенсія изнывала въ августѣ отъ жары, то пекари подавно задыхались у печи, гдѣ было жарко, точно на пожарѣ.
   Голые, прикрытые лишь ради приличія бѣлымъ передникомъ, они работали при открытыхъ окнахъ; но даже при этихъ условіяхъ ихъ распаленная кожа таяла, казалось, обращаясь въ потъ, который падалъ по каплямъ въ тѣсто, и библейское проклятіе исполнялось на половину, такъ какъ покупатели ѣли хлѣбъ, смоченный, если не своимъ, то чужимъ потомъ.
   Когда открывалась желѣзная дверца у печи, пламя окрашивало стѣны въ красный цвѣтъ, a отраженіе его скользило по доскамъ съ тѣстомъ и тоже окрашивало бѣлые передники и запыленныя мукою и блестѣвшія отъ пота атлетическія груди и мускулистыя руки, придававшія пекарямъ что-то женственное.
   Лопаты вдвигались и вытаскивались изъ печи, оставляя на раскаленныхъ кирпичахъ куски тѣста или вынимая пропеченные хлѣбы съ румяною коркою, распространявшіе пріятный запахъ жизни. А въ это время пять пекарей, склонившихся надъ большими столами, мѣсили тѣсто, мяли его, какъ отжимаютъ мокрое бѣлье, и разрѣзали на части. Все это они дѣлали, не поднимая головы, разговаривая ослабѣвшимъ отъ усталости голосомъ и напѣвая тихія и заунывныя пѣсни, которыя часто не допѣвались ими до конца.
   Вдали слышались голоса sereno {Sereno -- ночной сторожъ.}, выкрикавшихъ часы, и крики ихъ рѣзко звучали въ духотѣ и тишинѣ лѣтней ночи. Публика, возвращавшаяся изь кафе и изъ театра, останавливалась передъ рѣшетками оконъ пекарни, чтобы поглядѣть на голыхъ пекарей, работающихъ въ душной берлогѣ. Фигуры ихъ были видны только отъ пояса и напоминали, на фонѣ пламени въ печи, души грѣшниковъ на картинѣ, изображающей Чистилище. Но раскаленный воздухъ, сильный запахъ хлѣба и вонючій потъ пекарей живо отгоняли любопытныхъ отъ рѣшетокъ, и въ пекарнѣ возстановлялось прежнее спокойствіе.
   Наибольшимъ авторитетомъ пользовался среди пекарей Косоглазый Тоно, здоровенный парень, славившійся своимъ сквернымъ характеромъ и грубымъ нахальствомъ, хотя надо сказать, что люди этой профессіи вообще не отличаются воспитанностью!
   Онъ выпивалъ, но ни руки, ни ноги его не дрожали отъ вина; даже наоборотъ вино вызывало въ немъ такую драчливость, точно весь міръ былъ тѣстомъ, какъ то, которое онъ мѣсилъ въ пекарнѣ. Въ трактирахъ, въ окрестностяхъ города, мирные посѣтители дрожали, точно при приближеніи бури, когда вдали появлялся Тоно во главѣ куадрильи пекарей, съ одобреніемъ встрѣчавшихъ всѣ его остроты. Это былъ настоящій мужчина. Онъ ежедневно колотилъ жену и не давалъ ей почти ни гроша изъ заработка, и дѣти его, босыя и голодныя, съ жадностью набрасывались на остатки ужина, который онъ бралъ съ собою въ корзинѣ каждый вечеръ въ пекарню. А если не считать этого, то онъ былъ добрый малый, который прокучивалъ деньги съ товарищами, чтобы имѣть право мучить ихъ своими грубыми шутками.
   Хозяинъ пекарни относился къ нему съ нѣкоторымъ уваженіемъ, какъ будто побаивался его, а товарищи по профессіи, бѣдные малые, обремененные семьею, избѣгали всякихъ недоразумѣній съ нимъ и терпѣли его грубости съ покорною улыбкою.
   У Тоно была своя жертва въ пекарнѣ -- бѣдный М_е_н_у_т_ъ {Меnut (menudo) -- маленькій, худой, тщедушный.}, молодой, тщедушный работникъ, недавно вышедшій изъ ученія. Товарищи смѣялись надъ нимъ за непомѣрное усердіе въ работѣ, которымъ онъ надѣялся заслужить повышеніе заработной платы, чтобы жениться.
   Бѣдный М_е_н_у_т_ъ! Всѣ товарищи, отличавшіеся инстинктивною льстивостью трусовъ, приходили въ восторгъ отъ остротъ и насмѣшекъ, которыя Тоно позволялъ себѣ по его адресу. Одѣваясь по окончаніи работы, М_е_н_у_т_ъ находилъ въ карманахъ платья разныя вонючія вещества; часто получалъ онъ отъ Тоно въ лицо комки тѣста, а, когда тотъ проходилъ мимо него, то неизмѣнно хлопалъ его по согнувшемуся спинному хребету своею тяжелою лапою съ такою силою, что зданіе могло бы, кажется, рухнуть отъ сотрясенія.
   М_е_н_у_т_ъ покорно молчалъ. Онъ былъ такъ слабъ передъ кулаками этого животнаго, забавлявшагося имъ.
   Однажды въ воскресенье вечеромъ Тоно явился въ пекарню въ очень веселомъ настроеніи. Онъ побывалъ днемъ въ трактирѣ на берегу; глаза его были налиты кровью, а изо рта сильно пахло виномъ.
   Онъ принесъ крупную новость. Онъ видѣлъ въ трактирѣ М_е_н_у_т_а съ невѣстою -- рослою дѣвкою. Этотъ чахоточный червякъ сумѣлъ прекрасно выбрать себѣ невѣсту; у него, видно, губа не дура.
   И Тоно сталъ описывать бѣдную дѣвушку, среди хохота товарищей, съ такими подробностями, точно онъ раздѣвалъ ее взглядомъ.
   М_е_н_у_т_ъ не поднималъ головы надъ работою, но былъ блѣденъ, какъ будто трактирная закуска лежала въ его желудкѣ тяжелымъ камнемъ. Онъ тоже былъ въ эту ночь не такой, какъ въ другіе дни; отъ него тоже пахло виномъ, и глаза его нѣсколько разъ отрывались отъ тѣста и встрѣчались съ косымъ и хитрымъ взглядомъ тирана. О немъ самомъ Тоно могъ говорить все, что угодно. Онъ привыкъ къ его насмѣшкамъ. Но говорить такъ о его невѣстѣ?.. Боже мой!..
   Работа подвигалась въ эту ночь медленно и съ трудомъ. Часы проходили, а отяжелѣвшія и уставшія отъ попойки руки не могли справиться съ тѣстомъ.
   Духота усиливалась. Пекарей окутывала атмосфера раздраженія, и Тоно, который былъ бѣшенѣе другихъ, началъ проклинать судьбу. Хоть бы весь этотъ хлѣбъ обратился въ ядъ! Они несли собачій трудъ въ такой часъ, когда всѣ спятъ, чтобы имѣть возможность поѣсть на слѣдующій день нѣсколько кусочковъ этого противнаго тѣста. Ну ужъ и трудъ!
   И разозлившись окончательно при видѣ усердно работавшаго М_е_н_у_т_а, Тоно излилъ свое раздраженіе на него и снова заговорилъ о красотѣ его невѣсты.
   Ему слѣдовало жениться поскорѣе. Этимъ онъ оказалъ бы услугу товарищамъ. Самъ-то онъ былъ блаженный человѣкъ, никуда негодный, безъ всякихъ мужскихъ талантовъ, такъ товарищи... гм... здоровые парни, какъ Тоно, помогли бы ему.
   И не кончивъ фразы, Тоно выразительно подмигнулъ косыми глазами, вызвавъ грубый хохотъ товарищей. Но веселье продолжалось недолго. М_е_н_у_т_ъ отпустилъ крупное ругательство, и въто же время что-то огромное и тяжелое пролетѣло со свистомъ, точно пуля, надъ столомъ, залѣпивъ своею бѣлою массою лицо Тоно, который зашатался на мѣстѣ и ухватился за край стола, присѣвъ на одно колѣно.
   М_е_н_у_т_ъ, у котораго судорожно вздымалась впалая грудь, запалилъ въ него дрожащими руками, съ нервною силою, цѣлою кучею тѣста, и Тоно, ошеломленный ударомъ, не зналъ, какъ избавиться отъ этой клейкой и удушливой маски.
   Товарищи помогли ему. Ударъ разбилъ ему носъ въ кровь, и тонкая струйка окрашивала бѣлое тѣсто. Но Тоно не обращалъ на это вниманія и вырывался изъ рукъ державшихъ его товарищей, требуя, чтобы его выпустили. Товарищи поняли его. Всѣ видѣли, что этотъ проклятый не собирался набрасываться на М_е_н_у_т_а, а старался попасть въ тотъ уголъ, гдѣ висѣло его платье, и достать, очевидно, знаменитый ножъ, столь хорошо знакомый посѣтителямъ окрестныхъ трактировъ.
   Даже работникъ, присматривавшій за посаженными въ печь хлѣбами, далъ подгорѣть цѣлому ряду хлѣбовъ, оторвавшись, чтобы помочь товарищамъ; но никому не пришло въ голову удерживать оскорбителя, такъ какъ всѣ были увѣрены въ томъ, что несчастный не пойдетъ дальше одной вспышки гнѣва.
   Въ пекарню явился и хозяинъ, разбуженный криками и суматохою и прибѣжавшій почти въ одномъ бѣльѣ.
   Всѣ снова принялись за работу, и кровь Тоно исчезла въ тѣстѣ, которое скоро стало подниматься.
   Тоно говорилъ добродушно, но отъ добродушія его морозъ пробиралъ по кожѣ. Пустяки, ничего не произошло. Просто шутка, какъ всегда. Мужчины не должны обращать вниманія на такую ерунду. Извѣстное дѣлою.. мало ли что можетъ произойти между товарищами!
   И онъ продолжалъ работать съ большимъ усердіемъ, не поднимая головы и желая кончить работу какъ можно скорѣе.
   М_е_н_у_т_ъ пристально глядѣлъ на всѣхъ и вызывающе пожималъ плечами, какъ-будто, избавившись разъ отъ робости, ему было трудно вернуть ее себѣ.
   Тоно одѣлся первый и вышелъ, напутствуемый добрыми совѣтами хозяина, на которые онъ отвѣчалъ, утвердительно кивая головою.
   Когда вышелъ черезъ полчаса М_е_н_у_т_ъ, товарищи проводили его до дому, наперерывъ предлагая ему свои услуги. Они брались заключить между ними миръ къ вечеру, а до тѣхъ поръ онъ долженъ былъ смирно сидѣть дома, во избѣжаніе опасной встрѣчи.
   Городъ пробужкался. Крыши заалѣли подъ первыми лучами солкца. Ночная полиція уходила послѣ смѣны, и на улицахъ были видны лишь крестьянки, нагруженныя тяжелыми корзинами съ товаромъ для рынка,
   Пекари разстались съ Менутомъ у двери его дома. Онъ посмотрѣлъ имъ вслѣдъ и постоялъ еще неподвижно, сунувъ ключъ въ замокъ, какъ-будто ему доставляло удовольствіе, что онъ -- одинъ и долженъ разсчитывать лишь на свои силы. Наконецъ-то выказалъ онъ себя настоящимъ мужчиной. Теперь ужъ его не мучили тяжелыя сомнѣнія, и онъ довольно улыбался, вспоминая, какъ здоровенный Тоно упалъ на колѣни, и изъ носу его полилась кровь. Подлецъ!.. Какъ смѣлъ онъ отзываться о его невѣстѣ такъ нахальноі Нѣтъ, они должны разсчитаться, какъ настоящіе мужчины.
   Повернувъ ключъ въ замкѣ, онъ услышалъ, что его окликаетъ ктото.
   -- М_е_н_у_т_ъ! М_е_н_у_т_ъ!
   И изъ за ближайшаго угла вышелъ Тоно. Такъ оно и лучше. Тотъ поджидалъ его. И несмотря на невольную дрожь, М_е_н_у_т_ъ почувствовалъ нѣкоторое удовлетвореніе. Его мучила мысль, что тотъ можетъ простить ему оскорбленіе, какъ-будто онъ былъ слабымъ, безотвѣтнымъ созданіемъ.
   Увидя вызывающее отношеніе Тоно, онъ насторожился, точно пѣтухъ, но оба сдержали свои порывы, такъ какъ мимо нихъ проходила съ мѣшками за спиною группа каменьщиковъ, шедшихъ на постройку.
   Они обмѣнялись тихимъ голосомъ нѣсколькими словами, точно добрые друзья, но слова ихъ рѣзали, какъ ножъ. Тоно явился, чтобы быстро покончить съ этимъ дѣломъ. Все ограничивалось тѣмъ, чтобы сказать другъ другу два-три слова въ уединенномъ мѣстѣ. И будучи великодушнымъ человѣкомъ, неспособнымъ скрывать цѣли этого свиданія, онъ спросилъ у М_е_н_у_т_а:
   -- Есть у тебя оружіе?
   У него оружіе? Онъ не принадлежалъ къ числу тѣхъ франтовъ, которые не разстаются съ навахою. Но наверху у него есть ножъ, принадлежавшій прежде его отцу. Онъ сейчасъ сходитъ за нимъ; это дѣло одной минуты. И открывъ дверь, онъ бросился наверхъ по узкой лѣстницѣ и мигомъ исчезъ во второмъ этажѣ.
   Онъ вернулся черезъ нѣсколько минутъ блѣдный и взволнованный. Дома его встрѣтила мать, собиравшаяся идти въ церковь и на рынокъ. Бѣдная старушка удивилась его неожиданному выходу, и ему пришлось обмануть ее, наговоривъ всякой ерунды. Но теперь онъ готовъ. Когда Тоно пожелаетъ идти... маршъ въ путь дорогу!
   Они никакъ не могли найти пустынной улицы.
   Двери домовъ открывались, и на улицы вырывалась вонючая атмосфера ночи. Женщины подметали всюду троттуары, поднимая клубы пыли, танцовавшей въ косыхъ лучахъ краснаго солнца, которое выглядывало въ концѣ улицъ, точно въ брешахъ.
   Повсюду была полиція, глядѣвшая на нихъ мутными глазами, какъ-будто она еще не проснулась окончательно. Крестьяне вели за уздечку лошадей, запряженныхъ въ телѣги съ овощами, которыя наполняли улицы благоуханіемъ полей. Старухи въ мантильяхъ торопливо шли, точно ихъ подгонялъ звонъ колоколовъ въ сосѣднихъ церквахъ. Всѣ эти люди, конечно, подняли бы крикъ и поторопились бы растащить ихъ, если бы увидѣли ихъ "за дѣломъ". Какое безобразіе! Неужели два приличныхъ человѣка не могутъ найти во всей Валеисіи мѣста, гдѣ бы спокойно подраться?
   Въ окрестностяхъ движеніе было не меньше. Свѣтлое, оживленное утро окружало двухъ полунощниковъ, какъ бы стыдя ихъ за скверное намѣреніе.
   М_е_н_у_т_ъ слегка упалъ духомъ и даже сдѣлалъ попытку помириться. Онъ признавалъ себя виновнымъ въ неосторожности. Это произошло просто отъ непривычки къ вину. Но они должны были поступить, какъ настоящіе мужчины, и поставить на происшедшемъ крестъ. Развѣ Тоно не было жалко жены и дѣтей, которыя могли остаться безъ главы семьи? A y него самого не выходила изъ головы старушка мать, проводившая его изъ дому тревожнымъ взглядомъ. Чѣмъ она будетъ жить, бѣдная, если лишится сына?
   Но Тоно не далъ ему докончить. Трусъ! Подлецъ! Это для такихъ-то разговоровъ бродили они по улицамъ? Разобью я тебѣ сейчасъ морду.
   М_е_н_у_т_ъ откинулся назадъ, чтобы избѣжать удара. У него тоже вспыхнуло желаніе тутъ-же накинуться на противника. Но онъ сдержалъ свой порывъ при видѣ медленно приближавшейся и подпрыгивавшей на колеѣ дороги тартаны со спящимъ кучеромъ.
   -- Эй, кучеръ, остановись!
   И шумно открывъ дверцу, М_е_н_у_т_ъ пригласилъ Тоно войти. Тотъ отступилъ въ изумленіи. У него не было ни гроша денегъ. И ради пущей выразительности, онъ прищелкнулъ пальцемъ.
   Но Менуту хотѣлось покончить съ этимъ дѣломъ поскорѣе.-- Я уплачу.-- И онъ даже помогъ своему врагу войти въ экипажъ, войдя вслѣдъ за нимъ и быстро спустивъ жалюзи у оконъ.
   -- Ступай въ больницу!
   Кучеръ не сразу понялъ, и Менуту пришлося повторить адресъ. Затѣмъ ввиду просьбы М_е_н_у_т_а не торопиться, экипажъ медленно покатился по улицамъ города.
   Кучеръ слышалъ за собою шумъ, сдавленные крики, возню, точно сѣдоки смѣялись и щекотали другъ друга, и проклялъ свою собачью судьбу и скверно начавшійся день. Очевидно, это были пьяные, которые провели ночь за городомъ и желали теперь, въ порывѣ плаксивой нѣжности, навѣстить какого-нибудь больного пріятеля, прежде чѣмъ идти спать. Нетрудно себѣ представить въ какой видъ они приведутъ сидѣнья экипажа!
   Тартана подвигалась медленно и лѣниво среди утренняго движенія. Коровы обнюхивали колеса, однообразно позванивая колокольчиками; козы, испугавшіяся лошади, разступались, покачивая полнымъ выменемъ, кумушки съ половыми щетками поглядывали съ любопытствомъ на спущенныя въ тартанѣ жалюзи, и даже городовой насмѣшливо улыбнулся, подмигнувъ прохожимъ. Такъ рано, а уже по городу гуляетъ к_о_н_т_р_а_б_а_н_д_н_а_я л_ю_б_о_в_ь.
   Въѣхавъ во дворъ больницы, кучеръ соскочилъ съ козелъ и сталъ поглаживать лошадь, тщетно ожидая, чтобы пьяные вышли изъ экипажа.
   Но они не выходили. Тогда онъ подошелъ къ дверцѣ и увидѣлъ, что по желѣзной подножкѣ змѣится струйка крови.
   -- Помогите, помогите!-- закричалъ онъ, распахивая дверцу.
   Свѣтъ залилъ внутренность тартаны. Всюду была кровь. Одинъ человѣкъ лежалъ на полу, головою къ самой дверцѣ. Другой валялся на скамейкѣ съ бѣлымъ, какъ бумага, лицомъ; рука его сжимала ножъ.
   Больничный персоналъ прибѣжалъ на зовъ кучера и, выпачкавшись въ крови до локтей, вынулъ трупы изъ тартаны, которая покодила на телѣгу, ѣдущую съ бойни и нагруженную окровавленнымъ и изрѣзаннымъ мясомъ.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru